В полупустом вагоне попутчиками Степаныча оказались муж и жена примерно того же возраста что и он. Его место было занято женщиной и поэтому забросив свою сумку на верхнюю полку он вышел в тамбур. Прикурив сигарету и сбивая пепел в служившую пепельницей коробку, грубо, по топорному, сделанную из оцинковки и подвешенную на верхнюю перекладину решетки окна, он смотрел на облетевший без листвы мокнущий под дождем лес, перелески, убранные, а иногда даже и неубранные поля. Одним словом и вид за окном, и погодка были еще те...
Полчаса назад в ожидании поезда он бродил по перрону, который знал еще с детства. С тех пор как у него появилась машина, он редко ездил на поездах и поэтому бывал здесь лишь изредка, - только встречая или провожая поначалу многочисленных, а потом все более и более редеющих родственников или знакомых.
Сначала в глаза бросалось только то, что бросается сразу, - казавшийся в детстве таким огромным вокзал, от того наверное что за прошедшие и словно бы незаметно прошелестевшие годы он повидал множество других зданий, теперь казался каким-то маленьким и словно бы вросшим в землю. На крыше ставшей ненужной водокачки росло какое-то деревцо. Было видно что с тех пор как появились тепловозы а затем и электровозы к ней не прикасалась рука человека. Но что особенно заставило тоскливо сжаться его сердце, так это то как постарели,... как заметно постарели за эти годы бывшие когда-то молодыми тополя...
Постепенно он стал замечать и другие изменения не связанные со временем, изменения не связанные со старением и ветшанием. Он пытается определить, изменилось что именно, и определить изменилось насколько...
Первое что бросилось в глаза так это то что не стало уже всегдашних многочисленных бабушек торгующих здесь прежде своей домашней снедью. Ему пришлось поколесить по стране и на всех вокзалах именно они, именно эти бабушки встречали и провожали поезда предлагая свои пирожки, ватрушки, шанежки, сырники, блинчики, варенную картошечку. В разных краях предлагали почти одно и то же, но даже и здесь чувствовался свой местный колорит, - где-то под ту же картошечку предлагали соленые огурчики или капустку, где-то грибочки, а где-то вяленую или копченую рыбку.
Предлагали за гроши, и наверное поэтому путешествующий люд все это бабушкино, предпочитал тому что предлагал официальный общепит. А еще предпочитал наверное потому что эта простецкая еда, была не в пример вкуснее той, официальной. Те же кто подолгу был оторван от дома, кто не был там по нескольку лет, - те все это брали наверное потому что точно такое же им всю жизнь готовили и их бабушки и мамы. Степаныч видел как и с каким выражением на лицах, прикасались к этим пирожкам, шанежкам, ватрушкам и огурчикам дембеля и стриженые мужики в ватниках...
Теперь же здесь стояло несколько киосков торгующих всем тем стандартным, чем торгуют сегодня от Владивостока до Питера, и что даже не все бродячие вокруг собаки рискуют брать в рот. По всему было видно что именно они, именно эти киоски вытеснили бабушек чтобы те не отбивали у них клиентов. Ведь за привокзальную торговлю сегодня везде и наверное немало, надо отстегивать. А что могли отстегнуть бабушки?...
Но что особенно взбесило его, так это вокзальный туалет. Вернее взбесило то что даже за него сегодня надо было отстегивать. Степаныч был не новичком в строительстве и знал, что прежде когда проектировали любое общественное здание, чуть ли не в первую очередь проектировали именно их, проектировали туалеты. Проектировали именно потому, что они были такой же неотъемлемой частью этих зданий. Такой же неотъемлемой, как скажем двери или окна.
И в какую ж такую ублюдочную, какую же приплюснутую, какую же поехавшую от жадности куда-то на сторону головку, сегодня втемяшилось брать за это деньги? Кому бы могло придти в голову брать деньги за двери или окна? Кому сегодня пришло в голову брать деньги за то, к чему они не имеют ни малейшего отношения? Когда то, за что они сегодня берут свою дурно пахнущую мзду, было построено еще тогда когда этой их лютой жадности не было еще и в помине. Когда и в помине не было даже их пап и мам.
Хотя?...
Хотя глядя на все то что сегодня творилось вокруг, ему казалось что не далек уже тот день когда платить придется и за них. Платить придется и за двери, и платить придется и за окна. Ведь сегодня, судя по стоимости билета который он взял, с нас берут не только за все то что еще вчера было нашим, общим, за все то что еще вчера было доступно всем и что было бесплатным, берут за все то что именно мы разведывали, осваивали и строили, - сегодня с нас отдельно берут даже за то что всегда было неотъемлемой частью вокзалов, причалов и аэропортов сама эксплуатация которых без этого немыслима...
От всех этих новшеств тоже несло тем липким и стойким запашком, запашком клозета... Этим запашком несло и от купленного им билета,... несло и от этих киосков,... несло и от станционного начальства,... несло и...
За окном время от времени мелькали полустанки и небольшие станции. На некоторых из них поезд останавливался, и тогда можно было рассмотреть какой жалкий и убогий вид имели их вокзалы, пристанционные постройки и другие строения. Имели тот самый вид, который они имеют наверное только в нынешней России, - облупившаяся и осыпавшаяся штукатурка давно не крашеных стен словно прорехи на рванье обнажала худую, покрасневшую и одновременно посиневшую от холода кирпичную кладку стен. Какие-то рваные ржавые жестянки служившие наверное когда-то водостоками, болтались теперь на ветру под крышей грязными давно не мытыми космами на поникшей объятой горькими безнадежными думами голове. Выбитые стекла окон с потеками дождевых капель на пыльных осколках стекол, смотрели на этот мир, на проходящие поезда равнодушно и мертво. Смотрели поблескивая чем-то неживым, чем-то ртутным. Раскрытые перекошенные щелястые двери, болезненно морщась и скрипуче вздыхая будто бы говорили, плакались, кричали о том что там давно уже было нечего закрывать...
Во всем чувствовалась выпячивающая буквально из всего заброшенность, нищета, сирость, убогость. А из каждой шпалы, из каждого разъединенного казалось навеки рельсового стыка, сквозила какая-то дичайшая, какая-то несусветная, немыслимая оторванность. Оторванность, от которой сквозило тяжелой обреченностью,... безысходностью,... безнадежностью...
Эта погода,... эта убогость и нищета,... эта обреченность и безысходность,... эта оторванность воспринимались словно нищие на паперти, которые как-то по особенному, по своему, по рязански, по курски, по воронежски, по пензенски или тамбовски всем своим убогим видом, безмолвно молили о чем-то. Изможденные, лишенные даже лучика надежды, они будто говорили о том, что ни они сами, ни вообще никто другой на этой Земле давно уже не помнил и кто они,... и что они,... и откуда?...
Казалось что все это обречено так, что из него не выбраться вовек. И что самым страшным было то, что это же самое ждало и их детей, и внуков, и правнуков...
Люди которые были на этих станциях и полустанках поражали своими убогими одеждами, поражали вообще всем своим видом. Поражали тем непроходимым равнодушием и смирением или смиренностью которые были на их лицах. Но это были вовсе не морды пьяниц и забулдыг за которых некоторое нынешние вученые териотики и политиканствующее сучье пытается сегодня выдать народ.
И хотя это были конечно же и не лики, но... Но ведь и Андрей Рублев, и многие до него, и многие после, - именно среди них, именно среди этих простых русских лиц, и находили свои лики...
Словом это были именно лица. Но лица, на которых была несмываемая печать нужды и заботы. Лица, которые словно беспрестанно пытались что-то отыскать,... найти,... решить... Словно они все время что-то умножали, вычитали, складывали в уме. Складывали слева направо и даже складывали справа налево. Но было видно что искомая сумма никак не вытанцовывалась,... не получалась у них...
Сколько Степаныч помнил себя, он всю жизнь видел на лицах окружавших его людей эту "арифметику". Всю свою жизнь и он сам, и люди которые жили рядом с ним решали свои вечные стоящие перед ними проблемы, которые требовали своего решения. Для их решения требовалось конечно же не только умение вычитать и складывать...
Однако по всему было видно что эта искомая сумма, тогда была все-таки ближе,... была намного,... была несравненно ближе чем сейчас.
Тогда по этим лицам было видно, что стоило только поменять местами вот эти вот и вот эти слагаемые, или чуточку добавить туда-то и туда-то, - и искомая сумма будет найдена. Одним словом раньше на этих лицах было больше,... было неизмеримо больше надежды...
Сейчас же было видно, что та желанная искомая сумма была далеко-далеко от них. Так далеко, словно та предполагаемая точка в которой каким-то чудом могли бы пересечься две параллельные прямые. И было видно, что они начинали понимать что теперь та сумма, точно также как и та точка, - могли существовать только в их воображении.
Этот народ вызывал в душе Степаныча что-то такое... Вызывал наверное потому что он видел что они такие же как и он. И что в подавляющем своем большинстве они были даже того же возраста. Видимо из-за отсутствия работы и хоть каких-то надежд молодежь давно уже покинула эти края.
Но в то же время он сознавал что жалеть во всем этом ни его, Степаныча, ни этих людей было будто бы и не за что. Что жалеть надо было тех, кого сегодня уже не пожалеешь. Жалеть надо было наших отцов и матерей, жалеть надо было наших бабушек и дедушек... Их надо было жалеть... Их...
Ведь это они, и именно они заложили, и в жесточайшей войне и нужде отстояли основу всего того, что впоследствии было построено уже их, Степаныча поколением, - вот кому в свое время надо было отдать должное... Вот на чью долю выпало такое что нам и не снилось, - думал он.
Но то ли тому времени было не до жалости,... то ли так уж было заведено на Руси... А может быть заведено и не только на Руси...
- А нас-то за что жалеть? В том как мы живем сегодня кроме нас самих никто не виноват. И поскольку мы терпим когда о наши морды вытирает ноги всякая мразь, значит именно этого мы и заслуживаем, значит ни на что другое наши морды больше и не годятся...
Все виденное действовало так что постепенно, под этот монотонный стук колес, сквозь это какое-то бессмысленное покачивание вагона и вкус надоевшего до тошноты табачного дыма, им завладела та рвущая душу, та вечная под этим небом чисто русская тоска, от которой до крика, до воя, до битья головой о стену, до зуда в кулаках, до нетерпеливого покалывания в костяшках пальцев, - хочется или дать кому-то в морду или обнявшись поплакать вместе. Поплакать, заходясь в беззвучных, а потому особенно страшных мужских рыданиях. Та самая тоска, без которой и немыслима Россия.
И какая-то непонятная, какая-то необъяснимая и словно бы ни с того, ни с сего появившаяся в нем злоба, тяжело ворохнулась в нем. Ворохнулась овладев всем его существом. Ворохнулась так, что не в силах уже сдержать себя, он как-то зловеще, как-то по змеиному прошипел, - ккхакая ж ты,... некоторое время он даже не мог подобрать всему этому названия, а потом полу вслух, полу про себя продолжил, - неммытая сссуккха! -
Он не мог объяснить себе природу этой злобы, - ни этот народ, ни эти поля и перелески, ни эти скорбно опустившие свои ветви березки, ни эти имеющие свой жалкий, свой безнадежный, свой преступно убогий в наш век вид пристанционные постройки, - ни одним своим листиком или кирпичиком ничего плохого ему не сделали. Но откуда-то же взялась в нем эта злость!? Что-то же все-таки стояло за всем виденным? Что-то же за всем этим было?...
Было...
И это "что-то" незримо витая, давя, пожирая и разрушая все то к чему оно только прикасалось, - как раз-то и было причиной и этой царившей вокруг убогости, и было причиной этой его злости...
За окном иногда проплывали двух, трех и даже четырехэтажные особняки окруженные мощными трехметровыми заборами. У вычурных кованных ворот стояли уткнувшись в них носами огромные как баржи джипы. А спутниковые тарелки на крышах говорили о том что обитатели этих особняков, вовсе не были оторваны от жизни...
Эти особняки ну никак не вязались со всем тем что окружало их. Они казались чем-то инородным, казались чем-то совсем не тем на фоне окружающей их нищеты и убогости. Они воспринимались как дорогой перстень или серьга неизвестно как попавшие в горбушку дешевого черного хлеба. Одним словом на фоне этого царившего вокруг запустения они смотрелись как-то не так...
Не один десяток километров колеса отсчитывали стыки рельс, пока он сумел подобрать более-менее подходящее название всему виденному. На фоне царившей вокруг нищеты и обреченности эти особняки воспринимались как метастазы на пораженном, умирающем организме. Все говорило о том что теперь только они, только эти метастазы и жили, и процветали за счет пораженного ими, погибающего организма...
Вспоминалась та, вспоминалась прежняя жизнь, когда каждая такая станция выполняла какую-то свою лежащую на ней функцию. Когда на них кипела работа, - подвозились или увозились грузы, разгружались или грузились вагоны, слышался грохот и скрежет работающих механизмов а по ночам то здесь, то там вспыхивали всполохи электросварки.
Иногда на глаза еще попадались картины говорившие о той, говорившие о прежней жизни. Эти картины подобно последнему теплому солнечному лучу каким-то чудом пробившемуся сквозь это мрачное, моросящее нависшее над землей, ласкали не только глаз, но словно что-то согревали и в душе.
Мало-помалу, километр за километром, он понял и причину той своей необъяснимой злости, и понял кому она адресовалась...
Все вокруг говорило о том, что теперь всем заправляли эти "метастазы", и что теперь только они решали где и что надо было делать, откуда и у кого отнимать, и куда и кому добавлять... И решали,... и отнимали,... и делили...