Покровская Ольга Владимировна : другие произведения.

Страна безумия. Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Москва, ООО "ИПЦ Маска", 2008г.
   ISBN 978-5-91146-136-2

ГЛАВА 1

  
   В один из августовских вечеров, когда только что стемнело, в Москве, в подъезде одного из тех домов, которыми застроено большинство районов, называемых спальными и которые можно с равным успехом встретить в любом городе, сидели двое. Только что прошел дождь, и было ни тепло, ни холодно. Этот дождь, очевидно, и был причиной того, что молодой человек и девушка оказались в подъезде. Они некоторое время сидели на небольшой лесенке, ведущей с первого этажа в подвал, куда обычно никто не ходит, и даже никогда не заглядывает. Разговор между ними шел спокойно и, может быть, немного вяло, кое-как. Девушка, поглядывая время от времени в окошечко у себя над головой, следила за тем, как зажигались огни в башне напротив дома. Когда огней набралось уже достаточно, то есть, по ее мнению, наступил полный вечер, она потянулась, раздавила в консервной банке, заменявшей ей пепельницу, окурок, и лениво проговорила:
   - Ну, все, разбежались. А то сейчас затявкают, мол, курите в подъезде. Есть тут у нас один сильно грамотный. Ветеран Куликовской битвы.
   При этих словах ее собеседник помрачнел, даже немного занервничал, потому что ему сразу понадобилось занять чем-то руки, и он почесал оленя на свитере.
   - Домой спешим, - проговорил он как бы сам себе, но почему-то вслух. - Ага. Конечно...
   Девушка сделала кислое выражение лица и посмотрела на молодого человека так, как смотрят на очередную проблему в жизни, из тех, которые решать не хочется, но надо.
   - Гриша... - протянула она. - Зайчик... Ты это... Мне, что ли, домой сильно хочется? Да в гробу видала. Вот радость... А куда? К тебе? И какая разница. Здесь лифт довезет, а к тебе ехать надо.
   Гриша вроде и не обращал внимания на то, что она говорила, а глубокомысленно заведя глаза куда-то в сердцевину лестничного пролета, продолжал общаться сам с собою.
   - Говорю: распишемся, - сказал он, будто старался самого же себя в чем-то убедить. - Нет. То дождь идет, то международное положение осложняется... Что теперь? Земля трясется? Террористы где шалят? Хоть бы отмазку получше придумала, и то извилиной шевелить неохота.
   Девушка в ответ на такое предложение только вздохнула и побарабанила пальцами по перилам так, словно эта тема ей здорово наскучила, и она ничего не имела бы против того, чтобы ее поменять, но только так, чтобы не слишком раздражать собеседника, для которого это был, по-видимому, больной вопрос.
   - Гриш... - проговорила она. - Ты сам подумай... Ну, распишемся. А что изменится? Вот представь, что мы будем вчетвером в ваших двух комнатах... Гриш, ей-богу, я очень уважаю твою маму, но я себя тоже знаю как облупленную. Я ни с какой свекровью не уживусь, хоть с ангелом. А нас в двухкомнатной и так уже четверо... а снимать... сам знаешь, какие деньги... тебе что, плохо?
   - Плохо.
   - А мне так нормально.
   Она флегматично вытащила еще сигарету, закурила и стала, не торопясь, следить за тем, а удушливый дым распределяется в воздухе и пропадает из видимости.
   - Домой спешу, - пробурчала она словно бы обиженно, так как для настоящей обиды это звучало чересчур лениво. - Да мне эта подводная лодка уже вот где, - она провела ребром ладони по шее для большей доказательности. - Чего там... в нашей семье любой сдвинется.
   Гриша при этих словах поморщился, как от зубной боли.
   - Не гневи бога, Валерка, - сказал он раздраженно. - Таких семей, как у тебя, поискать.
   - Поискать... - продолжала девушка, которую звали Валерой, сопя в задумчивости. - Это точно... Таких ненормальных с фонарями искать будешь, не найдешь. Ты не знаешь всю историю нашего безумного семейства.
   Хотя наши на эту тему не любят... Моим предкам немного не повезло. Хотя тогда никому не везло. У меня прадед был из деревни. Только не из крепостной деревни, а из казенной. Я, правда, не знаю, какая разница, но вроде есть какая-то. У нас прапрабабушка снята на фотографии, так ни лаптей у нее, ни онучей... часики на шее... у меня, например, таких нету, хоть отец и кандидат наук. Вот, естественно, была большая семья, прадед, его сестра и четыре брата. Один брат на войне погиб, двоих раскулачили - это я тебе по секрету говорю - так они и пропали, ни слуху ни духу... ясное дело, погибли, наверное. Куда ж еще делись? Четвертого расстреляли в тридцать каком-то, я толком не знаю... Наши не говорят. Сестра тоже рано умерла. И получилось, что была семья ого, а тут раз, и нету никого. Один прадед. А прадед был тот еще перец, не дай бог. Баба Соня вообще из-за него резалась, у нее шрам на груди до сих пор. Ой, а это была такая история... Он тяжело умирал, целую неделю лежал в полном сознании... я-то плохо помню, меня старались подальше держать, а кто у нас помнит, так в кошмарных снах все это дело видит. Значит, лежит он как-то, зовет бабу Соню, а остальные, говорит, пойдите вон. Все с пониманием, ясное дело, человек при смерти, ему с женой поговорить, благо, есть о чем, сколько лет прожили. Ладно, поговорили. Баба Соня от него выходит, слезами заливается... всем опять невдомек, ясное дело - веселиться ей вроде ни к чему. Она к себе, дверь закрывает, и вдруг дикий крик. Наши прибегают - она вся в крови, и лежит, не дышит. Оказалось, у прадеда от маразма уже что-то в схеме коротнуло, он ей и говорит: ты, говорит, моя жена, вот я умираю, а ты последуй за мной. Во старый папуас, а? Я бы, например, в рожу плюнула. А баба Соня у нас святой души человек, мало того, что она его всю жизнь терпела, так и тут слова не сказала. Слава богу, она еще ждать не стала, пока он копыта отбросит, не то хладнокровие. То бы и правда зарезалась. А так, сгоряча, не подумала, ей бы горло резать, а она в грудь ткнула куда попало - тут же тоже сноровка нужна - да еще нож тупой, вот и обошлось... У нас ножи всегда тупые. Полон дом мужиков, а ножи как в психушке. Правда. Ох, наши тогда в осадок выпали. Мало того, что его хоронить по жаре, так еще в больницу к ней бегать... мама говорит, они совсем с ног сбились, а нервы тоже не железные. Так я к чему говорю, это приличных людей всех перестреляли, а такой фрукт он и выжил. Он в свое время каким-то образом сбежал из своей деревни, добрался до Москвы, обосновался на "Аметисте" - он тогда еще только начинался - отдышался тут, отъелся, и начал бурную жизнедеятельность. Семью он сколачивал - как мафию, чтобы выжила в любых условиях... он-то хорошо знал в своей деревне, какие у нас условия бывают. Ну и организовал семейку. То есть мужик он был, конечно, умный, от сохи, со здравым смыслом, и никакой марксизм-ленинизм у него в башке не ночевал. Радио он, к примеру, не слушал, и советских газет не читал. Даже когда телевизор покупали, протестовал. А из детей-то не станешь диссидентов растить, это же, считай, своими руками в лагеря их сажать, не враг же он собственным детям. Поэтому какой-то минимум лицемерия он допускал, но четко следил, чтобы никто не расслаблялся. У него выходило так: в школе там, или на работе, ври по необходимости, подлости там совершай, а потом приди домой и всем отчитайся, какая ты сволочь и подлец. Вот, значит, собирается семейный совет, все садятся, складывают ручки на столе и давай сверлить тебя глазами. Ох, я много на этих советах отчитывалась...
   Она махнула рукой, а Гриша, увидев, что все причины Валериной несговорчивости исходят не от него, Гриши, а от совершенно посторонних обстоятельств, немного повеселел, перехватил эту ее руку и сжал в своих.
   В это время бухнула дверь.
   - Тише , - сказала Валера.
   Мимо них, отделенный границей скудного освещения и сумерек, прошел мальчик со школьным обувным мешком. Так как они замолчали, он их не заметил, или сделал вид, что не заметил. Когда он уже поднимался по лестнице, Валера окликнула его.
   - Лелька, - сказала она ему вслед. - Здороваться будет кто - Лермонтов?
   Мальчик по-прежнему отводил от них глаза.
   - Здравствуйте, - сказал он вежливо.
   - И не делай такой вид, - сказала Валера.
   - А вы бы не курили здесь, - не остался в долгу Лелька.
   - Вали, вали, - сказала Валера. - Без сопливых обойдемся.
   Затихло, но Валера все равно еще морщила брови и прислушивалась.
   - Видал? - сказала она и выдохнула - Ууу, мелочь сопливая. Жить не дают. Только рот разинешь, тут обязательно кто-нибудь вылезет. Я ж говорю: подводная лодка.
   - Это твой двоюродный брат? - спросил Гриша.
   - Зараза он, - сказала Валера, - а не двоюродный брат.
   Она устроилась на ступеньке поудобнее и задумалась.
   - Да... На чем бишь я остановилась? Сбил, парш... так вот, о прадеде. Когда в родимом ЦКБ "Аметист" - тогда он еще назывался "Машоборудование" - стали строить эти дома, конечно, прадед резко оказался тут как тут. Не такой это был человек, чтобы разевать варежку. Себе он откусил четырехкомнатную, маме двухкомнатную, а Лелькиной матери, Лене, в соседнем однокомнатную. Но на этом он не остановился. Свою и нашу он взял на одной лестничной клетке. Дальше начался просто сумасшедший дом. Отец с дедом в один прекрасный день взялись за пилу, выдрали кусок стены... ну я тебе скажу, из какого ж дерьма у нас стены! Как дома еще стоят, я не знаю. Ну вот, сделали одну большую квартиру. Да-да, у нас потайной ход в коридоре, он просто под шкаф замаскирован. Господи, и добро б какие графья были, подкопы под стены рыть, а то ведь колхоз красный лапоть, ей-богу. И мало того. Они этот кусок стены, что выдрали, под окном выкинули, прямо на свалку. Какой-то бдительный разглядел, и в крик: батюшки, несущая конструкция валяется. Собрали комиссию, пошли по квартирам. Но нас так просто не возьмешь. Прадед с дедом тогда уже были на "Аметисте" не последними людьми, они быстро просекли фишку, что дело пахнет жареным, и в результате мы эту дырку по авралу два дня маскировали обоями, ну просто как Петька с Василь Иванычем. Самое смешное, что эта комиссия даже до нас не добралась. Пока они тут разгуливали, во втором подъезде, слава богу, полбалкона отвалилось естественным путем, ветер там подул, или еще что, в общем, комиссия обрадовалась, дело ей нашлось, про стену больше никто не вспоминал. В общем теперь эта дурацкая дверь...
   Здесь Валера прервалась, потому что стали явно различаться чьи-то шаги, и потом Лелькин силуэт свесился над перилами и заслонил лампочку.
   - Тоня сказала вам подниматься наверх, - сообщил он.
   - Тебе она тетя Тоня, - сказала Валера и направленной струей выпустила дым в его сторону.
   Лелька еще продолжал раскачиваться на перилах.
   - Бабушка сказала, что она вам комнату освободит, - сказал он, добросовестно выполняя возложенное на него поручение. - Можете делать, чего хотите.
   - Настучал небось, да? Небось, фантазия работает? - проговорила Валера ядовито. - Скажи лучше, Женька вернулся?
   - Не, - ответил Лелька, качаясь.
   В получившемся молчании мерзко скрипели перила.
   - Так чего сказать? - спросил Лелька. - Придете?
   - Посмотрим, - сказала Валера. - Ты ступай давай.
   Кончился скрип, Лелька ушел, и что-то стеклянное с оглушительным треском разбилось в мусоропроводе на мелкие куски.
   - Ну вот, - продолжала Валера. - Нет, ты убедись, это ж не двоюродный брат, это бельмо в глазу. Как я важные вещи рассказываю, он тут как тут... в общем, ты понял, как мы живем. Я, конечно, ничего не говорю, все замечательно, когда дружная семья... все говорят, сейчас такая редкость... но вот я, например, себя чувствую как в подводной лодке. Воздуха нету. Совсем. Добро б я одна была, а тут молодежь поперла. Ведь я же просто в своей семье Григорий Александрович Печорин, ей-богу, вот просто Рудин с Базаровым, мне даже на Кавказ ехать не надо. Мне везет как утопленнику. Их у нас три штуки, и все одного примерно возраста, их и растили вместе, Светку, сестру мою, Лельку вот и Женьку. Свалят всех под бабы Сонин надзор и врассыпную с низкого старта, кто куда. Даже из квартиры ходить не надо. Лелька вообще у бабушки жил, Лена как вышла замуж за Льва Афанасьевича, так им вроде в однокомнатной считается неудобно... Гриша, ты бы видел этого дядю Леву. Самое интимное действие, на какое он способен, это ковыряние в носу, я понимаю, что нехорошо так говорить, но я просто поспорю на что хочешь. В результате у нас тут круглые сутки орудует банда. Другого слова не подберу. Подростки и в единственном числе плохо переносятся. А тут трое. А дурные, Гриш, сил нет... вот теперь Женька пропал. Второй день как нету...
   Гриша нахмурился, услышав, наконец, нечто серьезное.
   - Это второй двоюродный брат? - спросил он.
   Валера усмехнулась.
   - Это, с позволения сказать, мой дядя. Вот ей-богу, Гриш, драть его не передрать, пока взвод солдат не устанет, и после этого еще драть. Да и то мало. Что возьмешь? Поздний ребенок. Пока экзамены сдавал, так он еще был ничего, а как в институт поступил, так совсем с цепи сорвался. Вот лоб свой стоеросовый разобьет, может, тогда поумнеет. Хотя когда шариков не хватает, то это все, до могилы...
   И, так как наступило молчание, а делать было нечего, то она подняла край юбки, упавший на ступени и собиравший там пыль. Зато Гриша не двигался и смотрел в одну точку, которая приходилась на батарею парового отопления, таким образом, словно что-то там изучал.
   - И что? - спросил он наконец, подведя таким образом черту под Валериными рассуждениями.
   - А? - переспросила его Валера осторожно и не зная еще, куда ветер дует.
   - Что будем делать, говорю? Может, в простыню зашьемся? И на кладбище поползем?
   Валера устало покачала головой.
   - Гриша... - протянула она. - Ну зайчик... Может, давай я с дедом поговорю, а? Все-таки у деда возможности. Может, там хоть на очередь, хоть как... понимаешь, раньше-то вопросов не было, а сейчас не строят ни фига. Вот давай прикинем, одна комната у нас семнадцать метров, другая вроде около двенадцати.... семнадцать и двенадцать это сколько будет? ( Гриша засмеялся с преобладанием звуков "га-га-га") Чего ржешь, лучше помоги. Двадцать девять? А двадцать девять поделить на пять это сколько будет? Пять с копейками? Вот. А больше пяти на рыло не ставят. Так что с дедом надо поговорить. Нет, определенно, без деда я бы не стала ничего решать...
   - Ну-ну, - повторил Гриша неприветливо. - Может, ты вообще замуж не хочешь?
   Валера вздохнула виновато.
   - Гриша... - сказала она, льстиво заглядывая Грише в глаза. - Ну, того... Нет, ты только представь себе. Сначала нужно покупать кольца, - она стала загибать по одному пальцы. - Потом платье. Потом туфли. Потом фату эту, из тюлевой занавески. Потом платье на второй день, чтобы все как у людей. Стол готовить... ресторан еще заказывать, не дай бог... А потом представь, Гриш: сидишь ты за столом, как последний придурок, не пьешь, толком не ешь, и какой пьяный дальний родственник ни закричит "горько", так ты обязан целоваться. Ты только представь. Тебе как мужчине это должно быть противно. Это даже мне противно. Нет, Гриша, ты не подумай, я тебя очень люблю... но просто формализм нас погубит.
   Гриша рассмеялся немного по-недоброму, но все же рассмеялся. Мужская гордость от него требовала проявить снисхождение. И он его проявил.
   - Лентяйка, а, - сказал он. - Еще что-то там, но когда замуж лень... Может, и правда плюнуть? Куда с такой женой. Рубашки будут грязные, брюки мятые, суп подгорелый...
   Валера, едва услышав что-то про брюки и рубашки, стала отмахиваться.
   - Ай, нечего. У нас в стране равноправие.
   - Равноправие, говоришь? Сейчас я тебе покажу равноправие.
   И он показал, даже несколько грубовато, отчасти для того, чтобы Валера поняла, что никакого равноправия ей не будет. Когда кончили целоваться, Валера утерла рот платком, так как не любила, когда мокрые губы и размазанная помада - и выдавила: пора, говорю.
   - Идем, - сказал Гриша, шлепая ее по юбке. - Провожу до двери.
   - Неет, - сказала Валера, представив, что этому провожанию конца не будет. - Теперь я тебя, - и, исполняя свое обещание, она вывела его из подъезда и добросовестно проследила, как он уходит.
   Оставшись одна, Валера с наслаждением вдохнула холодный воздух, и ей было самой непонятно, от чего ей больше хорошо, то ли оттого что после прокуренного и пыльного подъезда она, наконец, дышала чистым, то ли оттого что избавилась от утомившего ее разговорами Гриши. Она и вправду не ожидала, что, освободившись от Гриши, будет так хорошо. Он еще махал ей от остановки, но она не смотрела в его сторону, а уже была сосредоточена то на лужах с фонарными пятнами, то на мутном небе в лиственных просветах. На душе у нее было неспокойно, и она приписывала это беспокойство Гришиному влиянию, и сердилась. Если бы ей не предстояло решить, выходить ей за Гришу или нет, думала она, все было бы прекрасно. Валера потопталась еще на месте, но так как она не умела общаться с природой, даже если эта природа была перед ней в виде клумбы, то ей надоело, и она повернулась идти домой. На одной из ступеней блеснула монетка, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении гривенником. Валера наклонилась и зажала монетку в кулаке, когда заметила, что на ее ступенчатую тень от фонаря легла чья-то чужая. Валера резко встала и обернулась не то что даже испуганно, а скорей недовольно. Недалеко от нее, держа руку в кармане, стоял какой-то тип, который, видимо, прятался в кустах и вышел на асфальт, когда Валера только отвернулась. Он стоял и смотрел на Валеру так настойчиво, будто не молчал, а говорил с ней. Испугать Валеру было довольно трудно, и она нахмурилась.
   - Я закричу, - предупредила она мрачно.
   - Кричи, - согласился тип очень охотно, и даже отчасти весело. - Послушаю.
   Он по-прежнему не тронулся с места, не пошевелился, а руку все держал в кармане. Валера отметила, что голос своеобразный, такой хрипловатый и нахальный. Валере вообще-то нравились такие голоса. В кино.
   - Ты всегда такая пугливая? - продолжал незнакомец после паузы.
   Он стоял так неудачно, что Валера никак не могла разглядеть его лица, и он оставался для нее просто черной фигурой в окружении веток.
   - Что тебе надо? - спросила она, рассудив, что закричать никогда еще не поздно.
   Ответ последовал незамедлительно.
   - А ты как думаешь?
   Про это он мог не спрашивать. Думать Валера не любила.
   - Кто ж тебя знает, - протянула она хладнокровно. - Народ-то сейчас без креста. Может, ты у меня гривенник отнять хочешь, - и она разжала ладонь, показав свою находку.
   Незнакомец потянул руку из кармана, и Валера насторожилась, готовясь в любую минуту или заорать или удариться в бегство, смотря по обстоятельствам.
   - Мне такого добра не надо, - сказал он весело, но слышно было по его голосу, что это какое-то злое веселье, и не веселье даже, а скорее забава, только злая. - Хочешь, с тобой поделюсь.
   Он поднял руку, развел пальцы, и на асфальт со звоном посыпалась целая пригоршня монет.
   - Подними, если нужно, - предложил он, сделав хрипловатый голос вовсе каким-то неприличным.
   Валера не ожидала такого зрелища, и от неожиданности оно понравилось ей еще больше, чем понравилось бы просто так, хотя это и просто так было красиво, по крайней мере, она раньше никогда не видела, чтобы монеты целыми горстями сыпали на мостовую. Но она не подала вида, что ей понравилось.
   - Еще чего, - сказала она. - Я тут корячься, поднимай, а ты их потом вместе и отнимешь.
   Незнакомец рассмеялся, и Валера засмеялась тоже. Тем временем он пошарил еще в кармане и высыпал еще одну гость, уже поменьше. Валера без слов, одними глазами указала ему на окно первого этажа, не думая, что он поймет, но он понял и еще смеясь, широко, картинно размахнулся в ту сторону. Этого Валера уже не выдержала. Она подскочила и схватила его за руку. Смех оборвался. Валера, испугавшись, наконец, быстро кинулась к двери подъезда, но незнакомец за ней не последовал, а стоял все там же, где стоял, будто врос в это место. Коснувшись дверной ручки, словно спасательного круга, Валера остановилась и обернулась. Теперь она смотрела вопросительно.
   - Ты меня не помнишь? - сказал незнакомец.
   Валера была в некотором затруднении.
   - У нас что-нибудь было? - спросила она вежливо, выказывая искреннее желание освежить память.
   - Нет.
   - Значит, не помню, - сказала Валера, изобразив досаду.
   Наступило непродолжительное молчание.
   - Ты красивая, - заявил незнакомец нагло.
   - Говорят, - согласилась Валера, с фальшивой скромностью потупив глаза, хотя могла и вовсе не скромничать: не он один, а все считали, что Валера красивая. Отчасти поэтому она могла позволить себе иметь такой скверный характер.
   - И имя у тебя красивое, - продолжал незнакомец с прежним вдохновением.
   Валера подняла одну бровь.
   - Ты что, знаешь, как меня зовут? - спросила она недоуменно.
   - Конечно, знаю, - сказал незнакомец и назвал ее по имени. Валера тяжело вздохнула. Такое обстоятельство меняло дело. Выходило, что этот тип обращался не к незнакомой девушке, случайно подвернувшейся ему по дороге, а к ней, Валере, конкретно. Пока она раздумывала над этой ситуацией, кусала губу и ощипывала юбку, этот тип протянул ей раскрытую ладонь.
   - Дай руку, - попросил он у нее таким тоном, что она перепугалась окончательно и быстро метнулась в подъезд, думая, что если он только войдет за ней следом, она сразу заорет во всю глотку. Подбежав к лифту, она остановилась и набрала побольше воздуха. Дверь как шарахнула за нею, так оставалась в покое. Валера только слышала, как бешено стучало ее сердце, и в голове почему- то было темно. В следующее мгновение она услышала еще один звук, вроде как скрип или тихий визг. Валера панически обернулась. Звук доносился из закута между дверью и лестницей, где Валера, пробежав мимо, никого не заметила. Теперь она, еле дыша, на цыпочках, подкралась и заглянула за почтовые ящики. Там стоял рыжеватый молодой человек в детской болоньевой курточке, в каких школьники ходят на уроки физкультуры, с нашивкой "Орленок" на рукаве. С этого рукава молодой человек стряхивал мел, и болонья под его рукой визжала. На появившуюся так внезапно перед ним Валеру он даже не поднял глаз, точно в ее появлении не было ничего удивительного, а продолжал чиститься. Что до Валеры, то она охнула, прижала руку к сердцу, и с досадой сплюнула.
   - Тьфу! - и чуть не топнув ногой от гнева, сердито набросилась на него. - Ты что здесь делаешь?
   - Тотальное любопытство - порок нашего общества, - произнес молодой человек скучным голосом и по-прежнему не глядя на Валеру. - Здороваться надо для начала.
   - Еще ему здороваться! - продолжала возмущаться Валера, которая могла теперь от души выместить на нем весь свой испуг. - Только и хорош, что в подъездах подслушивать! Тут изнасилуют, никто не почешется, дядя родной называется, тоже мне!
   Молодой человек закончил чистить куртку и переключился на брюки.
   - ... а потом всех изнасиловали кроме Марьи Ивановны, - произнес он все так же равномерно. - А Марью Иванову-то что ж? - А она не просила...
   - Ззараза! - выдохнула Валера, вложив в одно это слово весь свой темперамент. Тут она, наконец, вспомнила: - А во-первых, где ты был? Бабка второй день на ушах стоит. Хоть бы позвонил, путешественник фигов. В пустыне был?
   Молодой человек, который был, очевидно, Валериным пропавшим дядей, наконец-то перевел на нее глаза, но посмотрел не на Валеру, а как бы сквозь нее. Вид у него был взъершенный и довольно измученный.
   - Ох, черт, - проговорил он и почесал затылок. - Что, сильный шухер стоит?
   - Содом с Гоморрой. Ты как думал.
   - М-да. Не рассчитал немножко.
   - В другой раз рассчитывай, - Валера отмахнулась от лифта, который все никак не шел, и отправилась вверх по лестнице, воздевая руки к небу и рассуждая громогласно: - Боже мой! Это какой-то рок! Так и маячит на каждом углу чья-нибудь физиономия, так и маячит, но если не дай бог что случись, нет, именно в этот самый момент никого не дозовешься, хоть стреляйся, нет, это просто какой-то закон природы, или просто черт знает что!
   - А не надо шуры-муры всякие в подъездах, - подал голос Женя, который плелся по лестнице за нею следом. - Как говорит в таких случаях наша классная, еще комсомольцы...
   - Твои потуги казаться взрослым выглядят смешно, - гордо бросила Валера через плечо.
   - Да мне-то что. Тебя жаль. Советами замучают.
   - Тебя замучают, однако, голубь, не меня, - заметила Валера. - Я не пойми где не шляюсь, я на глазах у родителей. А с тобой вот сейчас волынка начнется, вот соберут всех, и сиди слушай про твои дурацкие похождения. Чего ты пришел? Какая тебе разница, днем раньше, днем позже. Пришел бы завтра. Господи, как я хотела отдохнуть! Господи, как я...
   На Женином лице, пока он слушал Валеру, появилась некоторая злорадная усмешка.
   - Не булькай - сказал он. - Что, я вам с Гришей сильно помешал? Так вешай табличку, чтоб не совались. Время детское, тут кроме комсомольцев еще пионерчики бегают, а эти любопытные...
   Валера, услыхав Гришино имя, посмотрела на Женю с удивлением и поняла, что он на самом деле как-то проник в подъезд, никого вокруг себя не видя.
   - Да, - проговорила она скептически, констатируя факт. - Так натаскался, что вообще ничего не соображает.
   - Я устал, - согласился Женя и провел рукой по лицу. - Я так устал, что даже сам не знаю, то ли сейчас упаду, то ли наоборот буду как таракан по стенкам бегать. Я даже когда часы, представляешь...
   Тут, перебив его на полуслове, рывком распахнулась дверь и появилась Татьяна Андреевна, Женина мама и Валерина бабушка, очевидно, услышав знакомый голос. Она была одета не по-домашнему, а так, как одевалась для улицы, словно чтобы по любому зову сорваться и бежать туда, где обнаружился бы ее ребенок. При его виде на лицо ее как-то сразу пришло успокоение, хотя внешне оно оставалось таким же тревожным, но по глазам ее видно было, что все остальное пустяки, раз ее Женя дома. Она всплеснула руками.
   - Ох!.. - воскликнула она и прервалась, а может и просто не хотела ничего говорить, а воскликнула просто так. - Женя, что... Иван, Иван! - это она звала Жениного отца. - Что случилось?
   При появлении Татьяны Андреевны Женин веселый настрой как-то сразу исчез, и он являл собой изображение преступника, которого настигла расплата. Видимо, встреча с матерью была как раз тем, чего он при возвращении больше всего боялся. Он потупился и сделал на лице неприятную гримасу.
   - Что... - повторила Татьяна Андреевна, и голос у нее задрожал. - Ну, заходи, заходи, - сказала она нетерпеливо.
   Женя переступил порог, и Татьяна Андреевна быстро закрыла за ним дверь, не заметив там же, на лестничной клетке Валеру, а та в ответ на такое невнимание только пожала плечами и обратилась к своей двери. Как только закрылся замок, Татьяна Андреевна спросила в третий раз:
   - Что случилось? Говори сразу, ради бога, что-то страшное?
   Женя встал и принялся изучать носки ботинок.
   - Ничего, - произнес он.
   - Что? - переспросила Татьяна Андреевна убито.
   - Ничего не случилось.
   - У меня сил нет, - сказала Татьяна Андреевна, и по всему было заметно, что у нее в самом деле нет сил. - Пойду лягу. Раздевайся.
   Тут, прихрамывая. вылетел Иван Валерьянович.
   - Где? - загремел он. - Живой? Здоровый? Руки-ноги целы? Ты что вытворяешь?..
   - Тише, - проговорила Татьяна Андреевна. - Ради бога, тише, - она приложила руку к голове и ушла в комнату. Тем временем подтянулись все домочадцы, бывшие на тот момент в квартире, Михаил Андреевич, холостой и бездетный брат Татьяны Андреевны, молча и сокрушенно покачал головой и ушел принимать валидол. Валерина мать, Антонина Ивановна, женщина немного безучастной внешности, приняла у Жени куртку и машинальным движением ощупала ее, не мокрая ли она, как всегда привыкла делать. Подошел прыгающей походкой ее муж, Роман Авдеевич, и смотрел на все веселыми глазами. У него была какая-то болезнь щитовидной железы, и оттого глаза как бы немного были выпучены, поэтому всегда казалось, что она таращится, хотя на самом деле он смотрел обыкновенно. Утесняющее поколение, которое в своей видимой ипостаси выглядело безобиднее ящерицы, раздвоившись и как бы подтверждая своей двойственностью множественное число, выглянуло из комнаты, зашуршало в траве между камней и незаметно уползло обратно, потому что Иван Валерьянович уже успел получить ответ, что с сыном ничего страшного не случилось, и ревел во весь голос: - Пришел? А что ты пришел? Отправляйся обратно! Тут что тебе - гостиница? С чужими людьми живешь, когда хочу, тогда являюсь? - и в это время к его грозному рыку добавились причитания Жениной бабушки, Софьи Михайловны, которая последней добралась до места происшествия. Когда Иван Валерьянович немного спустил пар, то посмотрел на часы и скомандовал по-военному: - Полтора часа тебе, чтобы прийти в чувство. Ровно в десять изволь внятно объяснить, где ты был, мать чуть в гроб не вогнал. Иди посмотри, на кого похож. Тьфу!
   И в сердцах плюнул.
   Женя куда-то сразу исчез, то есть не стал еще испытывать судьбу и ходить из комнаты в комнату, это было ясно, потому что в квартире стало резко тихо, ничей голос не учил Женю уму-разуму, а никто бы не упустил такой возможности при одном только Женином виде, и лишь Антонина Ивановна тихонько успокаивала Татьяну Андреевну. Что до Ивана Валерьяновича, то он отправился на кухню и там принялся щелкать рубильником: то зажигал свет, то напротив выключал. Перед самыми окнами белела стена двенадцатиэтажной башни, и там в одном окне скоро помигали ответно. Это значило, что заметили. Иван Валерьянович как-то не любил телефонных звонков за сто метров. Пока из соседнего дома отвечали таким образом, вошел Роман Авдеевич и стоял, прислонившись к косяку и заложив большие пальцы в карманы джинсов, оттого что большее количество пальцев в них не влезало по причине узости.
   - Да ладно тебе, Иван Валерьянович, - сказал он. - Не нервничай. Целый пришел, чего еще? Отмыть хорошенько да выдрать - все дела. Со всяким случалось. Я, например, в его возрасте без фонаря под глазом не ходил, просто день считал потерянным, когда ни с кем не сцеплюсь.
   Иван Валерьянович был не согласен.
   - Нет, Роман, - в подтверждение своих слов он разрубил ладонью воздух. - Это, во-первых, хамство. А во-вторых не понимает, дурья башка, что он маленький, ма-лень-кий, и все тут. Это ж Москва, это ж не шутки в конце концов. Подрался - статья за хулиганство, что случись - статья за изнасилование... чем заразится...
   - Иван Валерьянович, - Роман Авдеевич зевнул. - Это ж сейчас лечат как грипп. И то, от гриппа быстрей загнешься... Настоящий мужчина должен все пережить.
   - Я не переживал, ты не переживал, и ничего не потеряли. Настоящий мужчина не ведет себя по-свински для начала. А чего в институт сообщат, что тогда, крест на институте?
   - А, - Роман Авдеевич махнул рукой. - Ты что хочешь? Он у тебя такой родился. Сколько я его ни помню, вечно ему надо куда-то влезть, и на неприятность нарваться. Я ж помню. В глазенках слезки, губки дрожат, а сам лезет. Лишь бы с шайкой не связался. Остальное пройдет.
   - Не дать по шее, так не пройдет. Как такое! Мать не предупредить! В кино пошел, и то зайди, скажи. Что - телефонов в Москве не стало?
   - Он, может, и не в Москве... - рассудил Роман Авдеевич. - А по шее дай. По шее - это святое дело... Иван Валерьянович, ты скажи мне лучше, ты Барыкина знаешь, а мне с ним работать по ... изделию, так ты мне скажи, он думает о чем-нибудь или нет? Потому что весь прошлый год ко мне от него ходил какой-то малый, мы им передали рабочую модель, а он ко мне ходил и спрашивал, что значат операторы фортрана, как дойдет до следующего, так сразу ко мне. Я просто подумал, что я с ним буду делать, с таким умным, мне своих орлов кормить надо, это у Власова какие-то далеко идущие планы, а что мне до этих планов, если там у него такие долбаки сидят?
   Иван Валерьянович даже не удивился такой стремительной перемене тематики, а напротив, будто этого и ждал, так как сразу начал растолковывать Роману Авдеевичу про порядки в Барыкинской лаборатории, как если бы это было его естественное состояние, и он всегда, если и говорил, так говорил про что-нибудь подобное. Когда разговор был на самой точке своего развития, Роман Авдеевич нетерпеливо защелкал пальцами.
   - Иван Валерьянович!
   - Чего?
   Снова щелканье.
   - Раз уж собрались...
   - Да ну тебя, Роман.
   - По стопочке, Иван Валерьянович! И повод есть. Сынка твоего с приходом.
   И, не дожидаясь согласия или хотя бы должного уровня определенности со стороны Ивана Валерьяновича, Роман Авдеевич полез в буфет и распорядился. Иван Валерьянович на все его действия придерживался пассивности, и только, наблюдая за тем, как наполняются рюмки, говорил:
   - Чистый змей ты, Роман, ей-богу. Змей-искуситель. У меня теперь на Женьку вся злость пропадет, на паршивца. Раздобрею с тобой...
   - Это ничего, - говорил Роман Авдеевич, потирая руки. - Его и без тебя заклюют.
   Они начали и увлеклись. Вообще это был настолько замечательно уютный вечер, что так и тянуло расслабиться. Даже через стекло было видно, что на улице после дождя тепло и тихо, а поскольку с Жениным возвращением был восстановлен порядок в семье, то хотелось скорее получить удовольствие от этого порядка, пока его не нарушило еще что-нибудь. Скоро Иван Валерьянович уже держал Романа Авдеевича за рукав и с горечью спрашивал его: - Нет, скажи, Роман. Или над нами совсем дураки сидят? (Совсем, - подтверждал Роман Авдеевич.) Или я чего не понимаю? Или, может, изделия у нас хуже, чем у супостатов? Так вроде лучше. (Не хуже, - кивнул Роман Авдеевич.) И государство у нас вроде военное. (Ну, кому ты говоришь.) Так чего ж нам работать-то мешают? Понапридумывали, понимаешь, всякой ерунды... (Они хотят не мешать, - сказал Роман Авдеевич и снова налил. - Только не могут. Не умеют.) За границей бы создали все условия, а тут понасажали бездельников на шею... - Ты не прав, - возразил Роман Авдеевич, поставил на стол руку с большими растопыренными пятью пальцами и стал считать. - Орден у тебя есть? Есть. Диссертация есть? Есть. Лаборатория есть? Есть. Авторские свидетельства вон по комнате кидаешь. Технологию закупили. И пускай, что в Мозамбике. Она и там никому не нужна, зато чеками выдали. Ты на Леву посмотри, мужику пятый десяток, а он все в корзину пишет, сколько раз защиту откладывали, его уж и спрашивать нельзя, сразу заводится... - Эээ, нет, ты не путай, его наука не летает, не взрывается, и вообще... Зачем нашему государству социология? Смех один. - Ничего, ничего. Зато мы на этом деле крепкие выросли... - Пока Иван Валерьянович и Роман Авдеевич рассуждали таким образом, их одиночество никто не прерывал, выдерживая демонстративное - со стороны домочадцев - игнорирование (нашли время!), отчасти пропитанное женской завистью к возмутительной возможности отвлечься от семейных дел, немыслимой для лучшей половины. Даже когда Антонине Ивановне, которая отпаивала каплями Татьяну Андреевну, потребовалась вода, то она нарочито развернулась, не доходя до кухни, и отправилась со стаканом в ванную. По дороге она пожаловалась от избытка чувств Михаилу Андреевичу: "нет, ты подумай, а?" (с фыркающим звуком) - и Михаил Андреевич изобразил на всякий случай всемерное сопереживание, хотя вряд ли понял, к чему эта фраза относится. Татьяна Андреевна, погруженная в беспримесное страдание, очищенное от волнений и прочих помех, рассеянно проглотила жидкость, не заметив вкуса (непременно бы спросила в другое время: что это? сколько накапала?), и откинулась на подушку, прикрыв глаза рукой, и вид ее постаревшей (сухая, как бумага, прохладная - как запомнилось с детства - кожа), мучительно напряженной, заломленной руки привел Антонину Ивановну в такое негодование, что она с паровозным свистом выпустила воздух из раздувшихся, как у быка перед боем, ноздрей и пошла (лучше не видеть) относить капли на место, бросая - на излете порыва - жаждущий крови взгляд на согнутые спины мужчин, пытаясь определить, насколько их обладатели, что называется, тепленькие (и ни к какому утешительному для себя выводу не пришла). Тут еще на нее сзади налетел котенок, радостно повис когтями на фартучной тесемке и рухнул на пол вместе с развязавшимся узлом. Вздрогнув от неожиданности, Антонина Ивановна раздраженно отшвырнула его со словами "ааа, пропади ты, сатана!", и он обиженно удрал под галошницу, где затаился, зловредно фосфорецируя глазами и ожидая нового удобного момента. Главного виновника тем временем было не слышно не видно, словно после громкого выступления он уже очистил сцену для следующих выходов. Впрочем, ему было, где отсидеться. У него в доме была своя (так называемая своя) комната, никогда не пустовавшая. Сейчас Женя застал там своих племянников, которые, сидя в общих полупотемках, каждый в своем световом оазисе, занимался каждый своим делом. Светлана, Валерина младшая сестра, навалясь на стол, мрачно глядела в тетрадь и грызла ручку. Лелька - это было такое уменьшительное от Алексея - лежал на диване, читал толстую книгу и держался за щеку (очевидно, болели зубы. У него всегда что-нибудь болело. Нормальный процесс, который, прерываясь, заставлял членов семьи беспокойно гадать, какой будет его очередная напасть). Женя лег на кровать напротив и закрыл глаза. Алеша оторвался от книги и повел носом.
   - Шампунем пахнет, - сообщил он.
   - Ну, - сказал Женя.
   - Да нет, ничего. Я просто говорю, что шампунем пахнет.
   - А ты чем голову моешь? - сказал Женя. - Какие новости?
   - Я мылом, - отвечал Алеша на первый вопрос, а на последний добавил: - Ты завтра чистишь картошку. И послезавтра тоже.
   - Ладно.
   Алеша немного помолчал, а потом продолжал.
   - Между прочим, у меня завтра самостоятельная.
   - Ну.
   - Между прочим, кто-то обещал помочь, а сам...
   - Ну.
   - Ну, ну! Не готов я, вот чего.
   - Так готовься, - невозмутимо сказал Женя. - Я тебе мешаю, что ль.
   - Перед смертью не надышишься, - сказал Алеша. - Я тебе, между прочим, неделю назад говорил, а ты вон... Получу теперь банан...
   - Ты мне надоел. Вон пусть тебе Светка объяснит.
   Светлана испуганно подняла голову.
   - Да? Объяснит она. Мне тогда вообще единицу поставят. А я вообще неспособный к геометрии. Тут надо иметь конкретное воображение. А у меня абстрактное.
   - Слова-то какие знаешь. - сказал Женя и перевернулся на бок.. - А смысл понимаешь?
   Алеша обиженно надулся, но продолжал:
   - Надейся на тебя...
   - Ничего, ничего. Своим умом надо жить.
   - Ага, - сказал Алеша ядовито. - Своим умом. То-то я сейчас послушаю, как тебя за такую жизнь будут морально уничтожать.
   - Ошибочка вышла. Не получится.
   - Что не получится?
   - Не услышишь.
   - Интересно. По головке погладят, да?
   - Нет, не погладят, - сказал Женя. - Только ты при этом присутствовать не будешь.
   - Да?
   - Да. Тебя выведут под белые ручки.
   - Чего так?
   - А вот так. Двоечникам не все можно слушать. Учи свою геометрию.
   Алешиному возмущению, казалось, не было пределов.
   - Во задается. Свет! Погляди только на этого морального урода.
   Светлана послушно подняла глаза. Она была блондинка с мелкими чертами лица, какие часто бывают у блондинок, и вообще ее внешность производила такое впечатление, какое производит нечеткая фотография, и впридачу к этой невыразительной внешности природа наградила Светлану еще некоторой меланхолией в характере. Голос у нее был тоже, под стать всему облику, совсем безжизненный, хотя не лишенный некоторой мелодичности.
   - Ему плохо, - сказала Светлана, посмотрев на Женю. - Ты разве не видишь: ему плохо.
   Алеша широко раскрыл глаза.
   - Нет, Светк, - ответил Женя. - Мне не плохо. Я устал как собака. Эй, двоечник. Тебе случалось уставать от информации?
   - Это смотря по тому, как она выглядела, - ответил Алеша.
   - Значит, не случалось, - сказал Женя. - Ты б запомнил.
   - Может, просто предохранители слабые? - едко спросил Алеша.
   - Ты чего читаешь? - сказал Женя.
   - "Отверженных".
   - Вот и читай, раз грамотный. И не особо там прилеживайся к дивану. Сегодня я на нем сплю.
   Алеша как раз уже достойно отвечал ("ну понятно, не все ж на помойках..."), но тут раздался звонок, и слышно было, как пришли на семейный совет Алешина мама, Елена Ивановна, и Алешин отчим, Лев Афанасьевич. Елена Ивановна сразу приказала: мама, расскажи подробнее, может, что серьезное - но голос ее утонул в сочных криках: Лева! Как жизнь молодая! После чего прибывшие удалились в большую комнату и стали раздвигать там круглый стол, а Елена Ивановна восклицала: папа, скорее ради бога, мне надо выспаться, ты же знаешь, что у меня квартальный отчет, а главный бухгалтер... Сейчас появился Роман Авдеевич, изобразился в дверях каким-то очень причудливым силуэтом и поманил Женю пальцем.
   - Притих, артист? Давай на выход.
   Женя поднялся, они с Романом Авдеевичем обнялись и пошли в большую комнату, а следом потянулись Алеша со Светланой, таща за собою стул и табуретку. Все долго рассаживались, и Женя в это время сказал:
   - Пап, только пускай Лелька со Светланой уйдут.
   Татьяна Андреевна шумно выдохнула, а Елена Ивановна возмущенно сказала:
   - Так. Я так и знала.
   Иван Валерьянович хлопнул ладонью по столу.
   - Ты не крути матери нервы, понял!
   - Светк, уйди, - быстро сказал Роман Авдеевич. - А Лелька пусть пока сидит. Ему тоже надо на чужих ошибках учиться.
   - На его ошибках - не надо, - сказала Елена Ивановна, указывая на Женю. - Да ты что говоришь-то, ты соображаешь, что он сейчас будет рассказывать?
   Роман Авдеевич пожал плечами.
   - Не в Африке ж он был. Что, сообразить трудно?
   - Вот и сам слушай. Лелька, выйди немедленно. И не смей подходить к двери.
   Алеша готов был лопнуть от негодования.
   - Ну, мам! - закричал он. - Он же все нарочно! Подумаешь! Мне тоже надо... это... учиться...
   - А я тебе голову оторву, ну-ка марш отсюда!
   У Алеши был единственный выход это уйти с большим достоинством, поэтому он повернулся и небрежно бросил на ходу:
   - Все равно он нам все расскажет, - и отвел голову, чтобы не замечать кукиша, показываемого ему Женей.
   Они со Светланой действительно вышли, не подходили к двери и отправились в Женину комнату, но только через пять минут вернулись обратно и приникли к замочной скважине. Обсуждение там шло на приглушенных тонах, и до их ушей доплывали только отдельные Женины фразы: а я говорю... ваша Москва такая огромная... такие расстояния... а она говорит... как ты один... а я говорю... вчера на Казанском... сейчас на Белорусский... шаль такая... цветами...
   - Павло-Посадская, - подсказала Антонина Ивановна. Как на грех, ее слова до них добирались очень хорошо.
   - Лелька, - прошипела Светлана сквозь зубы и пихнула Алешу в бок. - Отодвинься. Я ничего не слышу.
   Алеша пихнул ее в ответ.
   - И не надо. Тебе вредно.
   На этом месте дверь отворилась, и за ней появился Роман Авдеевич.
   - Какие вопросы? - поинтересовался он после выразительного молчания некоторой продолжительности.
   Они с немалым сожалением отошли, а Роман Авдеевич вернулся назад с громогласным заявлением: "Да делов-то, во придумали проблему на ровном месте...", после чего дверь закрылась. Алеша со Светланой посмотрели друг на друга.
   - Ух, и скандал будет, - сказал Алеша.
   Светлана покачала головой.
   - Как раз скандала не будет. Бедная бабушка.
   - Почему не будет? - спросил Алеша.
   - Не будет и все. Не из-за чего. Мораль это из области мистики.
   Алеша пожал плечами.
   - Пошли в дурака сыграем.
   - У тебя самостоятельная. Забыл?
   - А! Я на ней уже крест поставил. Какая учеба в таких семейных условиях.
   Светлана вздохнула.
   - Я лучше пойду. Неизвестно, на сколько эта муть затянется.
   - Давай, - сказал Алеша. - Мне-то все равно придется ждать.
   Светлана забрала тетради и через потайную дверь ушла к себе. В их общей с Валерой комнате находилась, естественно, Валера. Та, сняв кольца, разложила их перед зеркалом, сама сидела и причесывалась. Приход сестры ее совсем не отвлек, она, как водила в задумчивости щеткой по волосам, так и продолжала водить. Видимо, про нее в суматохе забыли, а самой ей не хотелось про себя напоминать. Светлана, еще не видя Валеры была раздражена тем, что происходило с Женей, и что ее выгнали, а когда она увидела, как томно и лениво, и безучастно ко всему на свете Валера поднимает и опускает руку, то она раздражилась еще больше, и ей очень захотелось вывести Валеру из себя. Она отошла в дальний угол, примерилась, не торопясь, разбежалась и врезалась в Валеру со всего размаха. Обе они упали на пол. Валера первое время только вдыхала воздух, так как не находила слов. Она даже не удивилась. Просто это было последней каплей на сегодняшний день.
   - Светка! - закричала она, наконец, во все горло. - Ты что - сбесилась?
   Светлана была совершенно удовлетворена, настолько удовлетворена, что успокоилась и потупила глаза, так что по ее кроткому виду никто бы не смог предположить, что она способна на какие-то резкие движения вообще.
   - Ничего, - сказала она скромно и удалилась в свой уголок, чтобы тихонько заниматься каким-нибудь своим делом.
   - Что там такое еще стряслось?
   - Ничего, - повторила Светлана.
   Валера поднялась, замахнулась было, но посчитала ниже своего достоинства связываться, а поэтому только швырнула в Светлану подушкой и села обратно к зеркалу, бормоча под нос:
   - Неет... Это не дом, это кунсткамера какая-то, Мичуринский питомник просто, ну как в зверинце живешь, честное слово, просто как в зверинце...
   Потом она задумалась и замолчала. На душе у нее было невесело, словно какая-то тяжесть, и что-то неприятное, беспокойное у нее было внутри, и она сперва не могла понять, что именно. Потом она вспомнила, что ей надо отвечать Грише. Валера вздохнула. Как ей ни надоело дома, а выходить замуж не хотелось, потому что, представляла она себе, волынка будет та же самая, даже напротив, хлопот еще прибавится, и если здесь и кунсткамера, но своя и родная, а то свекровь станет командовать. Было и что-то еще... Валера вдруг вспомнила про незнакомца у подъезда, и ей почему-то стало приятно. Монеты сыпались так красиво. Откуда у него столько мелочи в кармане? Может, на паперти собирал? Валера пожалела, что эта фраза не пришла ей в голову тогда, при разговоре. Это хорошо бы прозвучало... Она вдруг засмеялась. Она как-то почувствовала, что у нее еще будет возможность это сказать.
   - Что? - спросила Светлана удивленно, не понимая, чему смеется Валера.
   - Ничего, - ответила Валера. - Спать ложись, припадочная.
   В Валерином голосе звучало столько торжества, что Светлана на всякий случай оглядела комнату, не поняла, в чем дело, но, так как была занята своими проблемами, оставила этот тон без внимания.
  
  
  
   Когда Женя только переступил порог своей квартиры, то ему казалось, что он все-таки сейчас упадет и заснет где-нибудь неподалеку от шкафа, и когда собиралась родня с тем, чтобы обсудить его поведение, он тоже боролся со сном и мечтал, когда вся эта бодяга закончится, немедленно свалиться без задних ног. Ему казалось, что после этого может произойти землетрясение, или какое-нибудь наводнение, или нападение вражеской державы, но тогда все равно он будет спать. Но когда он, наконец, лег - а это была довольно глубокая ночь - то оказалось, что или стены собственного дома на него бодряще действуют, или просто все эти разговоры разогнали ему сон, отчего ему оставалось только выругаться про себя или придумать какой-нибудь занимательный процесс вроде подсчета слонов. Сначала он изучал потолочные неровности, а потом перевел глаза на окно и по нему попытался определить, который час. По тому, сколько огней горело в башне напротив, он решил, что от часу до трех. Сделав такой вывод, он поднялся, тихо прокрался на кухню и залез в холодильник. Теперь он выглядел много лучше, чем когда попался в подъезде Валере. В подъезде даже волосы у него лежали не так и не сяк, и были какие-то серые, точно пакля, а теперь стало ясно, что они рыжеватые, коротко стриженные, и стоят дыбом, как щетина. Глаза тоже не были больше усталыми, а заблестели и обрели свое обыкновенное выражение, а выражение это было прехитрющее. Вообще глаза у Жени были примечательные, виноградные, бледно-зеленые, со ржавчиной, и было в них что-то переливчатое, точно всегда там скакали какие-то рыжие чертики.
   Не успел Женя опуститься на табуретку, как раздались шаги, и в дверях возник Алеша.
   - Давно тебя не было, - сказал ему Женя. - Здорово.
   - Виделись, - ответил Алеша и сощурился на яркий свет.
   Он стоял, молчал и только переминался с ноги на ногу. Был он черноглазый, худенький, небольшого роста, и в трусах и в майке выглядел еще меньше своих лет, так что совершенно оправдывал то полудевичье имя, которым его звали в семье. Казалось, одень его в платье и прицепи к волосам какой-нибудь бантик, то получится совершенная девочка, и, кроме того, весь его облик получит, наконец, то, чего ему не хватает. Потом Алеша жалобно произнес:
   - Я-то думал, ты дрыхнешь... Лежу, не дышу, не ворочаюсь... Ты чего встал?
   - Жор напал, - кратко сказал Женя и пояснил: - В этом доме никому нельзя ничего доверить. Стоит на минуту отлучиться, и все идет наперекосяк. Кто эту колбасу покупал? Ты? Это что, колбаса? Ты посмотри на нее внимательнее. А почему сыра нет? Вот народ, ну ничего, ничего нельзя доверить.
   - Не было сыра, - возмутился Алеша. - Сам бы поискал. Я не очень-то рвусь... А тебя что, твоя пассия не кормила?
   - Я туда жрать ходил, что ли? Дай сюда хлеб. Разуй глаза, он за твоей спиной.
   - Ну, - сказал Алеша философски. - Можно и за этим.
   - За этим ты будешь ходить. А я по другому поводу.
   - Подумаешь, - сказал Алеша.
   Он рассеянно передал Жене буханку и сел напротив.
   - Наконец-то ты вернулся, - вырвалось у него.
   Женя молчал и ел.
   - Мы со Светкой уже думали черте что. Особенно я. Ты же знаешь, какой я псих. Нет, ну а что прикажешь думать? Ты ж ничего не сказал, а взял и провалился. Такое в голову лезет, что говорить не хочется. Чем больше гонишь, тем больше лезет. Хоть бы по дороге позвонил. Там действительно телефона не было?
   Женя покачал головой.
   - Был, - сказал он. - Только отключенный. Они все переругались между собой, кому за него платить.
   Алеша тяжело вздохнул, ничего не говорил, и только смотрел перед собою, а Женя смотрел на него.
   - Что - Лена? - спросил Женя.
   Алеша уныло закивал.
   - Представляю себе. Она мне уже выразила свое мнение. Мне все его выразили, но она в особенности. Если тебя, говорит, бабка родила по глупости, ты хоть веди себя прилично. А тебе она чего? Думаешь, запрет?
   - А куда она меня денет? - ответил Алеша. - Только разговоры каждый день... Пора, говорит, серьезно думать о будущем, а Женя со Светланой тебя ничему хорошему не научат, ты на них не смотри, Женя способный - она признает, что ты способный, этого у нее не отнять - он все хватает на лету, а у тебя я не вижу таких способностей, тебе придется всего добиваться трудом, для этого надо много заниматься, а ты все дурака валяешь... Что она еще может сказать?
   - Ничего, - сказал Женя. - Прорвемся.
   - Кто-то, может, и прорвется, - согласился Алеша тоскливо. - Только она усадит меня заниматься, вот и весь прорыв. Ты не представляешь, что теперь начнется. Дурное влияние, то, се... Что ты, не мог без такого звона обойтись? Провернул бы все по-тихому, никто бы не узнал. И тебе тоже не до нас... туда будешь шастать.
   - Я? - удивился Женя. - А кто тебе сказал, что я вообще туда собираюсь?
   - Ну, не туда. В другое место.
   - Узнаю, - сказал Женя с набитым ртом. - Узнаю мудрый голос старших поколений.
   - Неважно, старших или нет. Старшие имеют в виду одно, а я другое. Знаешь, почему я не мог заснуть? Потому что вы скоро разбежитесь в разные стороны, а я останусь один. Это ж вы такие взрослые...
   Женя вдруг рассмеялся.
   - Ты чего ржешь? - спросил Алеша хмуро.
   - А вспомнил. Соседа ее вспомнил. У нее сосед был такой чудной, пижон страшный, на кухню в плавках выходил, правда, в одних плавках. Наверное, считал себя греческим богом. А сам волосатый как черт. Идет, ноги волосатые почесывает. Вид гордый, презрительный... Славиком звали. Смех.
   - Вот-вот, - сказал Алеша. - Тебе все смех.
   - Брось, - сказал Женя. - Брось хныкать. Чего ты загадываешь? Может, нас завтра водородной бомбой, - он снова засмеялся. - Я прошел на той неделе, включил радио, вдруг слышу, куранты ударили. Звон такой, как из могилы. У меня первая мысль: война началась. Очнулся, сижу под столом. Условный рефлекс. Я уж не говорил никому, чтобы не срамиться. Оказалось, двенадцать часов. У них теперь в двенадцать куранты бьют, людей пугают, не один же я в Союзе такой нервный.
   Алеша обхватил голову руками и вроде бы совсем не слушал, что говорил ему Женя.
   - Почему, ну почему у меня такой дурной характер? - сказал он. - Совершенно не выношу, когда на меня давят. Тебе хорошо, ты сопротивляешься... а я сразу лапки откидываю, и бери меня тепленького.
   - Просто я старше тебя на три года, - сказал Женя. - Все рано не паникуй. Что ты ерунду повторяешь? Прям, сейчас я из дома побегу. А что до Лены, она всегда одну песню пела.
   - Всегда, - согласился Алеша и злорадно добавил: - А сейчас она говорила бабушке, что тебя надо отвести в вендиспансер, профилактический укол сделать. Я хотел ей сказать, что их только в двадцать четыре часа делают, но уж не стал встревать.
   - И не встревай, а то меня вовсе в порошок сотрут. Все это блажь насчет диспансера. Кто меня туда поведет, Лена, что ли? Одному мне такую миссию не доверят. Вдруг я по дороге сверну куда-нибудь, а потом им лапши на уши навешаю? - и он подмигнул.
   Алеша посмотрел на своего брата - а для простоты они называли себя братьями, потому что не станешь же каждому растолковывать, почему у дяди и племянника такая разница в возрасте - с обожанием. Он был воспитан Еленой Ивановной в повиновении, и даже в некотором страхе, а в самом себе не находил никакой строптивости, даже несмотря на пресловутый переходный возраст, и поэтому такая Женина смелость вызывала у него восхищение. Восхищение это было чистым, без малейшей зависти, потому что Алеша и не мечтал достигнуть когда-нибудь в будущем таких высот самостоятельности. Пока он сидел, открыв рот и любуясь Женей, появился Михаил Андреевич и, едва завидев на кухне такую картину, ужаснулся.
   - Так, что ж это делается? - он чуть только не всплеснул руками, обращаясь к Жене. - Ты опять ешь всухомятку? Что за легкомыслие, я просто не знаю. Возьми солянку. Мама сегодня готовила хорошую солянку, посмотри в холодильнике.
   Женя с досадою на то, что их прервали, отмахнулся.
   - Ай, дядь Миш.
   - Нет уж, не ай. Гастрит наживают именно в твоем возрасте. Спроси у Алеши, что значит иметь больной желудок. Ты бы чаю нагрел. Хорошо, давай я нагрею. Не доведи ты маму, она б тебя накормила как следует. И не одевай эту куртку - не по погоде. Я тебе удивляюсь. Если уж ты не ночуешь дома, сделай хотя бы так, чтобы за тобой не надо было присматривать на каждом шагу.
   Михаил Андреевич любил говорить, что он нянька, и он действительно был нянька, потому что для каждого, кто рождался в их семье, он терпеливо варил кашу и стирал пеленки, но таков был его характер, что едва его подопечные подрастали, то сразу же бесповоротно отвергали Михаила Андреевича, и тогда начиналось его одиночество. Вообще его положение было как-то непонятно, потому что между ним и остальными мужчинами семейства было достаточно заметное отчуждение, и те никогда не считали Михаила Андреевича за равного и своего. Даже, наверное, втайне презирали его, как человека совершенно домашнего и неспособного более ни к какому делу. Что касалось Жени, то он был основною слабостью Михаила Андреевича, его гордостью и любовью, и если Валера говорила правду про то, ее дядя - балованный ребенок, то немалая вина была в этом Михаила Андреевича. Вырастив Светлану и Алешу, он, казалось, совершенно забыл о них, но про Женю он часто вспоминал, что тот в три года читал, в шесть лет начертил космический аппарат, а в четырнадцать обыгрывал Михаила Андреевича в шахматы - шахматы были его второй, после Жени, слабостью.
   - Миша... Миш... - донесся из темноты сонный голос Ивана Валерьяновича.
   - Все, - сказал Женя безнадежно. - Сейчас сюда сбежится весь дом.
   Михаил Андреевич виновато развел руками.
   - Кажется, я его разбудил. Нда.
   И они с Женей посмотрели друг на друга с пониманием в глазах, потому что каждый из них пожелал бы Ивану Валерьяновичу крепкого сна до самого утра.
   - Да он, небось, не спал, - сказал Алеша. - Что ты, его из пушки не разбудишь.
   На самом деле Иван Валерьянович не замедлил явиться. Алеша, скорее всего, угадывал, вряд ли Ивану Валерьяновичу удалось заснуть, потому что у него был очень расстроенный вид из-за того, что он вообще много переживал за Женю, и боялся, что его единственный поздний сын окажется свистуном и шалопаем, а Женя в свою очередь не очень старался его в этом разубедить. Окинув взглядом диспозицию, Иван Валерьянович остановился на Алеше.
   - Алексей. Ты чего полуночничаешь. Не бери с него пример, - он кивнул на Женю. - Не стоит с него примеры брать. Иди спать.
   - Сейчас мы все разойдемся, - примирительно сказал Михаил Андреевич, который относился к Ивану Валерьяновичу с тою же робостью, что и мальчики.
   - Идите, я ему еще два слова скажу.
   - Все мне хотят сказать два слова, - говорил Женя, пока уходили Михаил Андреевич и Алеша. - Просто удивительно. Роман мне тоже сказал два слова. Но он-то мне сообщил ценную информацию, не при Тоне будь сказано, просто с другой стороны раскрылся человек, теперь послушаем тебя... - он наткнулся на мрачный взгляд Ивана Валерьяновича. - Да, хорошо. Понял. Молчу.
   Иван Валерьянович навалился на стол всею тяжестью, точно это обстоятельство могло придать лишний вес его словам.
   - Чего здесь Алешка сидел? - спросил он. - Ты чего ему говорил? Опытом делился?
   Женя неприязненно поморщился, и собирался было сказать какую-то колкость, но ему хотелось поскорее закончить этот разговор.
   - Ничем я не делился.
   - Ну-ка посмотри на меня.
   - И что? - Женя обернул к нему лицо. - Ну, смотрю.
   - А ничего. Вот слушай меня. Дурью маешься, здоровый вымахал, а делать тебе нечего. Хоть бы учебный год скорей начался... Ты старший в семье будешь! Посмотри на себя. Они ж тебя слушают, раскрывши рот, что Алешка, что Света, они с тебя, правда, пример берут, а ты что делаешь? По свалкам лазаешь? Мы все в одной семье живем, мы ее строили, хотя мы все тоже люди разные ... Думаешь, это так просто? А дальше что? Дальше вам жить. Главный-то ты, тебе семью крепить, а тебя только гнать поганой метлой подальше от Алешки со Светой, чтоб ты им не трепался, какой ты герой.
   У Жени глаза все округлялись, округлялись, и, наконец, он обиделся настолько, насколько Иван Валерьянович вообще позволял на себя обижаться.
   - Пап, да ты что, - сказал он - Ты меня за маньяка держишь, что ли? Ты думаешь, я Светке буду рассказывать о своих приключениях? Да мне ж это в страшном сне не приснится.
   - Надеюсь, хоть на это ума хватит. Света ладно, она девочка рассудительная. А у Алешки характер слабый. Будет за тобой тянуться, совсем пропадет. Дело ж не в том, что ты языком треплешь. Этого добра ему натреплют где угодно. Тянется-то он за тобой. Что с ним случись, он упадет, не поднимется, Лена нам до смерти не простит.
   - Это у Лельки характер слабый? - удивился Женя. - Да он как тарантул. У него стопроцентная адаптация. Мы все перемрем, он выживет. Это еще наукой доказано...
   - Ну что ты мне дурочку валяешь, ей-богу, - скривился Иван Валерьянович. - Ты слышишь, что я говорю? Ты жить только начинаешь. Не с того начинаешь. Твой-то пример теперь заразителен, теперь не дай бог что случись, с кого спрашивать, Жене можно, нам почему нельзя? Умней надо быть. А то в грязь окунулся и пришел довольный. Вот я какой!.. Ты мне свои чепуховые теории будешь рассказывать... Да что ты знаешь-то еще? Учти, - Иван Валерьянович стал долбить пальцем стол. - На тебе теперь двойная ответственность. Двойная. Понял?
   - Понял, - сказал Женя и , вздохнув, добавил: - Но ты не прав. Кто отчета требовал? Я молчал бы вообще в тряпочку...
   - А я с тобой не дискутирую. Ты - старший в семье будешь. И надо, чтоб ты это всегда помнил. А ты как щенок, хвостом от радости крутишь, хотя радоваться нечему. Ты меня услышал или нет?
   - Услышал, - отозвался Женя с неохотой.
   - Ну и ладно, пошли спать. Поздно. И так из-за тебя всю ночь глаз не сомкнули.
   Женю так вдохновили все эти разговоры, что, вернувшись к себе, он посмотрел в окно и не мог при этом отделаться от мысли, что делает что-то запретное, потому что за окном была самая настоящая ночная Москва с тем дразнящим беспокойством, которое исходило от ее далеких огней, и тем неповторимым пьяным ароматом, который был слышен через стекло, и даже с ее особенным небом, зеленым, как карамель, Женя положил голову на подушку, но и в такой поздний час ему не было покоя, потому что у соседей лилась вода, и кто-то ловил вражьи голоса, а те противно верещали и свистели вследствие глушения. Не успев все это хорошо заметить, Женя заснул.
  
  
  
   Так как до учебного года еще оставалось время, то через неделю Женю, Светлану и Алешу, для того, чтобы хоть какой-нибудь срок с ними не случалось каких-нибудь эксцессов, отправили на дачу со всеми, кто в семье не работал, а также с Иваном Валерьяновичем, который каждый день вставал ни свет ни заря и добирался на работу электричкой. Валера ехать отказалась, так как на даче было скучно, сыро, не было горячей воды и городского туалета. Зато Женя с Алешей блаженствовали. У них была своя компания. Раз вечером они сидели все вместе в лесу, на одной из полян, где специально был устроен небольшой уголок, чтобы люди могли полноценно отдохнуть в стороне от чужих глаз. Он состоял из трех скамеек, стола и ямы для костра. Остальную часть поляны занимало футбольное поле с воротами. Но тогда в футбол уже никто не играл, потому что было темно, почти ночь, сосны вокруг поляны были совсем черные, и только в небе еще мерцало какое-то жемчужное свечение. Было холодно, и холод был густой, как сироп, поэтому собравшиеся жгли костер, а поотдаль на траве играл магнитофон, но при этом так хрипел, что всерьез нельзя было слушать. Кроме Жени с Алешей здесь было еще шестеро: двое Серег, Санек, Миша, Толик и Таня. Один Серега, Санек и Таня были из деревни, а все остальные - дачники. Играли в дурака. Вернее, Женя играл, а Алеша, как всегда, не принимал участия, и только заглядывал ему через плечо.
   - Лелька, - протянул Женя неторопливо. Он иногда снисходил до того, что спрашивал у Алеши совета. - Скажи, чем ходить.
   - Десяткой, - выдохнул Алеша ему почти что в самое ухо.
   Женя засомневался, как сомневался всегда в том, что Алеша ему говорил, хоть бы даже он сказал, что дважды два четыре, Женя все равно бы засомневался.
   - Нда? А может, козырем его?
   - Козырь пригодится. А десятка куда? Сбрось и не мучайся.
   - Подожди, - Женя отмахнулся от Алешиного рассуждения и углубился в напряженные воспоминания. - Две вышли... валет... шестерка с тузом... стоп! там были бубны... дама крестовая...
   - Лошадью ходи, лошадью, - равнодушно подсказал Женин сосед (это был Миша), который собирал карты в биту, а Женин партнер (это был Серега-1) нетерпеливо взревел:
   - Ну, елки! Ходить будем или глазки строить?
   - Да не жужжи, идем.
   С этими словами Женя бросил на стол десятку и проиграл.
   - Вот и полагайся на тебя, - сказал он Алеше, сгребая колоду. Тот в ответ только развел руками и ничего не говорил.
   - Жаль, очки не считаем, - сказал Миша и заглянул в Женины карты. - А потом щелбаны, щелбаны... - он сладострастно закрыл глаза. - Представляешь: такой лоб... гладкий... безмозгленький такой... блестит... (Прыщавый, - подсказал Санек.) Да не порти картину! И вот складываю я так пальцы... и по этому лобику... с хрустом... Эх, люблю я это дело, - завершил он, выходя из мечтательного штопора.
   - Умных людей жалко, - ответил ему Женя. - Твоему-то лбу что сделается. Там же кость. Только отполируется.
   - Батюшки, умные какие. Умных как раз и не жалко. От них удовольствия никакого. Они с первого раза лапки кидают. А вот времени жалко, это точно. Все на щелбаны уйдет. На игру не останется.
   - Разве это игра! - сказал Серега и рывком вскочил, словно хотел размяться после долгого сидения. - Мы в Москве с ребятами на всю ночь садимся, не торопясь, пулю распишем... Тогда где-то под утро, часам к пяти, уже человеком себя чувствуешь.
   - Сдавать на тебя, человек? - спросил Женя.
   - Не. Не хочу деградировать. Я танцевать буду. Эй, Таньк! Иди сюда.
   Таня довольно уютно сидела, привалясь спиной к березе. Очевидно, она так хорошо устроилась и пригрелась, что ей не хотелось даже шевелиться, и она отмахнулась от Сереги не рукой, а только кончиками пальцев.
   - А ну.
   - Иди, говорю. Я тебя приглашаю.
   - У меня паралич.
   - Подо мной у тебя паралич. Иди, говорю.
   - Постыдился бы при ребенке. Совести нету.
   Ребенком был Алеша, и он совершенно привык, что его считали ребенком, и не возражал. Все здесь были старше, даже старше Жени, Сереге второму вообще было под тридцать, но Женю считали равным, а Алешу ребенком. Когда Таня лишний раз напомнила об этом, Алеша вздохнул, закутался глубже в телогрейку и, раз уж он был ребенком, положил голову Жене на плечо.
   - Давай я с тобой потанцую, - сказал Толик. Наверное, ему тоже надоело сидеть. Они с Серегой обнялись и стали танцевать вокруг костра, правда, было заметно, что каждый норовил спихнуть другого в яму. Санек, глядя на них, монотонно ржал, не слезая с одной-единственной ноты.
   - Играем, - сказал Миша. - Расклад хороший. Вшестером играть хуже некуда. Играешь, Таньк?
   - А ну. Настроения нет.
   Она курила, полузакрыв глаза, и прятала подбородок в воротник шерстяной олимпийки. Алеша смотрел на нее, пользуясь тем, что он ребенок, а ребенку можно смотреть куда угодно безо всякой задней мысли. Ему нравилось, как она молчит. Серега и Толик упали, наконец, на землю, а потом поднялись.
   - Давай последний раз, - сказал второй Серега, подходя к столу. - Черт, все разъедутся, не с кем будет сходить даже пива выпить.
   - Сходи вон с Шурой.
   - Я с ним больше не хожу. Он меня компрометирует: стаканы жрет. Мы с ним третьего дня зашли на станцию, только сели, только по одной, он мне говорит: хочешь, я стакан съем? Я сдуру говорю: ешь. А он взял стакан, хрусть его, откусил и жует. Я сразу оглядываться, не видел ли кто. Поставил стакан к стенке и говорю: идем, Шур, отсюда...
   - Какой стакан? - спросил Миша тоном знатока. - За семь копеек?
   - За четырнадцать. Вот и позови такого в гости. У меня хрусталь там, посуда...
   - Шуток не понимает, - сказал Санек с доброй улыбкой - Потом, я хрусталь не могу. Его очень толстый делают. И семикопеечный стакан тоже не могу. Я бритву могу. Если жевать долго.
   Они сыграли последний раз и стали тушить костер. Обычно ходили еще купаться, но сегодня не пошли, потому что было очень холодно, и из девчонок была одна Таня, а без девчонок купаться скучно. Больше всего этим остался доволен Алеша. Он любил, когда не ходили купаться, потому что купаться его не брали, и ему приходилось возвращаться домой одному, да еще выслушивать упреки Татьяны Андреевны на то, что он отпустил Женю, как будто Женю кто-то мог пустить или не пустить. Как правило, все возвращались просекой, и сейчас пошли по просеке, но Жене с Алешей надо было идти на другой конец участков, и они пошли лесом. Алеша как раз учился свистеть, и сейчас он попробовал насвистеть какую-нибудь мелодию, но Женя, услышав эти рулады, тихо захныкал.
   - Лелька! Брат! - сказал он плачущим голосом. - Пощади мои уши.
   Алеша перестал свистеть, и только негромко заворчал себе под нос:
   - Вот так всегда. Не умеешь, не умеешь... Откуда тут уметь? Рта не раскроешь.
   - А ты что на живых людях? Ты в ванной тренируйся.
   - Подумаешь, в ванной... Люди вон в общежитии консерватории живут, и ничего... Был когда в общежитии консерватории? Вот. Не был. А тут... от родного брата...
   Женя, которому надоело слушать это нытье, отмахнулся.
   - Завел. Ладно. Лучше свисти.
   Алеша обиженно замолчал, как человек, которого не поняли, и свистеть тоже не стал. Так они, под треск невидимых веток, продирались напрямик через кусты, но, спустя несколько минут, Алеша все-таки не выдержал.
   - Мне тут как-то музыка приснилась, - сообщил он. - А я в журнале читал, что музыка снится только душевнобольным. Вот я все думаю: может, у меня крыша поехала?
   Женя задумался.
   - И что тебе снилось? - спросил он так, словно по тому, какая именно Алеше снилась мелодия, он бы мог выяснить, поехала у него крыша или нет.
   - Из Кальмана... вот эта, знаешь... - (Только не надо, - быстро возразил Женя на Алешины попытки воспроизведения.) - Главное, почему? Она мне вроде не нравится. Я и не думал о ней...
   Пока Алеша говорил, Женя успел прийти к определенному мнению.
   - Ерунда, - сказал он решительно. - Вон, говорят, цветные сны тоже сумасшедшим снятся. У меня других и не бывает никогда. Какие ж они иначе? Черно-белые, что ли?
   - Цветные мне тоже снятся, - согласился Алеша.
   Женя в темноте нашел его руку и оперся на нее.
   - Ты, друг, не то видишь, - сказал он. - Ночное время надо тоже с пользой проводить. (Я еще маленький, - заметил Алеша). - Господи, кто о чем... вечно придет поручик Ржевский и все опошлит. Я про сны тебе говорю. Знаешь, какой мне сон один все время снится? Потрясающий сон. Кто бы мне его растолковал. Снится мне, что я читаю книгу. Причем, понимаешь, я текста не вижу. Вообще, если я кидаю взгляд на страницу, я теряю нить. Так вот, я во сне, представляешь, стараюсь, читаю только по одному слову, цепочкой, одно за другим. Нет, даже не читаю, потому что я и слов не вижу. Я просто смотрю на него и чувствую, что это то самое слово, про которое я думаю. Представляешь, ощущение какое?
   Настала Алешина очередь выражать сомнение.
   - О чем книга? - спросил он.
   - Не помню. Помню, что был связный текст, а просыпаюсь - забываю.
   - Ну, - протянул Алеша. - Это тебе сонник надо взять. Вон Светка как-то приносила.
   - Да? И что там?
   - Ничего. Он же дореволюционный, сонник-то. Я большинство, что там есть, вообще во сне увидеть не могу. Потому что не знаю, как выглядит. Снопы там, оглобли...
   - Это скучно... - согласился Женя, оглядываясь по сторонам. - Кстати: где мы с тобой находимся?
   Они, спохватившись, остановились. Вокруг было темно. Только где-то в той стороне, где ориентировочно находились участки, пронзительно светилась одна ярко-желтая точка.
   - Где это горит? - спросил Женя. - Не у нас? Похоже, надо немного сменить курс. Самое главное, тут где-то канава была... А! Вот она. Я в ней стою.
   Он дернул Алешу за руку, и оба они пошли немного левее, где было сыро, и даже поскрипывало под ногами от сырости. Женя стал ругаться, в то время как Алеша был настроен на философский лад.
   - Если есть ноги, - бормотал он негромко себе под нос, - То почему бы им не промокнуть?.. Особенно когда утром был дождь? Послушай, - на самом деле его занимал совсем другой вопрос. - Мне мама привезла задачи. Решишь потом, а?
   - Задачи. Решить. Еще носки постирать. Сам не можешь, а?
   Алеша просительно вздохнул.
   - Тебе же раз плюнуть. А я неделю просижу.
   - Да мне-то раз плюнуть, поступать-то тебе.
   Алеша споткнулся было об эту мысль, но потом решительно отбросил ее в сторону.
   - Где ж это видано, чтоб с восьмого класса вкалывать, как нанятый. Нормальные люди позанимаются полгодика в десятом классе и хватит. И я тоже не лысый. Да и ты хорош, я тебе скажу. (Еще я виноват, - вставил Женя). Конечно! Мне мама тобой уже всю башку продолбила: вспомни, говорит, как Женя упражнения делал. А я говорю: что взять с человека, если он шибко умный. Он, может, не заснет, пока какую-нибудь теорему на ночь не докажет, и вообще... он журнал "Квант" от корки до корки читает как детектив... а я в нем только картинки смотрю. Что мне три года себе жизнь отравлять?
   - Куда она тебя, - спросил Женя, чтобы не углублять щекотливый вопрос. - В технический небось мечтает?
   Алеша обреченно вздохнул.
   - Куда мне еще деваться.
   - Тебе виднее. Ты в техсемье живешь. Давно б уж надоело. Стал бы ты, Лелька, врачом.
   Это было такое семейное предание, согласно которому Алешу считали потенциальным медиком. Оно возникло откуда-то так, как возникают все легенды, то есть не из фактов, а из чьих-то глубокомысленных наблюдений и совершенно незначащих деталей - не то чтобы Алеша стремился быть медиком, или ему это нравилось, а просто он не боялся ни болезней, ни крови. Быть может, они казались ему обыкновенным привычным делом из-за собственной хилости. Стоило кому-нибудь занемочь, как Алеша сразу был тут как тут, и куда-то исчезала его всегдашняя лень, а взамен привычного лодыря появлялся деловитый и собранный человек, который почему-то знал, что надо делать, в то время как все домашние только неуверенно переругивались. Один раз он даже сделал укол - хотя до этого дня не делал уколов, и вообще не брал в руки шприца - Михаилу Андреевичу, когда тому стало плохо, а никого не было дома. Алеша тогда просто подумал, что нечего связываться со Скорой Помощью, еще неизвестно, когда она приедет. Обоим им потом сильно влетело, одному за дерзость, другому за легкомыслие. Алешины целительные способности особенно выделялись на фоне мужчин, которые были довольно боязливы на этот счет, а Роман Авдеевич был известен тем, что, увидев в свое время залитую кровью Софью Михайловну, он чуть было не упал в обморок.
   - Врач из меня не получится, - возразил Алеша мрачно. - Там с людьми работать надо. А я не могу. Я нервный. Я бы уж лучше с трупами. Труп тебе уже никакой гадости не сделает.
   Женя сделал вид, что такое предпочтение его нисколько не шокирует.
   - И что, - сказал он тоном специалиста. - Труп - он чем хуже. С ним тоже работают. Судмедэксперты всякие... паталогоанатомы... как их там...
   - Да ну, - сказал Алеша, отмахиваясь. - Вот я ради этого романа с падалью буду из шкуры вылезать. Я лучше на фирме посижу. Соседка вон три года в медицинский поступала. Но она-то дома с мамой, а я, если что, пойду в казарму к старшине. Зачем мне эксперименты над собственной личностью?
   Женя задумался и признал такую точку зрения правильной.
   - Это верно. Медицинских в Москве два, а технических как общественных туалетов. Даже неизвестно, чего больше. Простая арифметика. Это ты, Лелька, правильно считаешь.
   - Общественных... - пробормотал Алеша, у которого при простом упоминании о необходимости поступать куда-либо настроение трусливо ныряло куда-то в самую ноющую точку солнечного сплетения. - Обнаглел совсем... Давно сам-то такой смелый...
   - Не, - сказал Женя, с легкостью смахивая со щеки что-то вроде налипшей паутины. - Это не смелый. Это на основании опыта... Вообще знаешь, - продолжал он, сдвинув брови, с полнейшей какой-то исступленной серьезностью. - У меня, наверное, очень холодная натура. Жутко холодная. Все, что я делаю, я со стороны смотрю, как в кино. Боковым зрением. Вообще говоря, надоедает. У тебя бывает так, что ты время от времени как бы видишь свое отражение?
   - Не бывает, - сказал Алеша, тряся головой. - Еще не хватало... себя самого... Зрелище не из приятных, знаешь ли. Я как-то о себе и не вспоминаю...
   - Ты не прав, - возразил Женя солидно. - Так, о чем я?... Вот: прежде чем подать документы, я там два дня проторчал, в этой приемной комиссии. Облазил все факультеты. Картина всюду просто достойна кисти Айвазовского. Прихожу, например, на радиоэлектронику. Тишина как в церкви. Сидят в углу две бледные поганочки, сопят, бумажки пишут. Рядом представитель комсомольской общественности слоняется, и так ему с бодуна плохо, сил нет. Уж он и морщится, и затылок массирует, нет, видать, ничего не помогает. Пара робких вьюношей где-то у стендов с ноги на ногу переминается. Входит председатель комиссии, радостно кричит: "ребята, тут к нам один красавец с такой характеристикой пришел, прямо не знаю, что с ним делать". Все оживляются - есть хоть чем-то развлечься, и давай эту характеристику вслух и с выражением. Я тоже послушал. Там, правда, было чему порадоваться. Ты знаешь наши характеристики - я, например, сам на себя ее писал. А тут ни одного доброго слова, просто: туши свет, бросай гранаты. Дежурный преподаватель со скукой спрашивает: у него хоть четверки-то есть в аттестате? - Нету! - отвечает председатель со счастливой улыбкой. А, - говорит комсомольское мурло, заочно почуяв родственную душу, - ничего! Сойдет и такое. Нужно хоть что-нибудь для разнообразия... - и с отвращением глядит на поганочек. Те как-то сразу оживают, глазки у них сияют: а где? где такое чудо? Входит малый семь на восемь, рожа как у зэка... А на экономике когда я был, является такой интеллигентный молодой человек и вежливым голосом спрашивает: вы с судимостью берете? Там сонный хмырь за столом аж подскочил. Ну, вы понимаете... - говорит. - Вы только поймите меня правильно... И сам от него боком, боком. У тебя же, Лелька, судимости пока нету (спасибо тебе за пока, - уточнил Алеша), пятого пункта тоже нету, комсомольский билет в кармане, что тебе волноваться раньше времени. Думаешь, им легко набрать двадцать пять тысяч грамотных? Да где они столько найдут. Конечно, есть элемент лотереи. Он всюду есть. Это, знаешь, как повезет...
   - Тебе хорошо говорить, - сказал Алеша, завидуя плавности развернутого перед ним наброска. - У тебя все позади, вот ты и хорохоришься.
   - Ладно, ладно, - сказал Женя. Его мысли уже перекинулись на другой предмет. - Точно, - сказал он, останавливаясь. - У нас горит.
   Алеша встал рядом с ним и рассеянно вспомнил.
   - Наверное, сучья жгут, которые у сарая лежали. Бабушка говорила, надо на золу пережечь. А кто сидит?..
   - Осторожно, - сказал Женя. - Тут где-то лужа была, - он шагнул вперед. - Подожди, я тебя проведу. Ну-ка... направо... хватайся за ветку... боком... еще вперед... еще... (Алеша со всей силы плюхнулся в воду). Ага. Что и требовалось доказать.
   Алеша виновато вздохнул и не стал даже ничего говорить. Он молча, сознавая свою вечную неловкость, плелся вслед за Женей. Они пересекли дорогу и подошли к костру.
   - Навигация не получилась... - бормотал Женя. - Ха. А это Светка.
   У самого огня, в рассеянном янтарном полушарии, на надколотом, с золотыми капельками смолы сосновом обрубке сидела Светлана и, припав щекой к гитарному грифу, перебирала струны. Время от времени, когда звук ей не нравился, она морщилась, неприятно покусывая губу. На возникшие перед ней из темноты силуэты - любого это если бы не напугало, то, по меньшей мере, насторожило - она даже не обратила внимания.
   - Давно сидим? - спросил ее Женя.
   - Сколько надо, - ответила Светлана нелюбезно. Она всегда злилась, когда ее оставляли одну. Сейчас она даже не посмотрела в их сторону, а только с удвоенной возмущенной энергией повернула скрипнувший колок. Женя не счел достойным пререкаться. Он молча пошевелил огонь палкой, дождался, когда оттуда выбросило ворох искр, рванувшихся резкими суетливыми зигзагами кверху, и бросил палку в костер, а Алеша сел рядом со Светланой на мостик. Светланино возмущение увеличилось до критической массы и слышимо выразилось в каком-то свистящем звуке, вроде того, с каким газ выходит из надувного шара.
   - Ну да, - сказала она. - Правильно. Я жду, чтоб прогорело, чтоб картошку положить, а он еще дрова кидает. Правильно. Этот развитый интеллект мне уже вот здесь. Не дай бог нарваться.
   - Дался им мой интеллект, - проговорил Женя, удивленно поводя плечами. - На самом деле все очень просто, - он изловчился и гимнастическим движением ноги, погрузив ступню в горячий пепельный дым, отгреб немного углей в сторону.
   - Резина, - предостерег Алеша, испугавшись при виде парящейся Жениной кедины. - Загорится.
   - С чего б ей загореться? Всю жизнь не загоралась, и вдруг.
   Дышащей, как марафонец, Светлане показался возмутительным их мирный тон.
   - Они еще ведут светские беседы, - процедила она. - Львы. Морские котики. Кто расстроил гитару? Я вам тоже не настройщик. Посмотрите, я ее вчера еще привела в порядок, а сегодня уже такая какофония, что хоть святых выноси. Даже бабушка заткнула уши.
   - Когда затыкают уши, проще всего пенять на инструмент, - согласился Женя с приятной улыбкой салонной угодливости, в то время как Алеша пробормотал: - На то и гитара, чтобы расстраиваться. Это ж не музейный экспонат. На ней играют как-никак... - и беззлобность его податливого бормотания была причиной того, что Светланина злость излилась прямо на него.
   - Да? По-моему, ей дрова рубили.
   - Светк, - отрезал Женя, которому начали уже надоедать сцены праведного гнева. - Веди себя прилично. - И, в знак того, что дискуссия завершена раз и навсегда, занялся кропотливым формированием очага, словно без его усилий картошка так и осталась бы сырой.
   Светлана как-то разом замолчала, будто все слова были исчерпаны, и отвернулась от него, наклонив голову к плечу. На ее нижней губе, мокрой от слюны (прикушенной с досады), точно пластинка слюды, блестела золотая долька - отсвет пламени. Должно быть, она изнурительно долго, все время, что находилась одна у костра и ей некуда было деть мысли, как рыба, лишенная воды, бессильно раздувая жабры, с горячечным любопытством изучала непроглядность леса, и перед ее внутренним зрением, один за другим, во всей своей красочной ядовитости, возникали и проплывали плоды, рожденные ее воображением и обидой. Потом она, с усилием распрямив фаланги пальцев, протянула руку к огню.
   - Закоченела здесь, пока сижу, - тоскливо проговорила она, ни к кому не обращаясь.
   Щелкнул по лаковой фанере ее ноготь - скованные холодом пальцы плохо размеренным движением легли мимо струн. Вздрогнула и поплыла назойливая вибрирующая нота.
   - Лельк! - позвал Женя, который сложной конфигурацией бровей контролировал издалека правильность тона и попадания в нужный аккорд. - Сбегай, скажи, что мы пришли.
   - Не хочу, - ответил Алеша. - Сам иди.
   - Я не могу. Я ответственный шеф-повар. Без меня картошка сгорит.
   - Вот велика наука. Ничего, я послежу.
   - А я тебе не доверяю.
   Раздался новый обжигающий удар по струнам, и в воздухе не мгновение что-то сместилось, дрогнули сочленения между частями окружающей их картины, моментально умолкла птичья свара, и Светлана, органично прильнув к гитаре почти до однородности, до скульптурной законченности, негромко запела про последний караван, ушедший на материк. Алеша сидел радом с ней и занимался тем, что провожал глазами искрящихся мотыльков до их угасания, под самой березовой веткой, выше которой, как выше некого предела ни одна огненная крупинка не поднималась. Ему тоже хотелось спеть вместе со Светланой, но ему так нравилось ее одиночное пение, что он не решался. У нее был такой слабенький меланхоличный голос - при вполне сносном слухе - с выражением какой-то печальной обреченности. Женя, любивший все классифицировать и раскладывать любые предметы по ящикам каталога с соответствующими бирками, называл Светланин голос астральным. Алеше представлялось, что именно такие голоса являются обладателям потусторонних знаний или простым сумасшедшим в галлюцинациях и негромким металлическими тоном твердят им в уши разную чертовщину. Хотя сам Алеша никогда не видел галлюцинаций, он был уверен, что говорят они Светланиным голосом. Далеко, на дороге, мелькнули фары и исчезли. Журчала какая-то тварь в канаве. Сперва Алеша следил за Светланиными губами, нежными, чуть потрескавшимися губами - от склонности к сухости, из-за которой она их мазала не то лосьоном, не то кремом, окуная в него палец - припухшими от прикуса, с выступившими под прозрачной кожей кровавыми зернышками, губами, которые шевелились, словно живые, и на память приходило что-то морское, влажное - щупальца медузы, присоски осьминога, два упругих головастика в банке с водой... Не выдержав такого зрелища, Алеша откинулся, лег на спину, и увидел вдруг, что облака разомкнулись в стороны, и небо вызвездило - и уже через несколько секунд, как только глаза привыкли к темноте, он вздрогнул от ужаса - весь бесконечный кошмар, в обыденной жизни мирно спящий в спящей восьмерке, которую очень трудно нарисовать от руки симметричной, развернулся перед ним в полном объеме. В голове сразу послышалось глухое колокольное гудение, гудение пустоты, которое иногда ему снилось, и тогда ему казалось, что он сходит с ума.
   - Ух, ты, - вырвалось у него. - Звезды какие.
   - Это к холоду, - озабоченно сказала Светлана, прервавшись.
   Они с Женей посмотрели на Алешу и последовали его примеру: кто в каком месте сидел, в том и лег на землю.
   - Женьк! - протяжно позвала Светлана, неуверенно, как по ледяному накату, скользя по букве "е". - А ты знаешь, где какая звезда?
   Женя возмущенно хмыкнул. Он всегда возмущался. Когда он что-то знал, он возмущался, как могли его заподозрить в невежестве, а когда чего-то не знал, то возмущался, как могли предположить, что он держит в голове такую чушь.
   - Нет, конечно.
   - Жаль, - опять послышалось легкое скольжение. - Что ж ты астрономию учил, отличник.
   - Скажешь тоже. Я ее и не открывал вообще.
   - А. Ясно. Результат налицо.
   Из того места, где предположительно находилась Женина голова, двинулся испепеляющий пустынный ветер, самум, тропический смерч, готовый уничтожить всех скептиков и сомневающихся. Женя снисходительно рассмеялся.
   - Не надо думать, что астрономия это наука о том, на какой полке что лежит, - произнес он, изо всех сил стараясь придать своей речи легкий оттенок превосходства - с акцентом на слове легкий. - Ох, Светка. Лучше б ты время от времени вспоминала грамоту. Еще скажи, что тетка из овощного ларька, с подбитым глазом постоянно, математик. Знаешь, как она считает? Лучше калькулятора. Как в глаза ее похмельные посмотришь, так там прямо лампочки мигают, транзисторы прыгают, и процент, и прибыль, и дебет тебе, и кредит, и на сколько обвесила, все в секунду выдает, как стране угля. Знаешь, да? Так вот, к твоему сведению - астроном это не зазубренный справочник. Думать надо, барышня, - произнес он назидательно. - Думать.
   - Скажи, пожалуйста, - проговорила Светлана, сладко потягиваясь, на пике зевка, сладко завязая в словах, как в ванильном праздничном тесте. - Математик может не знать таблицы умножения?
   Женя издалека почуял, куда метит спрятанное жало.
   - Ну да. В огороде бузина, а в Киеве дядька. Я ей одно, а она упорно...
   - Нет, я просто к тому, - продолжала Светлана. - Что для астронома-то все это звездорасположение как дважды два, он, может, и в высоких материях сильно шарит, но где в небе ковш...
   - Ага. Астроном знает. Я-то тебе не астроном. У тебя вот случайная пятерка по литературе, так ты что теперь, литератор?
   Светлана все-таки решила выйти из себя.
   - Случайная? Ах ты, хам. Почему это случайная, а?
   - Конечно, случайная. Знаешь почему? Потому что у тебя в голове коктейль, хуже, ерш. Кто написал в сочинении, что Базаров заразился дифтеритом, когда отсасывал пленки у ребенка, я? Базаров отравился трупным ядом на вскрытии. А пленки отсасывал доктор Дымов. Это из Чехова, если ты не в курсе.
   - Ну и что. Литература в том и состоит. Чтобы сочинять. Суть-то одна, что оба умерли. Я, в конце концов, пишу от сердца. Не про победу коммунизма, как некоторые.
   - От сердца. Не все сердца стоит перекладывать на бумагу. Кое-кому это стоит запретить в категорическом порядке.
   - Запретить? Запретить, да? Нет, ну невозможный хам. Чем это тебе мое сердце нехорошо?
   - Жутко-то как... - невольно, как выпускают из рук стеклянный аквариум с рыбками, проговорил Алеша, который во время их перепалки все старался понять: какой еще ковш. В глубоком колеблющемся слое, как на очень далеком прибрежном дне очень прозрачного моря (а ему всегда было страшно заглядывать туда, внутрь, точно там уже был наготове утопленник, чтобы медленно, оторвавшись ото дна, всплыть ему навстречу и призывно закачаться на поверхности) - ему казались рассыпаны мельчайшие, словно пыль, серебряные стружки, которые из-за какого-то студенистого колебания противно подмигивали то там, то тут. Искать среди них ковш или вообще какие-то внятные фигуры казалось Алеше противоестественным.
   - А? - тупо спросила Светлана, застигнутая врасплох. - Что случилось?
   Женя был хитрее, и не спрашивал. Он обычно делал вид, что и без вопросов в курсе всего, что происходит.
   - Жуткое все-таки зрелище, - повторил Алеша задумчиво.
   - Почему? - спросила Светлана. уже вполне сознательно - уразумев, наконец, о чем идет речь.
   - Не знаю. Мне нервы расстраивает. Я если долго смотрю, то потом спать не могу.
   - Да, - согласилась Светлана, подумав. - Я понимаю.
   - Все дело в том, - объяснил Женя авторитетно. - Что вы смотрите не в ту сторону. Человек не создан лежачим. Он должен смотреть вперед. Или вниз, если на четвереньках. Это у нас национальное бедствие - мы все к звездам норовим. Могу рассказать, как я недавно шел к станции. Иду я, значит, мимо оврага и смотрю - даже специально внимание обратил - на четверть обзора то, что ниже горизонта, а три четверти сплошное небо. Это еще ладно, будь оно как у людей. А то, знаете, все небо в таких облаках - клубками, и все это в таких фигурах - я даже рот открыл. Во-первых, цвет. Это сверху серебристый такой. шелковый, весь переливается... а внизу - знаете, у нас в гастрономе сливовый сок продают, с мякотью - как эта мякоть. Я таких красок в жизни никогда не видел. И вот все это в движении, кони скачут, драконы узлами завязываются, дворцы рушатся, короче, жизнь идет. Пока я шел, глядишь, перед тобой целая страна, и люди там, и города, и все время что-то происходит, интересно, сил нету. География больных. Надо в горах жить, там неба не видно.
   - В городе тоже не видно, - сказал Алеша. - Хорошо, что мы живем в городе.
   - Конечно, хорошо, - подтвердила Светлана. - Только без философии: сказал бы прямо, что в деревне с голоду помрет. Это только мы так можем - сажать укроп, а растет пастушья сумка. Моя пятерка по литературе ему не нравится, боже мой.
   Женя хотел было возразить, но тут подстерегавшие их лазутчики, под скрип калитки, воплотились в облик Татьяны Андреевны, которая сперва спросила, зевнув: "не пора вам?", но увиденное нарушило ее вальяжность, она всплеснула руками и удивленно ахнула: - Что это у вас? Битва была? Почему все полегли? Светлан! - среди противостоящего коллектива она попыталась нащупать самое слабое звено, поддающееся убеждениям. - Ну-ка поднимайся. Они думать не хотят, так тебе сам бог велел. Ты женщина... Нехотя, слегка осоловело, все трое перетекли из стабильно горизонтального состояния в шаткое вертикальное. Женя сунулся было разгребать золу в поисках картофельных угольев, но Татьяна Андреевна заметила отодвинутую в сторону (на мокрую щетину подорожника и гусиной лапки) гитару и попросила сыграть на ночь что-нибудь веселенькое. Светлана бурлацким натужным движением подтянула к себе гитару и толкнула ее к Жениной пятке, и, пока Женя, словно проснувшись, ощупывал струны, стараясь приноровить пальцевые подушечки к забытому материалу, Алеша отвернулся и досадливо ткнул палкой в подножие костра. Веселенькое его не занимало. Если только что он прислушивался к собственному общению с видимым отражением каких-то космических, как казалось ему, сил, а Женя со Светланой вовсе не мешали этому процессу, но теперь его грубо перебили, и хоровое пение частушек, которые, как тараканы в щелях, сохранялись в семейной памяти со времен молодости Софьи Михайловны (а Софья Михайловна только прятала улыбку и смущалась, когда их слышала) требовало его внутренней настройки на что-то такое, что он не улавливал. Он вообще не любил коллективных развлечений, превозносимых общественной моралью, и это сознание собственного уродства - субботники, песни под гитару, переполненные залы, зараженные одним на всех гипнозом, групповой секс (как утверждали злые языки, Женя отказывался подтверждать или опровергать) на старшеклассных вечеринках - иногда его удручало. Он уныло следил, как один за другим появлялись участники общей радости: сперва Иван Валерьянович, за ним Михаил Андреевич и, под самый конец, заскучавшая в одиночестве Софья Михайловна. Он подумывал уже встать и уйти, объяснив такой уход своими небольшими годами, желанием спать, стремлением избежать нежелательных для юных ушей выражений (Татьяна Андреевна упала бы в обморок от подобных объяснений, но все равно), но собравшиеся, очевидно, скоро пожалели соседей, или малой доли полученных эмоций им хватило с избытком - но скоро все разошлись, особо подчеркивая, что вынуждены, просто вынуждены разгонять детей по местам. Алеша не успел опомниться, как оказалось, что он лежит в кровати, все кругом спят, и только он один не может уснуть. Он смотрел на мутное неясное окно, слушал стрекотание в траве, ему чудился шорох гравия под чьими-то ногами за стеной, на улице, и чувствовал себя больным, как довольно часто он на даче чувствовал себя больным, этакой черепахой, с которой содрали панцирь (он не знал, может ли существовать черепаха без панциря). Вне города, на природе, он казался себе таким незащищенным и маленьким, и все его близкие, обычно такие уверенные и сильные, тоже казались ему незащищенными и маленькими, и оттого его болезненно трогал каждый звук и даже звуковые намеки, но сейчас звуки были явные - на террасе храпел Иван Валерьянович, за стеною ворочалась от хронической бессонницы Татьяна Андреевна, и все эти симфонические шумы наслаивались на то обстоятельство, что там, у костра, когда он лежал, запрокинув голову, была минута какого-то безоблачного, бездумного, оторванного от всех окружающих обстоятельств счастья, а Алеша смертельно боялся подобных минут, потому что всегда получалось, будто они были предвестниками каких-то неприятностей, как мертвый воздух и тишина бывают предвестниками грозовых раскатов. В конце концов, он понял, что просто так не заснет.
   - Жень! - позвал он шепотом. - Ты не спишь?
   - Не-а, - протянул Женя из подводных глубин своих сновидений - точно так же он не подавал вида, что чего-то не знает.
   Алеша поднялся и, стараясь двигаться, чтобы не скрипело, шлепая босыми, липнущими к полу ступнями, перебежал на Женину кровать.
   - Мне тоже не спится, - сказал он, толкаясь и расширяя щель между твердой, холодной кроватной рамой и теплой, но тоже твердой Жениной спиной. - Мне не по себе. Расскажи что-нибудь.
   - Ты думаешь, я снотворная таблетка? - проговорил Женя сонно.
   - Такая таблетка встанет поперек глотки, - пробормотал Алеша, раздражаясь тем, что Женя не отличает призыв о помощи от будничного сигнала к дружеской перепалке.
   - А. Я уж думал, ты ошибся адресом, - Женя со скрипом перевернулся на спину. - Ладно, ближе к делу... Что тебе рассказать-то?
   - Не знаю, - протянул Алеша, надеясь, что Женя интуитивно сам нащупает путеводную нить. - Про приемную комиссию расскажи. Что к чему там... все-таки чем больше знаешь, тем спокойнее.
   - Ты что, с ума сошел? - сонно возмутился Женя. - Впереди три года, он весь день на стенку лезет. Ты так не доживешь до экзаменов. Разрыв сердца получишь.
   Алеша обреченно вздохнул, как бы соглашаясь с таким гипотетическим будущим.
   - Ты, Лелька, знаешь что, - проговорил Женя, постепенно возвращаясь из потемок к устойчивой сознательности. - Ты не суетись под клиентом. Нашел тоже время помирать. Дождись сперва... Ладно... - он каким-то извилистым змеящимся движением высвободил руку, которая оказалась у Алеши под боком, и заложил ее себе под затылок. - Ты не волнуйся, - проговорил он. Алеша не видел, но знал, что Женя лежит, запрокинув голову, с открытыми глазами, и смотрит куда-то в темноту, точно там, на дне колодца, из ребристых головоломных кусочков складывается отчетливая картина излагаемого. - Там чего-нибудь придумаем. Чтобы мы да не придумали? Может, ты к тому времени математику будешь знать лучше меня (Ну вот, научная фантастика, - тоскливо заканючил Алеша.) Или знаешь, что мы сделаем? Я сам за тебя экзамен сдам. Это очень просто. Вычислим тип лица, чтобы было среднее между мною и тобой. Возьмем Валеркину краску, загримируем тебя и сфотографируем. Чтобы ты и на себя был похож, и на меня немножко. Если что, скажем, мол, фотография плохая. В свинку снимали. Там на устном будут смотреть, а на письменном вообще никто не смотрит. Я вместо тебя пойду, как нечего делать. Ты не бойся. Там не такие еще штуки вытворяют.
   - А какие? - спросил Алеша с надеждой. Рассказы о ловких авантюрных абитуриентах тонизировали его почти так же, как пиратские романы.
   - Ну, какие. Вот, например, мне рассказывали. Проверяет комиссия письменные работы. Смотрят одну и диву даются. Мало, что все правильно, пять баллов на сто процентов, так еще видно, что писал человек, который научные работы привык писать, знаешь - страницы так пронумерованы, вверху, посередине... вместо слова "определение" Df" латинское ... - ну и прочие мелочи. Проверяющему даже любопытно стало. Он идет в приемную комиссию, мол, чья работа? Там смотрят - грузин какой-то из аула, папа директор мясокомбината. Приемная комиссия за голову. Смотрят фотографию - такая рожа, аж страшно. Спрашивают: был такой на экзамене? Дежурные в ужасе крестятся, что вы, говорят, мы б такой кошмар навеки запомнили. Ясно, скандал... А что сделаешь? Проехали.
   - И что? - спросил Алеша. - Приняли?
   - Как же, приняли. Кто его примет. Срезали на устном.
   - Что ж ты говоришь!.. - Алеша даже обиделся. - Вытворяют, вытворяют... а что толку?
   - То ж по-глупому, - объяснил Женя. - Мы по-умному будем.
   Алеша задумался и, пока думал, постарался потянуть на себя одеяло (Женя не давал) и накрыть заледеневшие пальцы ноги.
   - Не получится, - сказал он. - В тебе вон уже метр восемьдесят. А я, может, вообще не вырасту... и глаза разного цвета... и фигуры, извини... Ты вон объемом больше меня в два раза.
   - Не в два, - возразил Женя, обходя стороной свою больную тему. Будучи не то чтобы толстым, а скорее большим и плотным, он все рвался похудеть, и несколько раз уже садился на диету. - Потом помнишь, нас с тобой за близнецов принимали?
   Алеша, обратившись на призыв "помнишь" к памяти, сразу налетел на россыпь этих непонятных, необъяснимых событий: их действительно много раз принимали за близнецов, хотя с детства, с младенчества, ничего общего не было ни в их внешности, ни в их поведении, а, кроме того, между ними зримо лежали три бесконечных года разницы. Алеша бы решил, что это над ними смеются, но слишком часто это случалось, и слишком разными были люди, которым доводилось ошибаться.
   - Ага, - проговорил он. - Но там ведь...
   - Так вот, - продолжал Женя. - Это знаешь почему? Потому что все видят не человека, а ауру. У нас с тобой аура одинаковая. Понимаешь?
   - Ага, - повторил Алеша. Когда он что-то не понимал, он тупо соглашался. Кроме того, он привык, что он верит Жене, верит даже тогда, когда тот несет очевидную ерунду.
   - Или еще какой выход найдем. Не сомневайся.
   Алешин болезненный слух тревожно вспыхнул, точно обжег кипятком, потому что рядом, совсем по-соседству, шаркнуло тихонечко-тихонечко, и эта крадущаяся тихость была безмолвно понятна всем бодрствующим участникам. Очевидно, на их голоса неспящая Татьяна Андреевна растолкала Ивана Валерьяновича, а тот по-вражьему подбирался, пытаясь застать их на месте преступления.
   - Тсс! - быстро проговорил Алеша в самое Женино ухо.
   Они замерли и тут же услышали, как на террасе звякнула крышка.
   - Точно, - сказал Алеша упавшим голосом. - Чайник берет.
   В детстве, когда они ночами совещались, их разливали водой из чайника.
   - Ну, давай, - сказал Женя, пихая Алешу в бок. Он словно раздраженно удивлялся, что его ночной гость все еще лежит в его кровати, а не перенесся, согласно правилам конспирации, молниеносно в свою. Алеша подскочил (разом взвыли какие-то ржавые крепления) и через секунду уже имел под собственным одеялом такой вид, будто можно было стрелять у него над ухом, и он бы не проснулся. Тут огорченно, опоздавшим охотником, вспугнувшим дичь, возник Иван Валерьянович.
   - Эй, полуночники! Кого полить? Сразу говорите.
   Полуночники в ответ молчали и не изъявляли желания.
   - То-то у меня, - довольно сказал Иван Валерьянович и исчез. Кровать за стеною скрипнула. Стало тихо.
   - Спи, Лелька, - пробормотал Женя и повернулся к стене.
   Алеша последовал его совету, закрыл глаза и, приноравливая руки и ноги к максимальному удобству, облегченно почувствовал близкое веянье блаженного отсутствия, которое уже накатывало, и готово было подхватить и понести так, что утром, выброшенному на берег сознания не о чем бы было беспокоиться. Ему сразу показалось, что предчувствие, которое раньше где-то рядом крутилось, ушло, и ушло не потому что Женя сказал ему несколько обнадеживающих слов, а просто потому что ему, этому предчувствию, не за что было зацепиться, и когда исчезло плохое настроение, то предчувствие растворилось само собою. Даже темнота уже не казалась ему такой пугающей - вообще-то он любил темноту, которая для него, хилого ребенка, была атрибутом всегда желанного покоя и отдыха. Он уже начал ощущать смутные контуры первого сна: неясные ассоциации, бумажное щелканье карт по столу, пляшущие ребята на поляне... потом был мягкий уверенный провал, с тем удовлетворенным чувством, какое бывает у прыгуна с вышки. Алеша спал. Он спал так спокойно, что утром, когда в его сон неожиданно вклинились далекие металлические звуки, крики чаек над морем - а они, хоть и негромкие, резко проявились на сновидческом полотне, путая и перестраивая гладкий сценарий - Алеша поначалу не ощутил никакой тревоги. Потом в мозгу вдруг упал занавес, зажегся свет, и Алеша с ужасом понял, что за окном неестественно, непривычно плачет кто-то из взрослых.
   Этот первый, поначалу охвативший его ужас, всегда казался Алеше своеобразной вехой, нулевой точкой отсчета, началом координат. Все началось именно с него - хотя, вскочив и, со временем, во всеобщей сумятице, разобравшись, в чем дело, он решил, что его перепугали зря (он поначалу решил, что кто-то умер). По сравнению с таким предположением происшедшее выглядело чепухой: это приехала Антонина Ивановна - первой электричкой - чтобы в панике сообщить Татьяне Андреевне о Валерином (это было труднее всего предположить) исчезновении. По ее словам получалось, будто Валера заявила, что вышла замуж и больше дома не появится, а Роман Авдеевич позвонил Грише и устроил ему скандал, в процессе скандала выяснилось, что Гриша ни сном ни духом, и вообще не в курсе Валериных матримониальных выходок... в общем, очень неудобно получилось, а что до скандала, то он разросся до таких масштабов, что Антонина Ивановна (как понял Алеша) приехала не сколько за помощью или советом, сколько бежала от разгула Роман-Авдеичевых глупых нервов, не признававших в этом процессе разгула никаких тормозов. Стоя на крыльце, в роли стороннего наблюдателя, и слушая причитания Антонины Ивановны, Алеша вопросительно посмотрел на Женю, но тот не выразил никакого заметного сопереживания, вытер мокрое ухо полотенцем, пожал плечами и ушел в дом.
  
  
   Для старших, казалось, произошла катастрофа, младшие, поспешно привезенные обратно в город - чтобы, по крайней мере, были на виду - совершенно не поняли, из-за чего такие огорчения. Светлана, всегда далекая от сестры, сперва даже заныла, что неплохо бы салатика поесть по такому поводу... (ее любимым блюдом был салат Оливье, который считался в семье дорогим - майонез, зеленый горошек, мясо - и потому достаточно редко готовился), но ей резко выговорили за прилюдное обнажение хронического идиотизма, и Светлана на Валерину тему замолчала навсегда. Алеша попросту не заметил Валериного отсутствия, да и по правде без нее, без этих раздражающих змеиных клубков ее ленивого темперамента, ему было как-то спокойнее. Один Женя из них троих как-то заметил Валерин уход, причем заметил странно - он задумался (старшие, когда бы не были так заняты, сразу бы поняли, что Женина задумчивость, как и любая его задумчивость, не предвещает ничего хорошего). А заняты были, если не непосредственным участием, то бурным сочувствием, все совершеннолетние члены семьи. Сперва наводили справки о Валерином объекте, и полученные сведения почему-то чрезвычайно огорчили Антонину Ивановну (а может, она просто была в таком состоянии, когда огорчаются абсолютно любому результату). Потом она все же решила пойти на уступки, они с Татьяной Андреевной отправились знакомиться, и знакомство привело Антонину Ивановну в совершенный шок (Татьяна Андреевна, правда, реагировала спокойнее, только тяжело вздыхала, выразительно сжимала губы, поднимала брови - в общем, изображала какую-то сложную риторическую мимику). Из ее скупых рассказов выяснилось даже, что Валерин предмет пил ее здоровье с криком "Ура!" и читал посвященные ей стихи собственного сочинения (ужасные), но степень ее одобрения или неодобрения этому факту никто из младших не почувствовал. Было, очевидно, в Валерином взбрыке что-то такое, из-за чего малолетних упорно старались держать на обочине происходящего и ни в коем случае не посвящать в подробности. Раз Женя застал Антонину Ивановну в тот момент, когда она поведывала Татьяне Андреевне, что у Валериного Коли глаза палача (как будто она раньше видела много палачей), но при Женином появлении она смолкла. Другой раз он увидел Татьяну Андреевну у комода с откинутой скатертью, озабоченно считающую деньги, и затем, при шорохе, быстро прикрывшую их ладонью. Иван Валерьянович был хмур и необщителен. В общем, было ясно, что случилось что-то неприятное, неприятное до мозга костей, настолько неприятное, что никто не может даже толком сформулировать, что именно. Раз днем - это было двадцать четвертого августа - Женя, в голове которого уже сложился определенный план, бродил по квартире, словно ища точку опоры для своей решительности. Сначала он пытался прислушаться к закрытой двери, за которой, как всегда, о чем-то бубнили Антонина Ивановна с Татьяной Андреевной. Услышанное не стоило озябшего уха (Чем ей Гриша был плох? - говорила Антонина Ивановна. - Бросила, да еще так по-хамски. Я б помоложе была, подобрала бы, ей-богу, подобрала б. - Ты того, Тоня, - говорила Татьяна Андреевна, очевидно, испуганно оглянувшись по сторонам. - Ты не заговаривайся. Конечно, если в принципе подойти, так что плохого, если мужик умный? Нам умные-то нужны, нам умных в семье вот как не хватает... - Ах, мама, - ядовито сказала Антонина Ивановна. - Как это остроумно. - Да что ж тут остроумного, - проговорила Татьяна Андреевна как бы пространству. - Горе это, а не остроумие...) Женя, усмехнувшись догадке, отпрянул от двери и решительно отправился к себе в комнату, где царила вялая расслабленность - компромисс с общесемейным настроением, так как веселиться было вроде неприлично, а лишний раз впадать в тоску без видимой причины тоже никому не хотелось. Светлана, поджав под себя ноги, выставив дырку на носке, сидела в какой-то неудобной бутылочной позе и рассеянно листала Валерин журнал, к которому ей раньше не разрешалось даже прикасаться, и который она поспешила теперь прибрать к рукам. Алеша со скучным выражением заглядывал туда же одним глазом, в одной руке у него была клипса - тоже Валерина (бивак мародеров, - сказал про себя Женя) - на лице тяжелое раздумье на тему, что было бы из-за чего мучиться - цеплять живого человека, как белье, прищепкой. В другой руке у него был Светланин плетеный шнурок с обломком булыжника, который ему дали подержать в порыве лихорадочных прикидок, как бы лучше соответствовать журнальным иллюстрациям. Женя, увидев эту двойную картинку к мартышке и очкам, только тяжело вздохнул, отвернулся и уставился в окно, туда, где начинало уже темнеть, было пустынно, и бледнела дорожка, шедшая наискось через двор. Женя медленно протянул руку и включил настольную лампу. Золотой электрический свет как будто оттенил одиночество заоконного пейзажа. Женя задернул занавески, резко, со звоном изолировав комнату от окружающего мира, и прислушался. За стеной все бубнили и бубнили. Женя прислонился к подоконнику и какой-то срок изучал лениво проходящую перед ним пантомиму, пока ее участники, почуяв неладное, не подняли на него вопросительных глаз.
   - Значит, так, - сказал Женя многозначительно. - Мне надо с вами поговорить.
   Две пары прожекторов послушно сфокусировались в одной точке и приготовились слушать. Это были очень разные глаза, до того разные, что Женя чуть не рассмеялся. У Светланы они были серые, очень серьезные и доверчивые, сразу было ясно, что она не будет подвергать Женины слова сомнению или какой-либо критике, что бы он ни сказал. У Алеши, напротив, глаза были черные, непрозрачные, а что до выражения, то его вовсе не было, он тем и славился, что его глаза при всем желании не имели определенного выражения.
   - Дело есть, - объяснил Женя.
   На семейных собраниях у них преобладала та манера говорить, которую мужчины занесли в дом с научно-технических советов, а остальные невольно переняли, как само собой разумеющееся. Светлана как-то сразу замерла, почувствовав что-то или в его голосе, или просто почувствовав, непонятно откуда. Алеша ничего не замечал и был пока спокоен. Он машинально наматывал Светланин шнурок на палец. Женя еще помедлил.
   - Ну, в общем... мы совсем большие, - сказал он. - Выросли.
   - Это новость, - сказал Алеша легкомысленно. Светлана пнула его очень удобно близким коленом в бок.
   - Тихо, - раздраженно сказала она и объясняюще добавила, уже мягче. - Не дергайся.
   Светланина поддержка одновременно и ободрила и испугала Женю. Ему показалось, что все то, что он собирается сказать, она уже знает заранее.
   - Да я повторю, мне не в падлу, - хладнокровно продолжал он. - Мы выросли... только не надо смотреть на меня жуткими глазами... я могу сказать, что думаю? У меня своя точка зрения, - он говорил, глядя в стену и правой рукой изображая в воздухе какой-то убедительный аргумент. - Отец все говорит: крепить семью... на тебе ответственность... дурной пример, и все такое. Ну ладно, на мне ответственность. Хотя можно подумать, Валерка не сбежала бы, если б я не подавал дурной пример. Чихала она на все примеры вместе взятые. Но я не спорю, на мне так на мне. Я насчет того, что там крепить... Мы уже немного в другой возрастной категории, нам теперь вместе неуютно. Последнее время, как мы соберемся, я просто шкурой чувствую... что-то центробежное. Так и хочется друг с другом поскандалить. Вы не заметили? Я заметил. А я вроде не сильно мнительный. Так вот я о чем... Мы не можем больше так оставаться, как раньше, если вместе, понимаете? Давайте спокойно, не доводя до крайностей, решим, что делать. Или мы проявляем благоразумие и разбегаемся. Будем дружить. Издали. А если тесную семью, тогда... - он запнулся, - в общем, переходим на следующий этап близости. И все мои дурные примеры тут ни при чем. Я понятно говорю? - рука, подкрепляющая говоримое, направилась в Алешину сторону. - Ты понял, двоечник, или тебе разжевывать? В общем, давайте не ужасаться, а обсудим спокойно, без комплексов, без криков, я ничего такого страшного не говорю... а то всякие недомолвки мне уже вот где сидят - он взялся рукой за горло и, выпалив все это, наконец, взглянул на своих слушателей - он меньше боялся смотреть на Светлану - и удивился твердому и упрямому выражению (патологически скучному в применении к данному вопросу) ее глаз. Щеки у нее порозовели от волнения.
   - Я согласна, - быстро заявила она бессмысленным пионерским голосом, каким обычно произносила "всегда готов". Это вышло так стремительно, что Женя хлопнул ладонью по колену от досады.
   - Эх... не успел, - сказал он, покачивая головой. И укоризненно добавил: - Куда ты торопишься? Не надо было...
   Светлана покраснела еще больше - очень покраснела - смутилась и стала дергать косички у пледа.
   - Почему? - сказала она с некоторым вызовом. - Ты же сам сказал...
   - Не надо было, - повторил Женя и, испугавшись, что его не так поймут, поспешил объяснить. - Ну... лучше бы он первый... ну ты всегда можешь сказать нет. Может, он хочет отказаться.
   - Пусть, - сказала Светлана угрюмо, не меняя цвета. Голос у нее немного дрожал. - Пусть отказывается.
   - Как?.. - сказал Женя, разводя руками. - Я бы не решился.
   - А я бы...
   Тут они повернулись и посмотрели на Алешу, который тем временем сидел, съежившись, и всеми силами пытался уйти в глубину диванной подушки. Клипсу он уже потерял, а оставшийся шнурок терзал в руке так, что с того лишь сыпались ниточки, но Алеша этого не замечал. Когда к нему повернулись уже договорившиеся между собой два сообщника, он сжался еще больше и скорее заговорил, хотя его впрямую не спрашивали.
   - Я дурак, - сказал Алеша, запинаясь. - Я не понимаю ваших тонких намеков. Вы не можете объяснить простыми русскими словами? Я могу что-то не понять. О чем речь вообще?
   - Можем простыми, - ответил Женя, которому Светланин голос придал уверенности. - Либо мы разбегаемся, либо спим друг с другом. Тут вот вроде два участника забега уже определились... Ясно?
   Алеша проглотил слюну.
   - Да, - выдавил он осторожно. - То есть не совсем. Зачем разбегаемся... Это как? Это кто с кем? - и, пока была пауза, он даже немного рассердился: - Что вы объяснить не можете по-нормальному!
   Пока Женя обескуражено чесал затылок и тянул "Мдаа...", Светлана тоже рассердилась на Алешу и опять пнула его в бок ("Не задавай дурацких вопросов!" - "Я тоже пихаться умею! Как что, так пихаться! Лучше объясните толком...")
   Женя сочувственно вздохнул и развел руками.
   - Правильно, - сказал он, обращаясь к Светлане. - Ему это, в общем, на фиг не надо... - он снова развел руками. - Тебе если только от любопытства ... в общем, думайте. Это надо вместе решать. Я не настаиваю. Я только озвучиваю. Мы, как известно, не врачи.
   Алеша опустил глаза. На лице у него появилось выражение отчаяния, такого отчаяния, которое бывает у детей, когда они разобьют чью-то любимую чашку и чувствуют себя поэтому самыми великими преступниками в мире.
   - Хорошо, - выдавил он хмуро.
   Светлана выдохнула, и тут же снова с хрустом стиснула пальцы, Женя нахмурился - несимметрично - и посмотрел на Алешу внимательно, как будто не верил тому, что было сказано.
   - Точно? - переспросил он.
   - Угу...
   Женя немного помолчал, очевидно, пытаясь справиться с мыслями.
   - Ладно, - сказал он спокойно, хлопая ладонью по колену, словно подводя итог сказанному, - тогда надо жребий бросить.
   Светлана немного отстранилась и откинулась на диван, как человек, который все сказал, что ему было надо, и теперь надлежит только молчать. На лице у нее была по-прежнему серьезность, плакатная серьезность девушки с веслом, которую, казалось, ничего не могло поколебать, даже те соображения, что предмет, о котором идет спор, считается в общем мнении не вполне серьезным, а скорее напротив, легкомысленным. Алеша же на последних словах словно бы проснулся.
   - Э, э, э! - закричал он. - Вы что - обалдели? Какой еще жребий? Ты что, издеваешься, что ли? Да я вообще не знаю, что с ней делать! Мы с ней два лопуха! Сами разбирайтесь! Мое дело десятое! Потом она мне объяснит... Фуу... - он возмущенно выдохнул, как бы не имея больше слов. - Нет, совсем спятили.
   - Ты громче, не все слышат, - посоветовала Светлана между делом.
   Женя посмотрел на Алешу укоризненно, как на новое умышленное препятствие.
   - Я же тебе все объяснял, - сказал он удивленно. - Светк, я ему, правда, все объяснял в рамках литературного языка. Да даже и простыми словами объяснял. Чего ты прикидываешься? Говорил же тебе: учи матчасть...
   - Я забыл. У меня память плохая.
   - Хорошо. Еще раз объясню. Могу даже записать на бумажке.
   Светлана, как наблюдатель, усмехнулась и подняла вверх одну бровь.
   - Ооо, - протянула она. - Это уже становится интересным.
   - Бумажку! Бумажку я сам тебе, какую хочешь, нарисую, - продолжал Алеша, размахивая руками от волнения. Он еще выглядел очень напуганным. - Тебе любой первоклассник эту бумажку изобразит, толку-то? Через это надо пройти. Пройти, и все. Давно сам такой смелый стал?
   - Не кричи, - сказал Женя. - Никуда не надо проходить. Послушай.
   Алеша замолчал, и Светлана еще раз положила ему руку на рукав, чтобы успокоить. Женя снова тяжело вздохнул.
   - Хорошо, - сказал он. - Тебя никто не заставляет. Я уже говорил, ну, не надо, так не надо. Мы не будем думать, что ты испугался, или еще там чего. Так и скажи: идите к черту. Не комплексуй.
   - Нет уж, надо, - выдавил Алеша. - Что ж я тут, лысый буду... Убедили...
   - Тогда давай бросать. Это вопрос принципа, понимаешь? А не то, чтоб я ответственность хочу с себя снять. Я от нее никуда не денусь. Мне что ль это надо? Просто не ты за мной следом, а нас двое. А насчет моей смелости, так ведь тебя не в подворотню ж тащат, бог знает к кому. Ты что, Светку боишься?
   Алеша судорожно покачал головой, но глаз по-прежнему не поднимал.
   - Не, - проговорил он недоверчиво. - Ее не боюсь.
   Но все-таки он поежился.
   - Теперь глобальный вопрос, - продолжал Женя. - Что с ней делать. Это очень просто. А чего хочешь. Что воображение подсказывает. (Мало ли, что оно подсказывает.... - пробормотал Алеша. - Может, я садист в душе....) Да перестань ты, ей-богу! Светку напугаешь. Я, конечно, могу и объяснить, могу и рядом стать, и всю тебе инструкцию с листа начитывать... Можно вообще... - при этих словах Алеша недоверчиво посмотрел на Светлану, словно определяя, что же именно он от нее хочет. - Но без жребия нельзя.
   Алеша перевел недоверчивые глаза на Женю.
   - О господи... - пробормотал он. - А рядом станешь?
   - Сказал, стану.
   - А это не мешает?
   - Кому как. Не пререкайся.
   Светлана сняла руку с Алешиного рукава и стала грызть ноготь. Алеша смотрел на нее теперь уже виновато, так как знал, что она волнуется не меньше, а скорее даже больше, но молчит.
   - Хорошо, - проговорил он, вздыхая.
   Женя вопросительно поднял голову на Светлану, но Светлана по-прежнему не говорила. Женя тоже вздохнул. Сам он очень волновался, но всеми силами пытался это скрыть, не потому что стремился выглядеть повыигрышнее, Светлана и Алеша и так знали, что он волнуется, а просто кто-то должен быть спокойнее остальных.
   - Договорились, - сказал он по возможности деловито. - Теперь вопрос регламента. Это... ты сама давай, - он обратился к Светлане. - Мало ли... если больно будет... чтоб не травмировать. В общем, сама.
   - Очень больно? - спросила Светлана.
   - Не знаю, - сказал Женя голосом человека, смертельно уставшего от тупости собеседников. - Я, что ли, вам профессор? Не знаю я.
   Светлана немного смешалась и все, на что ее хватило, был только судорожный кивок.
   - Так что скажешь.
   Последовал еще один кивок.
   - Ладно, регламент... - сказал Алеша жалобно. - Скажи еще, процедурные вопросы... Когда кидаем? Давай лучше прямо сейчас. Хоть морально подготовиться, если что...
   - Ладно, - согласился Женя решительно. - Сейчас так сейчас.
   Он подумал и потом пошарил в кармане.
   - Тебя пятак не оскорбит? - спросил он у Светланы с совершенно серьезным видом.
   - Нет, - сказала Светлана, пожимая плечами. - Какая разница.
   - Фу, - пробормотал Алеша, возведя глаза к небу. - Какая проза, ей-богу.
   Женя несколько раз подбросил монету, словно примеряясь, как бы лучше кинуть.
   - На что ставишь?
   Алеша страдальчески скривился.
   - Ну, орел.
   Женя как-то сразу, резко, одним движением большого пальца, метнул монету вверх. Она взлетела, брызнула об пол, и все вздрогнули, будто в этом звуке уже было нечто нехорошее. "Сегодня ты", - прошептал Алеша слова известной арии. - "А з-завтра я...". Светлана оглянулась, не услышал ли кто, точно тех, кто услышал, она могла разглядеть через стены. Женя накрыл монету ладонью. Все замерли. Женя выждал паузу и отнял руку.
   - Решка, - сказал он.
   Алеша размашисто перекрестился.
   - Слава богу, - сказал он. Светлана наблюдала за ним иронически.
   - Справа налево, - сказала она.
   - А, - сказал Алеша. - Какая разница.
   - Логично, - согласилась Светлана.
   Возникла пауза. Потом Светлана вдруг выпрямилась, повернулась к Жене и улыбнулась ему уголками губ, хотя было заметно, что она старается подавить внутреннюю дрожь.
   - Ну, - сказала она. - Я тебя слушаю.
   Увидев ее эту улыбку, Алеша подумал, что после Жени Светлана вообще не воспримет его всерьез, а что до самого Жени, то если он раньше был тоже серьезен, то теперь стал еще серьезнее. Алеша его таким не видел.
   - Нет, - сказал он. - Это я тебя слушаю. Когда?
   Светлана справилась с комком в горле и выпалила:
   - Сейчас!
   - Ага, - вырвалось у Алеши. Светлана, чувствуя на себе их взгляды, опустила глаза, еще посмотрела на часы, проверила время и спросила:
   - Или тебе тоже надо морально готовиться?
   - Нет, - ответил Женя, покачав головой. - Не надо.
   Светлана помолчала и поерзала на диване.
   - У папы сверхурочные, - сказала она. - Он приходит, как вырвется. Вчера вообще в одиннадцать пришел. Он говорит, что у них несколько человек сейчас вообще с работы не уходят. А мама к Валере собиралась. Наверное, уже уехала. В общем, у нас есть с гарантией часа два, - она тоже очень серьезно спросила: - Нам хватит двух часов?
   - Хватит, - сказал Женя, немного смутившись. - С запасом...
   Светлана встала, коснулась Жениного локтя и неловко рассмеялась.
   - Ты хоть расскажи, это приятно или как?
   - Слушай, - сказал ей Женя раздраженно, потому что его нервы тоже были на пределе. - Сейчас сама все узнаешь. Расскажешь заодно. Интересующимся гражданам.
   - Или как, - бросил Алеша ей в спину.
   Светлана с Женей вышли и направились к Светланиной квартире. Они прошли мимо большой комнаты, где уже горел телевизор и сидели Михаил Андреевич и Иван Валерьянович, которые пришли за это время. Михаил Андреевич смотрел передачу, а Иван Валерьянович рассказывал Татьяне Андреевне: "С одной стороны во всем мире только мы, как дураки, соосной Камовской схемой занимаемся, а с другой стороны, если подумать, ну зачем тянуть трансмиссию на хвост?" Татьяна Андреевна рассеянно кивала. Женя и Светлана вместо того, чтобы пройти неслышно, остановились и посмотрели друг на друга смеющимися глазами. В этом было какое-то удовольствие, стоять как ни в чем ни бывало, когда никто не подозревал, о чем они сговорились, и что собираются прямо сейчас делать. Татьяна Андреевна, не оборачиваясь, позвала:
   - Светлана! Как мама придет, спроси, куда она дела вафельницу. А то, как на кухне побывает, прямо Мамай прошел... Взбивалки тоже вторую неделю нет.
   - Ладно, - отозвалась Светлана, и Женя поскорее увел ее, пока их не втянули в разговоры и не стали бы задавать вопросы.
   Алеша остался. Ему было не по себе. У него в руке все еще был Светланин шнурок, и вместо того, чтобы отложить его куда-то в сторону, он надел его себе на шею, потому что шнурок был как бы частью Светланы, и раз уж Алеша имел теперь право на Светлану, хотя еще чисто теоретически, он мог хотя бы сразу одеть ее шнурок. То, что Светлана сказала "сейчас", его не испугало, а напротив, немного успокоило. Теперь уже то, о чем они решили, было свершившимся фактом, и что его участия пока в этом не было, его не смущало: как-нибудь. Хотя они с Женей в самом деле были очень разные и очень по-разному себя вели, это не мешало Алеше переносить немного самого себя на Женю. Он как бы участвовал во всем том, в чем участвовал Женя. Тем не менее, конечно, он был не совсем спокоен, а отчасти не в своей тарелке. Пробовал читать, но книга как-то не лезла в голову или странно читалась, и еще кожа на всем теле была словно немного раздражена. Тогда он оставил книгу и пошел в комнату, где смотрели телевизор, но там не повезло, кончилась энная серия, и поехали новости про ударный труд и мирные инициативы. Эти новости, конечно, никто не слушал, а просто так пережидали, когда начнется передача, и поэтому не выключали. Михаил Андреевич как раз говорил: "а вообще это народная примета, раз пошли многосерийные фильмы, значит, жди подорожания".
   - Отдохни, - пригласил Алешу Иван Валерьянович. Он, наверное, подумал, что Алеша был один в комнате, потому что занимался математикой. Алеше сделалось немного смешно, когда он это понял. Знал бы Иван Валерьянович, что сейчас творится в соседней квартире.
   - Я ничего не делал, - сказал он.
   - А на лето вам что, ничего не задают?
   Алеша пожал плечами.
   - Ничего. Только список литературы дали. Читать.
   - Читал?
   - Не-а.
   - Как это? - удивился Иван Валерьянович.
   - Мало ли, что надиктуют, - сказал Алеша важно. - Все читать теперь.
   - Да ведь задание.
   - Ну и что. Если все задания делать, то голова открутиться.
   Иван Валерьянович нахмурился.
   - Слышали, слышали. Логика двоечников.
   - Почему двоечников? - возразил Алеша. - Когда я был в первом классе, нам один раз задали взять тысячу спичек, связать их все ниточкой и принести. Я не вру, честное слово.
   - Это зачем же?
   - Не помню. Я заболел, кажется.
   Говорить про школу было приятно, потому что, во-первых, школа казалась как никогда далекой, а во-вторых, отвлекающий маневр, тем более что про глупости, которые происходили в школе, Алеша мог рассказывать часами. Иван Валерьянович и сам не доверял школе, но там их как-никак чем-то занимали, а Иван Валерьянович не терпел бездельников. Пока они разговаривали, Татьяна Андреевна обратила внимание на Светланин шнурок у Алеши на груди, спросила с удивлением "Что это ты?", и Алеша поймал себя на том, что замер от страха, как будто его поймали с поличным, и этим шнурком он окончательно все выдал. Потом, через несколько времени, появился Женя - Алеша его не заметил, потому что сидел спиной, а Иван Валерьянович заметил сразу и сказал какую-то неодобрительную фразу, на которую Женя ответил ему "а что такое?". Именно первые слова его были: "а что такое?", и тогда Алеша обернулся. Женя сел, положил руки на стол, и голову на руки, а Алеша немного растерялся, не зная, как себя вести, и чуть было не спросил у него, как дела. Он разглядывал Женино лицо, но в лице не было ничего интересного, только глаза веселые, не просто хитрые, как обычно, а веселые, как будто совершил какую-то обычную мелкую пакость, и есть чем душе порадоваться, вроде как бертолетовой соли положил под ножку стула или насыпал гречневой крупы кому-нибудь за воротник. Женя подмигнул Алеше, и Алеша сообразил, что у него, наверное, очень глупый вид, и Татьяна Андреевна вот-вот спросит у него, что случилось. Он постарался взять себя в руки. Пока они продолжали смотреть телевизор и разговаривать, Женя молчал, а Алеша ждал Светлану, ему очень хотелось посмотреть сейчас на Светлану, но Светлана так и не появилась, он даже стал уже думать, что ей очень плохо, но сам пойти к ней почему-то не решался. Когда ложились спать, Женя не был настроен рассказывать, а только все время повторял: "как странно, Лелька", и после повернулся набок и замолчал, а Алеша долго не мог заснуть. Он хорошо не понимал, отчего ему не спалось, то ли его возбудили оброненные Женей слова, то ли появилась непонятная тревога, то ли все это было взаимосвязано и вытекало одно из другого. Было мерзко тихо, даже кран не капал на кухне, Женя спал, как чучело, ни дыхания, ни шороха, и может быть, из-за этой тишины тревога все не уходила. Алеше стало казаться, что сейчас заварилось нечто, что теперь долго не расхлебать, и хотя для него самого еще ничего не началось, но уже счет времени пущен, и какие-то будущие события, которые произойдут от сегодняшнего решения, уже предопределились, и никуда от них не уйти. Он так много не спал, что голова сделалась дурная, и ему померещились шаги. Он приподнялся. Дверь тихо раскрылась, и, как привидение, проскользнула Светлана, босиком, в халате поверх ночной рубашки.
   - Спите? - спросила она ультразвуковым шепотом.
   - Я не сплю, - ответил ей Алеша.
   - И правильно делаешь, - сказала Светлана.
   Она медленно, шажок за шажком, стала приближаться к нему.
   - Темнотища какая, - говорила она. - Куда идти-то? У вас тут ничего не стоит, надеюсь? Если я подниму грохот, вот будет скандал...
   Алеша жалел, что не видел ее лица, потому что не знал, в каком тоне с ней разговаривать, не видя ее выражения.
   - Да ничего не будет, - возразил он. - Решат, что это мы буяним.
   - Если только...
   Она добралась до его кровати и осторожно присела на краешек.
   - Ох, - сказала она. - Наши угомонились, наконец. Я никак не могла дождаться. Папа пришел в двенадцатом, представляешь? Да пока улегся... Женька спит?
   - Не знаю, - сказал Алеша. - Молчит, по крайности.
   - Угу. Пускай, - она подумала и потерла колено. - Лелька, я к тебе.
   - Ааа... - протянул Алеша. Другого он ничего не догадался сказать.
   - Бэ.
   Ее рука стала взбираться вверх по одеялу. Она нашла его голову, положила ладонь ему на лоб и погладила по волосам.
   - Я к тебе, - повторила она. - Подвинься.
   - Тебе ж больно, - проговорил Алеша.
   - Терпимо.
   - Ничего себе. Счастье.
   - Да не о том речь, - сказала рассудительно Светлана. - Понимаешь, с этим надо кончать сразу. Сегодня начали, сегодня и кончили. Даже если ничего, если я буду просто лежать рядом, мы завтра будем смотреть друга на друга совсем другими глазами, понимаешь? Главное, барьер перейти.
   - Я и так никуда не денусь, - сказал Алеша.
   - Твое дело, - сказала Светлана сухо. - Тебя, знаешь ли, в тюрьму не сажают.
   Алеша вздохнул.
   - А кровь идет? - спросил он.
   - Так. Вроде немного. Я потом зеленкой смажу. Ты не думай об этом.
   Они совсем не представляли, как можно приличными словами говорить на эту тему (дома или в школе, например, на эту тему вообще не говорили), а выражаться грубо им не хотелось, поэтому они старались подбирать слова, как могли, чтобы получалось понятно.
   - Знаешь что, - сказал Алеша. - Дай-ка я посмотрю, как у тебя там. В конце концов, раз у нас такие отношения, могу я посмотреть или нет? Может, тебя скорее лечить надо.
   Светлана почему-то страшно смутилась.
   - Не... ты что, - проговорила она. - Ты вообще выкинь это из головы. Гинеколог тоже...
   - Да как я выкину, когда тебе больно! - Алеша даже рассердился.
   - А я говорю, выкинь. Ты что, боишься?
   - Я не боюсь, - сказал Алеша. Он на самом деле не боялся ее, когда она была рядом, да еще в темноте, где не надо делать умного лица. Елена Ивановна уже раньше успела ему внушить, что в их дружбе есть нечто запретное и даже преступное, так что ему все то, о чем говорил Женя, казалось совершенно естественным, а если нервы и вибрировали, то только сами по себе, вне зависимости от его сознания.
   - Не волнуйся, - сказала Светлана. - Я помогу, это просто. Правда. Я тоже волновалась, но это просто. Знаешь, до смешного.
   Она вынула руки из рукавов халата и сняла рубашку.
   - Подвинься, говорю.
   Он подвинулся, она легла и набросила на себя край одеяла. Раньше он иногда с ужасом гнал от себя мысль погладить ей плечи и грудь. Ее грудь раздражала его, Светлана не носила бюстгальтера, и это было заметно, а теперь, когда она вся была рядом и в его распоряжении, то это воспринималось как нечто бредовое. Она обняла его одной рукой за шею и стала тихонечко шептать в самое ухо, и тут Алеша вправду немного испугался, подумав, что она будет говорить ему какие-то непривычные слова, из области литературы, которые его совсем не трогали, и он не будет знать, что отвечать, и это напугает его до полного коллапса. Но Светлана не говорила ему никакой ерунды, а просто рассказывала о фантазиях, приходивших иной раз ей в голову, об Алешином с Женей присутствии в этих бредовых, как все фантастичное, образах, и в их мутном потоке Алеша иной раз, как в зеркале, различал собственные видения - для того, чтобы знакомый призрак тут же обернулся несхожей стороной. Она рассказывала обо всем очень подробно и откровенно, потому что умела вообще быть откровенной, и внимавший Алеша, увлекшийся, как в шараде, сличением картинок, чувствовал себя как бы в одной из этих фантазий совершенно свободно. Бог знает, кто научил ее таким словам - во всяком случае, не Женя, в стороне которого сначала было долгое время спокойно, но зато, когда они перестали шевелиться, Женя там завозился, кашлянул, как кашляет слушатель в консерватории, дождавшись перерыва в музыке, и спросил:
   - Вы все, что ли?
   Светлана, припав к Алешиному плечу, беззвучно рассмеялась, как смеется очень усталый, измученный человек на грани истерики, и Алеша тоже рассмеялся вслед за ней.
   - Привет, - сказал он. - Ты же спишь.
   - Да уж, заснешь. Вы бы мне еще на ухо сели. И так лежу, боюсь пошевелиться, не дай бог помешать.
   Светлана все еще держалась за Алешино плечо.
   - О боже, - сказала она. - Неужели так слышно? А если за стенкой. Баба Соня плохо спит.
   - Спит-то она плохо. Зато не слышит ничего.
   - Тихо вы. Шум в камере.
   - Я вообще молчу, - пробормотала Светлана. - Вы говорите, а меня здесь нету...
   - Подумаешь, - сказал Алеша. - Решат, что галлюцинации. Слуховые.
   - Что надо, то и решат, - сказал Женя. - Не думай, что все такие идиоты.
   Они еще немного поговорили вполголоса. Светлана поначалу все норовила свернуться калачиком и отключиться, так что Алеше приходилось постоянно ее толкать, но потом немного отошла и даже развеселилась. Алеше тоже было весело, сначала он даже не знал, плакать ему или смеяться, но все смеялись, и поэтому он смеялся тоже и уже не вспоминал о своих тревогах, словно их не было. В половине пятого, когда, согласно легенде, у всех самый крепкий сон, даже у родителей крепкий сон, Светлана осторожно ушла, Женя сказал, что спать уже поздно, и взялся за книгу, а Алеша закрыл глаза и через секунду уже не отзывался и не подавал признаков жизни, так что под утро Женя встал проверить, дышит ли он вообще, а когда убедился, что дышит, долго смотрел на него и пытался понять, что ему снится.
  
  

ГЛАВА 2

  
   Время от времени Женя любил бывать один, и, так как подобные моменты случались крайне редко, он очень ценил те недолгие промежутки, когда комната была в полном его распоряжении, стараясь как можно полнее и приятнее ощутить одинокое спокойствие владетеля. Один раз в конце зимы он так вот расхаживал по комнате, вкусно мурлыкал что-то под нос, смотрел в окно на тающий снег и, перебирая вещи, носил их, встряхивая и снова складывая, от шкафа к дивану и обратно. Они с ребятами хотели завтра идти в парк играть в футбол, хотя в парке еще повсюду была грязь, но очень уж хотелось поиграть. Женя искал носки. Он перетряхнул уже почти весь шкаф, а те все не показывались, хотя Женя точно знал, что они где-то здесь. Могли, например, через полгода обнаружиться где-нибудь в кармане. Такое уже случалось. Где-то недалеко прошел неясный рокот, вроде приглушенные восклицания или вздохи, но Женя не придал им значения. Тут за спиной открылась дверь. Женя сначала подумал, что это Татьяна Андреевна, хотел посетовать на пропажу носок и потребовать новые, но тут увидел, что это Светлана.
   - Женька, - проговорила она дрожащим голосом. - Нас застукали.
   Руки у нее дрожали тоже. Она очень старалась быть спокойной и держать себя в рамках, но было заметно, что она в совершенной панике и вот-вот сорвется.
   - Кто застукал? - коротко спросил Женя, внутри которого с оханьем сорвались и посыпались, словно листопад под порывом ветра, самые красочные ругательства.
   - Папа. Я не знаю, что его принесло. Он должен был в хозяйственный ехать, за насосом, а тут здрасте... Он так взбеленился, прям пена у рта. Я сбежала... Он его сейчас убьет, ей-богу. Что делать, Женьк...
   - Так, - сказал Женя деловито и с осознанием собственного хладнокровия прошелся по комнате. Светлана следила за ним и уже было сделала слезливую гримасу, но он ей улыбнулся - наклеенной улыбкой супермена.
   - Ничего, Светк. Ты сядь. Главное, сядь и успокойся. Отдохни здесь. Ты теперь тут ни при чем.
   - Прям, - сказала Светлана. - Я боюсь, он меня убьет. Сначала Лельку, потом меня. Но за Лельку хоть Лена вступится...
   - Отбрехаться как-нибудь нельзя?
   Светлана махнула рукой.
   - Какое там... Мол, все, что ты видел, неправда... дураков таких нет.
   - Кретин, - проговорил Женя зло, потом спохватился, что Романа Авдеевича вроде бы нехорошо ругать и добавил бодро. - Ну и ладно. И нет проблем. Может, к лучшему. Все равно это должно было произойти, так?
   Он подошел к двери.
   - Не дерется он хоть?
   - Не знаю, - сказала Светлана и снова задрожала. - Может, дерется. Он сперва в шоке был. Если отошел, то запросто...
   Женя как раз обратил внимание, что пока они говорили, уже звонил телефон, хлопала потайная дверь, и в квартире они теперь находились со Светланой вдвоем, потому что остальные перебрались ближе к месту событий. Когда Женя, оставив Светлану, подошел к двери, то отчетливо услышал, что там, за дверью, что-то происходит.
   - Ты сиди здесь, - распорядился он обернувшись. - Не светись.
   - Жень, что будет, а?
   - Спроси чего полегче.
   - Черт подери, - прошептала Светлана со злостью.
   Она после его ухода легла было на кровать, но не просидела и пяти минут, потому что одной ей было еще страшнее, чем в эпицентре скандала. Она не выдержала, осторожно высунула нос и обнаружила, что квартира пуста, а всех ее обитателей точно ветром сдуло. Тогда Светлана на цыпочках пересекла условную границу. Там, у Светланы, все толпились у них в коридоре и не решались войти в большую комнату, а в ней внутри Роман Авдеевич уже не кричал, а отрывисто выговаривал что-то жутким низким голосом, от которого Светлана похолодела. Потом он что-то взревел на Ивана Валерьяновича, который крепко, изо всех сил, его держал и не давал перейти к активности. Светлана прижала руки к груди и взмолилась про себя о том, чтобы только не подрались. Потом она заглянула в маленькую комнату. В ней на диване, забившись в угол, как девочка, сидела Антонина Ивановна и закрывала лицо ладонями. Услышав Светлану, она отняла ладони от лица, посмотрела на нее и вдруг заплакала. Светлана оцепенела от ужаса. Губы ее расплылись, она тоже зарыдала. Сзади к ним вошла Татьяна Андреевна, вся такая распаренная, что можно было подумать, она только что вышла из бани.
   - Светлана, а ты чего здесь? - спросила она как-то сухо. - Ты иди, девочка, подальше, здесь и без тебя разберутся.
   Светлана нерешительно помялась с ноги на ногу, отступила, но не ушла. Татьяна Андреевна же подсела к Антонине Ивановне и тронула ее за локоть.
   - Тоня, перестань, - сказала она. - Ты бы лучше пошла последила. Там пять штук мужиков, и все пять не в себе, шутка ли, а с твоим я уж если свяжусь, то всерьез, так что ступай, присмотрись.
   Антонина Ивановна ее не послушалась.
   - Ай, мама, ну их.
   - Гляди. Дело твое.
   - Господи, противно-то как! - простонала Антонина Ивановна. - Девчонки, сучки... растишь, из сил выбиваешься... Руки опускаются, прям сил нету, жить не хочется.
   Татьяна Андреевна поджала губы и сказала:
   - Ты, Тоня, вот что, ты газеты читаешь?
   - Оставь, мама, какие газеты.
   - А ты почитай. Бывает, что они и по подъездам, и с бандитами, и все такое,,, Ты, Тоня, хоть спасибо скажи, что дома, ни гулянок тебе, ни пьянок, и мальчик хороший, не чужой...
   - Вот именно. Не чужой. Он же брат ей!
   - Не заговаривайся, Тоня. Двоюродный. Ты, Тоня, не помнишь, а я-то помню, как папа покойник, Андрей Емельянович, царствие ему небесное, и с мамой жил, и с тетей Машей грешил, бог ее простит. Одна ведь семья, Тоня, вместе жили, у мамы нет-нет и вырвется. И ничего. Век прожили.
   - Ай, мама, что ты вспоминаешь. Сейчас время другое.
   - На этот счет, Тоня, время не меняется. Оно всегда одинаковое. Да и поздно плакать-то, Тоня. Сами виноваты, недоглядели. Мы всю жизнь проработали, домой придешь, свалишься - слава богу, день прошел. Вот и проморгали. А мама-то, Софья Михайловна, сказать правду, Тоня, и в молодости по этой части была недогадлива, а сейчас-то вообще забыла, что это такое. Так что винить, Тоня, некого. Ты лучше пойди, уйми своего идиота, а то он мальчика до смерти напугает. От женщин будет шарахаться. Дурной он у тебя все-таки, Тоня, ты уж меня прости. Себя бы лучше вспомнил, чем кобениться. Да что он у тебя, сильно святой, Тоня, ты вспомни. Я уж пока молчу, но если он Лельку хоть пальцем тронет, я ему, Тоня, все горло перерву.
   - Ох, мама, ты лучше б помогла! - воскликнула Антонина Ивановна. - Хоть в петлю. Что ты мне нотации читаешь? Сначала Валера, теперь...
   - А ты мне, Тоня, не рассказывай, у меня у самой две дочери выросли, я-то знаю, что это такое.
   Антонина Ивановна высморкалась как-то раздраженно, словно хотела этим что-то сказать, и потом взмахнула руками.
   - Да? Как у тебя все получается. Ты подумай, чем это кончается, а если она беременна, дура?
   - Света! - позвала Татьяна Андреевна. - Поди-ка сюда.
   Светлана подобралась боком, как рак, и потупила глаза.
   - Ты, девочка, садись. (Светлана села.) Ты, Света, не думай, я ругать тебя не стану. Я тебе помочь хочу, - Татьяна Андреевна взяла Светлану за руку. - Пойми, Света, я старый человек, многое видела. Я в таких вещах разбираюсь, о каких ты не слышала, и не дай тебе бог. Я тебе многим могу помочь. Только, пожалуйста, ответь мне правду, Света, я ругаться не буду: ты беременность не подозреваешь?
   Светлана ужасно смутилась и готова была провалиться сквозь землю. Она проглотила комок в горле, покачала головой и выдавила что-то вроде "нет".
   - Точно знаешь, не путаешь? Ты отвечать-то не бойся. Это не страшнее, чем с мальчиком спать.
   Светлана снова изобразила какое-то движение головой и сжалась еще сильнее. Татьяна Андреевна отпустила ее руку и вздохнула.
   - Тоня, это дело без мужиков надо решать, ей-богу. Не их это вопрос, вот что я тебе скажу.
   Роман Авдеевич, пока они говорили, совсем исчез из голосового фона, неизвестно, почему - то ли его выставили из квартиры, то ли сам выскочил, то ли просто устал и охрип. Антонина Ивановна немного поспокойнела, когда его не стало слышно.
   - Ох, мама, - сказала она. - Думаешь, все так просто? Что мы, на Северном Полюсе живем? У нас еще школа есть. И общественность. Ты знаешь, что их каждый год у гинеколога проверяют? Вот что мы теперь будем делать? Гинеколог ее раз посмотрит, и все, затравят. Она сама не понимает, что это, когда в школе травят. Насмерть разорвут. Ты бы видела этих теток, классная ее, завуч...
   Татьяна Андреевна признала это рассуждение здравым и задумалась.
   - Что ж, будем что-то делать, Тоня, что-то предпринимать... Может, справки доставать, не знаю... А может, в школу ее пускать не будем, мол, больна. Как-то выходить из положения. На то ж мы и существуем, чтобы им помогать, куда денешься...
   Появился Женя с какой-то ожесточенной мыслью на лице и неприязненно заметил Светлану.
   - Ты что здесь делаешь? Я сказал не ходить сюда. Иди, давай.
   - Ты что раскомандовался? - сказала Татьяна Андреевна. - Что ее из собственного дома гонишь?
   - А без него не обошлось, мама, - сказала Антонина Ивановна громко и вытерла слезы. - Я больше чем уверена, что не обошлось. Думаешь, Лелька виноват? Да неужели б Лелька до таких вещей своей головой додумался? Это его идея, он же у нас экспериментатор. Ты у него спроси, спроси. Он же честный, он все тебе выложит, так выложит, волосы дыбом встанут.
   На такой поворот Женя поспешил смыться. По соседству теперь царила тишина, раз не было Романа Авдеевича. Алеша был тоже весь красный, и казался еле живой. Рядом с ним сидела Софья Михайловна, насмерть перепуганная, и причитала над ним, как над покойником. Михаил Андреевич растерянно молчал. Иван Валерьянович был сосредоточен и мрачен, и занимался тем, что собирал в кулаке подбородок, напоминая статую мыслителя, вернее, напоминал бы, когда была б охота обращать внимание на это сходство, а сейчас Жене было не до него. Так как все сидели, словно бы в оцепенении, то Женя сделал Алеше несколько знаков, но понял, что это бесполезно, и остановился против Ивана Валерьяновича.
   - Пап, - позвал он негромко. - Паап... Мне надо с ним поговорить. Сейчас поговорить.
   - В чем дело? - сказал Иван Валерьянович хмуро.
   - Пап, ну мне надо, - повторил Женя. - Мы пойдем... поговорим. Очень надо.
   Иван Валерьянович решительно покачал головой.
   - Никаких секретов, - сказал он. - Досекретничались. А с тобой разговор будет особый. Все. Никаких секретов.
   Женя подумал и решился.
   - Пап, - сказал он, наклонился и проговорил что-то Ивану Валерьяновичу на ухо. Эффект от этого превзошел все ожидания, потому что Иван Валерьянович вскочил, схватил Женю за рубашку и задохнулся, не найдя слов, соответствующих случаю.
   - Ты... ты соображаешь? Ты что говоришь-то, подлец?.. Убить мало... ох... убью своими руками.
   Софья Михайловна от испуга зарыдала в голос, а тем временем в облаке дыма возник Роман Авдеевич, тоже молчащий с выражением каменной скалы. Походил взад и вперед, как тигр по клетке, а потом ему, очевидно, показалось, что удобно будет наброситься, и он молча попытался, но его удержали разом несколько женщин, и из-за их плеч он гаркнул было:
   - Ты все понял, я тебя... - но тут Иван Валерьянович вдруг выпустил Женю и оттолкнул его от себя в сторону. Тот взял Алешу за руку, поднял и повел. Тогда Роман Авдеевич, кажется, вспомнил про Женино присутствие, и что Женя вообще как-то выпал из его внимания, и воспротивился.
   - Куда? Куда повел? - рявкнул он свирепо, но Иван Валерьянович сказал неожиданно усталым и слабым голосом:
   - Пускай идут, Рома. Хоть в пустыню пусть идут. Глаза бы не глядели. Воспитывали деток. Довоспитывались.
   У него был такой страшный голос, что все окружающие невольно поежились, а Женя, воспользовавшись передышкой, вывел Алешу за потайную дверь. Когда они остались одни, он поправил воротник.
   - Хороший резонанс, - сказал он. - Многое обещает.
   Алешу еще трясло. Он провел рукой по лбу.
   - Слушай, дай я умоюсь, - попросил он жалобно. - Все равно как по уши в дерьме. Я ж говорю, не выношу, когда на меня кричат.
   - Ничего, - сказал Женя. - Это за дело, не обидно.
   Они пошли на кухню. Пока Алеша умывался под краном, Женя сел за стол и смотрел на Алешу.
   - Что ты ему сказал? - спросил тот.
   Женя не ответил. Он подумал и сказал совсем про другое.
   - Лелька, - проговорил он. - Давай колоться.
   Алеша испуганно обернулся на Женю.
   - Ты что, с ума сошел? - сказал он. - Нас тогда просто убьют. Я думал, он и так меня убьет. Он после Валеры совсем по фазе сдвинулся. Видал, какой аврал устроил. Казалось бы, чего орать, а ты говоришь...
   - Да много хуже не будет, - сказал Женя. - Он уже пар спустил и выдохся. Его больше сам факт поразил, а сколько уж нас там побывало...
   - Ох, нет, - сказал Алеша.
   - Лелька, - сказал Женя. - Пора с этим кончать. Умерла так умерла, надо до конца колоться, понимаешь?
   Алеша молчал.
   - А Света? - спросил он.
   - С нее спрос невелик, - ответил Женя. - Что Света? Ты думаешь, они дураки, подозревать не будут? Они уже подозревают. Вот если бы я попался, тогда никаких вопросов. А ты... ты на себя-то посмотри. Сейчас же все равно ко мне полезут. И что?
   Алеша медленно вытирался полотенцем, словно это занятие помогало ему соображать.
   - Тогда, считай, все, - проговорил он уныло. - Ведь это ж для них конец света. В семье такого разврата не потерпят. С меня что возьмешь, я маленький. Наплету, что мы, мол, Ромео с Джульеттой, роковая страсть, сопли с сахаром, то, се... Со страстью что сделаешь? Ну, выпорют. А если узнают, что нас трое, то все, нас по клеткам рассадят, свидания будут давать при свидетелях. Хорошо, если этот козел не подведет... под небо в крупную клеточку.
   Женя барабанил пальцами по столу. Тоже думал.
   - Хорошо, - сказал он, наконец. - Можно и этим боком. Но тогда меня здесь не было и нет, ясно? Дальше там у вас чего хочешь, роковая страсть, сопли с сахаром... но без меня, - он сделал паузу и спросил злым голосом: - Скажи честно, Лелька, ты этого хочешь?
   - Нет, - ответил Алеша тихо.
  -- Тогда я все рассказываю, - сказал Женя тоном, не допускающим возражений. - Что мы в собственном доме как Штирлицы... Надо ж где-то не врать, в конце концов. Вообще, я не вижу, какой криминал? Где в законе такое написано... (Да в законе-то как раз написано, - сказал Алеша со вздохом.) Хорошо. Станем совершеннолетними, плевать нам будет на этот закон. (До этого еще надо дожить... - протянул Алеша). Ничего. Доживем.
   Алеша снова вздохнул.
   - Светке скажи, - посоветовал он.
   - Не надо. Хватит с нее на сегодня. И этот еще кретин... разорался тоже...
   У Алеши вдруг вырвался нервный смешок.
   - Ты чего? - спросил Женя удивленно.
   - Ничего, просто я представил, как мама придет...
   Тем временем, пока они так говорили, обитатели обеих квартир распались по разным углам, чтобы обсудить щепетильную тему негромко и небольшими группами, тем более что первый запал у обвинителей скоро прошел, а взамен появилось пораженное чувство чего-то чрезвычайно гадкого и неприятного. Даже Елена Ивановна не проявляла обычной для нее решительности. Сначала она накинулась было на Светлану, которую вовремя у нее отобрали, потом пыталась залучить Алешу для конфиденциальной беседы, но тот никак не шел, цеплялся за Женю как черт за грешную душу, и так расстроил Елену Ивановну, что она отступилась. Она очень нервничала. Больше всего она боялась, что теперь ребенка, не дай бог, женят, а перспектива ранней женитьбы, да еще на Светлане, казалась ей совершенной катастрофой, и ничем более. Поэтому она, когда говорила с Антониной Ивановной и Татьяной Андреевной, несколько раз как бы ненароком упомянула, что Алеша со Светланой достаточно близкие родственники, и что Алеша на два года моложе Светланы, а это уже несерьезно, и даже вовсе смешно. Все чувствовали себя очень угнетенно, как виновные, так и обвинители, и поэтому никак не могли собраться, словно что-то отталкивало их от общего стола, за которым обыкновенно проходили их обсуждения. Наконец все тихомолком расселись. Больше всех волновался Алеша, потому что знал, какие еще впереди предстоят сюрпризы. Светлана стыдилась и мучилась, украдкой кидая вопросительные взгляды на товарищей по преступлению, а Женя был очень собран и сосредоточен, как будто играл в шахматы и как раз просчитывал в уме возможные ходы и комбинации. У всех было тягостное настроение и не было единодушия: Татьяна Андреевна считала, что такой вопрос надо обсуждать келейно, а не при большом стечении народа, Михаил Андреевич заикнулся было, что не пороть горячку и отложить на несколько дней, а Роман Авдеевич вообще отказался хладнокровно обсуждать этот вопрос. Сперва он куда-то делся - Алеша уже представлял его пишущим заявление в милиции - но потом появился и, хотя молчал, явно выгадывал момент, когда его никто не удержал бы. Все собирались с мыслями, и, наконец, Татьяна Андреевна осторожно проговорила, что хотя этот вопрос из ряда вон выходящий, но деликатный, и для начала его надо прояснить, потому что все собравшиеся это одна семья, и необходимо знать, что же, в конце концов, в этой семье происходит. Затем, для этого самого прояснения, она спросила у Алеши, правильно ли, что они живут со Светланой как муж с женой. Алеша уже немного отстранился, сознавая, что его роль в этом спектакле подходит к концу, а потому он ждал главную партию и изучал край стола, на котором особенно потрескалась полировка.
   - Да, - ответил он спокойно.
   Елена Ивановна, которая сидела, приготовившись, обдала его холодным взглядом и расправила плечи.
   - Что ты у него спрашиваешь? - сказала она жестко. - Ему четырнадцать лет. (Алеша обиделся, так как ему уже и не сейчас было пятнадцать.) Его от психической травмы надо лечить, а не спрашивать. (Алеша пожал плечами.) А ты что глазами вращаешь, - набросилась она на Романа Авдеевича. - С больной головы на здоровую... ему, что ль, это в голову пришло? Я вот у нее хочу спросить... ну-ка, Светлана, ответь мне.
   Светлана вздрогнула и открыла рот, но Женя ее перебил.
   - Можно мне сказать? - спросил он.
   Его вмешательство всем очень не понравилось, и со всех сторон посыпались реплики, что только его недоставало, и лучше бы он помолчал, но Женю было трудно остановить.
   - Нет, - повторял он, отбиваясь. - Нет. Я знаю, что все равно будут вопросы. Уж если говорить, так сразу. Во-первых, я прошу, чтобы Светлану освободили от нашего разговора. Это не ее вина, и она тут ни при чем.
   - Нет уж, - возразила Елена Ивановна. - Ничего себе ни при чем! Она мне еще не ответила.
   - И не надо, - упрямо сказал Женя, наклоняя голову, словно задумывал с кем-нибудь бодаться, и остановил Светлану движением руки. - Лучше я на все отвечу. Инициатива была моя. У Светланы точно такие же отношения со мной, как с Лелькой. Думаю, все уже догадались. Да. Так и есть.
   Алеша закрыл глаза от ужаса.
   Оказалось, что не все об этом заранее догадались, и Женины слова произвели достаточно глубокое впечатление. Елена Ивановна встрепенулась и сделала какое-то непроизвольное движение, словно затем, чтобы защитить Алешу ото всего этого кошмара. Антонина Ивановна изумленно подняла руку ко рту и застыла, словно на нее напал столбняк. Софья Михайловна ахнула и снова заплакала. Михаил Андреевич поморщился, как от зубной боли. Иван Валерьянович, которому было сообщено об этом получасом раньше, застонал. Роман Авдеевич скрипнул зубами, всею грудью навалился на стол, не сводя с Жени страшных глаз, и схватился за сердце. Татьяна Андреевна растерялась, не зная, к кому кидаться.
   - Ты хочешь сказать, что вы живете втроем? - выдавила она.
   Женя неприязненно скривил рот, потому что не выносил такой терминологии, и вообще никакой терминологии не выносил, но так как приходилось говорить, то он ответил.
   - Да, - ответил он и добавил: - Если так выражаться, то да.
   - Конечно! - воскликнула вдруг Антонина Ивановна, почти даже радостно, будто ее внезапно осенила догадка, которая поставила все на свои места. - Как я сразу не поняла. Я же сердцем чувствовала. Господи, мама, это же было очевидно!
   - Боже мой... - простонала Елена Ивановна, потому что других слов у нее пока не было, а Михаил Андреевич немного покрутил головой, как человек, попавший в скверную историю и мечтающий скорее из нее выбраться.
   - Я тебя... под суд, - неожиданно выдавил Роман Авдеевич, у которого словно бы первоначально перехватило дыхание, и только теперь голос возвращался, но не сразу. Все повернулись в его сторону, Антонина Ивановна в испуге метнулась куда-то за каплями, а он тем временем, матерясь, продолжал сдавленным тоном, не располагающим к человеческому подходу, и никто даже не протестовал против его таких выражений. - Ты думал... раз родственница... не посадят? Да я... да тебя... расстрелять бы на месте!.. - Антонина Ивановна уже подсовывала ему стакан с водой, который стучал о зубы. - Его что, он мальчишка... а тебе... Тебе такую статью подберут, что ты к пенсии только выйдешь... - выдавил он мучительно и попытался встать, но у него не получилось. - Что вы их слушаете! - тихо рявкнул он на Татьяну Андреевну. - Им ноги повыдергать, а не слушать... Убью... убью, как есть... ноги отнимаются... Тоня, я говорил...
   - Роман... - проговорил Иван Валерьянович все еще слабым голосом, а дальше все смешалось в один общий звук, потому что Татьяна Андреевна крикнула, что надо вызывать скорую, Роман Авдеевич слабо и протестующее замахал руками, словно мельница, Антонина Ивановна в ужасе зарыдала. Поднялся решительный крик, и все стихли только тогда, когда поняли, что Иван Валерьянович что-то негромко говорит, обращаясь к Жене.
   - Ты всегда... - говорил он, - любил командовать... Я считал, это не плохо... А теперь... Ты хоть понимаешь, какую подлость сделал?
   Алеша думал, что Женя ответит Ивану Валерьяновичу, но Женя молчал.
   - Не понимаешь, - горько говорил Иван Валерьянович самому себе. - Слов не подберу... Выгнала тебя проститутка какая-то, а ты на ком выместил? На младшей сестре, да на брате, который ребенок совсем? Ты их должен был... как зеницу ока... Светлана дурочка, не понимает ничего, и тебя еще слушает по глупости, а ты и рад. А зачем Лельку-то? Чтоб круговую поруку устроить? Чтоб ответственности меньше? Или чтоб не жениться, если что? Ты не только подлец, но и трус, оказывается. Уйди. Противно...
   У Жени лицо пошло красными пятнами от таких слов. Никогда ранее Алеша за ним не замечал, чтобы у него лицо было в красных пятнах. Светлана, которая сидела рядом, незаметно взяла Алешину руку чуть ниже локтя, и от этой безмолвной поддержки ему было немного легче, но Женя сейчас был один, и ему ничего не помогало.
   - Нет же, не так! - крикнул он почти со слезами на глазах.
   - Заткнись! - бросил ему Роман Авдеевич перед тем как долго пыхтел, что бы еще сказать, но так ничего и не придумал, а только с силой махнул рукой, будто с кем-нибудь сражался, а Иван Валерьянович поднялся, помог Роману Авдеевичу и, обняв, повел, почти понес его на кухню, повторяя на ходу: "Порядочные люди так не поступают. Порядочные люди так не поступают". Видимо, помимо медицинской помощи, хотел обезопасить сына хоть отчасти, опасаясь со стороны Романа Авдеевича каких-нибудь необдуманных шагов, вроде смертоубийства, на которые тот был способен по такому исключительному случаю даже и в глубоком сердечном приступе. Антонина Ивановна дернулась было за ним, но Иван Валерьянович только отмахнулся. Женя тоже поднялся, Но Иван Валерьянович уже отвернулся от него, а Татьяна Андреевна еще продолжала смотреть.
   - Женя, - тихо спросила она. - А вы не думали, что сломаете ей жизнь?
   Женя опустил глаза.
   - Нет, - ответил он, пожал плечами и добавил: - А почему? Я и сейчас так не думаю.
   - А ты представь, - сказала Татьяна Андреевна и тяжело вздохнула. - Во-первых, она уже привыкла, что у нее двое мужчин. Ей это надо в семейной жизни, как ты думаешь? Во-вторых, никакой любви, конечно, у вас нет. Думали, да и придумали, как время убить. И надо ей, что она привыкла, без любви-то? Ведь бог знает до чего докатиться можно. Ну и потом... ну я не знаю, а дальше-то что? Как вы представляли, что дальше будет?
   Когда она так сказала, Женя в первый раз удивился.
   - Не знаю, - сказал он недоуменно. - Как можно планировать отношения? Это там выпуск чугуна планируют, и то не получается... Как сложится.
   - Во-во, это я уже слышала, - сказала Антонина Ивановна. - От Леркиного хахаля. Все они одним миром мазаны. Как к ответу, так они ручки кренделем, и в кусты.
   - А то, что вы родственники, - продолжала Татьяна Андреевна. - Это как?
   Женя не стал обнаруживать перед всеми свой нигилизм, и ответил уклончиво.
   - Ну и что, - сказал он. - Мы ж не родные... Герцен, кстати, был женат на двоюродной сестре. А Байрон вообще... того...
   - Ну ты не Байрон, - сказала Елена Ивановна. - Ты другой, - и при этих словах Михаил Андреевич посмотрел на нее немного укоризненно, потому что любые каламбуры казались ему сейчас не к месту.
   - А на племяннице, - спросила Антонина Ивановна с некоторой долей ехидства. - Был кто-нибудь женат?
   Жене начинал надоедать этот допрос.
   - Если покопаться, еще и не то... - сказал он. - Я только не понимаю, какое это имеет значение? Кому плохо? Нам-то втроем хорошо, понимаете? Вот Светлана, вот Лелька, спросите, им что, не нравится?
   Так, знаешь, - сказала Антонина Ивановна. - До неизвестно каких извращений договориться можно. Критерий нашел. Хорошо им.
   Михаил Андреевич осторожно кашлянул.
   - Видишь ли, Женечка, - сказал он. - Алкоголикам ведь тоже хорошо. И наркоманам. И, тем не менее, они опасны для людей, понимаешь?
   - Не понимаю, - ответил Женя, даже не обидевшись, и Алеша понял, насколько он выбит из колеи. - Они дерутся, воруют... убить могут, к примеру. А мы-то что? Мы что плохого делаем?
   - Видишь ли, - снова сказал Михаил Андреевич. - Нельзя жить в обществе, не соблюдая определенные нормы. То, что называют моралью, это же не зря придумано. В каждом обществе есть определенные законы...
   - Ну при чем тут законы?- возразил Женя. - Законы... Да вы посмотрите, как страна живет. Да мы просто ангелы по сравнению с тем, как она живет. Смотрите телевизор свой дурацкий... Вы вокруг посмотрите. Все еще хуже вытворяют.
   - Не надо, - сказал Михаил Андреевич. - Не вали на страну. Лучше за себя ответь, без страны. И потом на кого ты смотришь? На уголовников каких-нибудь? Ты посмотри на интеллигентных людей. Кто-нибудь так делает? Ну вот из наших знакомых хотя бы? И потом, ты говоришь, что никому не плохо. Нам плохо, в первую очередь нам, твоим близким людям. Почему ты о нас не подумал?
   Женя безнадежно опустил голову.
   - А почему вы страдаете? - спросил он устало, так, словно понял, что дальнейший разговор бесполезен.
   - Вот так уж мы устроены, - сказал Михаил Андреевич, разведя руками. - Может, мы отсталые, но вот мы такие, ничего не поделаешь. Надо с этим как-то считаться?
   Женя опять молчал, и ничего не говорил в ответ.
   - Папа же тебе сказал, - продолжал Михаил Андреевич. - Нельзя вмешиваться в чужую судьбу. Не зря же придуманы всякие запреты, правда?
   - Женя, - добавила Татьяна Андреевна. - Будете взрослыми людьми - дело ваше. Но вы еще зависите от нас. Светлана с Алешей несовершеннолетние, школьники. Я сейчас не говорю о том, хорошо это, плохо ли, а давайте решим, как это прекратить, и какие меры принять для этого...
   Женя сел.
   - Вот, я так и знал, - проговорил он. - Вы думаете, это грязная постельная история, и как с ней бороться. А мы с детства вместе. Почему это раньше никого не смущало? Что изменилось? Дети могут появиться? Я же сказал, что не появятся. Где я иной раз бываю, все только плечами пожимают. Это, значит, по любви. А тут ЧП.
   - Да не о тебе речь, - сказала Антонина Ивановна. - Кому ты сдался.
   - И Светлана тоже, - сказал Женя. - Я не знаю, на кого она еще по любви нарвется. Вроде как Валера, да? Вот радость обществу. Ну, кто к ней лучше меня будет относиться? Лелька, а ты не рассказывал, как к тебе гомик приставал? Расскажи, это интересно, тут, наверное, тоже большая любовь может наклюнуться. И не смотри на меня так, - обратился он к Елене Ивановне. - Ты лучше на морду его смазливую посмотри. Говорите, кто из знакомых, да вы знаете вообще, что у нас в школе творится...
   - Конечно, ты еще спаситель получаешься! - взорвалась Елена Ивановна. - Еще скажи, что собой пожертвовал. Совсем ни стыда, ни совести. Мама! - Татьяна Андреевна уже совала Женю тихонечко кулаком в бок, но Елена Ивановна все-таки повернулась к ней. - Ну, ты видишь? Ты видишь, что он уже социально опасен? Его надо изолировать, его нельзя с людьми оставлять!
   Наступила некоторая пауза, после которой Михаил Андреевич в задумчивости почесал затылок.
   - Нда, - проговорил он. - Вот ведь черт какой. С одной стороны понимаешь, что в такие дела нельзя вмешиваться... да и возраст у них, конечно... ну перебесятся, пройдет. А с другой стороны, ну просто такая вещь, что совершенно нельзя не вмешаться, ну никак нельзя. Не понимают... совершенно не понимают.
   В образовавшемся безмолвии только были слышны голоса с кухни, и эти голоса отчасти угнетали собравшихся, потому что за столом в их отсутствие уже установились относительный порядок и спокойствие, а эти голоса напоминали, что это спокойствие не более чем временная иллюзия, и предстоит еще много шума, крика и тяжелых разговоров.
   - Все правильно, - внезапно сказала Антонина Ивановна как-то утомленно и очень решительно. - Только я не хочу, чтобы Светка из дома бегала. Мне одной Валеры достаточно. Я ей поперек не пойду, нравится - пусть. Чего уж теперь... Мало кобелей бегает, и правда, что хуже бывает, - тут ее прервали разом Татьяна Андреевна и Елена Ивановна, которая кричала: "Да ты что? С ума сошла?", а Татьяна Андреевна указала ей на дверь, из которой слышались голоса, и сказала: "Это ты с нами такая смелая, а пойди со своим поговори". Все они стали пререкаться между собой, и пока это продолжалось, пришел слегка оклемавшийся Роман Авдеевич, взял Светлану за руку, грубо сдернул ее со стула и выволок из этого вертепа, причем его вид не предвещал ничего хорошего ни для Светланы, ни для всех остальных. Татьяна Андреевна между тем стала говорить что-то тихонько Жене, чтобы отвлечь его от этой сцены. Елена Ивановна попыталась было последовать примеру Романа Авдеевича, но Алеша разрыдался, впал в истерику, и его пришлось оставить в покое. Постепенно все разошлись с чувством непонятно откуда взявшейся усталости, той усталости, которая появляется не от физического труда, а скорее от долгого страха или ожидания, или еще чего-нибудь изнуряющего. Женя не говорил ни слова, и совсем не замечал Алешу. Когда все затихло, и только стало слышно, как Татьяна Андреевна стучит пузырьком с каплями о чашку, Женя вышел к ней, и добрую половину ночи у них горел свет, но Женя так никогда и не рассказал, о чем они говорили.
   На другое утро Алеша был в школе и смотрел в окно, за которым одна за другою плыли неприятные, тяжелые, точно налитые пеплом тучи. Класс находился в несвойственной ему тишине и напряжении, которое еще более подчеркивала неисправная, противно гудевшая под потолком лампа, и при том она не просто гудела, а время от времени еще как-то мерзко подмигивала, так что, посмотрев на нее, Алеше подумал, зачем вообще существует на свете школа, потому что и без нее хватает неприятностей. После бессонной ночи его подташнивало. Медленно, почти не думая, он выводил на листе бумаги: "Обстановка царской России действовала на Гоголя удушающе, губила его талант. В его произведениях нет положительных героев, так как он не видел их в действительности".
   Сосед его, Вадик Зайцев, грызя ручку, отвлекся и сунул голову ему в тетрадь.
   - Ты что, окосел. Откуда Россия, он в Италии жил всю дорогу.
   Италия была для Алеши совершенной новостью, но он не понял, при чем тут его сочинение, и какая связь.
   - Какая разница, - отозвался он вяло. - Ну, жил в Италии. А в душе Россия. Как в нее, в душу, ни залезешь, а там все Россия да Россия... И вся сплошь такая царская, царская...
   Вадик погрыз ручку еще немного, но в голову ему ничего не приходило.
   - А ты книгу-то хоть читал? - спросил он.
   Алеша рассеянно пожал плечами.
   - Нет, конечно.
   - Тоже правильно, - сказал Вадик. - На экзамене надо по "Малой Земле" писать, и не выпендриваться. Они за нее, между прочим, кроме пятерки ничего не ставят. В принципе. Их там всех пересажают, если они четыре влепят. Только бы эту тему дали.
   - Дадут, - протянул Алеша. - Куда денутся.
  -- Это еще как сказать. Какой-нибудь дурак чего-нибудь ляпнет, а им потом отвечать. Им тоже неприятностей не надо. Вон один осел в десятом написал: "Владимир Ильич выполнил волю народа и умер".
   Алеша вяло хрюкнул.
   - Это как из района спустят, - сказал он, рисуя чертика на черновике. - Да и что про нее напишешь? Я и полстраницы не напишу.
   - Да то же, что все. Назначено, мол, генеральное наступление, приходит Жуков к Сталину, говорит: "товарищ Сталин, разрешите начать наступление", а Сталин говорит: "сейчас я тут с одним политруком посоветуюсь".
   Алеша даже не усмехнулся, а только вздохнул и огляделся по сторонам. Справа на стене была представлена, как водится, классическая литература, воплощенная в плакатах, картинках и во всем, что можно повесить на стену, но для сочинения ничего подходящего не было. Были какие-то противные виньетки, окружавшие со всех сторон портрет Гончаровой. Был силуэт Медного Всадника, выпиленный каким-то прилежным воспитанником из фанеры, и картина, на которой происходил воображаемый разговор классика с императором всея Руси, причем императора на этой картине было практически совсем не видно, и транспарант "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал". Были охровые виды Кавказа - без транспаранта, то ли Лермонтов не доработал, то ли ему по чину не полагалось. Висело несколько перекошенных лиц, и из этой перекошенности следовало, что они были героями Достоевского. Сам автор наблюдал за своими детищами сверху, с выражением истово высокой думы на челе. Был Лев Толстой в кепке. Под его портретом помещались аршинные буквы, которые складывались в лозунг "нет величия там, где нет простоты, добра, правды", а где-то под буквами приютилось изображение Московского пожара. Некрасов был представлен портретом и надписью "золото, золото - сердце народное!", а для Чехова места не нашлось, и хотя для обозначения его творчества повесили плакат "в человеке все должно быть прекрасно", но что именно все, было не видно, так как окончание этой фразы заслонил портрет Сергея Лазо, напоминающий фоторобот с пририсованной фуражкой. За спиной у Сергея Лазо росла довольно жидкая елка, которая символизировала дальневосточную тайгу. Это уж было из пионерской области, оттуда же был и девиз аршинными буквами:" Под небом Отчизны своей трудовой Расти, закаляйся и здравствуй, И галстук храни, как хранит часовой Развернутый флаг государства". Алеша поискал по стенам чего-нибудь о Гоголе, но отряд имени Сергея Лазо обошелся с Гоголем сурово, иллюстрировав его фразой "эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?", картиной "Запорожцы пишут письмо турецкому султану", и тем ограничившись. Три получу, не больше, подумал Алеша, и вообще я не кончу эту проклятую школу.
   - Слушай, - сказал он задумчиво Вадику. - А что они ему написали, а?
   - Кому? - спросил Вадик, отрываясь.
   - Турецкому султану.
   - Не знаю. Наверное, матерщину какую-нибудь, что ж еще.
   - Тоже мне, - сказал Алеша. - Нашли, над чем ржать.
   Когда наступила перемена, он спустился вниз, чтобы посмотреть расписание. По расписанию Светлане предстояла химия. Он вернулся обратно на третий этаж и смотрел на старшеклассников у дверей химического кабинета, но Светланы среди них не было. Тогда он стал искать ее подругу Ленку Метелкину. Ленка оказалась в рекреации. Она стояла в дверях женского туалета и ела яблоко, а какой-то парень приставал к ней и ныл: "Метла, дай кусить, Метла, ну дай кусить." На его просьбы Ленка снисходила лишь легким кивком головы. "Друг мой, - отвечала она высокомерно. - Смотри, где ты стоишь". Алеша ждал, пока нытику надоест клянчить и он уберется туда, куда ему давно бы пора была убраться, но тут Ленка заметила его, и от оживления особенно громко хрустнула яблоком.
  -- Это я у тебя хотела спросить, - ответила она на вопрос, где Светлана, и зажмурилась от удовольствия, но так и не вылезла из дверей туалета, отчего Алеша подумал, может, она всегда ест в таких местах.
  -- Разве ее не было с утра? - сказал он.
   - Не было, - подтвердила Ленка. - А, между прочим, ей надо было сегодня политинформацию делать. Знаешь, какой скандал был. Мне уже Валентина всю плешь проела. Где, говорит, Терешина, там в Чили хунта зверствует, а она болеть. Пускай теперь большой справкой запасается, - и яблоко снова хрустнуло под ее зубами.
   - Ага, - проговорил Алеша задумчиво, пока Ленка продолжала, не торопясь, жевать и одновременно изучать его равнодушными глазами, изучать не оттого, что ей было вправду интересно его изучать, а потому что в поле зрения не попадались более достойные предметы.
   - А не знаешь, что с ней? - спросила она.
   - Не знаю, - сказал Алеша и, сообразив, что лучше будет, если что-нибудь соврать, добавил: - У нее только вчера голова болела.
   Ленка выбросила огрызок куда-то в невидимую урну у нее за спиной, вынула из кармана платок и стала вытирать им каждый палец в отдельности с тою методичностью, с которой протирают перед праздником ложки и вилки.
   - Ну, привет передавай, - сказала она. - Хотя я ей сама позвоню.
   Алеша не стал ничего советовать Ленке, звонить или не звонить, потому что не знал Светланиного положения и решил, что сами разберутся. Елена Ивановна настрого велела ему идти из школы домой, но он не послушал и отправился к Жене, хотя и мог предположить, что дома куда спокойнее, и Елена Ивановна не скажет ему ни одного резкого слова, в то время как Женя способен сейчас на что угодно. Едва войдя на порог, Алеша сразу же понял, какое гнетущее настроение царит в семье, так как радио, обычно слушаемое только Софьей Михайловной, орало на полную громкость, а это значило, что никто из домочадцев не разговаривал друг с другом, потому что в таком реве никто бы никого и не услышал. Алеше открыл дверь Михаил Андреевич, который держал в руке шахматного слона, и который сразу же удалился к себе, избегая встречаться с Алешей глазами. Женина куртка висела на вешалке, а хозяин ее валялся на диване в состоянии какого-то судорожного безделья, и поднял на Алешу глаза с такой агрессивностью, что тот сразу же смирился с какой-нибудь безобразной выходкой, которая не замедлит последовать. Пока он ждал, Женя сощурил глаза и очень ясно произнес:
   - Пойду, напьюсь и устрою здесь такой дебош, что чертям тошно станет.
   Алеша понял, что Женя не был в институте, потому что когда он уходил в школу, Женя лежал на том же месте спиною к нему и советовал не греметь костями. Сейчас он, кажется, тоже был не прочь устроить скандал, а Алеша не любил скандалов и постарался отреагировать как можно нейтральнее.
   - А зачем для дебоша напиваться? - спросил он. - Разве так нельзя?
   Такой невинный вопрос вообще был фирменным Алешиным вопросом. Про него вообще напрасно говорили, что он под сильным Жениным влиянием, влияние было только там, где его Алеша допускал, а некоторым вещам Женя так его и не выучил, несмотря на старание. Например, ни пить, ни курить Алешу вовсе не тянуло, даже для самоутверждения, и он просто не понимал, что хорошего, когда голова дурная, и от тебя пахнет всякой дрянью, тем более что ни легче, ни трудней ему от этого не становилось. Женя в ответ кратко выразил ему свое презрение.
   - Понимаешь ты в дебошах.
   - Ты зато профессор, - сказал Алеша тихонько себе под нос, не решаясь связываться. - Так и лежишь? А Светка где?
   Он снял форму и переоделся, а Женя завалился обратно на диван и все время лежал на нем, не меняя позы.
   - Под конвоем, на замке. Что ты глупые вопросы задаешь.
   Алеша подумал, не зная, что сказать, и добавил:
   - Ее сегодня в школе не было.
   - Еще бы. Ее провожать теперь будут. И встречать. С песнями. Ох, устррою я тут... - протянул он с какой-то свирепой мечтательностью. - Мать только жалко. Отцу бы я сказал... И мамаше твоей, гусыне... И пучеглазому этому, лбу стоеросовому...
   Алеша почувствовал, что Женя очень взвинчен, и ему стало неуютно. В школе ему было беспокойно, и казалось, что дома все пройдет, но теперь он видел, что дома только хуже.
   - Не ругайся, - сказал он примиряюще. - Или ты уже принял?
   - Зануда ты, Лелька, - сказал Женя с некоторым отвращением. - Хладнокровная зануда.
   - Зануда, - согласился Алеша, отчасти обрадовавшись тому, что отделался таким безобидным эпитетом. - Успокойся.
   - Зануда, - повторил Женя. - Все с тебя как с гуся вода. Да я сейчас... Тебя что, не касается?
   - Касается, касается, - согласился Алеша. - Все меня касается.
   Он вышел в коридор и украдкой нащупал потайную дверь, оглядываясь при этом на кухню, чтобы Татьяна Андреевна не выглянула невовремя и не застала бы его с поличным. Но дверь была намертво заперта. Тогда он повернулся к вешалке, натянул пальто и тут, наконец, обратил на себя внимание Татьяны Андреевны.
   - Леша, сейчас будем обедать, - окликнула она его. - Ты куда собрался?
   Вопрос ее был вроде самый обыкновенный, но интонация, с которой он был задан, ясно говорила о больших подозрениях.
   - Я покурю пойду, - сказал Алеша невозмутимо, и трудно было придумать более абсурдный предлог, так как все знали, что он не курил, не выносил даже табачного дыма вплоть до того, что Женя никогда не доставал при нем сигареты. Татьяна Андреевна так переполошилась, что выглянула в таком виде, в каком была, с ножом в одной руке и картошкой в другой.
   - Что-что? Покурить? С какого времени ты курить начал?
   - Вот начал, - сказал Алеша проникновенным голосом. - Надо успокоить нервы.
   - Валерьянки выпей, - твердо посоветовала Татьяна Андреевна.
   - Не, - сказал Алеша злорадно. - У меня дурной пример перед глазами.
   Ему было отлично известно, как переживала Татьяна Андреевна за то, что Женя уже второй год дымил, как паровозная труба. Для доказательства он демонстративно вынул пачку сигарет из Жениной куртки и вышел с нею на лестничную клетку. Закрывая за собой дверь, он услышал, как Татьяна Андреевна выключает радио, чтобы разобрать звуки из подъезда, и поэтому Алеша постарался как можно аккуратнее нажимать на Светланин звонок.
   - Кто? - проговорил из-за двери Светланин голос, который был усталый, или Алеше казалось, что он усталый.
   - Это я, - сказал он тихо. - Ты одна? Открой.
   - Не могу, Лелька, - ответила Светлана.
   - Дома кто есть?
   - Никого нет. Отец меня на нижний замок запер. Он изнутри не открывается.
   Алеша безнадежно вздохнул.
   - Во зверь. Что делает.
   - Начнется пожар, погибну безвременной смертью, - сказала Светлана зло. - В неполные семнадцать. Да разве он подумает об этом. А вчера все ходил, топор искал.
   - Нашел?
   - Молоток нашел. Мама еле отняла.
   - Зверь, - повторил Алеша, внутренне поеживаясь и представляя себе, кому предназначены эти орудия труда. - Ладно. Я тебе по телефону позвоню.
   Он возвратился в квартиру и обнаружил, что Татьяна Андреевна словно бы угадала его намерение и перетащила телефон к себе в комнату. Слышно было, как она там говорила кому-то из своих приятельниц: "Горе мне теперь с мясом, как у Таисии Михайловны дочь работала на мясокомбинате, так никаких проблем, а теперь она уволилась, представляешь, инвалидом стала на этом мясе, такое бесплодие получила, что, одни спайки, каждый день выносила по два килограмма, а куда его еще, как не на живот, а мясо-то мороженое..." Алеша понял, что всюду заговор, и что теперь постоянно будет заговор, и оттого не стал ждать телефона, а вернулся к Жене, который как раз перевернулся на другой бок и смотрел на него.
   - Не обижайся, Лелька, - сказал он.
   - Я не обижаюсь, - ответил Алеша.
   - И не надо, не обижайся. Я могу сейчас такое что-нибудь выкинуть...
   - Можешь, - согласился Алеша. - А то я тебя не знаю.
   Женя покрутил головой с таким видом, будто было какое-то нарушение у нее внутри, и таким трясением он хотел вернуть все части на соответствующие им места.
   - Я так и не успел пересказать тебе содержание "Мертвых душ", - сказал Женя. - Выкрутился как-нибудь?
   - Не знаю, - сказал Алеша. - Посмотрим, что поставят. Как поставят, так и выкрутился.
   - Ох, Лелька, Лелька, - Женя наконец-то расслабился, и глаза у него немного засмеялись. Он очень это умел - смеяться глазами. - Что ж будет, когда вы до "Войны и мира" дойдете. Я ж охрипну тебе пересказывать.
   - "Войну и мир" я уж как-нибудь пропилю, - сказал Алеша совершенно серьезно. - Там диалогов много.
   Он помолчал, покосился на коридор, в котором его могли слышать, и еще спросил:
   - Слушай, и давно она так сидит?
   - С утра.
   Алеша подсел к Жене. Женя ничего не говорил и не делал, а поэтому Алеша не знал, что и ему делать, то ли вовсе не говорить на эту тему, то ли говорить, а что именно надо в таких случаях, он не знал.
   - Что будем делать? - спросил он.
   Женя еще помотал головой.
   - Не представляю. Не мешай. Брысь.
   Алеша замолчал и задумался. Проще всего было обидеться и уйти, но, во-первых, он не обижался, а во-вторых, обижаться сейчас было вообще не надо. Он еще подумал, как бы лучше пробраться к телефону, но тут их позвала Татьяна Андреевна.
   - Ребята! - крикнула она им с кухни. - Обедать.
   - Иди, - мрачно сказал Женя. - Я не хочу.
   Алеша встал и пошел, так как ко всем неприятностям не собирался остаться еще и голодным. Татьяна Андреевна налила ему борща и поставила на плиту кастрюлю с водой. Все это она делала, не глядя на него.
   - Сейчас в магазин мне сходите, - сказала она.
   - Угу, - согласился Алеша и взял ложку. Он видел, что Татьяна Андреевна чувствует себя довольно неловко, но ему эта неловкость не передавалась, потому что он вообще обычно вел себя одинаково, и никогда нельзя было понять, что он в данный момент испытывает, в то время как Татьяна Андреевна была человек открытый, и всегда выражала собеседнику именно то, что она чувствовала не только словами, но и манерой, а как сейчас обходиться с Алешей, она по-настоящему не знала. Она только отвернулась от него к плите и перечисляла, что надо купить в магазине: молока, сахару, рыбы для кота, макарон... Когда было покончено с борщом, она спохватилась и спросила, где Женя.
   - Он не хочет, - сказал Алеша.
   - Ну-ну, - сказала Татьяна Андреевна и вздохнула. - Голодовку, значит, объявил. Что ж, поголодать тоже полезно, а то загривок наел...
   - Ты список напиши, - посоветовал Алеша.
   Татьяна Андреевна не сразу поняла его, и даже вздрогнула:
   - Какой список?
   - Ну, продуктов, - сказал Алеша по-прежнему невозмутимо. - А то я все равно забуду.
   Через пятнадцать минут они оба уже шли по улице в магазин, и на улице Женя немного повеселел, наверное, оттого что на улице не было угнетающей домашней обстановки, а, кроме того, у Жени на улице всегда было веселое настроение, и даже хотя погода не очень располагала к веселью - был мелкий дождь и сырость - но все равно на улице ему было веселее, чем дома. В магазине было как всегда, то есть грязно и много народа. В одном углу стоял истошный крик, потому что там давали то ли соленые огурцы, то ли кислую капусту. В бакалейном отделе, наоборот, не было ни одного человека, в нем скучали друг рядом с другом большая толстая продавщица и такой же большой толстый кот, из чего покупатели могли заключить, что это не совсем пропащий магазин, и в подсобках есть какие-то таинственные запасы, потому что с того, что лежало на прилавках, можно было только похудеть и осунуться. У винного стояли двое подростков в куцых пальто и довольно сильно мучились, так как не могли выбрать, что купить, и эти сомнения совершенно живо отражались у них на лицах. Так продолжалось, пока рядом с ними не вынырнул мальчишка лет десяти и не доложил скверным голосом мелкого пакостника: "а за углом пиво привезли", и тогда подростки вышли из транса и стали активно совещаться. Женя добросовестно выстоял очередь за колбасой, с кем-то поцапался по своему обыкновению, потому что в очередях без этого стоять не мог, и настроение у него совсем улучшилось. Алеша все ждал, что Женя скажет чего-нибудь спокойное про них троих, но Женя рассказал Алеше анекдот, потом еще один, и так они подошли к дому как ни в чем ни бывало. Алеша уже ждал, что Женя закрыл тему, но с другой стороны понимал, что так просто все не кончится, а с Жениной стороны это просто передышка. Так и случилось. Когда настало время заходить в подъезд, Женя со словами "ну-ка подержи" сунул Алеше авоську и направился по дорожке, которая огибала дом. Алеша послушно перекинул авоську через плечо и пошел следом. Когда она оказались у задней стены дома, Женя остановился, запрокинул голову вверх и стал разглядывать их окна, которые выходили на эту сторону.
   - Идем, - позвал его Алеша, который думал, что Женя ищет в окне Светлану. - Мы так ничего не увидим.
   - Отстань, - отрезал Женя. - Я балкон изучаю.
   Алеша тоже попытался изучать, но сразу же бросил, потому что не понял, в чем, собственно, цель изучения.
   - Балкон как балкон, - сказал он. - Ничего нового, - а Женя между тем, не обращая на него внимания, говорил своим обычным тоном:
   - Нда... Я, честно говоря, думал, что они будут мудрее... Когда сделано, то сделано, правда? Да еще сталинское воспитание дает о себе знать. Людям ведь не может быть хорошо. Надо, чтобы им было плохо. Коммунизм там строить или еще чего, но только чтобы плохо... Главное ведь, понимаешь, нам деваться некуда. У нас такие законы, что вас с милицией домой доставят, и все дела. Да мне одному вас и не прокормить, - Женя говорил это все, по-прежнему не сводя глаз с балкона, и потом вдруг ни с того ни с сего рассмеялся.
   - Ты чего? - спросил Алеша удивленно, решив, что с братом истерика.
   - А я смотрю на балкон, так вспомнил. У нас у Борьки Петрова отец как-то проснулся среди ночи, с мыслью, естественно, чего бы выпить, он о другом сроду не думал. Помнит, что в бутылке оставалось, ну и смотрит. Стоит на столе бутылка, а рядом сидит черт и держит ее за горлышко. Небольшой такой черт, зеленоватый, величиной с собаку. Другой бы удивился, а этому все равно. Он только решил, что черт за него допить собрался. Для него ж это покушение, шутка ли. Вот он, значит, на черта, а черт взял бутылку и на балкон. Этот за ним на балкон, а черт через перила и вниз. Ну и этот тоже через перила, не думать же.
   - И как? - спросил Алеша, заинтересовавшись. - Шею свернул?
   - Как бы не так. Бог пьяных любит. У них внизу ирговый куст рос, ну знаешь, у пятого корпуса, так он в него свалился, морду ободрал. А больше ничего. Третий этаж, невысоко. Я сам в школе с третьего этажа прыгал.
   - А бутылка? - спросил Алеша. Он знал, что когда Женя рассказывает всякие байки, то он обычно в это время думает, а треплется просто для отвлечения, и раз Женя начал рассказывать какую-нибудь историю, то значит, он близок к решению проблемы во всей его, решения, конкретности. - Где потом бутылка оказалась? На столе? Или тоже в кусте?
   - Не знаю, - сказал Женя. - Чего не знаю, так не знаю. Какая разница, что с бутылкой. Я просто так вспомнил.
   - Все-таки, - сказал Алеша. - Интересно... - и, так как Женя все еще стоял, и это раздражало Алешу, то он сказал: - Ну, мы идем или нет? Слушай, ты, конечно, здорово умный, но ты хоть скажи дураку, что мы здесь торчим!
   - Цыть, - сказал Женя, но через минуту действительно отвлекся, и они пошли домой. Там они отдали Татьяне Андреевне сумки, которые принесли из магазина, и Алеша с некоторым унынием направился было на свое обычное место, смирившись с тем, что весь этот бесплодный день ему придется испытывать на себе неровности Жениного поведения, но Женя перехватил его и повел в большую комнату. В ней был Михаил Андреевич, который сидел, читал журнал, и напряженно заерзал при их появлении, не зная, очевидно, как с ними себя вести. Женя опустился рядом на диван и тихонечко стал подвигаться поближе.
   - Шах, дядь Миш? - спросил он вкрадчиво. - Или мат?
   Дядя Миша развернул журнал таким образом, чтобы стала видна его обложка, и тогда оказалось, что это журнал "Здоровье".
   - Хочешь сыграть? - спросил Михаил Андреевич.
   - Нет, - ответил Женя. - Голова не варит. Не то настроение.
   В доказательство того, что голова у него не варит, он покачал ею из стороны в сторону, как будто дядя Миша мог из этого убедиться, что она не варит, дядя Миша же, услышав про Женино настроение занервничал, неопределенно хмыкнул и спрятался обратно в журнал. Вообще было такое впечатление, что в доме находился покойник, или, по меньшей мере, смертельно больной. Алеша особенно ощущал это на себе, потому что от Жени и раньше ничего хорошего на ждали, и сейчас смотрели на него довольно обыкновенно, а на Алешу - с некоторым любопытством, или ему так казалось, только во всяком случае на Женю никто не смотрел с любопытством, и это любопытство Алешу очень раздражало, почти так же, если бы у него напрямую спрашивали, как у них со Светланой все происходило.
   - Дядь Миш, - спросил вдруг Женя посреди паузы. - У тебя какие конфеты любимые?
   - Трюфели, - отвечал Михаил Андреевич откуда-то из журнальных недр.
   - Ааа... - протянул Женя. - А ты "Мишку косолапого" любишь?
   - Нет. Он с начинкой. Я с начинкой не люблю. А что это тебя так заинтересовало?
   - Ничего, - сказал Женя. - Я просто вывожу закономерность. Сколько у кого ни спрашиваю... - и он, не кончив фразы, потому что не знал, как ее кончить, задал новый вопрос: - А "Белочка"? Она без начинки.
   - "Белочка" еще куда ни шло. "Каракум" еще, или там "Маска", - Михаил Андреевич отложил журнал в сторону. - А вообще, Женя, лучших сладостей ты не застал. Вспомнить тебе в жизни нечего. У нас, правда, в свое время тоже денег не было на эти сладости, но мы их хоть глазами видели.
   - Почему я не застал, - возразил Женя. - Я трехслойный мармелад застал, например. И ягодное суфле, хоть ты его и не любишь. И мороженое за двадцать восемь копеек.
   - Я даже торт-мороженое помню, - подтвердил Алеша. - Смутно, правда.
   Михаил Андреевич сделал презрительное лицо.
   - Все ерунда. Горький шоколад весовой застали? Не застали. Сахар головами застали? Не застали. Да разве тут один шоколад? О чем с вами говорить, если вы настоящей докторской колбасы не видели? Нет, не то, что продается, а настоящей натуральной докторской колбасы. Или крабы, например...
   - Застали мы крабов, - возмутился Алеша. - Мама к Новому Году приносила. Тоже самые настоящие. В банке.
   Михаил Андреевич сардонически усмехнулся.
   - Это разве крабы? Это жалкая молекула крабов. Ты представь себе штабель до потолка, и все крабы, крабы... Представляешь?
   Алеша был вынужден удрученно сознаться, что не представляет, а тем временем Михаил Андреевич беспокойно заерзал на диване и стал к чему-то принюхиваться.
   - С вами разговаривать грех один, - сказал он. - Сразу так есть захотелось... Что там у бабушки на второе? сосиски? Это хорошо...
   - Именно этого я и добивался, - проговорил Женя вполголоса, когда Михаил Андреевич удалился в сторону кухни. Затем Женя толкнул Алешу в бок, а сам метнулся к балконной двери.
   - Я с тобой! - запротестовал Алеша, хватая его за рукав, словно испугавшись, что останется один на один с неприятелями.
   - А дверь открытую оставим, да, чтоб сразу доперли?
   - Мы ее привяжем, - заговорил Алеша очень быстро и умоляюще. - Или чем-нибудь прислоним...
   - Чем ты ее прислонишь... Ладно, давай быстрее.
   И не успел, наверное, Михаил Андреевич поудобнее разместиться на кухне, как они уже перелезли по поручню через перегородку и были на Светланиной половине балкона. Далее Женя негромко постучал в дверное стекло, чтобы Светлана открыла, а Алеша ежился от холода, и Женя свободной рукой потер ему лопатку. Изнутри выплыла Светлана, но не удивилась, а быстро открыла дверь и впустила их, пробормотав только "господи, вы-то как вырвались". Она была сильно заплакана, и не только заплакана, но и вообще как-то вся непохожа на себя, и, скорее всего, так казалось, оттого что волосы ее были туго забраны в пучок, а одежда, напротив, неряшлива, и халат распахнут, хотя обычно она поступала наоборот, то есть одевалась аккуратно, а свои волосы поручала воле случая, и как они по этой воле ложились, так обычно и лежали. Женя погладил ее по голове, а Алеше больше хотелось дотронуться пальцем до ее щеки, потому что щека у нее стала красноватая и распухшая, и очень хотелось до нее дотронуться, но он все-таки не стал этого делать. Вообще Светлана была какая-то очень теплая, наверное, оттого что много плакала, и это у нее было очень привлекательное тепло. Когда они все вместе сели, и Женя взял Светлану за руку, то Светлана насупилась и уставилась в одну точку на противоположной стене.
   - Мама отпуск берет, - сказала она. - Будет меня водить в школу и обратно... А отец хочет квартиру менять. Никогда его таким не видела. Ушел и запер. Я говорю: а если у меня сердечный приступ? Ничего, говорит...
   Алеша сочувственно покивал головой, а Женя рассматривал Светлану и ухмылялся.
   - Ты чего такая грустная? - спросил он.
   - А чего радоваться? - спросила Светлана немного удивленно. Видно было, что она слишком долго переживала, и оттого ей казались странными все те, кто не переживают. Тем временем Женя развалился и закинул ногу на ногу.
   - Что плохого? - сказал он. - Все хорошо. Расслабься. Ты просто очень напряжена. Расслабься.
   - И получай удовольствие? - спросила Светлана язвительно.
   - Это как хочешь, - сказал Женя. - Хочешь, получай. А не хочешь, не получай. Только не делай такое трагическое лицо. У тебя есть ключ от замка?
   Светлана стиснула руки.
   - Нету. Отец отобрал. Сначала мой забрал, а у меня еще был Валерин, я думала, он про него не вспомнит. Как бы не так. Весь стол облазил, нашел.
   - Какой в нем надсмотрщик пропадает, я не подозревал. Зарывает талант в землю. Его бы на плантацию, негры по нему плачут... Ладно! - Женя наконец-то посмотрел на Светлану серьезно. - Иди, собирайся.
   Светлана сразу встрепенулась.
   - Куда? - спросила она.
   - Для начала через балкон и к нам. Мы тебя подстрахуем. А потом на дачу.
   - Ага, - согласилась Светлана и немедленно убежала собираться. Пока ее не было в комнате, а Женя продолжал сидеть, Алеша поднял на него глаза. Он ничего не говорил, а просто поднял глаза. Женя полез было за сигаретами, вернее, чисто машинально поднес руку к карману, но потом передумал и положил пустую ладонь на колено.
   - Что будет, то будет, - сказал он. - Не хочешь глотнуть свободы, прежде чем тебя тоже будут водить в школу и обратно?
   Алеша молчал и все так же смотрел на Женю, как смотрел на него с самого начала.
   - Нам нужен какой-то запас времени, - продолжал Женя, немного отвернувшись. - Надо обдумать ситуацию. Здесь мы не придумаем.
   Он все-таки вытащил сигареты, но тут ворвалась Светлана в пальто и с рюкзаком в руках, и Женя вместо того, чтобы положить сигареты обратно в карман, зачем-то бросил их на столик. Они все трое вышли на балкон, и Женя первый перелез через перегородку и осмотрелся, не появился ли кто в большой комнате, пока их не было. Затем переправились Светлана и Алеша. Все понимали, что надо торопиться, потому что никто не гарантировал их от чрезмерного любопытства близких соседей из противостоящего дома, от того, что те не приняли бы их за квартирных воров и не стали бы названивать в милицию, которая встретила бы их на самом выходе из подъезда, и тогда, считай, все пропало. Поэтому они быстро довели Светлану до прихожей, запихнули ее в туалет, а сами пошли собираться, или вернее, Алеша собирался за двоих, а Женя проверял документы, пересчитывал деньги и подгонял Алешу:
   - Скорее, берем только наличные, на даче навалом барахла.
   - У меня только пятерка, - сказал Алеша. - Пять рублей двадцать копеек. Но можно зайти к нам, у мамы есть, я знаю, где.
   - Не накроют?
   - Не должны.
   Пока они были заняты, Светлане надоело сидеть в туалете, и она прислушалась. Ей казалось, что все тихо. Она откинула крючок, выглянула наружу и увидела, что совсем рядом с нею, в дверном проеме стоит Михаил Андреевич, который тоже уставился на нее со странным выражением, смысл которого Светлана сразу не поняла. Так они стояли и смотрели друг на друга, ничего не говоря. Потом Светлана как-то судорожно бросилась к выходу, хлопнула дверью и покатилась вниз по лестнице. Алеша с Женей этого не видели, и поэтому не знали, что произошло, но от резкого хлопка у Алеши не выдержали нервы, и он пронзительно крикнул:
   - Атас!
   В ответ Женя схватил его за руку и поволок за собою. Они выскочили вслед за Светланой и, как угорелые загремели вниз по лестнице, пропуская при этом ступени, точно за ними гнались по меньшей мере с опасностью для жизни.
  
  
   Они приехали на дачу, прожили там два дня, в течение которых старались привыкнуть к своей неожиданной изоляции, и к тому, что теперь они, хотя им не разрешили быть вместе, но все-таки ни от кого не прячутся, а на третий день Алеше стало плохо. У него болел живот, его тошнило, потом у него поднялась температура, и он как-то сразу пришел в такое состояние, что Женя со Светланой, привыкшие к тому, что обычно поболит что-нибудь и само проходит, очень испугались. Вечером, когда темнело, Женя сидел в комнате, оклеенной газетами, куда осенью перед отъездом снесли всю нашедшуюся тогда рухлядь, баки и тазы, так что эта комната оказалась некоторым подобием кладовой, и, положив руку на стоящую перед ним винную бутылку, наблюдал через окно за солнцем, в ту пору как раз садившимся прямо в лес, густо закрывавший собою горизонт, так, будто кроме этого зрелища его ничего не интересовало. На горизонте этот лес был в виде туманного черного пятна, но, переводя взгляд поближе, можно было увидеть, что он состоит из мокрых, черных и совершенно голых деревьев, между которыми тут и там зубчиками высовывались дачные крыши. В одном месте резало глаза нестерпимо яркое пятно, которое было, потому что солнце, заходя, отбрасывало свет в какое-то окно. Небо было приторного, душного цвета, похожего на слоновую кость или на старые клавиши. Вошла Светлана и встала рядом с Женей.
   - Налей мне, - попросила она.
   Женя налил немного из бутылки в свой стакан и молча подвинул его в Светланину сторону.
   - Для бодрости, - объяснила Светлана и выпила единым духом. - А вообще больше не надо, - сказала она, отняла бутылку и задвинула ее под стол. - Вдруг ему опять хуже станет? Нужна готовность...
   - Почему ты так подумала? - спросил Женя мрачно.
   - О чем?
   - О том, что хуже станет. Ему правда хуже?
   Светлана неопределенно повела головой.
   - Говорит, что лучше, - сказала она. - Может, врет, кто знает. Его не поймешь. Если б я была врач...
   - Ну, раз спит, значит, лучше, - сказал Женя. - Когда больно, не заснешь.
   - Ой, - выдохнула Светлана. - Надолго ли?
   Она измученно провела ладонью по глазам. Эта измученность у нее была больше от страха, потому что не успела она еще отойти как следует от того, что их отношения оказались обнаруженными, как последовала эта новая беда, и мнительной Светлане уже казалось, что этим бедам не будет конца.
   - Спроси, что ему пить, - сказал Женя. - При мне ни разу такого не было. Лена говорила, но я не думал, что настолько... Какие вообще есть лекарства?
   - Анальгин, - сказала Светлана.
   - Это я знаю. А еще?
   - Да нет. Он говорит, что всегда анальгин пьет.
   - Это от боли, - сказал Женя. - Это не лечит.
   - Да, - согласилась Светлана. - Только здесь все равно ничего, кроме анальгина, нету. Только травы, которые мама сушила, да и те не лечиться, а ромашка, чтоб голову мыть, и пижма, чтобы моль не заводилась. Хотя, что травы... мертвому припарки. Господи, хоть бы это не аппендицит и не это... что при язве бывает.
   - У него нету язвы, - сказал Женя, стараясь говорись по возможности тверже.
   - Откуда ты знаешь? У всего есть свое начало.
   - Да ну тебя, - проговорил Женя. - Не каркай.
   Светлана наклонилась и положила голову на Женину руку, ту руку, которая была на столе.
   - Вечно на даче что-то случается... - сказала она. - Помнишь, тогда бабушка ногу порезала осотом?.. А в школе сегодня контрольная по физике... Не верится, правда?
   - А в тюрьме макароны, - сказал Женя. Окно все больше заливало чернотой, и становилась почти не видна лавочка у поленницы, на которой всегда сидели Светлана с Алешей, голова к голове, почти соприкасаясь лбами, чистили картошку и жалобно выводили тонкими сиротскими голосами: "знать, судил мне рок с могилой обвенчаться, молодцу", а другой край этой скамейки всегда занимала Софья Михайловна и тоже занималась какой-нибудь кухонной операцией или мыла посуду, а когда ей приносили из леса грибы, то она раскладывала их не столе, выбирала желтые сыроежки и ела сырыми, а красные и серые оставляла, чтобы пожарить. Больше никто в семье не ел сыроежек нежареными... Пока темнело, Светлана молчала, и вдруг испуганно спросила у Жени:
   - Ты спишь?
   Женя покачал головой.
   - Я виноват - сказал он. - Честно говоря, я больше про тебя боялся, а про него забыл. У тебя, конечно, было, за что бояться, и организм перестраивается, и нагрузки... И двое на одну... У меня как-то из головы вылетело, что он маленький. В индейцев еще играет. Вот я - что я делал три года назад?
   - Три года назад ты выигрывал у дяди Миши в шахматы, - с готовностью ответила Светлана.
   - Во-во. Все свалилось... и нервы, и действительно он еще маленький. Мне бы так три года назад, так я не знаю...
   Светлана прислушалась.
   - Что это? - спросила она. - Или за окном? Сегодня так скрипят березы, ужас...
   Она поднялась, но не успела дойти до двери, как звук, встревоживший ее, повторился с большей четкостью, и стало очевидно, что это не березовый скрип, а стон. Женя встал.
   - Все, - сказал он решительно. - Хватит. Надо ехать в больницу.
   Светлана ужаснулась.
   - Куда? - ахнула она. - В Москву? Он не сможет... мы его не довезем.
   - Не в Москву, так в местную. Нужен врач. А мы сидим и смотрим. Нельзя.
   С этими словами Женя взялся за пальто и отправился на шоссе ловить машину. Еще стояла весна, и на участках не очень-то шли работы, и дачников совсем не было, и дачных машин тоже не было. Один раз Женя остановил грузовик, но его водитель был таким пьяным, что, открыв дверь, чуть не вывалился из кабины прямо на дорогу. Женя отказался от него, но сразу пожалел, потому что грузовик уехал прочь по достаточно прямой линии, дорога была пуста, и не было никаких гарантий, что следующий водитель будет пьян намного меньше предыдущего, тем более что Женя хотя знал очень многих из деревни, но припомнить из них непьющих никого не мог. К счастью, другой через несколько минут оказался все-таки в лучшем виде, наверное, был неместный. Через полчаса они были за десять километров от дачи, в деревенской больнице, которая находилась в особняке, со временем доведенном почти до состояния развалин, и если бы Женя со Светланой обратили на него внимание со стороны, то, наверное, задумались бы, стоит ли отдавать живую душу в такое страшный дом. Его ступени были все пробиты, у фигур проломлены головы, а стены очень облупились и заросли лишайником, почему-то разных цветов, которые плавно переходили один в другой, так что стены отчасти напоминали радугу. Но Светлана с Женей были заняты Алешей и не смотрели на больничную внешность, и, кроме того, было темно. Под вывеской "приемный покой" сидела пожилая тетка, обтянутая халатом, как скорлупой, которая, как водится, сразу стала орать, что нет отбоя от москвичей, и пусть катятся в свою Москву, мало того, что летом являются, еще и зимой покоя нет, и вообще жрать надо меньше в стольном городе, тогда все болезни пройдут. Потом Женя выматерил эту тетку, не стесняясь Светланиным присутствием, а та не осталась в долгу и пригрозила позвать милицию, и Женя тоже пообещал позвать милицию. Пока они таким образом выясняли отношения, Светлана сидела вместе с Алешей на скамейке, обнимала его и была ни жива ни мертва, потому что боялась, как бы Женя не ударил эту тетку, и тогда неизвестно, чем все кончится. Но оказалось, что весь этот крик есть только необходимый обычай, и тетка все-таки позвала врача. Явилась другая женщина, моложе и подтянутей, подняла Алешу со скамейки и увела с собой. Светлана провожала их глазами и увидела, что в конце коридора возник высокий худой человек в синей пижаме, и с костылем под мышкой. В коридоре был такой свет, что этот человек весь казался синим. Он стоял как-то робко, или Светлане показалось, что робко, и прислушивался, должно быть, его разбудил шум, поднятый приемной теткой, потому что если этот шум мог поднять мертвого, то синий человек выглядел в самый раз как мертвый. Светлану настолько сильно поразил этот человек, что она чуть не зарыдала, но тут вернулся Женя, и Светлана словно бы очнулась.
   - Что? - спросила она.
   Женя не садился, даже не вынимал руки из карманов.
   - Она говорит, что непохоже на аппендицит, - сказал он. - Говорит, будут наблюдать... В общем, их клиент.
   - Они его взяли? - спросила Светлана.
   - Да.
   - Ох, - вырвалось у Светланы. Ей до последнего времени казалось, что Алеше дадут таблетку, у него все пройдет, и они отправятся обратно на дачу.
   - Только знаешь еще что, - продолжал Женя. - Она сказала, что до утра ничего не будут делать, посмотрят. На что посмотрят-то? Знаем мы. Пойдет и спать завалится.
   - Но все-таки... - возразила почти что убитая Светлана. - Она ведь дежурная.
   - Да вроде, так называется...
   Они, пока говорили, стояли тут же, в холле, и приемная тетка опять зашумела на них, что здесь не ночлежка и не зал ожиданий, а у современной молодежи нет ни совести, ни уважения к людям. Когда она так завелась, Женя велел Светлане, чтобы она выходила на улицу, а сам задержался, чтобы сказать этой тетке несколько слов, и Светлана хорошо представила себе, что это были за слова, но так как Алешу уже приняли и лечили, то ей было все равно. Выйдя, она остановилась у полуразрушенных больничных перил, к которым нельзя было прикоснуться без страха за то, что они вслед за прикосновением немедленно рухнут и окончательно рассыплются, а Женя здесь догнал ее, остановился и молчал, только курил и смотрел куда-то в парковую темноту. Был очень сырой промозглый холод, на лужах растянулась изморозь, и кусочки льда иной раз хрустели, когда на них наступали ногой, а изо рта при дыхании выходил белый пар. То ли погода была тому виной, то ли мерзкое настроение, только Светлане показалось, что этот бледный вымороченный особняк есть вовсе не больница, а какой- то корабль с мертвецами, и оттого, что ей так казалось, она уцепилась за Женино плечо, так, словно Женя мог что-то изменить. Тот подтолкнул ее к лестнице и повел вглубь парка. По пути им попадались все не скамейки, а только одни скамеечные скелеты, и наконец, у одного разбитого вазона Женя все-таки нашел одну приличную скамейку.
   - Садись, - сказал он Светлане, толкнув ее вниз. - Я бы отправил тебя на дачу, но что тебе там делать. Кругом дома пустые...
   Светлана кивнула в ответ, усадила Женю рядом с собою и прижалась к нему плотнее.
   - Я завтра съезжу все равно, - пробормотала она. - Кофту возьму.
   - Холодно? - спросил Женя.
   - Не то, что холодно. Сыро. Противно.
   Женя расстегнул куртку, вытянул одну руку из рукава и крепко обнял Светлану, так, чтобы они вдвоем поместились в этой куртке. Светланина голова при этом оказалась на Жениной груди, и когда Светлана вдохнула этот знакомый запах от свитера, именно Женин запах, то она неожиданно для самой себя вдруг закусила зубами это шерстяное полотно и заплакала.
   - Светка, - проговорил Женя немного раздраженно, словно ему и без Светланиного плача хватало проблем. - Светка, не надо, перестань, слышишь...
   Светлана закивала, вытерла слезы и хлюпнула носом.
   - Знаешь, - проговорила она. - Это даже лучше, что его не тронут до утра. Потому что знаешь, есть такие больницы, где надо, не надо, сразу на стол и резать. А потом извините, говорят, ошибочка вышла.
   Женя вздохнул.
   - Тут резать некому, - сказал он. - Даже если надо, - и, чтобы успокоить замершую в тревоге Светлану, добавил: - Да нет у него аппендицита. Это даже я вижу. Только я не знаю, это лучше ли, хуже...
   Светлана ничего на это не отвечала, а потом начала решительно ерзать и устраиваться удобнее, потому что она так уже устала от собственных дурных мыслей, что теперь постаралась разом их забыть, и заботилась исключительно о своем комфорте, если только в ее положении возможен был комфорт.
   - Ты будешь спать? - спросил у нее Женя.
   - Нет, какое. Пока не хочется.
   - Расскажи мне что-нибудь, - вдруг потребовал Женя, и Светлана поняла, что эта внезапная просьба была знак крайней Жениной слабости, и что Жене теперь нужна помощь больше, чем кому-либо другому, но Светлана всегда сильно мучилась в такие моменты, потому что очень сознавала их важность, но ничего не могла поделать с собственным косноязычием.
   - Женька... - взмолилась она - Я не знаю... Я не умею, чтоб связно.
   - Да мне не надо связно. Мне нужно, чтоб это ты была. Слышишь? Ну, пожалуйста.
   Светлана постаралась вспомнить, что такого она могла бы рассказать, однако ее собственная жизнь, отличная от Жениной, была до такой степени скудной, что ей не припомнилось в ней ни одного сколько-нибудь значительного события, который смог бы стать основой для рассказа, поэтому Светлана немного подумала и стала говорить о своих впечатлениях от некоторых Жениных поступков, которые были совершены так давно, что мог ли казаться уже идиллическими воспоминаниями детства. Со страху она настроилась говорить так всю ночь, не представляя себе, как они будут спать в такой неестественной и неудобной позе, но все-таки к середине ночи обоим им удалось заснуть и спать несколько часов, хотя наутро от этого сна у них было совершенно отвратительное ощущение, и они чувствовали себя совсем измятыми и озябшими. Женя пошел узнал часы посещения, которые приходились на вторую половину дня, но они со Светланой тут же решили, что им не стоит возвращаться на дачу, потому что от этого не будет никакого толку: хотя и дача была близко, до нее приходилось так долго добираться, что они бы только успели дойти до дома, как им сразу же пришлось бы ехать обратно. Поэтому они не стали возвращаться, а сразу же пошли в деревню, подождали, пока там откроется столовая, и Женя накормил Светлану до отвала, почти что силком, а когда она пробовала вяло отказаться, то он подносил к ее лицу кулак и говорил, что это, возможно, на сутки вперед. Сам он ел тоже на сутки вперед. Светлана знала, что у них очень мало оставалось денег, но не проявляла беспокойства и не задавала вопросов, а как-то словно бы махнула на все рукой и молча подчинялась. От столовой они пошли на окраину деревни, к церковным развалинам. В этой деревне вообще было полно развалин. Дорога туда оказалась намного грязнее, чем они думали, и когда они добрались до пригорка, где стояла колокольня, то были все в грязи и в колючках, оставшихся повсюду от прошлогоднего репейника и цепляющихся за все то, что нечаянно проходило мимо них. Женя хотел было, чтобы они взобрались на колокольню, но Светлана посмотрела только на лестницу, ведущую вверх, и испугалась. Эта лестница была даже не лестница, а какой-то узкий кротовый ход, в котором, правда, когда-то были ступени, но давно стерлись от времени и от запустения, а если можно было взойти наверх, то только держась за перила, которые наверняка были гнилыми, и даже не были перилами в обычном понимании этого слова, а были просто довольно грубым бревном, местами растрескавшимся. Дул пронизывающий ветер. У Светланы после такой ужасной ночи кружилась голова, и был даже один момент, когда она испугалась, что еще немного, и ее придется класть в больницу рядом с Алешей, и оттого она поспешила увести Женю в более спокойное место. Следующим пунктом на их пути был деревенский магазин, в который они зашли, чтобы купить что-нибудь для Алеши, но немного растерялись, изучив то, что продавалось. Продавалась здесь разная крупа, пакеты с лавровым листом и с непонятными грузинскими буквами, засохшими пряниками, рыбными консервами, теми, какие обычно дают кошке, маринованными кабачками в трехлитровых банках, почему-то вызывающими у покупателей недоверие и водкой, которой несколько ящиков как раз выносили два какие-то мужика. Правда, в одном углу стояла большая очередь, и продавали в разлив молоко. Светлана сначала пожалела, что им не во что его налить, но Женя сказал, что при некоторых болезнях молоко нельзя, и что может быть только хуже, без ошибки оно помогает только при укусах ядовитых змей, а Алешу никто не кусал. Тогда Светлана купила банку яблочного сока. У него был смазан срок годности на этикетке, и Женя настоял, чтобы банку заменили, впрочем, когда им дали несмазанную банку, то оказалось, что сок вполне свежий, и можно было не поднимать шума.
   Когда они пришли в больницу, то на месте вчерашней приемной тетки сидела молодая девушка и читала книгу. Светлана облегченно вздохнула, что им повезло хотя бы в этом. Они поднялись на второй этаж по довольно узкой боковой лестнице, которая раньше, наверное, была предназначена для прислуги. По дороге на них пахнуло сквозняком из туалета, в котором были выбиты стекла, как они довольно часто бывают выбиты в больничных туалетах. Вдоль всего коридора к стене были притиснуты раскладушки. Когда Светлана увидела Алешу на одной из этих раскладушек, то у нее екнуло сердце. Она никогда не видала Алешу таким безжизненным, хотя ранее она видела его спящим, как видела спящими других людей, но теперь в Алешиной позе было что-то странное, словно бы не от сна, а уже от какого-то другого состояния. Женя тоже немного растерялся.
   - Лелька, - позвала Светлана тихонько и с некоторой опаской. - Лелька... Ты как?..
   Алеша открыл глаза и улыбнулся. Светлана увидела, что глаза тоже были словно не его обычные глаза, а какие-то отсутствующие, невидящие, а если и видящие, то вовсе не то, что сейчас стояло перед ними.
   - Привет... - проговорил он протяжно. - Хорошо... Я думал, вы вечером...
   - Болит? - спросил Женя тоном, в котором постарался собрать всю свою деловитость. - Что ты лежишь? Слабость?
   - Нет, правда, хорошо, - сказал Алеша. - Только слабость, ага. Да это ерунда. Это от температуры. У меня всегда, когда боль пройдет, сразу температура. Вы как вчера, добрались? Поздно же было... Я еще раньше замечал, как вечер, так ни одной машины. Как в пустыне. Не то, что летом... - он вдруг беспокойно нахмурился. - Вы только нашим ни-ни, хорошо? Я лежу... не обращайте внимания. Это меня всякой дрянью обкололи. Они всем это колют. Димедрол лошадиными дозами. Что ты. Я с утра век не мог поднять. Пока сообразил, где нахожусь...
   - Почему димедрол? - спросил Женя, удивленно подняв брови и пытаясь вспомнить, что же именно лечат димедролом. - Он от чего? От этого разве?
   - Нет. Это вместо успокоительного. Чтоб не психовали. Иначе тут сбесишься. А с димедрола тебе все в розовом свете. Ты и жаловаться никуда не пойдешь. Да тут, ей-богу, полна больница психов. Я сегодня открываю глаза, а надо мной рожа какая-то небритая. Висит себе и рассматривает. Будто так и надо. Даже не моргает. Я сам сначала подумал, ну все, крыша поехала.
   Женя закусил губу.
   - Почему здесь? - спросил он строго. - Почему не в палате?
   - Места нету, почему. Да ну ее, палату. Там, во-первых, духота зверская, не продохнешь, и, во-вторых, там коллектив двенадцать гавриков, разговаривай с ними, то да се... Ну их на фиг. Тут зато лежишь сам по себе. Я в Москве раз в палате лежал, правда, с детьми, так впору повеситься. Зато здесь сестры хорошие, вежливые. В Москве хуже были.
   На раскладушке, которая была рядом с Алешиной, сидела полная пожилая женщина с очень редкими, совершенно белыми волосами, схваченными на затылке резинкой, и очень морщинистым лицом, которое показалось Светлане горьким. Она сидела, тяжело опустив плечи, и отрешенно думала о чем-то своем. Видно было, что ночная рубашка ей мала, и сильно жмет под мышками. Эта женщина вызывала у Светланы довольно тягостное впечатление, и Светлана сама хорошо не знала, отчего это - то ли оттого что эта женщина сидела перед ними вот так, во всей своей натуральности, то ли оттого что она не обращала внимания ни на Алешу, ни на его посетителей, ни вообще на то, что происходило вокруг.
   - Что тебе говорят? - спросил Женя немного резко. Светлана краем глаза покосилась на него. - Лечат тебя чем-нибудь кроме димедрола?
   - А зачем? Все болезни от нервов. Шучу. У них тут нету ничего, только один димедрол. Ношпу только еще дают. Да оно и без ношпы пройдет. Главное, чтобы температура упала.
   Женя все мрачнел и мрачнел.
   - Какая у тебя температура? - спросил он.
   - Не знаю. Не спрашивал. Может, уже и нет. Дай руку, - Алеша взял Женю за руку, прохладную по сравнению с его рукой, и с сожалением констатировал: - Нет, есть. Да я собью ее.
   - Еще зачем, не смей дурить, - сказал Женя испуганно. - Ты же всю картину болезни спутаешь.
   - Какую картину. Меня с температурой отсюда не выпустят, понимаешь? Я утром хотел. Не успел. Только градусник сунул, уже сестра идет. Давай, говорит... В коридоре сбивать неудобно. Надо все время вынимать и смотреть, а как дойдет до нужного, то ставить обратным концом. Ничего, я днем собью... Вы извините, - сказал он жалобным голосом и потряс головой. - Я, правда, с этого димедрола плохо соображаю.
   Женя задумчиво взъерошил себе волосы на затылке.
   - Ладно, лежи пока, - сказал он. - Где твой врач? Я поговорю с врачом.
   И, пока Алеша с видимым трудом оборачивался по сторонам и щурил глаза, приговаривая "А шут ее знает. Сейчас тут где-то бегала... " Женя взял Светлану и вывел вслед за собой на лестницу.
   - Светк, - сказал он, посмотрев Светлане в лицо с какой-то несвойственной ему беспомощностью. - Похоже, доигрались. Его здесь уморят. Надо забирать его отсюда.
   Светлана кивнула. Она не могла себе даче представить, как они оставят Алешу в этой больнице, да и вообще его сомнамбулический взгляд оказал на нее такое впечатление, что она до сих пор не могла прийти в себя.
   - Иди вниз. Я врача поищу.
   Светлана спустилась одна. Ее не оставляло чувство, что она в дурном сне, и ей очень хотелось скорее проснуться, так чтобы и больница и весь этот кошмар совершенно бы растаяли и никогда больше не возобновлялись. В холле она попыталась было чем-нибудь заняться, но вокруг ничего не было кроме распорядка дня и типографского плаката с надписью "грипп", на котором художник, насколько ему хватило воображения, изобразил гриппозных микробов такими противными, что хотелось только отвернуться и не видеть ни микробов, ни самого плаката. Тогда Светлана, не найдя ничего другого, обратилась к девушке, читавшей книгу, и спросила ее насчет здешних врачей, а девушка, посмотрев на нее с такой укоризной, какую можно было вложить в ее чистые голубые глаза, ответила, что врачи очень хорошие, и к ним даже специально ездят. Тем временем шаркнуло на лестнице, и Светлана знала, что это Женя. Издалека было понятно, что он расстроен и испуган, и Светлана подумала было, что ему сказали про Алешу что-нибудь такое неприятное, что дай бог бы только это оказалось не летальным. Он отвел Светлану в сторону, взяв ее за локоть, и негромко заговорил ей в самое ухо.
   - Свет, - проговорил он очень серьезно. - Нам его не отдают. Отдадут под расписку родителям.
   - О господи, - выдохнула Светлана, приложив руку к груди. По Жениному виду она представляла себе, что дело намного хуже.
   - Что ты? - спросил Женя непонимающе.
   - Ничего, - сказала Светлана и добавила: - Ясно, - потому что ей нечего было больше сказать.
   - Пойдем, выйдем, - сказал Женя.
   Они вышли из больницы на ее крыльцо. Воздух плеснул им в лица холодной струей. Небо было белое, то есть не такое белое, как снег, а скорее вызывающе бесцветное, такое бесцветное, что от долгого созерцания его могла сделаться смертельная тоска. Еще Светлана заметила, что у фигур в проломленных головах замерзла вода.
   - Надо ехать сдаваться? - спросила Светлана скучно. Женя кивнул.
   - Да, - и добавил для весомости, чтобы Светлана более не сомневалась: - Другого выхода нет.
   И посмотрел ей прямо в глаза, как будто он глазами говорил ей что-то убедительное и пространное, подо что не мог подобрать слова, как ни бился. Светлана измученно вздохнула и прислонилась к Жениному плечу. Тогда Женя поцеловал ее в макушку, причем поцеловал не от души, а как- то с таким выражением, с каким говорят "посидим на дорожку", а потом садятся и встают, но Светлане это было уже все равно, и она молчала.
   - Я поеду в Москву, - сказал Женя. - Ты пока здесь побудь, мало ли... И Лельке ничего не говори. А то, знаешь...
   - Знаю, - согласилась Светлана, и действительно она знала, что Алеша, конечно же, не сиганет из окна при известии о близких родителях, но зато может устроить такую исключительную истерику, что вся больница будет вспоминать о нем не иначе как икаючи. Женя посмотрел на часы, рассчитывая время, а Светлана вдруг содрогнулась, и Женя почему-то понял, что она содрогнулась не от холода, и спросил, что случилось.
   - Знаешь, - ответила Светлана тихо, словно это была страшная тайна, которую она боялась открыть даже ему, - мне кажется, мы плохо кончим, - и она провела по лбу рукою, отгоняя эту мысль, но Женя не разделил ее настроения, а посоветовал креститься, когда кажется, и сбежал с крыльца, оставив Светлану в уверенности, что она его обидела. Оставшись одна, она уныло побрела назад. Ей даже не хотелось к Алеше, но ей просто некуда было больше деваться. Она поднялась в больничное отделение, подсела к Алеше так, что он из-за тяжелой полудремы этого не заметил, и печально коснулась его лба своими пальцами, и до того это движение было печальным, что Алеша понял это через пальцы и через тот дурман, который заполнял его голову.
   - Э, ты чего, - сказал он ей подозрительно. - Я вроде как еще не умер.
   Светлана поняла, что была неправа и постаралась поправить свое поведение, но поскольку она полночи развлекала Женю, и чуть было не охрипла на этом занятии, то у нее не осталось сил развлекать еще и Алешу. Поэтому она совсем немного поговорила с ним, рассказала, как они с Женей чуть было не залезли на колокольню, а потом ушла и села внизу в холле, откуда девушка с книгой, к счастью, не гнала ее, а только время от времени поднимала на нее удивленные и очень красноречивые глаза, отрываясь при этом от своего чтения, но Светлана каждый раз делала вид, что никаких таких взглядов не замечает. А потом приехал, наконец, Женя и привез вместе с собою целую делегацию, отчего больница превратилась в абсолютный сумасшедший дом, но Светлана уже к тому времени вовсе ничего не соображала, и потом, когда она пыталась восстановить эти моменты в памяти, ей не вспоминалось ничего связного, а только ощущение чего-то расплывчатого и крайне неприятного.
   Недели через две после их капитуляции, которая была составлена и обговорена их родителями со всей возможной тщательностью, в семье был относительно спокойный день, потому что все дни бывали теперь спокойными только в той или иной степени, и среди домочадцев нет-нет да прорывалась некоторая нервозность. Например, в тот день Татьяна Андреевна накричала на Софью Михайловну за то, что та почистила слишком много селедки, и та испортится и придется выбросить. У Софьи Михайловны хотя и сильно дрожали руки, но она еще чистила селедку и даже картошку, когда была в этом надобность. В ответ на возмущение Татьяны Андреевны Софья Михайловна ответила, что ничего не много, а просто не надо жарить котлеты, пускай едят селедку, а то больно роскошно жить стали. Еще она припомнила, что раньше, небось, по кусочку селедки в обед, и все равно хорошо жили, и этим упоминанием о хорошем житье только подлила масла в огонь, потому что Татьяна Андреевна окончательно взбеленилась и сказала, что она от той хорошей жизни до сих пор ночами вздрагивает. Софья Михайловна на это возразила, что войны на вас нету, и в этот самый момент на кухне появился Женя, послушал всю эту перепалку, сел верхом на табурет, посмотрелся в электрический самовар на свое отражение, пятернею зачесал волосы сначала на одну сторону, потом на другую, и проговорил:
   - Ма. Знаешь, что я тебе скажу.
   - Очевидно, что-нибудь не то, - сказала Татьяна Андреевна, еще разгоряченная предыдущим разговором. - Судя по началу.
   - Да то, мам, то... - Женя еще посмотрелся в самовар и сказал: - Знаешь, мам, я, наверное, в армию пойду.
   Софья Михайловна уронила нож в селедочные потроха, которые к тому времени лежали отдельно на газете и покачала головой.
   - Тяжело там, Жень. Там тебе режим, служба, не поленишься. Лучше не ходи.
   Татьяна Андреевна как стояла, так и опустилась на тот табурет, который был рядом с Жениным.
   - Господи, - проговорила она. - Все ненормальные, ей-богу.
   Женя молчал и прятал глаза.
   - Это ж надо, чтоб так бог обидел, что старого, что малого, - Татьяна Андреевна повернула Женин подбородок к себе. - Ты что там делать-то будешь?
   Женя помялся.
   - Ну что. То же, что и все. Траншею копать. А на другой день обратно закапывать.
   - Ты этого хотел в жизни, да?
   Женя поморщился.
   - Мам, ну при чем тут хотел... От этого же, как от гроба, не спрячешься... Все равно заберут. Ну, заберут после института. Я тогда буду старый и больной. Уж лучше сейчас.
   Татьяна Андреевна все еще будто до конца не понимала, о чем, собственно, идет речь.
   - Нет, ты прости, пожалуйста, - сказала она. - Во-первых, ты после института пойдешь офицером, а не солдатом. Да ты себе не представляешь разницы! Ведь небо и земля... да с твоим-то характером? Да и кто тебе сказал, что обязательно? Вот Рома не служил, и Лева тоже...
   Женя, пока она все это говорила, занимался тем, что обматывал свою ногу вокруг табуретной ножки.
   - Мам, ну это же лотерея... в нашем государстве могут забрать в любое время. Что это будет надо мной висеть? Лучше сразу...
   Возникла небольшая пауза, и Софья Михайловна воспользовалась тем, что может вставить слово.
   - Там будят-то рано, - сказала она. - И одеваться по часам.
   - Мама, помолчи! - Татьяна Андреевна собралась с мыслями. - Я понимаю, основная причина у тебя другая, так? Ты что, хочешь уехать?
   Женя вздохнул.
   - Ну, хочу. Вы сами говорите: вы должны... вас долг обязывает... Я не спорю. Может, он и обязывает. Вам виднее. Раз решено...
   - Подожди, - возразила Татьяна Андреевна. - Хорошо. Раз вы не можете просто не встречаться... раз у тебя нет вилы воли... ну можно же найти другой выход. Переведись в другой институт, в другой город. Я понимаю, сложно, но если этим заняться...
   - Зачем? Там институт, здесь институт. Я желаю рассчитаться с государством. Положена мне армия? Давайте армию, а дальше я сам себе хозяин. Тем более, пока в косяк. Может, потом будет труднее.
   Татьяна Андреевна сделала трагическое лицо.
   - Это не выход, - сказала она. - Что хочешь, не выход. Что ты докажешь? Меня обидели, так я в армию еще пойду? Красивый жест сделаю? Для тебя эти два года самые важные. Если ты их упустишь, ты не сможешь учиться. И зачем? Из-за чего? Характер показать?
   Когда Татьяна Андреевна говорила. Женя очень вздыхал и изучал подошву у себя на тапке, и когда она кончила, вздохнул еще раз.
   - Мам, да какой характер. И почему я учиться не смогу? Тысячи человек после армии учатся, и ничего.
   - Да ты знаешь, как они учатся? Еле-еле переползают. А, что я с вами говорю! Идите вы куда хотите. Хотите, в армию идите, хотите, в тюрьму садитесь. Господи, как вы мне все надоели, - она уронила голову и заплакала.
   - Не терзай мать, Женя, - заметила на это Софья Михайловна. - У нее нервы. От вас, Женя, нервы-то.
   - Только не плачь, - негромко проговорил Женя и добавил с горечью: - Ну, называй, как хочешь. Меня уж тут как только не звали... будет до кучи. Только не плачь, а?
   Эти его слова совсем не помогли, и он еще потоптался немного на месте, а потом счел за лучшее смыться к себе в комнату, захватив с собою по дороге телефонный аппарат. Закрыв дверь. Женя набрал Алешин номер.
   - Привет, Лельк, - сказал он вполголоса. - Как ты себя чувствуешь?
   - Нормально, - ответил Алеша
   - А если подумать?
   - Да нормально, говорю! Могу я когда чувствовать себя нормально?
   - Я зайду?
   - Давай.
   Алеша находился под домашним арестом и изнывал от баловства и безделья. Поскольку при распределении ролей в глазах посвященных ему была отведена роль самая страдательная, то Елена Ивановна приложила все свои силы для возмещения ущерба, и только строго ограничила его общение, исключив из него не только Женю со Светланой, но и других сверстников, которые не имели к Жене и Светлане никакого отношения. Елена Ивановна боялась за то, чтобы Алеша от раздражения не связался бы с неподходящей компанией. После экзаменов его должны были везти на юг, а, пока суть да дело, Алеша учился еще хуже, чем обычно, целыми днями валялся на диване, читал книжки и смотрел по телевизору все подряд, исключая, кажется, только передачу "ленинский университет миллионов". Квартира под его руководством превратилась в совершенную свалку, потому что сам он не убирал за собой даже конфетной бумажки, а Елена Ивановна сбивалась с ног. Женя скептически осмотрел весь этот бедлам, невесело присвистнул и сказал, чтобы долго не тянуть:
   - Я знаешь, что решил, Лельк? Я в армию пойду.
   Алеша обомлел.
   - В какую армию?
   - В какую. В нашу родную советскую. Красную как помидор. У нас другой нету. В другую и хотел бы, так не возьмут.
   - В настоящую?
   - Ну, в игрушечную, что ли!
   Алеша побелел и сжал губы, побелел до такой степени, что Женя испугался, как бы Алешин хилый организм не выкинул бы еще какой штуки.
   - Тебя выгнали? - спросил он жалостливо и даже немного участливо.
   - Нет, - сухо ответил Женя, которому такое предположение показалось оскорбительным. - Никто меня не выгонял.
   Алеша выглядел совсем потерянным.
   - Так вот что... - пробормотал он. - А я наших подслушивал... Они все говорят на кухне; два года, два года... а мне ни к чему, при чем тут два года. Я уже подумал, что они меня куда-нибудь сдать хотят до десятого класса... в пэтэушку или еще куда. Знаешь, я, когда один Лева дома был, я все к нему приставал. Он меня ненавидит последнее время. Правда, ненавидит. Я чувствую. Я все приставал к нему, чтоб он вышел из себя, тогда, думаю, может, скажет. Он меня даже по морде съездил. Правда. Вот, - он показал Жене еле заметную царапину. - Я ему специально нос подставил. Знаешь, сколько кровищи было. Я думал, он испугается и скажет. Испугался-то он здорово... даже рубашку мне потом постирал. Только не сказал ничего. Мама его хорошо запугала...
   Женя удивился про себя, о каких двух годах шла речь, потому что он раньше никому ничего не говорил, но он не стал этого объяснять Алеше.
   - Ишь ты, - сказал он. - Хитрый.
   - Хитрый, - согласился Алеша убито. - Такая хитрость у нас. Чтоб в морду посильней получить... - на глазах у него появились слезы. - А как же я? - спросил он. - С кем я останусь? Что мне делать?
   До него как будто не сразу доходило, что Женя будет отсутствовать два года.
   - Будешь учиться, - ответил Женя скучно, как отвечает школьнику человек бывалый и вообще без пяти минут солдат. - Учиться, учиться и учиться. Как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая па...
   Алеша вдруг взорвался.
   - Да пошел ты к черту! - закричал он во весь голос. - Ты... ты... ты трус! ты предатель!.. мне на все плевать, на все!.. иди куда хочешь!
   Женя, привыкший к тому, что Алеша относится к нему как минимум с пониманием, сперва чуть не открыл рот, но потом нахмурился.
   - Прекрати истерику, - сказал он резко и ткнул Алешу в плечо, отчего Алеша, может быть, несколько нарочито, отлетел в сторону. - Я к тебе как к человеку пришел... прекрати. А то я тебе с другой стороны добавлю. Будешь симметричный.
   - На, на, давай, бей! Ты все равно ничего другого не умеешь! - Алеша чуть не плакал. - Они все говорят, ты умный... ты дурак! Ты просто напыщенный дурак! Иди в армию, иди! Тебе там место! Чего смотришь? Иди!
   Женя молча вышел и хлопнул дверью.
   Вечером зазвонил телефон, к которому подошла сперва Татьяна Андреевна и позвала Женю. Когда тот взял трубку, то Алешин голос, чрезвычайно вежливый - такой вежливый он бывал, когда Елена Ивановна требовала от него, чтобы он вел себя как воспитанный мальчик - протокольно и несколько апатично произнес:
   - Извини меня. Я был неправ. Больше этого не повторится.
   Женя принял эти извинения, сказал еще несколько слов для поддержания беседы и повесил трубку. Больше они не виделись и не разговаривали на протяжении двух с небольшим лет.
   Значительная часть семьи вздохнула спокойнее от Жениного решения, так как считалось, что Алеша и Светлана не представляют педагогической проблемы, однако их все-таки предусмотрительно содержали отдельно, опасаясь торжества привычки, да еще Роман Авдеевич, присмотревшись ближе в Алеше, умудрился разглядеть в нем некую порочность, отчего даже Антонина Ивановна, находясь за спиною у мужа, покрутила пальцем у виска и махнула рукой. Так как Алеше предстояла поездка в Крым, то дача была предоставлена Светлане. В один из тех непонятных дней, когда то вроде солнце, то собирается дождь, и все лень и противно, Светлана лежала в гамаке и старательно пыталась читать учебник химии, но химия была проста, и не давалась. Кругом росли вишневые деревья, никто не видел Светланиных терзаний, но зато она сама отлично видела через листву, как Роман Авдеевич жжет земляничные усы, Михаил Андреевич вяжет березовую метлу, а Антонина Ивановна пьет чай. Светлана как раз взяла в руки экзаменационные билеты, на которых тоже запечатлелись следы мучений в виде раздавленного комара, следа от чашки и губной помады, но тут вздрогнула и обернулась. За ее спиной какой-то незнакомый парень опирался на штакетник и разглядывал Светлану довольно бесцеремонно. Она даже растерялась.
   - Что такое? - спросила она, как всегда разговаривала с теми, кто приставал к ней на улице.
   - Ты Светлана? - спросил парень.
   - Я, - ответила Светлана все еще довольно неприязненно.
   - Ты это... выйди к колонке. Там тебя человек дожидается.
   Светлана залилась краской до кончиков ушей.
   - Кто дожидается? - спросила она.
   - Ну, выйди, увидишь, - парень оторвался от забора и пошел было, но возвратился и внушительно добавил: - Давай, а то стоит человек.
   У Светланы, как всегда, когда она волновалась, задрожали руки, но она постаралась справиться и сообразить, кто ее ждет у колонки. Это не мог быть Женя, потому что Антонина Ивановна говорила, что, Женю проводили. Алеша это тоже не мог быть, потому что Светлана не верила, что вдруг Алеша явится ее повидать и нарушит запрет. Она посмотрела, где парень, но парень исчез. Тут Светлана вспомнила, что она где-то видела этого парня, но где именно, она понять не могла. Тогда она оставила химию в гамаке, взяла на кухне ведро и вышла из калитки. Издалека она увидела, что у колонки пусто, и даже никто не берет воду. Она насторожилась и замедлила шаг, точно у колонки была какая-то засада. Если это шутка, то откуда парень знал ее имя? Ничего еще не понимая, Светлана поставила ведро на желоб и нажала кнопку, а внутри колонки взвыл насос.
   - Светка, - негромко раздалось из-за угла. Когда Светлана бросилась на зов, то увидела там Женю, который стоял, прислоняясь к стене и гнусно усмехался, так гнусно, как только он один умел усмехаться. Его голова была очень гладко выбрита, и оттого черты лица его сделались грубые, а некая интеллигентность, которая раньше была в его облике, казалось, сошла на нет вместе с волосами, и глаза, которые по-прежнему оставались хитрющими и обманчивыми, только усугубляли это впечатление. Обычно Светлана была довольно сдержана, но тут не выдержала, всхлипнула и повисла у него на шее.
   - Женька, Женька, - повторяла она. - Ты что, сбежал? С ума сошел. Тебя посадят.
   И, поскольку глаза у нее всегда были на мокром месте, она немедленно разревелась, представив себе эту картину, а Женя ее не разуверял, вместо этого он довольно долго гладил ее по голове, приговаривая: "Светка... ты моя светлая Светка..."
   - Женька! - почти что крикнула Светлана. - Правда! Я серьезно. Сбежал? Тебя же выловят в таком виде...
   - Светка... - сказал Женя.
   - Ну что Светка, господи.
   - Перестань, вот что. Не сбегал я ниоткуда.
   - А голова?
   - Голову я сам обрил. Позавчера. Хожу теперь, всех пугаю. Ну, перестань. Ты что меня, совсем за больного держишь? Я идиот, но не настолько.
   Светлана немного успокоилась. Она подняла голову и мечтательно смотрела ему в лицо, что-то спрашивая, но не слушая его ответов.
   - Сможешь вечером выбраться? - сказал Женя и, когда Светлана согласилась, добавил: - Я пойду кое к кому, пережду... Ты выходи, как сможешь. Знаешь, где костер жгли? Где качели висят...
   Светлана все соглашалась, а Женя еще погладил ее по голове и сказал раздельно:
   - Если я не приду сегодня ночевать домой, то завтра твоим доведут до сведения.
   - Догадываюсь, - вздохнула Светлана. - Ой, ведро...
   К тому времени вода уже перелилась через край и хлестала по желобу, а насос все клацал и качал. Женя выключил кнопку.
   - Я буду ждать часов с девяти, - сказал он. - Сможешь? Или тебя вызволять?
   - Я как они спать лягут, - сказала Светлана. - Раньше не сумею.
   Она взяла ведро, но обернулась.
   - Дождись, а? - попросила она. - Хоть всю ночь сиди. Тебе все равно делать нечего. Пожалуйста.
   - Не волнуйся, - сказал Женя ей вслед, но Светлана уже торопилась к дому, чтобы ее отсутствие не показалось долгим. Остаток дня она провела частью в тревоге, а частью в совершенно практических заботах. Она приготовила себе телогрейку, и все, что удавалось стащить со стола или из буфета, тайком совала в карман. Так, туда последовали два куска хлеба с маслом, несколько вареных яиц, банка сардин, немного колбасы, горсть конфет и даже жирно пропитанные оладьи. Венцом Светланиной деятельности была бутылка черносмородинной наливки, украденная из личных запасов Ивана Валерьяновича. Вместе с тем Светлана так нервничала, что раз ее спросили, в чем дело. Наконец наступил вечер. Где-то в поле закричали вороны, но все никак не темнело, потому что стояли короткие ночи, и никто не торопился спать. Михаил Андреевич добрые полчаса ел одну и ту же тарелку макарон, а Антонина Ивановна припоминала, какие бывают знамения: вот недавно, говорят, едет четырехсотый автобус, поздно уже, часов семь вечера, народу много, вдруг какой-то мужик поднимается с места и говорит, слушайте, мол, что у нас будет, Брежнев скоро умрет, а за ним придет другой, продержится два года, ничего не сделает, но расстреливать не будет, а после него придет женщина, и при ней все будет хорошо. А чтобы, говорит, вы мне поверили, я сейчас выйду, и на мое место никто не сядет, а потом сядет военный. И вышел. А на место никто не садится, ну бывает же такое, когда в автобусе и народ вроде есть, и место свободное. А перед самой Москвой влетает какой-то лейтенант, и бух! - а вы говорите, не верить... Тем временем Светлана смотрела в окно и следила за небом. В зените было уже черно, а на западе верхушки сосен будто залило медом. Сделав себе сонный вид, Светлана ушла в комнату, потеплее оделась, взяла телогрейку, взяла старую шинель, принадлежавшую в незапамятные времена Ивану Валерьяновичу и по сей день отличающуюся теплотой, и вылезла в окно на заднюю стену. Это окно было очень знаменито. Сначала, в годы юности, из него удирала на свидания Антонина Ивановна - сейчас она об этом не вспоминала - потом Елена Ивановна, потом Женя. Наступил черед Светланы. Хотя небо еще оставалось довольно светлым, но на земле уже было темно. Едва Светлана оказалась за калиткой, как Женя позвал ее, и она чуть не закричала от неожиданности.
   - Ты меня напугал, - сказала она.
   Он нащупал ее руку.
   - Напугал? Вот она жизнь. Все женщины падки на красоту. Стоит обезобразить свою внешность, все от тебя начинают шарахаться.
   Светлана фыркнула. Было совсем не видно его внешности.
   - Ты так близко, - сказала она. - Вдруг увидят. Мало ли кому приспичит вылезти.
   - Велика важность. Я пнем прикинусь. Я тоже дурак, назначил тебе в лесу. Куда ты одна по-темному? Что у тебя, давай. Ах, семейная реликвия. Правильно, сыро.
   Светлана отдала ему шинель и скорей потащила подальше, говоря: - скорей, скорей. Главное, до леса дойти, хватятся, в лес не пойдут.
   Только когда они добрались до леса, Светлана остановилась передохнуть, вынула руку из телогрейки, провела ею Жене по голове, и колючесть этой головы так удивила ее, что она засмеялась.
   - Дразнишься, - сказал Женя. - Ты думаешь, ты с такой прической будешь лучше?
   Он взял ее за плечи и сунул руку под свитер.
   - Ну и одета ты. Как на Северный полос.
   - Холодно, - сказала Светлана серьезно, а Женя почему-то расхохотался.
   - Ах ты хорошая моя, неужели? А я на что? Человеческое тело греет лучше грелок. Причем одно лучше, чем несколько. Это доказано.
   - Все издеваешься, - сказала Светлана.
   - И не думаю.
   Они обнялись и медленно пошли по краю леса, так медленно, словно их не поджимало время, и некуда было спешить. В небо как раз вылез полный лунный череп, но они оставляли его сзади. На середине поля стоял, как воющий пес, брошенный трактор, поставленный кем-то на дыбы, и его силуэт был так выразителен, что даже немного пугал. Светлана все поправляла косынку, потому что здесь были летучие мыши, которые могли цепляться в волосы, а она не выносили эту пакость.
   - Даже не верится, - проговорила она. - Ведь вроде сроки кончились. Мы думали, тебя забрали.
   - Мало ли, сроки, - сказал Женя. - У нас ведь все по-советски. Знаешь, что такое, когда не жужжит и в задницу не лезет?
   - Что? - спросила Светлана.
   - Советская жужжалка для задницы. А ты говоришь.
   Светлана засмеялась, а Женя все рассказывал: - Я неделю уже нарочно по Москве шатаюсь, чтобы привыкли, когда меня нет. Говорю, мол, дел очень много. Подумаешь, лишняя ночь. Может, и не заметят, кто знает.
   - Ага, - сказала Светлана. - Жди.
   - Не думают же они, что я уйду, с тобой не попрощавшись? - сказал Женя. - Надо быть реалистами, в конце концов.
   - Туго у нас в семье с реализмом, - сказала Светлана горько и спросила: - Когда тебе идти?
   - Завтра, - сказал Женя. Светлана ахнула и остановилась.
   - Женька! Как же...
   Женя отвернулся от нее.
   - Так же. Пойду на автобус в пять пятнадцать. Надо еще домой успеть.
   - Специально выбрал последний день? - спросила Светлана укоризненно.
   - Да, - ответил Женя. - Да, да. Специально.
   Трактор был уже от них невдалеке, а дорога теперь делала изгиб вокруг небольшого пригорка. Там росли сосны, и всегда там собирали сухие хорошие грибы. Женя потянул Светлану в ту сторону.
   - Налево, - сказал он. - Я лапнику набросал, если сверху еще шинель, будет вообще роскошно.
   Они устроились под сосновыми корнями. Пахло землей и липкой полусгнившей хвоей. Светлана вздохнула, что нельзя разжечь костер, потому что если ее бы хватились, то начали бы поиски с одинокого костра, и просто больше бы нигде, кроме костра, не искали. Тем временем луна, висевшая над лесом, была словно бы сахарная, и со всех сторон ее окружал венец из белых перьев. Контуры трактора при ее лучах были обведены очень резко, и иногда даже чудилось, что он живой, этот трактор. Светлана вынула все то, что лежало у нее в карманах, они поужинали, выпили всю бутылку и разделись догола, хотя было довольно холодно, но хотелось, чтобы все было по-настоящему, а не насмарку. В темноте им все казалось несколько по-новому из-за того, что раньше за наступлением темноты следовало появление родителей, им приходилось расходиться по домам, поэтому должного опыта у них не было, и темнота была для них что-то вроде запретного плода.
   - Странно, - сказал Женя. - У тебя глаза сейчас совсем черные.
   От луны ему были достаточно видны ее глаза.
   - Жаль, - ответила Светлана. - Мне не идут черные глаза.
   - Наоборот, - сказал Женя. - Идут. Они так блестят...
   Когда они оделись, то долго молчали, а Женя водил по Светланиному лицу пальцем, как будто стремясь повторить его рисунок. Светлана при этом повернула голову набок и отрешенно смотрела куда-то в сторону. - Знаешь, - сказал Женя наконец. - А я боялся к тебе ехать.
   - Почему? - спросила Светлана, не меняя позы.
   - Не знаю. Боялся, и все.
   - Непохоже на тебя, - сказала Светлана.
   - Тем не менее, боялся, - он перебирал ее волосы. - Эх, Светка, Светка, бедная ты моя. Ты даже не представляешь, что ты со мной можешь делать.
   - Разве? - сказала Светлана опять с горечью. Она все не могла от вести взгляд от трактора, который ее почему-то раздражал. Он был похож на зверя, готового наброситься, и ей думалось, что это есть недобрый знак, и луна была тоже недобрый знак, хотя в луне раздражающего было только то, что она была полная. У Светланы вдруг невольно вырвалось, почти как стон: - господи, неужели ты со мной?
   - Да, я с тобой, - согласился Женя. - Ты не перепутала.
   И он засмеялся.
   - А в этой природе что-то есть, а? Лес, кусты, елки... Почему мы раньше не в кустах? Это ж классика.
   - Потому что зима была, - сказала Светлана, и Женя согласился:
   - Да. Зима.
   - Привыкай к солдатской жизни, - сказала ему Светлана. - Теперь у тебя два года интимной жизни исключительно в кустах.
   Женя пожал плечами.
   - Это как придется. Армия у нас все-таки советская. Борделей нет.
   - У нас страна большой бордель, - сказала Светлана. - И потом добра, как бабы, знаешь...
   Выросши с мальчишками, она научилась презирать женский пол, но любить его, подобно им, не научилась, и потому отзывалась всегда плохо. Женя наморщил нос.
   - Да возни. Вообще это дело не стоящее, не мужчинское, пора с ним завязывать.
   Светлана возмутилась.
   - Знаешь что, - сказала она. - Ну-ка слезь с меня, - и она несколько раз пихнула его ногой, пока он весело хохотал, но потом он действительно слез, лег вниз и положил Светлану сверху.
   - Земля еще холодная, - объяснил он. Светлана прижалась щекой к его груди, а он откинулся назад и сунул руки под голову.
   - Не обращай на меня внимания, - сказал он. - Я сейчас скучный, дурной... я всегда дурной, а сейчас особенно... на каком-то распутье нахожусь... ну ладно обо мне, со мной все ясно, военная тайна. Какой у тебя следующий? История?
   Светлана сказала, что химия, и пожаловалась на абсолютно чугунную голову, но Женя объяснил, что голова ей не понадобится.
   - Подумаешь. Мы сдавали, жара была. Мишка Колесников спрашивает, можно ли снять пиджак. Сними, говорят. Он забыл, что у него там два кило бумаги, как распахнется, как все шпоры полетят... Красиво было.
   - Ну и что?
   - Ничего. Получил свои четыре балла, и устный выговор, что совести нет. Очень комиссия была недовольна, надо же приличия соблюдать.
   - Да пропади она пропадом, - сказала Светлана и положила ему палец на губы. - Ведь ты мог не приехать, понимаешь? - и она порывисто поцеловала ветровку у него на плече. Женя помолчал.
   - Эх, - сказал он после паузы. - Жалко, у тебя губы без помады.
   - Почему? - спросила Светлана.
   - След бы остался. Я так бы и ходил с красными губами на этом месте. Гордо. Или бы даже контур ниткой обвел, чтобы лучше держалось.
   Светлана разочарованно вздохнула.
   - Сказал бы, я б взяла. Я не догадалась. У меня здесь есть помада.
   - Да ладно, это я так. Эротические грезы. Куда в ней ходить, когда завтра забирают?..
   Женя задумался.
   - Светк, - проговорил он. - Ты можешь мне правду сказать?
  -- Я тебе врала когда? - спросила Светлана в ответ, и это было справедливое замечание.
  -- Нет, не врала, - сказал он. - Но тут такой случай, что можешь, только не надо, правда. Понимаешь, я должен это знать. Ты не жалеешь... в общем, что мы так...
   - Нет, - ответила Светлана ясным голосом. - Я никогда ни о чем не жалею.
   - А, - сказал Женя коротко. - Понятно.
   Светлана чуть приподнялась на локте.
   - Разве я могу жалеть? - сказала она. - Я люблю тебя. Женя смутился и поцеловал прядь ее волос.
   - Я тоже тебя люблю, - проговорил он довольно неловко. Ему не давались признания в любви. Хотя они были не труднее многих тех вещей, которые у него очень успешно получались, но именно признания в любви почему-то не получались никак. Тут откуда-то издалека подала свой дурацкий голос невидимая собака, немного побрехала и затихла, как будто ей что-то померещилось в ее собачьем сне. Луна переместилась. Теперь ее мутный свет плавал где-то над лесом, а к Светлане и Жене не проникал.
   - С тобой замечательно молчать, - сказал Женя. - Ты это знаешь?
   - Знаю, - уныло сказала Светлана. - Интереснее, чем говорить.
   - Да нет, не то, - сказал Женя так, будто на самом деле не расслышал Светланиной реплики. - Знаешь, о чем я сейчас лежу и думаю, Светк? Зачем мне уходить от тебя? Убей, не пойму. Кто эту глупость придумал? Неужели им все равно с кем, только чтоб мы порознь, а? Еще называют себя образованными людьми. Да они пещерные жители. Им бы каменные топоры, и вперед, на мамонта.
   - Не надо, - Светлана вытерла слезу. - А то я расплачусь. Мне кажется, они против, потому что мы родные.
   - Родные, не родные... все чушь собачья. Тут важен принцип. Какая разница?
   - Да ладно, - сказала Светлана. - Все уже. У Лукоморья дуб срубили.
   Женя помотал головой.
   - Нет, - не согласился он. - Ты извини, я должен все сказать, по тому что... ну плохо мне, Светк. Мне просто надо выговориться, ты прости, но так бывает, что ей-богу... Кому мне еще сказать, как не тебе?
   - Конечно, мне, - сказала Светлана.
   - Так вот. Послушай меня. Мне все твердят, какой я подлец, и как я виноват перед тобой. Я действительно, наверное, подлец, и действительно перед тобой виноват (Светлана попыталась перебить). Нет, ты слушай. Я другого не понимаю. То, что мне говорят, это как будто на другом языке. Они все сводят к одному: искал бы себе в другом месте и не трогал детей. Светк, ты хоть мне веришь, что бабу, прости, в Москве найти не проблема, да и вообще у меня такой проблемы не было, то есть свои проблемы у меня, конечно, были, но вопрос для меня так не стоял, и вообще ты-то хоть веришь, что я не потому, что не смог кого-то найти, я никогда бы на такое не пошел... Я тебе больше скажу, я бы вообще не стал торопиться, если бы тебя не было...
   - Перестань, - ожесточенно велела Светлана. - Перестань, перестань. - Ей захотелось плакать, но когда она таки решилась заплакать, то оказалось, что глаза совершенно сухие, чего с ней раньше ни когда не случалось, и что ей было физически неприятно.
   - Гнусно, да. В том-то и дело. Когда я их слушаю, то как-то само собой оказывается, что между нами только какая-то гадость. Приходится просто уши затыкать. Я не слушаю, я начисто вырубаюсь. А когда не слушаешь противоположную точку зрения, всегда чего-то не понимаешь. Может, я правда разбил жизнь тебе и Лельке? (Женька! - взмолилась Светлана). Они говорят, натворил дел и бежать. Конечно, я мог настоять и жениться на тебе...
   - Боже, - выдохнула Светлана.
   - Видишь, как ты сказала. Я приблизительно так же. Считается, я оскорбил тебя этим. Оскорбил, да? (Светлана покачала головой). Я тоже так подумал. Представь себе картинку. Ты, я, Лелька... а Лельку вообще запрут на замок. И еще штампы в паспорте... Мы же не семья. Все предельно просто. Мы - не семья. В том смысле, как это понимается под браком. Мы скорее родственный клан, что ли. Ладно... Может, они и правы, что пора кончать и устраивать каждому собственную жизнь... Или не так? Или надо было бороться?
   - Не знаю, - сказала Светлана устало. - Чего сейчас? Уже все сделано.
   - Не говори так, - попросил Женя. - Хоть ты не говори, ладно?
   Светлана молчала.
   - Может, я и бегу, - заговорил опять Женя. - Но я не могу сражаться с собственной семьей. Это все, что у меня есть. И вы с Лелькой тоже. Для меня это единое целое. Я, наверное, очень глупый, да? Я хочу, чтоб ты поняла, понимаешь, а то ты так презрительно смотришь... да я заслужил, конечно.
   Светлана задумчиво нашла пуговицу на его рубашке и сильно надавила на нее.
   - Я никогда тебя не стану презирать, - сказала она. - Запомни, пожалуйста.
   - Даже если я сделаю подлость?
   - Ты не сделаешь подлости. Я поэтому и не стану.
   Женя помедлил с ответом.
   - Да, - сказал он. - Трудно быть твоим любовником. Планка очень высока.
   Светлана переполошилась.
   - Ты правду сказал? - спросила она тревожно.
   - О чем?
   - О том, что трудно быть моим любовником.
   - Конечно, трудно. Жить вообще трудно, - он удивился. - Чего ты так?
   Светлана закусила губу.
   - Я хочу, чтобы тебе было легко, - сказала она. - Зачем ты все это напридумывал? Все равно дело уже сделано. Увидим через два года, как повернется.
   Снова возникла пауза.
   - Я хочу, чтоб ты знала, - сказал Женя. - Я раньше сказать не успел. За этим и пришел, собственно... Ты помни, что я от тебя никуда не денусь. Если только совсем осточертею. Мало ли как сложится, ну не сводится же все к одному, правда? - он попытался договорить, но Светлана прервала его.
   - Нет, - сказала она. - Я не хочу никаких обязательств.
   - У меня они есть, - он усмехнулся. - Я у тебя первый, в конце концов.
   - Все правильно, - проговорила Светлана медленно. - И вообще, благородные животные в неволе не размножаются... Может, мы грызлись бы круглые сутки... правда, я не знаю, зачем твоя армия... но все равно, все решено.
   - Ты не хочешь со мной разговаривать? - спросил Женя.
   - Нет, - сказала Светлана. - То есть не то что нет, а я смертельно хочу спать. Прости.
   Она была очень измучена, и сама не понимала, почему это так. Женя вздохнул и накрыл ее лоб ладонью.
   - Конечно. Спи. Дурак я все-таки...
   Светлана тихо сползла на землю, покрытую шинелью, уткнулась головой ему под мышку, сунула руки за рубашку и замерла. Женя не пошевелился, словно не заметил, что она спит, а она действительно сразу заснула и спала бы всю ночь, не просыпаясь, когда бы он не разбудил ее.
   - Знаешь, - проговорил он немного лихорадочно. - Я не потому бегу. Потому тоже, но... надо отойти на расстояние. Бороться надо за то, что выстрадано, понимаешь, а так...
   - Да. Да, - проговорила Светлана с мукой. Она не могла разлепить глаз до такой степени, что не смогла бы их разлепить даже пальцами. - Я сплю... Прости.
   Всю ночь происходило так, что Женя совсем не спал, время от времени будил Светлану и что-нибудь ей говорил, а она в ответ стонала, вздрагивала и снова погружалась в сон, который скоро опять был с бесцеремонностью прерываем. Иногда ей удавалось открывать глаза, но тогда в них сразу оказывался все тот жемчужный лунный свет, от которого она готова была сойти с ума, и оттого она закрывала поскорей глаза и торопилась отключиться, чтобы по возможности никогда не видеть этого ужасного света. Проснувшись в последний раз, она, наконец, обнаружила, что в прогалине просеки начинался брусничный рассвет, а Женя отодвинулся от нее и сидел поотдаль.
   - Ты так хорошо спала, - сказал он. - Но сейчас я не могу уйти, не попрощавшись.
   Светлана зевнула.
   - А что? Уже время?
   - Полпятого. Идем, а то я опоздаю.
   Они пошли, не скрываясь, по дачной улице, хотя все дачники, измученные полнолунием, в то время спали, и спали даже те, кого обычно донимала хроническая бессонница, но случись это днем, то они равно не стали бы скрываться. Стоял туман, но утро обещало быть хорошим. Светлана и Женя тоже были измучены, шли, отстраняясь друг от друга, и молчали. Один раз Светлана, улыбнувшись, сказала: ну и вид же у тебя. Женя засмеялся и накрылся рукой. За забором, мимо которого они проходили, росла сирень, так что ее ветки свешивались на улицу. Женя сорвал одну из них, положил на голову и сказал: я замаскируюсь. И тут же спросил, не холодно ли ей. Когда она ответила, что нет, он добавил:
   - Какая ж ты другая ночью, Светк... Если б ты знала... И если б я раньше знал... - но тут где-то по соседству объявилась собака, может быть, та самая, что лаяла ночью, и эта собака зазвенела цепью и опять залаяла.
   - Развели скотину, - сказала Светлана зло. - Растявкалась. Могут увидеть... а, плевать.
   Потом они ждали на остановке. Рядом с ними был мужик с портфелем, и оставалось только гадать, что заставляет этого беднягу вставать в четыре утра, но ночевать на даче, а не отсыпаться в московской квартире.
   - Все-таки я тебя увидел, - сказал Женя. - Хоть в этом молодец.
   Дорога была пустая. Туман потихоньку рассеивался, но еще оставалась некоторая дымка. Женя грустно усмехнулся, пока еще были несколько минут, чтоб усмехаться.
   - Неприкаянные мы с тобой, - сказала ему Светлана. - Она отобрала у него ветку и дотронулась сиреневыми цветками до его лба, как опахалом.
   - Я загадала, - сказала она. - Сейчас я прикоснусь, и ты перестанешь сомневаться.
   - Тогда не надо.
   - Тсс! - Светлана положила пальцы ему на губы. - Сразу станет легче. Все пройдет. Закрой глаза.
   - Думаешь?
   - Конечно.
   Пока она это говорила, сонно определились в тумане автобусные очертания, и Женя вышел на дорогу, чтобы водитель заметил его и не проехал мимо остановки, посчитав ее пустою. Вот уже, скрипя, открылись двери, и Женя вскочил на ступеньки, перебирая мелочь в кармане.
   - До свиданья, - сказал он.
   - Прощай.
   Он хотел ей возразить, но автобус тронулся, и ничего нельзя было поправить.
   Светлана осталась одна. Она повернулась и пошла к дому. Дорогой ее очень поводило из стороны в сторону, как пьяную, у которой изо всех целей теперь есть только одна цель дойти до дома, и эта цель довольно трудна для выполнения. Шагая, она хлестала сиреневой веткой себя по ногам и громко пела, как поет человек, которому остался лишь сам факт пения, а ни на мотив, ни на слова его уже не хватает.
   - Тарам-тарам-тарам! Тарам-тарам-тарам!
   Ей вслед бесилась на цепи ее старая знакомая собака, напрасно разбуженная, и оттого старающаяся своим истошным лаем перебудить весь поселок, который мирно спал за задернутыми во всех окнах занавесками и не хотел ничего знать, но Светлана не обращала внимания ни на собаку, ни на поселок, а продолжала напористо и по-хулигански орать, так что ее голос звонко отдавался в утреннем воздухе:
  -- Тарам-тарам-тарам!
  
  

ГЛАВА 3

  
  
  
   "Всех ненавижу" - записал Алеша на обратной стороне тетради, рядом с гимном СССР. За окном, в которое он упорно смотрел, с тем, чтобы не смотреть в другие стороны, за флагштоком, ползли все те же облака, еле освещенные солнцем так, что казалось, будто они купаются в горчичной подливке. Алеша был не одинок в своем занятии, урока не слушал никто. В десятом классе, до которого Алеша худо-бедно успел добраться, и конец которого уже вот-вот был виден, это было не принято, даже многие считали ниже своего достоинства слушать, что им говорят. Алеша записал эту фразу еще и еще, так что она получилась три раза, но от этого легче не стало. Все дело было в том, что его мучила тоска. Она и всегда была ни к чему, а сейчас была ни к чему особенно, потому что был как раз тот момент, когда полагается быть на подъеме. Впереди его ждала целая прорва экзаменов, выпускных и вступительных, да еще некие торжества по этому поводу, которые по какой-то непонятной причине считались особенно важными для духовной жизни, и оттого активно были подготавливаемы. Алешины одноклассники все излучали такую жеребячью энергию, что самый воздух вокруг них был наэлектризован, и казалось, что вот-вот рядом с ними выпадет шаровая молния. Такому легковоспламеняющемуся обществу вообще трудно соответствовать, а Алеша ему совсем не соответствовал. Взамен того, чтобы заряжаться общей энергией, он видел, что очень болен. Это случилось как-то незаметно, и он не понял толком, когда заболел. Сначала ему казалось все легко, и одиночество было довольно легким, потому что он всегда хорошо переносил одиночество, и оно его не пугало. Он добросовестно твердил себе, что надо отвлечься и успокоиться, и скоро на самом деле отвлекся и успокоился. А потом пришла тоска. Она так как-то незаметно приходила, что Алеша ее сперва не замечал, а потом произошел один случай, когда он ехал в автобусе и смотрел на то, что было за окном, на гаражи, на пруд и на церковь, и когда Алеша перевел глаза с пруда на церковь, у него вроде не было никаких мыслей, и вдруг его потрясло, как пусто вокруг, и почему он до сих пор жив. С тех пор его стало засасывать сильнее и сильнее, и это было очень плохо, особенно на рассвете. Алеша читал где-то, что вроде самый критический час это перед рассветом, когда силы кончаются, но ему было все-таки особенно плохо не перед рассветом, а скорее после, когда светлело. Может быть, это происходило от того, что ночью ему всегда было лучше, чем днем. Когда он утром просыпался, то обнаруживал, что подушка у него мокрая от слез. Еще он понял, что неладно, когда на даче совершенно ясно увидел, что Женя идет по гребню оврага, напротив которого Алеша в то время стоял. После этого случая он неделю похищал у Елены Ивановны снотворное и пил его, но добился только того, что еле таскал ноги, а в душе спокойнее не становилось. Со Светланой было еще странней, она точно раздваивалась в Алешином сознании. Светлана реальная, которая теперь была уверенная в себе и совершенно чужая молодая женщина, пробегала иногда, стуча каблучками, мимо его подъезда. Алеша узнавал про нее стороной. В тот год, когда они расстались, она никуда не поступала, потому что, считалось, ей надо отдохнуть от пережитых волнений, и Иван Валерьянович устроил ее в отдел кадров на "Аметисте". На другой год она как-то уже само собой никуда не поступала, и было похоже, что впредь не поступит. Она почти никуда не ходила, сидела дома, и Роман Авдеевич с Антониной Ивановной были тем счастливы, что у нее не было склонности к печальному опыту Валеры. Последнее время ее часто провожал домой какой-то тип. Эта новая подросшая Светлана существовала как бы отдельно, а еще был некий призрак, бледная невзрачная девочка, и Алеша никак не мог от нее отвязаться. Она ходила вместе с ним по школе, незримо стояла рядом с толпой старшеклассниц, которые все были очень крепкие, громкие, активные до слез, и преимущественно в коротких платьицах, еле прикрывавших их мощные зады, и в такие минуты Алеша мысленно проклинал ее присутствие, потому что тогда и школа и старшеклассницы казались особенно отвратительными. Пока Алеша наблюдал за облаками, раздался звонок, и Вадик Зайцев, заметив, что Алеша не просыпается, хлопнул его по руке.
   - Фу, - сказал он. - Какой ты сегодня холодный, - рука у Алеши была холодная. - И кислый. Ты живой вообще?
   - Я вроде всегда был живой, - отозвался Алеша вяло и стал собирать тетради. Неподалеку был учительский стол, и там появилась делегация, которая требовала, чтобы физичка не входила без предупреждения в мужской туалет, а физичка заливисто смеялась, словно ее щекотали, и говорила: ах паршивцы, что я вас, никогда не видела, чем удивите, а пока вас предупреждай, вы сигареты попрячете, так я и позволила, как же! Алеша плохо воспринимал. Он поплелся за Вадиком, который зачем-то озирался по дороге на все стороны света, махал кому-то в конец коридора, а потом спросил:
   - Ты чего вчера к Таньке не пришел? Вчера так посидели классно. Карась на гитаре играл, и песни такие забойные, знаешь... А ты чего вообще не ходишь, позу держишь, или из принципа? Даже Таньке интересно.
   Алеша отмахнулся.
   - Какие принципы... Просто чего напиваться до потери сознания?
   Он по-прежнему не любил пить.
   - Гм, - сказал Вадик непонимающе. - А ты не до потери. Ты до половины. Все-таки компания святое дело, надо поддерживать. Вон уже Танька думает, что ты из принципа. Выпивка это все-таки малое зло, правильно? А то если там седуксен с красным вином, или анальгин с валокордином... это уже от комплексов, я считаю. Общения-то нет. Только нервную систему разрушает... А мне еще говорили, можно ацетон в бровь втирать. Забойная, говорят, вещь, балдеть хорошо. Я, правда, не пробовал, - он засмеялся. - А в седьмом классе, слышишь, завелись извращенцы, стиральный порошок на сковородке поджаривают и нюхают.
   - И как? - спросил Алеша. - Что видят?
   - Откуда я знаю? Что я, извращенец? - один пятиклассник обогнал Вадика, и тот с размаху дал ребром ладони, на скользящей, по низу его пиджака, а когда пятиклассник возмущенно обернулся, то Вадик грозно выпучил глаза и заорал: - Я Чапай! - Алеша в это время подумал и пробормотал вполголоса:
   - Да и то лучше.
   - Что ж лучше, - возразил Вадик. - Только глюки смотреть и организм травить. Так за несколько лет знаешь, как рассыплешься? Костей не соберешь. Ты лучше это выбрось из головы. Полезнее всего для человека спирт, ну водка... Я Чапай! А потом ведь это не специально, главное общение.
   - Видел я эту полезность, - буркнул Алеша. - Я ж наверняка знаю, чем вчера кончилось. Опять нажрались и бутылки кидали с балкона.
   - Нет, - ответил Вадик. - Вчера не кидали. Я ж тебе говорю, вчера было тихо. Танька родителей боится, потому что в прошлый раз Наташка Лазарева потеряла сережку, а когда ее искали, разобрали паркет и сняли батарею парового отопления. Кретины, что возьмешь... Зато никто не выпендривался. Другое дело, когда выпендриваются, а вчера...
   - Значит, скукота была, - протянул Алеша и, поймав осуждающий взгляд Вадика, пожал плечами. - Что сделаешь, Вадь, ну скучно мне там! Что я, виноват? Народу много, места мало, делать нечего... пить я не умею. И никто не умеет. А если Андрюха стоит на учете в наркологическом диспансере, это ни о чем не говорит. Он самый первый вырубается.
   - Скучно ему! - обиделся Вадик. - Тебе всюду скучно. Киснешь, как квашня. Может, у тебя гормоны бушуют? Тебе тогда Серый нужен, он спец по этой части.
   Алеша раздраженно поморщился.
   - Понимает он чего, спец. Дел на копейку, звону на рубль.
   - А ты понимаешь? - спросил Вадик иронически. Они спустились на первый этаж, к биологическому кабинету, и стояли у окна, за которым был смежный корпус, и таким образом им были видны в окно только асфальт, битое стекло на нем и стены цвета грязного белья. От этого вида веяло такой жутью, что Алеша не выдержал.
   - Ох, если бы понимал, - сказал он. - Если бы я чего понимал... Мне б тогда так паскудно не было... Хоть в петлю лезь.
   - Ну, знаешь... - сказал Вадик.- Это никогда не поздно. Потому ты такой кислый последнее время, да? А чего, - он подмигнул одним глазом, - какой секрет, что ли?
   - Просто лучше не будет, - сказал Алеша и опустил голову.
   - Нуууу? Случилось что?
   На них с разбегу налетел какой-то первоклассник, разошедшийся не в меру, и Вадик поймал провинившегося, поставил к себе спиной и врезал ему пинка для придания начальной скорости.
   - Давай, давай! Поговорить не дают, уроды. Нууу? - последний нетерпеливый вопрос был обращен к Алеше.
   - Случилось, - ответил Алеша. - Только два года назад. Ладно, я расскажу... - он поежился, точно его бил озноб. - Только ни слова, слышишь? Тут дело не во мне, а в ней... чтобы не трепаться. В общем, у меня была одна история два года назад. В восьмом классе. Потом узнали родители, крик, шум... Помнишь, меня тогда две недели в школе не было, и я государственную контрольную пропустил? Ну вот, они потребовали, чтобы мы не встречались. Мы и не встречались, Я думал, пройдет. А чем дальше, тем хуже. Понимаешь, я слово дал, что к ней не подойду... и она-то уже, наверное, забыла...
   Вадик был обижен еще больше, чем когда Алеша отказывался идти в их компанию. Он приготовился давать компетентные советы, а тут он даже не знал, что посоветовать.
   - Ты хочешь сказать, что спал с ней? - спросил он недоверчиво, и Алеша кивнул. - В восьмом классе? Не врешь? - и у Алеши пропала охота рассказывать, потому что он понял, что от Вадика не добьешься человеческого слова.
   - Ну, - сказал он.
   - И это ты с тех пор переживаешь?
   - С тех пор переживаю.
   - Ааа... - сказал Вадик. - А может, ты просто зациклился, нет? Я, конечно, не хочу говорить плохо... но кругом этого добра... В конце концов, клин клином вышибают. Нельзя же два лучших года губить. Самая юность, можно сказать, - слово "юность" было сказано с исключительной важностью. - А вон знаешь, у Серого есть список всех девочек, и все подробно, сколько от каждой можно получить, и долго ли возиться. И оценки. По десятибальной шкале. Еще даже школа имени Эрнста Тельмана прихвачена... Я хочу сказать, ты так... клин клином... не пробовал?
   - Пробовал, - мрачно сказал Алеша и взялся руками за голову. - Ох, какой я только глупости не пробовал...
   Вадик был неприятно поражен, что его так обошли по части глупости, но не подавал вида.
   - Не знаю... - забормотал он. - Надо же мысли переключать. А то самоедство какое-то... Ты это...ты увлекись. Думай о чем-нибудь другом. Так же в психушку попадешь.
   - Не могу, - сказал Алеша. - В том-то и дело, что не могу. Это какой-то кошмар. Я все время хочу ее видеть. Я стараюсь ее видеть. А когда я ее вижу, становится еще хуже. А совсем плохо, если я вижу ее во сне. Тогда я весь день на стенку лезу. Я уже просто не могу. Я хочу ее. Лучше бы у нас тогда ничего не было... И главное, она все время на глазах. Если б я ее не видел, может, тогда бы прошло... А так одно из двух, или ее прибить, или самому голову в петлю.
   - Ну, здрасте, - сказал Вадик. - Это что ж она так, два года назад ты ее имел, а теперь она в кусты, и никакого человеческого отношения, да?
   - Она ни при чем, - сказал Алеша. - Разбежались? Разбежались. Помнишь анекдот? По взаимному согласию? По взаимному. На что мне ее человеческое отношение? Что мне с ним делать? Мне она нужна, а не человеческое отношение.
   - Да... - сказал Вадик глубокомысленно. - Тогда ты ее зря отпустил. Зря. Я, конечно, понимаю, что родители.. но чтобы так их слушать... сам виноват. Или она тебе изменила? Ну, морду набей. Ничего что женщина... в торец это очень помогает, - он потряс рукой для убедительности. - Отрезвляет, знаешь.
   Алеша засмеялся, как ни был он далек от веселья, а все-таки засмеялся.
   - Изменила, - сказал он. - Да пусть бы она мне сорок раз изменила, пусть бы каждый день изменяла. Здесь совсем другое. Табу. Я не могу всего сказать. А так... Мы же не ссорились. Она идет мне навстречу и улыбается. Это как бы надежда, понимаешь? Лучше бы вообще со мной не здоровалась.
   - Все-таки я бы с ней поговорил, - сказал Вадик. - На то мы от шимпанзе и отличаемся. Что в собственном соку вариться? Тут главное, знаешь, не сидеть, сложа руки. Добро б она не знала, а ты боялся говорить там... а когда все позади, чего бояться?
   - Что хуже будет, - сказал Алеша. - Скорей бы Женька возвращался. Хотя, что толку?
   - А он ее знает? - спросил Вадик.
   - Кого?
   - Ну, ее.
   - Конечно.
   Это немного задело за живое Вадика, что вся история, оказывается, не такой уж сугубый секрет, раз о нем знают родители, знает Женя, да и просто ему было не то чтобы любопытно, а хотелось посмотреть, по ком же так сходят с ума, и оценить своим собственным глазом наверняка, стоит сходить с ума или не стоит, и что вообще так зацепило Алешу, и поэтому он сначала намеками, а потом напрямую стал приставать к Алеше, чтобы тот назвал имя, рассудив, что раз Алеша видит ее постоянно, то ему тоже не будет большой проблемы ее увидеть. Алеша сперва очень отказывался, но с другой стороны, ему действительно хотелось назвать кому-нибудь Светланино имя, потому что ему немного верилось, будто вместе с именем он, как занозу, выдернет свою боль, и все пройдет само собой. Он согласился с Вадиком, и в самом деле вот-вот хотел было назвать имя, как вдруг у него даже потемнело в глазах от страха, как темнеет в глазах у человека, который оказался на краю пропасти, и ему осталось сделать только один шаг для того, чтобы в нее сорваться. Алеша порывисто отвернулся в сторону, так что взгляд его упал на одноклассников, стоявших у кабинета, первой ему попалась на глаза Лида Тарасенко, и он, сам не зная, что говорит, назвал имя Лиды. Наверное, он не мог сделать менее правдоподобного выбора, потому что Лида Тарасенко была медлительная девочка с тяжелой медной косой, обернутой обычно вокруг затылка, и всегда сонным видом. Ничего рокового в ней не было. Вадик был разочарован, и они с Алешей некоторое время разглядывали Лиду почти в упор, пользуясь тем, что Лида ничего не замечала из-за вечной сонливости, и нашли в ней массу достоинств, нашли уже, например, что у нее совершенно томный взгляд, нашли еще массу других качеств, вовсе Лиде не присущих, но тут зазвенел звонок и прервал их измышления на самом интересном месте. Алеша просидел все уроки сам не свой. Он чувствовал, что едва не выдал Светлану, и был этим не на шутку испуган, потому что сам не был уверен в себе, и не поклялся бы, что в другой раз с его языка не сорвется имя именно Светланы, а не кого-то другого, кто первым попадется ему на глаза. Он понял, что теряет контроль над собой, и это не добавило ему радости. Потом он решил, что надо снова похищать снотворное у Елены Ивановны, но не для спокойствия, а для того, чтобы язык у него поворачивался с трудом и, следовательно, не говорил бы того, что не надо. Несколько дней он так и поступал, и ходил, плохо соображая от таблеток, пугал этим Вадика, но насчет Вадика Алеше было все равно. Тогда случилась очередная неприятность. Как-то вечером Елена Ивановна долго говорила по телефону, а потом согнала Алешу с дивана, дала ему в руки книгу и отправила к соседке Раисе Ильиничне, и Алеше стало с самого начала подозрительно, зачем той так понадобилась книга, что надо срочно относить, не такой уж Раиса Ильинична была мыслитель, чтобы не подождать без книги до утра. На лестнице Алеша раскрыл книгу. Она оказалась французским словарем. Алеша рассудил, это или Витка ее чудит, или вообще что-то сомнительное, потому что голос Елены Ивановны показался ему отчасти масляным, и вообще необыкновенным, но так как последнее время он сам себе не доверял, то отмахнулся от этого факта и решил над ним не задумываться. Однако он все-таки раскрыл словарь и проверил, нет ли там каких бумажек, но ничего постороннего не было. Алеша просмотрел одну колонку и мысленно посетовал на свою серость, выражавшуюся в том, что он не только французского не знал, а и по-русски писал с ошибками, а из обязательного английского знал что-то около ста слов, причем наблюдалась такая закономерность, что когда он выучивал какие-то новые слова, то старые, сидевшие у него в памяти, немедленно эту память покидали, и таким образом общее количество слов, которые он знал, оставалось неизменным. Раиса Ильинична встретила его вся, как еж, в булавках, изо рта у нее торчали булавки, и красивый пунцовый халат был тоже утыкан булавками. Когда она провела его в комнату, то оказалось, что комната закидана выкройками из клеенки, выкройками из газеты, отдельными кусками ткани и прочим швейным хламом вроде мыла и сантиметровой ленты. Раиса Ильинична очистила полдивана, усадила на него Алешу и выплюнула булавки в коробочку.
   - Ну-ка посмотрим, - сказала она, открывая словарь. - А ты сам не знаешь французского, Леш?
   - Что вы, - отвечал Алеша кратко. - Откуда?
   - Это верно, откуда. Что ж мы такие тупые-то, а? Вон у нас в третьем подъезде старик, дворянин из недобитых, четыре языка знает, и хоть бы хны. Ведь до сих пор помнит, веришь? Советской власти уже скоро шестьдесят лет, а он все сербохорватский помнит. А сын у него, инженер на "Аметисте", дурак дураком... Ты мне вот что шепни по секрету. Лева часом не того французский, твоя ж мама молчит, не говорит.
   - Нет, - сказал Алеша. - Он по-немецки читает. Немного.
   - Гм. "Бурда"-то и на немецком бывает... Только ее поди достань. Тут уж привередничать не приходится, какую привезли, на том и спасибо.
   - А что вы шьете? - спросил Алеша вежливо, хотя его по правде совсем не интересовало, что шьет Раиса Ильинична.
   - Да Витке платье. А то прямо такая серьезная девка выросла, честно скажу тебе, Леша, не в меня. Что дай, в том и пойдет. Мешок дай, пойдет и в мешке. Я в ее возрасте по часу перед зеркалом прихорашивалась, а она сапоги натянет и пойдет. Затащила она меня тут как-то на свой факультет. Я ей, конечно, говорю, мол, может, неудобно, что я туда поволокусь, то, се... так нет. Приходим, там сладко спит бабушка на входе, а внутри, слышишь, Леш, длиннющий коридор. И все двери, двери, двери. А за каждой дверью такая страсть, я тебе не перескажу. Здоровый ящик - во. И весь трясется, прямо ходуном ходит: дыр-дыр-дыр-дыр. Это ж жива не будешь с такой науки. Я ей говорю: знаешь, ты лучше одна иди, а я воздухом подышу. Вот и приходится шить, пока она с ящиками сражается. И себе, честно говоря. Мать она тоже человек, верно?
   Алеша понял, что, наконец, они приехали к существу дела, и существо заключалось в Витке, которую ему многократно навязывали под предлогом близкого соседства. То ему приходилось вести Витку в театр, то на концерт. Алеша признавал, что чисто теоретически с Виткой можно было говорить, как с человеком, но, во-первых, он не выносил театров, а во-вторых, Витка была его старше на два года. Правда, Светлана была тоже старше его на два года, но про это он почему-то не помнил, а про Витку помнил. Он уже собрался уходить, когда Раиса Ильинична расправила плечи, помассировала себе седьмой позвонок, сказала, что надо передохнуть и пригласила его заодно выпить чаю. Алеша согласился, понимая, что раз общий замысел в том, чтобы ему дождаться Витку, то надо дожидаться, а, кроме того, ему осточертела домашняя теснота, когда некуда было податься. Лев Афанасьевич опять работал дома и требовал ото всех молчания, а Елена Ивановна требовала еще тысячу разных вещей, и все одновременно.
   Алеша пил чай, гадая, когда появится Витка, и в чем заключается этот женский заговор на сей раз, но Витка, должно быть, никак не могла расстаться со своим любимым факультетом, с коридором и ящиком, и Раиса Ильинична тянула время, как могла, а Алеша кивал на все то, что она говорила, потому что из-за таблеток, которые он глотал, он многое пропускал мимо ушей и только клевал носом. Потом они вошли обратно в комнату, Раиса Ильинична стала показывать ему журнальные картинки и спрашивать, что ему больше нравится, потому что у него мужской взгляд, и она ему доверяет, но у Алеши все картинки сливались в одну, так что он отвечал наобум, как придется. Потом Раиса Ильинична попросила его помочь, как-то по-особенному завела руки за спину и принялась развязывать какую-то тесемку, которая все не хотела развязываться, и тогда Раиса Ильинична сказала "ну-ка помоги, помоги". Она взяла его за руку и поднесла ее к себе, а Алеша, хорошо не понимая, на что именно наткнулась его рука, выдернул ее, бросился вон и опомнился только на лестнице тремя этажами ниже. Внутри у него все колотилось. Он сам не знал, от чего он убежал, и если бы у него спросили, что, собственно, произошло, он не ответил бы, потому что видел окружающее словно бы в кривом зеркале. Кружилась в глазах лестница, кружились еще какие-то фигуры, то ли действительные, то ли воображаемые, и Алеша, прислонившись лбом к холодному окну, заплакал. Он и раньше был нервозным, но все же с ним не случалось ничего подобного. Его всегда учили тому, что он должен владеть собой, владение собой это был конек всей его семьи, и вот получалось, что Алеша не только не владел собой, но и как бы не сознавал, что с ним происходит. Он кончил плакать и тихо завыл, а потом подумал, что ему не остается ничего другого как удавиться. Еще он с завистью подумал, как хорошо выпуталась Светлана, которой все с гуся вода.
   Но насчет Светланы он ошибался. Она тоже была не в своей тарелке и, может быть, сильнее, чем Алеша, так как у Алеши страдание было острым, похожим на приступ, то у Светланы оно принимало вид хронической болезни, которая протекает вяло, но упорно, и этому течению нет ни конца, ни края, и это довольно волновало Антонину Ивановну и Романа Авдеевича, хотя Романа Авдеевича и в меньшей степени. Например, Антонина Ивановна очень упрекала Светлану, что та не заводит себе ни друзей, ни подруг, а Светлана умалчивала, что она и хотела бы, но не получалось. Так получилось, что среди всех женщин их семьи Светлану можно было назвать самой невзрачной, потому что каждая была одарена либо привлекательностью, как Валера и Антонина Ивановна, либо характером, не требующим уже больше ни привлекательности, ни других качеств сверх того, как Татьяна Андреевна и Елена Ивановна, а у Светланы как-то не оказалось ни того, ни другого. Еще она была диковата и не умела вести разговор, привыкнув говорить с Алешей или Женей очень откровенно и не умея говорить по-другому, а не станешь же с малознакомым человеком, какие бы отношения не намечались в перспективе, вести очень откровенный разговор. Когда у Светланы появился приятель, Антонина Ивановна вздохнула с облегчением, не зная, что ее облегчение совершенно напрасно. Ни с кем другим Светлана не чувствовала себя более скованно, чем с Сашей, и даже идя к нему на свидания, она каждый раз преодолевала некоторый барьер. Поскольку это надо было как-то для себя объяснить, Светлана объясняла это тем, что пока они еще очень далеки и не привыкли друг к другу, и ждала, когда придет та самая привычка, но привычки не было и не было, и не было намека на то, что она рано или поздно появится. Саша был абсолютно чужой, и Светлану еще удручало, что он не мог этого не видеть, но как-то и не старался стать ближе. Она терпела и ждала. Раз она сидела у Саши в гостях, ела конфету, разглаживала на коленке фантик, а Саша объяснял ей, как будет зарабатывать на жизнь. Светлана все удивлялась, что всякий раз, когда у него появлялся новый проект, он рассказывал ей о нем с большим количеством подробностей. У Жени было в несколько раз больше проектов, но у него ни слова нельзя было вытянуть, и он никогда о них не рассказывал, утверждая, что это не женский вопрос. Саша считал, что вопрос все-таки женский, и Светлана периодически выслушивала все арии варяжского гостя. Сначала он хотел вылавливать собак, обдирать их и делать из них шапки, но оказалось, что для этого лучше иметь специальное помещение. Потом ему пришло в голову использовать ксерокс, который стоял у него на работе, чтобы размножать на нем "Мастера и Маргариту" и продавать по двадцать пять рублей за экземпляр, но такая деятельность была чревата неприятностями в первом отделе, которых всякий здравомыслящий человек не пожелает не только себе, но и своему врагу. Теперь он обнаружил, что довольно просто будет делать из цветной проволоки, опять же приносимой с работы, кольца, как раз входящие в моду. Он даже показал образцы, которые собирался продавать по четыре рубля за штуку, и предложил Светлане купить одно, сказал, что ей, учитывая его неравнодушие, будет скидка. Светлана отказалась от скидки, достала из кошелька четыре рубля, положила их по одному на стол, придавила хрустальной вазой, чтобы не разлетелись, а потом придирчиво выбрала кольцо, вышла на балкон, как следует, размахнулась и зашвырнула это кольцо к чертям в тартарары.
   Алеша, естественно, всего этого не знал, его неприятности продолжали множиться и множиться, так что было непонятно, когда процесс умножения завершится, и завершится ли он вообще. Раз Алеша направлялся в школу, и при этом по своему обыкновению опаздывал, считая каждую лишнюю минуту, проведенную в стенах этого учреждения, испорченной и не желая появляться в нем раньше, чем требуется. Он был прав как никогда. Раздевшись и поднимаясь на второй этаж, он заметил впереди на лестничной клетке группу одноклассниц с решительными лицами и, когда они заступили ему дорогу, он сначала ничего не понял. Но затем, когда одна из девочек. Ленка Тимофеева, стала ему выговаривать, сдвинув брови, а остальные согласно квакали и кивали головами, он начал постепенно понимать, что в школе возник ли слухи вокруг него и Лиды Тарасенко, и классная руководительница, узнав об этих слухах, уже устроила Лиде жуткий скандал. Алеша в этой ситуации обрадовался только тому, что он от природы лишен способности краснеть, потому что это позволило ему сделать квадратные глаза, очень возмутиться и ответно напуститься на девочек так, что даже горластая Тимофеева замолчала, а остальные переменили точку зрения и принялись ему сочувствовать. Предвидя большой крик, Алеша сел за парту и демонстративно отвернулся от Вадика. Он догадывался, что всему виной пресловутое Вадиково общение, которое тот накануне расхваливал. Слава богу, сразу за Алешиным появлением раздался звонок, и таким образом, Алеше был предоставлен целый урок, чтобы собраться с мыслями, а собраться с мыслями ему было необходимо из-за того, что в голове была настоящая паника. Так, он пытался понять, если возникнет очень сильный шум, смогут ли докопаться до Светланы или нет. Потом он посмотрел на Лиду. Та сидела заплаканная, красная, и ее соседка что-то ожесточенно шептала ей на ухо. Но за Лиду Алеша был спокоен. Во-первых, репутация Лиды была такова, что ей не стоило труда оправдаться, а во-вторых, ей достаточно было принести справку от врача, чтобы все заткнули глотки... тут Алеше пришло в голову, что вдруг Лиде не дадут такой справки? Мало ли? Про Светлану тоже никто бы со стороны не подумал... Эта мысль усугубила Алешину панику. Все знали, что у их классной руководительницы пунктик на моральном облике подрастающего поколения, и что она раз даже воскликнула "порнография", увидев фотоснимок, сделанный со статуи Давида. Вадик сидел притихший и несколько раз пытался подкатиться под бок, но Алеша обозвал его скотиной, и тот отстал. Звонка с урока Алеша ждал приблизительно как пыточной камеры. Не успело толком прозвонить, как ему завопили, что его ждет Александра Федоровна, и Алеша постарался подавить дрожь, которая у него возникала при одном этом имени. Он собрал учебники и поплелся на экзекуцию. Александра Федоровна принимала в кабинете английского языка, потому что он часто бывал свободен, и ей не мешали развернуться во всю молодецкую ширь. Алеша открыл дверь. За столом сидел большой объем в лице Александры Федоровны собственной персоной, а рядом с ней находилась молодая русичка Злата Петровна, которая считала мух и заочно любовалась достопримечательностями Лондона, изображенными на картинках. Когда появился Алеша, Александра Федоровна буквально воспарила над столом. Она вскочила, развернула плечи, и рука у нее сама собою кинулась к ожерелью на груди - Алеша часто замечал, что учителя любят перебирать пальцами то, что висит у них на шее. Эх, подумал Алеша, вот бы кого в армию вместо Жени. Тем временем Александра Федоровна пригласила его заходить, а сама начала синеть. Она относилась к тем представителям природы, которые для устрашения противника или избранной ими жертвы меняют цвет с присущего им от природы на какой-нибудь экзотический. Александра Федоровна, например, синела, багровела, выпучивала глаза и трясла вторым подбородком, сочетая это все с немыслимым криком. Свежему человеку могло показаться, что ее вот-вот хватит удар, но бывалые люди знали, что это всего лишь мимикрия, и за Александру Федоровну не волновались, хотя страшно им было все равно, независимо от их знания. У Алеши от одного ее вида холодело в груди. Ему было очень стыдно за то, что он ее боится, и все-таки он ничего не мог с собой поделать.
   - Закрой дверь и поди сюда! - скомандовала Александра Федоровна. - Это что за новости до меня доходят? Что за публичный дом у нас в школе? Ты комсомолец? Ты у меня билет на стол положишь! Я тебя без выговора в учетной карточке из школы не выпущу, и посмотрю, ой, я посмотрю, как тебя возьмут в институт с выговором! Я тебе такую характеристику напишу, что тебя в колонию не возьмут! Смотри мне в глаза! Рассказывай, что у тебя с Лидой!
   - Ничего, - проговорил Алеша, стараясь взять себя в руки, но, несмотря на его старания, голос у него все-таки дрожал.
   - Врешь, - сказала Александра Федоровна торжествующе. - Я все знаю. Думаешь, от меня просто так отделаешься? Нет! Не получится! Думаешь, можно развлекаться в школе, понимаешь, а потом являться с невинными глазами? Я давно замечаю, что ты у нас в классе темная лошадка, и я всегда была против того, чтобы тебе примерное поведение ставить! Комсомольского поручения нет, общественной активности никакой... вот к чему это приводит! Докатился! Посмотрите на него. Злата Петровна... да встань, как следует, смотреть на тебя тошно!
   Злата Петровна успела тем временем затуманить глазки и предавалась мечтам. Эти свои безразличные глаза она покорно перевела на Алешу и похлопала длинными ресницами. На лице ее было написано, что пусть вся школа будет на самом деле публичный дом, это ее не касается, но раз этой маньячке охота разоряться, то пусть она портит себе кровь, сколько душе угодно.
   Александра Федоровна выдохнула и деловито постучала пальцами по столу в знак того, что увертюра кончилась, а сейчас начнется основная партия.
   - Ну, рассказывай, - приказала она. - Когда это у вас началось?
   Алеша очень постарался отвечать ей внятно и так, чтобы голос не вибрировал.
   - Да что началось? - сказал он. - Я вообще ничего не знаю. Я сегодня только в школу пришел, мне говорят... я не знаю, что это, я сам первый раз слышу.
   - Ты мне не козыряй тем, что оторвался от коллектива!- рявкнула Александра Федоровна. - Он еще этим гордится! Посмотрите на него. Злата Петровна... а кто хвастался? Смотри мне в глаза! Кто хвастался, мол, никто не знает, ни школа, ни родители?
   - Не говорил я ничего подобного, - сказал Алеша, стараясь произносить слова тверже, но у него это не всегда получалось. - Вы у самой Тарасенко спросите... да я с ней десяти слов не сказал за десять лет! Я не знаю, кто это выдумал... Все вранье.
   - Что? Что ты сказал?
   - Неправда, - сказал Алеша тихо.
   - Ты мне не хами! - крикнула Александра Федоровна. - "Вранье" он мне будет говорить. Мы еще посмотрим, какое вранье... дыма без огня не бывает. Я из вас душу вытрясу... я вам очную ставку сделаю! - она ударила по столу рукой. - Ты что ж думаешь, мне можно на халяву мозги парить? Я разберусь, ты не бойся, я не таких, как ты, раскалывала!..
   Алеша был вообще-то не кровожадный человек, но ему очень захотелось заткнуть Александру Федоровне рот не чем-нибудь еще, а той грязной половой тряпкой, которая являлась бывшим мешком из-под сахара и была подарена школе матерью одной девятиклассницы, продавщицей из булочной. Алеша даже получил некоторое удовольствие, представив себе, как Александра Федоровна жует эту тряпку. Потом он постарался представить, что скажет Елена Ивановна, когда до нее докатится этот скандал. Плохо, если она все примет за чистую монету, и тогда в доме будет такая баня, что трудно ее вообразить. Еще он подумал, что сегодня на редкость невезучий день, и, наверное, звезды в небе как-то сговорились расположиться так, чтобы окончательно добить его. Из-за Александры Федоровны он пропустил урок обществоведения, и это был единственный случай, когда он предпочел бы находиться на уроке. Александра Федоровна обладала чисто учительским чувством времени, и кончила кричать на него в тот самый момент, когда урок закончился, хотя было видно невооруженным глазом, что она борется с искушением продлить себе приятное занятие еще на сорок пять минут. Едва Алеша добрался до собственного класса, как к нему явилась целая бригада поговорить, но Алеша отослал бригаду до лучших времен, потому что у него устали уши. Он понимал, что если вставать в позу оклеветанного, то следует громче всех кричать, бить себя в грудь и приставать с доказательствами своей правоты к каждому, кто проходит мимо. Но Алеша так боялся, что докопаются до Жени и Светланы, что предпочитал помалкивать и держаться как можно тише, тем более что не был уверен, как поведут себя его нервы. Случай с Раисой Ильиничной доконал его окончательно. Бригада, покумекав, объявила ему бойкот, и Алеша счет это первым признаком улучшения ситуации, пожалев только, что все эти граждане не объявили ему бойкот лет десять тому назад, так как жить было бы намного проще. Не успела отчалить вся эта команда, как появился Мишка Панин и начал цепляться, почему Алеша отпирается, хотя все известно. Собственно, Мишка был не самостоятельная фигура, а был только другом и телохранителем Паши Королькова, а Паша очень гордился тем, что он принципиальный, и трепался направо и налево, как он пойдет работать в милицию, и будет наводить порядок, но вряд ли бы он пошел в милицию, будучи ужасным трусом и даже не появляясь нигде без Панина. Алеша не понял, с чего так разволновался Паша, и какая его роль во всех этих слухах, потому что с этим надо было разбираться а Алеше было не до разборок, его довели до такого белого каления, что он здорово рявкнул на Панина, хотя всегда избегал стычек, и даже обрадовался тому, что Папин полез драться. Неизвестно, чем кончилось бы дело, так как Папин был сильнее, но зато Алеша так и рвался выместить на ком-нибудь всю то раздражение, в котором он с утра находился, и был настолько агрессивен, что перевес был на его стороне. Не успели они начать, как вокруг закричали "Елизавета идет!", и Панин отвалил, пообещав на прощание его придушить. Любимое место Панина было где-нибудь в подворотне, с оружием пролетариата в руке, а в школе он не нарывался. Вместо него возникла историчка Елизавета Васильевна, которая закудахтала совершенно по-куриному и потребовала прекратить, когда все уже давно прекратили. Пришлось выслушать и ее. Алеша, пока стоял рядом с нею у стены, думал, что пока горячая рука, стоит пойти и врезать Вадику. У Жени получилось бы без раздумий. Но Елизавета Васильевна никак не могла остановиться, и на истории никак не могла остановиться, все причитала и заламывала руки.
   - Ребята, - говорила она, - Что ж такое? Что ни день, у нас происшествие. Из-за чего драка? Я понимаю, силы молодые, но надо же иметь понятие. Выберите себе другое место, я не знаю... вообще я удивляюсь. Вчера Стаценко поймал в раздевалке второклассника, взял за ноги, принес на третий этаж - и не поленился же тащить, Стаценко, ты бы лучше так историю учил - принес на третий этаж и вывесил в окно. Ты соображаешь, Стаценко, а если бы ты его уронил? (Он пуговицы срезал, - хмуро объяснил Стаценко). Да он-то пуговицы срезал, а тебя-то бы посадили! А если бы кто под локоть толкнул или окликнул, а? Это же пятнадцать лет и загубленная жизнь на совести на веки вечные... я не говорю уже о школе. Дальше. Кто вчера путешествовал мимо окна исторического кабинета? Я имею в виду по воздуху. По-моему, Бочаров, это твоя была спина. Я правильно говорю, Бочаров? Хочешь ноги переломать перед экзаменами? Ты, Бочаров, закончи школу, а там прыгай хоть без парашюта. Хочешь нас всех подвести под монастырь? И без тебя хлопот хватает. Роно, комиссии... нет, я вас очень прошу, кончайте школу, а потом делайте, что хотите.
   Елизавета Васильевна говорила полурока, и Алеша, пока она говорила, сидел как на иголках, ожидая, что она дойдет и до него, а тогда придется объясняться перед всем дружным коллективом. Он немного пожалел, что весь шум не по существу, так как если по существу, можно было сказать: не ваше собачье дело - а не сидеть, потупив глаза. Однако Елизавета Васильевна избегала щекотливой темы, придерживаясь, очевидно, мнения, что за два месяца перед экзаменами не стоит раздувать эту историю и рисковать появлением очередной комиссии, там более что никто не в претензии, и жалоб нет. После урока явились неизбежные болельщики, Так как нет такого публичного скандала, чтобы у каждой из сторон не нашлось своих болельщиков. На этот раз ими были три девочки, которые так заговорили Алешу советами, что он не знал, как от них отвязаться, а, отвязавшись, не стал испытывать судьбу, проник в столовую и на глазах у изумленной поварихи вылез из школы через окно. Первые сто метров он почти бежал, а потом пошел медленно, словно у него не было сил идти, как не было сил и сопротивляться всему этому кошмару. Он знал, что будь он здоров, он принял бы весь хай, поднятый Александрой, как неизбежное зло. В конце концов, он никогда не ждал от школы хорошего, и был готов к разным гадостям с ее стороны. Но сейчас он видел, что не в состоянии держаться. У него ныло в груди, и настроение было совершенно черное. В придачу ко всему, он поддел ногою камешек, тот угодил в лужу и обрызгал брюки, которые Елена Ивановна накануне только что постирала. У Алеши вдруг возникло стопроцентное убеждение, что он придет домой и удавится. Ему стало страшно, что он действительно удавится, и он загадал: удавится, если сегодня ничего не произойдет. Но тут же поймал себя на том, что ничего и не могло произойти. Не распустят же Советскую армию, или не случится же в Москве землетрясение, или какой другой катаклизм. Он шел, не замечая ничего вокруг себя, не замечая, что стояла прекрасная погода, хотя и мерзкая для психики. Была ранняя весна, воздух весь состоял из тревожных ароматов, и какая-то птица остро и пронзительно щебетала, сидя на детсадовском заборе. Блеклое небо, казалось, само не знало, какого оно цвета: та краска, которая на нем располагалась, была скорее робким намеком на голубизну, чем настоящей голубизной. В такой весне не было еще ни капли от томительного пробуждения, а только его беспокойное предчувствие. В кармане Алеша трепал краешек Жениного письма. Он всегда носил с собою последнее Женино письмо, и всякий раз, когда приходило новое, он заменял на него предыдущее, а то вынимал. Но Женины письма были образцы идиотической плакатной бодрости, и Алеша не чувствовал подлинного контакта с человеком, писавшим эти письма. Скорее ему было приятно от того факта, что кто-то ему пишет. Раньше ему никто не писал. Удавлюсь, подумал Алеша. Изучая пятна на асфальте, он приблизился к своему подъезду. На скамейке перед ним сидела Светлана.
   - Привет, - сказала она, поднимаясь, так, как будто они вчера расстались.
   Алеша отступил с каким-то даже страхом. Он сейчас отовсюду ждал плохого, и от Светланы ждал плохого, тем более что она не улыбалась, а напротив, как-то поджимала губы.
   На плече у нее висела дамская сумочка, настоящая дамская сумочка на тоненьком ремешке. Сроду Светлана не носила таких сугубо дамских предметов. На ногтях - коричневый лак. Старательно подкрашены глаза. Алеша видел перед собою постороннюю взрослую женщину. Только он отметил, что она сняла каблуки. На каблуках она была выше его, а без каблуков все-таки немного ниже.
   - Ты что сидишь? - спросил Алеша.
   Он представил, на кого похож рядом с нею, в школьной форме и с сумкой для учебников, на которой напечатано "спорт", и надпечатка эта разрисована для шику чернилами всех цветов, выпускаемых родной промышленностью.
   - Тебя жду, - спокойно ответила Светлана. И замолчала. Алеша тоже молчал. Она как-то странно смотрела на него, но не улыбалась.
   - Слушай, у тебя есть совесть? - спросила она.
   Начинается, подумал Алеша. Ей-то что не так?
   - Не знаю, - сказал он, пожав плечами. - Вроде была. А что?
   - То, что ты мне два месяца не звонил. Сегодня в самый раз круглая дата.
   Алеша снова пожал плечами.
   - Экзамены скоро... Занятий прорва. Головы не поднять.
   - Да будет врать, - сказала Светлана. - А то я их не сдавала, эти экзамены.
   Снова замолчали. Алеше хотелось говорить с нею по-другому, но ничего не получалось, и положение было достаточно глупое. Она казалась расстроенной, трогала кольцо... он не понимал ее.
   - Пойдем, погуляем, - предложила она, наконец. - Или ты обедать рвешься?
   - Нет, - сказал Алеша. - Не рвусь.
   Она повернулась и медленно пошла по бровке. Он за нею. У них рядом было можно гулять только в парке, и она двигались к парку.
   - А ты что не на работе? - опросил Алеша, вспомнив, что она занятой человек. - Сбежала?
   Она покачала головой.
   - Нет. У меня отгул.
   Алеша еще плохо разбирался, что такое отгул.
   - Ааа... - сказал он. - И что ты делаешь?
   - Ничего, - сказала она. - Отдыхаю. Хотела в кино пойти. Правда... есть у меня еще одно дело.
   В ее голосе чувствовалось какое-то затруднение, как будто ей было трудно говорить.
   - Как твоя работа? - спросил он. - Сильно достает?
   - Да так... - сказала Светлана неопределенно. - Не кусается. Тихо, спокойно. Скучно, конечно. Выйти можно, в магазин, или куда... мы же не за проволокой.
   - Это хорошо, когда норматива нет, - сказал Алеша глубокомысленно.
   - Норматива, потока... - сказала Светлана. - Грязи, холода, нагрузок, вредности, секретности... и денег тоже нет. Не совмещается. Зато знаю кучу интересного, - она улыбнулась. - Если ты заведешь девушку с "Аметиста", я тебе всю ее анкету расскажу.
   - Да, - согласился Алеша. - Это полезно. А ты сможешь рассказать, стучит она или нет?
   Светлана покачала головой.
   - Это не мы. Это первый отдел. Или третий. Я их путаю.
   - Жаль, - сказал Алеша. - Но я все равно не воспользуюсь. Какие девушки на "Аметисте"? Исключая, конечно, тебя... А мне твоя анкета ни к чему.
   - Да нет, - сказала Светлана. - У нас тоже попадаются... Ты письмо от Женьки давно получал?
   Это, что ли, ее беспокоит, подумал Алеша.
   - Давно, - сказал он. - Две недели назад. - И прибавил: - А что?
   - Нет, ничего. Как и я. Он их пачками пишет. Наберет и рассылает, - она поправила волосы. - Мы ему в прошлом письме воблу послали.
   - Как это - воблу?
   - Обычно. Отец летал на полигон и воблу привез. Мы взяли самую плоскую, отпилили ей голову, в бумажку завернули и в конверт. Он пишет, что получил, - она вздохнула. - А может, врет. Он разве правду напишет.
   - Врет, - согласился Алеша. - А может, и получил. Что вобла, не деньги. На нее закона нету.
   Светлана вдруг рассмеялась как-то резко и нехорошо.
   - И не ценность, верно?
   Разговаривая, они постепенно добрались до парка и до набережной, где Светлана шагнула за цепь и стала на краю парапета. Внизу плавали льдины, в которых голубые разводы перемежались с зелеными, отчего эти льдины выглядели необыкновенно красиво, и походили на какой-нибудь каменный срез, вроде мрамора или нефрита. Неизвестно, какая на самом деле жуткая грязь или химия была заморожена в этих льдинах, но со стороны выглядело красиво. От радужного льда тянуло холодом. Алеша поежился. Он смотрел на Светлану, и как-то неожиданно обратил внимание на то, что от ветра ее волосы разлетались совершенно так же, как шелковые платки на тех женщинах, которые в эту минуту проходили мимо. Он совсем позабыл, какие у нее мягкие волосы. Раньше она носила их довольно длинными, а теперь обрезала по плечи. Наконец Светлана обернулась и посмотрела на Алешу в упор.
   - Слушай, Лелька, - сказала она. - Я хочу с тобой поговорить.
   Алеша наклонил голову в знак того, что готов. Он так и знал, что ей что-то было надо. Она задумчиво пошла по парапету, сцепив руки на животе и сбрасывая носком сапога комки серого снега, которые лежали на парапете.
   - Знаешь, ты мне правда два месяца не звонил, - сказала Светлана, обращаясь куда-то в пространство. - Только не пой про занятия. Трубку снять минуту надо. Я не обижаюсь. Я просто знать хочу. Ты решил, что все, да? Почему я должна выколачивать из тебя человеческие слова, Лелька? Скажи, я буду знать, и все. Ты думаешь, я стану приставать? мне просто знать надо. Как дрянные супруги, разбежались и морды воротим, - она немного помялась. - Знаешь... я очень дорожу тобой... Да ты знаешь прекрасно. Но тебя не обязывает, - она вздохнула. - Живи себе. Только будет просьба, - она вскинула голову и отвернулась. - Помоги мне дотянуть до Женькиного дембеля... хотя как хочешь. Я не обижусь.
   - Нет, - сказал Алеша протестующе, - нет, - и когда он понял, что это неправильно звучит, поторопился объяснить: - Ты не права, - он опустил глаза и забубнил под нос. - Извини... у меня правда сейчас одни занятия... и к репетитору еще таскаюсь, черт бы его драл. Мать пристроила. Ну... так получилось эти два месяца.
   Светлана отрицательно и грустно покачала головой.
   - Нет, - сказала она. - Ты не понял. Если я не нужна, ты меня вообще не увидишь. Мне самой кажется, так давно было... Я понятия не имею, что ты делаешь. Вот к репетитору ездишь, а я не знала. Я ж понимаю, что Лена спит и видит меня в гробу... это я так выражаюсь. Я ее хорошо понимаю, я не осуждаю, не думай. Но я не пойму, мы кто вообще? Друзья, родственники... или нам и здороваться не надо? - она усмехнулась и сказала назидательно: - Подвешенное состояние для женщины смерть. Учти на будущее.
   - Да нет же, - повторил Алеша покорно. - Ну, прости ты меня, дурака. Был неправ. Что ты придумываешь? Я просто... я не хотел тебе мешать. Не думал я, что тебе плохо от моего отсутствия. Не пришло в голову. Ну, дурак.
   - Ты странные вещи говоришь, - сказала Светлана растроенно. Она шла, точно не замечая своих шагов. Сжимала и разжимала пальцы. Алеша хотел было заикнуться насчет ее спутника, но передумал. В конце концов, его это не касалось. Он не сомневался, что если бы Светлана сочла нужным вообще что-нибудь рассказывать, то она бы рассказала.
   - Нда, - произнесла Светлана задумчиво. - Женька, конечно, поступил беспроигрышно... он устранился сам, и своим отсутствием наложил запрет на тебя. Хитро придумал. Слово дал... Только знаешь, что я тебе скажу, Лелька? Для меня эти честные слова пустой звук. Я-то беспринципная. Это вы такие сильные, вы такие честные, вы уперлись рогами как бараны, и ни с места. Пожалуйста, все развалилось... теперь даже поговорить не с кем. Знаешь, как иногда хочется поговорить, Лельк? Я привыкла с вами... Ладно, я не жалуюсь.
   Все-таки она жаловалась, и Алеше было приятно, когда она жаловалась, жалуйся больше. Но при этом ему самому хотелось заплакать, и ему бы, наверное, нравилось плакать, когда бы Светлана жаловалась. Совсем нервы ни к черту, подумал он.
   - Ничего не развалилось, - сказал он. - Просто бывают разные периоды. У тебя такой, что хочется выговориться. А у меня наоборот, ни с кем не хочется... ну, это я не про тебя, а вообще.
   - У тебя неприятности? - спросила Светлана участливо.
   - Не то что... - проговорил Алеша и продолжал уклончиво. - Ты ведь помнишь нашу школу, это ж десять лет одних неприятностей. Всегда что-нибудь найдется. У меня дома висит листок с клеточками. Каждая клеточка - школьный день. Вот я каждый день одну клеточку зачеркиваю, вроде как маленький праздник. И считаю, сколько осталось. Ладно, это ерунда.
   - Да, - согласилась Светлана протяжно. - Я тебя понимаю.
   Алеша подумал, что не хватало еще, чтобы Светлана узнала про все скандалы и слухи. Случись такое узнавание сейчас, он просто не знал бы, куда деваться. Но Светлану заботило другое. Алеша внезапно увидел, куда она смотрит, и понял, что она смотрела на его губы. Когда он это заметил, внутри у него внезапно что-то дрогнуло, будто сработал некий переключатель, и невидимая теплая волна прошла под Светланиным взглядом по всему телу, от макушки до кончиков пальцев.
   - Послушай, - проговорила Светлана таким голосом, словно ее осенило нечто чрезвычайно важное. - А давай по вечерам вокруг дома гулять, а? Этого нам никто не запретит. Пусть следят, если хотят... Свежий воздух это святое дело. Меня только рады будут из дома выставить. А Лена, я знаю, на здоровый образ жизни чуть не молится. Давай, а? Хоть изредка...
   - Давай, - сказал Алеша.
   Он замолчал, а Светлана улыбнулась в первый раз так, как она обычно улыбалась.
   - Когда пойдем? - сказала она радостно.
   - Когда угодно, - сказал он. - Хоть сегодня.
   - Да? А репетитор?
   - Он по средам и субботам. Сегодня нету.
   Светлана кивнула, словно хотела что-то сказать, но раздумала, и чтобы порыв не пропал даром, сказала немного другое, чем хотела сначала.
   - У тебя грустные глаза, - проговорила она. - Как у собаки.
   - Жизнь такая, - ответил Алеша, пожимая плечами. Светлана сделала было какое-то резкое движение рукой, но спохватилась и опустила руку. Тут ей показалось, что вышло глупо, и она смутилась.
   - Нет, - сказала она и объяснила. - У меня это по привычке, подсознательно... Я могу быть с тобой откровенной. Знаешь, что я хотела сделать? Погладить тебя по голове. Но подумала, что ты рассердишься. Это привычка. То вам нравилось, когда я ласковая, и все прочее... трудно перестроиться. Я же не такой дисциплинированный человек, как вы с Женькой...- Она запнулась и вдруг посмотрела ему в глаза. - Ты не рассердишься, если я тебя поцелую?
   - Нет, - сказал Алеша.
   Она осторожно прикоснулась холодными от окружающей их погоды губами к его губам. И ответ он взял ее за руки и не пускал, а когда она подалась немного назад, то он стал целовать ее сам, и без этих дурацких церемоний, потому что надо же было выдумать такой поцелуй, как у нее, к покойнику и тому душевнее прикладываются. Впрочем, это было совсем в Светланином духе. Он очень чувствовал ее смятение, но ему было все равно, и будь взамен этого смятения что-нибудь другое, ему тоже было бы все равно. Ее пальцы он крепко сжимал своими, чтобы не увлекаться. Потом она все-таки отступила назад, даже скорей отшатнулась, чем отступила и стояла, не сводя с него глаз. Это были очень растерянные, вопросительные и совсем беззащитные глаза.
   - Пойдем, - сказал ей Алеша.
   - Ты что? - проговорила Светлана.
   - Пойдем, - сказал Алеша. - У нас сейчас никого нет.
   Он взял ее за руку и повел за собой следом, а она шла рядом, виновато опустив голову и не обращая ни на что внимания, словно потерянная или сильно потрясенная какой-нибудь внезапностью. По дороге им попалась телефонная будка, и Алеша, увидев ее, вспомнил, что у Льва Афанасьевича есть довольно вредная манера брать библиотечные дни и проводить их дома в занятиях, которые были ведомы ему одному, причем он брал всегда эти дни до того неожиданно, что если бы не знать его, то можно было заподозрить за ним тайный умысел, вроде будто он проверял жену или что-нибудь в таком роде.
   - Подожди, - Алеша остановился и неохотно выпустил Светланину руку, но не пустить ее он не мог, потому что одной рукой неудобно звонить из автомата. - Я сейчас. Стой здесь. Никуда не уходи. Не уходи никуда, слышишь?
   Он снял трубку и набрал собственный номер, внимательно следя при этом за Светланой и отвлекаясь на нее после каждой набранной им цифры. Он очень боялся, что она передумает и убежит, даже и не оттого что есть причина, а просто нервы сдадут, и тогда уже ничего с этим не поделаешь. Но Светлана стояла, опустив плечи, и с напряженным видом читала какую-то строчку в киноафише, причем понятно было, что эта строчка одна и та же, и ее одну-то Светлана хорошо не понимает, как следует. В трубке были долгие гудки. Алеша дождался пятого гудка, бросил трубку, выскочил и повел Светлану дальше. Не выпуская ее руки, он затащил ее в автобус и так же, не выпуская руки, ткнул наугад гривенником в кого-то из соседей. Они стояли на задней площадке и молча, без улыбки, смотрели друг на друга, и то ли от этого, то ли еще от чего другого, было такое сильное и тяжелое ощущение, что даже кружилась голова. Светлана покусывала губы. Она первая не выдержала и, когда им передали билеты, она опустила голову и стала проверять, нет ли среди них счастливого.
   - Нет, - произнесла она голосом сухим и как бы застывшим от неловкости. - Нет счастья.
   - Ничего, - ответил ей Алеша. - Переживем.
   Из автобуса они скоро оказались в подъезде, и Алеша сзади обнял ее, не думая о том, что это подъезд, а только что правильно было ее обнять или вообще что-нибудь сделать. Она вздрогнула от причиненной ей боли и оттолкнула его.
   - Нет... не сейчас.
   Но стоило ей подняться на несколько ступенек, как он еще ее обнял, она снова его оттолкнула, и это продолжалось до самых дверей его квартиры.
  
  
  
   Алеша обессилено вздохнул и закрыл глаза.
   - Устал? - спросила Светлана тихонько. Все знали, что он быстро утомлялся.
   - Немного, - ответил он.
   - Отдыхай.
   - Не надо убегать от меня, - пробормотал он еле разборчиво. - Подожди... ноги дай.
   Они переплели ноги, он положил ее ладонь себе на поясницу и, как бы сделав на этом последний штрих в картине, позволил себе отключиться. Его возвратило к действительности некое подозрительное хлюпанье носом. Открыв глаза, он обнаружил, что по Светланиному виску неслышно, одна за другой текут слеза и капают на подушку, образуя на ней мокрое пятно, которое грозило вот-вот добраться до Алешиного лица. От этого зрелища Алешу пробрал такой ужас, что с ним чуть не случился паралич.
   - Что? - спросил он. - Тебе так плохо? В ответ Светлана невидяще замотала головой из стороны в сторону.
   - Нет,- проговорила она. - Нет-нет.
   Это не убедило Алешу.
   - А почему ты плачешь?
   - Не знаю, - она всхлипнула. - Лешенька, милый, я правда не знаю, что со мной. Не обращай внимания. Это я... наверное, разрядка какая-то, не знаю.
   Алеша на том немного успокоился, потому что она раньше никогда не звала его Лешенькой, а только так, как принято дома, все Лелька да Лелька, а это Лешенька и милый у нее вырвалось откуда-то непроизвольно, даже не изо рта, а словно бы из горла. Он счел это за неплохой знак и лизнул языком каплю, которая бежала у нее по щеке.
   - Соленая.
   - Да... - рассеянно прошептала Светлана, словно не понимая, что он ей говорит.
   - Ты стала такая красивая, - сказал ей Алеша.
   - Я?
   - Да. У тебя фигура изменилась. Она и раньше была хорошая. Но сейчас еще лучше. Правда. Я все-таки лицо твое видел, как меняется, а твою фигуру я полтора года не видел.
   Светлана благодарно кивнула и постаралась рукой вытереть глаза и нос.
   - Прости, что я такая скучная, - сказала она. - Вместе того, чтобы радоваться, реву. Ведь ты от меня не этого хотел.
   В общем-то, в такой констатации факта не заключалось ничего доброго, потому что когда жалуются на настроение, то это только кажется, что жалуются, а на самом деле хотят испортить настроение и другим. Лучше было переждать. Он снова положил голову ей на плечо и полностью расслабился, как он вообще время от времени любил расслабляться. Ему даже в школе не хватало дивана, на котором можно лечь и растянуться. Светлана смотрела мимо куда-то в одну точку, и лицо у нее все не веселело.
   - Знаешь, - вдруг сказала она подавленным голосом. - Скверно.
   Алеша вскинул голову так, будто ему приснился кошмар.
   - Что?
   - Нет-нет, - проговорила Светлана поспешно. - Нет... я не об этом. На душе немного скверно. Наверное, не надо было. Ведь мы тогда решили...
   Ее слова привели Алешу в раздражение.
   - Может быть, ты скажешь, что не хотела? - спросил он резко.
   - Хотела, - согласилась Светлана и порывисто поцеловала его. - Хотела, конечно... нет. Не обижайся. Я о себе. Как будто силы воли не хватило, и мы сдались... как-то унизительно...
   - Что?
   Его голос был таким враждебным, что она стала виновато объяснять:
   - Ты понимаешь... словно не так, как раньше, а по какой-то необходимости...
   Она совсем не могла ему выразить, что у нее еще темный и дурманящий хмель был разлит по всей голове, а для нее, привыкшей к дружеской ясности в отношениях, это было в новинку, и она чувствовала себя виноватой перед Женей как старшая и более ответственная, и не ждала от Алеши всего, что между ними произошло, как не отдавала себе отчет, что он переменился за полтора прошедших года, и главное, не понимала, какая это незнакомая сила явилась и опять свела их вместе с такой жестокостью, что ей делалось страшно.
   Алеша тяжело задумался, но состояние не располагало его к задумчивости, и он отказался от этого занятия, а вместо него опять бессильно ткнулся лбом ей в плечо.
   - Хорошо, - произнес он. - Я виноват.
   - Нет же, нет, нет, - с этими словами Светлана внезапно стала целовать его, куда попадалось, в лоб, глаза, щеки, и это были какие-то исступленные поцелуи, бесплотные, и Алеше они не понравились. Так целуют, когда думают не о поцелуях, а о чем-нибудь другом, и хотят забыться, но не могут. - Прости меня, я дура, я не должна портить...
   Алеша хотел было согласиться, но сдержался.
   - Мне показалось... - он немного помолчал и с надеждой добавил: - что нам хорошо вместе.
   - Мне хорошо, - заговорила Светлана быстро. - Милый, правда, мне очень хорошо...
   - Я вижу, - сказал Алеша.
   Он хотел рассказать ей о своей тоске, которая его замучила, и о том, что с ним происходит, и о многом еще, только он не умел подбирать слова, в каких это могло быть сказано, а, кроме того, видел, что ей лучше ничего не говорить, и у него получилась всего одна фраза:
   - Знаешь... я думал о тебе.
   - Господи! - воскликнула Светлана. - Да неужели я о тебе не думала?
   В глазу у нее снова образовалась слеза и висела там, в самом уголке, готовая вот-вот сорваться и покатиться вниз. Алеша невесело улыбнулся.
   - Так может, все еще будет в порядке?
   Светлана в ответ сделала такое движение, словно хотела спрятаться у него на груди.
   - Все в порядке, Лешенька, - проговорила она. - Все в порядке. Просто немного не по правилам.
   - Брось ты, - сказал Алеша. - Какие еще правила. Тут правил не бывает.
   - Я глупая, - сказала Светлана. - Не слушай меня. Видишь, я сама не своя. Не знаю...
   - Я вижу, - подтвердил Алеша, в третий раз закрыл глаза, рассчитывая, наконец, отдохнуть, и сонно пробормотал: - С женщинами вообще лучше не разговаривать.
   Светлана возмутилась.
   - Я тебе не женщина, - сказала она, оскорбленная тем, что ее причислили к безликому множеству.
   - Пардон. Девушка.
   В ответ он получил возмущенный тычок, но его уже совсем не волновали эти тонкости.
   - Нда? И кто же ты?
   - Я это я, - сказала Светлана значительно. - Другие у тебя будут женщины.
   - Ага, - проговорил Алеша, не открывая глаз. - И с тобой тоже.
   Он замолчал, и его больше не занимали никакие рассуждения, все равно, будь они хоть с философией, хоть самые простые. Светлана лежала рядом с ним все с тем же остановившимся лицом, рукою прижимала его голову к своему плечу, шептала ему на ухо что-то убаюкивающее и перебирала его волосы, великолепные волосы, такие, что когда они отрастали длиннее обычного, то он жаловался на тяжесть в голове, а Елена Ивановна сетовала, что подобное великолепие досталось не девочке. Алеша отличался тем, что как внезапно его оставляли силы, так же внезапно они к нему и приходили, словно бы его организм строго соблюдал закон перехода из количества в качество, и как только количество добиралось до нужной отметки, то качество немедленно давало о себе знать. Алеша встал, поднял Светлану и повел ее на кухню. Весь день он словно боялся отпустить ее. Увидев, что настроение ее не улучшилось, он залез в бар, достал оттуда бутылку Цинандали, и после того как внимательно изучил и бутылку и Светлану, поставил бутылку на место, заменил Цинандали водкой и заставил Светлану выпить. Светлана сначала приготовила два стакана, но Алеша убрал один, посадил Светлану к себе на колени, и они пили из оставшегося стакана так, как ему нравилось, прикладывая губы к одному и тому же месту и еще целуясь между глотками. Потом стали обедать. Нашли в холодильнике только гречневую кашу, и пришлось есть гречневую кашу с молоком, но так как они больше целовались, чем ели, то, пока они сидели за столом, прошло довольно много времени, за окном загустело, и запахло тем, что их вот-вот могли застать с поличным.
   - Пойдем, погуляем, - предложил Алеша. Они оделись, вышли и как-то незаметно очутились снова в парке. На этот раз Алеша оставил дома ненавистную ему форму и одел вместо нее тренировочный костюм, во-первых, потому что тренировочный костюм ему шел, насколько вообще это убогое изделие могло кому-нибудь идти, а во-вторых, он легко снимался и одевался, так что был ко времени. Алеша заметил, что Светлана тоже не затруднялась, а большую часть своего белья положила в сумку. В парке уже окончательно стемнело, и было по-зимнему холодно, но по-весеннему сыро. Стволы у деревьев все были мокрые, и на их ветвях, словно птицы, сидели большие капли. В тех местах, где горели фонари, все контуры казались обведенными золотом, а в темных местах просто было глухо, как в колодце. Алеша и Светлана держались за руки, и то говорили друг с другом, то молчали.
   - У тебя сейчас никого нет? - спросил Алеша. Светлана покачала головой.
   - Нет.
   Алеша кивнул.
   - Я так и подумал.
   - А у тебя? - сказала Светлана.
   - Тоже, - удивился Алеша. - Разве ты не видишь? Конечно тоже.
   Он стал ее целовать, но она возразила:
   - У меня губы будут синие.
   - Не будут. Я осторожно.
   Здесь обнаружилось, что рядом есть скамейка, Алеша усадил на нее Светлану и расстегнул ей под плащом блузку, накинутую прямо на голое тело. Светлана сперва безучастно всему подчинялась, а потом, почувствовав, к чему идет дело, стала отталкивать его и отбиваться не на шутку, хотя и понимала, что ей не поможет сопротивление, разве что совесть будет чище. Алеша хотя и считался слабым, но все-таки был намного сильнее Светланы. Он был очень гибок и подвижен, а еще Женя довольно натаскал его в разного рода единоборствах, где надо было захватывать руки, ноги или завязывать соперника всякими узлами, так что Светлане с самого начала было бесполезно сопротивляться, да еще в ходе борьбы он показался Светлане таким прекрасным, что она мучительно прошептала ему в ухо:
   - Пусти... Что ты делаешь... Люди увидят...
   - А что тебе люди?
   Алеша привык к тому, что его не стесняло Женино присутствие, а раз так, то ему было все равно, хоть бы кругом появился целый полк свидетелей, потому что хуже и придирчивее наблюдателя, чем Женя, в целом мире не было. Светлана очень чувствовала скованность, и вообще ей было жутко. Она опустила голову и только повторяла: зачем? зачем? Как только ей представилась возможность, она поднялась со скамейки и отошла к большому дереву. Уже было так темно, что Светлана не поняла, что это было за дерево, но верно, оно было из тех, какие обычно сажают в парках, то есть или клен, или липа, а может быть, ясень. Алеша догнал ее и устало навалился, прижав ее к стволу, а голову положил ей на плечо так, чтобы касаться губами ее шеи.
   - Не сердись, - проговорил он.
   - Не извиняйся, - ответила Светлана, отвернувшись. Какой-то жесткий посторонний предмет надавил ей на грудь, и она, поморщившись, просунула руку Алеше под куртку.
   - Что это?
   - Записная книжка, - ответил Алеша. - Телефонная.
   Светлана вытянула книжку у него из кармана, что он совершенно оставил без внимания, и развернула ее таким образом, чтобы на нее падал свет.
   - Ого! - сказала она, распахнув довольно длинный перечень имен на какой-то первой попавшейся букве. - Сколько тут. Я, наверное, уже половины не знаю, кто такие.
   Тут Алеша встрепенулся и отобрал у нее книжку.
   - Перестань, - сказал он, но, заметив, что в глазах у нее сделались обида и рассеянность, и сам поспешил вложить эту книжку ей в руки. - Нет, ну на, посмотри. Хочешь? Здесь ничего особенного нет.
   Светлана вернула ему книжку, не открывая.
   - Нет, - сказала она. - Это не мое дело.
   Она произнесла эти слова с едва уловимой горечью, но Алеша ее понял.
   - Господи, - выдохнул он ей в воротник. Он был совершенно измотан, причем не только физически, но и душевно измотан, только это была не прежняя грызущая усталость, от которой тянет избавиться всеми возможными средствами вплоть до лезть в петлю, а совсем наоборот, сладкая усталость, вроде некого наркотического сна, так что казалось, ей нету конца, и этого конца не хотелось, разве только внезапно умереть, когда совсем не останется сил. А что хотелось еще, так это как-нибудь мелко отомстить, но не слишком, а слегка. Он посмотрел ей в лицо.
   - Знаешь, - и он провел пальцем по ее щеке. - Целоваться ты по-прежнему не умеешь.
   Светлана на это улыбнулась.
   - Учителя были бездарные, - сказала она.
   - Верно, - согласился Алеша. Он бы рассмеялся, но не хотелось тратить энергию. - Тогда это надо поправить. Расслабь губы. Вообще держи их свободнее. Ты их очень напряженно держишь.
   Он поцеловал ее.
   - Голова кружится?
   - Нет.
   - Значит, плохо. Еще раз.
   Они стояли так довольно долго, до тех пор, когда Светлана поняла, что становится поздно и пора возвращаться домой. Она отстранила Алешу одной рукой, а другой рукой потянула его назад, к дому.
   - Не уходи, - пробормотал он, но не попытался ее задержать, потому что теперь получилось так, что они поменялись местами: она им распоряжалась, а он подчинялся.
   - Нельзя, - сказала она.
   - Не уходи, - повторил он упрямо, но Светлана ласково и снисходительно погладила его по голове, словно маленького ребенка, который говорит ерунду, однако это такая милая детская ерунда, на которую не стоит сердиться.
   - И что мы будет делать? - спросила она.
   - Пойдем обратно на скамейку.
   - Там холодно, - возразила Светлана.
   - Я тебя накрою.
   - Тогда жестко.
   Он засмеялся и зарылся в ее волосы.
   - Опять придумываешь, что ты опять придумываешь... - но она сказала "идем" и повела его за собою, а он послушался. Дорогой они мало говорили, но не потому что было не чем говорить, а просто это оказалось как-то не нужно. Алеша еще до сих пор не верил, что все это ему не чудится, и боялся вот-вот спугнуть и Светлану, и этот сон, так что вел себя тихо. Потом, когда они стояли у ее подъезда и прощались, он все еще опасался и спрашивал:
   - Завтра придешь? Точно придешь? Не передумаешь?
   Хотя, чем задавать такие вопросы, он мог бы внимательнее посмотреть на Светланино лицо, и сразу убедиться, как беспочвенны его подозрения. В лице у Светланы был такой род спокойствия, какой бывает от очень уж больших потрясений, когда возврата к прошлому нет и быть не может.
   - О чем ты? - спросила она.
   - Не знаю, - Алеша тряхнул головой. - Мне кажется, к утру все будет по-другому.
   Светлана как-то печально взглянула на него.
   - Не говори глупости, - сказала она.
   - Это глупости? - спросил Алеша с расстановкой.
   - Да, - она вздохнула. - К утру не может ничего перемениться. Поздно.
   - Поздно, - повторил он. - Хорошо бы. - И проследил, как она поднимается по лестнице.
  
  
   На другой день Светлана позвонила в незнакомую ей дверь, и тут же заволновалась, как обычно волновалась, не ошиблась ли она дверью, и что она скажет тому, кто ее откроет, и почему-то ей было очень стыдно, и она ничего не могла с собой поделать, ей казалось, что ей сейчас откроет непременно или какая-нибудь разбитная девица или молодой человек с тем самоуверенным видом, когда все личные проблемы решены, и больше не стоит беспокоиться. Светлана почему-то всегда боялась именно таких молодых людей, у которых решены все личные проблемы, и в глазах, кроме гнусной усмешки, ничего нет.
   Дверь открыл Алеша, и Светлана немного успокоилась.
   - Проходи, - сказал он, отступая в сторону.
   Она вошла и оказалась в обыкновенной малогабаритной квартире, которая, как видно, была совершенно лишена хозяйской заботы, потому что уже в прихожей на Светлану глянули со стен грибковые пятна, а в воздухе меж тем витал какой-то неуловимый вокзальный дух, словно вот-вот откроется дверь из комнаты, и оттуда с гомоном выйдет рой цыган, за ними протащатся мешочники с сумками, крепко отдающими колбасой, и следом, замыкая шествие, проковыляет алкоголик, распространяя вокруг себя запах вокзального туалета. Однако сразу выяснилось, что ни цыган ни алкоголиков в комнате нет, потому что оттуда ржали с таким здоровым чувством, какого у алкоголиков не бывает. Должно быть, это были Женины приятели. У Жени была целая масса приятелей, совсем разного сорта, таких что не подумаешь, будто с ними всеми водит дружбу один и тот же человек. Все эти Женины знакомства Алеша принял на временное подержание, пока Женя отсутствовал, и пользовался ими в зависимости от того, что хотел получить. Светлана имела подозрения, что знакомые женского пола причислены к общей куче и тоже используются в той же самой зависимости. Но сейчас голоса были мужские. Светлана робко заглянула в комнату. Там находились три человека, и из них Светлана знала одного, так как видела его несколько раз с Женей. Это был человек очень активный, из тех, кому по душе активность как таковая, вроде искусства для искусства, а ото всякого конкретного дела они вянут, как срезанные цветы и оказываются ни к чему не способными. Физиономия у него была под стать нраву, подвижная, как ртуть, но очень мятая. Женя звал его Герой. Второй был парень, у которого посреди лица были два цветных пятна: первое пятно это пышные черные усы, старательно взращиваемые и лелеемые, а второе пятно это глаза, которые были почти совсем красные, как у кролика. Видимо та краска, которая у других людей обращается в нос, ошиблась местом и бросилась на глаза. Третий был до того большой, что занимал собой почти весь диван. Помимо роста он был еще жирный, и все у него было жирным, и руки, и шея, и даже голова. Перед ними на столе лежали карты и стояли бутылки, но было видно, что карты и бутылки есть всего лишь антураж, а главное для этих троих заключается в процессе приятного времяпровождения, а если надоедят им бутылки с картами, то они найдут что-нибудь другое. Пока Светлана озиралась в прихожей, Гера рассказывал остальным двоим, как он ремонтировал турбазу, и как они принимали там не то австрийцев, не то других каких-то немцев, которым по тупости не сидится в своей Австрии, и что на выпивку иностранный гость много слабее против соотечественника, из чего можно сделать выводы о превосходстве русских над прочими народами. Было ясно, что процесс времяпровождения спланирован на длительный срок, а где будет происходить его продолжение, самим участникам пока ясно не до конца. Светлана немного оробела, потому что такой развеселый народ она даже издали видела редко.
   - Проходи, проходи, - сказал ей Алеша. Он сделал какой-то знак сидящим в комнате, и повел Светлану на кухню, но вдогонку ему сразу раздался Герин рев:
   - Э,э! Вы куда? Куда даму увел? Во, подлец. Иди хоть покажи!
   - Ты не бойся, мы не отобьем, - добавил красноглазый. - Мы уже в таком кайфе, что нам все равно: дамы, не дамы... Скажи, Валер.
   - Потом! - крикнул им Алеша, отмахнувшись. - В другой раз.
   - Что значит в другой? Что об нас девушка подумает? Вот, скажет, дикари, сами хлещут, а другим их и не нальют. Иди, знакомство отметим.
   - Я с тобой уже знаком, - сказал Алеша.
   - Значит девушка выпьет за знакомство. А ты будешь лечиться.
   - Мне не от чего. Я здоров.
   - Сейчас будешь болен. Сейчас тебя Валера в ванную окунет и на балкон вынесет. Сто процентов тебе простуды. Скажи, Валер. Вот и будешь лечиться как миленький. Иди лучше по-доброму.
   - Пойдем, - сказал Алеша, вздохнув. - Они, заразы, не отвяжутся.
   Они пришли в комнату и сели на диван, потеснив толстого Валеру. Все трое сразу принялись отпускать Светлане комплименты, а так как сами они были довольно расслаблены, то и комплименты у них выходили несколько расслабленные. Светлана только ежилась и отвечала так и сяк, как приходилось. Алеша не принимал в беседе совершенно никакого участия, вместо этого он взял Светланину руку и слегка покалывал себе губы ее острыми ногтями. Потом ему сделалось скучно. Он подобрал с диванной спинки чью-то кепку и задумчиво пристроил ее Светлане на голову. У него был такой вид, словно он ничего не видел и не замечал из того, что творилось вокруг, а только его волновало, хороша Светлане кепка или нет. Потом эту кепку на Светланиной голове заметил красноглазый.
   - Во! - сказал он, поднимая оба больших пальца. - Полный атас.
   - Идет мне? - спросила Светлана.
   - Идет, Попроси Лешку, пусть тебе такую ж купит.
   Светлана надвинула себе козырек на самый нос.
   - Мне не к чему носить, - сказала она. - Не мой стиль.
   - К спутнику, - сказал красноглазый. - Во, глянь на него. Морда как у жулика, как есть.
   - Неправда, - сказала Светлана, оборачиваясь к Алеше, который по-прежнему знать ничего не хотел. - У меня замечательный спутник. Ты просто этого не знаешь.
   - Видишь, - сказал Алеша. - За меня заступаются.
   Тут он решил, что необходимый этикет соблюден, взял Светлану за локоть и вывел в коридор, но не успели они выйти, как за ними выскочил Гера и поманил Алешу к двери, а когда Алеша приблизился, то дохнул ему перегаром в самое ухо.
   - Эй, старик. Тебе не кажется, что это Женькина девчонка?
   - Не-а. - ответил Алеша, едва не засмеявшись таким неожиданным проявлением морального духа и добавил: - Это его сестра.
   Гера очень удивился, наморщил брови для лучшего соображения и потряс головой.
   - То есть как сестра?
   - Ну, сестра. Двоюродная. Потом он в курсе. Хочешь, дам координаты? Напишешь.
   Гера почесал затылок.
   - Что мне, дел других нет... Подожди, - вспомнил он. - Не понимаю. А тебе-то она кто тогда?
   - Дальняя родственница, - сказал Алеша скучно. - Слушай, а тебе не все равно?
   Гера все сводил брови и размышлял, но что-то ему, очевидно, мешало.
   - Да ты-то Женьке брат? - спросил он.
   - Мы не родные, - сказал Алеша.
   - Разве?
   - Ну. У нас и фамилии разные.
   Он смотрел на Геру с таким невинным и плутовским выражением, что совсем оправдывал тот эпитет, которым его только что наградил красноглазый. Гера махнул рукой.
   - Черти вас разберут, - сказал он и пошел обратно, бормоча себе под нос: - Сестра! Вот не думал...
   Отделавшись от этого непрошеного блюстителя нравственности, Алеша догнал Светлану, которая ждала его, сидя на табуретке и озираясь по сторонам от общего неудобства.
   - Не бойся, - сказал Алеша. - Сейчас они уйдут.
   Светлана молча кивнула, но даже не взглянула на него, и Алеша наклонился к ней.
   - Что с тобой? - спросил он.
   - Нет, - ответила Светлана как-то немного рассеянно. - Ничего.
   Возникло небольшое отчуждение, и, чтобы разбить его, Алеша не нашел ничего кроме как подлизаться.
   - Ты красивая.
   Светлана улыбнулась ему немного вымученной улыбкой, но Алеша все отнес на счет той веселой компании, которая еще видела в комнате, и которая при желании могла напугать приличную девушку до обморока.
   - А я тебе ванную приготовил, - сказал он. - Хочешь купаться? Сейчас усталость как рукой снимет.
   Светлану, казалось, такой выход обрадовал, так как давал возможно сделать что-либо конкретное.
   - Да, - сказала она решительно. Алеша подхватил ее на руки и понес. Светлана испуганно взвизгнула. Она до сих пор не привыкла к тому, что у него сильные руки, и что он может ее нести.
   - Пусти! - закричала она, не беспокоясь, слышат ее в комнате или нет. - Ты меня выронишь!
   - Ничего. Тут недалеко.
   Он принес ее в ванную, опустил на пол и запер дверь на задвижку. Пока Светлана раздевалась, он взял с полки, которая висела над весьма туманным зеркалом, флакон, открыл его и понюхал.
   - Тут даже шампунь есть. Можно налить. Хочешь, чтоб пена?
   Светлана наконец-то весело рассмеялась.
   - Откуда? - спросила она, удивленно глядя на флакон. - Непохоже, чтобы эти ребята мылись.
   - Зачем мылись, - сказал Алеша хладнокровно. - Просто кто-то не допил... - но, заметив Светланину реакцию, он постарался смягчить полученное ею впечатление: - Разве тут одни эти ребята? Тут проходной двор. Чего только не бывает.
   - Ясно, притон, - сказала Светлана бодро, как будто именно то обстоятельство, что здесь притон, в корне меняло ее настроение к лучшему. - Лей тогда. Гулять, так гулять.
   Светлана легла в ванную, откинула голову, блаженно закрыла глаза и только разве не мурлыкала от удовольствия, которое помимо приятности вообще доставляло ей еще то душевное спокойствие, которого ей так недоставало. Алеша наблюдал за ней, но роль наблюдателя ему скоро надоела, и он тоже разделся и полез в ванную.
   - Составлю тебе компанию, - сказал он и пояснил: - Вообще-то я уже мылся.
   Светлана встрепенулась и довольно сильно испугалась, потому что не представляла себе ванную иначе как по ее прямому назначению.
   - Ты что! - закричала она. - Немедленно вылези! Ты нормальный... ты поскользнешься!
   Она добавила еще несколько довольно сильных выражений, не смущаясь и чувствуя, что Алеша не обращает на них ни малейшего внимания, и что он уверен, как мало эти выражения значат для нее, вернее, ничего не значат, а просто средство погасить лишнее возбуждение.
   - Ничего. Не поскользнусь. Видишь, не поскользнулся.
   - Мы соседей затопим, - констатировала Светлана, вспомнив, что дома к ним прибегали снизу из-за любой нечаянной оплошности. Алеша отмахнулся.
   - А, какое тебе дело до соседей.
   - Вообще-то правильно, - согласилась Светлана. Неизвестно, слышала ли всю эту возню Герина компания, и что именно им было слышно, а судя по звукопроницаемости, которая бывает в такого рода домах, им было слышно ровным счетом все, но только когда Светлана и Алеша выбрались из ванной, одетые со всей возможной строгостью, и даже с некоторой долей серьезности на лицах, то в квартире не было ни души. Алеша провел Светлану через комнату, где еще стояла пустая бутылка на столе, к двери во вторую, смежную с первой, проходной.
   - Идем, - сказал он. - Туда никто не залезет. Запретная зона. Вот, - он показал на сувенирного мехового зверя с пуговичными глазами, который сиротливо висел на шнурке рядом с косяком, делая при этом самую скорбную мордочку. - Когда он поднят, значит, занято. Кстати, не забыть.
   Он потянул за шнурок, намотал его конец на гвоздь и завязал его таким образом, чтобы игрушка теперь находилась на уровне человеческого лица.
   - Тут бы светофор поставить, - пояснил он. - Да кто ж его делать будет.
   У Светланы уже не было слов, а было одно веселое возмущение.
   - Вертеп, - только и сказала она.
   - Не говори.
   В комнате стоял один только старый диван, на который Алеша бросился с размаху и немного покачался, пока не успокоились пружины.
   - Постельного белья, естественно, нет, - сказал он. - Но если бы и было, знаешь...
   - А что нам с ним делать? - сказала Светлана, пожав плечами, и села, а Алеша, привстав, взял в ладони Светланино лицо.
   - Послушай, - сказал он. - Ты все почему-то отворачиваешься. Давай посмотрим друг другу в глаза. Вот так.
   Когда-то, давным-давно, они действительно любили мериться взглядами, но с тех пор эта игра давно забылась, и никто о ней не вспоминал. Светлана заглянула в черноту Алешиных глаз, и внезапно у нее вырвалось:
   - О господи!
   - Ты что? - спросил Алеша.
   - У тебя безумные глаза, - сказала Светлана, и это открытие, ею сделанное, вызвало у нее что-то вроде восторга, или похожее на восторг, потому что она стала бурно осыпать Алешу поцелуями. - У тебя безумные, безумные, безумные глаза.
   Алеша встревожился. В этой Светланиной горячности ему показалось нечто неестественное.
   - Ты сегодня какая-то... - проговорил он медленно, настолько медленно, насколько быстро Светлана бросила ему свой вопрос:
   - Какая?
   - Скованная, - сказал Алеша, находя нужное слово. Светлана опять рассмеялась, но на этот раз у нее был немного принужденный смех.
   - Наверное, я плохо подхожу на роль женщины, которая одна на всю жизнь. Да?
   Это были подлинные Алешины слова, и в том, что Светлана с таким беспокойством повторила их в более спокойное время, был вызов, точно она стремилась удостовериться в правильности этих слов. Алеша молчал и тыкал пальцем в диван. Светлана резким движением схватила его за нос и повторила:
   - Да?
   Алеша к тому времени уже выковырял из дивана одну нитку, и теперь тащил вслед за нею и вторую.
   - Можно, я тебе дам один совет? - сказал он осторожно.
   - Ну, - бодро согласилась Светлана. - Давай.
   - Никогда не слушай, что говорят в такие минуты, - сказал Алеша. Светлана улыбнулась и вздохнула так, будто перед нею был неуч, которому еще долго необходимо втолковывать, как нужно поступать, а как не нужно.
   - Не волнуйся, - сказала она. - Я не верю ни одному твоему слову.
   Алеша по-прежнему не поднимал глаз.
   - Понимаешь, - сказал он. - Я бы соврал кому-нибудь. Это же просто. Но тебе я не хочу врать. Я просто об этом не думаю. На всю, не на всю... на всю не бывает. Да может, я помру завтра... а зачем ты об этом? - он наконец поднял на нее глаза. - Вроде раньше и вопрос не возникал...
   - Не знаю, - сказала Светлана. - Наверное, очень соскучилась. Раньше мы много чего не понимали.
   Она провела пальцем по еле заметной морщинке, которая начиналась у него между носом и уголком рта.
   - Ты рано постареешь, Лелька, - сказала она. У него была довольно красивая, нехарактерная для брюнета молочно-белая кожа, очень нежная и тонкая, и поэтому на ней, как на всякой тонкой коже, стали, несмотря на его возраст, возникать пока еще еле заметные морщины, - О господи, - выдохнула она, и Алеша каким-то образом понял, что это "о господи" относится не к нему, и не к тому, что он сказал, а к чему-то постороннему, находящемуся вовне, и это постороннее ее гнетет. Он взял Светлану за руку.
   - Ты что такая? Что-нибудь случилось?
   Светлана опустила голову.
   - Я сбежала из дома, - сказала она.
   До Алеши даже не сразу дошло, он себе не представлял, как это Светлана сбегает из дома.
   - Почему сбежала? Что произошло?
   Светлана виновато повела плечами.
   - Они догадались. Как не догадаться, я вчера невменяемая была... В общем, меня не пускали... Вот я сбежала, - она невесело усмехнулась. - Я не вхожу в твои планы, да?
   Алеша закусил губу.
   - Кто ж у тебя был за это время, - сказал он зло и задумчиво. Светлана не поняла.
   - Ты о чем? - спросила она, широко раскрыв глаза.
   - Он что - все время тебя обманывал?
   - Не спрашивай, - сказала Светлана. - Я же тебя не спрашиваю, - и немедленно все-таки спросила: - А тебя что - никогда не обманывали?
   - Да нет, - сказал Алеша недоуменно и сделал на лице такую простодушную мину, что сразу стало ясно, как трудно обмануть человека, у которого такие плутовские глаза. Светлана снова отвернулась от него и неподвижно посмотрела в окно.
   - Считай, тебе повезло... - сказала она. - Как ты думаешь - от них осталось что-нибудь выпить?
   - От них? - переспросил Алеша и даже засмеялся, но, пока Светлана ругалась, он вышел из комнаты и скоро вернулся с бутылкой довольно дешевого портвейна.
   - Что б ты без меня делала, - сказал он и пояснил: - Вообще-то дрянь, конечно. Ты выпить хочешь? Много не пей. Черт его поймет, я и названия-то такого не знаю...
   - Все равно, - сказала Светлана и, когда он открыл бутылку, отпила немного из горлышка. - А ты? - он покачал головой. - Что ж ты из меня алкоголика делаешь? Придется так...
   - Что, был большой скандал? - сказал Алеша участливо. - На тебя кричали? Впрочем, я знаю твоего папу...
   - Да нет, - повторила Светлана. - Меня просто не пускали, - и она произвела с бутылкой еще одно очень картинное движение, похожее на то, какое делает школьник, изображая из себя гусара, но Алеша отнял у нее бутылку.
   - Ладно, - сказал он неприятно. - Хватит.
   Светлана выпустила бутылку совершенно равнодушно и еще несколько времени сидела с потерянным видом, а потом развела руками.
   - Знаешь, - попыталась она объяснить. - Я им поклялась, что не забеременею. Но меня все равно не пускали.
   Она еще раз развела руками, словно совершенно не могла понять, чего ее родителям еще надо сверх такого обещания, а потом хлопнула себя по лбу.
   - Кстати... Если что, сможешь мне сделать укол? Я на всякий случай все взяла, и шприц, и ампулу...
   - Покажи, - потребовал Алеша.
   Ампулу, которую ему принесла Светлана, он посмотрел на свет, постучал по ней пальцем и сморщил нос.
   - А ты уверена, что это то, что надо?
   - Уверена, - сказала Светлана без большого энтузиазма.
   - Да я-то сделаю, мне что... - он раскрыл стерилизатор. - У дяди Миши отобрала?
   - Ты что, - возмутилась Светлана. - Как я у дяди Миши... Это запасной.
   Запасной стерилизатор в семье действительно был и хранился у Татьяны Андреевны на всякий пожарный случай. Алеша улыбнулся.
   - Так с ним и путешествуешь? - спросил он и медленно перебрал по одному все предметы, лежащие внутри, рассматривая при этом каждый из них и хмурясь каким-то своим мыслям, которые были далеко. Наконец он закрыл крышку и сказал решительно:
   - Поехали на дачу.
   - Какую дачу? - спросила Светлана.
   - Нашу. Какую же еще.
   Светлана хмыкнула.
   - Это мы уже проходили, - сказала она. - Пойдем по второму кругу?
   - Ну и что? - сказал Алеша. - Хоть по сто второму. Поехали, - он посмотрел на нее и сказал как-то неожиданно, словно даже сам не ожидал, что так скажет: - Может, это будут лучшие дни нашей жизни, - и добавил: - Я тебе обещаю.
  
  
   На даче, как повсюду вокруг, стояла весна, но именно в дачном поселке эта весна была на редкость противной. Этот поселок был пустой, мокрый, очень серый, а все деревья голые, и из-за того казалось, что дома стоят совсем вплотную друг к другу. Здесь еще местами лежал снег, если кому случалось приезжать сюда в несезонное время, то для таких оказий пользовались одной комнатой, которая была теплее остальных, и в которой уже во второй раз поселились Светлана и Алеша. В комнате повсюду лежал хлам и был запах нафталина, но они не потрудились навести хотя бы минимальное подобие порядка, а даже напротив, такой хаос больше отвечал их настроению, когда хочется беспорядка, а правильность вызывает одно раздражение, маленькое окошко и летом про пускало немного света, а теперь и свет был такой, что, казалось, сам не лез в окно, и в комнате всегда был полумрак. Так как беспорядок был полный, то, не вставая с дивана, а лишь протянув руку, можно было взять любую из большого множества вещей, и это значительно облегчало жизнь - не требовало лишних усилий на вставание. Можно было совершенно безнаказанно зарываться в груду старого барахла или даже разбрасывать его по полу. Вечером, через несколько часов после приезда, когда они лежали на старой двуспальной кровати, Алеша довольно зажмурился, потянулся и проговорил:
   - Наконец-то. Никто не ходит за спиной. И не надо бояться, что родители свалятся на шею... красота.
   Светлана была молча согласна. Она натянула на себя поверх одеяла еще деревенский бабы Сонин платок. Платок был такой большой, что вполне соразмерен одеялу. Светлана ни о чем не думала. Она узнавала Алешу и не узнавала, но внутри у нее было такое ликующее спокойствие, что она просто ни о чем не думала.
   - Тебе холодно? - спросил Алеша, заметив ее жест.
   - Ничего.
   - Все равно. Надо еще подтопить, - и он рассмеялся так, как обычно смеются собственным словам.
   - Ты чего? - спросила Светлана.
   - Лень вставать.
   Он все-таки встал, подошел к печке и присел на корточки рядом с нею, подбирая поленья, заранее приготовленные для того и разбросанные на полу. Светлана поначалу непроизвольно испугалась, оттого что он голым подошел к раскаленной печке, словно он непременно был должен обжечься, и только через минуту она поняла, что там, где речь идет о раскаленной печке, не имеет большого значения, раздет человек или одет по-домашнему, в легкое, но она все-таки предостерегла его:
   - Ты осторожнее.
   - Естественно.
   Он откинул дверцу и пошуровал в печке кочергой, а тем временем медное жаркое свечение, исходя из открытой дверцы, легло на его лицо и на всю его собранную маленькую фигурку. Светлана едва не ахнула.
   - Какой же ты красивый, - сказала она. Он поднял голову и посмотрел на нее глазами с отраженным в них пламенем. Потом закрыл печную дверцу, молча, с размаху бросился на кровать рядом со Светланой, лицом вниз, и некоторое время лежал так, не двигаясь, словно бы это движение было вызвано каким-то внутренним импульсом, и теперь ему надо успокоиться. Потом он перевернулся, включил настенную лампочку и стащил со Светланы одеяло.
   - Зачем? - запротестовала Светлана, щуря глаза и отмахиваясь. - Не надо.
   - Надо, - сказал Алеша и добавил просительно: - Не мешай мне.
   - Днем посмотришь, - сказала Светлана удивленно.
   - Ты не понимаешь. Днем совсем другое... - он рассматривал ее медленно, словно бы видел впервые, и у Светланы сложилось такое впечатление, будто он как-то по-своему общается с частями ее тела, например, кому-то улыбается, то ли голубоватым жилкам, то ли родинке у нее на шее. На лице у него было выражение художника, занятого вдохновенной работой. Потом, когда чувства, которые его охватывали при таком занятии, стали избыточными, он вздохнул и погасил свет.
   - Ладно, - сказал он и обнял ее. Так они лежали в темноте, тесно прикасаясь друг к другу, но не двигаясь.
   - Знаешь, что мне сейчас хочется, - проговорил Алеша через какое-то время прямо в ухо Светлане.
   - Тебе еще что-то хочется? - выдохнула Светлана.
   - Нет, я не об этом. Я хочу у тебя спросить. Ты тогда говорила... что не надо было. Ты и сейчас так думаешь?
   - Я совсем не думаю, - прошептала Светлана в ответ.
   - Совсем?
   - Да, - Светлана коснулась его губами. - Я не могу рядом с тобой ни о чем думать.
   Не будь такой темноты, Светлана могла бы увидеть, что он сделал немного настороженную, даже болезненную гримаску.
   - Ты считаешь, это комплимент, да? - сказал он. - Ничего себе. Не знаю. Ты все молчишь... а мы так давно не говорили. Столько времени прошло, как не говорили толком. Напроисходило всего... Мне так много хочется рассказать. А ты уходишь куда-то.
   Светлана рассмеялась, словно бы хотела его развеселить, но и его она не развеселила, и у самой вышло как-то лихорадочно.
   - Зачем? - сказала она. - Зачем, зачем? Мало ли что у каждого было. Мы зачем сюда приехали? Вот и давай. У нас сейчас одно занятие.
   Она искренне считала, что если говорить, то надо было по-другому, а раз так, то уж какие разговоры.
   - И больше ничего? - спросил Алеша изменившимся голосом. Светлана, уловив это изменение, молчала. Тогда Алеша припал к ее руке, так что она чувствовала его ресницы.
   - Кто у тебя был? - проговорил он. - Я убью его.
   - Господи, бедный мой, - испуганно сказала Светлана. - Ты что - ревнуешь?
   - Ты изменилась, - сказал Алеша отрывисто. - Стала совсем другая. Презрительная, недоверчивая... Что он делал с тобой? Ты стала... как все.
   Он проговорил это так, словно быть, как все, для него являлось самым последним делом, и что он не знал другого более жалкого состояния, чем быть как все.
   - Ты тоже изменился, - сказала Светлана. - Даже не представляешь, насколько.
   Алеша был не согласен.
   - Не до таком степени, - возразил он.
   - И что? - сказала Светлана с некоторым вызовом. - Я тебя не устраиваю?
   - Ох, - сказал Алеша, снова зарывшись в ее волосы, даже скорее не сказал, а простонал: - ты слишком хорошо знаешь, что ты меня устраиваешь. Слишком хорошо.
   - У меня никого не было, - сказала Светлана, точно стесняясь. - Правда. Это все так... - голос у нее задрожал.
   - А что тогда? - спросил Алеша. - Что? Или ты на мне вымещаешь эти два года?
   Светлана ему не ответила, и он перевернулся на спину.
   - Давай все-таки зажжем свет, - сказал он спокойно. - А?
   - Ладно.
   Алеша опять зажег лампочку, потом положил Светланину руку себе на грудь, рядом положил свою и долго смотрел, как они лежали рядом. Вообще-то у них была такая старая детская забава сравнивать руки из-за того, что их руки очень отличались. Например, у Жени была крупная рука, неровная и даже корявая, все в волосах и мелких рыжих веснушках. Светланина рука была розовая, с очень заметными синеватыми венами, а пальцы были тонкие и сухие. У Алеши была белая рука, немного с желтизной, а пальцы короткие и крепкие. Женя много раз шутил, что эти руки выдают с головой их плебейскую родословную, хотя и непонятно было, почему он шутил именно насчет рук, помимо которых во всех троих аристократического все равно было мало.
   - Разные? - спросила Светлана.
   - Да, - сказал Алеша кратко, так, будто он действительно всерьез выяснял перед этим, разные ли у них руки. Потом он закрыл глаза, а потом вдруг резко открыл их и вскочил, словно силы его вернулись и установились в таком количестве, что он просто не мог оставаться в лежачем виде.
   - Пойдем гулять? - предложил он.
   Они оделись теплее и вышли на поселковую улицу, которая была совершенно черной и страшной. Нигде, сколько хватало глаз, не светилось ни одного окна, и ни одного огня не было на горизонте. Только на небе, в тех местах, где его не затягивали тучи, было видно несколько робких звезд. Светлана с Алешей словно бы находились в какой-то бездонной черной пустоте. Они бродили по этим пустым, узнаваемым скорее наощупь улицам, держались за руки, целовались, прислонясь к какому-нибудь забору, а временами Светлана запрокидывала голову и с удивлением видела над собой те самые звезды, которых так боялся когда-то маленький Лелька, и которые он теперь так блистательно игнорировал, словно бы их вовсе не было. Постепенно они все-таки стали разговаривать и рассказывать, что происходило, когда они были порознь. Они совсем не видели друг друга, когда говорили, и у обоих это порождало странное и жутковатое чувство, будто партнера вовсе нет, а есть только его голос и ощущение его тела в темноте.
   - Лелька. - пробормотала Светлана, обнимая его. - Лелька, ты просто сказка... - и вдруг поняла, что есть только они двое, и больше никто им не нужен. Это открытие сначала поразило Светлану, а затем очень испугало. Боже, что это, подумала она и сама себе ответила:
   - Предательство.
  
  
   Предательство, - именно так Светлана определила для себя происходящее. Она мучилась несказанно. В Алешином присутствии у нее словно бы все бурлило внутри, до того, что она сдерживала себя, и это было плохо, а когда спокойствие к ней возвращалось, то ей было плохо вдвое. Она вообще по-другому представляла себе их с Алешей встречу, и уж совсем не ждала, что так обернется. Ей раньше казалось, что вот вернется Женя, они придут к какому-нибудь решению, и только тогда... Но дело было даже не в том, что они нарушали какой-то договор, и не в том, что Жени среди них не было. Все обстояло гораздо хуже. Просто всякий третий был у них лишний, и появись сейчас Женя, но и он был бы лишним, а уже этого Светлана не могла терпеть, потому что получалось очень подло, вроде как он принял весь их поступок на себя, а они тем временем сделали его лишним. Светлана была уверена, что во всем виновата она, так как Алеша, по ее понятиям, был маленький, а креме того в их троице ей принадлежала роль распорядительницы, которая все уравновешивает и сглаживает углы, а теперь Светлана видела, что эта роль ушла от нее и, больше того, она сама оказалась в подчинении. Хозяином положения был Алеша, и сам Алеша это знал, и это знала Светлана. Он словно был как в своей стихии и чувствовал себя как рыба в воде. Светлана понимала, что, несмотря на все их безумства, порывы, слезы, взаимные оскорбления, он уверен в себе так как никогда, в то время как Светлану все это только терзало, и не просто терзало, а она совсем не могла привыкнуть и тем страстным отношениям, в которых они неожиданно оказались. Иной раз она вела себя отвратительно. Она ныла, плакала, ругалась, Алеша в ответ замолкал и замыкался в себе, и Светлане становилось от этого еще отвратительней, потому что тогда она чувствовала, что он ускользает от нее как угорь, а она хотела безраздельно владеть этим худеньким черноглазым мальчиком, сознавая, что ей это плохо удается, и вряд ли когда-нибудь удастся. Доходило до того, что ей хотелось убить его, чтобы он не принадлежал никому другому, тем более, она принадлежала ему полностью, и это было унизительно. Чтобы уравнять их положение, она пробовала его отталкивать, но он не обращал на эти ее попытки никакого внимания и откровенно применял силу, как если бы она была неживым предметом, с которым можно делать что угодно, не выясняя его мнения на этот счет, и Светлана с ужасом сознавала, что ей это нравилось, и Алеша тоже знал, что ей это нравилось. Ее нервы не выдерживали. Через несколько дней на соседние дачу приехал сын ее хозяев, вырвавшийся на время из-под родительского крыла и торопящийся провести этот период как можно интенсивнее. Вместе с ним прибыла толпа веселого народа, оглашающего окрестности криками, хохотом и довольным визгом. Светлана наблюдала за их появлением в одиночестве, потому что Алеша как раз ушел в деревню за хлебом. В другой момент ей бы в голову не пришло водить дружбу с соседом, а тут она подумала и решила разделить компанию. Вернувшийся Алеша застал ее не дома, а у забора, где она разговаривала сама с собой, опираясь при этом на столб. Алеша окликнул ее. Она оглянулась, с некоторым трудом обнаружила его местонахождение, и лениво, враскачку, двинулась навстречу, напевая себе что-то под нос. Подойдя к Алеше, она остановилась рядом, свела брови и помотала головой.
   - Ох, что-то я такая дурная... - сказала она и тяжело вздохнула, словно в том, что она дурная, было нечто удивительное, и это никак нельзя было объяснить. Алеша изумленно заглянул ей в лицо.
   - Ты что, напилась? - он ваял ее за плечо, все еще не понимая. - Погоди, ты напилась?
   Она весело засмеялась.
   - Нет.
   При том, как она выглядела, это звучало, как точно бы она сказала, что снег черный или сажа белая, или какую-нибудь другую несуразность.
   - Ну, ты даешь... - протянул Алеша. - Ох, дурочка, ох, дурочка... Ты посмотри на себя в зеркало.
   - Что? - сказала Светлана насмешливо. - Не нравлюсь?
   - Да нравишься, нравишься... - она попыталась пройти мимо него, но он поймал ее и заглянул в лицо. - Ты пьяница? - спросил он. - За тобой нужен глаз да глаз? И давно это у тебя?
   - Пусти! - она вырвалась у него из рук и едва не потеряла равновесие.
   - Постой, - удивился Алеша. - Где ж ты взяла?
   - У Шурика, - ответила Светлана довольно.
   - Какого Шурика? Откуда здесь Шурик в такое время?
   Светлана махнула рукой.
   - Ай, откуда я знаю. Приехал там с какими-то друзьями своими, ханыгами, девками какими-то наштукатуренными... Откуда я знаю. Будут гулять. Наверное, дачу сожгут. Хороший мальчик. Да, - и она опять беспричинно засмеялась.
   - Так, - сказал Алеша самому себе. - Пора это прекращать. Светлана меж тем отмахнулась от него и неверной походкой направилась к дому. Алеша сунул руки в карманы и следовал за нею, держа дистанцию в несколько шагов, но не приближаясь. Светлана пару раз споткнулась на ступеньках, вошла в дом и села на кровать. Алеша стал рядом, прислонился к стене и наблюдал за ней.
   - Тебе это не идет, - сказал он недовольно. - Некоторым идет, а тебе нет.
   Светлана вдруг, хохоча, бросилась ему на шею.
   - Что ты такой? А? Что ты такой? Ууу, скучный, - Алеша не реагировал, поэтому Светлана бросила его, сделала разочарованную гримасу и легла на кровать, не выпуская, однако, его руки. - Не уходи, - потребовала она. Алеша задумчиво сел рядом.
   - И давно ты любишь выпить? - спросил он, глядя на нее.
   - Не-а, - отвечала Светлана весело.
   - А сейчас почему?
   Светлана пробурчала что-то в подушку и отпустила Алешу, но теперь уже он взял ее за руку.
   - Почему я на тебя не злюсь? - спросил он.
   - Ты на меня? - очень удивилась Светлана. - Да не за что. Я ангел. С крыльями.
   Алеша тем временем о чем-то думал.
   - Нет, а ты что, вообще считаешь, что это выход? - спросил он.
   - Что?
   - Ну вот. Выпивка.
   - Не-а.
   - Не знаю, - проговорил Алеша с таким непониманием, какое бывает у начинающего натуралиста, который на первых порах столкнулся с неким необъяснимым явлением природы, и не знает ни что с ним делать, ни как двигаться дальше. - Мне это никогда не нравилось. У нас все тоже пьют как лошади. Нет, я тоже пробовал. Ну и что? На сочинение не пришел. По "Как закалялась сталь". Я забыл. Накануне собирались, ну и... Не знаю. Хотя, что я рассказываю...
   - Между прочим, - сказала Светлана медленно. - Мы никогда еще не занимались этим делом пьяные.
   Алеша сморщил нос.
   - А лучше не будет.
   - В книгах, - продолжала Светлана лениво, - написано, что это просто обязательно.
   - В каких еще книгах? - сказал Алеша.
   - Как в каких. В бумажных. Какие в переплетах. Эти... греки там... римляне.
   - А ты не читай, что попало. На сарае тоже знаешь что написано, а в нем дрова лежат.
   - Ззануда! - выдохнула Светлана с чувством и замолчала. Алеша тоже молчал. Он сидел, напряженно сдвинув брови, и обдумывал что-то такое, что не понимал, а Светлана лежала и бессмысленно глядела в стену, оклеенную газетами, и взгляд ее упирался в самый раз в заголовок "передовая общественность Франции поддерживает советские мирные инициативы". Этот заголовок и эту статью Светлана знала очень хорошо, потому что регулярно смотрела на нее уже лет пять.
   - Плохо, - вдруг произнесла она застывшим голосом.
   - Что еще? - спросил Алеша.
   - Вообще, - сказала Светлана уныло. - Как-то так... ну плохо.
   Она не смогла бы объяснить ему, что именно плохо, и, будучи трезвой, а уж в таком состоянии и вовсе не могла, и не успела бы, потому что Алеша взорвался.
   - Плохо ей! - крикнул он, вскочив с кровати. - Что ты тогда живешь со мной, если тебе не нравится! Я что тебя, насилую? Не нравится - иди отсюда! Плохо ей.
   Светлана замерла. Она совсем не хотела ссориться, до того не хотела, что даже не знала, как ей разговаривать.
   - Да пошел ты... - сказала она и выговорила почти весь свой запас бранных слов так ясно, будто выступала с ними на конкурсе чтецов. Наступила тишина. У Светланы вдруг возникло ощущение, что произошла катастрофа. Она села, обхватила голову руками и стала раскачиваться из стороны в сторону. Потом встала и вышла. Алеша ее не удерживал, ничего не сказал ей вслед, и вообще не пытался ее остановить, хотя достаточно было одного его движения, чтобы Светлана остановилась. Но он не двигался. Светлана вышла из калитки и отправилась неизвестно куда, не разбирая дороги. Она все ходила и ходила, до тех пор, пока окончательно не наступил вечер. Хмель у нее давно выветрился из головы, даже довольно скоро выветрился. Она так много ходила все по одним и тем же местам, что эти места ей смертельно надоели, но больше идти было некуда, так как везде простиралась непроходимая грязь. У Светланы было очень скверно на душе, и она больше всего боялась, как бы Алеша не обиделся до того, чтобы уехать в Москву, потому что тогда эту ссору будет исправить очень трудно. У пруда ей вдруг пришла в голову идея броситься в воду, и выручило ее только то, что она мысленно увлеклась подробностями собственных похорон, так как пруд был мелкий, и рано или поздно ее должны были в нем отыскать. Природа тоже не располагала к веселью. Небо было как бы мраморное, холодное, и эта холодность и строгость окружающей среды выдерживала Светлану в абсолютной чистоте ее переживания. Когда стемнело, она стала жаться ближе к поселку. У нее была возможность пойти к тому же соседу, у которого светились окна, и время от времени из них вырывались разного рода звуки, но Светлане было так плохо, что она просто не представляла себя в веселящейся компании. Сначала она решила ночевать на улице, но потом сильно замерзла, и ей опять пришли на ум собственные похороны. Тогда она отбросила хорошее воспитание в сторону, обнаружила в одном из домов окно, которое легко открывалось, и забралась внутрь. Совершая такой кошмарный по ее мнению поступок, она боялась решительно всего: сторожа, хозяев, самого этого поступка, и больше всего, наверное, собственных нервов. В конце концов, она решила, что теперь, в довершение ее несчастий, ее еще посадят в тюрьму. Там, куда она забралась, нашлось довольно много тряпок и старых телогреек, Светлана всеми ими укрылась, но ей все равно было холодно. Она вспомнила, что когда замерзают, то сначала засыпают, а потом уже замерзают и не просыпаются, и постановила не спать, но где-то часу в третьем ее все же сморил сон, а около семи она уже проснулась от страха за то, что может не проснуться. Скоро она вернулась домой. Подходя к калитке, она судорожно гадала, уехал Алеша или нет, словно действительно верила в то, что он может бросить ее одну на произвол судьбы в этом безлюдном углу. Но калитка была не заперта, а значит, он не уезжал. Светлана неверным шагом поднялась на крыльцо и открыла дверь. Алеша сидел за столом, сжав перед собой руки, с таким видом, будто ждал своей очереди в зубоврачебном кресле. Когда Светлана вошла, он только поднял на нее глаза, но больше не пошевелился и ничего не сказал, даже не изменил своей позы. Он не сводил с нее глаз и смотрел очень требовательно, из чего Светлане сделалось понятно, его он не заговорит первым, и она немного растерялась.
   - Ты меня, конечно, вчера очень обидел... - проговорила она, стараясь отвернуться, но Алеша не дал ей докончить. Он вскочил, стиснув даже кулаки от возмущения.
   - А! Я тебя вчера обидел! - крикнул он зло и в то же время насмешливо. - Я тебя очень здорово обидел, но ты пришла. Ну, пойдем, пойдем.
   Он больно схватил ее за предплечье и поволок в комнату, к кровати. Светлана вырвалась, и на этот раз он против собственного обычая не настаивал.
   - А! - сказал он в такой ярости, в которой Светлана его никогда не видела. - Так ты меня не хочешь! Что ж ты тогда явилась! Ну, что? Ты сама говорила, что нас кроме этого ничего не связывает!.. - но Светлана уже, уронив голову, беззвучно плакала, и он изумленно спросил: - Ты что?
   Он взял ее за плечи, на этот раз уже бережно, обнял и уложил на кровать, но она так плакала, словно бы не замечала всего этого. - Прости меня, - сказал он. - Ну, прости меня, пожалуйста.
   Светлана все рыдала и не могла остановиться. Каким-то машинальным умом она поняла, что лежит, восприняла это привычно и стала отодвигаться к стене.
   - Не надо, - попросила она умоляюще. - Не надо сейчас... пожалуйста. Я тебя хочу, но я... просто с ног валюсь. Не могу.
   Алеша наклонил голову.
   - Где ты была? - спросил он.
   - Не знаю, - ответила Светлана, действительно толком не зная в эту минуту, где она была. - Здесь, - она описала круг, словно бы для того, чтобы Алеше сразу стало понятно. - Ходила по лесу, по дачам...
   - Всю ночь?
   - Я забралась куда-то... - сказала Светлана виновато. - В пустую дачу...
   - Ты что-нибудь ела?
   - Нет.
   - Дура! - закричал он, и это вызвало у Светланы новый приступ рыданий. Алеша встал и пошел на террасу. Светлана скоро услышала, как он гремит там сковородкой. Потом он вернулся и сунул ей под нос яичницу.
   - Ешь.
   - Спасибо, - прошептала Светлана, всхлипывая. Пока она ела, глотая слезы, Алеша вдумчиво и серьезно изучал ее.
   - Мне кажется, я знай, чего ты бесишься, - сказал он горько. Светлана воспользовалась тем, что у нее занят рот, и она не могла отвечать.
   - Это не причины, - продолжал Алеша с какой-то странной миной, которую можно было даже посчитать за отвращение. - Ты себе хуже делаешь. Ну ладно, что-то тебе мерещится. Ну, я не ангел. А если тебе вообще попадется подонок, на котором пробы ставить некуда?
   - Из-за него я не буду... - сказала Светлана тихонько.
   - Не будешь?
   - Нет, - она покачала головой и проговорила: - Не смотри на меня, я заплаканная. И вообще... я сейчас страшная?
   - Да, порядком, - согласился он мстительно и, вздохнув, добавил: - Но все-таки ты всегда красивая. Даже когда такая страшная.
   - Спасибо, - сказала Светлана, опять всхлипывая.
   - За что?
   - За все, - сказала она голосом, наконец-то похожим на ее обычный голос, и взглянула на него просительно - Не надо сегодня, ладно?
   - Да, конечно. Я не буду... Ложись. Спи.
   Он сел рядом с ней на кровать и тронул рукой ее волосы.
   - Почему у тебя так блестят волосы? - вдруг спросил он, и видно было, что он очень увлекся ее волосами.
   - Нет... - прошептала Светлана, услышав в его голосе знакомые ноты. - Не надо...
   Она закрыла глаза, вытянулась и, словно какое-нибудь пустынное животное зарывается в песок, стала всем телом зарываться в одеяло.
   - Я посижу здесь, - сказал Алеша. - Рядом с тобой. Ты будешь спать, я тебе не помешаю.
   Светлана все не верила ему и убеждала:
   - Завтра. Завтра все будет в порядке.
   - Я просто посижу,
   - Ну да, - сказала Светлана. - А то я тебя не знаю.
   Алеша обиделся.
   - Да что я - безумный? За себя не отвечаю?
   Светлана замерла с твердым намерением ни на что не реагировать, подобно бревну, но с удивлением убедилась, что Алеша держит слово. Его рука, обычно до предела наэлектризованная и передающая эти токи всему, до чего она ни дотрагивалась, эта рука теперь спокойной, и даже успокаивающей, то есть как раз такой, какая нужна была Светлане. Светлана опять позавидовала его самообладанию. Она понимала, что будь его рука такой, как обычно, она бы оскорбилась и увидела бы в этом подтверждение того, что их отношения нехороши, но он был равнодушен, и она не могла так думать, а скоро к ней, напротив, пришло нечто вроде раздражения, что он гладит ее совсем как посторонний предмет, как, скажем, кошку или какое-нибудь дерево. Она попыталась мыслить логически и отвергнуть это раздражение, но ничего не выходило. Он просто не имел права ее так гладить. Светлана готова была проклясть саму себя. В его присутствии она вообще была какая-то другая. Уйди он на террасу, было бы легче, но Светлана все равно не желала, чтобы он уходил.
   - Лелька, - вдруг мучительно вырвалось у нее. - Лелька, я не могу. Я хочу тебя.
   Последовало какое-то одно мягкое движение, вроде прыжка, и он оказался рядом с ней. Светлана оценила этот прыжок, для того, чтобы среагировать на ее слова, ему не понадобилось и секунды.
   - Вот видишь, - сказал он немного издевательски. - Давно бы так.
   Весь день они провалялись в постели, и во второй половине к ним обоим пришел сон, который был тем более крепок, что предыдущую ночь они плохо спали, и еще не прошла усталость от ссоры и переживаний по ее поводу. Светлана к тому времени находилась на той стадии примирения, когда гармония согласия уже автоматически переносится на все мировое пространство и переходит в тихий бессмысленный восторг. Она, правда, заметила, что Алеша был более возбужден, чем всегда, и несколько раз вскрикивал, засыпая, но она не придала этому значения, зная его всегдашнюю чувствительность. Потом она вдруг отчего-то проснулась. В окнах было темно, но комнату слабо освещало пламя из открытой печной дверцы. Едва проснувшись, и даже не открывая еще глаз, Светлана сразу поняла, что в комнате что-то происходит. Она осторожно, не обнаруживая своей сознательности, выглянула из одеяла. Алеша сидел в старом кресле перед огнем, в позе, подобной Мефистофельской, с том только разницей, что если Мефистофель собран, тверд и отчасти суховат, то Алешина поза была свободная и расслабленная, несмотря на подобранное под подбородок колено. Пальцем той ноги, которая была опущена, Алеша водил печную дверцу, то открывая ее, то опять закрывая. Если что-то еще и было у него общего с Мефистофелем, то это одиночество, хотя это было одиночество совсем другого характера, но все же одиночество, а Светлана, выросшая в тесноте малогабаритной квартиры, очень уважала право на одиночество, и поэтому она не стала окликать Алешу. Она наблюдала за ним, не шевелясь, и только один раз воспользовалась скрипом дверцы, чтобы скрыть свое движение и посмотреть на часы. Было около половины одиннадцатого. Вдруг Алеша соскочил на пол и нагнулся над Светланой, чтобы проверить, спит она или нет. Светлана, еще не понимая, зачем ему это нужно, сразу закрыла глаза. Тогда он вернулся к печке и стал одеваться. Он красиво одевался, и Светлана, хорошо это знавшая, следила за ним. Потом он вышел, и Светлане было слышно, как он снаружи запер входную дверь на ключ, и тогда она переполошилась. Она ждала пять минут, час, два, три, Алеши не было. Устав волноваться и строить догадки, она уснула. Когда она утром встала, то была еще одна. Вообще-то он всегда был склонен к поступкам, которые нельзя было предсказать, однако не настолько. Потом, когда Светлана вышла на террасу, она услышала голоса за соседским забором. Там вся компания, которая несколько опухла от длительного бдения и щурилась на солнышке, словно сборище вурдалаков, вылезших из норы, собиралась, очевидно, трогаться в город и стояла, собираясь с мыслями, не забыли ли кого-нибудь или чего-нибудь. Две парочки стояли, обнимаясь между собой, а остальные находились раздельно. Там же Светлана увидела Алешу. Он тоже стоял один, с руками в карманах, молчал и слушал, что ему со смехом говорила какая-то девица, про которую Светлана помнила, что она вела себя омерзительно. У Светланы внутри что-то вздрогнуло. Она отвернулась, сняла с керосинки горячий чайник, налила теплой воды в таз и стала чистить семенную картошку, специально оставленную Иваном Валерьяновичем в погребе. За ее спиной скрипнула калитка, а потом отперся замок. Светлана не оборачивалась. Алеша сел на сундук Софьи Михайловны и виновато вздохнул.
   - Доброе утро, - сказал он. - Вернее, добрый день.
   - Здравствуй, - спокойно сказала Светлана. - Издалека?
   Алеша опустил голову.
   - Извини, я тебя не предупредил... Ты очень волновалась?
   - И не думала, - сказала Светлана хладнокровно. - Выпила тазепам и легла спать. Правда, сестринский долг обязывал меня беспокоиться, но что поделаешь. У меня плохо с чувством долга
   . Алеша усмехнулся.
   - А без долга ты за меня не волнуешься?
   Светлана бросила нож в кастрюлю и обернулась.
   - Что ты от меня хочешь? - спросила она. - Ты специально проверяешь, буду я волноваться или нет?
   Посмотрев на него, она даже испугалась. Последние дни он вообще выглядел устало, напоминая потерпевшего кораблекрушение. Светлана и за собой знала, что плохо выглядит, но теперь у Алеши был просто жуткий вид, как у призрака или как у драной кошки. Волосы были всколочены, кожа казалась синеватой.
   - Ох, - только и проговорила Светлана. Алеша поднял не нее глаза.
   - Нет, нет, - сказал он. - Я был... там, - он кивнул головой в сторону соседской дачи. - Где мне еще быть. Это как-то само получилось.
   - Не надо, - Светлана поморщилась. - Я не хочу ничего знать.
   - Ты совсем не хочешь знать? - спросил Алеша жалобно.
   - Нет. Не хочу.
   Он опять опустил голову.
   - Я понимаю, я должен был взять тебя с собой, - сказал он. - Но ты спала...
   - Вот было бы весело, - пробормотала Светлана. Она не хотела говорить, что подглядела его прошлым вечером, и оттого понимала, что он никуда бы ее с собой не взял, а скорее напротив. Алеша молчал. Сначала он стал ковырять прогнившую доску ботиночным носком, но доска оказалась намного слабее против ботинка, и возникла опасность, что она вовсе не выдержит натиска и погибнет досрочно. Тогда он бросил доску и стал водить пальцем по краю стола.
   - Помоги мне, - вдруг сказал он.
   Он встал, подошел к ней сзади и обнял ее. Светлана все еще стояла с ножом в руке.
   - Не здесь, - сказала она устало. - Мы здесь все перебьем.
   Он опять усмехнулся.
   - Ах ты господи, все о том же. Да я совсем спокоен. Ты что, не чувствуешь, как я спокоен?
   Он повернул ее к себе лицом и положил голову к ней на плечо, вдыхая ее запах. Этот жест у него остался от тех времен, когда он считался рядом с ней совсем ребенком, и было естественно, что он по-щенячьи зарывался ей носом в плечо. Светлана не шевелилась, а смотрела в окно, на калитку, которую он забыл запереть.
   - День сегодня будет хороший, - сказала она скучно.
   - Да бог с ним, с днем.
   Он стоял так еще несколько минут, и потом произнес:
   - Знаешь, мне сейчас скверно. Бред какой-то... Почему? - он медленно повторил: - Помоги мне.
   - Иди, помойся, - велела Светлана.
   - Хорошо.
   Он взял ведро и стал возиться с водой, в то время как Светлана, испуганная его изможденным видом, стала скорее готовить все то, что попадалось ей под руку, сварила картошку, открыла несколько банок с консервами, заварила свежего чаю и вообще очень хлопотала. Когда она закончила свою кулинарию, то подумала, что Алеша как-то очень долго возится, и надо или идти помогать, или выяснять, чем он занят. Она вошла в комнату и сначала удивилась, куда он исчез, а потом увидела его лежащим на кровати, и не просто лежащим, а у Светланы было первое впечатление, что он без сознания. Она дотронулась до его руки, он слабо отдернул ее, но не проснулся. Очевидно, как он свалился, так в ту же минуту и заснул в таком полном бессилии, что не смог принять даже вида, свойственного человеку, который спит обыкновенным сном. Увидев его таким, Светлана испугалась еще больше. Она вспомнила, как закончилось первое их аналогичное путешествие на дачу, путешествие, в котором на Алешину долю приходилась гораздо меньшая нагрузка, как физическая, так и душевная, чем сейчас. Светлана села рядом с ним и закрыла лицо руками. Помимо беспокойства ей было еще очень горько, так горько, как, пожалуй, никогда еще не было. Она видела воочию, что все у них происходит не так, как бы следовало, а получаются одни сплошные крайности, то ссоры, то восторги, и среди всех этих нервов даже трудно понять, что они родственники, и когда-то были друзьями. Светлане искренне казалось, что все происходит потому что среди них нет Жени, а когда он появится, то все утихомирится и опять пойдет своим чередом, как было раньше, в старом размеренном русле приятельского сообщества, лишенного посторонних эмоций, и их с Алешей приезд на дачу следует считать ошибкой, которую необходимо исправить. Помимо всех этих соображений она действительно тревожилась за него и боялась, как бы он не сорвался. Из создавшегося таким образом положения был только один выход, это образумить Алешу и убедить его, что им надо уехать, а если он не согласится, то уехать одной. Светлане уже было довольно легко оторваться от него и уехать, потому что она тоже сильно устала. Целый оставшийся день она хлопотала, как могла, словно заранее знала, что виновата, и заискивала перед Алешей, а на другой заявила, что уезжает, и стала собираться.
   В комнате было полутемно, натоплено и очень душно. Светлана металась из одного угла в другой угол, выискивая вещи, которые она привезла с собой, в кучах разбросанных кругом тряпок, а Алеша наблюдал за ней с выражением расслабленного послушания, и не говорил ни слова. Когда Светланины сборы подходили к концу и она наклонилась вынуть что-то из-под одеяла, то он вдруг схватил ее за руки, рванул и повалил на кровать. Светлана стала отбиваться не на шутку, крича:
   - Пусти меня! Пусти! Пусти сейчас же! - но он так стиснул ее запястья, что она сдалась и проговорила сквозь зубы:
   - Силу накопил. Скотина. Пусти!
   - Не пущу, - сказал он, не выпуская ее рук и еще пытаясь обратить все в смех. - Ты мне нравишься.
   - Мы опоздаем на автобус, - сказала Светлана холодно.
   - Ничего. Их несколько.
   Он держал ее запястья, но ничего не делал, и Светлана тоже не двигалась. Оба они сидела на кровати и молчали, но было такое ощущение, что между ними идет самая ожесточенная борьба, идет еще сильнее, чем борись они на самом деле. Алеша первый не выдержал и опустил голову.
   - Почему ты уезжаешь? - сказал он и рассмеялся таким смехом, который больше похож на плач, чем на смех.
   Светлана грустно вздохнула.
   - Самому смешно? - сказала она.
   Она уже с ним не боролась, была спокойна, и он просительно увлек ее на подушку.
   - Полежим еще немного, - сказал он. - Время есть.
   Он любил, когда они разговаривали о самых важных вещах, обнимаясь, а Светлана никак не могла этого понять, потому что ей, напротив, его прикосновения мешали сосредоточиться на чем-либо кроме этих прикосновений. Она и сейчас старалась отодвинуться, но он ей не давал.
   - Почему? - спросил он в самое ее ухо. - Потому что я?.. Ты на это обиделась?
   Светлана измученными глазами глядела в потолок и хотела уже одного, чтобы все, раз решено, то поскорее кончилось. - Не в этом дело, - сказала она. - Ты заметил, какие у нас сейчас отношения? Скандалим, вытворяем бог знает что... И вообще мы по-другому стали друг к другу относиться.
   - Как? - спросил он, словно услышал какую-то непонятную ему фантазию.
   - Ну... сам видишь, как. Ругаемся... ты вон тоже... Что, заметил, - он засмеялся, и она сказала: - Да, я вижу, что заметил.
   - Это естественно, - сказал он. - Мы соскучились... ты вину еще почему-то чувствуешь... Кроме того, мы выросли. Все по-другому, это естественно.
   Он хотел объяснить ей иначе, совсем другими причинами, но не стал, так как видел, что она не послушает. Она действительно была настроена решительно.
   - Не в этом дело, - сказала она. - Мы как-то раздражаем друг друга. Раньше такого не было. Надо что-то менять... или немного остыть, я не знаю... Ведь хочется сохранить, правда? - она взглянула на него тревожно, а он в это время уронил голову на подушку.
   - Что ты выдумываешь, - сказал он. - Что ты всегда выдумываешь. Ты делаешь из мухи слона. Это все случайные трения. Ты говоришь, ссоримся там, все... А мне наоборот, кажется... что между нами появилось что-то настоящее. Не как раньше. И вообще нас слишком многое связывает, чтобы какая-то ерунда нам портила. Поверь мне, - он говорил твердо и настойчиво, но вдруг замолчал и спросил: - Или ты считаешь, что у нас уже ничего? Только... - он не договорил.
   - Просто мы с тобой очень милые, - сказала Светлана ласково, но в голосе ее, тем не менее, чувствовалась прежняя непреклонность. Алеша вздохнул.
   - Ну, про себя я этого сказать не могу...
   Светлане наскучило лежать, вернее, и не то, чтобы наскучило, а она испугалась, что пригреется, по слабости изменит свое решение и никуда не поедет. Когда она поняла, что это возможно, то резко встрепенулась, попыталась высвободиться, и их борьба из неявной приняла видимую форму.
   - Оставь меня! - истошно кричала она. - Я тебе сказала! Отстань! Уууу, враг...
   Она поняла по его рукам, что их схватка его очень разгорячила, и ни в коем случае не хотела, чтобы она кончилась так, как обычно кончалась.
   - Сядь! - попросил он ее, встряхнув. - Сядь и успокойся.
   - Я успокойся! - сказала Светлана возмущенно. - Ты на себя посмотри. Неизвестно, кому из нас надо успокоиться. Фууу...
   Он все еще смеялся, но это был невеселый смех.
   - Хорошо, хорошо. Но ты все-таки успокойся. И сядь.
   Он словно боялся отпускать ее. Светлана, которую, в общем, предложение успокоиться очень устраивало, запыхавшись, утихла, и только старалась сдуть с лица рассыпавшиеся по нему пряди волос.
   - Я сяду, а ты опять примешься за свои штучки, - сказала она настороженно.
   - Какие "свои штучки", глупенькая?
   - Какие...
   - Ну, сядь. Давай поговорим.
   Светлана устроилась таким образом, чтобы ее трудно было опрокинуть навзничь.
   - Давай поговорим. Села. Давай поговорим.
   Она ждала, что он скажет, но последовала пауза, и Алеша в отчаянии замотал головой.
   - Почему ты уезжаешь? - только и смог он выговорить. Теперь уже рассмеялась Светлана.
   - Ты опять? - сказала она.
   Она вдруг поняла, что его силы совсем иссякли, и ей нечего опасаться, что он задержит ее насильно. Вдруг он лег ей на грудь и заплакал. Светлана стала гладить его волосы, и тогда он все-таки повалил ее на кровать, а сам лег сверху.
   - Не пущу, - сказал он. - Не пущу.
   Они оба замолчали. Шло время.
   - Пора, - проговорила Светлана.
   Она легко отстранила его, поднялась и взяла сумку. Он покорно поплелся за ней, как плетется голодная собака, которая уже ни на что не надеется, но все-таки плетется, потому что ничего другого ей не остается. Они вышли на крыльцо. Еще после душной и темной комнаты было светло и возбуждающе сыро, и этот возбуждающий воздух, который ударил ему в лицо, вдруг вызвал у него последний прилив энергии. Он взял Светлану за локоть и повернул к себе.
   - Хватит, ладно. Пошли обратно.
   - Ты что? - отшатнулась Светлана, которая почувствовала эту энергию.
   - Никуда ты не поедешь, - сказал он, и между ними завязалось что-то вроде драки, которая кончилась тем, что Алеша подхватил отбивающуюся Светлану на руки, и оба они упали в крыльца на землю.
   - Успокойся ты наконец! - закричала Светлана пронзительно. Алеша постарался справиться с собой.
   - Я спокоен, - сказал он убито. - Я уже совершенно спокоен, - и, словно он был не в состоянии осознать , что происходит, он мучительно, умоляюще задал все тот же вопрос: - Почему ты уезжаешь?
   - Ты опять за свое? - сказала Светлана зло.
   - Ну почему ты не понимаешь? - проговорил он. - Ну, как тебе объяснить, чтобы ты поняла?..
   Так он твердил, пока она, отряхнувшись, поднялась, взяла сумку и пошла к калитке, а он направился за нею следом. За калиткой что-то изменилось, будто калитка была тем рубежом, за которым уже все позади, и говорят, что отрезано. Алеша вновь стал спокойным и собранным. Ему легче было быть спокойным и собранным, так как вся энергия, необходимая для каких-нибудь чувствований, у него была исчерпана, и если бы их дальше продолжать, то было можно опасаться, что его мозг от перенапряжения станет выделывать какие-нибудь штуки, а то и вовсе выйдет из строя, как выходят из строя все механизмы, подвергаемые слишком большой нагрузке, будь они живые или рукотворные. Приходилось быть спокойным и собранным.
   - Давай вещи, - сказал Алеша Светлане, перехватил у нее сумку, крепко взял за руку и повел, так, чтобы хоть со стороны казалось, будто он ведет ее, куда хочет. Погода по-прежнему портила настроение, как только могла. Небо была какое-то пепельное, все в плавающем перламутре облаков, и висело почти над самыми головами. Когда они влезли в автобус, то оказалось, что кроме них в нем едет одна старушка, и больше не нашлось дураков разъезжать в такое время. Старушка сонно прижимала к груди кошелку, в автобусе пахло выхлопными газами, так, как пахнет почему-то в очень многих автобусах, словно на автобусном заводе есть какая-нибудь специальная линия, где им выводят выхлопную трубу прямо в салон, вместо того, чтобы выводить на улицу, и в довершение всего, когда его трясло на ухабах, то казалось, что гремят все его детали без исключения, и каждая деталь гремит в отдельности. Алеша со Светланой все держались за руки и молчали. Потом они стояли на платформе и ждали электричку, а пока они ждали, мимо них бродит взад-вперед какой-то пьяный, и Светлана, находясь в некотором отупении, смотрела на него и думала, когда же он свалится с платформы на рельсы, не уточняя, что за этим последует. Алеше был неинтересен даже пьяный. Обычно бы он непременно принял в нем участие, а сейчас только с досадой отвернулся. Светлана это отметила и сочувственно заглянула ему в лицо.
   - Зачем ты обижаешься, - сказала она. - Нет же никакой трагедии. Мы не расстаемся... мы немножко остынем, и все будет по-старому, как было.
   Алеша в ответ презрительно сощурил глаза.
   - А я не хочу по-старому, - сказал он. - Ты ни черта не понимаешь. Что ты хочешь сохранить? Все эти родственные случки? Они тебе так нужны. Да? А я их в гробу видел. Извини, я не то говорю. Что я вообще разговариваю с тобой?..
   Светлане внезапно стало очень больно. Она чувствовала себя совершенно правой, но все равно ей было очень больно, как и бывает больно самому правому, и еще ей было жалко Алешу.
   - Бедный мой ребенок... - прошептала она. - Бедный мой ребенок...
   И как только она проговорила эти слова, над их головами пронеслось гудение проводов, и вдалеке мелькнул зеленый огонек, пропускающий электричку.
  
  

ГЛАВА 4

  
  
   Когда Женя уходил, то настроение в семье было очень тягостное, и самому ему казалось, что уход не принесет ничего кроме облегчения - так оно и было на самом деле - и вообще все было совсем не торжественно, а напротив, все торопились сбыть его с рук. Теперь возвращение было обставлено, как положено. Войдя в свою комнату, Женя увидел, что она чисто вымыта, убрана, и эта чистота и убранность подсказали Жене, что он вернулся совсем на другое место, чем то, с которого уходил, потому что комната раньше была жилая, и даже за версту было видно, что она жилая, а теперь было так же понятно, что ее использовали как склад, и еще не успели убрать из-под кровати ящик с картошкой, а может и не собирались никуда убирать. Женя сел за стол, который был чем-то натерт и блестел как неродной, открыл его ящик и с удивлением обнаружил, что Татьяна Андреевна, наверное, чтобы доставить ему удовольствие, не залезала в ящики и оставила в них все как есть. На Женю словно бы дохнуло тем хаосом и неразберихой, которые царили здесь два года назад. Он невольно поежился. Первою ему попалась на глаза его разбросанная коллекция календарей с изображениями моторных лодок, которую Женя собирал приблизительно в пятом классе и которая среди его одноклассников считалась в ту пору очень ценной из-за своей полноты. Женя смахнул все календари на одну сторону, взял лежащий под ними листок и прочел то, что на нем было написано. Написано было на нем следующее.
  
   Эдуард Филькин
   Самобичевания лирического героя
   Я часто думаю о том,
   что любопытен я не в меру.
   Что глуп, как пробка, и потом
   Имею жуткие манеры,
   Что очень кушать я люблю,
   А спать люблю вообще ужасно.
   И сильно я во сне храплю.
   Мораль: И все же я самый прекрасный!
  
   Прочитав, Женя так поразился, что даже с трудом вспомнил о коллективном персонаже Эдуарде Филькине, который являлся чем-то вроде домашнего Козьмы Пруткова, и стихи которого Алеша переписывал своим аккуратным девичьим почерком, потому что ни у кого в семье больше не было такого девичьего почерка, даже у Светланы. Женя недоуменно нахмурился, как хмурится человек, которому встречается что-нибудь бестактное или неуместное, скомкал листок, отшвырнул его, куда попало в сторону, словно находился не в родном доме, а где-нибудь на улице, и вышел в коридор. Здесь пахло пирогами, и еще чем-то очень восторженным, чем пахнет перед большими праздниками. Первой ему попалась Софья Михайловна, которую Женя нашел довольно постаревшею и словно бы ссохшейся, и которая, не доверяя своим пораженным катарактою глазам, стала ощупывать его руки и плечи, а так как Софья Михайловна на своем веку и пахала, и носила кирпичи, и резала торф, то, будучи даже в таком преклонном возрасте все равно имела руки, каким бы лучше не попадаться. Составив себе представление о Женином облике, Софья Михайловна вздохнула и сделала свой обыкновенный вывод:
   - Ой, да ты и похудел, по-моему.
   И тут же добавила горестно:
   - А я не вижу, Женя, совсем ничего не вижу... Вот только думала: вот, мол, Женю дождаться, а теперь и помирать можно...
   Женя ускользнул от Софьи Михайловны, и немедленно следом за нею налетел на Михаила Андреевича, который стоял в коридоре вместе с соседом Богданом Васильевичем, некогда бывшим на "Аметисте" слесарем. Богдан Васильевич очень любил всякие мужественные торжества вроде дня Победы, и совершенно не выносил разные сопливые праздники вроде Нового Года или, скажем, чьей-нибудь свадьбы, но уж если случалось что-нибудь по его мнению стоящее, то он сразу был тут как тут. Он в свое время напросился провожать Женю, и эти проводы исполнил с энтузиазмом, которому не соответствовал никто из растерянных в ту пору и озабоченных родственников, и он же теперь явился Женю встречать. Богдан Васильевич стоял, вцепившись в рукав Жениной шинели, которая висела в прихожей, и доказывал Михаилу Андреевичу, что он в свое время носил совсем другую шинель, а Михаил Андреевич страдальчески кивал головой, как человек, пойманный за пуговицу и не умеющие освободиться с нужной для этого решительностью.
   - Я тебе говорю, другая, - убеждал Богдан Васильевич в чрезвычайной запальчивости. - Как это ты говоришь, не помню? Что ж мне помнить-то, милый, кроме этого? Здесь, здесь, здесь, тут... и покрой... Пола вот здесь идет, от бедра, и широко... а у него смотри как заужено и талия внизу... смотри как талия внизу. С такой узкой-то что? Не побегать, не полазить, только вон по асфальту маршируй. А ткань? Разве такая ткань была?..
   Михаил Андреевич только вздыхал.
   - Богдан, - говорил он, пытаясь повернуть разговор на путь резонного рассуждения. - Чему меняться в шинели, а? Подумай как следует. Кому это сдалось, ей-богу. Кто ее менять-то будет? Что у нас там, модельеры сидят, в генеральном штабе? Такая же, как и была. В точности. Такая ж дурацкая.
   Богдан Васильевич так кипятился в ответ, что был похож на самовар в той стадии, когда его не гасят лишь затем, чтобы дать прогореть находящимся в нем дровам.
   - Не говори, слушать не буду, - возмущался он. - Откуда тебе знать? Другое дело я... еще тогда погон-то не было, когда я первый раз служил, - никто толком не знал, где и когда Богдан Васильевич служил в первый раз, а под вторым разом у него числилась война. - Вот здесь планочка, и все. Потом уже стали погоны. В сорок третьем. Или нет, в сорок четвертом, точно, когда мне чуть ногу не отняли, помню, как раз погоны появились... первый раз я как увидел, думал, ну совсем одурел... а силен был мужик врач Николай Львович, из старых еще... Я ж на ощупь почувствую. Носом учую. А ткань была совсем другая, да другая, я тебе принесу, покажу! Там материал как ковер, он тонкий и плотный такой, вроде как валенок, этот попроховее...
   - Да это просто тебе такой попался, - сказал Михаил Андреевич.
   - Что значит попался? За попался, знаешь ли, расстреливали, а кто не попался, те были все одинаковые. Ты говоришь, забыл. Я как меня зовут, забуду, а про это буду помнить на смертном одре. Так-то.
   Когда Женя напоролся на них, то Богдан Васильевич поймал его за руку и потряс ее со всей серьезностью, какую был способен изобразить.
   - Ну, здравствуй, солдат, защитник... здравствуй, - на этом торжественная часть его приветствия закончилась, и он добавил обычным человеческие голосом: - Ну-ка прикинь шинель, смотрю, узкая какая-то.
   - Нет уж, - протянул Женя довольно. - Относился.
   - Не приставай к мальчику, - посоветовал Михаил Андреевич.
   - Какой он мальчик? Он защитник... Ничего, отдохнет, сам наденет. Красиво ведь... вон генерал на параде идет... красота!
   Михаил Андреевич фыркнул.
   - Да уж, красота. Все полы оттопчут в автобусе.
   - В автобусе? Ты по болоту в ней не ходил? Так-то, конечно, чего, одно слово, что теплая... А слышишь? Я тут Васьки моего одел... ох, орел! ох, старый пень! смех один...
   Женя тем временем скрылся от них в большую комнату, туда, где Татьяна Андреевна уже раздвинула стол, и теперь выбирала скатерть.
   - Миша! - крикнула она. - Дверь снимайте.
   Когда гостей было столько, что им не хватало большого стола, то обычно снимали с петель дверь, клали на тумбу и накрывали скатертью. Женя, чувствуя себя виновником всей этой суеты, не пошевелился, сочтя, что дверь снимут и без него. Татьяна Андреевна беспокойно заглянула ему в глаза, и Женя понял, что изменился, и она еще не может к нему привыкнуть.
   - У тебя нездоровый цвет лица, - сказала она. У Жени был кирпичный цвет лица, который, казалось бы, не говорил о нездоровье, но Татьяне Андреевне, наверное, сейчас любой оттенок казался одинаково нездоровым, будь на его месте хоть фиолетовый, хоть какой другой.
   - Ай, мам, - отмахнулся Женя.
   - Не спорь, пожалуйста. Ты не видишь себя со стороны. Абсолютно нездоровый. Хоть ты и готовишь, что все время был на воздухе... ну ничего, теперь ты дома, - добавила она с воодушевлением - Откормим. Я хоть первый раз за два года усну спокойно.
   Последняя фраза у нее получилась так как-то жалобно, что Женя поспешил ее не заметить, и только махнул рукой.
   - Какой еще откорм, - сказал он. - Ты про себя расскажи, мам. Как тут у вас?
   - По-разному, Женя, - Татьяна Андреевна улыбнулась ему радостно, но улыбка все равно у нее получилась сквозь слезы. - Знаешь, что-то такие сны мне без тебя снились, яркие такие, отчетливые, я как увижу такой кошмар, целый день все из рук валится. Мы вообще какие-то скучные без тебя стали. То, бывало, жизнь кипит... а без тебя, смотришь, пусто, и нет никого... Что ж мы? Бабушка, видишь, какая. У дяди Миши, - она понизила голос, - ты знаешь, крис был. Помнишь, я тебе писала? У него до сих пор одна часть лица не окончательно... и затылок болит, встанет иногда, за затылок держится. Стареем мы, Женя, что делать. Тоне бедной тоже досталось...
   - Что с ней стряслось? - опросил Женя беспокойно, потому что первая его мысль была о Светлане. - Вы не писали.
   - Да Женя, рука не поворачивалась. Валера ведь сбежала.
   - А она что, - спросил Женя успокоено, - возвращалась? Сбежала она еще при мне.
   - Да нет, не то. Совсем сбежала. Так хоть в Москве была, хоть позвонить. А то кого-то нашла, не то грузина, не то чеченца... Тоня от нее письмо получила, как будто невменяемый человек писал, ей-богу. И без обратного адреса. Жизнь, мол, пишет, сплошная поэма... Роман с ним сразу в милицию пошел. А ему говорят, подождите, через месяц вернется. Если, говорят, всех таких искать, у нас руки отвалятся, кто будет бандитов ловить.
   - Что ж, логично, - согласился Женя.
   - Что логично? Сердце-то болит... Она, правда, открытки еще присылает. А что открытки? Значит, ей хорошего написать нечего, раз открытки шлет, да ну и на том спасибо. Но Тоня, конечно, такая нервная стала, чуть чего, сразу заводится. Ты при ней ни вообще, ни о чем азиатском лучше не говори. А сациви я тебе потом отдельно сделаю...
   - Ладно, обойдусь, - сказал Женя. - Конечно, вернется она. Куда ей деваться. Кабы по-серьезному, а то раз поэма... А как Света, Лелька?
   Жене показалось, что Татьяна Андреевна, которая тем временем взялась протирать бокалы, немного смутилась этим вопросом, и что она излишне энергично дышит на стеклянную поверхность, и это ему не понравилось.
   - Они у нас почти не бывают, - проговорила Татьяна Андреевна. - Заходят редко... Вроде все благополучно. Выросли. Большие стали.
   - Лелька дома, не знаешь? - спросил Женя, которому захотелось сразу и из первых рук выяснить, отчего недовольна Татьяна Андреевна.
   - Наверное, - ответила она немного безразлично. - У него же экзамены... Позвони, он прибежит. Лена говорит, он очень по тебе тосковал...
   - Не надо, - сказал Женя, поднимаясь. - Я сам к нему пройдусь.
   И, хотя Татьяна Андреевна его очень просила, приговаривая, "посиди, я хоть посмотрю на тебя", но Женя все-таки немного чувствовал себя как на горячих угольях и при этом был уверен, что с Алешей ему будет легче, чем дома. Он заставил Татьяну Андреевну найти его старую ветровку, выбежал на улицу, и через пять минут уже звонил в Алешину квартиру. Алеша открыл дверь, посмотрел сумрачным взглядом, кто это стоит на пороге, и потряс головой так, как трясут обычно, когда что-нибудь примерещилось, и в этом случае вслед за трясением обязательно говорят нечто вроде "сгинь, пропади". Но Алеша не стал этого говорить, а наморщил лоб и довольно спокойно произнес:
   - Ах да. Действительно.
   Жене так понравился подобный прием, разительно отличающийся от того, какой был оказан ему дома, что он был готов уже расхохотаться, но тут Алеша сообразил, что надо обрадоваться, и они засмеялись вместе, пока Женя кричал "что? не ждали?", а Алеша несколько демонстративно извинялся и отвечал "нет, вообще-то я помнил..." Потом, после первых приветствий они немного успокоились, но при этом чувствовали некоторую неловкость, потому что тоже порядком отвыкли друг от друга, и, кроме того, довольно изменились внешне, так что им требовалось еще время усвоить, как они теперь выглядят. Чтобы чем-то заняться, Алеша предложил чаю, но Женя отказался.
   - Не надо, - сказал он. - Меня мама уже кормила. У нее вообще далеко идущие планы на этот счет.
   - Еще бы! - подтвердил Алеша. - Она два года только об этом и мечтала... - и с вежливостью ребенка, высланного к гостям в то время, когда еще не подают на стол, и все общество скучает, он спросил: - Ты когда приехал?
   Женя как раз повесил ветровку, разулся, прошел в комнату и осматривал ее так, словно видел ее в первый раз и словно ее внешние приметы рассказали б ему больше, чем сам Алеша.
   - Сейчас, - сказал он. - Когда еще.
   Алеша кивнул.
   - Слава богу, - сказал он. - Будет какой-то минимальный покой в семье. Знаешь, раньше они все считали, что когда ты есть, то покоя нету, а как тебя не было, так сразу выяснилось, что полный разлад... - он вдруг весело добавил: - А еще говорят, что в армии не кормят.
   - Кормят, только не тем, - сказал Женя, все еще глядя по сторонам. - А, собрал-таки парусник... Ты чего не писал, чудо в перьях?
   Алеша пожал плечами.
   - Да так как-то...
   - А! Так как-то, - сказал Женя злорадно. - Все вы такие... Слушай, я вообще-то к тебе спать пришел. Я дома хотел поспать, но это гиблое дело. Вчера гудели всю дорогу, а теперь такая голова, как чугунный котел.
   - Пожалуйста, - согласился Алеша охотно. - Вон, ложись на ихнюю кровать и спи, сколько влезет.
   Кровать называлась ихней, потому что в самом деле была ихней, а Алеша всю свою жизнь спал на раскладушке, и оттого очень не любил спать дома. Женя, не долго думая, улегся, куда ему было сказано, преследуя таким образом несколько целей, во-первых, он действительно хотел спать, и голова у него точно раскалывалась, а во-вторых, их начальная неловкость все еще не рассеялась, и Женя надеялся, что пока он будет спать, все это пройдет, и им станет легче.
   - Роскошь какая, - пробормотал он, взбивая кулаком подушку у себя под головой. - Подушки мягкие. Прям как у порядочных людей. Просто чистые буржуи... Ты мне не давай заспаться. А то я собственную встречу просплю. Там уже пироги подходят...
   - Я тебе прокричу боевую тревогу, - ответил Алеша уже из кухни, на которую он деликатно удалился, чтобы не мешать.
   - Ты так не сможешь, - сказал Женя. Ему почему-то казалось, что он не заснет, однако он заснул очень быстро, и проснулся он не оттого что его разбудил Алеша, а от некоего железного грохота, а так как он при пробуждении еще не мог понять, где находится, то отчасти испугался, что происходит, что гремело на кухне, и он встал и отправился посмотреть, что там делается. Он застал Алешу, когда тот вынимал из кастрюли шприц, обмотав его коробку белым полотенцем.
   - Разбудил тебя, да? - спросил Алеша, поднимая глаза.
   - Нет... - протянул Женя, потягиваясь и разглядывая Алешу с недоумением. - Это ты что делаешь?
   - Подожди. Укол, - сказал Алеша, а Женя нахмурился, сел напротив и все смотрел, как Алеша хладнокровно собирает шприц из отдельных частей и привычно, деловито ломает ампулу, предварительно полоснув по ней металлическое пластиной. От такого зрелища у Жени глаза полезли на лоб.
   - Ты что делаешь! - повторил он возмущенно и даже хлопнул ладонью по столу. - Ты что, болеешь?
   - Нет, - сказал Алеша удивленно. Он всадил иглу, немного поморщился, и Женя поморщился вслед за ним.
   - Мне это не нравится, - сказал он решительно. - Мне это совсем не нравится.
   - А чего не нравится? - сказал Алеша, который не понял, что именно Жене не нравится. - Наркоманы вон тоже медицинского образования не имеют, однако колются. Себе, любимому, я уж лучше сделаю, чем кто-нибудь.
   - А ты-то кто такой? - сказал Женя подозрительно. Алеша, наконец, понял, что он имеет в виду, и злорадно засмеялся.
   - Наркотики в вену колют, - сказал он. - И вообще, перестань. Ты стал добропорядочен, как устав строевой службы.
   - В уставе строевой службы, - сказал Женя. - Нет ничего добропорядочного. Не говори ерунды.
   - Значит, косен, сух и занудлив, - отрезал Алеша и добавил. - Да ты не думай. Это для бодрости.
   - Эту бодрость я знаю, - сказал Женя недовольно. - Если это та самая бодрость, то я ее прекрасно знаю... Что за лекарство?
   - Грязь, - сказал Алеша, разбирая шприц обратно на детали.
   - Я тебя серьезно спрашиваю! - рявкнул Женя, так при этом напоминая Ивана Валерьяновича, что Алеша снова засмеялся.
   - Правда, грязь, - сказал он. - Только очищенная. Лекарство такое... Ну, правда. А ты заснул?
   - Заснул, - ответил Женя с какою-то мыслью на лице, посмотрел на часы и предложил Алеше пойти с ним, потому что ему было неудобно перед Татьяной Андреевной, и еще хотелось выпить. Они вышли на улицу, не торопясь, и Женя остановился на крыльце, закинув голову немного вверх и разглядывая все то, что находилось перед его глазами, то есть деревья и квартал, в котором все двигалось своим чередом и ни капельки не волновалось, где находится Женя, здесь или в другом месте.
   - Да, - сказал он Алеше, вытягивая руки в стороны. - Кажется, я понимаю, что чувствуют, когда выходят из тюрьмы. Совсем другая жизнь. Господи, совсем другая...
   Алеша хмыкнул.
   - Да я это понимал даже когда из больницы вышел, - сказал он. - Хотя всего неделю пробыл. А тут два года...
   Они заговорили о Жениных впечатлениях, полученных, пока он добирался, и о том, как живет непобедимая и легендарная, а между тем не спешили уходить с улицы и как будто гуляли. Тут из-за забора детской площадки раздался голос "ба, кого я вижу", и Женя отправился здороваться с какими-то приятелями, что было совершенно неудивительно, так как во всем квартале его хорошо знала возрастная группа его собственного года рождения плюс десять лет старше. Пока они здоровались, Алеша не стал участвовать в этом приветствии, а отошел в сторону, сел на качели, поджал ноги и сидел как-то сосредоточенно и немного мрачно. Женя увидел это, обернувшись, и тогда постарался поскорее разделаться со знакомцами. Расставшись с ними, он подошел к качелям, положил руку на металлическую опору и слегка наклонился вниз, пытаясь поймать Алешин взгляд.
   - Ну что, Лелька, - сказал он. - Расскажи хоть, что тут у вас происходит.
   И, пока Алеша медлил с ответом, достал пачку сигарет и протянул ему.
   - Отравимся? - спросил он. - Или ты до сих пор не куришь?
   Алеша покачал головой.
   - Нет.
   - Правильно делаешь, - согласился Женя и закурил. - Так что?
   Алеша рассеянно развел руками.
   - Да ничего. Все понемногу. Мы же тебе писали, - он задумался. - Вроде много всего происходило, а как станешь вспоминать, вроде и нечего говорить. Про Валеру ты знаешь?
   - Знаю. Мать говорила.
   - Вот. У дяди Миши был инсульт. В легкой форме. Но все равно... бабушка с ним совершенно измучилась, правда. Тем более что Тоня ей была не помощница, а мама... маму ты знаешь. Тяжело все это перенесли. Леве защиту опять отложили. Мама его отхаживала два месяца. Теперь он абсолютно невыносим. Вот-вот начнет вещать. Дед... он работает с утра до ночи. Вот еще один орден получил. "Веселых ребят". Обмывали очень усердно. Роман вроде машину покупать собрался. У всех деньги занимает. У тебя тоже займет. Что еще? Я сам толком не знаю. Я по уши в экзаменах, так и соображать некогда, что к чему.
   - Ты забыл про Светлану, - сказал Женя.
   - Светлана? Да ты лучше меня знаешь. Она же тебе писала все время... Светлана теперь работает в библиотеке, на "Аметисте", да она тебе наверняка писала. Дед перетащил ее за колючку. Зачем, не знаю. Библиотечное дело, говорит, это вещь уважаемая, им культурные люди занимаются, а в отделе кадров сидят только стукачи и канцелярские крысы. Я, правда, не знаю, какие это на "Аметисте" культурные люди, и откуда они там взялись, но, правда, у нее никакого желания не видно...
   - Как вы с ней? - спросил Женя. - Вообще, так, ничего?
   - Никак, - сказал Алеша равнодушно. - Ничего. Вас ждем. Сидим и ждем.
   Женя отвернулся и продолжал разглядывать окрестности, словно все эти вопросы были ему довольно безразличны, и задавал он их просто так, как незначащие.
   - Ты с ней спишь? - спросил он.
   Алеша сморщился.
   - Ну вот, начался допрос с пристрастием, - сказал он. - Давно не было.
   - Я думал, меня это тоже касается, - сказал Женя сухо.
   - Нет, - ответил Алеша, пожав плечами. И добавил: - В данный момент нет.
   - А, в данный момент? - переспросил Женя ядовито и презрительно усмехнулся. - Я так и думал, - сказал он и изобразил на своем лице нечто такое глубокое и проницательное, будто в этих его словах была какая-то бездна смысла, неведомая посторонним людям, и Алеше в том числе. Алеша встрепенулся.
   - Что ты думал? - сказал он ожесточенно. - Ты что, господь Бог? Как сказал, так по-твоему и будет, да? Захотел - сошлись, захотел - разошлись... Фиг. Какого черта? Я тоже живой человек. (Я сказал тебе, к кому обращаться, - резко вставил Женя). А мне они даром не нужны. Сам с них штукатурку соскребай. Тоже мне цензор объявился... ну семейка... только тебя для полного счастья не хватало.
   Женя молчал и, раздумывая, слегка хлопнул Алешу по плечу, будто бы играя, а потом стал хлопать сильнее и сильнее, Алеша все еще сидел на качелях, и поэтому не мог ни подняться, ни отойти в сторону подальше от греха.
   - Уйди, животное! - закричал он пронзительно. - Уйди... убери руки! - но Женя все хлопал и хлопал, так что прохожие, которым шли мимо, не могли разобрать, или там играют, или дерутся, да и сам Женя, видимо, не мог однозначно решить, то ли набить племяннику морду, то ли плюнуть и обратить все это в шутку. Наконец он решил последнее, отстал и закурил другую сигарету.
   - Ладно, Лелька, - сказал он. - Не психуй. Что ты думаешь, я начну свои порядки наводить... Она тебе нужна?
   - Допустим, - сказал Алеша, насупившись. - А что?
   - Ничего, - Женя медленно выдохнул дым. - Это, знаешь ли, к лучшему. Все-таки два года прошло. Мне вообще кажется, сто лет назад было. Издали всегда все кажется легко. Иногда самому смешно, на что силы тратили. Нужна, и на здоровье. Мне уже это все совершенно... того...
   - Что ты мне говоришь, - протянул Алеша с невеселой насмешкой, которую Женя не ожидал увидеть. - Ты это ей скажи. Она будет счастлива.
   - Думаешь? - спросил Женя озабоченно.
   - Не думаю. Уверен.
   Женя старательно растоптал сигарету, которую перед этим бросил на землю, хотя и не докурил до конца.
   - Нда... Ладно, - проговорил он и хлопнул Алешу по плечу уже совершенно дружески. - Не будем с самого начала создавать себе трудности. Дай хоть отдышаться немного. Я теперь, Лелька, отчасти фаталист. Авось кривая вывезет. Хоть пока в себя прийти...
   Он поднял Алешу с качелей, и тот совсем неожиданно ответил на Женин хлопок аналогичным хлопком, даже более сильным и сделанным с явным удовольствием. Тут они оба подняли возню, и когда все-таки добрались до праздничного стола, то у них был такой пыльный и взъерошенный вид, что домашние смотрели на них с недоумением и ни о чем не спрашивали, дабы не нарваться на какой-нибудь неожиданный ответ. Татьяна Андреевна постаралась на славу. Очевидно, она вспомнила, что у Жени не было нестоящих проводов, и теперь старалась возместить все упущенное в двойном размере, то есть устроить разгул, граничащий со свинством. У соседей заняли тарелки и стулья. Когда Женя и Алеша только ступили на порог, Татьяна Андреевна крикнула куда-то в глубину квартиры:
   - Света! Светлана! Иди, пришел!
   На зов появилась Светлана, отряхивая по дороге свой кухонный фартук, испачканный мукой, посмотрела прямо Жене в лицо и спокойно сказала:
   - Здравствуй.
   Те, кто при этом присутствовал, находясь у Светланы за спиной, наверное, не поняли до конца всего смысла Светланиного приветствия, так как чтобы его понять, надо было ее видеть, и видеть, как постепенно ее лицо захватывала улыбка: сначала дрогнули уголки губ, потом что-то затеплилось в глазах, словно какая-то огонек разгорался в них все сильнее и сильнее, и потом они засияли нежным ликующим светом. Женя все это видел, немного смутился и, чтобы не допустить дальнейших излияний, изобразил что-то ироничное, взял ее за руку, потряс и проговорил:
   - Здорово.
   - Ну, поцелуй, поцелуй брата-то, - удивилась Татьяна Андреевна, толкая Светлану в бок. - Что стала? Ой, ну чудные...
   Татьяна Андреевна не видела в эту минуту Светланиного выражения, а если бы видела, то, наверное, не стала бы ее подталкивать, потому что после того, что было в Светланиных глазах, не нужны были поцелуи, и вообще больше ничего не было нужно, однако Светлана послушалась, подошла к Жене, легко обняла его, почти что кончиками пальцев, слабо коснулась губами его щеки и скользнула обратно на кухню. Такой поцелуй должен был очень прийтись по душе Татьяне Андреевне, но он так же не прошелся по душе Алеше, который видел все остальное. Он вышел из-за Жени, заслонившего ему дорогу, и исчез где-то в квартире, но только не на кухне. Татьяна Андреевна, оставшись с Женей одна, сказала ему:
   - Ты вот что, давай ребят своих тоже пригласи, Колю там, Сережу... всех, кто есть. Я уже и тете Вере позвонила...
   - Успеется, мам, - ответил Женя немного раздосадовано.
   - Что успеется? - Татьяна Андреевна даже несколько обиделась. - Пригласи, кому говорю. - И добавила просительно: - Сделай мне праздник.
   Женя подумал, решил, что это, пожалуй, устроило бы его больше, чем интимный семейный круг, нагруженный проблемами, часть которые они сразу постараются переложить на его шею, и отправился к телефону. Таким образом, застолье было организовано очень бурно и весело. Татьяна Андреевна смирилась в этот раз с такими личностями, каких в другое время она даже не пустила бы на порог. Светлана и Алеша совсем потерялись в этом шуме и гаме, вернее, потерялись бы, когда бы Женя периодически не следил за тем, как они себя ведут. Светлана тихо сияла и, казалось, вообще не замечала того, что происходит вокруг нее, не говорила, ни на что не реагировала, а была занята исключительно каким-то внутренним своим восторгом. Алеша был мрачноват и вроде чем-то озабочен, однако он всегда не выносил шума и застолий, и обычно присутствовал на них с таким выражением, от которого могло скиснуть молоко, когда б ему случилось стоять неподалеку. Все трое на протяжении вечера находились в таком глубоком разъединении, что старшие, глядя на них, могли лишь порадоваться и облегченно вздохнуть, что опасность миновала, и не зря была эта Женина армия. Тем временем гости вошли уже в ту стадию вдохновения, в которое проявляются такие чудеса изобретательности, что остается только развести руками. Кто-то общался под столом, самые стойкие державшиеся еще на ногах, танцевали, а заблаговременно предупрежденные нижние соседи стоически терпели все это чинимое безобразие. В час ночи образовался хор, который некоторое время радовал весь дом патриотическими песнями, и только часам к трем все успокоилось. Так как гости были все большей частью из соседей и из одноклассников, то ночующих не осталось, и Женя смог наконец-то остаться в своей комнате один, чем он немедленно воспользовался. Он с наслаждением расположился в собственной постели и был уже близок к тому, чтобы уснуть, только ему немного мешало то, что, едва закрыв глаза, он переставал понимать, где находится, а погребной запах картошки, близкий к могильному, совсем сбивал его с толку. Тут, пока он привыкал, до него донесся легкий шум и голос Татьяны Андреевны: Светлана! Светлана, вернись! Женя потряс головой, не понимая, что там происходит, и в это время приоткрылась дверь, и в его комнату скользнула Светлана.
   - Это я, - проговорила она шепотам и скорее прижалась спиной к стене, точно старалась, чтобы ее не заметили. Татьяна Андреевна не входила, но было ясно, что она встала у двери с другой стороны.
   - Светлана! - позвала она голосом достаточно терпеливым, но близким к точке замерзания. - Вернись, девочка! Я кому говорю?
   Женя встал, молча возвел глаза к потолку и тихонько вздохнул, так, чтобы этот вздох не услышала Светлана. Потом подошел к двери и занял собой образовавшийся просвет.
   - Мама, она никуда не пойдет, - сказал он.
   - Ах вот как, - Татьяне Андреевна подняла брови. - Ну что ж, Что ж... - она произнесла это таким тоном, словно получила какие-то крайне важные сведения. Потом она повернулись, устало сгорбилась и пошла к себе. Женя проводил ее глазами, обернулся и увидел, что Светлана уже сидит у него на кровати.
   - У, черт, - сказала она. - Я думала, все уже спят. Не повезло, - и, не заботясь тем, что Женя отвернулся от нее куда-то в сторону, она, словно все желаемое достигнуто, и больше не о чем волноваться, мечтательно протянула: - Господи, наконец-то я тебя дождалась...
  
  
   - Как ты теперь будешь учиться? - спросила Светлана.
   На другой день после праздника они, оставив Татьяну Андреевну убирать, мыть посуду и переживать над маленьким ночным инцидентом, сидели у Светланы и были совершенно одни: так как дело происходило днем, то Роман Авдеевич и Антонина Ивановна как раз работали и, вероятно, работая, не знали, что и думать, то ли радоваться, то ли огорчаться. Но Светлане и Жене до этого было все равно. Женя лежал в Светланиной комнате на полу, на старом и потертом ковре, по которому Светлана еще ползала, не умея ходить, и который он предпочитал стоящим здесь кроватям из-за того, что квартира была маленькая, и кровати были все соответственно тесные и довольно неудобные. Женя был в своей любимой позе навзничь, с заложенной за голову рукой, и курил. Светлана сидела рядом с ним и не сводила с него глаз, полных совершенно собачьей преданности, которую Женя старался не очень замечать, то есть не полностью игнорировать, а замечать как бы между делом и принимать как должное.
   - Не знаю, - сказал он лениво. - Как-то надо. Хотя я не представляю.
   - Почему? - спросила Светлана участливо.
   - Светк, - сказал Женя. - А ты представляешь, как ты училась год назад? Сейчас тебя можно заставить, а?
   Светлана замотала головой.
   - Нет, - сказала она доверительно. - Что ты. Знаешь, мне до сих пор снится кошмар, будто я учусь в десятом классе, мне надо его закончить, а я не могу, просто физически не могу, понимаешь. Ужас.
   Женя, как ни корчил из себя темного, а все-таки снисходительно усмехнулся.
   - Вот видишь.
   - Ты сравнил, - сказала Светлана, пожав плечами. - Я-то тупая, а ты умный.
   - Ай, брось, - сказал Женя и махнул. - Какая ты тупая. Это тебе Тоня рассказала? Больше слушай. Дело не в этом. Мозг формируется до двадцати лет. Вернее, не то чтобы сам мозг, а тип мышления. Практически каждая профессия требует определенного, и только своего мышления, это вот и формируется до двадцати лет... - Женя затянулся и медленно выпустил дым таким образом, чтобы тот расположился вокруг его головы словно бы облаком. - Я даже книгу в руки взять, и то не представляю. Зачем? Я ведь уже вроде какие-то книги читал. Как Василий Иванович. Хороший придурок стал, да?.. Хотя нет слов, надо в институте восстанавливаться. Иначе легко опуститься. Сейчас эта ступенечка где-то очень рядом, перешагнешь - обратной дороги не будет...
   Пока он, находясь в этой мысли, снова затягивался, Светлана молчала.
   - Господи, - произнесла она после паузы. - Наконец-то в семье появился хоть один человек, с которым можно поговорить.
   Женя рассмеялся.
   - Да, - согласился он. - У меня много тем для разговора. Море.
   - Ты есть хочешь? - спросила Светлана. - Нет? А чего хочешь?
   - Ничего, - ответил Женя, пошевелившись, чтобы нигде не затекало. - Ты лучше скажи, на работе с тебя голову не снимут? Ведь ты теперь на территории работаешь, да?
   Светлана, вспомнив о том, где она работает, поморщилась.
   - Да нет, - сказала она. - Я их, на работе-то, не особо балую. Правда, здесь хуже, чем раньше. Теперь у нас такая мымра, в гроб прям не отпустит, ей-богу. На старом месте как, бывало, заикнешься "за свой счет" , так сразу, иди, деточка, хоть к чертовой матери. А сейчас...
   - Кто у тебя начальница? - спросил Женя. Не вставая, он пошарил в кармане, вытащил книжку и приготовился записывать. - Как ее звать?
   - Зачем тебе? - удивилась Светлана.
   - Ну, скажи, я спрошу. У меня тоже, знаешь, своя разведка.
   - Маркелова, - сказала Светлана недоуменно. - Эльвира Викторовна. Женя записал и так же, не вставая, убрал свою книжку на прежнее место.
   - Ладно, - проговорил он. - С этим выясним, - и, словно бы закончив одно дело, он сразу принялся за другое. - А вообще учти, отец тебе правильно внушает про институт, тем более, заочный. Там делать не черта. Тебя же высшей математикой не заставляют заниматься. Что-нибудь скромное, гуманитарное... А все диплом будет. У нас в стране, знаешь, не умение кормит, а бумажка. То есть умение тоже хорошо, когда есть, но когда нету, и с бумажкой не пропадешь.
   Светлана легла и положила голову ему на локоть.
   - Женечка, - прошелестела она тихо. - Давай об этом потом поговорим, ладно?
   - Ладно, - согласился Женя, не шевелясь, и только опять выпуская дым. - Да тут и говорить нечего. Раз ты не понимаешь... хорошо, я сам этим займусь.
   Светлана смотрела в Женино лицо и вдыхала его дым с чувством полного блаженства, оттого что наконец-то рядом с ней находился сильный и уверенный человек, который наперед знал, что ему делать, что делать Светлане, и с котором она была словно бы за каменной стеною. Она, от природы пассивная, вообще любила, когда ею распоряжались, и когда кто-нибудь знал за нее, что для нее лучше, а что хуже. Теперь все снова было просто и спокойно, и не было никакого угара или каких-нибудь болезненных терзаний.
   - Твои тебе ничего не сказали? - поинтересовался Женя.
   - Нет, - задумчиво ответила Светлана. - Знаешь, я думаю, мама даже рада. Во-первых, по сравнению с Валерой... а во-вторых, она как-то уже к нам привыкла, ничего нового.
   - Да, можно понять... - сказал Женя и беспокойно встрепенулся. - Слушай, а Лелька-то нас найдет, когда вернется? Может, ему позвонить?
   - Ничего, найдет, - успокоила его Светлана, хотя о том, найдет их Алеша или нет, она явно не задумывалась. - Где нам еще быть? Конечно, найдет.
   - Он что-то колет себе, - сказа Женя. - Ты об этом знаешь?
   - Нда, - протянула Светлана то ли уклончиво, то ли просто неприятно. - Что-то колет...
   - Почему? Он болеет?
   Светлана немного замялась.
   - Нет... - ответила она. - То есть... Он вообще-то всегда болеет... Он сдает с большим трудом и вообще... Тут я виновата. У нас был тут с ним небольшой роман. Под занавес. Нда... ну и ты знаешь нашу школу, да у него и кроме посещаемости там были какие-то неприятности. Лена костьми ложилась, чтобы они все не возникали... все равно у него одна тройка уже есть. По физике. Без эксперимента будет поступать, и потом, ты же знаешь... Он на лету не схватывает.
   - Мне это как-то очень непонятно, - проговорил Женя.
   - Почему? - проговорила Светлана.
   - Да не знаю, почему. Как он учился это время?
   - А как он всегда учился? Плохо.
   Женя вздохнул.
   - У меня сложилось странное впечатление, - протянул он. - Вроде он хочет куда-то уехать... Ты не знаешь?
   Светлана тревожно приподнялась на руке.
   - Это он сам сказал? - спросила она.
   - В общем-то да, - ответил Женя невозмутимо. - Вернее не то, что он сказал, он скорее намекнул, и даже не намекнул... в общем, я его понял. Он говорит, что раз я здесь, то его совесть чиста, он свободен и может куда угодно... Знаешь, мне все это не понравилось.
   Светлана испуганно закусила губу.
   - О боже! - воскликнула она порывисто. - Он с ума сошел.
   Услышав ее восклицание, Женя повернулся и наконец-то посмотрел ей в глаза.
   - Ага, - сказал он скучным голосом.
   - Что ага? - спросила Светлана непонимающе.
   - То и ага. Не волнуйся. Вру я все, - Женя опять отвернулся. - Ничего он мне не говорил. Проверка связи.
   Светлана первоначально не поняла, что он сказал, а потом, когда поняла, посуровела.
   - Чертов провокатор, - сказала она с чувством. - Ну? И чего ты добиваешься?
   - Ясности, - ответил Женя безмятежно. - Вы все чего-то не договариваете, это уже начинает надоедать. Я не люблю, когда мне пудрят мозги. Приходится с другого бока браться...
   - Что ты выяснил? - зло сказала Светлана. - С другого бока? Много?
   - Пожалуйста, - сказал Женя в том же тоне. - Выяснил, что это может быть. Что ты этого боишься. Что вообще между вами тут происходило нечто... неординарное.
   Он перевел взгляд на Светлану, и теперь настал ее черед отворачиваться в сторону. Она посмотрела на стену и немного помолчала.
   - А тебе не кажется, - проговорила она. - Что ты слишком любишь ставить эксперименты? В том числе на людях. Может, ты просто забываешь, что перед тобой не кролики?
   - Может быть, - согласился Женя серьезно и с некотором вызовом. - Может быть, ты и права. Ну что поделаешь. Вот я такой. Я как скорпион в том анекдоте. Вот такое я... Но я, черт возьми, не просто так два года отсутствовал, и я должен разобраться, что тут без меня происходит. В Советской армии не до тонкостей.
   Светлана испуганно дотронулась пальцами до его руки.
   - Женька... - начала было она. - О чем ты говоришь... - но ее прервал загудевший в коридоре звонок, и Светлана вскочила.
   - Это, наверное, Лелька, - сказала она и пошла открывать, а Женя тем временем оглянулся на диван, ища подушку. Открыв дверь, Светлана увидела, что оказалась права, да ей и трудно было ошибиться, потому что к ней не так уж много звонили среди бела дня.
   - Ты понял, что мы здесь? - спросила она, пропуская Алешу в квартиру.
   - Конечно, - ответил Алеша. Вид у него был сумрачный и какой-то несколько отвлеченный. Проходя мимо Светланы, он попытался ее поцеловать, и она приняла его поцелуй с полным равнодушием, как будто его вообще не было.
   - Ты к бабушке заходил? - только и спросила она.
   - Нет, - сказал Алеша. - А что мне там делать.
   - Не знаю. Мало ли.
   Она заперла дверь на замок, не замечая Алеши, вернулась в комнату и приняла там прежнюю, сидячую на ковре, позицию. Алеша опустился рядом с ней и постарался прислониться к ее плечу, но Светлана немного отодвинулась, пока Женя, не уделяя внимания их перемещениям, деловито потребовал у Алеши записей по экзаменационным билетам, тогда как этих записей не существовало в природе, а оказался лишь набор шпаргалок, да и то чужих. Женя отобрал шпаргалки и стал их изучать, а пока он был таким образом занят, Алеша предпринял новую попытку - он наклонился к Светлане и поцеловал ее в шею. Это был тихий и смирный исцелуй, но Светлане он все равно показался очень неуместным, даже неуважительным, и еще ей было обидно , что в такой знаменательный момент, когда они все трое объединились, ему ничего другого кроме такого примитива не пришло в голову. От обиды у нее даже выступили слезы. Она оттолкнула его и раздраженно произнесла:
   - Отстань, господи, ну отстань.
   Алешу ее слова словно бы разбудили, и если до того он казался вялым и каким-то немного заторможенным, то тут глаза у него загорелась, и он вскочил на ноги.
   - Что ты рыдаешь! - крикнул он на Светлану так, будто Женя при этом вовсе не присутствовал. - Что я тебе делаю? Успокойся! Если я тебе так противен, я уйду, и вообще больше не появлюсь!
   Он стремительно повернулся и исчез на кухне. Светлана окаменела. Несколько секунд она, открыв рот, провожала его глазами, а потом тоже проснулась.
   - Леша! - закричала она истерически. - Лешенька! Прости меня!
   И с плачем кинулась вслед за ним. Женя потряс головой и протер глаза, будто хотел удостовериться, что они его не обманывают, затем, не спеша, поднялся, потянулся со всей сладостью, которую был способен почувствовать, потер шею и отправился тоже на кухню. Там он застал Алешу, который стоял у окна, прислоняясь спиной к торцевой стене буфета, и Светлану, которая висела у него на шее, всхлипывала и повторяла: Лешенька, прости меня, я не буду, ну случайно вырвалось, Леша... Алеша не реагировал и придерживался индифферентности. Он откинул назад голову, а руки, не касаясь ими Светланы, уронил по бокам. При Женином появлении Светлана обернулась так, словно ей странно было видеть здесь кого-то третьего, кончила плакать, обняла Алешу еще крепче, но в глазах у нее появилось виноватое выражение, и она не сводила с Жени этих виноватых глаз. Женя лениво оперся о косяк и шмыгнул носом то ли для выразительности, то ли чтобы обозначить здесь свое присутствие так, чтобы никто в нем не сомневался.
   - Светк, - сказал он. - Поди там прибери в комнате.
   Светлана опустила голову и тихо вышла, а вместо нее воцарилось молчание. Сжав губы, Женя растянул их уголки в стороны, словно изображая маску с дурацкой улыбкой.
   - Нда, - произнес он, словно подводя итоги. - Весело у вас тут.
   - Весело, - кивнул Алеша, не глядя на него. - Дай сигарету.
   - Здрасте, - сказал Женя, действительно удивившись, по крайней мере, удивившись больше, чем происшедшей перед ним сцене. - Ты ж не куришь.
   - Я и не курю, - сказал Алеша хладнокровно. - Это для нервов.
   Женя протянул ему пачку. Алеша закурил, по-прежнему невидяще глядя в окно.
   - Что у вас с ней? - спросил Женя.
   Алеша пожал плечами, и на лице его изобразилась какая-то болезненная гримаса, которую он с некоторым усилием прогнал.
   - Ты ж видишь.
   - Видеть вижу, - согласился Женя. - Умом только вас не понять.
   - Все просто, - сказал Алеша, нервно сжимая пальцы. - Как семь копеек. Я хочу ее. А она хочет меня. Но ей почему-то кажется, что это неправильно. Может, советской литературы начиталась... не знаю. А козлом отпущения оказываюсь я. Как всегда.
   Женя чуть наклонился в знак того, что принял информацию к сведению.
   - Зачем ты ее вчера прислал ко мне? - спросил он немного погодя.
   Алеша наконец перестал разглядывать заоконный пейзаж и поглядел на Женю, но ничего не говорил.
   - Зачем? - повторил Женя. - Ведь это твоя работа. Я же говорил тебе вчера... ну на кой черт, когда такое?
   - Это она тебе сказала? - спросил Алеша, в первый раз обнаруживая некоторое довольство, которое он не старался даже скрыть.
   - Нет, она мне ничего не говорила, - ответил Женя. - А ты думаешь, трудно догадаться? Да что я вообще, Светку не знаю. Она бы сама не пришла, она ведь, черт подери, у нас такая гордая... она б сидела да команды ждала... Зачем, я не понимаю?
   Алеша немного подумал.
   - Она тебя очень ждала, - проговорил он тихо. - Очень ждала. Правда. Больше чем кто-нибудь другой... кроме бабушки, конечно, - и добавил иронически. - Так что если я уж этим был сыт по горло, то почему другие не должны страдать. И еще... - он стал грызть ноготь, но потом, очевидно, вспомнил, что это есть дурная привычка, и перестал. - У меня были свои мелкие шкурные интересы.
   - Какие же? - спросил Женя. Алеша усмехнулся и провел рукой по лбу.
   - Я же говорил... - сказал он. - У нас сейчас ничего нет... а ты знаешь, что она с нами поодиночке никогда не ссорится, это ее принцип. У нее вообще страсть к уравниловке. Или оба хороши, или оба пошли вон. Она сейчас кричит, она, может быть, и недовольна... но она это недовольство сейчас спрячет в карман и прибежит как миленькая, готовая к употреблению. Нельзя же нарушать принципы. Тем более что мне все равно. Я уже такого нагляделся, что мне все равно.
   Женя вертел в руках шумовку, случайно попавшуюся ему под руку.
   - Понятно, - протянул он. - Ох, и хитер.
   Алеша опять усмехнулся.
   - Да уж, - сказал он. - Хитер. Просто сил нет. Такая хитрость по-русски.
   - Свет! - позвал Женя. Светлана неслышно появилась в дверях и, как, уходя с кухни, она виновато смотрела на Женю, так теперь и продолжала на него виновато смотреть, только глаза ее высохли и сделались сухими и печальными. Не отводя этого виноватого взгляда, она подошла к Алеше и положила свои ладони ему на грудь, а голову к нему на плечо.
   - Ну, - сказал Женя. - Идите.
   Светлана подняла лицо к Алеше, выхватила у него сигарету, смяла, бросила на тарелку, которая просто стояла на столе и совсем для этого не предназначалась, и припала к его губам, так, как припадают к чему-либо в последний раз, пока Женя передвигал вазу на холодильнике, и вообще старался найти себе какое-нибудь занятие.
  
   Спустя два или три месяца после этих событий как-то случилось так, что Елена Ивановна сидела на кухне у Татьяны Андреевны и обе они пили чаи с печеньем "Юбилейное", две пачки которого Елена Ивановна накануне выиграла в заказе и теперь принесла с собою, с тем, чтобы не являться с пустыми руками. Внешне у них все выглядело очень безмятежно, тем более, что чайник кипел у них уже по третьему разу, и обе женщины находились в полном расслаблении, и им обеим вспомнилось то время, когда Елена Ивановна была студенткой, прибегала домой со свиданий в двенадцать часов, и до приблизительно трех ночи они с Татьяной Андреевной проводили, сидя на кухне, и шушукались то о том, то о сем. В ту пору Антонина Ивановна была уже замужем, у нее как раз родилась маленькая Лерочка, и кухня поэтому была чем-то вроде кабинета, где только и можно было забыть, что на свете существуют грудные дети. Сняв с плиты чайник, Татьяна Андреевна ушла в комнату и возвратилась оттуда на цыпочках, хотя в этом не было необходимости.
   - Спит, - сказала она.
   При этом имелась в виду Софья Михайловна, так как больше никого не было дома, и даже Михаил Андреевич находился в парке среди любителей клетчатой доски. Это значило, что можно говорить откровенно.
   - Мама, - сказала Елена Ивановна решительно и разломала печенье так же решительно, как сказала. - Мама, мне кажется, он похудел за последний месяц.
   Татьяна Андреевна недоверчиво покачала головой.
   - Не знаю, Лена, не знаю, - возразила она. - Не вижу я этого. Может, просто подрос? Ему еще расти и расти...
   - Ты не видишь, а я вижу, - прервала Елена Ивановна. - Кожа да кости. Они вообще тут как, питаются чем? Света готовит?
   Татьяна Андреевна только хмыкнула в ответ.
   - Скажешь тоже. Света готовит. Да она умеет готовить вообще? Света к плите даже не притрагивается... - она вздохнула. - Я готовлю, кто ж еще, шутка ли, на двоих молодых мужиков наготовить. Руки отвалятся... Они же, Лена, просто как тигрята. У них за ушами пищит. С ними спать-то проще, понятное дело... а на большее у нее уже сил не остается. Нет, Лена, я за ними слежу... хоть и очень тяжело, честно говоря, но слежу. Они мне восемьдесят рублей дают в месяц, на троих. Ну и в магазин там если... Как уж они там между собой распределяют, я не знаю... не мешаюсь. Мое дело их кормить, и я кормлю. А так... я вообще стараюсь подальше держаться.
   Елену Ивановну такой рассказ не удовлетворил, и она раздраженно взмахнула рукой.
   - Хорошо, подальше... ну а как они? - спросила она немного сердито. - Как они вообще существуют? Что делают? Расскажи ты толком, мама, у меня и так сердце кровью обливается. Вся издергалась.
   Татьяна Андреевна тяжело задумалась над тем, что сказать Елене Ивановне.
   - Ну что, как они живут, Лена, откуда я знаю? - сказала она, разводя руками. - Мирно живут. Тихо. Вроде довольны. Главное ведь, чтобы их самих устраивало... так вроде устраивает. Что я тебе еще скажу?
   Елена Ивановна поджала губы.
   - Что, так они и втроем, в одной комнате?
   - Втроем в одной комнате, - подтвердила Татьяна Андреевна, а Елена Ивановна снова поджала губы.
   - Ненормальные какие-то мужики выросли, ей-богу, ну просто ненормальные, - сказала она. - Другие б давно друг другу горло перегрызли... Как же они там умещаются?
   Татьяне Андреевне эта тема была явно неприятна, но она входила в положение Елены Ивановны, и отвечала со всем возможным терпением.
   - Так и умещаются, - сказала она. - А что? Мы и в большей тесноте умещались. Им Роман диван отдал от мягкой мебели, а на нем хоть пятеро поместятся... очень широкий диван. Хорошо, делать стали, раньше таких не делали. Хотя все румыны... Это, говорит, только Светлане отдаю, и больше никому. Мы его на месте кровати поставили, да там еще диванчик маленький остался...
   Елена Ивановна взялась пальцами за виски.
   - Ох, мама, ты мне только не живописуй, ради бога.
   Татьяна Андреевна на минуту прервалась.
   - А что я тебе? - проговорила она с горечью. - Ты, Лена, скажи спасибо, что с нами не живешь, лицом к лицу, ты бы тогда налюбовалась... Вон на папу посмотри, он просто комок нервов. Я все боюсь, что он или заболеет от расстройства, или взорвется в один прекрасный момент. Он-то Светлану во всем винит. Говорит, она не должна была допускать...
   - И правильно говорит, - с воодушевлением подтвердила Елена Ивановна. - Совершенно правильно. Я считаю, во всем всегда виновата женщина, мужчины-то что. Они по этой части дураки дураками, как им внушишь, так и делают... Чаю есть еще, мам? - и она неожиданно вспомнила. - Я тут три пачки со слоном достала. В нашей булочной в обед давали. Может, моему хоть на две недели хватит... устала уж я ему за чаем гоняться.
   Татьяна Андреевна снова поставила чайник на плиту и несколько задумалась.
   - Единственное, что я им внушаю, - сказала она. - Умоляю просто, хотите, говорю, на колени встану. Только, говорю, не женитесь, что хотите, делайте, только не женитесь. Такой узел завяжете, потом всю жизнь будете распутывать. Хотите жить вместе - ладно, черт с вами. Только не связывайте себя по рукам и ногам...
   Елену Ивановну даже передернуло от ужаса.
   - Не дай бог, - сказала она, содрогнувшись. - Господи, что ты говоришь. Ты мне про это, мам, даже и не говори, я слушать не хочу... А вот со стороны ты смотришь, он хоть занимается? Его же выгонят из института.
   Татьяна Андреевна, видя, как она напугала Елену Ивановну, постаралась ее успокоить.
   - Занимается, Лена, занимается, - сказала она. - Он вообще мальчик хороший, серьезный. Книжки возьмет, пойдет, сядет куда-нибудь, ему и папа помогает, что помнит, и Женя...
   Елена Ивановна возмущенно выдохнула.
   - Вот этот пусть уж лучше не помогает. Он ему уже помог. Хватит.
   Хотя Татьяне Андреевне было не очень приятно слышать такое про своего любимца, она постаралась пропустить это замечание мимо ушей.
   - Нет, нет, Лена, здесь ты не волнуйся, - продолжала она. - Алеша молодец. Он все дома сидит, не ходит никуда. Женя со Светланой куда-нибудь зальются, а он дома сидит.
   Елена Ивановна удивленно подняла брови.
   - Очень интересно, - сказала она сухо. - А они куда ходят?
   - По этим... по танцулькам этим разным, как это сейчас называется, по дискотекам, по вечерам. Раньше все на "Аметист" бегали, а теперь он говорит, нет, говорит, там все знают, что я ей брат, и относятся как к брату, мы лучше туда пойдем, где нас никто не знает.
   Елена Ивановна чем дальше слушала, тем больше возмущалась.
   - Они, значит, ходят, а Лелька дома сидит? Очень интересно, нет, очень интересно, да сними ты чайник, мама, он сейчас зальет всю плиту!
   Татьяна Андреевна безропотно подчинилась, чтобы еще не углублять конфликта.
   - Ты, Лена, не волнуйся, - сказала она осторожно. - Во-первых, не зальет, а во-вторых, сама не кипятись. Что плохого? Я ж тебе говорю, хороший мальчик, домашний. Книжки вот Женины читает, телевизор смотрит... я, говорит, в гробу видел эти сборища, что мне там делать. И правильно. А в кино они втроем ходят, все вместе. Я ж тебе говорю, главное, чтобы сами были довольны. А они вроде довольны. Я, например, не замечала, чтобы кто-то из них переживал, - она еще задумалась. - Может, Лена, так и надо? Мы росли затурканные, закомплексованные, всего боялись... ну и что? Счастливые очень?.. Я поэтому не вмешиваюсь. Взрослые люди. Что хотят, то и делают.
   Елена Ивановна всею своею возможной мимикой показала, что такие рассуждения совсем не мирят ее с тем, что происходит.
   - Что ты говоришь, мама, - сказала она. - Он больной мальчик, ему нужна нормальная семья и нормальные условия. И заботливая жена. Свету с Женей, конечно, об дорогу не расшибешь. Они его уже один раз чуть не угробили. А кто откачивает? Может, они его откачивают? Нет, я. Прости, мама, но меня просто бесит эта бесцеремонность, эта наглая какая-то бездумная бесцеремонность. Вот говорят, нахальство второе счастье. Так оно и есть.
   Она имела в виду Женю, и Татьяна Андреевна, которой уже надоело все это слушать, решила, наконец, вступиться.
   - Знаешь что, девочка, - сказала она. - Это сейчас ты такая правильная. А что ж ты раньше делала, когда Лелька рос у нас, а ты его месяцами не видела? Ты вспомни, как ты свою квартиру получила, чуть у тебя личная жизнь. Лелька отправляется к нам. А как ты вышла замуж, он вообще у нас поселился. Кто его вырастил-то? Бабушка да дядя Миша. Я все понимаю, одна комната, конечно, и вы были люди молодые... но рос-то он здесь. Да еще без отца. Пашу он не помнит, а Лева - что? Он им разве занимался? Я помню, бывало, Лева начнет что-нибудь рассказывать, интересно, Лелька ему аж в рот смотрит: дядь Лев, давай поговорим. А Лева уткнется в свои бумажки, и привет... а папа-то и вами толком не занимался, а уж им тем более. Что ты хочешь? Конечно, ему Женя и за брата, и за отца, и он его скорей послушает.
   Елена Ивановна запыхтела, а так как по существу ей было возразить нечего, то она стала придираться к мелочам.
   - Отношения у них только какие-то не отцовские, - съязвила она.
   - Лена, у тебя в любом случае мальчик получился лучше, чем ты его воспитывала. Мог бы вырасти бродягой беспризорным. Пенять было бы не на кого.
   - Ай, ладно, мама, - Елена Ивановна устало подперла ладонью лоб и опять свернула на свою излюбленную тему о Жене, который никак не давал ей покоя. - И все-таки согласись, в армии он совершенно переменился. Первое время я его просто не узнала. Глаза беспокойные, прямо бешеные какие-то... Он хоть не дерется сейчас?
   Татьяна Андреевна как-то сразу пригорюнилась.
   - Да нет, не дерется... Но знаешь, Лена, все равно, конечно, тяжело. Он и саму меня иногда пугает... не знаю, что делать, мечется, как зверь в клетке, места себе не находит. Вот недавно, например... ты только Тоне не говори, а то ей совсем плохо станет.
   Елена Ивановна насторожилась и замерла с чашкой в руке.
   - Ну-ну, конечно, не скажу, чего? - она даже понизила голос чисто рефлекторно, потому что на самом деле их никто не слышал, и голос понижать не требовалось.
   - Это мне у Лелька проболтался, - сказала Татьяна Андреевна. - Светлана - та молчит, не скажет... Они как-то приходят с Женей вдвоем, вечером. Смотрю - у него все плечо в крови, прямо вся куртка залита, и воротник, и рубашка... все. Ну, думаю, опять куда-то ввязался. А я знаю, что Светлана взяла с него слово, когда они вместе ходят, не драться. А то, говорит, с ним ходить невозможно. Странно, думаю, что ж они тогда такие веселые? Я - к Светлане, мол, что произошло? А она мне: ничего, бабушка, случайность. Не пойму, что за случайность такая. А потом гляжу, батюшки, а у него серьга в ухе! Я говорю: ты что это навесил? Ты что, цыган? А он смеется. Ничего, говорит, в институт пойду, там снять заставят, а пока поношу. Так что ж оказалось, Лена: шлялись они со Светланой по магазинам, он ей купил серьги...
   - Зачем ей? - недовольно возразила Елена Ивановна. - У нее ж уши не проколоты.
   - Уже проколоты. Ты слушай дальше. Отошли они в сторону, он ей как раз и проколол уши этими самыми серьгами, и вдел.
   У Елены Ивановны округлились глаза от изумления.
   - Как это проколол?
   - А вот так. Поплевал на них, рукавом протер и проколол. Я уж Тоне не говорю, она в обморок упадет. Говорим, что в поликлинике... А потом вот что-то в голову ему залезло с этими проклятыми серьгами, он и себе тоже купил, и себе стал колоть. А у себя-то не видит, на ощупь... Задел какой-то сосудик, а так много кровавых, в ухе, вот ему и хлынуло. Я потом замучилась и куртку отстирывать, и рубашку...
   Елена Ивановна взялась за голову с таким видом, что она и рада бы, но уже больше ничему не удивляется.
   - Господи, мам, ты меня просто пугаешь, - сказала она. - У него какие-то совершенно бандитские замашки. Таки ходит с серьгой?
   - Так и ходит, - подтвердила Татьяна Андреевна со вздохом. - Он говорит, что все равно надо носить, пока ухо не заживет.
   - Цепочку он носит, серьгу он носит, он скоро в нос себе кольцо повесит.
   Татьяна Андреевна все пыталась защитить своего любимца.
   - Цепочку он для денег носит, - объясняла она рассудительно и передавая в точности Женины аргументы. - Деньги, говорит, мне зачем при себе носить, потрачу, потеряю... украсть могут. А цепочку золотую продам при случае, вот и деньги.
   - Да понятно! - воскликнула Елена Ивановна. - У нас же все не как у людей! - и она холодно констатировала факт: - В общем, мама, совершенно ты меня не успокоила, даже наоборот.
   Татьяна Андреевна молчала и выглядела расстроенной.
   - А что наоборот, Лена? - проговорила она. - Жизнь она разная. Неизвестно еще б как у Лельки сложилось, согласись. И потом, какие у них годы? Все впереди. Ты вспомни, как ты тогда по Вите своему рыдала. Казалось, свету конец. А потом и Пашу встретила, и Леву встретила... а ты уж тогда старше Лельки была.
   Елена Ивановна с досадой поморщилась, точно ей были неприятны эти напоминания.
   - Я, мама, знала, что хочу, - сказала она. - Я знала, что должна выйти замуж. И вышла, - она проговорила это даже с некоторым отвращением, словно говорила о каком-то тяжком долге. - А он-то что знает? Книжки читает... Ох, мама, до того мне иногда противно делается, разрываться все время между двоими, там Лева знать ничего не хочет... трудно.
   Она опустила голову, а Татьяна Андреевна протянула руку через стол и гладила ее по локтю, ничего не говоря, но обе они чувствовали, что в доме по сравнению с прежними временами, когда все секреты были простые и человеческие, стал присутствовать дух какой-то келейности, какой-то мерзкой тайны, которую надо было хранить во что бы то ни стало, и которая мешала свободно говорить, да и не только говорить, но и вообще сильно стесняла одним своим существованием, а пока они так сидели, пришел Михаил Андреевич и нарушил их уединение.
  
  
  
   Дома были такими серыми, что небо над ними казалось розовым. Алеша, закинув сумку за плечо подобием котомки, медленно брел по одной из тех старейших московских улиц, про которые можно подумать, что на них так ничего и не менялось со дня их основания. Тротуар был очень узок, и время от времени, когда навстречу ему двигалось слишком много народа, он спускался на проезжую часть для того, чтобы не лавировать в толпе, а народу, как назло, было довольно много, да еще в основном это были женщины, которые летали между магазинами с квадратными глазами, и больше ничего уже вокруг себя не замечали. Улица хотя и была грязная, однако внешне выглядела по московским понятиям достаточно респектабельно, но Алеша знал, что стоит ему свернуть в переулок, как начнется настоящим кошмар, состоящий из зданий уже мертвых, с пустыми оконными глазницами, зданий, еще агонизирующих, где местами видны были признаки жилья, и развалин, при том, что все это перемежалось расколотым асфальтом и помойками, которые были обсижены тучами облезлых голубей, короче, это была обыкновенная картина московского центра, где-то на уровне колен висели таблички с наименованиями различных контор, которые размещались в полуподвальных помещениях, и Алеша все не мог понять, как можно работать, если прямо из стены растет, скажем, дерево, которое разламывает эту стену пополам, и почему это дерево нельзя выдернуть, пока оно не раскололо все здание. Впрочем, деревья выглядели жалко, так как стояла осень. Алеша оставил за своей спиной несколько проходные дворов и остановился у одноэтажного строения, которое хотя и выглядело крепче остальных, но ненамного. Каждый раз, приходя сюда, он чувствовал себя ужасно глупо, так как это строение было женским отделением больницы. Не то чтобы он чего-нибудь стыдился, стыдиться он вообще не умел, а просто понимал, что выглядит ужасно глупо, и как раз сейчас ему бы не помешали лишние пять лет и сантиметров десять росту для солидности, хотя он и отлично видел, что в таком виде, каком был сейчас, вызывает у содержавшихся здесь женщин гораздо больше любопытства, граничащего с плотоядным интересом.
   В этой больнице были драконовские порядки, и посещения вообще не разрешались. Алеша отдал передачу, вышел на улицу, стал напротив большого, коричневого от пыли окна, стараясь одновременно сделать вид, что он в него не смотрит, и все-таки увидеть в общих чертах, что там делается. Вот в глубине замаячило белое пятно - вошла медсестра с его передачей - а через несколько минут окно распахнулось, оставив в раме только частую сетку, какой обычно забирают вольеры на зверофермах. Сквозь ячею этой сетки нельзя было даже просунуть пальцы, и только в одном месте в ней застрял сухой яблочный огрызок, который никто не дал себе труда вынуть.
   Светлана была во всем казенном. На ней был казенный байковый халат с оборванной тесемкой, и потому все время под ним открывалась такая же казенная рубашка. За Светланиной спиной, в глубине большой палаты, маячили фигуры в таких же одеяниях. Алешу от вида этих халатов брала такая тоска, что он даже не пытался рассмотреть лица этих женщин, и все они для него оставались только одинаковыми байковыми халатами.
   - Привет, - сказала Светлана ровно. - Ты сегодня рано.
   Попав в больницу, она всегда выглядела удрученно, но Алеша, как ни хотел ее утешить, совершенно не мог разговаривать через эту тюремную сетку, да еще с этими байковыми ангелами на заднем плане.
   - К тебе Тоня собиралась, - ответил Алеша. - Я не хотел с ней пересекаться. Она тебе и яблоки принесет, и бабушка там что-то приготовила... А это я так, по дороге купил.
   - Я же тебе говорила, - сказала Светлана. - Не носи мне этих пирогов с мясом.
   Алеша пожал плечами.
   - Никто еще ими не травился, - сказал он.
   - Так все впереди, - сказала Светлана мрачно. Алеша увидел, что настроение у нее еще хуже, чем обычно, и вздохнул.
   - Ну, как ты сегодня? - спросил он. - Как себя чувствуешь?
   - Так, - ответила Светлана коротко. - Ничего.
   - Послушай, - сказал Алеша, чтобы как-нибудь ее разговорить. - А сколько вас человек в палате?
   - Двенадцать. То есть одиннадцать. Кроватей двенадцать.
   - Да, - сказал Алеша задумчиво. - В коридоре лучше. Двенадцать баб, и все больные... не представляю. Тут не только что какую инфекцию, тут холеру подхватишь.
   - Типун тебе на язык, - сказала Светлана равнодушно, но Алеша все равно понял, что сморозил глупость.
   - Прости, - сказал он. - Это я не подумавши брякнул. Ты знаешь, я же вообще не соображаю, что говорю. Не обращай внимания. Иной раз такое ляпнешь, просто потом сам долго удивляешься.
   - Самое худшее не это, - оказала Светлана протяжно. - Просто здесь таких случаев наслушаешься, что потом жить боишься. Я уже ночью не спала. Какой там сон.
   - Ууу, бабы... - сказал Алеша возмущенно. - Да что ты их слушаешь? Не слушай. Нашла кого.
   - Как, уши ведь не заткнешь, - сказала Светлана понуро. - Это как пропаганда. Все равно за мозги цепляется... - она вдруг подняла голову и спросила с видом страдальческой надежды, словно от этого очень много для нее зависело: - А Женька когда придет?
   Алеша внутренне сжался. Она всякий раз задавала ему этот вопрос, и он всякий раз, глядя ей в глаза, должен был на него отвечать.
   - В ближайшее время, - сказал Алеша уверенно, точно само собой разумелось, что Женя придет в ближайшее время. - У него сейчас с делами полный завал. Правда.
   Светлана опять поникла и стала царапать ногтем решетку.
   - Аа, - проговорила она. - Ну да...
   Женя был в больнице всего один раз, в самый первый день - поговорил с врачом, сунул сестрам по шоколадке, перекинулся со Светланой парой слов, и больше не появлялся.
   - Он все время хочет вырваться, - продолжал Алеша бодро. - Правда. Никак не получается, - Алеша старался смотреть в сторону, чтобы не видеть Светланиных глаз, и мысленно клялся себе, что приведет Женю, даже если ему придется гнать его палкой. Светлана все еще царапала ногтем сетку, словно человек, которому надо сообщить что-то трагическое, и он никак не может на это решиться.
   - Лелька, - выдавила она.
   - Что? - спросил Алеша испуганно, но Светлана даже не заметила его испуга.
   - Знаешь, что мне сказали?
   - Что?
   Светлана помолчала.
   - Что у меня все-таки беременность.
   У Алеши упало сердце от ужаса, но он старался не подать вида, чтобы не обижать Светлану.
   - Ого, однако, - только и сказал он и продолжал, немного собравшись с мыслями: - Слушай, а тебе не кажется, что у тебя врачи какие-то странные? По-моему им просто нельзя верить. Как это так, перепутать беременность с гриппом?.. Они и у меня ее найдут. Ей-богу, похоже на то.
   - Нет, - возразила Светлана, покачав головой. - Грипп тут ни при чем. Во-первых, это не грипп, а какая-то зараза... она у меня была. В том-то и дело. Мне... мне теперь аборт придется делать...
   Алеша даже не поверил своим ушам для того, чтобы чересчур не радоваться. Таких радостных известий ему давно не приходилось слышать.
   - Почему? - спросил он непонимающе. - Что-нибудь не так?
   - Да, - с трудом проговорила Светлана. - Не так. Когда они сказали, что ложная тревога... что нет беременности... они меня стали от заразы лечить. Антибиотиками. А ребенку на ранних сроках нельзя антибиотики. Он уродом может родиться. А теперь они говорят... надо аборт делать... потому что иначе...
   - А они наркоз дают? - сказал Алеша, чтобы что-нибудь сказать. Светлана ему не ответила, и он ответил сам себе: - Наверное, дают. Тут все-таки больница... - и, видя, что она не поднимает головы, он попытался ее утешить, но никак не мог высказаться так, чтобы вышло убедительно: - Ты не огорчайся. Ну, раз говорят нельзя, значит, нельзя. Ведь с этим не шутят.
   - Лелька! - сказала Светлана с отчаянием, и Алеша увидел, что по щекам ее беззвучно текли слезы, а он знал, что именно в самом сильном горе у нее были такие беззвучные слезы. - Лелька, ты понимаешь, что я говорю? Они убили ребенка. Моего ребенка - убили. Он ведь был жив... он и сейчас еще жив... господи, неужели ты не понимаешь, что это такое?
   Алеша совершенно растерялся от такого поворота событий и не знал, что сказать.
   - Свет... - проговорил он, положив руку на сетку и мучаясь оттого, что не может взять Светлану за руку. Ему было бы проще говорить, если бы он взял ее за руку. - Ну что ты... что ты так... я просто не думал, что ты так отнесешься... Ты же сама говорила, помнишь... ты мне окситоцин еще давала, чтобы я тебе укол сделал, если что... Помнишь, ты сама говорила? Пожалуйста, не надо, Свет... Это все больница... я же знаю, что такое больница. Тут можно до ручки дойти. Ну не слушай этих дур, Свет...
   Светлана с тоской прислонилась лбом к сетке, не замечая ее чрезвычайной грязи, отчего с сетки на подоконник посыпались пыль, ржавчина, кусочки краски и прочая дрянь.
   - Идиотка я была, господи, - проговорила она. - Я теперь понимаю, я никогда бы не смогла. Ведь это живое... как это... Как я это переживу, Лелька, - она подняла на него плачущие глаза. - Я ведь даже не увижу его никогда, мало потерять, так еще и не увижу, даже не узнаю, кого потеряю... Человек уходит, а его даже никто не видел. Я...
   Ее голос пресекся. Алеше все это было до такой степени непонятно, что он испугался, не сошла ли Светлана с ума от своих последних волнений, на которые, наверное, сильное впечатление накладывала еще и больница.
   - Свет, ну что ты так, - пробормотал он. - А как же другие? Ты посмотри, ведь это миллионы делают. Некоторые даже по нескольку раз в год. Даже не замечают. Хлоп, и поехали. Наркоз дадут, и не заметишь... не надо. Я понимаю, неприятно, но ведь уже ничего не сделаешь. Ты только себе вредишь. Понимаешь, когда уже ничего нельзя сделать, надо как-то отбрасывать, что ли... Ну, ничего не сделаешь. Все.
   Он развел руками и замолчал, так как чувствовал, что она думает о чем-то своем, и что между ними полное непонимание. Понимание между ними всегда бывало так же без слов, но Алеша хорошо знал, когда оно есть, а когда его нет, и сейчас от него и следа не было. Светлана словно бы выговорилась и уныло опустила плечи.
   - Зато небось как все обрадуются, - проговорила она злобно.
   - Кто обрадуется? - спросил Алеша, притворившись, что не знает, хотя на самом деле он отлично знал, что она хотела сказать. Светлана сощурилась.
   - Все, - выдавила она с каким-то присвистом, почти что змеиным по звучанию, но тут из глубины раздался хрипловатый певучий голос, который для Алеши тем более усугубил сходство с тюрьмой, или с тем, как он представлял себе эту тюрьму.
   - Светка! холодно, кончай.
   Светлана поспешно вытерла слезы, вернее что, не вытерла, а размазала по щекам.
   - Ладно, - сказала она резко. - Пока. А то меня съедят.
   Алеша еще скользнул пальцами по сетке, словно бы еще пытаясь, несмотря на явную невозможность, дотронуться до Светланиной руки, но Светлана не заметила этого его движения и закрыла окно. Алеша отошел в сторону и еще некоторое время смотрел в это мутное окно, но, конечно, не слышал, как Светлана, приникнув лбом к холодному стеклу, пробормотала:
   - Никогда не прощу, - а кому она обращала эту угрозу, и кому именно не хотела никогда прощать, она как следует сама не знала.
   Примерно через неделю после этого разговора Светлану выпустили из больницы, сочтя ее здоровой, хотя всякий нормальный человек, только поглядев на нее, никогда бы не сказал такой глупости, что она здорова. Она была как будто совершенно убита, мрачна и очень раздражительна, хотя все относились к ней довольно сочувственно и старались ничем не раздражать. В этом ее состоянии еще было то нехорошо, что оно было не ко всем одинаковым, а напротив, Алешу она как будто вообще не могла видеть, и ни минуты не могла перетерпеть без Жени, хотя тот вовсе не скрывал, как он доволен таким исходом событий, и всячески убеждал Светлану, что произошло как раз то, что должно произойти. Алеша подозревал, что, может, она догадывалась об отцовстве потерянного ребенка, потому что они с Женей по этому поводу никакого определенного мнения не имели, но об этом Светлана, во всяком случае, ничего не говорила, а если даже в том было дело, то от этого было не легче, а только напротив. Женя был невыносим не меньше, чем Светлана. Он куражился, издевался, приходил поздно, часто бывал выпивши, словно бы тоже переживал, но непонятно, за что, правда, после армии он вообще был невыносим. Алеша считал это за моральную травму. В один из вечеров он сидел за столом и тщетно пытался делать расчетно-графическую работу, которая казалась ему совершенно китайской грамотой, тем более что обстановка в доме не располагала к серьезным занятиям. Тянулась время. Алеша медленно, словно это был некий мистический элемент каллиграфии, вывел интеграл, задумался и нервно посмотрел на часы. Программа "Время" в соседней комнате продвигалась к концу, сдача расчетно-графическое висела на носу, а ничего сделано еще не было. Так, подумал Алеша, что ж я такой тупой? Ну, шар. Значит, сюда просятся сферические координаты. Как это там?
  
  
   А что мудрить, может, его прямо в лоб? Алеша подумал и переписал для удобства другой интеграл - рядышком - но легче ему от этого не стало. Вроде то же самое. А не пройдет ли тут интеграл с параметром... Господи, есть же люди, которые в этом разбираются. Дело не в том, получается или не получается, а как-то в принципе мозги не шевелятся... нужна легкая рука... или легкие мозги, не разберешь. Попробовать еще раз. Сколько идиотов бегает кругом с дипломами, чем я хуже, в конце концов?..
   - Женьк! - позвал он было, но сразу же об этом пожалел, так как лучше было, когда Женя не подавал голоса, а тихо изучал круг от лампы на потолке, а теперь он очнулся от своего раздумья и открыл рот.
   - Что? - проговорил он, навесив на лицо блаженную улыбку, и Алеша сразу понял по его виду, что обращаться бесполезно.
   - Ничего, - сказал он со вздохом. - Валяйся дальше.
   Но ошибка уже была сделана, и отвязаться от Жени было не так-то просто.
   - Да? А что ты меня звал?
   - Просто так.
   - А ты знаешь, что просто так ничего не бывает?
   Алеша мысленно проклинал свою несдержанность.
   - Нет, не знаю, - ответил он скучно.
   - А я знаю. Что ты меня звал?
   - Сказал, ничего, - проговорил Алеша терпеливо. - С языка сорвалось
   - И часто у тебя срывается?
   - Часто.
   - И много?
   Вообще-то Женя всегда любил, выпив, покочевряжиться и отвести душу, но, хотя разговаривать с ним в таких случаях было всегда тяжело, но все близких это касалось в меньшей степени, а теперь всякая глупая щепетильность была им отброшена, и Алеше доставалось по полной программе. Алеша это знал и старался помалкивать, но сейчас, когда он так неверно оценил Женино состояние, дело было уже сделано.
   - Между прочим, - сказал Женя, покачивая головой. - Это довольно неблагородно с твоей стороны. Сбил меня с мысли, а сам шлангом прикидываешься. Откуда ты знаешь, какие у меня мысли? Может, это мировые проблемы. А ты со своим вздором.
   - Ну, останутся нерешенными, - проговорил Алеша.
   - Что? - сказал Женя, не понимая.
   - Мировые проблемы.
   - А, да да, --Женя вспомнил, о чем говорил минуту назад. - Нет, ты мне лагман на уши не вешай. Зачем ты меня звал? Вот зачем?
   - Думал, что ты трезвый, - ответил Алеша с покорностью судьбе.
   - А что я, по-твоему, нетрезвый? Нет, ты скажи, нетрезвый?
   - Ох, - сказал Алеша, потеряв надежду отвязаться. - Ты трезвый как стекло. - И вполголоса добавил. - Только я отсюда слышу, как от тебя пахнет.
   Женя развалился, подмяв под себя диванную подушку, и насмешливо скалил зубы.
   - Запахи не слышат, грамотный ты мой.
   - Хорошо. Обоняю.
   Женя секунду подумал.
   - Так. Хорошо, допустим. Возьмем как предположение. А если бы я был трезвый, то есть я и так трезвый, только ты там чего-то обоняешь, не знаю уж, откуда, так вот, если бы тебе показалось, что я трезвый, ты бы мне что сказал?
   - Сказал, помнишь ли ты тройной интеграл, - сказал Алеша, совершенно не надеясь, услышать вразумительный ответ, и он его таки не получил, потому что Женя только замахал руками.
   - Нет, нет, нет, я пьяный в стельку, и, конечно, я ничего не помню. Откуда. Военнослужащему советской армии не нужны тройные интегралы. Он без них абсолютно спокойно обходится.
   И он, наконец, замолчал и отстал, а Алеша воспользовался тем, что тот молчит и теперь уже, напротив, не подает признаков жизни.
   - Все ты помнишь, - сказал он. - Только придуряешься. Я недавно взял у одного парня курсовую и чуть не сказал ей здравствуй.
   - Да? - спросил Женя, с веселым любопытством поднимая брови. - У какого парня?
   - У Коваленко.
   Женя немного задумался и потом пожал плечами.
   - Да? - проговорил он. - Черт его знает. Я по фамилиям не различаю, это знаешь... как в публичном доме... у каждого спрашивать фамилию... Если задачу скажешь, то, может, припомню. А почему ты решил, что это я писал?
   - Интуитивно, - ответил Алеша, потому что сам не знал, с чего он так решил, однако же был очень уверен в своем решении. - Твой стиль.
   Женя поморщился.
   - Что за ерунда, - сказал он. - Во выдумает. Стиль. Какой там стиль еще в ваших паршивых курсовых? Об них руки марать... Они в сортир не годятся на бумажки. Тьфу. Стиль.
   Алеша не обиделся, понимая, что действительно обидно марать руки об такую ерунду.
   - Назови как хочешь, - сказал он. - Только ведь ты знаешь, что я твою работу за версту отличу, и не ошибусь.
   На это Женя был вынужден согласиться.
   - Да. Ты прав, - сказал он. - Вот только я не пойму, как это ты так делаешь. Интересно.
   - Сам говорил про всякую муть, - пробормотал Алеша, пытаясь собраться с мыслями. - Интуиция там мол, фантомы...
   - Да? Не помню.
   Алеша ожесточенно почесал затылок, но мысли, как они находились в полном разброде, так в нем и оставались.
   - Вот-вот, - сказал он. - Бог знает, кому ты курсовые пишешь, а нет бы родному брату помочь.
   - Ну, видишь ли, - сказал Женя рассудительно и развалился удобнее. - Ты же мне денег не платишь.
   - Верно, - согласился Алеша. - Не плачу.
   - Во. А потому - сам грызи гранит науки. Что за позор - взрослый малый, ерунду какую-то проинтегрировать не может.
   Вошла с отсутствующим видом Светлана и села к Жене на диван, глядя словно бы куда-то внутрь себя.
   - Завтра дожди обещают, - проговорила она безжизненным голосом и замолчала, а тем временем Женя смотрел на нее, о чем-то довольно картинно раздумывая.
   - Светка! - позвал он. - А Светка!
   - Чего? - встрепенулась Светлана.
   - А вот скажи, сшить мне штаны из асбестовой ткани или нет?
   - Господи, страх какой, - удивилась Светлана. - Зачем они тебе?
   Женя сделала презрительную мину.
   - Во-во. Все вы такие. Вот и мать говорит, зачем они тебе, Женя, может, если только по пьянке в костер сядешь.
   - А ты обычные в цемент окуни, - сказала Светлана как-то машинально, не показывая, что говорит в шутку. Женя погрозил ей пальцем.
   - Светка. Ты вредная.
   - Ох, не знаю, - проговорила Светлана все так же машинально. - Не знаю, не знаю, не знаю...
   Женя наклонился к ней и взял ее за подбородок.
   - Что мы с тобой сегодня будем делать, солнышко, а?
   Светлана глупо улыбнулась. У нее в последнее время вообще была такая улыбка, что Алеша считал ее совершенно неприличной. Домашние тоже, кажется, так считали, и иной раз они от этой улыбки просто вздрагивали, но, в конце концов, это ее дело, хочет, пусть улыбается.
   - Не знаю, - сказала она. - Что хотите.
   Алеша еще раз почесал затылок. Знай бедные родители все, что тут порой творилось, у них бы волосы встали дыбом. Женя, вернувшись из армии, как будто бравировал своей грубостью и полным отсутствием лирики, что раньше ему было вовсе несвойственно, а Алешу трудно было чем-то удивить, да ему и было все равно. Как ни странно именно в этом безобразии у них бывали редкие минуты общего согласия и именно эти минуты мирили Алешу со всем остальным.
   - Лелька, - сказал Женя. - Ну-ка придумай что-нибудь.
   - Я не Лев Толстой, - ответил Алеша хмуро. - Я не могу обо всем одновременно. У меня еще шесть номеров.
   - А, ну решай, решай. Номера - это дело святое. Тогда задание тебе дается на будущее. Только... - дальше последовала фраза, от которой Алеша страдальчески закрыл лоб рукой, подчеркивая невозможность общения на таком уровне.
   - Твой Витька мне осточертел, - сказала Светлана Жене, не обращая внимания на Алешу. - Я его другой раз с лестницы спущу. - Женя развеселился.
   - Это здорово, - сказал он. - Как хочется на это посмотреть. Я его нарочно приведу. А можешь сказать, почему?
   Последовал четкий ответ.
   - Потому что вы с ним нажираетесь, как последние свиньи.
   Женя скривился от таких слов.
   - Фу, как ты выражаешься, - сказал он. - Чему тебя родители учили? С виду вроде интеллигентные люди... А Витьку не трогай.
   - Ничего, я не боюсь, - сказала Светлана. - Я знаю, что он не родственник, а однофамилец.
   Витька носил довольно редкую фамилию, и эта фамилия была не кого-нибудь, а одного из министров Российской Федерации.
   - Вот потому и не трогай, - сказал Женя. - Знаешь, какое это сокровище? Да ты что... это просто живой клад. В прошлый раз, когда мы с ним попали в милицию...
   Светлана ахнула и вытаращила на него глаза.
   - Боже мой! Когда? Еще не легче...
   Женя досадливо отмахнулся.
   - Велика важность. Не перебивай меня. Я сам собьюсь. Так вот. Этот хмырь сразу за протокол, как, мол, ваши фамилии... Я говорю свою, естественно, все на нее ноль внимания, Витька говорит свою, и сразу же за этим, чтоб не давать опомниться, спрашивает: можно позвонить? Тот хмырь поерзал, говорит: а зачем? А Витька за свое: ну разрешите позвонить? Этот подумал, подумал... сержант, чего они натворили? - Да вот, из такси выходить не хотели, дверцей хлопали, ругались нецензурно... - Проваливайте, чтоб я вас не видел! - А ты говоришь, с лестницы. Это же отпущение грехов во плоти. А помнится, недели две назад...
   - Еще хуже. - перебила его Светлана. - Разбалуешься, и до того дойдешь, что тебе уже никакой Витька не поможет. С лестницы - и весь разговор.
   Женя хмыкнул и пихнул ее в бок.
   - Светк! Что ты такая злая?
   - Я не злая, - ответила Светлана.
   - Нет, злая. Сухая и неприветливая. Фу, - он вдруг как-то так рыдающе вздохнул и неожиданно пророкотал: - Ох, Светка, если бы ты знала, как у меня противно на душе!
   Алеша, который прекрасно знал все самые мелкие нюансы Жениных интонаций, сразу понял, что этот вопль страждущего есть не более чем спектакль, и даже своей манерой Женя сейчас очень напоминал хана Кончака в тот момент, когда тот пропевает "я уважаю тебя", а потом спускается еще ниже и дополняет "князь", и при этом не забывает показать, что сам он тоже хан. Странное во всем этом было то, что Светлана знала Женю не хуже, чем Алеша, однако принимала все за чистую монету или считала нужным показать, что принимает.
   - Женька, миленький, - она вдруг резко переменила тон и взяла Женю за руки. - Что ты? Все образуется... все будет хорошо.
   В довершении всего она стала гладить его по голове, как будто он был малое дитя.
   - Эх, Светка, - Женин голос из кончаковской арии плавно перешел в сипение. - Разве дело в том, образуется, не образуется... Дело в душе. У нее своя жизнь, у души... понимаешь?..
   - О господи, - сказал Алеша, закрывая тетрадь. Женя лукаво посмотрел на него и тоже погрозил пальцем.
   - Никогда не пей брагу после молока, - просипел он.
   - Что будет? - спросил Алеша скучно.
   - Очень плохо будет.
   - Ну, хуже уже некуда, - сказал Алеша. Он встал и вышел.
   Так как уйти ему было можно только в соседнюю комнату, то он направился туда, но оказалось, что все смотрят по четвертой программе какой-то фильм из тех, что снимают или про председателя колхоза, или про районного партсекретаря, и которые все похожи друг на друга как родные братья-близнецы, а у Алеши как раз было такое настроение, что ему не хотелось смотреть подобный фильм. Оставалась только маленькая комната, и Алеша сунулся было туда, обнаружив Михаила Андреевича, который, не спеша, гладил брюки.
   - Дядь Миш, - сказал Алеша просительно. - Давай поиграем.
   Ему очень хотелось заняться чем-нибудь не слишком обременительным, но отвлекающим.
   - Во что, Леша? - не понял его дядя Миша.
   - Ну, в шахматы.
   Дядя Миша так удивился, что сначала открыл рот для того, чтобы что-то сказать, но передумал и только нерешительно произнес что-то вроде "ммм..." Конечно, ему было известно, что все Алешино шахматное умение заключалось в том, что он знал, как ходят фигуры, и только лишь не путал одну с другой, а так как дядя Миша относился к своему любимому занятию трепетно, то Алешино предложение выглядело для него чем-то средним между насмешкой и оскорблением. Несколько секунд дядя Миша раздумывал, потом посмотрел на Алешу и, очевидно, увидел что-то такое в Алешином лице, что согласился.
   - Что ты вдруг решил взяться за шахматы? - спросил он с интересом. Алеша неопределенно пожал плечами, так как у него не поворачивался язык сказать, что он подобного решения вовсе не принимал.
   - Да так, - проговорил он. - Давно не играл.
   - Этим надо серьезно заниматься, - сказал Михаил Андреевич назидательно. - Шахматы не любят наскока.
   Алеша хотел было сказать, что шахматы для жизни, а не жизнь для шахмат, но сдержался, хотя его раздражение уже потихоньку начинало перехлестывать через край. Всем надо заниматься серьезно, думал он. Сколько раз мне уже сегодня говорили, что всем, черт побери, надо заниматься серьезно. А я вообще не хочу ничем заниматься серьезно. Устал. Надоело. Имеют право на жизнь такие люди, которые ничем не хотят заниматься, или их сразу отстреливать?.. Тем временем Михаил Андреевич сходил за доской и расставлял на ней фигуры. Несколько Алешиных ходов он перенес с тоскою, но безмолвно, а потом не выдержал и стал руководить.
   - Убери назад пешку, - потребовал он. - Пешки вообще оставь в покое. Берись за фигуры. Нет, слона убери. Возьми коня. Во-первых, смотри, на твоего слона я могу поставить ферзя, на этой линии у меня ладья, поэтому я твоего слона сейчас съем, и через два хода тебе шах... Смотри внимательнее. А если ты возьмешь коня, то, во-первых, сейчас у тебя с конем будет больше возможностей, а во-вторых, конь неуязвимее... он ушел, и все. Поэтому, во-первых, выдвигай коня, а во-вторых, ты можешь рокирнуться, тогда ты от меня уходишь, ферзя у тебя прикрывает слон, здесь конь, здесь еще слон, и тогда ты мне объявляешь шах...
   Алеша слушал все эти стратегические рассуждения, ничего не понимая, и уже был не рад, что так попался. Всюду сплошные специалисты, думал он, просто с души воротит, какие все специалисты. Противно. Ну почему он не понимает, что я хочу бездумно проиграть и получить от этого удовольствие, а вовсе не хочу пыжиться и объявлять ему шах? Но Михаил Андреевич уже задумался и замолчал, глядя на доску. Он так долго молчал и думал, что Алеша переполошился, что такого он мог создать на доске, чтобы ввести дядю Мишу в затруднение. Потом Михаил Андреевич, завершив некий мыслительный цикл, поднял на него глаза и как-то очень тихо спросил:
   - А заниматься ты уже кончил?
   Ах, вот что тебя волнует, подумал Алеша с недовольством, так как он и сам мог решить относительно своих занятий, без вмешательства дяди Миши. Он уверенно кивнул.
   - Да.
   Михаил Андреевич снова опустил глаза и задумчиво взялся пальцами за слоновью голову.
   - Извини меня, Лешенька, - проговорил он еще тише. - По-моему, такая жизнь не для тебя.
   Алеша был поражен до того, что не мог выговорить ни слова. Михаил Андреевич, вообще не любивший разговоров на глобальные темы, типа того, кому как жить, Михаил Андреевич, всегда уходивший от подобных рассуждений, Михаил Андреевич, помимо всего этого, выделял в семье только Женю, и сочувствовал только Жене, и всегда безоговорочно становился на Женину сторону, а Алешу просто не замечал и не любил, как не замечают и не любят пустое место. Алеша почувствовал себя ужасно неловко. Сперва он даже подумал, что слух его подвел, и Михаил Андреевич ничего подобного не говорил.
   - Не знаю... - промямлил он с неопределенным видом, потому что "не знаю" вроде бы могло служить ответом на любой вопрос. Так они оба сидели, смущались, прятали друг от друга глаза, пока Михаил Андреевич не решил продолжить.
   - Это, конечно, не мое дело, - произнес он. - Я понимаю. Но я каждый день смотрю на это со стороны... - он приподнял слона над доской. - Конечно, я понимаю, ты не можешь ко всему относиться беспристрастно... но все это очень неправильно. Уходи от них, Лешенька. Поверь мне. Ты... так просто сгоришь. Ты мальчик тонкий, ранимый... а Женя и Света... Я понимаю, как тяжело Свете, пусть она и не собиралась оставлять ребенка, все равно тяжело, и у Жени трудный период... но ведь тебе от этого не легче. Кроме того, я вижу, что ты не справляешься. Ну, придется бросить институт. А что дальше? Ведь ты не выдержишь армию. И Света и Женя должны бы были это понимать... Уходи.
   Алеше вдруг очень захотелось заплакать, но он все-таки стиснул зубы и сдержался. Если бы раньше ему сказали, что кто-нибудь в этой семье назовет его тонким и ранимым, он бы просто расхохотался, а тут ему захотелось плакать. Вообще-то он никогда не стыдился, но перед дядей Мишей почему-то ему было очень стыдно за то, что именно дядя Миша разглядел то, что за внешней необычностью их отношений больше никто не видел. Его уже не тянуло ни отпираться, ни говорить, что все в порядке, а просто он ясно и горько спросил:
   - Куда?
   - Разве тебе некуда пойти? - сказал Михаил Андреевич. - Слава богу, у тебя есть мама. Она за тебя очень переживает. Она для тебя на все готова... как у тебя язык поворачивается.
   Алеша в свою очередь тоже взял фигуру - им оказался ферзь - и тоже стал вертеть его в руке. Он молчал и не говорил дяде Мише, что тот все-таки не понял, как это глупо уходить в соседний дом, и что в свое время Женя ушел в армию, и это им не помогло, и что под вечной командой Елены Ивановны, не допускающей ни шага вправо, ни шага влево, жизнь немногим лучше, потому что происходит это в том же соку, что и здесь. Он представил, как сидит дома, как наблюдает со стороны за Женей и Светланой так, как раньше наблюдал за одной Светланой, и что каждый день звонит Татьяна Андреевна и Антонина Ивановна, обеспечивая полный комплект из сплетен, слухов и достоверных подробностей.
   - Не все так просто, дядь Миш, - произнес он деревянным голосом.
   - Да, конечно, конечно, - поспешно согласился Михаил Андреевич. - Конечно, я вашего всего не знаю. И все же... Мой тебе совет - уходи.
   Алеша поставил ферзя на место.
   - Я плохо соображаю, - сказал он. - Пойду кино посмотрю.
   - Да, да, - согласился Михаил Андреевич. - Я соберу, не беспокойся.
   И он стал бережно укладывать фигуры обратно в коробку. Алеша сделал вид, что направляется в большую комнату, но, не добравшись до нее, по дороге свернул к Жене и Светлане, но даже не стал с, ними разговаривать, а притворился, что хочет спать, забрался на диван к самой стенке и закрыл глаза. Его все-таки очень тянуло расплакаться, он мысленно проклинал дядю Мишу за то, что тот произнес вслух, чего Алеша так боялся услышать, и тем самым перенес ситуацию из разряда воображаемых опасений в разряд реальности, видимой всем тем, кто только постарается ее разглядеть, как следует, и в то время когда он с трудом засыпал, ему очень хотелось, чтобы, когда он проснется, все это оказалось чем-то вроде кошмарного сна, и ничем более, но в глубине души он понимал, что этот кошмар не рассеется.
  
   Елена Ивановна, с тех пор как он перестал жить дома, не любила разговаривать с ним в его новом месте жительства. Заходя, она только с ним здоровалась, или в лучшем случае перебрасывалась парой слов, зато все время норовила зазвать его в гости или встретить на нейтральной территории, но только так, чтобы с ним никого не было. Теперь она ему назначила свидание под термометром напротив телеграфа, и Алеша отправился туда не кратчайшей дорогой, от площади Свердлова, а издалека, от Маяковской, потому что от площади Свердлова шел крутой подъем, а Алеша терпеть не мог куда-нибудь подниматься, тогда как от Маяковской приходилось идти все время вниз. Он шел по улице Горького и ловил себя на том, какое удовольствие доставляют ему одиночество и свобода, полученные на несколько часов и словно бы украденные. Он всегда любил прогулки по центру, тем более что в детстве его редко отпускали куда-нибудь из дома и такие прогулки были чем-то из ряда вон выходящими. Вообще насколько на природе он ощущал тоску и беспокойство, настолько в городской толпе ему было спокойно и приятно. Он прошел всю улицу, не торопясь, заходя дорогой в магазины и глазея на все, что ему попадалось, на памятник Пушкину, на памятник Юрию Долгорукому, на швейцара ресторана "Арагви", который лениво общался с какими-то двумя темными личностями, и после стал спускаться к телеграфу. Не успел он оказаться на месте и изучить как следует термометр, как Елена Ивановна подлетела к нему сзади и потащила куда-то за руку.
   - Где ты пропадаешь? - сказала она возмущенно. - Можно с тобой договариваться или нет? Идем, очередь подходит.
   Тем временем точно обозначилось, что она волокла его в кафе "Московское".
   - Мы с Инной Сергеевной тебя ждем, а ты... - продолжала она по дороге. - Почему две женщины должны тебя дожидаться? Я смотрю, ты совсем одичал. Мне просто перед Инной Сергеевной неудобно. Что тебе светит с такими привычками? Какая нормальная девушка будет тебя столько ждать. Так и будешь всю жизнь подбирать, что завалялось.
   Алеша не перечил. Он вообще некогда Елене Ивановне не возражал, а выслушивал все, что она говорила, и делал все равно по-своему. Инна Сергеевна оказалась сухощавая, прямая, как палка, с очень энергичным и бойким взглядом, который можно было бы назвать даже игривым, не будь он таким стеклянным, настолько стеклянным, что Алешу от ее взгляда пробрал озноб, и он все недоумевал, зачем его сюда позвали. Но Елена Ивановна, которая ненадолго остановилась, чтобы окинуть Алешу критическими глазами и понять, можно ли его выводить в люди, объяснила:
   - Мы с ней решили сегодня встретиться, поговорить, - сказала она, поправляя Алешин воротник. - Она из-за границы приехала. Она в командировки ездит, не то, что мы в этих ящиках сидим... - Елена Ивановна вздохнула. - Я подумала, дай я тебя с собой возьму. Прогуляешься, развеешься... Хоть в кафе тебя покормлю по-человечески. Чем тебя кормят? Кожа да кости.
   Алеша немного успокоился, услышав, что согласно декларированной программе от него не потребуется ни чего-то делать, ни производить какое-нибудь определенное впечатление, а надо будет только есть. Поведение Инны Сергеевны вроде бы подтверждало такое предположение, потому что она кивнула ему, не глядя, и сразу обратилась к Елене Ивановне:
   - Нашелся? Ничего, такой здоровый, не потеряется... - видимо, до его появления они о чем-то говорили, и она спешила продолжить: - Так вот, Лена, все у нас говорят, иностранцы, иностранцы... а я тебе скажу, такие они скучные мужики, дальше ехать некуда. К нам один напросился в гости. Я у него опрашиваю: ну что? все у тебя в порядке? работа? семья? душа? видишь, как с тобой скучно.
   Елена Ивановна ввиду некоторой деликатности темы покосилась на Алешу и наклонилась ближе к Инне Сергеевне. Алеше было совершенно безразлично, какие за границей мужики, но, чтобы не мешать им, он отвернулся и стал смотреть на прохожих. Тут начали пускать внутрь. Когда они вошли, Елена Ивановна снова оглядела Алешу с ног до головы и тихонько прошептала:
   - Как ты одет? Посмотри, как ты одет. Я надеялась, ты хоть к матери придешь в приличном виде. Что за неуважение.
   - Да ладно, - протянул Алеша, а Инна Сергеевна тем временем уже нацеливалась на свободные места.
   - Что ты, Лена, - заступилась она. - Скажи спасибо. Знаешь, как они сейчас помешаны на тряпках? Мальчишки в первую очередь. Просто иной раз дурдом... не придирайся к ребенку, - она подмигнула Алеше, и Алеша в качестве ребенка счел за должное никак не реагировать. Они сели за стол, Елена Ивановна взяла меню и, вынув очки, стала его изучать с недовольной миной.
   - Как всегда, - сказала она. - Половины закусок нет. Но с закусками мы потом... надо взять что-нибудь существенное. Что ты будешь, - обратилась она к Алеше. - Мясо или курицу?
   - Курицу, - сказал Алеша капризно. Когда он попадал под власть Елены Ивановны, он чувствовал себя ни хорошо, ни плохо, а просто как бы отключался и становился подобием некому механическому человеку, потому что мысли его витали далеко, и их никто не знал. За годы совместной жизни он настолько в совершенстве обучился такому поведению, что его отвлеченным мечтаниям не мешала даже необходимость поддерживать разговор.
   - А может тебе взять и курицу и мясо? - спросила Елена Ивановна.
   - Не-а, - ответил Алеша. Елена Ивановна только покачала головой.
   - В ней же нечего есть. Знаю я их курицу. Ох, я просто не могу смотреть, как ты похудел.
   Алеша не отвечал, и Инна Сергеевна высказала свое сочувствие.
   - Много занимается? - спросила она деловито. Елена Ивановна вздохнула.
   - Занимается, - процедила она. - Только не тем, чем надо. Хорошо, а что тебе взять на закуску, салат или рыбу? Мы с тобой, Инна, наверное, возьмем салат...
   - А ну его, - сказал Алеша, продолжая свою роль непослушного дитяти, которая, раз уж была ему навязана, требовала соответствующего исполнения.
   - Хорошо, тебе рыбу. Совсем доконали ребенка, - пожаловалась она Инне Сергеевне. - Смотри, просто зеленый стал.
   У Инны Сергеевны в глазах промелькнуло что-то вроде злорадного понимания ситуации.
   - Так он женился у тебя, что ли? - спросила она, разглядывая Алешу, который тем временем принимал невиннейшее выражение. - Что ты плачешь-то над ним?
   Елена Ивановна содрогнулась.
   - Упаси бог, - сказала она испуганно, точно самое предположение вызывало у нее ужас. - Нет, до этого у нас не дошло. У нас это так... эксперимент. Без формальностей.
   - Ну и правильно. - сказала Инна Сергеевна бодро. - А то вот так по необходимости женятся, а потом мучаются. Разводятся, алименты платят... К чему такая жизнь, верно?
   - Ох, - сказала Елена Ивановна. - У нас это больная тема. В доме повешенного, знаешь... Нет, если бы я видела, что у него от щек можно прикуривать, и глаза горят, я бы не волновалась.
   - Эх, Лена, сейчас же молодые ни к чему не приучены, - сказала Инна Сергеевна чрезвычайно убедительно. - Они ничего делать не хотят. Все старшим приходится. Вон у меня у сестры невестка: пол моет, если тапочки стоят, она вокруг их помоет и пойдет. Ей-богу не вру. А готовить... совсем ничего не умеют. Да это ж только мы такие. Вон за границей и не готовят. В любое время могут в ресторан пойти. У них это недорого. Нас вот кормили в ресторане, мы смотрим, кругом народ сидит, в карты играет, одна бабуля лет семидесяти за столом пивко пьет... Представляешь, чтоб у нас такая бабуля в ресторан пришла?
   - Что ж, - сказала Елена Ивановна с унылой завистью. - У них там все по-другому...
   Инна Сергеевна поставила локти на стол.
   - Совершенно по-другому. Хоть и соцстрана, а все равно. А наших много, Лена - тьма. Магазины все в одних только русских. Помню, мне там цепочка понравилась, вот мы с Веркой стоим, тыкаем пальцем в прилавок, мол, сколько, сколько? Тут какой-то мужик, сзади подходит, говорит: девчонки, вы посмотрите, вон ценник лежит. Да... А вообще они там все русский знают. В школе учат. У нас еще спрашивали: а вы наш учите? А мы говорим, чего нам какой-то собачий язык учить, когда вы все русский знаете? Там с этим совершенно спокойно себя чувствуешь...
   - Как твоя Верка? - спросила Елена Ивановна. Во время этого разговора у них приняли заказ, и теперь можно было болтать в свое удовольствие. Инна Сергеевна замахала руками.
   - Ох, ужас, Лена, просто ужас! Не дай бог с этими одинокими бабами... ну здесь все взрослые, - уточнила она, покосившись на Алешу. Во-первых, Лена, она какая-то алкоголичка. Она там так пила, ей-богу... Там почему-то все пьют. Не знаю, почему. Водка вроде хуже. Но она же спьяну совсем алкоголичка становится. Раз она меня так перепугала, чуть жизни не лишила. Сидим мы как-то вечером в номере, а она мне говорит, я, говорит, пьяная боюсь к окну подходить, потому что, говорит, мне хочется взять и выброситься. Вот так просто взять и выброситься. Без причины. Я говорю: Верка! ты мне это брось. Выкинь из головы, чтоб я ничего подобного не слышала, нельзя ж так себя распускать. Ну-ка подойди к окну! а я тебя пострахую. И что ты, Лена, думаешь. Подошла она к окну, да как заорет! У меня сразу сердце в пятки. Ей-богу, Лена, думала - концы отдам. Я подбегаю, что такое, что случилось... А она мне в окно показывает, я смотрю, напротив стройка какая-то, так вот там стоит мужик... ну, тут все взрослые... и дрочит. Ей-богу, Лена, вот так стоит перед окном и дрочит. Я хватаю что попало, щипцы для завивки, в окно высовываюсь и давай его матом крыть. Они там наш мат хорошо понимают. Ах ты, кричу, такой-сякой, да я сейчас выйду, разделаю тебя, как бог черепаху, подлеца...
   Елена Ивановна тоже покосилась на Алешу но ничего не сказала.
   - Что ж, - проговорила она со вздохом. - У них там Запад близко. Свободные нравы...
   - Ой, запад, да из тюрьмы, небось, вышел. И потом разве Верке можно показывать... ну сама понимаешь, что. Она же как бешеная делается. Я говорю, эти одинокие бабы... ничего, Лена, Алеша уже большой... ну так вот. Первую ночь она мне вообще заснуть не давала. Как набралась, как пошла рыдать, что любви-то у нее нет, и что она такая несчастная, и про все свои случаи... Я тебе потом расскажу - обхохочешься. Я уже носом клюю, а она никак не заткнется. Только она замолчала, только я засыпать стала, под окном хор запел. Осетины какие-то приехали, и ну душу отводить. Завели свои песни, и на всю ночь.
   Как раз принесли курицу, и Елена Ивановна повернулась к Алеше.
   - Не хватай руками, не срами меня. Ешь ножом и вилкой.
   Даже Инна Сергеевна удивилась.
   - Ну, Лена, - сказала она. - Птицу можно.
   Елена Ивановна, однако, как всегда, была неумолима.
   - Дома - еще куда ни шло, - отрезала она. - А здесь общественное место.
   - Как ее резать, - сказал Алеша придирчиво. - Она железобетонная. Ее надо рвать зубами.
   - Нет уж, пожалуйста, постарайся.
   Она пригладила его волосы и поморщилась.
   - Боже, что у тебя, на голове. Кто тебя стриг? Света?
   - Ага, - ответил Алеша, занятый курицей.
   - Какой ужас.
   Светлана стригла их с Женей, начиная с пятого класса, сменив на посту парикмахера Валеру, и Елену Ивановну это всегда вполне устраивало.
   - Да ладно, Лена, - сказала Инна Сергеевна, которой дела не было до Алешиных волос, вполне миролюбиво. - Так вот я тебе про Верку. На другой день она, как в номер стукнут, так она и подскочит, как будто у нее шило в одном месте. А ходят-то все спекулянты. Там много спекулянтов ходит, я вот у них дождевик купила, халат махровый... И как очередной уйдет, она чуть не плачет: у! опять спекулянт! а я думала, мужик! А один раз я вообще чуть не умерла. Мужики у нас тоже пили по- черному, ну знаешь, все они в командировке одинаковые, хлебом не корми, а дай расслабиться. Потапов у нас... смех один... ну он у нас большой начальник, перспективный такой, все по-английски говорит... вот как-то он идет по улице и у одного местного по-английски спрашивает: где тут, мол, у вас можно выпить, коньуак, мол, водка? А тот на него смотрит и по-русски спрашивает: вы русский? Он обиделся, нет сил, что ж, мол, раз выпить, так сразу русский? Мы ржем, а Колька Пустовалов ему говорит: Шура, а ты давно смотрелся на себя в зеркало? А с нами был Сережка Матвеев, а он такой золотой мужик, Лена, не пьет вообще, просто ни капли в рот не берет. Ну вот. Значит, первая ночь у нас прошла, Верка отрыдалась, осетины отпели, а на вторую ночь Сережка Матвеев прибегает и говорит: девчонки, положите меня хоть на полу, я с ними не могу, они пьют без передышки, до самого утра. Ну что с ним делать, ладно, положили его на полу. Только я заснула, дикий рев. Сережка орет. Меня, говорит, кто-то щекочет. А я уже поняла, что к чему, говорю: Верка! ты это прекрати. Отстань от мужика. Ну ладно, вроде, отстала, по крайней мере тихо, я уж голову накрыла подушкой, а, думаю, черти с вами, делайте чего хотите, это на вторую ночь. А на третью она напилась хуже некуда, сидит себе на кровати, качается... Ты, говорит, спи, а я еще посижу. Я плюнула и уснула. Просыпаюсь среди ночи, свет горит, Верки нет. Батюшки! Я к ребятам кинулась. Говорю, мол, Верка упилась, пошли искать... мало ли куда она вляпается. Нам же головы снимут. Битый час искали, нашли под окнами, совершенно в лунатическом состоянии. Уложили. Ей что, она даже не заметила, на бочок перевернулась и дальше спать, а я опять всю ночь не спала. В общем я тебе скажу, если бы не шмотки, глаза бы мои не глядели на эту заграницу. Труд хуже каторжного. Как там нас еще терпят, не пойму.
   Елена Ивановна внимательно ее слушала и кивала, а Алеша, которому вся эта болтовня влетала в одно ухо и сразу же вылетала в другое, был настолько пристально занят курицей, что Елена Ивановна была вынуждена толкнуть его под столом, на что он сделал вид, будто не заметил. Правда потом, когда курица кончилась, и не было никакого занятия, он идиотически уставился в окно. Ему сильно повезло в том, что Елена Ивановна и Инна Сергеевна решили встретиться именно в кафе, где существуют ограничения по времени, а не в каком-нибудь неформальном месте, где его замучили бы до звона в ушах. Но скоро им дали счет, и пришлось уходить. Расставшись с Инной Сергеевной, они, по просьбе Елены Ивановны, зашли в ЦУМ, а потом вместе поехали домой, причем Елена Ивановна по своему обыкновению дулась на Алешу за плохое поведение. Она всегда считала, что у него плохое поведение. Ей казалось, что он мог вести себя как-нибудь более по-светски, а не смотреть в окно, раскрывши рот, словно дикарь, которому показали какую-нибудь блестящую цацку. Когда они уже были у ее подъезда, она старательно почистила ему рукав и предложила зайти.
   - Отдохнешь, отдышишься, - сказала она. - Успеешь еще. Женя со Светланой до полуночи гуляют, а ты летишь... - она поджала губы. - Побудь хоть дома.
   Алеша подчинился ей, и они поднялись наверх. Когда Елена Ивановна отпирала ключом квартирную дверь, то они услышали, что в глубине надрывается изо всех сил телефон, но как только Елена Ивановна распахнула дверь, то звонки, словно повинуясь какому-то неизвестному закону, сразу же прекратились. Елена Ивановна рассмеялась и махнула рукой.
   - Ничего, - сказала она. - Надо будет - еще позвонят, - и она немедленно забыла об этих звонках, обратив свои мысли в Алеше. - Проходи, раздевайся. Можешь прилечь. Левы сегодня долго не будет. Он с утра поехал к машинистке, а потом должен ехать в издательство... в общем, мороки много.
   Алеша последовал было ее совету и вытянулся на диване, бездумно закрыв глаза, но не успел он их как следует закрыть, как телефон зазвенел опять, но Алеша даже не пошевелил пальцем, решив, что эти звонки его абсолютно не касаются. Для того, чтобы снять трубку, прибежала с кухни Елена Ивановна.
   - Кто ж это такой настойчивый?.. - пробормотала она и взяла было в руки телефон, чтоб унести его, но потом поставила на место. - Алло! Да? Что? Что случилось, мама? Мама... о господи! Как... подожди. Нагнулся и упал? Мама... подожди, мама, а ты уверена? Так быстро? Вы скорую вызвали? Боже мой, мама... да бегу, бегу. Немедленно бегу. Господи...
   С первого же слова, произнесенного в трубку, она была в таком взволнованном состоянии, в каком Алеша редко ее помнил, а когда уже разговор зашел про скорую, то он подскочил на диване как ошпаренный и, не моргая, ждал, когда ему скажут, что произошло. Елена Ивановна положила трубку обратно на рычаг и проговорила, не оборачиваясь:
   - Дядя Миша умер.
  
  
   Прошло несколько дней после похорон, и в доме постепенно готовились к девятинам. Вечер, как всегда, был коричневый, с кобальтовой синей мутью за окном, в которой другие горящие окна были вроде желтых масляных капель. Было очень тихо, хотя Алеша и ходил по квартире как привидение, но его шаги всегда были беззвучными и вполне вписывались в общую тишину, в которой только Софья Михайловна мыла на кухне посуду и плакала, как, не переставая, плакала все эти дни, иной раз даже и не замечая, что плачет. Больше в доме никого не было. Иван Валерьянович был на работе, Татьяна Андреевна в магазине, а Женя со Светланой так рано не появлялись. Теперь явно было слышно, что за окном гудит, и это был тот усталый шум вечернего города, на который обычно не обращали внимания из-за того, что хватало своих собственных шумов и внутри. Алеша задумчиво останавливался то в одной комнате, то в другой, то в третьей. Сухо и тепло, думал он со вздохом, рассматривая стены. Тепло и сухо. И мягкий диван... занавески, обои... да хотя бы и просто стены. Одним словом убежище. Хорошо когда есть свой дом. Алеша даже представить ничего не мог лучше своего дома. Сухого, теплого и собственного. Что до этой квартиры, то он в ней вырос, и он любил ее, несмотря на постоянную тесноту, но сейчас он видел, что это совершенно другая, квартира, потому что в ней нет дяди Миши, и он не знал, что это за квартира, и с ней, незнакомой, ему было легче прощаться, а он все-таки прощался, хотя об этом пока никто не подозревал. Обойдя комнаты, он пошел на кухню к Софье Михайловне, которая все монотонно мыла посуду, лишь изредка отвлекаясь затем, чтобы вытереть слезы или высморкаться в большой платок, который она клала на самую середину обеденного стола.
   - Ох, Леша, - сказала она, заметив его и покачала головой. - Никак не могу успокоиться. Скорей бы...
   Она говорила теперь только о том, что скорей бы ей тоже умереть. Алеша поцеловал ее в лоб, подумав, что, может быть, видит ее в последний раз, и вышел, а она его не удерживала или даже не увидела, что он вышел. Потом он привычно достал из шкафа свою сумку и начал собираться. С детства он привык к тому, что всегда находился как бы в дороге, и поэтому всегда был наготове. Постоянные перемещения из дома в дом приучили его к тому, что в сумке у него был всегда приготовлен вот необходимый набор, без которого трудно обойтись, а большего ему, как правило, не требовалось. Он добавил лишь несколько тетрадей, оставив на столе все книги, так как их можно было найти в библиотеке, и посмотрел на часы, проверяя, не опаздывает ли он к закрытию института. В том, что советовал ему Михаил Андреевич, он допустил только одну поправку - решил ни в коем случае не появляться у Елены Ивановны, и даже ничего о себе не сообщать, этого нельзя было делать ни в коем случае. Он с большим удовольствием убрался куда-нибудь в другой город, но для этого нужны были слишком уж большие усилия, а кроме того, Алеша любил Москву и чувствовал, что этот город будет к нему дружелюбнее другого.. Собрав вещи, он последний раз осмотрел комнату и запомнил ее такой, какая она есть, а потом вышел своими обычными тихими шагами, и так же тихо защелкнул за собой дверь, словно кто-нибудь мог его слышать, а он не хотел его тревожить.
  
  

ГЛАВА 5

  
  
   Проснувшись, Алеша судорожно стал вспоминать, где он находится, как всегда теперь начинал утро с воспоминания, где он находится. Это было неприятно, и поэтому он ненавидел момент своего пробуждения. Было жестко, и бок затек - это значило, он лежал на скамейке - а также было слышно завывание ветра, дребезжали стекла, и за окном громко, как будто совсем рядом, гудело шоссе. Алеша посмотрел было на часы, но в темноте под партой не разглядел, сколько времени, и поднялся к окну, из которого падал мертвенный фонарный свет. Еще не было шести, но машины уже ездили, а если проежзал грузовик, то дрожали стекла. Алеша посмотрел за окно. Серые грязные сугробы тянулись обочиной шоссе, а над ним, мрачно вздымаясь, висели в небе две башни, про которые ходила легенда, что их строил сын Берии. Алеша не знал, кто их на самом деле строил, но понимал, что легенда не возникает на пустом месте, и никто бы не придумал эту легенду про особняк в стиле рококо. Башни вполне соответствовали Бериескому имиджу. То там, то тут были видны более светлые, чем остальное небо, клубы дыма, тайком выпускаемого по ночам предприятиями различной степени секретности. Морозные узоры грызли край окна, рассыпаясь жгучими бликами, и мелькая то холодным синим, но холодным золотым. Огромное окно занимало большую часть стены, и поэтому темную аудиторию словно бы раздирала эта торжествующая панорама пробуждающегося города. Всякий раз Алеша, сворачиваясь на скамейке под партой, с ненавистью вспоминал, что скоро ночь пройдет, и опять будет утро. Утра были злейшими его врагами. Теперь приближалось очередное. В оконные щели сильно дуло, и Алеша, пока смотрел, успел замерзнуть. Тогда он лег обратно на скамейку, рассудив, что у него есть еще два часа времени, и он может заснуть. Он страшно боялся, что пропустит время и его обнаружат тут спящим, и постоянно вскакивал по ночам, так что днем от расстройства сна у него кружилась голова, порою просто восхитительно кружилась голова, унося его в отдельный мир головокружения, не признающий бытовых деталей. Это головокружение было что-то вроде наркотика, оно притупляло даже чувство голода, особенно по утрам. Иногда сквозь эту туманную пелену в Алешином сознании, словно посторонний, возникал вопрос: сколько же я протяну таким образом. Вопрос этот задавался безо всякой заинтересованности, как будто из чисто спортивного интереса, и там, внутри, каждый раз находился кто-нибудь, кто беспечно отвечал: какая разница, не в этом дело. Алеша не переживал. Ему было не до этого. Он словно позабыл, отчего он ушел из дома, и где вообще его дом. Иной раз он неделями не покидал институтской территории, потому что не видел в этом смысла. Когда он чувствовал усталость, или что-нибудь неладное, то он либо пропускал один учебный день и ехал на дачу, либо шел к однокурснику, на квартире у которого был настоящий проходной двор, и никто не интересовался, кто ты и откуда. Но скамейки аудиторий Алеше нравились все-таки больше. На даче, в декорациях привычного семейного уклада, он чувствовал себя неудачником, этаким домашним уродцем, а на квартире у Олега было всегда полно народа, и обязательно находился кто-нибудь, кто рвался посвятить его в свои проблемы или напротив, пытался залезть ему в душу, а кроме того он был там человеком из плоти и крови, гражданином империи, и паспортом и прочими документами, с определенным положением, прошлым и даже, хоть и весьма сомнительным, будущим. Там у него не было ни способностей, ни здоровья, ни сил, ни минимального авторитета у кого бы то ни было. В институте же Алеша словно бы не существовал. Сам он казался себе призраком, вроде летучего голландца, и это ему нравилось. Несмотря на такие неудобные условия, он стал учиться лучше, чем учился раньше, потому что чувствовал себя чем-то вроде абстракции, и оттого абстрактные математические формулы были ему понятнее, чем раньше. Но он вовсе не стремился к учебным успехам и старался только не вылететь из института, так как боялся армии. Как всякий стихийный человек, он терпеть не мог дисциплины, и вообще сама мысль о переделке собственной личности, пусть даже о переделке в лучшую сторону, была ему противна. Должны ведь существовать и огрехи природы. А в том, что он - отбракованный природой экземпляр, у него не было никаких сомнений. Это внушали ему все, особенно те, кто больше всех его любили: и Елена Ивановна никогда не скрывала от него снисходительного презрения, и Светлана - а Алеша знал, что Светлана его любила - была с ним несчастна, во всяком случае, никто не станет плакать от большой радости, едва успев отдышаться от любовных объятий... нет, короче говоря, в институте было проще.
   Он так хорошо заснул, что проснулся только от ядовитого света люминисцентных трубок, которые резко вспыхивали на потолке то там, то тут, медленно приходя в нормальный режим горения. Это значило, что в аудитории кто-то есть. Алеша затаился. Каблуки затсучали по ступеням, и, едва Алеша успел протереть глаза, как перед ним возникли черные сапоги в белых солевых разводах и толстая юбка из шерстяной диагонали.
   - Синельников! - произнес изумленный осторожный голос. - Ты что - спишь?
   Алеше даже не надо было поднимать глаза. И по голосу, и по юбке он сразу понял, что охотником, напавшим на его след, был человек, с которым Алеша меньше всего хотел бы сталкивать на почве нарушения режима секретности - Аннета Дудина. Собственно, не было ничего сверхъестественного в том, что какой-то студент спит на скамейке в аудитории. Это со многими случалось. Иной раз кто-то оставался после пьянки, а иной раз по рассеянности - когда слишком поздно, и лень тащиться домой - а некоторым случалось перед экзаменом экономить время на дорогу, чтобы по пути не расплескать спешно проглоченные знания. Но Аннета даже и этих причин не поняла бы. Про нее было известно, что она дочь какого-то партийного начальника - какого именно, Алеша не знал - и воспитана была соответствующим образом - это уже было видно по всему невооруженным глазом, и даже в покрое юбки у нее было нечто неуловимо милицейское. Вообще начальственных детей можно было чаще всего разделить на две категории, или это были сволочи, каких свет не видел и у каких за счет безнаказанности под родительским крылышком огонь, вода и медные трубы были пройдены в начальных классах школы, или же это были ходячие цитатники, замученные муштрой до полусмерти. Аннета была из последних. Она посещала все подряд лекции, семинары, комсомольские собрания, субботники, овощные базы, сдавала кровь в донорский день, и кроме того имела еще много какой-то общественной работы, какой именно, Алеша был не в курсе, да и вообще он с Аннетой сталкивался редко, так как из всех перечисленных мест ходил только на лекции, да и то не часто. Впрочем, Аннета была человек добрый, да и сейчас смотрела на Алешу достаточно дружелюбно, у нее, видимо, просто не укладывалось в голове, как это можно допустить такое неслыханное правонарушение и как ей самой, собственно, на это реагировать. Алеша изо всех сил постарался прикинуться безобидным пьяницей, которых, как он знал на собственном опыте, ревнители коллективного образа жизни любят куда больше подозрительных трезвых одиночек, непонятно еще какие камни скрывающих за пазухой. Он досадливо сморщился, сел и протер глаза.
   - Нет, уже не сплю, - ответил он. - Ты меня уже разбудила.
   - Как это нехорошо с моей стороны. - сказала Аннета иронически, голосом вечной ябеды. Она так старалась произнести это как можно больше ядовито, что у нее даже задрожали два хвостика на макушке. Алеша подумал, что ее появление есть дурной знак, и теперь целый день не заладится.
   - Ничего, - сказал он весело. - Все равно уже пора! Сколько времени?
   И бросил, словно нехотя, взгляд на часы.
   - Ого! Да, что-то я заспался...
   Здесь следовало невиннейше потянуться, зевнуть и, взглянув на Аннету, похлопать глазами. Дескать, я и сам дурак.
   Аннета, наблюдая за Алешей, так изумилась, что забыла о том, что ей самой следует быть ироничной.
   - Слушай, и как же ты тут... всю ночь?
   - Случайно, - сказал Алеша, пожимая плечами. - Бывает.
   - Господи, - выдохнула Аннета с ужасом. - О тебе ж, наверное, дома беспокоятся. С ума сходят...
   Вероятно, она представила, что творилось бы у нее дома, не явись она ночевать. Алеша изобразил что-то вроде беспечного смешка.
   - Ничего, не так чтобы очень, - сказал он небрежно. - Со мной бывает иногда... Не получается каждый день добираться до дома.
   Аннетино изумление сменилось жалостью. Она искренне жалела этого несознательного и безответственного типа, так, как жалеют богом обиженных, и никакого другого отношения к нему, кроме жалости, у нее быть не могло.
   - Но... это же нельзя, - протянула она. - Это же запрещено. Ведь ты нарушаешь...
   Это был уже опасный вывод, и Алеша постарался скорее его нейтрализовать.
   - Слушай, Нет, - сказал он. - Когда я сплю, я меньше всего чего-либо нарушаю. Я безобиден, как ангел. Я не лунатик. Я парты во сне не грызу. И слов неприличных на них не пишу. Даже и когда бодрствую, все равно не пишу.
   Аннета потупилась и слегка покраснела. Она была, кажется, очень пуритански воспитана.
   - Это-то конечно, - рассудила она, поспешно обрывая разговор о неприличных словах. - Но, если тебя найдут, ты будешь нарушитель.
   - Да, - охотно подтвердил Алеша. - Вот попрется тут меня искать какой-нибудь неврастеник, - Аннета засмеялась. - Сейчас пойдет по аудиториям: не завалялся ли кто ненароком, - он сделал паузу и добавил внушительно: - Если только ты не расскажешь, конечно.
   Аннета обиженно вздохнула.
   - Да мне что, - сказала она. - Это твое дело. Только ж неудобно...
   И она, чувствуя себя, вероятно, сообщницей преступника, пошла занимать свою любимую парту, посередине, так чтобы было не высоко, но и не особенно низко. Тем временем у аудитории стал уже появляться народ. Всю первую лекцию Алеша тревожился и иной раз посматривал на Аннету. На душе у него был неприятный осадок. Не то чтобы он даже боялся самой Аннеты, но у Аннеты был еще приятель Илюша Подосин по прозвищу Гриб, и этот был способен на любую пакость, об этом свидетельствовало и его прозвище, которое Илюшу очень обижало, и он постоянно всем доказывал, что его фамилия не имеет ничего общего с грибом подосиновиком, но дело было совсем не в подосиновике, а просто глядя на Илюшу так и хотелось сказать: "ууу, гриб..." Был он, конечно же, комсомольский работник - иных приятелей у Аннеты не могло быть - и заведовал идейно-политическим сектором в факультетском комитете. Алеша чисто инстинктивно шарахался от него в сторону, и сейчас он понимал, что Аннета довольно безобидна, но, если узнает Гриб, то последствия предсказать невозможно. Эта встреча с Аннетой так его насторожила, что другую ночь он решил переждать у Олега и посмотреть, что будет дальше. Олег вообще был находкой не только для Алеши, но и для великого множества народа, который никто не пересчитывал. Олег жил недалеко от института один в большой квартире. Вернее, на самом деле он жил не один, его родители работали в Африке, а в их отсутствие Олег, спокойный тихий бездельник и редкостная флегма, очевидно, страдал от отсутствия сильных ощущений и пускал себе в дом кого угодно, лишь бы его это развлекало, хотя его и трудно было развлечь: к самым отвратительным и диким пьянкам, дракам, оргиям Олег относился так же равнодушно, как к приготовлению домашних заданий. Алеше он симпатизировал, так как находил в нем нечто родственное. Когда вечером, после встречи с Аннетой, Алеша появился у Олега, то в квартире было относительное затишье: как раз перед этим возник какой-то скандал, а все скандалы у Олега решались просто, потому что его любимым школьным другом и соседом был младший брат участкового милиционера, завсегдатаи это прекрасно знали и, если случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, то порядок наводили моментально. Ночь, к великому Алешиному удовольствию, прошла спокойно как никогда. Утром Олег ушел в институт, а Алеша остался, так как с утра была физкультура, а на физкультуру он не ходил. Ему было гораздо приятнее сидеть одному в тишине пустой квартиры, перекладывать вещи с места на место под тем предлогом, что он наводит порядок, не потому что ему нравилось наводить порядок или вещи лежали не на месте, а потому что это занятие создавало какую-то иллюзию нормальной человеческой жизни. Он даже помыл посуду. Потом раздался звонок. Алеша со вздохом, что его спокойствие кончилось, пошел открывать. Он ожидал увидеть на пороге как минимум человек десять мужиков, уже пьяных, или еще не протрезвевших со вчерашнего, и был даже очень удивлен, когда обнаружил за дверью девушку - без пальто, в одном платье и в тапочках, то есть пришедшую не далее как из этого подъезда - и с заплаканными глазами. Алешино появление для девушки тоже было неожиданностью, и она слегка приоткрыла рот.
   - Ой, - сказала она и поспешно изобразила на своем лице улыбку. - А есть Олег?
   Алеша покачал головой.
   - Нету, он в институте.
   Девушка огорчилась, и улыбка ее снова сменилась открытым словно бы в какой-то нерешительности ртом.
   - Ааа... - протянула она, как будто Олегово отсутствие сильно нарушило ее планы, и она не могла понять, что теперь делать. - А когда будет?
   - Не знаю, - сказал Алеша и отступил от двери. - Входи.
   Он сказал так, почти даже не сказал, а скомандовал, потому что понимал, заплаканные девушки приходят не оттого, что им нечего делать, а может быть, что-то серьезное. Она вошла, бросив по дороге озабоченный взгляд на зеркало, висевшее в прихожей и, стараясь, чтобы вышло незаметно, поправила волосы. Потом покосилась на входную дверь, которую Алеша закрыл за нею.
   - Вообще-то я тебя не знаю, - сообщила она с некоторым кокетством, то ли наглым, то ли застенчивым, то ли и тем и другим одновременно.
   - Я тебя тоже, - сказал Алеша, пожимая плечами. - Чаю будешь?
   - Ага, - согласилась она, и он отправился на кухню, а она пошла за ним следом.
   - А я привыкла, что Олег по утрам дома, - сказала она и озабоченно вздохнула. - Ой, он такой сачок.
   - В данный момент сачок это я, - сказал Алеша, наливая чайник. - А он труженик.
   - Ой, да мы в училище тоже гуляли по-черному, - она махнула рукой, и Алеша заметил, что на пальце у нее блеснуло обручальное кольцо. Потом она пояснила: - Мы с Олегом в одном классе были, до восьмого класса. А потом я в училище ушла. Он такой мальчик-одуванчик всегда был, отличник, и все такое. Это он сейчас стал сачок, - она тронула веки указательными пальцами. - Сильно я опухшая, да? Наверное, морда, как у свиньи.
   - Морда как морда, - сказал Алеша галантно. - Обыкновенная. Только заплаканная.
   Он старался говорить осторожно, потому что не совсем еще понял, кто она Олегу, и какое вообще имеет к нему отношение. Девушка чуть сгорбилась и опустила голову.
   - Да еще бы не заплаканная, - сказала она. - Я уж просто не могла. Меня просто как обухом по голове. Я только говорю: за что? Ну за что? - в ее глазах снова появились слезы. - Я говорю, еще твое счастье, что ты меня не заразил. А все потому что он когда выпьет, как маленький становится. И ведь его отец знает прекрасно, так нет... Ему много-то не надо. Как первую выпьет, так из него хоть веревки вей... а я ведь ему не нянька, правильно? Добро бы не нагулялся... а у него ведь до меня четыре женщины было, - последние слова она произнесла почти с ужасом.
   - Да, - сказал Алеша как можно более искренно. - Это количество.
   Девушка, словно спохватившись, замолчала и опять кокетливо заулыбалась.
   - Ой, я тебя, небось, в краску вгоняю, - сказала она. - Смущаю бедного мальчика... Ты извини, наболело просто, - она снова всхлипнула. - Я успокоиться никак не могу.
   - Ничего, - сказал Алеша ободряюще. - Я слушаю.
   Она продолжала рассказывать. Через немного времени Алеша узнал, что девушку зовут Лариса, живет она двумя этажами выше и работает, как он понял, воспитательницей в детском саду. Ларисин муж был старше ее на пять лет - то есть, как ей казалось, намного старше - и всем бы был хорош и любим, когда б не пил. Алеша так понял, что у него пила вся семья, и отец, и мать, и старший брат, все пили без просыпу, и Ларисиного влияния на то, чтобы бороться с таким количеством народа, просто не хватало. Еще у Ларисиного Саши была прошлая любовь, мать-одиночка, которая работала продавщицей в овощном магазине, то есть при хорошей еде, а при необходимости еще и при водке, и которая имела такой зловредный характер, что била Ларисиного Сашу чем попало, да еще расцарапывала ему лицо до крови, и Лариса уже знала, когда видела на мужниной физиономии следы ногтей, кому эти ногти принадлежат. А когда у Ларисы две недели были какие-то неполадки со здоровьем, то муж ее умудрился подхватить на стороне дурную болезнь. Короче, ситуация и правда была нешуточная, и Алеша не видел здесь других средств кроме самых радикальных, но Лариса в ответ только всхлипывала и говорила, что Сашу любит, и никто ей больше не нужен. Она еще немножко поплакала, а потом лукаво улыбнулась сквозь слезы.
   - Ладно, - сказала она. - А то ты про меня бог знает что подумаешь. Вот, мол, испорченная какая. И так уже, смотрю, боишься меня.
   - Да вроде не боюсь, - сказал Алеша.
   - А чего рядом не сядешь? Стоишь, как неродной. Садись, - она похлопала ладонью по дивану, на котором сидела. Алеша опустился рядом с нею, и она, глядя на него, завистливо вздохнула.
   - Господи, ну и волосы. Всю жизнь о таких мечтала. И сами вьются?
   - Ты думаешь, я их завиваю? - спросил Алеша и тряхнул головой. - Я как раз всю жизнь мечтал, чтобы они не вились.
   Он немного оброс с тех пор, как ушел из дома, так как стричь его было некому. Лариса провела рукой по его волосам и положила ладонь ему на затылок, а следом и вторую ладонь. Так она смотрела ему в глаза и улыбалась. Алеша тоже смотрел ей в глаза и улыбался.
   - Что? - спросила она. - Не страшно?
   - Чего? - сказал Алеша. - Или ты тоже заразная?
   Лариса фыркнула.
   - Неет... - протянула она. - Да может, ты нецелованный, а я в краску вгоняю бедного мальчика...
   Алеша засмеялся и провел рукой по ее платью, ища застежку.
   - Оно неудобное платье, - пояснила Лариса. - Плохо снимается.
   - Так что ж ты неудобное платье-то одела? - в тон ей спросил Алеша. Лариса снова фыркнула и захохотала.
   - Ой, не могу, - сказала она. - Да у меня ж одно платье, у меня ж их не двадцать...
   Она чем-то напомнила Алеше Светлану, вернее, он точно знал, чем именно: заплаканными глазами. Ему раньше не нравилось, что Светлана плакала, и совсем не нравилось, если бы плакал кто-нибудь другой, и тем более он не думал, что Ларисины опухшие глаза ему понравятся, но он неожиданно для себя, глядя на эти глаза, сразу вспомнил о Светлане, и это ему было приятно. Он хотел, чтобы Лариса осталась с ним подольше, так же, как если за обедом многие стараются побольше съесть, чтобы надолго хватило, но Лариса торопилась на работу. Она как-то сразу повеселела и много смеялась.
   - Ой, ну надо же, - сказала она, когда натягивала свое кошмарное платье обратно. - А на вид прям такой скромный, умрешь.
   Потом она сделалась серьезной.
   - Ты думаешь, я совсем плохая, да? - спросила она. - Мне просто отвлечься надо было, понимаешь? Ты б знал, как у нас бабы в детском саду гуляют... вообще мрак.
   - Я понимаю, - сказал Алеша.
   Он и в самом деле ее понимал. Он еще подумал, что надо бы ей сказать что-нибудь красивое, потому что ему захотелось, чтобы она его запомнила не просто как на чужом диване на кухне, а чтобы слово в душу запало, но он так и не смог придумать, то бы именно сказать. Тем временем, пока он думал, Лариса оделась.
   - Ну, пока, - сказала она. - Позвонишь? - Алеша кивнул. - Я первый раз мужу изменяю, веришь?.. Хотя вот ты все говоришь, а он когда трезвый, знаешь, какой заботливый? У нас у баб вообще, такие страсти рассказывают... Ладно, я пошла.
   Алеша закрыл за ней дверь, посмотрел на часы и понял, что не попадает уже ни на какие занятия. Ему вдруг очень не захотелось встречаться с Олегом, да он и до сих пор толком не знал, как Олег ко всему этому отнесется. Поэтому он быстро уничтожил все следы Ларисиного пребывания, вымыл чашки, протер стол, взбил диванные подушки, проверил даже, не упало ли на пол каких заколок и тому подобной дряни, хотя заколки здесь могли остаться от кого угодно и лежать с незапамятных времен. Потом он оделся, захлопнул за собой дверь и отправился в институт, в тот корпус, где, как он знал, он не встретит не только Олега, но и вообще никого из знакомых. Ночь он опять провел в аудитории. Это была мучительная ночь. Лариса упорно вызывала в его памяти воспоминания о Светлане, и если еще день назад он считал, что обо всем забыл и успокоился раз и навсегда, то сегодняшнее приключение его как бы разбудило. Лариса нравилась ему сама по себе, но при этом она была как бы двойником Светланы, он словно подсознательно понимал, что Лариса - это на самом деле Светлана. Ему страшно хотелось, чтобы Светлана пришла к нему, разыскала его в институте, как тогда, в школе, она ждала его на скамейке у подъезда в ту самую минуту, когда ему было хуже всего. Он чуть не заплакал. Он стал повторять про себя: "приди, ну приди, пожалуйста", внезапно поверив, что Светлана сейчас на расстоянии, во сне, услышит его призыв. Именно Светлана - Женя пытался разыскивать его много раз, но Алеша знал его расписание и научился очень удачно от него уходить - но Светлана не приходила ни разу. Утром он чувствовал себя совершенно больным. Ему даже не хотелось есть, хотя обычно он, существуя на рубль стипендии в день, был голоден как волк. Часов до десяти он, волоча за собой неизменную сумку, бездумно шлялся по институту, заглянул даже в библиотеку, но читать ничего не смог. Затем он не выдержал, отыскал в кармане две копейки и подошел к автомату. Не хватало еще влюбиться в нее, подумал он, набирая номер. На стене рядом с автоматом было написано: "не звони мне часто, не трать напрасно двушки, лучше накопи их и купи мне бормотушки."
   - Але, - сказал в трубке грубый женский голос.
   - Ларису Игоревну позовите, - сказал Алеша, поздоровавшись.
   - Лариса Игоревна! - закричала женщина куда-то вдаль. - Тебя муж спрашивает!
   Алеша повесил трубку. Бред, подумал он. Не надо никуда звонить. Под вечер он, еще измучившись, понял, что не может больше находиться в одиночестве, и явился обратно к Олегу. У того уже повсюду, где можно было сесть или лечь, сидели или лежали студенты или не студенты, и занимались все своими делами. В большой комнате играли в карты, в маленькой, кажется, кто-то спал, во всяком случае, там был погашен свет, в то время как Олеговы посетители никогда не позволили бы без боя, чтобы комната оставалась пустою с погашенным светом, а на кухне, на памятном Алеше диване, хотя в Олеговой квартире памятным было все, кроме разве что потолка, и даже каждый сантиметр пола, наверное, кому-то чем-то запомнился, на кухне сидели Олеговы самые интимные друзья и что-то обсуждали. Алеша не стал к ним мешаться, а отправился к картежникам. Играть ему не хотелось, он не любил играть в карты, как не любил играть ни во что кроме разве дурака, но дурака нельзя было и всерьез назвать игрой. Но и сейчас игра шла не по-серьезному, а так, для вида, потому что никто не смотрел в карты квадратными глазами, и ни у кого на лицах не видно было отчаянных потуг сообразить, у кого какая карта, и кто с чего пойдет. Сидели и трепались. Алеша сел подальше в кресло, и на него не обратили внимания, главным объектом разговора был сейчас его однокурсник, которого звали Геной. Алеша его мало знал. Он знал только, что Гена был из Сибири, отец его, кажется, был директором института в небольшом закрытом городке, в котором кроме этого института других предприятий не было, короче, в своем городке он был царь и бог, и теперь его сын, оказавшись в Москве, никак не мог привыкнуть к тому, что в Москве он никто.
   - Ген, - сказал ему Андрей Мешков, второгодник, чуть было не отчисленный в свое время за неуспеваемость, но сумевший вовремя пристроиться в охране, и теперь восстановленный на прежнем месте. - А чего ты волосы остриг, а? Ты ж отращивал.
   Вопрос был очевидно задан с некоторым подтекстом, потому что Гена потупил глаза и вздохнул, а все остальные со злорадными лицами ждали ответа.
   - Я встречаю тут как-то твоего сожителя, как его... - продолжал Андрей. - Идет такой веселый, все, говорит, Гениной прическе конец пришел, она мне надоела, так я не военная кафедра, церемониться не стану, говорю: Гена! чтобы я этого не видел! - фьють! и нету.
   - Он алкаш, - мрачно сказал Гена.
   - Трудно тебе, наверное, с ним жить, да, Ген? - участливо спросил Мешков.
   Гена снова вздохнул.
   - Не то слово, - пожаловался он. - Он как придет под газом, так я не знаю, куда бежать. Скоро сбегу совсем. Он прошлый раз надрался, скачет по комнате, орет "из-за острова на Стрежень". Я, говорит, Стенька Разин, а ты будешь княжна. И, главное дело, тащит меня к унитазу. Я, говорит, тебя сейчас в Волге утоплю. Стал перед унитазом и орет: "не видала ты подарка от донского казака". Я думал, он совсем спятил. Ну что с ним, спорить? Я ему осторожно говорю, мол, спой чего-нибудь другое, про Чебурашку, мол, например. А у него глаза красные, ах ты, говорит, зараза белогвардейская, как разговариваешь с народным героем Степаном Разиным. Стань, говорит, по стойке смирно и лезь мордой в Волгу. Я еле отбился. Он здоровый, собака. Культуризмом занимается. Его на мясо пустить, так год кормиться можно, а мозгов ни грамма. Тут еще как-то просыпаюсь, слышу: бам-бам-бам. Что такое, думаю. Прислушался, а это он с какой-то девкой кувыркается. Я аж обалдел. Сам ей засаживает, и головой о плафон бьется. Она ему говорит: ты, говорит, со мной такой суровый, ничем меня не отличаешь - а он ей заливает: мы, говорит, должны соблюдать конспирацию, на людях ни-ни... А сам головой о плафон: бам-бам-бам...
   - И кто это была? - спросил толстый Коля с физиономией, напоминающей бульдога.
   - Откуда я знаю. Очки не надевал. Они кончили, она говорит: дай мне мыльца подмыться. А он говорит: возьми, там у Генки где-то было. Так и сперла мое мыло, стерва. Это вообще не общежитие, а я не знаю, что. Там минуты покоя нету.
   - Да ты сам виноват, - сказал Мешков. - Ему морду раз набить, и все дела. Не можешь сам, вон Димедрола попроси, - парень по кличке Димедрол ухмыльнулся. - Димедрол у нас крутой, - Мешков похлопал Димедрола по плечу. - Этим гадам только волю дай. Я помню, мы тогда на картошку приехали... - он мечтательно потянулся. - Приятно вспомнить. Приехали мы, значит, туда, я смотрю, стены все дырявые, жратвы никакой, подушки каким-то дерьмом сушеным набиты... Ну и вообще. В поле грузовик какой-то возит без бортов... Я ж нормы знаю. Да еще шофер не просыхает, так если грузовик перевернется, все, об дорогу размажет. Ну, мы с ребятами подумали - от работы отказываться нельзя, это скандал, деканат, выговор... хлопот потом не оберешься. Мы взяли, голодовку объявили. Вот сидим, на обед не ходим, на ужин не ходим, а есть-то хочется. Набрали картошки, стали варить. Взяли ведро, положили туда картошку, залили водой, сделали кипятильник из двух лезвий, и картошку эту сварили. Потом взяли палку от шварбы и размяли, пюре сделали. А потом вспомнили, что лезвия-то у нас там остались, в картошке. Тогда мы у стола сделали бортик из хлебного мякиша, вывалили в него все наше пюре и стали эти лезвия вылавливать, по кусочку. Двух кусочков так и не нашли. Но все равно все съели. Зато знаешь, как это совхозное начальство сразу забегало? Как ошпаренные... Ах, черт! Везучий черт! Старый жирный везучий черт!
   Он с досадой швырнул карты на стол, а толстый Коля звучно захохотал.
   Алеше надоело их слушать, и он отправился на кухню. Там Олег и его приятель Пашка с третьего курса пальцами вылизывали банку из-под варенья, а еще за столом сидели Лялька Сидорова, легендарный на курсе человек, и известный институтский фарцовщик Петька Ломакин, и чего-то писали каждый в своей тетради. Когда Алеша заглянул Ляльке через плечо, то увидел, что Лялька разрисовывает в записной книжке картинку: обнимающаяся парочка, а под надпись "kiss me, мальчик". Заметив Алешино внимание, Лялька нахмурилась и прикрыла картинку рукой. Тогда Алеша заглянул к Петьке - Петька со страшной скоростью переписывал задание по дифференциальным уравнениям. Он был человек серьезный, бизнесмен, и ерундой не занимался. Пашка рассказывал Олегу о каких-то своих личных проблемах, но Алешино появление его не смутило, как не смутило бы ничье появление. Пашка был вообще немного дурной, и всегда был обременен кучей личных проблем, о которых с удовольствием рассказывал кому угодно, то только такой флегматичный человек как Олег способен был Пашку выслушивать от корки до корки.
   - Она мне сказала "позвони", - волновался Пашка. - Я теперь не знаю, позвонить ей или нет. Звонить?
   - Звони, - согласился Олег, не раздумывая.
   - Но если бы я был уверен, что она действительно хочет, чтоб я ей позвонил, - продолжал Пашка. - А то она так сказала, как будто так, для виду.
   - А тебе какая разница, - сказал Олег и облизал палец. - Ты звони.
   - То есть ты бы позвонил?
   - Ага.
   - Ну, хорошо, - сказал Пашка озабоченно. - Ну, я позвоню. И к чему это может привести? А как же Галка?
   - Тебе нравится-то кто? - спросил Олег. - Она или Галка?
   - Галка это совсем другое... - протянул Пашка. - С Галкой я сплю... У меня ведь есть перед ней какая-то ответственность, правда?
   Олег развел руками.
   - Тогда не звони Таньке. Но я, - он постучал пальцем по столу. - Я тебе честно скажу, мне твоя Галка...
   - Оставь в покое Галку! Я тебя про нее не спрашиваю. Это же вопрос принципа. Приинципа... - Алеша так понял, что они уже малость приняли перед серьезным разговором. - И вообще, легко тебе сказать, не звони Таньке. А она мне понравилась. Это именно то, что мне надо. Я сразу понял, это именно то, что мне надо. Я как раз такую хотел... Потом, у нее бедра узкие, значит, тесное... (Ай, да ничего это не значит!) Вот у меня все время так. Что я могу сделать? Я не виноват. У меня знак зодиака - лев.
   - Козел ты, а не лев, - прокомментировала Лялька.
   - Чего?
   - Хорошо, - сказал уставший Олег. - Давай систематизируем все за и против, - он вытер руки о штаны. - Петь! Дай листочек.
   - Кончайте трещать, - отозвался Петька. - Я ошибусь.
   Лялька подняла голову от своей картинки, посмотрела на Пашу с изрядным презрением и вырвала листок из своей записной книжки.
   - Я ж говорю, козел, - сказала она, подавая листок. - Этой звонить, той не звонить. Я бы никогда...
   В ответ на ее реплику оба, и Пашка и Олег, хором закричали на нее, чтобы она замолчала, а Петька Ломакин решительно встал, забрал тетради и удалился в сторону маленькой комнаты. Лялька пожала плечами и продолжала рисовать. Олег провел по середине ее листа вертикальную полосу и написал с одной стороны "звонить Таньке", а с другой стороны "не звонить Таньке".
   - Что ты пишешь, - возмутился Пашка. - Как ты вообще... напиши "Татьяне".
   Олег вздохнул.
   - Может, еще и по отчеству написать, - сказал он, переделывая "Таньку" в "Татьяну".
   - Я по ее по отчеству не знаю, - сказал Пашка.
   Пока Пашка с Олегом в жарком споре заполняли обе стороны листа, Алеша откинул занавеску и посмотрел в окно. Внизу у Олега был мебельный магазин, и постоянно, стоило только выглянуть в окно, можно было увидеть на тротуаре либо кресло, либо груду стульев, либо какую-нибудь кровать из тех, которые называют собственными именами, как будто это не кровать, а человек или как минимум собака, а где-нибудь под деревьями слонялись грузчики, делая вид, что перекуривают. Алеша не понимал, что значит покупать мебель. Для него это было чем-то вроде кинофильма или сказки. Для того, чтобы покупать мебель, нужно было иметь во-первых квартиру, во-вторых кучу денег, в третьих, и самое главное, надо было иметь желание тратить такие деньги на какие-то кровати с дурными именами... Лариса, наверное, мечтает о такой кровати. Алеша запретил себе думать о Ларисе, но как-то она невольно выплывала из любых его наблюдений. Он задернул занавеску обратно. Ему очень хотелось увлеченно поговорить с кем-нибудь, однако увлекаться здесь было совершенно нечем, разве кроме Пашкиных вопросов. Тем временем Пашка с Олегом заполнили по целой колонке по обеим сторонам от черты, и Алеша так понял, что за получилось больше, чем против, так как убежденный Пашка пошел звонить. После его ухода Олег облегченно откинулся на диванную подушку.
   - Ты чего вчера свалил? - сказал он Алеше.
   - Да так, - ответил Алеша неопределенно.
   - Я думал, ты меня дождешься.
   - К тебе соседка приходила, - сообщил Алеша после паузы. - Лариса.
   - Чего хотела? - спросил Олег.
   - Ничего.
   - Ааа.
   - Я ее отымел, - сказал Алеша.
   - Ну и дурак, - отозвался Олег.
   Лялька, не разобрав, что говорили, но только, усвоив что-то знакомое, подняла голову и захлопала глазами по сторонам, как старая боевая лошадь, услышавшая звук трубы. Алеше стало смешно.
   - Смейся, смейся, - сказал Олег. - Она знаешь, какая приставучая. Ее мамаша все мечтала мне ее сбагрить, к нам в квартиру запихнуть. Уже и замуж вышла, а все клеится. Дай только волю... Хотя ты бездомный студент, с тебя взять нечего.
   - Да с меня денег не просят, - сказал Алеша скромно.
   - Она-то нет. А мамаша ее за копейку удавится. Ее отец бросил еще до школы... их отшивать надо жестко, - сказал он. - Ты на нее посмотри. Надо ж себя уважать, я не знаю...
   - Ханжа ты, однако, - сказал Алеша.
   - Я не ханжа, я просто разборчивый. А она прачка. Я же говорю, с ними надо жестким голосом... ты вон на Ляльке тренируйся.
   Олег всячески демонстрировал, что не считает Ляльку за человека, но Лялька, обычно строптивая и с гонором, почему-то ему спускала.
   - Зачем? - сказал Алеша.
   - Затем что говорю: отшивать не умеешь. Это, конечно, дело твое... но я вас не понимаю, по-конкретному. Вяжетесь черт знает с кем. Не понимаю. Вот попробуй, скажи ей: уйди, мол, женщина.
   Лялька опять подняла голову.
   - Вы что сегодня, спятили, что ли? - сказала она. - Во, козлы. Совсем сбесились.
   - Давай, - продолжал Олег, не обращая на нее внимания. - Сделай серьезную морду, и...
   - Похмеляться надо, - сказала Лялька с достоинством, забрала записную книжку и ушла вслед за Петькой. Олег заржал.
   - Видишь, ей тоже не нравится, - проговорил он. - Сами отшивать здоровы, а как их, так не нравится. Ничего...
   Вернулся Пашка, почему-то такой запыхавшийся, точно бежал не из коридора, а из другого конца города.
   - Ее дома нет, - сообщил он.
   Олег при его появлении как-то успокоился. Так как он раньше никогда не называл себя разборчивым, Алеша подумал, что дело в том, что просто запретил себе связываться с Ларисой, так как многие не позволяют себе, к примеру, на работе или по месту жительства, и поэтому было его раздражение.
   - Потом позвонишь, - сказал он лениво.
   - А вот надо подумать, - сказал Пашка, садясь и озабоченно сдвигая брови. - Может, это судьба? Дурной знак такой.
   - Да не знак дурной, - сказал ему Олег. - Понимаешь, не знак! Ты дурной!..
   - Ладно, - сказал Алеша, махнув на них рукой. - Я пойду постираю.
   У Олега он всегда пользовался тем, что можно постирать, потому что терпеть не мог ходить в грязном. Выйдя в коридор, Алеша увидел следующую картину: отвлекшийся от карт Димедрол преспокойно, будто так и следует, расстегнул молнию на Алешиной сумке и уже запустил туда свою здоровую лапу. По всей вероятности, он искал чего-нибудь поесть. Димедрол всегда норовил что-нибудь поесть, вплоть до того, что мог замусоленный кусок изо рта вытащить, но Алешу это посягательство на его сумку возмутило тем более, что кроме сумки у него ничего личного не было, ни дома, ни угла, ни своего собственного, ему одному принадлежащего времени, в которое ни один посторонний не смог бы навязать ему свое общество, а была только эта сумка, и столь бесцеремонного покушения на нее Алеша уже вынести не мог.
   - Куда полез? - рявкнул он на Димедрола яростно. - Убери лапы! Слышишь? Немедленно убери лапы, и чтоб я больше не видел!
   Димедрол не понял. Он перевел глаза на Алешу и рассеянно поморгал. До него не доходило, из-за чего возникла такая бешеная реакция.
   - Ты чего, Леш, с бодуна, что ль? - проговорил он недоуменно.
   - Я сказал! - крикнул Алеша, вырывая у него сумку. - Не смей туда лазить! Слышишь своим лбом стоеросовым? Я не терплю твои грабли вонючие, нигде!.. Ууу, я не знаю... - он хотел еще что-то добавить, но в это время до Димедрола начало, наконец, доходить, и он расправил плечи.
   - Во, жлоб несчастный, - сказал он, немного смущенный громким криком, но тем не менее явно приготовлявшийся врезать, не со зла, а просто так, чтобы этот крик прекратить, и не болели барабанные перепонки. Димедрол вообще отличался тем, что мог врезать и безо всякого повода, а не только когда этот повод был налицо. - Чего разорался. Да подавись своими шмотками.
   - Из-за чего шум? - осведомился тем временем Мешков, тоже вылезая в коридор. Вслед за ним, привлеченные криками, появились почти все Олеговы гости, и даже Лялька возникла в дверях. - Что ты там, деньги носишь? - поинтересовался он деловито.
   - Из-за бабок паршивых разорался, - укоризненно сказал толстый Коля. - Да не возьмет он их у тебя. И ты вообще, ты лучше в кармане носи. А то бросаешь вон без присмотра, чего пропадет, мы все виноваты будем. Это кому охота. А ты, Димедрол, тоже... соображай.
   - У меня ничего нет! - продолжал Алеша разъяренно. - И плевал я на барахло! У меня там грязные носки, если тебя волнует. Интересно, да? Я их тебе подарить могу, Димедрол. Хочешь? Все, что там есть, могу подарить. Но лазить не фига, ясно?
   - Да сдалось мне тоже, вот жлоб придурочный! Что я тебе сделал! - взревел Димедрол, делая определенные движения и пытаясь достать Алешу кулаком, но не очень на этом настаивая и одновременно позволяя Коле оттирать его в сторону. Ему, видно, не очень хотелось углублять конфликт. Коля рассудительно повторял ему: ну тихо, ну не надо... С другой стороны Алешу тихонько оттаскивали Олег с Петькой, причем Петька отмахивался от Димедрола, как от мухи. Он единственный во всей компании имел трепетное отношение к частной собственности и вполне разделял Алешину точку зрения. Потом к участникам действия присоединился еще Мешков, который насел на Димедрола с другого бока, тихонько приговаривая: ну не трогай, не трогай, и не пахнет, ну...
   - А ты там вообще молчи! - крикнул ему Алеша, который с ужасом и азартом одновременно чувствовал, как входит в резонанс, и как все его давно сдерживаемое отчаяние прорывается наконец наружу в таком измененном виде. Сейчас ему очень хотелось сцепиться с Димедролом, хотя бы для того, чтобы оказаться в конце концов побитым, затем, чтобы физическая боль хоть немного погасила его нынешнее состояние, или чтобы получить хоть какое-то новое впечатление, которое бы вытеснило предыдущие. Мешков стал было тоже огрызаться, но Алешу уже уволокли на кухню.
   - Что ты так разошелся? - протянул Олег так же спокойно, как он всегда тянул слова. - Знаешь же, ему закон не писан. Во, - он постучал по столу. - Здравствуй, дерево. Нашел, на кого разоряться.
   - Ничего, правильно, - возразил Петька. - Переживет. Что, если дурак, нельзя по куполу дать? Ему каждый день с утра надо рыло чистить для профилактики. Чтобы вел себя прилично. Приставить к нему человека, чтобы утром, как он глаза продерет - в морду. Как глаза продерет - в морду. Он только тогда может себя как человек вести, а иначе дерьмо дерьмом.
   - Да он расстроен, - объяснил Олег, по-своему истолковывая Алешино поведение. - Когда расстроен, надо взять себя в руки...
   - При чем тут расстроен? Помнишь, когда он к тебе в холодильник полез?..
   Тут на кухне появился Мешков с радостно блестящими от возбуждения глазами. Он был недоволен, что стычка так неинтересно и быстро разрешилась, тем более, что он гордился Димедролом, и гордился Димедроловой способностью к мордобою. Однако в данном случае он посчитал Алешу таким несерьезным противником, что и сам был не прочь с ним подраться, и в данный момент пришел разведать, не удастся ли вновь поднять волну. Из-за его спины скоро выглянула Лялька, а за нею стоял еще кто-то. Алеша пока украдкой приложил руку к сердцу, словно пытаясь сдержать его сумасшедший стук.
   - Ну что за дела, я не знаю, - сказал Мешков развязно. - Что за дела? Из-за чего гнилой базар поднимать?
   Алеша не посмотрел на него, а Петька обернулся.
   - Вот тебя не хватало, елки.
   - А что за дела? Что Димедрол, не человек, что ли? Вот я бы обиделся. Вот я бы обиделся, блин. Это ладно, Димедрол сегодня мирный. А я бы на его месте обиделся. А ты его знаешь... он такой. Он как под настроение, он покалечить может. Или вообще пришить. И вот надо выбрать, когда он мирный...
   - Да заткнись, испугал, - сказал ему Алеша и, пока Петька отвечал: "Потому что у него винтиков в башке не хватает", негромко пробормотал: - Этого я как раз не боюсь...
   Мешков расслышал его негромкое бормотание.
   - Конечно, - сказал он высокомерно. - Это мы все такие смелые.
   - Я не боюсь, - повторил Алеша громче, удивляясь, почему Мешков ему не верит. - Покалечить это точно, неохота, а пришить... не боюсь.
   - Да, да, - повторил Мешков, как будто и не прерывался. - Смелые, когда Димедрол мирный. Стоило человеку...
   Тут Алеша понял, что злится. Разозлить его вообще было трудно, но когда уж случалось, то он сам за себя не отвечал, и хотел бы, но не мог. У него потемнело в глазах.
   - Да иди ты знаешь куда! - сказал он. - Подумаешь, пришел и щеки надувает, смотри не лопни. Иди, иди, спускай свою собаку Баскервилей, инвалид. Он у тебя смелый только лбом об стенку. Раскудахтался как курица "пришить, пришить", тоже мне, храбрый портняжка. Да ему на дело... слабо... и не то чтобы на мокрое... а слабо на мокрое, да при свидетелях? А ты думаешь, я боюсь... я мечтаю, чтоб рожи ваши поганые не видеть! Дай нож! Хочешь, я тебя сейчас посажу на веки вечные? Дай нож, кому говорю!
   Его трясло от ярости. Ему, наконец, хотелось говорить, много говорить, сказать Мешкову много разных гадостей, и вообще сказать ему все, что он, Алеша, о нем думает. Он получал от этого почти физическое наслаждение, просто давно такого не получал, и не знал даже, что это возможно. Внезапно он подумал, как это на самом деле просто ничего не чувствовать и избавиться ото всего, что его мучило раз и навсегда. Он быстро схватил кухонный нож, который разумная Лялька при первом его окрике уже тихонько тянула со стола.
   - Ну-ка, - сказал он с тем спокойствием, которое является уже крайней стадией бешенства, когда в организме все мелко и сумасшедше вибрирует, и два раза наугад полоснул себя по руке. Кто-то взвизгнул - кажется, Пашка. Должно быть, было очень больно, Алеша скорее умом понял, что ему больно, оттого что поморщился. - Нож тупой! Что вы, сволочи, ножи наточить не можете! Дай другой нож! Кому говорю, дай другой нож! - Мешков наладился было выйти в коридор, и Алеша ударил кулаком по столу, так что густые капли крови разлетелись в стороны и легли на стол, частично на пол, а Лялька как-то устало охнула, так как охает всякая женщина при очередных мужских причудах. - Стоять! Куда! Только из-за чужой спины выглядывать можем?- Мешков послушно замер, а Алеша продолжал. - Я вот сейчас зарежусь, сволочь ты чертова, и все тут, чтобы вылезти, подтвердят, что ты меня довел, ясно? И сидеть ты будешь столько, что сидеть устанешь! Отдохни пока! - Мешков вдруг стал Алеше неинтересен, и он заговорил о том, что его волновало непосредственно. - Гады, небось, полны карманы тесаков, а нож дать не можете! Я этого не боюсь, я боли боюсь, неужели непонятно! - он и в самом деле представил, как ему будет больно, и тоскливо взвыл: - Ну, дайте нож!..
   Никто не давал ему нож, и Алеша понял, что все равно не дадут. Когда он это понял, то немного успокоился, вернее, даже не успокоился, а, осознав, наконец, свою цель, стал более сосредоточен.
   - Я же говорю, сволочи, - констатировал он. - Нет, надо мучиться заставить... И черт с вами!
   Он внимательно осмотрел, что было у него в руке. Это оказался обыкновенный столовый ножик, даже не кухонный, а именно столовый, из набора, с закругленным концом. Такими ножами, если не берегут их для гостей, то обыкновенно режут масло, но никто их, ни в одном, ни в другом случае не затачивает. Алеша понял, что задача перед ним стоит нетривиальная. Он ненавидел себя в эту минуту, так сильно ненавидел, что ему представилось, будто он это какой-то черный сгусток больной крови, что-то вроде насосавшегося клопа, и ему страшно захотелось разом проткнуть этого черного зловонного клопа, но таким ножом невозможно было даже проткнуть воздушный шарик. Алеша подумал, что и тут ему не везет, но на память ему пришла баба Соня, и он понял, что просто в их семье какая-то судьба на тупые ножи, и поэтому нельзя повторять ошибок бабы Сони. Он много раз слышал, как у них в семье говорили о том счастье, что баба Соня не догадалась порезать себе горло, так как на горло хватило бы и тупого лезвия, какого угодно. Алеша прикинул и мысленно согласился, таким ножом, если приложить усилия, вполне можно было разрезать шейную артерию. Тем временем Мешков, поднеся руку ко рту, стремительно бросился в коридор, не думая, видно, о том, что будет происходить у него за спиной, Петька стоял бледный и переводил глаза то на Алешу, то на Олега, которого Алеша не видел, и кто-то рядом тонким голосом сказал "мама", но это была не Лялька. Алеша примерился, быстро поднес нож к уху, но тут, очевидно, вспомнив о предстоящей боли и о том, что нож все-таки тупой, на секунду замешкался, и на руку ему успели разом навалиться Олег и Коля, и нож со звоном отлетел куда-то под буфет, а Алеша с тоской подумал, что сейчас его будут бить.
   - Сволочи! - проговорил он со слезами на глазах, но кричать на кого-либо у него уже не было сил. - Все, все, тихо. Пусти руку. Пусти, больно. Что ж вы все такие садисты?..
   Это относилось к Коле, который не только не пускал ему руку, но еще и укусил, но тут подлетела Лялька и полным ртом воды, и выпустила эту воду Алеше в лицо, как выпускают на пересушенное белье, когда гладят, но половина воды попала при этом на Олега, и он отшвырнул Ляльку в сторону, разжав Алешину руку. Петька тяжело выдохнул и сел.
   - Он и правда б убился, - сообщил он. - Вы не видели, а я видел.
   Алеша сгорбился и сидел. Ему внезапно стало очень тяжело, так тяжело, как было легко только что, когда ножик еще был у него в руках. Он тупо смотрел перед собой и не понимал, зачем у него отобрали, и вообще зачем столько суеты и крика. В дверном проеме показался злосчастный Димедрол.
   - Вы че? - спросил он тупо, но встревожено.
   - Уйди, - сказал Олег коротко. Он, видимо, испугался, что вид Димедрола вызовет у Алеши новый приступ раздражения. Димедрол исчез, Олег вышел следом за ним, и Алеша услышал, как он негромко выговаривал в коридоре: "вы чего, совсем обурели? чего на мужика наехали, нашли на кого наезжать, он еле на ногах стоит, ты, мурло, сейчас домой к маме пойдешь обжираться, а его из дома выгнали..." - и в ответ смущенное: " а мы чего? пусть лечится, если такой нервный". Пашка, который забился было куда-то в угол, вылез оттуда, робко сел на диван, как первоклассница, и нерешительно спросил:
   - Леш, ну ты как?
   - Пусти, - вяло сказал Алеша Коле, не обращая внимания на Пашку. - Я тебя кровью измажу, - и он сделал соответствующее движение рукой, попытавшись приложить свою рану к Колиному свитеру. Коля увернулся и обвел вопросительным взглядом собравшихся.
   - И что с ним делать? - сказал он растерянно. - Может, связать на всякий случай?
   - Он же кровью истечет! - возмущенно сказала Лялька. Кровь действительно текла, и уже весь рукав был мокрый от крови. - Его перевязать надо. Олег! Есть у тебя тут что-нибудь, вообще...
   - Помолчи!.. - Коля еще не решил важный вопрос. - Так может, связать? Ну что вы все рты разинули, я один должен думать!
   Петька в ответ развел руками.
   - Это как это, человек спокойно сидит, а я буду его связывать.
   - Мало ли! сейчас спокойно...
   Снова выглянул слегка покрасневший Димедрол.
   - Чего он, урод, на людей кидается... - начал он было с порога, но теперь уже целый хор голосов закричал ему "уйди!" - и Димедрол исчез. Тем временем Лялька быстро искала где-то бинт, а за Алешиной спиной коротко переговаривались: - Он что, пьяный был? - Какое пьяный. Он не пьет. - Так может, как раз и выпил? - Да трезвый он как стекло... - Пусть дыхнет. - Ага, дыхнет. Еще в нос вцепится. - Может, неотложку вызвать? Мы ж не врачи, чего мы понимаем? - Это как это, человек спокойно сидит, а я буду неотложку вызывать? Они нам скажут, мол, сами вы его зарезать хотели. Боже тебя упаси... Пока шло совещание, Гена вдруг закрыл лицо руками и начал всхлипывать. Алеша устало подумал, что будет еще одна истерика, а пока его отпустили и стали утешать Гену, который еле выговаривал сквозь слезы: "Ну, вы что... Ну, больно же ему...", и только Олег еще поддерживал Алешину руку - для контроля.
   - Я тебя понимаю, - сказал он, кивая головой и делая суровое лицо, но глаза у него бегали по сторонам, как ненормальные. - Правда, я тебя хорошо понимаю. В такие минуты надо просто как следует взять себя в кулак и сказать себе...
   - Кончай ему нотации читать, - сказала Лялька, садясь на табуретку. В одной руке у нее были бинты, в другой чашка с водой, а подбородком она прижимала к груди флакон с йодом. Олег покосился на кровавые пятна, пробормотал "раны бывают всякие" и отвернулся. Похоже, он не выносил крови. Алеше сейчас только пришло в голову, что если бы он и вправду зарезался, то неприятности были бы не у кого-нибудь, а именно у Олега. Ему сделалось стыдно, так стыдно, что комок встал в горле, и Алеше пришлось его проглотить для того, чтобы снова обрести дар речи.
   - Олег, - позвал он негромко. - Прости меня.
   - Бывает, - сказал Олег снисходительно. Кажется, он сейчас очень гордился тем, что такой спокойный. В другое время, как Алеша подозревал, его несколько огорчала собственная бесчувственность, но теперь пришло время, когда он мог наконец-то этому радоваться.
   - Нет, правда, - проговорил Алеша. - Извини. Я не подумал... Я псих, но я взял себя в руки.
   Ему пришлось действительно взять себя в руки, потому что очень захотелось расплакаться, и он крепко сжал кулаки. Одна рука еще была вся в крови, и пальцы в кулаке слиплись. Все равно ему было очень стыдно, и пока Лялька его перевязывала, он забился в уголочек и замолчал. Тут подсел Пашка и обнял его за плечи.
   - Леша, куда распределяться? В секретную или не в секретную?
   Алеша так понял, что у Пашки были самые лучшие побуждения, то есть отвлечь его от мрачных мыслей.
   - Кто это тебя взял не в секретную? - спросил Олег насмешливо, сразу же подключившись к обсуждению вопроса, будто пять минут назад тут ничего необычного и не происходило.
   - В этом году спустили. Вон спроси на четвертом курсе. Я так думаю, это надо решать сразу. С одной стороны, в секретной за границу не поедешь. Сейчас все-таки не те времена, контакты... Как ты думаешь, Леш? А с другой стороны, денег мало. Вон на "Молнии" молодому специалисту сто сорок дают.
   - Дадут. А потом догонят и добавят.
   - Замажем! Вот спроси на четвертом курсе.
   Заглянул Петька, строгим взглядом осмотрел, что делается, и деловито сказал:
   - Так. Обнимаются, - после чего исчез в коридоре, а Пашка бросился за ним с криком: - Петя, купи у меня диски! - Там возникла дискуссия насчет дисков, еще Лялька просила ей что-то достать, но все уже потихоньку собирались домой. Первыми ушли Мешков и Коля, ведя под руки Димедрола, словно свадебного генерала. За ними ушли Петька и уцепившаяся за него Лялька. Последним был Пашка. На прощание он появился на пороге кухни и заявил Олегу голосом патетическим, как шестая симфония:
   - А я еще хотел звонить Таньке! Из такого сумасшедшего дома!
   Наконец убрался и он. Алеше никуда уходить не хотелось. Он по-прежнему избегал встречаться глазами с Олегом, а только выставил вперед забинтованную руку, словно это был горящий факел, а не рука, и сказал, как нечто само собой разумеющееся:
   - Ладно, я пойду лягу.
   И, пока Олег не сказал ему чего-нибудь запоминающегося, он быстренько удалился. Обычно он спал в большой комнате на диване, потому что маленькая целиком принадлежала Олегу, и он туда никого не пускал. Алеша скорее погасил свет, лег, накрылся пледом и услышал, как Олег еще с кем-то разговаривает. Сперва он понял, с кем, но потом вспомнил, что оставался еще Гена. - Понятно, понятно, - говорил Олег укоризненно. - Ой, как не хочется... Ой, как не хочется идти в общежитие... - Гена что-то возражал. - А у меня, между прочим, завтра курсовая, да... Вон там человеку плохо, сделай так, чтобы ему было хорошо, и чтобы я про вас обоих всю ночь не вспоминал. Умерли. Все, у меня завтра курсовая. - В коридоре погас свет. Гена тихо появился в комнате, но Алеша сделал вид, что его не заметил. Тогда Гена сел в кресло.
   - Я бы так не смог, - сказал он помолчав.
   - Это тебе повезло, - ответил Алеша, притворяясь сонным.
   - Больно? - спросил Гена.
   - Так, - ответил Алеша. Он с детства был терпелив к боли.
   - Оно так скрипнуло, - сказал Гена. - Я подумал, прямо до кости. Я не знал, что если тело резать, то оно скрипит, - Алеша не расслышал никакого скрипа, но не возражал, а Гена тем временем подвел окончательный вывод: - Нет, я бы так не смог.
   - А тебе зачем? - спросил Алеша.
   - Зачем, - вздохнул Гена. - Да я уже просто не знаю, как от моего гада спасаться. Он меня доведет. Правда доведет. Но если все-таки доведет, то теперь я уже знаю, что делать.
   - Это экспромтом хорошо получается, - сказал Алеша. - И то не получается. А когда долго думаешь, то вообще не получится.
   - Точно, - сказал Гена и снова вздохнул. - Это же закон подлости. Я же говорю, что не смогу. Если он меня доведет, то я скорее повешусь где-нибудь в туалете. Не потому, что хочу, а вот по закону подлости так получится.
   - А ты сам его доведи, - посоветовал Алеша.
   - Как? - сказал Гена уныло. - Знаешь как он дерется.
   Алеша повернулся на спину.
   - Ты его удиви, - сказал он. - Ты даже его часто удивляй. Так удивляй, чтобы он не успевал опомниться. Он ведь как жизнь представляет? Что ты жаловаться начнешь. А он тебя тогда по уху. А потом ты в деканат пойдешь. А он на всю ночь пьянку устроит. А ты тогда родителям письмо напишешь. А он на всю ночь девок натащит. А ты ему устрой потрясение всех органов чувств. Например, на одну ночь приведи компанию панков, настоящих, с ирокезами, а когда он не выдержит и заснет, то пусть они разрисуют его морду фломастерами во все цвета радуги...
   - Вот тут он жаловаться пойдет, - сказал Гена.
   - Пусть жалуется, - сказал Алеша. - Кто ему поверит? Ты скажи, мол, у него в белой горячке галлюцинации бывают. В деканате же прекрасно знают вас обоих. А на вторую ночь, пока он не опомнился, привести компанию гомосексуалистов, и пусть самый маленький, самый раскрашенный, станет к нему противно приставать...
   - Ну, как это, - сказал Гена. - Он коменданта приведет.
   - Да пока он будет ходить, - сказал Алеша. - Пока он будет искать пьяного коменданта, все быстро переодеваются. Комендант придет, а все сидят в костюмах с галстуками и занимаются.
   - А на третью ночь, - подхватил Гена, - привести проституток.
   - Настоящих, - согласился Алеша. - С казанского вокзала. Грязных, опустившихся, и с фонарями под глазом... Чтобы дышали перегаром, улыбались гнилыми зубами и разговаривали исключительно матом.
   - И пусть тоже к нему пристают, - обрадовался Гена, чуть не захлопав в ладоши. - Кайф.
   - На четвертую ночь, - продолжал Алеша. - Привести уголовников, тут же зарезать кого-нибудь и потребовать от него, чтоб он помог прятать труп.
   - Может милицию вызвать, - сказал Гена. - Он трус.
   - Пускай вызывает, - сказал Алеша. - Милиция-то кому поверит? Ты будешь трезвый, а он пьяный, как всегда. Он всегда пьяный?
   - Всегда.
   - Вот как хорошо. Ты, чтобы нейтрализовать милицию вызови, к примеру, психиатрическую... на милицию это произведет впечатление. И, для дополнительных штрихов, все эти дни его будут останавливать на улице девушки, жаловаться на твое ветреное поведение и передавать ему для тебя письма. В письмах мы напишем такое, что у него челюсть отвиснет. Или суровые личности кавказского вида будут хватать его на улице за грудки и грозить, что они придут в общежитие и тебя прирежут... Ах, какая красивая у нас может быть жизнь. Как мы не умеем ее устраивать. Казалось бы, так просто!.. Кто там еще остается у нас для резерва?..
   - Наркоманы, - охотно подсказал Гена. - Чтобы гонялись за ним со шприцами в руках.
   - И припадочно закатывали бы пустые глаза, - добавил Алеша. - Потом можешь привести каких-нибудь якутов и сказать, что это земляки в Москву приехали. Пускай играют на бубнах и поют песни. А кто-нибудь попытается разжечь на полу костер, а когда ему не позволят, то съест при всех кусок сырого мяса.
   - Какие якуты, - возразил Гена. - У нас их сроду не было.
   - Ты разве не из Сибири? - спросил Алеша.
   Гена хмыкнул.
   - Сибирь-то большая. От нас до Якутии как до Москвы.
   - А ты что думаешь, он географ? Откуда он знает, где ты, а где Якутия? А для того, чтобы его совсем добить, - продолжал Алеша. - Привести команду ветеранов партии, таких спелых, чтоб с маразмом, и заставить предаваться воспоминаниям. Скажешь, это твоя общественная работа. Пусть дедушки бьют кулаками по столу и кричат, мол, мы за вас, засранцев, кровь проливали, а вы теперь больно красиво живете... И вот ей-богу, если он недели за две такой жизни не проникнется просто до мозга костей, то я не знаю, в натуре. Я даже думаю, что через две недели такой жизни вы станете просто лучшими друзьями.
   - Тамбовский волк ему друг, - проворчал Гена.
   - Э, не скажи, - не согласился Алеша. - Сейчас он у тебя в печенках сидит, вот ты и ругаешься. А когда ты станешь его мучить, ты его полюбишь. Я тебе даже скажу, ты полюбишь его до глубины души. Он же будет для тебя источником вечной радости. Он будет предметом творчества. Он будет занимать все твои мысли. Как же такого человека не любить? Думаешь, наша партия не любит свой народ? Все это радио "Свобода" врет, еще как любит. Она ж с утра до ночи о нем печется. Она уже просто не знает, что с ним еще такое сделать. Так что, Гена, не надо. Будешь ты со своим соседом жить душа в душу, если только он по фазе не сдвинется с такой жизни. Но, судя по твоим рассказам, у него психика крепкая, так что я за него абсолютно спокоен. С ним можно работать.
   Гена, пока Алеша это говорил, окончательно развеселился, и ржал так радостно, как молодой жеребенок, так что даже Олегу стало интересно, что это происходит с недавними самоубийцами, и не надо ли снова вмешаться. Они немного посидели еще втроем. Олегу очень понравились все проекты, он даже захотел участвовать, припомнил еще несколько человечков, которые с удовольствием развлекутся таким образом, и все твердил, что с Алешей и Геной не скучно. Олег вообще любил, когда его занимали. Потом стало уже совсем поздно, и легли спать. Засыпая, Алеша ворочался от того, что болела рука, и что плед, когда прикасался к щеке, кусался, все это было неудобно, и Алеша даже немного пожалел, что сегодня его остановили, и теперь продолжается сплошное неудобство. Но все-таки он чувствовал себя спокойно. Еще он понял, что Светлана не придет. Он это понял, потому что чуть не умер сегодня, и она его не уберегла. Теперь он знал точно, что она не придет никогда. Засыпая, он мысленно повторял про себя: "прощай, прощай". Этой ночью ему снились змеи, много-много змей, которые ползали и вились клубками под белым бессолнечным небом, похожим на то, какое бывает в белую ночь в Ленинграде. Одна змея среди них была начальником, и она была толстая и пузатая. Алеша даже во сне удивился, каким это образом может быть пузатая змея.
  
   С того дня Алеша был не один. Теперь повсюду, куда он ни направлялся, за ним, словно тень следовал Гена. Они были друзья, и, по мнению окружающих, это отрицательно сказалось на Генином моральном облике. Если раньше Гена был обыкновенный забитый студент, примерный и безответный, делавший все только так, как ему говорили руководители, кем бы они, эти руководители ни были, хоть прыщавым старостой курса, то теперь, под влиянием Алешиного наплевательского отношения на какие бы то ни было порядки, он совершенно переменился и стал нахален. Во-первых, он не посещал никакие общественные мероприятия - потому что Алеше такая глупость даже не приходила в голову - во-вторых, если он раньше слушал всех подряд, открыв рот, то теперь он, хоть рот и продолжал открывать, но все-таки оглядывался при этом на Алешу и как бы безмолвно спрашивал, как ему реагировать. И Алеша отвечал. В деканате перепугались за то, что сын большого человека - а Гена как-никак был сыном большого человека, хоть и далекого - попал под дурное влияние. Еще деканат переполошило то, что Гена практически перестал появляться в общежитии, и это так изумило Гениного сожителя, что тот как-то, протрезвившись, сообщил, куда следует, и в деканате поднялась чуть ли не паника. Там пока не знали, что все объяснялось очень просто: Гена обнаружил, что оказывается можно по Алешиному примеру ночевать в институтских аудиториях. Воплощать в жизнь Алешин план он боялся, хотя Алеша и настойчиво предлагал, а скитаться вместе по институту было проще и не требовало затрат энергии. Каждый вечер они с Алешей, тщательно изучив и сопоставив расписания на разных факультетах, выбирали подходящую аудиторию и разбивали там бивуак. При этом, так как Гена был домашний ребенок, и умел гораздо больше, чем Алеша, а кроме того родители каждые две недели присылали ему пакет с деньгами, то их бытовые условия существенно улучшились. Например, Гена умел готовить, и даже предлагал купить электроплитку, но Алеша решительно возразил, представив себе, как они таскают ее за собой по институту, и как они гремят кастрюлями и сковородками. С другой стороны Алеша несколько отошел от своей обыкновенной изоляции, стал постепенно снова приучаться к окружающему миру и чаще появлялся за пределами института. Например, они ходили в кино - оба любили кино - и пересмотрели довольно много совершенно глупых фильмов. Один раз они возвращались из подобного культпохода, но не успели пересечь толком проходную, как их заметила староста группы и, мелькая штанами в белую и фиолетовую клетку - кажется, последний писк моды - погналась за ними с истошным криком: "Синельников, распишись, что ты меня слышал!" Когда Алешу вызывали в деканат, то староста сообщала ему об этом под расписку. Сперва он отказывался под тем предлогом, что неграмотный, но потом ему надоело, он махнул рукой, и только каждый раз демонстративно проверял, под чем подписывается, не подсовывают ли ему вместо импровизированной повестки какую-либо денежную расписку или антисоветскую прокламацию. Староста только шипела в ответ. Когда настроение таким образом было несколько испорчено, Алеша с Геной выбрали нужную аудиторию, расположились и стали играть в настольный теннис. Гена прекрасно играл в настольный теннис, и ему доставляло удовольствие обучать Алешу, который хотя и не видел в этой игре особого смысла, но все же признавал ее как способ убить время. Само собой получилось, что разговор между ними зашел о том, зачем Алешу вызывал начальник курса, и о том, что начальник курса сказал ему в прошлый раз.
   - Крутит вокруг да около, - недоумевал Алеша. - То ли ему очень хочется придраться, то ли телегу накатали, надо меры принять... Он мне говорит, принеси, мол, справку из психдиспансера. Скорее всего, настучали, у нас же свет не без добрых людей, как настучать...
   - Что ж ты будешь делать? - спросил Гена взволнованно.
   - А ничего. Я говорю, мне некогда. Я учусь. А законы я лучше вашего знаю, я такие справки приносить не обязан. Какого черта, в самом деле? Он что мне, права выдает? Какая ему разница. А за границу я все равно не поеду, кто меня пустит. Вы кого растите-то, научной работой вон заниматься заставляете? ученых? да какой же нормальный ученый без придури? Вон у вас профессор ходит, портянки вместо носок носит, пальцем в пупке ковыряет, у доски мел жрет, и никто у него справок не спрашивает. И вообще... Гаршин тоже был с приветом.
   - А он чего? - спросил Гена.
   - Да ничего. Выговор, говорит, объявим за антиобщественное поведение. А я говорю, мне в гроб его не брать. Объявляйте, коли не лень.
   Гена вздохнул, и Алеша понял его вздох. Он, скорее всего, подумал, что сказали бы ему родители, когда бы Гене объявили выговор. Алеша очень хорошо это представлял. Он представлял и реакцию Елены Ивановны, знай она о его похождениях.
   - А он чего? - сказал Гена.
   - Он говорит, ты, говорит, секретность нарушаешь, остаешься в институте после одиннадцати часов, а у нас режимное учреждение... ты не болтал про это никому?
   - Что ты! - сказал Гена испуганно. Он даже отвлекся от игры, уронил шарик и замахал ракеткой. - Никому!
   - Ну вот, - сказал Алеша, поднимая шарик. - А я ему говорю, у меня, мол, семейные обстоятельства. Мне жить негде. А он говорит, ты, говорит, обязан жить там, где прописан. А то, говорит, мы тебе как впаяем нарушение режима, тебя не то что в институт, а дворником не возьмут.
   - Вот гад, - сказал Гена.
   - Гад, - согласился Алеша. - Мне больше вот чего понравилось. Значит, пугал он меня, пугал, и так и сяк, я уж на себе крест поставил, все думаю, завтра надо забирать документы... А этот хмырь помолчал, морду перекосил так, как будто лимон съел, посмотрел на меня проникновенными глазами и говорит, давай, говорит, я тебя в общежитие устрою, чего ж тебе мотаться. Я говорю, да спасибо, мол... я вроде как москвич, мне не положено. Он говорит, да ладно, я, мол, понимаю, что семейные обстоятельства... а то нас еще под монастырь подведешь. Мы, говорит, против тебя ничего не имеем, учишься ты неплохо, ведешь вот только себя... Это им не нравится, как я себя веду, а? Да как по-ихнему, покойник только хорошо себя ведет, а остальные все хулиганье. Я не знаю...
   - Знаешь, чего он такой добрый? - подозрительно сказал Гена, который не доверял начальнику курса. - Говорят, он запойный алкоголик. Да это точно. У него у морды-то цвет, как у гарнитура под красное дерево. Вот говорят, как он запьет, так его жена бьет, чем попало, хоть скалкой, хоть половником... Как отойдет, в синяках потом ходит. Я сам не видел, а ребята видели.
   - Чего? - спросил Алеша. - Как бьет?
   - Да нет. Синяки. Вот он поэтому к семейным обстоятельствам такой понимающий. Ты еще кольцо обручальное одень, он совсем добрый будет.
   - Ну да, - сказал Алеша. - Кольца мне только не хватало. А если в нос, так вовсе ему буду душа родная... Нет, просто я не хочу в общежитие. Не мог же я ему сказать, что не хочу. Это ж он мне вроде бы как большое одолжение делает... - Алеша вздохнул. - Эх, Гена, ты все-таки животное. Другой бы на твоем месте снял квартиру, что ли... Неужели тебе нравится такое существование? Или тебе отец квартиру не оплатит? Я б тогда с тобой поселился. Жили бы спокойно...
   - Правда? - спросил Гена. Эта мысль раньше не пришла ему в голову. - А как это?
   Его заранее пугала необходимость деловых контактов с кем бы то ни было, хотя бы самых минимальных: искать, договариваться, связываться с деньгами...
   - Уж выяснили бы, как, - сказал Алеша. - Лишь бы оплатили.
   - Да оплатить-то оплатят, - Гена сразу сник. - Только вопросов дурацких назадают: почему, зачем... Мать сразу решит, что бабу завел, отец будет возникать, мол, недопустимая роскошь, нужно здоровое влияние коллектива... У меня батя на этом деле сдвинутый. Я, говорит, в одной телогрейке ходил, картошкой питался...
   - Жаль, - сказал Алеша. - Ну, как хочешь. Зато тогда бы могли точно завести кастрюлю. И варить в ней суп. Ты умеешь варить суп?
   - Умею, - сказал Гена. - Щи. Я вообще все умею.
   - Да-да, - сказал Алеша. - Это говорит человек, который на лекции украдкой вынимает из кармана грязного пальто сырую сосиску с налипшими на нее табачными крошками и, украдкой, давясь, сует ее в рот. Нет, Гена, ты все-таки животное. Не говори мне про то, что ты умеешь готовить. Вспомни те бутерброды, которыми ты меня накормил. Мне плохо об одном воспоминании.
   - Я не животное, - возразил Гена. - Надо уметь не только готовить, но и есть. Ты просто есть не умеешь. Ты сам животное.
   - Конечно, - сказал Алеша. - Это я не умею есть. Нет, если мы снимем квартиру, мы с тобой лучше заведем поваренную книгу. Или лучше знаешь что? Нам надо с тобой завести девушку, чтобы умела готовить. Такую, с хорошей фигурой... Блондинку...
   - Брюнетку, - сказал Гена.
   - Почему? - сказал Алеша.
   - У брюнеток грудь больше, - сказал Гена мечтательно.
   - Нуу... - протянул Алеша. - Это ты загнул... Это ты погорячился... Откуда такие выводы? А, знаю, ты просто не видел блондинок. Они у вас в Сибири не водятся. У вас там одни чукчи. Вот смотри, к примеру, Ленка Авдеева. Блондинка, а у нее...
   - Она крашеная.
   - Ты откуда знаешь?
   - Не скажу. Но точно крашеная.
   - Ладно, - сказал Алеша. - Тогда мы заведем шатенку и покрасим в два цвета. На одну половину будет брюнетка, на другую блондинка.
   - Совсем не соображает, - сказал Гена. - Как же на нее смотреть? Тогда спереди одного цвета, а сзади другого.
   - Это один все время спереди, а другой все время сзади? Я же говорю, что ты животное.
   - А меняться. Перекрашивать.
   - Во, делать нечего! Нет, ты подумай! Тогда только и дел будет, что перекрашивать, ничего другого не делать, а сидеть да перекрашивать. Это если б я такой крутой был, я б на художника пошел учиться, а не на инженера.
   Уже некоторое время они, пока говорили, хохотали во все горло, но внезапно их веселое настроение было прервано. Распахнулась дверь, и возникла Аннета. Она была вся заплаканная и запыхавшаяся, точно откуда-то бежала. Вероятно, она хотела найти пустую аудиторию, а вместо этого напоролась на Алешу с Геной. Она окинула все кругом одним взглядом и конечно не могла не увидеть множество подробностей, которые говорили о том, что в аудитории не только находятся, но и живут: и носки, которые мирно сушились на батарее, и банка с торчащим из нее кипятильником, и полиэтиленовый пакет с крошками, а главное натянутая сетка и ракетки в руках у играющих. Аннета сначала замерла - от неожиданности, а потом оторопела - от возмущения. Она стояла, глотала ртом воздух, и неожиданно заголосила на весь коридор:
   - Синельников, ну ты опять... Нет, это невозможно... так нельзя!
   Рот у нее расплылся, она громко заревела и скрылась за дверью. Гена и Алеша стояли ошеломленные и ничего не понимали.
   - Чего это она бесится? - сказал, наконец, Гена задумчиво. Алеша только пожал плечами.
   - Вот не люблю отличников, - сказал он. - Совсем нет чувства юмора. Лучше б по свиданкам бегала... Нет, Ген, ну ты подумай, и я еще должен приносить справку! Когда тут только весь институт построить и парадным маршем в Белые столбы. Да я же тут самый нормальный! Нет, Ген, ну скажи, все-таки я здесь еще не самый последний псих.
   - Да ты-то щенок по сравнению с такими академиками, - сказал Гена.
   - И главное, все-то она замечает, - сказал Алеша. - А может, мы ее удавим?
   - По-моему, придется, - согласился Гена.
   То, что они сказали, было, конечно, простое решение, но для того, чтобы Алеше с Геной спокойно существовать, этого было недостаточно, и вовсе не так просто, как сказать одну фразу. Прежде чем пойти в деканат, Алеша долго гадал, зачем его вызывают - вернее, его вызывал куратор, и не в деканат, а на кафедру, но суть дела от такой поправки не менялась, все равно это было начальство, и все равно оно не собиралось гладить по голове или выносить благодарность. Алеша вообще не любил начальства. Гена проводил его до самых дверей кафедры, а сам остался в коридоре, так как боялся сунуть туда нос из-за того, что его могли тут же окликнуть или найти какое-нибудь дело, или отругать даже не за что-то, а просто потому что не вовремя попался на глаза тому, кому не надо. Куратора еще не было, и Алеша огляделся по сторонам. За одним столом сидела Марина Васильевна Ползкова, которая была доцент и дочь известного ученого, а одновременно была хриплая прокуренная тетка с замашками подзаборной шпаны, а рядом с нею находился любимый ученик, который был любимым оттого, что только его прикрепили к Марине Васильевне, он сразу усвоил, что как ему запрещали разговаривать в детском саду, именно так надо разговаривать с Мариной Васильевной. С тех пор, как он это понял, они жили душа в душу. Сейчас они негромко обсуждали курсовую работу, и если б не обилие научных терминов, их разговор напоминал бы беседу уставших грузчиков у виноводочного магазина. Туда-сюда по кафедре прохаживался Константин Михайлович Аляпин, прославившийся на весь факультет тем, что раз пришел на лекцию, одетый, помимо всего прочего, в подтяжки, у которых одна собачка была пристегнута по ошибке не к брюкам, а к трусам семейного покроя, отчего те вылезали на всеобщее обозрение во всем разноцветии своих красок. Алеша не был на той лекции, но очевидцы ему рассказывали, что трусы были приблизительно такие, как у волка в "Ну, погоди", малиновые в белую полоску. Константин Михайлович немного походил, потом подошел к какому-то ассистенту и стал ему сердито выговаривать приглушенным голосом: "ну я же просил, я же просил, мне туда не звонить... как так можно... это черт знает что..." Алеша понял, о чем шла речь. Все хорошо знали о том, что у Константина Михайловича есть отношения с одной из преподавательниц, и если надо было его разыскать, то звонили сразу к ней, а Константин Михайлович этого не выносил, и даже свирепел, считая, что посторонние люди покушаются на некую тайну. Самое пикантное было в том, что Константин Михайлович был неженат, преподавательница не замужем, а тайна известна всему факультету, и чем больше сердился Константин Михайлович, тем с большим злорадством его коллеги и ученики старались вытащить эту тайну на свет божий. Тут, наконец, появился куратор, остановился в дверях, пожевал губами, побарабанил пальцами по косяку и, сделав вид, что не заметил Алеши, рассеянно уставился куда-то в потолок. В это время любимый ученик со всего размаху шарахнул Марину Васильевну по плечу и заорал: "да что я, лысый, каждую точку просчитывать, как папа Карло?.." Куратор вздрогнул и очнулся. Через несколько минут они с Алешей сидели за столом, Алеша скучно краем глаза наблюдал, как очкастая аспирантка тщетно пытается свернуть в рулон огромных размеров плакат, а куратор, меланхолично пожевывая, внушал ему то, что от него требовалось. С первых же его слов Алеша перепугался. Если раньше его ругали за шалопайство, разгильдяйство, прогулы, то теперь он услышал такие обороты как систематическое нарушение режима и угрозу подключить к обсуждению его, Алешиного, поведения, первый отдел института. Хотя по роже куратора было видно, что он сам произносит слова "первый отдел" с некоторым страхом, но так же было понятно, что он, куратор, сделает абсолютно все для того, чтобы к нему самому первый отдел не имел никаких претензий. Алеша немедленно поклялся, что ноги его не будет больше в институте после одиннадцати часов вечера, и эта клятва прозвучала у него так убедительно, что куратор, кажется, поверил. Алеша только не мог понять, что случилось, а что-то, видимо, явно случилось, потому что деканатское начальство при всей своей мелочности, вредности, склочности и других подобных недостатках, никогда по своей воле не стало бы раздувать скандал, в котором замешаны бы были чекисты, а напротив, само боялось их как огня. Значит, все-таки что-то произошло. Алеша сразу же объявил Гене, что он теперь под колпаком, и их веселой жизни пришел конец - он направляется к Олегу, а куда пойдет Гена, это его личное дело. Алеша вообще считал, что Гене надо немного подумать о жизни и вообще дозреть до самостоятельных действий, а лучше места для дозревания, чем Генина комната в общежитии, Алеша представить не мог. Гена приуныл, но не возражал, и еще больше он приуныл через два дня, когда его тоже вызвали на кафедру (Гена пришел в ужас и целый день заранее переживал о том, что ему скажут) и без долгих слов пр6дложили перейти в другую группу. Начальник курса так решительно убеждал его в том, что Гена погряз в дурном обществе (имелся в виду Алеша), что институт несет за Гену ответственность перед родителями и перед государством, что начальник курса не может даже вообразить себе глубины грядущего Гениного падения в том случае, если все останется по-старому - что Гена совершенно ошалел, однако перейти в другую группу отказался, рассудив, что его отец слишком далеко для того, чтобы ему кто-нибудь жаловался, а других методов воздействия, кроме жалоб родителям, у деканата не было. Алеша был изумлен и все гадал, в чем дело, и откуда ветер дует. На душе у него было скверно, плохо, уже как-то по-другому: теперь, когда он знал, что ждать уже нечего, ему казалось, что вот-вот все изменится, вернее, даже не знал, а чувствовал, что перемены совсем близко. Он не знал, что именно изменится, может, его выгонят из института, но уже не боялся, а просто ждал. Итак, Гена скрепя сердце вернулся в общежитие, где сочинял своему сожителю цветистые истории о том, где он был, а изумленный сожитель не знал, верить или не верить. Алеша поселился у Олега, тем более что после известного инцидента Олег стал относиться к Алеше почему-то не хуже, как бы следовало, а намного лучше. Алеша вообще понял, что стоит человеку чем-нибудь прославиться - неважно, чем, лишь бы это было нечто яркое и оригинальное - к нему относятся с большим пониманием, чем когда он тихо находится в безвестности. Даже если удивить мир чудесами подлости, то все равно найдутся люди, которые захотят войти в положение, в то время если будешь помалкивать, то никто к тебе в положение не войдет. Олег теперь вел с Алешей долгие задушевные беседы, и Алеша узнал массу подробностей из его жизни. Вообще-то Олег был существо на редкость правильное, не сколько по убеждению, сколько вследствие атрофии нервных клеток, но у Олега было много друзей, которые казались ему чудовищами, да и трудно было найти человека, который не показался бы на фоне Олега безалаберным и неорганизованным. Например, когда они сидели на кухне, Олег жаловался Алеше на своего знакомого, у которого невероятные способности (Алеша сразу с иронией вспомнил о Жене), которые он не только не развивает, но и грозится погубить на корню (Алешина ирония стала беспредельной). "Я не знаю, где он берет такой кошмар, - рассказывал Олег. - Прошлый раз привел двоих. Одна утром встала, пошла на кухню, как пойдет водку хлестать прям из горлышка. Я аж обалдел. Я сам так не умею, ей-богу Мне от одного вида чуть плохо не стало. А она водку выпила, пошла в ванную, взяла лосьон, и водку запивает, а у самой пена изо рта, как у дракона. Брр.." Все эти рассказы были такие однотипные, что Алеше стало скучно, но тут в дверь позвонили. Алеша, краем глаза заглянув в прихожую, увидел, что пришла довольно необычная компания: Аннета, Гриб, и с ними почему-то пьяный Димедрол. Алеше оставалось только гадать, как они очутились вместе, и зачем пришли. Из прихожей посыпался бодрый голос Гриба: Совсем не умеют наши играть, а? Как вчера проперли? А какой был момент во втором тайме! И зачем их только за границу посылают. Лучше б меня послали, ей-богу. Я б так же сыграл, зато я уж там... Им зачем? Они уж наездились. Водку тамошнюю жрать? Зато я б уж там развернулся... - рядом голос Димедрола приглушенно бубнил: рыбу положить, на дно ей луковых очисток, а сам лук порезать с яблоками... - Зачем очисток? - перебил его Гриб непонимающе. - Для цвета. Знаешь, когда яйца на пасху красят... - Какие яйца? У нас научный атеистический подход. Я свои не крашу, - Гриб весело заржал. - Не человек красит яйца, а яйца человека!.. - Ой, ну я прямо не знаю, что вы говорите, совсем у вас совести нет... Димедрол заглянул мельком на кухню, как всегда заглядывал туда, где теоретически могли чего-нибудь есть, увидел Алешу и покосился на него не по-доброму, и даже с некоторой опаской. Димедрол был вообще человек примитивный: если ему поддавались, то он наезжал, как трактор, а если ему давали отпор, то оставлял в покое и больше не лез, и даже если ему в рамках отпора давали по морде, то не обижался, а считал это совершенно в порядке вещей и нормальным процессом естественного отбора, а так как Алеша ему морды не бил, а трогать его Димедрол все же опасался, то это нарушало его представления о мировой гармонии. Все трое сразу ушли в комнату, включили там музыку, и чем они там занимались, Алеша не видел. Через некоторое время Олег засобирался на свидание к какой-то девчонке, которая отказывалась идти на квартиру и соглашалась только в кино. Сначала он попытался уговорить Алешу, чтобы тот пошел с ним и убедил его девчонку в том, что на квартире нет ничего страшного, а даже в настоящий момент присутствует член комитета комсомола. Алеша, которому не хотелось никуда тащиться под вечер, отговаривался тем, что его физиономия вряд ли вызовет у кого-нибудь доверие, а уж от комсомольского секретаря нормальный человек будет шарахаться как черт от ладана. Вздохнув, Олег ушел один, наказав напоследок не подпускать Димедрола к холодильнику. Оставшись один, Алеша вспомнил, что в соседней комнате сидит эта троица, но уходить было уже поздно. Тогда он взял учебник и честно улегся на диван рядом с холодильником, с тем, чтобы не допустить к нему Димедрола, который непременно рано или поздно должен был появиться. Однако первым на кухне появился почему-то не Димедрол, а Гриб.
   - У тебя спички есть? - спросил он, заходя.
   - Не, - ответил Алеша лаконично. Он не выносил Гриба, и тратить на него лишние звуки не хотел. Гриб зашарил по полке.
   - А где?.. - спрашивал он, сдвигая чашки то в одну сторону, то в другую. - Где, где?.. Вот черт подери! Чем он плиту зажигает?
   Алеша сначала молча наблюдал за тем, как Гриб шарит по полке, и потом, выждав достаточное время, протянул ему то, чем Олег зажигал плиту - длинную электрическую зажигалку.
   - Ты что, сдурел? - возмутился Гриб. - Что, правда, спичек нет?
   - Не, - повторил Алеша. Гриб убрался, через несколько минут вернулся с дымящей сигаретой в руке и сел на табуретку. Алеша удивился, что ему надо, и продолжал читать учебник. У него уже вертелось на языке, что к холодильнику он их все равно не подпустит, но тут Гриб подал голос.
   - А где Олег? - спросил он.
   - Сейчас придет, - ответил Алеша. Он не стал объяснять, что Олег ушел. Присутствие Олега означало и невидимое присутствие его соседа-милиционера, и Алеше не хотелось, чтобы Гриб об этом забывал.
   - Ааа... - протянул Гриб и замолчал. Он сидел, курил и молчал, а потом заговорил вроде бы как сам с собой, под нос.
   - Что ж он такой тупой, - бормотал Гриб, как бы рассуждая. - Может, мозги жиром заплыли? Нет, студент не должен быть такой жирный. Студент должен быть худой и голодный. Голодный студент на лету понимает, чего от него хотят. Вопросов не задает. Просто в глаза смотрит и понимает. Да, голодный студент это сила. Голодные студенты вон царей на воздух пускали... Да, я бы на месте партии и правительства студентов кормил бы до отвала... Нда... - тут он решительно стряхнул пепел с сигареты, наклонился к Алеше и проговорил с каким-то интимным, доверительным выражением. - Слушай, старик, похоже, у тебя неприятности.
   Алеше пришло в голову, что Гриб о его неприятностях, о его причинах и будущих следствиях знает, как никто, из первых рук, и, наверное, никто в группе не знает об этом лучше, чем Гриб, но не подал виду, потому что с Грибовой стороны это могла быть просто ловушка, вроде закидывания крючка, и Алеша решил на него не попадаться.
   - Ага, - согласился он, не выказав никакого интереса.
   - Знаешь уже? - Гриб опять сбросил пепел. Он сбрасывал пепел в блюдце, как будто оно для того существовало, чтобы сбрасывать в него пепел. - Ты сходи к Лебедевой, повинись. Ей, знаешь, лучше всего на обстоятельства поплакаться, мол, то не так, это не эдак... Она тетка хорошая, только одинокая, ну и любит, чтоб вокруг нее всем тоже было плохо. А так она и в положение войдет, и что хочешь...
   Алеша изучал Гриба задумчивыми глазами, пытаясь сообразить, к чему бы он завел такой разговор, но тут влетела Аннета. Она была вся красная, растрепанная, и чем-то взволнована. Влетев, она остановилась у буфета и испуганно уставилась на Гриба.
   - Он... он сказал, что будет целовать меня всю ночь, - выдавила она, видимо, долго перед этим раздумывая: сказать или не сказать - и быстро добавила: - Но, по-моему, этим не ограничится.
   Она готова была заплакать. За нею ввалился, сопя, Димедрол, и Аннета отшатнулась в сторону.
   - Она не уважает царя природы, - сообщил Димедрол. Гриб не двигался. Он сидел и все так же курил.
   - Веришь, старик, - сказал он, обращаясь к Алеше, как будто кроме их двоих на кухне никого не было. - В школе я не притрагивался к сигарете. А на первом курсе как стали запрещать курить, так и пришлось... вот теперь никак не могу бросить. Нет, все-таки запреты это страшная вещь. С запретами нельзя перегибать палку. Этого у нас не понимают... зря, нет, зря. - Тем временем Димедрол взял Аннету за руку, а Аннета даже не сопротивлялась, до того была поражена. Алеша с тоской подумал, что так оно и есть, от этой троицы нечего было ждать кроме какой-нибудь гадости.
   - Димедрол, - позвал он, вставая с неохотой, и Димедрол содрогнулся, услышав его голос, видимо, рефлекторно. - Чего ты опять в чужую сумку лезешь?
   - Что тебе надо? - сказал Димедрол, с беспокойством оглядывая Алешины руки: опасался то ли ножа, то ли другого какого сюрприза, и он обратился за поддержкой к Грибу. - Что ему все время надо? Его придушить мало. Он мне здоровье расстраивает.
   - Чего пристал? - согласился Гриб спокойно. - Не надо приставать. Видишь: человек при деле.
   - Да не лепите мне горбатого, - сказал Алеша. - Его дело в одной руке шматок сала, в другой бутылка водки, и верхом на унитазе. И дела ваши в подворотне, а меня вообще нельзя нервировать.
   Димедрол облизал губы. Не то чтобы он Алешу боялся, а просто не знал заранее, что тот может выкинуть, а неизвестности Димедрол не любил.
   - Я ей про украинский язык рассказываю, - объяснил он Грибу, пока возникла заминка. - В украинском языке человек это значит мужик. Мужик это человек. А баба она не человек. Она жинка... да нет, ну убери ты этого припадочного! Объяви ему выговор. Ты начальство или не начальство? Если у него опять будет приступ, я умываю руки. И вообще у меня у самого нервы слабые. Вот он тебе сейчас палец откусит, и ему хоть бы хны... как таких на свободе держат, в натуре, я не знаю.
   Сказано это было в большом возмущении, но видно было, что Гриб на Алешу все-таки зла не держал, а признавал его как некое явление природы. Алеша до этого даже не представлял, насколько, оказывается, психи пользуются всеобщей симпатией. Аннета по-прежнему молчала. Она была так поражена, что не знала, что сказать. Гриб улыбнулся, показывая мелкие остренькие зубы.
   - Не надо волноваться, - проговорил он. - Криминала не будет. Хотя... - он перевел глаза на Аннету и сразу перестал улыбаться. - Ее бы стоило проучить по-конкретному.
   Алеше стало страшно и неуютно, как всегда становилось страшно и неуютно от одного присутствия Гриба. Он не сомневался, что попытайся он зарезаться на глазах у Гриба, то Гриб не пошевелил пальцем, не повел бы даже бровью, чтобы не допустить, а наоборот, понаблюдал бы с интересом, да еще бы сделал выводы. На всякий случай он прислонился спиной к стене. Даже имея Гриба перед глазами лучше было не искушать судьбу и не оголять спину.
   - А что, - продолжал Гриб задумчиво, будто рассуждая сам с собою. - Ты думаешь, она жаловаться побежит, если что с ней случись? И не подумает. Во-первых, это папе пятно на репутацию, правильно? А во-вторых, ей быстренько объяснят умные люди, что просто так, без повода, никого не насилуют... Дыма без огня не бывает. Сама-то она, конечно, истеричка, но вокруг нее много умных людей, очень много. Правильно? Много ведь?
   - Шли бы вы отсюда, - сказал Алеша жалобно. - Это ваши проблемы, не мои. И не Олега. Нашли козлов отпущения. Валите, давайте.
   - Шшш... - произнес Гриб. Он встал, ласково обнял Димедрола за плечи и вытолкал в коридор. Затем вернулся, сел и медленно закурил еще одну сигарету.
   - Наши, говоришь, проблемы... - протянул он, выпуская дым. - Твои тоже, - он вдруг резко наклонился вперед, к Алеше. - А знаешь, кто на тебя настучал? Она... Я ей говорил - не надо. Без нужды гадостей не надо делать. Коли берешься стучать, так с умом. Нет, глаза горят, историю партии в руки - и вперед.
   - Это же режим... секретность... - всхлипнула Аннета, и Алеша с ужасом понял, почему были его последние вызовы в деканат.
   - Секретность? - рявкнул Гриб. - Все секреты давно продали вроде твоего папочки, или еще повыше! Нет там секретов! Поняла?
   У Аннеты дрожали губы, и слезы текли по щекам.
   - Не смей трогать папу... - завыла она.
   - Молчать! - Гриб легонько хлопнул по столу ладонью, и Аннета вправду замолчала. - Мелочь... Она на меня стучит, представляешь? На меня! Я ходил вокруг нее на задних лапках! Она же примерная! Она же образец! Ее целовать можно только в щеку, ни сантиметром выше, ни ниже! Да можно подумать, много желающих! И она на меня после всего этого, как последняя тварь...
   - У тебя же был проопуск... - проговорила Аннета, икая от рыданий. - Я же говориила...
   Алеша опять понял, о чем шла речь - недели две назад у одного парня из группы потерялся пропуск, и по этому поводу виновному грозили чуть ли не отчислением.
   - Я же сказал, я в деканат его нес! - Гриб снова хлопнул ладонью по столу.
   - Не нес... - выдавила Аннета. - Он у тебя... лежал... в суумке...
   - А что мне, на груди его нести?
   - Зачем... нести... отдал бы...
   - А кто тебя просил лазить в сумку? - Гриб вскочил с табуретки. - Ну? Кто просил? Комсомолка, по чужим карманам лазить, а?
   - Я лекции искала... - выдавила Аннета и залилась плачем так, что ничего уже выговорить не могла.
   - Рыдай, рыдай, - сказал Гриб и опять сел. - Будешь знать, что за это бывает... Слушай, - он обратился к Алеше, точно его сейчас осенила мысль. - У тебя и правда справка?
   - Правда, - подтвердил Алеша на всякий случай, чтобы Гриб не сомневался: противодействие будет решительным. На курсе о нем ходили самые разнообразные слухи, и он этих слухов никогда не опровергал.
   - Так может, ты ее... того? - сказал Гриб, как говорят люди, которых осенила счастливая догадка. - Тебе же правда ничего не будет.
   - С какой радости? - спросил Алеша хладнокровно. Ни Гриб, ни Аннета не внушали ему никаких симпатий.
   - А что, - сказал Гриб. - Она вон какая... вон смотри.. пухленькая... - он сделал какой-то неопределенный жест, точно рассматривал в витрине манекен, или статую на выставке. Аннета, услышав, чем оборачивается дело, перестала плакать, вытаращила глаза и открыла рот.
   - Брыкаться будет, - проговорил Алеша, констатируя факт. Он не соглашался, не возражал, а просто обсуждал детали возможного действия. При этом он тоже повернулся к Аннете и окинул ее демонстративно оценивающим взглядом. Он, как и Гриб, считал, что стукачей надо наказывать.
   - Мы ее свяжем, - с готовностью предложил Гриб. - Можем даже противогаз одеть. Чуть она задрыгается, ты ей маленечко шланг прижмешь, кислород перекроешь - она опять успокоится...
   Ему так понравилась эта мысль, что он даже отвлекся от основного замысла.
   - Черт, а хорошая идея, а? Запатентовать бы. Нет, иной раз просто жаль, что такие идеи не патентуют. Ханжи какие-то в патентной службе собрались. Благодарное человечество это ох бы как оценило...
   Алеша сморщился.
   - Может, я, конечно, отсталый, - сказал он. - Но мое личное убеждение, что в таком деле все технические средства это от лукавого. Зачем так сложно? Пальцами глаза прижать, и никаких проблем. Чуть шевельнется, ты ей пальчиком глазик и выдавливаешь...
   - А он течет... - подхватил Гриб с явным удовольствием, и Алеша увидел, что Грибу и вправду бы доставило удовольствие выдавить кому-нибудь глаз. Вообще разговор приобретал такой характер, когда его участники сами не знают, то ли они бредят, то ли действительно сейчас возьмут и сделают все то, о чем говорят, и любой самый мелкий нюанс может решить в пользу как одного исхода, так и другого. Алеше стало не по себе. Он подошел к Аннете ближе. Аннета казалась, ни жива, ни мертва.
   - Она, конечно, это заслужила, - проговорил он, глядя Аннете в лицо. - Но не хочется.
   - Да ты вообрази что-нибудь, - подсказал Гриб.
   - Нет, - повторил Алеша. - Не хочется. Противно. Оба вы противны.
   И, пока Гриб, у которого, видно, до того разыгралось воображение, что чесались руки, молча вставал и делал какое-то движение, чтобы схватить Алешу за плечо, Алеша отскочил в сторону и постарался прийти в себя. С детства он знал, что на Женю, например, как на существо агрессивное, лучше всего воздействовать элементарным криком, а то и визгом, и Гриб в этом смысле навряд сильно отличался от Жени, и, кроме того, криком Алеша словно бы избавлялся от внезапно накатившего на него кошмара.
   - У меня справка, понял! - закричал он пронзительно. - Мне ничего не будет! Ясно тебе? Ничего! Пошли отсюда! Ну? Я вас долго терпел, придурков! Пошли вон! Это на твоей карьере расчудесной будет крест, а мне не фига!
   Гриб, который от Алешиного крика тоже будто проснулся, успокоился, сел обратно на стул и усмехнулся.
   - Что ж у тебя нервишки-то такие слабенькие... - протянул он. - Слабые вы, братцы. Да, - он с сожалением хлопнул себя по коленке. - Мне бы хоть парочку сильных ребят. Эх... - он поднял голову к Алеше, словно успел уже забыть о нем, а теперь вспомнил. - Слушай, да кончай нарываться. Я ж тебе не Димедрол. Я обижусь, такую счастливую жизнь тебе устрою, что тебе не снилось.
   Он поднялся.
   - Провожать не надо, - сказал он и похлопал Аннету по плечу. - А ты, солнышко, оставайся. Таких не берут в светлое завтра.
   Навстречу ему выкатился было Димедрол и столкнулся с ним в дверях, но Гриб пихнул его в прихожую, и Алеша слышал там их голоса: Девок жарить ему негде? Молодежный клуб он хочет? Персональное дело он не хочет? А у нас мафия тоже не хреновая, скажи: у нашей организации длинные руки. - Какой организации? - тупо спросил Димедрол. - Комсомольской, балда, - ответил Гриб добродушно и звонко похлопал Димедрола по какой-то открытой части тела. Когда закрылась дверь, Алеша потряс головой, чтобы стряхнуть с себя впечатление, и пошел на всякий случай проверить, в самом деле ушли или спрятались где-нибудь в шкафу или за портьерой. Выходя, он столкнулся с Аннетой, которая пыталась тоже выскочить следом, но очень перепугалась, когда Алеша преградил ей дорогу.
   - Ты... Синельников... ты... - зарыдала она, и по ее судорожным движениям Алеша понял, что она приготовилась обороняться. - Ты... ты мерзавец!... ты негодяй!.. как ты мог!.. я не знаю...
   - Заткнись, дура, - сказал Алеша устало и прошел мимо нее в комнату. Он и точно слишком устал от них. На душе у него было гадко, так гадко, как если неожиданно попал в какое-то такое неприятное место, откуда хочется бежать без оглядки. Он даже не стал рассказывать вернувшемуся Олегу о том, что здесь происходило, тем более что Олег вернулся в дурном настроении, так как промочил ноги и был вынужден лечиться хорошим стаканом, и скоро уже ничего не соображал. Еще Алеша понимал, что не только Олегу, а никому другому он об этом не расскажет. На следующий день он снова поселился в институте. Он ничего не мог поделать. Ему, несмотря на физическое неудобство такого житья, в собственной компании было спокойно и как-то гармонично, и, конечно же, не возникало подобных мерзких ситуаций. Был риск, но Алеша крепко знал: скоро все переменится. Может быть, он просто устал. Проснувшись, он почувствовал, что не совсем здоров. В голове у него плавала какая-то взвесь, какая бывает у человека, приученного не думать, да и сам организм двигался как бы на автопилоте. У горла стоял тяжелый комок, а в пустой желудок впилась холодная сосущая пиявка. Алеша отыскал аудиторию, в которой у него была первая пара, и переступил через ее порог, борясь с головокружением. Он оказался одним из первых, человек пять, сонных как мухи, были рассеяны по разным концам аудитории. Среди них Аннета сидела на своей любимой парте - то ли на пятой, то ли на четвертой. Бросив взгляд на ее скучный образ, Алеша не поверил, что происходило с ними вчера. Впрочем, он не углублялся в воспоминания. Он машинально поднимался наверх, пока его головокружение не усилилось высотой неприятно крутой лестницы. Он сел, положил руки на стол, а голову на руки. Где-то застучали каблуки, и затихли совсем рядом. Алеша поднял голову. Аннета стояла у соседней парты, опустив глаза, и ковыряла пальцем крышку. Алеша тупо уперся взглядом в ее юбку. Он вспомнил, что Женина шинель была сделана из чего-то очень похожего. Аннета тем временем все молчала, и Алеша поднял глаза на ее лицо, силясь сосредоточить на нем внимание. Аннета, словно подумав о чем-то, внезапно залилась краской. Алешу ужасно забавляли люди, которые умели краснеть, у них в семье такой физиологической способностью обладал только Женя, но Женя редко подвергался чувству стыда, и поэтому его способность пропадала втуне. Аннета тяжело вздохнула.
   - Я была неправа, - сообщила она себе под нос.
   - Брооось... - протянул Алеша, поморщившись. Ему было совершенно не до этических вопросов на тему, кто прав, кто виноват, и еще ему не хотелось возвращаться к прошедшему эпизоду.
   - Нет, - сказала Аннета настойчиво, стремясь раз и навсегда покончить с этим делом. - Я была неправа.
   - Угу, - согласился Алеша. Ему не хотелось спорить. Он думал, что Аннета сейчас уйдет, но она стояла на месте и, подняв уже голову, смотрела на него с каким-то робким любопытством. - Леша, а ты опять... ты всю ночь пробыл здесь, в институте?
   - Угу, - снова согласился Алеша.
   - А... домой? - спросила Аннета сострадательно, но осторожно, словно боясь затронуть какую-то обидную для него тему. - Ты домой не можешь пойти?..
   - Нет, - сказал Алеша, глядя прямо на нее. - Не могу.
   Аннета опустила глаза в ответ на его взгляд.
   - Ты не думай, я не лезу... - сказала она, запинаясь. - Но понимаешь, ведь есть общежитие... Мы можем поставить вопрос...
   - Я всю жизнь живу в общежитии, - сказал Алеша. - Мне надоело.
   Аннета молчала, но не уходила, и Алеша, которому надоело это молчание, снова положил голову на руки.
   - А ты наш штатный сексот? - спросил он вежливо. Аннета опять вспыхнула.
   - Да ну что... ну что за слова... - сказала она со слезами в голосе. - Ты так выражаешься... и потом я вовсе не... я только сказала Анастасии Геогиевне... я же при свидетелях!..
   Очевидно, ее еще в школе учили, что ябедничать нехорошо, а проявлять принципиальность при свидетелях это совсем другое дело.
   - Ааа... - сказал Алеша вздохнув. - Жаль.
   - Чего жаль? - спросила Аннета оторопело.
   - Всегда лучше, когда знаешь, кто, - пояснил Алеша. Аннета от возмущения хотела было уйти, но все не уходила, словно она от такого неожиданного поворота забыла, зачем пришла. Но через минуту она собралась с мыслями.
   - Знаешь... - выдавила она. Она ужасно стеснялась. - Я хочу тебя пригласить... к нам. Правда. У нас большая квартира. У нас всегда кто-нибудь живет, то папины знакомые, то Сережины, и Иркины девчонки жили... Это вообще безобразие, когда вот так человеку некуда пойти... и папа так говорит, и мама... Тебя это совсем не обяжет, правда... захочешь - уйдешь...
   Алеша посмотрел на нее внимательно и увидел, что на лице у нее отражалось что-то вроде искреннего сочувствия цивилизованной страны к недоразвитым народностям.
   - Ты хочешь ему досадить? - спросил Алеша.
   Аннета разом замолчала.
   - Нет, - ответила она без запинки. На секунду между ними установилось что-то вроде взаимопонимания, сходного с тем, какое бывает между товарищами по несчастью.
   - Хорошо, - сказал Алеша. - Пойдем.
   Аннета осеклась и не знала, что говорить. Видно было, что она приготовилась его уговаривать, и была очень удивлена, что он так сразу согласился. Она казалась немного сбитой с толку. Сперва она стала писать Алеше адрес, потом спохватилась и сказала, что они пойдут вместе, а потом все-таки вывела кругленькими буковками улицу и дом, и начала рисовать, как идти - на всякий случай - но у нее кончилась ручка, а Алешина была далеко, и, в конце концов, они договорились встретиться после занятий - тогда только Аннета ушла, грузно спускаясь по лестнице и хватаясь по дороге то за один столб, то за другой.
   Вечером того же для Алеша уже удобно расположился в новом месте своего обитания. Ему было так спокойно и безмятежно, как давно не было, да это и не могло состоять иначе, потому что семья, в которую его привела Аннета, судя по всему, не любила беспокойство и изгоняла его из своих рядов всеми возможными способами. Алеша рассмотрел все семейные составляющие во время ужина. Главой был Аннетин отец Витольд Васильевич, высокий плотного сложения человек с таким лицом, какие хорошо считается иметь шпионам, во всяком случае, Алеша понял, что встреть он Витольда Васильевича где-нибудь за пределами квартиры, он никогда б его не узнал. С виду Витольд Васильевич казался человеком флегматичным и мягким, возможно оттого что говорил мало, но по тому, как вся семья после любого сказанного слова непроизвольно косилась на Витольда Васильевича, Алеша понял, что с ним шутки плохи. Соответствующей половиной Витольда Васильевича была Аннетина мама Елизавета Максимовна. Алеша сразу заметил, что это женщина примечательная. Так как он всю жизнь провел бок о бок с Еленой Ивановной, он с первого же взгляда наметанным глазом мог распознать тот тип женщин, которые лезут разнимать мужскую драку в той уже стадии, когда сами мужики боятся в нее соваться. Елизавета Максимовна была борец. Но от Елены Ивановны ее разительно отличало то, что на долю Елены Ивановны пришлось обилие жизненных обстоятельств, таких как бедное детство, вечные обноски от старшей сестры, нищенская зарплата, неудачное первое замужество, сомнительное второе, теснота единственной комнаты - то есть для того, чтобы со всем этим справляться, надо было иметь легкий и веселый характер, который у Елены Ивановны со временем и образовался, так как у нее не было другого выхода, а насчет Елизаветы Максимовны Алеша понял, что она выросла в какой-то номенклатурной семье, имела плохое представление о том, как живут в стране, и вообще чувство юмора у нее отсутствовало полностью. Еще был Аннетин старший брат Сережа. Елизавета Максимовна утверждала, что он гений, но Алеша, услышав о том, что гений учится в каком-то экономическом институте, составил себе о нем мнение раз и навсегда, так как его приучили считать, что нашей экономикой занимаются полные идиоты, неспособные ни к какой другой серьезной деятельности. У Сережи была жена Ира с ленивыми кошачьими движениями и чуть раскосыми равнодушными глазами, и когда она с недоброй улыбкой уперлась этими глазами в Алешу, то ему стало немного не по себе. Вообще же Ира, как понял Алеша из разговора, была человек простой, и уж на что сам Алеша не был отягчен светскими манерами, но и его удивило то, что у Иры этих манер вовсе никаких не было. Впрочем он решил, что Сережа ничего лучшего и не заслуживает, и только не представлял, как это родители, которые явно имели на Сережу подавляющее влияние, допустили, чтобы у Сережи была такая супруга, но тут же подумал, что это не его проблемы, и его это не касается.
   Квартира у них была просто, по Алешиным понятиям, огромная, такая, что можно было по ней гулять. Но Алеша не гулял. Он удалился в комнату, которая была выделена лично ему - никогда еще у него не было своей комнаты - и честно скорее принялся за занятия, так как боялся, что Аннета предложит ему заниматься вместе, а он прекрасно знал, что Аннета еще тупее, чем он сам, и что будет гораздо лучше все, что возможно, сделать одному. Он так расслабился на новом спокойном месте, что увлекся и позволил себе не замечать, что творится вокруг, и только через некоторое время услышал, что все-таки что-то творится. Хотя слышимость здесь была не та, что в домах нового поколения, и большинство звуков вязли в толстых стенах, как в болоте, но, тем не менее, что-то долетало, а именно где-то бегали, и вроде как будто всхлипывали, и Алеша издалека услышал суровый голос Елизаветы Максимовны: Ира, успокойся, на вот, выпей таблеточку, запей и прекрати, так нельзя, подумай, в какое положение ты нас ставишь... - и дальше она забормотала что-то неразборчиво. Алеше стало страшно. Если бы в институте или у Олега кто-нибудь плакал, или кричал, или даже если бы кого-нибудь убивали, он бы не испугался, потому что там это было в порядке вещей, но здесь, где так уютно и тихо, и кажется, что все неприятности где-то очень далеко, при звуках плача Алеша почувствовал, наверное, то, что чувствует всякий человек, когда его подстерегают из-за угла или когда он попадает в засаду. Мимо дверного проема двигалась Аннета и, задержавшись, торопливо пояснила: Ира у нас нездорова, с ней бывает... ты не думай, это ничего страшного - и исчезла. Алеша усмехнулся про себя, что не хватало еще здесь нарваться на какой-нибудь сумасшедший дом. Когда немного стихло, он осторожно вылез из комнаты и отправился подслушивать. Он подслушивал не оттого, что его мучило любопытство, а оттого что бродячая жизнь приучила его к необходимости хорошо знать все то, что вокруг него происходило. Он подкрался как можно ближе к месту действия и спрятался между открытой дверью и книжным шкафом.
   - Тебе так плохо? - услышал он недоверчивый Аннетин голос.
   - А ты как думаешь, - ответил ей голос Иры и каким-то странным, замороженным выражением.
   - Ну... - протянула Аннета. - Что я думаю. Я же вот... и ничего...
   - Так вы же не зря брат с сестрой, - отвечала Ира насмешливо. - Вам это и не нужно. Ни тебе, ни ему. Это у вас семейное.
   - Не знаю, - сказала Аннета обиженно. - Зачем на этом так акцентировать. Ведь не это же главное в человеческих отношениях...
   - Ай, да что ты понимаешь, - отмахнулась Ира. - Старше будешь, поймешь.
   Возникла неловкая пауза. Аннета не знала, что сказать.
   - Может, вам развестись? - несмело спросила она.
   - Может... - Ира вздохнула. - Да разве твои разрешат? Ему же нельзя разводиться, как же... а потом... разведемся, ну и что? Кому я нужна? Нет, если б я нашла кого, я б развелась, правда... Да сейчас мужики такие... Знаешь, сколько мне лет? Ааа... В таком возрасте уж разводить надо, из семьи уводить, а это сил-то, как у станка работать, да треть его зарплаты на алименты пойдет. Я в таких условиях жить не смогу, я вон как привыкла. Свекровь говорит: заведи потихоньку любовника. Господи, что ж я, за этим замуж шла?
   - Да, конечно, - серьезно согласилась Аннета. - Ты ведь любишь Сережу, да?
   - Ненавижу, - ответила Ира и для верности отчеканила по буквам: - Не-на-ви-жу.
   - Ой! - воскликнула Аннета. - Знаешь, Ира... я не хочу этого слышать. И прошу тебя впредь...
   - И не слушай, - ответила Ира равнодушно. - Тоже влипнешь, дура, как я.
   - Сережа не виноват, - категорически заявила Аннета.
   - Не виноват? - возмущенная Ира повысила голос. - Ха, еще как виноват. До чего ж ты еще глупая. Он не должен был тогда вообще жениться. Понимаешь?
   - Может быть, он не знал, - сказала Аннета.
   Ира хрипло расхохоталась.
   - Не знал! Ой, умора! Да что с тобой говорить... А даже если не знал - почему сейчас не лечится? У свекрови вон врачей целая свора, на кой они сдались тогда? Может, и не вылечат, а может и вылечат. Он же не хочет! Ему это не надо. С ним все в порядке. Ему некогда, он кандидатскую пишет. А на меня ему плевать. Ему надо было в паспорт штамп поставить, вот он нашел дуру. Когда мы с ним до свадьбы ходили, я все думала: какой приличный, надо же, не пристает, в постель не тащит... Дура была. Считала, что это очень здорово. Ох, Нетка, не повторяй моей ошибки, мужика до свадьбы проверяй, а то будешь вроде меня...
   - Господи, ну что ты говоришь! - перебила ее Аннета. - До свадьбы! Нет, так можно вообще... дойти до... - она от страха не договорила, от чего именно.
   - И дойди. Подумаешь, напугала. Ты с этим-то живешь, кого привела?
   Аннета, кажется, при этих словах не упала в обморок только по причине крепкого здоровья.
   - Ира!!! Как ты можешь так думать, я не знаю!..
   - Я же говорю, дура, - продолжала Ира, как ни в чем ни бывало. - Привела, так хоть пользуйся. Хотя я не знаю, что у тебя за вкус. Этакая дрянь смазливая. Пустое место. Правда, все лучше твоего подонка.
   Аннета уныло заскулила.
   - Ира, я прошу. Ты же знаешь, у меня это больное место...
   - А я тебе сразу сказала, что он подонок. Что, не помнишь? Было. Нет, говорит, он такой принципиальный, такой честный... Где ж ты это такое увидела, во сне, что ли? Дивлюсь. На морде ж было написано крупными буквами, что подонок. Но только про этого я тебе тоже сразу скажу, что он дома не живет. Наверное, у него там баба, а мать на ее стороне. Или одноклассницу какую с ребенком оставил и подальше держится. Это точно.
   - Во-первых, он не женат, - сказала Аннета со вздохом.
   - Тьфу ты. Ты что, в паспорт смотрела?
   - Нет, но... это же известно всегда, - произнесла Аннета недоуменно. - Об этом и в деканате знают, и повсюду...
   - А откуда?
   - Ну, сообщают...
   - А если не сообщат?
   - Так положено...
   - Мало ли что положено.
   Аннета, которой не приходило в голову, что можно нарушить порядок и не сообщить в деканат, пораженно замолчала, а Ира тем временем продолжала:
   - Что он неженат, я, кстати, и не сомневаюсь. Я ж не про это говорю.
   - У тебя просто какая-то испорченная фантазия, - сказала Аннета сердито, и Алеша понял, что ей неприятно. - Зачем ты на человека какие-то ужасы наговариваешь? (Это не ужасы, это жизнь, отозвалась Ира.) А потом тут совсем другое, знаешь... - она опять вздохнула. - Я ему не нравлюсь. Я это точно знаю. Я его поэтому так спокойно и привела, что тут ничего не может быть... и он знает, что я знаю... он не подумает.
   Алеша представил, что сейчас она наверняка сидит и смотрит в одну точку, и на лице у нее изображено такое трагическое выражение, что всякого наблюдателя тянет засмеяться.
   - А чему в тебе нравиться? Ты посмотри на себя, первая пионерка. У него, небось, знаешь, сколько баб было? (Ира, как можно наговаривать на чело...) Хоть бы поулыбалась, хоть бы губы накрасила... (Я красила, возразила Аннета). Какой помадой! Как проститутка. Вот есть тебе человек, на нем и тренируйся, так нет, дурой и помрешь.
   Аннета не обижалась, видимо, потому что находилась в некой прострации.
   - Ох, нет... - проговорила она задумчиво. - На ком угодно, только не на нем. Когда знаешь, что не нравишься... это как-то останавливает.
   Алеша, стоя за дверью и слушая, уже знал, что перемены, которых он так долго ждал, произошли, и теперь началось что-то новое, словно бы начался другой этап - он еще не понял, какой именно, и что произойдет, зато понял, что можно освободиться от так долго мучивших его переживаний, и вообще ото всего старого, ненужного, и еще понял и удивился, как ему стало легко. Он вдруг поймал себя на том, что улыбается, стоит и улыбается, так как давно уже не улыбался. Спохватившись, что его могут обнаружить в таком неподходящем месте, он повернулся и тихонько, скользя носками по паркету, убрался в свою комнату.
  
  

ГЛАВА 6

  
  
   Как-то вечером, когда на улице было холодно и сыро, а все небо без просвета заволакивала пелена, то есть когда если что и хотелось, то отключиться от окружающего, Светлана, которая была в своей квартире одна, легла на диван, не раздеваясь, и уснула. Светлана была одна, потому что последнее время она вообще часто оставалась одна. У Жени все время были какие-то дела, а четыре дня назад он сказал, что идет в поход, и выставил Светлану к родителям под предлогом, что ей там будет спокойнее. Светлана не настаивала, чтобы ее тоже взяли в поход, так как не любила ходить в походы, и как-то само собой оказалось, что она мало знала Жениных друзей и стала бы дичиться, а это бы испортило радость общения. Так что она не возражала, а с ощущением какой-то спокойной горечи переехала на свое привычное с детства место. Она не удивлялась. Она уже привыкла к тому, что когда они с Женей оставались один на один, между ними словно стоял какой-то барьер. Светлана очень хорошо чувствовала, и даже не надо было иметь много интуиции, чтобы почувствовать между ними некоторое безразличие, словно бы исполнение долга, не больше. Самое удивительное для Светланы было в том, что ее такое положение вещей даже не огорчало, и если бы на Алешу она смертельно обиделась за это безразличие, то на Женю ей вовсе не приходило в голову обижаться. Она прекрасно отдавала себе отчет, что более тесного душевного контакта ей не хотелось самой. В общем, было спокойно, скучно, и жизнь равномерно шла по той колее, по какой и должна была идти. Итак, Светлана отложила книгу, которую пробовала читать, опустила голову на подушку и незаметно для себя, не гася даже настольной лампы, уснула.
   Проснулась она словно от какого-то сигнала, поданного ей изнутри, и зажмурилась. В комнате находился посторонний человек и смотрел на нее. На краешке дивана, совсем близко, с убитым видом сидело совершенно очаровательное создание и не сводило со Светланы робких умоляющих глаз. Молодой человек, особенно при тусклом свете лампочки, был так хорош, что Светлана поначалу решила, что это она не проснулась, а смотрит какой-то сложный чудесный сон, в котором можно несколько раз просыпаться, и все-таки не просыпаться по-настоящему. Светлые золотистые волосы кудрями ложились ему на плечи, детские губы были обиженно надуты, а голубые, чистейшие голубые глаза смотрели так жалобно, что сочувствием проникся бы кто угодно. Впрочем, эстетическое впечатление немного портило то, что молодой человек был пьян. Увидев, что Светлана проснулась и тоже смотрит на него, он сделал такое движение, будто отодвигался в сторону, словно показывая, что его не надо бояться, и вообще он готов удрать отсюда в любую секунду.
   - Извините пожалуйста, - заговорил он вежливо, до того вежливо, что чуть не плакал. - Я знаю... что будить... нехорошо... но я заблудился в этой проклятой квартире.
   Пока Светлана, сдвинув брови, пыталась сосредоточиться на том, что он говорил, он растерянно развел руками.
   - Я прямо даже не знаю... Я никогда не думал, что в этой... малогабаритной квартире можно заблудиться... я пошел зажигалку искать... искал куртку, искал... куртки нету... никого нету... может, уже белая горячка?.. Ой, это свечка такая? А можно зажечь?
   И, пока он разглядывал свечку, Светлана поняла, что произошло. Очевидно, Женя не запер потайную дверь, и его гость набрел на нее, перепутав со шкафом.
   Пока Светлана молча разбиралась, в чем дело, гость опять перевел на нее глаза, с усилием сфокусировал их на Светлане, и стало ясно, что увиденное произвело на него впечатление.
   - А ты чего тут? - спросил он вдруг.
   - Лежу, сплю, - добросовестно ответила ему Светлана таким тоном, каким разговаривают с нервнобольными для того, чтобы их не сердить. - Вернее, спала. Теперь бодрствую.
   - Нет, я хочу сказать, чего ты не там, не с нами... - он пожал плечами. - Странный этот тоже, ей-богу... У него тут девушка лежит, а он приводит бог весть что... - молодой человек устало закрыл рукой лицо. - Ох, я не могу уже. Глаза налил, вышел на балкон, пальцем тычет: воон, ребята, тащите ее сюда... Ага, притащили. Хоть бы бинокль взял, придурок. Такой же страсти, хоть обойди весь зоопарк...
   - Так, - перебила его Светлана строго. - Развлекаетесь?
   Молодой человек затряс головой.
   - Не, - возразил он. - Это мы в походе. Мы, с понтом дело, в поход ушли. Рюкзаки взяли, бутылки взяли... и сюда. Четвертый день в походе. Праздник у человека, что возьмешь... Жена уехала... Это ж как надо было натерпеться, а... Ох, мне сейчас плохо станет...
   И он опять потряс головой, словно чему-то удивляясь, то ли тому, что станет плохо, то ли тому, что плохо еще до сих пор не стало. Светлана героически молчала, переваривая это сообщение, и только немного сморщилась, как морщатся от боли. Молодой человек тяжело вздохнул и, словно ища поддержки, попросил:
   - Пойдем, а?
   - Куда? - спросила Светлана.
   - Туда... К ним... - молодой человек, по-видимому, боялся в самом деле допиться до белой горячки, оттого хватался за первое, что попадалось ему под руку. а раз ему попалась Светлана, то он просил помощи у нее.
   Светлана как будто что-то обдумывала, и отвечала ему как бы во сне.
   - Меня не звали, - сказала она коротко.
   - А ты будешь со мной, - сообщил молодой человек с готовностью.
   Светлана усмехнулась.
   - Ты даже не знаешь, как меня зовут, - возразила она.
   - Да какая разница... - молодой человек понял, что у него непроизвольно вырвалось что-то не то, и спохватился: - То есть пардон. Ну, как тебя зовут?
   Этот вопрос как будто разбудил Светлану, и она приступила к решительным действиям. Не отвечая, она соскочила с дивана на пол, крепко, даже чересчур крепко и неделикатно схватила пришельца за предплечье, тряхнула, поставила на ноги и поволокла к двери, на что тот вяло упирался и пытался ее переубедить: " да нет!.. не туда!.. не туда же!.. не надо!.. что ты!.." Светлана не слушала. Она выволокла его на лестничную клетку, подтащила к соседней двери и нажала, не отпуская руки, на звонок. На минуту жалобные причитания утонули в противном гудении звонка. Потом дверь открылась, и появился Женя, сопровождаемый магнитофонным грохотом и мерзкими криками из глубины квартиры.
   - Евгений Иванович, - сказала Светлана сухо и, не давая Жене паузы на приветствие или хотя бы восклицание. - Заберите вашего человека.
   И она свалила своего пришельца, от изумления потерявшего дар речи, прямо Жене в руки. Затем, дабы не превращать немую сцену в озвученную, она повернулась и удалилась с места происшествия, громко заперлась изнутри, задвинула щеколду на потайной двери и, после всего этого, с чувством хорошо выполненной работы вернулась к себе в комнату и бросилась на диван, спрятав лицо в подушку. Ей хотелось плакать, но слез почему-то не было. Было просто очень горько и противно на душе. Она только не удивлялась, так как предчувствовала нечто подобное, и еще было страшно обидно за то, что Женя посвящал неизвестно кого в свои интимные дела, и эти неизвестно кто даже знали, что она, Светлана Жене надоела, и что всякое ее отсутствие для него праздник. Это было, конечно, очень обидно и неприятно, но, в общем-то, до глубины души Светлану не трогало, и это было неприятнее, что от такой Жениной выходки она по-настоящему испытывает не обиду, а скорее усталость, словно для обиды или еще каких-нибудь тонких переживаний ее душа была для Жени закрыта. Через десять минут зазвонил телефон. Светлана нехотя поднялась, нашарила шлепанцы и побрела снимать трубку.
   - Алло, - сказал Женя. По тому, что он говорил очень серьезно и слегка растягивал звуки, Светлана определила, что он здорово пьян, пьян до такого состояния, когда разговаривать с ним невозможно.
   - Алло, - ответила она равнодушно.
   Раздалось пыхтение. Женя собирался с мыслями.
   - Что ты делаешь? - спросил он, наконец, таким голосом, каким обычно дурачился.
   - Собираюсь идти спать, - ответила Светлана.
   - Хм. Одна?
   - Почему тебя это интересует? - спросила Светлана терпеливо.
   - Ты... вредная, - заявили в трубке. - Вот ты жуутко вредная...
   - По-моему, ты отдыхаешь от моей вредности, - сказала Светлана. - Отдыхай дальше.
   Она положила трубку и направилась было к себе, но очередной звонок снова вернул ее к телефону.
   - Алло! - сказала Светлана металлическим голосом.
   - Не бросай трубку, - заявили на другом конце провода. - Что за манера - бросать трубку. Вот почему я вечно чувствую себя виноватым перед тобой? Чем я виноват? А вот ты вечно делаешь такой вид...
   - Хорошо, - согласилась Светлана. - Не чувствуй.
   Она положила трубку, выдернула из розетки телефонный шнур, проверила на всякий случай, заперта ли балконная дверь, и действительно пошла к себе ложиться спать, хотя ей, выспавшейся, вовсе не хотелось ложиться, но только она знала, что ничем заниматься сейчас не сможет. Шло время, ей не спалось, она только чувствовала, что обида, а вслед за нею и злость, и жалость к себе в ней разгораются больше и больше, а этого Светлана не допускала, не потому даже, что нехорошо, а оттого что видела, как для самой это вредно, точно что-то ядовитое ее разъедало. Она выпила целую таблетку успокоительного (обычно ей хватало восьмушки), положила подушку себе на голову и тогда только заснула, но поднялась на другой день с трудом, с трудом что-то делала на работе, как сонная муха, ничего не соображая, а когда рабочий день кончился, так же сонно поползла домой. Светланины приятельницы все время говорили ей, что она ходит как в воду опущенная, но Светлана совсем не была огорчена, ей было просто как-то противно и вообще все равно, что скажет Женя, и как они дальше будут разговаривать, ей тоже было все равно. У подъезда кто-то сидел на перилах, съежившись от холода под курткой, как воробьи съеживаются, сидя на ветке. Светлана сначала не поняла, кто это, вернее, она и не приглядывалась, потому что фигура была незнакомая, а раз так, то ей было безразлично, кто это, и только когда он слез с перил ей навстречу, Светлана узнала своего вчерашнего посетителя. Сперва она подумала, что он забыл какую-нибудь вещь и ждет Жениного прихода, но по тому, что он нерешительно переминался с ноги на ногу и что он сжимал в пальцах крошечный цветок комнатной фиалки, Светлана поняла, что он к ней. Она остановилась, но ничего не говорила. Пришелец развел руками.
   - Ммм... очень большие извинения. Тысяча извинений. Кладу повинную голову, и все такое прочее. Сам не знаю, как так могло получиться, - он протянул ей цветок фиалки. - Прошу.
   Песнь варяжского гостя, - тупо сказала Светлана самой себе. А вслух она произнесла:
   - Спасибо. Очень мило, - цветок был украден по дороге из какого-нибудь горшка, или дома, или в каком-нибудь учреждении, но Светлане слишком редко дарили цветы, чтобы она не оценила такой знак внимания. Цветок ей понравился.
   - Сам не знаю, как получилось, - продолжал пришелец. - Совершенно не пойму. Я домой вчера пришел, ну точно, думаю, допился. Белочка в чистом виде. На лестницу, помню - не выходил. А что ж тогда? То ли я по карнизу прополз, не заметил, как? Или через стену? Господи, ну ты представляешь: очухаться в чужой квартире. Все, я решил, завязываю. Еще раз мои извинения.
   Светлана искренне порадовалась за такую удачную мистификацию. Ситуация казалась ей такой беспросветной, что грех было не порадоваться хотя бы мелочи, тем более что мистификация эта служила высокоморальным целям, отвращая человека от пьянства.
   - Как тебя зовут? - спросила она несколько мрачно, потому что еще не до конца развеялась от сонливости.
   - Виктор, - с готовностью ответил пришелец, по привычке протягивая ей, словно мужчине, руку. - А тебя?
   Светлана в свою очередь назвалась и пожала его руку, даже немного потрясла ее, утрируя, но тот не заметил иронии. Он был в таком состоянии, когда ирония не доходит. Светлана удивилась: в первый раз она видела, чтобы имя до такой степени не шло к человеку, вернее, ей казалось, что не идет. Виктора она представляла себе коренастым широкоплечим брюнетом с кривыми ногами, волосатой грудью и недельным запахом пота, а перед ней был человек хрупкий и изящный, как фарфоровая вазочка. И все-таки, хотя он и явно был не в лучшей форме - видимо мучился от стояния на ногах, морщился на свет и, поворачивая голову, и личико его было какого-то серого, бетонного цвета - Светлану опять поразило, до чего он хорош. Она, пожалуй, никогда не видела наяву, чтобы мужчина был так хорош собой.
   - А мама как тебя зовет? - спросила она, не поверив названному ей имени. - Тоже Виктор?
   - Нет, - ответил Виктор немного смущенно, но честно. - Зайчик.
   Светлана понюхала фиалку, давая этим понять, что перед ней тяжелый случай.
   - Зайдешь, зайчик? - предложила она. - На этот раз точно войдешь через дверь. Я прослежу лично.
   Виктор не обиделся, а только страдальчески замахал руками.
   - Ох, нет, нет, спасибо, конечно... Я сегодня только в воздухе... воздухом дышу... не могу в помещении... - он просительно поглядел на нее. - Может, погуляем? Я того... правда...
   - Давай погуляем, - согласилась Светлана, вспоминая о правилах приличия. - Но может, ты есть хочешь? Или чаю?
   Это предложение привело Виктора почти в ужас, и он замахал руками еще энергичнее, точно хорошая мельница.
   - Слушай, я даже не то, что, я даже слышать про это не могу. Вчерашнее стоит столбом... ну и так далее. Правда... Как в анекдоте... Стихотворение Пушкина "Золотая осень" - Беэээ....
   И они медленно пошли по улице.
   - Ох, черт, - задумчиво произнесла Светлана, глядя на него. - Тяжелая жизнь.
   - Кошмар, - согласился Виктор простодушно. - Ужас... нет, я правда завязываю. Вообще ты знаешь, - добавил он сокрушенно. - Я страшный алкоголик.
   Очевидно весь день, с раннего утра, он так старательно предавался самобичеванию, что еще не мог остановиться.
   - Уж и страшный, - позволила себе не согласиться Светлана, потому что Виктор действительно на алкоголика не походил. - Тебе лет-то сколько?
   - А неважно. Я уже один раз чертей видел. А когда черти, это все. У меня тут случай был: я ушел один раз... в недельную пьянку. Возвращаюсь, звоню в дверь. Вышла мама, посмотрела мне в лицо и говорит: "А Витюши нет дома". Представляешь? Картина Репина "Приплыли". Я тогда еще себе сказал: хватит. Завязываю... пока белочка не догнала. А тут этот подвернулся... сосед твой. Ух, и здоров же водку трескать мужик, вот уж правда, алкаш так алкаш. Да он, кого хочешь, споит, хоть таракана.
   - А самому соображать это как? - спросила Светлана, недовольная тем, что плохое говорят про Женю. - Этак один подвернется, другой, третий, и пошло-поехало.
   И она сурово сдвинула брови, как учительница начальных классов.
   - Да где другой-третий? Тут одного хватает по самые по некуда, во. Пристал как банный лист. Я ему, видите ли, нужен. У него на меня виды. Не отбиться же никакими силами, как танк, лезет и лезет. Хоть в подполье уходи. А я вперед так и буду. Скажу, меня нет дома, и все.
   Они вышли на улицу и медленно двигались по тротуару. Светлану вдруг очень заинтересовало, зачем Жене мог понадобиться подобный тип.
   - У него что, собутыльников нет, компании мало? - задала она наводящий вопрос.
   - Компании у него - во, - Виктор безнадежно махнул рукой. - Это у него там личные проблемы какие-то сложные... черт его разберет. У него жена там, вернее, она ему вроде и не жена, в общем, он ее хочет спихнуть, а она в него вцепилась, как пиявка, и жить не дает. А он говорит, что я похож на какого-то ее бывшего, что, мол, она сразу на меня отвлечется. Вот сдалась она мне, да? С какой это мне радости ее отвлекать? В общем, бзик у человека на почве несовместимости. Может, поэтому и водку пьет. Да ты ж сама, наверное, знаешь, твой же сосед-то.
   Светлана похолодела. Она первый раз в жизни ощутила, что от слов ее пробирает холод, от макушки до кончиков пальцев на ногах. У нее чуть было не сорвалось с языка, что нет, Виктор совсем непохож на Алешу, между ними, пожалуй, не было ничего общего, кроме того, что одного можно было назвать миловидным, и другого тоже. Алеша был ниже ростом, собранней, ловчее, и у него было чистое лицо какого-то красивого матового оттенка без водянистых подглазников и вообще без признаков рассеянной жизни, у него были черные непроницаемые глаза, черные, а не прозрачные голубые, у него были жесткие черные волосы, а не шелковистые золотые кудри, у него были порывистые движения, несмотря на внешнюю сдержанность, точно внутри у него постоянно шла какая-то борьба, порывистые и точные, а не расхлябанно-меланхоличные, в общем, он во всем, совершенно во всем был полной Викторовой противоположностью, и Светлана впервые представила себе, какое мучительное помешательство владело Женей, если он мог ослепнуть до такой степени, что все смазливые мальчишки ему казались на одно лицо.
   - Ааа... Эээ... - произнесла Светлана, провожая взглядом прошедшую мимо них пару и делая таким образом вид, что пауза возникла лишь из-за того, что она обратила внимание на постороннее. - То есть я не думаю, чтобы ты был похож...
   - А ты ее знаешь? - спохватился вдруг Виктор.
   - Кого? - спросила Светлана испуганно.
   - Эту его телку. А то я все болтаю, а может, вы с ней лучшие подруги, не разлей вода. Так попадешь...
   - Нет, - успокоила его Светлана. - У нее, кажется, нет подруг.
   - Совсем нет? - не поверил Виктор.
   - Ну... вроде... кажется, да.
   - Да... - протянул Виктор, сделав про себя выводы. - Бедняга. Эк ему не повезло.
   Светлана была обескуражена.
   - Почему? - спросила она.
   - Ну, как. То бы она с подругами шу-шу-шу, глядишь, с ним была бы как человек. А так все ему достается, представляешь? Вот бедняга.
   Светлана была совершенно поражена этой мыслью, которая никогда не приходила ей в голову, но вместе с этим она не могла не признать, что в этом рассуждении есть нечто здравое.
   - Хм, - проговорила она. - Пожалуй, ты прав. Я никогда не думала...
   - А ты ее хорошо знаешь? - спросил Виктор, обнаружив внезапно, что теперь есть человек, который может ему дать нужную информацию, и посмотрел на Светлану крайне заинтересованно. Что до Светланы, то она все еще никак не могла снова обрести внятный голос.
   - Нет... - промямлила она. - Не очень... так.
   - И что? - спросил Виктор со вздохом. - Небось, страшилище?
   - Ну... в общем, да, - согласилась Светлана.
   Виктор сделал кислую физиономию.
   - Я так и знал. Этот-то пес знай себе ее расписывает, и так и эдак... Ты, говорит, только на нее один раз посмотришь... Посмотришь! так что второй не захочешь. И вообще, почему я должен решать за него проблемы?
   - Совершенно справедливо, - согласилась Светлана наконец-то твердо. - Не должен.
   - Во-во. У меня здоровье вон совершенно подорванное. То есть сам виноват, конечно, я понимаю... Но поправлять-то надо? У меня еще жизнь впереди. Ну, ничего, - успокоил он Светлану. - Я тебя не выдам. Скажу ему, мол, видел твое сокровище, даром не надо. Нда, а где ж я мог видеть... Во! Скажу, мол, ты мне ее фотографию показывал. Он пьяный, не помнит, чего показывал, чего нет.
   Светлана знала, что Женя не носил ее фотографию в целях конспирации, именно потому что ее могли увидеть, а все знали, что она его сестра - с чего это человек станет носить сестрину фотографию? - но ничего не возразила. Она, слушая эти сетования, вспомнила Алешино всегдашнее недоумение, когда речь заходила о выпивке, и еще раз удивилась Жениной слепоте. Это были два очень несходных человека, и если нужно было искать иллюстрацию к тому, как два человека непохожи, то это как раз они и были. Тем временем, пока они обходили квартал, Виктор продолжал говорить - тоже нехарактерная для Алеши черта - а Светлана поддерживала его лишь, насколько это было необходимо. Впрочем, от нее мало что требовалось. Виктору только надо было, чтобы его слушали. Наверное, обычно его никто не слушал. Светлана все пыталась увлечься тем, что он говорил, и как-нибудь принять участие, но как-то так получалось, что Викторовы проблемы ее не увлекали, и она продолжала думать о своем. Виктор обсудил с ней свою учебу (с учебой было плохо), будущую работу (перспективы были туманные), отношения с любимой девушкой (отношения бывали очень разные), проблемы с потенциальной тещей (человеческий контакт отсутствовал), здоровье (случались сердцебиения, и иной раз руки тряслись), а Светлана шла рядом с ним, поддакивала, и все услышанное как бы проходило через нее так, будто входило в одно ухо, а выходило из другого. Время от времени Виктор возвращался к старой теме и приговаривал:
   - Нет, хорошо, ты мне сказала... Да пошел он... Ну его вместе с телкой, правильно? Что у меня, своих дел мало... правда, нет худа без добра. Видишь, с тобой зато познакомился. Ты-то человек, я сразу понял. Другая бы там в крик, или милицию... В милицию ты ж вполне могла меня сдать. А что - чужой человек в квартире. Я б тоже бог знает, что подумал. Ты молодец... А его я все... посылаю куда подальше.
   - Правильно, правильно, - подтверждала Светлана, не замечая его комплиментов. - Я как человек посторонний, незаинтересованный, тебе искренне не советую влезать в это дело.
   После Светланиного ободрения Виктор успокаивался, веселел и продолжал рассказывать дальше о своем. Светлана поняла, что он постоянно нуждается в поддержке, и даже не в поддержке, а скорей в руководстве, так что Жене с его привычкой круто давить на людей не составляло труда убедить его в чем угодно. Тем временем стало уже поздно, они вернулись к Светланиному подъезду, и Виктор стал прощаться.
   - В общем... - сказал он, поднося руку к сердцу. - Был, как говорится, счастлив, и так далее... Еще раз мои извинения... Телефон мой запишешь? Мало ли, если что...
   Он принялся стучать себя по карманам в поисках ручки, но кончилось это тем, что Светлана записала его телефон губной помадой на старом автобусном билете. Свой телефон она писать ему не стала, а проговорила на память. У нее было такое предчувствие, что Виктор его немедленно потеряет, а значит, не стоит трудиться.
   - Ты если забудешь, у Женьки спроси, - сказала она с тайным злорадством, представив себе эту ситуацию. - Мол, телефон твоей соседки по лестничной клетке. Он знает.
   Виктор кивнул и вопросительно посмотрел на нее.
   - В щечку? - спросил он. - Очень невинно, да? Вот ты это правильно поймешь, я знаю. А все почему-то не так понимают.
   Светлана подставила ему щеку, и он ткнулся в нее губами.
   - Ой, как волосы пахнут, - заметил он. - Ну, пока? Я пошел...
   Он опять приложил руку к сердцу, отпрянул назад, и быстро исчез в темноте. Светлана устало сгорбилась, машинально понюхала фиалку, которую все еще сжимала в руке, и медленно побрела в подъезд. У нее было чувство какого-то сожаления, такого, какое бывало у нее, например, в магазине, если она видела красивую вещь, и эта вещь ей очень нравилась, но Светлана сознавала, что эта вещь ей не нужна. То же было и с Виктором. Вздохнув, Светлана вызвала лифт и, ожидая, когда он придет, прислонилась к стене.
   - Ты с ним уже целуешься, - произнес укоризненный голос совсем рядом.
   Светлана была в мыслях очень далеко, и поэтому так напугалась, что закричала.
   - Не кричи, - сказал Женя, отделяясь от подоконника, где он сидел, на лестничной клетке между первым и вторым этажом. - Размечталась, небось? Витаешь?
   Одного взгляда на него Светлане было достаточно, чтобы определить его состояние во всех подробностях.
   - Господи, - проговорила она. - Ты все никак не выйдешь из штопора? Бери пример со своего приятеля. Он сегодня весь день протрезвляется.
   - И ты поэтому с ним целуешься? - спросил Женя, спускаясь.
   Светлана отвернулась и не отвечала.
   - Что, потянуло к нему? - продолжал Женя. - Потянуло?
   - Потянуло, - ответила Светлана. - Не твое дело. И нечего подглядывать.
   - Так ведь это... - Женя хотел было сказать, что именно "это", но не стал, а только махнул рукой. - Ты что, не видишь, кто это такой? И ты с ним ходишь? И ты с ним целуешься?
   - Да как... - Светлана задохнулась от гнева. - Как у тебя язык-то твой пьяный поворачивается! Ты меня под него чуть не подкладывал!
   - Ну... - Женя осекся, а затем покачал головой и засмеялся. - Трепло... Ох и трепло... Куда деваться от трепачей...
   - Это точно, - согласилась Светлана. - Куда деваться от трепачей! От каких еще трепачей! Последнего придурка найдут, и все ему выложат, до последней копеечки. Как я в постели, какие слова говорю, не рассказал ему, нет? Да я просто спросить забыла, наверняка рассказал.
   Женя помолчал и подумал.
   - Вот я опять получаюсь перед тобой виноватый, - сказал он.
   - Да не получайся! - сказала Светлана, резко отмахнувшись. - Сделай милость! Не получайся.
   Женя медленно обнял ее, вернее, не обнял, а сгреб в охапку, как медведь, и прижал к стене, а Светлана, не любившая перегарного запаха, постаралась отвернуться от него, насколько это было возможно.
   - Светка... - сказал он. - Ну что ты хочешь, чтоб я сделал? Хочешь, я окно разобью?
   - Не хочу.
   - А хочешь, я морду набью кому-нибудь?
   - Упаси бог, - ответила Светлана, морщась.
   - Хочешь... У тебя сильные звериные инстинкты... ты любишь этакое... я знаю.
   - О боже, - сказала Светлана. - Здравствуйте, приехали.
   - Нет, я знаю. Ты, Светка, обычная баба из каменного века. Ты зверь, Светка. Ты зверь. У тебя все инстинкты из одного места. Вот если бы я тебе морду бил, ты бы меня любила. Это точно. Но, - он развел руками и на это время прижал Светлану сильнее, чтобы она не вырвалась, - не могу я тебе морду бить. Не могу. Может, оттуда и ноги растут, что я тебя бить не могу.
   - Это уже бред, - сказала Светлана обессилено.
   - Тсс, - Женя приложил ей палец к губам и замер. Так они оба стояли и молчали. Кто-то приехал в лифте и прошел мимо, но они не шевелились.
   - Переходи сейчас ко мне, - сказал Женя минут через пять.
   - Хорошо, - согласилась Светлана покорно. - Пусти.
   - Правда, перейдешь?
   - Да.
   Она нажала кнопку, и двери открылись. Женя вошел в лифт за ней следом.
   - Ты так говоришь, - сказал он. - Будто тебе все равно.
   - Женька, - сказала Светлана грустно. - Я так от тебя устаю.
   Они приехали, и на том их разговор завершился. Тем же вечером Светлана послушно собрала вещи и перешла к Жене. Оба были усталые и быстро заснули - но под утро Женя вдруг словно очнулся. Его сознание как бы вынырнуло из глубины, из того сна, в котором оно пребывало. Это произошло совершенно внезапно, как удар, и так же будто от удара, у виска тревожно застучал молоточек. Женя открыл глаза и никак не мог понять, в чем дело. Ему было страшно, как обычно бывает панически страшно после кошмара. Однако кошмар в минуту пробуждения еще свеж и осязаем, а Женя никакого кошмара не помнил, и не знал, чего именно он боится. Вообще Женя видел кошмары довольно часто, настолько, что нашел уже от них своеобразное противоядие: надо было хорошо изучить, откуда взялись все их компоненты, и тогда обычно находились какие-то объективные причины, а когда было объяснение, то уже было не страшно, и все быстро забывалось. Но сейчас анализировать было нечего: страх был, а кошмара не было. Жене это не понравилось, он лежал, открыв глаза, и все не мог уснуть. Было далеко за полночь, и стояла жутковатая противная тишина, только равнодушно тикали ходики на кухне, и больше ни звука. Внезапно Женя понял, отчего проснулся, и понял это, когда обратил внимание на часы - часы шли быстрее обычного. Такое было впечатление, что время сдвинулось и куда-то побежало. Секунды вообще частили одна за другой. Когда Женя это понял, он испугался еще больше, необъяснимо, подсознательно испугался. Он чувствовал, что причина была не в часах, а в нем самом, что это в его собственном времени что-то испортилось, а отчего, не знал. Сильно перепугавшись, Женя затем попытался успокоиться, а успокоиться у него был только один способ, это отбросить все суеверия и предчувствия, и заняться анализом. Следовало встать и при помощи службы точного времени проверить часы. Женя отбросил одеяло и в ответ получил сонный толчок от Светланы. У Жени вообще была привычка разговаривать во сне, а так как Светлана этого не любила, то она всегда в таких случаях старалась его разбудить.
   - Не пихайся, - пробормотал Женя. - Я не сплю.
   Светлана быстро приподнялась на локте.
   - Почему? - спросила она.
   По тому, как она внятно и осмысленно это спросила, Женя понял, что она тоже не спала.
   - Ты-то что? - сказал он. - Тебе вставать завтра ни свет ни заря. Спи.
   Светлана охотно вернулась к нему на плечо.
   - А ты сам с собой не беседуй... - проговорила она и поднесла ладонь к его лбу. - Голова?..
   Женя еще прислушался, но часы уже тикали обыкновенно. Наваждение кончилось, наверное, Светлана его спугнула.
   - Нет, это я так... - сказал он. - Ерунда какая-то лезет.
   - Какая ерунда? - спросила Светлана.
   - Так, чушь собачья.
   - Про нас? Про нас, да?
   Светлана опасалась вещих снов, хотя сама их никогда не видела. Зато такие способности были у Софьи Михайловны и Антонины Ивановны, и в семье все это знали. У них была какая-то своя собственная система, отличная от всех сонников.
   - Нет, - ответил Женя. - Просто чушь какая-то. Мне всегда чушь снится. Да еще спьяну, наверное...
   - Травишь себя черт знает какой заразой... - проворчала Светлана, закрывая глаза.
   Она успокоилась, потому что это было в Женином обычае видеть разные оригинальные сны, и это всегда считалось в порядке вещей, когда ему снилось что-нибудь этакое. Иногда он видел сны, которые продолжали друг друга из ночи в ночь, что-то вроде многосерийного фильма, и были еще сны, которые снились ему каждый раз в неизменном виде и повторялись с точностью до деталей. А особенно Жене нравились такие видения, в которых действие развивалось не спонтанно, не пошагово, а таким образом, что только в конце становились ясными те моменты, которые происходили в начале. У Жени вообще складывалось впечатление, что эти сны кто-то сначала придумывает, а потом, дождавшись ночи, запускает ему в голову. Но самым венцом Жениных озарений были сны с чем-либо утерянным, либо просто несуществующим, так время от времени ему снились доказательства теоремы Ферма, неизвестный роман Лермонтова, а раз приснился бородатый мужик, который что-то напевал, и в котором при помощи детской энциклопедии Женя впоследствии опознал композитора Мусорского, о существовании которого раньше не подозревал. При этом было самое обидное, что, проснувшись, Женя ничего из этого утерянного не помнил, а помнил только, о чем сон. Что до Светланы, то она прослушала столько пересказов Жениных снов, что одному лишнему не удивлялась.
   Она немного поворочалась, устраиваясь у Жени на руке. Обычно они спали, обнявшись, и Женя любил Светланино присутствие, так как оно его успокаивало. Они с Алешей очень отличались тем, что Алеша чувствовал себя ночью гораздо лучше, чем днем, ночь для него была просто временем отдыха, тогда как Женя днем чувствовал себя уверенно и смело, а ночью боялся. Должно быть оттого Алеша терпеть не мог, когда к нему во сне кто-то прикасался, а для Жени напротив, Светланина близость, ощущение ее тепла были лучшим из снотворных, и он не любил, когда она отстранялась от него, даже если это происходило случайно, и поэтому она знала Женино плечо так, как мало еще что-нибудь знала. Сейчас ей показалось, что оно все-таки излишне горячее, и кровь в нем пульсирует сильнее, чем обычно. Светлане это не понравилось, и она опять приподнялась.
   - Спишь, нет? - спросила она тихим шепотом.
   Женя не отвечал. Светлана тоже молчала. Она прекрасно видела, что он не спал, но чувствовала, что не надо дальше расспрашивать. В ней снова поднялась вчерашняя боль за то, что никак нельзя убрать некое отчуждение между ними, отчуждение настолько, что он даже не может поделиться с нею неприятным сном и молчит. Она посмотрела в его лицо, на которое падал волокнистый фонарный свет из окна. Ночью, с закрытыми глазами, Женя казался таким беспомощным, таким даже нелепым и жалким, что у Светланы защемило сердце. Она несколько раз провела ладонью у него над головой, веря в то, что это поможет, но Женино лицо не смягчалось. Он, конечно, знал, что она смотрит на него, и что водит над ним рукой, и ему было так просто разрушить разделяющую их невидимую стенку и заговорить с ней, но он все притворялся спящим. Напряжение между ними чувствовалось больше и больше, а разрядки все не было. У Светланы была на языке тысяча слов, которые ей так хотелось сказать, но что-то мешало ей это сделать. Она просто физически не могла. Напряжение выросло до того, что ей сдавило горло, и стало больно. Она не выдержала, в отчаянии бросилась на подушку и долго лежала с открытыми сухими глазами. Жизнь кончена, думала она обречено, и больше ничего хорошего не будет.
   Проснувшись утром, Женя был недоволен собой. Он все внушал себе, что он сильный, а сейчас он ощущал словно бы какую-то слабость, и ему казалось, что именно он виноват в этой слабости, и больше свалить не на кого. Спроси у него, он не смог бы внятно объяснить, что именно ему не нравилось: тут было и недовольство за то, как он обращался со Светланой, вернее на то, как она обращается с ним, потому что Женя считал, что слишком много идет у нее на поводу и чересчур к ней привязан. Он особенно так считал после Алешиного ухода. Вроде бы получалось, что Светлана Алеше уже не нужна, он сбросил ее на Женины плечи, а сам теперь свободен и ничем более не связан. Конечно, Женя понимал, что все это не так, и на самом деле гораздо сложнее, но какой-то бес нет-нет да точил его, и тогда перед Женей с точностью возникала эта схема: Алеша свободен, а он, Женя, нет. Помимо этого недовольство Женино родилось, наверное, еще из его бессонной ночи и мерзкого чувства, что время сдвинулось - а в этом толчке было что-то страшное - и идет быстрее, чем надо. Умом Женя, воспитанный в аксиомах всемирной линейности, знал, что это ерунда, но, тем не менее, мерзкое чувство оставалось, и девать его было некуда. И тем более Женя досадовал на Светлану, думая, что это общение с нею - веяние застарелой затхлой семейной атмосферы, по его мнению - ввергает его в душевные непорядки. Поэтому он твердо решил куда-нибудь залиться на весь вечер (а там как получится), но с вечером все никак не выходило, заливаться было некуда, грандиозные планы отпадали один за другим, и, в конце концов, Жене пришлось идти к соседу Кирюше, потому что кроме Кирюши идти было некуда, а тот давно просил зайти. Будь Женя в порядке, он ни за что бы не пошел к Кирюше, потому что Кирюша вообще был жутко занудный малый, и Женя прощал ему это качество только за то, что Кирюша был человек творческий. Женя сам был такой, и творческих людей любил. Кирюша был несколькими годами старше Жени, жил с матерью, визгливой женщиной, преподавателем русского языка и литературы, учился где-то на вечернем, работал днем на заводе ремонтником - протирал детали, делил с собратьями казенный спирт, забивал с ними козла, если что-то ломалось, то чинил, а потом снова забивал козла. Он учился на одни пятерки - за вычетом истории КПСС - и ругал последними словами вечернюю форму образования, которая ничего не дает. Его коньками были физика и математика, вернее, не сами эти науки как таковые, а внедрение их во все сферы жизни, куда их еще не успели внедрить. Особенно был помешан на алгоритмизации, но за узостью кругозора понимал ее как-то очень примитивно, что всегда Женю очень веселило. У него всегда была куча совершенно безумных идей, в которых Женя с таким наслаждением купался, словно в теплом бассейне. Кроме этого - при том, что Кирюша одевался, как бомж, выглядел хмырь хмырем и не умел разговаривать с людьми, то есть, казалось бы, не имел оснований, чтобы сильно придираться - он был очень капризен по части общения, и если соглашался с кем-нибудь иметь дело, то исключительно с людьми духовными, с теми, кто постоянно работал над собой и повышал свой интеллектуальный уровень. Например, Светлану он просто не замечал, вероятно, считая непроходимой серостью и пустым местом. Даже Кирюшина девушка, Оксана - а Кирюша был положительный человек и как имел одно это знакомство с какого-то младшего класса, так не имел других - была исключительно развитой личностью, даже писала стихи. Стихи были ужасные, а Женя считал Оксану просто стервой, но мнения своего не высказывал. Это было Кирюшино дело, и стихи приходилось читать тоже ему, и, коли уж он их выносил, ему можно было только посочувствовать.
   В этот вечер Кирюша образовался Жене как родному, что случалось не так часто, потому что Кирюша знал себе цену и далеко не каждому радовался, особенно когда к нему приходили и отрывали от дел.
   - Хорошо, что зашел, - говорил он Жене, усаживая его в кресло. - Знаешь, я как с тобой поговорю, так у меня голова чистая, легкая... мысли там... самому приятно, ей-богу. А то тебе, понимаешь, зудят, зудят про всякое дерьмо, так все, потом инвалид. Мусор, понимаешь, мусор словесный, это просто нет ничего страшнее. Меня наш Виталик достал. Он тестю дачу строит, всю неделю мне все про одно, как он два листа авиационной фанеры за колючку перекинул, как он два кило гвоздей в молочном пакете вынес... и догадался ж молока сверху налить, представляешь? А потом вытирал и сушил каждый гвоздик. Ну, народ у нас... Нет, говорю, Виталя, твою б энергию да в мирных целях... Табуретку вынес. У них там рядом цех ширпотреба, они табуреточки клепают, из обрезков. Гордится - сил нет. А я говорю, Виталя, дурья твоя голова, ведь госимущество, поймают на двух копейках, два года будешь на нарах валяться. Разве он послушает? У них все тащат, так посмотришь, у одного ходка, у другого две... а он-то дурак непуганый.
   Женя засмеялся.
   - Ну, - сказал он. - А то получится, как в анекдоте, рабочий кроватного цеха все детали таскал, хотел кровать собрать, а дома как ни соберет, так все то пулемет получается, то пушка... Есть у тебя что-нибудь новенькое?
   Он всегда с удовольствием выслушивал новенькие Кирюшины идеи. Кирюша развел руками.
   - Смотря что новенькое... - протянул он. - Да мы с тобой когда последний раз виделись-то? Воот, - он назидательно поднял вверх палец. - Вот, Женя, наша разобщенность. Живем в одном подъезде, а видимся раз в месяц. Да какое раз в месяц - реже. Я родственников своих из Липецка чаще вижу, хотя до них пятьсот верст. Но у меня и родственники, правда, такие нахальные рожи: я б их век не видел. Вот тоже, я после них совершенно в нерабочем состоянии, вроде как Виталика. Но они еще хуже. Приедут, неделю шныряют по магазинам, а мы их тут корми. Конечно, я понимаю, у них там голодно, жрать нечего, они всякому куску колбасы рады... но мы ведь с мамой тоже не так много получаем, на что нам такая орда. И добро б они только за жратвой, а то приедут, например, джинсики там купить, дубленочку... Походят по магазинам и обижаются, представляешь? Мы, говорят, знаем, что у вас в Москве все есть, просто это нам так не везет, а вы нам помочь не хотите. Это я, значит, должен не работать, за их вшивыми дубленками в очереди стоять. Да пропади они. В прошлый раз они ночевали у "Лейпцига", вот не вру, с вечера поехали и в каком-то подъезде ночевали. Наверняка загадили весь подъезд. Они как приедут, мне уже просто рвать хочется... ну ты знаешь эту породу... кстати, что хотел спросить: у тебя есть выход на ксерокс?
   В дверях появилась Кирюшина мама, Зоя Семеновна.
   - Жеень, - протянула она с кислым видом и не обращая внимания на то, что прерывает разговор.
   - А? - сказал Женя, оборачивая к ней голову.
   - Что сказал папа насчет гаражей?
   - Не знаю, - ответил Женя, пожимая плечами.
   Иван Валерьянович состоял в правлении жилищного кооператива и был вроде как начальство, хотя от каких-либо дел в этой должности, навязанной ему почти насильно ввиду того, что он и на предприятии был влиятельным человеком и, следовательно, мог посодействовать, если надо - от каких-либо дел он отвиливал с потрясающей ловкостью и знать ничего не желал, перепоручая эти заботы местным склочникам. Зоя Семеновна потопталась на месте, не сводя с Жени хмурых глаз.
   - Да чего ж ты так?
   - А так.
   Зоя Семеновна словно бы о чем-то подумала.
   - Удивительная вещь, - сказала она. - Кого ни спрошу, ни у кого голова не болит. Скоро они забьют гаражами все газоны, да, верхом скоро сядут. А кто им позволил? Кто им позволил, я спрашиваю? Им палец дай, откусят руку по локоть, и костей не выплюнут.
   - Да пускай, - сказал Женя лениво. - Стоят себе и стоят.
   Хоя Семеновна возмущенно вскинула руки.
   - Это что ж получается, все позволено? А у людей он спросил, прежде чем машину покупать? У меня вот спросил? Денег нахапали... я так считаю: живешь в деревне, ну и покупай машину, там и катайся. А в городе нечего. Трамвай довезет. И с собаками тоже. Кто это придумал - в городе собак заводить?
   - Ага, - сказал Женя, делая такой жест, будто поворачивается к Кирюше, и этим закрывает тему, но Зоя Семеновна все не уходила.
   - Так спросишь у папы?
   - Ага.
   Наконец она ушла, и Кирюша продолжал:
   - А мне нужен выход на ксерокс, позарез. Мне все нужно, и печатная машинка, и ксерокс. Мне бы еще типографию. Жаль, что кончились царские времена. Если судить по нашему серому кирпичу, по истории партии, при царе подпольных типографий было больше чем легальных. Но нет у них эмпатии, у большевиков. Они считают, что самим можно, а другим фиг. Но это я все чепуху говорю. Эх, Женя, мне бы дали просто поработать. Книжки умные почитать. А то сижу как червь в норе, людей не вижу...
   - А ты так расскажи, - посоветовал Женя. - Пока словами.
   - Остается, что словами. А то мать все пугается, за сердце хватается. Пиши, говорит, от руки, чего хочешь, а печатный текст это, считай, документ, за него срок дают. Кто, говорит, там разбирать будет? Раз напечатано, значит, антисоветчина. Поди докажи, что не верблюд.
   - Ну, - сказал Женя, потирая руки и облизываясь, то есть изображая человека, готового приступить к накрытому столу, и даже нечто особенно вкусное уже на этом столе углядевшего. - Поведай, что надумал. Не томи.
   Кирюша сосредоточился будто лектор общества "Знание" в подшефном колхозе.
   - Ты знаешь, - сказал он сокрушенно. - Похоже и правда какие-то антисоветские мысли в голову лезут. Да у нас ведь антисоветчина всюду, куда ни плюнь. Чего у нас там? Материя первична, сознание вторично? так вот нет никакой материи. Это я тебе говорю. Вцепились в эту материю как черт в грешную душу. А ее забыть надо раз и навсегда. Нет ее.
   Женя задумчиво почесал затылок.
   - Что-то похожее я уже слышал... - проговорил он. - Наверняка кто-нибудь на эту тему уже высказался... А что нам мировая наука говорит?
   - Хрен ее знает, - сказал Кирюша раздраженно. - Что она говорит. Нам с нашей второй формой допуска этого сто лет не узнать, чего она говорит. Я же тебе и сказал: сижу как червь в норе.
   - Это ты зря, - сказал Женя. - У нас же куча народа буржуазные идеи разоблачают. Должны ж они их как-то пересказывать. Это тебе просто в библиотеке лень копаться. А то ты прорву сил убьешь, а потом окажется, что кто-то уже это все открыл. Как с паровозом. Вон братья Черепановы старались-старались, а Стефенсон он тоже не дремал. Взял и подсуетился.
   Кирюша встревожился.
   - Почему ты так считаешь? А? Скажи, почему ты так считаешь?
   - Да потому что всегда так выходит.
   - Скажи: теория относительности существовала до Энштейна? А?
   - Существовала.
   - Где?
   - Не знаю. Плохо искали. Это закон сохранения нелюбимой тобой материи. Где в одном месте чего прибудет, в другом убудет. И кстати, Ломоносов с Лавуазье они тоже... того...
   - А я тебе точно скажу, - заявил Кирюша. - Теорию относительности больше нигде не найдешь.
   - Я думаю, в пирамидах, - произнес Женя медленно. - Всякий раз почему-то именно так выясняется: где чего открыли, так это в пирамидах уже есть.
   - А ты там был? - сказал Кирюша запальчиво. - Был в этих твоих пирамидах?
   Женя был вынужден признаться, что не был.
   - А чего говоришь? Там найдут... Больше слушай таких искателей. А они тебе расскажут, что там нарисован зверь, который вылитый трактор "Беларусь", а печать фараона вообще вылитый советский знак качества.
   - А действительно, - согласился Женя, прикинув. - Темный мы народ. Вечно Америку открываем через форточку. Мозги у нас какие-то примитивные...
   - Чего это примитивные? - сказал Кирюша обиженно. - Чего это вдруг примитивные мозги?
   - Да я не про тебя, - продолжал Женя. - А просто жизнь у нас какая-то примитивная. Без изыску.
   - Почему это примитивная...
   - Хорошо, - сказал Женя решительно. - Возьмем к примеру нас с тобой. Вот скажи: можем мы понять людей, у которых в жизни нечто из ряда вон выходящее. Допустим, отклонения какие...
   Если Кирюшу волновал вопрос мировой организации, то Женю волновал именно такой вопрос, какой он сформулировал. Ему, как человеку общественному, очень мешало, что их отношения со Светланой, коль скоро они уже существуют, не могут быть широко опубликованы, и о них нельзя кому-нибудь рассказать. Ему казалось, что Светлана мучается именно от того, что им приходится находиться как бы вне определенных порядков.
   - Это ты про гомосеков, что ль? - спросил Кирюша, недоумевая, каким это образом разговор свернул на эту тему, вроде только что говорили об информации, и на тебе вдруг. - Чего ж тут непонятного? У меня брат двоюродный из Липецка, когда в тюрьме сидел, так там...
   - То в тюрьме, - перебил его Женя. - Это, вроде, обстоятельства. А если нет обстоятельств? Вот если у тебя в соседях поселятся? Ты их в гости позовешь?
   - Чтоб они меня да, - сказал Кирюша и добавил обиженно, обиженно от того, что его заподозрили в каком-то компромате. - Я с извращенцами дела не имею.
   - Воот, - протянул Женя в то время как Кирюша подозрительно хмыкал:
   - Тебе-то что? Ты гомосек, что ли?
   - Я, слава богу, нет, - сказал Женя. - А был бы, так что, удавиться? Я просто говорю, что мы простых вещей не понимаем. Ну что ты можешь понять? Если человек, скажем, в запое. Поймем?
   - Да конечно, - согласился Кирюша. - Чего ж непонятного? Сами такие.
   - Запой, - продолжал Женя. - Или если, к примеру, в бега удариться. Поймем? Поймем. Или девок полную квартиру навести. Поймем? Поймем. Если все бросить и в дворники пойти, тоже поймем... Не чуешь, нет? Ну, примитивно живем, примитивно... Причем мы даже гомосеков поймем, если они это по пьянке, но уже если на трезвую голову, то не дай бог. Вот дурь какая-то.
   - Чего-то ты это неспроста, - сказал Кирюша настороженно.
   - Во. Как разговор завел, так значит, неспроста. А я сочувствую... всяким там... тварям... гадам... и прочим.
   Кирюша все еще не понимал, как это так получилось, что недавно речь шла про его, Кирюшины, исследования, и как-то резко они съехали куда-то вбок.
   - А ты силы побереги, - посоветовал он. - Сочувствуешь? Может, ты еще и гуманист? К черту гуманистов. Тебе надо переквалифицироваться. Потому что я тебе скажу со всей определенностью: гуманистов надо душить в колыбели. От них все неприятности. Взять хотя бы лысого Крупского, тоже был гуманист собачий.
   Женя возмутился.
   - Я не такой гуманист, - сказал он. - Я тебе не лысый Крупский.
   - И слава богу. Смени тогда пластинку. А то тоска берет. Что вас волнует, черти! - он даже всплеснул руками. - И не лень же вам мозги засорять. Виталик тоже. как ни придет, так про хищения социалистической собственности шарманку заводит. Да... - Кирюша пригорюнился. - А я ему про одного своего родственника рассказываю, покойника. Он на номерном заводе работал. А кругом мужики кто где, кто на фабрике, кто на автобазе, кто на складе. Все тащат по-черному. А ему обидно, ему вытащить-то нечего. Не как у людей. И жена пилит, мол, что за мужик, не хозяин, не добытчик. Ну, он и вынес. Кусок бериллия в кармане. Больше ж нечего было вынести. Ну и все на этом. Труба. Бериллий это знаешь, какая гадость. Это хуже радиации. От него легкие перерождаются.
   - Нда... - сказал Женя.
   - Да что: родственники, родственники, - продолжал Кирюша. - Я вот заметил, что от родственников как-то всегда отталкиваешься (Женя, навесив на лицо блаженную улыбку, согласно кивал). Иногда чужого человека встретишь и сразу чувствуешь: свой в доску. А среди родственников обязательно с кем-нибудь рылами не сойдешься. Я на эту тему тоже, может быть, буду работать, - он глубокомысленно вздохнул. - И потом ты заметь, что в каждой семье обязательно, как в пословице, не без урода. Железно. Да ты и сам знаешь. Взять вашу семью - интеллигентная семья, да? - все порядочные люди... а сестра у тебя - бэ каких мало...
   Эти слова прозвучали так неожиданно, что Жене показалось, будто его ошпарили кипятком. Он удивленно поднялся, взял Кирюшу за воротник, вынул из кресла и слегка потряс.
   - Ты, - сказал он пораженно и не веря своим ушам. - Ты соображаешь, что говоришь-то?..
   - А что... - начал было Кирюша неприятно покраснев.
   - Ты соображаешь, что говоришь? - повторял Женя. Он словно увещевал Кирюшу, как ребенка, чтобы тот вел себя так, как следует вести приличным детям.
   Кирюша вроде бы понял, что ляпнул что-то не то, но продолжал хорохориться.
   - А что? Разве неправда? Все знают... пусти меня.
   - Да закрой ты рот, - пробормотал в ярости Женя и встряхнул Кирюшу в воздухе, словно бы не найдя другого решения, как бы заставить его замолчать. Кирюша потерял равновесие, грохнулся на кресло, а вместе с креслом на пол. По комнате даже пошло гудение.
   - Ты что, идиот! - заорал Кирюша не своим голосом.
   Женя слегка развел руками, показывая, что другого выхода ему не оставалось.
   - Вставай, - сказал он. - Что ты орешь? Я тебя чуть-чуть, только и всего.
   - Хорош чуть-чуть! Совсем опух? Убери свои грабли, кретин! Убери, сказал!
   Распахнулась дверь, и на пороге, уставив руки в бока, появилась Зоя Семеновна. Настроена она была тоже решительно.
   - Это что такое? - рявкнула она. - Ты чего руки распускаешь? Воин? Я тебя в милицию отправлю воевать. Там и повоюешь.
   - Все, все, - проговорил Женя, одной рукой делая успокаивающий жест, а другой пытаясь подобрать Кирюшу с пола. - Мужской разговор. Все в порядке.
   - А я тебе свои порядки покажу. В чужой дом пришел? Значит, руки не распускай. А то я быстро налажу... У тебя мужской разговор, а у меня такой женский, что небо с овчинку покажется.
   - Да все нормально, ма, - смущенно проговорил Кирюша, который уже поднялся с пола и отряхивался. - Ничего. Кресло уронил...
   - Давай, сочиняй. Я вам пороняю...
   Зоя Семеновна постояла еще немного, грозно поводила бровями, но так как оба в ответ ей молчали, то она повернулась и ушла. Кирюша все продолжал отряхиваться, бормоча себе под нос: "шиза косит наши ряды..." Потом он посмотрел на Женю долгим укоризненным взором.
   - Вот надо было все рассказать маме, - проговорил он.
   - Хорош, - сказал Женя примиряюще, но все-таки возмущенно. - Кто тебя просил языком молоть?
   - Но все же знают! - Кирюше показалось, что он воскликнул слишком громко, и он понизил голос. - Ну ладно, тебе неприятно, я понимаю... Но все же знают... что она дома не живет... с грузинами на юг ездит... всем рот не заткнешь.
   До Жени наконец дошло, что Кирюша имел в виду Валеру. Он как-то забыл, что Валера приходится ему такой же сестрой - вернее, племянницей - как и Светлана. Он привык считать, что у него одна сестра.
   - А ты что - бабушка в подъезде? - сказал он, оправдываясь. - Тоже правдолюбец нашелся. Он меня еще сравнивает с лысым Крупским. А сам извилинами не ворочает. У меня на твою правду условный рефлекс.
   - Лечиться надо с такими рефлексами.
   - Да от любви к правде надо лечиться еще раньше. Вот Павлик Морозов, а... - Жене было очень неловко. - Кирюш! Ну не сердись, ей-богу.
   - Тебе бы врезать, - сказал Кирюша хмуро.
   - Врежь, - согласился Женя с легкостью. Он к тому же подозревал, что Кирюша, несмотря на свое крайне пролетарское окружение врезать не мог никому и никогда.
   - Ты меня ударил, - сказал Кирюша веско.
   - Я тебя не ударял, - возразил Женя. - Я тебя уронил.
   - Ты меня ударил, - Кирюша помолчал и буркнул: - Ладно... Забыли...
   Однако Женя знал, что Кирюша ничего не забывает, не забывает даже того, что ему сказали каким-нибудь не тем тоном лет десять назад, а тем более, когда его так обидели. И Женя был прав, беседа не получалась, а медленно и верно сходила на нет. Они еще вяло поболтали о том, о сем, и Женя понял, что пора прощаться. Ему, конечно, со своей стороны было неудобно, что так вышло, а с другой стороны напротив, смешно, потому что хотя Женя и симпатизировал Кирюше, любил выслушивать все его идеи, и вообще признавал в нем творца а не ремесленника, но все-таки иной раз Кирюша раздражал его до такой степени, что и хотелось дать ему по морде, а все повода не было, а тут повод наконец-то представился. Этот мимолетный случай так и кончился бы ничем, безо всякого продолжения, но тут случился еще один эпизод. Через несколько дней Светлана, которая ничего не знала об инциденте между Женей и Кирюшей - а в том, что она не знала, не было ничего удивительного, так как она не подозревала и о куда более красочных подробностях Жениной биографии, да у Жени и не было привычки докладывать, кому он бил морду - Светлана после рабочего дня слезала с автобусных ступенек, цепляясь сумками за поручни и проклиная про себя автобус, сумки и такую жизнь в целом, как чья-то цепкая рука ухватила ее за локоть.
   - Спасибо, - поблагодарила Светлана, оказавшись двумя ногами на твердой почве. Это ей помогла Оксана, которая вылезла из автобуса раньше, и была налегке. От остановки они пошли вместе. Когда обе они обменялись выражениями взаимного сочувствия, что приходится ездить в таком транспорте, а также обсудили кое-какие пустяки, Оксана, в порядке перечисления обстоятельств, которые мешают жить, проговорила: "да, ну и братец у тебя! учудил, я тебе скажу. Ты слышала, что он учудил?"
   - Нет, - сказала Светлана, нимало не удивляясь тому, что Женя опять что-то учудил.
   Оксана с удовольствием хмыкнула - с удовольствием от того, что нашелся свежий человек, которому она могла рассказать о случившемся, смакуя отдельные детали.
   - Он Кирюшку избил, - сказала она. - Знаешь, как он ему въехал? Ужас! Причем набросился как-то ни с того ни с сего. У них и никакой ссоры не было. Сидели, спокойно разговаривали, а твой братец вдруг встал, и хлоп его в ухо. Он чего, всегда такой? Кирюша говорит, я сразу, говорит, понял, что человек не в себе. Даже сдачи давать не стал. Ну, оценил человек ситуацию. Но я ему говорю: Кира, как же так? А если б у него в руках кувалда была? Нет, нервный он у вас, прямо ужас. Я всегда говорю, что от армии человеку один вред.
   Светлана привычно покачала головой, потому что таких историй она за свою жизнь выслушала великое множество.
   - Не знаю, - сказала она. - Я там с ним не была. Бог знает, о чем они говорили. Я только знаю, что Женька ничего неправильно не сделает.
   - Да ну! - сказала Оксана, отмахнувшись. - Это, конечно, с твоей стороны очень трогательно, что ты сор из избы не хочешь выносить. Но согласись, он у вас не очень приятный человек. Я его как-то всегда опасаюсь.
   - Женька ничего неправильно не сделает, - повторила Светлана меланхолично. - Никогда. Я-то его знаю... - и то ли оттого что была уставшая, то ли от врожденной ненаблюдательности Светлана не заметила, что Оксана как-то внезапно осеклась и ничего не стала ей возражать, хотя такое покладистое настроение было для Оксаны вовсе нехарактерно. Она вдруг сразу переменила тему и заговорила о других, совершенно женских вещах: о том, как лучше переплавлять остатки помады, выковырянные со дна использованных патронов, как приготовлять из мойвы шпроты, а из творога с содой - плавленый сыр. В ее глазах светилось торжество первооткрывателя. Что до Светланы, то она, придя домой, вообще забыла об этом случае, так как ей хватало проблем и без него.
   Женя тем временем все искал способ легализоваться и выйти на поверхность. Нечто вроде такой возможности раз увиделось ему, когда он сидел у своего приятеля Бори Головина. Боря был личностью скользкой и вообще сомнительной. Он родился где-то на Волге, под сенью химического гиганта оборонного назначения, в тех местах, где профзаболевания встречались чаще, чем насморк, и редко кто доживал до пятидесяти лет. Там же, при заводе, Боря получил высшее образование соответствующего профиля, отработал два положенных года и исчез. Через пять лет, о которых он никогда не рассказывал, как и где их провел, Боря вынырнул в Москве со столичной пропиской в паспорте - как он получил ее, было загадкой, так как Боря никогда не был женат, и это было точно известно, да и на стройке не работал. Прописка эта была чистой формальностью, так как дом, в котором Боря был прописан, то ли подлежал сносу, то ли был уже давно снесен. Пропиской Боря очень гордился, он гордился тем, что не связывал себе руки, не охмурял девок и не тащил их в загс, как какие-нибудь ублюдки, а добился своего так, как положено мужчине. Далее следовал прочерк, и как именно мужчине положено, Боря не расшифровывал. Он снимал квартиру, самостоятельно вел хозяйство, и как только какие-либо женские руки пытались вмешиваться, то Боря беспощадно выставлял виновную за дверь. Убожество в Бориной берлоге сочеталось с недопустимой роскошью, и, например, чашки с отколотыми краями или чугунный утюг, который для того, чтобы подогреть, надо было поставить на газовую плиту - такое барахло стояло рядом с цветным телевизором. В общем, Боря был независим до того, что напоминал пародию на независимость, и в его жизни было много темных и отчасти очень подозрительных пятен, которые порою неожиданно проявлялись то тут, то там. Например, он свободно говорил на двух языках - на английском и на французском (произношение, правда, и в том и в другом случае у него было волжским) - а это казалось очень настораживающим, зачем бывшему инженеру-химику знать целых два иностранных языка, когда в большинстве случаев он толком не знает и своего родного. Итак они с Женей сидели, пили пиво, и Боря рассказывал, что хочет эмигрировать. С тех пор как одна цель была достигнута, и Боря стал полноправным москвичом, у него появилась новая цель - уехать куда-нибудь поближе к цивилизации.
   - В Америке все по-другому, - говорил Боря, качая головой. - По-другому, все по-другому... да дело даже и не в Америке. Хрен с ней. Там уже все изгажено. Главное, что все по-другому. Это как если все поменять, плюс на минус, минус на плюс. Там же консервы делают - для собак. Для собак, понимаешь? У нас ты банку тушенки не купишь, только к празднику и по особой записи. А у них - для собак. У меня ребятишки знакомые были в Австралии с ансамблем, как эти консервы увидели, так просто одурели. Их там из мяса кенгуру делают. Вроде как оно для человека жесткое считается. Наши ели - нормально, говорят. Туда бы кильку в томате, что бы они про нее сказали...
   - А куда ты собрался? - спросил Женя, который размытых рассуждений не любил, а напротив, любил в каждом деле конкретность.
   Боря вздохнул и пожал плечами.
   - Так спрашиваешь, будто есть выбор. Если б я знал. Все рвутся, ах, Европа, ах, Америка. А там давно все изгажено. Европа вообще вся изгажена вдоль и поперек. Вырождающиеся нации. Америка раньше была еще ничего, а теперь там тоже все изгажено. Я бы в ЮАР лучше поехал. Там и климат хороший и негры на своем месте. Африка... я про Африку еще в детстве мечтал, когда глупенький был. У меня и карта на стене висела... Но их там, конечно, скоро тоже резать будут, этих белых, рай у них ненадолго. Еще я бы в Азию куда-нибудь поехал, только не в Японию. В Гонконг или Сингапур... где посвободнее.
   - В Японии вроде тоже неплохо, - возразил Женя, прикинув, как там на его взгляд, хорошо в Японии или же нет.
   - В Японии? Да бог с тобою! Там еще хуже, чем у нас. Там потогонная система. И все друг у друга на шее сидят. Не зря ж они нам все Курилы простить не могут. Другие б плюнули давно... Вообще, конечно, восток - это дело тонкое. Лучше все-таки ЮАР. Одному трудно ехать, - вдруг сказал он мрачно. - Надо запасной аэродром иметь. Верные люди нужны. У меня был один человек на примете, но он все, на иглу сел. Теперь конченый. С ним теперь не то, что за границу, за угол в магазин не пойдешь... - Боря поднял глаза и уперся в Женю нехорошим взглядом. - С толку я тебя сбиваю, студент. Тебе учиться надо. Ясно, что я тебе обзор делаю, клуб кинопутешествий. Все упирается в законодательство. И в людей. С кем свяжешься, и где посадку подготовишь, - он отхлебнул из стакана и сморщился с таким видом, будто там был, по меньшей мере, самогон.
   - Меня с толку не собьешь, - сказал Женя. - Я в нашей обороне замазан по самую задницу. Но ты прав. Раз решил ехать - езжай.
   - Мы все замазаны по самую задницу... - пробормотал Боря. - У меня у самого было пять лет сроку... Не в том дело... Просто я созрел. А ты не созрел. Может, еще созреешь, а может, нет... давай, еще налью.
   Боря налил, и мрачность его перешла уже в ту стадию, когда все окружающие начинают испытывать угрызения совести за то, что они вообще когда-либо веселятся.
   - Каждый решает для себя, - проговорил он. - Я все понимаю. Конечно, у них там и Голливуд... и реклама дурацкая... и сами они тупые... и зубы у них искусственные у всех... это я все знаю. Но там не страшно, понимаешь? Мне здесь страшно каждую минуту. Оттого что я здесь. Раз я здесь, то мне страшно, понимаешь, студент? Я боюсь с той самой минуты, как родился. У нас страна такая - что страшно. От нас все требуют, мол, Родину любите... да это ж мазохизм ее любить! Это ж извращение чистой воды. Можно любить, когда тебя не любят, правильно? Но как ее любить, когда она тебя всю жизнь, с советского роддома, за яйца тянет? Нет, ну я прав? Скажи, я прав или нет?
   - Ты прав, - согласился Женя, который теоретически был с Борей полностью согласен, но чего-то ему все-таки не хватало, чтобы встать на эту точку зрения, и тут он вспомнил, чего именно: - Ах да, ведь ты язык знаешь.
   - Что язык, - сказал Боря непонимающе. - Язык выучить можно.
   Тут Женя решил про себя, что он непременно должен выучить язык, не оттого выучить, что он проникся Бориными идеями, а оттого что, в самом деле, позор не знать иностранного языка. Он сразу представил, какой у него будет крутой имидж, когда он сможет спокойно разговаривать, скажем, по-английски. Он представил себе подобную картину, и то, что он увидел перед своим мысленным взором, ему очень понравилось. Он прикинул, что ему нужно для того, чтобы начать, а пока он придумывал, к Боре в дверь позвонили, и тот вышел. Не вставая с дивана, мельком выглянув в коридор, Женя увидел молодого человека его приблизительно лет, внешность которого показалась Жене сначала странной, а потом, когда он осознал, что конкретно в молодом человеке было странного, то вынужден был признать, что это не странность, а скорее нечто для него, Жени, непривычное. На молодом человеке, который тут же был представлен как Алик, все было сверхъестественно чистым и аккуратным, таким, что в другом эта аккуратность, быть может, раздражала, но в Аликовом веселом лице, в очень веселых глазах содержалось нечто вроде противоядия, то есть никак нельзя было сказать, что он чистюля и зануда. Женя сразу вспомнил, что сам он одет так, что, по словам Светланы, вызывает ассоциации с картиной Айвазовского "Девятый вал", или вообще что-нибудь вроде бури на море или кораблекрушения. Извинившись, Боря увел Алика на кухню, а Женя, чтобы особенно не прислушиваться к разговору, который не предназначался для его ушей, встал и выглянул в окно. Внизу он заметил бежевую "тройку". Рядом, только что захлопнув дверь, стояла девушка в синем берете и клетчатой синей юбке и, запрокинув голову, смотрела на верхнее окно. Потом из машины высунулась чья-то энергичная рука и затащила девушку внутрь. Женя думал о том, что рассказал ему Боря, и его воображению, никогда до этого не пересекавшему полосатых рубежей родного государства, внезапно представились видения, выплывавшие одно за другим в памяти из прошлой темноты кинотеатров: блестящие стекла аэровокзалов, коттеджи с яркими точками гераней, игрушечная чистота каких-то чужих улиц и конфетный фантик - пальмы, пальмы, нависавшие над южным морем и медленно, с чувством собственного достоинства колыхавшие своими огромными перьями при дуновении морского ветра. Он удивился тому, что раньше ничего подобного не приходило ему в голову, хотя могло бы и прийти. С кухни тем временем доносились обрывки разговора: - что ты гонишь, я весь вечер был дома... за мальчика меня держишь? может, тебе счетчик включить? - Да ты замаскировался... я подъезжал - у тебя свет горит, вышел, колесо подкачал - уже не горит... я к тебе на работу приезжал... - Про работу лучше молчи... не соображаешь? знаешь, какой у меня контингент? У нас мусора на входе, почетные чекисты, а ты с бабой голой в машине... - Ты же знаешь Маринку, - отвечал Алик таким тоном, с каким обычно прячут улыбку. - Не знаю, и знать не хочу.... не мог ей задницу прикрыть? я тебе тоже не фраер. - Женя, знавший, что Боря иной раз дает деньги в рост, понял, что речь шла о каком-то долге, и потерял интерес к разговору. Он посмотрел на книжную полку у Бори над кроватью, где стояли кое-какие запрещенные книги, в том числе переправленные из-за границы. Например, стоял один том Набокова. Женя что-то слышал про Набокова краем уха, и сейчас ему стало даже стыдно от того, что он никогда не выразил желания прочесть этого Набокова. Боря охотно давал его читать, только не разрешая выносить из комнаты, но Женя вообще читал очень быстро и, прикинув на глаз толщину тома, решил, что за один вечер вполне справится. Он приступил немедленно, пока есть время, вытащил книгу с полки, раскрыл на середине и стал читать наугад для того, чтобы просто иметь представление. Он прочитал приблизительно две страницы, и все время, пока читал, внушал себе восторг по поводу того, что доставлялось ему в голову, но тут обнаружил, что ему, несмотря на все восторги, смертельно скучно. Тогда он вздохнул и втиснул книгу на место. Тем временем Боря с Аликом договорились и пришли в комнату оба в хорошем настроении. Алик выпил стакан пива, приговаривая "ты же знаешь, я за рулем". Он был легкомыслен и явно ни о чем не думал, тогда как Боря развивал остатки какой-то своей идеи: Да мне-то что? Можешь хоть одеть белую юбку и сплясать танец маленьких лебедей. Каждый по-своему с ума сходит. Но все равно твои девки тебя разорят. Скажи дураку, - он обратился к Жене, хлопнув себя ладонями по коленкам. - И много девок? - спросил Женя. - Немного, - сказал Алик с ленивым спокойствием и, обернувшись к Боре, рассмеялся: - Что ты пристал как банный лист? Я ж твоих не пересчитываю. - Да мне что, может, ты сын миллионера, - Боря отмахнулся и опять обратился к Жене. - Скажи дураку, мало того, под статьей ходит. - Смотря под какой, - сказал Женя. - Да под той самой, - сказал Алик, пожимая плечами. - Под какой все ходят. - Если идиоты, то все. Сколько твоей Янке? Пятнадцать? А между прочим... - Скажите! Можно подумать, ты под ней никогда не ходил. - Я? - Боря даже обиделся. - Никогда. Я никогда ни под какой статьей не ходил, понимаешь? Это вы, маменькины сыночки, с жиру беситесь... - Да не крути! Хрена ты читал уголовный кодекс, знаток? У нас статьи по заявлению, ты пикнуть не успеешь, как тебя заметут... - они пустились в горячий комментарии к уголовному кодексу, а Женя молчал, рассматривал Алика, вспоминал ту девушку в синем берете и думал, что, пожалуй, для Светланы это и есть подходящее общество, так как люди, во-первых, были довольно приличные и явно не вылезли из подворотни, а даже напротив, и кроме того должны с легкостью принимать любое отклонение от принятой нормы, какое ни скажи. Он вмешался в разговор, поддержал Алика, и даже вспомнил, что ответственность за совращение малолетних ему то же грозила тогда, когда Светлане было семнадцать лет, вспомнил даже, что Роман Авдеевич как-то пообещал привести эту угрозу в исполнение (в Женином туманном пересказе все выглядело гораздо более трагически, чем на самом деле). По Бориному лицу уже было видно, что он просто никого из них не считал за людей, ни Алика, ни Женю. В разгар перепалки Алик поднялся со словами "ну все, у меня Маринка с Яшкой в машине, Маринка сейчас начнет звонить на весь двор", и Женя быстро попросил его подвезти. Боря выкатил было глаза, но Алик уже махнул рукой, и они с Женей стали спускать по узенькой подъездной лестнице. - Я сейчас на Щукинскую, - объяснял Алик. - Янку надо отвезти к художнику. - Рисует? - спросил Женя. - И как еще рисует. Со страшной силой. Говорят, прям чистый Матисс, - Алик снова добродушно рассмеялся. - Правда, я в Матиссе ни фига не шарю. - А кто говорит? - спросил Женя. - Маринка. Она в этом деле фишку сечет. А я больше клапана прочистить, шланги поменять...- Они вышли и сели в машину. Женя хорошо не рассмотрел ту девушку, которая находилась на переднем сидении и была представлена ему как Марина, заметил только пушистую шерстяную кофту, от которой видел рукав и плечо, энергичную мягкую руку, то и дело при каждом слове взмывавшую в воздух, и певучий дружелюбный голос. Вторая девушка, которую представили как Яну и называли Яшкой, как только Женя залез в машину, сразу забилась на другой край сидения. Она, как положено быть всякому художнику, была оригинальна: очень прямая, очень тоненькая, с крошечным треугольным личиком, усыпанным рыжими веснушками, и огромными серо-синими глазами, занимавшими по меньшей мере пол-лица. На ней была широкая синяя юбка в клетку и синий берет, из под которого длинными рыжими прядями спускались волосы. В салоне сразу же возник какой-то оживленный разговор, который, судя по всему, Марина ранее прервала на самом интересном месте, и теперь продолжала. Женя был вовлечен по мере сил, хотя Марина явно даже не рассмотрела его, а, сидя впереди, и вовсе не видела - но это обстоятельство ей не мешало.
   - Забыл, опять забыл, да? - говорила она со смехом, и Женя видел, что не сиди Алик за рулем и не выезжай он именно в это время к Арбатской площади, его бы просто затормошили, как малыш тормошит плюшевого мишку. - Вот скажи, что не забыл! Он о нас все время забывает, - пояснила она Жене.
   - Да не забыл, говорят, - отозвался Алик. Кажется, у него были железные нервы. - А просто разговор был деликатный... нечего гнать, - и с этими словами он ловко обогнал зеленый "Москвич", похожий на машину Романа Авдеевича.
   - У тебя все время деликатный... у него все время деликатный, - пояснила она Жене.- А позавчера? Я приезжаю к нему на этот чертов склад в двенадцать ночи, кругом темно, страшно... ни души... хоть бы нос высунул.
   - Во дела, - отмахнулся Алик. - Что я - реактивный, через весь склад мчаться. Я был на другом конце.
   - Ну да, на другом. Нет, мне нравятся у них порядки, - сказала она вполоборота к Жене. - Я иду себе по каким-то буграм застывшим, у него спрашиваю: что это у вас, цемент застыл? А он говорит: нет, это мука. Ничего себе. В ангар какой-то входим, у меня под ногами что-то щелкает, я сослепу-то не вижу. Говорю, что это у вас накидано. А он мне говорит: да это кофе валяется. Тут же прям посреди кофе у него машина стоит, он ее чинит, бензин, смазка всякая... Ты б там хоть подмел, что ли.
   - А зачем, - сказал Алик. - Что я им, уборщица? Я сторож. Я им подметать не обязан.
   - Он не обязан, да? А мне теперь кофе поперек горла станет, как я вспомню, где он у тебя валяется.
   - Ты утешай себя, что ты с другого склада пьешь.
   - Да?
   - Да.
   Тут вмешался Женя и заметил, что если, к примеру, вареная колбаса до сих пор не становится поперек горла, то с этим горлом все в порядке, и Марине ничего не грозит. Пока Яна молчала и, полу открыв папку так, чтобы Женя не видел содержимого, тоненькими пальчиками перебирала листы, изредка косясь в сторону. Она выглядела лет на четырнадцать, но Женя заметил, что она нарочно закашивает под девочку и, если бы не ужимки и манеры, она, быть может, смотрелась бы и на двадцать. Внезапно она отложила папку в сторону, потянулась вперед, и пальцем, похожим на спицу, изо всей силы ткнула Марину в бок.
   - Яшка! - закричала Марина. - Ох, поганка. Кончай хулиганить.
   - Усталая улитка... - протянула в ответ Яшка тонким, дребезжащим и очень вредным голоском.
   - Яшка! - Марина задергалась, пытаясь обернуться назад. - Я тебя свяжу!
   - ... медленно ползла...
   - И рот заткну!
   - ... к листу...
   - Алик, ты видел эту поганку!
   - ... капусты.
   - Убью!
   - Мочалки, - устало сказал Алик, подавая, наконец, мужской голос. - Умерли. - Сразу стало тихо, и Женя понял, что Алик в этой компании достаточно авторитетен. Женя не понял смысл диалога и, пока Яшка отвлеклась, потянул на себя ее папку. Спохватившись, Яшка сделала какое-то неуловимое, очень сложно и редкое по грациозности движение и подняла на него глаза. Жене стало не по себе, до того это оказались огромные, мутные, недобрые и бесконечно глумливые глаза. Он перевел скорее взгляд на выпавший из папки лист, где на коричневой бумаге был тонкими линиями набросан какой-то темный пейзаж.
   - Шикарно, - сказал Женя звенящим от восхищения голосом. - Чистый Коро, - про Коро Женя точно помнил, что он тоже коричневый. - Даже лучше, - и пояснил. - Потому что четко нарисовано.
   Яшка опять подняла на него глазищи, выдержала несколько секунд и приглашающим жестом подвинула папку в его сторону - не открыла, а именно подвинула.
   - Это цикл, - сказала она, опустив ресницы. - Дождливая эпоха.
   Тут Женя обратил внимание, что за окном идет дождь, и стекла машины мокрые, а по ветровому стеклу ползают дворники.
   - Ох, ох, ох, - сказала Марина насмешливо. - Яшка включила обаяние. Яшка! Выключи.
   Яшка в ответ горестно вздохнула.
   - Когда умолкает голос сожаления, - пробормотала она под нос, забирая папку обратно. - В моих ушах еще слышны колокольчики моей младенческой безмятежности.
   - Фу, как выспренно, - сказала Марина, пожав плечами. - И потом, у тебя два раза "мой".
   - А не убирается, - сказала Яшка.
   - Чего ты к ней пристала, - сказал Алик примиряюще.
   Однако Женю немного волновали их мелкие стычки, он просто лишний раз убеждался в том, что это подходящая компания для Светланы, и что эти люди должны ей понравиться, а их явно не шокируют его, Жени, отношения со Светланой, а значит, у него была задача за несколько минут получше с ними познакомиться. Он уже понял, что они видимо гордились Яшкой, и поэтому снова взял у нее папку и расхвалил в отдельности каждый рисунок. Одно время в школе их много водили по музеям, так что его похвалы звучали в общем правдоподобно, так что они с Аликом еще обменялись телефонами и расстались по-приятельски.
   Через несколько дней Женя как-то случаем заглянул в комитет комсомола. Не то чтобы у него там было какое-нибудь дело, а просто проходил мимо и зашел. Было довольно много завсегдатаев этого места, которые заходили не потому что было дело, а потому что шли мимо. Женя был один из них. Он подобно большинству активных людей занимался разными комсомольскими делами, так как никакими другими делами активно заниматься было нельзя: либо это не разрешалось, либо за это сажали. Сидеть не хотелось никому. Итак, Женя вошел, и дверь за ним скрипуче замерла в раздумье, то ли закрываться, то ли напротив распахнуться. Женя не стал возвращаться, так как понимал, что усилие пропадет зазря, и что стоит ему закрыть эту нерешительную дверь, как немедленно влетит кто-нибудь еще. На середине комнаты стоял длинный стол, весь покрытый велюровой, изумрудного цвета, в лучших картежных традициях, скатертью. За столом маялась от скуки группа инструкторов. Так как делать им было совершенно нечего, то они придумали себе такое занятие: ставили на середину стола вентилятор, включали и тупо следили за его траекторией, пока вентилятор не сваливался со стола, и тогда его втаскивали обратно за электрический шнур, снова ставили на стол, и процесс продолжался. Вентилятор был со смещенным центром тяжести. Еще уши у него были жеваные, и когда его включали, то он ими громко хлопал. В общем, это был интересный вентилятор, и инструкторы развлекались от души. В стороне от праздной молодежи сидел начальник оперотряда, с осознанием некой сверхзадачи на лице, тоскливо грыз ручку, сочиняя то ли рапорт, то ли отчет, и следил за вентилятором краем глаза. Видно было, что ему мешали сосредоточиться. У обычного ученического стола в углу находились двое. На стороне посетителя, блестя ранней лысиной, сидел ассистент кафедры дифференциальных уравнений, просматривал какие-то бумаги, и по ходу дела тихо шипел и чертыхался. Там, где положено быть владельцу, каким-то хитрым акробатическим образом качался на стуле толстый заведующий организационным сектором. К уху он ласково прижимал телефонную трубку и орал в нее так, словно его резали. При Женином появлении ассистент поднял на него бессмысленные глаза, обвел его смурным взглядом и по инерции чертыхнулся. Начальник оперотряда молча сунул Жене ладонь, предварительно переложив из нее в рот шариковую ручку. При этом он обратил внимание на заведующего оргсектором. Очевидно, его заинтересовало, когда тот свалится вместе со стулом на пол, и он не хотел пропустить момент. Между тем заведующий оргсектором продолжал жизнерадостно орать: "Слушай, баран! Я тебя, баран, ждал целых полчаса! Что за народ, даже квасить лень! Чего? Ну, ты козел... Ты просто козел, баран, у меня слов для тебя нет, ты меня просто обидел, понял, японский бокс, вот так и знай, что ты меня обидел!.."
   Тут дверь с грохотом распахнулась от сильного пинка, и в комитет влетел председатель, Володя Гриценко. Пока он, сдвинув брови в какой-то неестественной гримасе, изображавшей деловитость и солидность одновременно, пожимал всем руки, заведующий оргсектором на минуту отвлекся от телефонной трубки.
   - Вова, Спартак чемпион! - крикнул он вместо приветствия. - Видал пенальти, я рыдал, я просто рыдал! Замажем, что с Динамо... - но тут Володя перебил его, потому что встал напротив и рявкнул:
   - А ну брысь отсюда, урод!
   - Пока, баран, - сказал заведующий оргсектором и повесил трубку.
   Володя приземлился на освободившийся стул, перевел дух и, сразу сделавшись как-то спокойнее, огляделся по сторонам и погрозил заведующему оргсектором пальцем.
   - К креслу примериваешься? В начальство метишь? Хрена ты у меня получишь.
   - Да ни сном ни духом, - невозмутимо ответил заведующий оргсектором. - Надо ж куда-то сесть.
   - Воон в уголочек садись, - Володя раскрыл дипломат, достал из него мороженую курицу и пакет, закутал курицу в пакет и положил обратно. - Не успеешь оглянуться, как кто-нибудь уж норовит... смерти моей хотите? хрена получите... я еще живой...
   Ассистент с завистью покосился на курицу, а потом поднял глаза и уперся в Володю пустым взглядом.
   - Как думаешь, - сказал он озабоченно. - С первого курса много народа выгоняют?
   - Ну, выгонят, - протянул Володя. - Человек пять. А может, десять...
   Ассистент закатил глаза так страдальчески, как, наверное, закатывала их при жизни только что убранная в дипломат курица.
   - А такого, чтобы совсем не выгоняли, не было? - пробубнил он голосом, который от огорчения сделался гнусавым.
   - Шутишь, - сказал Володя коротко.
   - Такого не бывает, - охотно объяснил заведующий оргсектором. - На моей памяти не было. Вот как группу целую выгоняли - это было. А чтобы никого...
   - Выговор, - сказал ассистент убито. - А с картошки тоже выгоняют?
   - А как же.
   - В этом году одного парня вышибли, - пояснил заведующий оргсектором. - Его с девчонкой где-то на сеновале нашли. Хотели и девчонку выгнать, но у нее папаша сильно крутой. А я считаю, ее надо было в первую очередь... в самом деле, чего, проституток всяких...
   - Еще выговор, - сказал ассистент с видом покорности судьбе, перебивая рассуждения заведующего оргсектором на моральные темы. - А неуспевающих как... обычно много?
   - Ты теперь начальник курса будешь? - спросил Володя весело, точно внезапно вспомнил о чем-то приятном, о таком приятном, что настроение его сразу улучшилось.
   - Ну, - сказал ассистент и добавил, хотя Володя больше ничего не говорил: - Тебе хорошо веселиться. А я теперь вроде козла отпущения. Ты чего думаешь? Ведь это на пять лет! Пять лет им, сопливым, носы вытирать!..
   - Шесть, - хладнокровно поправил его Володя и, пока ассистент бормотал под нос: "шестой не в счет, там полгода, я их и не увижу..." , он прижал к подбородку плечом телефонную трубку, а руками зашарил по столу: - Где справочник? Стоит уйти, как все, как после третьей мировой... Ну, ты, - он уставился на заведующего оргсектором. - Где справочник?
   - Да нужен он мне! - фыркнул заведующий оргсектором. - А куда ты звонишь?
   - В большой комитет.
   - Это я тебе и так скажу, - скромно заметил заведующий оргсектором. - И без справочника.
   И он сказал.
   - Ишь ты... - проговорил Володя, набирая номер. - Телефон начальства он на память помнит... Небось по прямой туда стучишь? Тайный агент у нас тут, да? Вот вы когда раскалываетесь...
   На секунду он замер, пока заведующий оргсектором возражал "да ни сном ни духом", а потом бросил трубку.
   - Болтают... - объяснил он и снова обратился к заведующему оргсектором. - Агент всегда на пустяках раскалывается, понял?
   - Это бараны всякие раскалываются, - снисходительно бросил заведующий оргсектором. - А ты сам-то чего туда звонишь?
   - Гешку хочу застать. Мне Соловьева сегодня телегу принесла. Их, представляешь, вместе с Ленкой Кудряшовой отправили туда дежурить. А заказы ж вчера были. Им урод какой-то говорит: ну-ка, девушки, дуйте за гречкой. А ты Соловьеву знаешь (заведующий оргсектором заржал так, что вентилятор свалился с зеленого стола на минуту раньше, чем ему полагалось согласно прогнозу). Она ему вставила по полной программе, мол, мы пришли работать на дело нашей партии и лично, нас, мол, ждет светлое коммунистическое завтра, ни про какие заказы мы знать не знаем, а вы, собака, преследуете свои шкурные интересы, ну и прочее ля-ля. Ты знаешь Соловьеву. И с утра ко мне уже с телегой. А я ж не знаю, кто это был. Может, Гешка знает.
   - Да какая тебе разница, - проговорил заведующий оргсектором философски.
   - Я тебе дам, какая разница, - Володя еще погрозил заведующему оргсектором, на этот раз уже кулаком. - Нет, он смерти моей хочет. Субординации не знаешь? - и мечтательно добавил: - Сдать бы тебя в армию, обалдуя. Там тебя живо научат.
   - Вместе научимся, - сказал заведующий оргсектором лениво.
   - Не дождешься. У меня с этим делом все в порядке.
   Он побарабанил пальцами по столу и обратился к Жене:
   - А я все смотрю на тебя и думаю, какое у меня к тебе дело? Склероз, первая стадия. Ну-ка зайдем.
   Позади была дверь, которая вела в смежную комнату, и куда Володя позвал Женю, когда встал. Открыв эту дверь, он замер на пороге: в комнате сидели две девушки, ели большущий плод хурмы, передавая его из рук в руки, облизывали пальцы и еще подводили тушью глаза. На столе перед ними лежали сумки, шапки, пальто, а также два скромных листочка. При виде такого явления Володя сперва потерял дар речи, но потом ожил.
   - Таак... - протянул он сурово. - Девушки, а вы что здесь делаете?
   - Объяснительные, объяснительные пишут! - поспешно закричал за его спиной заведующий оргсектором. И добавил, разводя руками: - Прогульщицы.
   Володя обернулся к нему и молча изобразил на своем лице громы и молнии.
   - Оборзел?.. - прошипел он возмущенно. - В архив?.. Посторонних?.. Я тебе выговор... с занесением... в личную карточку... Девушки, - сказал он уже более светским тоном. - Здесь не место... пойдите сядьте куда-нибудь.
   Девушки, презрительно пожав плечами и вложив в это пожатие все, что они думали, собрали вещи и с высоко поднятыми головами пошли к выходу.
   - И раздеваться надо в гардеробе, - добавил Володя им вслед. Одна из девушек скривила рот и негромко процедила сквозь зубы:
   - Там нижнее белье не принимают.
   Хлопнула дверь.
   - Как фамилия? - набросился Володя на заведующего оргсектором, но тут же махнул рукой. - А, хотя ладно. Черт с ней. А вот с тобой не черт. Тебе голову оторвать... Чего сидишь? (Оргсектор мечтательно заулыбался). Ты Комару звонил? (Нету его, - пояснил Оргсектор. - Лазает где-то.) Да не мои проблемы! Сиди, дозванивайся. И скажи ему, что если он сегодня мероприятие сорвет, то завтра пусть лучше сам приходит на бюро подмытый и в полной готовности, чтоб лишний раз не искать. А если не дозвонишься, то можешь с ним заодно попу мыть. Ах да, к тебе (палец вытянулся в Женину сторону) у меня ж к тебе было дело. Идем.
   Когда они оказались в помещении, столь гордо называемом архивом, Володя вполголоса предупредил:
   - Только по дружбе и только между нами.
   - Естественно, - успокоил его заинтригованный Женя.
   - Бумажка на тебя пришла, - сообщил Володя. - Бумажечка... Анонимочка...
   Женя насторожился, а Володя между тем достал из кармана ключ и с лязгом и скрежетом отпер сейф, который запирали исключительно ради самоутверждения комсомольского начальства, и за металлической дверью которого - Женя это знал - не было ничего кроме учетных карточек и печати "оплачено" в комплекте с бутылкой фиолетовых чернил и штемпельной подушечкой. Кроме того, туда еще время от времени попадали документы вроде того, о котором Володя сейчас говорил. - Теоретически, - говорил он, - она не существует. Мы анонимки не принимаем. Ну а фактически сам знаешь. Мне сегодня из деканата переправили. Только повторяю, это строго между нами.
   Бумага наконец появилась на свет.
   - Посмотри, - сказал Володя. - Может, кого узнаешь.
   Женя с гадостным предчувствием развернул куцый листок в клеточку. Почерк был незнакомый, но типично женский. Настолько типичный, что Женя не взялся бы утверждать, видел он когда-нибудь этот почерк или не видел. В те несколько секунд, пока Женя разворачивал и устанавливал этот листок перед глазами, он успел передумать очень много, а именно: о чем там говорится? что он за последнее время натворил или же кому перешел дорогу? а может, сказал чего-нибудь про власть? Про власть он, правда, говорил много и всегда, но при этом он понимал, что благонадежность студентов не есть вопрос деканата, и в деканат по такому делу писать не станут, а напишут сразу, куда надо. И, скорее всего, таки пишут. Сфера же интересов деканата представляла, как правило, обычную бытовуху: прогулы, пьянство, приводы в милицию, аморальное поведение и прочее в том же духе. Женя мысленно все это перебрал и не смог остановиться ни на чем конкретно, хотя не смог и категорически отказаться ни от одного из этих явлений: во всем он был виноват понемножку, но не так, чтобы выделяться из прочей студенческой массы. Тогда Женя стал читать, и с первых же строчек словно бы увидел со стороны, как заливается краской до кончиков ушей. Это была какая-то фантастика. Простыми и ясными словами, как свойственно только женщинам, в письме было сформулировано то, в чем он сам иной раз не отдавал себе отчета. Кому-то со стороны было известно о его связи со Светланой много больше чем ему. Женя считал, что никто об этом не догадывался. Во всяком случае, он тратил очень много усилий, чтобы никто не догадывался, а тут на тебе, получалось, что все эти усилия были напрасны. В письме так прямо, ровными четкими буквами было написано: "состоит в интимных отношениях с собственной сестрой". Женя поморщился и стал припоминать, для кого из знакомых были характерны такие пошлые обороты. Сперва он подумал, что произошла утечка информации с Алешиной стороны, и это Алеша мог кому-нибудь открыться в припадке горькой откровенности: или другу или женщине. Потому что Алеша в письме не упоминался, и еще Светлана была названа сестрой в той уверенности, будто она действительно сестра (а сестрой она Жене не была), то есть письмо было изобретено человеком, который вроде бы слышал звон, но не знает подробностей. Потом Женя вспомнил Алешину патологическую скрытность и вообще, что он никогда не рассказывал о личной жизни, и еще автор письма хотел сделать гадость лично Жене. Женя также вспомнил, что кругом достаточно было наблюдательного народа, который, зная об их родственности со Светланой, вполне мог делать выводы из собственных наблюдений: взглядов, жестов, случайно оброненных фраз... Фактически они были на виду у всего "Аметиста", на виду у соседей... когда Жене пришли на ум соседи, то он внимательно прочел некоторые наиболее красочные в своей патетике обороты письма, сообразил, что они ему напоминают, и понял, что это писала Кирюшина Оксана, больше некому. От такого открытия ему стало не легче. Она-то откуда знала? И кто еще знал?..
   Володя стоял рядом, неприятно морщился и чесал затылок. Он, воспитанник строгой армейской семьи, считал, что истории, подобные той, что в письме, вообще не существуют в природе, а если где-то есть, то далеко, в преступной среде, и за них сразу судят. Он, в отличие от одиноких дам из деканата, от изучения сигналов общественности не получал никакого удовольствия.
   - Понимаешь, если б это к нам пришло, я б тебе сразу отдал, и все дела, - сказал он. - Но в деканате они любят в грядном белье копаться. Я удивляюсь: может, им скучно жить, что они развлечься хотят? Они же каждый раз такой шум поднимают... а мне головная боль, персональное дело открывай...
   - Это вранье, - сказал Женя, стараясь вернуться к своему первоначальному цвету.
   - Да ну, до этого не дойдет, - постарался успокоить его Володя. - Мало ли что наляпают, да еще такое... такое кто проверит... ну неприятно, конечно...
   Тут Женя с облегчением припомнил, что сестры у него все-таки есть.
   - Да мои сестры старше меня на двадцать лет! - воскликнул он, как будто открыл этот факт только что. - Я поздний ребенок. У них внуки уже скоро будут... и вообще. Что за бред собачий. - Он озабоченно сделал какой-то жест около лба. - Слушай, но мне свисту не надо. У меня родители старые, с ними инфаркт будет.
   - Да ладно, думай тоже, - отмахнулся Володя. - Кто тебя станет в лоб такое спрашивать. Ты за один такой вопрос сам телегу сможешь накатать: сотрудники деканата занимаются растлением советской молодежи. Но всякие наводящие, знаешь... я тебе просто, чтобы ты имел в виду и не удивлялся.
   - Спасибо, - уныло сказал Женя. возвращая письмо.
   - Не за что, - сказал Володя, принял бумажку и старательно, с тем же грохотом, что и был прежде, запер ее обратно в сейф. Женя пока что соображал, что ему дальше делать.
   - Может, дашь мне на время? - спросил он.
   Володя произвел у виска такое же движение пальцем, какое делал только что, поворачивая ключ.
   - Сдурел? Мне голову снимут. Я и так не имею права... да и что тебе, легче станет... на графологическую экспертизу отдашь?.. нет, и не думай.
   - Ладно, - протянул Женя задумчиво. - Я понимаю... я бы просто у этой стервы перед носом помахал, мол, все знаю, и в суд на тебя подам, чтоб неповадно было.
   Володя заинтересовался.
   - Узнал, что ли?
   - Да как нечего делать, - ответил Женя. Хотя делать все-таки было чего, и узнал он Оксанину руку совершенно случайно. У Володи заблестели глаза в ожидании какой-нибудь пикантной истории.
   - Ну? Баба? И черта ты ей сделал?
   - Ничего.
   - Да ладно свистеть! С ничего не пишут.
   - Ей ничего, правда, - Женя объяснил. - С мужиком ее маленько поцапался... да слегка, и говорить не о чем... да мы и помирились давно.
   Женя говорил словно бы автоматически, так как в этот момент судорожно думал, как бы чего не вышло. Володя все не отставал.
   - Из-за нее, что ли?
   - Почему из-за нее? Просто. Язык много распускал. А я не люблю... ну, слово за слово...
   Володя вздохнул.
   - Это кто ж любит... ну извини, не могу. Вообще отсюда выносить не могу. Может, она у тебя шизанутая, бумажку из рук выхватит и схавает, а мне потом что, клизму ей делать? Ты знаешь что, - проговорил он, делая пальцем указующий жест. - Ты ей тем же ответь. Я тебе искренне советую. Причем ты сразу в два места пиши, и на работу и в милицию. Так вернее. Мол, проститутка валютная, ведет антиобщественный образ жизни... никто ж не проверит. Ей резко не до того тогда будет. Это ж такой народ... как они с тобой, так и ты с ними.
   - Обдумаю этот вопрос, - сказал Женя.
   - Обдумай. Советую, - и Володя, ловко обняв его за плечи, увел подальше от сейфа. - Пойдем, а то мне в общагу еще бежать, потом на кафедру...
   Женя не стал спорить, не стал даже больше задерживаться в комитете, а ушел. В этот день он не пришел домой, а на следующий пришел как можно позже. Ему все казалось, будто в том, что кто-то смог их рассекретить, виновата Светлана. Вообще во всем неприятном, что с ними случалось, была виновата Светлана. Женя где-то подсознательно был убежден в том, что женщина обязана создавать приятную атмосферу и отводить все неприятности в сторону, и если неприятности все же случаются, то она виновата. Наказав Светлану таким образом, Женя еще раз прочел ей строгий инструктаж о соблюдении секретности и отчитал за допущенные ошибки. Он понимал, что делает что-то не то, но остановиться не мог, потому что на какие поступки он был запрограммирован, такие обычно и совершал. Из-за этого у Светланы несколько дней подряд было дурное настроение, а в субботу, когда выяснилось, что из-за проливного дождя они никуда не пойдут, впала в беспросветную хандру и несколько раз повторяла: "какая пакость, на улице пакость, и кругом все пакость, и ты тоже пакость". Потом ей с чего-то, с ее хандры, вероятно, вспомнился Алеша, и она стала приставать к Жене с вопросами, которых он не любил. Она села в его комнате на диван, наклонила голову чуть вбок, уставилась глазами куда-то в пространство и спросила с предчувствием плаксивости в голосе:
   - А что он тебе сказал?
   - Кто? - спросил Женя. Он как раз разложил книги, чтобы заниматься.
   - Ты делаешь вид, что не понимаешь. Лелька.
   Женя все периодически брался отлавливать Алешу в институте. Иной раз ему это удавалось, но Светлана старалась как-то не спрашивать о том, как они встречаются, чтобы лишний раз Женю не нервировать, а тут почему-то решила спросить.
   - Ничего, - ответил Женя. - Что он мог мне сказать? Хорошо выглядит. Отъелся. Глазки блестят, как у хорошего поросенка. Всюду с этой девкой со своей...
   - А что она? - спросила Светлана уныло.
   - Ничего, - сказал Женя, открывая задачник. - Она от него не отходит. Воротничок ему поправляет, - он отвлекся и засмеялся. - Он меня представляет: это мой дядя. А она как зашумит, прям чуть не в слезы: как вам не стыдно, что вы не можете его оставить в покое!
   - А ты чего?
   - Я ей поцеловал руку (Светлана презрительно фыркнула) и говорю: спасибо, говорю, что вы так отважно защищаете моего дорогого племянника. Вижу, говорю, что он с вами в полной безопасности.
   Светлана, должно быть, представила эту картину у себя перед глазами и, немного повеселев, криво усмехнулась.
   - А она чего?
   - Ничего. Руку вырвала и убежала. А Лелька ржет как лошадь. Я, говорит, ей как-то сказал, что после того воспитания, какое дал мне мой дядя, мне уже ничего не страшно.
   - Она тебе понравилась? - спросила Светлана. - Она какая?
   - Не знаю, - ответил Женя. - Не приглядывался.
   Светлана возмутилась.
   - Что ты врешь. Он не приглядывался. Ты скорей дышать перестанешь.
   - Светка, - сказал Женя нравоучительно. - Все бабы есть в сущности одинаковы. Знаешь, что у них главное общее? Это что они мужика, который им в руки попал, сразу вот так вот в кулак, и чтоб не дрыгался... Ну, ты ж знаешь, - он подмигнул. - И вообще, слушай, мне заниматься надо.
   Светлана ушла с оскорбленным видом, и слышно было, как она включила телевизор и смотрела что-то вроде передачи "В мире животных". Женя действительно стал заниматься, но через некоторое время раздался звонок. Женя по привычке подошел и снял трубку, потому что когда звонили, то звонили в основном ему. Сперва он не узнал, кто это, но потом вспомнил, кому принадлежал такой характерный, тонкий, дребезжащий, как стекло в неплотной раме, голосок.
   - Здравствуй, - сказал голосок, до непривычности внятно выговаривавший слово приветствия, которое обычно комкают в невнятное "здрасть", и Женя понял, что над Яниным воспитанием хорошо работали с раннего детства. - Что ты делаешь? Я ничего. Я долго смотрела в окно, смотрела-смотрела, и решила позвонить.
   Женя, умеренно дозируя математические термины, объяснил, что занимается нахождением экстремума функционала с граничными условиями путем решения уравнения Эйлера-Лагранжа. Впрочем, на Яну это не произвело впечатления. Она, видимо, считала само собой разумеющимся то, что все вокруг занимаются чем-то непонятным.
   - А я в окно смотрела, - сказала она. - Напротив моего окна очень интересный дом. Он совсем близко. Он такой страшный.
   - Ааа, - сказал Женя снисходительно, как большой. - В окна заглядываешь?
   - Да. Там ужасно страшно, - сказала Яна. - Он выселен. Там все квартиры такие пустые, разрушенные... Я люблю, когда страшно. Мне не хочется, чтобы его ремонтировали. Когда смотришь, так много приходит в голову... но его давно не ремонтируют. Со стороны Кропоткинской он забором закрыт, там не так страшно, а когда из моего окна смотришь, то кажется, что все кругом развалины, развалины... ничего другого нет, кроме развалин.
   Она, несмотря на свою псевдодетскую манерность, очень строго подбирала слова и четко их выговаривала. Жене показалось это интересным.
   - На Кропоткинской, - повторил он. - А где ты там живешь?
   Яна назвала ему переулок.
   - Знаешь? Наш дом зеленоватый, - объяснила она. - А этот темно-кирпичный. Он одной стороной выходит на Кропоткинскую. Но это неинтересная сторона.
   - Там во дворе детская площадка, да? - вспомнил Женя. - И грибок погнутый. Переломленный пополам. Так он выселен?
   - Он давно выселен, - подтвердила Яна. Женя удивился.
   - Я знаю этот дом, - сказал он. - У меня там приятель жил... ты не знаешь, наверное. Он официантом работал. Я к нему часто заходил. У него соседка еще была... шаль носила. Такую яркую, павлопосадскую шаль. У нее еще муж был какой-то мелкий жулик, не то театральный администратор, не то еще что-то в этом роде...
   - Может быть, - сказала Яна. - Он давно выселен. Я никого не помню.
   - Да я там был сто лет назад, - сказал Женя, немного волнуясь. - Я пошел в армию и потерял его из виду. Не знаю, что с ним. Может, сел. Он вообще-то напрашивался... Я там на скамейке сидел, под этим сломанным грибком, и в окно смотрел... надо же.
   Женя говорил, и сам удивлялся, почему он говорит то, что раньше никому не говорил, даже Светлане, никому.
   - Он был как Боря? - спросила Яна.
   Женя не понял.
   - Почему как Боря? - спросил он.
   Яна, не долго думая, объяснила.
   - Боря тоже сядет, - сказала она. - Он очень неприятный. Он примитивный. Как кастет. И такой же опасный. Не ходи к нему. Лучше приезжай ко мне.
   Женя, который все еще тянул в трубку словечко "странно", спохватился и не нашел ничего другого как поблагодарить.
   - Приезжай, - повторила Яна. - Мне не работается. Иногда, если долго смотришь в окно, приходят мысли, а иногда наоборот. Приезжай. Я покажу тебе работы, - Женя отметил про себя, что там, где он бы произносил "рисование", она говорила "работа". - Договорились?
   Она назвала ему адрес, и Женя, повесив трубку, недоуменно потряс головой, не понимая, чего хочет от него этот ребенок, и такой ли уж это ребенок, каким кажется, и что значит это совпадение. Было в этом совпадении что-то нереальное, и во внезапности звонка тоже было что-то нереальное. Он еще потряс головой и хмыкнул, кратко обозначив этим все свои вопросы. На пороге возникла Светлана и уперлась в него глазами.
   - Ты чего? - спросила она.
   - Ничего, - сказал Женя, пряча веселый взгляд.
   - А куда собрался? - протянула Светлана, наблюдая за тем, как он натягивает свитер.
   - Да я к парнишке одному, - сказал Женя. - Я у него кассеты брал. Завтра воскресенье, у него гулянка намечается, вот он просит: верни.
   - А, - сказала Светлана флегматично. И, как только Женя проскользнул мимо к двери, повернулась и поползла обратно к телевизору.
  
  

ГЛАВА 7

  
  
   Алеша стоял перед зеркалом, сам себе корчил рожи, и хохотал этим рожам. Он все не мог придумать для себя какого-нибудь более содержательного занятия, да и ему, если говорить честно, не хотелось ничем заниматься, а так он хоть не был на виду, и его никто не хватал за шкирку и не заставлял делать что-нибудь общественно-полезное, в то время как вся семья была при деле, а Елизавета Максимовна, та умудрялась бывать одновременно во всех местах. Повсюду раздавался ее голос. Вот он слышен из Аннетиной комнаты: отложи книгу, ты портишь глаза. Закрой глаза вообще. Они тебе сейчас ни к чему. Расслабься и думай о чем-нибудь приятном. Слышишь, что я тебе сказала? Помни, что завтра ты должна выглядеть как конфетка. Свадьба бывает один раз в жизни... - В идеале, - ехидно вставил Сережа. - Типун тебе на язык! Что за цинизм в такой день? Не нервируй сестру. И вообще, что ты там вертишься рядом с платьем? Отойди, еще не дай бог заляпаешь... и вообще, лучше бы занялся своим костюмом. - У меня жена есть. - Сегодня у тебя ее нету, забудь. - Вот уже из дверей гостиной тоже доносится: Танечка, что ж за адская работа, отдохни. Отдохни и, главное, выпрямись... (Таня, лучшая Аннетина подруга, полдня занята тем, что пришивает бусинки к фате. Мысль о том, сколько будет весить эта фата, ей не приходит в голову). - Нет, Елизавета Максимовна, что вы, будет очень эффектно, Нете очень пойдет, она будет такая романтичная... - Танечка, очень хорошо, но лучше сделай перерыв, и приходи к нам на кухню, выпьешь чаю... - А вот она уже в кухне, и там тоже звучит ее голос: Ира, освободи одну конфорку, нам надо накормить мужчин, они сегодня у нас заброшены... Тесто подошло? Что? Зеленый горошек под столом, вареные яйца на холодильнике, а красную икру мы откроем завтра, нет, послезавтра, красная пойдет на второй день, лечо тоже, главное, что дали килограмм севрюги и финский сервелат, выбила я у них все-таки... - Они вас, наверное, очень зауважали, - насмешливо бросила Ира. - Мне нет дела до их уважения. Я финский сервелат достану и без их помощи, но раз положен свадебный заказ, то вынь да положи, совсем охамели эти торговки... - Елизавета Максимовна, я вот что думаю, водки-то хватит? - Хватит, Ира, на крайний случай у меня коньяк припасен... - Это Наполеон-то?! Да вы что. Бормотухи ведро тут нужно. - У меня в доме бормотухи не бывает. В совсем крайнем случае настоечку выставлю. На клюковке, помнишь? - И будут хлестать стаканами, а потом собирай их под столом. - Ничего не будут. Гости все приличные люди. На свадьбу же придут, а не на пьянку. - Не знаю, не знаю... - сказала Ира с сомнением в голосе. - Ничего, ничего. А что-то я Алешу давно не видела, он где?.. - Алеша тут же переменил рожу в зеркале на ультрасерьезное выражение лица и стал прикидывать, куда бы ему скрыться, дабы не попадаться под горячую руку. - Да в окно уж сиганул, - сказала Ира весело. - Ира, как не стыдно?! - А чего стыдно? Иногородние, с ними вернее. Эти уж никуда не денутся... - Тут в коридоре зазвонил телефон, и Елизавета Максимовна, прервав урезонивающее Иру шипение на полслове, побежала, вытирая по дороге руки и крича: я возьму, возьму, это Елена Ивановна! - Алеша прикинул, что если Елизавета Максимовна будет прикована к телефонной трубке, то можно будет пройти мимо нее. Он уже приготовился, но тут она положила трубку на столик и крикнула: Алеша! найдите Алешу кто-нибудь! Его к телефону!
   Алеше пришлось выйти.
   - Какой-то незнакомый молодой человек, - сказала ему Елизавета Максимовна и опять исчезла в кухне, а Алеша пожал плечами и подумал: что значит неизвестный? Ему сюда вообще никто не звонил. и, протягивая руку за телефонной трубкой, Алеша неприятно думал, что это Генка, козел, больше некому. Фонарь ему поставили или рожу расцарапали. Вот и полагайся на таких свидетелей, вечно с ними какое-нибудь ЧП. Он уныло сунул трубку под ухо.
   - Алло.
   - Эй, - послышался Женин веселый голос, который ни с каким другим было спутать невозможно. - Здорово.
   - Привет, - сказал Алеша, утешая себя тем, что пока хотя бы свидетель в порядке.
   - Что, - спросил Женя. - Готовишься?
   - Готовлюсь, - сказал Алеша, точно отвечая на вопрос.
   - Ну-ну, - сказал Женя. - Наши тоже готовятся.
   - Возможно, - сказал Алеша. - Это тебе видней.
   Последовала легкая пауза, точно от невидимого движения, происходящего вне телефонной линии. Возможно, что Женя отпихивал кого-то.
   - На сторону закосить не думаешь? - спросил он, спустя секунду.
   - Вроде нет, - отвечал Алеша вежливо. - А что?
   - Да мы тебя тут уже пропиваем. Так знать, может, зря стараемся.
   - Я уж чувствую, - сказал Алеша. Он и в самом деле чувствовал, что Женя на этом пути продвинулся.
   - Закуски нету, - сказал Женя, вздыхая. - Нам ничего не дают. Все берегут на завтра. Сидим тут как сироты... Я банку огурцов заныкал - отобрали. Слышишь? Подвези закуски. Водки вон ящик стоит, а мы сидим, на него глядим... а жрать нечего.
   - И много вас, нахлебников? - сказал Алеша.
   - Да мы со Светкой, больше никого. Все прочие заняты по уши. Тут вообще сумасшедший дом стоит. Тоня ушла к Лене чего-то там готовить... а Роман с отцом тоже днем еще были в виде сложения риз... а мы тут со Светкой у нее сидим, голодные как волки. Так что не боись. Никто тебя не сдаст.
   - Хорошо, - внезапно сказал Алеша. - Сейчас приеду.
   - Давай. И побольше там захвати. Жениха обязаны на убой кормить. Хотя бы до свадьбы. Это после свадьбы тебя в бараний рог скрутят, а уж до свадьбы-то... костьми лягут...
   - Я же сказал, хорошо, - повторил Алеша. - Пойду, посмотрю чего-нибудь.
   - Во, во, пойди, посмотри. Светка вот тут консервированных помидорчиков просит (до Алеши слабо донесся возмущенный голос: что ты врешь, сдались мне эти помидорчики!).
   - Посмотрю, - сказал Алеша. - Только притормози там до моего прихода. Чего я потащусь, если вы будете в сиську пьяные?
   - А ты когда выедешь? Сейчас?
   - Да.
   - Договорились, - сказал Женя. - Ждем.
   Алеша повесил трубку. Если Елена Ивановна действительно собиралась сюда звонить, то нужно было уйти до ее звонка. Алеша отловил на кухне Елизавету Максимовну и, отозвав ее в сторону, объяснил, что ему надо сейчас быть дома, так как мужчины там уже неспособны, а надо помочь... в чем именно помочь, он не смог придумать, но Елизавета Максимовна и не спрашивала. Она только посмотрела на него пристально и поинтересовалась:
   - А... ты уверен, что завтра будешь в форме?
   - Конечно, - сказал Алеша, не моргнув глазом. - Я не пью, вы же знаете.
   - Ох, Леша. На ночь глядя...
   - Что вы, - сказал Алеша огорченно. - Свадьба это сплошные хлопоты. Конечно, если бы поскромнее...
   Про поскромнее Елизавета Максимовна слушать не хотела.
   - Нет, раз надо... Предупреди только Нету, она будет волноваться...
   С едой все было очень просто. У Елизаветы Максимовна всегда имелся резерв, которым можно было накормить человек десять. Алеша взял новую сумку, которую Елена Ивановна ему купила, чтобы он не срамился в новой семье, и упаковал ее доверху различными мисками и банками при помощи насмешливой Иры, которая до того довела его своими намеками, что он предложил оставить здесь паспорт, но Елизавета Максимовна возмущенно зашумела на Иру, сказав, что не хватало только, чтобы на Алешу налетела случайная проверка документов и забрала б его без паспорта в милицию в день свадьбы. Алеша очень торопился, чтобы не позвонила Елена Ивановна. Того, что она позвонит потом, он не боялся, так как Елена Ивановна очень хотела этого брака, и все родственники его хотели, и никто б не стал его разоблачать, а напротив, хотя и с неслышным никому зубовным скрежетом, но все бы покрыли его выходку. Дорогой ему было весело, так весело, что он чуть не стал снова корчить рожи своему изображению в черном вагонном стекле напротив, под надписью "места для пассажиров с детьми и инвалидов". Он одновременно радовался и тому, что едет к Жене со Светланой, и тому, что ему было все равно, едет он туда или нет, во всяком случае, он считал, что ему все равно. Ехал он очень долго, и это ему тоже было все равно, и только оказавшись уже на лестничной клетке он занервничал, так как стоило кому-нибудь выйти на минуту из соседней двери, мало ли зачем, скажем, вынести мусор, которого всегда много, когда в доме готовят, как на него свалилась бы масса неприятных вопросов, и может быть, его даже вытолкали бы обратно к невесте. Поэтому он позвонил скорее и как-то немного отрывисто. Дверь ему открыла Светлана, но так как в коридоре было темно, то он Светланы не увидел, а только ее силуэт, в футболке и с забранными за уши волосами, а за ее спиной ярко горела кухня, в которой за столом сидел Женя, в майке с отвислыми лямками на голое тело, с гитарой в руках, в позе патриарха. На батарейном стояке над его головой висела табличка "не влезай, убьет" с черепом и скрещенными под ним стрелками в виде молний. Эту табличку Женя, как-то, будучи на картошке, отодрал с какого-то столба и в качестве трофея привез домой, а дома периодически вешал ее на различные предметы. Чаще всего она висела над Светланиной кроватью. Открыв дверь, Светлана засмеялась, тихонько и мелодично, Алеша даже никогда не думал, что она встретит его таким смехом, после которого, собственно, говорить уже больше ничего не надо.
   - Лелька, - сказала она и еще повторила, наклонив голову. - Лелька. А мы уж думали, ты не приедешь.
   - Автобусы тут у вас не ходят, - сказал Алеша, передавая ей сумку. - Возьми.
   - У нас, - хмыкнул на это Женя. - Видали пижона, - и, негромко бренча себе в такт, он так же негромко, шутовским голосом затянул: - Ког-да фо-на-ри-ки ка-ча-ют-ся ноч-ные, - Светлана тем временем подошла к столу и раскрыла сумку: - Ух ты!.. - восклицала она, забыв на время про Алешу. - Вещь!.. живем!.. жалко, что помялось... а это что такое... Женьк! Все-таки нам надо было сделать курицу на бутылке. - Нда? А куда она втыкается? - Куда надо, туда и втыкается. - Это что-то неприличное. - Зато вкусное, - она облизала пальцы и удивленно обернулась. - Что ты встал? Проходи.
   Женя поднял в воздух растопыренную пятерню.
   - Физкультпривет.
   Алеша остановился в дверном проеме и, энергичным жестом уставив на Женю указательный палец, резко проговорил:
   - Значит так, все, что ты мне хотел сказать, ты проглоти и забудь прямо в этот момент, понял, и все начинаем по новой.
   Женя гнусно усмехнулся и развел руками, изобразив какую-то пародию на обиду.
   - Все на меня, бедного, нападают. Я еще ни слова ни сказал.
   - И не говори, - сказал Алеша. Он подошел к столу, решительно налил себе водки в поспешно и даже немного испуганно поданный Светланой стакан, ногой не глядя придвинул табуретку и сел.
   - Вот это действительно другой разговор, - согласился Женя, чокаясь с Алешей. Выпив, он немедленно потянулся ложкой в бадью с салатом, который Светлана, укоризненно качая головой, поставила на стол.
   - Нервничает, - протянул Женя, подмигивая Светлане. - А ты не нервничай. Ты вообще плюнь. Ты туда можешь вообще не возвращаться, там уже все. Мы со Светкой о тебе позаботились. Мы, пока ты ехал, сейчас туда позвонили и говорим: знаете такого парнишку, черненький, кучерявый, не ваш? Там говорят: наш. Мы и говорим: мол, жалость какая, вы, мол, его не ждите, мы его тут замочили только что, а при нем тут ваш телефончик и записка, мол, прошу считать меня коммунистом и все такое, так уж мы решили позвонить, вы, может, беспокоиться станете, так не беспокойтесь, кончили мы его, сердечного, вон лежит, тихий-тихий такой...
   Алеша терпеливо выслушивал Женину речь.
   - А там чего сказали? - спросил он наконец.
   - Знаешь, там, кажется, огорчились, - сказал Женя сокрушенно.
   - Значит, не поверили, - сказал Алеша хладнокровно. - Это потому что ты с коммунистом перегнул. Кто ж такому про меня поверит, ты думай тоже.
   - Светк, - сказал Женя, скаля зубы. - Смотри, у него еще осталось чувство юмора. Ничего, ничего. Это ненадолго. Тебя вылечат. Хочешь ведь, понимаешь, как лучше, - продолжал он, запихивая в рот большую ложку салата. - А получается как обычно... Теща готовила? Неплохо. Могло быть хуже.
   - Зануда, - сказал Алеша, обращаясь к Светлане, которая как раз завершила сервировку, села вместе с ними и взялась за тарелку. - Светк, как ты его терпишь.
   - Сама удивляюсь, - сказала Светлана, доставая из банки маринованный помидор и тихонько приговаривая ему: иди сюда, родной.
   Алеша засмеялся.
   - Да что, - сказал он. - Вас неделю не кормили?
   - Во нахал, - сказал Женя, отвечая на его предыдущую реплику. - Надо было и вправду позвонить. Что ты, разве мы можем семье такой кайф ломать? Ведь ты первый - первый! - представитель молодого поколения, вступающий в законный брак. На остальных надежды нету. Ты себе просто не представляешь масштабы такого счастья. Нас тут вообще уже ни во что не ставят, так что ты замолви за нас словечко, скажи, мол, они тоже ничего, хорошие ребята, - он снова подмигнул. - Даже Лена ко мне стала лучше относиться. Не рычит, как бывало. Будь я не ее месте, при том, что я знаю, я бы не очень радовался. Но это дело твое.
   - Значит, хоть кто-то доволен, - сказал Алеша, улыбаясь.
   Женя принял озабоченный вид.
   - А что, есть недовольные? Твои будущие родственники... они не должны быть сильно придирчивы, если судить по твоей будущей жене, ты меня извини...
   Алеша пропустил замечание насчет будущей жены и улыбнулся еще лучезарнее.
   - Наивный человек, - сказал он. - Да ты не представляешь, что творилось в деканате (Женя начал было: а их какое собачье...). Я же говорю, наивный человек. Они там орали как черти в бане. Нетку вызывали - лично сам декан вызывал. Теще моей звонили (она мне не говорит, но я знаю, что звонили). Внушали, какой я несознательный. Какую она делает ошибку. Ну, тещу мою, правда, за рубль за двадцать не возьмешь, это не тот случай... В группе истерика... так хоть кто-то счастлив. Даже подозрительно.
   Светлана протянула руку и сочувственно погладила его по голове.
   - А ты как думал, - сказал Женя. - Любишь кататься, люби и саночки... Да ты плюнь, - он обнял Алешу за плечо. - Лучше выпей.
   Он взялся было за бутылочное горлышко, но Светлана быстро накрыла Алешин стакан ладонью.
   - Ему нельзя, - сказала она. Женя выразительно вздохнул.
   - И ты позволяешь бабе... - начал было он.
   - Нельзя, - категорически повторила Светлана.
   - Ну, нельзя так нельзя, - злорадно сказал Алеша Жене.
   Женя налил только себе и поставил бутылку на стол, изображая на своем лице сильное недоумение.
   - Неправильно начинаешь семейную жизнь, - проговорил он. - В корне неправильно.
   - Ничего, - сказал Алеша, словно утешал Женю. - Я завтра напьюсь.
   Женя покрутил головой из стороны в сторону, точно собирался бодаться и прикидывал, как это удобнее сделать.
   - Вот завтра, - сказал он назидательно. - Тебе как раз нельзя.
   Алеша махнул рукой.
   - Ладно, - сказал он легкомысленно. - Я сделаю все наоборот.
   Женя пошевелил бровями, как бы раздумывая. Ему было немного не по себе, и Алеша видел, что хотя он уже выпил, ему все равно не по себе.
   - Один человек в нашей семье вступает в законный брак, - сказал он. - И тот не по-людски.
   - Да отстань ты! - сказала Светлана и в подтверждение своих слов чуть отстранила Женю рукой. - Человек приехал отдохнуть, а ты привязался. Женись сам по-людски и покажи пример... Лелька, - сказала она, глядя Алеше в глаза. - А ты хорошо выглядишь. Он хорошо выглядит, правда?
   - Хорошо, - согласился Женя неохотно. - Только чего-то нервничает.
   - И все ты врешь. Ты бы сам на стенку лез, а он не нервничает, - она положила руку на Алешино запястье, в то место, где обычно проверяют пульс, как будто точно хотела определить, нервничает он, или нет. - Ты ведь спокойный, правда?
   Алеша кивнул.
   - Ага, - согласился он. - Только мне завтра надо, чтобы мне зеркала по дороге не попадались. Они мне купили костюм, - пояснил он. - Я как в зеркало на себя в нем погляжу, так не могу, ржать начинаю, как сумасшедший.
   - Почему, - сказала Светлана недоуменно. - Тебе ведь должно так идти... с твоей фигурой... - и на негромкий Женин комментарий "вот, начались сопли с сахаром" она отмахнулась: - Ты бы лучше пить кончал!
   - А зачем, - ответил Женя невозмутимо. - Мне сегодня тебя не сношать, могу пить сколько угодно, - и, пока Светлана, взявшись за голову, простонала "о боже...", он ехидно доложил: - Она сегодня белье чистое постелила. Видали. Мне она сроду не стелила. (И что ты врешь!..)
   - А чего тебе стелить, - отвечал Алеша в том же тоне. - Ты несолидный человек. Женатый мужчина - это полноправный член общества. А ты это так, мелочь какая-то.
   - С вами не договоришься, - сказал Женя оскорблено и снова стал чего-то бренчать на гитаре, а Алеша в это время, услышав какой-то посторонний звук, тревожно оглянулся в сторону потайной двери. Вообще, все время, пока он здесь сидел, он больше всего боялся, что придет кто-нибудь из старших, и заранее решал, куда ему юркнуть и спрятаться, чтобы его - пьяные все-таки - не нашли.
   - А где народ? - спросил он.
   - Народ, - сказал Женя злорадно. - Народ упивается счастьем... Да ладно, а то ты его не знаешь, этот народ. Роман с отцом там, у нас, - он кивнул в сторону соседней квартиры. - Ты у них был как предлог. Еще даже в четыре часа дня ты у них был предлог. А в пять они уже перешли на проблемы оборонной промышленности...
   - Как всегда, - вставил Алеша.
   - Ну да. И с тех самых пор, извини, о тебе забыли. Счет пошел на глобальные проблемы.
   - Обо мне всегда забывают, я знаю, - согласился Алеша. - А не может так быть, чтоб у них, к примеру, водка кончилась? (Женя расхохотался на столь фантастическое предположение). Нет, я не знаю, не уверен. Может, им пару бутылок под дверь подбросить, к примеру? В качестве откупного?
   - Брось, - сказал Женя лениво, с чувством превосходства. Он, как только увидел, что может сказать что-либо с чувством превосходства, приосанился и надул щеки. - Вот ты все-таки нервничаешь. Не нервничай.
   - Наверное, - согласился Алеша, оглядывая кухню. - Знаешь, - сказал он Светлане. - Когда я здесь был последний раз? Еще в нашей прошлой нелегальной жизни... сто лет назад. Вот этот сервиз новый, да? - он указал на скопление синих керамических кружек наверху, на полке, покрытых изрядным слоем пыли. - Я же помню, Тоня всегда керамику любит. Это как мама стекло... (Ностальгия заела, - заметил Женя). А правда, что тут у вас происходит? - спросил он вдруг, с любопытством оглядывая по очереди, то Женю, то Светлану.
   Женя отложил, наконец, гитару и облокотился на стол.
   - Хороший вопрос, - сказал он. - Что у нас происходит? Ничего. Все, что есть новое, все у тебя (Светлана с угрюмым видом кивнула). Скажи лучше, мы тебя не слишком потревожили? А то оторвали, можно сказать, человека...
   - Ерунда, - сказал Алеша, легко отмахиваясь от Жениного предположения. - Там сейчас бабская беготня, ахи, охи... ты знаешь... - он засмеялся, - хотя откуда ты можешь знать... (Многоопытный ты наш, - внушительно сказал Женя, тяжело хлопая Алешу по плечу) в общем, кошмар. Я одного не понимаю, почему такая жуткая помпа, из-за пятиминутного дела? Перепихнулись и разбежались, я привык к тому, что за это следует общественное порицание, а тут из-за такое ерунды... - он поднял разведенные руки над головой. - Не понимаю. Бред какой-то.
   - Ты не понял, - сказал Женя, гнусно ухмыляясь. - Не это празднуют. Празднуют процесс закабаления свободной личности. Еще одного пристегнули... вот в чем суть. Ты всегда видишь только поверхностную сторону... - он посмотрел на Светлану, которая рассеянно ковыряла вилкой кусок сырокопченой колбасы. - Ешь, Светк. Что ты мучаешься?
   - Нет, - сказала Светлана и положила вилку. - Больше не хочу.
   - Вот, здрасте. А была самая голодная. Ты что, расстраиваешься на то, что я говорю? Так это я ему говорю, ты не слушай.
   - А ты не говоришь ничего нового, - сказала Светлана, делая ему шутливую гримаску. - Вредно на ночь есть. От этого толстеют. Вот так, - она развела руки в стороны и показала свои вероятные размеры в том случае, если она будет много есть.
   Женя был по-прежнему невозмутим.
   - Подумаешь. Потолстеешь, не беда. Я тебя и толстую стерплю. А ему, - он показал на Алешу, - уже все равно. Ешь, Светка.
   Алеша вынес это заявление, не моргнув глазом.
   - Я знаю, тебе нравятся толстые бабы, - сказала Светлана. - Толстые, жирные, потные. Чтобы у нее по заднице волны проходили, из одного конца в другой, да? Рабинович, вы любите теплую водку и потных женщин? - Нет. - Значит, в отпуск поедете зимой...
   - А я всегда считал, что есть надо на ночь, - перебил ее Алеша задумчиво.
   - Почему? - спросила Светлана. - Это где написано?
   - Это я тебе говорю. С чувством голода спать противно.
   - Ладно, - сказал Женя. - Кончайте вашу гастрономическую дискуссию. Давайте лучше за Лельку выпьем. За тебя, Лелька. Ты, главное, всегда помни, что мы у тебя есть... ты чего? - спросил он, встречаясь глазами со Светланой, которая сидела, подперев щеки руками, и переводила восторженный взгляд то на Женю, то на Алешу, то на одного, то на другого.
   - Я смотрю на вас, - сказала Светлана. - Я так давно не видела вас вместе.
   От нее исходил такой тихий щенячий восторг, что Алеше стало неловко. Он сидел, не двигаясь, а Светлана вдруг захлопала в ладоши.
   - Вот идея! - восторженно сказала она. - Вымазать вам морды сажей, чтоб вы были совсем одинаковые! Вот будет умора!
   - Ума палата, - объяснил Женя. - Но ты не обращай внимания, с ней бывает. Она не опасна, она просто бредит.
   Он сделал шутливый жест, как бы попытавшись изолировать Светлану от Жени.
   - А что, Лелька, - сказала Светлана лукаво. - Может и правда позвонить этой твоей жене и сказать, мол, так и так...
   - Замочили мы его, - вставил Женя.
   - Ну да! А они всерьез воспримут, милиция нас тут возьмет тепленькими. Зачем нам уголовные крайности? Нет, сделаем очень просто. Я позвоню... у вас кто обычно к телефону подходит?
   - Теща, - ответил Алеша.
   - Ладно, теща тоже сойдет. Я ей скажу: позовите, пожалуйста, Алешу. Она мне скажет: Алеши нет дома. Тогда я скажу: ааа... простите, а вы его мама? Она мне скажет: нет, я его теща. Тогда я закричу: как! разве он женат? А как же я? А как же наш бедный малютка? - зарыдаю и повешу трубку, - она так гримасничала, изображая этот вымышленный разговор, что Женя покатывался со смеху, а Светлана меж тем обратилась к Алеше: - Как ты думаешь, что твоя теща сделает?
   - И думать не надо, - ответил Алеша. - Позвонит на телефонную станцию, устроит скандал и потребует номер того, кто звонил.
   - Скучная у тебя теща, - сказала Светлана разочарованно. - Без чувства юмора.
   Алеша согласился.
   - Этого у нее не отнять.
   Светлана немного подумала.
   - Можно и без звонка, - сказала она. - Свяжем его, чтобы не очень брыкался. Швырнем в первый попавшийся самолет. И привет. И поедем на Север. А что? И на Севере люди живут.
   - Будете у нас на Колыме... - начал было Алеша издевательски, а Женя возразил:
   - Север от нас не уйдет. Я предлагаю какой-нибудь юг. Типа Гавайских островов. Или на худой конец Канарских. Поманишь обезьяну пальчиком, она тебе раз - и кокосовый орех (на голову, - дополнил Алеша). Раз - и она тебе банан. Это жизнь. Это я понимаю.
   - Ха, - сказал Алеша. - На Гавайские острова меня и связывать не надо. Туда я несвязанный поеду. Да разве ж вы довезете? С вами дальше Колымы не уедешь...
   - Ладно, размечтались, - сказал Женя, который давно уже сидел, поворачивая рюмку то в одну сторону, то в другую. - А я все за Лельку не могу выпить. Давай, Лельк. За тебя. За себя можно, - остановил он Светлану, которая пыталась было возражать.
   Выпив, Алеша отставил рюмку на середину стола.
   - Хватит, - сказал он. - Я больше не хочу, - и так резко отодвинул от себя тарелку, что попал рукой в салат, Светлана засмеялась, а Женя пробасил: не буянь. Веселясь, Светлана взяла его руку и начала слизывать с нее майонез, но Алеша отнял руку и поднялся.
   - Не надо, - сказал он. - Я лучше вымою.
   Когда он вышел из ванной, еще держа полотенце, то Женя сидел, развалясь, и чуть не растекаясь по табуреткам, а Светлана стояла у кухонной двери, напротив, и смотрела на него.
   - Лелька, - сказала она негромко и еще повторила. - Лелька, Лелька, Лелька... Послушай, а она тебя любит?
   Алеша швырнул полотенцем в Женю.
   - Не знаю, - сказал он. - Наверное.
   - Как это наверное? Ты что, не видишь?
   - Ну, вроде любит, - сказал Алеша.
   - Если она не будет любить тебя, я ее убью, - серьезно сказала Светлана.
   Она расстегнула рубашку у него на груди, отвела воротник и стала целовать его в шею. Алеша откинул голову назад, к плечу - и в Женину сторону.
   - Ну, - сказал он. - Что ты на меня так смотришь?
   Женя к тому времени стащил с себя полотенце и взял в руки гитару, точно гитара эта была некоей точкой опоры, с которой ему легче было существовать, чем без нее.
   - А уж на тебя и посмотреть нельзя? - сказал он и горестно вздохнул. - Как на тебя еще смотреть... Своими, можно сказать, руками... Вот Лелька, ты погоди. Ты мне скажи одну вещь. Лелька! Ты меня слышишь?
   - Чего он от меня хочет? - сказал Алеша Светлане со скучным выражением лица.
   - Я тебе объясню, - сказала Светлана. - Он хочет понять, можешь ты дать задний ход или нет.
   - Он глупые вопросы задает, - сказал Алеша. - Объясни ему.
   - Нет, это я объясню, - сказала Светлана. - Он хочет понять, это ты из-за нас или нет?.. не отводи глаз, Лелька.
   - У вас мания величия, - сказал Алеша. - Как будто все, что происходит, из-за вас. Вы тут при чем.
   - Он врет? - спросила Светлана, поворачиваясь к Жене. - Врет, как ты думаешь?
   - Нет, - ответил Женя. - Успокойся. Он не врет.
   - Ох, смотри... - протянула Светлана и продолжала говорить Алеше. - Жалко, что ты сейчас без костюма. Это очень эротично.
   - Слышишь ты, лысый, - сказал Алеша. У Жени надо лбом уже начинались две залысины. - Мотай на ус. Это эротично, слышишь? Он все выясняет причины и следствия, - сказал Алеша Светлане. - Переведи ему потом, что надоело.
   - Хорошо, переведу, - сказала Светлана. Она к тому времени водила пальцами по его ремню, а Алеша, взяв в руки ее голову и слегка перекатывая ее в ладонях, как шар, путал в беспорядке ее волосы и норовил время от времени направить ее вниз, то Светлана, весело фыркая, была начеку и сопротивлялась.
   - Не увлекайся, - сказал Женя, который уже понял, что больше он не получит вразумительных ответов ни на какие вопросы. - Забыл, что тебе завтра в загс?
   - Не забыл, - ответил Алеша. - Как же забудешь. Но мне завтра предстоит ответственное дело. Нет... уже сегодня, - сказал он, посмотрев на часы. - Перед ним необходима тренировка. Мы будем тренироваться?
   - Хоть я завтра в загс и не иду, - ответила Светлана ему в тон. - Но потренироваться можно и впрок. Мало ли, вдруг пригодится.
   От напряжения она даже как-то перестала улыбаться. Алеша взял ее за руку выше локтя и повел в комнату, а она, услышав за спиною характерный звон стакана о бутылку, еще обернулась и свободной рукой погрозила Жене кулаком. Он в ответ показал ей язык, а, когда оба скрылись, пошел в ванную и сунул голову под кран. "Мой дядя самых честных правил... - бормотал он. - Когда не в шутку занемог... С утра кобыле так заправил... Что дворник вытащить не мог... Его пример другим наука... Когда в штанах... так, холодненькая пошла...". Основательно вымочив волосы, он отряхнулся так, как отряхивается после купания собака, разбрызгивая воду по всей ванной, а потом побрел в другую комнату и лег на диван, продолжая бормотать наизусть Евгения Онегина, перемежая первоисточник с позднейшей переделкой.
   Алеша в то утро проснулся от того, что его довольно неделикатно, и даже сильно трясли за плечо, так сильно, что он сперва перепугался и судорожно заговорил: "А? Что? Кто? В чем дело?..", но, увидев перед собой Женю, успокоился и только потряс головой. Он находился в такой степени невысыпания, когда ничего не чувствуется и не хочется - даже спать. Тем более он не сразу понял, где находится, но потом сообразил, потому что Светлана рядом с ним вздохнула и накрыла голову подушкой, как она обычно это делала во сне. Женя сделал ему манящий знак рукой и удалился, а Алеша потянулся следом за ним на полусогнутых. Когда он появился на кухне, Женя чокался с кактусом, приговаривая: "ваше здоровье". Алеша был в таком состоянии, что только успел подумать, какой вообще-то непорядок, и что с кактусом обычно не пьют.
   - Ты что? - сказал он оторопело. - Кто из нас доехал, ты или я?
   - Я, я, - утешил его Женя, и Алеша, увидев, что это не всерьез, а скорее игра, успокоился и облегченно опустился на стул.
   - Ох, - проговорил он, уронив голову на руки. - Не встану... убейте, не встану... сколько времени?
   - Тише, тише, тише, - сказал Женя, потрепав его по плечу.
   - Тише... Чтоб враги наши так просыпались... Сколько времени, черт подери?
   - Шесть часов, - сказал Женя.
   - Шесть часов! - Алеша всхлипнул. - Ты что, сдурел? Я только заснул... куда в такую рань?
   - Какая рань, - проговорил Женя бодро. - Метро уже работает.
   Он сделал такое движение, словно брал на плечо лопату.
   - Да мало ли кто работает? Дураков хватает... Ох...
   - У тебя свадьба сегодня, - сказал Женя таким сладким голосом, будто улещал кого-то. - Забыл?
   - Разве забудешь... да хватился. Свадьба-то когда?
   - А когда? - сказал Женя. - Откуда я знаю. Когда у тебя свадьба?
   - Не помню, - сказал Алеша, отмахиваясь. - В одиннадцать... или в час... Да ведь днем же! А сейчас даже не утро... ночь какая-то...
   Он все норовил сползти со стула.
   - Хорош жених, - критически заметил Женя, за шиворот возвращая его в сидячее положение. - Не знает, когда женится.
   - А зачем, - пробормотал Алеша. - Это все бабское дело... приведут, все скажут, и покажут, где расписаться, и ручку в руки дадут... дома ж не оставят.
   Женя подумал и вынужден был согласиться.
   - Вообще-то правильно, - сказал он.
   Он еще придирчиво осмотрел Алешу и остался недоволен.
   - Надо тебя в чувство привести... - сказал он сам себе. - Сейчас я тебе водочки.
   Он привычно взялся за бутылку, перевернул ее вверх дном и потряс, но безрезультатно.
   - Да, это я разогнался, - сказал он обескуражено. - Но ничего, я сейчас...
   Он прислонил покорного Алешу к стене, чтобы тот не заваливался, и исчез по направлению к потайной двери. Через пять минут он, крадучись, появился снова, победно держа в руках еще две бутылки: в левой ядовито-желтую, а в правой бесцветную.
   - Знай наших, - сказал он. Чувствовалось, что он собой доволен. - Тебе какой? Беленькой? Лимонной?
   Алеша открыл было глаза на желтую бутылку, которую ему подсовывали под нос, и с перепугу отшатнулся, едва не потеряв равновесие.
   - О господи, кошмар какой. Брр. Сам пей. Беленькой, беленькой, беленькой...
   Женя сейчас же пододвинул ему полный стакан и с тревогой следил за тем, выпьет Алеша или нет. Алеша выпил половину и содрогнулся.
   - Ага, вроде автопилот заработал, - проговорил он. - Теперь если по дороге не упаду, то домой доберусь.
   Он в самом деле немного ожил и потянулся к банке с рыбой, но Женя все продолжал изучать его пытливым взором.
   - Ты в порядке? - спросил он подозрительно.
   - Ага, - кивнул Алеша.
   - Точно в порядке? А то меня совесть заест. Может, я тебе семейную жизнь подрываю. Еще не родившуюся. На корню. А?
   - Ты такие-то слова говоришь, - сказал Алеша тупо. - Которых я не понимаю. Какая совесть в шесть утра? - он так же тупо уперся взором в окно и от удивления перестал жевать. - Ух ты! А погода какая...
   - А тут еще и море есть, - подтвердил Женя с видом человека, у которого сейчас оправдались самые худшие предчувствия. Погода действительно была очень хороша. Только что рассвело, и те элементы природы, которые сохраняются в городе, были во всей красоте и свежести. Небо было матовое и точно фарфоровое. Пока Алеша, разинув рот, любовался, какая погода, Женя проворно достал из холодильника всю оставшуюся еду, грязные тарелки ссыпал в раковину, а взамен поставил чистые. Некоторое время они молча ели, в то время как Алеша то ли еще приходил в себя, то ли занимался созерцанием. Потом, после изрядной паузы, Женя разломил хлеб и сказал, как бы между прочим:
   - А ты знаешь: я в партию вступаю, - и сразу притих, точно виноватый.
   Алеша издал такой звук, который получается, когда человек хочет что-нибудь сказать, но ему зажимают рот, и получается какое-то неопределенное отрывистое вяканье.
   - Ну, чего, ну, чего, - сказал Женя наступательно. - Каждый по-своему с ума сходит. Ты вон в законный брак, а я в партию. Я же тебе ничего не говорю.
   Алеша с видимым усилием проглотил то, что у него к этой минуте находилось во рту.
   - Ох, - пробормотал он. - Час от часу с вами не легче. Может, от тебя теперь лучше держаться подальше? Мало ли...
   Женя страдальчески вздохнул.
   - Вот-вот, - сказал он с видом забитого человека, которого все угнетают, кто может, и не угнетает только ленивый. - То же мне и отец говорит. Примазываешься, говорит, к партийной сволочи... А что делать, Лелька? Другого пути нету. Если хочешь чего-то добиться, то надо вступать. Отец ведь тоже дальше начальника лаборатории через это не пошел.
   - Начальник лаборатории это тоже неплохо, - проговорил Алеша рассудительно. - Я бы на этом остановился.
   - Это ты, - сказал Женя агрессивно.
   Алеша молчал, и тогда Женя продолжил:
   - А ты знаешь, сколько он сил на это потратил?.. В три раза больше... и вообще, что ты знаешь, кем бы он сейчас был, если б на партсобраниях глотку драл!.. Чего ты знаешь-то?..
   - Да ничего, - согласился Алеша и вздохнул. - Но противно ведь. Мне в комсомоле и то противно, а там тебя знаешь, в какой оборот возьмут.
   - Кому что противно, - сказал Женя. - Тебе это противно, а мне противно знать, что я весь век не двинусь никуда, буду инженером штаны протирать. А что далеко ходить, вон отчим твой. Сидит до пятидесяти лет, как мышь в подполье, науку грызет. Скоро говорить разучится. Ему, может, и нравится. А я не могу.
   - Хорошо, хорошо, - согласился Алеша флегматично. - Умерь только темперамент. Я не разделю. Я в отключке.
   Некоторое время они еще сидели молча, и потом Алеша подал голос так же флегматично, как и до этого.
   - Зато тебе сейчас навалят каких-нибудь общественных поручений, - сказал он, словно бы сделав некий глобальный вывод. - Какую-нибудь гадость, брр... - и пояснил: - Не люблю общественных поручений.
   Женя повеселел.
   - А, это ничего, - сказал он. - Я уже нашел, что я буду делать. Я буду дружинником. Что ржешь, хорошее дело. В самый раз по мне. Знаешь, вот как вечером идешь мимо "Аметиста", их там видно, они под фонарем стоят, где посветлее, сразу в глаза бросаются. В кучку собьются и стоят, дрожат, по сторонам озираются. Это тетки отгулы зарабатывают. Если что случись, они еще теснее собьются, локоть к локтю, и ни шагу в сторону... Вот я буду дружинником. Тетками командовать. И опять же, если, скажем, на душе погано, какому-нибудь пьяному рыло начистишь, глядишь и полегчает.
   Алеша слушал Женю без улыбки, серьезно, и прикидывал.
   - Тогда тебе надо было в армии вступать, - сказал он. - Там ты был солдат. А теперь ты интеллигенция.
   - Да, - от активного согласия Женя даже стукнул по столу. - Да, да, да. Конечно, надо. Дурак был. Вроде тебя. (Алеша пожал плечами, не понимая такого перехода.) Но я тогда, честно говоря, тоже себе не представлял... Не думал. Там же это было плевое дело. Только пискни. А теперь конечно...
   - Что-то последнее время вокруг меня стали одни партийные, - протянул Алеша. - Просто не на ком душе отдохнуть... Теща у меня, знаешь, такая партийная, что прямо оторопь берет. На каждом углу кричит, как хорошо всем живется при дорогом и любимом до зеленых соплей Леониде Ильиче. Всерьез кричит, представляешь? Хотя ей действительно хорошо живется, я ничего не могу сказать... Тесть тоже... хотя и прикидывается этаким либералом, а у самого то же, вместо сердца пламенный мотор. Жена не переносит анекдотов про власть! Ты представляешь? Я раньше не знал, что такие люди бывают! Теперь еще ты...
   Женя сделал вид, что обиделся.
   - Нет уж, - заявил он. - Ты меня не равняй, этих родственников ты сам выбирал, тут жалобы не принимаются, а я тебе от бога, как данность, потому ты меня должен терпеть в любом виде, хочешь, в партийном, хочешь в каком.
   - А как она к этому относится? - спросил Алеша.
   - Кто она? Светка?
   - Ну да.
   - Эээ... - сказал Женя медленно, и настроение у него отчего-то испортилось. - Разве вы поймете... Вы все забываете, что я принадлежу другому поколению. Я - другое поколение, предыдущее (старше на три года, предыдущий, - буркнул Алеша). Да ты вульгарный дарвинист. Дело же не в возрасте. Это в генах заложено. Что вот я моему отцу - сын, а ты ему - внук. Мы с тобой исторически мыслим по-разному...
   Алеша прервал его тем, что потянулся мимо него к чайнику.
   - Что-то ты в мистику ударился, бронтозавр, - сказал он.
   - Это не мистика! - сказал Женя рассерженно и откинулся назад. - А как Светка может относиться? - проговорил он уже тише, раскачиваясь на табуретке. - Молчит. Не подает вида. Она вообще стала очень терпимая, - он запнулся. - После твоего ухода.
   Алеша промолчал, и стал только сыпать в чашку сахар, так что крупинки лились тоненькой струйкой, словно в песочных часах.
   - Знаешь, - сказал Женя нерешительно и как будто по дороге, пока говорил, избавляясь от сомнений: говорить или нет. - Она тебя очень любит. Гораздо больше, чем меня.
   Алеша все молчал. Его сахарное время кончилось, другого занятия он еще не придумал, а продолжать старое, то есть сыпать в чашку лишнюю сладость и портить этим чай ему не хотелось.
   - Это она тебе сказала? - спросил он, не поднимая глаз.
   - Нет, - сказал Женя и стал искать сигареты. Потом закурил и продолжал: - Она мне этого не говорила. Я тебе больше скажу: она мне говорила совсем противоположное.
   Алеша раздраженно отмахнулся от дыма и со звоном бросил ложку, бросил так, будто она жгла ему руку, а вовсе не для того, чтобы она зазвенела.
   - Не сомневаюсь, - сказал он коротко. - Она права.
   Женя неторопливо окутывался клубами дыма.
   - Перестань, - проговорил он. - Ты веришь ее словам?
   - Верю, - сказал Алеша. - Очень похоже на правду.
   Он опять замолчал, а Женя все продолжал дымить, точно индейский патриарх.
   - Я обратил внимание, - проговорил он назидательно. - Ночью вы не зажигали света. У вас было темно.
   - Ты еще и под дверью сидел, - равнодушно заметил Алеша. - Какое твое дело?
   - Мое никакое, - согласился Женя, даже показав руками, что его никакого дела здесь нет. - Но это значит, ты не видел ее глаз.
   - При чем тут... - возразил Алеша, не закончив, а Женя продолжал: - Ты не видел ее глаз. Разве ты когда замечал, что у нее в глазах, когда она на тебя смотрит? Да стихийное бедствие... третья мировая. И после этого ты веришь, что она говорит?
   - Во-первых, свет я зажигал, - перебил его Алеша резко. - Спать не надо на посту. (Извини, не заметил, - миролюбиво согласился Женя.) А во-вторых... - он как-то порывисто положил руки на стол, отчего на столе звякнула посуда, но Алеша это пропустил, а только сделал такое движение головой, словно отгонял от себя какой-то кошмар. - Чтобы она вспомнила о моем существовании, мне понадобилось всего лишь жениться, - и, так как Женя ничего не говорил, то Алеша продолжал в запальчивости: - А ты знаешь, что она мне сейчас сказала? Знаешь? Она сказала, чтоб я был с тобой поласковей. Я с тобой. Видишь, как она о тебе заботится? Оберегает... Ну, я буду с тобой поласковей. Родной ты мой. Я с тобой буду очень ласковым, - и, стремительно обняв Женю за шею одной рукой, он второй рукой начал было гладить Женю по голове, вернее, скорее делать вид, что гладит, потому что движения были неприветливые. Женя отнесся к этой выходке с полной невозмутимостью. Он без видимого труда, но спокойно, ответ Алешины руки в сторону, приговаривая: "хорошо, хорошо, охолонь, главное, тихо", но тут в глубине квартиры послышался шум, и оба замерли.
   - Я ж говорил, тихо, - сказал Женя. - Проснулась.
   Алеша отвернулся от него, взял чашку и стал пить чай.
   - А все-таки ты не видел ее глаз, - сказал Женя занудно, с видом человека, за которым осталось последнее слово. Тут на кухне появилась Светлана, вошла, откидывая волосы ладонью, и села на табуретку, медленно переводя бездумные, сонные, потемневшие отчего-то глаза (обычно они были светло-серые) то с Алеши на Женю, то с Жени на Алешу.
   - С добрым утром, - проговорила она безмятежно. - А вы чего так рано?
   - Так хватит, - ответил ей Женя. - Хватит ерундой-то заниматься. У нас тут, например, серьезный мужской разговор, а вы, девушка, я не знаю, по какому вопросу.
   - Представляю ваш серьезный, - сказала Светлана, отмахиваясь. - Ой, а я так есть хочу... Я всегда после секса есть хочу... Почему, а? Вы мне хоть что-то оставили? - и она озабоченно закружилась над столом. - Тебе на серьезные разговоры еще тыща лет времени, - сказала она, обращаясь к Жене с непонятным выражением, то ли серьезным, то ли шутливым. - А моего времени мало.
   Алеша смотрел на нее. Если когда-нибудь он хотел, чтобы она вела себя каким-нибудь определенным образом, то сейчас она была именно такая, какой ему хотелось. Почувствовав его взгляд, Светлана подняла на него глаза.
   - Лелька, - проговорила она, ресницы у нее задрожали, как бабочки, и она повторила: - Лелька. Мне так хорошо с тобой.
   Убедительности этой фразы не мешало даже то, что Светлана проговорила ее с набитым ртом.
   Женя неприятно заерзал в своем углу, а Алеша молча, с каким-то упрямым видом протянул руку и спокойно стащил со Светланы мужскую рубашку, надетую на голое тело. Светлана не возражала, а только удивилась.
   - А? - сказала она, улыбаясь.
   - Тебе так лучше, - сказал Алеша. - Вот он подтвердит.
   Женя сидел с мученическим видом человека, попавшего в дурную компанию, но смирившегося с судьбой.
   - Да, - послушно согласился он. - Тебе так лучше. Одежда тебе не идет, - и добавил, обращаясь к Алеше. - Знаешь, я ее всегда представляю себе голой. Как Венеру Милосскую.
   Светлана беспечно рассмеялась и продолжала есть бутерброд.
   - Знаешь, Лелька, - сказала она. - Надо, чтобы сегодня обязательно пошел дождь.
   - Это зачем? - спросил Алеша.
   - Добрая примета. В день свадьбы должен идти дождь.
   Алеша немного подумал и не поверил в примету.
   - А если зимой? - спросил он.
   - Тогда снег, - она со вкусом облизала пальцы и продолжала болтать. - Если дождь не пойдет, надо его организовать. Нельзя ждать милости от природы.
   - Проще простого, - сказал Алеша. - Надо просто поставить его, - он кивнул на Женю, - у дверей загса с брандспойтом в руках.
   Светлана весело расхохоталась.
   - Лелька, - сказала она, отсмеявшись и вновь становясь серьезной. - А мне-то зачем это надо?
   Алеша согласно замолчал. Светлана тоже еще немного помолчала, и вдруг у нее вырвалось, как бы непроизвольно:
   - Слушайте. А вы никогда не думали, как смешно мы будем выглядеть в старости?
   Алеша не отвечал.
   - Не знаю как вы, - подал голос Женя из угла. - Я не доживу.
   Светлана захлопала глазами.
   - Почему? - спросила она.
   - Потому, - сказал Женя и объяснил. - Потому что время идет быстрее, чем обычно. Лелька, ты никогда не замечал, что у тебя время торопится?
   - Да нет, - сказал Алеша, которого застала врасплох такая постановка вопроса. - Не замечал.
   - Это хорошо. Значит, ты доживешь до седин.
   - Ладно тебе, - сказала Светлана укоризненно. - Нашел веселую тему. Что ты ему в свадебный день?
   - А ты думаешь, он огорчится? - сказал Женя и посмотрел на часы. - И кстати, ему пора. Почему вообще это я должен следить за временем?
   - Как пора, - возмутилась Светлана. - Рано еще.
   - Где рано. Соображай. Вот на посошок сейчас только...
   Алеша во время этой перепалки ничего не говорил, и даже не двигался.
   - Да, - сказал он, наконец. - Я пойду.
   Он поднялся. У Светланы вдруг сделалось испуганное лицо, она тоже встала вслед за Алешей, отступила к косяку, и так стояла, как-то рассеянно глядя на него. Алеша подошел к ней и сильно прижался головой к ее плечу, так, как привык прижиматься раньше, когда еще был ниже ее ростом. Светлана положила ладонь ему на шею.
   - Прощай, Лелька, - проговорила она. - Постарайся быть счастливым. По-моему, у тебя получится.
   - Постараюсь, - сказал Алеша.
   Светлана поднесла его руку к губам и поцеловала.
   - Спасибо, - прошептала она.
   Алеша поднял голову.
   - Не смей меня благодарить, - сказал он.
   Он отпрянул назад и быстро вышел. Женя, изобразив на лице меланхоличное и всемерное понимание ситуации, встал и закрыл за ним дверь. Потом он вернулся, но уже не застал Светланы на прежнем месте и углубился в комнаты. Светлана, успевшая уже снова накинуть на себя рубашку, лежала на постели и целеустремленно, с каким-то ожесточением, рылась в одеяле. Женя замер на пороге, не понимая, что она делает.
   - Ты... чего? - спросил он. - Чего там?
   - Сейчас, - проговорила Светлана сдавленным голосом, не оборачиваясь. - Подожди.
   Женя вздохнул и сел в кресло, наблюдая за непонятной ему деятельностью.
   - Ты действительно надеялась, что он останется? - спросил он мягким голосом, таким мягким, какой только смог из себя выдавить.
   - Нет, - ответила Светлана отрывисто и замотала головой, так что длинные пряди волос колыхнулись из стороны в сторону. - Нет, нет, нет, нет...
   Она нашла, что искала, и выбралась из постели. На лице у нее было некое вдохновение. В пальцах она держала черный толстый волос, и Женя по его виду решил, что это Алешин.
   - Дай спички, - сказала Светлана.
   Она достала из шкафа свечу, зажгла, оборвала один свой волос, свила его с Алешиным в кольцо и сосредоточенно сожгла на свече. Запахло паленой костью. Женя, оторопело наблюдавший за Светланиными манипуляциями, поморщился.
   - Это что за алхимия? - спросил он.
   Светлана не ответила. Вместо ответа она дунула на горящий язычок, но у нее получилось как-то неудачно, и свеча не погасла. Тогда Светлана дунула во второй раз и, убедившись, что от потухшего фитиля взлетел кверху удушливый дым, тронула дрожащей рукой висок.
   - Сейчас, сейчас, - сказала она. - Я успокоюсь.
   Она наклонила голову, так что волосы закрыли ей лицо, словно ширмой, а Женя тяжело вздохнул и хлопнул себя по колену.
   - Я говорил, не надо, - сказал он.
   Светлана вздрогнула, как кукла, которую дернули за ниточку, и уставилась на него в упор.
   - Что? - крикнула она. - Что ты говорил? Опять хочешь быть тут самым умным, да? Помолчи лучше.
   Женя, увидев, что дело пахнет нешуточной истерикой, немного притих, но совсем замолчать не смог, так как это было выше его сил, молчать в то время как ему было что сказать.
   - Я понимаю твое состояние, - проговорил он и решил, что это достаточное проявление такта с его стороны, и этой фразой вполне можно ограничиться. - Но все равно зря, - так как Светлана не реагировала, то он продолжал. - Добро бы в удовольствие, а то такие муки...
   Светлана устало закрыла глаза.
   - Что ты понимаешь в удовольствии... - сказала она. - Это чума. Понимаешь? Чума.
   - А ему-то каково тоже? - сказал Женя негромко, стараясь не раздражать Светлану каким-нибудь опрометчивым оборотом. - Это ты тут можешь переживать, как хочешь. А ему сегодня жениться надо. И как?
   Светлана презрительно раздувала ноздри.
   - Он? - сказала она, усмехнувшись. - Да ему что... как с гуся вода... он и не заметит.
   Женя несколько демонстративно изучил ее сверху донизу, будто пытался понять, совсем она дура или прикидывается.
   - Может, оденешься? - сказал он.
   - А что? - спросила Светлана с вызовом. - Мне же так лучше. Мне...
   - Наверное, лучше, - сказал Женя, отворачиваясь на окно. - Только говоришь ерунду какую-то. Может, одетая будешь лучше соображать.
   Светлана послушно застегнула пуговицы и на этом сочла свой костюм законченным.
   - Женька, ну зачем ты так?.. - спросила она жалобно. - Ведь ты понимаешь... почему?
   - Потому, - сказал Женя негромко, но твердо. - Оставь его в покое. Ему, конечно, то еще сокровище достается, но все равно: оставь его в покое.
   - А я-то что... - начала было Светлана горько.
   - Ты вон... жжешь чего-то... колдуешь... оставь его в покое.
   Сцена со сжиганием волос, очевидно, произвела на Женю сильное впечатление. Лицо у Светланы сделалось равнодушным, как у человека, который внезапно осознал бесцельность дальнейшего разговора. Ни оправдываться, ни что-то объяснять ей не хотелось.
   - Это ты виновата, - произнес, наконец, Женя.
   Возникла пауза.
   - Я? - сказала Светлана коротко. Женя снова вздохнул.
   - И я тоже дурак, - сказал он, глядя на свои сцепленные на коленях кисти рук, будто что-то в них видел. - Но я не знал, что это так серьезно. Я вообще не думал, что может быть так серьезно. Но ты? Ты же любила его! Почему ты не послала меня к чертовой матери? (Ах, так надо было сделать, - проговорила Светлана.) Да! Именно так! Тебе вообще не надо было обо мне думать! Вот он не думал. И правильно делал. Если бы я знал, я бы тебе сам морду набил, собственноручно. Нельзя так, понимаешь? Может, человек он не тот, и жить с ним трудно... но если любишь - люби. Или вообще не маячь на горизонте. С этим не шутят. Ведь его трясло, когда ты в комнату входила. Трясло, понимаешь, по-настоящему, вот просто как компрессор. Я, конечно, тоже дурак...
   Светлана со злобой закусила губу.
   - А тебе не приходило в голову, - сказала она звенящим шепотом. - Что я тебя люблю? Что я люблю вас обоих, тебе это в голову не приходило?
   - Нет, - сказал Женя неприятно. - Такого не бывает.
   - А почему ты считаешь, - продолжала Светлана. - Что я могу спать с двоими, а двоих любить не могу?
   Женя не ответил на этот вопрос.
   - Я люблю вас, - сказала Светлана. - Обоих. По-разному. Но люблю.
   Она поднялась, открыла шкаф и достала брюки. Потом стала их неторопливо натягивать, пока Женя бормотал под нос: "ну еще бы не по-разному... где уж нам... ну нет у меня такого темперамента, ну что ж теперь..." Светлана не прерывала его, видимо, потому что у нее не было сил. Одевшись, она села и начала причесываться.
   - Тебе трудно в это поверить, - сказала она. - Бедный Женька. Это потому что ты всегда очень хотел меня полюбить. Но у тебя не получалось.
   Женя оскорблено засопел.
   - Да, с больной головы на здоровую, - сказал он. - Чего тебе не хватает? Какой тебе любви еще надо?
   - Не думай, видно, - сказала Светлана, пропустив его вопрос. - Ты очень старался. Но у тебя не получалось. Тебе очень хотелось. И ты решил, что стоит тебе переспать со мной, как ты меня полюбишь. Да?
   - Да, - сказал Женя неожиданно, неожиданно даже для себя самого.
   - Так было с другими? - спросила Светлана.
   Женя опять отвернулся.
   - Тебе не надо знать, как было с другими, - сказал он.
   - Именно так, - сказала Светлана, по-прежнему не обращая внимания на его реплики. - Ты меня очень любил, как сестру, ты, наверное, и жизни без меня не представлял, но вот я тебя не возбуждала, и ты решил, что стоит только лечь, а там все будет в порядке... - она посмотрела на него. - Поэтому на тебя и времени надо было больше тратить, и всего... И поэтому не надо виноватых искать, ладно?
   - Перестань, - выдавил Женя.
   Светлана перестала, и только закрыла лицо руками.
   - Давай потом поговорим, - сказал Женя, придя немного в себя. - Сейчас как-то не время.
   - Конечно, - согласилась Светлана. - Когда-нибудь обязательно поговорим...
   Она поднялась и пошла к выходу смертельно усталой, какой-то лунатической походкой.
   - Ладно, - проговорила она в дверях. - Сегодня объявляется день свободы. Всеобщей свободы. Черт с вами.
   Через минуту щелкнула задвижка на потайной двери, откуда-то издалека ворвались звуки радио, и вместе с ними Женя, который не двигался с места, еще разобрал тихий Светланин голос, обращенный к Татьяне Андреевне: "Доброе утро, баш... Мне чего-то не спится..."
   И дверь захлопнулась.
  
  
   В Алешиной новой семье Елену Ивановну принимали всегда очень хорошо, как нигде в другом месте не принимали, во-первых, потому что так было положено, и вроде теперь она тоже была родственницей, во-вторых, потому что были люди воспитанные, а в третьих так как в этой семье и всегда было много гостей, и всех привыкли принимать хорошо, так что визиты Елены Ивановны были тем явлением, к которому все и так привыкли как если бы Елены Ивановны не было. И Елена Ивановна этим пользовалась. Не то чтобы она пыталась как-то надзирать за Алешиной семейной жизнью, а просто она знала, что ее сын есть человек безответственный, легкомысленный и лишенный моральных ориентиров, и если Аннета и ее родители могли ввиду некоторой ограниченности просто не представлять себе то, что для Алеши являлось простым и само собой разумеющимся, то Елена Ивановна как раз все прекрасно себе представляла, во-первых, потому что знала Алешу как облупленного, а во-вторых, потому что он все-таки был ее сын, а кому еще так понимать сына как родной матери. Поэтому Елена Ивановна была начеку и бдела. Регулярно нанося визиты Дудиным, она принюхивалась, приглядывалась, прислушивалась к каждому незначительному на первый взгляд слову, как разведчик, засланный в стан врага, так как если для кого-нибудь мелкая, неприметная деталь могла ничего не значить, то для Елены Ивановны то же могло значить очень многое. Алеша, очевидно, прекрасно понимая смысл таких маневров Елены Ивановны, старался держаться подальше, и почему-то оказывалось так, что как только она приходила, а приходила она всегда неожиданно, так, как снег сваливается на голову, его никогда не оказывалось дома. Все-таки он тоже был ее сыном. Но Алеша был Елене Ивановне, собственно говоря, и не нужен. Она не сомневалась, что у него самого ей ничего вытянуть не удастся, и в его отсутствие она узнает гораздо больше, чем если бы он находился рядом. Поэтому она разговаривала с кем угодно, с Елизаветой Максимовной (их отношения были внешне очень радушны, так как обе они были общительны и доброжелательны, но разность характеров все же не давала им пускаться друг с другом в откровенности), с Витольдом Викторовичем (которого все домашние побаивались, но Елена Ивановна не боялась абсолютно, так как не боялась вообще никого), с Аннетой (вот здесь Елена Ивановна была несколько скована и всегда старалась чего-нибудь не ляпнуть такого, что для самой Елены Ивановны было бы естественным, но Алешину супер правильную жену привело бы в ужас), с Ириной (Ирина особенно полюбила Елену Ивановну за простоту обращения и отсутствие претензий на высокую интеллектуальность, что в Дудинской семье ей особенно надоело, а еще, наверное, потому что почуяла в ее натуре нечто родственное) и даже с Сережей (который чувствовал в себе такое превосходство своей персоны над всеми окружающими, что ему было все равно, с кем разговаривать, а поговорить он любил). Вот и как-то раз Елена Ивановна сидела в гостях, Алеши по обыкновению не было, а ее развлекали Ирина с Сережей. Сережа долго и нудно рассуждал о том, как он еще в детстве понял, что ему от жизни надо, и что вообще положение его незавидное и довольно сложное, так как первейший долг всякого человека это превзойти своих родителей и занять более высокое по сравнению с ними положение на социальной лестнице. Конечно, ничего в этом сложного нет, если отец, к примеру, дворник. А каково ему при его родителях? Сразу ясно, какие ему придется приложить усилия. Ведь он серьезный человек, он не хочет уподобляться тем детишкам, которые разом слетают со своих тепленьких мест, как только высокопоставленные отцы отправляются на пенсию. Елена Ивановна внимательно слушала Сережу, энергично соглашалась, про себя сожалела о том, что ее сын не обладает подобной рассудительностью, но в глубине души прекрасно отдавала себе отчет о том, что вздумай Алеша всерьез говорить подобные вещи, она не только решила бы, что он не в себе, но и больше того, ей бы стало чрезвычайно неуютно. Ирина сперва пыталась перебить разговор в другое русло, но потом поняла, что это бесполезно, и что мужа не свернуть с один раз выбранного пути - поэтому она молчала, ела финские конфеты и тихо зверела. Но Елену Ивановну больше всего интересовала Аннета. Она показалась Елене Ивановне какой-то грустной, и даже о чем-то задумавшейся, что было для нее нетипично, а Сережино словоизвержение все не давало Елене Ивановне возможность тихонько спросить, в чем дело. Наконец она все-таки выбрала момент, когда Сережа прервался для того, чтобы набрать воздуха в легкие, и спросила у Аннеты, где Алеша. Аннета как бы очнулась.
   - Должен скоро прийти, - сказала она. - Знаете, у нас по функциональному анализу такой странный преподаватель. Он может задержать хоть до ночи. А потом, знаете, сам же будет ругаться, мол, вы у меня время отнимаете...
   - Двоечник, - вздохнула Елена Ивановна понимающе, охарактеризовав одним словом суть Аннетиных объяснений. - Неточка, влияй хоть ты на него. Мне никак не удавалось, так может, хоть у тебя получится. Ты положительный пример, - Аннета закраснелась, и ей было приятно. - У тебя-то вот, небось, все сдано, хоть странный, хоть не странный.
   Аннета смутилась.
   - Нет, он и правда очень странный, - проговорила она, будучи не в состоянии опровергнуть тезис Елены Ивановны. - Я у него тоже сидела два дня по четыре часа.
   Елена Ивановна вздохнула.
   - Ну-ну, заступайся...
   - Да это ерунда, - сказала Ирина, утешая Елену Ивановну. - Нам, например, такой дрянью мозги в институте конопатили, так думаете, хоть что-нибудь понадобилось?
   - Не знаю, - сказал Сережа недоуменно. - Нам, например, читали все нужное. Почти все, - при этом он строго посмотрел на сестру, понимая, видимо, что с женой все равно не справится, и Аннета послушно согласилась:
   - Да... Нам, в общем, тоже...
   Елена Ивановна от такой покорности еще больше насторожилась, но тут Ирина и Сережа, как на грех, затеяли перепалку. Сережа заикнулся было с гордостью о том, что его научный руководитель это герой труда и вообще известный в государстве человек, а Ирина с издевательским смехом заметила, что не может воспринимать всерьез того трудягу, которому в родном учреждении да еще при народной по самую задницу власти отведен персональный сортир, в который запрещено входить кому-либо еще кроме этого заслуженного трудяги. Сережа очень обиделся за своего героя чуть ли не до слез, и стал доказывать, что у того заслуги, а Ирина все хохотала и твердила, что про заслуги она ничего не говорит, а просто ей смешно. Елена Ивановна терпеливо дожидалась, покуда они не рассорились окончательно и не разошлись в разные стороны, и только тогда, оказавшись наедине с Аннетой, почувствовала себя после долгого пути у цели. На всякий случай она начала со вполне безобидного предмета.
   - Нета, может, тебе журналов каких нужно, модных? - проговорила она так, словно замышляла заговор. - У меня племянница в библиотеке работает, может достать, - под племянницей имелась в виду Светлана. - У них импортные тоже есть, они и "Ладу" выписывают, и "Прамо", кажется...
   Достаточно было раз посмотреть на Аннету, чтобы раз и навсегда понять, что никаких модных журналов ей не нужно, и что вообще это не тот человек, которому могут понадобиться модные журналы, но Елене Ивановне очень хотелось сделать Аннете приятное, и еще ей хотелось вызвать Аннету на доверительный тон, и это ей удалось. Аннета сконфуженно замялась.
   - Спасибо, я с удовольствием... - проговорила она.
   - А ты чего какая-то грустная? - спросила Елена Ивановна, словно только что заметила. - Что такое? Не обижает тебя этот двоечник?
   - Нет, что вы, - сказала Аннета поспешно, так поспешно, что Елене Ивановне это не понравилось.
   - Ты смотри, мне сразу жалуйся, если что. Я ему устрою... Ты, Нета, - сказала она, понизив голос, - если что не так, даже маме можешь не говорить, зачем маму огорчать, а мне сразу говори, я его живо в порядок приведу.
   - Что не так? - переспросила Аннета испуганно, но потом снова замялась и осторожно сказала: - Елена Ивановна, я хотела у вас спросить... Только мне неловко...
   Елена Ивановна всполошилась.
   - Что такое, Нета? - спросила она деловито, быстро перебирая в уме все возможные Алешины провинности. - Ну, говори, говори.
   Аннета прислушалась к голосам Сережи и Ирины, и к тому, как далеко они находятся, и потрепала кончик скатерти.
   - Вы только не думайте обо мне плохо, - пролепетала она.
   У Елены Ивановны просто сердце ушло в пятки от такого трагического предисловия, и она скорее подсела поближе к Аннете.
   - Да не буду, Нета, не буду. Ну? Чего он такого натворил? - видя, что Аннета колеблется, Елена Ивановна, наклонившись, дохнула ей в саме ухо: - Будь откровенной, Неточка, ну?
   - Я не потому что я такая любопытная, - пробормотала Аннета. - Елена Ивановна... Алеша кого-то сильно любил... до меня?
   Елена Ивановна хотела уже было заявить, что на ее взгляд, ее сын неспособен любить кого бы то ни было вообще, но осеклась, вспомнив, что все-таки разговаривает с его женой. Тут она судорожно задумалась. Будь на месте Аннеты человек, которого Елена Ивановна могла бы считать нормальным, или хотя бы находящимся в общепринятых рамках, как, например, Ирина, Елена Ивановна быстро и простыми словами сразу бы объяснила бы этому человеку, что и к чему. Но Аннета была такой оторванной от реальной жизни или, во всяком случае, от многих сторон этой жизни девушкой, что Елена Ивановна оказалась в большом затруднении, как бы ненароком не сказать чего-нибудь необратимого. Тогда она нашла такой выход: сурово поджала губы и обратилась к Аннете, не отвечая на ее вопрос:
   - Неточка, - сказала она. - Расскажи, пожалуйста, в чем дело. Почему ты так думаешь? Он тебе что-то говорил? с кем-то сравнивал? В чем дело?
   - Мне неловко, Елена Ивановна, - пробормотала Аннета, которая уже окраской напоминала спелую вишню того сорта, который зовется владимирским, и вообще была сама себе не рада. Такое слабое возражение ей не помогло. Елена Ивановна просила, умоляла, запугивала, чуть не влезла к Аннете на колени в результате собственного напора, и, в итоге, Аннета готова была говорить.
   - Понимаете, - сказала она, задумчиво растопырив свои короткие пальцы, словно это помогало ей точнее выразить мысль. - Он иногда на меня смотрит и удивляется. Как будто он привык видеть не меня, а кого-то другого. Смотрит и удивляется. И как будто нервничает, вроде его это беспокоит...
   Елена Ивановна тяжело вздохнула, так, что этот вздох не предвещал ничего доброго. Хотя она хорошо не поняла, в чем же было дело, и к кому ее сын успел так привыкнуть, что ему собственная жена кажется в диковинку - но, зная Алешину манеру этакой трехкопеечной простоты, когда не притворяются не по убеждению, а просто по душевной неразвитости, и оттого еще, что лень - она представила себе картину его удивления и поняла, что если Аннету при ее незнании жизни это приводило в недоумение, то кого другого, более понимающего, могло обидеть насмерть. Глаза ее уже метали громы и молнии, и мысленно она уже редактировала тот текст, который собиралась изложить своему сыну во всей его, текста, распространенности, и без каких-либо околичностей. Однако надо было еще успокоить Аннету. Елена Ивановна взяла ее руку в свои и принялась шептать: Нета, да поверь мне, дурак он просто... шалопай... мужик, одним словом. Что возьмешь с мужика? Конечно, не привык. Так привыкнет... Уж поверь мне, Нета, если б было что серьезное, я б никогда не допустила... неужели ты думаешь... да я б ему голову оторвала. Ты, Нета, не обращай внимания. Я сама тебе скажу, я хоть и женщина, а когда первый раз замуж выходила, так тоже долго привыкала, все мне казалось... - Елена Ивановна как-то ненароком вспомнила, что ей в ту пору казалось, и она поняла, что для Аннеты это будет не тот пример, какой ей нужен.
   - Елена Ивановна, - спросила Аннета тревожно. - А почему Алеша уходил из дома?
   Елена Ивановна даже пожалела, что вызвала Аннету на откровенность.
   - Ты понимаешь, Нета, - протянула она. - У нас ведь семейные условия тяжелые... однокомнатная квартира... отец Алеше не родной, знаешь ведь... Всякие возникают трения... а когда еще человек в таком дурном возрасте... всем вам хочется самостоятельности, - завершила она неопределенно и твердо посмотрела Аннете в глаза, в знак того, что более внятного объяснения не будет. Аннета глаза опустила, снова растопырила пальцы и повертела на одном из них обручальное кольцо, которое было ей чуть велико, так как, видимо, покупали на рост.
   - Но ведь у него была девушка? - спросила она тихонько. - Вы не подумайте, что я такая любопытная. Просто мне же надо знать... А когда я его спрашиваю, он только шутит, всякие ужасы говорит...
   Елена Ивановна хотела было заметить, что называемое Аннетой ужасами вряд ли было шуткой с Алешиной стороны, а, скорее всего, было чистой правдой, но, однако, сдержалась. Надо было отвечать на вопрос. Елена Ивановна понимала, что если она будет утверждать, будто Алеша невинен как дитя, то ей не поверит даже ничего не смыслящая в этом вопросе Аннета, и поэтому она попыталась высказаться как можно более нейтрально.
   - Да, у Алеша была одна знакомая девушка, - сказала она неопределенно. - Это было давно, Неточка, и ничего серьезного здесь не было, уж поверь мне. Она была старше его, опытней... в общем, она ему совсем не подходила, и получиться тут ничего не могло, сама понимаешь. И все это понимали... я думаю, и Алеша это понимал. Никакой привычки здесь не было, можешь не волноваться на этот счет... и в общем, все это давно в прошлом. Все мы люди, и у всех у нас в прошлом есть свои симпатии, - заключила она, как бы приравняв Нету к Алеше, и Аннета, которой при этих словах вспомнился Гриб, покраснела и почувствовала себя виноватой. - Главное, он тебя любит, и все у вас сложится. Иной раз люди, знаешь, ох как тяжело притираются друг к другу.
   Елена Ивановна говорила все это, а сама между тем соображала, что она сейчас сделает, потому что была человеком деятельным от природы и успокоиться после услышанного могла лишь что-нибудь совершив, вне зависимости от того, какие плоды принесет ее действие. Первым делом она решила устроить скандал Светлане. Не то чтобы она подозревала Светлану в том, что та была причиной Алешиной рассеянности, нет, ничего такого она не думала, просто устроить Светлане скандал было проще и доступнее всего, в качестве предварительной меры, а потом уже можно и разобраться, как следует. Все равно, думала Елена Ивановна, Светлана этот скандал чем-нибудь да заслужила. Распрощавшись с Аннетой и успокоив ее по мере возможности, Елена Ивановна ехала в метро и, пока она ехала, плечи у нее сами по себе расправлялись и глаза так же непроизвольно загорались боевым огнем. Тому молодому человеку, который не уступил ей место, а напротив, отвернулся в сторону и сделал вид, что не замечает Елены Ивановны, она поставила свою сумку с двумя килограммами азу и банками зеленого горошка прямо на ногу, а молодой человек не посмел возражать, а только прикинулся, что это вроде не его нога, так как почувствовал в Елене Ивановне воинственное настроение и сразу понял, что его возражения ни к чему хорошему не приведут. Этот маленький успех еще придал Елене Ивановне настроения. Правда сперва она решила зайти домой, избавиться от консервов, и заниматься семейными делами налегке. Во-первых, эти нахлебники обязательно бы стали клянчить баночку-другую. А во-вторых, для столь важного и ответственного занятия руки должны быть свободны. Она бросила Льву Афанасьевичу какую-то оправдательную фразу, ему же бросила сумку и как на крыльях полетела к родителям. Душа у нее пела от предчувствия хорошей драки. Ей открыл дверь Иван Валерьянович, открыл так, что желтый совиный глаз настольной лампы - в комнате - выглянул у него из-за спины. В нос Елене Ивановне ударила смесь запахов, в которой она легко различала каждый в отдельности, запахи жареной картошки с луком и затхлых старых вещей. И еще был один отчетливый запах, это кофе, который слегка насторожил Елену Ивановну и отчасти даже спутал ее планы. Она прекрасно знала, что ее родители не пили кофе, а пила его только Антонина Ивановна, и то по большим праздникам. Елена Ивановна нахмурилась, почуяв, что в ее радужной программе появилась некая помеха. Да еще согбенный Иван Валерьянович неожиданно показался ей сильно постаревшим со времени их последней встречи.
   - Леночка... - проговорил он, бережно сняв с нее плащ и погладив по плечу. - Давненько, давненько... Молодец.
   Елена Ивановна вдруг как-то устало, даже с отвращением, подумала, что конечно, вряд ли она устроит сегодня скандал, и вообще, все то, что ей казалось таким легким и простым на улице, увиделось теперь напротив, сложным и запутанным.
   - Устало выглядишь, - продолжал Иван Валерьянович, разглядывая ее. - Непорядок. Вроде уж одного мужика сбыла с рук, можно и отдохнуть? А?
   - Отдохнуть... - Елена Ивановна только махнула рукой. - Отдохнешь тут...
   Монотонный голос из комнаты - он принадлежал телевизору - бубнил что-то про битву за урожай, трудовые вахты, выполнение и перевыполнение. Елену Ивановну почему-то раздражил этот телевизор, так, словно он был принадлежностью дома, и словно у нее не было точно такого телевизора, который говорил то же самое, и который так же, как и здесь, никто не слушал. Еще ей стало неловко от того, что она как-то не так отвечает Ивану Валерьяновичу, она повернулась к нему, постаравшись выглядеть не так резко, как она сперва была настроена.
   - Как же, папа, - сказала она. - Отдохнешь тут. Чем дальше в лес, тем больше проблем. Где мама?
   - А что случилось?
   - Да ничего, папа, ничего. Обсудить с ней надо кое-что. Женские секреты... Она где?
   - С Тоней на кухне... - Иван Валерьянович сначала слегка перепугался, но теперь успокоился. - Видали, женские секреты. Мала еще и глупа, - он легонько стукнул ее по носу, как в детстве, и повторил: - На кухне.
   Кухонная дверь была плотно закрыта, точно за ней шли тайные переговоры или плелись интриги, и, дабы пресечь это вредное занятие в корне, Елена Ивановна хорошо наподдала дверь всем телом и вломилась без стука. Счастливый кофейный запах возмутительно отчетливо ударил ей в ноздри. Татьяна Андреевна и Антонина Ивановна разом повернули от стола свои веселые лица. Глаза у них блестели. Судя по всему, они здесь токовали, как тетерева, не замечая ничего вокруг себя, и так же не заметили, что пришла Елена Ивановна, а обнаружили этот факт только сейчас, увидев ее воочию. Еще Елена Ивановна с первого взгляда увидела, что ее сестра сделала кокетливую прическу, и что у нее очень знакомое с детства бездумно-легкомысленное настроение. Вообще Елене Ивановне казалось, что у ее старшей сестры бывает только два настроения: бездумно-легкомысленное или вселенская скорбь.
   - Ой, Ленка! - заверещала Антонина Ивановна, всплеснув руками. - Вот, на ловца и зверь, а мы спорим: говорить, не говорить...
   Услышав о том, что ей, возможно, могли не рассказать чего-то существенного, Елена Ивановна вспомнила о своих воинственных намерениях.
   - Сейчас я вам кое-что скажу, - ответила она. - Секретничаете, да? Я вам скажу...
   Татьяна Андреевна взяла ее за руку.
   - Погоди, - сказала она. - Сначала мы тебе скажем, - она подмигнула. - Закрой дверь.
   Опешившая Елена Ивановна послушно закрыла дверь.
   - Что тут у вас?
   - Ты сядь сперва, - сказала Татьяна Андреевна внушительно. - Упадешь. Мы ведь Светку замуж выдаем. Тсс! Мужикам пока ни слова. Вот, скажут, две старые тетки, в свахи нанялись...
   Елена Ивановна и правда села. Если что-то могло ее ошеломить, то это что-то как раз пришло и ошеломило. Она все еще ждала какого-то подвоха, потому что это сообщение в ее глазах отдавало фантастикой, но все же она была ошеломлена.
   - За кого? - спросила она.
   - Угадай.
   Елена Ивановна пожала плечами.
   - Да что мне угадывать, что я, знаю его, что ли?
   - Знаешь, знаешь. Это Гриша.
   - Какой Гриша? - Елена Ивановна вопросительно посмотрела на Антонину Ивановну. - Тот самый?
   Антонина Ивановна кивнула.
   - Угу. Тот. От нас далеко не уйдешь.
   - Ну, вы даете, тетки, - только и сказала Елена Ивановна, а тетки тем временем довольно смеялись, доставали ей чашку, наливали чаю и как будто не видели, что Елена Ивановна вовсе не радуется услышанному, а как бы напротив, впала в задумчивость.
   - Задело, значит, за живое... - пробормотала она и, уступая безмолвным требованиям домашних артистов, которые с нетерпением ждали аплодисментов, спросила: - Ну? Где вы его отловили?
   - Вот слушай, - сказала Татьяна Андреевна вдохновенно. - Я его как-то на улице встретила. Обрадовался, знаешь. Я даже не ожидала. Что ему, вроде, от меня за радость? Я говорю, ты б зашел как-нибудь, Гриш, а то ведь не чужой все-таки, на нас-то уж зла не держи. Что вы, говорит, Татьяна Андреевна, я так люблю всю вашу семью...
   - А я всегда говорила, - вставила Антонина Ивановна. - Он в тебя, мам, был влюблен, не в Лерку.
   - В меня, в меня. Так вот. Зашел. Поговорили. Чаю попили. Как дела, спрашиваю, Гриш. Да вот, говорит, Татьяна Андреевна, диссертацию закончил, сейчас печатаю, автореферат пишу. Что же, Гриш, говорю, дай тебе бог, ты умный парень, серьезный, не то, что некоторые. Ну, как мама, как дома. Он про Валеру ни-ни. И я молчу. Вроде как ничего и не было. Вот, я и спрашиваю: ты женился, Гриша? - Нет, говорит, Татьяна Андреевна, я один. Я говорю: да что ж, ты мужик, тебе непозволительно, мама твоя, небось, ждет не дождется, у нас со Светланой та же проблема, никак замуж не получается, так она девушка, а ты... Сама я это говорю, и сама думаю: а чем, собственно, не пара? Оба тихие, спокойные. Обоих из дома не выкурить. Если подойдут друг другу, так лучше и не надо. Я еще зарубку на память сделала. Ладно, говорю, Гриша, заходи, не забывай. А сама думаю: придет или не придет. Пришел месяца через два. Светлана дома была, я их позвала с Женей, вот, говорю, как они у нас переменились... Смотрю, вроде ничего, она ему понравилась. Она ж как оденется, причешется... так ничего, на человека похожа. Ладно. Они с Женей посидели, ушли. Тут я уж удочку закидываю, говорю, вроде как в шутку: а женился бы ты, Гриша, на нашей Светке, она девка хорошая, из дома только не выходит, так и просидит до самой пенсии. А он мне тоже вроде в шутку отвечает: мне, говорит, Татьяна Андреевна, так нравится ваша семья, что я бы у вас на любой свободной женщине женился. Тут уж я к Светлане. Взяла ее за горло...
   - Да, я ей тоже добавила, - подтвердила Антонина Ивановна и подняла сжатый кулак, показывая, как именно она добавляла.
   - Вот-вот. Пора, говорю, Света, за ум браться. Ты что хочешь? Ты знаешь, Женя на тебе не женится, он сейчас карьеру будет делать, семью строить не станет, а пока суд да дело, говорю, еще много переменится. А если он другой увлечется? Не знаешь, что ль, его? И останешься у разбитого корыта. Пожалей хоть мать, она с Валерой вся извелась, а ты и вовсе хочешь в гроб вогнать? Вон и Алеша за ум взялся... а ты? Все мечтаешь?.. Ну, в общем, поговорила с ней по серьезному...
   - А я еще... - подала было голос Антонина Ивановна, но Елена Ивановна ее перебила.
   - И что? - спросила она подозрительно.
   Татьяна Андреевна осталась довольна тем, как Елена Ивановна задала этот вопрос.
   - Ничего, не отказывалась. Хорошо, говорит, бабушка, я подумаю. Я говорю: и думать нечего, где ты такого мужа найдешь, его любая счастлива будет с руками оторвать. Не курит, не пьет. Почти кандидат. Семья интеллигентная. Характер ангельский. Совести, говорю, в тебе нет, тебе бы прыгать от радости, а не нос воротить. Хорошо, говорит, бабушка, я не ворочу. Я сразу позвонила Гришиной матери... - Татьяна Андреевна вдруг словно спохватилась и испуганно взяла Елену Ивановну за руку. - Только не говори никому, - попросила она.
   - Хоть бога и нету, - проговорила Елена Ивановна задумчиво. - А все ж зайду завтра свечку поставлю... А знает он?.. - спросила она после паузы, и даже не договорила того, что именно он знает или не знает, а Татьяна Андреевна и Антонина Ивановна разом ужаснулись так, что Антонина Ивановна чуть не подавилась.
   - Что ты, что ты! Упаси господи! Я и Свете сказала: не вздумай, говорю, откровенничать, всю жизнь сломаешь. И вообще: сама знаешь - мужчинам всего не говорят.
   - Да не дай бог, - согласилась Елена Ивановна. - А Женя?
   - А что Женя? Ее счастья не захочет? Ничего. Он сейчас и учится много, и прирабатывает... переживать будет некогда. А Алеша тем более. У него своя семья.
   Вспомнив, что причина ее визита была именно в Алеше, Елена Ивановна прикинула все услышанное, мысленно взвесила и решила, что если Алеша и нервничает, то в таком случае немного понервничать ему позволительно, и повод есть. Она понимала, что если он все-таки знает, несмотря на заверения Татьяны Андреевны, то полного спокойствия от него объективно требовать нельзя.
   - Как ты меня обрадовала, мама, - произнесла Елена Ивановна с облегчением, хотя радости в ней почему-то не было, а скорее она умом понимала, что нужно радоваться. - Если б ты знала, как ты меня обрадовала.
   Татьяна Андреевна принимала похвалы скромно, но с осознанием того, что за дело.
   - Ты-то что? Я для Тони стараюсь. И для Светланы, разумеется... Тоня у нас намучилась... - она погладила дочь по голове, в то время как Антонина Ивановна весело грызла печенье, и по ее виду никак было не подумать, что она намучилась.
   - Ничего, я теперь свое возьму, - сказала она. - Скажу: Светка! Подавай мне немедленно внуков! Сию минуту вынь да положь. Молодая бабушка буду, вот так, - и она отхлебнула чаю.
   Елена Ивановна все пыталась разделить их воодушевление, но безуспешно. Ей почему-то стало очень жалко Светлану. Казалось бы, только что она про себя обвиняла Светлану во всех возможных грехах, и хотела закатить ей хорошую взбучку, и даже никакого сочувствия в ней не было, а то вдруг ей стало очень жалко Светлану. Она почему-то вспомнила свой развод, и свое второе замужество, и перипетии своей личной жизни (Елене Ивановне очень было, что вспомнить), и ей стало жаль еще и себя.
   - Бедная девка, - протянула она. - Конечно... Мужика бы ей хорошего... А то видела она этих молокососов, и играли они ею как игрушкой... Но ничего. Гриша добрый парень. Он мне и тогда нравился.
   Татьяна Андреевна, которой почудилось в голосе Елены Ивановны некое неодобрение ее идеи, внушительно вздохнула.
   - Им самим ведь ясно, Лена, - сказала она. - Должно же это кончиться когда-нибудь?
   Елена Ивановна на это согласно молчала, но молчала как бы раздумывая, в то время как Антонина Ивановна молчала просто довольно. Она двигала по столу посуду, хрустела упаковочными бумажками и являла собой как бы образец ликующей простоты. Однако на деле Антонина Ивановна была не так проста, как казалась. Например, она умалчивала о том, что где-то с неделю назад Алеша был у них, и говорил со Светланой и Женей. Больше об этом никто не знал. Тогда была суббота, Роман Авдеевич бегал где-то по делам, Женя со Светланой сидели у нее в комнате и слушали магнитофон, а сама Антонина Ивановна на кухне делала пельмени. Раздался звонок в дверь, который Женя со Светланой не услышали из-за своей музыки, а Антонина Ивановна разобрала хорошо, отряхнула руки, подняв облако мучной пыли, и пошла открывать. Она думала, что это Роман Авдеевич, но за дверью стоял Алеша. Увидев его, и то, как он одет, Антонина Ивановна ахнула. На улице она б его не узнала. На нем был плащ - во всем "Аметисте", наверное, настоящие мужские плащи носили несколько человек, и тех отмечали особо - и фетровая шляпа, которая очень шла к его лицу, но делала его похожим на агента иностранной державы, какими их изображают в советских фильмах. Так как Антонина Ивановна отличалась некоторым врожденным легкомыслием, и никогда не упускала случая поглазеть на эффектного мужчину, будь это хоть родной племянник, то она, восхищенно выдохнув "батюшки...", уставилась на него, разинув рот, в то время как Алеша нерешительно топтался на месте и ничего не говорил, только тихо поздоровался. Его смущало не то, как его разглядывала Антонина Ивановна - ее реакции он как раз будто не замечал, напротив, он смотрел на нее вопросительно и словно бы искал поддержки. Но пока пораженная Антонина Ивановна приходила в чувство, уже выбежала резкая, нахмуренная Светлана и скомандовала Алеше:
   - Заходи.
   Алеша покорно подчинился. Антонина Ивановна отступила от двери, и Алеша вошел, глядя на нее глазами утопающего. Так же покорно он снял свой плащ, легким автоматическим движением закинул шляпу на полку (Антонине Ивановне это очень понравилось) и побрел за Светланой в комнату. Антонина Ивановна как раз пришла в себя и, поскольку она всегда была на стороне эффектных мужчин, то крикнула:
   - Света! Не закрывай дверь.
   - Мама, - сказала Светлана выразительно. - Нам надо поговорить.
   - Вот и говорите. А зачем дверь закрывать? Света, мы условились...
   - Мама! - закричала Светлана. - Нам можно поговорить без чужих ушей?
   Антонина Ивановна обиделась.
   - Я тебе, кажется, не чужая, - сказала она.
   - Мама, - произнесла Светлана, демонстративно сдерживаясь и растягивая слова. - Характер наших отношений таков, что нам лучше говорить без свидетелей.
   Антонина Ивановна картинно повела бровью и пошла на кухню, раздумывая над Алешиным превращением, а Светлана провела Алешу в комнату, где Женя сидел на диване, один за другим выдирал из журнала "Знание - сила" листы и делал из них лягушек. Алеша, игнорируя Светлану, встревожено обратился сразу к нему:
   - Что случилось? - спросил он.
   Женя пожал плечами и выстрелил в стену очередной лягушкой.
   - Откуда я знаю, - ответил он. - Военный совет в Филях... Ну? - он поднял голову к Светлане. - Может, скажешь, в чем дело?
   Светлана не отвечала, а как бы разговаривала сама с собой.
   - Вот так и живем, - пробормотала она.
   Алеша не сел. Он остался стоять у закрытой двери, одновременно изобразив на лице приветливую улыбку, какую, скрепя сердце и борясь с сопротивлением лицевых мышц, вымученно дарят внезапно нагрянувшим родственникам.
   - Что тут у вас случилось? - спросил он светским тоном, показывая, что, что бы ни случилось, это случившееся очень мало его касается. - Ничего нового?
   Женя с треском выдрал следующий лист и стал сгибать его пополам. Светлана села, выпрямилась и, с выражением примерной ученицы, положила локти на стол.
   - Послушайте, - сказала она недобрым спокойным голосом, таким, какому соответствуют самые непредсказуемые и всегда неправильные поступки. - Вы всегда решали мою судьбу. И сейчас решите. Как скажете, так я и сделаю, - она отвела глаза в окно и не видела, как Женя весь напрягся, а Алеша сделал чрезвычайно вежливое, отстраненное лицо - именно это его выражение лица всегда оскорбляло Светлану до бешенства.
   - Стоп, - сказал он твердо и даже чуть поднял руку. - Поезд ушел. Я здесь никто. Я ничего не решаю... - он оглянулся на дверь, словно уже уходил. - Кто знает, мама сейчас дома?..
   Светлана злобно сощурилась.
   - Да? - сказала она. - Думаешь, так отделался? Штамп поставил? Во, - она показала ему кукиш. - Ты от меня так просто не избавишься. Сам-то пристроился... а я? Гуляй Вася? Сделал дело и привет? - Женя убито замычал, предчувствуя громкую сцену. - Нет уж, придется выслушать. Может, ты последний раз меня слушаешь, но придется.
   - Я не слушаю, ясно? - крикнул Алеша, который по части истерики мог дать сто очков вперед кому угодно, и протестующе замотал головой. - Тебе легче будет, если я уши заткну? Ну, пожалуйста. Говори. Да объясни ты ей, наконец...
   Последние слова относились к Жене, и Женя громко стукнул кулаком по столу, так, что бумажные лягушки все посыпались со стола на пол.
   - Молчать! - загремел он знакомым голосом Ивана Валерьяновича так, что действительно стало тихо. - Кончай базар!
   Алеша вздохнул, но все-таки не ушел, и уши не заткнул. Женя его не замечал. Ему было не до Алеши. Он чувствовал, что Светлана сейчас скажет что-то очень неприятное, и был мрачен, так, что в другое время Светлана бы просто побоялась говорить, но сейчас она была словно в какой-то прострации и ничего не боялась.
   - И ты, фраер, заткнись, - бросил Женя. - "Я уши, я уши!.." Ну? - рявкнул он на Светлану.
   Светлана немного помолчала.
   - Решите, - сказала она спокойно. - Выходить мне замуж или нет?
   Алеша, посмотрев на Женю, порадовался, что он не находится на Светланином месте. Даже сейчас, когда он перестал быть ребенком, он бы не хотел, чтобы на него так смотрели.
   - За кого? - сказал Женя сухо, с той сухостью, в которой зримо маячат образы кровавой драки. Но Светлана не стушевалась. Она выглядела страшно усталой. Казалось, что все ее силы направлены на то, чтобы сохранить целостность мысли, и Женино состояние она просто не замечала. Отвечая на вопрос, она небрежно пошевелила рукой, точно ее раздражало, что Женя сам не догадался.
   - Ну, за этого... Валеркиного хахаля, - она будто не могла вспомнить имя, а потом вспомнила. - Гришу.
   - Замуж зовет? - продолжал Женя голосом, от которого у Алеши по спине рефлекторно бежали мурашки.
   - Да, - отвечала Светлана все так же меланхолично.
   - А почему я узнаю последним? Когда это было?
   - Какая разница?
   - Когда?!
   - Неделю назад, - проговорила Светлана и утомленно закрыла глаза.
   - Наглец... - проговорил Женя, как-то выпуская воздух из ноздрей, словно огнедышащий дракон. - Мерзавец... С ним-то понятно. У него уязвленное самолюбие. Ему надо за Валеру реванш взять. Отыграться на ком-нибудь из нашей семьи. С ним понятно. А ты? Что, совсем с ума спятила? Она с тобой просто рехнулась! (это было обращено к Алеше, который между делом ответил: а может, не со мной). Это мама с Тоней тебе нашептали? Я за ними замечаю... Мало тебе этих гнусностей, ты еще юродствуешь ... где твое достоинство?
   Светлана перенесла эту тираду без возражений, и только сказала слабо, но упрямо:
   - Я так понимаю, что ты против. Правильно?
   - Я даже не хочу на эту тему разговаривать, - отрезал Женя и повернулся к Алеше. - Ты к маме хотел? Иди к маме! - он повернулся обратно. - Позор. Какой-то бабский маразматический бред...
   - А пускай выходит, - неожиданно сказал Алеша. - Только нас-то чего спрашивать? Тебе с ним жить, а не нам.
   Женя медленно обратился к нему всем корпусом, словно танк.
   - Ааа, - протянул он. - Прорезался. Поборник брачных уз. Чтоб всем было плохо, не тебе одному. Между прочим, из-за тебя вся эта петрушка...
   - Я поборник не брачных уз, - возразил Алеша. - А смелого экспериментаторского подхода к жизни. Так это я у тебя учился. И вообще не ори. Она хочет иметь нормальную семью. Ты ее не понимаешь? А я понимаю. Выходи, Светка. Мужик как мужик. Да какая разница, в конце концов.
   Силы вроде бы опять вернулись к Светлане, потому что она смотрела на Алешу с такой ненавистью, которая требует больших затрат энергии. Женя взглянул на нее и криво усмехнулся.
   - Вот хороша парочка, - сказал он. - Ты ее готов спихнуть первому встречному, только чтоб она за тебя не цеплялась. Отдавай себе отчет, Светка, он тебя не просто так агитирует. А ты тоже готова первому встречному, лишь бы назло, лишь бы замуж... Хоть думай, что говоришь, - обратился он к Алеше. - Сейчас мы угрыземся совестью и скажем: выходи, Светочка. Мы тебя сделали несчастной, так может, этот козел тебя сделает счастливой.
   - Именно так, - сказал Алеша спокойным голосом. - Мы ее сделали несчастной. Может, этот козел сделает ее счастливой. Что она теряет? Нас? Так уже потеряла. И вообще, я не хочу это обсуждать! - он вскинул руки, как будто хотел схватиться ими за голову. - Это не мое дело! Понимаете? Не мое! И оставьте меня в покое!
   Он распахнул дверь и вышел, почти выбежал, не одеваясь, сдернул с вешалки свои вещи, и через несколько секунд был уже на лестнице, а Светлана выбежала вслед за ним, истошно крича и пугая этим криком Антонину Ивановну (та и не рассказывала никому об этом эпизоде, потому что не хотела впечатлением от этого жуткого надрыва портить общее приподнятое настроение).
   - Думаешь, от меня так легко отделаешься? - кричала Светлана так, что на всей лестнице, не приспособленной для громких звуков, гудело. - Ты никогда от меня не отделаешься! Никогда!
   Внизу в подъезде хлопнула дверь.
   Светлана медленно, заплетающимся шагом, даже чересчур заплетающимся для человека, не владеющего собой, вернулась в комнату. Женя, который, пока за него кричали другие, успел уже немного прийти в себя, посмотрел на нее и презрительно сморщился.
   - Вот этого, - сказал он с сожалением, - я тебе никогда не прощу.
   Светлана вздохнула и опустилась на диван.
   - Сколько ж ты мне крови перепортила, Светка, - продолжал Женя. - Со своей дурацкою любовью.
   Светлана содрогнулась и обхватила себя за плечи, как будто ее бил озноб. Потом подняла на него глаза.
   - Женька, - сказала она, задумчиво вздыхая. - Если бы не ты, моя жизнь была бы сплошной ад., - она сделала какое-то движение, словно искала его поддержки, и не где-нибудь в нескольких метрах, а рядом с ним, но Женя резко остановил ее.
   - Сядь! - сказал он. - И сиди. Этот подонок, он что... тебе нравится?
   Светлана в ответ повела плечом.
   - И кто будет знать? - сказал Женя. - А он? Ему с какой стати приперло? За границу посылают? Ты что, всерьез думаешь, что он в тебя влюбился?
   Светлана убито покачала головой.
   - Не хочу я никакой любви, Женька, - сказала она, теребя халатный пояс. - Нету ее. Где она? Может, где-то и есть... но я урод какой-то. Он ведь правда хочет семью.
   - То есть для себя ты уже все решила? - сказал Женя.
   Светлана не отвечала. Женя чем дальше, тем больше становился самим собой, то есть ему требовалось дотошно и обстоятельно разобраться во всем, что вокруг него происходило.
   - Нет, я не собираюсь выбивать из тебя информацию, - сказал он. - Я просто хочу понять, что ты об этом думаешь. Как ты себе представляешь свой будущий брак. Ты же мыслящий человек, не автомат. Наверняка ты как-то прогнозировала... ну, расскажи.
   Он даже снова подобрал лягушку в знак того, что несколько взял себя в руки. Светлана же только пожимала плечами, то одним, то другим, и вообще по ней было видно, что ей не хочется анализировать свое поведение, а скорее наоборот, хочется закрыть глаза и делать все, не глядя и не думая.
   - Посмотри, - сказал Женя, которому еще казалось, что стоит Светлане рассказать все, как есть, и она сразу прислушается к голосу разума и одумается. - Давай разберемся. Ты же наверняка рассматривала какие-то альтернативы. Для начала сформулируй себе, чего ты хочешь. Вот чего ты хочешь?
   - Эээ... - только и сказала Светлана. Сперва она очень надеялась, ей еще хотелось верить, что Женя приложит хоть какие-то усилия для того, чтобы ее вернуть или как-то отстоять, но теперь она убедилась, что Женя не собирается ее возвращать, а просто апеллирует к ее здравому смыслу, и Светлане сразу сделался отвратителен этот здравый смысл.
   - Молчишь, - продолжал Женя. - Конечно, молчишь. Подумай. Всегда надо сперва подумать. Вот скажи: ты хоть с ним говорила? Ну? Говорила?
   - Женька, - сказала Светлана тихо. - Я сильно перед тобой виновата?
   Женя немного смутился.
   - Ты? Передо мной? - сказал он. - Ты передо мной ни в чем не виновата.
   - Тогда не надо меня расспрашивать, - сказала Светлана.
   Женя скомкал в кулаке лягушку, найдя наконец объект, с которым можно не стесняться.
   - Хорошо, - сказал он. - Я решил. За тебя. Выходи замуж. Все? Повестка дня исчерпана? Я могу настоять на том, чтобы ты вышла замуж. Я могу даже привести тебя в загс за руку. Что еще надо? Вот, я решил.
   Светлана снова посмотрела на него. Ей очень многое хотелось ему возразить и объяснить, для начала объяснить, как ей хочется, чтобы кто-то смотрел на нее как на человека, с которым хотят связать всю жизнь и о котором будут заботиться, и что ей очень хочется иметь детей - Светлана никому не говорила, но с того неудачного раза у нее словно был пункт насчет детей - и детей, которых ждут открыто и с радостью, и как ей унизительно сознавать, что ее просто используют, а используют именно ее потому что она случайно оказалась рядом, и как она устала от того, что даже самые близкие люди вечно считают ее преступницей, вместо того чтобы сперва хотя бы узнать, каково ей и о чем она думает, и еще много другое, но она увидела красные кровавые прожилки в Жениных глазах, словно как у кролика, и не стала ничего говорить. Тем временем Женя подвел черту.
   - Можно, по-моему, открыть дверь, - сказал он. - Тоня, бедная, измаялась. Она там, наверное, гадает, что тут происходит. Не дай бог, Гришину невесту лишат невинности. Как же ему в глаза смотреть потом.
   Светлана промолчала и на это. Ей было так плохо, что слова уже не имели для нее никакого значения, и произносили их, или же нет, ей было все равно. Она легла на диван и положила себе на лицо подушку, а Женя насупился, оделся, с порога показал Антонине Ивановне, как он крутит пальцем у виска - на что Антонина Ивановна, поняв без слов, о чем это он, не обиделась, а ответила "сам такой" - и вышел вон. Светлана не знала, что он отправился разыскивать Алешу, разыскал, приехал к нему в гости, и они вместе так напились, что Аннета с Елизаветой Максимовной втихомолку решили отвадить Женю от дома рак и навсегда, как нежелательную персону.
  
  
   В те дни, когда отношения внутри семьи еще умещались в принятые рамки, дачные обеды со стороны выглядели так же торжественно, будто свадьба с генералом. С тех пор традиции вроде поутихли, потому что семейные старейшины были больше заинтересованы не в том, чтобы все собирались вместе, а наоборот, чтобы находились на некотором расстоянии, а тут вдруг в один прекрасный день, когда на дачу наехало много народа, то неожиданно оказалось, что если возобновить прежний семейный обычай, то получится очень красиво, особенно для человека нового. Например, Аннета находилась на даче первый раз и, сидя за длинным, сколоченным из досок столом, она вполне понимала ту гордость, которая была во всем виде Татьяны Андреевны, когда она подавала какую-нибудь сковороду или просто проверяла взглядом, едят ее гости или отлынивают. Казалось, что весь стол являет собой некое ликующее благополучие. Во главе его сидел ученый и орденоносец Иван Валерьянович, который суровым видом очень соответствовал этому званию. Рядом с ним находилась хозяйка, Татьяна Андреевна, и здесь же их многочисленные дети, успешно вышедшие в люди, и за которых по этой причине не стыдно: обе дочери, да еще с мужьями - законными, между прочим, а не какими-нибудь приблудными - солидными и интеллигентными людьми - особенно так и веяло солидностью и интеллигентностью ото Льва Афанасьевича, было у него в лице нечто от непонятого гения - но и Роман Авдеевич тоже вполне тянул, даже хотя и рассказывал время от времени сомнительные анекдоты, но тянул и с ними, олицетворяя собой как бы простоту и народность советской интеллигенции. Младший сын Татьяны Андреевны держался немного особняком, и это вроде ему полагалось быть особняком, как человеку умному, энергичному и подающему большие надежды. Он единственный был один, без пары, и это еще больше выделяло его из остальных и делало интересным, так как одинокий энергичный и подающий надежды мужчина всегда интересен как никакой другой объект. Впрочем, интересный мужчина, несмотря на свое формальное одиночество, не скучал, а разговаривал на какие-то очень умные темы с женихом Татьяны Андреевной внучки. Воспитанная внучка, в свою очередь, не встревала в разговор, а только время от времени поглядывала на его участников и, казалось, удивлялась тому, как это они друг друга понимают, и этим своим молчанием она как бы оттеняла и то, что они очень умны, и то, что она женщина, от которой не требуется вступать в разговор. Аннета сразу поняла, что Алеша, который, ни на кого не глядя, спокойно ел гречневую кашу, в семейной иерархии занимает самое последнее место, потому что на него с гордостью никто не смотрел, на него вообще никак не смотрели, иной раз только взгляд Елены Ивановны останавливался на нем с некоторой тревогой, так, словно она сомневалась в его способности доесть кашу без каких-либо оплошностей. Алеша и сам не пытался изобразить какую-либо значимость, а сидел так, словно семейные дела его вовсе не касались. Но зато Аннета замечала, что с гордостью смотрели на нее, как на некое удачное приобретение, и это невольно ей нравилось, и она тоже старалась соответствовать этой лубочной картинке. Однако она была начеку, так как давний разговор с Еленой Ивановной все не шел у нее из памяти, так как полученная из него информация была для Аннеты, как для человека неопытного, очень неприятна, раньше ей все казалось, что в жизни все должно происходить строго по правилам, и мысль, что Алеша был вообще с кем-либо знаком до нее повергала ее в ужас, а уж ничего страшнее, чем простое знакомство, она и представить себе не могла, и дальше в дебри воображения ее мысли не углублялись. Правда, у нее все равно было плохо с воображением. Итак, в данный момент, Аннете было неприятно от того, что все вокруг знали то, что Аннете неприятно, причем знали неприятного гораздо больше, чем знала сама Аннета. Поэтому она обозревала сидящих за столом с некоторой тревогой, и ей все казалось, будто от нее что-то скрывают, даже казалось, что Светлана от нее что-то скрывает, хотя Светланино лицо было ей загадочным меньше других: по ее виду было очевидно, что Светлана это сама меланхолия и невинность. Тем временем уже и закончился обед, а Женя с Гришей все продолжали разговаривать - они очень много между собой разговаривали, и часто получалось, что Гриша проводил больше времени с Женей, чем со Светланой. Оказалось, что они оба очень любят философствовать, и вообще интеллектуалы, в отличие от некоторых. Старшее поколение махнуло рукой на говорящих и разбрелось по своим делам кто куда, Светлана как-то естественно осталась при своем женихе, Аннета осталась тоже, так как не знала, куда ей иначе деваться, а Алеша молчал и не двигался, словно отсутствовал. Зашла речь о графологии. Гриша когда-то увлекался графологией, просто не мог ею не увлекаться, так он, кажется, успел поувлекаться всем на свете. Аннете, выращенной в строгости учения марксизма-ленинизма, это было непонятно. Женя тоже возражал, так как был Фома неверующий. В доказательство Гриша предложил опыт. Все с восторгом согласились, потому что это было хоть какое развлечение. Немедленно появились клочки бумаги, огрызки карандашей, и каждый, закрываясь от соседа ладонью, написал чего-нибудь на своем клочке. Все записки были собраны в Женину кепку, и сам Женя, изображая некое слепое орудие судьбы, стал тянуть их по одному и церемониально вручать арбитру. На первой записке было одно-единственное слово "абрикос". Изучив его так и этак, с разных сторон, разве только не понюхав, Гриша виновато сказал, что писавший, в общем, довольно заурядный человек, без каких-либо особенных талантов, но, вероятно, обладает хозяйственными способностями и умеет хорошо готовить. Алеша, который готовить не умел вообще, пожал плечами и пробормотал: "спасибо на добром слове". Женя злорадно захлопал в ладоши. Следующей была записка с двумя размашистыми строчками. Вручая ее Грише, Женя попутно прочел вслух:
  
   Кто побывал в Ваших объятиях, никогда Вас не забудет.
   Кто пригубил Вашего дыхания, отравлен навеки.
  
   Аннета стала машинально вспоминать, откуда это взято, но тут она посмотрела на Алешу и увидела, что Алеша видимо встревожен и ерзает по скамейке, и еще ей показалось, что Женя тоже очень недоволен. Когда Гриша, запинаясь на таких пышных словах, в конце концов произнес свое суждение, то оказалось, что это Светланина записка. Женя с громким хохотом похлопал Гришу по плечу, а Гриша смутился и даже покраснел. Зато Аннета заметила, что Алеша не успокоился, а продолжал как-то неприятно морщиться. Еще она заметила, что Светлана вовсе даже не смотрела на Гришу, то ли стеснялась, то ли еще что, но только она смотрела не на Гришу, а куда-то в сторону. Все это показалось Аннете довольно загадочным, а так как она и раньше смотрела на членов Алешиной семьи как на хранителей загадочной информации, то теперь ей стало совсем не по себе. Она уже подозревала, что от нее скрывают что-то умышленно, и вообще в семье есть какая-то тайна, которая вошла в плоть и кровь каждого настолько, что дает о себе знать при любом возможном случае. От этих подозрений Аннета даже плохо спала ночью, тем более, что в таком перенаселенном доме постоянно были какие-то звуки, скрипы, храп, и слыша все это Аннета еще больше раздражалась.
   Утром должны были идти за грибами. Одна Светлана заявила, что останется дома, а Женя насмешливо добавил, что она все равно не отличит один гриб от другого. Но Светланин отказ никого не удивил, так как она все равно большую часть своего времени проводила на кухне, а желающих собирать грибы все равно оказалось очень много, это были все мужчины, и даже Лев Афанасьевич захотел пойти, хотя он уж точно между грибами не знал никакой разницы. Не успели выйти в лес, как профессионалы грибной охоты, вроде Ивана Валерьяновича и Романа Авдеевича, немедленно отделились от основной группы и пошли своим путем, а все прочие держались друг друга. Алеша как-то рассеянно переворачивал палкой грибные шляпки, но даже ничего не брал. Потом он поежился, сказал, что забыл дома свитер и, перепоручив Аннету Льву Афанасьевичу, моментально исчез. Аннета, которой всюду уже чудился подвох, решила этого дела просто так не спускать. Она выждала десять минут и сообщила Льву Афанасьевичу, что беспокоится за Алешу и пойдет посмотрит, как он там. Она очень боялась, что посвященный в ужасные тайны Лев Афанасьевич ее под каким-нибудь предлогом не отпустит, но тот пребывал в своей гениальной непонятости, и ему казалось все равно. Аннета, ступая почему-то на цыпочках, и ужасно волнуясь, с гадливым чувством, что она за кем-то шпионит, тихонько проникла в калитку и стала у задней стены дома, прислушиваясь, что творится за углом. Окно в доме было настежь открыто и, хотя внутри никто не разговаривал, Аннета все же старалась не шуметь. За углом, на кухне, Татьяна Андреевна громко ругала мужиков за то, что зимой не запасли достаточно сахара, а теперь опять дождались, что дают по два килограмма в одни руки, а из чего варить варенье - непонятно. Аннете стало ясно, что незамеченной она мимо не пройдет, и она встала в нерешительности, то ли смело двигаться вперед, то ли тихо возвращаться обратно. Пока она стояла, она поняла, что в доме все же кто-то есть, так как периодически из окна раздавался плеск какого-то предмета о воду. Подумав, Аннета решила, что кто-то там чистит картошку. Она несколько раз наблюдала, как Антонина Ивановна или Аннета чистили картошку, издалека, с громким бульканьем бросая ее в огромный таз. Потом что-то скрипнуло, и Аннета почему-то насторожилась, она и сама не поняла, почему, словно в воздухе возникло некоторое напряжение.
   - Вернулся? - проговорил Светланин голос негромко и довольно равнодушно, и Аннета поняла, что Алеша находится вместе со Светланой в доме. - Что? Тебе опять нехорошо?
   Снова булькнуло. Очевидно Светлана, пока говорила, не переставала чистить картошку.
   Возникло молчание. Потом скрипнула пружинная кровать. Аннета подумала, что Алеша сел.
   - Слушай, Свет, - сказал он. - Что ты опять затеяла, а?
   - Что именно? - сказала Светлана скучно.
   И снова булькнуло.
   - Я же вижу, - сказал Алеша немного испуганно. - Ты вот-вот... что-нибудь устроишь. Эти слова, которые... В чем дело, а?
   Наступила пауза.
   - Дааа... - наконец произнесла Светлана со вздохом, и было ясно, что эта предыдущая пауза доставила ей большое удовольствие. - Дааа... Кто ж тебя так довел? Я? Или она?
   Алеша не отвечал.
   - Знаешь, - продолжала Светлана задумчиво. - Я никогда не могла представить, что это так кончится.
   - Как? - спросил Алеша.
   Снова возникла пауза, и снова Светлана продолжала.
   - Зря ты волнуешься, - сказала она грустно. - Зачем мне что-то затевать? Я выхожу замуж, Лелька. Я сейчас целые дни думаю, как скрыть все это от Гриши. Я-то скрою, а откуда-нибудь возьмет и выплывет. Или по лицам догадается. Мне все кажется, у нас это на лицах написано. У тебя меньше. Ты хитрая кошка. А Женька иной раз... да и я сама... Хоть уезжай, куда глаза глядят. А ты говоришь, я затеваю...
   - Ты не скажешь ему? - спросил Алеша.
   - Ты что? - сказала Светлана. - С ума сошел? Ты своей сказал?
   - Я нет, - сказал Алеша. - Но он все-таки умный человек.
   Аннета, когда до нее дошел смысл Алешиных слов, готова была провалиться сквозь землю от обиды, и особенно ей было обидно за то, что Алеша так говорил о ней со Светланой.
   - Тут нужен не ум, - возразила Светлана. - А мудрость.
   Опять раздался плеск.
   - Я и так думаю, как я буду ему объяснять свое состояние, - сказала Светлана. - Мама с бабушкой ему представили меня как монашку, а тут...
   - Да ну, о чем думать, - сказал Алеша. - Тебе же не восемнадцать лет. И потом, может, он и не заметит.
   - Ты бы не заметил? - спросила Светлана.
   - Не знаю, - сказал Алеша. - Я мало придаю значения таким вещам. Захотят, так обманут. Я бы не стал вдаваться в подробности...
   - Ну, это ты, - сказала Светлана. - Но ты не мой муж.
   - Да, - согласился Алеша. - Я не твой муж...
   Аннета под окном стояла, как парализованная. Она уже подозревала, в чем дело, но это подозреваемое никак не укладывалось в ее голове. Когда на нее от дуновения ветка упал с березы сухой лист, она от напряжения чуть не закричала. Тем временем Алеша заговорил.
   - Конечно, у тебя свои проблемы, - сказал он. - Мне просто показалось... я ведь знаю, когда ты начинаешь срываться. Могу я чем-нибудь тебе помочь?
   Снова наступило молчание. Светлана не ответила.
   - Наверное, пойти к чертовой матери и не маячить перед глазами, - сказал Алеша с горькой усмешкой.
   Раздался тихий звон. Скорее всего, Светлана положила нож, которым чистила картошку.
   - Лелька, - проговорила она с отчаянием. - Лелька, что мне делать? Я люблю тебя.
   Тишина стала почти неестественной, почти что абсолютной.
   - У тебя удивительная способность, - наконец проговорил Алеша мягко. - Портить людям жизнь.
   - Да, - согласилась Светлана убито. - Но я люблю тебя. Я тебя всегда любила. Безумно.
   - Я знаю, - сказал Алеша тихо.
   - Откуда тебе знать? - сказала Светлана.
   - Я не такой дурак, каким кажусь, - проговорил Алеша.
   Скрипнула кровать - очевидно, он встал. Аннета даже не представляла себе, что будет, если он подойдет к окну.
   - Женька говорит, что самые страшные поступки это слова, - сказал Алеша как бы сам себе. - Он прав.
   - Когда это он говорил? - спросила Светлана голосом человека, взявшего себя в руки.
   - Ну, когда. Когда с твоим дискутировал... А может, вам правда куда-нибудь уехать? До свадьбы?
   - Страшно? - спросила Светлана издевательским тоном. - Не бойся. Женька его надежно охраняет. Лучше цепного пса. У него нервы хорошие, у Женьки. Он человек героический. Мимо него муха не пролетит.
   - Да, - согласился Алеша. - Он героический. А я нет. И я уеду. С твоего позволения.
   Светлана рассмеялась.
   - Лелька, как я могу тебе что-нибудь позволять или нет?
   - Это формула вежливости, - объяснил Алеша раздраженно. - По отношению к даме.
   Смех усилился и стал почти истерический.
   - А, тогда конечно. Конечно, я тебе позволяю. Даже и без формулы вежливости...
   Аннета, услышав этот показавшийся ей странным смех, отпрянула от окна, просочилась, не помня как, через калитку и со всех ног бросилась в лес. Конечно, ей было не до грибов, ни до чего, и она с трудом себя заставила положить в свою корзину пару каких-то случайно подвернувшихся ей поганок, а так она просто ходила и ходила между деревьев, и никак не могла понять всего того, что только что услышала. Аннета была вообще начитанной девушкой, и ей случалось читать кое-какие фантастические истории, но она не предполагала, что в реальной жизни бывает что-то такое, о чем нельзя рассказать на комсомольском собрании. Впрочем, поскольку услышанное никак не умещалось в ее голове, она о нем не думала. Она думала только о том, что произошла какая-то катастрофа, и что ее предали. В овраге, в зарослях орешника, где ее никто не видел, ей показалось, что она плакала. Потом она поняла, что все равно не знает, как ко всему этому относиться, и испугалась того, что не знает. Ей сразу подумалось, что ее мама, или даже Ирина сейчас бы нашли какие-нибудь банальные истины на этот случай, но она не смогла бы им ничего рассказать, и нее даже язык не поворачивался, потому что она все-таки не верила в то, что услышала. Потом она обнаружила тревожные голоса, поняла, что это ее ищут, и измученно побрела навстречу. Так как она не могла справиться со своим лицом, то сказала, что у нее болит голова, после чего ее решительно проводили на участок, напоили таблеткой и уложили в постель. Аннета все прятала глаза для того, чтобы никто не догадался. Алеши не было. Он пришел позже - Аннета услышала, как на улице возникло некоторое оживление, и как Татьяна Андреевна и Елена Ивановна дружно заговорили ему о том, что его жена лежит с больной головой. Алеша открыл дверь, присел на край кровати и - Аннета не шевелилась и не открывала глаз - положил ей на лоб свою прохладную ладонь.
   - Спишь? - спросил он полушепотом. - Тебе нездоровится?
   Аннета постаралась уйти от его руки, но ей не удалось.
   - Ничего, - выдавила она.
   - Болит?
   - Сейчас легче.
   Когда она услышала его спокойный голос, который с таким искренним участием спрашивал, здорова ли она, ей снова показалось, что произошла катастрофа.
   - Ты мне не нравишься, - проговорил Алеша. - Как бы ты не заболела. Тебя не знобит? Завтра поедем в Москву.
   - За-чем, - процедила Аннета сквозь зубы, потому что просто так ей не удавалось выговорить это слово.
   - Завтра поедем в Москву, - повторил Алеша. - Не хватало еще, чтобы ты здесь простудилась.
   Он встал и вышел, чтобы не обсуждать этот вопрос, а на Аннету накатил приступ такого горя, что она никак не знала, как с ним справиться. Раньше ей казалось, что Алеша никогда не обманывает, и она много раз сталкивалась с тем, что он не обманывает, даже для того, чтобы произвести хорошее впечатление, или когда ему была прямая выгода от обмана, и сейчас, услышав его искренний сочувственный голос, никто бы не усомнился в том, что он правда заботится об ее здоровье, но Аннета точно знала, что ее здоровье было вовсе ни при чем, а просто ему требовалось уехать во что бы то ни стало, а на самом деле об ее здоровье он даже не задумывался, она была уверена в том, что не задумывался, и когда он принес ей чашку чая и поставил рядом на тумбочку, она тоже была уверена, что это все обман, и к чаю не притронулась. Так она пролежала до вечера, пока не стемнело, и на улице не стали собирать к ужину. Тогда Аннета решила, что не надо возбуждать подозрений, тщательно причесалась, закусила губу и вышла. Теперь, когда она оглядывала общество, собравшееся вместе за столом под березой, у нее были совсем иные чувства, чем когда она смотрела на них вчера. Она понимала, что все они знали - не могли не знать - и что все, такая порядочная семья, такие интеллигентные люди, спокойно сидели, молчали и скрывали, как будто ничего не произошло. Аннета даже боялась думать, что же еще происходило в прошлом в этой порядочной и интеллигентной семье. Все сидевшие за столом уже казались ей какими-то убийцами или маньяками. Ведь не могло же все это случиться просто так, на пустом месте. Тем временем, пока Аннета угрюмо озиралась, накрыли ужин и чай. Женя под общие комментарии и под треск ломающихся вафель разрезал на кусочки три вафельных торта, Роман Авдеевич зорко следил за самоваром, а Иван Валерьянович, поставив на стол две бутылки, специально наклонился к Аннете и спросил, пьет ли она красное вино. Антонина Ивановна, глядя на Светлану влюбленными глазами, предложила выпить за здоровье будущих молодоженов. Алеша взял бутылку, чтобы налить Аннете, неловко повернулся, и рюмка со стуком опрокинулась на клеенку, образовав на ней красную лужу. Антонина Ивановна засмеялась, проговорив "оп!", а Аннета напротив, от этого резкого стука и от бросившихся ей в глаза капель такого мясного цвета, вздрогнула и почувствовала, что ее терпение оборвалось.
   - Что ты сделал! - закричала она.
   Кругом стихло, и на Аннету все разом посмотрели как-то удивленно - кроме Алеши, который вообще редко удивлялся.
   - Не кричи, - произнес он с нажимом, отрывисто, и этот тон, как бы призывающий Аннету к какой-то новой конспирации, окончательно вывел ее из себя. Она как-то сразу заплакала и закрыла лицо руками.
   - Не кричи? Что не кричи? - повторяла она, размазывая обильные слезы - Что еще скрывать? Мало того, что ты с собственной сестрой... что вы все тут друг с другом... а вы сидите и молчите... Подлость!... А я не кричи!... Здоровье молодых!... Подлец!... Гадко!... - она больше не выдержала, захлебнулась обиженным плачем, и не видела прочих лиц, сидевших за столом, ни Алешиного лица, ни лица Гриши, никого. Все притихли, и только внезапно, в общем замешательстве, торжествующий, презрительный Светланин голос произнес, обращаясь к Алеше:
   - Она у тебя что - психичка?
  
  
  

ГЛАВА 8

  
  
   Генин отец все-таки оказался умным человеком. Когда в очередной инспекционный приезд какой-то деканатский соловей - рупор тех мучеников, которым уже надоело разбирать взаимные жалобы Гены и его сожителя, и сами они надоели хуже горькой редьки - напел ему в ухо, что старшекурснику несолидно томиться в общежитии (не те времена-с!), то Генин отец, который и в своей Тьмутаракани знал, какие сейчас времена, немедленно проявил ту гибкость мышления, в которой Гена ему заочно отказывал, и без которой (Алеша прекрасно понимал) этот человек никогда бы не смог держать в руках практически целый город. Квартира была подыскана в два дня, тут же были утрясены все вопросы (Гена даже не успел узнать, какие именно), сын был водворен в ней и остался хлопать глазами, в то время как сиятельный отец, потряся на прощание огромным кулаком - чтобы этот шалопай проникся до глубины души - растворился в мистической дымке, окружавшей депутатский зал аэропорта. Алеша, едва переступив порог нового, возникшего как по мановению волшебной палочки обиталища, сразу понял, что Гена это то создание, на котором природа не то чтобы отдыхает, а просто сладко спит, потому что о существовании таких квартир он еще несколько времени тому назад, до своего знакомства с Аннетой, знал понаслышке. В угрюмом, как утес, сталинском доме, на четвертом этаже им теперь принадлежало нечто однокомнатное - большущая комната и большущая кухня, связанные между собой весьма просторным длинным коридором. На кухне можно было жить с тем же успехом, что и в комнате, а порою там бывало даже удобнее, учитывая то расстояние, которое приходилось преодолевать, чтобы добраться до банального чайника. Поход в ванную тоже бывал иной раз делом непростым. И кроме того Алеша, не чувствуя привычных для себя шумов (вплоть до слышного через картонную стенку дыхания), обозначающих эффект присутствия, никогда не мог понять, дома ли Гена, а Гена, в свою очередь, никогда не знал, дома ли Алеша. В общем, неудобства были несколько анекдотического плана, а контраст между скитальческой жизнью диких кочевников, которые вваливались в аудиторию всколоченными, небритыми, с красными бессонными глазами, как татары в кремлевские пряничные стены, и вызывали брезгливую улыбку даже у пролетария Саши Ефремова, одетого в школьные форменные брюки на два сантиметра выше щиколоток - контраст между подобным образом жизни и совершенно возмутительным сибаритством, в котором они неожиданно оказались без каких-либо малейших усилий с их стороны - этот контраст значительно преобразил не только их манеры, но и образ мыслей. Теперь они были серьезные обитатели социума, почти буржуазия - иной раз, наложенные фантазией на скучноватое современное отражение в зеркале, виделись на них окладистые бородки или серебряные часы на цепочке в нагрудном кармане, или тросточка - в общем, нечто архаическое с легким оттенком идиллии. Как-то зимним днем, когда в окно радовали глаз только сугробы до половины этажа и настойчивый собственник, который битый час безуспешно заводил обледеневший "Москвич", Гена валялся в кресле, положив ноги высоко на диванную подушку, и в этой позе, навевающей неуловимые ассоциации с загнивающим Западом и выговором в учетную карточку, трепался по телефону (любимое до сходства с болтливой женщиной занятие), а Алеша бесцельно слонялся то в комнату, то на кухню, пребывая в томительном рассуждении, чего бы поесть. Аппетит его каждый раз несколько убывал при взгляде в окно (ему представлялось ощущение холода и снежной каши под ногами, неизбежное при походе в гастроном за продуктами), но только он отводил взгляд от окна, как аппетит возвращался на прежние позиции. Устав от процесса принятия решения, Алеша присел на диван и прислушался к Гениному разговору.
   - Все топишь? - игриво (как побочное явление галантного тона) поглядывая в сторону шкафа, кричал Гена в трубку. - Ну? не знаю... сколько можно припухать? Или сушняк давит? Да? А что тебе мешает? А ты пробовала?
   Алеша залился смехом, откинулся на диванную спинку и в восторге задрыгал ногами в воздухе.
   - Ах? это он с дамой разговаривает, - пояснил он самому себе и схватился за живот, в то время как Гена, хмурясь и делая ему грозные рожи, старался сохранить для трубки любезный голос.
   - Да?.. И что?... Ну?.. - ронял он между активными мимическими упражнениями в адрес веселящегося Алеши. - Ну, это ты фишку не прокняпала, - у Алеши возник новый приступ веселья, а за ним, соответственно, новая серия мимических упражнений. - Сейчас, извини. Да это Лешка тут...
   - Молчу, молчу, - елейно произнес Алеша, поднимая ладони, словно бы на окрик "руки вверх" и отворачиваясь. Гена немного успокоился, закатил глаза и продолжал разговор.
   - А ты себе представь... - мечтательно ворковал он в невидимой собеседнице. - Море... Горы... Волны накатывают на каменистый берег... Теплый вечер... Да... Что, ты ни разу не была в Ялте? Ну, ты серость... Ты просто феноменальная серость, да... Я, правда, тоже не был.
   Тут Алеша не выдержал и молча затрясся от давивших его спазмов хохота, а Гена возмущенно закричал в голос:
   - Ну, уйди, ну, пожалуйста, ну, как человека прошу!
   Алеша сполз с дивана и на полусогнутых вывалился в коридор. Отсмеявшись, он отправился на кухню, вздохнув, достал из хлебницы сухой, как фанера (и с таким же приблизительно вкусом) импортный крекер и с отвращением принялся жевать - он не любил крекеров. Через некоторое время появился заскучавший Гена с напряженной думой на лице и стал расхаживать мимо Алеши туда-сюда.
   - Мне Серега Кузнецов должен десятку, - озабоченно сказал он, наконец. - Как думаешь, отдаст?
   - А черт его знает, - сказал Алеша флегматично.
   Алешин ответ Гену не удовлетворил.
   - Да я его... - возмутился он. - Да я из него душу выну за эту десятку!
   Приняв это утверждение, он продолжал ходить туда-сюда.
   - И еще Ленка должна чирик, - сказал он минут через пять.
   - Эта точно не отдаст, - сказал Алеша, методически продолжая свои страдания над крекером.
   Гена остановился и почесал подбородок.
   - Ну, ладно, - сказал он. - Будем считать, это за...
   Это повисшее в воздухе и так и не уцепившееся ни за что "за..." Алеша прервал своим собственным рассуждением.
   - За Ленку и пятерку дорого, - сказал он лениво.
   Гена обиделся.
   - Да что ты понимаешь! - закричал он.
   - Нет, я-то как раз понимаю, - упрямо сказал Алеша.
   - Да ничего не понимаешь!
   - Нет, понимаю. Я до сих пор тебе простить не могу, что ты мне вот ту, на Арбате, снять не дал. Какая девка была, а?
   - Да мне за тебя совестно стало. Торговаться полез, как на базаре.
   - Ну и что? Она ж уже соглашалась. А в результате сняли такое дерьмо. И все равно дороже получилось. Поэтому я-то как раз понимаю.
   - Ничего не понимаешь.
   - Нет, понимаю. Только ты меня не слушаешь.
   - Что ты ешь? - спросил Гена, заметив, наконец, Алешину кислую мину, от которой у него самого чуть не свело скулы.
   - Не знаю, - сказал Алеша. - Какую-то гадость.
   - Правильно. Вечно ты тянешь в рот всякую дрянь. (Это я-то? - оскорбился Алеша.) Обедать хочешь?
   Алеша покачал головой.
   - Есть хочу. А обедать не хочу. Хочу картошки за десять копеек. Давай бросим жребий, кто пойдет в гастроном.
   - Монету?
   - Неет, только не монету, - воскликнул Алеша, у которого была стойкая неприязнь к бросанию жребия посредством монеты. - Лучше на пальцах... - он что-то вспомнил. - Да, тебя все равно нельзя туда пускать, ты вернешься надравшись. Ты подумай, кому рассказать: пить в гастрономе! из грязного стакана! в одиночку! Такого даже Ленка не поймет.
   - В одиночку, - сказал Гена, хмыкнув. - А я виноват, что ты не пьешь? Это вынужденное.
   - Конечно.
   - Конечно.
   Их диалог прервал противный долгий звонок в дверь (дребезжащая пуговка), и Алеша отмахнулся.
   - Открой, алкоголик, это все равно к тебе.
   В генеральском, как его называли окрестные торговые работники, доме алкоголиков, наркоманов и прочих маргинальных личностей разного рода было почему-то как нигде. В частности, Гена водил знакомство (довольно вынужденное знакомство) с некой тетей Машей, которая со смесью наглости и некоторого искательного панибратства приходила выпрашивать пустые бутылки (зная, что у двух холостых студентов не может не быть), и Алеша, высокомерно лишенный как жалости - по своему характеру - так и чувства солидарности, общего для людей, хоть раз в жизни испытавших похмелье - потому что никогда не напивался до такого состояния - советовал не пускать тетю Машу на порог, и, в крайнем случае, если Генино человеколюбие преломляется где-то в неведомых зеркалах так причудливо, что его объектом оказывается хамоватая грязненькая пьянчужка, то выставлять бутылки за дверь. Но советы не помогали. Гена потянулся к двери, обшаривая глазами те закоулки, куда обычно, машинально протягивая руку, загоняли иссякший источник, с тем, чтобы тою же рукой водрузить перед собой непочатый.
   - А вот и ничего подобного! - торжествующе закричал он из невидимого застенного пространства, и Алеша уже слышал на фоне Гениного голоса паровозное пыхтение Аннеты (Фуу... ну держи за ручку-то!)
   Он вышел в коридор и встал, рассеянно покачиваясь на пятках.
   - А, - сказал он Аннете, пока та здоровалась (не в первый раз за день, могла бы пропустить церемонию). - Помоги сумки разгрузить, чего стоишь, - это относилось к Гене, который, вообще говоря, не стоял, а активно участвовал. - Что бы мы без тебя делали, - сказал он и, повернувшись, направился в комнату, не отвечая на наивный Аннетин вопрос: - А вы чего на теории управления не были?.. (Да отчего люди не ходят на теорию управления, боже мой!), в то время как Гена оживленно перемещался вместе с сумками в сторону кухни со словами "во, кефирчик, кефирчик пришел...". Аннета навещала их регулярно, и вообще она была постоянным слагаемым нынешней их с Геной жизни, незримо присутствуя - однако (Алеша отдавал ей должное) не мешая. Кто-то из очень умных кукловодов за спиной давно объяснил и разложил ей по полочкам так сильно поразившую ее ситуацию (а так же степень ее собственных безобразий), и это объяснение наслоилось, очевидно, на царивший среди ее родителей культ семейного формализма. Алеша знал, что они вообще воспринимали развод как нечто неслыханное, позорное, как гибель "Титаника" или собственноручную подпись под отречением от престола. Там, где существовали Витольд Викторович и Елизавета Максимовна, подобный шаг означал конец карьеры, полную бесперспективность и тупик. Помимо всех этих установок, вне зависимости от того, нравился им Алеша или нет (Алеша подозревал, что не очень) они должны были понимать, что повода к разводу никакого нет - в каких бы строгих понятиях они ни воспитывали Аннету, оба были активными, трезвыми, много знающими и много видевшими людьми, и прекрасно знали, что обнаруженный Аннетой компромат, каким бы ужасным с точки зрения общепринятой морали он ни казался, все же был не самым страшным из того, что Аннета могла бы в один прекрасный день обнаружить в прошлом своего гипотетического мужа, будь он хоть святой. Так что Аннета приходила каждый день, еще окруженная, как нимбом, кипучим ароматом воспитательной работы. Она не вспоминала, что она жена, не претендовала, чтобы стать подругой, не жаловалась, не портила настроение - а приносила сумки с едой (мужчину надо хорошо кормить - такова была первая заповедь Елизаветы Максимовны), приносила лекции, написанные под копирку (Алеша с Геной к тому времени совсем обленились, и на лекции не ходили), немного убирала квартиру, оставалась поболтать на полчасика - и уходила. Казалось, что всех это устраивало, и все довольны. В комнате Алеша, не торопясь, обшарил две гардеробные полки (за истошно, по-кошачьему, скрипучими дверями), затем ящик стола и, найдя, наконец, что искал - тонкую Аннетину тетрадь с расчетно-графической работой - вернулся на кухню, где Аннета с Геной сортировали на две кучки (в холодильник и куда-нибудь еще) кусок сыра, завернутый в хрустящую кальку, две бутылки кефира с зелеными фольговыми крышками, пакет с душистыми калорийными булками (мягкими - из булочной у метро), гремящие в картонке пельмени, синюшную курицу, с длинными, как у фотомодели, ногами, банку квашеной капусты (от Елизаветы Максимовны лично) и целую гору упаковок с Алешиной любимой жареной картошкой по десять копеек.
   - Не знаю, - говорил Гена по ходу рабочего процесса. - По-моему, это ненужный эстетизм. Почему нельзя жарить яичницу на подсолнечном масле, объясни.
   - Да потому что не жарят, - отвечала Аннета, медленно, всем корпусом, как танковая башня, поворачиваясь от стола к табуретке и обратно.
   - Кто тебе сказал, что не жарят? Ты аргументируй. Это бездоказательно.
   - Хорошо, аргументирую, - послушно согласилась Аннета. - Во-первых, оно пахнет. Во-вторых, не так полезно.
   - В сливочном масле много холестерина, - сказал Гена.
   - В яйцах тоже есть холестерин, - сказала Аннета серьезно.
   Гена уже открыл было рот, чтобы высказаться на тему минимизации ущерба, но Алеша их прервал.
   - Господа, - сказал он, припоминая старый анекдот. - Что будет, если яйца поджарить? - Гена усмехнулся, а Аннета этого анекдота не знала. - Спасибо, - сказал Алеша, кладя тетрадь на стол.
   - Угу, - сказала Аннета, озабоченно поправляя свой измятый шапкой конский хвост, а заодно (как логическое завершение этого ремонтирующего действия) поправила воротник ангорской кофты, купленной Елизаветой Максимовной в валютной "Березке".
   Она спокойно убрала тетрадь в опустевшую сумку.
   - Он не хочет обедать, - сказал Гена. - Он только что об этом говорил. А тебя я накормлю, садись, - над синими газовыми язычками уже возвышалась Генина фирменная кастрюля с супом.
   - Я бы не стал делать таких категоричных заявлений, - возразил Алеша. - Человеку свойственно меняться. Это называется способностью к развитию. И самосовершенствованию.
   - Это называется мягкотелость, разброд и идейное шатание. Да... Может вам, батенька, а политическую платформу поменять, а?
   Несмотря на то, что Аннета всегда не выносила даже намеков на антисоветчину, они при ней не стеснялись - в конце концов, она была в гостях, и никто ее здесь не держал. Аннета только потупила глаза. Последнее время она так изменилась, что безропотно терпела даже хохмы про власть и критику партийной линии.
   - Я не была на случайных процессах, - сказала она, вздохнув.
   - Ну воот... - разочарованно, изо всех сил сохраняя серьезность, проговорил Гена. - Вот и поручи тебе...
   - А почему ты не была? - спросил Алеша, грозно сдвигая брови. - Где ты была в это время вообще?
   - Я перепишу, - сказала Аннета уныло. - Я же все равно буду для себя переписывать.
   Алеша глубокомысленно поднял вверх палец.
   - Обрати внимание, - сказал он Гене. - Она не ответила, где была.
   - Я обратил, - подтвердил Гена, но Аннета не поняла обращенной к ней игры, или просто не захотела к ней подключиться, хотя ревнивотематические шутки давали ей возможность снова занять место жены хотя бы - для начала - на карнавальном уровне. В образовавшейся паузе Гена пожал плечами и полез за тарелкой.
   - Ведь как, я ведь домой еще заехала, - объяснила Аннета.
   Она пошарила в хлебнице и, не обнаружив отдельных кусков, достала полбатона и начала прилежно резать. Потом аккуратно, словно книгу с полки - чтобы не нарушить стройного порядка - вытащила из середины один ломтик и задумчиво стала разламывать на кусочки (правильное воспитание на рефлекторном уровне).
   - А почему тебя в деканат вызывают? - спросила она подозрительным голосом законной супруги.
   - Ты меня спрашиваешь? - сказал Алеша весело.
   - Да, - сказала Аннета оторопело. Гена поставил перед ней тарелку с супом, а в руку, застывшую в каком-то мускульном рассуждении, всунул ложку. - Спасибо, - сказала Аннета, спохватившись. - Так что?
   - Не знаю, - ответил Алеша. Он уже понял, что пик деканатского раздражения пройден, и его, как застарелую хроническую болячку, к которой уже притерпелись и привыкли, никто не тронет, а лечить будут свежие болезни, с которыми еще не свыклись.
   - А тебе что, ничего не сказали? - спросила Аннета тревожно. Она еще воспринимала вызов в деканат как светопреставление, а поскольку дело касалось родного мужа, то как бы и ее - естественно, она нервничала.
   - Я не спрашивал, - сказал Алеша, для которого дело не стоило выеденного яйца. - Приду, так скажут.
   - Ну а... - продолжала Аннета беспокойно. - А сам-то? Ты что-нибудь нарушил?
   Гена поставил перед собой алюминиевый чайник, и, смотрясь в его блестящую поверхность, как в искривленное зеркало, двумя пятернями стал делать себе прическу "ирокез".
   - Приду - узнаю, - сказал Алеша.
   - Я серьезно...
   - И я серьезно.
   Аннета опустила голову, наблюдая в тарелке водоворот, захватывающий золотые жирные капельки.
   - Что, я тебя компрометирую? - спросил Алеша, досадуя на ее огорчение, такое слезное, розовое, мокроглазое огорчение, что она сразу стала как-то теплее и привлекательнее. - Порчу тебе репутацию? Пожалуйста - давай разведемся.
   - Я... - сказала Аннета взволнованно. - Я никогда не видела, чтобы к человеку относились так несправедливо! Я не знаю!.. а ты что молчишь? Ведь правда? - она обернулась в Генину сторону и застала его пускающим слюну (как средство укладки хаера) на ладонь с растопыренными пальцами.
   - А то ко мне относятся справедливо! - сказал Гена, степенно сплюнув. - Ко мне-то как? Меня вообще на каждом шагу третируют.
   Не получив ожидаемой поддержки, Аннета отвернулась.
   - Я тебя попрошу: скажи мне, - твердо произнесла она. - К тебе правда придираются, или ты сделал что-то серьезное?
   - Зачем тебе? - спросил Алеша устало.
   - Мне надо знать.
   - Видишь ли, - сказал Алеша менторским тоном отвращения к себе самому. - Жизнь в нашем государстве, и в институте в частности, построена таким образом, что чего-то не нарушить невозможно. Наши наставники всегда должны иметь возможность взять нас за жабры. Я не сверяюсь с эталонами. Я живу как всегда. Может, что-то нарушаю. Подписаться не могу.
   - Прошу тебя, - умоляюще застонала Аннета. - Ты же знаешь, что насчет государства... Я знаю, ты не ходишь на субботники. А еще?..
   Алеше было одновременно и трогательно, и жалко ее иступленной глупости.
   - Тебя, очевидно, интересует что-то вроде драки с милиционером, - сказал он. - Прекрати. Ты прекрасно знаешь. Мое главное прегрешение - то, что мы с тобой разошлись.
   Аннета покосилась на Гену - но Гена был на своей собственной территории и уходить не собирался.
   - Что ты гадости повторяешь, - пробормотала она. - Я слышала, Пахоменко вчера говорила... будто все твои неприятности это для того, чтобы доставить удовольствие моим папе с мамой (так и есть, - объяснил Алеша). Да перестань! Ни папа, ни мама никогда в деканат не жаловались, а уж я и подавно. Я вообще считаю, что это личное дело.
   Разговор начал доставлять Алеше какое-то раздражающее удовольствие - так легко было ему повторять прописные истины и созерцать в ответ слипшиеся трепещущие Аннетины ресницы.
   -Я и не говорю, что жаловалась, - возразил он. - Я разве это говорил? Когда бы жаловались, меня б уж выперли давно. Но ты пойми: надо ж им отреагировать. (На что? - спросила Аннета.) Как на что? Они не слепые. Они видят, что у нас разные траектории. Надо ж начальству задницу полизать. На всякий случай. Пригодится. Времена нынче смутные, главный вот-вот кони двинет (Аннета зажмурилась от ужаса - скорей по растворенной в крови привычке, чем по делу: нечто подобное говорилось даже дома), мало ли как обернется.
   - Это подло, - коротко сказала Аннета голосом народного заседателя, измученного до предельной краткости формулировки.
   Алеша рассмеялся.
   - Странными ты категориями рассуждаешь, - сказал он. - Неместными. Экзотическими.
   - Все равно это подло, - повторила Аннета. - С личными проблемами мы сами разберемся.
   - Ген, - позвал Алеша (А, - лениво откликнулся тот). - У меня жена экзотическая женщина. Как птичка колибри. (Птичка?.. - негромко спросил Гена сам у себя). Или как орхидея. Мне очень повезло.
   - Перестань! - рассердилась Аннета. - Ты веришь мне? Веришь или нет? (Верю, верю, - проникновенно согласился Алеша.) - она обернулась к Гене с тем же безмолвным вопросом, но толстокожий Гена понял ее по-другому.
   - Ну, оцени меня как повара! - сказал он, выпячивая грудь. - Этот охламон разве похвалит? Ему все равно, что есть, что резину жевать, что тряпку... он колбасу жрет вместе с целлофановой шкуркой!.. Вот скажи, вкусно?
   - А.. да, вкусно, - согласилась Аннета. Скорее всего, она даже не заметила вкуса. Ее глаза напряженно застыли, отражая попытку поймать ускользающую нить во внезапном сумраке Гениных слов. - Хорошо же... Завтра я иду с тобой, - вдруг сказала она решительно. - Тебя начальник курса вызывал? Вот хорошо, я ему выскажу... Или просто возьму и приду вместе с папой, и посмотрим, какая у него будет физиономия.
   Алеша пораженно схватился за голову.
   - О боже, - протянул он. - Значит, ты, папа... еще мама придет... Гена вот тоже собирался... придем дружным таким коллективом. Только вот что, ребята: идите тогда без меня. Нам с вами не по пути. (Подожди, - начала было Аннета). Нет уж, давай договоримся: меня одного вызывают, и я один иду. Не надо создавать мне лишние трудности.
   Аннета замолчала - не оттого что соглашалась или нет, а оттого что, кажется, слушала внутри себя другой какой-то напряженный диалог, выдававший то сигнальное, как на вечернем корабле в уснувшей бухте, вспыхивание ушей с сентиментально-лиловыми прожилками, то непроизвольные движения, повторенные, как марионеткой, следом за одним из внутренних собеседников - вот ее палец ораторски поднялся - и визави, не вынося, очевидно, римских жестов, ткнул его на пыльный подоконник и медленно провел белую черту.
   - Ладно, - сказала она скованно (взяв одного из советчиков за горло). - Вы мне банку с крышкой отдайте. Мама просила... Вкусно, правда вкусно, - заверила она Гену.
   - Не слушай ее, - прокомментировал Алеша. - Это даже не комплимент, а грубая лесть. Я просто знаю, как готовит теща.
   Гена хрюкнул.
   - Да, от тебя всегда услышишь что-нибудь приятное, - и, пока он пытался кулаком достать Алешу поверх стола, Аннета стала медленно и печально собирать сумку, законсервировав в лице ту неподвижность, которая происходит от забвения приличий (то есть попросту она не помнила, что нужно управлять собственным лицом.) Потом, печально обведя Алешу глазами мультфильмовского больного зайца, попрощалась, получив в спину жесткое напутствие: "прекрати. Это стыдно - из-за таких вещей расстраиваться".
   Когда Гена закрыл за ней дверь, Алеша еще неприятно морщился.
   - Вот ведь, - сказал он. - Вырастили калеку. Я помру, она не пошевелится. Но если избежать там неприятностей по комсомольской линии или выговора - это она черту душу продаст.
   Гену не касались Аннетины проблемы (и Алешины проблемы, связанные с Аннетой), и поэтому он оставался в полной философской невозмутимости студента-старшекурсника, о которого разбиваются волны любых житейских катаклизмов.
   - А зря ты отказался, - проговорил он, картинно зевая в несуществующую камеру, которая призвана была зафиксировать (пускай только в воображении) его отношение к происходящему. - Ее папа бы там шороху навел. Весь деканат бы полгода ежился.
   - Конечно, - сказал Алеша и повторил по складам, чтобы было понятнее. - Ко-неч-но. Мне только этой головной боли недоставало.
   - Ну и зря, - снова сказал Гена. Он шмыгнул носом, затем ладонью, имитирующей полет пикирующего бомбардировщика, пригладил волосы от затылка ко лбу, пошел на кухню и загремел посудой. Потом Алеша увидел, как он, вырвав лист из какой-то первой попавшейся тетради (может быть, даже и Аннетиной) сел за стол и начал записывать, приговаривая вслух: "пачка масла - семьдесят две копейки... молоко - тридцать две копейки... батон белый (можно подумать, бывают черные батоны, - вставил Алеша) - шестнадцать копеек... десяток яиц - девяносто копеек... Еще билеты в кино - шестьдесят копеек..."
   - Слушай, - сказал Алеша, становясь напротив. - Чего ты не пошел на экономику, а?
   - Такой вариант обсуждался, - сказал Гена, закусывая белесый от бороздок, оставляемых зубами , конец шариковой ручки. - Но отец сказал, что такого, как я, обязательно посадят.
   - Что ж, - согласился Алеша. - Он где-то был прав. Вообще мне нравится твой отец.
   - Мне тоже, - сказал Гена. - Время от времени.
   Алеша оставил его одного корпеть над балансовым отчетом, а сам медленно, не торопясь, словно по пустынной аллее, побрел вдаль по коридору. Приблизительно в середине пути его остановил звонок в дверь.
   - Это уж точно к тебе! - крикнул он и продолжал свой променад, обернувшись только, когда Гена удивленно произнес: " Кажется, нет..." Алеша пригляделся. В дверном проеме внушительно и сосредоточенно, разведя плечи на максимальный размах, словно перед мордобоем, стоял Женя.
   После мимолетной паузы Женя - через Генину голову - хмуро обратился к Алеше.
   - Ты, ханурик. Представь меня.
   Алеша изобразил на лице дебильную улыбку безоблачного счастья, счастья, безоблачного до зеленой тоски.
   - Гена! - сказал он. - Это мой престарелый дядюшка. Он неопасен. У него бывают иной раз приступы маразма, но он не буйный. Зовут его Евгений Иванович, но он откликается на клички Жека, Бублик, Студент... ужасная зануда, между нами говоря. Но зато как напьется, тихо спит и никого не трогает. Рекомендую. Ты его полюбишь. Он славный старичок.
   - Не звени, - сказал Женя, морщась, и спросил у Гены официальным внушительным голосом, обычно подразумевающем строгие оргвыводы. - Можно войти?
   - Пожалуйста... - пролепетал Гена, оробев от такой увертюры.
   - Спасибо, - веско сказал Женя, переступил порог и уверенно направился на кухню. Там он неожиданно развернулся (при этом что-то забряцало), посмотрел в упор на следующего за ним Гену и решительно выдвинул вперед руку (Гена едва не наскочил на нее с ходу).
   - Женя, - представился он, демонстративно не глядя на Алешу, даже не замечая его. - Очень приятно, - отчеканил он в ответ на Генино смазанное представление. Затем он обошел стол и снова принял бычью позу подготовки к поднятию на рога.
   - Здесь пьют? - спросил он у Гены.
   - Даже едят иногда... - пробормотал Гена растерянно.
   Женя молча потянул из внутреннего кармана куртки бутылку и поставил на стол, точно припечатывал донышком гербовую бумагу. Потом вторую. Потом третью. Проделав эти действия, он слегка уменьшился в объеме, как шар, из которого выпустили часть газа.
   - Стаканы есть? - спросил он уже по-человечески - но на Алешу по-прежнему не смотрел.
   - Вон... - сказал Гена, одновременно показав глазами, где стаканы, и двинувшись, чтобы их достать. - Давай, давай... - одобрил его уже освоившийся Женя. - Закусить-то у вас есть чем, или рукавом будем занюхивать?... Капуста? Давай капусту... Рассол, самое главное, пригодится... А нож консервный есть? Тоже давай... Нет, эту гадость убери... - и пока они вместе с Геной деловито, в четыре руки, преобразовывали стол, Алеша стоял поодаль, скрестив руки на груди и недобрыми глазами озирая происходящее.
   - Ты что, выслеживал меня? - спросил он агрессивно. - Сыщик доморощенный.
   - Нужен ты, тебя выслеживать, - проговорил Женя, по-хозяйски стряхивая крошки со стола и не поднимая глаз на Алешу. - Скажи, Ген. Выслеживать еще его. Надо будет, я тебя из-под земли достану. Как облупленного.
   - Да все ты врешь, - сказал Алеша, презрительно щурясь. - Этот адрес даже в деканате не знают. Выслеживал. По сугробам, небось, крался...
   - А зачем мне деканат? - сказал Женя.
   Он сел на табуретку и внимательно осмотрел стол взглядом распорядителя.
   - Зачем мне деканат? - повторил он. - И что мне по сугробам? Что я, негр? Я и адрес твой, и телефон даже, друг ситный, безо всякого деканата знаю. Вот твой телефон, - сказал он, пошарив в кармане куртки и вынимая клочок бумаги. - Вон Гена не даст соврать. Ваш телефон?
   Алеша вырвал у него бумажку. Это был старый синий - троллейбусный - билет, на котором, действительно, шариковой ручкой был записан их с Геной номер. Почерк был незнакомый. И была еще странность: Алеша прекрасно знал, что Женя не берет в троллейбусе билета (одна остановка до метро). Пока он задумчиво и в недоумении изучал вещественное доказательство, (понюхать для верности, что ли?) Женя, который к тому времени уже так невозмутимо сидел за столом, точно за ним родился (Алеша с Геной стояли), домовитым жестом похлопал по его поверхности.
   - Что ж, - сказал он. - Можно садиться, - и, привстав, отобрал у Алеши билет со словами: - Посмотрел и будет. Пригодится еще.
   Гена - еще с некоторой робостью - опустился на табуретку, вопросительно посматривая на Алешу. Алеша тоже сел - сосредоточенно перебирая возможные Женины источники информации - и поэтому не замечая ни Гениного безмолвного вопроса, ни Жениного поведения.
   - Странный человек, Ген, - сказал Женя отвлекающим внимание, хорошо знакомым Алеше голосом (эдакая двухметровая небритая сирена усыпляет чью-то - в данном случае Генину - бдительность). - Сколько на свете живет, а в людях не разбирается. Конечно, молодой еще. Но все равно пора, - порхающими жестами уличного наперсточника он привел стаканы в начальное положение. - Даже меня не знает. Вот сейчас я попрусь по морозу его караулить. Спешу и падаю. Я тебя, дорогуша, на любой помойке найду, из-под земли вытащу без миноискателя, - бросив Алеше реплику, он решительно отвернулся в Генину сторону. - Давай за знакомство. Раз в жизни этот олух познакомился с приличным человеком - родственников я, конечно, не считаю. За это грех не выпить.
   - Не так резко, - выдавил Гена, морщась и передергиваясь одновременно, в то время как Женя, в подкрепление своих слов, подтверждал собственную приличность, интеллигентно наматывая на вилку Аннетину капусту (через три стакана, представил себе Алеша, он будет сыпать ее в рот горстями - если к тому времени еще останется). Услышав молящий Генин возглас, Женя энергично закивал - тряся свисающими с подбородка капустными нитями.
   - Как скажешь, Гена, - проговорил он. - Как скажешь. Нет вопросов.
   Алеша скрипнул зубами и опустошил стакан с таким видом, точно в нем была серная кислота. Женя заметил его действия углом глаза, сосчитал, запротоколировал, занес во внутренний реестр и продолжал охмурять Гену, который, еще не оправившись от первого залпа, горестно качал головой.
   - Вам, ребята, - проговорил Женя - голосом, изменившимся на пол октавы - сложными движениями губ, словно щупальцами, подбирая капустные лохмотья, - надо бегать на лыжах. Точно. Вот смотрите, погода какая. А вы в такую погоду - здоровый снежный хруст подтвердил его слова. - Этого хмыря, Ген, надо с утра до ночи упал-отжался, а то он задницу от дивана не оторвет никогда, он ведь даже в школе за десять лет, веришь, Ген, ни на одном уроке физкультуры не был. Ты, как сибиряк, и вообще, как морально здоровый человек...
   - Сибирь это край снегов и лыжников! - прервал его Алеша громогласно. - Там по улицам ходят медведи! Ген, он у нас с детства энциклопедист. Этнограф-любитель. Так что не обращай внимания.
   Женя поднял на него медленные глаза.
   - Ты-то что рот открываешь, молекула, тебя вообще никто не спрашивает.
   Гена - видимо, испугавшись серьезного семейного конфликта - или даже не конфликта (вокруг Алеши всегда было много ругани), а этого, образовавшегося с первых секунд, как он открыл дверь, необыкновенно интенсивного, динамичного словесного сцепления, в лучах которого он чувствовал себя неуютно, поспешил немного разрядить обстановку и растащить собеседников на расстояние дружеской родственной встречи.
   - Нет, я на лыжах хожу, - объяснил он. - Я люблю. Только дома. А здесь у меня даже их нет. Если только отцу сказать, чтоб прислал. Или в прокате взять. Леш, как ты думаешь, дают их в прокате?.. - но для Алеши в настоящий момент его бормотание не существовало.
   - Чей это билет? - спросил он с капризной безаппеляционностью маленького семейного деспота, все еще щуря глаза, как перед хорошей дракой. - Ты же никогда не берешь билета. Где ты его взял?
   Женя крякнул от провокаторского удовольствия, добившись желанной эмоциональной реакции.
   - Во, во, во, - удовлетворенно сказал он. - Закудахтал. Снес яйцо и закудахтал. Проехали, родной. И вообще, не мельтеши... я тут с Геной общаюсь... видишь... уже общаюсь, - говоря, он со звучным нарочитым бульканьем наполнял стаканы.
   Алеша закусил губу и отвернулся от происходящего с выражением пуританского отвращения.
   - Общаешься, - процедил он. - Ты уже Гену напугал до смерти. У него в краю люди дикие, но таких, как ты, маугли, он век не видел. Или видел издали... они там оленей по тундре гоняют.
   - Эти москвичи, - произнес в пространство Гена, у которого страх от раздражения прошел. - Иной раз ну такое хамло бывают...
   Женя строго постучал пальцем по столу.
   - Не обижай Гену! - заявил он. - В башке у тебя олени носятся. Без привязи. И рогами сшибаются. Вот так, - он сдвинул свой стакан с Гениным, едва не расплескав содержимое. - Ты на него, Ген, не смотри. Недоглядели за его воспитанием. Трудная семья... сам понимаешь... (Да пошел ты! - рявкнул Алеша, разозлившись не на шутку, так как семья - то есть Елена Ивановна в совокупности с клиническим отчимом - и ощущение собственной чужеродности даже в такой карикатурной семье - были его больным местом, но относительно благополучный Женя, считая семьей всю большую клику родственников, забывал об Алешиных комплексах.) Тихо. Хорош орать. А ты, Ген, не обижайся. Это он не со зла. Мы же знаем, что у вас там индустриальный гигант... почти Москва... твое здоровье.
   В естественно возникшей паузе все дружней и веселей раздался смачный хруст капусты.
   - Вот еще, - презрительно фыркнул Гена, подбирая со стола то, что не удалось донести до рта. - Не дай бог. У нас нормальный маленький городок. Тихо, спокойно... Я в лицо весь город знаю. Ну, практически весь. (Врешь ты все, - заметил Алеша) А тут сумасшедший дом... грязь... народищу... (А то у вас грязи нету).
   -И откуда ты знаешь про индустриальный гигант? - спросил Алеша с тою же пронзительностью, с какой задавал и предыдущий вопрос. - И про Сибирь? Гена-то спокойно считает, что это я тебе рассказывал. Но он здорово ошибается. Я тебя сто лет уже не видел - к своему счастью. Личные дела штудируешь, партработник, да?.. что ж там еще написано?
   Женя, выдержав эффектную паузу, опрокинул стакан, припечатал его к столу, и еще продлил немую сцену.
   - Не надо было обнародовать перед всеми, - произнес он степенно. - Убогость собственной фантазии. Ты бескрылое существо. Рожденный ползать. У меня, - он любовно указал себе на грудь, - нет нужды ковыряться в личных делах. Это шестерки вроде тебя там лазают. А у меня своя информация. (Ах, скажите, я забыл - комсомольско-молодежная агентура). Заткнись. Сиди вот в своей дыре и зеленей от зависти. Ты в жизни того знать не будешь.
   - Ты на правильном пути, - мрачно сказал Алеша, уже порядком опьяневший. - Следующим шагом будет осознание себя Наполеоном. Или вице-королем Индии.
   - Ген, - сказал Женя, изображая интеллигентское страдание от душевной несовместимости. - Как ты с ним живешь? Хотя чего я... сам прожил с ним восемнадцать лет. Даже больше... И как выдержал, Ген, - не понимаю.
   - Не-ет,- искренне возразил Гена, держась за стакан для равновесия. - Он хороший парень. Правда. У него, конечно, очень трудный характер... (здравствуй, бабушка, - изумленно выдохнул Алеша) Но вот мы с ним... просто душа в душу... я просто свет увидел, когда мы с ним познакомились. Я ему все прощаю. Вот ей-богу. (Мне?!! - возмутился Алеша). Тебе. А что ты, ангел, что ли. Недавно тут были с ним... в коматозном состоянии. Он среди ночи встал, врезал мне два раза, и спать лег (врешь ты все.) Нет, я сам тоже не помню. Мне рассказывали. Но люди верные, врать не будут.
   - Я вам не мешаю? - осведомился Алеша вредным голосом. - Может, мне уйти?
   Женя сдвинул брови в тяжелом каменном раздумье.
   - Не жужжи, мелочь, - отмахнулся он от Алеши и продолжал неторопливо подбирать слова. - Значит, Гена, я думаю, ты можешь правильно влиять на него. На него надо влиять. Трудно, но надо. А то совсем распустился. Но твое влияние, Гена, может его вывести... того... Он с тобой, видишь, даже учиться стал нормально. Я его никогда не мог заставить учиться...
   - Ах ты сволочь, - рассердился Алеша, медленно, но верно достигая точки кипения. - Ты еще и отметки мои изучил. Можно от тебя вообще скрыться куда-нибудь, а, чтоб ты не доставал?
   Женя снова выдержал паузу, точно перед программным заявлением.
   - Хорошая капуста, - провозгласил он торжественно. - Под такую надо еще выпить. Это мама твоя готовила? - спросил он, наклоняясь к Гене.
   - Нет, - произнес Алеша насмешливо, со скрытой радостью удачливого мстителя, пока Гена тянул свое собственное "неет..." - параллельно. - Это моя теща. Никак не можем отказаться, знаешь. Уж больно хорошо готовит.
   За столом воцарилось смешанное молчание, в котором тайное ликование с одной стороны невидимыми вихревыми потоками сливалось с неприятным поражением - с другой стороны.
   - Ах, так, - произнес, наконец, Женя, акцентируя получившуюся тишину, потому что не в силах был ее замазать (хорошая мина при плохой игре).
   - Да, так, - ответил Алеша невозмутимо. Этот короткий переброс репликами получился у них один на один - помимо Гены.
   - Ну-ну, - проговорил Женя, не спеша, ковыряя в зубе, скосил глаза на заерзавшего Гену и плавно, словно завершая само собой разумеющуюся логическую связку, спросил: - Матч-то вчера смотрели?
   Алеша вопрос проигнорировал, в свете того, что Жене прекрасно было известно: он, Алеша, в жизни не смотрел ни одной спортивной передачи, не смотрел даже истерически любимые в семье фигурное катание и хоккей, а делал исключение только для иногда попадавшей на экран "Формулы-1", и то из садистского интереса: там иногда машины врезались друг в друга или еще куда-нибудь. Он демонстративно, с придирчивой миной, принялся рассматривать бутылочную этикетку.
   - Я в программе "Время" смотрел, - отозвался Гена. - Так с ним разве посмотришь?
   - Я тебе мешаю, что ли? - обиделся Алеша. - Да смотри хоть трансляцию со съезда. Вот новости...
   - Ну да, а ты такую рожу...
   - Ты не видишь мою рожу!
   - Я через стенку чувствую.
   - Нет, чувствительный, а... - Алеша, не в силах справиться с эмоциями, переполнившими чашу его терпения, стал раскачиваться на стуле то вправо, то влево. - Прямо барышня. Прямо принцесса на горошине... Измена... Измена со всех сторон... - и, пока он раскачивался, торжествующий Женя, получивший очко в свою пользу, спокойно провозгласил, облизываясь: - Второй тайм был позорный.
   - Не позорный, - словно речь шла о присутствующих, примирительно сказал Гена. - Он шайбу пропустил, потому что без щитков был. Ему надо было чуть привстать... (Ага, - перебил его Женя напористо. - Да они как дохлые мухи там ползали, тьфу, смотреть противно, у ворот постоянно...)
   - О господи, - проговорил Алеша, обхватив голову руками и опустив нос в стакан - не глядя - пока над его сведенными на затылке пальцами (со ссадинами от откручивания тугой гайки) бушевала буря спортивной преданности. - Может, спать пойти? Ну их в баню...
   - Я тебе дам спать, - прервался Женя. - Сиди. Я тебе еще не все сказал, что надо.
   - А ты думал, он выпить пришел, пообщаться, - сказал Алеша Гене, кисло скривившись. - Как бы не так. Он к нам с торжественной речью пришел.
   - Вот опять ты жужжишь, - сказал Женя укоризненно.
   И он налил себе еще. Гена, тем временем одной рукой вращавший пепельницу вокруг центра симметрии, решительно отмахнулся другой рукой, когда бутылочное горлышко нависло над его стаканом. Алеша молча страдал и, наконец, не выдержал.
   - Ну, - процедил он, - давай уж. Выливай свои помои.
   Женя подумал и погрозил ему пальцем.
   - Ты неправильно себя ведешь, - произнес он нараспев, глядя куда-то в точку, где сплетались преломляющиеся стаканные грани. (Что я еще натворил, - простонал Алеша негромко). - Ты слушай. Неправильно себя ведешь.
   Гена удивленно поморгал глазами и закрутил пепельницу в обратную сторону.
   - Все это очень мило, - продолжал Женя, очерчивая рукой в воздухе какую-то непонятную фигуру. - Свобода... равенство, братство там... ты знаешь, я всегда за свободу. Что, между прочим, доказал на деле. Я неженат. У меня паспорт чистый. Могу делать, что хочу. А вот ты человек семейный. Ты только не говори, что тебя не предупреждали. Тебе все уши перед свадьбой оборвали. Но ты сам хотел, - Женя развел руками. - Уперся лбом, не хочу учиться, говорит, хочу жениться. Пожалуйста. За что боролись, на то и напоролись. Ты знаешь, я к твоей жене...
   За то время, пока длилась Женина речь, Алешино лицо, которое в начальный момент было наглядным изображением кислых зубоврачебных мук, постепенно успокаивалось, приходило к равновесию, и под заключительные аккорды оборванной фразы на нем появилась та вдохновенная легкость, с которой размахиваются и поддают что есть силы футбольный мяч, летящий в никуда.
   - Ах, вот он зачем, - проговорил он голосом, на фоне которого зависла какая-то неслышная, ультразвуковая, но напряженная, как струна, нота. - Я-то думал, зачем он пришел. Водки не пожалел. А он, оказывается, пришел мне толковать моральный кодекс строителя коммунизма. Я понимаю. Это у тебя партийное поручение такое. Взял себя за образец, и меня давай учить. Да мне плевать на твою воспитательную работу! Я беспартийный. И общественность - в твоем лице - мне ничего не сделает. Ни-че-го, - Алеша с большим удовольствием разломил это слово на отдельные смакуемые дольки. - Ты забыл. Тебя (резкий жест вытянутым вперед пальцем) в мой брак (аналогичное в обратную сторону) не звали. (Женю слегка передернуло при этих словах, он захотел было что-то сказать, но не сразу нашелся.) И я сам, сам, сам, понимаешь, решаю, с кем мне жить и как мне жить. И не надо тут шлангом прикидываться, что ты самый главный. Паспорт у него чистый, видите ли. Да твой чистый паспорт оплачен чужой кровью! (Ты хочешь сказать... - начал было опять передернувшийся Женя.) Ты знаешь, что я хочу сказать! Или ты хочешь, чтобы я Гене еще объяснил? (Я никого не обманывал... - попытался вставить Женя, несколько, правда, нерешительно от неопределенности положения: он постоянно скашивал глаза на Гену, пытаясь понять, что Гена знает, а что нет). Да, ты никого не обманывал. Ты честный убийца. Что? Что ты глазами лупаешь? Ты убийца. Я неправ? Скажи, неправ?
   В получившейся пораженной тишине (Гена сперва было тихо заскулил: "Ну вот, пошла массовка...", а потом испуганно замолчал и только в ужасе гадал, что значит это страшное обвинение - образ или конкретика.) Женя опустил голову и усмехнулся с выражением предельной оскорбленности, когда уже не обижаются на отдельного человека, а уже дивятся неправильному устройству мира, допускающего такие глобальные изъяны.
   - Лелька, Лелька, - проговорил он неторопливо. - Я убийца, да? А что б ты без меня делал-то? У тебя что, было бы в жизни что настоящее, когда б не я? Вот без меня - тебе же вспомнить нечего. Это же я тебя чистеньким держал. Вот чтоб ты сейчас орал на меня с полным сознанием собственной праведности. Я тебе судьбу подарил, Лелька. Скажи спасибо. А ты ее из рук выпустил. Вот теперь и злишься. А что на меня. Ты на себя злись.
   - А. Для меня, значит, старался, - сказал Алеша. - Альтруист, Это ты задним умом сейчас благодарности требуешь. За то что получилось не по-твоему, вот не по-твоему получилось, и все. А теперь голос из помойки: это я! Это меня благодарите! Да ты меня за дерьмо всегда держал, и не думал ты обо мне ни хрена. Только чуть что мной прикрывался: а как же Лелька. А вот не по-твоему вышло, и все. Ну? Глаза-то свои пьяные подними! Что, скажешь, для меня старался?
   Женя глаза не поднимал, как будто не слышал этого призыва. С ответом он немного помедлил.
   - Сложно, понимаешь, определить, что для чего делается, - сказал он. - Тут нужен подход диалектический....
   - Да ладно! - закричал Алеша. - Слова-то какие после третьего стакана! Прямо скажи: для меня ты это все делал?
   - Что "все"? - проговорил Женя с коварной лешачьей усмешкой. - Давай уточним... - но Алеша, уже выведенный из себя, не дал ему договорить.
   - Для меня или нет?
   - Нет, - выдавил Женя, делая вид, что подчиняется грубому насилию. Когда он чувствовал, что собеседник берет верх, он начинал гримасничать и валять дурака.
   - Так и оставь меня в покое, - сказал Алеша угрюмо. Он словно разом выдохся после рывка, отобравшего у него все силы.
   - Угу. Я тебя в гробу оставлю в покое, - сказал Женя, поковыряв в зубе. - Ты мой крест на веки вечные. Ты без меня шагу не можешь ступить нормально. Как показывает практика.
   - Опять начали! - воскликнул Алеша, с досады хлопнув себя ладонью по коленке.
   - Да начали, начали! - заорал Женя, и Алеша снова встрепенулся, как усталый часовой на посту, вечно готовый к отражению атаки. - Кончить только не можем. (Да что...) Да то, что ты по натуре своей дезертир. Не можешь по большому счету, так ладно, хоть с женой бы жил. С такой ума не надо. Это ж просто кем надо быть (и Женя сказал, кем), срам смотреть со стороны на такую тряпку.
   Теперь настал Алешин черед удивляться.
   - Господи, - проговорил он. - Ему хоть куда б меня сбагрить, хоть к жене. Ведь не выносит мою жену. Так все равно лучше. Ты меня просто ревнуешь, - последнюю фразу он проговорил легко, весело, словно между делом, так, как говорят нечто самое, самое главное - не выделяя, маскируя в ворохе посторонних слов, потому что твердо знают: это, самое главное, услышат, хотя бы если произнести одними губами - потому что прислушаются - в упор посмотрев Жене в глаза.
   После тихого щелчка (как будто лопнул мыльный пузырь) разом поднялась и осела радужная муть, и наступила стерильная чистота полного (и тем страшного) взаимного понимания - уже без слов, с мучительной необходимостью что-то говорить, чтобы выйти из этого неестественного состояния, и вернуться в нормальную жизнь, туда, где друг друга не понимают даже со словами.
   - Ты... что говоришь-то, - сказал Женя, помедлив. - Соображаешь?
   Сейчас он уже не кривлялся, не шутил, хотя ему ничего не стоило вообще игнорировать Алешины слова - но резонанс был уже достигнут, и было унизительным притворяться, что его не замечают.
   -Я знаю, что говорю, - сказал Алеша, с наслаждением распрямляя спину и откидываясь назад на стуле. - Я это всегда знал. И не я один. Был еще один человек, который знал это тоже. И очень мучился, я думаю.
   - Заткнись, - сказал Женя устало и спокойно, кинув на Алешу собаче-грустный взгляд из-под бровей. - Тебя Гена слушает, что подумает.
   Гена, обостренным алкогольным чутьем услышав не сколько словесный смысл, сколько тяжесть ситуации, сидел тихо, не скулил, и все происходящее давно уже списывал на счет пьяного бреда.
   - Я неправ? - спросил Алеша внятно.
   Женя вздохнул.
   - Что тебе надо? - спросил он.
   - Мне надо? - удивился Алеша, отрывая две стульные ножки от поверхности пола и балансируя на оставшихся двух. - Это ты ко мне пришел, не я.
   Женя еще помолчал, протянул руку и потрогал стакан.
   - Наливай тогда, - сказал он решительно, почти весело. - Твоя очередь.
   Алеша покачал головой.
   - Еще чего, - сказал он. - Сам наливай.
   Женя медленно повернул корпус на девяносто градусов и скосил глаза.
   -А нам Гена нальет, - сказал он. - Наливай, Ген. Уж у тебя-то руки не трясутся, не то, что у этого алканавта. Ты не слушай, что он лопочет. У него извращенная фантазия. Его в детстве об батарею уронили.
   - С тобой-то, - сказал Алеша ему в тон. - Как вообще выжил, не знаю.
   - Может, я теперь вам мешаю? - спросил Гена едко.
   Последние несколько минут он занимался дизайном столовой посуды: переставлял немногие и неживописные предметы на нем то так, то этак. Банка с капустой, пепельница, тарелка, засыпанная хлебными крошками (не убрали), один пустой стакан перемещались в замкнутом куске плоскости, повинуясь непредсказуемым импульсам в основательно захмелевшей Гениной голове (своеобразный язык самовыражения). Женя посмотрел на Гену, словно удивился присутствию человека, о котором забыл.
   - Ты здесь единственный нормальный, - сказал он серьезно. - Это мы, поди, тебе мешаем разными глупостями.
   - Ну, волки... - протянул Гена, не глядя на Женю и продолжая самовыражаться. - Двадцать минут на вас смотрю: тепло, выпить есть, а они нудят и нудят... У вас всегда так, нет?
   - Не только всегда, - сказал Алеша мрачно. - Вечно. Этому конца нет.
   Женя все еще наблюдал за Геной.
   - Наливай, - сказал он с нажимом.
   - Я на вас обиделся. Не могут выяснять отношения...
   - Наливай, - повторил Женя, раз и навсегда уже настроивший тональность своего с Геной общения (до этого он осторожно примерялся, пробовал, и теперь установил правильное звучание). Гена встретился с ним глазами, послушно взял в руки бутылку и налил.
   - Волки, - бормотал он. - Волки и больше никто. Девчонок нету, так совсем без тормозов...
   - Кто ж виноват, что нету, - сказал Женя опять с совершенной серьезностью. - Что ж не заготовили? Я понимаю, не ждали...
   Гена оживился, не дав ему договорить. Он сразу же, налетев на осенившую его мысль (которые из затемненного коридора его сознания вылетали теперь строго поодиночке), разом забыл все, о чем тут раньше говорилось.
   - А что, - сказал он. - Есть тут у нас на примете сильный боец. Такие вещи вытворяет, мы прям с Лешкой диву даемся... скажи, сильно ведь.
   Алеша сморщился.
   - Да уж, - сказал он. - Забудь. Кто у нее последний раз бумажку из туфли вытащил? Ей-богу, такой крохобор, я только краснею за тебя. Не умеешь с дамами...
   - Ну, а куда, - сказал Гена, обращаясь к Жене и мечтательно улыбаясь. - Куда еще голый человек деньги спрячет? Конечно в туфлю.
   - Так вот, она вряд ли...
   - Да я не о ней.
   - А о ком? Кто там у тебя вытворяет, откуда я знаю.
   Пока они смотрели друг на друга круглыми глазами, Женя весело и свободно (словно с облегчением) рассмеялся и поднял стакан.
   - Выпьем, - сказал он. - За поиск истины. Интересные вещи иногда выясняются. Прямо как с Колумбом: ищешь-ищешь Индию, а тут на тебя раз и Америка. И ведь что с ней делать, не знаешь, самое интересное.
   Алеша, глядя на него, выдержал внимательную паузу.
   - Ген, - сказал он, сдерживая смех, но на этот раз уже не горький, не издевательский, а откровенно озорной. - Иди, звони бойцу, кому ты там, даже не догадываюсь. Иди, иди, пока язык поворачивается. А то мало ли что здесь может произойти. Боязно даже.
   - Да какие бойцы в такую погоду, вы что, - сказал Женя. - К вам сейчас из соседнего дома никто не потащится (и он снисходительно выслушал значительное утверждение Гены "к таким людям как мы не то, что в погоду... из других городов ездят. Ходоки. Как к дедушке Ленину").
   - К дедушке... - пробормотал Женя эхом его последних слов. - На деревню дедушке... - он опустил голову, свесил рыжевато-серый локон, прозрачной полутенью закрывший ему глаза. Столь неожиданное отключение от разговора привело Гену в удивление. Он с минуту переводил взгляд (поворачивая голову, как прожектор) с Жени на Алешу, кроткого и невозмутимо спокойного, и обратно на Женю.
   - Так звонить, что ли? - не разобравшись, спросил он негромко у Алеши, точно находился в присутствии спящего.
   Алеша, даже не взглянув на него, кивнул.
   - Звони, - ответил он подозрительно спокойно, зеркально спокойно для тематики разговора (усталый пилигрим на привале). - Тебе ж сказали.
   Гена медленно, по случайной траектории, поволокся в коридор, ворча под нос: "А потом он будет мне: ты ничего не понимаешь, ты ничего не понимаешь". Слышно было, как он несколько раз с грохотом и жалобным звенящим треском каких-то внутренних деталей уронил телефонную трубку. Алеша, у которого спокойная задумчивость, утвердившаяся на лице, никак не позволяла определить, слышит он какую-либо Генину деятельность, плавно встал и подошел к окну. В слегка уже сгущающейся синевато-серости обычного зимнего света призрачно белел снег. Детали от незадачливого "Москвича" были веером разложены по всей площадке, и шлейф их терялся за углом гаража. Алеша прижал лоб к оконному стеклу, так, как всегда любил это делать, с наслаждением вздрагивая от резкого ледяного прикосновения, отголоски которого проходили, как струнное гудение, по всему телу.
   - Что, - сказал Женя за его спиной. - Страшно?
   - Нет, - ответил Алеша вздохнув. - После тебя мне вообще уже ничего не страшно.
   Он опустил руку и стал слегка барабанить пальцами по подоконнику, прислушиваясь к какой-то своей внутренней мелодии. Потом он повернулся к Жене.
   - Ты знаешь, - сказал он. - Я никогда особо не был пугливым.
   Он подошел и сел за стол на Генино место, напротив Жени.
   - Может, ты маньяк? - спросил Женя, сам с собой обдумывая это предположение.
   - Да это ты маньяк, не я, - ответил Алеша. - Не надо с больной головы на здоровую. Я всего лишь твой отпечаток. - Он посмотрел прямо на Женю. - Результат твоего воспитания.
   - Не тешь себя надеждой, - сказал Женя брезгливо. - Моего воспитания в тебе на дух нету. Из дерьма конфетку не сделаешь.
   - Спасибо за лестное мнение, - сказал Алеша. - Но оно ничего, ни-че-го, - повторил он раздельно, подчеркивая поднятым пальцем каждый слог, - не меняет.
   Наступило минутное молчание (пьяное, расслабленное, разбавляемое из коридора оживленной половиной Гениного диалога с кем-то неизвестным: "Что? Ну почему селедка? Не только селедка. У нас огурцы есть, кальмар в банке... А откуда я знал, что его надо резать? Я не японец... Продают черт знает чего, потом удивляются... Что она сказала? Да? А какое женское дело, интересно, а?"
   - Значит, не страшно, - спросил Женя насмешливо, полувопросом-полуутверждением.
   - Нет, - сказал Алеша скучно.
   - А если я тебе козу сделаю? - соответственный жест с растопыренными пальцами (и грязноватыми ногтями личности, утрированно увлеченной духовным миром и только) был проделан, чтобы в пустой строке подтекста не было неясностей.
   Алеша невольно, как будто по старой привычке, вынесенной из детства, рассмеялся.
   - Ох, - сказал он. - Что с тобой делать.
   И его улыбка сменилась какой-то болезненной гримасой.
   - Как там дома? - спросил он.
   Женя заинтригованно остановил на нем взгляд.
   - С чего это тебя вдруг заинтересовало? - спросил он.
   Алеша вздохнул.
   - Зачем ты пришел? - сказал он, каким-то непроизвольным движением головы пытаясь стряхнуть неведомое видение. - Зачем, зачем? Я уже привык. Мне хорошо. Я живу в таком кошмаре, что сам удивляюсь. Я никогда не думал, что я смогу...
   Женин пристальный взгляд стал издевательским.
   - Мой мальчик, - протянул он не спеша. - Ты себя недооцениваешь.
   - Нет, - сказал Алеша упорно. - Да, я понимаю, ты умный, ты белая кость, а я быдло... Раз я говорю, так и есть. И тут каждый раз появляешься ты. Зачем? Уйди.
   Он отвернулся.
   - Не дождешься, - сказал Женя. - Ты ж меня знаешь. Я тебя из-под земли достану.
   Алеша вздохнул и ничего не ответил.
   Женя поставил острым углом согнутую руку локтем на стол и вытянул вперед выпрямленную ладонь. Алеша посмотрел на его руку и повторил свою болезненную гримасу.
   - Ну? - сказал Женя, пряча смешок под легким нажимом голоса, словно от ручки, летящей по гладкой бумаге.
   Алеша молчал, напряженно сдвинув брови.
   Из темноты коридора возник, опираясь на холодильник для равновесия, Гена, с олицетворением явления гонца, разлитым по всему лицу.
   - Значит так, мужики, - заявил он громогласно, наваливаясь на компрессорную решетку. - Все хоккей. Только к ним идти надо. Еле уговорил. Она на тебя, - он кивнул на Алешу, - сильно обижается. А кто в прошлый раз, - он повернулся к Жене. - привел ее, главное, говорит: пока полулитру не съем, ко мне не прикасаться. Посадил ее рядом и давай ей рассказывать, как он ее будет, и спереди, и сзади, и в бок... Полулитру съел и спать лег. Так что, - он сделал сметающее движение рукой, - собираемся. Нет, если на ногах стоим, а то я тоже это в гробу видал. Только девчонки обидятся.
   На кухне возникло молчание.
   - Ты что-то хотел сказать? - проникновенно спросил Женя так, словно вокруг на несколько километров никого не было, а только простор и тишина.
   Алеша покачал головой.
   - Ничего, - сказал он.
   Женя ныряющим жестом (сальто прогнувшись) обратился к Гене:
   - Так это... уже собираемся. Уже в дороге. Я в дороге... я в пути... Да... Старость меня дома не застанет (последняя фраза была пропета дуэтом вместе с подхватившим Геной).
   Алеша покорно вздохнул, вытащил из кармана кулак и разжал его над столом, высыпав содержимое: шелуха от семечек (если Гена, как положено провинциалу, со вкусом сплевывал ее на любую подножную поверхность, от газона до ковра, то Алеша, зажатый строгим воспитанием, складывал в карман), апельсиновые зернышки (случившиеся там по тому же сценарию), канцелярская скрепка, невнятная бумажная труха, яблочные ножки, размолотый на крупинки карандашный грифель и несколько гребеночных зубцов, всегда обычно не выдерживавших непомерности такой задачи, как расчесывание Алешиных волос. Разнообразный мелкий хлам, такой же, если вдуматься, как несколько последних дней, ушедших куда-то между пальцев, и из которых Алеша словно вынырнул, очнулся и напряженно прислушался, где он. Пьяное легкомыслие уже одерживало победу, но какой-то неведомый поплавок мешал Алеше окунуться в заботы новосозданного (и уже претендующего на спаянность) коллектива. Он был одновременно и доволен, неслыханно доволен, что какая-то часть его детского, родного образа жизни (в лице Жени) как ни в чем не бывало, обосновалась в его нынешнем существовании. И вместе с тем какие-то задетые струны, потревоженные нервы неявно, на рефлекторном уровне (которому он привык доверять) вызывали что-то вроде спазма во всем теле. Он снова сжал и разжал пальцы (контрольное движение). Подобно человеку, упорно повторяющему слово, с которым не справляется язык. Он продолжал прислушиваться и, пока шел усложненный процесс сборов, он прислушивался (избранный коллектив тем временем продолжал интенсивно сплачиваться при Алешином формальном отсутствии). Что-то было не так, не то, в общем, плохо было - во всяком случае, ему так казалось. На одно мгновение кошмарное подозрение заставило его болезненно нахмуриться - но отогнал дурные мысли, идущие вразрез с полагающимся ему по моменту настроением. Ему вдруг захотелось выпить, чтобы загладить растревоженное сознание. Тут он поймал себя на мысли, что уже выпил. Если добавить еще (он это знал), ему станет плохо, и он просто не сможет никуда идти. Тогда он, по обычной своей привычке, как за спасительную соломинку, ухватился за Гену. Гена всегда выручал его в тех случаях, когда требовалось не думать и не слушать. Он видел, что Гена чем-то сильно возбужден, Гене неловко и тоже что-то очень не нравится, и именно активным действием (в любом направлении) Гена хочет эту неловкость подавить. Поэтому он постарался подлаживаться - как умел (тем более, хотя он в общем не был пьян, можно было притвориться , и этим замазать все неровности поведения - с пьяного какой спрос). Минут через десять, дружно крича не пойми что (один из них, кажется, пел), они вывалились на лестницу, эксплуатируя прекрасную гулкую акустику ушедшей эпохи (звук расслаивался на отдельные составляющие и проникал во все щели, на лестничные клетки, дробился на частоколе тяжелых ступенек, дребезжал в проволочной лифтовой шахте и медленно опускался вслед за своим источником - ниже, ниже... до входа). Последним аккордом эффектно бухнула дверь. Некоторое время в пыльном воздухе еще остаточно держались какие-то колебания. Потом стало тихо.
   Сидевшая на подоконнике между четвертым и пятым этажами и обнимавшая себя за плечи согбенная фигурка поежилась и подняла лицо из пушистого лисьего воротника серого пальто. Это была Светлана. Она, словно бы в полусне, осторожно слезла на пол, тихими шагами (словно боясь кого-то спугнуть - впрочем, она и вправду боялась, боялась самого своего присутствия в этом месте), подошла к краю лестничного проема и заглянула вниз. Естественно, она ничего не увидела кроме рядов уходящих в перспективу лестниц. Тогда она снова поежилась, вернулась на свое место на подоконнике и привычно замерла. Что она тут делала, она сама не могла сказать. Ей думалось, что она скорей умрет, чем позвонит в Алешину дверь (она физически не могла себя заставить даже пройти мимо, и обратный путь вел ее пешком аж до седьмого этажа, где она вызывала лифт), но она не могла, не могла, совершенно не могла жить без Алеши. Приходя сюда, она хотя бы проникалась какой-то иллюзией присутствия, и даже сейчас, когда он ушел (она видела, что он ушел), ей чудилось, что она все-таки у него дома - почти что у него дома - и ждет его, то есть будто бы имеется какая-то ниточка взаимной связи. Внизу опять хлопнула дверь, и Светлана вздрогнула. Она смертельно боялась жильцов этого здания, зная, что именно в таких вот роскошных по московским меркам домах и живут самые сволочные жильцы, которые, имея, что терять, видят наводчика в каждом воробье, пролетающем мимо. Больше всего она боялась, что кто-нибудь из жильцов поднимет крик, Алеша услышит и прогонит ее. Или что ему кто-нибудь расскажет, а он догадается, что больше некому сидеть рядом с его дверью. Однако лифт молчал, и Светлана, прислушиваясь к негромкой поступи шагов, решила, что это кто-то на нижние этажи. Она поскребла ногтем по облупившейся краске подоконника и смахнула вниз несколько отколупившихся чешуек. Одна выемка напомнила ей кролика. Одно кроличье ухо было коротковато. Светлана поковыряла его ногтем, удлиняя до нужных размеров. В детстве она подолгу любила рассматривать пятна от масляной краски на полу (неудачный ремонт, торопились куда-то... неаккуратно сделали). Приближающиеся шаги - совсем рядом - застали ее врасплох. Она сжалась, втянула голову в плечи, так что из воротника были видны только ее жалобные, серые, как капельки росы, глаза. Мимо прошел, разглядывая ее, какой-то мужчина в коричневой дубленке и с меховой шапкой в руках. Светлане показалось, что это Алешин сосед с пятого этажа - его, или нечто похожее на него, она уже видела, подняв как-то голову вверх, когда он, пролетом выше, выходил из лифта, звеня ключами в кармане. Светлана не сводила с него настороженных - из глубины воротника - глаз, готовая к отражению атаки (благо, Алеши уже поблизости не было). Но мужчина ничего не сказал, прошел себе на шестой этаж, и Светлана услышала, как он мирно возится с дверью. Она с чувством временного облегчения вылезла обратно на свет божий, раздумывая над тем, что именно такие спокойные и рассудительные, и миролюбивые (с виду) граждане иной раз звонят в милицию безо всякого предупреждения, а потом разбирайся. Она почувствовала, что кончики пальцев у нее задрожали, и поспешила спрятать их в карман, словно это демпфирующее действие как-то могло ее успокоить. Нужно было идти. Она понимала, что раз ушли, то надолго, и ждать, собственно, нечего, но все равно не могла сдвинуться с места. Кроме того, ей не к кому было идти. Дома последнее время ее все, просто все раздражало (особенно соболезнующие взгляды и робкие расспросы на тему). А больше у нее никого не было. Она закусила губу. Внезапно наверху клацнул открывающийся замок - в той самой квартире, куда только что вошел потревоживший Светлану некто в дубленке. Светлана сердито (вот неймется! Мусор, что ли, выносят?) посмотрела в эту сторону. Она уже мысленно подбирала по словечку ту брань, которой она ответит обитателям беспокойной квартиры (она не сомневалась, что вот сейчас ее прогонят). Мужчина, аккуратно поставив замок на предохранитель, вышел на площадку. Он был в строгом, по подтянутой фигуре, черном джемпере, за вырезом которого белели симметричные половинки рубашечного воротника. Ему было, наверное, немного меньше сорока, но Светлане, привыкшей общаться лишь со сверстниками, он показался чуть не дедушкой. В руках у него была чашка с блюдцем. Медленно, глядя на Светлану, он стал спускаться вниз. Светлана немного подалась назад и тоже смотрела на него, дискретно опуская взгляд на длину ступеньки (скачущий мячик). Мужчина спустился, наконец, на общую со Светланой поверхность и стал метрах в полтора, продолжая изучать пришелицу, а Светлана, в свою очередь, тоже не отводила глаз, изучая и пытаясь угадать, что он сейчас скажет (не зря же пришел).
   - Поди, замерзла? - спросил он с умеренно веселым и слегка ироническим оттенком, имитируя простецки-деревенскую развязность ("поди").
   Светлана отчасти удивилась его фамильярности, но должна была сознаться, что это лучшее из ожидавшегося.
   - Ничего, - ответила она недоверчиво.
   - Ничего. Небось, весь день сидишь. Возьми, - он протянул ей чашку, которую держал в руках, с топазово-дымчатым чаем доверху и паром, легкой изогнутой змейкой скользнувшим над поверхностью.
   Светлана растерялась. Чтобы принять чашку, нужны были руки, и она неловким резким движением рванула их из карманов, запуталась и густо залилась краской - до самых ушей. Потом она вытащила все-таки одну руку и взялась за край блюдца.
   - Спасибо, - пролепетала она, не зная, что сказать и думая, какой сейчас выглядит идиоткой.
   - Пожалуйста, - ответил мужчина насмешливо, развернулся и легкой походкой (тапочки, подобранные по ноге) стал подниматься обратно.
   Светлана ошалело проводила его взглядом и поставила чашку на подоконник. Чашка, кстати, была очень красивая, из тонкого фарфора, снежно-белая, с одним золотым ободком. Потом машинально отпила немного чаю (слишком горячий), и вдруг что-то внутри у нее оборвалось, и она заплакала. Чаю она как раз не хотела. После него надо было бежать в туалет, а он далеко. К тому же чай был сладкий, а Светлана сладкого чая не пила. Она сидела, тихо плакала, вытирая слезы, сморкалась в намокший скомканный платок и вдыхала странноватый запах - что-то индийское, восточное - то ли кора, то ли что-то еще... аромат кадильниц, сандаловое дерево... Такой чай Светлане раньше никогда не попадался. Да дело даже было не в чае. Ее слишком тронул этот простой поступок - Светлана редко сталкивалась с готовностью сделать ей что-нибудь хорошее. А тут был совершенно незнакомый человек, который мог бы ее прогнать (и любой бы прогнал на ее месте), а вместо этого взял и пожалел. И такая красивая чашка, и необычный чай, и сам он был так красиво одет (Светланин папа, например, чаще всего ходил по дому в драной майке, запачканной олифой, и в тренировочных штанах с пузырями на коленках). Она плакала оттого, что есть ведь где-то такая жизнь, где красивые добрые люди, где никто никого не прогоняет, и оттого, что это почему-то не ее жизнь. Ей вдруг стало неуютно, и захотелось уйти. Она беспокойно оглянулась на дверь, не понимая, почему ее незнакомец не выходит. Ведь не могла же она оставить чашку на подоконнике. Потом она подумала, что чай все-таки надо допить - иначе неудобно - и быстро проглотила его глоток за глотком (чай оказался непривычно терпкий, но довольно вкусный - вернее, Светлане он показался вкусным). Незнакомец все не шел. Светлана занервничала. Ей уже безумно хотелось уйти. Она робко, боязливо, ступенька за ступенькой, поднялась наверх. Незнакомцева дверь была черная, гладко обитая дермантином. Светлана сперва несмело стукнула несколько раз по дверной ручке, и, когда это не принесло никакого результата, осторожно нажала на звонок.
   Дверь открылась, и мужчина, увидев Светлану, вдруг нахмурился и (как Светлане почудилось) тоже немного испугался.
   - Что? - спросил он. Жестко и недовольно.
   - Вот... - проговорила Светлана, снова растерявшись от такого контраста: только что он был так приветлив с нею, а теперь наоборот. Она протянула чашку. Незнакомец сделал шаг вперед, словно выдавливая Светлану из дверного проема, и молча взял у нее посудину. Лицо у него было недовольное.
   - Извините... - пролепетала Светлана, не понимая, на что он сердится. Дверь сразу же захлопнулась. Светлана, испуганно и быстро оглядываясь, стала спускаться вниз, мысленно ругая этого непрошеного доброхота, из-за которого ей теперь стало неловко (а может, и будет неловко) присутствовать на насиженном месте. И не дал ли он ей яду или еще какой гадости?
   И все же на следующий день она пришла. Была половина второго (больничный лист, выпрошенный под хронический гайморит в аметистовской поликлинике). Устроившись на привычном подоконнике, она обнаружила, что ей не по себе. Если бы вчерашний незнакомец обругал ее, и то было б легче. Она поминутно озиралась на то место, где в невидимой ей глубине лестничной клетки, за порогом, находилась черная дверь. Потом она забилась в самый угол оконного проема (ближний к двери, чтобы ее максимально не было видно). Правда, ноги все равно торчали, но это если приглядеться, а так... Мысли ее постоянно перескакивали на вчерашнее явление (Светлана сильно досадовала на эти скачки). Больше всего ей было неясно, отчего он так рассердился. Конечно, он мог испугаться особо ревнивой жены (Светлана автоматическим женским взглядом подметила золотое кольцо на пальце, протянувшем ей чашку), но особо ревнивая жена и не выпустила б мужа с чаем не пойми, куда. Алеша с Геной в два часа (видно, только очухались), тяжело перекликаясь, куда-то ушли (Гена несколько раз собирался бросить пить, хотя б до Нового Года), и ерзающая Светлана снова осталась наедине со своими мыслями. Одно время ей хотелось спуститься этажом ниже, но то место просматривалось от Алешиных дверей (мало ли) и, кроме того, она помнила, что ее вчерашний незнакомец поднимался на шестой этаж пешком, то же самое мог сделать и сегодня, а Светлане была неприятна мысль, что он обнаружит ее, поменявшей дислокацию. В этот раз она выдержала немного времени, не до вечера, как обычно. Незнакомец, к ее облегчению, не появлялся, но Светлана все равно не стала ждать Алешу. Ей почти нравилось, что застрявшие в одной точке мысли перенеслись на ненакатанную колею, где им было проще и просторнее летать. В грязном кафетерии гастронома с каменным прилавком, местами стертым от времени, она позволила себе выпить граненый стакан шампанского (под удивленные взгляды группы мужчин, пивших там же армянский коньяк), украдкой чокнувшись с разливным аппаратом, похожим на огромный разностороннецветный фонарь, и вернулась домой почти в хорошем настроении, чего давно не бывало. Теперь это место на подоконнике притягивало ее с удвоенной силой. На другой день она снова была там. Все вокруг было тихо. Однако, не успела она как следует устроиться, как наверху уже знакомо прозвучал замок (Светлана вся сжалась от непонятного страха и неожиданности), и появился ее мимолетный приятель. Улыбнувшись немного наглой улыбкой старого знакомого, он стал спускаться к ней по лестнице.
   - Настойчивая ж ты, - проговорил он приветливо и одновременно покровительственно, как говорят с подчиненными - или подвластными, по крайней мере. Светлане это понравилось. Она как никогда нуждалась сейчас в человеке, который был бы сильнее ее.
   - Не особенно, - ответила она, вздохнув и пожав плечами.
   - Кого ж караулим: черненького или беленького? - спросил незнакомец, удивив Светлану своей проницательностью: ему не понадобилось спрашивать, зачем она здесь сидит. - Пари держу, что черненького (Гену с некоторой натяжкой, по крайней мере, в сравнении с Алешей, можно было записать в блондины).
   - Это мой брат, - сказала Светлана. - Просто довольно долгая...
   - Ну, это неважно, - прервал ее незнакомец, продолжая ее разглядывать в упор. Светлана смутилась и опустила глаза.
   - А меня вчера дома не было, - сказал он. - Знаешь... весь день приходилось ездить по городу.
   - Ааа, - протянула Светлана. Он говорил так, будто они заранее условились вчера о встрече.
   - Молодые, - проговорил незнакомец насмешливо. - Чувства всякие... Посмотришь на вас со стороны, даже смешно становится (Светлана еще раз пожала плечами, не зная, что отвечать на эту сентенцию). - Пошли, - он повернулся. - Чего сидеть-то?
   - Куда? - спросила Светлана ему в спину.
   - Не волнуйся. В лес не заведу.
   Светлана послушно повлеклась за ним.
   - Как тебя зовут-то? - спросил он, достигнув лестничной клетки. Он, казалось, постоянно кого-то передразнивал, то ли себя, то ли еще кого-то.
   - Светлана, - ответила Светлана.
   - Ммм, красивое имя, - сказал он иронически-проникновенно. - Главное, редкое. Ты Света? Или Лана?
   - Вообще-то я прямо так... - проговорила Светлана.
   - Раз прямо так... А у меня самое древнее имя на земле, - он быстро посмотрел на нее. - Адам. Как у первого человека. Это у меня от польских корней.
   - А отчество? - пробормотала Светлана, твердо усвоившая в детстве, что пожилые люди обижаются, если их называют без отчества, и выдержавшая поэтому еще один насмешливый (несколько даже снисходительный) взгляд в упор.
   - Отчество у меня простое, русское, - сказал обладатель древнейшего имени. - Петрович. Но мы обойдемся без него. У самого первого человека не было отчества.
   - Ага, - уныло согласились Светлана, пытаясь представить себе муку перешагивания через основы.
   Они переступили квартирный порог, и Светлане открылся уходящий куда-то в глубину коридор, обрамленный на всем своем протяжении - с левой стороны - книжными полками, подпирающими потолок. От восхищения Светлана на секунду замерла, потом, не сводя глаз с чудесного явления, выскользнула из сапог и пальто - плавно оставив своего сопровождающего с лисой в руках и попутно избавив его от банальности ухаживания за дамой - и, скользя носками по паркету, робко растопырив пальцы (не смея притронуться), двинулась вдоль застекленной сокровищницы. Чего там только не было, за стеклами - старые, насквозь пропитанные пылью собрания сочинений, роскошные альбомы с репродукциями, какие-то немыслимые подарочные издания, миниатюрные объекты коллекционирования величиной с ладонь (Светлана не поняла смысла их существования). Владелец - уже пристроивший куда-то пальто - наблюдал за Светланой со смесью гордости и беспокойства.
   - Это вот библиотека, - пояснил он с притворной скромностью, которую обычно легко сбрасывают после первой похвалы. - Я довольно долго собирал книги. Это у нас то, что никогда не покидает квартиры... всякие сервизы перевозим так и сяк, а книги никогда.
   Светлане был, конечно, прозрачно ясен этот маневр, заранее упреждающий возможную просьбу об одолжении, но Светлану его слова даже не покоробили - ей просто никогда не пришло бы в голову просить такие невозможные богатства, даже у самого близкого человека.
   - Здорово... - выдохнула она, стесняясь, что не может перед лицом такого мощного собрания вековой мудрости произнести что-нибудь более умное или хотя бы солидное. - А это... - тут она обернулась и обнаружила своего радушного хозяина совсем рядом, с неизменно снисходительной усмешкой (умудренный жизнью опыт и несмышленая юность: скульптурная группа) - с тапочками в руках.
   - Надень, - сказал он весомо. - А то простудишься.
   Светлане понравилась эта забота, и она охотно влезла в мягкие пушистые тапочки, в то время как тезка первого человека галантным жестом (не дотрагиваясь) указал ей на раскрытую дверь комнаты.
   - Ты еще успеешь здесь все осмотреть, - сказал он, нажимая на слова так, словно произносил нечто глубокомысленное или полное какого-то тайного значения. Светлана подчинилась и прошла в комнату, где была усажена на красное кресло необычных размеров (малогабаритная квартира никогда бы не выдержала), такое, что ее коленки оказались почти на уровне подбородка. Светлане вдруг захотелось поджать ноги и уютно свернуться калачиком в этом кресле.
   - А вы художник? - спросила она, заметив на столе доску и оттиски (черный узорный завиток на отогнувшемся краешке листа).
   Стол Светлане понравился - огромный, рабочий, крепкий, лишенный каких-либо примет декора, весь в несводимых пятнах - то ли масла, то ли лака - кое-где даже изрезанный - это был настоящий стол трудящегося человека, и никто бы не заподозрил противное.
   - Наверное, не стоит говорить мне "вы", - сказал Адам Петрович с видом преподавателя, указывающего несмышленому студенту на явную ошибку. - Почти, - добавил он, отвечая на вопрос.
   Светлана кивнула, но говорить "ты" малознакомому и пожилому (по ее понятиям) человеку ей показалось все же диковатым.
   - Ты, ты, ты... - проговорила она, скрестив руки и вытянув их вперед, привыкая на звук к неестественному обращению. - А знаете, - сказала она, неожиданно почувствовав какую-то легкость, а главное, возможность довериться этому непрошеному человеку. - У нашего прадеда был такой стол, похожий на монстра. Я вспомнила, глядя на ваш - то есть - извини... Он у кого-то из бывших купил, после революции. Говорят, полкомнаты занимал. А потом он в лифт не пролез, когда мы переезжали. Наши его выкинули сгоряча. А жалко. Хорошо, если есть такая вещь, которую можно передавать по наследству... - тут Светлана сникла, заметив, что ее искренность и раскованность неожиданным образом влияют на ее собеседника: он словно испугался - отдалился и замер. Светлана почти физически чувствовала его зажатость и невидимый барьер, пролегший между ними. Свободная индивидуальность партнера его почему-то не устраивала - ему нужна была послушная, придурковатая, несмышленая девочка, с которой он бы мог держать себя в превосходящем тоне. Почуяв неловкость, Светлана, которую и вообще легко было напугать, а сейчас по ее измучености особенно, осеклась, смущенно заскребла ногтем подлокотник и тихо проговорила:
   - Извините...
   Эта фраза прозвучала так по-идиотски, что первый человек снова пришел в себя и расслабился.
   - Вот смотрю я на тебя, - произнес он, возвращаясь к излюбленному им насмешливо-покровительственному тону. - Красивые, черт возьми, девушки тут ходят... Чувствуешь себя каким-то старым, отжившим... Пора, наверное, переходить на тренерскую работу. Делиться опытом.
   Светлана, которую уже начал немного раздражать его имитация глубокомыслия, пожала плечами - все равно отвечать по существу было нечего.
   - Это личное дело каждого, - сказала она, заученно вздохнув, как на комсомольском собрании, когда абсолютно всем - от злостных нарушителей дисциплины до старших партийных товарищей - уже лень изображать хотя бы тень смысла в происходящем.
   - Да нет, это объективно, знаешь, - первый человек заглянул ей в глаза красивым светло-карим, орехово-карим взглядом, и Светлана не взялась бы сказать, чего там было больше: проникновения или страха (а может быть, что-нибудь одно, но что именно?) - Когда всякие там порывы, чувства... смешно, думаешь, вот люди всякой ерундой занимаются... Тебе ведь меньше двадцати пяти, так? Ты не подумай, что я спрашиваю. Но ведь меньше?
   - Да хоть спросите, - сказала Светлана удивленно, потому что ей, старшей Алеши на два года, никогда даже в голову не приходило кокетничать возрастом, и добавила, точно отвечая на вопрос (она не любила косвенных подковырок). - Меньше.
   - Вот видишь. А в двадцать пять лет человек уже начинает стареть. Так что мы с тобой находимся по разные стороны некого биологического барьера.
   - Ааа, - сказала Светлана, приняв информацию к сведению. Ее как-то совершенно не интересовали биологические барьеры, и она чувствовала, что собеседника она на самом деле тоже не слишком интересуют. Чтобы избежать его слишком настойчивых глаз, раз наведенных и установленных (сломался механизм поворотной башни), она стала разглядывать комнату (пропорционально высоте потолка изучающий взгляд сперва долго поднимается вверх, а затем опускается так же продолжительно) и, так как сказать было нечего, попробовала что-то тихо насвистеть, но тихо не получилось, и она, резко свистнув один раз (страшно глупо, наверное. смотрелось), замолчала.
   - Учишься, небось? - спросил собеседник, по-прежнему, нарочито не сводя с нее глаз.
   Светлана покачала головой. Впервые ей стало неловко за свою необразованность. Когда она знакомилась с молодыми людьми, она инстинктивно чувствовала, что ее статус засчитывается ей в плюс - во-первых, самим им проще казаться умными, а во-вторых общераспространенный рейтинг, неизвестно кем и когда принятый, прочно ассоциировал среднее образование с большей степенью доступности, чем высшее и незаконченное высшее.
   - Работаю, - сказала Светлана и тут же пояснила. - В библиотеке, - (Слава богу, что не в отделе кадров, подумала она). Библиотека как место работы (непосредственная близость к шедеврам цивилизации - не стоит пояснять, что на самом деле она техническая) позволяла хотя бы не краснеть перед человеком, у которого принадлежность к высокообразованному и околокультурному слою прочитывалась в каждом движении - как достоинство, а не как багаж хлюпика, не умеющего вбить гвоздь. Ее взгляд как раз зацепил на самой верхней полке, за Лиотаровской "Шоколадницей" (Светлана сразу же возблагодарила Неизвестно Кого за правильность идентификации и свои посещения одноименного кафе на Пушкинской улице) малиновый солидный переплет с золотыми буквами "бiблиотека". Продолжение было закрыто упавшим уголком черно-белой фотографии с неидентифицируемой на расстоянии мужской фигурой в плавках, потрясающей длинным рыбьим хвостом. Тут же Светланино внимание приковала другая - небольшая - картинка (видимо, почтовая открытка), стоящая рядом с огромным альбомом абстрактных, если судить по обложке, произведений (чья именно кисть произвела все эти геометрические грезы, Светлана даже не стала гадать). На открытке - импортной, если судить по иностранной подписи - шаржировано была изображена гильотина с просунутой в нее головой на длинной шее, с таким жалобным, придурковатым любопытством и ужасом наблюдающей за летящим вниз (прямо на эту самую спичечную шею) ножом, что Светлана хотела уже попросить, чтобы хозяин квартиры повернул эту картинку лицом вниз, хотя бы на время Светланиного присутствия, но тут он вдруг взял ее за руку и стал неторопливо и задумчиво, с тягучим и как бы равнодушным взглядом, перебирать ее пальцы один за другим. Для Светланы это было несколько неожиданно, но она не отнимала руки, так как, считала она, придя в гости к незнакомому человеку, не имеет смысла сильно дичиться. Впрочем, ей не было неприятно. В прикосновениях к ее руке не было никакого целенаправленного действия - только констатация того факта, что у нее есть пальцы. Так ветер мог бы перебирать ее волосы. Светлана только чувствовала себя несколько глупо, потому что, с одной стороны, она не знала, о чем говорить, когда кто-то посторонний перебирает тебе пальцы, а с другой стороны, как-то по-идиотски было при этом молчать. Тогда она сказала первое, что пришло ей на ум.
   - У тебя, наверное, руки очень сильные, - сказала она. - Правда?
   - Работа такая, - ответил ей в тон собеседник, ничуть не удивившись. - Профессиональное. Понимаешь?
   - Понимаю, - ответила Светлана несколько тупо, так как до нее толком не дошел глубокомысленный подтекст о предмете понимания.
   Первый человек переместился на широкий подлокотник кресла, и теперь нависал над Светланой, как скала над горной дорогой (Светлана, несколько цинично отмечая направленную поступательность его движений, гадала про себя, каким будет следующее).
   - Я так и знал, что ты понятливая, - проговорил он, не выпуская ее руки и задумчиво поднимая ее к лицу, изучая гамлетовским рисовательным взором. - Какие свежие пальчики. Знаешь, так и хочется укусить.
   - Ох, - испуганно сказала Светлана и выдернула руку, что вызвало у ее визави приступ довольного воркующего смеха.
   - Не бойся, - сказал он с покровительственной нежностью похлопав ее по тыльной стороне так спешно отнятой ладони. - Я ж это так говорю. Далеко не все воплощаешь, что в голову приходит. Я не насильник, не садист... не вампир. (Знаешь, кто такие вампиры, да?) Я просто отживший... старый... порочный человек (нечто кокетливое горделиво прозвучало в его фразе). Можно себе представить, глядя на меня, что я когда-то не был таким порочным?
   Светлана пожала плечами. Она сразу вспомнила, как ее когда-то подняли на уроке литературы с вопросом, является ли Евгений Онегин типичным выразителем идей дворянского класса. А черт его знает. Покосившись на Адама Петровича с некоторым насилием над собственными глазными яблоками, она подумала, что он-то уж точно в нашей советской школе был отличником.
   - Не знаю... - ответила она неопределенно, потому что чувствовала, ответь она что-нибудь не то, он бы рассердился. Но по собственной необразованности она толком не знала, что именно считается пороками. Гомосексуалист он, что ли? Вот недоставало... Спросить напрямую Светлане показалось неудобным. - Может быть... - произнесла она, чтобы не злить собеседника, которому, похоже, нравилось принимать умудренный байроновский вид перед глупенькой девочкой.
   Он усмехнулся и быстро, как маятник, склонился к Светланиному уху.
   - Я не кусаюсь, - прошептал он с интимным горячим придыханием - и снова выпрямился (качек маятника в обратную сторону).
   Светлана, которой отчасти надоела эта странная игра, вздрогнула (чисто инстинктивно, забыто почуяв на шее чье-то прерывистое дыхание) и, отстранившись, пробормотала с оттенком раздражения:
   - Так вы на собаку и не похожи, - невольно отстраняясь также за границу принудительной вежливости, проходящей между официальным "вы" и дружеским "ты".
   Бросив эту хамскую фразу, она замолчала, а носитель редкого имени залился каким-то неестественным беззвучным смехом, точно подчеркивая лишний раз Светланину неосведомленность в каких-то неведомых безднах запретного опыта.
   - Ну? - спросил он наконец, точно приседая на корточки в детсадовской песочнице. - Как же тебе так удается от работы уходить? У меня вот номер не проходит. Завидно даже, черт возьми.
   Этот вопрос звучал как-то неожиданно по-человечески. Светлана успокоено улыбнулась.
   - Да так, - благодарно проговорила она (наконец-то возможность нормального разговора). - Сачкую, как обычно. У нас в поликлинике такая врачиха, бюллетень дает за первый свист. Много не даст, а три дня легко. (Легко, вот как, - утрированно переспросил Адам Петрович). Да-да. Ей даже коробку конфет давать необязательно - что есть под руками, то и ладно. Пару апельсинов может взять с удовольствием. А один раз ее мама неожиданно вызвала, у нас ничего приличного не было, мама ей дала десяток яиц. Взяла, даже поблагодарила. Это у нее лечиться нельзя, потому что она, - Светлана постучала освободившейся рукой по подлокотнику. - Здравствуй, дерево. А бюллетень запросто.
   - Вот как, - с ироническим поднятием одного уголка губ заметил Адам Петрович, налегая на слова специально, чтобы оттенить и усилить тот факт, что он снова взял к себе на колено Светланину руку. Светлана слегка напряглась. Все эти вкрадчивые пассы мешали ей почувствовать себя непринужденно. Ей стало б легче, начни он нормально, по-человечески грубо приставать.
   - А-га, - сказала она, проглотив слюну и продолжала: - Все хорошо, пока всерьез не заболеешь. Тогда уж, хоть озолоти, толку не добьешься. Ай, - она поежилась, оттого что пальцы Адама Петровича попали на особо чувствительный участок ее ладони.
   - Щекотно? - спросил он озабоченно. - Ты щекотки боишься?
   Светлана покачала головой.
   - Вообще-то нет.
   - А я боюсь, - сказал он. Это как-то неожиданно просто у него вырвалось, так просто, что Светлана звонко расхохоталась.
   - Я запомню, - проговорила она, смеясь, и Адам Петрович обрадовано засмеялся с ней вместе. Дальше ей стало свободнее. Она рассказала несколько баек про их поликлинику, пригубила нечто рубиновое, с вишневым вкусом, разлитое хозяином дома в округлые тяжелые стаканы, немного покружилась босыми ногами по комнате, упиваясь этой разутой раскованностью (и стараясь держаться подальше от поразившего ее изображения), и приблизительно через полчаса ее собеседник, элегантно вздернув манжету, взглянул на массивные желтые часы. - Да, - проговорил он, слегка покачиваясь на подлокотнике. - Хорошо так с тобой болтать, про время забываешь. Извини, мне сейчас пора уходить.
   Светлана осеклась на полуслове и спугнутым воробьем переместилась на середину комнаты, где встала в готовности, как сирота, сложив руки перед собой.
   - У нас впереди еще много времени, - произнес Адам Петрович какими-то тонкими модуляциями голоса выделяя в произносимой фразе каждое слово на свой лад. Светлана согласно кивнула. Она так и не поняла, действительно ему пора идти, или ее раз и навсегда выгоняют. Ей показалось, что, поднявшись, чтобы проводить ее, хозяин квартиры несколько поубавил радушия и выглядел в точности будто выводил водопроводчика (перед этим вымогнувшего рубль). Кажущуюся приветливость сменила хмурая деловитость. Светлана на всякий случай решила, что больше сюда не попадет.
   Она вышла из подъезда, поежившись от налетевшего холода. Потянув на лицо воротник, скрипя разлапистыми (омерзительная дань суровому климату, уродующему стиль в угоду необходимости) сапогами по кривой, протоптанной по каким-то сугубо гуманитарным, далеким от точных наук, где кратчайшее расстояние между двумя точками - прямая, законам, дорожке, она медленно направилась к выходу из двора, за которым уже начиналась многолюдная пристанционная площадь. Она чувствовала облегчение и обескураженность одновременно. Облегчение - оттого что ее визит безобидно исчерпался самой обыкновенной, из области легкого трепа на рабочем месте - или в электричке - болтовней. Адам Петрович мог быть одноклассницей, случайно встреченной на улице, с которой (одноклассницей то есть) приличие обязывает переброситься несколькими фразами (показательно надувая при этом щеки и важничая). А-дам, А-дам... - Светлана несколько раз, глухим звоном в замкнутой черепной коробке, повторила про себя это необычное имя. Ей показалось, в нем была какая-то своеобразная прелесть. Легкий налет разочарования - непроизвольного, невольного, тщательно загоняемого обратно, под крышку подсознания, но, тем не менее, упорно присутствующего и затопляющего Светланино состояние легкой печальной дымкой - происходил по той же причине, что ждала-то Светлана (хоти не хоти) от посещения этой чужой квартиры совсем другого, никак не учебной беседы по прописям хорошего тона. Впервые за долгий срок она вспомнила, как давно одинока (словно во внутреннем механизме тела кто-то тронул шестеренку, потянувшую за собой другие, и тихим стоном отозвалось все устройство), и ей подумалось, что, наверное, это наложило на ее лицо отпечаток замкнутости. Темнело. Светлана подобралась к газетному киоску и, став у боковой стенки, рядом с разбитыми остатками дощатого ящика, попыталась присмотреться к своему стеклянному отражению. За ее спиной, истошно вереща сиреной, врезаясь в слой жидкой снежной грязи и обильно разбрызгивая ее во все стороны, куда и так шарахались все автомобили во избежание недоразумений, промчался и исчез в туннеле черный кортеж какого-то высокого начальства, и его синяя мигалка, переливаясь, на несколько мгновений выхватила какой-то страшный синюшный отпечаток с волчьими складками к опущенным уголкам рта и запавшими дырами вместо глаз, призрачное отображение, окруженное шелковистым ворохом лисьего меха. Светлана вздохнула, покорно опустила плечи, но это движение, к ее собственному удивлению, ударило по какой-то таинственной пружине, вернувшей Светлане ответную - злую - команду выпрямиться. Светлана отпустила воротник и силой приподняла уголки губ. Ей пришло в голову, что она, собственно, еще не женщина - полуфабрикат. А подлинная женщина, как кошка, должна приземляться на все лапы. Провожая взглядом фигурки в обтянутых куцых пальто - это были настоящие женщины, уж точно! - Светлана двинулась мимо гастронома к универмагу, вдоль длинного хвоста обозначенной переносными металлическими загородками очереди, стоящей к одной из дверей - бог знает зачем. По мере приближения к вожделенной цели очередь становилась все толще и толще, и на входе превращалась в беспорядочную толпу, мерно кипящую, как выражаются поваренные книги, белым ключом. За дверным стеклом демонстративно скучали серые милиционеры - человек пять. Решив посмотреть, из-за чего ажиотаж, Светлана, как на бортик, поднялась на нижнюю перекладину загородки, и вдруг стоящий по другую сторону мужчина сильным толчком отпихнул ее так, что она отлетела почти на метр в сторону.
   - Нечего лезть! - заорал он из-под лохматой шапки (Светлана даже не разглядела толком лица). - Чего не видела? В очередь иди!
   - Не пус-ка-ать! - истерически завизжал женский голос (его обладательницу Светлана различила - с толстым слоем улотрарозовой помады на тонких губах). - Мужчины! Вон ту не пускайте, не пускайте!
   Рядом с отлетевшей в сторону растерянной Светланой, у которой горячие слезы обиды сразу затемнили видимость происходящего, оказалась какая-то пожилая женщина в облике вечной общественной активистки (с чернильным номером на руке, который она прикрывала от снега, чтоб не стерся), которая елейным голосом увещевательно произнесла: - Как же вам не стыдно, мы с утра тут стоим, а вы...
   Светлана не стала вступать в дискуссию на тему, кому должно быть стыдно, она даже не обратила внимания на престарелую пионерку, а только, отскочив на шаг дальше, она погрозила кулаком невидимому уже ей обидчику и пронзительно крикнула (чисто инстинктивно принимая более устойчивую позу - с полусогнутыми коленками): - Козел! Козел, козел, козел! - и, торжествуя, она отскочила еще подальше - дабы какие-нибудь разгоряченные доброхоты не выместили на ней выделившийся за день адреналин (хотя у них была изначально проигрышная позиция - она не могли бросить очередь, но все-таки рядом была милиция, которой иногда входит в голову создавать видимость навождения порядка). В ответ кто-то рявкнул матом, Светлана приготовилась бежать со всех ног, но тут медленно, отталкивая людскую массу, открылась магазинная дверь, толпа шарахнулась назад, ударив по загородкам, которые кое-где упали, а кое-где рывком отодвинулись, еще какой-то голос заорал "ой, удушите!" - и следом крики "по очереди! По очереди пускайте! Мужчины, ну куда ж вы смотрите! А вы за кем стояли?" - и Светлана увидела, что через поручень, наступая кому-то, упавшему, на голову, истово лезет жирная тетка. Поверх общего визга раздавался густой милицейский матюгальник "Пока по одному не встанете, пускать не буду! Я ясно сказал? Отойдите от двери! Женщины, я ясно сказал?" Светлана, поправляя шапку, метнулась в сторону вместе с девушкой, испуганно прижимающей к груди сверток в серой упаковочной бумаге. На оголенном от перчатки запястье Светлана снова увидела чернильный номер - перед ней была отоварившаяся счастливица.
   - О господи, - выдавила девушка и пошла вниз по улице.
   Светлана, стоя на месте, отдышалась, чувствуя, как от глубокого дыхания морозный воздух проникает в легкие, скользя автоматическим взглядом по формам удаляющегося свертка. Внутри явно было что-то мягкое и не маленькое - может, плед или дубленка. Настоящая женщина всегда падает на четыре лапы, сказала она себе и опять приподняла уголки губ. Будем бороться. Мало ли что бывает. Она старательно отряхнула пальто в том месте, где его коснулась нечистая хамская лапа и, подняв голову, отправилась дальше.
   Домой она вернулась рано - тихо, словно задумавшись. Ей не хотелось ни с кем разговаривать, и она скорей прошла к себе. Настроение было таково, что все внешнее (не особо веселое, если говорить честно: вечное занудное радио со своими душеспасительными беседами о безрадостных до тоски судьбах передовиков производства и песенками про родные березы, мамины разговоры по телефону о каком-то новом лекарстве от цистита) раздражало - хотелось очутиться в тишине и прислушаться к чему-то внутри, чей невнятный голос Светлана не разбирала, а только чуяла: что-то есть. Она одела толстые самовязанные носки - изготовления Софьи Михайловны - залезла под плед (плохо топили, да еще из не заклеенных на зиму окон дуло) и погрузилась в какой-то бессмысленный транс, очнувшись только к ночи. Воодушевления это ей не принесло - но зато и больно не было. Надо учиться падать, твердила она себе, как заведенная. Надо, надо, надо. В тот день Светлана легла спать (вернее, даже не легла, а просто плавно перешла из бодрствующего состояния в сонное) в твердой уверенности, что ее визит к Адаму Петровичу был первым и последним (ключевым словом тут было "последнее", что и определяло ее спокойное уныние). Но что-то было внутри - как в брошенном колодце с трухлявым обвалившимся срубом и запахом гнили внезапно обнаруживается свежая вода - так у Светланы, проснувшейся с противным железистым привкусом во рту, появилась решимость: надо что-то делать. Сами по себе валим деревья, сказала она мысленно. С утра ей нужно было в поликлинику, и это посещение убогого заведения, где обе стороны (лечимые и лечащие) считали друг друга злейшими врагами, в крашеные масляной краской коридоры, под бракованные лампы дневного света, в общество озлобленных стариков и остервеневших нянечек, готовых убить любого за пятно на ленолеуме - такое посещение кому угодно придало бы намерения внести в судьбу какие-либо изменения. Спрятав в сумочку голубой заштампованный со всех сторон листок временной нетрудоспособности ("острое респираторное заболевание" в любом случае, если руки, ноги и голова на месте), Светлана на мерзлом дребезжащем двадцать третьем трамвае добралась до нужного места, поднялась сразу на шестой этаж и прямо позвонила в черную дермантиновую дверь. Конечно, можно было по-прежнему сесть на подоконник. Но зачем? Ведь она на этот раз пришла вовсе не к Алеше. Нажимая кнопку звонка, она как раз со страхом думала, куда ей деваться, если Адама Петровича не окажется дома, или, не дай бог, если вылезет жена - ведь есть же у него жена (Светлана теперь точно, по внешнему виду квартиры определила: есть).
   Ей повезло - еще до того, как открылась дверь, она еле слышно, обостренным слухом, через все неприступные и звуконепроницаемые слои, различила легкое, как дуновение, как лебяжий пух, знакомое (уже знакомое) шуршание тапок по натертому паркету - и перед скинувшим цепочку с замка Адамом Петровичем предстала уже моментально преображенная, успокоенная, уверенная в себе Светлана - такая уверенная, что даже сам он несколько потерялся. В какой-то момент (от неожиданности) хмурое недовольство увенчало его физиономию, но потом он пришел в себя и выдал что-то наподобие улыбки.
   - Вот как, - проговорил он, удивленно приподнимая брови. - А как же?.. - и кивок головы указал мимо Светланиного плеча вниз, туда, где еще несколько дней назад было ее коронное место.
   - Здравствуй, - сказала Светлана, как ни в чем ни бывало, исправляя его промах в части соблюдения этикета, и в ответ на его невнятный вопрос довольно нагло и двусмысленно усмехнулась: - Что дурака валять? - сказала она.
   - Действительно, - сказал Адам Петрович, усмехаясь ей в лад, и закрыл за ней дверь. - Здравствуй, здравствуй, - бормотал он, возясь с замком. Светлана, обернувшись, увидела, что заминка вызвана тугой защелкой замкового предохранителя, не позволявшего открыть дверь извне, ключом, и тут же постаралась затушевать все разом всплывшие опасения относительно его намеков на порочность, желания укусить ее пальцы, садистских картинок на полке... Будь что будет. Она на этот раз не взяла даже шила, своего любимого сопровождающего по темным подворотням.
   - Что ж, ты права, - подтвердил Адам Петрович, пока Светлана легко, словно бадминтонный воланчик, забрасывала шапку на довольно-таки высокую перекладину вешалки. И добавил: - А я как раз чайник поставил. Прошу: тапочки.
   Светлана вспомнила было, что она хотела вымыть руки, но ее уже вели в комнату, и она решила, что успеется.
   - А я сегодня выписалась, - легко, как бы играючи, сообщила она на полдороге, чуть оборачиваясь назад. - Теперь я официально, по документам, совершенно здорова.
   Произнося эту фразу, она таким образом давала своему собеседнику возможность фривольной беседы на тему о возможных болезнях и удостоверяющих их документах - но тот не увидел такой возможности и не подхватил брошенную ему нить.
   - Что ж, очень хорошо, - сказал он рассеянно.
   Светлана нерешительно остановилась - она почувствовала себя глупо. Ей опять, как маленькой девочке, захотелось спросить - может, она не вовремя? Адам Петрович, надо полагать, тоже почувствовал некоторое ослабление куража, но ему это, кажется, было по вкусу - и он покровительственно улыбнулся - насильственным навешиванием улыбки, как занавеса.
   - Идем? - спросил он с каким-то подобием галантного полупоклона.
   Светлана послушалась. Ей очень не хотелось отсюда уходить, она понимала, что если уйдет сейчас, то больше не вернется. К тому же она хорошо видела, что Адам Петрович проявляет к ней интерес только когда она находится рядом - ведь он не спросил ни ее телефона, ни где ее искать. Ей очень хотелось, чтобы он спросил - но ведь он этого не делал. Значит, ей ни в коем случае нельзя было покидать захваченные позиции, тем более что (ей казалось) ее присутствие его уже тяготило.
   Ко времени вхождения в комнату от ее принужденного нахальства уже ничего не осталось. Она нерешительно остановилась у принимавшего ее вчера кресла (ища поддержки у старого знакомого, самого дружелюбного к ней предмета во всей комнате) и спросила:
   - Можно сесть?
   - Разумеется, - отвечал Адам Петрович, снова влезая в свой коронный иронически-покровительственный облик, как в лягушечью шкуру. - Да, так что у тебя? Выписали?
   - Ага, - кивнула Светлана и пояснила: - Три часа стояла в очереди. Озвереешь. У вас тут такая же поликлиника?
   - А? Да нет. Я не знаю, - Адам Петрович потянулся вбок за сигаретами, лежащими на столе, затянулся и добавил: - У нас ведомственная поликлиника (он швырнул обратно на стол спички). Там не бывает очередей... Ничего, что я?.. - он выпустил дым в сторону.
   - Пожалуйста, - согласилась Светлана, пожимая плечами. - Я привыкла.
   Он снова затянулся, заняв тем самым рот, и таким образом переложив вину за образовавшееся молчание на Светлану, которая с ужасом думала, что все-таки сейчас встанет и уйдет. Поглядывая на своего собеседника, она не видела в нем ни грамма заинтересованности - заинтересованности особого сорта - собственной персоной. Я с ума сошла, подумала она. Сейчас немного поболтаю и пойду.
   - А вы... работаете?.. - произнесла она, осматриваясь по сторонам (с одновременным вытягиванием вперед рук и поворотом кистей - движение, логически закругляющее фразу).
   Замерший светло-карий, миндальный взгляд (Светлана отметила даже перистость глазных яблок) остановился на ней в какой-то звенящей, одному ему ведомой ноте.
   - Мы ж договорились... - произнес он полу строго (последуют оргвыводы), полу ласково (оргвыводы будут жестокими) - не уточняя даже, за что именно (ясно только посвященным, а других здесь не привечают), но Светлана, разумеется поняла, за что: их вечный несколькодневный камень преткновения, неизменное обращение на "вы".
   - Извини... те... да... - проговорила она, с тюбиковой грацией выдавливая из себя слова, и, в конце концов, честно призналась: - Контакта не хватает.
   - Контаа-кта... - лениво (и уже настраиваясь на собственный), вытягивая руку вбок и стряхивая пепел (возможность безупречно элегантного жеста с чувством превосходства) протянул Адам Петрович. - Да это ты просто запыхалась, - он безупречно светски пошевелил бровью - и пальцами с сигаретой (кажется, индийские, красная упаковка с золотой полоской и неведомыми ароматизаторами, Женя никогда таких не курил) - одновременно. - Ты расслабься после своей поликлиники. Отдохни.
   Светлана послушно вдохнула дурманящий дым, синеватой струйкой тянущийся в ее сторону.
   - Вообще-то когда мы делали эту обстановку, - проговорил Адам Петрович, с немалой, неторопливой гордостью обозревая тяжелые шторы и ряды книжных шкафов вдоль стен. - Я старался так все устроить, чтобы чувствовать себя максимально комфортно. Я все-таки в этом разбираюсь. Чтобы глаз отдыхал, и вообще... - он выпустил дым и перевел затуманенный взгляд на Светлану. - Чтобы можно было расслабиться. Так что если устаешь, приходи расслабляться, - и он, по-прежнему упираясь в нее глазами, развалился на стуле, обнимая пальцами сигарету - подобно европейцу, уставшему от своей ультра западности и вообразившему себя мусульманином, курящим кальян где-нибудь в гареме.
   - Спасибо, - ответила Светлана, принюхиваясь. - Интересный запах. - Она действительно понемногу приходила в себя.
   - Что ты говоришь, - обронил, не спеша, Адам Петрович. Он медленно, с расстановкой растер сигарету в массивной круглой пепельнице, поднялся, отряхнув руки, тяжело вздохнул (как перед большой работой), сел на подлокотник Светланиного кресла и медленно (как в замедленном кино Светлана наблюдала настороженное приближение его коричневых глаз) наклонился к ее лицу и поцеловал ее в губы. Светлана откинулась на спинку, закрыла глаза, исключая таким образом возможные визуальные помехи для собственного участия в этом поцелуе. Она изо всех сил старалась вложить в него как можно больше - и тут где-то раздался пронзительный свист.
   - Извини, - проговорил Адам Петрович, выпрямляясь. - Это чайник, - уже отойдя на несколько шагов, он проговорил с подобием игривости, как человек, в любой ситуации хранящий самообладание: - Всегда не к месту.
   Он ушел. Светлана (скептически оценив потенциал кресла) быстро переместилась на тахту, разделась, побросав одежду на пол, и уселась на колючем покрывале, приняв по возможности естественную позу.
   - Ты, может, чаю хочешь? - спросил Адам Петрович где-то в дверном подходе, недоумевающе уставился в кресло, затем увидел поодаль Светлану и сам себе произнес: - Нет. Чаю ты не хочешь.
   Он подошел, но не садился, а замер где-то в метре от Светланы, и тогда она (для непрерывности, потому что ее нервы были уже настроены на плавное движение, и любая шероховатость, возникавшая в их совместной пластике, воспринималась как заноза), соскользнула навстречу ему на ковер, ухватившись за его колени. Это место на ковре и оказалось логически устойчивой точкой комфортного пространства. Все оказалось очень просто. Минут через десять Адам Петрович (он даже не разделся), издав все положенные по ситуации звуки, поднялся и сел на тахту, довольно проговорив:
   - Кстати, ты на этом ковре первая. Мы его только недавно купили.
   Светлана промолчала, не зная, что положено говорить в ответ на такую информацию (является ли Евгений Онегин...). Вообще она была немного обескуражена. Пока ее партнер, двигая волосатыми ногами в носках, прикрытыми сверху рубашечными оборками (выбивавшимися из-под джемпера), проследовал к столу за сигаретами и непринужденно закурил, прислоняясь к столешнице, она тихонько заползла обратно на тахту и неподвижно села, свернувшись комочком. Задекларированная ранее порочность представлялась ей несколько иначе. Светлана вообще никогда не считала порочными ни Женю, ни Алешу, но было очевидно, что, по крайней мере, в части фантазии они могут дать Адаму Петровичу сто очков вперед как минимум. Тем более было обидно, что Светлана старалась, как могла. Она уже жалела, что вовремя не взяла инициативу в свои руки - но она уже привыкла к тому, что этот спектакль режиссирует мужчина, тем более что от объявленной порочности она вполне могла ожидать чего-нибудь более распространенного.
   - Тебе понравилось? - спросил Адам Петрович, загадочно склоняя голову и выпуская дым.
   - Да, - бодро соврала Светлана. Вообще-то она не могла сказать, что ей ну совсем не понравилось. Что может человек, то и сделал. Ну, не умеет иначе. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
   - Знаешь, - протянул Адам Петрович задумчиво. - Мне, наверное, еще надо к тебе привыкнуть.
   - Да, - сказала Светлана так же бодро. - Наверное.
   - Понимаешь, - сигарета вслед за взмахом руки последовала вниз, к пепельнице. - Я вообще-то не очень люблю тратить время вот на это все... Такой уж я.
   - Ааа, - произнесла Светлана, которой стало очень неприятно, и вообще она не понимала цели произнесения данной фразы в данную минуту. Она всегда считала, что правила хорошего тона требуют в таких случаях сказать что-нибудь приятное, как утром "здравствуйте" или как привычка чистить зубы. - Бывает, - сказала она недоуменно. Ей хотелось еще что-нибудь сказать, и вообще ей казалось, что с этим человеком они могли бы долго и интересно разговаривать, но как говорить с тем, кто не любит тратить время? Она молча водила ногтем по линиям, образующим покрывальные клетки, и в ее молчании возникло какое-то напряжение, которое разглядел даже Адам Петрович - через табачный дым.
   - Ничего, - сказал он благодушно, утапливая сигарету в пепельнице и отрываясь от стола. - Не грусти. Мне тоже понравилось. Хочешь, музыку поставим?
   Светлана, для которой музыкальное сопровождение подобных сцен было не самым главным, издала какое-то неопределенно вяканье, которое Адам Петрович истолковал по-своему (или ему просто хотелось чем-нибудь заняться), и его неодетые ноги отправились к нише в книжном шкафу, где стоял магнитофон. (Похоже, что ему нравилось ходить в таком виде. Но тогда бы уж разделся до конца, что ли?)
   - Не холодно? - спросил он, с несколькими щелчками воткнув кассету, оказавшуюся приглушенным Дассеном.
   - Нет, - сказала Светлана. - Ничего.
   Она уже немного пришла в себя и смирилась с отсутствием эмоционального обмена. Нет, так нет. Будем молчать. Не это главное, в конце концов. Главное, что есть человек, вот он, стоит тут рядом. Она по-кошачьи зажмурила глаза, следуя за бархатистыми рвущимися музыкальными переливами, составлявшими такой вопиющий контраст с безнадежным поведением хозяина дома, отыскала загнанные в процессе кульминации под тахту тапки, и прошла мимо Адама Петровича, остановившись у полки рядом с окном.
   Наступило молчание. Светлане, уже робко поверившей в себя, в то, что все будет у нее хорошо, и что она все-таки желанна и привлекательна, стало как-то знакомо не по себе. Она обернулась. Первый человек, схваченный неожиданностью поворота, мимолетно смотрел на часы. Тут же по Светланиному лицу он понял, что его застали том действии, которое Светлане бы понравилось меньше всего, и снисходительно рассмеялся.
  -- Ты извини, - сказал он улыбаясь. - Мне сейчас...
  -- Да, - согласилась Светлана, судорожно кивнув, одновременно так же судорожно сглатывая слюну. - Я пойду.
   Она вернулась к своим вещам и стала одеваться. Каким-то чутьем она понимала, что Адаму Петровичу почему-то неприятен процесс ее одевания, и она садистски растягивала его как могла. Стыда она никакого не испытывала, понимая, что ей нечего стыдиться, да и вообще она в своей наготе никогда не находила ничего стыдного. А если торопится, так надо было предупреждать. В конце концов, возможные семейные сцены - это его проблема, а не ее. Одевшись и идя к двери, она до последней минуты, с колотящимся сердцем, то ли ждала, то ли надеялась, что у нее спросят телефон, или какую-либо контактную информацию, явки, пароли... Ничего похожего. Пока она накидывала пальто, первый человек стоял в нескольких шагах (его как будто отталкивало от нее) и самодовольно произносил:
  -- Дела, понимаешь... вообще бывает так со временем...
   И, когда Светлана уже была на пороге, сказал с многозначительным видом:
  -- У нас еще все впереди.
  -- Угу, - согласилась Светлана, кивая, и, не глядя на него, стала спускаться. (Погоди, - сказали сзади степенно и покровительственно. - Давай я тебе лифт вызову.) Светлане хотелось сказать, что принято вызывать не лифт, а такси, но она только выдавила: - Ничего, не надо... - и почти побежала вниз.
  -- Звони! - раздалось ей вслед (куда звони, когда он даже телефона не оставил?)
   На улице, ощутив лицом холод, зарылась в воротник и заплакала. Я не только урод, я еще и хронический неудачник, подумала она. И никогда у меня ничего стоящего не будет. У кого-то - горб. А у меня - ничего стоящего никогда не будет. Никогда, никогда. Что ж это такое-то, граждане... Неудачников убивать надо. В младенчестве. Спартанцы не туда смотрели. Формалисты...
   Она поплелась было в гастроном за шампанским, но уже наступал час пик, и там клубилась такая очередь, что расслабленной Светлане стало страшно. В таком состоянии ее наверняка либо затолкали бы, либо просто обидели, а на сегодня хватит, решила она. Она на секунду закрыла глаза от общей невыносимости окружающего мира, но тут же вспомнила, что могут вытащить сумку, постаралась взять себя в руки и поползла домой.
   Еще несколько дней она надеялась на чудо, что вдруг она все-таки окажется нужна, что вдруг этот первый с обратного конца человек ее отыщет (знает же он, через кого искать). Умом она понимала, что конечно, ни она совершенно не нужна Адаму Петровичу, ни он ей по большому счету не нужен, и что он не будет ее разыскивать даже при жизненно важной необходимости, потому что трусоват, и не пошел бы ни к Алеше, и никуда бы не пошел. Через неделю она успокоилась. Больше она уже не ходила сидеть на лестнице - словно все ее обидчики жили в одном доме, словно они там все специально собрались, и весь этот сталинско-роскошный дом был населен исключительно ее обидчиками.
   Она словно оцепенела. Ей никого не хотелось видеть. Даже Алешу. Она с какой-то жутью ощущала, как что-то отдаляется от нее, берег остается вдали, в туманной дымке, а сама она качается на волнах одна-одинешенька, и ей тоскливо и страшно.
   Как-то в субботу - пустой день - она, оторвавшись от созерцания одной точки в пространстве, подняла глаза и невидяще уперлась ими в собственного отца - устало (похудел, подумалось давно не приглядывающейся к окружающему миру Светлане), в обвислой ситцевой рубахе стоящего в коридоре с авоськой в руке.
   - Светк, - повторил он негромко и как-то искательно.
   - А? - тупо отозвалась Светлана.
   - Пойдем пивка попьем, - мирно попросил Роман Авдеевич, приподнимая авоську (вкусно - для тех кто понимает - звякнувшую вслед за его движением). - Мне заказ дали... а в пятьдесят седьмом пиво... Кильки я выбросил... а селедка вот... печень минтая какая-то... пошли?
   - Пошли, - отозвалась Светлана спокойно, ни единой интонацией не выдавая тот факт, что просьба Романа Авдеевича была из ряда вон выходящей.
   Они пришли на кухню, и Роман Авдеевич, достав глиняные кружки (привычный элемент маскировки - вдруг увидит кто) небрежно засунул сперва в одну, потом в другую, горлышко пивной бутылки.
   - Ты б к бабке сходила, - проговорил он, не глядя на Светлану. - Она там с ума сходит.
   Светлана взяла в ладони кружку и отрицательно покачала головой.
   - Нет, - сказала она задумчиво.
   Роман Авдеевич вздохнул и, слизнув перетекшую через край пену, отпил пива, не глядя на нее.
   - Правда ж неприятности, - сказал он. - Без дураков. Пожалела б.
   Светлана снова покачала головой.
   - Бывает такое, когда каждый спасает сам себя, - сказала она. - И больше никого. Меня никто не жалел. Она всегда считала, что я сука, которая лишила невинности ее драгоценных мальчиков. Пусть сама с ними разбирается. Каждый спасает сам себя.
   Роман Авдеевич кивнул, как обычно соглашаются затем, чтобы не злить, и, достав консервный нож, принялся прилежно вскрывать(как бронированную) банку с минтайской печенью.
   - Ну, к прабабке сходи, - сказал он, отводя плечо как заправский косарь при каждом замахе на банку. - Скучает без тебя. Ее-то не обижай, знаешь... та еще овца. Вроде тебя.
   Светлана пожала плечами.
   - К ней схожу, - сказала она. - Когда дома никого не будет.
   - Может, тебе деньги нужны? - спросил Роман Авдеевич, откидывая крышку. Он подвинул банку на середину стола (ешь) и осторожно покосился на Светлану. - Я тут премию получил... только ты матери не говори.
   - Да нет, - сказала Светлана, опять пожав плечами. - На что мне?
   - Так а что тебе? - спросил Роман Авдеевич. Тем временем они уже с аппетитом растаскивали содержимое банки (норовившее шлепнуться с вилки на стол). - Чем помочь? Селедку-то бери.
   - Ничем, - сказала Светлана, с удовольствием отхлебывая пиво из глиняной кружки (извращение, хоть за семь копеек, но должен быть стакан). - Что ты квартиру не поменял в свое время, а?
   - Что не поменял... - запыхтел Роман Авдеевич, которого полоснули по живому. - Надо было поменять. Семейки этой, родственничков твоих послушался на свою голову. Что теперь говорить? Вот не поменял. Мать боялась, руки на себя наложишь... Да не только поэтому... Ты б сама ж меня б не простила. Так хоть винить некого.
   - Да... - протянула Светлана. - Жили бы теперь где-нибудь в Орехово-Гадюкино... и работали в другом месте... и все бы было по-другому... жалко, - подытожила она.
  -- Эх, Светк, - сказал Роман Авдеевич. - Что ты парнем не родилась, а? Чего-то мы не так с матерью сделали, ей-богу. Тебе бы парнем быть...Ты бы этих козлов, братьев твоих, в такой заднице оставила... Чем тебе помочь? - он вздохнул. - А я, Светк, квартиру поменять не могу. Валерка вернется бездомная... А вернется, будь уверена. И без гроша вернется. Альтруистка ж тоже, вроде тебя.
  -- Угу, - сказала Светлана, вздохнув.
   Роман Авдеевич собрал стаканы, бутылки и стал собираться в гараж.
   Светлана той ночью плохо спала, и на следующий день, когда казалось вокруг все тихо на несколько жилых слоев как по горизонтали, так и по вертикали (слышимость позволяла определять безошибочно) она, тихонько прислушиваясь на каждом шаге, проникла в соседнюю квартиру. Пахло тряпками. Она встала на пороге Жениной комнаты и долго стояла, как будто какой-то невидимый запрет мешал ей зайти внутрь. Стол был передвинут в другой угол. Светлана ждала, что придет какое-то чувство, но ничего не приходило. Пустая комната, ничего больше. Обычная чужая комната. Картинки на стене, изобличающие отвратительный Женин вкус (она бы ни минуты не стала держать такого безобразия) - гоночные машины, обилие мускулов, снабженных по ошибке головами, бандитская какая-то рожа с гитарой и волосатыми руками, никто не знает, кто такой, не исключено, что и сам Женя не знает. Ее любимый парусный корабль уже наполовину залеплен, остались только кливера и кусок фок-мачты. Женя не любил дурацкой романтики.
   Шорох. Светлана отвернулась и так же неслышно, как лазутчик, подкралась к комнате Софьи Михайловны и высунула один глаз за линию косяка. Несмотря на угрызения совести, что прабабушка одинока, скучает и т.д., ей с полным осознанием собственной бессердечности не хотелось вступать в долгий и беспредметный разговор с Софьей Михайловной - а другого как правило не получалось. Софья Михайловна сидела на своем диванчике и раскладывала пенсию, бумажка к бумажке. Пенсия - сорок рублей. Светлане вдруг опять вспомнился Алеша, а именно тот факт, что он на эти сорок рублей, пока был в бегах, умудрялся просуществовать в течение месяца. Правда, за квартиру и электричество он не платил. Зато ему был недоступен самый дешевый способ существования - на щах или на борще (весь месяц). Щи варить он, естественно, не умел, да и негде ему их было варить... Светлана вдруг удивилась тому, что эти воспоминания уже не вызывают у нее боли, как раньше. Мелочь из чужой биографии. Вот и все.
   Тем временем Софья Михайловна раскладывала деньги, озабоченно слюнила пальцы, бумажки в ее руке дрожали, ей было очень трудно их класть одну на другую ровно, и зрение подводило ее, она часто принимала пятирублевку за трехрублевку и наоборот, подносила купюры близко к лицу и потом перекладывала на другое место. Вот, наконец, она все сосчитала, сложила стопочкой, отобрала только в сторону десятку. Завернула деньги в платочек, тяжело вздохнула и убрала под подушку. Десятку положила на тумбочку, и уголок придавила чашкой. Нешуточное дело - десятка. Четверть пенсии.
   Дома лучше, решила Светлана. Дома - там, где родители. Вымороченная квартира. Ничего больше с ней не будет связывать - никогда. Отпечаток вымирания мамонтов...
   Вернувшись домой, она лениво протерла стол, смахнув на пол крошки, вытряхнула в мойку полпакета картошки, достала из холодильника бутылку ряженки и принялась неторопливо чистить картошку и пить ряженку - одна картошка, один глоток, одна картошка, один глоток... Вдруг она чуть не подавилась ряженкой. Перед глазами снова, в пыльных лучах света, предстала Софья Михайловна, дрожащей рукой откладывающая в сторону красную бумажку. Зачем? Кому могла предназначаться четверть ее нищенской пенсии?
   Только любимому существу, подумала Светлана, пораженно ставя бутылку на стол. Любимой правнучке... Больше некому. Светлана любимой правнучкой не являлась, да и денег в последнее время не просила, значит, методом исключения - правнучек было не так много - где-то рядом находилась Валерка.
   Этот вопрос требовал осмысления. Светлана решительно прикончила ряженку, содрогнулась от холода, проследовавшего по пищеводу, и села. Встала. Помыла бутылку, дочистила картошку. Встала, порываясь немедленно идти к Софье Михайловне. Села - все равно не скажет. Подумала. Нет, все-таки надо спросить. Может, лучше при свидетелях? Софья Михайловна вообще-то врать никогда не умела. А вдруг опять скандал получится... Это не дом, а какой-то неиссякаемый источник скандалов... Впрочем, все от них уже устали. Светлана достала газету, вытряхнула туда очистки, завернула и, запахнув халат, вышла на лестницу к мусоропроводу. В ноздри ударил тяжелый табачный запах. У окна, на промежуточной площадке, спиной к лестнице курила молодая женщина, бесцеремонно стряхивая пепел на подоконник.
   Светлана медленно, не веря своим глазам, спустилась на две ступеньки.
   - Валера? - спросила она обалдело. Женщина обернулась, и тут же Светлана уже рыдала у нее на груди, крепко обняв за шею, не выпуская пакета с очистками, а Валера не выпускала сигарету, и скоро уже обе стояли и рыдали.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

4

  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"