Глухая зимняя ночь застала нас в пути. Вернее застала не сама ночь, застала метель. Судя по времени, мы давно уже должны были быть дома. Но свет фар напрочь накрывало беснующимся, мельтешащим снегом, видимость была никакой и поэтому мы ползли со скоростью почтовой тройки застигнутой такою же погодой в этой бескрайней степи лет двести назад.
Порывы ветра сотрясали кабину. Они ударяли то в самый ее верх, в крышу, то в лобовое стекло, то в капот, то куда-то по кузову. Ударяли так, что натиск ветра был до содрогания ощутим даже для многотонного грузовика. Ветер зловеще, по разбойничьи свистел в каких-то щелях, по щенячьи подвывал в антенне, молодецки ухал по кузову, по бабьи взвизгивал ударяясь о лобовое стекло, а то вдруг непонятно где, в какой такой скважине или отверстии, переходил на жалобный, заунывный вой...
Его порывы были особенно сильны, когда мы проезжали открытое пространство между лесополосами. Несмотря на то что вокруг ничего не было видно, но по особо сатанеющему его натиску, чувствовалось что как раз в это время мы и проезжали такие места. Здесь он овладевал нашей машиной полностью. Он налетал на нее с такой силой, словно петух на перепелку. Налетал стараясь столкнуть, спихнуть ее с дороги.
Налетал так, что мой напарник для того чтобы удержать ее на асфальте, вынужден был дополнительно подрабатывать рулем. Каждый такой порыв налетал неожиданно, застигал врасплох. Застигал так, что напарник едва успевал сманипулировать рулем чтобы выровнять машину.
Эти его манипуляции чем-то напоминали взмахи рук человека старающегося сохранить равновесие, когда ветер вот также настигал его в то время когда он проходил по бревну или доске. Только в нашем случае "взмахивать руками" приходилось не человеку, а многотонному грузовику. И не на узенькой доске, а на широкой девятиметровой дороге.
Ветер был с моей стороны и казалось кто-то изо всех сил колотил в мою дверь ногой обутой в огромный валенок. Колотил так, что она бедная не знала куда деваться, поскрипывая и повизгивая петлями и в замке.
Мирриады белых, злых, разгневанных насекомых в свете фар выплясывали свой осатанелый, захватывающий, воинственный танец. А особо вошедшие в раж, со всего маху обрушивались на лобовое стекло, заставляя щетки стеклоочистителя пугливо вздрагивая работать беспрестанно, монотонно и как-то будто бы даже трусливо. Трусливо, потому что было видно что они едва-едва справлялись со своей работой. Казалось начни снег лепить чуть гуще, и они уже не смогут справиться с ним.
Но чаще снег не делился на отдельные снежинки, а летел то слегка редеющей, то такой что ничего не было видно пеленой. Мы шли на ближнем свете фар, чтобы видеть хотя бы обочину дороги. Но порою не было видно и ее. Пелена снега накрывающая стекло была такой, словно мы уткнулись в сугроб. Тогда напарник сбросив газ, выключал передачу, и наш КАМАЗ и без того ползший до этого с черепашьей скоростью, тут же останавливался.
В это время несущаяся белая пелена за окном накрывала нас словно лавина. Казалось само небо обрушивалось на нас и отрезало напрочь от остального мира. И отрезало казалось надолго. Очень надолго. В такие минуты мы особенно остро ощущали свою заброшенность куда-то к черту на кулички и свое одиночество во всем этом мире.
Поглядывая в окна на эту метавшуюся и мятущуюся круговерть, слушали музыку ветра и чувствовали его сотрясающие машину порывы. Чуть наклоняясь к капоту, с тревогой прислушивались к работающему на холостых оборотах двигателю. Но к счастью он работал ровно и спокойно, словно там, под капотом мурлыкал уютно свернувшийся в клубок спящий котенок. От этого "котенка" зависело сейчас все...
Та непогодь что творилась "на улице" и это какое-то свое, домашнее "мурлыканье" двигателя, создавали такой разительный контраст между собой, от которого особенно остро, пронзительно остро, остро до пощипывания в глазах ощущались и тепло, и уют нашей кабины.
- Не дай Бог обломаться сейчас! - царапалась иногда в голове мыслишка. Царапалась так, словно злым, колючим, обжигающим снегом наддавало за шиворот. Только представив себя лежащим сейчас под машиной и с ключами в руках, в свете осатанело метающейся переноски раскручивающим стылое, обжигающее, прилипающее к рукам железо... От этой мысли меня зябко передергивало так, что наша кабина казалась еще более теплой и уютной.
В конце концов пелена редела. Редела настолько, что напарник включал скорость и отпускал сцепление. Нащупывая обочину полуослепленным светом фар, мы осторожно трогались с места. Сплошное месиво снега постепенно редея превращалось в отдельные косо несущиеся к земле снежинки. Щелкнув переключателем, Леха переходил на дальний свет и тогда и дорога, и пространство вокруг нее просматривались на полторы сотни метров. Было видно как много этих снежинок летело к земле, а через дорогу, откуда-то сбоку, с моей стороны неслась поземка.
Словно отдельные змейки, змеи и змеищи неожиданно появлялись из темноты, только для того чтобы мельком взглянув на нас то ли равнодушным, то ли осуждающим, то ли сожалеющим, то ли кровожадным взглядом и тут же исчезнуть где-то сбоку, слева и сзади. Они неслись то плотно прижимаясь к асфальту, то вдруг приподнимая "голову" или середину своего узкого или довольно обширного "туловища", то "хвост". В этом их движении было что-то и пугающее, и в то же время завораживающе завлекающее, гипнотически притягивающее взгляд.
Это стремительное движение снежинок к земле и это не менее стремительное скольжение поземки, создавали цельную, законченную картину освещением для которой служил свет наших фар, а фоном непроглядная тьма ночи. Вряд ли какой художник смог бы создать что-то подобное. Вряд ли какая рукописная картина способна пробудить те же чувства что и эта...
В ней чувствовалось что-то такое, что было неподвластно не только нам с Лехой, оно вообще было никому неподвластно на этой Земле. В ней было что-то целенаправленно неумолимое, бескомпромиссно неудержимое и в то же время что-то недостижимо, недосягаемо высокое, что отличает только Природу и Стихию.
А еще во всем этом чувствовалась какая-то едва уловимая связь между тем местом откуда летели эти снежинки, и землею. Словно они, то густея, то редея, как раз и были тем связующим звеном между ними. Только роль их во всем этом была непонятна, - то ли с их помощью небо успокаивало разбушевавшуюся, "слетевшую с петель" землю, то ли земля посредством них защищалась от обрушившегося на нее неба.
А может быть они вместе, и земля, и небо затеяли эти свои сумасшедшие, непонятные нам игры. Но если для них это была только игра, то от этой их игры тошно приходилось всем, - и иногда попадающимся нам на глаза беспощадно выгибаемым деревьям, и самим этим снежинкам и вообще всему вокруг. А уж про нас с Лехой и говорить нечего.
Иногда через дорогу опережая поземку, сумасшедше подпрыгивая и подскакивая проносились грязно-серые шары перекати-поля. Погода ли или сама злая доля беспощадно гнала их по земле. Гнала так что летели они так нелепо, так обреченно, казались такими до замирания сердца одинокими в этой бушующей мгле, что напоминали чем-то и нас так же неприкаянно, под ударами судьбы метавшихся по этой Земле. В общем неслись они так, что по всему было видно что будь на то их воля...
Обычно они довольно далеко, но в пределах света наших фар, то отчетливо видимые то промелькнув едва заметной тенью проносились перед нами. Проносились так словно были какими-то то ли предостерегающими, то ли указующими, то ли какими-то иными знаками судьбы безмолвно и неотвратимо, словно зловещие кометы земную орбиту, они пересекали наш путь. И хотя мы знали что это всего-навсего был обычный бурьян, но в этом стремительном и неотвратимом их движении было что-то мистическое.
А иногда их шары так неожиданно, с такой скоростью и так близко от машины мелькали перед нами, что Лехина нога не успевала даже сбросить "газ", а уж про то чтобы притормозить, не могло быть и речи. Несмотря на то что у нас у самих кошки скребли на душе, но честное слово провожали мы их искренне сочувствующими взглядами.
Даже не верилось что в самом конце 20 столетия, когда человек ступил на Луну, когда смотрел на Землю с высоты в 400 километров и ощупывал холодный, шероховатый Марс, какая-то заурядная погода могла такое вытворять с нами.
Несмотря на то что мы двигались через это пространство и это время на мощной, современной машине, несмотря на то что сами мы уже пожили на этой земле, кой чего повидали, и имели кое-какое понятие и об этой Земле, и о Жизни на ней, и даже какое-никакое понятие о Вселенной, несмотря на все это, глядя на то что творилось вокруг, - видели что по сравнению со всем происходящим, и я, и Леха, и наша машина, казались букашками которых несло на каком-то листики или соломинке. Несло не так как того хотелось бы нам, а так как это было угодно стихии.
Ни наш мощный современный грузовик, ни наши знания, умения и опыт, все это было ничто по сравнению с разгулявшейся погодой. Будь наш грузовик мощнее в сто раз и даже будь мы сами с Лехой по семи пядей во лбу, - для стихии все это было бы абсолютно все равно. Все равно потому что когда такая пелена отрезает вас от окружающего мира, когда не видно вытянутой руки, тогда абсолютно все равно в какой мощной или даже сверхмощной машине вам приходится куковать пережидая все это.
В то время когда Леха переходил на дальний свет, по тем редким ориентирам которые все-таки можно было рассмотреть, мы угадывали места по которым проезжали. Мысленно представив себе то расстояние которое отделяло эти места от того места к которому мы стремились и прикидывая в уме сколько же еще оставалось, видели как длинна, как бесконечно, до щемления сердца, длинна была еще наша дорога...
О чем только можно было переговорить было уже переговорено, что могло быть рассказано было уже рассказано, что могло быть спето по такой погоде, было уже спето и поэтому мы молча думали каждый о своем. Но я не думаю чтобы наши мысли так уж сильно различались в ту ночь.
В один из тех моментов когда ветер поутих и мы увеличив скорость шли на "дальнем", дорога и все вокруг нее просматривалось довольно далеко. Просматривалась настолько далеко, что было видно что вокруг нас только ночь, только несущийся к земле снег, только метавшаяся по ней поземка, только уходящая насколько хватало нашего света дорога.
Казалось на сотни верст вокруг ни души, и только наш одинокий сиротинушка КАМАЗ слепо нащупывая дорогу неуверенно пробивался через эту беснующуюся круговерть. Пробивался так что у того кто увидел бы его сейчас со стороны, долго бы наверное щемило сердце...
Медленно поворачивая голову по сторонам оглядывая окрестности, Леха с каким-то то ли сожалением, то ли с удивлением, то ли с грустью, казалось всем своим таким же как и мое смятенным сердцем, выдохнул, - ни огня,... ни черной хаты... -
Несмотря на то что творилось в моей душе, а может быть благодаря именно этому, я замер... Замер с таким же чувством, с каким замер наверное Роден отколов последний лишний кусок гранита и оглядывая своего "Мыслителя"... Замер, как замер наверное Архимед перед тем как выкрикнуть свое, - эврика!... Замер, потому что именно ими и только ими, только этими словами и можно было выразить все величие той картины, которая сейчас разворачивалась перед нами и все то что эта картина вызывала в душе...
Словно и эта нескончаемо лежащая перед нами дорога, и то особенно острое чувство нашей одинокости и заброшенности в этом сошедшем с ума мире, и сиротливые шары перекати-поля неприкаянно и беспощадно гонимые неизвестно куда, сделали с душой что-то такое, отчего эти Лехины слова упали в нее словно в точно для них подготовленное место.
Они легли в нее словно ладонь в ладонь, словно уста в уста, словно набухшее, готовое вот-вот лопнуть перезревшее семя в почву, словно долгожданный дождь на иссушенную, растрескавшуюся землю. Казалось что этими словами, словами которые единожды узнав мы помним всю жизнь, Леха прикоснул меня к чему-то теплому-теплому, хорошему-хорошему и родному-родному.
А Леха, наш Леха, такой же шалопай как и я, и как вся наша шоферская, строительная и геологическая братия, сразу же вырос в моих глазах. Вырос так, словно это если и не он написал ту строку, то уж точно имел какое-то отношение к ней.
От нахлынувших чувств я невольно, как-то автоматически, не задумываясь, словно так было и надо, до конца, вслух, дочитал строфу которой принадлежала эта строчка и мы опять надолго замолчали, вглядываясь в окна на бесновавшуюся непогоду... Не знаю о чем думал в то время Леха, но по всему было видно что мы опять думали об одном и том же.
Думали об этой погоде, думали о дороге, думали о себе, думали о тех к кому так стремились. Не знаю почему, но в то время мне казалось что даже эти наши мысли были такими же видимыми и ощутимыми, как и эта непогода, и снег, и дорога. А еще мне казалось что думали мы о том, что благодаря этой погоде, этой дороге и кстати вспомненной Лехой строчке, мы прикоснулись к светлой памяти человека написавшего ее двести лет назад. Думали о том, как же все-таки близки между собой люди на этой Земле.
Близки даже не подозревая об этом.
Думали о том, что несмотря на то что человек написавший эти строки жил столько лет назад, но через ту теплоту которую он вызвал ими в наших душах, он словно был где-то здесь, где-то рядом или будто бы даже сидел между нами в этой сотрясаемой бураном кабине. Думали о том что хотя сейчас нам и "не версты полосаты попадаются одне" а простые километровые столбы, но чувствовали и переживали мы то же самое что чувствовал и переживал когда-то и он, находясь в дороге по такой же погоде. Чувствовал и переживал, проезжая может быть по этим же местам или где-нибудь поблизости.
Причем проезжал не в теплой и уютной кабине современной мощной машины с непрерывно работающей "печкой", прорезая вертящуюся круговерть ослепительным светом фар, а проезжал в убогой, утлой, продуваемой насквозь кибитке, которую нещадно швыряло на ухабах. И то ли судьбе казалось что выпавших на его долю испытаний было еще недостаточно, то ли просто для того чтобы как-то разнообразить его дорогу, она посылала ему еще и эти шары перекати-поля...
Гонимые непогодой, с каким-то неясным, диким, сатанинским шумом они внезапно налетали на лошадей. Налетали так, что те от неожиданности испуганно шарахались в сторону и он со всего маху "впечатывался" в стенку жалобно "охавшей" кибитки. Потирая ушибленное плечо, прислушивался к то нарастающему, то куда-то уносящемуся обрываемому метелью звуку бубенцов, к фырканью екающих селезенкой лошадей, скрипящему под полозьями снегу и к этой музыке беснующегося бурана.
Вглядываясь в такую же вертящуюся перед глазами темень и круговерть, где и в самом деле, - ни огня,... ни черной хаты,...- зябко кутался в волчий тулуп и может быть как раз в то самое время, шептал про себя эти строки "выписывая и перечеркивая" их в своей забубенной кудрявой голове...
Впрочем так ли оно было на самом деле или не так, это было и не важно. Место само по себе в данном случае большой роли не играло. И казалось даже само время не играло здесь той своей особой роли. Важно было что-то другое. Важно было что-то такое, что через века и расстояния, через столько поколений молодых шалопаев заучивавших эти строки на десятках языках мира, благодаря такой же вот погоде и дороге, еще сильнее и как-то по особенному, более понятнее, более пронзительнее, сблизило нас с ним. И от этого становилось как-то тепло-тепло на душе.
Становилось так тепло, словно это его тепло, тепло его огромнейшей, красивейшей и поистине бессмертной души через время и расстояние донеслось, настигло нас, входя и в наши души. И мы сами в это время, как бы согретые и умиротворенные этими его строками, тоже наверное посылали ему скромное тепло своих сердец. Посылали куда-то туда... Посылали в неизвестное и неведомое...
Хотелось верить, что именно таким образом его и наши души общались между собой. Хотелось верить что есть, есть, есть в этом мире какая-то связь между ими, ушедшими, и нами... Что такие люди, и вообще все люди, не могут уходить бесследно...
Когда я пишу эти строки, Лехи к сожалению нет уже с нами на этой Земле. Нет так же, как нет и многих других, с кем сталкивала нас жизнь. Нет, как нет уже многих из тех, с кем мы вместе преломляли хлеб, делили такую же вот дорогу, в общем жили. И нет их так, что сама мысль об этом пронзая наше сознание с такой щемящей и в то же время неумолимой неотвратимостью, что чтобы мы не делали в это время и где бы не находились, - она заставляет нас замереть, оцепенев в каком-то не подвластном нам, необъяснимом ужасе...
Но хочется верить что несмотря на это,... несмотря на то что между ими и нами нет какой-то видимой, физической связи,... несмотря на все это,... хочется верить что каким-то образом он все ж таки узнает, что иногда, то ли на погоду, то ли по каким-то другим непонятным движениям нашей загадочной и непостижимой души, - мы здесь вспоминаем и о нем, и вообще о всех тех кого уже нет с нами...