Давно собиралась написать о конформизме, но все было не к месту. Как, впрочем, и сейчас. И, тем не менее, решила написать, учитывая важность этого вопроса.
В качестве примера я выбрала известного ученого Х.С. Коштоянца, лекции которого я слушала в МГУ в давние времена. А теперь вижу улицу, названную в его честь.
Лекции Коштоянца по физиологии животных напомнили мне о написанной еще в 1863 году статье Д.И. Писарева "Наша университетская наука". Статья, в сущности, о консерватизме университетской науки, в котором я столетие спустя убедилась на собственном опыте. Как же много нам приходилось изучать ненужного! Да потом ещё и сдавать экзамены по предметам, о которых потом ни разу не довелось вспомнить.
Не помню совсем содержания лекций Коштоянца, но зато в памяти остался один небольшой эпизод. В нашей группе училась небольшого роста, худенькая Валя Гаврилова, тараторка и зубрилка со своеобразной речью. Как-то спросила у меня о ком-то: "Правда же, она не очень взрачная на вне?", а своё любимое слово собственно вставляла так часто, что это было уже совсем невыносимо. Как-то на зачете по военной паразитологии она умудрились его использовать в совсем необычной форме: "Фтирус, собственно, пубис" (вошь, собственно, лобковая).
Валя сдавала экзамен профессору Коштоянцу, а выйдя из его кабинета и заглянув в свою зачетку, обнаружила, что оценка ее знаний не совпадала с ее собственной. Она вернулась в кабинет за разъяснением. Профессор указал на ряд неточностей в её ответах на вопросы и добавил: "А ещё вы слишком часто употребляете слово собственно". Валю, конечно, жалко. А что касается профессора, то можно понять, как же невыносимо было интеллигентному, тонкому человеку слушать неграмотную речь студентки.
И ещё я вспомнила о том, что всё-таки содержание одной лекции профессора Коштоянца мне запомнилось просто потому, что она не была похожа на все другие - в ней не было ни одного слова о физиологии, а были какие-то наставления и напутствия нам, студентам. Профессор говорил, как правильно готовиться к экзаменам, как добиваться смены преподавателя, если он на лекциях рассказывает то, что есть в учебнике. На лекциях нам должны сообщать о самых новых достижениях науки.
Быть может, и эта лекция навсегда забылась бы, если бы не то, что вскоре стало известно. Оказалось, что она была последней, фактически прощальной. Х.С. Коштоянц скончался, отметив свое шестидесятилетие. А потом поползли слухи, что уход его был неожиданным для всех. Ему не предшествовало никаких серьезных заболеваний. Была назначена встреча с аспиранткой, но она уже не состоялась. Ещё рассказывали, что накануне профессор побывал у зубного врача, но лечиться не стал: встал с кресла, махнул рукой и сказал: "А... ни к чему это. Всё равно завтра умру". И умер он от обычного приступа, связанного с печенью. Такие приступы у него много раз бывали.
Спустя много лет, знакомясь с книгами по истории отечественной генетики, я узнала о неприглядной роли Коштоянца в гонении на саму науку и прекрасных ученых. Как же неприятно было видеть, что его имя перечислялось рядом с такими одиозными фигурами, как Лысенко и Презент. Х.С. Коштоянц (1900 - 1961) вместе с ними принял участие в травле Н.К. Кольцова - основоположника московской генетической школы, человека несгибаемого мужества и незапятнанной чести. В январе 1939 года газета "Правда" печатает написанную И.И. Презентом статью "Лжеучёным не место в Академии наук". Среди подписавших статью был и Коштоянц. Он вскорости стал член-корреспондентом Академии. Когда много позже он баллотировался в академики, то в Президиум АН пришла телеграмма: "Лжеучёному Коштоянцу не место в Академии наук". В академики он избран не был. Впрочем, и лжеучёным он не был, однако учёные не забыли о его участии в борьбе с наукой в угоду власти.
Интересны воспоминания С.Э. Шноля, который слушал лекции Коштоянца в 1948 году. Они очень его разочаровали, что он объясняет явным отсутствием интереса и охлаждением к лекционной деятельности профессора. Причину этого Шноль усматривает в том, что жизнь Коштоянца была отравлена участием в комиссии, осудившей Н.К. Кольцова, и подписании лживой статьи в "Правду", написанной Презентом. Шноль указывает на тонкость грани между конформизмом и злодейством и на трудную участь конформистов. Действительно, непросто было Коштоянцу вспоминать об этих событиях прошлой жизни, даже при отсутствии реального осуждения лысенковщины. Ситуация в науке постепенно начинала меняться. В 1955 году ученые из разных областей науки (биологи, физики, математики, химики) направили в Президиум ЦК КПСС "Письмо трехсот" о недопустимом положении в науке, ведущем к ее большому отставанию.
Нас называли "киндергартен", потому что мы все были молодыми. И ещё называли "незаконнорождёнными". А это потому, что наша лаборатория начала формироваться тайно, ещё в лысенковское время. Сотрудников зачисляли поначалу в другие лаборатории института. Мое появление совпало с выделением нас в самостоятельную единицу - Лабораторию цитогенетики человека во главе с А.А. Прокофьевой-Бельговской. Она нами руководила на общественных началах, приезжала один раз в неделю. Её ежедневного конкретного руководства мы не ощущали. А.А. предупредила: "Заниматься мне вами некогда. Кто выплывет, тот выплывет". Все неприятные административные дела, связанные с руководством, лежали на плечах Кира Гринберга.
К нашим определениям "киндергартен" и "незаконнорождённые" я бы добавила и такое - "бездомные". В самом институте для нас помещения не нашлось. Нас поселили в очень интересном месте, прямо рядом с памятником великому гуманисту доктору Гаазу, на котором была эта знаменитая надпись "Спешите делать добро". В двухэтажном здании была раньше больница для арестованных и ссыльных. Но в наше время там всё было в плохом состоянии. Однажды, приехав на работу, я увидела Кира Гринберга на крыше дома. Он чинил крышу. А в другой раз услышала, как мальчики напевают: "Как у нас, как у нас развалился унитаз...". Два раза в неделю мы приезжали в институт за зарплатой. Нас все очень любили и радостно улыбались. Потом нам нашли помещение на территории ВНИИ психиатрии им. Ганнушкина. Там было получше, попросторнее.
Отстранение от власти Н.С. Хрущева осенью 1964 года мы ощутили на себе, поскольку с его уходом "эра Лысенко в биологии кончилась", как точно назвали авторы статью в каком-то иностранном журнале. Настало новое время, когда надо было возрождать генетику. Дело было трудное: многие генетики были арестованы, расстреляны, сосланы. Работы по генетике и её преподавание были запрещены, не было учебников. Целое поколение генетиков не появилось. Недаром мне как-то сказала А.А.: "Оля, вы мне в дочки годитесь, даже во внучки".
Академия медицинских наук озаботилась необходимостью что-то предпринять. Помню телефонный звонок оттуда с вполне конкретным вопросом, обращённым к А.А.: "Сколько нужно времени, чтобы из врача сделать генетика?" Её блестящий и несколько ироничный ответ вопрошавшему звучал так: "А сколько времени нужно вам, чтобы стать математиком?"
Наконец, дело дошло до создания очень нужного Института медицинской генетики АМН СССР, который должен был собрать вместе под одной крышей все робкие ростки, имеющие отношение к генетике, но находящиеся в разных учреждениях Москвы. Наш киндергартен оказался в этом новом институте, потому что без нас его просто трудно было представить. Это было время, породившее надежды на прекрасное будущее.
Состояние эйфории сотрудников нашей лаборатории, проработавших уже несколько лет полностью свободными от административного давления, даже не понимавших, что это такое, длилось довольно долго и позже поимело тяжелые последствия. Во главе ИМГ (Института медицинской генетики) оказался человек, обычный старший научный сотрудник, имевший свою, существовавшую довольно автономно группу в лаборатории Н.В. Тимофеева-Ресовского. Никто из генетиков, выживших после разгрома любимой науки, не мог взяться за руководство новым институтом, которое похоронило бы надежду ещё сколько-то времени проработать во славу науки.
Пока всё идёт хорошо
Лабораторией, расположенной по соседству с нашей и наиболее близкой по тематике, руководил А.Ф. Захаров. Был он роста небольшого, со своеобразной внешностью, тихий и милый со всеми. В лаборатории у него всё больше было молодых женщин (а у нас, напротив, мужчин). Кто-то из них рассказал мне, что сам Захаров изображал из себя этакого сельского доктора. И в памяти сохранилось несколько эпизодов, которые вполне соответствовали этому образу. Захарову я и посвятила свой рассказ, ибо всё, что произошло потом с этим человеком, было очень близко от меня. Преамбула, здесь изложенная, должна помочь пониманию истории, которая кажется мне довольно поучительной.
Мы все были безумно увлечены работой. Ещё бы - в эти годы цитогенетика человека считалась ведущей областью не только генетики, но и всей биологии. Каждый день приносил всё новые и новые замечательно интересные результаты. Мы очень собой гордились и даже получили обвинение в "цитогенетическом чванстве". Напряжённый режим работы приводил к тому, что иногда приходилось несколько дней просто отлёживаться дома, приходить в себя. Коллеги-медики мне объясняли, что во времени я ничего не выигрываю. Когда мне пришлось вот так на несколько дней исчезнуть с работы (а больничные мы при нашей вольной жизни брать не были приучены), мне позвонил Захаров, чтобы узнать, что со мной случилось. А я ему отвечаю: "Завод кончился!" и весело смеюсь.
Постепенно входили в иной, новый для нас ритм жизни. Узнала, что ходить в библиотеку можно только один раз в неделю. Но и тут я оказалась нарушителем. Обычно библиотечным днём был четверг. В четверг в Ленинской библиотеке я встретила В.П. Эфроимсона. Это была такая радость! Но сразу вслед за ним встречаю Захарова. Мало этого, я встречаю Захарова и назавтра, в пятницу. И он восклицает: "Ольга Андреевна, вы тут днюете и ночуете?" Но никакого осуждения за отступление от правил я не почувствовала.
Теперь у нас у всех без исключения должна была появиться общественная нагрузка, овощная база, от которой нельзя отказаться, потому что тогда за тебя должен был пойти на базу другой сотрудник лаборатории. Начались политинформации и философские семинары. Сотрудники двух лабораторий должны были слушать доклады по теме, предложенной райкомом партии (наш славился на всю Москву особыми зверствами). Руководил нашим семинаром Захаров. Я вообще считала, что философские семинары посещать не обязательно, пока мне не позвонил парторг института. Я выразила своё удивление: "А разве там надо обязательно присутствовать?" На что он ответил: "Не только присутствовать, но и участвовать. Вы ведь активный человек". Надо было как-то приспосабливаться и к этому. Я заметила, что темы семинаров всегда соответствовали какой-нибудь солидной статье в журнале "Коммунист". Папа, видимо, был обязан его выписывать.
Когда подходила моя очередь делать доклад, я быстро находила дома нужную статью, наиболее "красивые" места отмечала на полях карандашом, а потом спокойно по отметкам зачитывала текст доклада. Непременно предупреждала, что у меня есть соавторы, и называла авторов статьи в журнале. Это всех устраивало. А Захарова в особенности. Он считал меня хорошим докладчиком и ставил в пример другим.
Тема моих исследований была близка интересам Захарова. Я ощущала даже его некоторую заботу, когда он заходил в мою комнату и сообщал об очередных семинарах и конференциях. Я даже как-то сказала моей руководительнице А.А. Прокофьевой-Бельговской об этом. Она неожиданно резко отреагировала: "Ну и идите к своему Захарову! Но учтите, что уйти легко, а вот вернуться будет трудно". Идти к Захарову я никогда не собиралась.
Когда оформление моей диссертации подошло к концу, я договорилась о защите в Ленинграде. В нашем институте ещё не было защитного учёного совета. Одним из оппонентов был назначен Захаров. Отзыва на диссертацию за 10 дней до защиты он не дал, но позвонил мне домой, чтобы заранее сообщить, какой важный и сложный вопрос он мне задаст на церемонии. Я приняла к сведению, как и договорённость, что я встречусь с ним в Ленинграде накануне защиты. Я думала, что он всё-таки хочет вручить свой отзыв. Когда я приехала по указанному адресу и начала озираться вокруг, ко мне подошла пожилая женщина, чтобы облегчить поиск. Оказалось, что я ищу её квартиру. Это была родственница Захарова, у которой он остановился. Она и привела меня к себе домой. А там я увидела такого непривычного, домашнего, в тёплой шерстяной жилеточке Захарова. Отзыв он мне не дал, но старался успокоить: "Вы не волнуйтесь, у вас хорошая работа". Если бы он знал, что я волнуюсь совсем о другом: дома осталась моя маленькая доченька, которой было 4 месяца.
Вторым оппонентом был Ю.Б. Вахтин, который тоже не дал отзыв, даже ещё и не напечатал его. Теперь я поехала к нему домой и предложила продиктовать текст, который был написан от руки. Мы сидели в огромной пустой комнате: он за машинкой, а я рядом с его текстом. Он сказал, что его мама болеет, поэтому я не смогла её увидеть. Мама его - известная писательница Вера Панова. Ю.Б. обрадовался, узнав, что математическая обработка была сделана моим мужем-математиком: "Ну, значит тут у вас всё в порядке".
Защита прошла быстро и гладко. На "важный" вопрос Захарова я легко ответила, потому что он был дурацкий. Вахтин меня хвалил, единственным замечанием было то, что я не указала автора математической обработки. Я обещала учесть - не могла же я сказать, что муж категорически мне запретил его указывать, потому что математика там была слишком простая.
После окончания положенного ритуала с благодарностями всем, всем, всем, я решила, что теперь-то могу удирать. Но не тут-то было. Учёный секретарь шепнула мне, чтобы я не уходила, потому что скоро вообще завершатся все дела учёного совета. Я осталась. Тут всё быстро закончилось, и я увидела, что все члены ученого совета вытянулись в длинную цепочку, а затем один за другим пожали мне руку. Теперь я поняла, что самое время исчезнуть, но тут натолкнулась на Захарова: "Вам, Ольга Андреевна, надо вынести выговор!" Я не могла понять: "За что?" "За то, что вы своим спокойствием создали домашнюю обстановку на защите". Видимо, я была уже в том возрасте, когда защита представлялась некой формальностью, а не важным событием. Гораздо важнее была моя маленькая доченька.
Захаров - замдиректора. Выбор сделан
Однажды услышала голос Захарова, доносившийся из коридора: "Работу отдадите Ольге Андреевне Подугольниковой. Она будет вашим рецензентом. Она всё вам выправит и грамматические ошибки тоже". Действительно, мне часто приходилось этим заниматься. Для оппонирования привлекались более солидные люди. А в качестве рецензента я вполне подходила. И грамматические ошибки исправляла, а иногда и выводы приводила в более приемлемый вид.
А Захаров тем временем получил повышение в должности. Связано это было с назначением его заместителем директора. Теперь уже было сложно изображать из себя сельского врача. Должность обязывала. Теперь он не был всегда рядом по соседству на втором этаже, а появлялся и этажом выше, недалеко от кабинета директора. И вот однажды он меня туда пригласил. Но этому предшествовал небольшой эпизод. Ко мне в комнату внезапно влетела общественница и спросила: "Оля, ты уже победила или ещё борешься?" Поскольку я не знала о чём речь, я ответила честно: "Не знаю". Она немного замялась, но потом сама приняла какое-то решение и убежала. Вскорости вернулась с каким-то значком, который я и приколола на свой белый халат. Вот тут и раздался звонок от Захарова, и я пошла наверх к нему в кабинет. Он просиял, увидев меня: "Ольга Андреевна, вы - единственный человек в институте, который носит этот значок!" Такая бурная реакция на значок означала полное одобрение всей ерунды, мешающей нормальной научной работе.
Почти одновременно со мной в кабинет вошла сотрудница из орготдела, которая спросила у меня немного смущаясь, когда мы оказались в коридоре: "Вот этот значок... Это вас так воспитали, да?" А я в ответ: "Да это я сотрудников посмешить хотела".
Время не стояло на месте, и это стало ощущаться пока по незначительным на первый взгляд событиям. Захаров продолжал руководить философским семинаром. Единственный раз пожалела, что не попала на семинар, о котором мне подробно потом рассказали сотрудники.
Видимо, была получена рекомендация из райкома начать критику существующего победного движения всей страны к коммунизму. Что-то новое стало носиться в воздухе, поэтому и Захаров начал семинар таким необычным образом: "Вот вы все здесь экспериментаторы. Вы прекрасно знаете, что эксперимент иногда удаётся, а иногда нет". А у самой стены позади всех сидит Кир Гринберг - главное лицо нашей лаборатории после А.А. Прокофьевой-Бельговской - и на протяжении всего семинара повторяет: "Эксперимент, твою мать... Эксперимент, твою мать...".
Так и входили мы постепенно в новую жизнь и страны, и института.
А Захаров снова призывает меня отрецензировать диссертацию. Но на этот раз работа была не из других учреждений или городов, а его собственной сотрудницы, проработавшей не один год в его лаборатории. Она была всем известной стукачкой, услугами которой пользовались в самых высоких институтских сферах. Её научных докладов я никогда не слышала, поэтому не знала, где она больше преуспевала - в науке или в стукачестве. С такого рода диссертационной работой я познакомилась впервые. Она напоминала лоскутное одеяло. Были лоскутки, написанные автором, и были совсем другие, резко отличные от них. Авторские были написаны почти нечитаемым корявым языком. Впечатление было такое, что ранее автору не только научный текст, а ничего вообще писать не приходилось. Вот эти фрагменты перемежались с такими наукообразными, гладкими, написанными научным языком, смысл которых, однако, никак не удавалось уловить. Написаны они были, скорее всего, самим Захаровым. Почему я так решила? Думаю, что если бы он попросил это сделать кого-то из научных сотрудников, то едва ли они могли бы такое сотворить. И почему всё-таки Захаров взялся за такое неблагодарное дело? Видимо, стукачка сумела убедить его, что она заслужила помощь в написании работы своим долголетним успешным стукачеством. Должно же её усердие быть оценено!
Появилось такое ощущение, что Захаров на новом посту как-то начал деградировать и в научном, и в человеческом плане. Хотя, быть может, и пытался продолжить занятия наукой. Я даже застала его однажды в фотокомнате! Нам, занимавшимся хромосомами, приходилось немало времени проводить, печатая микрофотографии. А дело было так: утром ко мне подошёл сотрудник лаборатории, о котором я ещё ничего не знала, потому что он совсем недавно появился. Знала только, что он почему-то решил вступить в партию. Он рассказал мне о том, что когда они вместе с Захаровым шли от метро в институт, Захаров начал обсуждать с ним мою дисциплину.
Это было что-то новое. Почему-то прежде подобные вопросы его не волновали. Я рассердилась не на шутку и пошла искать Захарова. Сказали, что он в фотокомнате. На мой стук он пообещал, что скоро выйдет. А я в гневе напала на него за то, что он обсуждал вопрос моего поведения не со мной лично, а с новым сотрудником, о котором я даже не знала, аспирант он, стажёр или лаборант. Захаров всё понял по-своему, решил, что я гневаюсь вовсе не на него, а на сотрудника.
Стал меня убеждать в том, что тот как раз меня защищал и говорил: "Ольга Андреевна никогда не считается со временем, когда речь идёт о работе". А я представила картину, как идут на работу два коммуниста (оба метр с кепкой) и обсуждают моё поведение.
Тут как раз приехала А.А. Прокофьева-Бельговская. Я всё ещё пребывала в гневе и выложила ей по горячим следам этот эпизод. Со спокойной улыбкой она щедро поделились со мной своим знанием жизни: "Вы даже не представляете, Оля, как бывает приятно прищучить сильного сотрудника".
Кир Гринберг сообщил мне, что в институт приезжает учёный из Польши, которому близка тема моих работ, поэтому начальство мне приказало им заниматься. Генрих Хюбнер оказался человеком солидным, неплохо говорил по-русски, но мне надо было заботиться о нем и развлекать не только беседами о науке. Побывали мы на выставке фоторабот, куда я к удовольствию Генриха пригласила приятельницу, знавшую польский. Побывал он дважды и у меня дома. У него дети уже выросли, и он с удовольствием поиграл с двумя моими дочками. Я его познакомила с А.А. Прокофьевой-Бельговской, которая ошарашила его заявлением, что она не видела более ленивых людей, чем поляки. Пленные поляки во время войны отказывались работать, хотя от этого полностью зависело их пропитание. Побывали мы и в музее Герцена, и в цирке, где он радовался представлению как ребёнок. Я несколько раз слышала от него: "Ты такая хорошая женщина, у тебя такая хорошая семья. Почему ты никогда не улыбаешься?" На этот вопрос отвечать не хотелось, но можно было бы объяснить суть дела словами одной из сотрудниц Захарова: "В вашей лаборатории каждый сотрудник на голову выше любого нашего, но вам никогда не давали работать". Обстановка на работе оставляла желать лучшего.
Генрих очень хотел пригласить меня в Польшу с докладом о моей работе для их молодёжи. Он был организатором конференции и мог бы меня пригласить, но я сказала ему, что меня не пустят. Он всё понял без дополнительных объяснений и решил схитрить. Перед отъездом я сопровождала его, когда он обходил с прощальным визитом институтских коллег. Когда мы зашли к замдиректора А.Ф. Захарову, он чётко ему сказал в моем присутствии: "Я хотел бы Ольгу Андреевну пригласить к нам с докладом, я пришлю ей приглашение". Вот как на это интересно ответил Захаров: "Присылайте, присылайте приглашение. Я подумаю, кого послать". Хитрость не удалась.
Генрих приглашение прислал. В бумаге, присланной Захарову, имя указано не было. И он начал оформлять свою сотрудницу. В бумаге же, присланной мне, речь шла о личном приглашении. Когда я показала её Захарову, он довольно эмоционально отреагировал: "Ольга Андреевна! Я совершенно не против вашей поездки, но Бочков1 будет против!" Понятно, не подчиниться директору он не мог, но и свою сотрудницу оформлять не стал.
______________________________
1 О директоре Института медицинской генетики Н.П Бочкове и его деятельности по уничтожению науки см. очерк "После Лысенко" (http://zhurnal.lib.ru/p/podugolxnikowa_o_a/01_posle_lysenko.shtml). Выдающийся генетик В.П. Эфроимсон высказался о карьере Бочкова так: "За какие-нибудь 12-15 лет Бочков проделал путь от кандидата наук до академика АМН и главного учёного секретаря АМН путь, который у самых даровитых и беспринципнейших требует лет тридцать".
Грустный конец
Неожиданно в институт приехала моя хорошая знакомая и коллега из Института геронтологии в Киеве. Мы давно были знакомы по научным делам, но я знала и очень ценила её как врача. Бывают же врачи от бога! Она спросила у меня: "А что это с вашим Захаровым? Я его видела не так давно в Ленинграде, в Эрмитаже". Я пожала плечами, но потом припомнила, что были какие-то разговоры о заболевании, но не очень серьёзном. Но выяснилось, что она так не думала. О серьёзности болезни, видимо, Бочков уже знал, поэтому в скором времени назначил второго замдиректора. Им стал В.И. Иванов. Выглядело это странно: такой небольшой институт, и при этом два замдиректора. Дошли слухи о том, что помимо должности в институте им были обещаны и звания член-корреспондентов Академии медицинских наук. Предложение, от которого нельзя отказаться.
Сам Бочков был не только академиком, но и главным учёным секретарём Президиума АМН. Но мнение о своей учёности надо было как-то поддерживать и формально закрепить.
Появилась на свет книга по медицинской генетике, которая предлагалась в качестве руководства для студентов. Авторами числились Бочков, Захаров и Иванов, но кто её писал, осталось неясным. Видимо, кто-то не очень грамотный. Помню, как мы все читали эту книгу и смеялись, находя в ней очередные ляпы. Хотя и жаль было студентов, которые будут её изучать. Меня познакомили с рецензией на эту книгу. Приведу лишь одну заключительную цитату: "В книге так много огрехов, что их кумулятивный эффект создаёт картину одной большой ошибки". Подписана рецензия была Г.Г. Гузеевым и В.П. Эфроимсоном.
Лучшим способом подтвердить свою большую роль в возрождении медицинской генетики в стране было, конечно, получение госпремии. Надо было только похлопотать. И вот произошло важное событие: 16 ноября 1983 года три добрых молодца (Бочков, Захаров и Иванов) пригласили А.А. Прокофьеву-Бельговскую, чтобы сообщить ей радостную весть - можно подать документы на получение госпремии. Премия вручалась за фундаментальные исследования хромосом человека в норме и патологии. Для А.А. это фактически означало признание её заслуг в организации и руководстве нашей лабораторией в течение 20-ти лет, но одновременно эти трое сообщили ей о плане уничтожения этой самой лаборатории. Планировалось её расформировать каким-то унизительным для сотрудников способом.
Когда А.А. пришла к нам, я впервые увидела её в состоянии растерянности. Но мне показалось, что больше, чем перспективой уничтожения лаборатории, она была потрясена поведением Иванова. У него была в среде генетиков слава человека, могущего служить образцом порядочности. Это её слова: "Что из себя представляют эти двое (Бочков, Захаров) давно известно, но Иванов...". История Иванова заслуживает отдельного описания. Оно впереди.
Дата этого разговора о госпремии так хорошо запомнилась, потому что в этот день мы вышли на борьбу, которая представлялась совершенно безнадёжной, за сохранение лаборатории и возможности заниматься наукой.
Госпремия была получена в 1984 году. В этом же году в возрасте 81 года скончалась А.А. Прокофьева-Бельговская. Когда её не стало, Захаров уже смог заботиться не только о моей дисциплине, но и о научной работе. Кир Гринберг передал мне слова Захарова во время подачи годовых отчетов: "Ну, что там у Подугольниковой? Тех же щей да пожиже влей?" При жизни А.А. такого он позволить себе не мог. Её все побаивались. Моя работа в то время входила в сферу непосредственных интересов А.А., поэтому в список работ, поданных на госпремию, она включила четыре работы, которые я опубликовала в лучшем журнале по генетике человека "Human genetics" и даже получила записку от редактора с благодарностью за присланные работы.
После ухода А.А. я там же опубликовала ещё две статьи и снова получила благодарность. Этот журнал был в библиотеке нашего института, а знаком наивысшего признания для меня явился замечательный факт. У нас было принято, что завлабы в буфете имели право получать еду без очереди. А теперь, после выхода в свет моих работ, я обратила внимание, что два завлаба сначала окидывали взглядом очередь и, если в очереди видели меня, то вставали только за мной.
Международное признание было другим: я получила около 700 запросов на оттиски работ даже из стран, о которых мы раньше не слышали. Письма с запросами контролировались, и марки кто-то регулярно с некоторых из них изымал. Понятно, что мелкие выпады Захарова меня совсем не трогали.
А времена наступили особенные, которые в народе называли "гонками на лафетах". Один за другим нас стали покидать вожди. На место мёртвых приходили полуживые. Об усопших никто не сожалел. Были похороны и у нас. В 1986 году в возрасте 58 лет скончался А.Ф. Захаров. Неприятно было это видеть, но о нём никто не пожалел, даже сотрудники его лаборатории. Лично для меня существовало две ипостаси этого человека: мягкий, добрый, заботливый, которого я знала раньше, и совсем другой, полностью зависимый от Бочкова, живущий в страхе и вынужденный проводить его политику. А постоянно идти против своей совести совсем непросто.
Вот такая история случилась с человеком, который пошёл на поводу у директора института, скорее чиновника, чем учёного. Захаров не принадлежал к этой категории и должен был быть защищен моральными нормами от близких контактов с Бочковым и от участия в его делах.
Пример Захарова интересен тем, что человек вполне мирный и зла не индуцирующий, прекрасно отличающий добро от зла, делает неправильный выбор, ломает себя и погибает. Описание пути, который прошёл Захаров, показывает, что в ряде случаев компромисс не может рассматриваться как норма жизни, как способ существования. Он бывает иногда опасен и гибелен для других в результате различных неэтичных действий, но опасен и для самого героя - приспособленца, сделавшего недостойный выбор.
Сотрудники нашей юной Лаборатории цитогенетики человека, оформленной в 1964 году, всячески стремились найти контакты со всеми, кто был как-то связан с генетикой. Мы постоянно старались не пропустить семинары или лекции, где бы они ни проходили. Так однажды в тёплый весенний день мы все собрались в Обнинск, узнав, что там состоится семинар в лаборатории Н.В. Тимофеева-Ресовского. Кроме него самого не запомнила ни сотрудников, ни что там обсуждалось. Я ещё не успела выучить специальную терминологию генетики, поскольку она долгое время была под запретом. Её не было не только в МГУ, её не было и во всей стране.
После семинара мы пешком отправились на станцию, чтобы на поезде возвращаться в Москву. Вместе с нами туда же отправился и Н.В., который всю дорогу в поезде рассказывал нам безумно интересные истории. Мы все были его благодарными слушателями. Из сотрудников Н.В. по совершенно случайной причине запомнила только Бочкова: когда мы ещё шли к станции, он наломал и преподнёс мне огромный букет сирени.
Когда было принято решение о создании Института медицинской генетики, естественно, встал вопрос о его директоре. По этому поводу у руководительницы нашей лаборатории А.А. Прокофьевой-Бельговской состоялось небольшое совещание, на котором, кроме неё, присутствовали В.П. Эфроимсон, Кир Гринберг, Виктор Гиндилис и я. Почему-то А.А. нередко приглашала меня поучаствовать в мероприятиях, которые были "не моего ума дело". Сейчас осталась я одна из участников этого совещания. Обсуждался, по сути дела, только один-единственный вопрос - кто будет директором нового института. Совещание было долгим и очень скучным, а, главное, безрезультатным: перебор каких-то фамилий ничего не дал. Понятно, что никто из старших генетиков был не в состоянии браться за это дело. В период лысенковщины следующее поколение генетиков просто не могло родиться, а новое состояло из ещё слишком молодых людей. Я долго молчала на протяжении этого обсуждения, но потом не удержалась и робко высказалась: "Пётр I в таких случаях приглашал людей из-за границы".
Решился вопрос совершенно неожиданно в пользу Бочкова. Я сразу спросила Кира, сообщившего эту новость: "А почему ОН?" Кир ответил: "Понятно почему. По анкетным данным. Русский, партийный, женат, имеет двоих детей...". Бочков никому не был известен, просто старший научный сотрудник. Тот же самый вопрос задавали тогда очень многие. Действительно, никто не знал Бочкова, но когда узнали, было уже поздно. Мы так долго сохраняли аромат нашей прежней свободной жизни, абсолютно лишённой административного давления, что некоторые события в институте, которые должны были бы вызвать настороженность, мы для себя объясняли трудностями формирования нового коллектива института.
Кроме директора Н.П. Бочкова, в институте появились ещё два сотрудника Н.В. Тимофеева-Ресовского: В.И. Иванов и Е.К. Гинтер. С Гинтером мне общаться почти не приходилось, а с Ивановым, напротив, общение длилось несколько лет, и оно всегда было не лишено доверия.
Дело в том, что Иванов возглавлял Московское отделение Общества генетиков и селекционеров (МО ВОГиС), а я входила в совет, который осуществлял деятельность общества. Мне несказанно повезло. Общественная нагрузка, обязательная для всех сотрудников института, была мне только в радость, потому что позволяла общаться с представителями героического старшего поколения генетиков.
Об Иванове я знала только то, что сам он о себе рассказывал. Мать его была китаянкой (перенесшей оспу, как он сам упоминал), отец был русским. Жили они в Харбине, там он и учился.
На родину вернулось не так много семей. Когда уже в солидном возрасте он поехал в Англию, то ему там сказали, что его английский понятен, но что сейчас на таком языке у них уже не говорят. На это Иванов ответил, что так его учили когда-то в школе. В научной среде Иванов был известен как человек образцовой порядочности и всегда упоминали ещё о том, что он - любимый ученик Тимофеева-Ресовского. Может быть, так говорили, чтобы было понятно, о каком Иванове идёт речь.
Я обычно обращалась к Иванову по вопросам общества, но часто мы беседовали и на другие темы, причём всегда находили общий язык. Мы могли спокойно выразить неприятие деятельности нашего директора Бочкова. Когда был снят с поста директора Института общей генетики (ИОГен) академик Н.П. Дубинин, я спросила с некоторым сарказмом у Иванова: "А наш случайно не метит на его место?" Я понимала, что не быть ему директором большого академического института, уж слишком "не по Сеньке шапка", учитывая научный багаж Бочкова.
Несколько удивил ответ Иванова: "Нет, наш завоюет большую академию другим путём". Каким, он не сказал, но само наличие такого плана показало, что мой вопрос, заданный в шутку, был совсем не смешным.
Наступили времена частых похорон вождей. Коммунистов из нашего института всегда заставляли принимать в них участие. Рассказывали, что на похоронах в очень студёную зимнюю пору между двумя из них состоялся такой разговор: "А помните, Владимир Ильич, когда летом хоронили, так хорошо, тепло было...". Иванов ответил: "Да, так хоронил бы и хоронил...".
У Тимофеева-Ресовского
Уходили из жизни и генетики - наши любимые старики. Часто потомки выбрасывали их архивы за ненадобностью, да и фотографию нормальную не всегда можно было найти. Меня это очень удручало. Мне удалось договориться с двумя талантливыми журналистами о поездке в Обнинск к Н.В. Тимофееву-Ресовскому. Было известно, что какое-то время у него "пил чаи" Д. Гранин, но так ничего и не опубликовал. Я познакомила журналистов с Ивановым, который и взял на себя все переговоры перед нашим посещением.
Мы приезжали к Н.В. два дня подряд и записывали его рассказ на магнитофон. Всё, что мы тогда услышали, я прочла потом почти дословно в книге Гранина "Зубр". Записывали рассказы учёного очень многие, поэтому они выглядели обкатанными. Когда он рассказывал о своём родном городе Калуге ("мы калукские"), то сообщил, что в его городе тогда жили только два еврея: аптекарь и часовщик. На что последовало сообщение журналиста: "Одним из них был мой дядя".
Когда речь зашла о Н.И. Вавилове, я наивно спросила, потому что никак не могла примириться с его гибелью: "Он же всё знал, всё понимал, почему не исчез так, чтобы его не нашли?" Н.В. расплакался: "Не мог он это сделать, не мог. Не такого масштаба была личность".
Почему-то во время разговора зашла речь о Л.А. Блюменфельде - заведующем кафедрой биофизики на физфаке МГУ. Все его обычно называли Блюм. Запомнились слова Н.В. о нём: "Блюм - самый умный человек в Москве. Если в Москве - значит, в России. Если в России - значит, в Европе, если в Европе - значит, в мире".
Прежде чем готовить публикацию, журналисты отправились в Ленинград к Гранину, который объяснил, что пока не нашёл ключа, в котором весь этот материал можно было бы преподнести.
Теперь мы все знаем, что ключ нашёлся, когда началась перестройка, и все смогли прочитать книгу "Зубр". Теперь много написано о Тимофееве-Ресовском, но я предпочитаю его собственные воспоминания. Его замечательный язык, на котором уже не пишут и не говорят сейчас, доносит до нас дух той эпохи, эпохи наших отцов и дедов.
Через год вместе с журналистами мы поехали на похороны Н.В. Зимой вокруг могилы стояла небольшая группа людей. Среди них был и солагерник, который говорил о покойном очень хорошие слова. Везде, где был Н.В., работал научный семинар. Сам он был одним из 17 членов последнего лагерного семинара. Потом были поминки в той комнате, где ещё совсем недавно мы слушали удивительные рассказы Н.В. о его жизни. Говорили его ученики, вспоминали. Разумеется, были и Иванов с Гинтером. Мне показалось, что Иванов старался меня включить в группу близких Тимофееву-Ресовскому людей, но мне этого не хотелось. Что-то меня удерживало от этого.
А.А. Прокофьева-Бельговская в ИМГ
Каждую весну в день рождения Александры Алексеевны наша институтская "элита" в очень узком кругу самых важных персон поздравляла А.А. с днём рождения и неизменно преподносила ей подарки. Я не только по научным, но и по человеческим меркам была в то время самым ей близким в институте человеком. Как-то в один из понедельников (это были дни её посещений) я не смогла приехать на работу. Видимо, не пришла няня, и мне не с кем было оставить маленьких дочек. Сотрудницы мне потом рассказали, что А.А. была этим очень недовольна: "Передайте Оле, что я приезжаю только ради неё".
Наверное, поэтому руководители института всякий раз именно мне поручали покупать эти самые подарки, которые они и будут ей преподносить. И вот, в очередной раз купив подарок, я вечером позвонила А.А. и сообщила в точности, что именно я купила. А.А. проявила к этому большой интерес, скорее в шутку, просто она включилась в понятную ей мою злодейскую интригу. Со временем надежда на светлое будущее в стенах нового института пришла в упадок, и роль руководства в этом была очевидна. Я предупредила А.А., чтобы она меня не выдала, она пообещала. Когда А.А. после поздравления с преподнесением купленных мной подарков вернулась в свой кабинет (который обычно занимала я, а по понедельникам мы беседовали там вдвоём), вдруг вошёл Иванов. А.А. тут же спросила: "А кто это купил мне такой прекрасный подарок?" "Вот, Ольга Андреевна купила", - махнул рукой в мою сторону Иванов. Спектакль был мастерски разыгран. Мне нравилось покупать подарки для А.А., но вот люди институтской "элиты" были неприятны отсутствием элементарного представления о культуре поведения.
Мы только спустя много лет узнали, что в планы Бочкова с самого начала организации института входило уничтожение нашей лаборатории. Об этом нам в период нашей борьбы за выживание поведала С.В. Сухоруких, которая при создании института была учёным секретарём, и Бочков считал её своей: "Он каждое утро приходил ко мне и рассказывал, как, кого и в каком порядке он будет уничтожать". Мы были созданы до организации института, от Бочкова никак не зависели, что сильно мешало ему создавать монополию во вверенной ему области - медицинской генетике. Видимо, не так легко было нас уничтожить, но Бочков умел ждать.
Наконец, появился момент, который Бочков счёл подходящим. Переводить наших сотрудников после защиты диссертации в другие лаборатории, отнимать рабочие комнаты - это был пройденный этап. А теперь так всё сложилось удачно, по его мнению, что он мог убить двух зайцев сразу. Иванов к этому времени был назначен вторым заместителем директора, потому что первый был безнадёжно болен. И вот в таком составе - директор и два заместителя - А.А. была принята для объявления новости: через месяц ей надо подать документы для получения госпремии, а созданная ею 20 лет назад лаборатория будет полностью расформирована. Следуя собственному пониманию норм морали, эти трое полагали, что радость от получения госпремии (фактически за исследования в нашей лаборатории) вполне пересилит горечь по уничтожению лаборатории.
Получив всю эту информацию, А.А. спустилась к нам в состоянии необычной для неё растерянности. Оказалось, что больше всего её потрясло поведение Иванова. Она стала говорить именно о нём: "Иванов... Ну, молчал бы, если боялся. А он ведь всё время подливал масла в огонь". Вот в этот день Иванов для нас всех, не только для меня, перестал существовать в качестве человека с незапятнанной репутацией. Когда много лет спустя я напечатала в типографии книгу "А вместе мы - лаборатория" и раздала её заинтересованным лицам, среди них был известный учёный В.А. Гвоздев, с которым мы иногда беседовали о науке. Помню его телефонный звонок с вопросом, полным недоумения: "А как же Иванов?" Я ответила: "А вот так, как я написала".
Почему Иванов подливал масла в огонь, можно понять. Ему было обещано Бочковым место члена-корреспондента АМН за лояльность, и свой выбор он уже сделал. Вскоре А.А. приехала в институт на очередное заседание учёного совета. Потом она рассказала нам, что как только она вошла в конференц-зал, к ней сразу подошёл Иванов и спросил, как она себя чувствует. Она ответила ему: "Мы часто страдаем не столько от своих соматических болезней, сколько от разочарования в людях. Я считала раньше, что в вашем институте есть два порядочных человека: вы и Гинтер. Теперь я думаю, что он один". Это была её первая встреча с Ивановым, после того как он "подливал масла в огонь" в кабинете директора, когда тот излагал план уничтожения нашей лаборатории. Думаю, что Иванову её слова очень не понравились, потому что предстояло голосование при выборе его в член-корреспонденты, а А.А. была в АМН влиятельной фигурой.
Вскоре Иванов позвонил мне и попросил зайти к нему. Но на этот раз разговор был не как прежде, связанный с делами общества, а совсем другого плана. Это была просьба ко мне повлиять на А.А., чтобы она изменила своё мнение о нём. Нашёл кого просить. Я тоже изменила мнение о нём, причем, навсегда. Я ответила: "Насколько мне известно, А.А. свои мнения никогда не меняет". Повернулась и вышла из кабинета. Впредь не только доверительных бесед, но и практически никакого общения с Ивановым больше не было. Что же касается Гинтера, то вскоре стало ясно, что А.А. ошиблась, посчитав его человеком порядочным.
"Обнинская мафия"
Наша лаборатория не смирилась с планами начальства о её уничтожении. В тот же день мы поняли, что событие это надо зафиксировать, иначе директор может потом от всего отказаться. Мы написали директору письмо, в котором по пунктам перечислили все вопросы к нему, все сотрудники лаборатории поставили свои подписи.
Нам было ясно, что в настоящее время предъявлять Бочкову претензии только за разорение нашей лаборатории было бы неправильным. Это событие было просто очередным звеном в цепи многих его деяний, направленных против сотрудников института. Словом институт уже перестали пользоваться. Говорили "наша контора", и появилось новое понятие - "обнинская мафия". За его объяснением стоит обратиться к одному из самых авторитетных учёных в области медицинской генетики В.П. Эфроимсону. Генетики старшего поколения не могли взять на себя организационные дела, связанные с образованием института, поэтому В.П. предложил три кандидатуры "...с точки зрения анкет, не подозревая, что все трое названных мной окажутся уголовниками". Один из них и есть директор ИМГ Н.П. Бочков.
Бочков и ещё несколько сотрудников переехали из Обнинска в Москву. Вся эта компания и получила название "обнинская мафия". Они стали выживать из института наиболее способных исследователей. Именно об этом рассказал в своём интервью В.П. Эфроимсон. Частично это интервью было опубликовано в журнале "Огонёк", No 11, март 1989 года. Главные члены мафии: Бочков, Иванов и Гинтер. На протяжении нескольких лет нашей борьбы Иванов и Гинтер были полностью солидарны с директором Бочковым и оказывались основными участниками всех его бесчинств.
Здесь уместно вспомнить историю, подробно описанную в книге М. Рицнера "Гудбай, Россия!", опубликованную в 2017 году. Сама эта история произошла гораздо раньше. Автор книги М. Рицнер приехал из Томска в Москву с намерением защитить докторскую диссертацию. Однако Бочков, ставший практически самым главным деятелем во вверенной ему области генетики - медицинской генетике, - не мог допустить появления сильного конкурента для своих ставленников, как правило, звёзд с неба не хватавших. Так что задачей Бочкова было провалить защиту.
Всё было продумано и роли распределены. Гинтеру было поручено в его лаборатории провести апробацию (что и было сделано), а вот когда уже состоялась защита, главным стал Иванов, потому что он возглавлял специализированный учёный совет по защите диссертаций. Бочков был уверен, что полностью зависимый, заранее проинформированный им учёный совет даст отрицательное решение по результатам защиты. Члены учёного совета Бочкова никогда не подводили, поэтому я не уважаемых мной членов совета называла "дрессированные обезьяны". Гинтер на защиту не пришёл, проголосовали как велено. Казалось бы, всё прошло, как было запланировано Бочковым.
Но в сценарии не был учтён один немаловажный момент, к которому никто готов не был: М. Рицнер дважды обратился в ВАК с аппеляцией, указав на семь процедурных нарушений, допущенных в процессе защиты им диссертации. Дважды в ответах на запросы ВАКа Иванов давал лживую информацию. После специального заседания группы членов ВАКа с участием Рицнера и двух рецензентов, давших положительные заключения по диссертации, решение защитного спецсовета было отменено, а сам он был распущен. Как вспоминает Рицнер: "Иванов после головомойки был весь красный и жалкий".
О роли Гинтера в деле, связанном с диссертацией, у Рицнера возникло не совсем правильное представление, на мой взгляд. Ведь он благополучно прошёл апробацию в его лаборатории. И спустя много лет даже поприветствовал Гинтера и напомнил о тех далёких событиях. Интересно было прочитать ответ на это приветствие, о котором мне сообщил сам Рицнер. Там была такая фраза: "Не хочется вспоминать не очень приятные моменты в прошлом". Действительно, понятно, что не хочется. И ещё лучше, если бы о них никто не знал и не писал.
Об этой позорной истории с защитным учёным советом и роли в ней Иванова в "нашей конторе" никто не знал. Это было "военной" тайной. Хорошо, что пусть хоть через много лет, но правда нашла дорогу.
Однажды Кир Гринберг в беседе высказал мне своё мнение о Гинтере: "Мне кажется, что он относится к разряду людей, которые выполнят любой приказ. Прикажут ему выпороть родного отца, он и выпорет. Плакать будет, но выпорет". Вот и в описанной истории с диссертацией Рицнера он просто выполнял приказ Бочкова. Трудно было не пройти апробацию, нужны аргументы и деловая критика. А вот тайно по сговору проголосовать на защите против без всякой аргументации - это вполне в стиле Бочкова.
Гинтер как-то после моего стандартного отчёта о работе в конференц-зале института выступил с критикой. Я уверена, что по приказу Бочкова, потому что ещё не так давно, когда сразу три мои работы были опубликованы в одном из лучших журналов Human Genetics, и Иванов, и Гинтер выразили мне своё одобрение. Помню и выступление Гинтера с критикой работ Кира Гринберга: "Я мог бы двумя ногами пройтись по работам Гринберга". Какой мощный аргумент! Удивил ещё и стилем, до сих пор мне неведомым в среде учёных, после нескольких десятков лет, проведенных в научной среде.
Но приказ есть приказ.
И снова бой!
В деле борьбы с академиками никакого опыта у нас не было, как и доверия к вышестоящим инстанциям. На помощь пришли знакомые журналисты, посоветовавшие обратиться в АМН не непосредственно, а через газету "Правда". Речь о публикации не шла, но такой путь давал надежду, что просто проигнорировать наше обращение не удастся. Несмотря на то, что в письме был указан длинный список учёных (только кандидатов и докторов наук), по непонятным причинам уволенных из института, авторы письма - Кир Гринберг, Кира Фёдорова и Ольга Подугольникова - были объявлены распространителями ложной информации. В стенах института мы просто были названы жалобщиками и клеветниками. Кире Фёдоровой пришлось покинуть институт, такая обстановка сложилась для неё в лаборатории, где она работала. Бочкова, видимо, пожурили только за то, что допустил "вынос сора из избы".
Бочков продолжал осуществлять свой план по уничтожению нашей лаборатории, а мы без всякой надежды на успех продолжали этому сопротивляться. Просто не могли поступить иначе.
Бочков, не встречавший никогда сопротивления, начал совершать просто чудовищные вещи: предложил членам учёного совета института проголосовать за то, чтобы не переаттестовывать Гринберга в должности старшего научного сотрудника и уволить. Предлогом было то, что в срок не была подана докторская диссертация! Подобных событий в институте ещё никогда не было. Гринбергу предложили подать на должность и.о. младшего научного сотрудника до прохождения по конкурсу. Всё это выглядело как изощрённое издевательство. Кир был совершенно деморализован. Он должен был отвечать и за лабораторию, и за семью с двумя маленькими детьми.
Хроника событий такова:
Письмо в "Правду" было послано в апреле 1983 года.
26 декабря 1983 года тайным голосованием учёного совета Кир Гринберг был не переаттестован в должности старшего научного сотрудника, уволен и вынужден написать заявление о принятии его на должность и.о. младшего научного сотрудника.
16 февраля 1984 года не стало Александры Алексеевны Прокофьевой-Бельговской.
18 июня 1984 года Лаборатория цитогенетики человека (1964 - 1984) перестала существовать.
Голосование учёного совета было ОТКРЫТЫМ. Попробуй не проголосуй. Проголосовали единогласно.
После ухода Александры Алексеевны всё сильно упростилось для "обнинской мафии". Иванов даже объявил в конференц-зале: "Александра Алексеевна просила не трогать лабораторию, пока она жива". Но уж теперь Иванову, который, со слов А.А., "подливал масла в огонь" при попытке администрации расформировать лабораторию, никакой веры не было.
Покой нам только снится
Мы не знали, уволены мы теперь или нет. Как быть дальше? Написали бумагу директору со своими вопросами, но академику очень не хотелось сохранять следы своих преступлений, отвечая нам в письменной форме, поэтому он пригласил нас всех к себе в кабинет, чтобы объявить: "Администрация не обязана отчитываться в своих действиях перед сотрудниками".
Но мы не прекратили борьбы. Через 8 месяцев Бочков был вынужден восстановить Кира в должности старшего научного сотрудника, однако ещё четыре года мы просуществовали хоть и в виде единого коллектива, но в качестве группы, входившей формально в состав соседней Лаборатории общей цитогенетики. Настолько формально, что я об этом узнала случайно через много лет, заглянув в свою трудовую книжку. Нас боялись трогать.
Пока Бочков был занят дальнейшим продвижением своих карьерных дел, мы тоже не дремали. Президиум Академии отказал нам в желании покинуть всем составом лаборатории наш "родной" институт, а нам уже было совершенно ясно, что Бочков будет изыскивать другие пути нашего уничтожения.
Слух о том, что мы вышли на тропу войны, распространился довольно широко. К нам стали обращаться и присоединяться к нашей борьбе с Бочковым и некоторые сотрудники нашего института (которые не побоялись), и ранее из института уволенные, и сотрудники других учреждений. Борьба ширилась, и вопрос стоял уже не о сохранении нашей лаборатории, а о том, чтобы лишить Бочкова права руководить институтом.
Следует специально отметить, что огромную помощь в предании гласности происходящего в послелысенковской генетике сыграли все центральные газеты Москвы. Стали появляться статьи, описывающие бедственное положение генетики. И речь шла о борьбе уже не с невежественными соратниками Лысенко и с ним самим, а с вполне образованными учёными, которые "умели ДНКакать", по выражению Н.В. Тимофеева-Ресовского. Общий итог всех публикаций в газетах: генетику снова надо спасать!
А в институт приходили комиссии и подтверждали все безобразия, которые происходили. Писали свои заключения и указывали, что надо делать. Жалобы уже подписывали учёные из других институтов. Была комиссия из МГК КПСС, которая критиковала предыдущие комиссии из АМН и МЗ СССР. Сколько содержалось правильных, правдивых слов в результате анализа состояния дел в медицинской генетике! Досталось и местному райкому, который покрывал деятельность Бочкова с его приспешниками.
Для нас было важно, что в рекомендации этой комиссии из МГК предлагалось нашу группу реорганизовать в лабораторию во главе с К.Н. Гринбергом, "учитывая его высокую квалификацию и научный авторитет".
Цветы запоздалые
Казалось бы, победа. Но никогда, ни одной минуты считать это победой не хотелось. Кир был тяжело болен уже долгое время, отказывался даже от постановки диагноза. Когда он попал в больницу, помочь ему уже было нельзя. Мы хоронили его, и наш успех был похож на чеховские "цветы запоздалые". Для нас и ещё очень многих, любивших Кира, это было большое горе, множество людей старалось помочь его семье.
Встал вопрос о заведовании лабораторией. Для нас нормальной кандидатурой был бы естественный продолжатель работы Гринберга и его ближайший сотрудник В.И. Кухаренко. Но Бочков понял, что у него появилась новая возможность нас добить. Одна сотрудница рекомендовала ему какую-то свою знакомую. Я её все время называла тётенькой. Она просто отказалась с нами встретиться и ждала, когда учёный совет за неё проголосует. Мы понимали, что результат голосования предрешён, однако я всё-таки решилась поговорить с двумя (всего-то) членами учёного совета, более надёжными, чем другие, объяснила ситуацию с тётенькой и попросила, если они сочтут возможным, рассказать другим членам учёного совета о наших проблемах.
И вот тут случилось что-то странное для Бочкова - проголосовали против тётеньки! Случай невероятный! Со временем все-таки пришлось проголосовать за В.И. Кухаренко. Не знаю, как это получилось. Или робкое веяние ветра перемен тут сыграло свою роль, или многие просто боявшиеся Бочкова нам посочувствовали, помня всё, что вытворял с нами Бочков.
А у Бочкова зрели новые планы - выскочить победителем из ситуации, несмотря на эти статьи в газетах, критику разных комиссий. Планы грандиозные: институт переделать в более солидную организацию - центр. Тем более, что у многих академиков были центры, а у него не было. Но центр должен объединять несколько учреждений. А где их взять? Вот тогда и было всё проделано: из одного не очень успешного института сделали два. Поделили по этажам: первый и второй этажи составили один институт, а третий и четвёртый - второй. Ну, и ещё присоединили консультацию семей с генетическими проблемами.
Академия в принципе против центра не возражала, но как доверить руководство центра человеку, который и с институтом, похоже, не справился? Однако Бочков действовал как таран. Он считал, что все эти дела будут мелочью по сравнению с его очередным карьерным рывком, и всё сойдёт ему с рук, как и было до сих пор. Важно было, конечно, чтобы в институте стало тихо, закончились эти письма в газеты и в разные учреждения с жалобами. Тогда, несмотря на такие организации в институте, как профком, местком, партком и комсомол, был создан ещё один, самый важный орган - Согласительная комиссия. Но никто не знал, что это такое. Поэтому собрали полный зал сотрудников, а главным выступающим оказался Гинтер, который говорил много хороших слов о крепкой дружбе научных сотрудников с администрацией, о том, что если вдруг возникнут какие-то проблемы, то прямо надо обращаться в Согласительную комиссию, и всё будет разрешено в лучшем виде.
А чтобы уж это всё совсем выглядело по-доброму, Гинтер предложил создать фонд помощи семье Гринберга. Не так давно он был среди тех, кто его убивал, собирался "двумя ногами пройтись по работам Гринберга", лишал его семью средств к существованию. Слушать это всё не было никаких сил. Я вышла на трибуну. А зал притих, все замерли. Говорила я много, но начала с этой фразы: "Фонд помощи Гринбергу создавать не надо, потому что он уже давно создан...". Тем самым отделила этих бесстыжих от их попытки всё сгладить. Меня поддержал один завлаб, который сказал: "Я же предупреждал вас, что ничего у вас не выйдет". Говорят, его потом ругали, но о Согласительной комиссии в институте больше никто не слышал.
Преданный "друг"
В самый разгар нашей борьбы к нам в комнату стал наведываться Толя Ревазов - сотрудник, который работал в нашей лаборатории с момента её организации. Когда мы перешли в новый институт, ему было предложено работать в другой лаборатории (Гинтера?), и наши контакты естественным образом ослабли. Зная его леность (а тут надо было спуститься с четвёртого этажа к нам на второй), я сочла эти визиты странными. Толя неожиданно вкатывался к нам в комнату с широкой улыбкой, а Кир доверительно рассказывал ему всё о нашем противостоянии Бочкову, о том, что мы сделали и что планировали сделать дальше.
Я была непосредственным свидетелем этих разговоров, потому что у Кира отобрали его комнату к тому времени и он сидел в моей. Я попробовала объяснить Киру, что визиты Толи не случайны и напрасно он ему всё рассказывает. Кир стал уверять меня, что я ошибаюсь и ничего плохого от этих разговоров быть не может. Я напомнила Киру: "Ну, ты подумай хотя бы, с кем он каждый день чай пьёт". А чай он пил с Ивановым и Гинтером. Видимо, приходил он к нам не просто так, а с вполне определёнными целями. Просто нужно знать Толю, которого чужие дела вообще не очень интересовали, который никогда не приходил к нам прежде, а тут что-то зачастил.
Ревазов был членом учёного совета, значит, принимал участие в голосовании против Кира. Я обратила внимание на то, что визиты Ревазова вдруг прекратились. А потом В.И. Кухаренко рассказал, что по окончании учёного совета Толя пришёл к Киру и имел с ним разговор. Видимо, Кир указал ему на дверь.
Толя Ревазов очень тяжело переживал смерть Кира. В далёком прошлом он был один из нас, из лаборатории, за которую мы сейчас отчаянно боролись. Над гробом Кира он сказал: "Скоро встретимся". Он ненамного пережил Кира, но не мы его хоронили, мы только присутствовали на похоронах. Его хоронили "они". В конце пути мы оказались по разные стороны баррикад.
Две статьи в газете "Известия"
Прошло шесть лет с той поры, когда мы обратились через газету "Правда" в АМН СССР, чтобы известить о неблагополучии кадровой политики в Институте медицинской генетики и о роли в этом неблагополучии директора Н.П. Бочкова.
Трое подписавших письмо были объявлены клеветниками, неталантливыми учёныии и завистниками. К протесту против Бочкова и его монопольного неблагополучного руководства медицинской генетикой присоединилось много ученых; в разных московских газетах напечатано много статей по этой теме; выражено беспокойство о том, что генетику снова надо спасать. Комиссии уже всё подтвердили и вынесли строгие предписания о том, что нужно менять стиль руководства в ИМГ. Реально же не предпринималось ничего, АМН и МЗ СССР никак не реагировали. Казалось, что наши многолетние усилия что-то изменить были бесполезны.
Нам сочувствовали и всячески старались помочь журналисты. Однажды меня известили о том, что нужно обратиться в газету "Комсомольская правда". Я там ещё не была, захватила нужные бумаги и отправилась в редакцию. Но визит этот меня разочаровал, потому что они уже всё знали и без моих бумаг, но ничем не могли помочь. Вот кому-то помогли и теперь целый год "отстреливаются". Так что не до нас им было. Но вскоре пришла информация для нас очень важная - о том, что сотрудник "Комсомольской правды" Ю.В. Данилин переходит в газету "Известия" на должность руководителя отделом науки.
Во время встречи с Данилиным в газете "Известия" у меня было впечатление, что я пришла просто к старому другу. Он сразу пообещал помочь: "Известия" - газета серьёзная, это не "Комсомолка".
Мы уже не верили ни в какую помощь. Нашими делами занялась опытная, давно работавшая в газете журналистка Светлана Туторская. Я постоянно поддерживала с ней контакт. Написанная ею статья называлась "Растрата". Она была опубликована в мае 1989 года ("Известия", No 125), после того, как Светлана предварительно побывала в нашем институте и побеседовала со многими сотрудниками. Теперь Бочкову надо было как-то иначе изворачиваться: "клеветников" получалось слишком много. Интересно, что на каком-то большом собрании сотрудников института Туторская была подвергнута уничтожающей критике. Страсти так раскалились, что уже решили, не подать ли на неё в суд. Я тут же выступила, чтобы пыл унять. Объяснила, что Туторская - очень опытный журналист и она не позволит себе опубликовать непроверенные данные. Да и суды у неё бывали, и она их выигрывала.
В ответ на публикацию Туторской пришло много отзывов, на основании которых появилась вторая статья с говорящим названием "Академия или 'Комитет самообороны'?" (19 августа, 1989 г., No 232). Подпись под ней - Отдел науки и техники "Известий". Всё очень солидно, критике подвергались АМН и МЗ СССР, которые столько лет ничего не предпринимали. Тон статьи был очень резкий. Подверглись критике защитники Бочкова, которые выразили недоумение: как это один человек мог развалить целую область науки? Возможно, поэтому статья заканчивалась такими словами: "Только в соединении безнравственной системы управления и безнравственной личности отрицательные качества этой личности умножаются и приобретают поистине разрушительную силу".
А.П. Эфроимсон (брат В.П. Эфроимсона), имеющий юридическое образование, прочитав эти две статьи, определил: "Даже если опираться только на те данные, что в статьях, их герой тянет на 7 лет". Но мы так хорошо были знакомы с лживостью и изворотливостью Бочкова, что особого оптимизма не проявляли. Правда, Данилин нам давно уже сказал: "Не волнуйтесь, весь мой жизненный опыт говорит, что его снимут".
Новый директор - В.И. Иванов
У А.А. Прокофьевой-Бельговской было любимое выражение: "Это очень интересно с точки зрения зоопсихологии".
Действительно, было интересно посмотреть, как выкрутится Бочков с командой в этом случае. Дело было гораздо серьёзнее, чем прежде, чем за все шесть лет до этой публикации в газете "Известия" в 1989 году. Игнорировать не получится. Пришлось писать письмо главному редактору газеты И.Д. Лаптеву. После перечисления многих достижений института пришлось признать и некоторые "ошибки в решении отдельных кадровых вопросов", а всё объяснилось отставанием от развитых зарубежных стран по причинам экономического характера, а также по причинам "дальних последствий сталинизма и лысенкоизма"! Призвали на помощь Сталина и Лысенко. Это они 20 лет разоряли институт, лишая работы квалифицированных специалистов?
По поводу статьи (первой из двух) под названием "Растрата" было сказано, что она "наносит вред не только коллективу Института медицинской генетики АМН СССР, но вообще этому разделу медицинской науки в нашей стране". Мы-то, дураки, думали, что это Бочков наносит вред, а оказывается, С. Туторская. Оказалось также, что в Институте нет противостояния директору, а есть раскол в коллективе. При этом научных разногласий нет, и сам коллектив может решить свои проблемы. Вот теперь остаётся непонятным, отчего же раскол? Просто так взяли раскололись и пошли стенка на стенку? Что-то концы с концами у авторов письма не сходятся. Двадцать подписей. Один подписал дважды. Эти подписи составляют готовый перечень самых верных соратников директора, среди них Иванов, Гинтер, Ревазов. И, конечно, тех, кто просто безумно боялся, которых даже жаль.
Бочков послал также своих троих верных гонцов объясняться с Ю.В. Данилиным. Неизвестно, о чём эти трое говорили, но, видимо, не о науке. Потом выяснилось, что они изо всех сил чернили своих оппонентов. С. Туторская позже рассказала мне, как Ю.В. вернулся после общения с посланцами Бочкова: "Он упал в кресло, а я просто не знала, как его оживить, что ему дать. Сметанку, таблетку или ещё что-нибудь...".
А самое интересное нас ждало впереди: как откликнется Академия медицинских наук после того как её обвинили в "безнравственной системе управления"? Надо сказать, что тут академикам повезло. Начались такие события в стране, о которых мы никогда не слышали, - теперь коллектив может сам выбирать директора института. Появился список из четырёх человек: Иванов, Бочков и двое совсем незначимых личностей. Бочков свою кандидатуру снял, потому что не к лицу ему зависеть от этих, как там их правильно назвать. По существу, остался один Иванов. Но всё окончательно должно было решаться в АМН голосованием академиков.
Теперь у Бочкова возникла новая задача - надо было не допустить голосования в пользу Иванова, тогда не будет иного выхода, как оставить на месте директора Бочкова. Был разработан план, как это сделать. Сам Бочков в этом не принимал участия вообще, но предварительно договорился с нужными людьми. И Иванова не избрали. Академики уже пошли к выходу, начали одеваться. Почему-то в этот же день в академии оказался наш сотрудник В.И. Кухаренко. Вот он и рассказал, что возмущению Иванова не было границ: "Я больше никогда в жизни не буду принимать участия в этих играх!"
А дальше случилось невероятное! Как только результаты голосования стали известны начальнику отдела кадров, он моментально понёсся к академикам, заставил их снять пальто, войти в комнату и проголосовать как надо, а не как предусмотрел Бочков! Бочков нарушил принятые правила. Вот так и стал директором Иванов. Спустя какое-то время я заехала в институт и у встреченных мною сотрудниц спросила, как теперь жизнь в институте. Ответ был замечательный: "Теперь все любят друг друга".
...И вот через 30 лет после описанного события происходит телефонный разговор между мной и В.И. Кухаренко. Я спрашиваю:
- А как ты думаешь, почему кадровик, узнав результат голосования, заставил всех переголосовать?
- Не знаю.
- А я знаю.
- Так почему?
- А потому что в Академии уже было принято решение о снятии Бочкова. Кадровик был в курсе.
- А почему ты так думаешь?
Конечно, каждый может думать что ему угодно. Но мне кажется, это было результатом статьи в газете "Известия", которая так однозначно сумела обвинить АМН в безнравственности за попустительство в отношении происходящего беззакония, идущего от Бочкова и его ближайшего окружения в Институте медицинской генетики.
Последняя "невстреча" с Ивановым в церкви
Апрель 2001 года. От В.В. Бабкова я получила по телефону извещение о том, что состоится панихида в церкви по усопшим генетикам. Что церковь находится за копытами задних ног коня, на котором восседает князь Юрий Долгорукий - основатель Москвы. Едва ли я захотела бы посмотреть на это действо, но почувствовала в голосе уважаемого мной В.В., что ему хотелось, чтобы я там побывала, потому что сам он не сможет. И потом меня смущало одно обстоятельство: входят ли в число усопших также и убиенные, которых, как я знала, было немало.
Известно, что настоятелем церкви был отец Александр, в прошлом биолог - генетик, оппонентом на защите кандидатской диссертации которого был Н.В. Тимофеев-Ресовский.
Панихида состоялась по инициативе В.И. Иванова - любимого ученика Н.В. Так что личные связи тут легко просматривались.
Я пришла в церковь ровно в 12 часов, когда служба заканчивалась. Народу было много, много молодежи. Я искала глазами знакомых генетиков, но не находила. Наконец, я заметила Иванова. Его крупную фигуру нельзя было не заметить. Я боялась его потерять из виду, потому что не знала, где тут находится северный придел, где и должна была состояться панихида, о чем было специально объявлено. Когда Иванов направился, видимо, уже на панихиду, я двинулась вслед за ним и увидела, что походка его изменилась. Одну ногу он немного подтягивал (мне когда-то говорили, что у него был инсульт). Вот в это время и произошло то, что я назвала "невстречей". Иванов вдруг заметил меня и сделал движение в моём направлении, но я его "не узнала". Не хотелось мне, пусть и по прошествии многих лет, общаться с человеком, прилагавшим усилия для уничтожения моего поколения генетиков.
Отец Александр объявил, что эта панихида организована по инициативе В.И. Иванова и будет проводиться и впредь через две недели после окончания Пасхи. Сама процедура показалась мне какой-то странной. Во-первых, я не встретила на ней генетиков и не уловила во время панихиды ни одного знакомого мне имени из числа усопших генетиков. Отец Александр стоял к нам спиной и иногда поднимал лицо к изображению распятого Христа. Было и так, что иногда он делал несколько шагов, помахивая кадилом. При этом он пытался быстрым взглядом окинуть свою аудиторию. Может быть, он искал генетиков, как и я. Зрелище было таким жалким и страшным. Было впечатление, что мёртвые ушли, никого после себя не оставив. Иванов крестился и бил поклоны. Вообразить такое было трудно, учитывая его многолетнее коммунистическое прошлое. Я быстро покинула церковь.
Своими впечатлениями я поделилась с бывшим сотрудником нашего института Б.А. Альтшулером, который покинул его сам, не считая возможным далее в нём оставаться. Мне показалось в итоге, что Иванов начал думать о спасении души. Пользуясь знакомством с отцом Александром (то есть по блату), он начал налаживать путь на небеса. В отличие от меня, Б.А. воспринял всё гораздо серьёзнее. Он сказал, что Иванов молился и бил поклоны истово и искренне, потому что надо было замаливать грехи, тяготившие его душу. Грехов-то за ним числилось немало. Умер Иванов в 2010 году, так что мог поучаствовать ещё во многих панихидах по усопшим генетикам старшего поколения и не только старшего. Мы похоронили немало своих ровесников, совсем ещё не старых.
Ничего кроме правды
В журнале "Онтогенез", 2011, том 42, No 1, стр. 69-71, опубликована статья "Памяти Владимира Ильича Иванова (1932 - 2010)".
20 октября 2010 года скончался крупный учёный и замечательный человек Владимир Ильич Иванов, с 1989 по 2004 гг. возглавлявший Медико-генетический научный центр РАМН.
Вот ведь не зря выше в моём очерке указано, что никогда не писали об Иванове, не добавив, что он был замечательным человеком, образцом порядочности и любимым учеником Тимофеева-Ресовского.
Последние полтора десятилетия В.И. Иванов плодотворно занимался вопросами формирования этико-правовой базы для оценки внедряемых в медико-генетическую практику исследований, основанных на геномных, генно-инженерных и иных биотехнологиях. Это естественным образом вытекало из его руководства медицинским разделом российской программы "Геном человека", а также личной высоконравственной позиции учёного и человека.
А.А. Прокофьева-Бельговская едва ли согласилась бы с такой высокой оценкой нравственности В.И. Когда ей объявили о расформировании лаборатории, организованной ею 20 лет назад, за что она и должна была вместе с другими учёными получить Госпремию, то поведение Иванова её поразило: "Он все время подливал масла в огонь. Молчал бы, если боялся". И через небольшой промежуток времени она просто высказала своё отношение к нему: "Раньше я думала, что в институте есть два порядочных человека, вы и Гинтер. Теперь думаю, что он один". Вот такое прямое обвинение в непорядочности. Про Гинтера А.А. была просто плохо информирована.
Как крупный организатор науки В.И. Иванов до последних дней был активным членом многих специализированных советов по защите докторских и кандидатских диссертаций (...).
Видимо, опыт, приобретённый Ивановым в прошлом, сыграл свою роль. История с защитой диссертации Рицнером и попыткой непотребным образом её "зарубить" рассказана в книге диссертанта. Вина полностью лежит на руководителе специализированного защитного учёного совета, которым был Иванов. И ВАК вынужден был отменить решение учёного совета и запретить защиту в этом совете докторских диссертаций.
Безусловно он был глубоко верующим, и именно с его помощью была организована ставшая впоследствии ежегодной поминальная служба по усопшим генетикам в Храме Космы и Дамиана в Шубине.
В качестве большой заслуги Иванова упомянута и инициированная им ежегодная панихида по усопшим генетикам. Впечатление, что организована она была больше для замаливания им своих собственных грехов после серьёзной болезни. Правда, религиозными стали в те времена очень многие бывшие коммунисты-атеисты.