Владимир Юрьевич ПОЛУБОТКО

СТИХОТВОРЕНИЯ

КРЕЙСЕР "ВАРЯГ"

Там, где море плещет дальнее,

там его лежат обломки -

в проржавевшем ожидании,

чтобы их нашли потомки.

Часть на дне морском раскидана,

часть ушла на переплавку.

Ничего в волнах не видно,

но ведь это и не главное.

Где он крейсер наш - в воде ли

или, может быть, в мечтах?

Всё не так на самом деле,

всё совсем-совсем не так.

Он не ржавый, не расплавленный,

на кусочки не растраченный.

Он летящий, а не плавающий,

и немножечко прозрачный.

Он летит над нами птицей,

все законы отрицая.

Солнце сквозь него струится,

и для звёзд он проницаем.

Но реальнее реального

этот крейсер всем нам стал:

он то битва генеральная,

то красивый идеал,

и одновременно крепость

и твердыня всей страны -

этот бесконечный крейсер

нескончаемой войны.

Орденами или цацками

побрякушек не мелькая,

он парит над нами царственно,

килем время рассекая.

Реет только флаг Андреевский

на пути от рейда к бою.

Со словами не стареющими

крейсер говорит с тобою:

- Посмотри, как это просто

и такой же бой прими

возле маленького острова

под названьем Йодольми!

Не ищи торговой выгоды,

чтобы чести не ронять.

Если нет другого выхода,

значит, надо бой принять.

Пусть потом сыны базарных

зазывал и торгашей

на твой подвиг будут зариться -

ты их всех гони взашей.

Ты не путай нашу участь

с жалким их предназначеньем

выдавать свою ползучесть

за какое-то ученье.

Наша участь - прорываться,

наводить точней орудия...

А уж как там называться

нами сделанное будет,

то оставим для потомков:

наших правнуков пусть дети

будут помнить, и в потёмках

пусть пример им этот светит.

Дымом пушечным овеянный,

пролетает он над нами -

этот крейсер не ржавеющий,

не лежащий под волнами -

всеми вовсе не забытый

у шотландских берегов.

Нет, он в центре всех событий,

к бою он всегда готов!

Не расплавленный, не тленный -

он к нам будет возвращаться,

оставаясь неизменным -

наша гордость, наше счастье!

22 июля 2004

ПОСЛЕ ПЕРЕКОПА

То ли в Крыму,

то ли во мне,

то ли в дыму,

то ли в огне,

когда всё, чем жили,

низверглось в тлен,

ИХ ПОЛК окружили

и взяли в плен.

И комиссар с пронзительным взором

пленных презрением пепелил.

Не всех удостаивал разговором,

но каждого взглядом своим сверлил.

Одни отвечали ему натужно,

другие дерзко смотрели в глаза,

а комиссару знать было нужно:

ПРОТИВ твоя душа или ЗА!

И тех, кто в смятении взор отводил,

или же с вызовом гордо смотрел,

иль на ответ не имел сил, -

он всех обрекал на расстрел.

И из полка лишь один остался,

кого пощадил он,

а остальных (дело было на станции)

велел погрузить в эшелон.

И кратким был их последний путь,

и грянули ружей огни,

и от земных отряхнувшись пут,

в Землю легли они.

И перестали их биться сердца,

но тот, кто остался в живых,

стал отцом моего отца

и в чём-то продолжил их.

И как ни плывёт от волненья строка,

и как ни дрожит от гнева рука,

летя от стыда в пропасть,

но вот, что она написала,

сомненья стыдясь ежечасного:

я - внук расстрелянного полка,

и деда, и Перекопа,

и комиссара

красного!

И то ли в Крыму,

то ли во мне,

то ли в дыму,

то ли в огне,

когда всё, чем жили,

низверглось в тлен,

НАС ВСЕХ окружили

и взяли в плен.

Нас всех расстреляли в вихре пожара,

нас всех закопали, нас всех пощадили,

мы все - комиссары,

и мы по Земному шагаем по Шару,

лёжа в единой братской могиле.

27 июня 1990

ПЕРЕХОД

Вот за этим поворотом

ветер веет освежающий,

ждёт меня моя дорога -

каменистая и пусть.

На меня не обижайтесь,

не судите слишком строго -

я, пожалуй, не вернусь.

Ухожу я в вечер тёмный,

в мир холодный и огромный

из родных и тёплых комнат,

от привычного огня.

Здесь кого-то оставляю,

а что будет - сам не знаю

в новой жизни у меня.

Оставляю всех домашних,

всех таких родных и наших.

Оглянулся - кто-то машет

на пороге мне вослед.

Всем, кто в прошлом, всем, кто в доме -

в световом стоит проёме -

помашу и я в ответ.

До свиданья, силуэты,

добротою дом согретый!

Буду помнить я про это

царство ласковых теней.

Впрочем, надо торопиться,

чтоб потом во тьме не сбиться

и не заблудиться в ней.

Мы потом, конечно, встретимся,

Наши судьбы где-то скрестятся,

сходство будет не портретное,

лет, примерно, через сто.

Мы обрадуемся встрече

и обнимемся покрепче,

и усядемся за стол.

И начнём за чашкой чая

разговоры нескончаемые.

За окном лишь стаи чаек

будут, нас дразня, кричать.

Море будет в берег биться,

но мы здесь родные лица

будем только замечать...

Моросящий дождик хлещет

и с бровей стекают струйки;

в мире есть такие вещи,

что понять их нелегко.

Вот подул холодный ветер,

зябнут ноги, зябнут руки,

а до цели - далеко!

И уже когда большое

расстояние прошёл я,

оглянулся и сквозь ветви,

сквозь сырой и хлёсткий ветер

разглядел в последний раз:

чтобы было мне приметней -

свет в окошках не погас.

Там, наверное, не спят ещё,

ну а мне здесь негде спрятаться.

Надо двигаться - не пятиться -

к лесу тёмному вдали.

Там тропинка не исчезнет

и не оборвётся в бездне

под названьем Край Земли.

Поначалу будет виться,

чтоб заставить заблудиться;

в тёмном лесе будут лица

то и дело возникать,

улюлюкая и корчась,

зубы скаля и топорщась -

чтоб от цели отвлекать.

Я бояться их не стану,

хоть и будет мне местами

очень трудно и устану,

но я всё ж не упаду.

И когда я за стволами

различу в тумане пламя,

вот тогда-то и приду.

Цели, стало быть, достигну -

это всё равно как спрыгнуть

или просто оступиться

в пропасть чёрную во тьму.

Или взмыть куда-то птицей,

а потом уж удивиться:

отчего и почему?

Ну а там уж - Божья Милость...

Так оно и получилось,

как когда-то мне приснилось -

и за лесом, среди скал.

огоньком светилось Нечто -

а Мгновенье или Вечность -

я так даже не узнал.

Новый мир был свеж и светел,

и кругом кричали дети,

а что было перед этим -

я вдруг разом позабыл.

Но не напрочь, а остались

впечатления о старом

из утраченной судьбы.

В новой жизни жил я в доме -

он казался мне знакомым,

и стоял себе укромно

в череде других халуп.

И хоть было всё не просто,

но прекрасным был тот остров

под названием Уруп.

С океана ветры злые,

угрожающе нам выли,

а деревья - все кривые

наводили лёгкий страх.

Но бывало и веселье:

солнце яркое, ущелье,

утонувшее в цветах.

Было всё как в жизни прежней:

океан синел безбрежный,

запах издавала нежный

мне отцовская шинель.

Мир какой-то был утрачен,

но казалось всё прозрачным,

будто это акварель.

Проступали словно в сказке -

те из жизни прежней краски,

и светился ярким светом

мне во тьму дверной проём.

В нём стояли силуэты

и махали мне, и это -

это был мой прежний дом.

1981; 27 мая 2004

ВОКЗАЛЬНАЯ ТЕМАТИКА

Обожаю вокзалы и сельские станции.

Ты проходишь сквозь них иль проносишься мимо,

но всегда в твоём сердце что-то останется -

что-то горькое или милое.

Если смотришь на них из окна пролетающего

тарахтящего стуком колёс вагона,

возникает сознанье чего-то тающего,

безвозвратно потерянного, если угодно.

И особенно, если проносишься ночью -

огоньками обдаст и чужими судьбами;

что-то важное вдруг увидишь воочию,

и опять уже вдаль колёса несут тебя...

А другой вариант общения с ними,

если ты в них сидишь в ожидании поезда:

ощущенье такое, что всё это снится,

что куда-то спешишь и вот уже поздно.

И какой-то всё гул, и какие-то запахи -

пахнет чем-то знакомым с самого детства.

Поздним вечером или, может быть, за полночь,

когда душно, тревожно и некуда деться,

на перрон ты выходишь и смотришь как светом

проходящие мимо вагоны сверкают.

И на глупые мысли всё тянет: "Мол, мне там -

никогда не бывать в том зазеркалье".

4 июня 2004

СТАНЦИЯ ТАТАРОВКА

Я лежал на полке нижней

в жизни подлинной, не книжной.

Боковое обеспечил мне

место купленный билет.

Был мне мир неинтересен -

прозаичен, бестелесен,

и безвкусен был и пресен

скучный вид на туалет.

Спал вагон, и только изредка

дверца лязгающим извергом

не давала мне покою,

и вела со мной войну.

Я её пихал ногою,

чтоб она не открывалась,

и она мне огрызалась,

нарушая тишину.

Люди спали и храпели

и везли с собой пожитки

и какие-то харчи.

А колёса нас терпели -

беспрестанно тарахтели

и везли нас всех по жизни

(эх, ещё бы в ней пожить бы!)

по дороге и в ночи.

Было всё - сплошным ущельем -

этот поезд и вагон.

Люди спали в мелких щелях

или попросту - кишели

без фамилий, без имён.

На постельных сонных сопках,

на обрывистых высотах -

был заполнен каждый склон.

Но внезапно я проснулся

(да и разве ж это сон?)

в наступившей тишине,

на боку перевернулся

и увидел, что в окне

очень плавно - еле-еле

проползли верхушки елей,

а за ними - тёмный фон

утра раннего и синего.

Был я очень удивлён:

зрелище довольно сильное.

Поезд тут остановился,

но гудком не огласился,

и всё так же спал, посапывая,

где-то даже и похрапывая

погружённый в сон вагон.

Я лежал на нижней полке

и смотрел оттуда снизу

прямо в сумерки небес.

"Всё сплошные недомолвки, -

размышлял я недовольно, -

визуальные капризы:

просто там, в тумане сизом,

задремал какой-то лес.

И пускай себе он дремлет -

и таинственный, и древний,

и такой он, и разэтакий...

Но зачем он напустил

на себя такую строгость,

словно тут вопрос затронут

мироздания и этики

и таких душевных сил?

Ну, подумаешь: застыли

три верхушки острых елей

и меня притом застигли

даже как-то и врасплох.

Но ведь это и не стыдно -

встал и посмотрел, что видно,

то, что там на самом деле

от меня шагах в двух-трёх".

Но вставать мне почему-то

не хотелось очень даже.

Потому что я боялся

получить простой ответ -

о тумане этом утреннем,

о таинственном пейзаже,

где наш поезд затерялся,

да и самый его след.

И тогда Судьбы Вершители

(или, может, Небожители?),

видя то, как в безразличье

равнодушно я залез,

поступили неожиданно:

пропустили стаю птичью

меж еловыми вершинами

где-то в вышине небес.

И, наверное, не даром же

птицы с криками растаяли

в тёмно-синем изумлении,

раз уж я тогда вскочил.

И малюсенькую станцию

под названием Татаровка

я увидел в отдалении

и ответы получил.

"Не один я в этом мире, -

вспомнил я, прильнув к окну. -

Еду я часа четыре

из Ростова-на-Дону.

Где-то там, на верхней полке,

словно средь скалистых круч,

спит мой сын. В командировке

едем мы в Горячий Ключ".

Между тем, наш поезд ожил,

и дорожка к тихой станции,

тихо попадая в щели

меж стволами тихих елей,

тихо поплыла назад.

Всё пройдёт, и всё останется.

Вот и этот миг - он тоже.

Я спокоен был и рад.

15 июля 2004

НОКТЮРН

Лермонтову

Падёт на Землю тень,

и вспыхнут вдруг они -

далёких деревень

дрожащие огни.

Всё так же ночь тиха,

и звёздный разговор

как будто не стихал

с тех самых дальних пор.

Блестит кремнистый путь

кому-то сквозь туман,

и в том-то вся и суть,

что он ведёт в Тамань.

Туда, где моря гул,

туда, где, на пример,

грустит на берегу

заезжий офицер.

Сверчков приходит трель

незримо в каждый дом;

казачка колыбель

качает с малышом.

Младенец крепко спит,

и спит Россия вся,

и ангел пролетит,

в объятиях неся

свой драгоценный груз

неведомым путём...

Но где-то там француз

на языке своём

ликует и орёт,

не зная сам зачем;

и где-то там ползёт

на берег злой чечен.

А тихий наш бивак

не дремлет как всегда,

и лишь растает мрак,

восстанет череда

бесчисленных солдат,

готовых каждый миг

идти и побеждать

на речке Валерик.

Ещё бои кипят

в пороховом дыму,

а Демону опять

тоскливо одному.

Огромная страна

под ним лежит во мгле,

а там идёт война,

и кто-то на земле

увидел сладкий сон,

и снова возмечтал -

вот так же, как и он,

ища свой идеал.

И та же там Чечня,

и тот же офицер,

судьбу свою кляня,

всё ищет в жизни цель.

Минует новый день,

и вспыхнут вновь они -

далёких деревень

печальные огни.

И снова заблестит

во тьме кремнистый путь,

и тучка прилетит

к утёсу отдохнуть.

И ангел в небесах

из золотых ворот

с улыбкой на устах

вновь вылетит, и вот

летит он надо мной -

привет тебе, привет! -

немыслимо родной,

Божественный Поэт!

23 мая 2004

ЗАЯВКА

Примите заявку срочную,

как принимают экзамен.

Все пункты заполнил точно я.

Да вот, ознакомьтесь сами.

Где надо я сделал прочерки,

где надо поставил пометки.

Есть примечанья, но впрочем,

они здесь довольно редки.

Жизнь, которую начал бы я,

желательна мне размеренная.

Участок - я обозначил:

масштабы, границы, размеры.

Сад и породы деревьев -

это уж как получится.

Город, а можно - деревню.

Пригород - это получше бы.

Дом - непременно каменный

и непременно прочный.

Фон - непременно камерный;

книги, камин и прочее.

Вид за окном - фьордовый,

можно и водопадный.

Строй государственный - твёрдый,

климат - только прохладный.

Паркет? Можно просто доски,

но только не как попало.

А потолок - не плоский!

И никаких балок!

Пусть будут одни только своды.

округлые или стрельчатые.

И никакой моды

на ветхое или бревенчатое.

Можно картины повесить,

а можно и просто фотки.

Пусть они мне поведают,

что были, мол, Полуботки,

а также и прочие родственники

и близкие мне люди.

Пусть их коллекция россыпью

по дому разбросана будет.

Судьбу - непременно собственную,

чужой мне судьбы не хочется,

но непременно сотканную,

прежде всего, из творчества.

Теперь по вопросу о детях,

А также и о жене:

жена - непременно деятельная,

а дети - близкие мне.

Дети - моё продолжение.

И никакого хрена!

Увиливание или скольжение

я посчитаю изменой!

Всё бы хотелось дать мне им,

и нужные мысли вбить им,

но мне не нужны предатели,

мне не нужны потребители.

Звук? - обеспечьте музыкою.

Классическою, разумеется.

А речь - в основном чтоб русская,

в английской я разуверился.

Люблю языки Скандинавии -

глубокий в них смысл сокрыт! -

и не совсем правильные

литовский, латынь, санскрит.

Запахи - можно всякие

быт он и есть быт.

Но чаще - приятные, мягкие -

такие, чтоб их не забыть.

Очень люблю хвойное,

очень люблю травянистое.

Тональность - пусть будет спокойная

и лишь иногда - неистовая.

Роскошь и драгоценности,

и всякие там побрякушки -

мною не очень-то ценятся.

Так же, как жизнь в избушке.

Нищенствовать и роскошествовать -

какая, в сущности, разница?

И то, и другое - убожество,

и то, и другое - крайности.

Вот это - я не заказывал,

и это, и это, и это.

На этом я в целом заканчиваю.

Больше желаний нету.

Но если уж можно выпросить

ещё кое-что себе,

то кое-что нужно бы выбросить

в моей мрачноватой судьбе.

Я не прошу, чтоб дали

судьбу мне слащавую, вычурную,

но кое-какие детали

я всё ж таки вынужден вычеркнуть.

Пожалуйста, здесь подпишите

и здесь поставьте печать.

С отправкою - поспешите.

А я поспешу начать

и прокрутить всё заново

с нужными мне наращеньями.

Какие прекрасные замыслы

ждут от меня воплощения!

18 июля 2004

К КАРТИНАМ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНЬЯ

И ИХ ПЕРСОНАЖАМ

Зачем вы распахнули шторы

своего пространства?

Зачем стоите на границе с миром этим?

Неужто для того лишь, чтобы

похвастаться одежд своих убранством,

улыбками на ваших лицах вечных

пред публикою на паркете,

пред зрителем библиотечным,

листающим альбомные страницы?

Вы смотрите - порой в упор,

порой куда-то мимо,

в немыслимый для нас простор...

Но истинна ли прозорливость ваших взоров или мнима?

Серьёзность ваших глаз, быть может, - напускная?

Не знаю.

А может, ваша мысль парит орлино

над нами в вышине?

Вам что-то ведомо о нас, к примеру: обо мне?

И каждый, может быть, из вас - учитель

для каждого из нас?

Но вы не отвечаете. Молчите.

Стоите

вы у тайн своих на страже,

сокровища свои храня

за многовековою дверью.

Печальная

задумчивость или улыбки

на ваших лицах -

как броня,

наложенная кем-то изначально,

для нас, потомков ваших хлипких.

И если кто-то всё-таки мне скажет,

ЧТО ваши лица означают,

ему я просто не поверю.

Ведь и не в лицах дело даже...

Вот разве что в пейзаже

за вашею спиной?

В тех облаках, в той дымке голубой,

к которым устремлён безмолвный зритель?..

В тех скалах неземных, лежащих грудой,

и в вашем повороте головы?..

Как будто вы сказать хотите:

- Мы - ОТТУДА!

А вы?

2 сентября 1990

ДВУМ ГОЛЛАНДЦАМ

Адриану ван Остаде и Рембрандту

Мне голландские нравятся образы -

и полотна, и просто графика.

И особенно те их области,

средь которых когда-то играючи

создавали простое и гордое,

не тускнеющее со временем -

тот, что был из Восточного Города

и ещё тот, который с Рейна.

Я смотрю на их образы с ревностью -

всё в себя бы вобрал без изъятия.

Ошарашиваюсь повседневностью

грандиозно простых занятий.

То ли это мне только снится,

то ли это всё наяву:

я стою на мосту вместе с ними

и в канале водою плыву -

под мостом у какой-то деревни

мимо мельницы, мимо пашни,

и в меня засмотрелись деревья,

и во мне отразились башни;

и ещё я очаг на кухне,

и пылаю огнём во мраке;

я дымок в трактире накуренном,

я участник картёжной драки;

и на скрипке играю и музыкою

растекаюсь среди столпившихся,

зарядиться пытаясь их мудростью,

ощущая их жизнь пиршеством.

И зову я к себе тихим голосом,

еле слышным и благоговейным:

- Эй, ты, там, из Восточного Города!

И ещё тот, который с Рейна!

Молодым я был, да и согбенным -

я всегда буду вами согрет.

Что такое вы знали особенное

и какой вы постигли секрет?

3 августа 2004

НЕДОУМЕНИЕ

Ну, стояли они у подножья горы,

в Синайской пустыне,

ожидая дальнейших инструкций.

Ну и что они выстояли?

Ну, страдали они с той давней поры

и страдают поныне -

и в Испанской земле, и в Русской.

Ну и что они выстрадали?

И манили

новым себя рубежом

и кушем богатым

в новой игре.

И на Ниле

прославились грабежом,

и на Тигре с Евфратом,

и на Днепре.

Ну, пророк Неемия

соцобязательства нам расчертил

с механизмом отлаженным

на партсобрании.

А потом уж была Россия,

лишённая сил

и изгаженная

как и многие страны ранее.

Ну, открыли они

штамповочный цех

и нашлёпали

новых Эсфирей.

И теперь у них много родни

среди тех,

кто шлёт нам

привет в телеэфире.

Ну и что же они обрели

в итоге своём?

после долгих таких

похождений?

То, что всех опять обвели?

То, что лёгок был новый отъём?

То, что шелест приятен и тих

денег?

7 августа 2004

ПРОЛИВ БА-ШИ

Подводная лодка идёт над каньоном подводным,

почти что бездонным.

Подводная лодка идёт с экипажем для боя пригодным,

но всё же бездомным -

ни тут нет приюта, ни там, за бортом, -

какой уж там дом!

Там совсем ни души!

А жёны и дети остались в далёкой камчатской глуши,

пока их мужья и отцы с непомерным трудом

в тропических водах, что чудо как хороши,

тайком

пробираются в дебрях пролива Ба-Ши.

Они, оторвавшись успешно

от чьей-то погони,

уходят, уходят поспешно,

но давят на плечи погоны

и тысячи тонн необъятно огромной воды.

И к новой беде подводная лодка уходит от старой беды.

Маршрут запрещён -

здесь каньон свои злобные зубы оскалил.

Малейший уклон -

и всё разобьётся о скалы, о скалы:

и судьбы людские, и лодка, и чьи-то мечты

и надежды...

и всё окунётся во мрак.

И кто там положит на чью-то могилу цветы,

когда и могилы не будет? И где-то штабные невежды

в отчётах отметят, что выбыл навечно такой-то моряк -

то есть - ТЫ!

Но где-то кремлёвское наше жмёт руководство

и хочет на море своё утвердить превосходство,

и где-то маячит страшнее всех бурь и всех скал -

трибунал!

И где-то Америка бросила все свои вертолёты

на поиски лодки подводной -

Америке тоже охота

владычицей стать поскорей

всех морей!

И где-то поблизости дремлет остров Формоза,

и где-то поблизости россыпь лежит Филиппин,

и жёлтая там созревает для Белого Мира угроза.

А здесь капитан со штурманом вместе, один на один,

ведут, запершись в своей рубке, свою субмарину

сквозь скалы, Америку, Кремль, трибунал,

сквозь грядущий скандал

и сквозь жёлтую мину,

которую кто-то под Белый Мир подложил

(чтоб он слишком долго не жил)

и снабдил часовым механизмом...

Здесь двое русских безумцев под знаменем коммунизма

ведут свой корабль почти что на верную смерть.

А пикнуть - не смей!

Ни потом, ни теперь!

И либо погибни, либо вернись без потерь!

И либо шиш покажи всем поисковым вражьим приборам,

либо себя запятнай позором!..

Надрывно работает в пятом отсеке реактор,

ракеты готовы в любую секунду по миру пальнуть,

а в штурманской рубке двое безумцев стоят перед фактом,

что давит им что-то в их наболевшую грудь.

И лес там, и дол - видений, конечно же, полны.

Под ними - подводные дебри, над ними - синие волны.

Но из темницы подводной

не видно ни леса, ни дола,

Ни родины нашей свободной,

Ни ленинско-сталинского комсомола,

ни волн, что нахлынут порой

на брег бесконечно песчаный и непостижимо пустой;

попробуй его опиши -

тот брег, где нет с незапамятных пор ни машин,

ни кранов угрюмо-подъёмных,

ни длинных печальных причалов,

ни призрачных каменных молов

огромных,

где нету красавиц в шезлонгах, где нет кока-колы,

где нету пляжной толпы с неизбежным её волейболом,

и где только отдых на веки веков для усталой,

прильнувшей к земле вожделенной устами

моряцкой души...

И штурман, напичкав себя с капитаном сплошным валидолом,

с сердечною болью ведут подводную лодку в подводной тиши -

проливом Ба-Ши.

3 ноября 1994