Пономаренко Анна Олеговна : другие произведения.

Недра

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   НЕДРА
  
   - Мне безумно они надоели! Я уже в пятый комплекс их вожу, им ничего не нравится. Две капризные, вылизанные...
   - Я поняла, пап.
   - ...Ну, в общем, сплошной сироп. Ненавижу.
   - Чая хочешь?
   - Не надо. Что у нас поесть?
   - Картошка жареная, курица по-царски.
   - Опять "бзик добросовестной хозяюшки"?
   - Бывает.
   - Ладно, неси.
   Аня и правда, бывало, переживала такие "бзики". За счет них квартира и была, наверное, почти всегда чистой. Хотя хворостинки жареной картошки никогда не были ровными, и цветы в горшках могли скорее засохнуть, чем загнить от чрезмерного полива. Но отец редко говорил об этом - может, потому, что мало бывал дома, может, потому, что умел довольствоваться малым. "Да ты вообще молиться на меня должен, - заметила как-то она, - Кирилл и Сашка принимают наркотики, как и половина "бэшек". Ну, прости, утрирую - может, треть... Почти все наши пьют, если нет, то уж хотя бы дымят, как паровозы, это точно. Кроме, правда, Иры Жуковой, но она, по-моему, вообще слабоумная. Я - вроде бы нет. Хотя это, наверное, временно". "Я бы не сказал, что ты - нормальная" - заметил отец.
   Аня ковыряла еду вилкой, папа жадно уплетал картошку.
   - А ведь у меня для тебя не очень хорошая новость, - сказал он с набитым ртом.
   - Какая новость?
   - Мне придется их пригласить к нам. Все мои проекты - в этом компьютере, и я все никак не перенесу их... Пора ноутбук заводить, но только если я спроважу уже эту сладкую семейку.
   - Спровадишь, не волнуйся. - Аня вышла из-за стола.
   - Ты куда? Не поела же.
   - Не хочу.
   - Джинсовку одень! - крикнул отец, когда Аня уже выходила из коридора.
   Джинсовку она не забыла, потому что на набережной, куда она пошла, всегда было прохладно. Она шла налегке. Не как всегда, а без школьного рюкзака, без вечной папки под мышкой, даже зонта в ее руках не болталось, и вид у нее был неприкаянный, странноватый, темно-серый. Такая же темно-серая зыбь ползла по поверхности воды, и Аня весьма умело и непринужденно маскировалась под нее. Ее никто не видел, и редкие прохожие игнорировали ее. И ей это нравилось - играла в фантома.
   "Следы - пепел, искристый взгляд, а вообще-то меня нет, - развлекала себя она. - И никогда вроде бы и не было. Я вообще живу где-нибудь в костре, прыгаю с пламенем - кто может танцевать лучше огня? Круто... Да, и я кого-то сильно-сильно люблю... Вот только кого?.. Так-так...
   Он разжигает костры. Он путешественник! Здорово. Я его уже люблю. Но я - только песня огня, немой блик, что зовет без ответа... Серый... Вера... Мой взгляд - только искры костра, и следы мои... пепел серый... Ты не знаешь, как...
  
   Мой взгляд - только искры костра,
   И следы мои - пепел серый;
   Ты не знаешь, как боль остра,
   Когда хочешь согреть своей верой...
  
   Ничего. Запишу..."
   Аня не беспокоилась, что забудет. У нее была феноменальная память, и только за счет этого она училась так, что многим было завидно. Чисто, легко, без усилий. Даже почерк - литой,
   выдержанный, и голос такой терпкий, это было особенно заметно, потому что она редко говорила.
   Как будто каждый раз, когда она начинала говорить, голос привыкал к речи после долгого молчания.
   Ане казалось, что люди идут прямо сквозь нее, хотя никто не проходил даже вплотную к ней. Просто она была настолько прозрачной, и остальные настолько плотные, осязаемые и серые, что вот так вот и казалось... Насквозь.
   Про огненного фантома больше не думалось. Люди не могут ходить через огонь.
   Сегодня снилось, что кто-то ходит сквозь огонь. Потом снился какой-то парень. Тоже весь в огне, как будто обросший пламенем.
   Мама снилась... Аня пошла домой.
   Сны были единственным напоминанием о маме, только когда она снилась, Аня
   спохватывалась и звонила ей. Мама проявляла необыкновенную чуткость во время этих редких телефонных диалогов, и Ане казалось, что если бы мама была в этот момент рядом, то всей
   душой стремилась бы посморкать ее, смоченным слюной носовым платком вытереть "какую-то пакость" с щеки и укутать в сто шерстяных кофточек. Но сама мама никогда не звонила. Может, потому и была так внимательна по таким случаям, что ей было стыдно... По крайней мере, Аня переживала каждый раз, когда ей снилась "напоминалка", словно это она бросила маму, а не наоборот.
   В четверг мама приехала. Отец ожидал, что Аня удивится, но этого не случилось, хотя он впервые Аню не предупредил о том, что мама приедет.
   - Что же ты не предупредила? - спросила Аня не слишком заинтересованно, - Я бы приготовила что-нибудь...
   - Да знаем мы твою готовку! - рассмеялась мама, но ни отец, ни Аня не смеялись, и она быстро и неловко замолчала. - Шучу.
   - Ага, - сказала Аня зачем-то. Не клеился разговор.
   Папа ушел на кухню. Мама пила чай, Аня не притрагивалась, как в голливудских фильмах герои зависают перед тарелкой еды или чашкой, когда собираются сказать что-то типа "между нами все кончено" или "у нас будет ребенок".
   - Пей, пей, - озабоченно сказала мама, пододвигая поближе к Ане ее чашку, - Тебе надо горячего, ты что-то охрипла...
   - У меня всегда такой голос, мама, - сказала Аня своим совсем не хриплым, но очень уж странным голосом. - Ты забыла?
   Мама не ответила. Неудобно.
   - Что твои стихи? Как пишется?
   Какое неуклюжее слово - "пишется"...
   - Как слышится, так и пишется, - проговорила Аня. Мама нахмурилась сосредоточенно - не поняла. Зато Аня понимала... Все, что слышала, она записывала. Слышала, как кто-то диктовал. В последний раз - огненный мальчик в костровом сонном измерении. Диктовал жарким, рыжим голосом минорные, угольные строки.
   Маме было совсем неловко, Аня видела. Ей было бы сейчас интересней думать про пепел и искры, но какая-то несвойственная ей вежливость подтолкнула продолжить разговор. В конце концов, мать бывает здесь редко. Ей скучно здесь.
   - У тебя новые сережки, - сказала она, - Где те, что я тебе подарила на тридцатилетие? Ты их носишь?
   "Ревниво прозвучало... Глупо".
   - Ношу, ношу, конечно. Просто сегодня они не вписывались... В общий стиль. А как тебе эти? Нравятся?
   - Почему ты ушла?
   Ушат холодной воды. Пинок в солнечное сплетение.
   - Тебе мы были в тягость? Я? Папа? Не бойся, я не обижусь, мне просто интересно. Только не надо деликатничать, боясь меня расстроить. У меня сегодня такое миролюбивое настроения, что я могу мурлыкать и тереться у ног.
   - Как тебе сказать... Тебе самой не казалось, что наши линии, они совершенно... Параллельны... Что я параллельна тебе, мне параллелен отец, и вообще, такая дисгармония, что порой кажется, будто живешь отдельно от вас, только при этом зависишь... Не легче ли жить отдельно и НЕ зависеть?
   - Интересно говоришь... - сказала Аня в пространство. Но парень, объятый пламенем, интересней... Она чуть не сказала это в слух, и тогда поняла, что ей пора, как говорит отец, "уйти в изолятор" - пошататься где-нибудь, совершенно свободно ото всех, совершенно без мыслей о чем-либо реальном, полностью провалиться в сон - Аня ходила по привычным дорогам родного захолустного райончика на московской окраине, как сомнамбула, не думала - пребывала в совершенно другом месте. Она подобрала ключи со стола, нацепила тяжелые мрачные кроссовки и пошла к выходу, столкнувшись в дверном проеме с отцом. Он нес торт-мороженое.
   - Ты куда? - растерялся он, - В изолятор, что ли?
   Аня не любила, когда он подшучивал. И вышла.
   - Ты маму что, провожать не будешь? - крикнул он. И так понятно, что нет.
   Он сел.
   - Какой такой изолятор? - спросила она обеспокоено - но с куда меньшим волнением, чем когда говорила с Аней.
   - Ну, я так называю... Просто она иногда уединиться любит.
   - И когда - "иногда"?
   - Да когда в голову взбредет. В школу уходит на три часа раньше, или оттуда возвращается к ночи. Бывает, что среди ночи поднимается и гуляет.
   - А эти ее прогулки... Ты не знаешь, с кем она... Что делает...
   - Зина, в самом деле... - раздраженно сказал он, - Не трахается она ни с кем! А если и
   так... Какое наше дело? Она не пострадает, если лишится нашего с тобой внимания, как это ни грустно слышать. Но я могу тебя заверить: она одна. Сочиняет, я думаю.
   - Ты читал?
   - Не знаю, куда она кладет бумаги, а попросить мне неловко. Вдруг откажет.
   И оба они знали, как боятся любого ее, даже самого незначительно отказа.
  
   Мадам и Мамзель Сироп притащились в субботу на утренний чай, и отец встретил их, когда Аня еще спала. Вернее, встала она рано, но провалялась все утро в постели, додумывая продолжения стихов про огненного фантома. Часу в одиннадцатом фантом смотался, испугавшись звона чашек и веселого женского смеха на кухне. Аня быстро законспектировала все изыски огненного мальчишки и, сказав ему многозначительное: "До встречи", надела отцовский свитер до колена поверх его же футболки, чуть покороче, и прошла в кухню. Отец ей безумно обрадовался:
   - О! Вот и она. Познакомьтесь, Антонина Евгеньевна, Лизочка - это моя Аня.
   - Такая славненькая... - протянула Антонина Евгеньевна, разглядывая Анин свитер, выплывавшие из-под него длинные, вполне женские ноги. Отец делал отчаянные знаки лицом и губами, показывая чудеса искусства мимической пантомимы. Похоже, он говорил что-то вроде "Твою мать, я урою тебя! ЧТО ЭТО ЗА ВИД?!" - и так далее. Аня села за стол, коротко улыбнулась гостям и принялась жевать бутерброд. Когда Аня проснулась, ей, помниться, хотелось съесть бутерброды с шоколадным маслом, а не с колбасой, но в течение последних пяти минут сахар в крови явно резко вскочил, и потянула на соленое, как беременную, а то и похлеще - иначе, скорее всего, стошнит. От папы сочувствия можно было не ждать - видимо, он собирался вместо разноса просто игнорировать ее, по крайней мере, до ухода гостей.
   - ...Итак, что я могу сказать про этот жилой комплекс... Это Митино, вам должно понравиться - ведь вы хотели подальше от старого места... Так вот, рядом - торговый центр, квартиры трехкомнатные, по цене не отличается от предыдущего, но планировка куда более продуманная, санузел раздельный... Комнаты просторные...
   - ...В туалете есть где душе разгуляться... - проговорила Аня, потягивая зеленый чай.
   Гостьи уставились на нее. Отец - тоже...
   - Э... Ха-ха... Это она у меня так шутит... Да... Подросток, Антонина Евгеньевна... Вам ли не понять... Аня, может ты пойдешь в свою комнату?
   - В СВОЮ КОМНАТУ! - рявкнули его глаза. Аня улыбнулась и пошла в свою комнату. Отец - талант, и он продаст этим двум десертным сукам квартиру даже после этой ее выходки, и даже еще больше будет собой гордиться. Все к лучшему.
   У себя особо делать было нечего. Пока нового ничего в голову не пришло, нужна была зацепка. Аня включила телевизор.
   Новости, новости, новости... Боевик, новости, реклама, реклама...
   "Музыкальный" канал. Голос евнуха вещает о десятке кинопоцелуев (кому интересно?). Рассказывают про "Титаник".
   Красивейшую, сильнейшую сцену фильма опошлили, заявив, что... Что "до того, как корабль канул в пучину, парочка успела свить на нем любовное гнездышко" и что "Джек и Роза превратили "Титаник" в корабль Любви"! Писец. Корабль Любви.
   Может, не читали "Небо в алмазах"?
   Или просто фильм не смотрели?!
   Куда им...
   Аня выключила телевизор и стала разбирать бардак на столе. Том Мураками заботливо убрала на полку, сгребла и положила в ящик стола диски. Из кучи черновиков безошибочно, с одного взгляда отобрала все нужное, остальное полетело в корзину. Среди бумаг нашлось и "Сердце огненного фантома".
  
   Мой взгляд - только искры костра,
   И следы мои - пепел серый;
   Ты не знаешь, как боль остра,
   Когда хочешь согреть своей верой.
   Когда жгу твое сердце рукой,
   Лишь оно леденеть стало,
   Не узнаешь, любовью какой
   Плавят сердца ледяные кристаллы.
   Ты не бойся холодных ночей;
   Я тебе совсем не знакома,
   Ты не видишь, что все горячей
   Сердце огненного фантома.
   Я танцую в костре, но меня
Ты не видишь в отблесках света,
   И я - только песня огня,
   Немой блик, что зовет без ответа.
  
   Нужно что-то новое. Зацепки нет... Не за что ухватиться - пусто. Промежуточное состояние. Ужас.
  
   В понедельник Аня, придя в школу, подошла к Тане Малаховой, сунула ей свою тетрадь по истории и помятый листок:
   - На, можешь списать. Посмотри вот это, что ты скажешь?
   Сказать, что Тане с Аней было друг на друга глубоко наплевать - не сказать ничего. С таким же успехом Аня могла бы обратиться к любому человеку в классе - просьбу выполнил бы любой, но Аня не выносила стихотворению приговора, пока не советовалась с кем-то, все равно, с кем. Из чистого любопытства - как правило, ни Танино, ни чье-либо еще мнение ничего не решало.
   - Ну... - протянула Таня, разглядывая стихотворение. - Я не знаю... Что ты, в самом деле, меня спрашиваешь? Кто у нас поэт?
   - Я здесь вообще не вижу поэтов, - нахмурилась Аня, - Вообще, оно как? По-моему, ничего...
   - Ну так и поступай по-твоему, а я то что, советчик тебе, что ли? - без раздражения сказала Таня, - Ты извини, мне надо к уроку готовиться.
   И она открыла Анину тетрадь. Аня забрала стихотворение и села за свою парту. Она сидела с Темой Ильинским. Из тех подгрупп, на которые Аня делила свой класс - Наркоманы (Кирилл и Сашка), Пьющие, Курящие и Ира Жукова - Тема Ильинский относился к Пьющим.
   - Дыхни, - сказала она строго. Тема дыхнул. - У-у-у... - протянула она, - Я, кажется, сама теперь пьяная. Хрен ли ты пиво с утра пьешь? Забыл, какой у Григорьевны нюх?
   - Да мне глубоко по фени, - заметил Тема слегка пьяным голосом, - Я ж немного...
   - Я бы тебе сказала, да бесполезно.
   - Знаешь, что! - чересчур умным в его положении тоном сказал Темка: - Писала свои стишш-ки... Вот и пиши! Н-да.
   И он подпер потяжелевшую голову кулаками.
   Начался урок.
   Конечно, думала Аня не о конных войсках. И вся королевская конница, и вся королевская рать... Пытались войной восстановить хрупкую власть своего короля. Бесполезно - Шалтай-болтай сам в конечном итоге собирался, взлетал на стену и шатался там до своего нового падения.
   Анин всадник был другим. Ни от короля, ни от конницы он не зависел. Нет южной звезды, горячей его взгляда, и нет в мире сердца свободней его... Он верит лишь в ночь в непролазных лесах... Полночный воитель.
  
   Нет южной звезды горячей его взгляда,
   И нет в мире сердца свободней его,
   И кроме коня никого с ним нет рядом,
   Он видел весь мир, что так мал для него.
   Везде побывав, он нигде не был дважды,
   И помнит - всего он еще не узнал,
   И только ветра утолят его жажду,
   И он, кроме них, никого не признал.
   Нет силы мощней той, что им управляет,
   И смеха, что чист, словно грома раскат,
   Руки нет сильней, что коня укрощает,
   Который горяч, точно алый закат.
   Завидуют боги - он их победитель,
   Он верит лишь в ночь в непролазных лесах,
   Лишь в битву с грозою - полночный воитель,
   И северный ветер в его волосах...
  
   - И тогда для Сталина... Сталина!!! - прогорланила Дарья Григорьевна, клонившись над Аниной партой, - Я для вас в пятый раз повторять не буду!
   Она вырвала из Аниных рук листок и положила на свой стол. Победитель богов уныло
   сидел на учительском столе и угрюмо смотрел своими звездными глазами на историчку.
   - Чего это ты так на меня так смотришь? - поинтересовалась Дарья Григорьевна, но Аня не ответила. За всадника было обидно.
   Папа устроил-таки семейство Сироп, маму и дочку, в жилом комплексе в Митино, получил гонорар и купил в кредит ноутбук...
   "Господи, о чем я думаю?! Какая скука...".
   Всадник пожал плечами, слез со стола и ушел в открытую дверь класса. Больше его не было.
   На перемене Аня подошла к учительскому столу. Рядом с ним, повернувшись к Ане спиной, Дарья Григорьевна писала что-то на доске. Аня забрала свой листок со стола - училка ничего не заметила. Аня ушла из класса.
   В голове снова крутились мысли об отце. Что может быть скучнее, чем продажа недвижимости? Кажется, что в большинстве случаев чем прибыльнее профессия, тем скучнее. Адвокатура хотя бы... К любой рекламе, даже самой качественной, Аня относилась с презрением. Даже самое искусное вправление мозгов - это прежде всего вправление мозгов. А креаторы! Смотря какие, конечно... Ане как-то на глаза попался каталог одной раскрученной косметической фирмы... Названия оттенков губной помады (зачем они вообще нужны, когда заказывается косметика через цифровой код?) - это просто страх и ужас. "Наивный беж", "Малиновая фантазия", "Вишневая симфония"...
   Боже мой.
   Сама Аня совершенно не видела для себя вариантов профессии, кроме того, чем она занимается. Стихи она писала тоннами и томами. По стихотворению в день - в среднем. Как фабрика, точно, буквально по часам производила очередное стихотворение. Ящик стола уже ломился от ее тетрадей и блокнотов с черновиками.
   - Я только это умею, пап, - сказала Аня, - Я просто больше ничего не умею.
   - Анечка, да ты понимаешь, что ты жизнь свою губишь! - с отчаянной жалостью убеждал ее отец, - Ты хочешь выбрать для себя самую неблагодарную профессию на свете! При том, что в тебя знания и способности помещаются, как в совершенно безразмерную тару...
   - Да какие знания? Какие способности?!
   - Ну... Да хотя бы твой голос.
   Аня пошла в вокальную студию. Как только она поздоровалась с педагогом, та просто расцвела.
   - Такой специфический голос... Спой мне что-нибудь, что знаешь. Мне важно не что ты споешь, а как ты это слышишь.
   Аня спела. Учительница опустила глаза. Аня и сама поняла уже, что петь не может. Как обычно голоса гениальнейших певцов потрясающе звучат, когда они поют, так в жизни они совершенно нейтральны. Анин голос, совершенно уникальный в речи, мгновенно посерел, как только она запела. Больше в студию к разочарованной учительнице вокала она не пошла.
   - Ты - красавица... - сказал отец. Аня хмыкнула. Она сама всегда знала, что у нее есть, и чего у нее нет. Красоту заменяла изысканность. Это говорили все - не сговариваясь. Ну, правда, говорили только про изысканность, про то, что она что-то заменяла, молчали, но это была элементарная тактичность.
   - Мы оба с тобой знаем, что ты врешь, - сказала Аня.
   - Пойди в модельное агентство и проверь сама, что они тебе скажут. Если тебя примут в школу моделей - я буду платить, лишь бы ты занималась стабильной деятельностью.
   Он понял, что зря это сказал. Любая стабильность у нее приравнивалась к скуке. Но в агентство она пошла.
   - Так-так-так... - проговорил фотограф, придирчиво разглядывая Аню. Софиты действовали на нервы не меньше, чем голубой визажист с шелковым шарфиком, сопливо болтавшимся на его шее. - Фигурка - вполне... Ноги - подиумные, но росточком... Нет, ростом ты подкачала, Аннет... Только фото. Очень изысканная внешность... Пропорции, изгиб шеи, линия носа. Так-так...
   Сделали пробы.
   Фотографии были замороженными, как треска на рынке, и это было ясно, как божий день. Движение, так выгодно передававшее всю ее изысканность, было грубо остановлено, из него вырывали кадр - кадр с пустыми глазами и скучными позами. Если бы она приняла такую позу на мгновение, задумавшись и посмотрев секунду на окно, увидевший ее имел бы все шансы влюбиться по самые уши.
   Унылые, тоскливо-неподвижные фотографии.
   Что-то совсем другое, но тем же смыслом ей впаривал фотограф, хотя Ане и так все было ясно.
   Ей было все равно. Она настолько мало думала о том, что будет завтра, словно ее завтра
   касалось не ее. Даже меньше. Папа боялся, мать - тоже. А Аня не боялось. Было сейчас, были лужи на асфальте, было линованное самолетами небо, линованные листы, была синяя река, сжатая серым бетоном набережной, как скудные строки тетрадных листков зажимают течение динамичных синих чернильных строк. А им так тесно на плоской бумаге.
   Завтра, конечно же, будет не хуже. О плохом не думалось.
   Мысли были в совсем другом месте. Где-то на прохладном морском берегу. Серое небо, серое море - вовсе не скучный серый цвет. Черные сосны, а она сидела под ними и ждала кого-то. Ждала не мучительно, а вдохновенно, как ждут того, кто должен появиться с минуты на минуту. Он не появляется. Но появится - обязательно. Все кругом размыто, и такой же размытый - тот, кого она ждет. Все мысли какие-то акварельные. Пахнет весной...
   Весной...
  
   Воскресным днем, часов в двенадцать, Аня пришла с прогулки, бросила листок в комнате на столе, заперла комнату и улеглась на диван. И заснула.
   Отец вошел в комнату и увидел Аню. Он уже несколько лет не видел ее спящей - она спала у себя, и всегда запиралась. Черты у нее были очень очерченными, она походила на законченный, совершенный рисунок тушью. Ключ от ее комнаты лежал рядом с ней. Он взял его и пошел в ее комнату. В ней он был, когда они в последний раз делали у нее ремонт - шесть лет назад.
   Комната изменилась. Остались обои, осталась мебель - но и мебели не было толком видно. Стол, небольшой комод, телевизор - все завалено какими-то тетрадями, листами, обрывками - попадались даже записки на салфетках. Он прочитал пару таких записок. Первая:
  
   Ты не знаешь, как боль остра
  
   Другими чернилами, чуть ниже:
  
   не погибну у конца дороги.
  
   Вторая:
  
   Здесь нет никого.
   Только мы с тишиной.
  
   Бардак, какого он в жизни не видел. И в ее мыслях, видимо, ничуть не лучше. Видок - как в квартире умалишенного. Или гения, что бесило почему-то больше. Здесь воняло чем-то не таким.
   Как будто и правда, живет кто-то потусторонний. Даже не с другой планеты - откуда-то из черной дыры, из параллельного. А сюда загремел по ошибке. Фатальная ошибка... Не знаешь, как боль остра...
   Здесь сразу узнаешь... Здесь страшно.
   - Тебе что-то нужно? - спросила Аня. Он так и подскочил.
   - Ключи увидел... Не сдержался. Да ты не волнуйся, я же не съем ничего... - он попытался рассмеяться и вышел, прикрыв за собой дверь - прикрыл не до конца, и в узкую щель увидел, как Аня садится за стол, пролистывает какую-то тетрадь, вырывает оттуда несколько листов, остальное бросает в урну. Что-то записывает.
   Он не был уверен, что многие ее одноклассники вот так же сидят в заваленной бумагами комнате и строчат что-то в бесчисленных тетрадях. Аня посмотрела на него. Он закрыл дверь. В комнате не осталось никого - только она с тишиной.
  
   Аня не вышла из комнаты ни через час, ни на утро, ни спустя сутки. Отец стучал к ней в дверь, уговаривал, отходя на время от ее двери, из-за которой и на следующий вечер не было слышно ни звука, недоумевал - как она там живет? Без еды. Одна. В тишине. Без своих прогулок - он никогда не предполагал, что она может без них жить.
   Он снова подошел к двери. Непроницаемая тишина. И никого... У него самого давно бы съехала крыша.
   Телевизор не включала, музыку - тоже. Что она сейчас слушает? Сама уходит на какие-то подработки, куда - он не знает. Сама на эти деньги покупает себе диски. Не предположить даже, что за диски. Никогда не говорила.
   Не включает. Молчит. Может, можно услышать шорох ручки о бумагу - надо прислушаться... Не слышно. Черт возьми! Убийственно тихо!
   - Аня! - позвал он, - Аня, может, ты выйдешь хоть на минуту?
   Возможно, она и выходила, пока он спал... почему не отвечает?
   - Аня!!! - уже не в шутку гневно прокричал он, - Ты ведешь себя...
   Слов не подобрать? Аморально? Глупо? Антиобщественно? Нелепо?
   НЕЕСТЕСТВЕННО.
   Вышла она утром. Обычное воскресное утро, с запахом кофе и яичницы, банально-светлое кухонное утро с голосом свистящего чайника и мотора подъезжающего к магазину грузовика.
   Аня, как обычно, неслышно покинула свое логово, выскользнула на кухню в своей длиннющей футболке. Как обычно налила себе зеленого чая и села за стол. Отец постукивал пальцами по краю стола. Ясно, говорить хочет. Аня набила рот бутербродом, чтобы как можно дольше ничего ему не отвечать.
   - Как ты провела время? - натянуто спросил он. Аня показала указательный палец: мол, подожди минуту. Не торопясь, дожевала и сказала:
   - Спасибо, ничего. А что?
   - Ты не выходила?
   - Выходила. Я гуляла.
   - Когда? - допытывался он.
   - Ночью, - уклончиво ответила она.
   - Чем занималась?
   Аня удивленно посмотрела на него. Перебор. Обычно он задавал меньше вопросов, и теперь она либо рассердится, либо обидится.
   - Я тебя напрягла? Я делала что-то, что тебе мешает?
   - Ты поступила... М-м... Жестоко...
   Она пожала плечами.
   - Ты в школу не пойдешь завтра?
   - Не знаю. Это - завтра.
   - А что сегодня? Изолятор?
   Зря пошутил. Злится... Наблюдать за ней - как за диким животным. Перестаешь контролировать человеческий диалог. Просто готовишься к реакции.
   - Ты там был? - спросила она. - Хоть раз?
   - Н-нет... - растерялся он.
   - И не будешь, - сказала она. Что это означало, он понятия не имел. Хорошо это, плохо - не понять. Решил не спрашивать. В ее измерении этого не понимает, наверное, только последний дебил.
  
   Аня лежала, глядя в потолок.
   Ей не бывало скучно. В голове никогда не бывало вакуума, всегда были мысли. Или картины. Потрясающие картины. Полусны, полулюди, полубоги...
   Сейчас она ходила по воскресеньям на подработку - раздавала листовки. И ей совсем не было скучно стоять шесть часов на площади с пачкой листовок. Думала-то не о листовках.
   Что происходит в недрах...
   По потолку ползла длинная трещина. Откуда взялась?
   Красивый излом... Аня думала, на что это больше похоже - на трещину в сухой, как кожа древней старухи, пустынной земле, или на молнию, выбелившую небо до штукатурной белизны.
   Она заплакала. Ей вдруг так захотелось плакать... Не было ни горечи, ни ослепительного счастья, какие иногда посещали ее, разбивая какой-то барьер и выпуская наружу потоки не беспричинных, а неопределенных слез. Просто было столько всего - магма текла в жилах, и как будто внезапно сигнал боли дошел до ее сознания - очень поздно. Всегда ведь жила...
   И плакала - в голос, почти визжа, слепла от кричащего удушья в горле. Никогда, никогда такого не было. НЕ БЫЛО!
   Как будто связали. Свободы, обычной свободы будто не стало.
   - Но ведь НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО! - воскликнула она воющим голосом, подавившись слезами. Ничего, что могло бы заставить плакать. Почему же я плачу... Будто произошло что-то страшное, но забыла, что, помнила только то, что нужно плакать.
   Час? Два? Секунды...
   Не понятно. Но все прекратилось. Слезы кончились. Спазмы отпустили. Приснилось?
   Да нет. Вот, листки промокли... Все растеклось.
   Побывала в черной дыре.
  
  
   Червоточина, черные черви...
   Пиковые черти зубы свои точат.
   Что будет, что будет со мной, когда точить закончат?!
   Точка.
  
   Стой! Подожди... Наведи в мыслях порядок. Успокойся.
  
   Я - как мрамор, я надгробно-спокойна,
   Мне не все равно, что будет потом,
   Я уйду. Скроюсь в ореоле голубом,
   И не услышу, как мне крикнут
   Хором Постой!
   Я теперь слышу только покой.
   Я знала, что однажды я стану
   Его
   Достойна.
  
   Да что же это такое... Впервые - такая ненависть. Ко всему этому гаму в голове. Впервые - столько мучений.
  
   Мне ненавистен этот мир, где в поле можно заблудиться,
   Где жерди елок из земли
   Торчат, как колья на заборе.
   Мне ненавистно: жизнь моя здесь никому не пригодится,
   Мои следы здесь замели
   Снега дремучие и горе.
  
   СПАСИТЕ МЕНЯ!!! Кто-нибудь...
  
   Разум всегда был насыщен образами, как воздух после дождя насыщен кислородом. Теперь было страшное пресыщение этими образами. Они толпились в висках, разрывая рассудок, и визжали на разные голоса:
   - Освободи меня!
   - МЕНЯ!
   - Меня!!!
   - Освободи!..
   Этому натиску можно было только повиноваться. Она схватила ручку, лист и крикнула, то ли в воздух, вслух, то ли в свои недра:
   - Прекратите! Вы ВСЕ выйдете на свободу, только по очереди, черт возьми!
   Всадник...
   - Я с тобой что, еще не закончила? Нет южной звезды, горячей его взгляда, и нет в мире сердца, свободней его... Свободен. С этим хватит.
   Остальные топтались на каком-то клочке высохшей земли, потрескавшейся пустынной земли, и трещины были чересчур похожи на трещину на потолке. Чтобы все они не перемешивались между собой, надо разогнать их... В голове - бескрайняя долина, а они столпились на этой сухой землице. Разогнать - тогда стоять на ней останется только тот, кого и не стоит с ней разлучать. И все окажутся на своих местах.
   Аня стала отчаянно трясти головой, как будто ей в уши попала вода. Потом легла и попробовала усмирить всю толпу, маячившую в голове. Некоторые стали расходиться. Ее желание навести порядок было настолько сильным, что сдавило их, как пресс, и они поневоле стали разбредаться. Теперь, чтобы они не толпились, избавиться от этой земли. Почему им всем хочется обрести форму именно на этой земле?
   Потому что больше всего ей хочется написать об этой земле.
  
   Пустота этих трещин, их бесплодный мрак.
   Что скрывается в недрах, под скорлупой этой коры...
   Сорви мою ороговевшую кожу, загляни в мои недра,
   Рожденные тьмою черной дыры...
  
   Стало гораздо легче. Самый молчаливый, но самый назойливый и опасный образ был изгнан из рассудка.
   - Подходи по одному, - улыбнулась Аня и принялась за работу. И все выстроились в очередь и терпеливо ждали... Теперь оставалось только вовремя успевать реагировать на новый образ, который мог отличаться от предыдущего на сто восемьдесят градусов. Как вовремя переставить пальцы во время игры на пианино. Но это скорей увлекало, чем напрягало.
   И было хорошо. Почти как всегда.
  
   Все оказались на воле. Все то, что было так ненавистно, теперь вызывало только гордость. Потрясающая свобода. Делаешь только то, что хочешь - а то, что не интересно, делается быстро, не замечается, не запоминается.
   Слова вылетали из-под руки, стремительные, спонтанные или отточено-продуманные, но всегда стоили ожиданий, и результат, как бы ни отличался от задуманного, никогда не был хуже изначального проекта. И это так затягивало, что, казалось, проходит вечность - и пройдет еще столько же. Из еле видных ростков слов и звуков росли с космической скоростью, прямо на ее глазах, потрясающие ее саму строки, строфы, стихи. Одни из них цвели ярко, замысловато, в другие нужно было вглядеться, а третьи поражали простотой, в которой пряталась особенная харизма. Каждое слово было взято из самых недр любого минутного ощущения или динамики каждой мысли, несущейся в голове, как быстрая антилопа. Она промчалась за секунду, а впечатление от ее стремительного бега еще долго не отпускало сердце.
   Больше не было нужно ничего.
   - Ничего не нужно... - прошептала она, - Так хорошо...
   Там было все - там была жизнь, там была любовь, был дом, были эмоции, было все, в чем нуждались другие, и искали всю жизнь. Кто-то - любовь, кто-то - дом, кто-то - вообще смысл всей жизни.
   Нашла... Нашла смысл!
   Она вскочила с постели и подпрыгнула чуть ли не до потолка.
   Едва ее ступни коснулись пола, она снова оказалась здесь. Здесь были ограничения. Когда ты подпрыгиваешь, то не летишь, а касаешься ногами пола. Здесь, чем сильнее твое желание взлететь, тем больше риск врезаться головой в потолок и сделать еще одну трещину. Здесь кто-то местный кричит из-за стены: "Аня! Аня, что там у тебя происходит?". Из-за стены...
   А там стен нет. Местный - папа.
   Аня открыла дверь и просунула в щель голову. Напоролась на иноземное лицо отца.
   - Ничего, - сказала она совершенно без эмоций. Откуда им тут взяться?
   - Ночью ты с кем-то разговаривала, сейчас я слышал, ты вроде бы прыгала...
   - А ты не подслушивай, - посоветовала Аня.
   - Ты плакала ночью. Я подумал, что мог бы тебе помочь, но ты не отзывалась, когда я тебя звал. Ты так плакала...
   - Так это было ночью? - Аня растерянно почесала затылок, - А сейчас сколько времени?
   - У тебя встали часы? - он сделал попытку залезть в комнату. Аня выскользнула через дверную щель и аккуратно затворила за собой дверь.
   - Наверное, - ответила она, - Они показывают три часа...
   - Уже десять. Ты что, не видишь, что уже светло?
   - А у меня шторы задвинуты.
   - А раздвинуть?
   Ему самому этот разговор казался до ужаса нелепым. Но Ане, как всегда, было все равно. По меркам этого мира ее можно назвать пофигисткой и флегматиком. Но, может, ее эмоций просто никто никогда не видел? Ну, до того, как ей досталась собственная комната, она все равно держалась в стороне и говорила только по делу - и только по тому делу, которое ее не касалось.
   - Нет настроения, - сказала она, - Забыла.
   "Она и шторы раздвигает по настроению" - подумал он.
   - Ты будешь завтракать?
   - Давай.
   "Интересно, она меня любит?" - подумал он. И снова что-то начало его душить. Почему-то раньше он не задавал себе напрямую такого вопроса. Может, совсем нет. А может, в этом не стоит даже сомневаться. И правда, раньше даже не сомневался, а почему? Хотелось спросить, но - конечно же - не спросил.
   - Ты чего? - спросила Аня.
   - Пошли завтракать, - ответил он. Нелепая какая-то жизнь. Все не так, как у всех. Она у него не как у всех. Да и давно уже и не у него...
   Смысл таких отношений?.. Теперь понятно, что Зина ушла вовсе не от него.
   - Что с тобой было, ты не скажешь мне? - спросил он.
   - Ничего со мной не было, или есть люди, которые никогда не плачут?
  
   По небу плыли выпуклые тесненные облака, покрытые солнечной пыльцой. Дома здорово портили пейзаж, но Аня хорошо знала, что вещи, не интересные воображению, можно при желании отключить от головы. Она смотрела только на облака. Ее не напряг разговор с отцом, не напряг велосипедист, едва не сбивший ее с ног, когда гнал по обочине. Она шла вдоль по тротуару, запрокинув голову, глядя на небо. Был теплый, свежий день, и народу было много, но она как будто не присутствовала с ними в одной плоскости, не слышала их разговоров, не видела их. Видела облака.
   Она задела кого-то плечом. Опустила голову и увидела человека. Ее это как будто удивило.
   - Ты бы смотрела, куда идешь, - посоветовал он ей, обошел ее и пошел дальше своей дорогой. Пространство, окружавшее ее, слегка дрогнуло от столкновения.
   - Небо красивое, - сказала она просто. Кажется, он обернулся. Услышал. Вроде бы тихо сказала... Он подошел к ней и посмотрел на небо. Они стояли вдвоем, задрав головы, раскрыв глаза - так, что они охватывали все это небо. Остальные не видели ничего.
   - Очень... - сказал он.
   Они были в парке. На открытой поляне они сели на какую-то скамейку, так и не опуская головы, сидели и смотрели на облака. И она не видела в этом ничего странного.
   - Я таких еще никогда не видел, - сказал он. Она едва заметно кивнула. Весь мир обновился, сбросил шелуху, обнажил светлые, чистые облака. Облака, которых в простом мире не было, потому что они никому не были нужны.
   Постепенно облака ушли, и небо стало прозрачно-голубым, вскоре после этого не осталось и намека на то, что совсем недавно здесь были эти нереальные облака. Аня встала и пошла домой. Парень отправился в другую сторону.
   Голову уже заселили свежие белые строки. Не толкаясь, не толпясь - спокойно ждали своей очереди, сами, не спеша, выстраивались в нужном порядке и образовывали невесомые стихи. Не вызывавшие совсем никаких мучений...
   Было сверхъестественно тихо, только тщательно вслушиваясь, можно было услышать тонкий звон, повисший в воздухе. Звук этот не был похож ни на что, но вызывал ассоциации с золотой пылью, запорошившей облака. Мгновение - и перед глазами возникла вместо новой, свежей строки уже знакомая потрескавшаяся земля. Поразительная земля. В удивительных изломах этих трещин была заключена такая древняя, безмолвная, неоспоримая мудрость, что становилось не по себе. Казалось, что на тебя смотрит древнейшее, совершенное существо, смотрит пытливо, оценивающе, словно размышляет, насколько мало ты соответствуешь его совершенной глубине.
   Аня была уверена, что Пустынная Земля видит ее недра, которых сама Аня даже не рассчитывала познать до конца. Это как жить на планете, постоянно путешествовать по ней, можно обойти максимум того, что способен увидеть любой человек за свою жизнь, но не знать всего. А сама Земля знает все и про себя, и про тебя, знает каждый импульс твоего тела, каждую твою мысль - наравне с элементарностью любой своей песчинки. И один человек при всем совершенстве своего уникального механизма и созидательной программы жизни, при всей своей красоте и способности к бесконечному взрослению на протяжении всей своей жизни не был способен тягаться с Ней, потому что Она его знала. Она знала все, что происходило в ее атмосфере - в ее ауре, все, чем кишели ее недра, и все, чем была засеяна и испещрена ее поверхность. А все, что было дальше, было уже чужим, ненужным и несовершенным.
   Вот, оказывается, сколько всего еще можно сказать о Пустынной Земле. Неудивительно, что все мысли так и липли на нее, как осы на арбузную мякоть. Стоит поскорей закончить с ней и не позволить ей снова доминировать - иначе опять будет столпотворение. Ужасно тяжело, когда все мысли концентрируются в одном участке сознания. Один клочок разума невероятно перегружен, в то время как вокруг него все рассасывается, образуя болезненный вакуум.
  
   Шелуха песка и глины беспросветно суха,
   Признай, что она нужна, чтобы правду скрыть!
   Посмотри на мир без кожи, на мое сердце - без мозолей,
   Помни недра, помни так, чтобы век не забыть...
  
   Строки высвободились, и образ на время отступил. Аня знала, что Она еще вернется, над этим еще стоит работать.
   Есть над чем подумать... Высшее счастье.
   Она открыла глаза. Она сидела на траве в парке, мимо шагали прохожие. Никто не замечал ее, никого не замечала она. Полная свобода, никакого контакта с чужим миром.
   А у них тоже есть свои недра? "Изолятор" у каждого свой?
   Вот, допустим, отец. У него может быть свой Всадник, своя Пустынная Земля, свои
   пиковые черти? (Пожалуй, больше не буду о них думать...).
   Да нет, вряд ли. В его недрах мысли наверняка связаны с чем-то другим. И он вряд ли там был. И не будет... Это не плохо, не хорошо, просто странно.
   ИЛИ СТРАННЫЕ НЕ ОНИ, А Я?
   Нет, я не странная. Я просто...
  
   - Ты была в изоляторе? - спросил отец.
   - Да, - ответила она. Пусть называет, как хочет. Похоже, у него все-таки нет такого...
   Снова было тесно в голове. Похоже, при себе нужно держать какую-нибудь тетрадь, иначе голова лопнет. Разорвется, как облака, переполненные дожем. И все потеряется - мысли разбегутся, спрячутся по канавам, утонут в лужах, увязнут в грязи. Все пропадет...
   Аня сорвалась с места, опрокинув стул. Отец шарахнулся, едва не упав со своего стула на пол:
   - Аня! Что с тобой?
   Ничего... Ничего... - она не знала, вслух или про себя она бормочет это беспрерывное "ничегоничего", просто унеслась, как ошпаренная, в свою комнату. Каждая мысль стоит того, чтобы она ее берегла, надо срочно, срочно все разложить по полкам, каждой строке дать собственное место... Она высыпала из школьной сумки тетради.
   Помнится, училки в школе все время повторяют, что последняя страница - лицо ученика.
   Это правда. У Андрея Качанова - реактивные истребители на последних страницах, он во всем ребенок. Только всегда пьяный ребенок. У Таньки всегда безупречная чистота. Она и списывает всегда очень старательно. А списывает больше, чем делает сама. Чисто, стерильно, чтобы ее ну никогда ни в чем не заподозрили. Яна, у которой даже цвета глаз никто точно не знает, потому что она все время смеется, записывает на последних страницах удачные фразочки
   одноклассников. И потом над ними тоже смеется.
   На Аниных последних страницах кудрявились строчки стихов, будь то эскизы или окончательные варианты - было слишком много зачеркиваний, многие строки были взяты в скобки, что-то перечеркивалось, а потом было переписано по новой, и в сочетании с идеально понятным почерком это походило но вырванные из головы беспорядочные клочки мыслей.
   Она вырвала все последние страницы из всех своих тетрадей - чистых не было, преобладали такие, на которых не было живого места. Тетради были скудными, как обмелевшие реки, в некоторых листов уже осталось по двадцать четыре вместо сорока восьми. Аня достала толстый альбом из своего ящика, где оставалось только несколько свободных листов, и начала работу.
   Когда кончился альбом, пришлось брать новую тетрадь, и оставшееся переписывать в нее. Половина ушла в мусорную корзину. Потом нашла какой-то не начатый блокнот, оставленный ей, наверное, когда-то про запас, сунула его в задний карман джинсов вместе с подвернувшимся под руку карандашом, то ли съеденным, то ли сточенным, но, по крайней мере, настолько коротким, что запросто умещался в кармане. Теперь за мысли можно не опасаться.
   Она села возле окна.
   Наверное, если измерять жизнь секундами, она у любого может быть очень и очень длинной, почти бесконечной. Сколько секунд она прожила? Как-нибудь надо попробовать вычислить. Впрочем, и так понятно, что огромное количество мгновений. Исключить отсюда даже те два года, первые два года жизни, которые вряд ли возможно помнить - сколько секунд она запомнила? Конечно же, невозможно запомнить каждую, но, может, человек предусмотрен так, чтобы постоянно стремился использовать свою память только ради стоящих секунд, или надо стремиться каждый миг фотографировать, насколько хватает памяти?
   Нереально ежесекундно фиксировать свою жизнь, но все же - может, сознание делает все, чтобы мы не теряли ни одной фотографии? Каждая ли из них действительно стоит того, чтобы ее запоминать? Вряд ли... Наверное, в действительности таких секунд насчитывается у самых счастливых несколько сотен, при наличии хорошей памяти и выгодного восприятия мира. Впечатлительности... Нет, это несправедливо. Не может быть, чтобы мир был устроен настолько не гармонично. Да, конечно, тут дело совсем, совсем не в памяти. Если у тебя плохая память, но действительно стоящая жизнь, ты будешь помнить столько секунд, сколько не вспомнит любой человек с такой же феноменальной памятью, какая в его распоряжении несуразно-тоскливая жизнь. Надо просто каждую секунду сделать запоминающейся, чтобы, едва начиная вспоминать,
   ловить в сознании новые и новые яркие, секундные воспоминания. Ведь любую, даже самую
   долгую жизнь делают секунды - и, конечно, только те, в которых есть смысл. Остальные не в
   счет. Значит, жизнь все-таки и в секундах не такая уж и длинная. Ведь океанически-плотная, нереальная, огромная разница между секундами, которые мы проживаем, и секундами, в которые мы живем.
   Аня улыбнулась. Больше она об этом думать не стала - все это время она стояла на
   коленях на стуле, опершись локтями о подоконник, и теперь и колени, и локти противно ныли. Она соскочила со стула, взяла со стола двухлитровую бутылку газировки, налила полный стакан и встала к окну, обхватив стакан обеими руками, как обычно простуженные держат кружку с медовым молоком. В Аниной комнате было два окна, на перпендикулярных друг другу стенах, таким образом одно выходило во двор, а другое - на улицу. Но комната была довольно тесной - хотя вся квартира была большой, планировка была не слишком продуманной, и комната вроде бы и была с окнами - а задумка, видимо, была как у чулана, разве что для хранения всякого хлама и годилась, мебель ставить было настоящей морокой. Ане, вообще-то говоря, было совершенно все равно, есть в комнате окна или нет, как стоит мебель и что вообще ее берлога из себя представляет. Тем не менее, родители выбились из сил, соображая, как расставить мебель, и, чтобы в комнате была вся необходимая мебель (так сказала мама - "необходимая", хотя на самом деле родителям просто жалко было выбрасывать добротную, но старую мебель, или просто то, что не вписывалось в интерьер других комнат, что завершило образ складского помещения). Компромиссный вариант был заключен в том, чтобы книжным шкафом (хотя Аня не особенно много читала) загородить окно, вопрос в том, какое. Аня выбрала то, что выходило во двор - ей было интересно смотреть на улицу с третьего этажа. Оптимальное место для того, чтобы слышать все, что происходит на улице, различать даже цвет пуговиц на одежде прохожих, но при этом оставаться вполне неприметной и, к тому же, иметь довольно широкое поле обзора.
   По улице шли люди. Много людей. Они идут, ветер ласково льнет к ним, солнце сперва светит им мягко, кокетливо, потом начинает светить ярче, как будто нарочно раздражало, просто чтобы его заметили... Но не замечали.
   Солнце - это обыденность? Люди воспринимают солнце, небо, блеск воды так же, как обои в своей комнате, как завтрак, обед и ужин, как запах бензина от машины и соль на обуви, когда ей зимой посыпают обледеневшие тротуары. Потому что оно было до их появления, потому что если солнце погаснет, люди тоже перестанут существовать. Им никогда не придется скучать по нему дольше, чем ночь, даже если полярную - но только ночь. Но ведь если привыкать вот так ко всему, что будет? Сколько останется ценных секунд? Сотня за жизнь?! Десятки?..
   А люди шли. Никто никогда не смотрел наверх. Днем им нет дела до солнца, ночью вряд ли реагирую на звезды. Им интересней идти куда-то по своим делам, или не интересно, а просто эти дела их топят, накрывают, как холодные волны, приходится барахтаться, чтобы выплыть, и так все время. Все время...
   - А я? - спросила Аня, - Почему мне не приходится выплывать? Я что, так хорошо плаваю, или не всем нужно вот так вот бегать, чтобы не утонуть?
   Один прохожий поднял голову и посмотрел, сощурившись, на солнце, потом чуть отвел взгляд и взглянул на Аню - напрямую, не ища взглядом, с одного выстрела встретился с ней глазами и помахал рукой. Они сегодня уже виделись. Аня улыбнулась. Махать не стала. Он тоже улыбнулся, и пошел к набережной, на которую открывался вид из Аниного окна. Значит, не всем...
   Каждую секунду рождались новые строки. Сколько же их...
   Аня поставила стакан на стол, получилось довольно резко. Потом вытащила из кармана блокнот и карандаш, уселась с ногами на подоконник и принялась записывать. Не у каждого, наверное, вот такая жизнь, подумала она вдруг. Кто еще стоит у окна и хочет только того, чтобы люди подняли глаза и увидели небо, кто сидит и конспектирует то, что бормочет толпа сомнительных личностей из недр сознания?
   Другие сидят дома всей семьей и листают фотоальбом, перебирают в памяти свои секунды жизни.
   Другие собираются вечерами в подъезде, пьют пиво. Аня засыпает под звуки их гитары. Каждый вечер - одни и те же три аккорда.
   Есть еще те, кто несется по парку по своим делам. Опустив голову, словно боясь оступиться, пялится на свои ботинки, на асфальт, как будто, глядя вниз, можно увидеть что-то новое.
   Воздух пахнет лужами и зеленью. Воздух радуется каждой секунде, он одинаково прекрасен каждый миг. Ему не нужно даже пытаться запоминать этот мир, он еще успеет на него насмотреться, ему отведено больше секунд.
   Аня пошла гулять ночью. Взяла деньги, блокнот, карандаш, нырнула в шерстяную кофту и ушла. Было около одиннадцати часов. Попался один автобус, и Аня села на него, доехала до метро. До закрытия его оставалось еще часа полтора, но уже никого не было. Она села в вагон. Там был еще один человек, мужчина лет тридцати. Он держал в руках открытую книгу и букет цветов. Кажется, он плакал - книгу он не читал, глаза его были неподвижны. На одной из
   станций он достал мобильный, лихорадочно прижал его к уху, но даже Аня услышала в трубке противное: "Абонент не отвечает или временно не доступен". Конечно же, человеку с цветами очень хотелось верить второму, но, наверное, он больше склонен был думать о первом, и хотел плакать. И Аня тоже.
   Она вышла на одной станции. И услышала за колонной голоса. Она заглянула за нее и увидела двоих - симпатичного чернявого парня и девчонку крохотного роста. Они сидели, опершись спинами о колонну, из-под девчонки виднелся рукав балахонистой ветровки. Аню они не видели. Девчонка держала его руку, судя по всему, сосредоточенно ее разглядывая, а парень смотрел на девочку, очень пристально. Потом они переглянулись и захохотали на все метро, заливисто, девчонка - мальчишеским солнечным голосом, ее друг - совершенно сумасшедшим смехом, в котором отчетливо слышалось очень явное ХАХАХА, почти нарочитое. Забавный тандем. Потом девчонка чмокнула его в ухо и сказала:
   - Мишка, придурок, сейчас на твой ржач дежурная прибежит! - и залилась новым приступом.
   - А я ее напугаю! - выдал он зловещим шепотом, и, наклонившись к девчонке, сдвинул брови и злобно улыбнулся. Взгляд у него был жутковатый - Ане было его видно, девочка же сидела к ней спиной. Потом он ее обнял и прижал к колонне. Подошел следующий поезд, пока он грохотал, Аня бесшумно запрыгнула на эскалатор. По перилам одиноко ползла смятая бумажка, билет на одну поездку. Почему люди покупают билет на одну поездку? Наверное, так делают те, кто возвращаться не хочет...
   Да, чепуха, просто нет мелочи, вот и покупают отдельные билеты.
   Но ведь случайного ничего не бывает.
   Аня вышла из метро, пошла вдоль по освещенной огнями улице. Люди были, но она их не видела, кто-то попадался на глаза, но тут же растворялись в сумраке, расползавшемся от зданий, цепью протянувшихся вдоль дороги. Блики фонарей порой открывали даже лица редких прохожих, и сразу казалось, что их на самом деле наверняка больше, чем видно на первый взгляд, и появлялось неприятное ощущение слежки.
   Она дошла до какого-то сквера, села на скамейку и извлекла из кармана блокнот.
   Над ней клубились перепутавшиеся, влюбленные друг в друга, до безумия мечтающие соединиться ветви еще голых деревьев. Теперь она точно понимала, что не одна. Здесь еще много разных, но смутно знакомых. Мрачные тени в балахонах патрулировали парковые аллеи, мельтешили и мешали сосредоточиться.
   - Вы - потом, - попросила она, - У меня сейчас другие.
   "Балахоны" стали отходить подальше, но по-прежнему настойчиво, чинно выпрямив спины, ходили, размытые, но очевидные, под сенью просыпающихся деревьев. Они по-прежнему тянули друг к другу ветви, раскачивались и лили слезы.
   - Почему, почему нам нельзя? Почему могли те, в метро... Нам надо любить, мы засыхаем... Нас высушивает, мы умираем...
   - Умираем...
   Балахоны оживились. Теперь понятно, что они тут делают.
  
   Ветви сплетались в узоры ночных небес,
   И тысячи звезд пронзали черные тела.
   Жил, обожал необъятный лес,
   Ночами была жизнь раздета догола.
  
   - Ну и пожалуйста, - мрачно проговорил самый высокий балахон. И уплыл в темноту. Деревья закачались на ветру, Аня подняла голову и посмотрела на мягко набухшие почки. Стройные, томные тела лип в трансе двигались под ветром. Ветер дышал на ухо.
   Здесь был особенный запах. Живой, нежный, темный запах тайны. Необъятного леса не было, но было нетрудно его представить. Ветер не умолкал:
  
   Винторогие духи шепчутся в ночи,
   Под облаками летят, спускаются с луны,
   Просят ночь: затихни, не кричи,
   Криком рассвета не прогоняй наши сны...
  
   - Спасибо, - кивнула Аня и записала. Винторогие духи... А они где? Что это он выдумывает?
   Налетел порыв ветра, и деревья зашуршали с новой силой. Ане стало неловко, как будто она подслушивает очень интимный, очень важный разговор. Она посмотрела наверх. Да, правда, кто-то там под облаками действительно носился, но через ветви деревьев никаких очертаний на фиолетовом весеннем небе видно не было. Она поспешила выйти из сквера и снова посмотрела
   наверх. Да, они там...
   Они там. Носятся под облаками. Метро уже наверняка закрыли, наверное, надо вернуться в парк. Аня села на скамейку и стала бессовестно подслушивать разговоры деревьев. Все-таки они говорят на своем языке, и вряд ли им не все равно, слышит она их или нет.
   Небо смотрело на нее бесчисленными блестящими глазами. Наверняка на нее... Аня играла со звездами в гляделки, пока не заныла шея, только потом опустила голову, растянулась по всей длине лавки и, лежа на боку, стала наблюдать за балахонами. Они все еще вертелись где-то поодаль, но уже не мешали. Судя по всему, ни от деревьев, ни от Ани им больше ничего нужно не было. Они успокоились и позволили ей задремать. У нее почти не было таких ночей, когда ей ничего не снилось. Но сейчас не снилось ничего. Только на протяжении всего того времени, что она проспала, в голове ни на секунду не смолкали распевные разговоры деревьев. Но они-то уж ей наверняка не снились.
   Она открыла глаза. Видимо, только что рассвело. Дворничиха мела и без того чистый сквер. Аня приподнялась на локте и внимательно на нее посмотрела. Ночью, помнится, здесь бродили балахонистые... а теперь толстая татарская женщина неопределенного возраста, в кислотно-оранжевой жилетке и с метлой в грубых руках. Все-таки ночью этот сквер куда интереснее. Дворничиха недовольно посмотрела на Аню, покачала головой и проворчала что-то. Аня непонимающе уставилась на нее.
   - Шла бы ты домой, - посоветовала она ей, - А не то нарвесси еще на кого-нибудь, знаешь, какие тутова шастают?
   Аня не знала, приняла ее дворничиха за бомжиху, проститутку или за малолетку, сбежавшую и дома, но решила, что, пожалуй, скоро пойдет домой. Посидит еще совсем немного.
   Она удобно уселась с ногами на лавке и, укутавшись в кофту, стала наблюдать за первыми машинами, за недовольными, серовато-мутными прохожими, спешащими на работу. В такое время люди вряд ли могут идти на работу с удовольствием. Да и потом, в такое время работают только какие-нибудь вахтеры в метро или те же дворники - так или иначе, нет тех, кому действительно есть зачем идти работать. Тоска... Серо...
   Она поспешила убраться отсюда, пока эти мышиные люди не заразили ее своей скукой.
   Когда она пришла домой, там никого не было, отец оставил записку, что уходит в шесть утра, и что можно не ждать его раньше полуночи. Аня машинально посмотрела на часы - ровно семь часов. Она перехватила бутерброд, выпила чая, перекинула через плечо рюкзак и отправилась в школу. Почему бы и не сходить, в самом деле.
   До школы было около двадцати минут ходьбы дворами, если на автобусе - то около десяти, но время у Ани было, и она пошла вдоль шоссе, по которому могла бы ехать на автобусе. Уже неподалеку от школы она увидела на углу дома парочку. Хохотавшие, как безумные, двое без пяти минут повзрослевших детей. Смеющаяся девочка, огромная куртка на ее плечах, у паренька торчат уши.
   ХАХАХА!
   Забавные такие. И ведь стоят, ржут, а вот она возьмет и прошелестит в это самое смешное ухо что-нибудь не менее весомое, чем то, о чем болтали липы в сквере. Не такие уж и простые. Все-таки не плиты на стенах платформ московского метро.
  
   Первым уроком была литература, а это значило, что можно мирно подремать сорок пять минут на последней парте. Евгения Сергеевна никогда не сопротивлялась, если учен, пристроилась на "камчатке". Тема, как заблудившийся щенок, последовал за ней, жалобным голосом уверяя ее, что все выучил, просто с утра малость принял и все на фиг забыл.
   - А зачем принял? - веско спросила Аня. - Я спать собиралась, упал ли ты мне со своими вопросами?
   - Ну, Ань... - заныл Тема. Аня отмахнулась, выложила учебник и устроила голову на парте, закрыв глаза. Тема глубоко вздохнул и уныло уставился в книгу, разглядывая изображенную там комбинацию из пальцев, то ли Пушкина, то ли Тургенева.
   Аня, в свою очередь, разглядывала строчки не Тургенева, и конечно уж, не Пушкина, а свои собственные, может и не достойные вековечной памяти, но ее саму вполне устраивавшие.
   - Слышь, Аньк, - позвал Тема. Аня промычала ему в ответ что-то невнятное, не желая разгонять наметившиеся контуры новой строфы лишними словами, напрасно запускаемыми в этот мир. - А ты, когда спишь, очень даже... ничего себе...
   - Слушай, пьянь, - лаконично ответила Аня, не открывая глаз, - Что городишь такое?
   - Да в натуре, - улыбнулся Темка. Аня открыла глаза и внимательно на него посмотрела.
   - Ты что-то странный сегодня какой-то, - сказала она, нахмурившись. Тема был действительно не похож на себя. Так не похож, что мельтешившим в голове можно было и подождать.
   - Ага, заметила, - улыбнулся Темка. - Ну, наконец-то. Похоже, тебе и правда стоит отоспаться, раз сразу не признала. Я же не пил сегодня, прикинь?
   - Погоди, погоди... - пробормотала Аня, выпрямляясь и протирая глаза. - А чего ты сказал пять минут назад, что выпил с утра пораньше?
   - Так это чтобы с тобой сесть, - виновато улыбнулся Темка. Аня подумала, что сейчас не
   мешало бы заржать, да погромче, но поняла, что очень устала. Сон на лавке в парке был не слишком концентрированным, и отдохнувшей она себя не чувствовала.
   - Еще что скажешь? - спросила она устало.
   - Давай встречаться, - сказал Тема.
   - А мы разве каждый день не встречаемся? - сострила Аня, отвечая шуткой на шутку.
   - Да я по-другому предлагаю, дура, - просто сказал он. Аня пожала плечами и улеглась спать. Евгения Сергеевна нежно бубнила конспект, и высоченный Тема, торчавший с задней парты, как гвоздь, слишком резко возвышался над головами остальных, прилежно склонившихся над тетрадями, и ему ничего не оставалось, кроме как последовать их примеру.
  
   Аня сидела на кровати, в ногах у нее валялся школьный рюкзак со сваленными в него учебниками, в телевизоре покрякивала рок-группа. Она выключила телевизор, взяла рюкзак и зашвырнула в угол. Хрестоматия по литературе выпала из него и теперь на Аню пялились стихи с форзаца. Аня растянулась на кровати и уставилась на трещину. Пустынная Земля скоро должна дать о себе знать. Пожалуй, стоит подождать немного.
   И Аня ждала, как ждут телефонного звонка или стука в дверь. Пустынная Земля должна сама всплыть в сознании, сухим островом занять самый центр рассудка, и тогда строчки сами проявятся на ее серой коже.
   Пока же Она не появлялась. На верхних слоях разума проявлялись, как фотографии, люди. Их было необыкновенно много. Выглядели они довольно пугающе... Вообще, странные они сегодня. Наверное, хотят чего-то из такого, чтобы мурашки ползли...
  
   Душа мерзла - и по капле из глаз выливалась.
   Мутный день не прятал того, что от нее осталось,
   Осенний рваный свет не скрыл сердца в отрепьях,
   Дрожавших в похоронном одиноком ветре...
  
   Аня думала, что сейчас было бы круто окинуть их всех победоносным взором и заявить что-нибудь вроде "Что, съели?", но они куда-то ушли. Растворились в осеннем ветре, смешавшимся с приглушенным светом, мелькнув между стволами растрепанных облетающих деревьев ободранным подолом.
   Вот что называют обломом...
   Она быстро восстановила все на бумаге.
   Записав, Аня подняла голову. Отец уехал. Его не будет ночью дома, это точно, потому что последняя сегодняшняя встреча запланирована на поздний вечер, и он сказал, что ему удобнее будет переночевать у друга, который жил поблизости от места, где отец встречал своих клиентов.
   - Ну, это дядя Рома, ты же просто обязана помнить! Ты разве не помнишь, он же у нас в прошлом месяце гостил, он еще подарил тебе картину...
   А, да, дядя Рома...
   Да, картина покорила Анино сердце. Ослепительный маленький шедевр, интимно-тесный из-за тонкой рамки японский сад с невыносимо красивой сакурой, нависшей над темным мостом. Аня не могла даже предположить, чем это писали, когда дядя Рома вручил ей сверток, они с отцом тут же отправились на кухню, и отец открыл коньяк. Аня коньяк не пила. Дядя Рома его пил, потому что ему помогало от головной боли. А Аня пошла в свою комнату. Того, что она ушла, они не заметили, а она села на кровать, открыла сверток и онемела. Повесила картину напротив кровати, в узком простенке между гардеробом и окном. Гардероб...
   Зачем ей гардероб? Там только один небольшой ящик выделен для ее одежды, и еще один - под нижнее белье, а остальное... Наверное, там хранится старая одежда, может, из того, что мама не стала забирать, может, даже ее старая шуба, такая красивая кроличья шуба, в которой мама была очень стройной, хотя сама по себе шуба была громоздкой, и вешалку совсем не украшала. Мама ее одевала и выходила в ночную зиму, дышавшую в лицо морозом, и Аня смотрела в окно, как они с папой идут куда-то гулять. Когда мама выходила в этой красивой шубе из дома с папой, от нее пахло умопомрачительными духами.
  
   Аня взглянула на картину, улыбнулась, как бы здороваясь, и открыла створки шкафа.
   Шуба...
   Неуклюжее слово для неуклюжего предмета, не позволявшего разглядеть ни нежности
   кожи, ни изящности фигуры. Так, по крайней мере, шуба всегда выглядела на вешалке. Но сейчас...
   Ужасно ностальгическая вещь. Сейчас она выглядела так, как будто внутри нее была мама.
   Мамина женственность... А мама, несомненно, была женственна. Так женственна, что
   слезы наворачивались на глаза.
   Аня закрыла шкаф, пошла на кухню. Было около семи часов вечера. Уроки уже сделаны, Последний Миг ушел по своим Безнадежным Тропам, оставалось только поесть. Аня налила себе в здоровую пиалу побольше супа, разогрела его и стала с аппетитом уплетать. Чувствовала она себя совсем как зимой.
   В вечерней тишине было слышно только как звенела ложка.
   Позвонили в дверь. Кто еще?
   Аня поднялась и открыла.
   - Вот и мы! Не ждала?
   Отец и дядя Рома вошли в квартиру. У отца под мышкой была коробка с тортом, в руке - его неизменный дипломат, дядя Рома был в драных джинсах и страшненьком свитере. Волосы растрепанные... "Художественный шухер".
   Дядя Рома был художником.
   - Здравствуйте, Анна Александровна, - галантно улыбаясь, сказал он. Отец уже вошел в квартиру и снимал запачканные весенней слякотью ботинки. - А это вам!
   Он протянул Ане сверток, точно такой же, в той же самой серебристой оберточной бумаге, что и в прошлый раз. В руке у него был черный целлофановый пакетик, судя по его очертаниям, там была бутылка коньяка.
   Аня пожила сверток на тумбочку и прошла за отцом и его другом в кухню, доесть свой суп.
   - Ты ужинаешь? - спросил папа. "Не, завтракаю" - хотела сказать Аня, но был набит рот. Что-то ничего у нее сегодня не получается сказать.
   - А чего так рано? - спросила Аня, прожевав картошку.
   - А, решил все бросить и отдохнуть сегодня вечером, - он подмигнул. - По-дружески так...
   Конечно, по-дружески. На то и друг.
   - А тут как раз встретил дядю Рому. Представляешь, совершенно случайно!
   - Я сегодня о вас думала, - сказала Аня настолько спокойно, что ей даже самой стало жутковато. Однако отец отреагировал полярно.
   - Да ну?! - на его памяти не было случаев, когда она говорила такие вещи. Даже не важно, как... - Фантастика! Вы просто должны были увидеться!
   - Дядь Рома, а вот та картина, которую вы мне в прошлый раз подарили, она откуда?
   - Хе... Хе-хе... Ну, не думаешь ведь ты, что это я сам написал? - улыбнулся он. Аня сидела перед уже пустой тарелкой, отец убрал ее со стола, поставил в раковину, достал рюмки и поставил на стол, зажег плиту под чайником, наконец, сел и перестал-таки суетиться. - Это, Анечка, мой друг, ты его видела очень-очень давно... Тебе было чуть меньше двух, сомневаюсь, что ты помнишь... Его звали Санадо Ютаро, японский художник, наш с папой друг...
   - Японский... Я-то думала, это был какой-нибудь соцработник или что-то вроде...
   - Ты помнишь?! - воскликнул отец, дядя Рома одновременно с ним вскинул брови:
   - Соцработник?! Ха-ха-ха! - он ужасно странно заржал. - Ну и сказала тоже...
   - Очень одет был официально...
   - Ты такие слова знала? - подтрунивал дядя Рома.
   - Тогда не знала, - ответила Аня. - Я просто чувствовала, что он из занудных.
   - Юрка просто опрятный очень, - все еще явно желая поржать, оправдал друга дядя Рома. - Я у него специально для вас с Сашкой эту картину заказывал, - гордо сообщил он, - Я тебе еще кое-чего принес, ты уже посмотрела?
   Аня помотала головой и вышла из-за стола, взяла с тумбочки в прихожей сверток и пошла в свою комнату. Все-таки странно, что у папы, при всей его нейтральности, такие друзья. Дядя Рома, который - хоть Аня не видела ни одной его картины и не знала, насколько - все-таки художник, а не агент по продаже недвижимости. Не говоря уже о Юре Санадо, японском художнике-соцработнике, который, по папиным давнишним рассказам, потрясающе владеет русским, и Россию обожает с тех пор, как лет четырнадцать назад приехал сюда на презентацию какой-то своей выставки. Да еще какой-то завзятый театрал неопределенной масти и породы, Собакин. И безызвестный режиссер с его страшной женой, вообще из какой-то богемы для богов снисходительно сошедшей в этот варварский мир.
   В свертке лежал на этот раз совсем не такой потрясающий подарок, как месяц назад. Теперь здесь была вовсе не картина самурая Юры, а дурацкое темно-зеленое, почти черное платье с обтягивающей юбкой до колена и воротником-хамелеоном. Наверное, это дядя Рома выбирал сам.
   Она еще немножко подумала о шубе, потом о Последнем Миге. Все-таки рядом с ним ужасно страшно. Она выскользнула в прихожую и послушала немного разговор отца и дяди Ромы.
   - Нет, ну ты прикинь, - говорил своим развязным мягким голосом дядя Рома, - Юрке сорок лет, не женился. Не хочу, говорит, "аригато", словно я ему руку и сердце предлагаю, ей-богу! А
   ведь, гад, как пишет!
   - А ты-то сам? Как твоя?
   - Ленок умотала на юга с подружкой. Нет, ну просто вообще...
   Похоже, дядя Рома уже солидно так набрался. Так или иначе, слушать совершенно нечего. Аня ушла в свою комнату и увидела нескольких совершенно невменяемо-черных существ. Угловатые силуэты, никаких лиц, трехмерные в иную сторону - как будто они были не выпуклыми, а наоборот, как впадины в воздухе...
   Нет, не в воздухе. Точно! Они - трещины...
   - Вас Пустынная Земля прислала? - спросила Аня. Глаза стали тонуть в их черноте, в одну секунду она пронеслась через них и оказалась на Ее поверхности. Отлично... Приступим.
  
   Когда Аня вышла из своей комнаты, уже была глубокая ночь. Даже папа с дядей Ромой уже легли спать. Аня прошла по длинной прихожей к двери папиной комнаты. Дверь была открыта, и из комнаты слышался разноголосый храп - папин, интеллигентный, как у молодого поросенка, и джазовый духовой храп дяди Ромы. Неплохой ансамбль... Папа спал на кушетке, дядя Рома, конечно же, на папиной кровати. Аня прошла на кухню, сделала себе чай и вернулась в комнату.
   Когда она пришла, в комнате у нее было темно. Наверное, лампочка перегорела. Она включила настольную лампу и села на постель. Тихо. Тик-так. Тик-так.
   ЗАЧЕМ В МОЕЙ КОМНАТЕ ЧАСЫ?
   Ане часы нужны не были. Она ненавидела, когда в тишине с неестественной строгостью отмерял каждую секунду их насильственно-точный механизм. Ненавидела, когда они крали ее секунды и заставляли смотреть на них, следить за временем. С детства ненавидела...
   Она поднялась с постели, открыла окно, выбросила часы и села на подоконник. Вот и нет часов. Теперь никто не мешает. Время исчезло. Оно больше не контролирует каждый вдох и каждый выдох. И как она раньше не догадалась это сделать?
   Аня легла спать.
  
   Утром ее не разбудил ни убитый будильник, ни проспавший работу папа. Аня проснулась, прошла в кухню. Десять часов. Ну и черт с ней, со школой. Отец наверняка спал, иначе разбудил бы ее, побарабанил в дверь костяшками пальцев с криком: "Сталина, на выход!".
   Аня услышала, как работает слив в туалете, и через минуту в кухню вошел дядя Рома в своей странной одежде, красный после умывания. Увидев Аню, он прямо таки расцвел:
   - О, доброе утро! А почему мадмуазель не в школе?
   - Проспала, - ответила Аня. Вздохнув и пожав плечами, мол, ладно, не мое это дело, дядя Рома стал варить себе кофе в турке. В среднем он бывал здесь раз в месяц-два и прекрасно знал, где что лежит. Даже Аня не знала, где отец держит турку. Впрочем, Аня просто кофе не пила.
   - Ну вот веришь, нет, совсем не умею просыпаться без кофе. Это еще больший наркотик, чем курево... Да, кстати, не возражаешь, если я закурю?
   Аня помотала головой.
   - Будешь?
   Снова помотала головой.
   - А папа твой, видимо, не скоро поднимется, он вчера еще больше меня набрался, скажу тебе по секрету. Хе-хе...
   Он налил себе кофе, снова сел за стол, затянулся. Аня думала о мутном облачном месте с пыльным влажным воздухом. Земля была натянута под ним, тугая, как парус. Над ней струился пар, и было очень спокойно внутри этого пара. Как будто он прятал от чего-то ужасно неприятного. Такое испытывает ребенок, когда прячется от прикроватного монстра под одеялом - защищенность. Все дети, которые верят в монстров под кроватями, верят, что одеяло - единственный возможный путь к спасению от них.
   Откуда берутся подобные страхи? Нужно ли быть трусливым ребенком, чтобы чувствовать подобное? Аня никогда не боялась чего-то конкретного, но ведь она - не все... Почему среди фантазий ребенка обязательно находится одно чудище под кроватью или монстр в платяном шкафу, откуда это берется? Непременно чего-то боятся, откуда в сознании этих непуганых воробьев вообще боязнь того, что их утащат и удушат под их родной койкой? Может быть, чтобы они подготовились к давлению настоящих, обоснованных страхов, виной которым уже не воображение...
   - Анна Александровна, вы не заболели? - шутливо поинтересовался дядя Рома, - Кроме шуток, вы спите на ходу...
   Аня встала и ушла в свою комнату. Вот чудной. Ей спать сейчас хотелось меньше всего на свете.
   Она подумала про Юру Санадо. Все думала про него, и, наверное, если бы она его знала, то скучала бы по нему. Странное чувство, словно как-то она с ним была связана - со сдержанным сорокалетним японским холостяком, о котором ничего толком и не знала, кроме того, что он говорит по-русски не хуже, чем она, и что он написал самую прекрасную картину, которую она когда-либо видела.
   Вскоре Юра Санадо покинул ее мысли, и снова появилась парусиновая земля, укрытая пуховым туманом. Здесь уже наступил вечер, и на землю падали белые звезды, оставляя в небе разводы, как будто по монотонно-темной свежей акварели мазнули кистью с белой краской, и теперь темная краска постепенно ее затягивала, растекаясь и уничтожая развод - оставался только размытый бледный шрам. Звезды даже на вид были горячими - туман расползался, и было видно, как они прожигают землю и летят сквозь нее, дальше, как будто под ней нет никакой плотности, и вообще, это вовсе не земля, у нее нет недр, она просто натянута сквозь пространство, как простыня, когда дети играют в рыбку-щекотунью. Только здесь еще и покрыта туманом. Странное место...
  
   Где-то около полудня папа вскочил и, не приняв душ и даже не расчесав волос, которые после целой ночи, проведенной на боку, встали ирокезом, умчался на работу. Аня слышала краем уха, что дядя Рома говорит ему, будто она вроде как приболела и в школу даже не пошла. Папе
   некогда было объяснять ему, что то, что Аня сидит дома, вовсе не означает, что она больна, но
   у него не было возможности даже вникнуть в ситуацию, и он, пулей выметаясь из квартиры, крикнул ему: "Посиди с ней!".
   Дядя Рома, видимо, был только рад. Ему было прикольно провести эдакий эксперимент, как вот на западе старшеклассникам дают пупсов-роботов, чтобы они учились воспитывать детей. Через несколько минут после папиного ухода он постучался в открытую дверь Аниной комнаты и провозгласил:
- Папа ушел и поручил мне приглядывать за единственной дамой его сердца! Так что с нами случилось? Может быть, нужен врач?
   - Зачем врач? - просто спросила Аня.
   - Ну, не бойтесь, не бойтесь, юная мисс, уколов не будет... Так что скажете?
   - Не нужен мне врач, - сказала Аня крепким, спокойным голосом. Дядя Рома пожал плечами и ушел в гостиную, врубив телевизор. Аня закрыла дверь и заперлась.
  
   - Аня! Аня, к телефону!
   Ане редко звонили. Очень редко. Она вышла из своего убежища в прихожую и удивленно посмотрела на дядю Рому. Он протянул ей беспроводную трубку.
   - Вас, мадмуазель.
   У него была странная манера обращаться к ней то на ты, то на вы, совершенно без какой-либо закономерности. Аня взяла трубку, ушла к себе и только тогда сказала "Ало".
   - Сталина, ну здравствуй! - послышался из трубки странно-знакомый голос. Как будто звонил дальний родственник из Усть-Городка, с которым она была в хороших отношениях - когда-то, в конец Триасового или в начало Юрского периода.
   Но это был всего лишь Тема Ильинский.
   - Чего тебя в школе сегодня не было? - задорным и совершенно трезвым голосом спросил он. По телефону его голос, в жизни уже начавший ломаться, звучал совсем по-девчачьи.
   - Проспала, - ответила Аня, - А чего ты вдруг звонишь? Уроки бы сказал, раз уж звонишь. Погоди, я дневник достану.
   - Да я скажу, только я не потому звоню...
   - А на фига? - вежливо поинтересовалась Аня.
   - Ну, как... Вообще... Как дела узнать, - растерялся Темка, - Вдруг ты заболела там, или че.
   - Да нет.
   - Ну, тогда, может, погуляем сегодня вечерком? Ты как?
   - Это что, я типа тебе напишу сочинение по Тургеневу, а ты мне мороженое купишь? Взяточник. - Аня неожиданно для себя расхохоталась.
   - Да ни, я Тургенева в Интернете нарыл. Так пойдешь?
   - Пойду.
   - Приходи к "Центавре". Когда тебе удобно?
   - Все равно.
   - Тогда в семь. Будешь?
   - Ага.
   - Ну, тогда пока.
   - Ага.
   Аня нажала на сброс, отнесла телефон на базу.
   - Мадмуазель поклонники на части разрывают! - высказался дядя Рома. - Гляди, ведь растащат же по частям, и - добрый вечер!
   - Непременно, - ответила Аня беззлобно и снова ушла в свою раковину, как улитка. До
   семи можно еще написать что-нибудь про звезды, рвущие парусину.
  
   Они с Темой шли по бульвару. Лужи блестели под ногами, легкий ветер щекотал кожу, и делать было абсолютно нечего. Есть бульвар. Есть они - их двое, и они идут по бульвару. Удручающее отсутствие какой-либо тайны - для Ани, по крайней мере. Прекрасно знала, что они идут по бульвару, что она нравится Теме, что ей нравятся падающие звезды, оставляющие в небе разводы и прожигающие насквозь не то серую землю, не то землистую парусину. Прекрасно знала, что у этой парусиновой земли недр нет, значит, это все-таки не настоящая земля, а Нечто, которое притворяется Землей. Бывает, что существо, у которого ничего нет ни над головой, ни под ногами, стремится создавать иллюзию того, что оно вовсе не так одиноко, что туман нужен просто чтобы укрыться, а не чтобы спрятать от глаз ужасную, бесконечную пустоту одинокого пустого пространства, у которого нет ни прошло, ни будущего - ни воспоминаний, ни желаний, только пустая тоска, проплывающие со всех сторон мимо него дни и ночи, дни-ночи-дни-ночи-дни-ночи...
   Пытается выглядеть землей, крепкой, стойкой, могучей, такой самодостаточной, какими не могут быть ни легкомысленный воздух, ни мудрая своевольная вода, ни импульсивный огонь.
   Пытается быть ей - но не может. Ничего вокруг. Все движется, а она не стоит, не вист, не лежит в воздухе - просто находится в пространстве, движутся звезды - падают, и только то, что ни летят сквозь нее, помогает определить, где - верх, а где - низ... Но смысл?.. Это же не может спасти от пустоты, даже если знать, в каком направлении - конец, а в каком - край пустоты...
   Прячется от темноты, от жгучей подкроватной темноты, от платяной безызвестности, большой, нелепый ребенок - под мягкое одеяло тумана, темнота ее все равно видит - а ей чуть-чуть легче от того, что она не видит темноты.
   У нее нет даже недр. Ей просто больно. Звезды летят сквозь нее и причиняют нестерпимую, постоянную боль, к которой невозможно привыкнуть - как если бы кому-то не давали спать, и он не смог бы с этим бороться, и привыкнуть был бы неспособен. Для нее нет жизни. Выжигают, постоянно, но только они такие крошечные, а она так бессмысленно-беспредельна, что они не как не смогут прожечь ее до конца. И она это знает. Для нее в этом нет никакой тайны...
   Аня заплакала. Очень хотелось плакать навзрыд, в голос, на всю улицу, на весь мир - чтобы там, неизвестно где ОНА услышала и почувствовала, что кому-то в одну секунду стало вместе с ней одиноко и больно. Через плотно натянутое в пространстве тело летели звезды. Одна была больше, горячее других. И прошла сквозь сердце, как будто так и должно быть. Унеслась со сверхсветовой скоростью, конечно же, никогда и не подумает, что прожгла секундой своего полета чье-то сердце.
   Но кричать сил не осталось. Онемела от боли.
   - Аня! Аньк, чего с тобой?! Анют, не пугай! Что случилось?
   Темка заботливо сгреб ее в охапку.
   - Сердце болит, - сказала Аня, утопая в слезах - действительно утопая. Их было пугающе много, они катились крупными каплями затапливая лицо.
   - Ну, погоди... Погоди... Я живу через улицу... Дойдешь?
   Аня кивнула. Они шли. Она не сгибалась пополам, не кричала, не стонала - шла, выпрямившись, и по лицу бежали, как будто совершенно независимые от ее мыслей, ничем не контролируемые слезы. Странно, должно быть, мы выглядим со стороны, подумал Тема.
   К тому моменту, как они дошли до его дома, Ане ничуть не стало лучше. Он буквально в тащил ее в квартиру, уложил на постель, умчался в кухню. Дома у него, видимо, никого не было - если бы кто-то был, он непременно бы попросил о помощи. Если что-то случалось и ему было кого просить помочь, он делал это - не чтобы спрятать голову в песок, а просто не смел брать на себя ответственность, и вообще он всегда считал себя криворуким и ужасно боялся, что кто-либо от этого пострадает. Сейчас ему, должно быть, очень тяжело.
   Все это она не чувствовала, возможно, даже не думала - просто где-то в глубине сознания был призрак подобной мысли. Все остальное было заполнено черной движущейся пустотой, полной беспощадных звезд.
   Тема подскочил к ней, нацедив в рюмку с водой каких-то капель, протянул ей. Аня выпила. Тема суть не плакал со страху, хотя это его состояние, хоть и проецировалось на лицо, но совсем его не портило.
   - Не плачь, - попросил он и погладил ее по спине. - Больно?..
   Аня кивнула. Она совсем не думала о том, чтобы не плакать, чтобы успокоить его, или соврать ему, что все хорошо. Жаль ей его не было. Было просто больно.
   Она легла с ногами на Темкину постель и закрыла глаза. Пусто. Звезды...
   - Эй... Эй, Ань, что ты там такое бормочешь?
   Он ничего не слышал - просто видел, что у нее как будто пересохли губы, и она еле-еле
   шевелит ими, умоляя дать ей попить. Он машинально протянул ей стакан воды, но потом спохватился - у нее же глаза закрыты, она не видит...
   - Ань, ты, может, пить хочешь?
   Она не отозвалась.
   - Покурить хочешь? Мне иногда помогает, когда нервничаю...
   Молчит. Заснула?
  
   Открыв глаза, Аня сразу увидела Темкино обеспокоенное лицо - сразу становилось от его взгляда, что все неопределенное время, пока она спала, он сидел возле нее и ждал.
   - Ну, как? Лучше тебе? Может, папе твоему позвонить?
   - Зачем? - спросила Аня.
   - Может, он приедет домой, раз тебе так плохо...
   Аня достала блокнот и стала что-то туда записывать своим жалким карандашом. Тема не осмелился посмотреть, что. Наверняка стихи свои...
   Аня писала. Из глаз, как из сдавленного со всей силы в руке мягкого плода, сочились слезы, шумно капая на бумагу. Тема молчал. Ждал, пока она закончит.
   Аня убрала карандаш и блокнот в карман.
   - Все в порядке, - сказала она. - Все в порядке. Знаешь, я думаю, что пойду домой... Сколько сейчас времени?
   - Девять... А ты что, уроки не сделала?
   - Да, - поспешно ответила Аня. - Да, не сделала. Вроде бы на завтра по химии очень много...
   - Я сам химию еще не сделал... - сказал Тема, - Может, раз уж так, ты мне поможешь с пятым номером?
   - Мне домой нужно, - ответила Аня.
   - А-а.
   - Ну, тогда пока.
   - Проводить?
   - Не нужно.
  
   Дома ее встретила Огненный Фантом. Ну надо же, вернулась. Было приятно снова видеть ее грустное лицо. Кажется, что Огненный Фантом дожидалась ее только ради того, чтобы один раз заглянуть ей в лицо и тут же исчезнуть. В похоронном ветре.
   Странно. Почему все возвращаются?
   - Я что, с вами со всеми еще не закончила? - спросила Аня. Да нет, не может быть... Перед глазами мелькали знакомые, только чересчур прозрачные призраки - Всадник, серые сосны. Пустынная Земля. Винторогие...
   Да нет же, со всеми с ними она давно уже закончила. Тогда что им нужно? Что бы не забыла?
   Я и так помню.
   Они ушли. Аня пожала плечами. Странно это.
   Тихо. Здесь нет никого - только мы с тишиной...
   Как? ОПЯТЬ?!
   Слава богу, только на секунду.
   - Аня! Аня, что ты там кричишь такое?
   Аня замолчала, как будто надеялась притвориться, что ее здесь нет. Собственно, здесь ее действительно не было.
   - Аня, выйди на минуточку! Тебе пришла посылка!
   Аня неохотно вышла из своей тишины. Встала, открыла дверь. Отец протягивал ей плоский сверток - видимо, что-то вроде книги, по крайней мере, по форме похоже, только книга формата примерно А4. Оберточная бумага - без каких-либо излишеств, скорей, полностью противоположная понятию излишеств, однако минимализм черных полос на искристо-белом фоне что-то смутно напоминал.
   - От кого это? - спросила Аня и взяла сверток.
   - Там, думаю, вложена записка, - хитро улыбнувшись, ответил папа. Аня улыбнулась ему, кивнула и юркнула обратно в панцирь.
Аня села на постель и аккуратно развернула бумагу. Внутри она обнаружила коробку, к ней была прилеплена голубая бумажка-самоклейка. На ней было уникально красивым почерком
   выведено: "Ане от Санадо Ютаро" - и два иероглифа, по-видимому, подпись. Она дрожащими пальцами открыла коробку и увидела ЕЕ. Картину.
   Еще одна миниатюра, точно как и предыдущая, совершенно уникальной живописной
   техники, написанная неизвестным инструментом, но на этот раз - вертикальная. На картине...
   Это было человеческое лицо - конечно, человеческое, земное, без какой-либо магии, мистики, без преувеличенной ирреальной красоты, но лицо настолько потрясающе лучистой мудрости, что не хватало терпения смотреть на него. Как будто мучила совесть... Как будто она своим восторгом мешала ему созерцать что-то за пределами картины, вмещавшей только его полупрофиль и чуть-чуть показывавшей плечи в самурайских доспехах. Слишком много мудрости и чистоты - нестерпимая юность... Невозможно, НЕВОЗМОЖНО это сочетать! Слишком много силы...
   Она схватилась за свой блокнот. Больше грызла ручку, чем писала. Не могла этого выдержать.
   Закончив, она посмотрела на получившееся.
  
   Так мало говоришь - но слово каждое нетленно.
   Мы оба знаем то, что ты - совершенный.
   В нежно-темных раскосых глазах твоих
   И мрак, и свет теряют свою цену.
   Смерть для тебя неволи честнее,
   Мы оба знаем, что смиришься ты с нею.
   Твоим голосом краткий, как ветер, стих
   Звучит всей жизни земной длиннее...
   В тебе тихая мудрость небес рассветных,
   Гордый слог древних слов восточных, бессмертных;
   Твои волосы пропитаны чернилами ночей,
   Усталая катана блестит в руках твоих светлых.
   Ты - иероглиф, начертанный рукою,
   Что свободней крыла... Тихо, как под водою, -
   Но в тебе - сила двух скрещенных мечей.
   Молчанье вдыхать. Пить тишину - с тобою...
   И ликовать, что могу быть просто рядом,
   Что смею смотреть - и больше не надо,
   Я дышу безмолвной твоей красотой,
   И немного боюсь встречи с этим взглядом -
   Взглядом, в который закованы войны,
   Звезды и тьма - но они спокойны...
   Я уйду - таким как я нельзя пленяться тобой -
   И буду помнить, какой ты - священный, темный.
  
   В выходные были гости.
   Пришла мама, Аня вышла с ней поздороваться.
   - Привет, милая! - воскликнула мама, протянула ей руки и обняла ее. Мама сжала ее, и Аня увидела из-за ее плеча, как в квартиру вошел еще один человек.
   - Зина, ты задушишь ребенка! - сказал Ютаро с улыбкой, увидев Анины широко распахнутые глаза. Мама отпустила ее. - Добрый день, - сказал он и чуть-чуть поклонился.
   - Коннитива, - сказала Аня. Он снова улыбнулся:
   - Отличное произношение.
   - Спасибо за картины.
   - Да пошли, Юра, в самом деле! - воскликнул папа, и они втроем прошли в кухню. Аня - за ними.
   Они сидели за столом. Обедали, разговаривали.
   - Это просто потрясает воображение! - восклицала мама то и дело. Отец с интересом ее слушал, - Если кто-то считает, что возможно поглотить нас, это уже значит, что фирме пора на покой - так он утверждает! А я считаю, что если правильно обыграть все наши преимущества...
   Аня посмотрела на Ютаро, и через секунду их глаза встретились. Потом и он, и она опустили головы и стали смотреть в свои тарелки.
  
   "Если присмотреться, то таких много. И любой прохожий может быть таким. Будь он фактурным кудрявым апполоном или японским "соцработником" - конечно же, только по типажу. Можно идти по улице и вглядываться в лица - и изредка в них мелькает что-то похожее на азарт - конечно же, не карточный азарт, а совсем другой. Азарт созидания. Очень человеческое качество.
   Проходит монолитно-серая колонна обычных, за ними внезапно показываются следующие - у них
   азарт разбавлен уникальной чистотой взгляда. Кристаллический блеск в глазах - такой дает ясность. Очень приятное чувство, знакомое тому, кто понимает все свои способности, то, как они гармонируют с его желаниями. Если эта ясность есть, то ее больше, чем азарта. Это почти
   непобедимо...
   Все эти люди вдохновляюще-красивы. За ними - снова обычные. Мыши, ползущие по своим подполам, безобидные, безропотные. Люди БЕЗ. Обычные.
   А за ними идут те, которые встречаются редко. Но их видно. От них пахнет особенно.
   Знакомый запах - пахнет огнем и лошадьми, несущимся в степи. Раскатами грома. Чернильной водой, жарким пыльным пустынным ветром, земляникой. Тем, чего здесь нет. Есть только смутное напоминание - в запахе этих редких, случайных людей, затерявшихся среди стада людей БЕЗ.
   Видя их, хочется поздороваться. Они не знакомы мне, но уж Всадника-то они наверняка знают"...
  
   Закрылась дверь. Аня шумно втянула ноздрями воздух. Последний раз ощутила, что откуда-то изнутри слышен запах земляничного ветра.
   - Аня, что такое? - улыбнулась мама, - Тебе что, понравился Юрин парфюм?
   - Санадо-сан не пользуется духами, - уверенно сказала Аня. Это было совершенно ясно. Как ясен любой факт, который известен тебе во сне.
   - Вроде бы нет, - пожала плечами мама, - А что ты так дышишь глубоко?
   - Жарко пахнет. И пыльно...
   - Проветрить, что ли?
   - Да нет! - протянула Аня, - Просто запахло, как в пустыне вдруг...
   Мама явно ничего не понимала, и Ане было жалко ее из-за того, что ей приходится так бесполезно и сильно напрягаться.
   - Да забудь, считай, мне это показалось, - успокоила она, зашла в кухню и села на высокий стул, поджав под себя ноги и выпрямив спину. У нее это само собой получилось. Просто подумала снова про самурая, и очень захотелось стать тоньше, чище. В его присутствии нельзя иначе.
   Он посмотрел на нее мягким, совершенным взглядом. Кажется, чуть улыбнулся - или она выдавала желаемое за действительное.
   - Что ты улыбаешься? - спросила она. Как посмела? После такого он вполне мог бы выхватить из ножен свою страшно сверкающую катану и отсечь ей глупую голову. Молча. С литым спокойствием. Но он только улыбнулся (теперь уж точно!) и пожал плечами, на секунду отвел взгляд - так, что этого почти не было заметно - и снова стал на нее смотреть. Тяжело.
   - Не смотри на меня, - попросила Аня шепотом. И он, конечно же, перестал. Он всегда так делал.
   - Хочешь, я уйти могу? - предложил он.
   - Побудь тут еще немного... - он ничего не ответил. Просто остался.
   - Ты о чем это так глубоко задумалась?.. - вкрадчиво спросила мама. Аня предпочла заменить ответ вежливой тишиной. - Ну, не хочешь говорить - как хочешь... Может, чай?
   - Спасибо, не надо, - ответила Аня. Как было бы здорово, если бы он побыл здесь подольше... Так приятно не шевелить ни единым мускулом своего тела, чувствуя, как воздух вокруг движется, а оно остается в прострации - ни в напряжении, ни в нирване, просто впитывает тишину, впитывает до последней капли, так старательно, что кожа начинает светиться от этого ирреального спокойствия, все компоненты которого при этом насквозь реальны, имеют цвет, консистенцию, запах - прозрачно-матовые, чуть сероватые, мягкие, густые, с едва уловимым цветочным ароматом...
   Очень хотелось сказать это все ему, но он наверняка это и без нее знал. Он очень много знает. Лучше просто молчать.
   Конечно же, она не первая, кому он позволяет вместе с ним учиться молчать. Хотя бы Юра Санадо... И еще многие из тех, кто встречается редко. Но именно его присутствие заставляло чувствовать себя кем-то из круга избранных. Люди БЕЗ вряд ли общаются с ним.
  
   Порой Аня, оказываясь Там, видела совершенно несносное, пустое, безвоздушное пространство. Такая пустота заставляла верить в собственное вселенское одиночество. Конечно, на земле были люди, кроме нее, но не в эти секунды. Иногда - минуты. Часы. Бывало, такое длилось и днями. Едва выходя оттуда, она понимала, что все это было максимум очень реалистичной, недалеко не самой приятной галлюцинацией, но холодная, линялая тоска, которую она выносила оттуда, никогда не исчезала так же быстро, как сам вакуум, как будто стараясь доказать, что заунывный, как зубная боль, скудный мирок, вселявший уверенность в собственной негодности и ненужности, не был ни сном, ни видением, а действительно существует и время от времени поглощает ее, высасывая все, что она старалась в себе сохранить. Если бы в эти минуты кто-то подошел к ней и сказал, что слышит ее мысли, она была бы спасена. Но никто не подходил, и вся жизнь, любое движение или слово, каждая вибрация дыхания в груди были в тягость. Мысли были слишком насыщенны этим не-воздухом, чтобы хоть как-то пытаться прогнать оцепенение.
   Иногда, пробиваясь через пустоту, как первый цветок мать-и-мачехи за всю весну, появлялось новое, совсем не подходившее ко всем предыдущим, чувство - вера в существование "жизни на других планетах" - в недра у кого-то еще, и не просто недра, а фотографически отображающие ее изолятор. И, едва она цеплялась за эту веру, как она мгновенно вяла, приходила в упадок - как цветок, который срываешь, соскучившись за зиму по этой земной миниатюре солнца, и он умирает, лишаясь очарования, которое дарит ему жизнь на еще холодной земле.
  
   Дождь бил в окно. Аня сидела на подоконнике, в шерстяных носках, с кружкой чая с лимоном, наслаждаясь теплом комнаты, которое было особенно приятно чувствовать, когда через форточку чуть веет холодным ветром затянувшегося межсезонья. То ли весна не желала приходить, то ли зиме было лень уходить - но Аню вполне устраивало такое положение вещей. Это совсем не было похоже ни на кристальный дождь, который являлся поздней весной с пахучими грозами, затевая шумную дружескую потасовку с буйными кронами каштанов, ни на дожди, которые опрокидывала на грязный асфальт тоскливая оттепель, просто потому, что была слишком нищей для снега. Что-то промежуточное, сонное, непонятное.
   Под такой дождь не хочется грустить и философствовать, не хочется и прыгать в одном крошечном сарафане по аллеям, шлепая босыми ногами по лужам. Под него очень уютно засыпать, расслабившись, доверчиво опереться головой о стекло.
   Аня проснулась, когда меткие стрелы косохлеста стали исподтишка залетать в форточку и выстреливать в голову. Стало холодно. Дождь оказался предателем.
   Аня закрыла форточку, сердито посмотрела за окно и легла на кровать, вытянув ноги из-под свитера и уставилась на свои пальцы. Пошевелила ими. Вздохнула и взяла блокнот с ручкой.
   Было грустно и холодно. Совсем не как должно быть воскресным утром. Ане вдруг пришло в голову, что, возможно, у других - у Темки, у Семейства Сироп, у химички, даже у Иры Жуковой - сейчас утро совсем другое. Струи дождя не мешают им смотреть на каштан, на котором вот-вот должны лопнуть аппетитно распухшие почки - когда это случится, жизнь, конечно же, изменится...
   У них другое утро, без дождя, без японского сада над постелью. Без шубы в шкафу, из-за которой кажется, что там заперт кто-то живой. Без мучительно-красивого самурая, который теперь поселился между шкафом и окном, заняв старое место сада. Обычное утро БЕЗ.
   Дождь вижу только я.
   Аня слезла с кровати и бесшумно выбежала из комнаты, еле удерживаясь на ногах - шерстяные носки опасно скользили по паркету длинной прихожей, миновав которую, Аня оказалась в спальне отца. Как можно спать с открытой дверью... Может, кто-то видит, как ты спишь? Кто-то видит самое личное, что может с тобой происходить, самое странное, самое естественное.
   Ане не хотелось смотреть на спящего отца больше секунды. Она растолкала его, молча дергая его плечо.
   - Что такое? Сколько сейчас времени? Десять? Какая ты умница, что не забыла, что я тебя просил меня разбудить...
   Он поднялся, просунул ноги в бездонно-теплые тапочки и пошел с ней на кухню.
   - Пап, скажи, а ты видишь дождь? - спросила Аня так тихо, как будто спрашивала у себя.
   - Что-что? - спросил отец, отодвигая край занавески. - Ух ты, какое утро сегодня классное! Ты видела? Солнце какое...
   Аня вздрогнула, как от резкого пинка, подскочила к окну и увидела солнце.
   Солнце - и лопнувшие почки на каштане...
  
   Яркое, прозрачно-белое солнце.
  
   Жизнь изменилась. Конечно же, изменилась - едва появились листья... Еще не взрослые, упругие, темные листья, а беспомощные ярко-зеленые листья-младенцы. Появилось что-то новое - или просто подзабытое за знойное лето, предательски забитое за прохладно-тихую осень, потерявшееся где-то в солнечно-белых мечтах за мучительно-долгую зиму. Вера. Благоговейное ожидание буйного мая и сумасбродного счастья.
   Жизнь изменилась. Она непременно, обязательно изменится еще больше. Все перевернется. Все сойдет с ума. Как светло... Как здорово...
   За ней зашел Тема.
   - Пошли гулять. Погода классная.
   Возражать Аня не стала. Погода действительно была уникальной. Долгожданной. Такое солнце напоминало ужасно дорогой и неожиданный подарок, который было даже неудобно принимать, но он был так хорош, что голова напрочь отказывалась ото всех приличий - и сердце впитывало все, что ему давали, так жадно, будто надеялось еще и на добавку.
   Они шли по улице. И на этот раз ничего не случилось. Аня шла, пила на ходу солнечный
   свет, а Темка рассказывал что-то смешное, и она слушала. Понимала. Не уходила от него в "изолятор", это было бы слишком.
   Хотя лучше было бы... Нет, не Там. Лучше было бы, если бы вместо Темки здесь был тот парень, с которым она какое-то время назад смотрела на небо. Как он выглядел?.. Никак не вспоминается его лицо...
  
   Аня лежала в постели под пледом. Завтра санитарный день, и в школу она не пойдет. Она проснется позже рассвета и раньше всей квартиры. Каждый предмет будет спокойно дремать на своем месте - сонная кофеварка, уютно примостившийся у Ани под боком, сползший за ночь с ее плеч плед. Шуба, заснувшая летаргическим сном. Она неслышно пройдет по всем комнатам, касаясь иногда то дверного наличника, то корешка одной из старых ароматных книг, открыв матовую стеклянную дверцу шкафа. Посмотрит на грациозные силуэты ваз, стоящих на полках. На вещи во сне смотреть не стыдно, не то что на людей. Непостижимый стыд она испытает, если случайно ее взгляд заденет спящего отца... Тихо. Не так тихо, как с самураем - по-другому, по-утреннему тихо. Эта тишина не так абсолютна, не так глубока, и приятно чуть-чуть ее нарушить - снять с полки музыкальную шкатулку, вернуться в комнату, как обычно, шурша носками о паркет, нырнуть в кровать и слушать волшебную механическую песню до звона в ушах.
   А сейчас - свежая ночь. И всю ночь можно провести в комнате, наполненной мягкой
   тишиной и безобидной темнотой. В каждом темном углу комнаты есть кто-то из тех, кто выбрался из закоулков сознания. Они изо всех сил стараются обратить на себя внимание, но не мешают, у них не получается.
   - Не, в другой раз, - зевая, сказала Аня и закрыла глаза.
  
   Она долго не могла понять, почему задыхается, хотя только что просто-напросто захлебывалась. Внутри был холод - холод настолько глубокий и мучительный, что легкие утонули в нем. Утонули...
   Да, именно это и произошло. Кажется. Только что. Там...
   Она оторвалась от подушки и шумно вдохнула воздух. Подушка - вот истинная, здешняя причина этой страшной нехватки воздуха. Здешняя - но, может, это еще не значит, что она истинная?
   Нет, все-таки мутный бездонный канал с холодным запахом, отдававшим смертельной тухлятиной, сейчас кажется куда более реальным, чем подушка, еще сохраняющая запах ночных видений...
   Так это был сон?
   Аня зарылась в подушку, в надежде, что она сохраняет покой - но она сохраняла сон. Сон, в котором не было покоя, был только ужас. Не ледяная, а холодная вода, глубокая, глубокого цвета, затопившая изнутри беспросветным ужасом. Она отбросила подушку прочь. Она никогда не представляла себе, что предмет может быть настолько холодным - не просто холодная, а излучающая холод, как человеческое тело излучает тепло. Тело... Она обхватила собственные плечи руками, но стало еще холоднее - руки были холодными, и вся кожа пропиталась этим холодом. Ее окунули в него...
   Она запомнила, как почувствовала запах канала за секунду до того, как ощутила саму воду, потом - как вошла в нее - глубоко, неестественно, погружение такой глубины по законам физики была просто невозможно, но воде было совершенно все равно. Она была так нейтрально-холодна, так равнодушна - только обволакивала, каждый пор кожи забивала собой. Не затягивала, как болото - давала какую-то глупую надежду на спасение. И не выталкивала, как должна выталкивать на поверхность вода - ей было все равно. Как хочешь, так и выкручивайся.
   Но выкрутиться было нельзя. Как в воздухе - падаешь, падаешь, наверх, откуда вдруг свалилась, вернуться невозможно. Плавать в этой воде было так же невозможно, как лететь. Лететь можно только вниз. Вниз...
   Вниз...
   вниз...
  
  
   вниз
  
   Медленно.
   Фатальный ужас. В нем она и тонула. И канал равнодушно позволял ей утонуть.
  
   Ничто не мешает мне пропадать.
   Я тону - потому что никто не хочет этого знать...
   вниз...
   вниз...
   Вялый поток меня даже не коснулся -
   Как страшно умирать...
   Помешайте мне уйти без следа,
   Прежде, чем меня поглотят тоска и вода.
   Где-то есть наверху - может быть - и воздух, и свет,
   Но здесь жизни нет...
   За меня решено...
   Вниз...
   Даже воде все равно.
   Вниз...
   Там, наверное, так темно...
  
   - Анечка, что такое? Что с тобой?
   Отец взял ее за плечи. Хотелось, чтобы сгреб в охапку, он наверняка теплый... Эта мысль
   была секундной, незаметной. Ее почти не было. Удивительно, что почти - но все же была. Вроде бы, все мысли уже утонули...
   - Я боюсь... - сказала она отчаянно тихим шепотом, прошелестела, а не сказала.
   - Чего? Чего ты боишься? - ласково спрашивал он. Так отцы обычно спрашивают у пятилетних детей, и те отвечают им про монстров под кроватью.
   - Замерзнуть боюсь... - тише всякого возможного предела ответила Аня. Она не плакала, только лицо превратилось в странную маску с жутковатым неестественным выражением лица. Очень бледная, казалось, что даже немножко позеленевшая.
   Он сорвался с места, из-за чего Аня, поддерживаемая его руками, чуть не упала, как ваза с кривым дном, каким-то чудом оставшись в прежнем положении, только еле заметно раскачивалась, сохраняя равновесие. Отец запер форточку, закрыл дверь, укутал Аню в плед, приложил ладонь к ее лбу.
   - Температуры нет... Что это ты?
   Аня сняла с себя плед и легла поперек постели, так, чтобы не касаться ни пледа, ни подушки, и закрыла глаза. Он побыл еще немного возле нее, решил, что она спит, и вышел.
  
   К вечеру холод пропал, и она уснула за несколько мгновений, так быстро, словно в нее выстрелили отравленным дротиком.
   А ночью...
   Это была страшная ночь. В самом ее зените Аня вдруг проснулась, почувствовав, как внезапно стало колко и больно - словно она заснула в тепле, в уюте, и во сне у нее вырезали сердце и выбросили на снег, но при этом его боль отчетливо чувствовалась, словно оно было убито внутри тела. Просто больно. Такое уже случалось...
   Такое уже случалось. Значит, ПОВТОРИТСЯ ЕЩЕ РАЗ.
   Не один...
   Много раз.
   Больно. Привычно больно. Никто не знает об этом. И тут же, в одну секунду, парализованное морозом сердце выкрикнуло - кто-то должен знать.
   "Мне тяжело. Я не хочу, чтобы мне было одиноко. Я НЕ МОГУ БОЛЬШЕ, НЕ МОГУ С ЭТИМ ЖИТЬ!!!".
   И ее тело, никогда не зависевшее от мозга, только от сердца, стало слепо, лихорадочно, беспомощно искать выход.
   - ИЩИ!!! - провыла вьюга.
   Подбирались рифмы. Я ищу в неустанных ветрах, в гриве темной бури...
   Напитав морозом сердце, в синих звездных кострах...
  
   Едва Аня поставила точку, как сердце вернулось на место и согрелось. Вот и все... Можно спать...
  
   Сколько радости в белизне чистых листов...
   Как в контрастной лаконичности клавиш, в стройности гитарных струн, в загадочных разрезах театральных масок, в многообещающей гибкости брусков пластилина... Аня смотрела на чистые белые листы. Очень скоро они будут залиты синевой многочисленных строк... Младенчески-чистые листы, такие идеальные, что только им и можно было бы доверить такую честь. Удивительно, каким всепоглощающим может быть счастье от создания чего-то своими руками и сердцем. Красота простой белой бумаги похожа на светлое лицо ребенка-подростка, еще не достигшее совершенства, но уже готовое к этому - скоро она повзрослеет, расцветет завитками
   строк, засветится сквозь них своей белизной.
  
   "Жизнь - как парк аттракционов. После того, как все оттуда ушли. Уснувшие фонтаны, лопнувшие шары и пустые карусели, постоянно возвращающие туда, откуда взяли, демонстрирующие все те же картины - с каждым кругом все тот же лоскут земли в одинаковой высоты, из седла грустной расписной лошади. Все - за твои деньги, заплатил - и катают, пока не затошнит. Не от верчения, от скуки. Потому что рядом - никого. Карусель пуста, лошади от нечего делать волокутся по кругу. Потом ты слезаешь, берешь ослабевшими за пять минут парализованного сидения на лошади пальцами воздушный шар, как ниточку, связывающую с нормальным миром. И, конечно же, выпускаешь ее. Шар летит в космос, бросая тебя здесь. И, конечно, родители не купят новый. Не потому что дорого, а потому что ребенка нельзя баловать. Но ты еще не знаешь об этом, как не знаешь цену деньгам. О том, что такое жизнь, имеешь весьма скудное представление. Счастье - вкус мороженого во рту, горе - что клоун ревет без причины, и все смеются. А ты не понимаешь, чего же тут смешного. Ничего не понятно, только в одну секунду ты вдруг задумываешься про то, что все по кругу, все закольцовано, все - как на карусели. Аттракционы по праздникам, запах сладкой ваты, которую хочется, и которую выпрашиваешь, хотя в прошлом году уже пришлось убедиться в том, что она приторная и вообще тает на языке, не дает ее съесть. Все по кругу... Ты еще не думаешь о том, что через несколько лет ты не будешь есть сладкую вату, не сядешь на карусель, не позволишь себе купаться в фонтане - только смутный призрак этой догадки уже мельтешит между столбов, на которых прикреплены к шатровой крыше карусели деревянные лошадки.
   Спустя годы ты забудешь про этот день, только однажды, проходя мимо ограды, за которой теснятся пестрые аттракционы, увидишь лавку воздушных шаров, услышишь, как среди нестройного задорного хора детского смеха слышен один потопленный рыданиями голос. И
   обязательно вспомнишь...".
  
   - Итак, насколько вы все знаете, наша школа является экспериментальной площадкой, так что именно у нас в первую очередь будут вводиться новые предметы и создаваться новые конкурсы, ранее не проводившиеся в других школах. И сегодня, чтобы поверить себя в плане подготовки к этим новшествам, мы напишем сочинение на тему "Один эпизод из моего детства"...
  
   - Вот, посмотрите, Александр Денисович, что она написала.
   - Что это?
   - Насколько я поняла, "эпизод из ее детства". Вы действительно ее водили в такой Луна-парк?
   - Нет, нет, Наталья Алексеевна, вы что, упаси господи... Вероятно, она просто хотела выразиться... Как же это называется... Аллегорией?.. Что сказала ее учительница литературы?
   - Виолетта Андреевна в шоке. Если это аллегория, она должна быть понятна! Конечно, мы позволили писать в свободной манере, все эти задания направлены на развитие фантазии и творческого подхода к работе у детей, эту программу разрабатывали лучшие методисты Москвы, но такие фантазии... Нет, вы послушайте: "Уснувшие фонтаны, лопнувшие шары и пустые карусели, постоянно возвращающие туда, откуда взяли, демонстрирующие все те же картины - с каждым кругом все тот же лоскут земли в одинаковой высоты, из седла грустной расписной лошади"... Виолетта Андреевна пригласила меня, мы предложили переписать это в более доступной форме, и знаете, что она принесла нам через десять минут?
   - Что же?
   - Посмотрите.
   Александр Денисович принял из рук директрисы Анину тетрадь для творческих работ, открыл сочинение. Все оно было поставлено в красные квадратные скобки, а после него Анин почерк вывел следующее:
  
   Заброшенный парк развлечений.
   Карусель Бесполезных Дней,
   Качели Бесконечных Возвращений,
   Комната страхов и Теней.
   Обрывки бумажных змеев
   Дрожат бесполезно в тишине.
   Паяц в тусклом воздухе реет,
   Струи фонтана заснули на дне.
   Шаров воздушных останки
   Слепые сны конфетти,
   Фонари в своей яркой огранке...
   Серпантин, что уже не летит.
   Мертвые клоуны носом
   Лежат на асфальте сыром,
   В тишине без слов и вопросов,
   В покинутом парке немом.
   Безликие аттракционы,
   Бездетный красный трамвай.
   Безвкусный лед порционный -
   А когда-то был яблочный рай.
   Печальны касания ветра,
   Доля солнца ничтожно-мала,
   Лишь дрожат кривобоким светом
   Окосевшие со зла зеркала.
   Не пугают зеленые маски,
   Лежат - глазами в пол - и молчат.
   Былые смылись краски,
   Когда кончился маскарад...
  
   Он подумал минуту и сказал:
   - Вам не нравиться?
   - Поймите, то школа. Здесь не важно, что кому нравится. Я нахожусь в подчинении у вышестоящих органов. Я не могу показать им стихотворение про мертвых клоунов. Наша система образования не доросла до такого креатива.
   - Что мне нужно сделать?
   - Я, конечно же, поставлю ей тройку, но надеюсь, вы сможете повлиять на свою дочь должным образом. Я прекрасно понимаю, откуда все это выходит, я педагог уже не первый год.
   - По-вашему, откуда?
   - У вас ведь не слишком благоприятная обстановка в семье? Вы с женой в разводе?
   - В разводе. Аня живет со мной, но я думаю, дело не в этом. Мы с Зиной не дрались, не ссорились, она тихо и мирно ушла, к тому же, иногда нас навещает... Аня ни в чем не нуждается...
   - Видимо, в чем-то нуждается. И, пока она в этой школе, она обязана...
   - Иногда мне кажется, что она даже мне ничем не обязана.
  
   - Аня, нам стоило бы поговорить.
   - Мне до фонаря эта тройка.
   - До фонаря в его яркой огранке?
   - Именно.
   - Откуда ты узнала, что тройка?
   - Она не поставит мне двойку, я слишком ей надоела.
   - Ты все это нарочно сделала?
   - Я написала сочинение в свободной форме на тему эпизода из моего детства. Чего они хотели от меня?
   - Чего-то другого...
   - Нажористого мажора.
   - Пусть так. Но ты ведь могла бы написать то, что от тебя требовалось, чтобы они просто отстали от тебя?
   - Я им чем-то обязана?
   - Однажды подростковый возраст кончится, и ты поймешь, что есть люди, которым ты чем-то обязана.
   - Да они и так есть. Просто ты их не видишь.
   - Твоих изоляторных друзей я не беру в расчет!
   - А мне-то что?
   - Тебя не волнует мое мнение?
   - Не-а. Вроде бы нет.
  
   "Изолятор, недра - называй как хочешь. Мне интересно другое... Хорошо ли то, что они есть? Всегда бессознательно полагала, что хорошо, и только иногда случались такие моменты, когда осознавала, что была бы счастлива быть как все, а лучше - вовсе не иметь никаких недр, быть полой, вакуумной, убогой. Сожжет, и правда было бы неплохо...
   Недра нужны. Только иногда там бывает слишком одиноко".
  
   Ветер несся сквозь тело. Остановить его было совершенно невозможно. Он не был ни
   теплым, ни холодным, не пах приближающимся летом и не тащил на тугой спине усталую, побитую, выгнанную зиму. Нейтральный, но очень сильный ветер - загадочный из-за того, что совершенно ничего в себе не нес, ничего не значил. Ничего не олицетворял и не был способен остановиться.
   Такой был ветер, когда Аня, идя по набережной, остановилась, зашла на причал, от которого только что отошел бело-синий теплоход с банкетом под гремящие попсовые вопли колонок. Аня села на серый железный забор, поставив ноги на короткий и толстый, похожий на тумбочку, швартовый столб, пытаясь услышать в гуле праздничных возгласов, что говорит река. Теплоход отплывал.
   Жалобно плескались легкие речные волны о бетонную набережную - под свинцовым небом они казались серебряными, а, всматриваясь в нее чуть внимательней, Аня видела ее изувеченное мазутное нутро. Паршиво, наверное, живется такой воде. Счастливая вода выглядит по-другому - она течет не в городе, в ней не бултыхаются оборванцы-пакеты, она пахнет солью, в ней живут дельфины и радостные крики южных людей. Здесь не бывает такой воды... Здесь она рада наступлению зимы, когда можно замерзнуть, спрятаться подо льдом и не показывать своего состаренного городом водного тела.
   Аня была не одна на причале. Возле нее сел человек. Хорошо ей знакомый. Как при первой встрече, он запрокинул голову, глядя в небо, но сегодня оно было другим, и он посмотрел на Аню.
   - Привет.
   - Привет. Давно тебя не видел. Тебя как зовут?
   - Аня.
   - Ты случаем ничего не пишешь? Стихи, там, что-нибудь такое?
   - Пишу.
   - По тебе видно сразу. Ты как будто где-то в другом месте живешь.
   - В изоляторе.
   - А?
   - В изоляторе.
   - А-а...
   Парень закурил, глядя на воду.
   - Вода как под макияжем, - сказала Аня.
   - Ага.
   - Посмотришь - красивая, а на самом деле она настолько же глянцевая, насколько внутри больная.
   - Ты сейчас тоже в изоляторе?
   - Наверное. Знаешь, я там часто.
   - Ты там пишешь? - Аня кивнула. - А не скучно тебе там... ну... одной? Закопавшись в недра?
   - Не думала об этом никогда. Пришла сюда, чтобы подумать. Ты ведь тоже за этим сюда пришел?
   - Я, скорей, за тобой пришел.
   - А зачем я тебе?
   - Наверное, просто знаю, что тебе нужен буду очень. Может, не сейчас, но когда-нибудь. Именно я.
   - Ты что, влюбился в меня?
   - Нет, не влюбился. А ты не видишь разницы?
   - Пожалуй, вижу. Влюбился Темка...
   - Чего?
   - Да так, ничего. А ты с чего взял, что мне вообще нужна чья-то помощь? Тебя что, из Недр послали?
   - Считай, что так. Как тебе больше нравится.
   - Если бы ты был оттуда, я бы тебя узнала, - возразила Аня. Он пожал плечами:
   - Присмотрись.
  
   Она его узнала. Она помнила, хорошо помнила этот ветер - только были не чахлые тополя, а высокие черные сосны. Был песок и серая вода, и ожидание. Она его тогда ждала. И помнила это потрясающее ожидание...
   Помнила, как верила в эти строчки - только когда писала их, но так чисто верила, что жила ими. И не погибну у конца дороги...
   - Помню тебя... - сказала она. Он улыбнулся.
   - Что у тебя за папка? Я часто тебя видел с ней.
   - Стихи таскаю, чтобы даже тут можно было писать. Удобно, а папка руку не оттянет.
   - Дай почитать.
   Она дала ему папку.
   Он читал все - все черновики, чистовики, без разбору, все, что было. Иногда Аня видела улыбку, такую, как будто в одну секунду кто-то перевел на его лицо невидимый, но очень яркий прожектор. Иногда замечала слезы - не видела их, но чувствовала их запах. Любимый запах с грозовой примесью в лошадиных гривах...
   - Мне нравится. А вот это... я его как будто где-то уже видел...
  
   В моем рассудке ты; но вне предела,
   Твои черты размыты - акварель
   Ветров весенних на земле сопрелой,
   Прозрачных, как погибшая метель.
   Твой голос еще тих, еще неточен,
   Звучит не громче он полета облаков.
   Твой облик в сердце - но не огранен и не отточен,
   И не затронул душу дымкой странных снов.
   Вершины сосен - шпили в небе сером,
   А на песке холодном я у их корней,
   У ног их - пылью, известковым мелом,
   Жду, когда голос станет четким среди их теней.
   И я твержу себе, и знаю, что немного
   Осталось ждать среди древесной наготы,
   И не погибну у конца дороги
   Без веры в то, что есть на свете ты.
  
   Аня улыбнулась.
   - Возможно, - сказала она.
   - А плачешь чего? - Аня поспешно вытерла рукой слезы; - А-а, я, кажется, знаю...
   - Знаешь?
   - Тебе ведь тяжело с этим жить? Ну, я имею ввиду, не думаешь ли ты иногда, что лучше не иметь никаких недр, чем терпеть, когда по ночам являются всякие пиковые черти... вот, вижу, вздрагиваешь... и заставляют выпускать и на бумагу? Наверняка думаешь.
   - Часто.
   - Одиноко?
   - Очень... в такие минуты. Я только... никому раньше этого не говорила.
   - Наверное, никто и не спрашивал.
   - Все-то ты знаешь.
   - Просто в недрах тоже одному нельзя.
   - И что теперь? Будем вместе?
   Он кивнул.
   - Вместе.
  
   Рассказ Татьяны Толстой о "Титанике".
  
   29
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"