Он шел на работу быстро. Было раннее утро. В голове кружились обрывки вчерашних фраз, не нужные и важные номера телефонов. Ему хотелось все расставить по местам, разложить по полочкам, но чем больше он вливался в людской поток, тем сложнее это было сделать. Как будто чужие мысли, которые витали в воздухе, создавали помехи и мешали сосредоточиться... Он начал отвлекаться, глядя на лица, спешащих, как и он людей. Это его всегда успокаивало. В толпе он не чувствовал себя одиноким, более других неудачным, сирым, простейшим одноклеточным организмом - здесь все были такими... Вероятно чужая отрицательная энергия, исходившая от людей, превращалась в нём в нечто позитивно влияющее, на его чуть уставшую душу.
Он шел на работу... Солнце уселось на крышу дома и казалось, что там и останется на целый день, а вечером просто упадёт в закат...
Была осень, со своими постоянно падающими желтыми листьями, с перемежающейся хромотой дождей, с ярким холодным солнцем, со злым, пронизывающим ветром, с тучами и тусклым рассветом, с посеребрённой инеем травой и холодной рябью волн. Всё это было и всё это будет потом...
А пока, он шел на работу... Людей становилось всё больше. Чувствовалось приближение Метро, где извечная невеселая мясорубка вбирала и выбрасывала из себя новые порции свежих и не совсем, спрессованных вагоно-тел.
Монотонно безликий голос диктора предупреждал, наставлял, указывал. Ему вторили предупреждающие надписи на стеклах, дверях, столбах, такие же сухие и лаконичные, к которым уже все привыкли и воспринимали, как необходимое зло. Он вспомнил, как остановки Метро когда то объявляли дети... и на минутку ему стало приятно и тепло, от тех детских задорных, веселых и не безразличных голосков... Тогда в вагонах почти все улыбались...но старшие тёти и дяди, решили, что это плохо... Что плохо? Наверное, это были те тёти и дяди, которых всегда раздражает детский смех и они решили по "просьбе" народа восстановить статус кво, и отдали предпочтение серым, простым, безликим голосам.
Он шел на работу. И так как проделывал это уже очень давно, то заметил некую часовую закономерность. В ранние часы метро и троллейбусы, заполняли люди более серые и угрюмые. Может на них так действовало раннее утро? И одеты они были соответственно, во что то непонятного цвета или скорее без цвета. В балахонистые, почти, одинаковые - одежды. Наверное, всё это шилось тоже ранним утром и такими же уставшими людьми. Он иногда себя чувствовал чужаком в этой толпе сереющих одежд, хотя нельзя сказать, что одевался он чересчур вычурно или выглядел неким денди. Но чувство неловкости почему то всегда присутствовало. Как будто он был виноват в безвкусии людей, крахе лёгкой промышленности , тупости дизайнеров, зашоренности художников и портных.
Чуть попозже, когда сереющую массу разбавляли разного рода менеджеры, становилось чуть веселей. А когда в серую массу вливались разнаряженные, вкусно и безвкусно одетые, студенты и школьники, становилось совсем весело, иногда даже доходило до внутреннего гомерического смеха, так как отсутствие меры и вкуса, желание выделится не всегда соответствовало внутренней наполненности индивида или было просто безвкусно и тупо. Иногда казалось, что стоит задача, чем - хуже, тем - лучше...
Он шел на работу. Ему не хотелось думать о том, что сейчас предстоит делать. Всё или почти всё уже доведено до автоматизма. Ничего героического в его работе не было. Обычная простая, монотонная, надоевшая, набившая оскомину работа. Хорошо знакомая и не очень сложная. Только иногда возникали сбои по разным причинам, и тогда нужно было включать часть, не до конца, отупевшего интеллекта. Ну и конечно возможное общение с разного рода начальниками, не добавляли ни капли оптимизма в серое расписание рабочего дня...
И так было изо дня в день. Менялись только маршруты по которым он ездил, название фирм, люди с которыми приходилось общаться по долгу службы, добавлялись или изменялись обязанности, но неизменна была смена времён года. Всё также за постылой зимой приходила свежая весна, с её надеждами и верой, потом - весёлое лето с запахом скошенной травы, клубникой и морем, и так же быстро переходило, незаметно, словно крадучись в осень, иногда резко - в дожди и холод, иногда медленно с пьянящим запахом осыпавшихся яблок, с круженьем бабьего лета, с птичьими стаями, которые размерено и точно тянулись где то туда, где всё время - лето... А после отлета птиц, прилетали серые тяжёлые тучи, натягивали сети дождей, обмывая запыленные деревья и обрывали старые листья. Некоторые, одинокие листья, пытались сопротивляться дождям и ветрам, и многим это удавалось, и они мертвые, желто-коричневые так и оставались на деревьях до весны, пока свежая струя деревянной крови не сбрасывала их навсегда...
Он продолжал свой путь. Толкался, когда его толкали, иногда извинялся, иногда улыбался в ответ, иногда просто не обращал внимание. И в этой толпе идущих, бегущих, спешащих никогда не было видно лиц...
Только лица нищих! Которые стояли, сидели, горбились, на колясках и без, с костылями и открытыми протезами, кто с сумой, кто с банкой или пластиковым стаканчиком, с записками на груди написанными от руки с массой грамматических ошибок, в спец одежде, с гармошками и баянами, с кошками и собаками, всё это должно окончательно разжалобить людей и заставить их потянуться за кошельком.
Он иногда бросал мелочь, купюры, иногда пролетал мимо, успокаивая себя тем, что не все нищие - нищие, и что все равно всем не поможешь. Но всегда ему было не по себе, то ли от обилия нищих, то ли от мелочного подаяния, то ли от того, что страна не может помочь, если хоть не вылечить, то хотя бы похоронить...
Он двигался дальше. Спеша не спешил. Смотрел на обшарпанные дома, покосившиеся ларьки, заклеенные и заплеванные остановки, сверкающие стеклом высотки, лоснящиеся, как хорошо откормленные коты - дорогие автомобили, в которых, почему то чаще всего сидели голливудской внешности длинноногие или пышногрудые дамы, хотя и попадались рефлексирующие, астеничные, с лицами-масками бизнесвумен, и конечно крутошеие заплывшие, толстенные дядьки, с маленькими ничего не отражающими глазами...
Сверкали витрины, пестрели машины, реклама призывала стать миллионером, надо только купить билетик за одну гривну, кричали и плясали бигборды, а на одном - такой же дядька, как в авто, говорил, что жить сегодня он стал уже лучше, и это была правда!!?...
Он шел на работу, и понимал, что идет на работу, чтоб заработать деньги, чтоб завтра опять пойти на работу... И так изо дня в день... Он уже не знал, он работает для того, что бы жить, или живет, что бы работать? Но он никогда глубоко не задумывался над этим, это было не важно. Он уже всё давно понял, но ни кому не мог об этом рассказать, так как все это тоже знали, и тоже ходили на работу.
Он вышел из автобуса, немного прошел вперёд и оказался на мосту. Под ним величаво перекатывались тёмные волны большой реки. Где то очень далеко, наверное в лесу маленькой струйкой, из земли пробивается весёлый ключ, там родился ручеек, он ни о чём не думает и не знает, никуда не спешит, и ничего не хочет, с ним сливаются другие маленькие и весёлые ручейки, и они бегут наперегонки, смеются и играют своей искристой, кристальной, свежей и живой водой! Но по дороге он захватывает всё больше и больше воды, разливаясь по полям, уносит с собой соль труда, кислотные дожди отравляют его, ил закрашивает его волны в серый тон. Но он уже не обращает на мелочи внимания, он сильный и могучий. Весной вырывает деревья из земли, затапливает поля, ломает мосты, ему нельзя останавливаться и оглядываться назад, а тем более сожалеть о чем то. Он спешит, побольше воды, побыстрее ход, помощнее вал! Вперед, вперед!...вперёд? Он не знает, что впереди его ждет море или океан, и что он растворится в необъятности без остатка, и исчезнет на всегда! И что океан даже не заметит, что поглотил его...
Так думал он, глядя на перекаты волн большой, мутной, холодной, осенней реки...