"...Один бесстрастный треплет ветер
и бубен шутовской, и мантию монарха..."
Максимилиан Дю Ранже

1.

Встреча моя с Никифором Чайкой была случайна и мимолетна. Я засмотрелся на странную фигуру, стоящую, опираясь о верстовой столб, по щиколотку в придорожной луже, когда будто ворона в колесе каркнула, и коляска стала посреди дороги раскоряченным пнем. Мокеич мой хлестнул из-под усов бесовым хвостом по семи коленам потомков изобретателя колеса и, кряхтя, полез с козел. Я же, радуясь, что можно, наконец, размять задеревенелые колени, выбрался под уже обессилевший дождь и внимательнее рассмотрел человека в луже. Похоже, что он давно здесь обосновался, поскольку поднятая подошвами муть уже, успокоившись, осела, и сквозь прозрачную воду блестели глянцем лакированные швейцарские ботинки, недавно вошедшие в моду и словно источавшие презрение ко всему остальному облику незнакомца: потрепанный картуз, заляпанный грязью дорожный плащ да мрачная физиономия. Мрачность, впрочем, столкнувшись с моим любопытством, споро вывернула кафтан наизнанку и оборотилась вполне дружелюбной улыбкой. "Никифор Чайка, - представился человек и сбивчиво прибавил,- К-коммерсант".

Случайная беседа - что дырявое ведро, много можно влить, да мало унесешь. И, хотя неожиданный собеседник открылся личностью презанятной, позже мне удалось вытрусить из карманов лишь малые крохи разговора, занявшего то время, пока Мокеич перекладывал багаж, добираясь до ящика с инструментом, и поправлял поломку.

2.

Впрочем, что за нужда пересказывать нашу с Никифором беседу слово в слово? Ведь, прислоняя к уху раковину, мы слышим не шорох прибоя, а лишь отражение собственного ожидания. И так ли мне важно представить теперь фотографические подлинники и выписки из метрик случайного встречного, о котором намерен рассказать? Когда я с кем-нибудь из приятелей еду на его коляске спустить в винт очередную незначительную часть тетушкиного наследства, мне мало заботы до дребезжащей в колесе спицы или выпирающей через обивку сиденья досадной пружины. Да и когда я говорю "едет" о чужой коляске, то подразумеваю совсем иное, нежели говоря "едет" - о своей. И когда я говорю "думал" о собеседнике, решайте сами, кто уж там чего "думал".

Мы смотрим на себя в зеркало и не знаем, какими нас видят со стороны, поэтому стремимся обмануть на свой счет других. Но что те наивные стремления пред нашей всегдашней готовностью обмануться самим? Неразборчивый ветер и бубен теребит в руках скомороха, и развевает горностаевую мантию - одинаково безразлично.

Иначе говоря, сколько верст от того, что думал Никифор, до его высказанных слов, сколько далее до моих рассуждений, а после еще до нынешних повествований... А уж что из них увидите вы, мне и представить невозможно, и посему приступим, наконец, к истории о Никифоре Чайке, не утруждая себя разделением в ней правды и вымысла.

3.

Никифор твердо знал, что недаром наречен - "несущий победу". Подобно многим, он прилагал волю и упорство к поискам своего пути в нашем несовершенном мире, но, в отличие от многих, искомый путь был известен ему наперед. Никифор Чайка был из тех, кто и на отражение в зеркале смотрит свысока и, подвергая сомненьям истины, пустившие корни за столетия до его явления на свет Божий, мысленно высекал собственное имя на грядущем пьедестале. Именно неумеренная гордыня в свое время помешала ему удостоиться посвящения в члены Ордены Розы и Креста, чьи девизы - терпимость и независимость. А при том, что Никифора можно было бы счесть за образец независимости, похвались он терпимостью - далее похвальбы дело б и не пошло.

Лишенный, таким образом, уже наполненного источника мистических знаний и таинств, Никифор собственными лишь умом и трудом торил дорогу к пониманию природы мирозданья, вместе с трауром из-под ногтей выскребая подлое происхождение, которое сплошь скука и внимания нашего не достойно.

Легче мыслей шансоньетки был путь его как на самые верхушки пышных древ в садах всеразличных искусств, так и в премудрые недра вечно молодеющих наук. Пока сверстники его нафабривали усы, чтобы вспыхнуть и сгореть шутихою в военных и любовных батальях, Никифор узнавал, как на пальцах сосчитать до тысячи и учился изобразить серый цвет огненно-алой краскою. Пока светила науки составляли химический зодиак, Никифор по ладони определял север и юг.

Обыкновенно идеи Никифора были совершенно непостижимы для его немногочисленных приятелей, в вояжи по патентным конторам увязывающимся, потехи ради, за "изобретателем паровой машины". "Смешон страшащийся казаться смешным, ибо лишь ему до того дело, - прятал гнев в рукава Никифор, - Вот обождите, ужо я ее нитроглицерином заправлю."

Осторожный человек подставляет ветру только одно ухо и ведает, на какой камень в мостовой нельзя наступать. Никифора же не слишком заботило, что вольют из типографских машин в оставленные за спиною следы - сладкоречивый елей или чернильную грязь. К чему оглядываться, когда крылья его будущего уже набрали воздух для взлета, когда уже почти осязаема нетерпеливая дрожь триумфальных труб...

4.

...Когда стальной шарик из адской машины безумного нигилиста разбил жизнь Никифора на миллион осколков. Волосы на месте зажившей раны отросли быстрее, чем новая зима стерла краску с могильных крестов четверых разорванных в кровавые куски жандармов. Но плату за дарованную пощаду вероломная судьба взяла с Никифора щедро. Сверкающую нить идей в его голове расплавило раскаленное жало боли. Будто чуждый жалости гашишин, оно неотступно следовало за своей жертвой, отравляя сознание и ядом солнечных лучей, и ночными кошмарными видениями.

Никифор Чайка вдруг оказался посреди реки чужого времени, чье течение не было подвластно его воле. Он сверлил в воде дыры, из которых черпал горстями лишь сырую пустоту, а выбравшись на берег, шарил слепыми руками вокруг себя и натыкался кругом лишь на боль и грязь.

Он увидел, что его окружают люди, родившиеся в мир из саквояжей и сундуков, люди, у которых цепкие крючковатые пальцы растут от локтей и плеч, и растут из головы, заменяя волосы, выпавшие еще до рождения. Он увидел, что стоят те люди на плечах других людей, которые слепы оттого, что многочисленны. И он не хотел стать слепым.

Теперь он учился слышать эхо прежде прозвучавших слов, чтобы продать эти слова еще не успевшему их высказать. И он учился видеть обратную сторону отражений, чтобы не прогадать с назначением цены, и ступал в чужие следы, не обжигая ступней.

Прежние приятели при встрече застегивали сюртуки на верхнюю пуговицу и шутили, не улыбаясь: "Вороньи крылья у чайки выросли". А иногда вполголоса, будто боясь быть услышанными, говорили, что в нем умер великий собиратель чужих вещей. Другие же, новые знакомцы с расторопным карманом и памятью на поводке, сторожились, да не прятались: "Только простак прячет монеты за щекой," - и Никифор, следуя совету, сыпал свои в песочные часы, где все перемалывалось в золотой песок, текущий быстрее времени.

Темнота пожирает тени, и каждый прожитый Никифором год отнимал у его прошлого два года. И однажды он понял, что жизнь уменьшается, истаивает горстью соли в котле. В сутолоке Губернского присутствия он случайно услышал разговор двух чиновных. "Опять Новый свет нас обскакал. Все леность расейская да неповоротливость. А ведь, помните, тому лет десять, умелец из наших подавал хронофотографический прожект, да завернули по причинам?" "Да-с, не то Чехов, не то Чайков... Царствие ему небесное, слыхал я, в шестьдесят девятом преставился...". Будто турецкий штык ударил Никифора в грудь и отбросил на оставшуюся жизнь вперед. Его взору предстал надгробный камень, на котором вместо эпитафии были высечены имена несбывшихся надежд. Хотел крикнуть - да не услышал голоса, хотел бежать - да не двинулись ноги.

Зрачки Никифора сморщились, как сушеные виноградины, и видения настоящего застряли в их трещинах, своими уродливыми наростами не погребая лоскутных остатков памяти о прошлом. Заходя в скобяную лавку, он вспоминал, как в другой - своей - жизни лудил железную капсюлю, чтобы узнать, надолго ли сохраняется свет, а присев на скамью в Ботаническом парке - как успевал кусочком угля на картоне запечатлеть движение древесных корней, борющихся с ветром за беззащитный ствол.

И тогда Никифор Чайка понял, что он совсем другой человек, чем тот, про которого ему сказали, что умер. Он положил на раскрытые ладони свою боль и пошел по ней, как по компасу, в ту сторону, где люди вырастают из земли, подобно хлебу и дереву, и с земли же возносятся теплые струи дождя, омывающие небо.

5.

...Когда мы отъехали с версту, я велел Мокеичу остановиться и, выбравшись из коляски, еще раз бросил взгляд назад.

Ветряной шар, возникший где-то за доступными глазу пределами, стремительно приближался вдоль прямой, будто натянутый канат, дороги через седую от осени степь. Долетев до неподвижной фигуры вдалеке, он подхватил с нее картуз, тут же бросил наземь за ненадобностью и, не задерживаясь, в несколько мгновений достигнул того места, где мы остановились. Сквозь свист ветра и увещевания Мокеичем напуганного каурого мне послышался пронзительный крик птицы, крик, в котором перемешались торжество и отчаяние, бессилье и ярость, жажда и страх...