За столиком открытого кафе сидела немолодая женщина и нетерпеливо постукивала пальцами по краю стола. Та, которую она ждала, как всегда опаздывала. Потом придет, яркая, шумная, многословная; без подготовки начнет сразу что-то эмоционально рассказывать, доказывать, спорить, убеждать. И Лиля по своей выработавшейся с годами привычке общаться с Фаней будет ее молча слушать и улыбаться. Молча, потому что все равно нельзя будет слова вставить, пока Фаня сама не выдохнется. А улыбаться, потому что нельзя без улыбки слушать афористическую, иногда язвительную, иногда грубоватую, но всегда яркую и пламенную речь своей подруги и родственницы.
Фаня была младшей сестрой мужа Лили, теперь уже покойного. И с первой минуты появления Лили у них дома, Фаня сразу прониклась симпатией к тоненькой синеглазой брюнетке, а затем и взяла новоявленную невестку под свое крыло и покровительство. Никто, правда, и не собирался нападать на новую родственницу, но Фаня, будучи старше Лили на три года, считала необходимым ее опекать. Со временем их отношения естественно и как-то сами собой перешли из фазы просто родственной в более глубокую - дружескую. И часто люди, видящие их впервые, принимали Лилю и Фаню за сестер, так близки и органичны были их отношения. Прошли годы, они уже давно стали для окружающих Лилия Мироновна и Фаня Александровна, обе овдовели, обе после выхода на пенсию продолжали работать. И не только потому, что силы и здоровье позволяли, а оказаться вне привычной жизни было тяжело. Но еще и потому, и это, пожалуй, самое главное, что только на пенсию прожить было невозможно. Дети их выросли, жили своей отдельной жизнью. Причем, у Фани не только отдельной, но и очень удаленной: ее единственный сын уже семь лет жил и работал в США, в городе Детройте. С первой женой он развелся незадолго до эмиграции, а там завел вторую семью, женившись на женщине с ребенком. Дочь Лили осталась здесь, рядом, но жила отдельно от матери со своей семьей, мужем и сыном. И это было единственное преимущество Лили перед подругой.
--
Хай! - раздалось прямо над головой.
Только глубокая задумчивость, в которой сейчас пребывала Лиля, могла ей позволить не заметить появления подруги. Потому что все остальные, сидящие в этом маленьком уличном кафе и даже проходящие мимо, если не были погружены в себя, сейчас с некоторым изумлением и даже оторопью смотрели на это яркое видение. На этот раз Фаня выбрала оперение в красных тонах: красные кожаные туфли-лодочки и такая же сумочка, розовый костюм и ярко-малиновый воздушный шарф, с нарочитой небрежностью обвивающий шею и плечи. Платиновые волосы уложены волосок к волоску и аккуратной шапочкой венчают смуглое кареглазое лицо. Глядя на подругу, Лиля почему-то всегда вспоминала одни и те же слова: "Я не красавица, но людям нравится, что я всегда мила и весела...". Милой, правда, Фаню находили далеко не все...
--
Ты уже совсем американкой заделалась за месяц.
--
Да, я знаю еще одно слово - "бай" - пока. Ими в основном и пользовалась. Очень удобно. Заходишь в магазин, широко улыбаешься, произносишь "хай", покупаешь, что надо, при выходе улыбаешься еще шире, если состояние зубов позволяет, говоришь "бай" и уходишь. Все - ты вписалась в эту жизнь. Ну, здравствуй, здравствуй, можешь себе представить, что я там, в этом загнивающем западе и на всем готовом соскучилась по тебе, и по нашей сырости, и по своим картинам. По другим родственникам не соскучилась, потому что знаю: я им не нужна, они только и ждут, когда я окочурюсь. Как ты? А как тебе нравится май в этом году? Настоящее лето. Я даже растерялась, не знала, что надеть. А вообще у меня столько для тебя новостей. Ну, кажется, первый залп иссяк, - рассмеялась Фаня и присела на соседний стул.
--
С новостями повременим: через пять минут - наш автобус.
--
А попить я успею? Девушка, будьте добры, принесите стакан холодной минералки. Только побыстрее, пожалуйста, у нас через минуту автобус.
Лиля скептически улыбнулась, не ожидая ни в коей мере увеличения скорости от неторопливой молоденькой официантки. Но, удивительное дело, буквально через двадцать секунд запотевший от холодной воды стакан уже стоял на их столике, а девушка улыбалась и ждала, не последует ли еще каких-нибудь просьб от экзотической клиентки. Но клиентка лишь кивнула благодарно головой, выложила на столешницу деньги за свой скромный заказ и неторопливо, маленькими глотками, как и подобает хорошо воспитанному человеку, стала поглощать живительную влагу. Разочарованная официантка отошла. Фаня одним глотком осушила стакан.
--
Фу, отошла все-таки. Я уже боялась, что придется позировать до самого дна.
--
А не позировать не можешь?
--
Могу, но ведь неинтересно. Не помню, кто сказал, что вся жизнь - игра, а мы в ней лишь актеры. А почему цветы не купила?
--
Там купим, на месте. На кладбище всегда дешевле.
--
Ты права. Ну, и чего ты ждешь? Мы же опаздываем.
Лиля лишь усмехнулась: это ведь не она ждала Фаню почти полчаса. И это не она, Лиля, узнав, что автобус через пять минут, стала заказывать воду и пить ее медленно, изображая из себя светскую даму. Но говорить и упрекать не стала: во-первых, это не в ее характере, а во-вторых, и самое главное, все эти смешные мелочи - лишь внешний эпатажный слой, оболочка. А под ней - преданная и верная душа, любимый, родной человек, один из самых близких на этой земле. А весь этот внешний антураж - лишь способ держаться на плаву: не киснуть, не унывать, не впадать в депрессию, когда вдруг, на склоне жизни, оказываешься совсем одна. И вечером, и ночью, и утром. И в праздники, и в будни.
Старое кладбище встретило их сыростью и тишиной: посетителей было совсем немного - рабочий день. Через высокие деревья утреннее майское солнце еще не успело прогреть тенистые аллеи и дорожки. На траве и высаженных у могил цветах еще блестела роса, а сами памятники и могильные плиты казались вымытыми, так они отливали своими блестящими и влажными поверхностями. Свернули в "свою" аллею, подошли к невысокой ограде, за которой - три черных гранитных памятника. На каждом - барельеф с портретом и выбитая золотом надпись: "Лернер Александр Зиновьевич. 10. X. 1905 - 30. III. 1968". "Лернер Лев Александрович. 16.VIII.1928 - 6.V. 1979". "Лернер Эмма Давыдовна. 16. V. 1906 - 3. XI. 1990". Фанины родители и Лилин муж. Все здесь, в одном месте.
Женщины поставили цветы в вазу, установили ее под портретом Эммы Давыдовны и молча присели на маленькую скамеечку рядом с могилами.
--
Здравствуйте, Эмма Давыдовна.
ГЛАВА 2
1955 год
--
Здравствуйте, Эмма Давыдовна. Я ваш новый сотрудник. Валентина Михайловна сказала, что я буду работать под вашим руководством в читальном зале.
--
Да, да, она предупреждала, что вы придете сегодня. Приятно познакомиться.
Из-за библиотечной стойки встала невысокая худощавая женщина лет пятидесяти с модной замысловатой прической и протянула Лиле руку. Рукопожатие оказалось крепким, и Лиле это понравилось: как-то сразу почувствовалась решительность и энергия новой начальницы.
--
А как ваше имя-отчество?
--
Лилия Мееровна, - несколько смущаясь от того, что впервые называла себя так солидно, ответила Лиля.
--
Мееровна? - переспросила Эмма Давыдовна. - Вы еврейка?
Получив утвердительный ответ, Эмма Давыдовна удовлетворенно кивнула головой, улыбнулась, сразу став и моложе и проще:
--
Значит, нашего полку прибыло. Я тоже из этого роду-племени. И вот вам мой первый совет, который, кроме меня, вам здесь никто не даст, даже заведующая, потому что она человек интеллигентный. Наша библиотека, как вам известно, детская. Контингент основной - дети. Услышав ваше отчество, будете непременно переименованы в Мериновну. А какой-нибудь совсем большой остряк, пользуясь небольшой с вами разницей в возрасте, еще и спросит: "Ваш папа мерин?" Это все не по злобе, а по недомыслию, невоспитанности и детской привычке всем давать клички. Так что я вам советую немного изменить звучание вашего отчества, да простит нас ваш папа. Согласны?
--
Наверное, если вы так считаете, - не очень уверенно согласилась Лиля.
--
Считаю, - категорично сказала Эмма Давыдовна. - И предлагаю вам нейтраль-ное отчество - Мироновна. Итак, Лилия Мироновна, - вдруг снова перешла на официальный тон начальница, - вы пока походите, ознакомьтесь с нашим хозяйством, пройдитесь вдоль стеллажей, а то меня уже заждались читатели.
Только тут Лиля заметила, что возле стойки стояли три девочки в школьной форме с пионерскими галстуками и с плохо скрываемым нетерпением ждали, пока их обслужат.
Лиля оглянулась. Читальный зал библиотеки имени А.П.Гайдара не был большим, но уютным и располагающим к чтению. Вдоль окон стояли в три ряда двухместные столы и стулья, а у задней стены привлекали своим красочным оформлением высокие шкафы-витрины, к которым она и направилась. За их стеклами она увидела книжные выставки: "Наши новинки", "Писатели-юбиляры", где были выставлены книги и фотографии М.Шолохова и К.Симонова; "Наш Ильич", "Город-герой Ленин-град" и "10 лет Великой Победы".
Лиля открыла перегородку и зашла в святая святых каждой библиотеки - книж-ный фонд. Первое, что ей попалось на глаза - отдел иностранной литературы: Вальтер Скотт, Марк Твен, Шекспир. Достала один том, раскрыла его и прочитала в аннотации: "Первое издание для детей на русском языке".
--
Безошибочно отыскали мою самую большую гордость, - раздался за спиной голос Эммы Давыдовны. - Посмотрите на эту дату. - С этими словами она сняла с полки последний том. Открыла его на титульном листе и пальцем ткнула в год издания.
--
"1941" - прочитала Лиля.
--
Да, апрель 41-го года. Вот так. Успели получить из бибколлектора перед самой войной.
--
А вы в войну здесь были или вас эвакуировали?
--
Нет, не эвакуировали. Всю войну здесь проработали. И книжные выставки устраивали, и обзоры делали, и беседы проводили. Детей, правда, почти не было. Но те, что были, и кто был в состоянии до нас добраться, выжили, я думаю, благодаря и нам тоже.
--
Эмма Давыдовна выглянула из-за шкафа на стук открывшейся двери.
--
Сейчас вернусь, пойду обслужу быстренько.
Лиля встала так, чтобы видеть и юного читателя, и Эмму Давыдовну. Та сидела на своем рабочем месте и сосредоточенно искала в абонементном ящике карточку с нужной фамилией. Очки делали ее еще строже, но вот она нашла нужное, подняла глаза, улыбнулась, что-то негромко спросила. Мальчишка утвердительно кивнул и громко сказал: "Мне нужна книга Кассиля "Черемыш - брат героя".
--
Тс-с-с, - приложила палец к губам и снова улыбнулась Эмма Давыдовна. Ты же знаешь, в библиотеке нужно разговаривать тихо, очень тихо. Книги терпеть не могут громких разговоров. И потом. Ты ведь просишь меня, чтобы я тебе помогла: нашла нужную книгу. А с каким словом просят?
--
Пожалуйста, - насупился читатель.
--
Не смущайся. Ты просто немного растерялся. Так часто бывает с теми, кто редко пользуется библиотекой. А в абонементном зале ты спрашивал эту книгу? Все на руках, и тебя послали сюда? Ты не огорчайся, что придется читать не дома и не лежа на диване. В читальном зале своя, особая атмосфера - тебе понравится. - Эмма Давыдовна поднялась, прошла в глубь стеллажей и через несколько секунд уже вернулась с книгой в руках.
--
Я тебе сейчас ее запишу, выбирай себе место поуютнее и читай на здоровье. Если захочешь выйти, книгу положишь на стойку, а потом снова возьмешь.
--
Спасибо, - прошептал мальчишка, и, крепко сжимая тонкую книгу в руках, поспешил к самому дальнему столу у окна.
--
Всего второй раз пользуется читальным залом, а ведь уже четвероклассник, - с чуть слышным осуждением сказала Эмма Давыдовна, возвращаясь к Лиле. - А вот настоящие, "запойные" читатели - моя слабость. Я таким многое прощаю и всегда иду навстречу. Ладно. Со всей этой кухней вы еще успеете познакомиться. А пока расскажите немного о себе - нам ведь вместе работать. Что кончали - институт, техникум?
--
Библиотечный институт.
--
А, нашу альма-матер. И я его заканчивала. Только тогда он назывался Коммунистическим политико-просветительским институтом. А уж в библиотечный его переименовали в сорок первом году. Вы ленинградка? Живете с родителями?
--
Ленинградка. Живу с папой. Мама умерла в блокаду.
--
И как же вы одна, без мамы, пережили блокаду? - в волнении воскликнула Эмма Давыдовна, забыв, что в библиотеке надо разговаривать тихо-тихо.
--
Я не была в Ленинграде. Так получилось. Папа перед самой войной получил приглашение в Московскую консерваторию возглавить комиссию по приему государственных экзаменов. И взял меня с собой, чтобы показать Москву.
--
А сколько вам было?
--
Восемь лет. А мама не могла с нами поехать: ее ученики как раз в это время играли выпускные концерты. И мы застряли в Москве, а мама - здесь.
--
У вас родители - оба музыканты?
--
Да, пианисты.
--
Папа еще работает? Судя по вашему возрасту, он еще молодой мужчина?
--
Нет, я поздний ребенок. У папы - это второй брак. Первая семья осталась в Киеве, а он переехал в Ленинград из-за мамы. Но он еще работает, конечно. Думаю, что по своей воле он из консерватории не уйдет.
--
А как его фамилия? Может быть, я слышала?
--
Вряд ли. Хотя... Гринберг Меер Рувимович.
--
Гринберг, Гринберг... А ведь, действительно, что-то знакомое. И, кажется, я припоминаю. У него ведь есть книжечка небольшая о Шуберте. Ведь есть?
--
Есть! - радостно воскликнула Лиля, тоже забыв о правилах поведения в книжном храме.
Эмма Давыдовна отошла в один из узких проходов между стеллажами и вернулась с небольшой брошюркой, торжествующе неся ее, как транспарант, над собой.
--
Вот! Я же помню!
--
Как вы знаете фонд! У меня так никогда не получится.
--
Получится, отработав с мое. - Но видно было, что польщена похвалой.
--
Простите, а сколько вы уже работаете, Эмма Давыдовна?
--
Двадцать семь лет, как и моему старшему сыну. В двадцать восьмом году я пришла в библиотеку, но не в эту, а в Центральную районную, Салтыкова Щедрина, а через два месяца родился Левушка. Так что я всегда без запинки отвечаю, с какого года у меня трудовой стаж. А в следующем году мне пятьдесят.
--
Всего пятьдесят?
ГЛАВА 3
1996 год
--
Всего пятьдесят! Подумать только: сын умер раньше, чем его роди-тели, - с горечью воскликнула Фаня. - И ничем не болел. Раз - и все. И нет человека. Даже сегодня ему было бы всего шестьдесят восемь лет.
--
Неполных.
--
Что? А, да, неполных.
--
Ладно, Фаня. Давай приберем тут. Все-таки у Эммы Давыдовны юбилей, девяносто лет. Обязательно кто-то вспомнит и подъедет. Времени не так много: мы же с тобой на первый автобус не попали.
--
Не попали, знаю, что виновата. Ну, что уж теперь - повинную голову меч не сечет. Зато я тебе столько всего интересного расскажу - просто не поверишь.
--
Я поверю. Я всему, что с тобой происходит, верю. И всегда оказываюсь права, потому что с тобой все, что угодно, может произойти. Но разговоры отложим - не то место.
--
Да, да. Заедем ко мне, выпьем, помянем маму - я такое вино привезла, закачаешься.
--
Я и без вина качаюсь. Подай мне, пожалуйста, тряпку и грабельки...
Через полчаса женщины уже выходили из ворот кладбища.
--
Эх, взять бы такси... Да с ветерком прямо к дому. А, Лиль?
--
Лично у меня денег нет. Может, ты из Америки не только вино привезла, тогда, конечно, - поедем с ветерком. Я не против.
--
Да что ты. Хорошо еще, что Феликс дорогу оплатил, и там я была на всем готовом. Ну, конечно, подарки, то се, немного с собой дал. Я не считала, но думаю, там не больше тысячи.
Глядя на ошеломленное лицо подруги, Фаня громко рассмеялась:
--
А, купилась на сиротские жалобы! Так что, можем мы позволить себе на такси прокатиться? - И, подхватив Лилю под руку, решительно повела ее в сторону стоянки такси...
--
Проходи, проходи. Я еще уборку после приезда не сделала, только пыль смахнула - так что не пугайся.
Лиля переобулась в первые попавшиеся в прихожей тапочки и прошла в комнату. Мебель здесь не менялась, по любимому Фаниному выражению, "с времен Очаковских и покоренья Крыма": давно вышла из определения "модная", но еще не стала антиквариатом. Но тот, кто входил в комнату впервые, как правило, изумленно оглядывался по сторонам: точно ли он вошел в квартиру, а не в художественную галерею. По стенам очень плотно, гораздо плотнее, чем в музеях (из-за отсутствия места), висели картины. Все они принадлежали одному перу - перу художника Николая Ильющина, мужа Фани. Он и при жизни был обласкан властями, критикой и любителями живописи, а после смерти и вовсе стал очень востребован. Но Фаня из всего большого творческого наследия мужа отдала лишь сыну две картины, когда тот уезжал, со словами "на память о папе" и одну подарила Художественной академии, которую когда-то закончил Николай Ильющин, получив большую серебряную медаль за дипломную работу. Про остальные картины, хотя на них был огромный спрос, Фаня всегда категорично, в своей манере, говорила: "С собой на кладбище не заберу, здесь останутся - тогда и будут делить наследнички. А растаскивать по кусочкам не дам: это ценность, пока в одних руках. И эти руки - мои".
--
Пойдем на кухню. Я уже все приготовила. И там как-то уютнее.
В просторной кухне умещался даже диван. Лиля села именно на него, подложив под левую руку одну из многочисленных маленьких подушечек. Стол был накрыт светло-розовой скатертью (ви-димо, чтобы не выпадать из сегодняшнего хозяйкиного ансамбля), стояли наряд-ные чашки с блюдцами, рядом - серебряные чайные ложечки, а в середине - множество разнообразных иностранных коробочек с конфетами, печеньями, кексами.
--
Все оттуда, - гордо произнесла Фаня. - И вот еще вино, между прочим, кошерное. Натан подарил.
--
А что это за марка - "Кошерное"?
--
Темнота, а еще еврейка. Кошерное - значит, правильное, которое могут пить даже религиозные евреи, соблюдающие кошрут, - поучительно сказала Фаня.
--
Так. А что такое кошрут?
--
Ну, это... Это я не совсем еще поняла, - смутилась Фаня. - Ладно, оставим теорию в стороне, выпьем за маму.
--
Да, за Эмму Давыдовну. Мою учительницу в профессии, маму моего мужа и незаурядного человека.
Женщины выпили, не чокаясь. Помолчали.
--
Тебе, конечно, чай? И покрепче? Ну, и как, нравятся тебе заморские яства?
--
Честно? Не очень.
--
Правильно. И мне не очень. Наши конфеты гораздо вкуснее. А ты бы видела, как они набросились на те конфеты и зефир в шоколаде, что я привезла. Правда, Натан не ел, и внучка его не ела. А Зоя с мужем и Фелькина семья поглощала - только за ушами трещало.
--
А почему Натан с внучкой не ели?
--
А они же религиозные. А наш шоколад некошерный.
--
Натан - религиозный?! - В голосе Лили было не просто изумление, а какой-то суеверный ужас. А в голове пронеслось: Натан - религиозный! Натан, которому чужды были всякие нормы, догмы и законы. Натан, который жил, как правило, руководствуясь своими желаниями и нежеланиями. Натан - любитель красивых женщин и красивой жизни. Натан, который верил только в себя и в удачу, что, собственно, для него было одно и то же. Да и вообще - как это - религиозный? В наше время, в конце ХХ века?
--
А чего ты так переполошилась? Это же Америка. Религия там в почете... Это государственная политика: приличные люди должны верить в Бога. Ну, не в коммунистическое же завтра им верить? Христиане должны по воскресеньям ходить в церковь, иудеи в субботу - в синагогу, мусульмане в пятницу - в мечеть. И установится на родине демократии вселенский рай. А вообще-то, если честно, я тоже была ошарашена и спросила его: "Как ты дошел до жизни такой?" Думала, обидится. Прежний Натан бы обиделся. А нынешний, представь себе, так спокойненько отвечает: "Фантик, ты верна себе. Другой бы так же подумал, но не спросил, а ты прямая, как линия электропередач".
Фразочка так себе, но примирило меня вот это обращение - "Фантик" - это же он так меня маленьким называл. А за ним и все наши. А теперь никого не осталось, кто бы помнил это имя... - голос Фани дрогнул. Она взяла салфетку со стола и промокнула глаза.
--
Фанюша, - ласково произнесла Лиля, - еще мы с тобой друг у друга есть - это не так мало. Хотя поплакать сегодня, вообще-то, не грех.
Наступило молчание длиною в двадцать лет...
--
Ну, ладно, - первой прервала его Лиля. - Так Натан тебе рассказал, в чем тут дело?
--
Здесь глубоко личное. Ему, когда Рая умерла, очень местная синагога помогла морально. Он стал к ним ходить, подружился с раввином и втянулся. Зоя с мужем только соблюдают кое-какие традиции. Правда, пришлось сделать кухню кошерной из-за отца. А внучка, Поленька, та религиозная по-настоя-щему. Но не из-за Натана. Сама по себе: подружка училась в религиозной школе - оттуда и пошло, а потом совсем в этом увязла. Даже два года училась в Нью-Йоркской школе для девочек. В июне заканчивает и возвращается в Лос Анжелес. Замуж в этом году выходит за такого же, как сама. В смысле религиозного. И тоже из семьи эмигрантов.
--
Сколько ж ей лет?
--
Девятнадцать.
--
Уже девятнадцать? Боже, как время летит, - задумчиво протянула Лиля.
--
Да. Когда Натан уехал? В семьдесят восьмом? Ну, правильно, а Полинке полтора года уже было.
--
Так о чем ты мне все хотела рассказать?
--
Вот о чем. Ты меня знаешь: я человек прямой и крутить не умею. Решила, что скажу - и сказала. Хотя, конечно, ссориться мне с единственным братом не хотелось.
--
И что ж ты ему такого страшного сказала? - с недоумением спросила Лиля.
--
А все. И как ты осталась вдовой в сорок шесть лет...
--
А то он этого не знал.
--
Не перебивай. И как тяжело стало жить после перестройки, а помочь некому. И, конечно, про Элинку. "А ведь это, Натан, - говорю я ему, - твоя единственная племянница, дочь твоего единственного брата. Который всегда тебе и во всем помогал". Сказала, что ее зарплата - двадцать долларов, а мужу на заводе даже эти жалкие гроши выплачивают нерегулярно. Короче, все рассказала, ничего не утаила. Пусть знает. А то он там жирует, в своем Лос Анжелесе, а вы здесь каждую копейку считаете. И то, когда она есть. - Фаня замолчала и выжидающе посмотрела на Лилю.
--
Фаня, Фаня. Ну, зачем ты так? - укоризненно спросила та. - Разве мы тебя уполномочивали? Да и никогда я помощи от него не приму.
--
Ты можешь не принимать. А вот почему твоя дочь и внук должны в нищете прозябать? Ты гордись, сколько влезет, а я смотреть и молчать не намерена, - категорично заявила Фаня и продолжила:
--
Конечно, я ваш диппредставитель. И верительная грамота у меня есть: я здесь живу, все вижу и всему свидетель. И не посторонний, а самый близкий и заинтересованный. И хочу, чтобы моя подруга и моя племянница жили по-человечески. А он в состоянии вам помочь. Ты бы видела его дом. Трехэтажный, с бассейном. У каждого своя машина. Даже у Поли. Работают все, зарабатывают. Да им должно ночью не спаться при мысли о вас: в каком бедственном положении вы оказались.
--
Не поняла, - честно ответила Фаня. - Волосы на голове не рвал. Правда, глаза на мокром месте были. И за весь вечер потом слова не проронил. А уже когда мы с Феликсом в Детройт возвращались, сказал, что пришлет нам всем приглашение на свадьбу Полинки и проезд оплатит. А я ему говорю: "Всем не надо. Меня все равно второй раз за год не выпустят. Пришли Лиле и Элечке". А он: "Почему только им? Я хочу и внука Левиного увидеть. Я ведь его видел только тогда, когда к маме на похороны приезжал. Но мне тогда особенно не до него было".
--
Нет, я не поеду, - не дав себе даже полминуты на размышление, тут же заявила Лиля. - Мне там делать нечего. Если Эля захочет - пусть едет, и Игоря возьмет. Они молодые - им это интересно. Пусть съездят, мир увидят, а не только нашу нищету. А мне что уже на это смотреть? - в голосе Лили прозвучали горькие ноты.
--
Тоже мне, старуха нашлась. Я тебя на три года старше, а мне все еще интересно.
--
Ты - другое дело. И не будем спорить. Еще пока и того приглашения нет, и неизвестно, выпустят ли.
--
Ты права, не будем делить шкуру неубитого медведя. Идем лучше, я тебе покажу, что мне надарили там. И для вас кое-что есть.
Женщины встали из-за стола и прошли в спальню. Там у стены стоял чемодан - дру-гих свидетелей недавнего возвращения хозяйки из вояжа не было.
--
На тебя не похоже - чемодан не убрала. Не успела еще вещи разобрать? - удивленно спросила Лиля.
--
А это не мои вещи. Это все для вас! - в голосе Фани звучало торжество.
--
Для нас? Кто передал? Натан?
--
И он, и Феликс, но в основном Натан. Представь себе, сам со мной ездил и все волновался, понравится ли тебе да подойдет ли тебе.
--
Я от него ничего не приму. Для Эли и Игоря возьму, а себе нет.
--
Господи, Лиля! Какая ты все-таки злопамятная. Столько лет прошло. Уже можно было бы и простить.
--
Никогда не прощу!
ГЛАВА 4
1979 год
--
Никогда не прощу! И не просите. Даже из уважения к вам, Эмма Давыдовна.
--
Лилечка, я ведь все понимаю. И переживаю не меньше твоего: ведь Лева - мой сын. Но нельзя же так. Эта непримиримость тебя иссушит, сожжет изнутри. Ведь ты добрая, мягкая, надо уметь прощать.
--
Эмма Давыдовна, он убил моего мужа и моего внука. Не уговаривайте меня простить убийцу.
--
Лиля, побойся Бога! Какими словами ты бросаешься. Он все-таки мой сын!
--
Вот вы его и прощайте, и находите смягчающие обстоятельства. А меня увольте. Я мягкая, добрая, пока не задевают моих близких. Не будете же вы говорить, что Натан не знал, какие последствия повлечет за собой его отъезд. И последствия не замедлили сказаться: Леву выгнали из флота, отправили даже не в отставку, а просто на пенсию. А через полгода - инфаркт. И Левы не стало. А через два дня у Эли - преждевременные роды. И мальчик рождается нежизнеспособным. Это можно забыть? А тем более - простить? И разве мы все его не уговаривали, чтобы он не ехал или, по крайней мере, повременил с отъез-дом? Ведь Леве всего ничего оставалось до выхода в отставку: каких-то полтора года. У него что-то горело? Ничего! Абсолютно ничего! Ни сном ни духом. Никогда, ни одного слова об отъезде не произносилось. И вдруг после Зоиной свадьбы выясняется, что родители ее мужа эмигрируют в Штаты. И он решил присоединиться к ним. Зачем? Для чего? Что ему здесь плохо было? Хорошая работа, квартира, машина. Это я перечисляю материальные блага, если ему чего-то не хватало. А уж то, что здесь оставалась мама в достаточно преклонном возрасте...
--
Ну, не одна же я оставалась. И Лева, и Фаня со мной, и внуки.
--
Вот, видимо, и он также рассуждал, что не одна... А что прощается с нами со всеми навсегда - это так, мелочи жизни. А что еще и брату подлость устраивает. Ну, так что ж... Не все ж о других, надо и о себе подумать.
--
Никогда не думала, что ты можешь быть такой жестокой.
--
Я тоже не думала...
ГЛАВА 5
1996 год
--
Я тоже не думала. Но не везти же мне этот чемодан сначала к себе, а потом думать, как переправлять к вам, - произнесла Лиля, переступив порог дочкиной квартиры и отвечая на ее недоуменный вопрос.
--
Но как ты все это дотащила? Позвонила бы...
--
И что было бы? Уверена, что твоих мужчин дома все равно нет. Ведь нет?
--
Нет.
--
Ну, вот. А Фаня мне такси вызвала, денег на него дала и попросила шофера помочь мне. И он помог, я ему дала на чай.
--
А что в чемодане такого ценного, что не могло подождать?
--
Подарки из Америки.
--
О-о-о! От Феликса?
--
И от него. Но в основном от Натана. Не смотри на меня так. Ты можешь это не носить. Продашь и купишь себе на это то, что тебе нужно. А тебе все нужно: от зимних сапог до белья. Но здесь много вещей для Игоря. Мальчишке пятнадцать лет, в этом возрасте хочется быть, как все, и чтобы было, как у всех: кроссовки, джинсы, куртки, футболки с разными картинками. Сама ты этого ему не купишь. А ему вовсе не обязательно участвовать в нашем бойкоте американских родственников, а то мы со временем превратимся в Монтекки и Капулетти: следующие поколения уже не будут помнить, из-за чего началась вражда, а ненависть будет уже в крови по наследству передаваться.
--
Ты изменилась. Стала терпимее, - заметила Эля.
--
Старею, наверное, - усмехнулась мама.
--
Проходи на кухню, ужином покормлю. Голодна?
--
Вообще-то да. У Фани только сладенького поела.
В маленькой тесной кухне Лиля с удовлетворением отметила: у дочки, как всегда, порядок, чистота, уют, пахнет домашней едой. Потянула носом:
--
Курица?
--
Кожзаменитель, - невесело пошутила Эля. - Как он не кожа, так и куриные шеи не мясо. Потушила с картошкой - все-таки какое-то подобие еды, по крайней мере - запах точно, мясной.
--
Что, опять зарплату не выплатили Матвею?
--
Да. Да еще грозят отправить на все лето в отпуск без содержания.
--
И на что же вы будете жить? - расстроенно спросила Лиля.
--
Сначала на мои отпускные, а потом... Веронику Александровну помнишь?
--
Да, конечно.
--
Обещала устроить меня на лето музработником в пансионат кораблестроителей.
--
А зачем им музработник?
--
Аккомпанировать буду на вечерах отдыха, когда они захотят попеть, поиграть.
--
Господи. Хорошо, что папа этого не видит: дочка с консерваторским образованием служит тапером у курортной публики.
--
Мама! Ну не уподобляйся хоть ты опереточным героиням: "Как хорошо, что отец не видит этого - он перевернулся бы в гробу!" - ты же у меня умная, интеллигентная. И разве в наших силах что-то изменить? Матвей тоже нервничает и без дела не сидит: устроился в детский садик ночным сторожем и на полставки электриком.
--
Ты права, извини. Знаешь, там, в чемодане, есть вещи и для меня. Я их носить не буду - и не смотри на меня так: это обсуждению не подлежит. Ты посмотришь - там хорошие вещи. Продашь их, на какое-то время хватит.
--
Так ты их продай и купи себе что-нибудь. Кажется, ты так мне советовала?
--
А мне ничего не надо. А тебе надо. Ты молодая, красивая. А посмотри, на кого стала похожа. Худая, бледная...
--
Мамуль, ну ты же тоже худая. Это у нас конституция такая.
--
Ладно, оставим конституцию. А что это за прическа у тебя? Хвост на затылке, как у пятиклассницы.
--
Это я дома его завязала, чтобы волосы не мешали.
--
Оставь, пожалуйста. То, что ты носишь не дома - еще хуже: какая-то старушечья гуля на затылке. А все от чего? Денег нет на парикмахерскую. Ведь нет?
--
Риторические вопросы не требуют ответа.
--
Я спрашиваю для того, чтобы ты понимала: жизнь у человека только одна. И прожить ее в вечном ожидании лучших времен - это преступление.
--
Мамуль, я тебе одну притчу расскажу. "Царь вызывает к себе мудрецов и требует от них составить формулу жизни. Они долго думают, очень долго. Наконец, приходят и говорят, что формула оказалась достаточно проста: "Человек рождается, страдает и умирает".
--
Категорически не согласна с твоими мудрецами...
--
Они не мои, к сожалению. Мои придумали бы что-нибудь добрее. Например, что у человека...
--
Кажется, дверь открылась?
--
О, вот и Матвей, наконец, пришел.
ГЛАВА 6
1976 год
--
О, вот и Матвей, наконец, пришел. Теперь все в сборе - можно начинать.
Эля повернулась к дверям посмотреть на того Матвея, который заставил двенадцать человек ждать его больше часа.
В дверях стоял высокий темноволосый парень и улыбался так обаятельно и виновато, что сердиться было совершенно невозможно. Разведя руками, просительно произнес:
--
Ребята, извините, Бога ради, надо было со дня рождения убегать - вот и задер-жался. - И в этот момент их глаза встретились.
Как там в книжках пишут? "Искра пробежала между ними" или у классика: "Ты чуть вошел, я вмиг узнала, вся обомлела, запылала и в мыслях молвила: "Вот он!" Искра не пробежала - чего не было, того не было; но что-то вроде "вот он!" в голове мелькнуло.
Боже, какие это были счастливые месяцы! Они встречались ежедневно, гуляли по городу, показывали друг другу свои любимые места, целовались в любом месте - лишь бы только рядом никого в этот момент не было. Ездили на электричке в пригороды: Пушкино, Петергоф, Ломоносово. Ходили в кино, в театры, горячо обсуждали увиденное. Единственное место, куда Матвея было не затянуть - это на концерты классической музыки, которую Эля обожала. Когда она первый раз вытащила его в филармонию, он так откровенно скучал и томился, что она решила больше его не мучить - в конце концов, каждому свое.
Жил он в Сестрорецке, возвращался поздно, самой последней электричкой. А иногда и на нее не успевал, приходилось ловить попутку. Но он никогда не жаловался. Более того, когда Эля начинала его торопить и напоминать о времени, он смеялся и закрывал ей поцелуем рот. Но однажды у нее дома зазвонил телефон и немолодой женский голос произнес:
--
Здравствуйте, Элина, это мама Матвея, Ида Соломоновна.
--
Здравствуйте, Ида Соломоновна, очень приятно, - ответила Эля и почувствовала, как у нее от волнения вспотела ладонь, держащая трубку. Она переложила ее в другую руку, а ту нервно вытерла о край платья.
--
Я хочу с вами поговорить вот о чем: Матюша (господи, какое смешное имя для взрослого парня) очень поздно возвращается домой. А иногда даже пешком. Я очень волнуюсь и не могу заснуть, пока он не придет. К тому же ему на следующий день надо рано вставать - ехать в институт. Я бы просила вас быть повнимательнее к нему и не задерживать так поздно. Это ведь в первую очередь от вас зависит: вы же должны понимать, что сам он постес-няется сказать.
--
Конечно, Ида Соломоновна. Я постараюсь не задерживать Матвея.
--
Хорошо, что мы с вами быстро нашли общий язык. До свидания, Элина.
Эле не понравился разговор: после него остался какой-то неприятный осадок. И сам назидательный тон, и нескрываемые интонации упрека, и даже обращение "Элина". Хотя ее полное имя звучит именно так, но почему-то в устах матери Матвея оно резало слух.
Эля не удержалась и, постаравшись придать голосу нейтральные интонации, передала разговор Матвею. Тот расхохотался:
--
Ревнует и обижается, что до сих пор не привел тебя к ним знакомиться. У твоих-то я бываю регулярно. Ну, что, надо исправляться. В ближайшее воскресенье везу тебя на смотрины к своим. Не возражаешь?
Раньше Эля ответила бы с радостью и, не задумываясь, что не возражает. А теперь... Но вслух произнесла:
--
Считаешь, пора?
--
Конечно. Поженимся и перестанем маму волновать поздними возвращениями. Вот и выход из положения. Все будут довольны. А я больше всех. А тебя-то я и не спросил. Как ты... согласна... с каланчи смотреть?
Ее счастливый смех был ему ответом.
Его родители жили в деревянном собственном доме с палисадником и даже с небольшим фруктовым садом. Встречали их прямо на веранде. Невысокие, полные, чем-то похожие друг на друга, они стояли и напряженно, без улыбки ждали их.
--
Здравствуйте, - стараясь не выдать голосом волнение, произнесла Эля.
--
Здравствуйте, здравствуйте. Наконец-то Матвей соизволил вас привезти. Мы уже думали, что стесняется показывать. Но нет - вроде все в порядке.
--
Мама, папа, вы таким приветствием перепугаете мне Элю, - нетерпеливо перебил Матвей.
--
А она что, из пугливых? Вроде не похоже. Ну, ладно, будем знакомиться. Ида Соломоновна, Илья Романович. - Все это и за себя, и за мужа произнесла хозяйка дома. Отец Матвея даже не пытался рта рас-крыть. Так что с первой минуты Эле была ясна расстановка сил в доме и кто тут главный.
Чуть позже выяснилось, что глава семьи (пусть и номинальный) даже вторую ступеньку в семейной иерархии не занимает: она была занята огромным котом ковровой раскраски по кличке Барс, который возлежал прямо на обеденном столе. И никто не подумал его оттуда согнать. В этом доме каждый знал свое место. "Что-то мне не хочется бороться здесь за место под солнцем", - подумала Эля.
Обед был обильным и продолжительным: фаршированная рыба, куриный бульон с большими клецками из манной муки; тушеные куриные шейки, нашпигованные пережаренной мукой с луком. Элю просто мутило. Она очень любила фаршированную рыбу, но все остальное она на дух не переносила. И надо же такое испытание при первой встрече: ни отказаться, ни оставить в тарелке невозможно. И она давилась, но ела и при этом еще счастливо закатывала глаза (интересно, насколько она была убедительна?) и хвалила стряпню Иды Соломоновны.
Застольная беседа скорее напоминала допрос с пристрастием, даже с применением пыток, если учитывать, чем ее кормили:
--
А кто ваши родители?
--
А на каком вы курсе?
--
И кем вы будете работать? Что такое - концертмейстер? Будете разъезжать, а как же семья? Не лучшая профессия для замужней женщины, как вы считаете?
--
А у вас и мама, и папа евреи?
--
А как это получилось: еврей - и капитан второго ранга?
--
Вы единственная дочь в семье?
--
Что-нибудь умеете делать по дому или только на пианино играете?
Во время всего разговора Матвей держал ее за руку, несмотря на выразительно укоризненные взгляды матери. И только это давало ей силы отвечать спокойно, а не вскочить после третьего или четвертого вопроса и бежать от-сюда куда подальше.
--
Ну, как, товарищи родители, вы удовлетворены? - весело спросил Матвей. Но за его веселостью Эля почувствовала напряжение и даже легкую угрозу: попробуйте только что-то еще сказать...
Родители очень серьезно покивали головами, но ничего не ответили.
--
На сим разрешите откланяться. Спасибо, мама, было очень вкусно.
--
По-моему, Элина с тобой не согласна, - проницательно заметила Ида Соломоновна.
--
Что вы, очень понравилось. Спасибо большое.
--
Ну, ну.
Матвей взял Элю за руку и провел в свою комнату.
--
Можешь расслабиться. Я знаю, что они у меня не сахар. Но ничего: раз меня любят, то и тебя полюбят - никуда не денутся. Вот увидишь.
--
"А вот в этом я очень сомневаюсь", - подумала Эля, но ничего не сказала, а стала осматриваться по сторонам. Маленькая комнатка, не больше восьми метров, с окошком в сад. Тахта, накрытая ковром, спускающимся со стены (тысячу лет так уже никто не делает), письменный стол у окна, шкаф платяной и небольшая книжная полка - вот и все. Эля подошла к книгам: "Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты". Книги по оптике и механике. Ну, это понятно: Матвей учится в ЛИТМО. "Библиотека приключений", братья Стругацкие, С. Лем, "Приключения капитана Блада", несколько книг Шолома Алейхема, "Люди, годы, жизнь" Эренбурга, трилогия К.Симонова "Живые и мертвые", книги Василя Быкова. Ну, что же, более-менее ясно.
--
Проэкзаменовала? - Матвей подошел сзади и обнял ее обеими руками, целуя в волосы и шею. - И как? Выдержал экзамен? - спрашивал он, продолжая целовать.
--
Не надо, вдруг твои войдут.
--
Не войдут. Вот от этого я их отучил давно: входить ко мне в комнату без надобности и тем более без стука.
--
Все равно неудобно.
--
Перестань. Повернись ко мне.
Но Эле не хотелось ни поворачиваться, ни оставаться здесь больше, чем требуют того правила приличия.
--
Пойдем, погуляем, покажешь мне Сестрорецк. Я никогда здесь не была.
--
Пойдем, - легко согласился Матвей.
До самой свадьбы Эля больше не появлялась в доме его родителей. И очень стеснялась и боялась их ответного визита к ним домой. Но встреча прошла вполне мирно, в основном благодаря папе и Матвею. Они вели себя очень естественно, много шутили, и им удалось сделать общение двух семей почти непринужденным. Но Эля не могла не видеть, как ее интеллигентные родители иногда не могут скрыть своего изумления, пусть даже и выражавшегося всего лишь в приподнятой маминой брови.
Но у страха, как известно, глаза велики. Родители Матвея, конечно, разительно отличались от ее: это были простые, иногда слишком простые люди с налетом еврейской местечковости. Но они были добры и бесконечно преданны своему сыну, и эти свои чувства автоматически и щедро перенесли и на Элю. Более того, они очень гордились выбором сына: интеллигентная девочка, студентка консерватории, из очень приличной семьи (мама - библиотекарь, папа - морской офицер), хорошо относится к их мальчику. Что еще надо?
Но при этом на их предложение жить в Сестрорецке Эля решительно отказалась. Правда, на этом даже Матвей не настаивал, и все подготовленные ею заранее доводы оказались не нужны. И хотя в доме его родителей места, конечно, было гораздо больше, но они сумели достаточно убедительно отговориться отдаленностью от ее места учебы и от оптико-механического завода, куда получил распределение после института Матвей. В квартире ее родителей Лернерам принадлежали две комнаты, но квартира была коммунальная: кроме них, в третьей комнате жили две пожилые сестры-латышки, Марта Яновна и Эльза Яновна. Соседки были молчаливые, очень аккуратные и большие затворницы. В жизнь соседей не только не вмешивались, держа постоянный и демонстративный нейтралитет, но даже на их общую кухню старались выходить тогда, когда на ней уже никого не было. Очень удобные соседи. Правда, их подчеркнутая неразговорчивость иногда действовала на нервы - так и хотелось что-нибудь разбить у них на глазах или громко крикнуть: интересно, как они будут реагировать? И умеют ли они вообще реагировать и испытывать какие-нибудь чувства и эмоции?
Первая беременность прервалась через двенадцать недель самопроизвольным выкидышем. Эля переживала безумно, плакала и в больнице, и дома. Погрузилась в себя. Долго не могла приступить к занятиям. Матвей был рядом всегда, в любую минуту, когда он был нужен. Смешил ее, развлекал, выходил с ней каждый вечер погулять, читал ей вслух перед сном, кормил из ложечки, как маленькую. И целовал, целовал, целовал, гладил по голове, нашептывал разные ласковые слова. И Эля стала возвращаться к жизни, научилась заново смеяться и стала подумывать о второй попытке. Выждав назначенный врачами срок, забеременела вторично. Теперь она уже не лезла в переполненный трамвай на Садовой, следила за диетой, каждый вечер гуляла. Даже если Матвей не мог сопровождать, это не могло заставить отказаться ее от прогулок. Иногда, если мама приходила из библиотеки не очень уставшая, они выходили вместе на вечерний моцион, делая большой круг. Из своего двора поворачивали направо и шли в сторону Русского музея и дальше, в сторону гостиницы "Европейская", а оттуда снова направо, обходили музей сзади, шли на Садовую, по ней на Невский и через "Пассаж" возвращались на свою улицу и шли домой.
Матвей был очень внимателен к ней. Просил подруг по консерватории в зимнюю гололедицу провожать Элю домой, старался никуда не выпускать ее одну, создавал положительные эмоции. Даже пару раз выбирался с ней на концерт классической музыки. Хотя шутил, что не хотел бы уже в утробе выращивать очередного музыканта - хватит им одного в семье. Пусть лучше мальчишка получит нормальную мужскую специальность, как папа или дедушка. То, что будет сын, они не сомневались.
В конце 1978 года уехал в США на постоянное место жительство брат папы, Натан, и вся его семья. Узнали они о предстоящем отъезде родственников еще весной, и эта новость перевернула весь их устоявшийся мир. Как? Зачем? Почему? Чего им здесь не хватает? Мама плакала, папа нервничал - Эля никогда еще его таким не видела. Бабушка ходила теперь, только зажав валидол в кулаке, и вздыхала тяжело и шумно, как будто ей не хватало воздуха. Даже неунывающая оптимистка Фаня не-доуменно качала головой и все повторяла: "Он сошел с ума, он сошел с ума".