Торная извилистая дорога проходит через лес. С двух сторон наступает он на нее плотной непроницаемой стеной, готовый стиснуть, раздавить, сомкнуться. Но дорога спокойно и невозмутимо течет все дальше. Словно узкая серая река: ей все равно, где бежать - лесом, полем, лугом, лишь бы бежать, не останавливаться. Впереди дорога ныряет за поворот, лес точным полукругом повторяет это движение, и кажется, что впереди уже нет дороги - один густой, непроглядный лес, где на темно-плюшевом фоне еловых лап трогательно белеют кривые стволики худосочных березок.
Небогатая, скудная, родная до последней травинки земля, встречай же своего сына! Три долгих года он был оторван от тебя, три долгих года носил в сердце горькую память, не надеясь больше тебя увидеть. Долгие недели и месяцы шел он к тебе через грязь и распутицу, под дождем и холодным ветром, чтобы теперь навсегда пустить корни на родной стороне.
-Дядь Вань, долго еще идти? - тронул его за рукав идущий рядом мальчик.
-Да мы уже почти дошли, Митрасю, - ответил Горюнец. - Вот свернем зараз, пройдем еще трошки, там будет посреди леса большая такая поляна, и вот на той поляне как раз наша Длымь и стоит.
Какое-то время они шли молча. Митрась немного волновался: как-то его примут на новом месте? И он невольно крепче стиснул твердую дядькину руку. Дядька улыбнулся, слегка шевельнул пальцами, пощекотав Митранькину ладошку.
-Ничего, хлопчику, не робей! Народ у нас добрый, не обидят. И мамка обрадуется: сколько она, бывало, плакалась, что я у нее один...
Последние слова он произнес как-то неуверенно, словно и его вина была в том, что его младшие братья и сестры не заживались на свете.
-Мы с тобой вот что сделаем, - предложил Горюнец, когда они уже подходили к деревне. - Подойдем тихонечко к хате. В калитку стукнем, а сами пригнемся, чтобы нас через тын не видно было. Она выйдет, поглядит - нет никого. А мы еще постучим. Мамка от радости упадет, как нас с тобой увидит!
-Боюсь, не выйдет это у нас с тобой, дядь Вань! - усомнился Митрась. - Вон ведь она, в огороде!
Действительно, за низким тыном самой ближней к лесу хаты маячила какая-то белая женская фигура.
-М-да-а! - озадачился было Горюнец, а потом вдруг встревожился:
-Постой-постой, да это, кажись, и не она!
Странная и жуткая догадка закралась в душу солдата, внезапно смутила всю его радость от возвращения домой - что-то бесформенное, неуловимое, но явно отдающее какой-то бедой.
Подойдя ближе, он увидел, что не ошибся. Нагнувшись над огуречной грядкой, вполоборота к нему стоит девочка-подросток. На голове у нее белый платок, который издали легко можно было принять за намитку. Распашная панева сброшена, длинная темная коса тяжело свесилась с плеча. Внизу коса расплелась, и красноватое закатное солнце насквозь просвечивает пушистые каштановые пряди, отчего они, вспыхивая, горят в солнечных лучах жаркой медью. Икры у нее загорелые, крепкие, худые, как у цыпленка; край чуть приподнятой, высоко подпоясанной сорочки приоткрывает еще по-детски угловатое колено. Она ловко орудует мотыгой, выворачивая с корнем сорную траву. Платок немного сбился, из-под него виден кусочек загорелой щеки и завиток пушистых волос.
-Бог в помощь, девонька!- громко, но спокойно приветствовал ее Горюнец.
Девчонка вздрогнула от неожиданности и обернулась, приглядываясь: где-то она уже видела этого длинного, худого, как весло, человека. Соломенный брыль надвинут низко, трудно разглядеть под широкой тенью его лицо, и все же знакома, очень хорошо знакома ей эта приветливая, ласковая улыбка под темными усами.
И вдруг, узнав, отшвырнула мотыгу и с радостным криком бросилась навстречу:
-Ясю! Ясеньку! Родненький ты мой!
Она все никак не могла успокоиться и долгое еще повторяла:
-Вернулся, голубчик ты мой! Я всегда знала, что ты вернешься, это другие не верили...
В мгновение ока Леська перепрыгнула через низкий перелаз и вытянулась перед ним во всей своей красе: худая, вся из острых углов и ребер. Длинные худые ноги почти до щиколоток припорошены серой огородной землей, чего она отчего-то вдруг застеснялась. Лицо покрыто густым деревенским загаром, носик немного облупился. И - как будто с чужого лица - красивыми тонкими линиями черные брови вразлет, и под ними - редкой красоты глаза: большие, темно-карие, подернутые поволокой, словно у лани.
Где же теперь та, прежняя Лесечка, та крохотная девчушечка на крепких ножках, с тугими щечками, с круглыми, как обливные прянички, глазками - такая, какой она была в те далекие времена, когда он впервые ее увидел? А какие мягонькие, тепленькие, были у нее тогда ручонки, которыми она, бывало, хваталась за его шею! Плохо только, если слишком сильно сжимала, но тогда он лишь коротко предупреждал: "Лесю, больно!" - и маленькие ручки тут же разнимались.
А теперь - вон какая вытянулась! И руки какие стали - худые, темные от загара, с выступающими острыми косточками запястий. И взгляд сделался непривычно глуховатым, замкнутым. У девочки теперь своя жизнь, свои думы. Хотя чего уж тут горевать: ведь она давно уже выросла!
-Лесю, - решился он наконец, - а мамка дома?
Она низко опустила голову, устремив взгляд на свои босые грязные ноги, и глухо проронила:
-Нету мамки.
В воздухе повисла звенящая тишина. Леська не глядела на него, но при этом явственно, почти физически ощущала, что он ждет. Наконец она решилась, подняла на него глаза, однако, не выдержав его взгляда, снова уставилась в землю.
-Не дождалась она тебя, Ясю, - прозвучал ее голос. - Девять дней вчера было.
Она по-прежнему на него не смотрела, но ей вдруг показалось, что он словно бы окаменел. Все в нем стало каким-то неживым, и даже его рука на ее плече вдруг показалась мертвой и неподвижной, как будто на плече у нее лежал булыжник. Потом рука медленно и тяжело соскользнула вниз.
Медленно и словно заторможенно он стянул с себя брыль, обнажая голову; затем подал знак своему спутнику, чтобы и он сделал то же.
И Леська только теперь увидела стоявшего поодаль мальчика с уныло опущенной головой. Слипшиеся черные космы торчали в разные стороны, словно перья у растрепанного галчонка, спускались к серой от грязи шее. Снятый с головы брыль - такой же, как у дядьки, разве что чуть поменьше - он рассеянно вертел в руках, держа за широкие поля.
Леська нерешительно погладила его по этим растрепанным вихрам, но мальчишка сердито дернулся - не привык к ласке.
На дворе вздрогнул, с трудом поднял вислоухую голову и вдруг залился хриплым радостным лаем старый пес Гайдук, уже который день лежавший не вставая. Янка присел возле него на корточки, потрепал рукой. В бурой собачьей шерсти еще гуще, чем прежде пробилась седина, глаза уже почти ничего не видели, однако старый пес отчаянно силился подняться и все лизал теплым шершавым языком Янкину руку, а тот, а тот, поглаживая старого друга, растроганно приговаривал:
-Ах, Гайдук, дружище! Надо же, дождался меня, дождался... Я и не чаял, не верил, что дождешься...
И снова тяжкое горе встало перед ним: вот ведь и Гайдук дождался, а матери уже нет...
А в хате было безмолвно, чисто, как будто бы и ухожено, и все-таки отчетливо сквозила какая-то стылая пустота; было ясно, что в доме уже никто не живет.
Ничего, казалось, не изменилось с тех пор, как три года тому назад уходил он из родного дома, прощаясь с ним навсегда, не веря, что когда-нибудь сможет вернуться. Все было по-прежнему: и белые завески на окнах, и пестрые цветные половики, и клетчатое покрывало грубой шерсти на старой широкой кровати с горой подушек в суровых полотняных наволочках - и все же ощущалось присутствие чего-то нового, нарушившего привычную гармонию. Оглядевшись по сторонам, он увидел, что это была маленькая серая кошка, что свернулась на потемневшей от старости, еще бабкиной, укладке. Кошечка приподняла изящную головку и слабо, жалобно мяукнула. Янка вдруг почувствовал, как к горлу его подступил комок, а перед глазами все расплылось и задрожало.
-Это Мурка, - послышался у него за спиной Леськин голос.
Он обернулся и увидел ее в дверях. Она стояла в дверном проеме темным силуэтом, окруженная плавающим радужным ореолом. Она уже успела одеться, и темная панева тяжелыми складками свисала ниже колен; тонкие смуглые пальцы все еще затягивали гашник.
-Мурыся, Мурысенька! - позвала она кошку.
Однако Мурке явно не хотелось покидать обжитое местечко, и тогда Леська пробежала через всю горницу, стащила кошку с укладки и, прижимая ее к себе, уселась на лавку. Но Мурка почти тотчас же мягким и ленивым прыжком соскользнула с ее колен и, пристроившись на полу возле ее ног, принялась невозмутимо вылизываться.
-Она хранила ваш дом, - кивнула Леська на кошку. - Все девять дней, что...
Голос у нее внезапно задрожал, подобно струне, готовой вот-вот лопнуть, и она не смогла договорить. Резким поворотом она отвернулась к окну, тяжело плеснув длинной темной косой, однако Янка успел заметить, что веки у нее припухли, а ресницы слиплись тонкими черными лучиками. Он понимающе обнял ее и привлек к себе, как делал, бывало, в далеком детстве, утешая в каких-то пустяковых ребячьих бедах. Она послушно припала к его плечу, крепче обхватила за теплый бок и горько, с отчаянием разрыдалась.
Ему осталось лишь беспомощно гладить ее по голове.
-Лесю, голубка, ну успокойся! Ну что ж теперь поделаешь, на все воля Божья... Ну не надо плакать, ей тяжко от слез...
И тут у него перед глазами снова все поплыло, и он сам ничего уже не видел сквозь горькие, до сих пор сдерживаемые слезы.
Спустя менее получаса Янка стоял на крыльце и с силой плескал себе в лицо студеной водой; Леська, стоя рядом, сливала ему на руки воду из ковша. Сама она уже умылась, и свежие чистые капли еще дрожали на ее черных ресницах. Она уже не плакала, хотя маленькая грудь по временам все еще нервно вздрагивала, да голос порой прерывался.
-Последние дни она совсем уже не вставала, - рассказывала девочка. - Высохла вся, почернела, лежит пластом, словно тень, порой часами не ворохнется. А голос-то какой стал слабенький! Я в той же горнице стою, в другом только углу - и то едва слышу. Прежде она хоть с костылем, едва-едва, но все же ходила, а потом уже и на это сил у ней не осталось. Я забегала к ней, пособляла, конечно, чем могла, да ведь вот в чем беда: не могла ведь я долго у ней засиживаться, дома ведь тоже дела сколько...
Он лишь кивнул в ответ. И в самом деле: в чем ей оправдываться? Чем она, такая пигалица, могла помочь его несчастной матери, если ни один знахарь оказался не в силах одолеть злую судьбу, излечить надсаду?
-И так-то, - продолжала она, - Савка все бухтел на меня, хотя порой и сам к ней захаживал. Кстати, это он тын ваш подправил, ты видел? А то уж совсем было повалился...
Они снова прошли в хату. Леська вновь примостилась на лавке, он присел рядом; подался вперед, опершись локтями о колени, лег подбородком на сжатые кулаки. Леська с какой-то щемящей нежностью смотрела на его темную от загара крепкую шею, на светло-русые завитки волос, такие по-детски трогательные. За три года волос у него улегся, перестал пушиться и из прежнего, чуть золотистого сделался совсем в тон степного ковыля, что стоит у нее дома на полке в маленьком глиняном кувшинчике - разве что чуть потемнее, чем тот ковыль. Она протянула руку, погладила его по голове; волосы приятно скользнули под рукой.
-Ясику, ты же был совсем белый, ровно одуванчик! - удивилась она. - Теперь какой-то темный...
-Да ну, - отмахнулся Ясь. - Никогда я не был "ровно одуванчик"! Ты просто не помнишь.
Они и сами не заметили, как разговор снова вернулся к прежней тяжелой и скорбной теме.
-Дня, Ясю, не проходило, чтобы не помянула она тебя. Да все судьбу свою проклинала: "Вон, мол, у соседей - трое, что бугаи, здоровые! За что же моему-то, единственному, злой жребий выпал?" А по весне видение ей было, уж какое - не знаю, она не рассказывала, да только пришла я к ней на другой день, а она и говорит: "А ты знаешь, Лесю, Ясик наш скоро воротится!" я так и села! "Когда?" - спрашиваю. А тетка Агриппина мне: "Да вот этим летом, верно, придет. Ох, дождаться бы!" И с тех пор так и ждала тебя со дня на день, да все повторяла: "Скоро придет, скоро придет..." Соседи все жалели ее, а промеж собой посмеивались: совсем, мол, с горя баба сказилась! А я с чего-то поверила... С тех пор, поди каждый день бегала на шлях, глядела тебя, выкликала...
А однажды засиделась я у ней допоздна - ей тогда уж совсем худо было. А она мне все говорила: "Шла бы ты, Лесечку, до дому, тебя уж, верно, ждут давно..." А я часто допоздна у ней засиживалась, а бывало, что и ночевать оставалась. Вот так я у ней сидела все да сидела, покуда дед за мной не пришел; тогда уж на дворе совсем темно стало. Всю ночь я потом ворошилась, все уснуть не могла, страшно мне было чего-то, тяжко... А поутру вскочила ни свет ни заря, паневу только накинула, даже кос не заплела - и бегом к ней! А Гайдук ваш воет, да так что душа стынет... Подбежала я, дверь распахнула, а она...
У девочки снова перехватило дыхание: не смогла она произнести страшного слова.
-Остыла уже совсем, - всхлипнула она наконец. - стрункой вся вытянулась, и очи уж закрыты, и руки... руки на груди крестом сложены...
Он долго и тягостно молчал, потом поднял голову и негромко попросил:
-Про Кулину мне расскажи. С Кулиной что теперь?
-Кулина замуж вышла, - бумажным голосом ответила девочка. - На тот хутор, за Миколу-шляхтича.
Янка даже не дрогнул в ответ: он, в общем, и ждал чего-то в этом роде. Он даже удивился про себя, когда понял, что не слишком огорчен: за три года разлуки Кулина утратила для него свою реальность, стала чем-то неопределенным, отвлеченным, словно лики святых на иконах. И уж в сравнении с тем горем, что так внезапно на него обрушилось, все остальное мельчало, делалось малозаметным и будничным.
-Давно уже вышла - года два тому, - продолжала Леська. - Тетка Агриппина не была на той свадьбе. И я тоже не пошла.
-Никто там тебя и не ждал! - рявкнул кто-то с порога. - А то ты нужна была там кому, пигалица этакая! Янка, здорово!
В хату шагнул загорелый курносый парень, кряжистый и рослый, к тому же весьма сердитый на вид. На широком, темном от загара лице кустились бесформенные желтые брови, а на лоб спадала растрепанная пегая чуприна, выгоревшая на солнце.
-Беда мне с Аленкой, - буркнул вошедший. - В хате дела сколько: и пол неметен, и миски вон не помыты, а она тут сидит, ки-и-исю гладит!
Леська в эту минуту и в самом деле поглаживала за ушами присевшую возле ее ног Мурку, а та благосклонно урчала, лениво поводя твердыми треугольными ушками.
-Вот делать ей больше нечего, как чужих кошек гладить да на чужом огороде горбатиться! - продолжал бушевать вошедший.
Янка тут же и узнал его: ну конечно же, Савка, Леськин дядя, что, помнится, всей душой невзлюбил его неведомо за какую вину. Да и без того Савка всегда был тот еще орешек: хоть он и не имел злой души, однако с детства отличался норовом упрямым и властным, так что ладить с ним порой было нелегко.
-Вот разумеешь ли ты, - объяснял Савка уже спокойнее, - тетка Агриппина скотину вашу дядьке Рыгору передала, а на эту козу дом свой оставила, покуда ты не воротишься. А ты, глянь-ка, и впрямь воротился - не чаяли, не гадали...
-Неправда, я всегда знала, что он вернется! - перебила Леська.
-Ну, о тебе и речи не было; ты у нас девка шалая, чего не выдумаешь! Я про других, про умных людей говорю. А дядька-то Рыгор тоже с матерью твоей все нянчился, до последних самых ее денечков. Да себя все казнил: "Моя вина, не углядел!" и упреждал-то он все ее: ты, мол, Граня, за соху не берись, я сам вспашу тебе полосу. Да только все никак собраться не мог: своя ведь земля непахана стояла. Вот она и не утерпела: весну упустить боялась. Так вот и сгубила себя!
А полосу он потом все же вспахал. И ты знаешь: может, он, Рыгор-то, и раньше бы поспел, да вот женка его заела, что из-за чужой, мол, бабы свое хозяйство вконец забросил. Ненавидела она ведь мамку твою, как одно только бабье племя и может.
-Да я помню! - вздохнул Янка. - Уж такая злодейка-баба, слов нет!
-Вот и я про то же. Когда вот только скотину свою да птицу мамка твоя им оставила - тут вроде малость притихла. А теперь, гляди, опять взбеленится: мы, мол, за той скотиной ходили, пасли ее, а теперь назад отдавай! А уж дядька Рыгор, поди, до гробовой доски себе того не простит.
-Да что ты на дядьку Рыгора все валишь? - снова вступила Леська. - Сам-то ты где тогда был? Тоже, помнится, на чужую пашню не больно торопился!
-Ну, помалкивай! - властно оборвал ее Савка. - Самим нам тоже есть что-то надо, да и ты, поди, не воздухом живешь! А то как лопать да рассуждать, так все вы горазды, а работник - я один! Это тебе у нас делать нечего, так и проторчала всю весну на чужом огороде!
-У меня и свой не заброшен, - ответила Леська. - Я за эту весну два огорода вскопала.
-Вот я и говорю: делать тебе нечего! - сердито бросил Савка.
-Постой-ка, Лесю, - вдруг встрепенулся Горюнец. - Ты мне скажи: Панька-то как? Не обижает больше тебя?
-Глаза бы мои его не видели! - безнадежно вздохнула девочка.
-Так ты его и не видала уж который день! - фыркнул Савка. - Да он тебя и обидеть, поди, не успеет: ты же у нас, едва того Паньку завидишь, тут же в кусты сигаешь! Боится она его, Янка, хуже, чем своего Киселя!
Янка невольно улыбнулся от этих слов, а девчонка смутилась: ох уж этот Савка! Только и знает, что Киселем ее дразнить, да еще при народе! Мало ли кто чего в детстве боялся - так что же, все поминать?
-А что на селе у нас новенького? - спросил Горюнец у Савки.
-Да что там! - отмахнулся тот. - Кой-кто из хлопцев у нас оженился, да дед Василь помер, - после этих слов Савка мрачно вздохнул. - Гайдукам панским в лесу попался, засекли они его нагайками до смерти. Все село тогда роптало, да только что могли поделать? У н и х же - сила! А мы кто? Мы - изгои, одна только слава, что вольные. Нет над нами заступы, окромя разве что идола того лесного, да и тот уж который век молчит, ни слуху от него, ни духу! Да еще поди разберись: то ли есть он, то ли вовсе его не бывало!
Но тут, случайно глянув Янке в глаза, Савка невольно оробел: таким непроницаемо суровым, почти враждебным, и в то же время странно встревоженным стало его лицо.
-Не говори так, Савел, - произнес он тихо и строго. - Ты же знаешь: есть он. Нельзя худо о нем говорить.
Савка, ожидавший, видно, чего-то похуже, снова приободрился:
-Ишь ты! А ты почем знаешь, что есть? Ты видал его, что ли, да?
Горюнец не сразу ответил, и на сей раз почти ничего не изменилось в его лице: лишь слегка дрогнули черные брови да веки едва уловимо изменили положение. Однако взгляд его стал немного иным: то ли яснее, то ли, напротив, загадочнее, и Савка вдруг смутно заподозрил, что он знает об этом таинственном и грозном лесном идоле много больше, чем пожелал сказать.
-Жаль деда Василя, - снова вздохнула Леська. - Хороший был старик, светлая ему память!
-Да, - проронил Горюнец, отрешенно и мрачно глядя в пространство. - Вот она - недоля злая...
И тут Савка, чувствуя себя не в своей тарелке от Янкиных суровых слов и тяжелых взглядов, решил сорвать зло на Леське.
-А ну ступай до дому, непутная! - рявкнул он на девчонку. - Хватит, насиделась в гостях!
-По какому праву ты меня гонишь? - возмутилась в ответ девчонка. - Не твоя здесь хата, и воля здесь не твоя! Я с Ясем хочу побыть, сколько годов мы не виделись, дождалась наконец-то! Он меня из хаты не гонит, и тебе не след...
-А вот я как вожжу достану - узнаешь тогда, по какому праву да чья здесь воля! - прикрикнул Савел. - А ну живо до дому, чтобы и духу твоего тут не было, чуешь?
-Ты, Лесю, и в самом деле ступай покуда домой, - мягко посоветовал Ясь. - А вот завтра к вечеру приходи. Да скажи всем, кому след, чтобы тоже приходили ко мне - Василю моему, дядьке Рыгору, Луцукам-братишкам... Да, и Хведьку тоже не позабудь!
Хведька Горбыль был на год старше Леськи - Горюнец оставил его хлопчиком-подлетком лет одиннадцати. В своей семье Хведька был самым младшим, что уже само по себе его глубоко удручало, да к тому же и ростом не вышел. Из-за мелкого своего росточка, да еще из-за крапи ярких веснушек на носу, на щеках и даже на губах он казался еще моложе своих лет, и все его потуги выглядеть солиднее и значительнее лишь смешили односельчан. Силенок у него было еще маловато, ни до какой тяжелой мужской работы его, конечно, не допускали, да и нужды в том особой не было: у Хведьки было два уже почти взрослых брата, да и отец был еще в полной силе. Хведька поэтому очень переживал, что все считают его маленьким, несмышленым, едва ли не бесштанником. Поэтому он напускал на себя большую важность, примачивал водой торчащие белобрысые вихры и пытался водиться с хлопцами старше себя. Хлопцам он, однако, был нужен, как редьке второй хвост, они только смеялись над ним и почти всегда прогоняли. Если Хведька приходил на посиделки или появлялся под старой раскидистой липой на краю села, где хлопцы обычно собирались летними вечерами, его дружно осыпали насмешками:
-Ты, братка, пошел бы сперва умылся, а то у тебя молоко материно по губе течет!
Или:
-Ой, Хведю, да у тебя штаны совсем продрались, весь зад светится, поди зашей сперва!
Разумеется, не все шутили так добродушно; были и такие, кто откровенно гнал его прочь:
-Пошел, пошел отсель, покуда по шее не надавали!
Янка тогда над ним тоже немного посмеивался, но больше жалел. Поэтому Хведька, если его сразу не прогоняли, садился всегда рядом с ним или с Васей Кочетом, неотлучным Янкиным другом, тоже очень спокойным и ласковым. Оба они, кстати, всегда защищали мальчонку, когда остальные нападали на него всем гуртом.
Кто-то из этих "остальных", то ли Савка, то ли Рынька Луцук, прицепили ему кличку-погоняло Ножки-на-вису, которую вскоре подхватили и другие. Прозвали так бедного Хведьку за то, что он любил сидеть на каком-нибудь возвышении, хотя бы на развилке той же милой их сердцу липы. Видимо, тогда он казался себе выше ростом, чем был на деле. Во всяком случае, голова его и вправду гордо возвышалась над остальными, зато ноги беспомощно болтались, не доставая до земли.
Как-то он теперь, этот маленький забавный Хведька? Должно быть, совсем вырос, не узнать...
-Так ты позови его, Лесю, добре? - напомнил Горюнец.
-Добре, Ясю, позову и Хведьку! - откликнулась она. - Всех позову, кого захочешь!
Помахав ему рукой, она птичкой выпорхнула из хаты, взметнув на прощание тяжелым темным подолом.
-Тебя с единого слова послушала, - с обидой бросил Савел. - А я с ней бьюсь, бьюсь, и хоть бы толку...
-Вот и приглядись, как с нею нужно, - усмехнулся Янка.
-Ну, ясное дело, ты ее все по головке гладишь, а с ней нельзя так, живо слабину почует да на голову тебе и сядет.
-Мне до сих пор не села, - покачал головой Ясь. - Да и ты, Савка, шел бы тоже домой. А то мне еще нынче баню топить, Митраньку моего отскребать! Митрасю, где ты там? - только теперь спохватился Горюнец.
А Митрась, пользуясь тем, что про него все забыли, занял недавнее Муркино место; мальчишка крепко спал на жесткой крышке сундука, подтянув под себя ноги и даже не сняв пропыленных лаптей.
Глава вторая
Народу набилась полная хата. Воздух в ней стал таким тяжелым и липким от дыхания, что пришлось открыть настежь все окна. На лавках воробья негде было приткнуть, хотя со всей деревни явилось всего-то девять хлопцев, три-четыре взрослых мужика, две-три женщины да несколько ребятишек полюбопытнее.
Никто из них, впрочем, и не стал ждать нынешнего вечера; еще вчера, едва по селу разнесся слух, что Янка Горюнец, три года тому забритый в солдаты, теперь нежданно-негаданно вернулся домой - и с тех самых пор дверь в Янкину хату не закрывалась до самой ночи. Первым сломя голову примчался быстроногий Василь; с детской непосредственностью этот совсем уже взрослый парень бросился к нему на шею, жарко расцеловал в обе щеки и едва ли не запрыгал вокруг, словно веселый и чуточку бестолковый щенок, обрадованный приходом любимого хозяина. Вслед за Василем заглянул ближайший сосед Мирон, а вскоре пожаловал рассудливый и степенный Рыгор Мулява, бывший у длымчан навроде войта и с детства любивший Янку.
Вон он, кстати, сидит - в углу, возле окна; подле него два его взрослых сына, один уж год как женат, у другого свадьба осенью. У обоих на лицах - усталая скука, с Янкой близки они никогда не были, а сейчас им до него тем паче никакого дела нет. Зато отец глядит на него ласково и внимательно, с оттенком смутной грусти. Рыгору - лет за сорок; в русой бороде его и в густой, буйно вьющейся гриве волос проглянули уже белые нити, на лбу пролегли длинные извилистые морщины. За минувшие три года он, однако, почти не изменился, разве что седин прежде не было.
А Рыгор тем временем тоже с грустью думал о прошлом. Давно ли, казалось, учил он маленького Яся, как срезать удилище, как сделать вершу. Давно ли наставлял, какая рыба на какую приваду охотней идет... Давно то было, много воды утекло... И Граня тогда жива была, и сам он был моложе! Вот унесла теперь Граню судьбина злая, а взамен сына ее вернула... Авгинья-то, супружница законная, жаба благоверная, и глядеть-то на него не захотела. "Как же, не видала я того Янки!" - отмахнулась она сварливо.
А в Рыгоровой памяти вдруг встал совсем иной Ясь, каким он был перед самым набором. До чего пригож был тогда! Резкие темные брови, подобно крыльям ласточки, взметнулись в лихом размахе над синими глазами, зоркими, соколиными, глядевшими всегда открыто и ясно. Стан, охваченный узорным кушаком-дзягой, был тогда строен и крепок, по-молодецки слегка откинут назад, а крутые красивые плечи развернуты гордо. А как разгорится он на косьбе или на молотьбе - так и зальются загорелые щеки жарким румянцем, так и заблещут ярко синие очи! А как вечером, на гулянье, наденет Ясь вышитую рубаху, развернет свои плечи - древний бог Купала таких бы не постыдился! - тряхнет густыми кудрями, да как пойдет! Девчата все шеи отвертят...
А теперь - что же? Плечи устало поникли, румянец сбежал с лица; стало оно теперь каким-то землисто-бурым, отчетливее выступили скулы. Губы обветрились, у глаз, еще красивых и ярких, залегли тонкие морщинки. Одни брови остались, да и те, пожалуй, чуть выцвели. А в глазах его нет-нет да и проглянет тоска смертная, глубокая: гложет, видно, беднягу какой-то недуг, а то кто бы его отпустил домой до срока?.. Эх, какого парня загубили!
И оба они вдруг смутились, посмотрев один на другого: Рыгор - поняв, что Ясь прочел его мысли, а тот - что Рыгор о том догадался. И взор Горюнца поневоле скользнул дальше, к братьям Луцукам, также сидевшим подле своих родителей, тетки Арины и дядьки Матвея. Старшего, как и длымского войта, зовут Рыгором, а младшего - Александром, хотя для всех на селе он попросту Санька или, чаще - Алесь. Братья Луцуки - погодки, но похожи друг на друга, как близнецы - разве что у Саньки сбоку губы небольшая черная родинка, будто мушка, а у Рыньки такой мушки нет. Никто лучше них не играет на скрипке жалостные старинные песни или задорные плясовые. Скрипку они, кстати, принесли с собой - вон она лежит между ними на лавке, завернутая в толстый мохнатый платок.
А вот и Галичи пришли всей семьей. Рядом с дедом Юстином - маленьким, неприметным, но шустрым старичком, сидит его жена Тэкля - статная, дородная, словно хороший тугой сноп. Этой женщине перевалило за пятьдесят, но ее полное, мощное тело сохранило еще силу и красоту обильной зрелости. Сохранило следы прежней красоты и лицо ее, отмеченное печатью спокойной и мудрой властности, какой обладают хозяйки-большухи, хранительницы домашнего очага. Белая намитка слегка оттопырилась на затылке - за счет толстых кос, уложенных кренделем. Возле нее сидит Савка-заскребыш, самый младший из их четверых детей, тот самый, что приходил к нему давеча. Леська тоже пришла, только сейчас она в погребе на дворе - побежала за горелкой вместе с Митрасем. А возле Савки пристроилась ее подружка-ровесница, светлоглазая Виринка.
Дальше сидят Горбыли - Симон и Михал со своим отцом. Хведька, самый младший Горбыль, долго не решался прийти, покуда его не привел Вася Кочет. К тому времени все лавки, скамьи и табуретки были заняты, и Хведька уселся на подоконнике, как всегда, свесив ноги и едва не своротив на пол плошку с геранью.
Васе тоже не хватило места, и он встал у печи, навалясь на нее всем телом и ладонями. У него славное открытое лицо, красивое, несмотря на легкую полесскую угловатость и чуть заостренные скулы. Ему только семнадцать, он не знал дальних дорог, и его белого личика еще не дубили ветра, не сушило нещадное солнце. Васино лицо лишь немного позолотил загар, отчего только ярче разгорелись его румяные щеки. А глаза у него ясные, безмятежно-голубые, в пушистых темных ресницах, с тем странным отблеском, какого не встретишь у великороссов - наследие древней ятвяжской крови, дошедшее через века. Крупные пушистые завитки волос падают ему на лоб - очень светлые, почти льняные. Ну конечно, вот на кого смотрела Леська, вспоминая его, Яся; вот откуда ее уверенность, что и Ясик был "совсем белым, как одуванчик": рядом с ним ковыльно-русый Янка и в самом деле мог показаться темноволосым.
Ах, Василек, дружок верный, любимый! И вчера примчался одним из первых, и нынче все хлопотал, все рвался, чем бы пособить старому другу, кого куда усадить, а сам вот у стенки остался.
Взор Горюнца меж тем переметнулся к Леське. Та уже стелила на стол серую холщовую скатерть. И откуда только она ее вытащила, скатерть эту? У Янки с нею связаны воспоминания не самые лучшие: как-то в детстве он ненароком облил злополучную скатерть борщом, за что ему изрядно попало от отца. Вон оно, то самое проклятое пятно, уже почти не заметное за давностью лет! Теперь ему вдвойне тяжко видеть и эту скатерть, и это пятно, и эти кисточки по углам... Эх, не надо бы ее стелить, да уж ладно, перун с нею, со скатертью!
Леська и Митрась меж тем ставили на стол миски с горячей картошкой, свежими драченами, с достоявшими еще с того лета солеными огурцами, а Василек помогал носить. Вот Леська подвинула миску, закрыв ею пятно на скатерти. Она принаряжена: рубаха на ней беленая, с вышивкой, панева яркая, коса вдоль спины, в нее лента вплетена красная. На шее какие-то бусы-самоделки из деревяшек; они глухо постукивают, побрякивают. Леська к ним еще не привыкла - то и дело рукой теребит.
Митрасю Горюнец дал свою детскую рубаху, залатанную, правда, на локтях, да что поделаешь: другой-то все равно не нашлось! И волосы его уже не торчат петухами в разные стороны, как вчера, а лежат себе ровненько, смирненько, приглаженные частым гребешком. Ох, и намучился с ним вчера Горюнец, пока отмывал! Мальчишка вырывался, извивался ужом и раза два даже норовил куснуть за плечо. Видно, за всю короткую жизнь его никто никогда не оттирал жесткой липовой мочалкой с такой заботливой силой. А в каком жутком состоянии была его голова! Дядьке пришлось несколько раз ее намыливать, потом расчесывать частым гребнем, потом опять мылить... Когда же Митраньку, наконец, отскребли, он долго не мог привыкнуть, что нигде у него не чешется и волосы к шее не липнут.
А после еще соседи наводили ему глянец на волосы: кто ни войдет - непременно по головке погладит да приговаривает: "Хороший, хороший хлопчик!" Хлопчик же, хоть и терпел, однако строил при этом такие гримасы, что у дядьки от стыда уши краснели.
Гости меж тем завели разговор о покосе, который уже не за горами, и Янка вдруг словно наяву увидел свежий, сочный луг вдоль реки, и бархатную росу, от которой трава казалась сизой, и задумчивые ивы, что свесили над водой свои тонкие ветви... Когда-то давно водил он на покос этих вот самых хлопчиков, тогда еще совсем подростков. Самые старшие из них - такие, как Вася Кочет, Рыня Луцук, Савося Галич - были моложе его года на три. А рядом, неловко волоча длинные, не по росту, грабли, поспешал маленький, конопатый Хведька - Ножки-на вису...
Вот он теперь, стоит возле окна; Хведька похудел, вытянулся, будто долговязый бледный росток без солнца. Некрасивым стал, какими часто бывают белобрысые большеротые подростки. И только рассыпанные по лицу мелкие конопушки напоминают о том времени, когда он был маленьким, смешным карапузом с пухлыми щечками и упрямо торчащим белесым хохлом.
Вдруг кто-то дернул Янку за рукав; он мгновенно очнулся, разбуженный от своих милых сердцу воспоминаний, окрашенных горечью.
- Дядь Вань! - обратился к нему подбежавший Митрась. - Что такое "запынився"?
- Ась? - переспросил дядька. - А-а! Остановился.
Мальчик вырос далеко от этих мест и не знал полесского наречия. Смышленый и сообразительный, он с самого начала понимал почти все, если, конечно, говорить не слишком быстро. Но он прошел с дядькой через всю Белоруссию, от Смоленска до самого Буга, где, что ни весь - везде речь немного иная, и к концу пути в голове у Митраньки образовалась совершенная словесная путаница. А многие слова и выражения до сих пор ставят его в тупик, как, например, вот это "запынився".
Не так давно Митрась поделился с дядькой своими впечатлениями:
- Я вот гляжу, дядь Вань, народ-то в вашей земле почти тот же, что и у нас, а речь иная, и жизнь иная. Даже вот хлеб не тот.
- Ну надо думать, не тот, что у вас, - согласился Горюнец. - У нас и закваска другая. А какой, однако, хлеб тебе лучше кажется: наш али ваш?
- Да как же я, дядь Вань, знать могу? - повесил голову мальчик. - Мне ведь свежего хлеба и не давали почти, все больше черствый...
Ну да ничего, сегодня поест вволю свежего!
А где же, однако, Митрась? Ага, вон он, на дворе, с ним Вася и Хведька, волокут в хату широкие круглые чурбаны, еще не расколотые на дрова. Смекалистый хлопчик, нашел, куда гостей посадить, молодец!
Леська на таком же чурбане пристроилась рядом с Горюнцом, сидевшем на табуретке, прижалась щекой к его рукаву. Рукав теплый, на ощупь приятный, от него тянет сухой горьковатой полынью - рубаха невесть сколько времени пролежала в этой полыни где-то на дне сундука. Рубаху эту Леська хорошо знает: еще тетка Агриппина вышивала на ней алые цветы, черные листья да завитушки. В этой рубахе, бывало, красовался по праздникам Ясь перед деревенскими девчатами, когда еще только начинал ухаживать за Кулиной...
И стало девчонке горько: нет уже милой Агриппины, к которой она еще больше привязалась за эти годы: общая боль утраты сроднила их. Почему же так несправедлив Господь? Почему он всегда первыми призывает самых добрых и славных, без которых другие теряют опору? Самому, видно, нужны. А сколько на свете тех, кто не нужен никому, даже самим себе, которые уже и сами не живут, и чужой век заедают - тех он не спешит брать к себе! Вот хотя бы та же бабка Алена, Рыгорова бабушка или даже прабабушка, которой уже под сто. Янка говорит, что с самого младенчества знал ее уже глубокой старухой, и с тех пор она нисколько не изменилась, разве что еще больше выжила из ума.
Бабка Алена почти всегда сидит дома, где-нибудь на печи; в Рыгоровой хате от нее стоит такой томный дух, что окна по целым дням приходится держать открытыми настежь. А каково там бывает зимой, когда окна не откроешь!
Иногда бабка выбирается из хаты и ковыляет по деревне, и тогда беспечно игравшие на улице ребятишки тут же кидаются врассыпную. И хорошо делают: чуть зазеваешься - тут же подберется, ухватит своими жуткими скрюченными пальцами, холодными как лед, и зашамкает беззубым ртом что-то непонятное: не то угрозу, не то пророчество.
Ничего не знает Леська ужаснее и безобразнее этой старухи: лицо у нее похоже на комок грязи, рот глубоко запал, дряблая кожа вся в черных рябинах, а глаза совсем выцвели, слезятся, но сверлят при этом, словно безумные...
И все же, несмотря на отвращение, Леське от всей души ее жаль, а еще больше страшно за себя: что, если и она вот так же заживется на свете и будет мотаться, словно довесок: и самой уже жизнь не в жизнь, и людям от тебя одна маета.
Страшно девчонке от этих мыслей, и она крепче прижалась к своему Ясю. Он почувствовал это: шевельнул рукой, погладил ее по спине, приобнял за плечо, но все так лениво, почти равнодушно. Нет, видно, не тот уже Ясь: замкнулся он, остыл, отдалился. Какие-то свои у него теперь думы, тайные, невеселые. Да и сама она, видно, теперь не так уж ему и нужна: у него теперь своя жизнь...
Залаял Гайдук; слышно было - кто-то пробежал через двор. В горницу, хлопнув дверью в сенях, влетел какой-то парень. Постоял у входа, повертел по сторонам кучерявой головой на тонкой шее и вдруг, сорвавшись с места, кинулся Янке на грудь, изо всех сил сжал длинными руками.
- Тише, тише, Панасе! Задушишь! - отстранил его Горюнец.
Апанас наконец разжал объятия и повернулся лицом к остальным.
- Здорово, хлопцы! Эбьен! - приветствовал он всех сразу.
На него устремились недоверчивые, насмешливые взгляды. Леська вдруг вся сжалась, напружинилась, будто испуганная лань, в любую минуту готовая метнуться прочь, и глядела на него расширенными глазами, ожидая какого-то подвоха. Панька остановился против нее, поглядел в упор, а потом состроил презрительную гримасу:
- Послушай, отвернись, а? Бесит меня твоя рожа!
Тут он растопырил два пальца, направляя их девчонке в глаза. Та крепко зажмурилась, жалко наморщив лицо. Панька, видимо, собирался в последнюю секунду свернуть в сторону и провести свою "козу" возле самого ее виска, но тут Горюнец подставил на его пути руку, заслонив ею девочку.
- Вот что, друг мой, - сказал он сурово, - здесь тебе не твои Островичи и даже не Голодай-Слезы. А потому коли пришел, то уж будь ласков тихо сидеть и девчат не обижать. А не то сам знаешь - я два раза не повторяю!
Говорил он спокойно и вполне миролюбиво, однако Панька от этих слов почему-то съежился и притих. Весь вечер он просидел смирно, никому не доставляя хлопот, что было для него, мягко говоря, нетипично. Леську, однако, все равно коробило его присутствие, она чувствовала себя неуютно от его недобро бегающих глазок и особенно оттого, что время от времени он казал ей из-под стола крепкий кулак.
- Зачем ты его позвал? - шепотом укорила она друга.
- А я его и не звал, он сам завалился, - пожал плечами Ясь. - Ты же знаешь, для него никакие законы не писаны. Быстро же у нас, однако, слухи ходят! - подивился он. - Ну да ладно, нехай себе сидит, раз пришел!
За окном было еще светло, но хата уже наполнилась полумраком. Однако никто и не думал вздувать огонь, предпочитая сидеть в полутьме. Гости почти все уже разошлись по домам, осталось всего человек пять, да и те были уже немного не в себе. Выпили самую малость, на большее Горюнцовой горелки бы просто не хватило - всю, что была, осушили на Агриппининых поминках. Хорошо, хоть один бочонок каким-то чудом Леська ухоронила, закопала под навесом в остатки прошлогоднего сена; берегла, видно, на такой вот случай.
И досталось-то всем дай-то бог калишки по две, однако кровь от них горячо разлилась по телу, головы слегка затуманило и не хотелось думать уже ни о чем. Даже у всегда сдержанного дядьки Рыгора немного развязался язык. Поднял он чуть отяжелевшую голову, повел по сторонам заблестевшими глазами и вдруг с веселой тоской в голосе воскликнул:
- Эх, Граня, Граня! И не видишь ты, кто сидит теперь у тебя за столом! Не дождалась ты, милая, а сердце правду вещало...
Горюнец вздрогнул, слыша эти слова; он знал, что рвалось наружу из самой глубины зачерствелого Рыгорова сердца и чего тот не мог, не имел права высказать. Янка встревоженно повел глазами вокруг: не заметил ли кто еще Рыгорову неосторожность, не догадался ли? Но нет, как будто все тихо. Взор его бегло мелькнул по хате, по лицам немногих оставшихся, скользнул в темный угол, где давно уже сидели, прижавшись друг к другу, Митрась и Леська, только мерцали в полумраке их очи.
Горюнец тряхнул головой, разгоняя хмель. Он ощущал себя почти трезвым, только щеки возбужденно горели, да порой тяжело клонило голову.
Оженила мати
Молодого сына,
Молодой невестки
Невзлюбила.., -
затянул он мягким глубоким голосом нерадостную старую песню. Рядом высоко и звонко подхватил Вася Кочет, глуховатым баском подтянул дядька Рыгор:
Выправила сына
В далеку дорогу,
Молоду невестку
Да лену полоти...
В строй мужских голосов вдруг вплелся девичий, бархатисто-глубокий, звучавший немного ниже, чем обычно бывают голоса окрестных девчат:
Не полола лену,
Не пришла до дому,
Стань же ты калиною
Да в чистом поле...
Это Леська, не стерпев, подхватила любимую песню. Она любила ее до глубокой сердечной боли, тянущей, жалостливой, бередящей душу. Она не могла объяснить этой боли, но всякий раз, когда слышала она эту песню, на глаза сами собой навертывались слезы, и было в этих слезах какое-то необъяснимо горькое счастье. Может быть, разумом своим она до конца дней она так и не нашла этому объяснения, но сердцем знала всегда: в этой тоскливой песне сказалась вся душа ее народа, угнетенного, обездоленного, задавленного вечной нуждой, панским произволом, однако не погибшего, не покоренного, не превращенного в тупой тягловый скот. Жива его душа - теплая, искренняя, безгранично жалостливая - и вся она излилась в этой печальной песне. Оттого так и бередит песня людские сердца, не дает им покоя.
А Савка все не понимал, смеялся над ее слезами: "И чего ты ревешь, дура, этого ж и не было никогда..." Леська только молча жалела его, как жалеют убогих. Ну, не дано Савке испытать это больное счастье, что же тут поделаешь!
Но до чего же, однако, красива у этой песни мелодия, особенно когда Ясь выводил ее тем мягким глубоким голосом, от которого щемило сердце... Да и просто жаль до слез ту несчастную молодую женщину, которую обратила в калину злодейка-свекровь.
Но отчего Митрась так болезненно сжался, откуда такая тревога на его лице? Почему он так заломил руки - в полутьме видно, как побелели суставы...
Внезапно песня оборвалась. Горюнец обеими руками схватился за грудь, из которой вырвался страшный мучительный хрип, словно кто-то невидимый сдавил ему горло. Леська было вскочила, но Митрась удержал ее на месте: к чему бесполезная суета?
Другие тоже перепугались: Василь, решив, видимо, что он поперхнулся, несколько раз хлопнул его ладонью по спине, Саня Луцук подал воды в темной кружке. Однако Горюнец, опираясь на встревоженного Васю, с трудом поднялся из-за стола и бросился к открытому окну. Тяжело навалясь локтями на подоконник, долго хватал открытым ртом прохладный вечерний воздух...
Мальчик знал: сейчас ему ничем не помочь.
Родителей Митька не помнил, а помнил лишь какую-то сварливую тетку, возможно, и вовсе ему чужую, да ее многочисленное потомство, которое без конца ревело и просило есть. Почему он вдруг оказался у этой тетки, Митька не знал. Он даже имя свое узнал случайно: тетка называла его не иначе как подкидышем или упырем ненасытным. "Жрет-от, подлый, в три глотки! - плакалась она, бывало, соседкам и мужу. - Всю кровь, подлец, из меня выпил, всю душу вымотал! И за какие такие грехи повязали мне его, горемычной, на шею! Хоть бы уж подох он, право, от беды какой, али в реке бы утоп!.." Митька слышал эти плаксивые излияния и в бессильном отчаянии стискивал зубы: плакать уже не было сил.
Муж тетки всю зиму проводил на заработках, лето - на своей жалкой полоске, поливая ее потом и кровью. Они с трудом сводили концы с концами, чтобы платить оброк барину и кормить весь свой выводок, и немудрено, что тетка, истерзанная, заезженная баба, отводила душу на этом чужом, навязанном ей мальчишке.
Так прожил Митька в этом аду до девяти лет. А потом не выдержал: собрал по весне в узелок немудреное свое барахлишко, припасенные заранее сухарики и - фью-ю! - через дворы, через огороды, через лес, весенней слякотной ночью...
Так стал мальчик Митька вольным бродягой. Досталось ему от неведомых родителей небогатое наследство: звонкий голос да неустанные ноги. Верст по тридцать, бывало, за день нахаживал, распевая песни по селам. Где покормят, где копеечку подадут, а не подадут - так обходился. Обожгло лицо его знойное летнее солнце, задубили горячие ветры. За густой темный загар, за смолисто-черные неухоженные вихры называли его цыганенком. Хотя кто знает: может быть, так оно и было...
К осени добрался Митька до Смоленска, а там прибился к какой-то ночлежке. Было в ней тесно, душно, сизый табачный дым клубился густым пологом, в щелях запечных таились черные усатые тараканы, по ночам клопы не давали покоя. Люди там жили разные, совершенно непонятные Митькиному детскому сознанию, но все почти угрюмые, озлобленные, с темным прошлым. От них несло смрадными хмельными парами, вокруг стояла тяжелая, черная брань. Многие жили здесь давно, ночлежка была для них постоянным пристанищем. Но были и такие, кого Митька видел в первый и последний раз; они приходили издалека и надолго не задерживались, всего только на одну-две ночи, а потом исчезали навсегда.
Прошло около года с тех пор, как Митька сбежал из теткиного дома. Стояли скользкие апрельские ливни, порой валил мокрый липнущий снег, вечерами тускло отсвечивала в свете масляных фонарей перепаханная за день грязь.
В один из таких вечеров Митька сидел возле печки и грел свои покрытые цыпками руки. Днем Алешка-раскаряка, у которого одна нога была тоньше другой, приволок откуда-то несколько обшарпанных досок. Все ругались, потому что доски были мало того, что насквозь сырые, так еще и грязные, как смертный грех. Как им удалось разгореться - уму непостижимо.
Митька услышал, как кто-то постучал в двери. Вздохнув, он нехотя встал и поплелся к дверям. Впускать приходящих было его негласной обязанностью, что установилось давно и как-то само собой, без всяких протестов со стороны мальчика.
Низко пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел очень высокий худой солдат, промокший до нитки. Тяжело опустился на табуретку, с трудом задышал. Поверх солдатской рубахи на нем была накинута темная, совершенно мокрая сермяга, на голове - овчинная шапчонка, от дождя вся слиплась - хоть выжимай! Но солдат, казалось, даже не замечал этого. Он сидел, опираясь на локти, и мучительно, со свистом, дышал, вздернув верхнюю губу с темными жесткими над ней усами, обнажая пронзительно белеющие зубы.
Всяких людей повидал уже Митька на своем недолгом веку: и хворых, и увечных - пригляделся. Но этого было ему отчего-то жаль до боли. Несмотря на давно не бритую колючую щетину, что густо пробилась на щеках и подбородке, Митька разглядел, что он совсем молод и еще не так давно был, вероятно, очень хорош собой. Однако теперь землистый оттенок кожи и гримаса муки, исказившая черты его лица, погубили недавнюю красоту.
Митька подбросил щепок в огонь:
- Дяденька, ты иди сюда, к печке ближе, тут тепло! - тронул он за плечо прибывшего, когда тот немного перевел дух.
Солдат машинально пересел ближе к огню, позволил Митьке снять с себя промокшую свитку. Шапку безразлично-усталым движением снял он сам.
- Эй, Митька, что рот разинул, дурная твоя голова! - крикнул кто-то из угла. - Налей парню, аль не видишь, как озяб!
- Спасибо, хлопчику! - прошептал солдат, когда Митька поднес ему полную чарку, и осушил ее единым глотком.
- Издалека идешь-то, служивый? - спросил другой бродяга.
- Издалека, - ответил солдат. - Домой иду.
Лицо его при этом просветлело, взор на миг засветился и тут же снова погас. Парень опять задышался, лицо его сделалось мертвенно-синим, губы побелели.
- Дяденька, что с тобой? - кинулся к нему испуганный Митька, но тот лишь слабо отстранил его рукой.
- Э, да ты, никак, совсем хворый! - протянул Алешка-раскаряка.
Тот замотал головой, снова со свистом выдыхая тяжелый липкий воздух и пугающе скаля ровные зубы, пронзительно белевшие на посинелом лице.
Наконец удушье немного отпустило его, синева ушла, лицо приняло помаленьку свой обычный цвет.
- Теперь-то я ничего еще! - пояснил парень. - Прежде-то, как из казармы меня погнали, совсем худо было, думал - и не задержусь на этом свете...
- Как же ты выжил-то? - спросил Алешка.
- Наверно, и не выжил бы, - ответил солдат. - Да вот тетке одной спасибо, подобрала меня, подлечила немного... Хорошая такая бабенка была, сама солдатка, детишек трое. Все меня уговаривала: "Остался бы, родненький, куда ты пойдешь!"
- Так чего ж не остался? - хмыкнул кто-то.
- И остался бы - да не смог: тоска заела... Мать у меня дома одна, к ней спешу...
Ночью Митька оказался на одних нарах с этим солдатом: ночлежка была переполнена, нар не хватало, и спать приходилось по двое. Незнакомец долго не мог заснуть и лежал на спине, подложив мальчику под затылок свою руку и запрокинув голову, глядя открытыми глазами в закопченный потолок.
- Дяденька, ты что не спишь? - спросил шепотом Митька.
- Сил нет уснуть; все косточки так и ноют...
- А ты здесь еще побудешь?
- Нет, хлопчику, пойду завтра.
- Дядя, а ты далеко идешь?
- Далеко, маленький; в Литву иду, на Белу Русь, на Буг. Река такая есть, слыхал?
Он говорил шепотом, но все равно был отчетливо слышен характерный белорусский выговор, с которым он твердо напирал на "р", и получалось не "река", а "рака".
- Дядя, а как тебя звать? - спросил вдруг Митька.
- Ясем меня зовут, или Ваней - как хочешь.
Внезапно Митька крепко прижался к нему, обхватил худенькими ручонками за шею.
- Дядь Вань, возьми меня с собой! Один ведь я, куда мне одному-то деваться!..
Вздохнул солдат тяжело.
- Ну куда же? - прошептал он. - Куда я, Митрасю, тебя возьму? Даль ведь какая, я и сам не ведаю - дойду ли... Ах ты, горе мое, горечко!.. Ладно, спи!
Но утром все же окликнул его:
- Эй, Митрасю! Давай собирай амуницию - со мной пойдешь.
Бедный бездольный мальчишка, не веря такой радости, сперва замер на месте, а в следующую минуту порывисто кинулся дядьке на шею, едва с ног не сбил, и снова зарыдал у него на плече - средь бела дня, не стыдясь бродяг-ночлежников.
Горюнец не мог поступить иначе. Пусть через долгие раздумья, сомнения, неуверенность - он все же решился. Не только потому, что пожалел мальчика, хотя и это тоже было. Но он знал уже, какая грозная сила - судьба; горе тому, кто с небрежением отвергнет ее дары, пусть даже и не мечтал о них. Хоть и покалывали его порой, потягивали слабой болью какие-то смутные сожаления о похороненной своей молодости, о связанной навеки воле - все равно знал он в глубине души, что прежним удалым хлопцем ему и без того уж больше не быть, так зачем же без толку себя обманывать? И детей своих ему, верно, уж не растить: какая семья отдаст девку за хворого? И вот судьба дает ему сына; что ж, надо брать, не возьмешь - кто знает, может не раз еще горько о том пожалеешь. Да и хлопчик, видать, славный...
Всю дорогу Митрась молодцом держался: ни на голод не жаловался, ни на усталость, ни на стертые ноги. Да ведь он год целый до того бродяжил - и к долгим переходам привык, и к неутоленному голоду, а хныкать да жаловаться было некому. А кусок и кров находились у них почти всегда: редко у кого хватило бы совести не пустить на постой хворого солдата, да еще с ребенком. Да и сам Горюнец, что говорить, еще хорош был: чернобровый, белозубый, с красивыми глазами; да и тело его, пусть истерзанное, измученное солдатской службой и неумолимо точащим изнутри недугом, сохранило все же сухую и ладную полесскую стать. Многие бабы на него поглядывали, особенно вдовы и солдатки. Да только напрасно зубы точили: дядька случайных баб сторонился.
Но раз-другой, не успев еще до конца заснуть, слышал он в полусне речи недобрые, что заводили с дядькой, подбираясь к нему, бабы:
- И на что ты взял его, цыгана этого? Добра с него не будет, наплачешься только!
- Да русский он, своей крови! - отмахивался Горюнец.
- Цыган, как есть цыган! - настаивали те. - Как нынче по углам-то зыркал! Как ты волка не корми... Чужая кровь...