Я живу в небольшом городе в Новой Англии. До Нью-Йорка отсюда можно добраться часа за четыре, а если гнать машину, то и за три с половиной. Я бываю там иногда в гостях. Каждый раз волнуюсь, проезжая знакомые окраины Бронкса, вдыхаю запах моря и бензина, высматриваю с моста мерцающие очертания Манхеттена, торчу в траффике на Белт-Парквей, и наконец добираюсь до Бруклина. Долго ищу парковку, вхожу в прохладный подъезд, отпираю дверь, сбрасываю на пол сумку и кричу куда-то в глубину квартиры - "Дашка, я дома!" "Иду!" - отзывается Дашка, шаркают тапочки - и через пять минут мы на самом уютном в мире диване, на столике бутерброды, чай и водка, в аквариуме плавает рыба по имени Шура, бьют часы над телевизором, за окном завывает полицейская сирена. Сейчас я позвоню моему Ангелу, может он тоже забежит на огонек - все почти как раньше, когда мы жили в маленькой студии на берегу канала. Даже лучше. Честно говоря, гораздо лучше.
Тогда все было не так. В нашей студии вечно толклись какие-то люди. Рано утром, растрепанная, спросонья, в тапочках на босу ногу, я влетала в магазинчик и перечисляла - шесть пива, молоко, четыре пачки сигарет - все разные, не упомнишь, хлеб, сыр, опять кофе кончился, да еще печенье, и сахар, и наверно еще шесть пива - а то не хватит, надо бы и еще, но больше не донесу...
А потом поднималась на третий этаж, отпирала ключом дверь, сваливала на пол в кухне пакеты, косилась на невымытую посуду, снова ругала себя, что забыла про одноразовые тарелки - и шла в комнату, где на матрасах, разбросанных по полу спали люди. У меня, как хозяйки квартиры, в углу за комодом притаилась кровать - остальные устраивались как попало. У Дашки тоже была кровать - в противоположном углу за ширмой. Кроватями и ширмой мы с Дашкой разжились случайно. Сидели в гостях где-то на Брайтоне, и услышали, что хозяйка квартиры готова отдать свою спальню тем, кто ее вывезет. Мы с Дашкой подсуетились, сорганизовали двух здоровых мужиков, и притащили в пустую студию это неслыханное, хотя и слегка потертое богатство. Кровати оказались деревянные, полированные с шишечками на спинках, комод резной, с башенками и медными ручками, а ширма черная, китайская, инкрустированная белыми перламутровыми птицами. Инкрустация в основном отвалилась, но кое-что от птиц осталось, можно было догадаться, что это птицы, а не, скажем, крокодилы.
Собственно, начинать надо не с этого, а с того, откуда мы вообще взялись - я и Дашка, и мой Ангел - он был одним из тех, кто таскал кровати, - как мы раздобыли эту студию, и чем за нее платили, и кто еще спал вповалку на полу, и куда все потом делись.
В Нью-Йорк мы все прибыли с территории бывшего Советского Союза - тогда еще вполне цельного. Я и Дашка - из Москвы, Ангел - из Одессы, остальные - народ случайный, из Киева, Гомеля, Риги, один давеча приблудился из Ялты - просто напились вчера все очень. И позавчера - очень, хотя и в несколько другой кампании.
Я прибыла обычным эмигрантским путем, через Австрию и Италию. И Дашка тоже, на полгода раньше меня. Мы уже в Нью-Йорке познакомились, на почве одиночества и общей нелегкой женской судьбы. Прилетела я из Рима в начале марта. Очень поразило, что в Нью-Йорке еще вовсю была зима - в Италии уже все цвело, деревья такие с громадными розовыми цветами, миндаль что ли - не знаю, не сильна я в ботанике. В общем, цвели эти огромные деревья, и пахло весной, и море уже перестало быть серым и зимним - а в Нью-Йорке собачий холод, подмерзшие лужицы хрустят под ногами. Я потом только поняла, что здесь времена года на месяц позже наступают, а тогда бродила по улицам среди невероятно высоких домов, пыталась шарфом замотаться от ветра, и недоумевала - что же я, собственно, здесь делаю. Знакомых у меня в Нью-Йорке было немного, но кто-то все же нашелся, помогли найти жилье, получить пособие и поселиться в маленьком подвальчике в Бруклине, недалеко от Брайтон-Бич, у самого моря. Мне было тридцать лет. Таких непутевых, неприкаянных, одиноких вроде меня было в Нью-Йорке много.
Надо было что-то делать - учить английский, составлять резюме, искать работу Около месяца я этим и занималась: записалась на курсы, купила "Нью-Йорк Таймс", изучила секцию "Help wanted", прилежно ходила на курсы английского. А потом мне все надоело. Мои доходы как раз покрывали квартплату и минимальные расходы на еду. Если лежать на диване, питаться куриными ножками и пить бренди "Девиль" - других расходов не предвидится. "Девиль" - напиток, хоть и французский, но литровая бутылка стоит десятку. Бренди как бренди, яблочком пахнет, хотя Дашка уверяет, что не яблочком вовсе, а дерьмом. Ну это дело вкуса, а меня "Девиль" устраивал, так что можно было пока полежать. А там видно будет. Телевизор в углу журчал что-то по-английски, и я надеялась, что хоть таким пассивным образом чужой язык заползет в меня, и я перестану чувствовать себя убогой. В Москве я была убеждена, что язык придет, стоит лишь оказаться в подходящей среде. Оказалось, что я этой чужой среды боюсь, чувствую себя беспомощной. Когда я пытаюсь в дешевом ресторанчике заказать чашку кофе, мне приносят что угодно, от кока-колы до пирожного, но упорно не понимают, чего же я хочу. Близость русскоязычного Брайтона очень выручала, и я пошла по пути наименьшего сопротивления: продукты - в русском магазине, аспирин - в магазинчике у пакистанцев, "Девиль" - в винном за углом, и скорее на диван.
Вечерами ко мне заходили приятели. Кого-то я подобрала в Италии, кого-то уже в Нью-Йорке - одинаковая ситуация очень сближает. Посетители уныния не уменьшали, все были примерно также растеряны. Однообразные разговоры, десяток быстро выученных слов - вэлфер, аппойнтмент, кэш, пять долларов в час, рент, - и так до бесконечности, - поиски работы, жалобы, кэш, рент, аппойнтмент, одолжи двадцатку до пятницы...
Вот тут-то я и познакомилась с Дашкой. Была уже осень, октябрь, наверное. Желто-красные улицы, красиво, тихо, и очень тепло. В другое время я непременно порадовалась бы осени, но тот день был неудачным. Моя знакомая, в прошлом кассирша из Минска, убедила меня попробовать свои силы в уборке квартир и составила протекцию. За уборку хасидского дома в Боро-Парке обещали двадцать пять долларов. Если дело пойдет, то позовут еще раз, и еще, глядишь, появятся какие-то деньги... Моя карьера уборщицы закончилась бесславно. Хозяйка, невысокая толстая тетка неопределенного возраста, в длинной юбке, бесформенной майке с длинными рукавами и белом платочке, перемещалась за мной по грязной квартире, неодобрительно поглядывая на мои неумелые действия, и вдруг спросила, кто я по профессии. "Программист", - зачем-то ответила я. Тетка вздохнула, пробормотала, что она вызывала уборщицу, а не программиста, сунула в зубы пятерку и выставила, как мне показалось, с позором.
Я шла по Боро-Парку. Тоскливые красные дома, грязные улицы, бледные хасидские дети с маленькими пейсами, толстые мамаши... Я их всех в тот момент ненавидела, а более всего себя, за унижение, за то, что я, глухонемая, неумелая - здесь оказалась. Отвлечься не удавалось. Захотелось есть, беречь так постыдно полученные пять долларов было ни к чему, и я зашла в небольшое кафе. Белая стойка, несколько столиков, на каждом стандартный набор - кетчуп, соль, перец, сахар в высокой стеклянной баночке. Подошла официантка - маленькая, темненькая, симпатичная и очень усталая. Ее глаза показались мне необычными - зеленые, как крапива. Я заказала кофе и омлет. Она кивнула равнодушно и пошла обратно к стойке, а я уставилась в окно. Вскоре официантка вернулась с кофе, поставила чашку на стол. Кофе расплескался, она смутилась и пробормотала по-русски "Извините".
- Вы кто ? - задала я не совсем ясный вопрос.
- Врач-психиатр, - ответила официантка.
- Из Москвы ?
- Да, - и вдруг я увидела, что она плачет.
В чужих делах я гораздо решительнее, чем в своих. Я немедленно принялась убеждать Дашку, а это была она, что нечего московским психиатрам делать в кафе, и ни к чему московским программистам убирать квартиры, а надо немедленно все бросить, быстренько выучить английский, не подвергаться больше унижениям - вот прямо сейчас уйти отсюда и начать новую жизнь. Дашка на удивление быстро со мной согласилась. Смена ее как раз кончалась, и мы с ней вместе гордо покинули кафе, и отправились вступать в новую жизнь.
Дашка была постарше - лет сорок, хотя выглядели мы одинаково.Она приехала вместе с сыном. Он успел закончить в Москве школу и поступил здесь в приличный колледж, в другом штате, живет в общаге. Дашка мыкается в Бруклине, одна недавно, перебивается случайными работами, все время нечем платить рент. Начало новой жизни вылилось в беседу до утра в Дашкиной квартирке все под тот же "Девиль", от которого бедную Дашку немилосердно тошнило. Я проснулась утром на диванчике, голова разламывалась, за окошком серело также, как вчера и позавчера, начинался новый поганый день, но в это время появилась заспанная, опухшая, но тем не менее веселая Дашка, и позвала меня пить чай. И мне первый раз в Нью-Йорке полегчало. Я, наконец, была не одна, кому-то хотелось напоить меня чаем.
Общую квартиру мы с Дашкой сняли не сразу. Сначала мы озаботились поисками работы. И вдвоем быстро нашли, хотя и не совсем то, что искали. Я пристроилась в видеосалон на Двенадцатом Брайтоне - выдавать фильмы, а Дашка стала торговать кассетами с советской эстрадой на углу Пятого Брайтона и Брайтон-Бич. Зимой она сидела в магазинчике, а когда потеплело, ее столик выставили на тротуар. Вечерами мы выпивали, я - "Девиля", а Дашка - водочки, она со дня нашего знакомства к "Девилю" больше не прикасалась, и пускались в воспоминания. Дашка плакала, говорила, что вернется обратно в Москву - вот еще год-два - и вернется, а я вторила, но не активно, мне возвращаться в общем-то было некуда. Потом Дашка начинала вспоминать своего бывшего мужа, а я - Митьку, с которым познакомилась незадолго до отъезда, и влюбилась, как дура последняя. Я рассказывала всю историю заново каждый вечер, а Дашка слушала с профессиональным терпением.
- У него такие глаза, знаешь, серо-зеленые. Он так некрасивый, но глаза...
Дашка кивала, и отодвигала от меня "Девиль", потому что, раз я заговорила про глаза - пить мне хватит.
Благодаря знакомству с Дашкой с дивана я встала - это было главное. А вскоре нашла своего Ангела. И работу тоже нашла. Но потом. Дотюкала меня все-таки Дашка. Работу я нашла, когда мы с Дашкой уже вместе жили. А Ангела - до.
Я вычислила его из толпы на какой-то дурацкой вечеринке, куда меня вытащили полузабытые московские знакомые. Мы и в Москве-то дружили неблизко, но здесь они мне помогали, отказаться было неловко, и я преодолела лень, вызвала кар-сервис и отправилась - благо ехать было недалеко - в Мидвуд. Таксиста звали именем похожим на имя моего Ангела, тогда мне еще незнакомое. Смешной попался таксист, болтливый, родом с Джамайки, вертлявый круглолицый негр с обаятельной улыбкой. Он все время размахивал руками, отпуская руль, и говорил с таким неимоверным акцентом, что я то и дело переспрашивала. Родом таксист был из маленькой деревни, "country boy", вот уже двадцать пять лет не может привыкнуть к огромному городу, каждый год ездит на Джамайку - это ведь близко, а там в деревне вся семья, и даже дед с бабкой живы. Дед уже очень стар, плохо соображает, бродит по деревне, сгорбленный седой негр, что-то бормочет себе под нос. За ним бегают деревенские мальчишки, злые и ловкие, кидают в него комками грязи, дразнятся, а он их не замечает. Бабка иногда выходит на крыльцо, разгоняет мальчишек, пытается забрать деда домой, ей стыдно и она что-то бормочет, злобно косясь на стайку волчат с оскаленными белоснежными зубками: В белом домике - бедность, на таксистские доходы ее не поправишь, да и в Нью-Йорке все не просто - он платит алименты своей первой жене, и еще новая жена, молодая совсем, мулаточка, белая почти, и с ней все тоже - ой-ой-ой... Я слушала, и думала, что английский все-таки заполз в меня каким-то образом - я практически все понимаю. Впрочем, с эмигрантами говорить не страшно - они сами говорят плохо.
- А ты откуда, неужто из Раши? На Шипсхед- Бее живешь?
И я стала рассказывать ему про московскую окраину, белую, как его деревня, и как там весной цветут яблони, и как под ними счастливые люди пьют из горлышек итальянский вермут, это случайно было, единственный во всей округе винный магазин торговал в тот день только вермутом. Я пыталась нарисовать эту картинку - белые высокие одинаковые дома, низкорослые розовые деревья, трава, а среди нее разбросаны бутылки с яркими золотистыми этикетками. Городской сумасшедший бредет, пошатываясь, к магазину, дети кидаются в него комками грязи. Продавщица отпускает ему бутылку вне очереди, грозит мальчишкам, и он выходит - маленький, корявый, суетливый, походка какая-то неровная, все время забирает то вправо, то влево, и никакого достоинства, как у этого Джамайского деда, хотя все в сущности одинаково. Не знаю, что уж таксист понял из моего бессвязного рассказа, переполненного грамматическими ошибками, и неверно подобранными словами, но он слушал меня, кивал. Счет был небольшой, но я набросила пятерку в благодарность за разговор. Таксист сказал мне : "Good luck".
На вечеринку я опоздала, и слава Богу. Это была ненавистная мне русско-американская вечеринка, где не сидят, а ходят со стаканами в руках, небольшой стол в углу накрыт кое-как - блюдо с сырыми овощами - морковкой, цветной капустой, брокколи, кусочками сельдерея и перца, рядом мисочка с какой-то белой гадостью, куда это хрустящее на зубах, разноцветное разнообразие надо макать. Непременные картофельные чипсы - ими к концу вечера будет усыпан пол, поп-корн, из горячих блюд - жареные в остром соусе куриные крылышки, которые надо есть руками, и пальцы потом становятся липкими и плохо оттираются. Из напитков - виски среднего качества в огромной бутылке с ручкой, сосуд литра на три красного калифорнийского вина, джин, тоник. Неприкаянные гости с пластмассовыми стаканчиками в руках бродят по комнате, переговариваются, безжалостно коверкая русские и английские слова, понимают друг друга с трудом, и от этого скатываются на заезженные темы.
Я оглядывалась, не зная куда незаметно приткнуться, чтобы не затянули в разговор, и тут в уголочке заметила нетрезвого, милого и явно неразговорчивого соотечественника. Он сидел на табуретке, вытянув ноги поперек комнаты, в пластиковом стаканчике - неразбавленное виски. Увидел меня, подвинулся, освобождая место на табурете. Собственно он-то и оказался впоследствии моим Ангелом, но тогда я этого еще не знала, а выяснила только, что живет он тоже в Бруклине, ему здесь скучно, и пора бы домой, да неловко, он вон с тем лохматым в очках вместе работает, не программист, электронщик: паять там, таскать, непонятливым клиентам разъяснять, "that this thing works better, if you plug it in". Обычный треп, случайное касание пальцев. Передавая стакан, задел коленкой, второй раз - и да, кстати, не пора ли домой, нам по дороге, почему бы не выйти вместе.
И уже в такси рука на плече, поцелуи в подъезде. Чашечку кофе? Выпить чего-нибудь? Джин с тоником? Где же второй стакан ? В комнате темно, лицо удается рассмотреть только утром, в мутном молочном свете. Обычное лицо, носатое, неправильное, губы тонкие. Бледное, чужое. Как же его звали-то? Похоже как-то на того таксиста с Джамайки.
- С добрым утром, ангел мой, - сказала я вежливо, стараясь замаскировать забывчивость - и приклеила кличку навсегда. Он открыл глаза и я с облегчением поняла, что на те серо-зеленые, эти глаза абсолютно непохожи. Да и ни к чему, новая ведь это жизнь.
И новая жизнь началась, покатилась, да еще в такую сторону, что я про все позабыла, про серо-зеленые глаза того, оставленного в Москве, и про саму Москву. Был мой Ангел обычным, в сущности, человеком, недалеким, довольно серым, необразованным и провинциальным, к тому же, как выяснилось в то же утро, женатым. Трудно мне сейчас объяснить, что меня увлекло, наверно, я слишком долго была одна.
Помню, как я первый раз привела моего Ангела к Дашке, и сразу вляпалась в неловкую ситуацию. Потому что Дашуня моя, при многих ее достоинствах, прямолинейна, как рельс. Она всегда говорит то, что в данный момент думает, и совершенно не заботится о собеседнике. Сидели мы вчетвером на кухне - я с Ангелом, Дашка и мужик ее Саша, молчаливый и очень усатый, я его не особенно тогда рассмотрела. Ангел мой смущался, руки на столе держал, от меня сидел в стороночке, вроде как мы почти не знакомы. Дашка водочки выпила, развеселилась, и начала моего Ангела подначивать. Чего, дескать, сидишь, как засватанный, все свои, расслабься, Анька - это я, то есть, - про тебя уши все прожужжала.
- Ну да, - ответил мой Ангел, - мы с Аней очень подружились.
И понес какую-то ерунду, про то, какие у нас с ним замечательные дружеские отношения, и какой я человек чудесный, и как он меня непременно со своей женой познакомит, потому что жена у него тоже совершенно чудесный человек.
- Ох ты, бля, - заявляет тут Дашка, - это еще зачем? Охота семьями подружить?
Мой Ангел опять завел что-то про дружбу, и что тут такого, раз я такой человек, непременно надо с женой знакомить, я толкала Дашку ногой под столом, чтобы она замолчала, но разве Дашка замолчит?
- Не знаю, - говорит, - как у вас, а у нас дружбой совсем другое называется. А то, что у вас с Анечкой, так это, скорее к любви ближе, или к блядству, это уж как посмотреть, но никак не к дружбе. Не те органы задействованы, - потом она посмотрела на меня, смягчилась, и добавила, - органы чувств, я имею в виду.
После этого вечера закатил мне мой Ангел скандал. Говорил, что я треплюсь на всех углах, а мы живем, как в деревне, все друг друга знают, и ему все это неприятно, что он жену свою любит, и что романа со мной завести никак при этом не может, совесть его замучает, а то, что у нас пару раз было - так это случайность, больше не будет.
- Зачем же ты ко мне ходишь? Чего звонишь каждый день?
А ему, оказывается, очень приятно со мной общаться, и он любит со мной разговаривать. Мы в это время шли по деревянной набережной вдоль моря, ранняя весна была, ветер сквозной. Хоть и не поздно было, часов десять не больше, а народу - никого, ресторанчики все закрыты. Я зябла, ветер забирался под куртку, шарил по телу. Ангела я не слушала. На меня опять нахлынуло чувство нереальности происходящего. Неужели это я бреду по странному дощатому настилу, рядом с чужим, малознакомым человеком? Какое мне дело до его жены, мук совести - до его жизни, не более, видать, удачливой, чем моя, раз вместо того чтобы сидеть дома на уютной кухне, он тащится рядом со мной, поеживаясь от липкого ледяного ветра.
- Холодно, - пожаловалась я, и он обхватил меня рукой, прижал к себе, продолжая говорить про семью, и про то, что он не может... Занудой грешной был мой Ангел.
Дашкина жизнь с усатым чуваком продолжалась недолго. Молчаливый Саша оказался оглушительным пьяницей, и в конце концов разбил машину и лишился прав, а сразу и работы, поскольку работал он таксистом. Потом наступил момент уплаты рента, денег не оказалось, усатый продолжал пить, благо терять было уже нечего, и в конце концов из квартиры их выперли - мало того, что они не платили, но еще и скандалили. Подвальчик мой зимой отапливался плохо, от сырости соль не высыпалась из солонки и каменел сахар. Пора было искать новое жилье, мы с Дашкой объединили усилия и капиталы - и сняли шикарную студию на третьем этаже кирпичного дома, прямо напротив канала Шипсхед-Бей. Кухня и комната были разделены, так что студия скорее напоминала московскую однокомнатную квартиру. Там были светлые паркетные полы, высокие потолки, три окна, а на кухне - мечта всей моей жизни - посудомоечная машина. Мы рассовали по местам тарелки, кастрюли и простыни, расставили по хлипким полочкам книжки - их оказалось довольно много, гордо разместили два телевизора, один на кухню, а другой в комнату - и начали жить.
Жили мы безалаберно, шумно, но, в общем, весело. Кампания, собиравшаяся у нас, была в основном случайной. Американцы нам на жизненном пути как-то не встречались, их в районе Брайтон-Бич вообще немного. Пили много и часто, вечерами пели песни под чью-нибудь гитару, исповедовались друг другу, заводили романы. То есть Дашка иногда заводила, а я нет. Я влипла в отношения с моим Ангелом и влипла крепко.
Ангел тоже был пьяницей, даже, наверно, алголиком, во всяком случае мог пить по несколько дней подряд. В нем загадочным образом уживались редкая добропорядочность и удивительное бесшабашное распиздяйство. Он мог быть вполне преданным мужем, заботливым папашей - а у него была дочка, в то время лет четырнадцать ей было. Аккуратно ходил на работу, деньги отдавал жене, у нас с Дашкой не засиживался - забежит вечерком на полчасика, кофе попьет, помощь мужскую окажет - приколотить там чего-нибудь, отвинтить, лампочку перегоревшую заменить - и домой скорее. В эти дни наш роман затихал, преобразуясь в некое подобие дружбы. Потом вдруг что-то в голове у Ангела щелкало, и он из дома сбегал. Жил у нас по два дня, по три, мог на неделю задержаться. Происходило это внезапно, он мог к примеру выйти из дома в субботу утром за сигаретами - и вернуться в только в следующее воскресенье. Иногда он при этом ходил от нас на работу, иногда прогуливал. Почему-то его довольно долго с работы не гнали, он потом отрабатывал прогулы по выходным и сверхурочно. Как-то раз его все-таки выгнали, он совершенно не расстроился, пару месяцев водил кар-сервис, а потом снова устроился электронщиком. Живя у нас, Ангел и правда пил, да у нас все пили, включая нас с Дашкой, так что он на общем фоне не особенно выделялся. Мы принимали гостей, ходили на море, подолгу вечерами сидели на камнях на Манхеттен-Бич - это совсем рядом с Брайтоном, там остатки разрушенной набережной, узкий проход вдоль моря, совсем мало народу. Небо темнело и по нему проплывали огоньки - самолеты садились в аэропорту Кеннеди. Обкатанные валуны, зазубренные обломки бетона, сухая осока, а дальше - океан, и я думала, что добежала до края мира, и логично, что мир заканчивается вот так - остриями камней, горькой травой, соленой бесконечной водой. За спиной ворочался, дышал влажной жарой, ворчал огромный город, который мы называли столицей мира, от воды тянуло зябкой влагой, к ногам подбирался туман. Среди многочисленных достоинств Ангела было уменье молчать. Мы молча пили дешевый портвейн из пластиковых стаканчиков, на бумажной тарелке застывал оплывший кусок пиццы. Потом темнело совсем, на вилле неподалеку зажигался прожектор, и тогда мы выбирались, оскальзываясь на камнях, и шли домой. Я плохо вижу, особенно в сумерках, поэтому Ангел обычно выносил меня с камней, посадив на плечо - а здоров он, надо сказать, невероятно. Как то раз он оступился, и мы свалились, он навзничь, головой вниз, я плашмя. Я держала бутылку портвейна, и так жалко было, что она разобьется, что вместо того, чтобы выставить руки вперед, я подняла бутылку над головой. Ангел, упав на спину и долбанувшись затылком о кусок бетона с торчащей арматурой, все-таки исхитрился подставить руки и меня поймать. Ни голова, ни бутылка особенно не пострадали, я всего лишь разбила локоть, а Ангел сломал мизинец на ноге и с месяц потом хромал и на плече меня не носил.
Позже, не помню точно, когда, Ангел купил машину, и география наша расширилась. Мы начали осваивать Манхеттен. Машина была куплена по случаю, стоила всего сто долларов - теперь за эти деньги и велосипед-то не найдешь, да и тогда это была редкая удача. Огромный синий Линкольн-Континеталь семьдесят третьего года, сиденья обшиты белой кожей, с водительской стороны окно заклинило навсегда, кондиционер то работает, то нет, фару слева мы разбили на третий день, но зато магнитофон в порядке, двигатель бесшумный, машина не едет, а плывет по улице - просто корабль пустыни. Как и все старые машины, она была с характером, а потому мы быстро очеловечили ее, как собаку, прозвали Коломбиной. На Коломбине по ночам срывались в Гринвич-Вилладж, долго ехали по спящему Бруклину, глазели на ночной Манхеттен с моста, проезжали темный и подозрительный нижний Ист-Сайд - и вдруг оказывались в другом измерении - толпы студентов и бездельников, вроде нас, все лавки открыты, из кабаков вырывается музыка, сомнительного вида негры продают розы, в Вашингтон Сквере торгуют наркотиками, играют бродячие музыканты, кто-то в темноте жонглирует горящими факелами, попрошайки позвякивая мелочью в бумажных стаканчиках, клянчат квотер. Денег было мало, но на коктейль в самом дешевом баре "Вилладж Гейт" хватало, а музыка там бесплатная.
Ангел деньги зарабатывал, и вполне приличные - когда работал, разумеется, но он редкостный жмот, и с собой носит не больше двадцатки, путано ссылаясь на жену, дочку, высокий рент и трудные обстоятельства жизни. Мы с Дашкой были абсолютно нищими, кредитных карточек у нас не было, потому что не было нормальной работы, а все заработки - от торговли кассетами, видеосалона, уборок квартир - я все-таки освоила это нехитрое ремесло - немедленно спускали, руководствуясь Дашкиным лозунгом: "Денег нет, и это не деньги!"
Так беззаботно прожили мы весну и лето. Собственно, это была разная беззаботность. Ангел - человек вообще чуждый рефлексии, с похмелья ему свойственны угрызения совести, но они легко разгоняются одной-двумя банками пива. К тому же, повторяю, он из нас троих был наиболее социально адаптированным. Дашка отчаялась, и махнув на все рукой, жила день ото дня, не задумываясь о будущем. Дашка - оптимист, катастрофическое сознание ей чуждо, она определила существующую ситуацию, как временную - да на постоянную она и не походила, а вечерами мечтала, что вот завтра, или к примеру с понедельника, она сядет за книги, пойдет на специальные курсы, сдаст медицинские экзамены, и... И, конечно, как все мы грешные, откладывала эти намеренья до лучших времен.
У меня никаких причин не работать нормально не было. По-английски я говорила плохо, но для программиста сносно, специальность у меня была ходовая, ничего другого я все равно делать не умела - и тем не менее я болталась уже второй год, приводя всевозможные причины, одну нелепее другой: у меня нет хорошего костюма для похода на интервью, я забыла купить "Нью-Йорк Таймс", где объявления о работе, летом - плохой сезон, нечего и искать, зимой - праздники, и все равно никто не работает, и вообще для устройства нужно иметь знакомых, рекомендации, а у меня их нет. Работать мне не хотелось.
На работу меня выперли Дашка и Ангел, надавив с двух сторон. Ангел был как раз в приступе положительности, затянувшемся дольше обычного, жил дома, и стремился окружающий мир привести в соответствие со своим правильным состоянием. Дашка давила давно, мои рассуждения о свободе и минимизации потребностей в пользу духовных возможностей отвергала на корню, говоря, что в эмиграции я уже достигла необходимой мне степени асоциальности, а дальнейшее упорство приведет к тому, что я на пару с Ангелом сопьюсь по-тихому. "Уж и по-тихому, - возмущался присутствующий при одном из таких разговоров Ангел, - давеча нажралась и заставила меня с ней голым на Манхеттен-Бич купаться! Чуть не свинтили!" "Сам думай, как тебе купаться, - вяло защищалась я, - никого ж не было! Я не знаю откуда менты взялись!" "А зачем ты мне в "Парадайзе" водку в лицо выплеснула! По-тихому!" - не успокаивался Ангел. Я уж собралась объяснить Ангелу, почему я ему плеснула водкой в лицо, другая бы на моем месте и стакан бы кинула, но Дашка пресекла разборку и свернула разговор на тему работы. В общем, достали они меня, отдал Ангел мое резюме в своей фирме, в другой, правда отдел, приладила на меня Дашка свой костюм, и я отправилась на интервью. Свой успех я могу объяснить одним - нежеланием. Улыбалась я на интервью мало, на вопросы отвечала, как мне казалось, вяло, хотя и правильно - программист-то я хороший. Через неделю пришел большой красно-бело-синий конверт - Федерал Экпресс, а в нем письмо, извещавшее, что меня приняли на работу в фирму "Delta Resources Corporation", в должности программиста-аналитика, с окладом 36 тысяч долларов в год, на четыре тыщи больше, чем у Ангела. По радостному такому поводу отправились мы - я, Ангел, Дашка, и Яська, молоденький Дашкин кавалер - в тот же "Парадайз", где выпивали, танцевали среди плешивых мужиков и толстых теток в блестящих платьях под оглушительную музыку. Потом, когда нам надели выкрики: "А теперь для наших дорогих Фимочки и Фаины, в день их золотой свадьбы по просьбе их дочери Регины прозвучит песня "Мои года - мое богатство", мы сбежали на камушки на Манхеттен-Бич, прихватив с собой со стола бутылку и остатки закуски. Дашка материлась и все повторяла, что она охуевает в этом зоопарке, и хочет в Москву, на Патриаршие пруды, хочет работать психиатром, и не может больше видеть этих блестящих теток и слышать, как говорят "ложить" вместо "класть", а я все сожалела, что мы не забрали с собой креветок в чесночном соусе, потому что забыли. Ясь говорил, что я всех креветок сама и съела, а в Москве делать нечего, он только полгода оттуда, там не то что креветок, вообще жрать нечего и скоро к власти обратно придут коммунисты, а Ангел сказал, что креветки где-то тут, "Я помню, я их сам ложил в пакет". Я крикнула: "Ангел, не ложил, а клал!", кинула в него камушком, и, к сожалению, попала, расцарапала кожу на виске, пришлось останавливать кровь остатками водки, и поэтому водки нам не хватило. Ясь и Ангел бегали на Брайтон, а мы с Дашкой сидели вдвоем, воду под ногами было почти не видно, только что-то блестело, и слышался тихий плеск. Мы курили, вспоминали Москву, нам стало грустно, и Дашка уже успела даже вытереть слезу, но тут вернулись мужики, и я в очередной раз поразилась тому, как Дашка умеет переключаться, она уже не плакала, а разливала водку и смеялась, но что она говорила, я не помню, и ничего дальше не помню. Проснулись мы с Ангелом ранним утром в нашей студии на моей кровати, а Дашки и Яся не было. Так и получилось, что я устроилась на работу, у Ангела закончился месячник трезвости и семейственности, а Дашка наконец соблазнила Яся, отдав этому благородному делу две недели с лишком, и как выяснилось - зазря. Несмотря на изумительную внешность и молодость, его сексуальные достоинства Дашка оценила на три с минусом, и вскоре Ясь куда-то из нашей жизни исчез. Из нее все кроме Ангела вскорости исчезали, а Ангел не только не исчезал, но и всем моим попыткам его выгнать стойко сопротивлялся. Кстати, он тогда на следующий день позвонил куда-то, и нам из "Парадайза" принесли креветок, я их ела, лежа в кровати. Дашки все еще не было, а Ангел пил пиво и бубнил: "Вот тебе твои креветки, нечего камнями бросаться". Я была слишком довольной жизнью, чтобы спорить, и объяснять из-за чего я ему вчера разбила голову.
Я пошла на работу, денег стало побольше, гостей вечерами поменьше, а образ жизни остался прежним. Видимо она всех устраивала - такая жизнь. Даже жена моего Ангела со временем к ней привыкла. Хотя и не сразу. Первый скандал я отлично помню. Дело было вскоре после того, как Ангел купил машину. Он тогда в очередной раз жил у нас, мы вечером ездили в гости, устали, и, поленившись искать паркинг подальше, поставили машину у самого подъезда, прямо под окнами. Около часу ночи, когда мы с Дашкой прибирали на кухне, а Ангел и усатый Саша - он тогда снова временно появился, хоть и существовал на птичьих правах - смотрели в комнате телевизор и лениво допивали остатки водки, в дверь позвонили. Нехорошо позвонили, настойчиво. Гости нам с Дашкой об были ни к чему, и мы на звонок не обратили внимания. За дверью повозились, позвонили снова. Дашка замерла с тряпкой в руках, потом покачала головой и продолжала вытирать стол. Еще один звонок, длинный. "Я у себя дома,"- буркнула Дашка. У меня почему-то задрожали руки. Саша вяло крикнул из комнаты: "Даш, какого хуя..." Дашка махнула тряпкой в сторону комнаты и продолжала уборку. Я стояла ближе к двери, и замерла, прислушиваясь. Дашка выполоскала и аккуратно развесила тряпку, переставила с холодильника на стол банку с розами, которые Ангел купил мне накануне в Манхеттене и спросила, не понижая голоса: "Чай будем пить или спать сразу?" "Тише, Даш, - зашипела я, - там кто-то есть!" "Ну и что, - пожала плечами Дашка, и повторила, - я у себя дома!" Звонки зачастили, потом кто-то прижал пальцем кнопку и долго не отпускал, потом в дверь забарабанили кулаком и мы услышали женский голос, приглушенный дверью: "Аня, Даша, откройте, вы же дома!" В кухню вылез Саша. Он улыбался неуверенной пьяной улыбкой. Клок черных кудрявых волос свисал на лоб, белая рубашка с короткими рукавами расстегнута, видна волосатая грудь. Глаза мутные, красные: "Даш, чего это..." Дашка махнула на него рукой, чтобы он заткнулся, и по ее раздраженно-безразличному жесту я поняла, что Саша надолго у нас не задержится, оттикало его время - уж я-то Дашку знала. Ангел бесшумно появился у меня за спиной - при его росте и комплекции походка у него удивительно мягкая. Он привалился плечом к дверному проему, засунул руки в карманы. Дашка посмотрела на нас крапивными глазами, она начала злиться: "Это ваша жена!" Нет, она не к Ангелу на "вы" обращалась, она нас обоих имела в виду. Шум за дверью набирал обороты, видимо наша жена была не одна. Она требовала, чтобы мы немедленно открыли дверь, кричала Ангелу, что она видит машину у подъезда, значит он тут.. Саша потоптался по кухне, покрутил в недоумении головой, сел на табурет у стола: "Даш, чего они, Даш..." бормотал он пьяным голосом, потом протянул руки и попытался привлечь Дашку к себе. Она отступила, послушала еще немножко и констатировала: "Соседи проснулись. Сейчас будут полицию вызывать." Я вдруг увидела нашу кухню с ободранной мебелью, комнату с двумя незастеленными кроватями и разбросанной как попало одеждой, бутылку водки, стаканы и объедки на полу перед телевизором, нас с Дашкой - не очень трезвых, с мешками под глазами и запахом перегара, двух пьяных мужиков - мой уют рухнул, превратился в грязный притон, и мы - две брайтонские бляди, сейчас в дверь забарабанят соседи, потом полиция... Ангел за моей спиной развернулся и ушел в комнату. "Дашка, может откроем?", - зашептала я. Дашка отрицательно покачала головой и мы продолжали слушать. "Проститутки!- неслось из под двери, - откройте немедленно! Аня! Он же алкоголик! Ему нельзя пить! Девочки, откройте!" А потом, обращения к моему Ангелу, требования, чтобы он вышел, угрозы. Дашка снова взяла тряпку и стала тереть совершенно чистый стол. Она бормотала что-то негромко и зло, видимо отвечала на обидные выпады из-за двери. Саша опустил на стол голову и задремал, грохот ему не мешал, он все равно завтра ничего помнить не будет. Дашкина грязная тряпка задевала его по лицу. "Кончай реветь и отойди от двери", - сказала мне Дашка, и я поняла, что я плачу. На лестничной площадке захлопали двери, голосов стало много, разобрать отдельные слова трудно. Слева и справа от нас живут русские, сейчас им все объяснят. "Да уйди ты отсюда, - негромко прикрикнула на меня Дашка, - тянешь шею, как гусь. Уйдут они. Поорут и уйдут" "Нас же потом выселят", -прошептала я. "Вряд ли. Если так будет каждый день, тогда выселят". Я пошла в комнату, стараясь не слушать, что творится на лестнице. Налила себе водки. Водки еще оставалось много, Ангел купил огромную бутылку с ручкой, пол галлона, там еще плескалось около трети. Теплая водка была на вкус противной, меня затошнило. По стенам полутемной комнаты поплыли синие и красные световые пятна - подъехала полиция. Ангел стоял у окна чуть отдернув тюлевую занавеску - мы с Дашкой так радовались, когда купили, сами подшили и повесили эти занавески! Он курил и молча смотрел на улицу. Я села на пол, уставилась на бутылку, на Ангела я смотреть не могла. На площадке все стихло, зашумела машина, пятна на стенах погасли. Больше никто не стучал и не звонил. Ангел отошел от окна, подошел во мне, потрепал по макушке: "Ушли. Я видел."
Мы не стали после этого объясняться, а просто легли спать. Перекантовали эту пьянь усатую за ширму, выпили с Дашкой водки, и легли. А что еще было делать? Дашка заснула за ширмой, а мы трахались, стараясь не шуметь, только мне сначала ничего не хотелось, а потом Ангел со мной справился, в темноте и тишине все куда-то отступило. А утром в комнате было солнечно, и мне снова показалось, что у нас уютно и мы дома, и мы поехали купаться в Лонг-Айленд, усатый Саша снова был пьян, и буянил, и на хайвее выкинул из окна свои ботинки. Он так достал Дашку, что вернувшись в Бруклин, мы безжалостно высадили его на Ошеан-Парквей, и он ушел куда-то в одних носках. На двери я нашла записку, адресованную Ангелу, отдала ему, не разворачивая, а он, не читая, выбросил ее в мусорное ведро. Через пару дней он опять вернулся домой. Не знаю, как его там встретили, но жизнь продолжалась, как прежде, и скандалов под дверью с полицией больше не было, хотя и без этого говна было достаточно - объяснения по телефону, и еще записки - уже мне, и угрозы сходить ко мне на работу. "В местком, не иначе!" - хихикала Дашка. Мне было неловко, но почему-то не стыдно и не жалко. Каждая женщина в конце концов достойна своего мужа, и если я буду такой дурой, что уведу Ангела из семьи окончательно, то я буду на ее месте - так мне и надо.
Дашка нашла работу случайно, точнее работа нашла Дашку. Поскольку дом наш был открытым, знали мы весь Бруклин, и люди у нас бывали самые разные. Поначалу все были, как мы, неприкаянными и неустроенными, потом постепенно жизнь начала налаживаться, - и вот среди наших знакомых нарисовались программисты - они выплыли первыми, врачи, инженеры, зубные техники, ученые. Приличные, одним словом люди, не бомжи какие-то. Они начали покупать одежду в магазинах, а не на барахолке, выбираться из подвалов на свет Божий и перестали клянчить друг у друга пятерку на сигареты. Тут в Бруклине открылась какая-то служба социальной помощи для русских эмигрантов и Дашку пригласили туда на работу психотерапевтом. Дашка поначалу упиралась, боялась идти на интервью, но я, помятуя свой опыт, выпихнула ее пинками - и Дашка блестяще прошла интервью. Работа была хоть и не врачом, но хорошая профессиональная работа, а работать Дашка любила.
А потом Дашуня моя собралась замуж. Хмырь он, по-моему, был редкостный, мрачный такой тип, высоченный, с лошадиными зубами, хотя лицо довольно красивое. Про таких говорят - мужественная красота, но мне каждый раз, когда он улыбался, казалось, что он меня укусит своими мужественными зубами. Был он одесситом, жил в Америке лет десять, работал страховым агентом, денег у него было до черта - он их копил, приумножал правильными ивестициями. Чего я его так ненавидела, трудно сказать, но он был чужой. Более чужой, чем распиздяй-Ангел, и даже более чужой, чем тот усатый, так и растаявший в тумане Ошеан-Парквей. С ним и Дашка стала другая - старше как-то. Он купил ей длинное черное прямое пальто, узкую юбку, туфли на высоких каблуках. Очень красивая получилась дама, вместо дурацкого хвостика на затылке - коротко подстриженные и уложенные волосы, пахнущие хорошими духами, маникюр. Да я не против, честное слово, и, наверно, они правы - Ангел и Дашка, когда они говорят, что я должна быть хоть немножко более женственной, и не носить не снимая одни и те же джинсы, пока они не прохудятся, и иногда стричь волосы в парикмахерской, а не просить Ангела отчикать мне челку покороче, когда волосы лезут в глаза. Мне очень идет узкая черная юбка, и высокие каблуки, и накрашенные ресницы - я сразу меняюсь, у Ангела распахиваются от изумления глаза, и он говорит, что я похожа на Незнакомку Блока. Не то, чтобы Ангел хорошо знал Блока, но про Незнакомку слыхал. Конечно, это очень приятно - внезапно стать красивой и когда взглядами провожают, и "дыша духами и туманами", да только мое внутреннее содержание этому облику никак не соответствует. Я этого облика боюсь. Мне неудобно, на чулке немедленно прявляется дырка, туфли всегда жмут, и я ступаю неловко и вечно спотыкаюсь, тушь обязательно растечется по щекам, а помада размажется, на юбку капнет соус, а даже если всего этого не произойдет, я все время буду думать, что это может случиться, и страдать от собственной нелепости. Да и не лазают на высоких каблуках по камням, и не пьют изысканные дамы "Девиль", а в тех притонах, где мы ошиваемся, Незнакомки являлись лишь Блоку, и были порождением его алкогольных кошмаров - если бы Ангел и правда знал, о чем говорит, он сравнивал бы меня с кем-нибудь другим. Пусть Дашка разбирается в сложностях моей психологии - это ее профессия, и пусть Ангел ищет себе более изящную даму, а я - это я, и кому не нравится, могут и отойти.
Одним словом, Дашка сменила имидж, и стала дамой, хотя и сама чувствовала себя в этой роли не очень ловко, а я надулась, хамила, напиваясь, ее кавалеру, мы стали отдаляться, и в конце концов Дашка съехала к своему зубастому чуваку, и я осталась одна.
Жизнь постепенно налаживалась, у тех, разумеется, кто не успел спиться. Потому что кое-кто успел. Например, я. Ну не совсем, наверно, но сильно трезвой я не бывала. Я ходила на работу, опохмелившись утром с Ангелом, если он был, или сама. В ланч я перехватывала где-нибудь "Маргариту" или две, а вечерком дома всегда было и с кем, и что. Соображала я посредственно, мотиваций никаких у меня по-прежнему не было. Мы с Ангелом привыкли друг к другу настолько, насколько мы вообще могли друг к другу привыкнуть. Не знаю, любил ли он меня, но заботился, как мог, в те дни, когда жил дома, каждый день будил меня по телефону, чтобы я встала на работу, звонил по пять раз на дню, забегал то посуду помыть, то лампочку вкрутить, то гвоздь забить, и даже создал в моей студии некий уют - после Дашкиного отъезда некоторое время в доме царила разруха. Отношения с женой, я полагаю, были у него довольно прохладными, а одиночества Ангел не выносил, вот он и сосредоточился на мне. Мы с ним даже мебель купили, точнее я купила, а он расставил, и студия изменилась, перестала напоминать о Дашке и о куске времени, который я задним числом полагала счастливым. Гостей стало существенно меньше, во-первых меньше стало вокруг бездельников, во-вторых часть людей притягивала не я, и даже не Дашка, а наш образ жизни, который рассыпался. С Ангелом вдвоем мы являли обычную, не очень интересную семейную пару. Мы валялись на диване, Ангел щелкал пультом телевизора, а я читала, или болтала с Дашкой по телефону, и время от времени Ангел подливал себе и мне из стоящей рядом с ним на полу бутылки, и к ночи мы пьянели достаточно, чтобы завести бесконечный разговор и рассказывать друг другу истории из жизни или вяло выяснять отношения. Внешних интересов у нас было мало, в Манхеттен мы вечерами ездили все реже, путешествовать совместно в силу своеобразного семейного положения не могли, да и не очень хотели.
Дашка морщилась, наблюдая это растительное существование. У нее был тогда период активности, она вдруг пошла учиться в колледж, хотя на мой взгляд ей и так хватало образования. Она работала, училась, варила борщ своему несимпатичному сожителю, словом была занята круглые сутки, и еще успевала повидаться со мной, и попить водки, и посмеяться, и подразнить Ангела. Дашка жила. И естественно меня не одобряла.
"Ты так своего добьешься, - качала она головой, - вот уйдет он к тебе, совсем потонешь!" "Не уйдет", - говорила я, а я знала, что говорила. Ангел не мог ко мне уйти. Он боялся меня. И не без оснований.
Дело было в конце зимы, в феврале. Дашка только-только уехала от меня, по всей квартире зияли дыры от вытащенных вещей. Ангел где-то пропадал и не смог сразу навести порядок, я так и прожила месяц среди клочьев пыли и обрывков газет. Почему-то погода была в тот день теплой, начал таять снег, который пролежал до этого неделю, я раскрыла окна, чтобы впустить весенние запахи, и села на кухне пить "Девиль" - Дашка забежала ненадолго, но выпить согласилась. Мы болтали, я жаловалась на Ангела, дескать опять пропал, а тут вот весна, Дашка рассказывала про чувака своего, как он ей помогает учиться, потому что английский знает - все было, как обычно, кроме того, что после третьей рюмки пошла я блевать. Дашка совершенно не удивилась и не насторожилась, и заметила, что у меня все-таки организм все-таки железный, она, дескать с первой блюет. Я тоже не удивилась. Мне диагноз был ясен. И план действий тоже.
Сначала я полагала Ангелу и вовсе ничего не говорить, а потом утомилась от собственного такого благородства, и произошел у нас с ним разговор. Шли мы вдоль моря, солнце было такое яркое, что слепило глаза, капель лупила вовсю. Я уперла глаза в мокрые потемневшие доски, и сообщила ему, что нам не повезло, точнее мне не повезло, и аборт мне назначили на среду, на час дня, так что придется ему отпрашиваться с работы, потому что, хоть клиника и близко, пешком после операции я не дойду, и такси брать не хочется.
--
Почему ? - спросил Ангел.
Я терпеливо объяснила, что не хочу брать такси, потому что его надо заказывать, а потом может быть кровь, но тут Ангел остановился, помотал головой, как упрямый мул и попросил меня замолчать. Я замолчала, а он опять спросил:
--
Почему?
--
Что почему ?
--
Ты все решила. Ты даже не спросила меня. Почему ?
Ангел всегда был самолюбивый, его очень раздражала моя излишняя самостоятельность. Если я принимала решение, даже пустяковое, не посоветовавшись, с ним, он обижался, и мог мне назло поступить наоборот. А тут такое важное дело - аборт, а его не спросили. Я постаралась исправиться:
--
Ангел, прости пожалуйста! Я не хотела тебя зазря подвергать этому, правда! Ну представь себе, я прихожу, и говорю... Как в плохом романе. Что бы ты мне сказал? Ну зачем это унижение?
И вдруг я получила. Ангел сказал, что я вечно думаю только о себе и своей уязвленной гордости, что я не способна никого понять, что мне на всех наплевать, и на него в первую очередь, и почему-то я всегда считала, что у него нет души, я всегда полагаю, что меня никто не любит, и я не забочусь о том, что это неправда, потому что так я нахожу оправдание самой никого не любить, и что я с ним два года, и ни разу не поинтересовалась ничем, кроме его сексуальных возможностей, и что мне от него кроме койки ничего не надо, и я не считаю его за человека.
--
Ангел, не надо, остановись! - попросила я. Мне было неловко, неуютно, совсем не хотелось оправдываться, к тому же очень тошнило. Да и чем оправдываться - в том, что я приняла очевидное нам обоим решение?
--
А мне больно! - зло сказал Ангел, и вдруг, развернувшись, пошел в другую сторону.
Я хотела было побежать за ним, и высказать ему все, что я думаю, и сказать, что в конце концов удовольствие получали вместе, а страдать мне одной, и если бы он так обо мне пекся, то он бы вовремя подумал, и я не была бы сейчас беременной... Много чего крутилось у меня на языке, но я представила себе, как я догоняю его бегом, и запыхавшись, все это излагаю, а он слушает меня с презрительным выражением лица, и я не побежала.
Ангел тогда поставил рекорд. Он не звонил мне почти неделю. Вообще не звонил. Ни домой, ни работу, ни Дашке. Я блевала, скучала, злилась, но тоже не звонила. Во-первых, я вообще никогда ему не звонила, а во-вторых, что я могла сказать? "Приходи, меня тошнит"?
Через неделю я встретила его на Шестой Авеню, около дверей своей работы. Он молча подошел ко мне, снял с моего плеча сумку с лаптопом, и мы пошли к метро. Народу было полно, в вагоне душно, мне уже ближе к Бруклину стало плохо, пришлось два раза выходить на открытых платформах и дышать воздухом, я замерзла, меня знобило, и когда мы добрались до Шипсхед-Бея, мне хотелось одного - домой и скорей в постель. Ангел уже у самого подъезда как-то замешкался, и попросил меня пойти с ним посидеть на скамейке.
Но разговор у Ангела, видимо, был столь серьезен, что дома вести его он отказался - наверно, демонстрировал мне, что мы в ссоре. Мы присели на лавочку около канала. Было уже темно, вдоль канала горели фонари. На воде плавала всякая гадость - окурки, пластиковые стаканчики. Скамейка местами обледенела, Ангел отряхнул ее перчаткой. Я присела на краешек и постаралась сжаться в комок, чтобы не так мерзнуть. У моей дубленки мелкие карманы, а перчатки я опять потеряла, так что пришлось засунуть руки в рукава на подобие муфты. Ангел предложил мне сигарету, но я только помотала головой. Он взглянул на меня, отвернулся, потом снова посмотрел, как будто с досадой, натянул на меня капюшон и поправил под подбородком шарф, чтобы закрыть горло.
--
Где перчатки? Потеряла? - и не дожидаясь ответа протянул мне свои огромные кожанные перчатки. Я кое-как их натянула и смогла неуклюже взять прикуренную сигарету.
--
Аня! - пауза, - я хотел с тобой поговорить, - и опять пауза.
"О боже, как торжественно! Хочешь поговорить, так говори уже", - подумала я, но Ангел молчал. Я тоже молчала, глядя на канал, на деревянный мостик, на мигающего на другой стороне красного неонового рака - рекламу рыбного ресторана. Не люблю я пафоса, торжественного тона и Ангела в роли оскорбленного в лучших чувствах романтического героя. О чем нам разговаривать-то?
--
Аня, ты... Ну, в общем... Тебе холодно?
--
Жарко, - буркнула я.
--
Аня... Ты уверена ?
--
В чем?
--
Ну, в своем решении?
--
Да, - очень было холодно, чтобы разговаривать вдумчиво. Кажется, я заболевала, или ветер с моря дул такой противный, что пробирался под дубленку.
--
Я просто хотел сказать... Ведь тебе тридцать лет, Ань!
--
Ты мне что, рожать предлагаешь? И алименты?
--
Не злись, Ань... Почему алименты? - Ангел потупился, вздохнул, повернулся и попробовал заглянуть мне в глаза. Сцена выглядела невероятно театральной и пошлой. Сейчас он будет делать мне предложение. Посмотрела бы я на его рожу, если бы я пришла неделю назад со словами :"Ангел, я беременна, что делать будем".
--
Ань, я виноват наверно, я никогда ничего тебе не говорил, но, в общем... тебе решать, Ань, как ты захочешь, я...
--
Кончай, Ангел, а? Ты джентельмен, я верю. Хватит. Мы с тобой пьяные были в жопу.
--
Когда?
--
А всегда. Ты со мной хоть раз трезвый спал?
--
Анька!
--
Ангел, еще пять минут, я простужусь и заболею. Ты меня на аборт отвезешь?
--
Отвезу, - ответил Ангел, встал, довел меня до подъезда, поцеловал в щеку и ушел. А я поплелась к себе на третий этаж, отперла дверь пустой квартиры, зажгла свет, зашла на кухню и повалилась мордой в стол, хотела поплакать, но раздумала. Согрела чайник, включила телевизор, позвонила Дашке, доложила наш содержательный разговор. Дашка сначала поддержала меня, и согласилась, что Ангел очень любит выглядеть красиво, для того и устроил патетическую сцену, и что смешно даже на минутку предположить у него чувство ответственности, Ангел - он и есть Ангел, но потом Дашка все таки смутила мою почти спокойную душу.
--
Слушай, а может, черт с ним, с Ангелом? Сами воспитаем? Тебе ведь тридцать лет, Анька! Ну подожди материться, я просто спросила, я ведь тут, мой вырос уже... Анька!
Ну вас к черту, повторяла я про себя, ну вас к черту, и тебя, Ангел, с твоим благородством и неприкаянностью, и тебя, Дашка, хоть Ангел и говорит, что я думаю твоим умом и смотрю на людей твоими глазами, ну вас к черту, ну вас к черту, оставьте меня в покое...
А через три дня Ангел отвез меня на аборт. Америка - не Россия, и аборт здесь - легкая прогулка. Я помню только укол, и врач говорит - "сейчас, сейчас", а потом меня легонько хлопают по щекам - я приподнимаюсь, как в тумане, и меня снова тошнит, но уже не так, и появляется в дверях Ангел, и с ним Дашка, он поднимает с какой-то койки, помогает одеться, ведет к машине - и я уже дома, в постели, на чистой простыне, наверно, Дашка постелила, и Ангел приносит стул и усаживается около меня, рядом с ножкой стула - бутылка. Дашка наклоняется ко мне, целует в щеку, уходит, я засыпаю, просыпаюсь - наркоз отходит медленно, рядом со мной на стуле Ангел. Потом он раздевается, валится в постель рядом со мной - за окном совсем темно, я снова проваливаюсь...
Когда я проснулась, в комнате было темно. Я лежала в постели одна. Из дверного проема лился свет, с кухни доносились непонятные звуки - там кто-то был. Я некоторое время ориентировалась в пространстве и времени, потом мироощущение восстановилось. Простыня подо мной была влажной, я пощупала, посмотрела на пальцы - кровь. Прислушалась к себе - ставшее за последний месяц привычным ощущение тошноты исчезло. Все. Слава Богу, все. Я встала, пошарила под кроватью в поисках тапочек, но тапочки не находились. Я босиком пошла на кухню. За столом, уронив голову, сидел Ангел. Странные звуки издавал он. Я стояла в дверях, пытаясь понять, что происходит. Ангел плакал. Он сидел один, его чуть-чуть начатая бутылка осталась в комнате, он не мог быть сильно пьян. Он опустил голову на руки и всхлипывал, приподнимался, стукал кулаком по столу - тихонько, в полную силу Ангел стол бы своротил, снова падал лбом и скулил. Я постояла. Ангел меня не видел, он сидел спиной к комнате. Потом я тихонько позвала:
- Ангел!
Он обернулся. Лицо опухшее, как в худшем из запоев, глаза мутные, маленькие, злые. Он попытался сделать участливое выражение лица, вскочил:
- Тебе нехорошо?
- Пойдем спать, Ангел, - сказала я.
- Не зови меня Ангел, у меня имя есть, - зло сказал он.
- Пойдем спать, Ангел мой, - повторила я. Не буду менять привычки ради его капризов.
И Ангел пошел со мной, уцепился за мою руку, как ребенок, и той же ночью мы наплевали на опасность заражения и прочие предупреждения врачей, и утром проснулись рядом, в обнимку, как обычно, только я знала, что Ангел не простит меня, и он это знал. И вопрос совместной жизни был решен, как нам тогда казалось, навсегда.
У меня не бывает предчувствий. Обидно, конечно, у всех бывает, а я - бревно бесчувственное. Конечно, мне очень соблазнительно сказать, что когда вечером зазвонил телефон и Ангел лениво потянулся за трубкой, у меня вспотели ладони, а под ложечкой засосало от внезапного озарения, и мне даже показалось, что свет мигнул и стал ярче... Ни фига. Зазвонил телефон, Ангел посмотрел на меня, я отрицательно помотала головой.
- А если Дашка?
- Скажи, я сплю.
Ангел сказал "Але".
- Аню? Вы знаете, Ани нет, она вышла. Что ей передать, кто спрашивает? Хорошо. Позвоните попозже. Часов в одиннадцать. Я передам. До свиданья.
- Кто там еще? - спросила я, когда он положил трубку.
- Какой-то Витя. Из Москвы. Он попозже перезвонит.
- Витя? Какой еще Витя из Москвы? Ты не перепутал?
- Может ие Витя. Он странно говорит, неразборчиво.
- А ты толком спросить не мог?
- Слушай, если ты так волнуешся, подходи сама к телефону, - раздраженно ответил Ангел, и в общем был прав.
Перезвонил ли загадочный Витя в одиннадцать, я не знаю, потому что мне нездоровилось, и я попросила Ангела налить мне ванну с пеной, так что в это время он меня как раз купал - занятие увлекательное, и телефона мы не слышали.
Когда на следующий день я вернулась домой, там кроме Ангела была Дашка - она забежала с работы попить кофейку - Ангел изумительно варит кофе. Пока я раздевалась в коридоре, Дашка мне крикнула:
- Тебе чувак какой-то звонил. Говорит из Москвы приехал, типа старый знакомый. Вежливый.
- Как зовут ?
- Дима.
Я прошла на кухню, поцеловала в щеку Ангела, стоящего у плиты, села на табуретку, прислонилась к стене и вытянула ноги - очень я чего-то устала, спина болела.
- Хуйня какая-то. Вчера Витя, сегодня Дима... Не знаю я таких. А какой голос?
-Знаешь, странный, не очень разборчивый. Слова как друг на друга наезжают.
- Торопливый, что ли?
- Нет, просто не очень внятный.
- Это, наверно, тот же чувак, - подал голос Ангел, - он, наверно, сказал не "Витя", "Митя". Потому что он говорит так, как Дашка описала. Помнишь ты рассказывала про какого-то Митю?
- Не может быть. Да нет, не может быть Митька. Что ему тут делать?
И тут же моя кухня как то покачнулась, отодвинулась, доброжелательное выражение лица у Ангела сменилось на настороженное. Дашка смотрела на меня с любопытством. Я обернулась к окну и тут же очутилась там, в Орехово, и в ушах зашуршал быстрый, спотыкающийся Митькин шепот.
- Это все-таки он, - сказала Дашка утвердительно. Мы помолчили, потом Ангел вдруг наклонился, поцеловал меня в макушку и вышел в прихожую.
- Ты куда ?
- Домой пойду, - ответил он и присел, завязывая шнурки.
- А что вдруг?
- Да давно не был...
- Ну давай, - ответила я, - заходи.
- Куды ж я денусь. Зайду. Пока, Даш. Ань, я утром позвоню.
И дверь за ним закрылась.
- Чегой-то он вдруг? - удивилась я, - я ж бутылку принесла...
- Ты, Анька, человек все-таки на удивление бесчувственный, - пожала плечами Дашка, - что, нашелся твой Митька ?
- Да не он это, Даш, не может быть. И как бы он меня нашел? Почти три года прошло, я не переписываюсь ни с кем. А у нас и знакомых-то общих не было!
- А что ж ты так в лице изменилась?
- Не трави душу. Давай выпьем, что ли?
Мы выпили, поговорили об Ангеле, и чего он вдруг умчался, как ненормальный. Дашка предположила, что может Ангел меня как-то по-своему любит, но я это отвергла, потому что у Ангела чувствительности, как у столба фонарного, а одна только сентиментальность алкогольная, и не меня он любит, а удобства, ему жена дома пить не разрешает, и денег не дает, а у меня деньги в тумбочке лежат, и человек я нетребовательный. Пришел - спасибо, ушел - слава Богу, и можно выпендриваться, и изображать немыслимую дружбу, пока в койку не захочется, а потом опять морочить голову своей женой и чувством долга перед семьей. Словом обругала я Ангела, Дашка попеняла мне, что я ему деньги даю. А что мне их жалко что ли? Да он потом иногда возвращает. Кладет в тумбочку. Посудачили мы немного про Ангела, про жену его, только у меня из головы не шел телефонный звонок, и снова я стала рассказывать Дашке про Митьку, и как так вышло, что у нас общих знакомых не было. Очень просто вышло, мы познакомились в билетных кассах - я уезжала уже, пыталась добыть себе билет в Вену - в кассах Аэрофлота очередюги страшные, мороз, а у меня астма, стою, задыхаюсь, пытаюсь закурить - кашель. Ну тут он и подошел. То есть, я не знала, Митька он, или там, скажем, Васька, просто подошел ко мне человек, смешной такой, долговязый, худой, как подросток, а лицо не мальчишеское - лет тридцать, не меньше. Волосы темные, растрепанные, нос длинный, а глаза очень красивые, серо-зеленые, грустные...
- Ну не трожь мой "Девиль", не в глазах дело!
И правда, не в глазах, вряд ли я тогда рассмотрела глаза, просто посмотрел он как-то сочувственно, "куда, - говорит, - летите, девушка", и улыбнулся. Хорошая у него была улыбка, добрая. Лицо худое, щеки от улыбки в складки собираются. И несимметричное - на правой щеке есть ямочка, а на левой нет. Улыбался он и смотрел на меня, чем уж я ему так приглянулась - не знаю, но глаз не сводил. И я его рассматривала, почему-то совершенно не стесняясь. Зеленая куртка-пуховка, джинсы застиранные, чуть коротковаты, ботинки старые, порыжели. Улыбка добрая, а глаза не улыбаются, странные глаза, будто холодноватые... ну не знаю, в общем, глаза и глаза.
- В Вену, - говорю, - лечу.
- А я, - говорит, - в Берлин. К друзьям.
- Я - насовсем. Только билеты ближайшие через три месяца.
- А вы так торопитесь Родину покинуть ?
А я и правда очень торопилась - мне уже и жить было негде, в результате хитрых квартирных махинаций я ютилась у сестры на диванчике в гостинной, да и денег было в обрез, и работы не было. Не думала я, что билеты - такая проблема, ментальность-то была еще совковая - ну много ли народу может в Вену лететь! Вот и влипла. Поплакалась я о своих несчастьях, а Митька подумал-подумал и говорит:
- Говорят, есть способ билеты достать, только я его не проверял. Вроде можно аэрофлотовские билеты взять, и обменять их на Люфтганзу. Вроде в Хаммеровском центре. Рискнем?
Почему-то исходило от Митьки какое-то тепло и внушал он доверие, так что рискнула я - и не ошиблась. Не буду сейчас вспоминать, как просочились мы в Хаммер-Центр, и нашли Люфтганзу, и сменяли успешно билеты, вылет через две недели - чему я тогда радовалась? - даже сдачу получили - все удалось. Вышли мы на улицу, смотрим на идиотского их чугунного Гермеса, а Митька и говорит:
- А хотите, завтра погуляем ? Вы свободны завтра ?
Я к тому времени каждый день была свободна. Только зима ведь, холодно.
- Где мы погуляем ?
- Хотите, я Вас завтра в зимний лес отвезу?
- Так снегу же по колено!
- Ну и что! Там очень красиво. Я позвоню утром.
И позвонил. И отвез... в Коломенское. Лес - не лес, но парк и правда стоял заснеженный, белый, тихий-тихий, народу никого. На снегу черные кляксы - вороны. Белый бесконечный склон, замерзжая Москва-река, бледное, розоватое от мороза небо. И потом... Одним словом однажды утром проснулась я у себя в маленькой квартирке в Орехово, рано-рано утром, еще темно было, посмотрела на Митькино милое лицо рядом на подушке, поняла, что влюбилась по самое не хочу, и что все уже поздно, "мне говорят, что надо уезжать", и уже ничего нельзя изменить - не менять же билет обратно на Аэрофлот, и вылет через три дня. И прожила я самые счастливые три дня в своей жизни, а потом - аэропорт...
- Я помню, он на весь аэропорт кричал "Аня", - сказала Дашка, все-таки отодвигая "Девиль" в сторонку, - а кстати, он тебя звал остаться?
На этот вопрос мне самой хотелось бы себе ответить, только я и сама не знаю. Огорчался он ужасно, но остаться... Разве остаются в такой ситуации? Тут к счастью зазвонил телефон, я подошла на не очень твердых ногах, чуть не зацепилась за провод, сняла трубку и сказала:
- Привет, Ангел!
- Привет! - услышала я растерянный спотыкающийся голос, - это я, Митя.
Это был он. Чистая правда.
На следующий день неслась я, сломя голову, домой с работы, фальшивым голосом врала Ангелу, и бормотала, что не надо как обычно со мной встречаться. Ужасно потели руки. Сабвей, как обычно, застрял при въезде в Бруклин, где-то в районе Атлантик Авеню, простоял минут пятнадцать, и у меня случился приступ клаустрофобии. Потом я успокоилась, и почти утешила себя, что происходящее невероятно, и Митька скорей всего не придет, а если и придет, то ведь столько времени прошло, почему я так уверена, что он мне нужен? Что я ему нужна? Потом в моей квартире снова заклинило замок - трепло Ангел, уже месяц собирался починить, потом разбилась синяя чашка, потом то и дело ездил лифт, и все время останавливался на моем этаже, и звонил телефон. Потом стало вдруг тихо, откуда-то с Брайтона донесся приглушенный вой полицейской сирены, в окно влетали обрывки клокочущей музыки и стихали - видимо мимо окон проходили черные подростки с магнитофонами. Я присела на кухне за стол, закурила, открыла книжку. Сигарета оказалась невкусной, слишком сухой, прочесть я не могла ни одной строчки, выпить "Девиля" не решалась. Наконец, не выдержав, я открыла "Девиль", налила себе рюмку - и тут в дверь позвонили. Митька такой же худой, лохматый и смущенный, как три года назад стоял передо мной и неуклюже протягивал мне букет ирисов. Я попятилась, забрала у него из рук ирисы, сунула в них нос. Ирисы не пахли. Митька виновато пожал плечами.
- Не пахнут. У вас тут ничего не пахнет - ни ирисы, ни клубника... И помидоры невкусные.
- А у вас?
- А у нас вообще ничего нет - ни клубники, ни помидоров. Только ирисы - они ж сорняки.
Митька остался Митькой. Также мнется, несет какую-то ерунду вместо "здрасти", стесняется будто, а глаза наглые и нежные, серо-зеленые. Лицо чуть отвернул и смотрит вбок - косой он, что ли.
- Митька! Какие к черту помидоры! Здравствуй!
- Привет! - сказал Митька, скользнул губами по моей щеке и протиснулся на кухню, - а что ты пьешь?
- Бренди это. "Девиль" называется. Французкий. - я уже полезла в шкаф доставать вторую рюмку. Дурацкий какой-то разговор, гастрономический, с уклоном в плодово-ягодную тематику.
- Полное говно! - выдал Митька оценку, хлопнув рюмку, и немедленно налил по второй.
Плохо я помню этот вечер, обрывками. Сердце стучало где-то в горле, пальцы дрожали. Выпитая быстренько вдвоем бутылка "Девиля" памяти тоже не способствовала, разговор зажурчал. Я все пыталась выяснить у Митьки как он сюда попал, надолго ли, где живет, что делает и собирается делать, а Митька отмахивался от моих вопросов, и все пытался втолковать мне философию суффизма. Про суффизм ни хрена я не поняла, но по-моему он мне доказывал, что происходили суффии от египтян, а жили в Италии. Может это и правда, хотя суффии, кажись, арабы, а может виноват во всем "Девиль" мой психоделический - какое мне в сущности до них дело. Что касается Митьки, то приехал он, типа, насовсем, нелегал, живет где-то в Бенсонхерсте, права на работу у него нет, а подрабатывает чем придется - ходит на русскую биржу труда и нанимается на день-два, как повезет - таскать чего-нибудь, копать или красить - как выйдет. Но в Москве пиздец, а в Нью-Йорке кайф, и он что-нибудь придумает. Пыталась выяснить я Митькину профессию, но то ли он так и не сказал, то ли я забыла, то ли не было у него никакой профессии.
- А ты женись - грин-карту получишь!
Митька тряс головой, как верблюд, отгоняющий мух.
- Что ты! Я только-только развелся!
- А ты что, был женат? - удивилась я.
- Да, - сказал Митька нехорошим голосом, и я отстала. А ему уже наскучила матримониальная тема, он переключился на католицизм и Римского папу, и я снова перестала понимать, о чем он толкует, неужели Римский папа - тоже суффий? Или египтянин? И все вместе живут в Италии? Словом, интеллектуальную часть беседы я прослушала, и все гадала - почему он не тащит меня в койку? А потом волновалась - сделает ли он это вообще, или так и будет смотреть на меня шальными глазами.
А потом кончился "Девиль", и Митька как-то почти незаметно поколебался, протянул ко мне руку...
Проснулась я на рассвете. Бледный свет заливал комнату. Плечо затекло, в ухо впивалась неудачно подвернувшаяся сережка. Я встала, не оглядываясь, прошлепала босиком к окну, отдернула занавеску. Моросил мелкий дождик, бомж непонятной национальности брел, пошатываясь по тротуару, завернул за угол - там круглосуточный магазинчик, торгующий пивом. Я постояла, придерживая занавеску и глядя на улицу, собралась с духом и обернулась. Митька лежал, закинув голову и дышал открытым ртом. Я подошла ближе, дотронулась рукой до голого плеча. Он пошевелился, но не проснулся. Я потрясла плечо сильней. Митька дернулся, улыбнулся, пробормотал что-то неразборчивое и попытался отвернуться к стене.
- Мить, ну Митька!
Серо-зеленые глаза распахнулись, улыбка вдруг как-то погасла, Митька смотрел на меня, как на призрака, словно не понимая, где он.
- Это я, Митька, это все правда!!!
Он неуверенно улыбнулся.
- Красного вина хочешь?
- Анька. Не изменилась, - утвердительно произнес Митька и наконец разулыбался вовсю, - хочу красного вина.
- Знаешь, Ангел, я тебе должна сказать одну вещь... - разговаривать с Ангелом было мучительно неловко. Мы сидели на скамейке у канала, той самой, где когда-то уже происходило у нас малоприятное объяснение. Ангел сидел, развалясь, засунув руки в карманы серой ветровки и глядел перед собой. Я примостилась на краешке, лицом к нему. - понимаешь, произошла одна вещь... Я... В общем отдай мне ключи от моей квартиры.
- Приехал твой Митя?
- Откуда ты знаешь? От Дашки?
- Что ты собираешься делать?
- Ну я не знаю... Три дня всего прошло. Что я могу сделать?
- Жить с ним хочешь?
- Не знаю я, Ангел! Ну не могла же я с тобой не поговорить, правда?
- Три дня ты отлично молчала. Как в воду канула. Ты на работу не ходишь?
- Почему - не хожу? Я пойду. Завтра. Я сказала, что болею. И не молчала я. Думала. Я не знала, что тебе сказать.
- А теперь знаешь?
- Знаю. Отдай мне ключи, Ангел. И прости меня, ладно?
- Анька! - Ангел повернул лицо ко мне. Он выглядел довольно спокойным, даже насмешливым, а не огорченным, - ты что, и дружить со мной больше не хочешь?
- Ангел! Ну подумай сам, какая у нас к чертям дружба!
Ангел отвернул лицо.
- Тебе хорошо с ним?
Манера Ангела задавать дурацкие вопросы меня всегда раздражала.
- Нет мне с ним плохо! Он бьет меня палкой. И поэтому я собираюсь с ним жить.
- Когда?
- Что - когда?
- Когда он к тебе переезжает?
- Не знаю. На днях. В конце недели.
Ангел встал, порылся в карманах, бросил мне на колени ключи.
- Совет да любовь!
- Зачем ты так, Ангел? Ну я люблю его, я, что, виновата? - слезы защекотали ноздри. Ангел посмотрел на меня сверху вниз, улыбнулся ехидной улыбкой, потом наклонился, поцеловал в макушку, - любишь и люби, реветь-то зачем?
Он выпрямился.
- Бог с тобой, золотая рыбка. Ты мне позвони, если что. Вдруг понадоблюсь!
Ангел быстрыми шагами пошел вдоль канала, свернул на мостик, помахал мне оттуда рукой. Я осталась сидеть на скамейке. Митька должен был прийти минут через двадцать, вполне можно было его и там подождать. Я сидела, курила и пыталась понять, почему у меня на душе скребут кошки. Нет не из-за Ангела, его мне было не очень жалко. Наверно, просто тревога. Все произошло как-то слишком быстро, слишком легко, и не то чтобы на трезвую голову, ибо питье красного вина, обернувшегося тем же "Девилем", закончилось лишь вчера вечером, а сегодня Митька, кряхтя, поднялся и поплелся на свою биржу. В какой момент мы успели договориться о переезде и кто это предложил, я не помнила. Митька жил в каком-то гнусном клоповнике, у него была даже не комната, а койка, так зачем ему мучиться и оставаться там? И чего меня Дашка сегодня по телефону заклинала подумать? О чем тут думать? Вот переедет - и подумаю. А Дашка сразу - "Ему негде жить, ему нужна грин-карта..." Ну и что? Не такой Митька человек, чтобы действовать по расчету. Ему просто хорошо со мной, вот и все. И нечего никого слушать.
Митька переехал, точнее перевез свое барахлишко через пару дней. Сам-то он, как пришел, так, кроме как на работу, и не уходил никуда. Мне было хорошо. Нет, неправда, мне было очень хорошо. Я впервые за эти больные, дурацкие, чумовые три года просыпалась с улыбкой. Я вскакивала с утра по будильнику в шесть часов и готовила завтрак, провожала Митьку на работу, ехала в Манхеттен в переполненном трейне и продолжала улыбаться. Я неслась с работы домой, чтобы успеть приготовить ужин - во мне неожиданно проснулись кулинарные и прочие хозяйственные таланты. Я вылизала свою вечно захламленную студию до невероятного блеска. Митька, конечно, был не Ангел, чай мне в постель не носил и вообще не отличался излишней заботливостью, но это было неважно. Он был со мной, живой, настоящий, он разговаривал со мной о чем угодно, вечерами мы гуляли вдоль канала или выпивали на камушках, воэдух пах морем, его хотелось пить, а не вдыхать. Я была счастлива.
Митька изменился за эти три года. Он стал как-то грустнее, задумчивее и раздражительней. О себе говорил неохотно, старался сменить тему, когда я начинала строить планы на будущее, даже невинные - например переехать в Манхеттен.
- Денег нет! - резко оборвал он меня.
- Но у меня-то есть!
- То у тебя.
Я смутилась, стала говорить, что я не то имела в виду, у нас общие деньги, какая разница, кто их заработал, почувствовала, что он сердится и замолчала. В конце концов он вкалывает, как вол, зарабатывает гроши, а я выпендриваюсь. Зачем мне Манхеттен?
Дашка смотрела на мою идилию с подозрением. Не то, чтобы ей не нравился Митька, он ей нравился куда больше, чем Ангел, но она ему почему-то не доверяла, чем отчаянно меня огорчала.
- Ты, Анька, видишь только то, что хочешь видеть.
- А чего я не вижу?
- Ну смотри - вы давеча выходили из автобуса, он спрыгнул первый и вперед пошел, руки тебе не подал, не оглянулся даже.
- Так это дефект воспитания, Даш, nothing personal!
- И в глаза он не смотрит.
Дашка человек решительный в мнениях, но очень несправедливый. В глаза Митька не смотрит, потому что косит немножко, а в остальном человек - как человек. Ее зубастый может и получше воспитан - он и прикурить поднести не забывает, и пальто подает, да и чаю в постель от Митьки не допросишься, он валяется в кровати почти до той минуты, когда надо из дома выходить...
- А Ангел посуду мыл, - упирается Дашка.
Посуду может Ангел и мыл, но вообще хорош Ангел был только в двух ролях - по хозяйству и в койке. Если бы он вообще немой был - цены бы ему не было, а он гундит, гундит - я на кухню, он за мной на кухню, я в ванную, он за мной, и все рассказывает мне чего-то, и скучно так... А с Митькой всегда интересно, если он, конечно, хочет разговаривать.
- А бывает, что не хочет?
- Бывает, - я признала это с неохотой. Вообще-то Митька устает дико, ему после его адской, грязной работы хочется книжечку почитать и спать завалиться, будешь тут раздражительным.
Один только раз почуяла я, что что-то не так. Сидели мы дома, Митька с работы пришел, поел, водки выпил - не лежала у него душа к любимому моему напитку - и валялся на диване, щелкал пультом телевизора - точь в точь Ангел. Настроение у него было поганое, он, придя домой мне трех слов не сказал. Неуютно я себя, честно говоря, чувствовала, возникло у меня вдруг ощущение, словно я не у себя дома, а в гости пришла, куда меня не особенно и звали, а теперь хозяева не очень-то вежливо ждут, когда я, наконец, уберусь с глаз. А куда в студии особенно спрячешься? Я сидела на кухне, телевизор орал, будто Митьке нравилось меня изводить. Я старалась гасить раздражение - мало ли что у него случилось! Он здесь со мной, он любит меня, он здесь - но мантру мою все время сбивал звук телевизора, там что-то взрывалось, стреляло, бубнило. Я старалась сдержать раздражение, не вскакивать, не бежать в комнату и просить его приглушить телевизор - боялась. Когда на Митьку находили вот такие приступы тоски, он смотрел на меня очень странным взглядом, ироничным, что ли, будто я раздражаю его и он за моими словами слышит совсем другие, недостойные слова и эмоции. Какого черта, я у себя дома, это ты пришел ко мне жить! Но я снова сдержалась, в раздражении можно наговорить лишнего, и потерять все - мое единственное прошлое, настоящее и будущее - Митьку. Я мучилась и посматривала на бутылку "Девиля", не решаясь ее раскупорить. Я при Митьке старалась тормознуться с питьем, потому что, хотя он сам и выпивал, он мне дал недвусмысленно понять, что вид пьяной женщины ему неприятен. Да и не алкоголик я, в конце концов, хотя если я заору, вбежав в комнату, будет еще хуже, чем если напьюсь. Да я и не напьюсь, так, выпью немножечко, чтобы не было так неуютно. Словом, внутренний спор решился в пользу "Девиля", и я выпила рюмочку, а потом сразу еще одну, украдкой, будто кур воровала, а потом, с чувством гадливости на собственный страх, не дающий мне у себя дома вести себя так, как мне хочется, - еще одну, закурила - и дурные мысли отошли куда-то. Телевизор словно бы затих, так журчал себе невнятно, щелканье пульта перестало раздражать. Очень хотелось пообщаться, поговорить, потереться носом о Митькино плечо. Я помнила, что почему-то нельзя, но уже не могла осознать, почему. После еще одной рюмки я бы непременно пошла бы к Митьке, но тут на мое счастье позвонила Дашка. Она была совсем рядом с моим домом и хотела зайти.
Я думала, что Митька в таком настроении, что на кухню не выйдет, и собиралась спокойно поболтать и попить с Дашкой, на трудную жизнь пожаловаться, но, услышав Дашкин голос, Митка немедленно вылез и уселся с нами выпивать. А час назад сказал мне, что пить не может и рано ляжет спать - работа. Он оживился, шутил, смеялся, все дурное настроение куда-то исчезло. Я бы обрадовалась этому, да только он меня абсолютно не замечал. Он видел только Дашку, разговаривал с ней, кокетничал.
Нет, не зря я люблю Дашку, не зря. Она сидела, болтала, словно не замечая Митькиного оживления, веселая, независимая и равнодушная. Она всегда такая, моя Дашка, слишком гордая и слишком красивая, чтобы заинтересоваться чужим мужиком, достаточно уверенная в себе, чтобы не отзываться на любой призыв. Была у меня когда-то подруга... Да что говорить, была и сплыла, вспоминать не хочу. Очень она тогда интересовалась, почему я выгоняю из дома ее, а не мужика своего, и я ей объяснила. Мне бабушка всегда говорила, что мужчину, как автобус, никогда не надо догонять - рано или поздно придет следующий, ну а раз так, то если сел в автобус - езжай себе до своей остановки, не прыгай на ходу, а друзья - они ведь незаменяемы и на всю более менее жизнь, и им непростительно.
В общем сидела Дашка немножко усталая, пила водку, рассказывала про работу и про психов своих, про колледж, и как ейный чувак пишет ей какие-то “papers”, Митька подливал ей и подносил зажигалку к сигарете ( а меня всегда забывает!), сидела я - надутая, и, наверно, жалкая, ревновала, стараясь не подать виду - унизительно и противно.
Я еще не знала, что конец нашей идилии наступит скоро, через три дня, я думала, что это как с Ангелом, он частенько вел себя таким образом - я ничего не понимала, настолько ничего, что следующей ночью спросила у Митьки, хочет ли он ребенка. Митька отодвинулся и испуганно переспросил:
- Ребенка? Какого ребенка? Что-нибудь случилось? Ты ж говорила...
- Да нет, Мить, ничего, все в порядке. Я просто спросила. Я понимаю, не сейчас - вообще...
Митька продолжал смотреть на меня с недоверием, и я начала оправдываться:
- Мить, все нормально, спираль у меня, ничего не будет, просто я подумала - ты же любишь меня, вот я подумала, что когда-нибудь, когда и работа будет и документы, и все утрясется как-то...
- Вот тогда и поговорим, - отрезал Митька, и голос у него был жестким. А на другую ночь он пожаловался, что устал, отвернулся к стене и заснул.
Утром он с трудом просыпался, никак не мог встать, я принесла ему в постель горячего чая, отдавая мне пустую уже чашку, он посмотрел так нежно, благодарно и немножко виновато, а уже целуя меня в дверях, пообещал вернуться пораньше, и даже сказал, что будет скучать.
Я неслась домой бегом, успела к его приходу приготовить вкусный ужин, все красиво накрыть. Он сел есть, сказал что все замечательно вкусно, налил себе рюмку водки - руки у него дрожали от усталости, он целый день таскал кирпичи на какой-то стройке. Зазвонил телефон. Я подошла. Незнакомый женский голос попросил Митю. Я протянула ему трубку, налила себе рюмку, чтобы с ним выпить, посмотрела ему в лицо - и испугалась. Лицо у него стало белым, напряженным, каким-то твердым. Он сказал всего несколько слов:
- Да...Да... Хорошо... Сейчас приеду. - Положил трубку, встал из-за стола, и пошел к входной двери, словно меня вообще не было в квартире.
- Митя, - окликнула я. Он накинул куртку, бросил мне через плечо "Вернусь через час", и дверь захлопнулась.
Он вернулся. Не через час, а почти через три. Прошел на кухню, где я сидела перед пустым уже "Девилем", сел напротив, опустив голову и не глядя на меня. Его рюмка осталась нетронутой ("как на поминках", - подумала я) и он посмотрел на нее и опрокинул в рот.