Аннотация: Берен, Финрод и его эльфы на Тол-ин-Гаурхот. Ссылка на оригинал: http://www.fanfiction.net/s/841201/1/Terrible-Gifts
- Прекрасно - прекрасно, о отважный -
Ночной кошмар наконец настиг его, тьма, удушающая слизь, паутина обжигающего холода и ледяного страха, что обволакивали его душу и тело и тащили его вниз, в трясину, это уже не было лишь дурным предчувствием, усугубленным страхом преследуемой добычи, но чем-то настоящим и осязаемым. Вкус крови на губах - не его крови, будто бы капающей с вороньих клювов, насмехающихся над его смертью - но теплой, прямо из жилы, и свежей, светлой, будто слезы, которые он не мог выдавить из себя, пролились над ним в схватке. Она не отличалась по вкусу от его собственной, странно...
Холод, грызущий его, происходил от глубокой, очень глубокой воды, текущей из темных каменных щелей, далеких от солнечного жара, и он едва мог вздохнуть из-за этого холода, как будто пытался дышать в ледяной воде, он едва мог принудить пересохшее горло и потрескавшиеся губы произнести звуки, которые еще помнил. Но это не имеет значения. Красота покинула его голос, столь грубый и прерывающийся, что для слушателей извне он едва отличался от стона боли. Не имеет значения. Песнь звучала в его душе, могла ли она поколебать воздух или умерла бы в удушающей тишине. Но в душе его она звучала будто рвущееся вверх пламя, яркое и высокое, ясное в неизменной ночи.
Они не могли выбирать - слушать его или нет - а он не мог ныне закрыть свои мысли от них, хотел он того или нет. Его разум был открыт для них, под завесой щита Короля, как никогда их разумы не были открыты для него, открыт помимо его воли, и ничто в его душе более не было для них скрыто, если не отворачивались они из жалости или из стыда - или из страха. Но они могли и не отворачиваться, если желали - а они желали: песня-дар наполняла мрак воспоминаниями, холод - грезами, странными грезами, не их грезами, далекими воспоминаниями, призрачными и обманчивыми, стародавними - или вчерашними...
Тяжело было ощущать, что они лежат здесь целыми и невредимыми - и беспомощными: если бы они были ранены, изувечены в схватке, им было бы легче, ибо это означало бы некую победу, некую плату за постигшую их судьбу. Но их взяли без единого удара, во всяком случае, плоть их не пострадала, когда память о злом деянии и погубленной кровью и огнем невинности разрушила щит Короля - но, по правде говоря, они были приговорены к смерти задолго до этого, выслеженные в ленивой жестокости, и им позволили продолжать свой путь в иллюзии незаметности, пока Повелитель Волков не счел для себя удобным привести их в свои владения, в свою украденную крепость, дабы они склонились, как рабы, перед тем, что некогда было высоким троном их Короля... Они не могли коснуться друг друга, и, быть может, это было тяжелейшим испытанием - не чувствовать тепла дружеской руки, той помощи, что могло бы оказать тело: поднять голову с холодного камня, прикоснуться напрасной лаской, которая не смогла бы исцелить рану или отвратить судьбу.
Воля Короля собрала их воедино: нолдор, и синдар, и полукровок - и также смертного, чья слабость и принадлежность к младшей расе была скрыта от внешнего взора и магического поиска, собрала воедино в таком искусном и тонком заклятии, что Некромант даже не замечал его, веря, что все покровы были сорваны, когда его песня превозмогла песню Короля. Когда они только очутились здесь, то их охватил ужас непредставимый и неописуемый, их поразил ошеломительный удар, кровавая вина, даже не их собственная, держала их крепче, чем лапы пленителей. Никто не думал о других и не ощущал их, поглощенный лишь собственным ужасом и стыдом, никто даже не подумал о хрупкости слабейшего из них - кроме Короля, который уже сделал то же самое для них всех, укрыв товарищей от худшего заклятия Саурона, от полной мощи его темных видений, и который в эти худшие мгновения их неволи трудился над спасением всех, трудился незаметно для взора извне, употребляя оставшуюся силу для создания щита.
Как некогда на Льду Хэлькараксэ, он делал такое, что никто никогда делать и не пытался, и достигал в этом совершенства, и как тогда, с помощью сестры и братьев и многих других он провел их через такое, что никто и не мечтал преодолеть, через пропасть отчаяния - так и здесь он творил заклятия и чары, о которых никто никогда даже не рассказывал и едва ли помышлял, творил в то самое время, когда Некромант стоял над их нагой беззащитностью и грозил им будущей болью или еще большей болью обещания свободы - ценой предательства.
Однажды они уже были связаны магией Короля, заклятием личины, что придало им облик врагов, так что каждый из них уже знал прикосновение его силы, даже тот, кто раньше и вовсе не ведал чар: на основании этого заклятия, раскрошенного в пыль, он возвел щит, дабы укрыть их мысли от пылающего взгляда Повелителя Волков, скрыть их имена и личности от его насмешливого презрения... а более всего он усилил этот щит над смертным, который лежал ошеломленный ударом, сокрушившим существо мудрое и древнее за пределами его понимания. Король окружил Подверженного Недугам личиной эльфийского облика и возраста, скрывая известные многим черты как от орков, так и от чародеев, точно так же, как он скрыл другую вещь, которая могла выдать их враждебному взгляду: золотое Кольцо, несущее знак его Дома и печать Рока.
Когда оковы, вгрызающиеся в плоть, коснулись человека, он вышел из оцепенения, пошевелился и увидел огромный свод, залитый светом факелов, высоко над головой, в темноте, и тогда взгляд его наполнился ужасом, ибо он ясно осознал свою судьбу, и он дернулся в напрасной попытке сбросить раскаленные цепи, грудь его судорожно вздымалась, как у птицы, попавшей в силки, пока давняя привычка к самоконтролю не взяла свое, и он вновь вспомнил, как терпеть нужду и боль, ожидая, хотя сейчас надежды на спасение не было. Но худшее еще было впереди, ибо цепи заклятые так, чтобы ранить и жечь плоть, были лишь слабыми узами по сравнению с другими оковами, наложенными Врагом на эльдар (которыми он считал всех пленников) и призванными связать дух так же, как тело, мешать фэа ускользнуть из своего дома и бежать во тьму, пока преследователи еще не обнаружили побег...
Сеть смертоносных заклятий и злой силы, раскинутая ныне по подземельям Острова Чародея, навевала запредельный ужас, нити леденящего холода и удушающего тлена обвивались вокруг каждого тела, распростертого у подножий колонн, не только связывая тело, но проникая во все щели хроа, налагая узы неподвижности и неизменности на плоть настолько, насколько это можно было выдержать без пищи и движения, медленно протекая сквозь них за пределами даже эльфийской силы - и связывая их плоть к плоти, и что чувствовал один, чувствовали и все - каждый в своем теле. Это сводило с ума, даже Перворожденных, даже нолдор, чья сила воли превосходила силу меньших народов настолько же, насколько те превосходили смертных: это сводило с ума того, кто раньше и не знал прикосновения чар, кроме несущих добро, и никогда не сражался с мощью Пустоты оружием иным, нежели железо и клинок.
Несмотря на наложенные узы, он тщетно бился в них телом и разумом, извиваясь в безумном ужасе животного, угодившего лапой в ловушку, в том неистовстве, в котором зверь отгрызает себе лапу только чтобы освободиться. Он был на грани полного безумия, несмотря на защиту, и тогда Король сотворил нечто невероятное, за гранью понимания, изменив заклятие Некроманта так, что это стало частью его собственных чар, и темный чародей даже не заметил переделки. Он соткал песнь единения, притяжения, перетечения, похожего на возвращающийся прилив, и притянул чары к своей воле так же, как Луна притягивает Море, и вплел в заклятие их имена, и воткал их в свою собственную фэа - и скрепил их с чарами Врага. И после этого факелы погасли, и они были оставлены на милость Тьмы.
И так связаны были тела их и души, страшными узами Смерти и жестокости, и в то же время - узами Жизни и любви, и жизни их были ограждены от Пустоты, но не скованы: ибо они могли разорвать эту связь по своему желанию и сдаться на милость великой силы Повелителя Волков, и купить себе жизнь ценой этого разрушения - и ценой разрушения Нарготронда позже.
И смертный тоже был вплетен в эту ткань, связанный одновременно мукой и жалостью. У него не было силы, дабы воздействовать на плетение, даже той силы, что Король вернул им, дабы они делили между собой силу и чувства по своему желанию, дабы выбирали - отдать их или держать при себе, ибо Король не брал - но они отдавали ему все без ограничения, и в ответ на этот дар он возвращал им щит, который укрывал их всех. Будучи Смертным, человек мог только принимать, он даже не понимал, что с ним делали, как не понимает раненая собака, что хозяин чистит, зашивает и перевязывает ее раны.
Но все же человек понимал, что это - дар, и изумлялся доверию, которым Король почтил всех, даже его самого, ибо и он имел возможность говорить, ибо сила Короля заключалась не во власти и подавлении, но лишь в поддержке и исцелении. В глубине души они сознательно отворачивались от этого, от сознания беспомощности их владыки и от того факта, что они легко смогут разрушить его щит, как и от собственной наготы - это не имело значения, ибо они все были наги; но смертный знал недостаточно - или просто был чист от позора Мятежа, и удивление его было велико, и так, воздавая им честь, он заставлял их думать, что не следует отбрасывать мысли о своей хрупкости и даре нерушимой верности.
Поначалу они опасались его слабости, того, что он, вынужденный больше брать и больше терять из-за краткости жизни, сломается первым из них. И ныне, к собственному печальному стыду, они поняли, что это не так...
Он дошел до последнего, до того, что таилось в глубине его ночных кошмаров, страха превыше других страхов - он бежит как травимый олень от гончих и они настигают его. И в конце концов он оказался здесь, в оковах, пленником в когтях злейшего своего врага, и это было не так уж важно - поистине ужасно, как он себе и представлял, и среди тех мыслей, что они избегали в страхе, была та, что ему это казалось мрачной шуткой: он подверг себя таким испытаниям и опасностям, дабы избежать власти Владыки и его воинов-волков, и вот он по собственной воле пришел прямо в его сети, и лежит здесь беспомощный в цепях, он, который убивал орков и варгов без счета, только чтобы не стать рабом. Это имело привкус Судьбы, и он успокоился.
Он не винил их за это так же, как они не винили его за ужасную Клятву, которая вернулась, дабы поразить их, после стольких длинных лет Солнца. На самом деле он был благодарен за милость, которая защищала его от узнавания, придавая ему в глазах врагов облик одного из них, скрывая его другую фэа в подобии их собственной, так что никто не догадался, что он - тот самый, за кем их Господин тщетно охотился долгие годы. И этого знания они тоже избегали, слишком уж болезненно было воспринимать, что он доволен столь малым, наслаждаясь такой малостью в краткой вспышке своей жизни под Солнцем.
Холод Ямы, расположенной глубоко под камнем и поверхностью реки убил бы его и очень быстро, если бы ткань заклятия не позволяла ему получать толику их силы, строго отмеренной, дабы восполнить то, что утекало из него: Повелитель Волков не знал о его смертной природе, но камень и железо нельзя было обмануть. Это было нелегко, если их большая сила давала им утешение и облегчение, то для смертного это была просто возможность выжить, иначе бы его смертная оболочка не выдержала. Зачарованный металл во все возобновляющейся муке сжигал эльфийскую плоть, которая быстро исцелялась, но для человека эта пытка была куда хуже, ибо его слабое тело не восстанавливалось так быстро; но он не жаловался, хотя если бы не сила и исцеление, передаваемое ему через сеть чар, то он бы лишился рук. И это была еще одна пытка: две противоборствующие силы в его теле в одно и то же время - ранящая и исцеляющая, и то, что раньше растягивалось на долгое время в едва уловимой работе, сейчас было обнажено и доступно чувствам. Иногда его охватывало безумие, как и всех, и он бился в оковах, растравляя свои раны, пока Король, если у него доставало силы, не успокаивал его прикосновением своей воли.
Странно, но худшей мукой для него было лежать на обработанных камнях: если бы они были грубыми, естественной формы или, еще лучше, просто землей, он бы и вовсе не думал об этом, но умирать на отполированном полу, так далеко от мира существ растущих и изменчивых, совсем не заботящихся о гладкости своей формы, было для него пыткой, как будто бы он происходил от одного из Разлученных, что населяли лесные сумерки, тоскуя по временам Звезд, светивших до Солнца и Луны, и не работали с металлом и камнем. Единственное облегчение, что мог дать ему Король, это отдалить его сознание от тела, так что боль угасала вместе со всеми другими чувствами... но то была горькая милость, ибо ему было тяжелее, чем другим, лежать в темноте, ведь он не мог видеть зрением духа и полностью ослеп, и даже боль казалась лучше, чем потеря всех чувств, когда сознанию не за что было зацепиться во внешнем мире. Но и здесь он не жаловался, лишь соскальзывал все глубже в трясину неподвижности, одинокое отчаяние, пока они не открыли ему эльфийское видение через сеть чар и не втянули его в свой круг, где он мог разделять их свет.
Когда Король был силен, здесь не возникало даже вопроса, ибо он делал это без раздумий и промедления, так же легко, как приспосабливал свою речь к манере речи того народа, с которым разговаривал - но во время забытья и позже, когда он был разбит болью, принятой на себя, и все, что он мог сделать на пределе своих сил и за пределами - это держать щит вокруг них, а им оставалось поддерживать его работу, как они могли - или желали. И это было тяжелее всего - добровольно открыть мысли и сердце чужаку, неспособному их понять, хотя и дружелюбному, позволить смешаться столь различным душам; это было так противоестественно, за пределами сознательного желания или нежелания, как пить масло вместо воды. И были другие трудности кроме странности и иной тональности мелодии его души, ибо внутри своего круга они не могли скрыть от него боль и слабость своих душ так же, как он никогда не мог скрыть от них свой разум.
Но он не презирал их за это, могучих эльфийских лордов, которые пали так низко, что не отличались от него самого в этой тьме, окутавшей всех, страшащихся волка, несущего им смерть, страшащихся смерти, страшащихся мига умирания, страшащихся Правосудия, ожидающего их на пути домой, стыдящихся этого страха, стыдящихся своего стыда и не желающих признать это - не желающих, чтобы он был этому свидетелем: он не презирал их за то, что они были меньше, чем воображал он или они сами, не презирал, как и их Король...
Его мука была подобна мечу, подобна хрустальному шпилю или одной ноте печали, невозбранно достигающей самого края мира, высочайших небес, боль эта касалась не только его судьбы, разлуки с возлюбленной или гибели его народа: он оплакивал и их тоже, не делая различи между Перворожденными и Второрожденными, эльдар и атани, оплакивая тех, кто попал в сети его судьбы так же, как он попал в сети их судьбы, и всех, кто был пойман в сети Рока Нолдор - оплакивал гибель Ард-Гален и гибель Альквалондэ, горе смертных матерей, чьи сыновья не вернулись с долгой Осады, и тоску эльфийских дев, чьи возлюбленные ушли за Западное Море... все они были едины для него, в своей печали он не делал различия, и это было для них загадкой, а поначалу - и оскорблением, но сейчас - после всех бессчетных часов в беспросветной тьме, после первой смерти, и после второй, и после третьей, после переплетения душ, наполовину нежеланного - это все еще было странно для них, но ныне они лишь молчали в благоговейном трепете, принимая непрошеный дар.
Он не знал - не мог знать - что они делали для него, как осторожно, продуманно трудились, чтобы умереть за него, за того, кто был ценой жизни их Короля, хотя и неоплаченной, невыкупленной в конце; как они призывали к себе волка, который остро чуял слабость - эта способность надевалась вместе с волчьей шкурой, иначе бы волк сразу подошел к смертному, ведь он подходил к самому слабому из них, различая неким образом и силу телесную и силу духовную, ведь человек не мог отгородиться наглухо от тьмы, как делали они... как один за другим они выскальзывали из сплетенного Королем щита и склонялись нагой душой перед темной силой волка, когда тот приходил. Человеческий разум не мог понять это - схватки между фэа и фэа, битвы двух воль, не находившей телесного воплощения, деяния в полной неподвижности. - Да, должно быть, не мог.
Трое уже ушли, и сейчас приближался черед четвертого, медленно приближался вместе с огоньками глаз, подкрадывающихся к ним между подножиями колонн. Последний погибший был юным синда, который пришел посмотреть на город Короля и остался строить его, а потом покинул вместе с Королем, ведь его душа любила не каменные чертоги, а душу города. Он не дрался с волком, отдав свою боль на попечение короля без сопротивления, и его смерть была почти облегчением и не для него одного.
Но он был слишком горд, Лорд Запада, некогда скакавший в свите великого Тауроса в Амане, в чью честь он устраивал охоту на волков преисподней на этом Берегу, он полагал, что сильнее духом, чем дитя Сумерек, рожденное после Восхода Луны, он готовился постоять за честь своего рода и драться так, как только сможет. В глубине его разума тлела мысль о том, что он предстанет перед Повелителем Душ неопозоренным, гордым перед павшими товарищами, перед врагами своего народа... и другая мысль была там - облегчение, как у того, кто вышел из задымленной ямы, дабы встретить смерть на вольном ветру, ибо он теперь прервал духовную связь со смертным и снова стал лишь самим собой...
Он пнул волка пяткой и услышал щелканье зубов, когда челюсти сомкнулись в попытке укусить его ногу, и мертвенный свет на мгновение потух, когда тварь зажмурила глаза от удара, но тут же, быстро, как ответная атака мечника, последовал еще один укус, и волк схватил его лодыжку и кость хрустнула под натиском огромных клыков, и пока обломки костей падали на пол, зверь уже схватил его другую ногу и перекусил ее прежде, чем он смог оправиться от боли и вновь нанести удар, и вот уже вторая нога была сломана. Раны пытались исцелиться, разрывы затягивались пленкой, прижигающей разорванные сосуды и останавливающей кровь, мускулы пытались прийти в должный порядок по требованию его воли - но это лишь продлило муку, ведь для исцеления не хватало времени. Но у него случались и худшие раны на поле битвы, когда он сражался против войск Владыки Оков всю Эпоху Солнца, и он перестал думать о ранах на ногах и укрепил душу решимостью. Король приказывал ему отдать свою боль, но он не обратил внимания: это он должен был служить, не сворачивая с пути, и он будет служить до конца, он поклялся в этом.
Но волк уже накрыл его целиком, грубая шерсть касалась икр, когда тварь махала хвостом в приятном предвкушении его муки, а с вываленного языка капала ядовитая слюна, горячая и ледяная одновременно, разъедая кожу жертвы до мяса, растекаясь по скулам, волк горой возвышался над ним, трижды более тяжелый - и он устрашился, теряя волю, ибо понял полную свою беспомощность, осознав ее со всей ясностью только сейчас. Выхода не было - только через эти челюсти. Душа его не могла покинуть тело - сеть заклятия, опутавшего его, следила за этим так же, как проклятые цепи, жгущие его запястья, крепко держали его хроа. Пока его тело не будет изувечено так, что душа будет вынуждена покинуть его, как сожженный и обрушившийся дом под темным небом, он останется здесь, неподвижный, отдав плоть во власть волка, хотя душа его будет стремиться расстаться с телом.
А когда взгляд волка опустился, и зеленый свет его глаз осветил грудь эльфа, и он впервые за бессчетные часы увидел свое бледное тело, и тогда он дрогнул, и, поддавшись слабости, откинул голову, так что яремная вена яснее обозначилась под кожей - в надежде, что соблазн в виде крови, бегущей по жилам, побудит звериную часть твари к быстрому убийству. Дыхание зверя обдало его шею, перед тем как жгучий язык лизнул его ухо снаружи и изнутри, как сделал бы любящий пес, и он резко дернулся, когда от жара внутри уха все оплавилось, будто воск, хотя его фэа пыталась восстановить плоть такою, какой она было прежде, черпая силу в его немалом внутреннем запасе. Полуоглохнув, он съежился в страхе и вновь предложил зверю свое горло... но дух волка, как он теперь понял, был гораздо старше, чем он сам, и не имело значения, когда появилось на свет его тело, сотворенное темными заклятиями и соитием плоти, и тварь лишь насмехалась над его жалкими попытками соблазнить ее кровью.
Все еще передразнивая собаку, зверь водил носом вдоль его щеки, смрадное дыхание шевелило его волосы, в то время как он едва дышал, сжавшись от ужаса, а затем волк небрежно провел острыми как бритва когтями за его изувеченным ухом, содрав кожу от волос до щеки. Собачьим движением волк поднял голову, чтобы схватить поудобнее добычу, и зеленый огонь вновь погас, когда глаза закрылись при глотании. Эльф не мог даже кричать - дикая боль затопила его череп как расплавленный металл, от нее невозможно было отстраниться, избавиться, и в этом ужасе его воля ослабела, хватка разжалась, и он позволил Королю забрать свою боль, и когда этот тяжкий груз исчез, исчезла и большая часть его страха, и он вновь стал самим собой.
Но это не помогло ему остановить ни разрушение плоти, ни злое волчье ликование во время пиршества, и зверь водил носом вдоль его тела, будто некто, медлящий над целым подносом лакомств, выбирая какое из них предпочесть. Сердце его билось медленно и сильно, подобно молоту, бьющему по наковальне, так что грудная клетка слегка ударялась о камень, и волны страха, текущие сквозь его кровь и плоть, даже затмили боль в запястьях и лодыжках. Он заскрежетал зубами, когда покрытая ядовитой слюной морда слегка ткнулась в незащищенный живот, бесстыдно прошлась по паху, и он хрюкнул от удивления, когда его ногу схватили и подняли вверх, и его встряхнули, как встряхивают мелкое животное, и это потребовало от твари не больше сил, чем от него при отряхивании воды с рук. Кровь из его ран хлынула потоком, растеклась теплом по его похолодевшей коже, и, хотя благодаря силе Короля он чувствовал лишь тупую боль, но совсем ослабел духом, ибо со всей ясностью осознал свою погибель...
Наполовину перевернутый на бок, ослепленный ядом, стекающим в глаза (или это его кровь? Или и то, и другое? Он не мог сказать) - он не знал, за что волк примется сначала, когда почувствовал обжигающее дыхание одновременно на спине и бедре и возрастающее давление, пока он не решил, что сейчас его кости сломаются подобно сухой ветке, а затем - натяжение, резкое, но быстрое, и он снова распростерся на спине, не понимая, что произошло, пока не почувствовал горячую жидкость, льющуюся по бедрам, пока не услышал волчье рычание и щелканье челюстей, вновь смыкающихся, пока не почувствовал, как рваная рана все ширится, пока не услышал, как его кожа рвется, будто шелк, пока не понял - о, это было самое ужасное! - пока не понял...
Вражья тварь копалась в его внутренностях, вытаскивая на свет то, что всегда должно быть сокрыто, жадно пируя его мягкой плотью, пока из глаз его катились беззвучные слезы, без всякой пользы растворяя яд, добегая до едва теплого места - то была рана на голове - ибо все пришло к этому: вся его доблесть, все подвиги и деяния во время Осады, дорогие сердцу творения его рук за все длинные годы жизни, песни, и самое драгоценное - крупицы знания, все это превратилось в ничто в зубах волка. Он - пустое место, не более чем труп, еще теплый, комок плоти, что еще содрогается, и все его храбрые мысли о противостоянии растаяли, как снег под горячим дыханием...
- А сейчас, малыш, ты будешь слушать? Дашь ли ты моему Повелителю то, что он просит? Пока все не зашло слишком далеко и твою жизнь еще можно сохранить -
Он засмеялся, мысленно, несмотря ни на что, ибо Повелитель Волков был смешон и глуп, думая, что он - глупец, он, что видел Свет Дерев, ведь он знал слишком хорошо, что тело его уже не сможет исцелиться и вскоре душа будет изгнана из своего жилища, первого и единственного ей ведомого, и уйдет за пределы теней Средиземья...
- Не так, дитя, не так, древен наш Повелитель и более мудр, чем может представить твой слабый ум: у фэа нет нужды жить лишь в первом теле!
Обольстительные речи оборотня в волчьей шкуре лились в его открытый разум так же, как яд лился на его обнаженное тело:
- Нет нужды оставаться таким, слабым и хрупким телом - лучше менять облики, быть быстрым и сильным, не нуждающимся ни в чем, свободным от забот, как все мы -
Он знал, что это ложь, даже если это была правда: если он облачится в волчью шкуру, дух его не освободится, но пребудет в оковах, приговоренный к мучительной Нежизни без конца на долгие века Арды, без надежды на отдых и милость в Чертогах Мандоса - но его обуревали видения силы мускулистого тела, холодных безжалостных глаз, видящих в темноте, мощных челюстей, способных раздирать плоть так же, как сейчас разодран он сам -
"Помогите!" - воззвал он неведомо к кому: к Стихиям, от коих отвернулся так давно, или к Королю, который уже потратил все и даже больше, дабы оградить его от худшего, или к товарищам, чья сила поддерживала Заклятие Короля - но Звезды покинули его, Солнце здесь нельзя было даже представить и Луна не смогла бы спуститься в эту бездну, и друзья его отпрянули, пораженные ужасом перед этим соблазном, те, кто не бежал от балрогов, давились страхом при мысли о предложенном ему выборе, не зная, какой ответ последует - и у Короля не осталось силы, ибо он уже потратил все.
Тени окутали каменистые берега, не обращая внимания на жесточайший ночной холод, холодно, слишком холодно даже для снега, тени налетали на приманку теплого света, что призывал их двигаться быстрее, чем летит сокол, и падали на духов, что нащупывали тетиву лука или древко копья, яд разъедает мягкую плоть так же, как клыки раздирают ее, разлучают душу с телом, горячая кровь из самого сердца утоляет жажду и пьянит, и лучшее лакомство из всех - страх, который вкуснее любой пищи -
"Помогите", - прошептал он в окружающую Пустоту, зная, что не будет никакой помощи, и он не пройдет испытания, погубленный гордыней, ведь если бы он молчал и не пытался сражаться, он мог бы стоять до конца, сердце его плакало в стыде и боли от того, что он обязательно сделает.
И затем, как будто из рук Кементари, он получил в дар золото, золото листьев, свет древа, как от Лаурэлин, яркий, как надежда в гибельной ночи Перехода, защитивший его хотя бы на миг тем, что ослабил хватку волчьего видения в его разуме и позволил душе ускользнуть. Ибо один из них, глухой к волчьему голосу в душах и слепой к видениям, которые все они разделяли не в силах избавиться, все же услышал его слабый всхлип, громкий крик глупой слабости, и ответил из собственной слабости в грубой подделке работы Короля, и это было все, что он мог предложить - песня, которую он мог вспомнить в этот час, тихий шепот воспоминаний о жизни, тепле и любви...
Это была простая песня, глупая песня, песня ребенка, еще моложе того, что проявился в воспоминаниях слушающим песню, в которой говорилось о смене времен года; и золото не было истинным золотом его родины и даже не золотом маллорнов, но лишь простым золотом берез и буков осенью, четких, как все детские воспоминания, не таких ярких на самом деле, а ярких лишь в сравнении с тьмой вокруг них, сияющих тусклым светом смертной души -
Как бездомный призрак он устремился к этому странному слабому свету и погрузился в него, не отшатнувшись от его непривычного цвета и мелодии, ничего не спрашивая, согласный на все, как упавший раненый воин принимает дар дружеского щита, разделяя с другим защиту от стрел и копий Врага, которые рано или поздно все равно пробьют щит. Волчья песнь о жестоком насилии и убийстве угасла под покровом согретого огнем вечера, где высокая женщина, выше, чем в жизни, из-за детского воспоминания, златовласая, как дева ваньяр, но со следами смертности на всем теле, лицо ее носило следы солнца и ветра, двигалась по зале, постоянно тихо напевая при работе... а сейчас она подошла посидеть рядом с соломенным тюфяком, на котором он отдыхал, не засыпая, измученный беспокойством, которое может излечить лишь время да и то не наверняка, он подозвал одну из больших гончих посидеть рядом и обнял ее за шею, и, присев, она запела о сборе урожая и о Серпе, срезающем снопы из солнечных лучей...
Но руки ее были заняты вовсе не мирным делом, ибо во время пения она точила мечи, и лезвие звенело как колокол, отмечая каждый удар точильного камня, и волосы ее не были заплетены в затейливую прическу или распущены по плечам, как у эльфийки, но, заплетенные в простую косу спускались по спине, как у воина перед битвой, ровные, сильные движения руки указывали на привычку к этому занятию (и страшная мысль пришла к нему и через него - ко всем: Неужели в один из дней ваниар пойдут на войну, и что тогда? Что за ужас грядет?), и потому успокаивающая песня звучала ложью... но все же она пела о золотых полях и лесах золотых -
- но волк затряс его как лиса трясет в пасти зайца, и воля его тоже дрогнула, ледяной ураган с Севера унес золотые листья, и тьма, наполненная взглядами призраков, излилась на землю песней-воем... Зима сковала землю, зима Ангбанда, в ночи которой бродят могучие твари Моргота, изливая злобу за собственные муки на маленькие хрупкие создания, борющиеся с холодом...
Но песня говорила и о Зиме, о снеге, сверкающем серебром под Луной, и о звездах, светящих как серебряные огни в тихой ясной ночи, и о глубоких норках маленьких белок, что под покровом снегов, под землей спят и грезят о весенней любви, ожидая того времени, когда они пробудятся и выбегут на тающий снег...
(... и на холм из жемчуга и серебра под небом, где Луна окружена зелено-голубой короной и каждая веточка исполнена чудесной красы, ступила Она, затмевающая красотой звезды, не беспокоящаяся о тьме, ничего не боящаяся, ибо имела она власть над тропами, и излила хвалу и любовь ко всему сущему в танце...)
Но Весна - это и время голода, когда олень умирает без пищи, не в силах дотянуться до растущего из земли изобилия, а волк лоснится от количества сожранной слабой добычи, и несчастные растения, убитые морозом, лежат как кучки истлевшего тряпья под зеленеющими ветками, и хлещущие дожди смывают мелкие клочки меха в грязь, и священные символы, нарисованные над дверью, постепенно выцветают, стекая как белые слезы по серому камню сбоку от двери на большой камень порога...
Но позже, когда гранит сверкает на утреннем солнце, высокая женщина выходит с белой глиной в руках, чтобы обновить Звезды на каждой стороне, и, легко доставая верхний косяк, по памяти рисует фигуру орла, распростершего под ее сильными пальцами крылья над дверью. И ему она тоже дает глину, так что он может по старым следам на боковых косяках, близких к земле, вновь нарисовать Дары Возжигательницы, и показывает ему, как обработать грубую поверхность, откуда счищен лишайник - и он теперь понимает, что символы, не вырезанные в камне, а нарисованные мягкой глиной, можно восстанавливать вновь и вновь, и это самый верный способ для многих земель, и теперь это кажется ему необычной мудростью, постигнутой слишком поздно - но Король знал это давно...
Но Весна также - и время сева, и большая часть поваленных изгородей поправлена, и звучат песни готовности и надежды, и темноволосый человек, с серыми глазами и широкими плечами смеется, поднимая плуг на плечо и отправляясь на дальнее поле, где ждут его товарищи с крепкими быками, а рядом с ним прыгают и лают гончие, и, подойдя к быстрому ручью, бегущему из места встречи двух холмов, собаки перепрыгивают поток, и человек хватает его в крепкие объятия и одним длинным шагом легко переносит через воду и ставит на краю поля, так что он может бежать за собаками по оставленной под пар земле...
- но тут же возникло другое воспоминание, показанное невольно: сильная кисть лежит неподвижно, отрубленная рука в жирной грязи озерного берега, певец, затерянный между войной и горами, все песни и смех закончились -
Он запнулся, не в пении, а в мыслях, ибо они теперь наполнились одной болью, и лишь свирепая решимость помогала произносить слова, лишенные для него всякого смысла, и он уже не мог дать того, чего не имел сам, он мог лишь балансировать на краю Тени, едва не увлеченный туда, и по иронии судьбы, боль его была оружием против боли, ибо он сосредотачивался на огне, что жег его руки, ледяных камнях, впивавшихся в его кости, дабы закрыть двери памяти от этого видения, этого воспоминания -
Но сейчас он мог отплатить добром за добро: он вызвал в памяти видение огня и преисподней, когда эта потерянная рука вытащила его, спотыкающегося из жирной грязи и ловушки стеблей тростника в час, когда вся сила Перворожденных оставила его, когда его оставила сама надежда, и все, на что он смел рассчитывать - это гибель вместо плена, в тот час сила смертных разметала его врагов и спасла его.
Однако и это было напрасным, ибо разве не оказались они здесь? Но все же это было прекрасно, пока длилось, и хорошо сработано, и, быть может, в творениях Эру - что месяц, что год, что двадцать лет, что Эпоха - одинаково драгоценны, и дары, коими обменивались они вновь и вновь, дары верности, помощи, спасения, мудрости так крепко переплелись между собой, что невозможно их разделить, дабы положить на весы - этот долг за тот, этот дар взвешивается по сравнению с тем, подвиг за подвиг в небрежном подсчете - все это для чужаков, не доверяющих друг другу, для чужаков, одной они крови или нет, знающих, что они хотят причинить вред друг другу и взвешивающих слова и поступки, дабы не остаться внакладе в этот день. Он не покинул их, как они покинули родину и родичей в Амане давным-давно, как сами были покинуты на северном берегу; для них не имело смысла винить или считаться друг с другом, он ясно видел это сейчас и показал ему -
- и песня усилилась, и говорилось в ней о вспаханной земле и растущей зелени...
И на этот раз он увидел мудрость яснее, хотя и частями, как будто ее освещали вспышки молнии, резкие, сильные и отделенные друг от друга: Не имеет значения. Всему приходит конец в свое время, и большая часть вещей заканчивается быстрее, а не медленнее, и звезды Элберет, созданные века назад не менее, но и не более настоящие, чем белые звездочки кизила, цветущие в лесу весенним утром и обреченные через считанные дни упасть на землю, и на их место будущими веснами придут новые, и так будет продолжаться веками. Если бы у него было время - но у него будет время, дабы понять все это и соединить все, что было ему даровано, в гармоничную мелодию, когда он перестанет цепляться в горе и смятении за то, чего он не может ни понять, ни завладеть, пока существует хроа.
...он уже не печалился и не страшился Чертогов Ожидания: он уже вошел в них в своих мыслях, и лишь тонкие нити связывали его с этой тьмой, где волк уже отбросил, презрев, надоевшие атаки на его душу и сосредоточился лишь на своем пиршестве среди плоти.
Но он не испытал чувство триумфа, гордости за победу: разум его пребывал в смятении, поврежденный схваткой, у него оставалось не больше разума, чем у животного, он желал лишь покоя, лишь бегства, лишь отдыха от замешательства и боли - но это еще не могло быть даровано ему, он еще должен был вынести умирание, хотя терпеть оставалось недолго. Тело его тоже сжигало само себя в тщетных попытках исцелить то, что уже невозможно исправить по эту сторону Моря, и осталось больше холода, чем боли, больше чувства странности, нежели чего-то еще, что просачивалось в его плоть по безгласной нити, и образ души и знание о ее жилище, которым каждое существо - эльдар, атани, кельвар и, быть может, олвар - владело с самого начало, было разрушено.
Но в этом свете он цеплялся за ту доброту и милосердие жалости, что может лишь смотреть на раны, но не имеет силы прекратить или облегчить муки, однако не отворачивается: как мальчик баюкает гончую с переломанными медведем костями, тогда как отец ждет со слезами на глазах и обнаженным ножом в руке, дабы убить ее; или как человек кладет сокола с перебитым камнем крылом, что так жестоко лишило его господства над небом, под покров вереска, где земля поглотит его, дабы напитать других живых, и когда-нибудь она поглотит и этого человека...
... или, быть может, более похоже на то, что некто видит ужасного короля леса, красного оленя, могучего, как ураган, с острыми разветвленными рогами раскинувшимися на ширину разведенных рук высокого мужчины, бредущего, опустив голову и спотыкаясь из-за яда случайной стрелы, пущенной без нужды охотником, который не потрудился последовать за зверем, как подобает, дабы подвергаясь трудностям и опасностям, добить его, зверь еще опасен, хотя взгляд его затуманен из-за яда, он страшен в своей медленной гибели, пока милосердная верная рука не пошлет в стекленеющий темный глаз чистую стрелу, коя оборвет все одной нотой смерти -
Он крепко держался за поданное ему милосердие, за мысль об укрытии под защитой земли, в глубоких норах под корнями дерев, с гладкими стенками от живущих в них кратковечных поколений лесных зверей, чьи жизни измеряются годами, не эпохами; узкая безопасность норы барсука, воняющей мускусом и жесткой из-за утоптанной земли, но не такой гибельной, как ядовитая слюна и жестокие чары. Тяжело дыша, он покоился в объятиях друзей, которые не смеются над страхом и слабостью, как изнуренная голодом лиса, ковыляющая на трех ногах из-за оставшейся в капкане лапы лежит с покрытой пеной мордой в тени своего логова, спасенная от шума и толчеи охоты, хотя неотвратимое смертное оцепенение медленно подкрадывается к ней из-за потери крови; пока он вновь не услышал музыку и не получил последнего дара-воспоминания, который мог быть дан, воспоминания о мире, о покое, о...
... сумерках, укутывающих мир теплым янтарным светом, это не ярый свет Солнца, изливающийся с неба пением победной трубы, не митрильно-белый блеск Луны, навевающий постыдные воспоминания об украденных кораблях, но мягкая тепло-холодная дымка, не тусклая и бледная, а приглушающая слишком яркий свет, так что он кажется лишь сном о всех красках мира, о прекрасных красках. Папоротник глубоко укрытый в тени, сон о зелени, далекий от слова "ярко", но все же хранящий в себе цвет драгоценного камня, дабы возродиться в один из грядущих рассветов...
...это память о находке, греза об ожидании, о бестревожном покое, о прогулке сквозь молчаливый лес, когда свет меняется от густого и тяжелого золота до дымки цвета барвинка и неясной лазури, без страха потерять тропу к хорошо известному месту, где вода бежит под деревьями, похожими на колонны из живого камня, серого и теплого в привычной тени, где листья сплелись над головой в плотную крышу и потому мох растет пышно, подобно мягчайшему ковру, а маленькие бугорки земли, вторгающиеся то здесь, то там в быстрое течение реки потрясают своей мягкостью...
... там ожидал некто, в совершенном доверии, в сгущающемся вечере, полулежа среди аромата цветов и трав, дара зелени, что пышно растет, и меняется, и умирает, и вечно возрождается, даруя пищу и питаясь тем, что питает ее, тайна среди Тайн израненного мира, от которого нельзя Отказаться несмотря на всю боль, пока маленькие саламандры ползли через холмики, чтобы добраться до жирной темной почвы под древним ковром из опавших листьев, где они охотились на мелких насекомых, и маленькие совы летали, уже пробудившись от дневного сна, и неизмеримое время медленно тянулось до того долгожданного мига, когда Любовь, полученная без надежды и заслуг, придет, дабы предложить ему встать и танцевать...
Когда огромные челюсти с изысканной, пугающей мягкостью охватили его трепещущее сердце и сомкнулись на нем со стуком, неожиданно рванув в сторону, его душа даже не почувствовала разъединения с телом, ибо отдыхала рядом с водоворотом реки, которой он никогда не видел, со спокойным течением Эсгалдуина, глубоко прорезавшего мшистые берега, бегущего по чистым камням, и перед его грезящим взором возникло первое видение его народа, пришедшее к нему из глубины гораздо более древней, чем его собственная память, ибо он видел в этой укрытой сенью леса воде глубокую, очень глубокую синь, бездну открытого неба, не покрытую темным камнем, и в Ночи вокруг него не было и тени страха, и он видел - без единого пятна, раны или повреждения - слабый чистый свет, отраженный в дрожащей от малейшего ветерка воде, свет первых Звезд...
Медленно, очень медленно осознавал он, что больше нечего игнорировать, не от чего отворачиваться, нет больше грохочущей боли и тьмы, атакующих его волю, что он теперь свободен от оков Некроманта, что фэа его больше не обитает в том, над чем рычит волк, глотая огромные куски. Он слишком устал для страха и ужаса от того, что стал бездомным - это не казалось важным сейчас, после всех тех кошмаров, что он испытал - но была в этом некая неправильность, сродни чувству холода, будь он одет плотью, чувство наготы, далеко превосходящее то чувство, что он испытывал все эти бессчетные часы, и это сильно тревожило его.
Ныне он видел огни друзей, что еще остались, жар тела и души, сплетенных вместе, как и должно быть, чего он был так жестоко лишен. Он страстно желал такого же укрытия, но их тела были закрыты от него самой своей природой: чтобы бороться с ними в попытке похитить тело, он должен был намного превосходить себя самого, быть кем-то высшим по благородству и мудрости, кем-то, кто, оставляя их в глупости, не покидает всех или навсегда, и кого уже долго ведет некто мудрейший и благороднейший в этой печальной земле. Неохотно он повернул прочь и дух его привлек другой свет, незнакомый и непостижимым образом знакомый, свет, что сиял во мраке Ямы подобно утренней заре -
Как они не замечали этого сияния? Этого чистого ровного света, который напоминал ему смешанный свет Дерев, когда Лаурэлин закрывала свои золотые цветы, а сияние Тельпериона постепенно наливалось силой, не золотой, не серебряный, а смешанный свет, прекраснейшее время - тяга к нему была неодолимой, его собственный свет мешался со смертным без того различия, что заставляла бы отвергать его. Раньше он был слишком изувечен, чтобы беспокоиться о разнице или противостоять смешению, тогда плоть ослепляла и калечила его, ломая дух. Но сейчас он был сильнее своего спасителя, даже бездомным в неестественном для себя виде: его атаку нельзя было отразить более слабой волей - и его притягивали, а не отторгали. Смешение их сияний было опьяняющим, побуждающим его пить и пить, запрещено это или нет -
Но несопротивление другого давало ему свободный вход, не препятствовало даже полному овладению хроа, ибо человек не видел опасности от его духа после пережитого ими вместе. Его приглашали, хотя гостеприимный хозяин не знал, чем такое нарушение границ грозило ему, не более, чем это знал и обнаженный дух, жаждущий войти. - Быть может, если он войдет без сопротивления, без схватки, то не причинит вреда ни смертному телу, ни душе, и дух, нашедший свободный приют, сможет отдохнуть там безопасно для них обоих до тех самых пор, пока голод с ядовитыми клыками не выбросит их наружу. Это было искушение - но он не был ни тварью из Тени, ни неразумным алчущим голодом, дабы взять то, что нельзя ни предлагать, ни брать: он не будет безрассудно бросаться вперед, как мотылек на свет, дабы сгореть в этом пламени. Неохотно он отступил в ледяную Пустоту ямы -
- Сюда, друг -
Этот зов был подобен восходу солнца - и его дух не мог не ответить на него и не окунуться в это жаркое сияние. Он подлетел к невероятно сильному духу Короля и был принят им без всякого вреда для обоих, его обняли, поблагодарили и благословили, и его имя вернулось к нему в целости и сохранности, подобно тому, как некто взял бы на руки почтового голубя и ласково обратился к нему прежде, чем отправить с посланием. Здесь не было ни упреков его глупой гордости, ни молчаливой обиды в память о принятой от него муке - но лишь бесконечная благодарность и радость от победы над Тенью, и в сиянии Короля его смятение и потерянность исчезли, и хотя он и утерял целостность, но не чувствовал больше боли, и его фэа забыла свою наготу, как если бы он был одним из Прекрасных, что никогда не облачались в тело в Арде.
Свободный, он отлетел от того света, за коим некогда последовал сквозь тьму, ужаснее любых мыслей о ней, сквозь ледяной холод для плоти и духа, с коим, как он думал, не сравнится ничто на земле - но как эта последняя тьма была намного хуже первой, так и свет, ведущий и охраняющий его, был куда ярче. Это Тайна, кою он постиг полностью, хотя и не мог объяснить, и состояла она в том, что слабость Любви и Жизни превосходит всю мощь расчетливой Тьмы, и сила его беспомощности бесконечна.
Он снова вернулся к тому, другому свету, все еще тянясь к нему помимо своего желания, но и не совсем без желания - дабы слиться с ним еще раз перед окончательным расставанием навеки, не для того, чтобы взять, но как путешественник, не желая пить и наполнив флягу, может зачерпнуть полную горсть чистой воды из родника не для питья, а для того, чтобы полюбоваться текучим хрусталем перед тем как вернуть ее обратно в источник, не пролив ни капли, не загрязнив, не взбаламутив донного песка. В этот раз он тоже не встретил ни сопротивления, ни страха, ни отвращения, лишь теплое приветствие, когда души их смешались - но прикоснувшись, он увидел пятно, как будто бы черная грязь замутила плещущую воду, темный стыд и печаль от того, что он попробовал на вкус крови - не при невольном разбрызгивании, не при случайном попадании крови на него, но совсем по-другому: знание, что он по большей части добровольно попробовал ее на вкус и наслаждался им и проглотил кровь, ту кровь, что пролилась из разодранной ноги его товарища в жертву их походу...
Он удивился, что способен так мучиться совестью из-за мелочи: но мукой было сознавать, что он, тот, кто отринул всю плоть в честь Жизни, не просто попробовал это, но наслаждался вкусом, ища не только некое ощущение для уменьшении тьмы, но и алый привкус, столь давно отвергнутый, алча в своем голоде, как гончая, бросающаяся на добычу прежде, чем охотник кинет ей положенный кусок... Но он все же не желал скрывать это перед ними - ни беззаконное удовольствие, ни отвращение к себе, хотя такая попытка и не увенчалась бы успехом.
- Как же он может поскупиться на такую мелкую уступку или отвергнуть с отвращением того, кто оставался с ними во время жесточайшего соблазна и шока от того, что он сломался? В воде Топей тоже была кровь, но они пили из луж, даже не думая об этом, и мочили в ней волосы и одежду, дабы предохранить себя от летящих искр и отвратительного пепла того, что некогда носило прекрасное имя! Северный Ветер нес это на своих крыльях.
С помощью этого воспоминания он утишил стыд, излив благодарность и жалость, кои, подобно очистительным слезам, смысли застывшую грязь, успокоив раненый дух, что, в свою очередь облегчило дыхание в ледяном холоде подземелья - он смутно припомнил, что пока был жив, то печаль для тела бывала так же болезненна как рана. И при этой мысли он вновь вспомнил тех, кто не мог уйти, как он, и фэа его тревожилась за них, и он медлил, как будто мог совершить нечто для их защиты или спасения, а не просто оказаться в ловушке темных чар Повелителя Волков.
- Лети же домой, дорогой друг! Не бойся за нас - за меня, - и так повелителен был этот приказ, что он не мог ослушаться, не из-за принуждения, а из-за уверенности в его верности, что сквозила в этих словах. Душа его отвернулась от места разлуки с телом, не тревожась более, и помчалась на Запад подобно почтовому голубю, но намного быстрее, по тому пути, по коему не подкрадется волк, не прилетит стрела, свободно и безопасно летела она в окружающей черной ночи.
А смертный все пел, немелодичный голос его тянулся прерывистой нитью во тьме, дух его был подобен ровному пламени, что горит над кучкой углей в очаге, и звучала детская песня края, что исчез, как исчезло и его детство, песенка о пташках, вьющих гнезда в шиповнике, о лягушках, весело прыгающих в болотной грязи, и о Лунной Ладье, хозяин которой выуживает звезды, упавшие в озеро с летнего неба... и совсем не казалось неподобающим, что тот, кто родился до Солнца и Луны, отправился домой под детскую песенку, спетую тем, кто сам был ребенком, и хотя они благодаря свой природе могли выжить там, где он бы погиб - но в песне этой была правда, не глупая уверенность в возвращении с победой и в славе, а лишь тихая надежда выдержать, трудиться как можно лучше весь короткий день и отдохнуть в конце его, вечером.
Златовласая женщина в его памяти пела, но руки ее точили клинки, и улыбка ее светила добротой сквозь печаль, ибо она думала о своем господине, что готовился с ее помощью идти на Войну Короля в этом году, и, быть может, он вернется домой, как и в прошлые годы... черноволосый мужчина поцеловал ее в шею рядом с воинской косой и придержал камень и железо в ее руках, чтобы они вместе подошли к сыну и его верному псу, лежащим без сна, чтобы лицо каждого разгладилось, мужчина взял правую руку мальчика в свою правую руку и улыбнулся навстречу его тревожному взгляду, не обещая ничего из неверного будущего, кроме неувядающей своей любви...
В конце концов песня прервалась и певец забился в путах, задыхаясь в темноте, и они мысленно склонились перед ним, но не осмелились тронуть пламя, что ярко и одиноко сияло в Тени, не осмелились, несмотря на стыд и боль в сердце; пока Король после бессчетных часов не собрал столько силы, чтобы заговорить, и для слов требовалось столько же силы, сколько раньше для обработки металла или камня, и прошептал слова одобрения:
- Прекрасно - прекрасно, о отважный -
... и один из них обрел достаточно мужества, дабы дотянуться до человека своей волей и вновь принять его в круг, не оставить его снаружи и лишь дивиться, а разделить с ним его мысли, и грезы, и безмолвную речь. При чужом прикосновении они вновь содрогнулись, почувствовали горькое отвращение, о коем сразу же пожалели, но это прошло, и он снова был с ними, как и было должно. На этот раз все произошло легче, и не знали они, от повторения ли, или от того, что каждый раз он менялся и становился для них менее чуждым, и его инакость уменьшалась. И некоторые из них задумались, а другие переняли эту мысль: быть может, это единение меняет их всех? Так что если младший становится похожим на Перворожденного, возможно, они тоже начинают походить на Второрожденное дитя, и разница меж ними уменьшается...
Не имеет значения.
Они держали его, окутывая измученную оболочку теплом и сном, так что боль его стала больше воспоминанием о прошлом, чем настоящим, успокаивая дрожь и утишая пламя бесконечного исцеления, что жгло его руки, сплетая руны покоя и заботы над его плотью, что должны были продержаться хотя бы немного, хотя бы до тех пор, пока Король не оправится достаточно для того, чтобы переделать заклятие как следует. Он был их сокровищем, тем, что они должны были защищать от волка и чар зла и отчаяния, последним потомком тех, кто некогда глядел на них как на богов, доверившись их власти и жертвуя жизнью по велению Короля, и они не позволят ему уйти во тьму, прежде чем не погибнут сами, хотя, быть может, эта жертва будет напрасной.
И сейчас их было восемь в этой яме под крепостью, в том месте, где корни холма переходили в камень основания некогда прекрасного острова, восемь навсегда отрезанных землей и водой от самой надежды на воздух и пламя, Король и его Товарищи, Высокие Эльфы и Серые Эльфы, Смертный и Бессмертные, похожие друг на друга - отказавшиеся проклясть Свет, и обреченные умереть за это, ничего не достигшие, в месте, где мудрость, и сила, и годы, и слава ничего не значили - они сейчас были Родичами, по крайней мере, на малое время, по крайней мере, пока живут они в искаженной земле Средиземья...
И хотя, когда они умерли, он ушел из их отряда навеки, имя его не было забыто, как и имя его народа - они всегда будут помнить, всегда, пока стоит Арда, хотя они не смогут объяснить тем, кто остался позади, что за опасную красоту нашли они по ту сторону тьмы и Льда, никогда оставшиеся не поймут, что может быть ценнее жизни и не разделят того, что они получили здесь, не разделят эти гибельные дары: понимание краткости жизни и драгоценности мгновения; радость среди печалей; и самый странный, самый ужасный дар из всех - осознание смерти, переданное им одним из смертных, но по-эльфийски мудрых, согласие на смерть, как на дар - Дар Людей, что отныне принадлежит и им -