Последняя ночная сигарета была докурена почти до самого фильтра. Я смял окурок и указательным пальцем отфутболил его в сторону жестяной банку от кофе, заменявшую мне пепельницу. Он, в свою очередь, врезавшись в один из внутренних краев банки, взорвался небольшим фейерверком искр и исчез в ее чреве, испустив напоследок, предсмертный белесый дымок. Тяжелый вздох и около минуты спокойствия. Тишина, нарушаемая, только монотонным шипением не выключенного телевизора и прерывистой, неровной барабанной дробью капель дождя, отбивавших свой ритм на жестяном сливе за окном. Наслаждение спокойствием затуманенного разума, полностью лишенного мыслей, лишь какие-то неразборчивые образы, медленно всплывающие в моем сознании. Жаль никотиновый угар быстро рассеивается и новая волна тоски, неспешно, словно тягучий кисель, заволакивала мое сознание.
... Ее запах еще витал повсюду в моей квартире. Местами едва заметный, но при этом раздражающий рецепторы, давящий на подсознание, и в туже минуту терпкий, оставляющий горечь на языке, от которой никак невозможно избавиться.
Я смял пачку от сигарет, и она отправилась вслед за окурком. Пустая. Как и бутылка на кухонном столе поодаль, как моя постель последнее время.
... Когда она ушла? Неделю назад, две, месяц... Я уже не помню. Весь этот нескончаемо длинный период времени смешался у меня в один жуткий коктейль из алкоголя и никотина, разбавленный отчаяньем, жалостью к себе и полной опустошённостью.
Я включил кран и он, протяжно буркнув, выстрелил потоком холодной воды.
... Иногда ко мне приходило осознание моей мизерности в этом мире, мелочности и несерьезности моих проблем в соотношении с величиной вселенной. На миг это позволяло загнать в темный угол подсознания мои тоскливые мысли, задушить их, обездвижить, уменьшить их звук до шепота. Но только на миг. Чуть позже они возвращались, с новыми силами накатывали волной, сметая все на своем пути, занимая все свободное пространство в моей голове.
Я обильно смочил волосы холодной водой и выпрямился. Мелкие, извилистые ручейки побежали по затылку и щекам, впитываясь в ворот рубахи.
... Меня мучала бессонница. Ночные передачи стали моими лучшими друзьями. Я смотрел все: какие-то нудные политические ток-шоу, научно-популярные передачи, кулинарные программы, спортивные обзоры, каналы про животных. Все что шло ночью. Все что могло хоть как-то отвлечь меня. Сон же мой был беспокойным, наполненным непонятными и незапоминающимися образами, которые всплывали в воспалённом сознании, что бы тут же исчезнуть из него. Во сне мне казалось, что эти образы несли в себе какой-то посыл, мысль, решение, которое было столь очевидно сколь непостижимо. Я пытался ухватиться за них, удержать в воспоминаниях. Но они словно вода проскальзывали между пальцами, не оставляя после себя ничего.
Я, не раздеваясь, лег на смятый диван. Постельное белье уже давно не менялось, и никак не благоухало зимней свежестью. Вообще порядок в квартире хромал, раковина была забита немытой посудой, нестираное белье раскидана по комнате, а кухонный стол завален упаковками пищи быстрого приготовления. На удивление я быстро стал погружаться в беспамятство сна, видимо сказалось нервное истощение, имевшее место последнее время.
... Она не вернется, и я хорошо понимал это. Оставалось только с этим смириться...
***
Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Остатки сна еще пеленой застилали мои полуоткрытые глаза. Гнетущее предчувствие не сулило ничего хорошего. То чувство, когда ты хватаешься за тускнеющие образы сновидений, пытаясь вернуться в их грезы, пытаясь обмануть себя, что пока все еще хорошо. Но забвение проходит, откатывает и исчезает в закромах подсознания, и ты проваливаешься обратно в реальность, словно в ледяную прорубь...
Я не чувствовал себя отдохнувшим. Голова ныла, а тело, казалось, переехал танк, гусеницами перемолов все мышцы и сухожилия. Яркие лучи солнца, слишком яркие для этой, недавно начавшейся осени, прожекторами били по воспалённым глазам. Это хорошая погода не радовала меня, лишь нагнетала хандру.
... Несколько шагов до кухни, на ватных ногах. Турку с несколькими ложками кофе на огонь. Темный напиток не убирал симптомов похмелья, но слегка бодрил, позволял условно прети в порядок. На сковороде зашипели два разбитых куриных яйца. Многолетние занятия боксом, наградили меня, помимо нескольких переломов носа, привычкой никогда не пропускать завтрак. Ей я не изменял даже в тяжелые периоды жизни, при острых синдромах апатии и безразличия.
Острые как бритва струи воды, обжигающие холодом и разгоняющие кровь, приводили в тонус не только тело, но и голову.
Завтрак, кофе и водные процедуры слегка подняли мое настроение. Психологическая схема работала безотказно. Поутру проблемы всегда кажутся меньше, а их решение гораздо проще. Однако ничто не длится вечно, в том числе и слегка приподнятое настроение, разрушить которое может практически любая мелочь.
Такой мелочью была черная кожаная куртка, которая выпала из шкафа в прихожей, когда я разыскивал в нем какую-нибудь верхнюю одежду. Ее мне подарила она. Прощальный подарок. Подарила где-то в середине лета, в связи, с чем носить мне ее еще не приходилось. Так и лежала в шкафу, дожидаясь, осени. Куртка распласталась, как подстреленная курица, на полу в прихожей, отсвечивая множественными замками, заклепками и молниями.
Я, тяжело вздохнув, отогнал гнетущие мысли, накинул прощальный подарок и сильно хлопнув дверью, вышел из квартиры.
Понедельник был моим нелюбимым днем недели...
Пару пролетов ластичной клетки, и входная дверь подъезда, пропищав короткими сигналами домофона, выпустила меня на улицу. Я ощутил еще один удар солнечного света, намного ярче и сокрушительнее чем в квартире, который почти ослепил меня, заставив зажмуриться. Солнце решило выйти со мной на ринг, и я был не в той форме, чтобы хоть как-то ему сопротивляться. От ночного дождя, осталось только небольшие лужицы, хаотично раскинутые по неровному асфальту и изрядно высушенные моим небесным соперником. В салоне моего "паркетника" было душно и жарко, к тому же с недавних пор не работал кондиционер, отказавшийся от своих обязанностей, по непонятным мне причинам. В других обстоятельствах он был бы отремонтирован сразу же после поломки, но он имел счастье отказать не в тот период моей жизни. В связи с этим и салон моей машины был захламлён, видом своим неумолимо приближаясь к виду моей квартиры. Не успев завести машину, я уже взмок, сказалась не только жара и неисправность кондиционера, но и похмельный синдром. Лоб мигом покрылся испариной, а по затылку побежали теплые струйки пота, медленно затекая за шиворот.
Дорого до работы, благодаря нескончаемым пробкам, светофорам с их хаотичным морганием, толпам пешеходов на зебре и одиночкам, перебегающим, где им вздумается, никак ни добавляла плюсов этому дню. С чувством человека, отработавшего шестнадцати часовой рабочий день в каменноугольном забое, я, наконец, добрался до пункта назначения. Усталость и истощение навалилось на меня с ужасающей силой. До начала рабочего дня оставалось еще около двух десятков минут, и я решил слегка прикорнуть в машине, которую я припарковал прямо перед входом в районный отдел внутренних дел, в котором я и трудился оперативником. "Дом правосудия" - шуточно прозванный так его работниками, представлял из себя старенькое трёхэтажное здание, с выщербившимся красно-желтым кирпичом, толстыми дубовыми дверями и недавно поставленными на окна стеклопакетами. Место, в котором ежедневно потоками переливалось и бурлило человеческое дерьмо, дерьмо на которое я созерцал последние несколько лет. Оно, это дерьмо, состоящее из человеческих пороков и слабостей, выплеснутое кем-то и словно лавина набиравшее объем, перетекало из кабинета в кабинет, оставляя свой смердящий след в душе каждого, след от которого со временем все труднее было отмыться.
Состояние полудремы-полусна завладело мною, как только я прикрыл веки. С ним невозможно было бороться, тело отказывало повиноваться мозгу, а мозг в свою очередь отказывался повиноваться мне и я провалился в забытье.
Старое доброе ощущение, что кто-то пялиться на тебя, его ни с чем не спутаешь. Ты отгоняешь остатки дремы, чтобы опять оказаться в этом прогнившем насквозь мире, растерянный и в тоже время взбешенный, чтобы узнать, кто посмел нарушить твое пребывание в сонной нирване. Предчувствие не обманывает. Нарушитель спокойствия, солидный мужчина средних лет, одетый в строгий деловой костюм, стоит напротив машины. Надменный взгляд. Губы плотно сжаты. Он продолжает испепелять меня своим пронзающим взглядом, от чего мне становиться не по себе, так как во взгляде его откровенно читается неодобрение. Я окончательно прихожу в себя. Тело слабо слушается, и я неловко выбираюсь из машины. Мне не нравиться его интерес ко мне.
Я не успел открыть и рта. К моему оппоненту почти строевым шагом промаршировал один из оперативных дежурных отдела, засохший от старости и сидения в кресле, Петрович. Он вытянулся по струнке, как какой-то юнец, от чего я почувствовал тупое смущение за него, я никогда не любил и не приветствовал строевщину, считая ее излишней для законников. Он продекламировал, обращаясь к моему соглядатаю, стандартный доклад дежурного, об отсутствии происшествий за ночное время.
Картина это подействовала на меня и в воспалённом мозгу, с протяжным скрежетом, набирая обороты, закрутились шестеренки. Новый начальник отдела с простой фамилией, которую я не запомнил, так как мне было плевать. Вроде Сергей Николаевич, был назначен недавно, и еще не успел познакомиться со всем личным составом. Я же, пропуская уже подряд несколько еженедельных общих сборов, видел его впервые.
-- Это кто? - монотонным голосом, почти не открывая губ, осведомился новый начальник, указывая на меня.
-- Опер, с убойного... - прогибался Петрович.
-- Интересно у вас здесь, сотрудники пьяные под отделами спят, неплохая мода. Я так понимаю, таки порядки были при прошлом начальнике? Не могу сказать, что поддерживаю это. -говорил он спокойным тоном, не смотря на меня, но при этом в голосе его чувствовалась, почти неприкрытая угроза. Слова его долетали до меня как из тумана, а глядя на него у меня возникла только одна мысль, захватившая все пространство в мозгу. Рожа у него была крысиная. Окинув еще раз меня быстрым взглядом, он коротко выпалил - Приведите себя в порядок. После чего зашагал в сторону входных дверей отдела.
Проводив его взглядом, Петрович устало пожал плечами, как бы оправдываясь за свое раболепство. - Хрен его знает, ерепенится чего-то! Сам же у нас в отделе когда-то начинал. Въедливый, зараза. Если к чему прицепится, так просто не отстанет.
Петрович хлопнул меня по плечу, бодро зашагал к входу в отдел и я поплелся за ним.
Назначение нового начальника я как-то пропустил мимо, был занят самобичеванием, и последнее время не особо интересовался жизнью вокруг себя. А зря, жизнь тем временем кипела, как заполненный мелкими, злыми пчелами улей, и отвлекшемуся пасечнику, за нерасторопность всегда полагалось пару жгучих укусов. Видимо утренняя встреча была первым из них.
Неприятное чувство тревоги, возникшее где-то внизу живота, медленно растеклось, по моему телу и видимо, собралось посилиться в нем надолго. Оно молотом садануло по моим нижним конечностям и мышцы на них размякли, превратившись в студенистый кисель. На ватных ногах я доковылял до своего кабинета, на последнем этаже, и, включив старенький китайский чайник, плюхнулся в рабочее кресло, созерцая унылый вид, окружавший меня. Кабинет мой был завален бумагами, лежавшими в полной хаотичности, где только можно. Здесь давно не делали ремонт, светлые обои на стенах пожелтели от времени и местами протерлись, а половина мебели и оборудования, если не большая часть, были личными, купленными за свои деньги, либо полученными задарма. В такой обстановке было нетрудно слиться с Дао, дать всему идти своим чередом, не вмешиваться, в исполнения главного принципа даосизма - "недеяния", когда лишние действия приводят к ненужному результату. И пусть я не был приверженцем данной религии, но в данный момент желания осуществлять какие-либо действия у меня не было.
Забурлил чайник, отогнав мои бредовые теологические мысли и в немытой, со вчерашнего дня, чашке, задымился мутно-серый растворимый кофе, со свойственным ему вкусом горькой мочи, и таким же малоприятным видом. Запищал, при включении, пыльный системный блок старенького компьютера, годный только для печати да игры в пасьянс, а массивный, с выгнутым, как живот толстяка, экраном, монитор засиял голубым свечением. Из всего кабинетного хлама, меня радовало только мое кресло, оббитое кожей, на колесиках, откидывающееся назад почти горизонтально. На ночных дежурствах я предпочитал спать в нем, хотя в кабинете имелся старый, пыльный, пропитанный сыростью, диван.
Прерывистый, громкий звонок внутреннего телефона, разорвав тишину, царившую в моем кабинете, застал меня врасплох, от чего я пролил кофе на рабочий стол, и кофейное пятно стало медленно растекаться по столешнице. Пока я пытался спасти от наводнения документы, лежавшие на столе и устранял последствия потопа, телефон продолжал разрываться, нервируя меня своей оглушительной трелью.
- Уголовный розыск, слушаю! - голос мой был раздражен.
- Зайди ко мне! - раздался нервный голос на том конце провода, после чего послышались ровные гудки.
***
Начальник уголовного розыска Судников Петр Иванович, нервно, тяжелой поступью, прохаживался по своему кабинету, пыхтя сигаретой и стряхивая пепел на пол. Ему давно уже перевалило за тридцать пять, и его некогда черный короткий ежик местами побило проседью. Некогда спортивный, теперь он был грузным, с большим красным лицом и прищуренным взглядом, в своем несменяемом сером костюме. Этакий небритый "Будда", с маленьких сувенирных статуэток на счастья. Хотя я сомневаюсь, что потерев его полный живот, можно было схватить удачу за хвост. На своей должности он находился очень давно и уже свыкся с мыслью, что с этой ступени его проводят на пенсию, поэтому жилы свои на работе не рвал, но и бардак не развел.
- И расскажи ко мне Андрей, каким это чертом, ты умудрился попасться под горячую руку новому начальнику? - Иваныч имел привычку начинать разговор спокойным тоном, после чего быстро заводился и переходил на крик. - Какого хрена, я тебя спрашиваю, меня полчаса полоскал начальник отдела, рассказывая мне, какой у меня в розыске твориться бардак?! Ты думаешь, мне интересно выслушивать эту ересь! Ты, что бухой, не мог доковылять до кабинета и там заснуть, предварительно закрывшись?! Теперь он требует по тебе служебную проверку провести и на контроль ему! И че теперь, уволить тебя на хрен! Пойдешь супермаркет охранять ...
Крик "Будды" постепенно нарастал, как шум реактивного самолёта и вскоре достигал своего апогея, тогда у начальника розыска заканчивались цензурные слова, и он просто крыл матом. Когда же заканчивались и эти слова, наступал катарсис и "Индийский божок", будучи человеком отходчивым, успокаивался. Обиду за такое, на него никто из подчиненных не держал, понимая, что ему, как никому другому, нужно было, пусть и таким способом, избавляться от плохой энергии.
Я молчал, ожидая предсказуемого финала. Отвечать на такое, было сравни бодаться с паровозом, попутно подкидывая в топку уголь. Эшелон эмоций начальника розыска потихоньку стал забавлять тем, пока, наконец, выпустив последний гудок брани, полностью не остановился. Иваныч со вздохом сел за свой стол и достал еще одну сигарету.
- Не звонила? - закуривая, уже спокойным тоном спросил он. Я отрицательно покачал головой.
- А сам как? Отпускает хоть? - Иваныч выпустил белые клубы дыма.
- Да как-то не очень.
- Понимаю. - в голосе его звучало не поддельное сочувствие. - Ты же знаешь, у меня самого за плечами два развода. Первый был ужасающ, почти двадцать кило потерял, несколько месяцев ни есть, ни спать не мог. Но время взяло свое. Помаленьку, помаленьку и отпустило. А со вторым уже намного все проще...
Иваныч встал из-за стола и неловко похлопал меня по плечу, видимо пытаясь физически обозначить свое участие. После такого похлопывания становилось неловко.
- Ты давай это, завязывай. Ты ж спортсмен, должен быть приучен терпеть боль и превозмогать трудности. А на тебе лица нет, зеленый какой-то, осунулся весь. - Иваныч обхватил своей ладонью мой бицепс. - Сила же в руках осталась, вот и возьми себя в руки.
С видом выполненного долго в стезе воспитательной работы, "Будда" плавно опустился в свое кресло. Нахватало только сесть, скрестив ноги для полноты картины.
- Так, что касается инцидента с начальником отдела. Он, насколько мне известно, человек злопамятный, просто так слова на ветер не бросает. Твои оперативные дела потребовал, а ты знаешь, что у тебя там конь не валялся.
- Как и у всех.
- Сейчас не про всех речь идет, и не все у начальника отдела на особом положении, а только ты. С убойной линии пока сниму тебя.
От услышанного мое лицо пошло багровыми пятнами, жилы напряглись до невозможного. Этого не мог не заметить Иваныч.
- Андрей, пойми, это не мое решение. Пока пойдешь на линию прошлых лет, подальше от глаз начальства.
- В архив?! Пыль с папок сдувать?! - натяжение во мне нарастало.
- Да в архив! Мне, думаешь от этого хорошо, это у меня в убойном дырка образовывается, а закрывать некем?! Но так хотят в верхах, и я поделать нечего не могу. Раскроешь там что-нибудь, сразу же обратно верну.
- Что я там раскрою?! Там дела еще со времен царя Гороха, их тогда по горячим следам не раскрыли, я через двадцать лет раскрою?! - я был готов взорваться.
- Все Андрей! Ты офицер или дитя малое? Я тебе приказал, будь добор исполняй. А хочешь, сходи в отпуск на пару недель, отдохнешь, в себя придешь, за время может все утрясётся. Короче, я Патюхина предупрежу, будешь с ним пока работать. А насчет отпуска подумай, тебе б не мешало голову на место поставить.
Натянутые струной нервы лопнули, но без громкого взрыва, даже без хлопка, а тихо и смиренно. Не было смысла возмущаться, никаких результатов это принести не могло, да и желания колотить руками в бетонную стену у меня не было.
Я молча встал и вышел из кабинета.
***
Я никогда не был снисходителен к себе. Всегда знал чего я стою и знал себе цену. Воспринимал себя таким, какой есть со всеми своими червоточинами, грехами и пороками, которых было немало. Я прекрасно понимал, что людям можно врать, даже близким людям, можно, а иногда и нужно, что и делал на протяжении многих лет, без зазрения совести. Но врать нельзя себе. Когда ты начинаешь воспринимать себя через призму необъективности, искажая реальность под давлением сложившихся у тебя в голове стереотипов, ты постепенно все больше и больше отдаляешься от действительности. Представляешь себя не тем, кем являешься на самом деле. И чем больше ты к себе не объективен, тем сложнее тебе понят, что тот, кем ты себя видишь не тот, кто ты есть на самом деле. Если в жизни ты оказался моральным уродом, не надо искать себе оправдания, по крайней мере, не для себя, лучше признаться себе в своих недостатках. Осознавая, кем ты являешься, можно трезво оценить, на что ты способен. И я никогда не врал себе...
Я не был хорошим человеком, по крайней мере, я не считал себя таким. Не малый отпечаток наложила моя работа, с которой у нас сложились своеобразные отношения. Она поглотила меня с самого начала, засосала как в водоворот, что затягивает на самое дно, обволакивая и обездвижив, водоворот из которого было уже не выбраться. Власть развращает, даже самая ничтожная, где-то в мозгу щелкает переключатель, и ты перестаешь быть прежним. Заступив один раз за черту, ты уже не сможешь остановиться, снова заступая все дальше и дальше. Соблазну поддаются все, в той или иной степени. Мы все ходим по краю, и я был не исключением. Дешевые полицейские боевики врут. В жизни все по-другому: нет захватывающих перестрелок, зловещих преступных гениев, а хорошему парню в финале не достаётся шикарная блондинка и билет в закат. Никаких хеппи-эндов. Это непрерывный процесс, конвейер, ты просто делаешь свою работу, закрываешь очередное дело, ставишь точку и начинаешь следующее. Это трясина, болото, в котором каждое лишнее телодвижение заставляет утопать все больше. Мы есть то, что мы делаем.
Все это устраивало меня, но не ее. Она не видела перспектив со мной, и в подсознании я сам их не видел. Мое предложение было категорично отклонено, а через некоторое время она собрала вещи и исчезла из моей жизни, расколов мой разум на тысячи осколков, которые я пока не мог собрать воедино. Но чёрная полоса, как чернильное пятно на белом листе, имеет свойство разрастаться, а проблемы магнитом притягивают к себе собратьев.
Все шло наперекосяк, и я не знал, как это изменить...
***
Пыль. Она была повсюду. Мелкая бумажная, почти не осязаемая, со своим неповторимым, специфическим запахом и вкусом, она забивалась в ноздри и глотку, от чего в горле пересыхало и начинало першить. Она была здесь везде, на старых деревянных стеллажах, заполненных папками, металлических шкафах-сейфах, с гнутыми дверями, на старом, давно не беленом, подоконнике, но больше всего на ржавом картотечном бюро. Это было ее царство, владения пыли, которая воспринималась, как что-то неотъемлемое, как часть интерьера.
Архив находился во дворе отдела в небольшом одноэтажном здании, видимо бывшей трансформаторной будке. Я бывал в нем редко, считаные разы, когда заносил вещественные доказательства, так как был он по совместительству и складом вещ доков.
Здесь царил полумрак из-за отсутствия окон, поэтому я не сразу разглядел Патюхина, который сидел, сгорбившись за старым посменным столом в углу помещения. Невысокого роста, круглый, с проплешиной и залысинами, выцветшими серыми глазами на пухлом лице, Иван был самым непутевым работником из всех, кого я знал. Давно перейдя грань ведомственного пенсионного возраста, он продолжал занимать должность обычного сыщика, видимо не желая отправляться на заслуженный отдых, и был сослан в архив, на так называемую линию "прошлых лет", где с радостью просиживал единственные поношенные брюки, по крайней мере, в других я его не видел.
Мы кивнули, друг другу... Я уселся за свободный стол, осматривая свое новое место работы. Раздался щелчок зажигалки, протяжный звук вдыхаемого воздуха, и сигарета, зажатая в губах моего нового напарника начала свой медленный путь в небытие. Я кивнул еще раз и пачка сигарет, сделав кульбит в воздухе, оказалась в моих руках. Щелчок... Вдох... Никотин растекается по телу, туманом окутывает сознание.
Разговор начался как-то сам собой, даже не понятно кто произнес первые слова. Мы говорили не о чем, самый лучший разговор за сигаретой. Просто пустые фразы, как игра в карты, они ложатся друг на друга, а потом уходят в отбой, и ты уже не можешь вспомнить их достоинства или масть.
С Патюхиным мне не приходилось ранее общаться, больше чем того полагало приветствие при случайно встрече в отделе. Поэтому судил я о нем, со слов других, тех, кто были о нем не высокого мнения. Но разговор шел легко. Беседы отвлекала меня, ну а он видимо, сидя в архиве, изголодался по общению. Мы выкурили по сигарете, после чего докончили остатки его кофейной банки, и Патюхин стал постепенно вводить меня в курс его нехитрой деятельности.
Архив был забит старыми, пыльными нераскрытыми делами. От них веяло сырости, тоской и особой обреченностью, безнадегой, характерной для последнего десятилетия двадцатого века, так как большинство из них были заведены именно в те годы. Все они были аккуратно складированы по металлическим стеллажам, и лишь изредка покидали свое место пребывания, изымаемые "хранителем архива", для дополнения пустыми по содержанию справками, рапортами и прочей бумажной шелухой, не несущей смысловой нагрузки. От этого объем их рос в порядке прямой прогрессии, превращая их в тяжелые многотомники пожелтевшей бумаги.
Патюхин разложил все по полкам, доходчиво и кратко. Все сводилось к нехитрой последовательности действий: взять дело, накидать туда бумаг о проделанной, только на этих же бумагах, работе, после чего вернуть дело обратно. Меня не устраивала такое положение вещей, но музыку заказывал не я, и оставалось только смериться.
На мой стол, подняв облако прозрачной, едва заметной пыли, неровной стопкой, напоминающей башню в Пизе, легло несколько массивных папок с делами прошлых лет. Растрепанные картонные обложки, из которых торчали замятые уголки пожухлых от времени листов, с множеством мелких пометок на полях и подчеркнутыми грифелем предложениями, все это казалось каким-то древним, неуместным пережитком прошлого.
- Начни с этого! - пояснял Патюхин. - Чтобы не запутаться, я всегда следую календарю, своеобразной системе. Как я его называю, месячному курсу. В мае я поднимаю все дела, заведенные в мае, в июне - дела за июнь, и так далее. Это просто и нечего не пропускаешь.
Я вопросительно окинул взглядом стопку на своем столе.
- Эти за конец сентября, начало октября. - Патюхин развел руками. - Все из девяностых, по-моему, даже за один год, веселое время было. Накидай в каждое по несколько листов, пару распечаток, рапортов, еще лучше, если опросишь кого-нибудь.
- Хоть что-то из этой макулатуры удаётся раскрыть?
- Редко. - Патюхин на мгновение задумался. - В основном что-то не столь древнее, пяти, максимум десятилетней "свежести". Случается кто-то из зэков на зоне болтанет лишнего при стукаче, либо захочет поблажек от начальства и стуканет сам, иногда геном совпадет. Но чем дольше дело лежит, тем меньше шансов докопаться до правды. Воспоминания стираться, люди умирают, а предметы истлевают. В конце концов, не забивай себе голову этим, никто здесь не ждет от тебя невероятных результатов.
***
Первую папку я отложил практически сразу, едва пролистав ее. От нее веяло гарью. Я почти почувствовал едкий, невыносимый запах сгоревшей человеческой плоти. С черно-белых снимков, чернью глазных впадин на меня смотрел выгоревший, местами до кости, череп пожилого мужчина. Его скудное содержимое карманов, состоящее из длинного фигурного ключа, нескольких полу сожжённых купюр, да складного перочинного ножа, было сложено в один из прозрачных пакетов, прикреплённых к папке с делом. Обгорел он по большей части сверху, при этом низ туловища и даже брюки остались практически целыми. Из записей экспертизы следовала, что погорелец покинул этот свет еще до пожара, причиной смерти являлась обтурационная асфиксия, какой-то шутник затолкал ему в глотку семейные трусы, перекрыв тем самым подачу воздуха. Пожар же был, видимо, только неумелой инсценировкой, попыткой скрыть следы преступления. Фотографии произошедшего отталкивали, вызывали рвотный рефлекс, я решил пока не трогать это дело, и обширная папка была отодвинута в крайний угол стола.
Следующий памфлет встретил меня уже цветными фотографиями общественной бани "Золотая рыбка", с присутствующим ей колоритом того времени: проплесневевшей, выжелтившейся и местами выщербленной стенной плиткой, пологами, сделанными под мрамор с ржавыми металлическими ножками, раскиданными тазами из нержавейки и рыжими трубами с отсутствующими на них вентилями. Первые отверстия от пуль я заметил на плиточной мозаике, изображающей мутировавшую рыбу с короной на голове, эмблему заведения, выполненную настолько плохо, что казалось она, сошла с постеров к фильмам ужасов. Пуля расколола ту плитку, которая изображала плавник этой недорыбы, отчего мозаика стала еще отвратительней. На следующих фото уже отчетливо было видно, что в бане произошло настоящее побоище. По полу были разбросаны куски поколотой плитки, пистолетные и автоматные гильзы, пробитая банная утварь, а стены усеивали многочисленные пулевые отверстия. Трупов было пятеро, четыре из них распластались в главном банном зале, а последний, раскинув руки, плавал лицом вниз в небольшой купели. Коротко стриженные или бритоголовые, все они были одеты практически одинаково, кожаные куртки, классические джинсы или спортивные брюки с полосками. Лица посмертно перекошены до неузнаваемости, вызывали во мне смесь чувств - страха, отвращения и замешательства. Они были людьми, с виду такими же, как и все остальные, что окружали меня в настоящее время, но что-то в их лицах было другое, что-то, чего я не видел в повседневной жизни.
В бане произошла одна из многих, типичных для тех лет, дележек подконтрольной территории между бандами. По крайней мере, про это свидетельствовали следующие страницы многотомного дела. Однако при всей прозрачности происходящего, выйти на заказчика и исполнителей не удалось, и дело легло в долгий ящик.
Я отложил очередную папку и закурил. Все эти дела из прошлого, все они были недописанными, не окончены, не доведены до логической точки, и вряд ли когда-то будут. Тонкие нити, которые связывали произошедшее в прошлом с действительным настоящим, таяли с каждым годом и с каждым годом папки все больше покрывались пылью. Ужасные вещи, сотворённые тогда, со временем обрастали толстой кожей и переставали казаться столь ужасными, становясь обыденностью даже для пострадавших от них. Время стирало образы, выветривало запахи, затягивало раны, и убивало воспоминания, даже самые плохие. Время самый лучший убийца.
Последняя папка была в разы меньше двух первых, но более потрепанная. Ее обложка, старая, картонная, с выбитой курсивом по центру надписью "Дело", была прошита некогда белыми нитками, пожелтевшими от времени и протершими картон насквозь. Я открыл первую страницу и тут же, что-то небольшое и белое выпало из толщи листов, спикировав под стол. Через мгновение в моих руках было квадратное, слегка выцветшее фото, сделанное, видимо еще на тех моделях полароида, начавших выпускаться в последние годы существования СССР. Первое что я заметил на пластиковой фотографии, это голубые глаза, вернее взгляд, устремленный вперед, решительный и грустный одновременно. Он принадлежал молодой особе, лет восемнадцати-двадцати, с правильными чертами лица, слегка приподнятым носом и полными губами. Девушка была весьма привлекательной, можно сказать красивой, даже короткая, почти "под мальчика" прическа, никак не портила общего впечатления. Одетая в длинный, почти до колен, с незамысловатым орнаментом, чем-то напоминающим узоры на старых коврах, свитер, под которым угадывались приятые формы и цветастые лосины, она стояла у бетонного парапета, слегка запорошённого желтыми листьями.
Я отложил фото. Страница за страницей стал поглощать неведомую мне историю из прошлого. Слова вырисовывались в мрачные образы, возникали у меня перед глазами, пугали меня и поглощали одновременно. Все начиналось с трупа, распластавшегося на асфальте у подножья высотки, почти на окраине города в середине осени первой половины 90-х. Мою новую знакомую звали Алиса, Алиса Селезнева. Пряма как у Булычева. Студентка медицинского вуза, слишком красивая, на мой взгляд, что бы учиться, из тех, кому суждено природой разбивает сердца и топтать их высокими каблуками. Она завершила свою жизнь затяжным полетом, с финалом у тротуарного бордюра. Суицид? Для того времени дело почти банальное, посреди развала, нищеты и разбитых надежд, порой единственный достойный выбор. Однако без экспертизы, при малейшем изучении фотографий трупа, версия суицида отпадала сразу. А фотографий было много. Ее бездыханное тело запечатлели со всех сторон и ракурсов. Пожалуй, не самая приятная фотоссесия, но самая последняя. В глаза бросались весьма заметные небольшие синяки, следы пальцев на руках и плечах жертвы, которые свидетельствовали, что ее посмертный полет был делом отнюдь не добровольным. Ее выбросили. При падениях с высоты редко бывают лужи крови и оторванные головы, хотя и такое случается. В основном же видимые повреждения имеются в месте соприкосновения с землей, финальной стадии полета. Но с ней было не так. Помимо многочисленных синяков, на правой ноге, чуть ниже колена, имелся глубокий порез. В этом месте колготки телесного цвета, пропитанные кровью, разошлись в стороны, обнажив рваные кроя раны. Лицо девушки застыла в жуткой, нереалистичной гримасе, одновременного ужаса и какого-то, смертельного спокойствия. Я перелистнул страницы с фотографиями жертвы.
Я не был новичком в этом деле, и мне доводилось уже повидать многое: разложившиеся трупы, оторванные конечности, изуродованные до неузнаваемости лица и тела. Ко всему этому привыкаешь, ко всему этому вырабатывается иммунитет, ты черствеешь внутри, отстраняешься от чужих проблем, а нервы твои становиться крепче. Со временем ты перестаешь вообще что-либо чувствовать. Возможно, это правильно, именно так выглядит профессионализм, в абсолютной его форме, когда твои внутренние переживания не мешают тебе действовать, не влияют на приятые тобой решения.
Время ускорилось, побежала быстрыми скачками, но я не замечал этого, поглощённый изучением содержимого потертой папки. Полезной информации, увы, там было немного, складывалось впечатление, что толи дело сразу хотели примять, как не перспективное, толи в те времена в правоохранительных органах царило настоящее разгильдяйство, а скорее всего и то и другое. Свидетелей происшествия не было. Опрошенные соседи, мало что могли пояснить, с их слов Алиса жила одна, в трехкомнатной квартире на последнем этаже. Мать ее умерла еще в 80-х от онкологии, отец же был толи бизнесменом толи сотрудником МИДа, точно никто не знал, так как он постоянно пропадал за границей и появлялся редко, а не за долго до Алисиного убийства, исчез с концами, да так, что ей самой пришлось обращаться в районный отдел с заявление о пропавшем без вести. Копии розыскного дела прилагались, но в них нечего интересного не было, отец Алисы, Селезнев Лев Иванович обнаружен не был. Не удалось даже установить, в каком именно направлении он последний раз покидал страну. Алиса же по меркам того времени жила достаточно обеспечено, со слов соседей дословно "не нуждалась". С кем именно общалась умершая, толком никто не знал. С однокурсниками поддерживала приятельские отношения, иногда ходила по дискотекам, модным в то время, однако ни с кем по-дружески близка не была. Соседи же вообще обладали очень малой информации, в связи с тем, что дом, в котором они все жили, был совсем новый, сданный не так давно и перезнакомиться и толком узнать друг друга никто еще не успел.
Повествование обрывалось на середине пухлой папки, оставляя множество вопросов и надевая никаких мало-мальски вразумительных ответов. Последним вразумительным документом был рапорт следователя Егорова С.А., который и вел это дело. В рапорте, напечатанном на пишущей машинке с заканчивающейся лентой, отчего буква разнились своим оттиском и оттенком, следователь указал наиболее важные пункты, которые было необходимо выполнить, создав некое подобие плана. Пунктов было пять: - Установить местонахождения и допросить отца Селезневой; - Установить других родственников погибшей; - Установить круг общения погибшей; - Установить свидетелей произошедшего; - Установить мотивы преступления. Шестым пунктом, написан он был от руки и карандашом, значилось следующее; - Зеленый чемодан??? Три знака вопросы были жирнее надписи, как будто очерчены множество раз, а сама надпись была обрисована карандашом. Ни один из пунктов в дальнейшем выполнен не был, как и не было более каких-либо напоминаний о загадочном зеленом чемодане. Тело Алисы после вскрытия было кремировано, так как родственников так и не нашли, и захоронено на общественном кладбище. Вся же остальная часть дела, было пустой макулатурой, бессмысленными отписками, скопившимися за долгие годы.
Я закрыл папку и отодвинул ее от себя, мельком взглянув на наручные часы и обомлел, часовая стрелка, давно обогнув первую четверть циферблатного круга, неумолимо приближалась к его половине. До конца рабочего дня оставалась чуть больше двух часов. Я осмотрелся. Патюхина в кабинете не было, когда именно он испарился, я не заметил, видимо был сильно увлечен чтением. Откашлялся. В архиве стоял неприятный смрад, запах ветоши и увядания, а воздух был сперт и душен, по причине отсутствия окон и нечастого проветривания комнат. У меня не было желания больше здесь оставаться.
Я достал блокнот и переписал адрес злополучного дома из последнего, прочитанного мной дела, после чего изъял с его первой страницы, пластиковую фотографию Селезневой. Захвати кожаную папку с бланками документов, я быстро покинул помещения архива, пересек внутренний двор отдела и направился к своей машине. Чувствовал я себя немного лучше, чем утром, появилась некая бодрость, а тягостные мысли, преследовавшие меня последнее время, ненадолго покинули мою голову.
Паркетник гулко взревел, вторя нажатию ноги на педаль, и с визгом колес, быстро набирая скорость, оставил здания отдела в зеркале заднего вида.
***
Дом мне не понравился. От него веяло чем-то грязным и слизким, вызывающим отвращения и брезгливость, смрад уныния и безысходности пробирал до костей и не выветривался, оседая где-то внутри. Серый, поблекший, одна подъездный столбик многоэтажки, стоял, обособившись на пустыре поодаль от городской застройки, почти у самой лесополосы, очерчивающей границу города. Со времен "падения" Селезневой он практически не изменился, и соответствовал увиденному мной на старых фотографиях, имевшихся в деле. Только местами выщербился кирпич, да потемнела облицовка. Какой-то совсем не замысловатый, весь состоящий из прямых углов, без единого намека на декор, высился он, как напоминание из прошлого, тень прошедшей эпохи. Символ ее заката и увядания. Больше всего увиденное мной походило на то, как будто прямоугольная фигура из игры "Тетрис" случайно упало здесь, встав вертикально, в ожидании других фигур, которым не суждено было упасть рядом.
Видимо не только меня не устраивал внешний вид постройки, но и районные коммунальные службы, так как они развернули вокруг дома нехитрую деятельность по капитальному ремонту. На детской площадке, располагавшейся поодаль от многоэтажки, явно недавно были вкопаны качели, и установлена пластмассовая горка. Рабочие трудились над фасадом здания, успев уже отштукатурить его практически до второго этажа. Дворовые лавки блестели новой краской.
На одной из них устроилась старушка, лет семидесяти, видимо греясь на последнем осеннем солнце. Укутанная в теплый платок, она что-то бормотала себе под нос, периодически взмахивая рукой, как заправский поп кадилом, и рассыпая жменями вокруг семена подсолнуха. Естественно вокруг нее собралась внушительная орава голубей, которые истошно кудахтали, периодически ворочая своими мелкими головами из стороны в сторону, и вторя каждому взмаху ее руки, устраивали шумные баталии за угощение.
Я остановился поодаль от старухи, достал из кармана пачку сигарет и, закурив, задрал голову вверх, пытаясь разглядеть последний этаж дома, откуда совершила свой полет красавица из прошлого.
- Могильник. - донеся до меня старческий голос.
- Простите? - я обернулся к пожилой женщине, сидевшей на лавке, в недоумение, к кому она обращается.
- Все это могильник. - она повела рукой, очерчивая территорию около дома и сам дом. - Раньше здесь было кладбище, древнее, деревенское, пока и его не поглотил город. Время сделало свое дело. Кресты погнили, а могилы заросли бурьяном. Дом этот возвели на костях.
- Так посудить, то все дома стоят на чьих-то костях, а мир это просто большое кладбище. - я присел рядом с ней и старая ведьма тут же покосилась на мою сигарету, скорчив недовольную гримасу, от чего мне пришлось нехотя ее затушить и выбросить.
- Думают, покрасят его, побелят, окна новые поставят и что-то поменяется. - старушка окинула взглядом многоэтажку.
- Вы так не считаете?
- Ничего не поменяется, люди, живущие в этом доме, останутся прежними, их же не побелишь. А состояние души человека, оно же отражается на окружающем, меняя его под стать себе. Так что вскоре после окончания ремонта, приобретет этот дом свой прежний вид, уж вы мне поверьте.
Я присмотрелся к своему новому собеседнику. На вид она на сумасшедшую не походила, голос у нее был ровный и твердый, а речь связной. К чему все эти разговоры. Видимо от скуки искала собеседника, мне это было только на пользу.
- Давно вы здесь живете? - я решил перевезти разговор в нужное мне русло.
- Давно, с самой его постройки. Вон мои окна, на первом этаже, уже успели отремонтировать. Дом то дреной, строили его долго и абы как, еще при "Союзе" начали, а как развалился, так строительство замораживали несколько раз. Думали, вообще не достроят. Ходили всем миром, жалобы писали. С горем пополам закончили. Марафет уже сами наводили, у кого из-под окон свистало, у кого стены трещинами пошли, штукатурка осыпалась.
- Да, действительно, дом производит не самое лучшее впечатление.
- Если переезжать сюда вздумали, то не советую. Не удобное место. Про могильник я вам уже говорила.
Я протянул старушке удостоверение. - Я здесь больше по рабочим делам.
- Опять что-то случилось. - в голосе ее звучала обыденность и скука, она не спрашивала, она констатировала факт.
- Случилось, но достаточно давно. - я достал из кармана фотографию Алисы.
Она долга смотрела на фото и молчала, вертела ее в руках, разглядывала со всех сторон, после чего со вздохом вернула мне.
- Зачем ворошить прошлое? Оно прошло, улетучилось, осталось далеко позади за горизонтом, пусть там и остается, изменить его уже не возможно. О девочке этой почти не осталось памяти, да и некому о ней помнить.
Пустой лист оказался у меня в руках, пока еще белый и чистый, с единственной целью - быть исписанным очередными ненужными фразами и дополнить собой папку с делом, которое уже давно стало историей. Раиса Антоновна, так звали мою новую знакомую, откашлялась, поправила платок, после чего рассыпала последнюю жменю семечек и спокойно начала говорить.
- Заселилась она с отцом, сразу после постройки дома. Эффектная была, с изюминкой, знала себе цену, не под стать местным дурнушкам. Видимо поэтому ни с кем из них и не водилась. Отец ее... Селезнев, фамилию я хорошо запомнила, как в фильме, тот странный был тип. Появлялся редко, пропадал все время, где-то, делишки какие-то все проворачивал, видимо темные. В то время по-другому дела не делались. Всякое творилось... Но деньги у них водились, по крайней мере, девчонка была всегда прилично одета. Отец ее потом как в воду канул. Но такое в те времена случалось частенько, люди при деньгах часто пропадали бесследно. А вскоре и девка в окно сиганула. Сначала думали - жить надоело. Только потом слух дошел, что якобы помогли ей с этим.
Моя рука непрерывно, почти каллиграфическим подчерком, выводила строку за строкой на белом листе.
- Что-то еще помните, может какие-нибудь подробности?
- Да не особо. - пожилая женщина мрачно вздохнула, и воздух с приглушенным свистом покинул ее легкие. - Как она упала, я не видела. Уже как труп обнаружили, и приехали ваши, тогда меня понятой позвали. Помню, участковый местный пришел первым, он тут же в нашем доме жил. Потом заставили на последний этаж подняться, там несколько часов проторчали, все не могли дверь от квартиры вскрыть, на все замки была замурована. - Раиса Антоновна, на несколько секунд замерла, как бы вспоминая. - Да, точно, на это потом Сергеич первым внимание обратил. Если девку из окна выбросили, то, тот, кто это сделал, когда из квартиры выходил, на все замки двери позакрывал. Только ключи при трупе нашли. Значит у того, кто убил, были свои. Все Сергеич тогда с этими доводами носился, как дурак с фантиком. Вам бы с ним поговорить, жаль, нет его давно уже. Хороший мужик был, с погибшей на одном этаже жил, алкоголик конечно, но человек хороший.
Старуха умолкла, давая понять, что больше ей сказать нечего. Но и этого было достаточно. Я протянул ей исписанный мною лист бумаги и она нехотя, с пренебрежением поставила внизу страницы размашистую, витиеватую подпись. Дело было сделано. Большего от меня никто не ждал. Мой взгляд скользнул по фасаду здания, пробежал сверху донизу. Как это, упасть оттуда, с самого последнего этажа? Я должен был увидеть, оценить расстояния, почувствовать это. Ноги сами собой зашагали к входной двери.
У самого проема, почти скрывшись в мрачной тени подъезда, я остановился и обернулся к моему недавнему собеседнику, которая провожала меня потухшим взглядом, старческих глаз.
- В те времена, когда-либо вам приходилось слышать про зеленый чемодан, или что-то с ним связанное?
Она нечего не ответила, лишь вяло повела плечами и отрицательно мотнула головой.
Я обернулся, и тьма подъезда поглотила меня.
***
В подъезде было шумно. Голоса рабочих, тарахтение перфоратора, шуршание шлифовальной шкурки, стук и скрежет, все это сливалось в монотонный гул. Работа шла полным ходом, принося свои не хитростные плоды. Первый этаж выглядел ничем не хуже, чем в новостройках. Новая краска на стенах, побеленные потолки, покрашенные перила и почтовые ящики.
Я остановился у лифта. На картонном листе, прилепленном скотчем по центру раздвижных дверей, выполненная черным маркером, красовалась надпись "Лифт не работает". Последний этаж. Мне необходимо было на последний этаж. В голове зародилась резонная мысль, имеет ли смысл восхождение на Эверест, если на пике меня ничего не ждет. Но привычка заканчивать, то, что начал, взяла свое, и я громко чеканя шаг, двинулся по лестнице.
Все признаки ремонта заканчивались на втором этаже, докуда пока успели дойти руки рабочих. Далее картина представлялась малоприятная. Окрашенные в яркие цвета стены, сменила блеклая серая штукатурка, местами осыпавшаяся и повсеместно расписанная кривыми надписями. Грязные подоконники, засыпанные пеплом и окурками, потускневшие потолки, какие-то подтеки на полу, возможно даже от мочи, неприятный запах. Казалось, что между первым и последующими этажами провели незримую границу, расчертив помещения на прошлое и настоящее.
Что-то изменилось. Чем выше я поднимался, тем ощутимей становились эти изменения. Сперва запахи, совсем другие, они резали обоняние, пропитывались в одежду и кожу. Потом что-то случилось с освещением, или вернее с моим восприятием окружающего. Цвета поблекли и потемнели, казалось, что кто-то заменил пленку в кассете, поменял фильтр на объективе, отчего изменилась вся цветовая гамма. И наконец, звуки. Вокруг меня стояла гробовая тишина, нарушаемая прерывистым стуком стекол об оконные рамы, под периодическими накатами ветра. Гул, который я слышал на первом этаже - исчез, испарился. Как будто его и не было. Я взглянул в окно. Небо было затянуто белесыми тучами, распростершимися до края горизонта, неведомо откуда взявшимися, за те пару минут, как я вошел в подъезд.
Сперва я отнес все вышеперечисленные изменения на счет поднявшегося у меня давления, что было не мудрено, с условием образа жизни, который я вел последнее время. Я обхватил запястье. Тук-тук-тук. Ровно и медленно отстукивал пульс. Голова была ясной, без каких-либо признаков недомогания.
Я продолжил подниматься, преодолевая ступень за ступенью, оставляя позади пролет за пролетом. Вскоре я заметил еще одну странность, которая не сразу бросилась мне в глаза. Двери. Все они, куда бы ни вели в квартиры или тамбуры, все они были деревянные, без обивки, или обитые тканью с поролоном, из толстого массива, либо совсем хлипкие, но все они были сделаны из дерева. Ни одной металлической двери, доступные и распространенные в наше время, я не встретил.
Наконец я достиг вершины восхождения, пика горы, места для водружения флага. Лоб покрылся испариной, и я остановился на лестничном пролете, между последним и предпоследним этажами. Здесь ветер набирал полную мощь, расправил плечи и колотил тонкое оконное стекло с неистовством сумасшедшего. Оконная рама натужно скрипела, и казалось вот-вот треснет под тяжелыми ударами стихии. Я закурил, посмотрев на последний пролет, отделявший меня от цели. Лестничная площадка заканчивалась длинным коридором, расходившимся в обе стороны, мрачным и плохо освещенным. До места преступления, двадцатилетней давности, оставалось совсем немного. Я обернулся к окну. Отсюда с высоты двор казался совсем маленьким. Меня передернула, перед глазами встала картина полета к земле, и я тут же отогнал ее. Внизу мало чего можно было разглядеть. На лавке около дома уже никого не было, с такой высоты сама лавка казалось блеклой и не окрашенной. Как то по-другому выглядела детская площадка, с высоты не видно было ни горки, ни качелей.
За спиной, с последнего этажа раздался скрипучий звук открывающейся двери, после чего по бетонному полу зацокали женские каблуки. Походка была стремительной, но плавной, от чего можно было судить, что каблуками отстукивает молодая особа. Я не стал оборачиваться, не всем жильцам нравиться, что в их подъездах курят посторонние. Каблуки процокали через весь коридор, минуя лестницу не спускаясь, и остановились в той его стороне, где были расположена лифтовая шахта.
Я отбросил окурок и медленно осилил заключительный лестничный пролет. На последнем этаже было темно, почти нечего не видно. Единственная тусклая лампочка, одиноко свисала на белом проводе с потолка и ее света явно не хватала для полного освещения коридора. Около дверей лифта вырисовывался темный девичий силуэт, практически сливавшийся с темнотой. Видимо девушка еще не знала, что лифт не работает. Я уже было собрался ей об этом сказать, когда моим вниманием завладело кое-что другое. А именно дверь последней квартиры, в которой некогда проживала погибшая. Во время осмотра дверь была сфотографирована, а фотографии помещены в дело. И дверь на фотографиях никак ни отличалась от двери, перед которой находился я. Прошло столько лет, в квартире должны были жить новые жильцы, неужели они не поменяли ее.
В это мгновение позади меня раздался скрипучий звук открывающихся дверей лифта.
Я обернулся...
Открывшиеся двери выпустили из недр поток света, осветивший дальнюю часть коридора...
Несколько мгновений и девушка вошла в лифт...
Двери лифта со скрипом закрылись...
Мгновения хватило, что бы я рассмотрел ее...
Субъективность восприятия увиденного и реальная его оценка, в том числе и в схожести образов перерастающих в галлюцинации, прямо ложиться на плечи смотрящего, что я прекрасно осознавал. Но в тот момент, я готов был поклясться, что на моих глазах в неработающий лифт вошла Алиса Селезнева, девушка убитая много лет назад.