Вспарывая тишину, захрапели кони - сгрудились, замешкались на перекрёстке. И в сей же миг цокот копыт устремился в улочку, быстро приближаясь к дому.

   Кто-то донёс, наклеветал...

   Сердце бешено заколотилось, камнем скатилось вниз. Заскрипели ворота, затрещали ветки. Пахн'уло черёмухой.

   Во дворе загрохотал бубен, залаяла собака, послышался пьяный глумливый смех и крики:

   - Акиньшин, выходи, вор поганый!

   - На дыбу изменщика!

   - За сколько продался Жигимонту?

   Акиньшин в панике заметался по комнате. Взмокла шея. Не сдюжит он. Да и как идти супротив слуг царских? Всё равно, что переть поперёк воли самого государя-батюшки. А это и будет настоящее воровство. Но помирать двадцати лет отроду...

   - Беги, Стёпша, схоронись у Афони, пересиди. Дам тебе знать, когда воротиться можно будет, - прошептал отец.

   - А вы с матушкой как же?..

   - Авось не тронут. На что им старики? А тронут - так мы с Пелагей Фёдоровной свою меру живота уже отмерили. Беги! Микола задержит псов. Господи! Только от мамкиной сиськи оторвался, только в силу входить начал! Спаси и сохрани раба божьего Степана! - забормотал он, торопливо крестя сына.

   Степан бросился к задней двери. Ломанулся сквозь колючий шиповник в саду, кубарем скатился в овраг, нырнул в черёмуховую пену. Стук сердца заглушал звуки погони. Он петлял между кустами и бежал по дну извилистого ручья так быстро, как никогда прежде не бегал, даже в детстве, в играх посадской ребятни. Знакомая тропинка вывела к реке. Над водой поднимался туман. Прыгнул в него, не оглядываясь, и потому не увидел, как позади взметнулся в небо столб дыма и потянул за собой оранжевые языки пламени.

  

   Прокоп Акиньшин хотел младшего сына определить в торговлишку, обучил писать-считать. Чаяниям старика сбыться было не суждено. Отчий дом оказался по новому разделению на опричной территории, поэтому вместо торговцев-купцов попал Стёпша на службу в особое войско. Принёс клятву на вечную верность царю и обещался связей с боярами не иметь. Это было нетрудно: захудалая фамилия знатными сродственниками похвастаться не могла.

   Тут другое. Хоть и поделом ворам, изменщикам государевым, а не мог Стёпша кровя им пускать: чувствительный с малолетства. Кожа на лице его делалась вдруг белее стриженных под горшок льняных волос, бледнее нежного пушка на верхней губе. В самые неподходящие моменты отрок хлопался в обморок, словно девица.

   Поначалу, Бог миловал, служба показалась сносной. Пригодилась грамота. Назначили Стёпшу в писари тайной канцелярии. Молодой опричник с пером в руках никого самолично не отделывал, на поимках воров присутствовал неприметной тенью. В застенках, когда изменщики под пытками давали изветы, записывать обязан был точно, имён не перевирая, вины и количества отделанных не прибавляя и не умаляя. Тайна разглашения каралась. Кому живота не жалко? Молчали все. И Стёпша молчал, научился головы от записок не поднимать, не смотреть, как гибнут враги, и дурноту проглатывать вместе с жалостью. И то сказать: своя рубаха к телу ближе! Попробуй - возрази, заступись. Сам на дыбе окажешься.

   Как-то раз кромешники отбирали претенденток на блуд для царских приплечников. Крик стоял по улицам - будто поросей к празднику резали! Налетели на двор опального вельможи, который в темнице томился. Дома одни бабы. Опричники дочерей боярина похватали, на мороз вытащили, задрали подолы. Девки визжали, вырывались, царапались.

   Пуще всех орала мать. Боярыня выла волчицей, наскакивала коршуном, норовила вцепиться в похотливые морды псов государевых. Руки растопырила, будто крыльями птенцов своих прикрыть хотела.

   Молодцы скрутили строптивицу быстро, насадили на туго натянутую через двор тонкую верёвку - чтоб промеж ног оказалась, и протащили с силой. Дёргая за ноги-руки, с хохотом поправляли бабу, когда валилась набок. Кровь капала в снег.

   - Гойда! Гойда! - кричали опричники, заглушая стоны боярыни.

   Малюта лично ощупывал боярских дочек, причмокивая. Вопреки привычке держать глаза долу, Степан поднял голову. Одна совсем ещё девчонка: огузок тощий, не успела налиться бабьей сладостью, а глазищи огромные - в пол-лица, смотрит во все стороны, дрожит и ревёт по-ребячьи, размазывает кулачком слёзы по щекам.

   - Может, не брать эту, мелкую? Тоща больно, пусть подрастёт, - осмелился молвить писарь.

   - Цыц! - прикрикнул Скуратов. И будто впервые увидел Акиньшина, в упор уставился, кумекая, как половчее накинуть на чистоплюя круговую поруку, запачкать в общей крови. Заговорщицки подмигивая, добавил тише: - А вот ты и испробуешь сиротку, годна ли она для войска царского. А не то...

   Досказать угрозу Григорий Лукьяныч не успел, засмеялись опричники:

   - Не дорос ещё, пробовальщик!

   - Пипка маловата!

   - Больно нежен он, девуня!

   - Дык, может, отправить малую Фёдору Лексеичу? - крикнул Петька Иволгин, молодой круглолицый опричник. - Тощих - которых сразу не распознать, то ли девка, то ли парень - кравчий лю-юбит! Только товар должен быть свеженький!

   - Басманову-то? Да, сгодится козочка потаковнику царскому! - согласился Скуратов, осклабившись, и сказал Акиньшину с недобрым прищуром: - А ты пиши давай, пиши, писарчук!

   И Стёпша писал, высунув кончик языка от старания: "... на Москве отделано в феврале сего года 116 человек, поимённый список прилагается..."

   Говорили, будто новгородский архиепископ Пимен и бояре желают Новгород и Псков отдать польскому королю Сигизмунду, а царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича злым измышлением извести. Это ж сколько крамолы угнездилось в русской земле! Работы у писаря прибавилось. Знай, успевай точить перья!

  

   Петька Иволгин, загородивший тогда Стёпшу от взгляда Малюты, с тех самых пор взял писаря под своё крыло. Угощал в кабаке вином, похлопывал по плечу, выказывая перед всеми дружбу. А однажды неожиданно спросил:

   - Дочку боярскую помнишь?

   - Ну?.. - Не зная отчего, Стёпша испугался.

   - Я её Басманову-то не отдал. В тереме спрятал. Видел, она тебе приглянулась. Хочешь покажу? Да не бойсь, экий ты нежный, инда пот на губе выступил. Утрись!

   Петька привёл Акиньшина в дом и оставил в горнице одного. Пока гость осматривался и дивился на богатое убранство, неслышно вошла она. Прежняя девчонка, одетая в смирные одежды. Коса спрятана под низко повязанным платом. Глаза в пол-лица. Личико бледное. Увидела Стёпшу, залилась слезами.

   - Ну, чего ты, милая? Обижают тебя? Ну, не реви. - Писарь сунул ей в руки платок и в растерянности оглянулся: куда подевался Иволгин?

   Сиротка прилипла к груди и продолжала обливать слезами его суконный кафтан. Стёпша стоял истуканом, не понимая, что делать.

   Наконец она отстранила мокрое опухшее лицо и взмолилась:

   - Спаси меня, добрый человек! Увези отсюда! Буду тебе женой верной, али сестрой, коль жена есть.

   Писарь опешил.

   - Да как я?.. Куда увести? Разве ж я могу? Не свободен... на службе государевой...

   Боярская дочка, имя которой Стёпша никак не мог вспомнить, снова заревела. Стёпша растерянно гладил её по голове, по горестно вздрагивающим худеньким плечам.

   - Ну, что, поладили? Вот и славно! - Круглое лицо внезапно вошедшего Иволгина излучало благодушие. - Пойдём-ка, Стёпа. Потолкуем наедине.

   За дверью Петька зашептал:

   - Ты, это, Степан Прокопьевич... вычеркни Марфушку из списков-то.

   - Как так?

   - А вот так. Вообще чтоб не упоминалась в документах рядом с именем отца-изменщика. Напиши, что было у него не шесть, а пять дочерей, которых для нужд отдельного войска оприходовали, - и, видя, что Акиньшин онемел от испуга, добавил, соблазняя: - Она тебе женой станет, как и обещала.

   Всё слышал, проныра! И по отчеству назвал, знает, оказывается! А Петька между тем продолжал:

   - Ужо я устрою. А сам боярышне заместо отца, в застенках убиенного, стану. Ну! Решайся.

   Акиншин сделал, как он сказал. И опять пришел на свидание с Марфой. Они остались наедине, и она уже не плакала.

   Петька же вскоре вошел в комнату с человеком в монашеском одеянии.

   - Я своё слово держу! Вот поп, он вас повенчает.

   Акиньшин не нашёлся чего сказать. А девчонка кинулась на пол, благодарно целуя Иволгину руки и край кафтана. Ряженый поп быстро отчитал какие-то слова, осенил молодых крестом и так же быстро исчез. Марфинька несмело улыбалась.

   - Ну вот, дело сделано, - ухмыльнулся Петька и поманил Степана за собой. Вышли за порог. - А теперь проваливай! Меня твоя молодая жена ждёт.

   Поганый друг глумливо подмигнул и захлопнул за писарем дверь.

   Степан заколотил в дверь, что есть силы. Она внезапно распахнулась. Но вышел не Иволгин, а два дюжих молодца, которые легко скинули щуплого писаря с крыльца, гвазднули рожей в лужу.

   После того Акиньшин Марфиньки больше никогда не видел, да и Петька куда-то запропастился.

  

  

   Перебравшись через реку, беглец упал в траву. После ледяной воды бросило в жар. Надо остановиться передохнуть, обдуматься. Стёпша снял и отжал кафтан, рубашку, штаны, вылил из сапог воду. В голове роились невесёлые мысли.

   Уж не Иволгин ли донёс? Только в чём Степанова-то вина? В чём измена? В том, что вымарал имя несчастной из списков? Так по наущению того же Иволгина. Стёпша ведь думал, что царский опричник спасти хотел безвинную от сотоварищей. И это у Иволгина получилось - рукою писаря вычеркнул, укрыл её от сластолюбцев царских. Но, как оказалось, сделал это вовсе не из жалости к сироте. Сам, курощуп, решил пользоваться боярышней - втихаря от царя и Малюты.

   Подул ветер, знобко пробежал между лопаток, закружил смерчем белые лепестки, бросил в лицо обрывки черёмухового цвета. Назад хода нет. Убьют без суда. Не такую мелюзгу, как он, скручивали, за меньшие проделки наказывали. Надо бежать! Переждать, пересидеть у брата. А после... Что будет после, Акиньшин не знал.

   Тайные пути Промысла человеку не ведомы.

   Брат, к которому добрался грязный беглец в оборванных одеждах, в дом не пустил. Тайком от жены и ребятишек втолкнул Стёпшу в сараюшку. Принёс хлеба да кринку молока. Подождал, пока поест младший, выслушал всю историю и сказал, задумчиво оглаживая усы:

   - Вот что, Стёпша. В своих бедах ты сам виноват. Трусоват, паря. Там смолчал, тут оробел, девуня... Вот и не знаешь, куда теперь себя девать. Родителей бросил... Как там матушка?

   - Всё так же, с постели не встаёт, лежит в горнице, - ответил Степан и покраснел от стыда: позабыл попрощаться с матерью, так торопился шкуру свою спасать. - Отец сказал, беги, Микола псов задержит, - добавил он себе в оправданье.

   Афанасий протянул узелок с одеждой, дал немного денег и сказал:

   - Ты удираешь от страха, а он за тобой по пятам, как та собачонка, которая мчится за тем, кто от неё убегает. Попробуй пойти на неё прямо, может, отступит? - И добавил виновато: - Уходи сейчас. Невместно мне тебя укрывать: детишки мала-мала меньше. Сам свой живот устраивай. Не век же петлять-прятаться. Иди на Волгу, к казакам!.. Не взыщи, брат!

   ***

   По Серебрянке дошли на стругах до перевалов. Густой лес по берегам кончился. Земля вздыбилась так, что макушками гор облака цепляла. Поперёк пути лёг Камень. Катки применять несподручно: круто больно. Тянули лямками, поднимали на спину груз: пропитание, оружие, - инда лопались жилы.

   Горел костёр, потрескивали дрова. Взлетали в небо искры, освещая лица. Казаки сидели вкруг, пригорюнившись. До зимы ещё долго, а тут снега полно. Что-то ждёт их в неведомой стороне? А ну, как круглый год там зима? И вообще боязно. Доведётся ли вернуться домой с добычей богатой, али придётся сложить головы на чужбине?

   - Эх, домой бы теперь!

   - Забыл? Тебя, паря, там дыба за воровство и непокорство ждёт!

   - Верный карачун!

   - А мёртвому и зипуны не нужны...

   - А ну, братцы, кончай нюни раскидывать! Там, впереди, ждёт всех богачество! Животины в лесу не меряно. Лисы с волками под ручку хороводятся, белки на каждом дереве по пяти штук сидят, да по три соболя: шкуры свои аки купцы расхваливают. Бери, не хочу! - пытался шутить атаман, чтобы поддержать дух путников.

   - За Камнем, говорят, земля есть - Лукоморье. Людишки там другие: лицом чёрные, а сами все в жемчугах, изумрудах-яхонтах ходят. - Степан неожиданно для себя вспомнил слышанную от бабки сказку.

   А Ермаку Тимофеичу того и надо.

   - И какие они из себя, людишки-то? - подначивал он.

   Казаки подсаживались ближе, развешивали уши.

   - Шеи у них нет, голова прямиком из тулова растёт, летом в море, в воде лежат, чтобы шкуры на солнце не потрескались, осенью на сушу вылезают, зимой помирают, а весной оживают...

   - Аки лягушки? - спросил Микита Сиволап под хохот товарищей.

   - А ещё говорят, будто стоит за Камнем старуха, идол из чистого золота. Держит она в утробе сына, а тот - в своей утробе - держит другого ребёнка, внука старухиного. А вокруг звуки - будто трубы воют... кто с добрым сердцем - старуха пропускает, а у кого камень за пазухой, тому смерть неминучая...

   - Ладно, будет врать-то, начал за здравие... - осадил Степана Ермак. - Не дрейфь, ребята, победим Кучума, откупимся Сибирью перед царём-батюшкой! Всем - спать ложиться, Акиньшину - караул нести.

   Ночь выдалась тёмная. В костре дотлевала сушина. Темнота шевелилась, дышала, подглядывала тысячами глаз, стонала сотнями голосов. Из всех щелей выползали чужие сибирские духи, ощупывали лица спящих, заглядывали в храпящие рты. Громко треснуло и развалилось бревно в костре. Взметнулись искры. Степан вздрогнул. И застыл, не в силах шелохнуться от подступившего ужаса. Из-за туч выкатились и засияли в небе сразу две луны. Свят! Свят! Свершится что-то страшное! Чужая, дикая сторона. Что они тут потеряли? Что найдут? И найдут ли? А вот их найти здесь могут. Они осваивают Сибирь, а она - их. Отыскивает слабину, подстерегает.

   Степан подкинул веток в костёр. В пламени костра возник силуэт - худенькая девчушка с острыми плечиками.

   - Спаси меня, добрый человек! Увези отсюда! Буду тебе женой верной, али сестрой, коль жена есть... - жалобный голос послышался так явственно, что мороз пробежал по загривку.

   - Марфинька?

   Степан вскочил, замахал руками, разгоняя дым. Обежал вокруг костра. На том месте, где только что виднелся силуэт, быстро таяло светлое пятнышко - и следочка не осталось. Померещилось?..

  

   Наступила осень. Позади два года боёв с басурманами, коих бил Акиньшин нещадно. И хотя кровям радоваться так и не научился, труса из души кое-как, по каплям, выдавил. Неможно иначе на поле бранном. Ежели не ты врага, так он тебя, - известная истина. У татарина рука не дрогнет, приложит копьём али махнёт кривой саблей, и останешься лежать со своей девичьей нежностью в басурманской земле. Обрывать на чужбине молодую жизнь не хотелось. Степан окреп телом, глядел твёрдо, носил жёсткую рыжеватую бороду. Руки его теперь могли управляться пищалью и бердышем так же ловко, как давеча пером.

   Тут другое. Чуял Степан, что здесь, за Камнем, как-то неладно. И дело не в вогулах, селькупах или воинах татарских. Перед этими - казаки шеи не гнули, да и положили их несметную тьму, остатних - обязали к ясаку. Сурова ледяная страна Сибирь. Имелось здесь будто чьё-то тайное влияние, чья-то невидимая рука заправляла всем в неведомых целях. Не давалось в руки богачество, без которого не можно им домой воротиться. Удача, словно девка-гулялка, то подпустит близёхонько, а то покажет язык, махнёт подолом, отвернётся стыдливо. Возьмут было казаки ханский улус малой кровью, захватят пленников, товаров разных, изумрудов-яхонтов, оружие - и размечтаются, как домой ворочаться станут... А тут - на тебе: налетит откуда не возьмись отряд конников да перебьёт людей ни за что ни про что. От добычи пшик один. Малые кровя большими оборачиваются. И снова манит лукавая девка - другими улусами, новыми сокровищами. И снова ловушка. И рад бы повернуться лицом к своему страху. Только где он? Нет никого вокруг. Будто в самом воздухе шевелились злобные силы, смутно угадывались во мраке, пугали.

   В ветреный день росы нет, в раздумьи сна нет. Кому рассказать о сомненьях своих? Казакам? Они грубнее, не поймут, засмеют. Вон Микита храпит рядом. Зойный казак. Он первый задразнит... Ермаку Тимофеевичу поведать? Тому и так не сладко. Столько добрых товарищей потерял. Да и что говорить-то? Что враги ведут себя вероломно?.. Это он и сам видит. Что ночами приходит Марфинька и плачет жалобно?.. Как о стыдном таком скажешь?.. Воротить бы назад - не дал бы в обиду боярышню! А так... Тем паче, не до этого атаману. Не спит ночами, тоже ворочается.

   Сильно потрепало войско гулянье по Сибири, лютые зимы да неприятель... Большая часть казаков костьми устелила, удобрила и без того тучную землю. Оставшиеся в живых роптали:

   - Разве для погибели своей идём за Ермаком Тимофеевичем?

   - Разве смертушки на чужбине желали?

   - Помрём мы здесь.

   - Никак не можно отступать, робяты. Побежим - догонит Кучум и не то что стрелами, камнями закидает голые спины. Тогда точно помрём, - говорил Ермак. - Терпите, братцы. До самого сердца Сибирского ханства дошли. Чего уж теперь? Впереди один Искер. Дворец Кучумов, полон злата-серебра нас дожидается. Захватим его, а уж с ханским богачеством и к царю возвращаться можно.

   Казаки плыли на стругах, а по берегу их сопровождали конные разъезды. По всему было видать, что Кучум стаскивает силы и готовится к бою.

   Река шла на сужение. В самом узком месте, преграждая путь, натянуты толстые цепи. Не пройти стругам. Стали приставать к берегу. На нём будто мишени выстроились вершники.

   А они и есть мишени.

   - Ату их!

   Казаки пальнули из пищалей дружно, басурмане отступили, очистили берег, попрятались за широкой засекой.

   - Давай, высаживайся! Быстрее, робяты! - командовали атаманы.

   Казаки вылезали из стругов и, не размяв затёкших ног, бросались бежать в гору. Но тут же сами открывались для Кучумовых лучников. Стало темно, будто лопнула тяжёлая туча и хлынул из прорехи дождь. Так густо полетели стрелы. Кто за кустом спрятался, кто к земле приник. Да только не можно нигде укрыться - видны сверху как на ладони. Будто траву покосило воинство. Склон мёртвыми телами покрылся. Дрогнули казаки, отступили к стругам обратно. Ободрились враги. Выскочили из проломов в засеке конные и пешие, пустились в погоню. Впереди на чёрном коне - всадник в богатых одеждах, метался и прыгал лисий хвост на высокой шапке.

   - Не спеши, - сказал Ермак, - пусть подойдут поближе.

   Можно разглядеть уже, как сверкают злобой узкие глаза, топорщатся чёрные усы над стиснутыми зубами. Звякают доспехи. Шибает в нос едкий запах конского пота.

   Атаман махнул рукой.

   - Ату их! Гойда! Вот теперь либо победим, либо поляжем!

   Казаки открыли огонь. Храпели и падали, скатывались с берега кони, подминая под себя седоков. На Степана надвигался вершник на чёрном коне. Акиньшин выстрелил. И будто подтолкнул кто под локоть. Промахнулся. Рухнул на скаку конь. Взметнулся к небу рыжий хвост на шапке, упал наземь и заволочился, подметая палую листву: всадник пополз проворно к своим.

   - Ну, чего мажешь, девуня? - Пока Степан перезаряжал, Микита Сиволап уже выдернул копьё из спины врага.

   На берегу, у самых стругов разгорелся рукопашный бой. Казаки рубились не на жизнь, а на смерть.

   Потеснили басурман, прогнали с берега, ворвались за засеку, вошли в столицу. Войско татарское будто растворилось. Не видать ни конного, ни пешего. И дворец ханский пуст. Ни золота, ни изумрудов-яхонтов, ни другого богачества.

   - Увезли! Снова опоздали! - бросил шапку оземь Микита Сиволап.

   - Опять не успели... обманули... - галдели казаки.

   - Робяты, подберите коней, которые целые, да скачите вслед. Один отряд прямо вдоль реки, а второй - в обход леса. Кто нагонит Кучума, пришлите гонцов, подмогнём, - скомандовал Ермак.

   ***

   Уставшие, не пришедшие в себя после боя, злые от постигшей неудачи, казаки скакали кромкой леса.

   - Гляди, следы! - крикнул Сиволап и спешился.

   - Это не татары: лошади не так подкованы, - сказал Степан, разглядывая следы среди жухлой травы.

   - А, мне всё равно, держитесь, вороги! Ух, зарублю! - Микита вскочил в седло и понёсся вперёд.

   Вскоре показался обоз. Его сопровождало всего несколько человек, одетых в одежды-балахоны. Увидев мелких нескладных людишек, а не воинов, казаки налетели сходу. Чужаки бились горячо, да неумело. Которых порубили, которых связали.

   Сиволап откинул шкуры, под ними на телеге в плетёных корзинах лежали гладкие плиточки, похожие на глиняные плинфы, из коих на Руси складывали храмы, только помельче - с ладошку детскую. Казак озадаченно повертел плинфу в руках, попробовал на зуб.

   - А ведь это золото! Не какие-то бабские цацки, не кубки с блюдами. Чистое золото!

   - Как бы не отбили его у нас, - сказал с тревогой Акиньшин.

   - А вот мы с тобой и покараулим. - Он обернулся к казакам: - Скачите за подмогой, братцы, порадуйте Ермака Тимофеича!

   Двое казаков ускакали, Акиньшин, Сиволап и Федя Клин начали обходить телеги, проверяя поклажу.

   Когда Микита подошёл к молоденькому пленнику, прятавшему глаза под шапкой, и схватил пятернёй за лицо, тот забился, пытаясь выпутаться из верёвок, закричал что-то на непонятном языке. Шапка слетела, из-под неё будто змея размоталась, упала до земли чёрная коса.

   - О, да это баба! - зацокал языком Сиволап. - Ох, ты сладкая! Я по нежному мясу дюже изголодался! - Микита с рычанием начал сдирать с девушки одежду.

   - Не трогай её! - сказал Акиньшин.

   - А чего? Сам хошь попользоваться? - заржал зойный казак, не переставая лапать пленницу. - Так это опосля...

   - Не трогай девчонку! - крикнул Акиньшин и с силой опустил бердыш.

   Из рассечённой шеи хлынула кровь.

   Подскочил Клин:

   - Эй, ты чего, девуня? Из-за грязной девки товарища зарубил?!.

   Схватка была недолгой.

   Акиньшин положил казаков рядышком, закрыл им глаза.

   Посмотрел на басурман, оставшихся в живых. Два старика, девушка и малец лет двенадцати, ребёнок.

   Пленница упала на колени и, продолжая всхлипывать, вздрагивала худенькими плечами.

   Степан обтер кровь со щеки и устало присел на землю, скользнул взглядом по обозу.
    "Ну вот и богачество, - подумал он. И что теперь?" - На этот вопрос ответа у него не было. Что же следовало делать? Дождаться казаков и победно влиться в ватагу? Но знал он их, многих успел узнать. Возникнет свара и порубают уже его, не простят за Клина с Сиволапом. А если не идти к казакам? Взять золота, сколько возможно унести, и вернуться в родные места? К кому? Родителей наверняка уже на этом свете нет, а Марфинька... где она? В рабынях у Петьки Иволгина? Сволочь, убить бы его. Сейчас Степан уже не девуня, отмстить обидчику сможет. Освободить Марфиньку -  и зажили бы припеваючи! И золото бы пригодилось...
   "А эта девка-то, похожа чем-то на мою Марфиньку..."

       Он поднял отяжелевшую от дум голову.

   - Куда вы везли золото? - спросил он.
   Девица поднялась, по-детски вытерла слёзы кулачками, скинула разодранный балахон, оставшись в тонкой исподней рубахе. Вытащила из телеги бубен и начала танцевать. Будто раненая птица крылами, взмахивала руками, надламывалась в тоненькой талии, потом выпрямлялась и выпущенной стрелой летела над землёй. Но будто держал кто птичку за нитку на ноге - падала, приземлялась, едва коснувшись травы, вновь вспархивала ввысь. Длинная коса то летела следом, то обвивалась вокруг стана. Тревожно гудел бубен, в который она била колотушкой, сопровождая удары протяжной песней, нежно звенели монисты. Из-под мокрых ресниц сверкали двумя далёкими звёздами глаза.

   Степан не мог отвести взгляда от чудной девицы. Что она хочет сказать своим танцем? Внезапно девушка остановилась, будто признав своё поражение в схватке с невидимым врагом, и принялась рассказывать.

   Её звали Мараш. Она была дочерью старого шамана и по поручению отца везла золото Богу Неба. Отец всех мужчин с ней отправил, остался в улусе с женщинами да детьми. Мужчины - кузнецы да золотых дел мастера, не воины. Охраняя обоз, все погибли.

   - Где он, этот ваш Бог? - недоверчиво спросил Степан.

   - На небе, - невозмутимо отвечала Мараш и вздохнула.

   "Ну да, на небе, где же ещё? Наш Христос тоже на небе", - подумал Акиньшин и перекрестился.

   -А как вы к нему, богу вашему, попадёте?

   Он видит меня и всё, что со мной происходит.

   - Как это? - Степан не верил ни одному слову шаманской дочки.

      
   - У него есть такое большое зеркало, он смотрит в него, и в нём всё  появляется...
   - Что появляется?
    - Живые картины. И то, что сейчас, и даже  наше прошлое и будущее...
    Вон даже как! Удивился Степан и подумал, если он теперь вместо стражи сопроводит обоз с золотом для Бога Неба, то он, поди, в награду покажет ему, где находится Марфинька, живы ли родители и брат. Эта мысль его окрылила.
    - Ну, вставайте. Куда нам ехать-то?

  

   Мараш ничего не сказала, а велела запастись дудками бесколенного зонтичного растения, похожего на дягиль. И вскоре они двинулись в путь.

   Старики и девушка управляли лошадьми, сидя на телегах с дорогой поклажей. Степан и мальчишка, верхами, то обгоняли обоз и вели дозор, а то отставали, чтоб заметить возможную погоню. Ехали, не останавливаясь, по едва различимой каменистой дороге среди могучих пихт, с которых свисали длинные бороды седого мха. Чтобы утолить жажду, пили - тянули воду из каждого ручья - прямо на ходу, не слезая с коней, при помощи трёхаршинных дудок. Дорога пошла вверх, и теперь её окружали скалистые горы.

   Мараш подала знак остановиться.

   - Приехали.

   Степан оглянулся, но не увидел ничего похожего на храм.

   Девушка подошла к горе, которая ничем на вид не отличалась от других, и трижды ударила в бубен. И тут же скалы начали раздвигаться, словно большие ворота. Вошли в них, ведя лошадей под уздцы. Кругом тишина, не видно ни единой живой души. У дороги возвышалась огромная баба, гладкие бока лоснились жирным блеском, руки сложены на большом животе. "Старуха! - осенило Степана, - идол из чистого золота! В животе - сын, в сыне - внук..." А вокруг звуки - будто трубы завыли тихонько. Мальчишка остановился и, открыв рот, глазел на золотую старуху. Мараш дёрнула его за руку:

   - Не стой тут! Пошли!

   Дорога завела в узкую щель между скал и долго петляла по длинному коридору, телеги едва не скоблили боками каменные стены. И вдруг очутились уже в громадной зале. У Степана глаза из орбит чуть не повылазили. Высокий потолок уходил в самое небо, как в храме. А это и есть храм, вспомнил он. За Камнем, в земле басурман, Степан храмов ни разу не видел. Но дворец Бога Неба инда выше собора Покрова Божьей Матери на Красной площади!

   "Может, и выше, но не краше", - отметил про себя Акиньшин. Вон какой непорядок кругом! В парадных залах большие, как струги, кровати и другие, обтянутые парчовыми тканями диваны стоят на гнутых ножках как попадя, будто в спешке наставлены. Вдоль стен с высеченными в камне рисунками - нагромождение сундуков, некоторые - с откинутой крышкой. Падающие из высоких узких окон солнечные лучи играли в россыпях жемчугов, фасолинах изумрудов, горошинах красных, синих и жёлтых каменьев, из коих писарь и названия-то не все знал. Прикрасы отражались в тугих боках серебряных кубков, в сияющих золотом блюдах и чашах, накиданных в сундуках тут же, вперемежку. Рядом навалены огромные тюки с мягкой рухлядью: собольими, куньми и лисьими шкурами. Если и представлял себе Акиньшин ханское богачество, то именно так! "Вот бы Ермаку Тимофеичу дать знать! Забрал бы, откупился от царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича", - подумал Степан, но вспомнил про убиенных Микиту Сиволапа с Федей Клином и осёкся в думах.

   Не простит атаман...

   Мараш скомандовала разгружать телеги. Когда все корзины с золотыми плинфами были расставлены вдоль стены, Степан не утерпел и прошёл в другую залу, вход в которую находился под аркой. И здесь горы беспорядочно сваленных в кучи сокровищ - и ни одной живой души.

   Вдруг через тишину залы потянулся тонкий свист - словно в дудочку кто подул. Акиньшин оглянулся. Звук шёл из неприметной двери в дальней стене. Степан открыл дверь и ахнул. В зале находились не татары. Не вогулы с селькупами. Не мелкие людишки из племени Мараш. Это... писарь не знал, как их назвать. Он уже хотел было притворить тихонько дверь и дунуть отсюда - бежать, куда глаза глядят! Но один... одна тварь поднялась во весь свой агромадный рост и стала надвигаться на Степана. Из плотного тулова, обтянутого гладкой шкурой, росла маленькая голова с чернявым длинным личиком и продолговатыми глазками, взгляд которых пронизывал насквозь, добирался до самой души, на дне которой, в самых пятках, трепыхалось заячьим хвостиком сердце Степана.

   "Не бежать от собачонки, а пойти прямо", - пришли на ум слова старшего брата, и Степан погодил убегать, вскинул пищаль. Чудище продолжало приближаться. Степан зажмурился и выстрелил, но пуля отскочила от тулова аки горох от медного котла, а тварь только почесала тугое пузо, подхватила Степана словно нашкодившего котёнка и вынесла в круг сородичей.

   Они поглядели на него и продолжили свистеть между собой, будто в трубку дули. А чем дули? Никакого рта не было. Пониже глаз две дырки малые - и всё. И выражение гладкой морды ни у кого не менялось. Не понять, рады или осердились, болезные. Это всё Степан потом разглядел, когда сообразил уже, что пугалища вовсе не собираются его жрать. А сначала-то ух, как жутко стало! Вот чуяло же сердце, что неладно всё в Сибири. Знать, правду старики говаривали: живут местами людишки дюже безобразные! Уразумев, что им нет до него никакого дела, Акиньшин перекрестился, осмелел и начал приглядываться к чужакам. Они сидели себе и посвистывали, словно птички, размахивая почти человечьими руками. А вскоре, к своему удивлению, Степан начал понимать, о чём они свистели. Однако, понятое вообще не входило ни в какое разумение.

   - Ну, всё, последние из междуречья прибыли. Пора грузить и отчаливать, - просвистел пузатый, которого Акиньшин обозвал про себя Пентюхом.

   - Хорошо нынче поживились. Всю нашу планету сможем покрыть золотым одеялом. Пора! Засиделись мы здесь, - согласилось второе пугалище, на маленькой голове которого торчали во все стороны медные волосы, таких обычно прозывали шпынь-голова.

   Третий, вальяжный и вялый, чисто киселяй, прикрыл глаза и, кивнув в сторону Степана, лениво свистнул:

   - А с этим что будем делать?

   Неожиданно для самого себя Акиньшин спросил:

   - Не поделитесь богачеством? Куда вам столько?

   - Вот наглец! - Пентюх как будто удивился, а у самого даже морда не покривилась. - А тебе оно на что?

   - Ермаку Тимофеичу надобно, откупиться от царя-батюшки. Казаки столько живота положили, искавши его. А оно тут у вас грудами валяется... вижу, без надобности...

   - Ну, это не твоего ума дело, - Шпынь-голова взъерошил изящной лапкой и без того взъерошенные волосы и добавил: - А твоего атамана уж и в живых нет.

   - Как это?

   - А вот так. Гляди, - лохматый нажал на какую-то пуговку на стене, и тут же на ней проступила картина. Да так ясно, будто Степан сам там оказался и смотрел на происходящее с берега.

   Ночь. Большая луна повисла над стругами. А в них лежат вповалку казаки. Спит Ермак Тимофеевич, а рукой придерживает саблю на боку - ту самую, что добыл в одном из боёв с татарами. Не спит только часовой. Ходит дозором по берегу. Подкрались к нему сзади вороги. Упал, нет часового. И вот уже над Ермаком занесён боевой топорик.

   - А - а-а! - закричал Степан. - Как же так? - Оглянулся беспомощно на этих, но бесчувственные даже не пошевелились. - Ну хоть бы панцирь ему - грудь защитить!

   После его слов, откуда ни возьмись, оказался на груди Ермака панцирь. Звякнул топорик басурманский об него и отскочил. Но появился другой супостат и со всей силы воткнул копьё в шею спящего, между шлемом и кольчугой с медной опушкою. Захрипел, схватился за копьё, попытался встать Ермак. Покачнулся и за борт рухнул. И потянул его на дно тяжёлый панцирь...

   Степан кинулся было к атаману - поднять, вытащить, пока не захлебнулся - но наткнулся на стену каменную.

   - Беда...- сказал он, не в силах совладать со своим горем. - Ермак Тимофеич, отец родной... Как теперь домой ворочаться? На глаза царю-батюшке...

   Шпынь-голова, похоже решил испытать его на прочность и выдал ещё одну новость:

   - Да и царь ваш Иван IV Васильевич Грозный преставился. Другие правят...

   - Свят, свят, - Степан в ужасе перекрестился. - Вот вы всё знаете... Кто же из вас троих Бог Неба?

   - Бог на небе остался. А мы лишь его помощники. - Чужаки переглянулись, а Степан догадался спросить:

   - Скажите, как там мои отец с матушкой?

   На стене снова зашевелилась картинка. Отчий дом. Вот он сам, Стёпша, безусый отрок, выбежал из задней двери. Ломанулся сквозь колючий шиповник в саду, кубарем скатился в овраг, нырнул в черёмуховую пену. А позади взметнулся от крытых соломой построек столб дыма и потянул за собой в небо оранжевые языки пламени.

   Степан вскочил, дёрнулся, будто хотел поквитаться с обидчиками, но тут же осел, вспомнив, что теперь он находится за тридевять земель от дома...

   - Ладно, хватит с него, - лениво просвистел Киселяй.

   Но тут картинка на стене снова зашевелилась и показалась узкая тёмная келейка. На полу склонилась перед иконами девичья фигурка в чёрных одеждах.

   - Марфинька! - закричал Степан.

   Девушка будто услышала крик, повернулась, и в свете лампады писарь увидел то же заплаканное милое личико, тот же молящий взгляд...

   - Живая? Голубушка ты моя! Нет, Петьку теперь я точно убью!

   - Вот видите, - обратился Пентюх к своим, будто в продолжение прежней беседы, - земляне - грубые, жестокие люди. Да пусть они все друг друга перережут. Нам-то что?! Прилетим в следующий раз - планета свободная! Заселяй хоть всех наших!..

   - Не скажи, - возразил Киселяй. - Перережут, кто нам металл добывать будет? Без него кораблей не построишь. А без новых кораблей немногих переселить получится.

   - Ладно, отпускайте его. Пусть идёт. Там, снаружи, его принцесса ждёт, - свистнул Шпынь-голова.

   На Степана напала оторопь. Механически он повернулся и направился к выходу, а помощники Бога Неба продолжали ему насвистывать:

   - Ступай, Стёпша. Живите, как знаете. Про нас молчи, не говори никому, всё равно никто тебе не поверит... Да, можешь забрать себе мягкую рухлядь, что там в тюках навалена. Грузи на свои телеги, чтоб порожние не гнать. Нам звериные шкуры без надобности.

   Но Степан уже не слышал того, что ему говорила странная троица. Одна мысль теперь только и жила в сердце.

   В большом таёжном улусе, со всех сторон окружённом горами, жил небольшой трудолюбивый народ. Это были не воины, а кузнецы, железных и золотых дел мастера. С соседями не воевали - обменивали на необходимое то, что умели делать.

   - Вот и дом, - почему-то грустно сказала Мараш.

   Степан отдал её в руки отцу, выгрузил подарки небесных помощников и вымолвил:

   - Ну, прощевайте, люди добрые. Пойду я.

   Мараш вспорхнула забиженной птичкой и упорхнула. Её отец шевельнул рукой, и Степан встал, будто вкопанный. Глаза старого шамана прожигали насквозь. С лёгкостью бы отдал шаман за него свою дочь, чтобы оздоровить род, чтобы усилить племя, способное противостоять басурманам. Но мудрый старик знал, что две луны на небе не бывает. Не пришло ещё время. Не удержать ему гостя. Не на эту землю прольётся заложенная в нём родителями потребность излить большую нежность.