Часть девятая

Пел соловей, поспела первая черешня, 
Жасмин зацвёл в саду. Когда верхом на Росинанте 
Синьор поехал на войну. 

А в октябре (уж облетала роща золотая), 
Тащился по дороге мимо на закате дня 
На старенькой арбе  
Какой-то цыган  вдоль плетня.

Он вёз живую душу. И в чём душа держалась, 
То на ухабах здешних едва не растерялось, 
А что осталось - вызывало  жалость. 

Синьор измученный возницу торопит. 
Уж  предвкушает он, 
Как оживает дом с его приездом,
Забегают, засуетятся   слуги,
Застелют чистую постель,
Согреют воду,  
Приготовят вкусный ужин. 
И приглашает  с собой возницу
К себе, в свой замок, ночевать.

- Синьор, 
Навстречу никто к нам не спешит.  
Пёс не лает, гуси не гогочут, -
Промолвил кучер.  
- Нас тут совсем  не ждут, мой господин!

- Был долгий  путь наш, 
И верный пёс хозяина забыл, - 
Синьор предположил. 

Но цыган старше был. И жизнью умудрён. 
- Если б так! - проговорил,
Но улей не гудит, коль разлетелись пчёлы.  

Дорога к дому на подъём вела. - Ну, вот!
Приехали!
 
Арба, скрипя, остановилась.
Разлилась неописуемая тишина 
Как будто муха,
Весь день жужжащая над ухом, 
Попала прямо в мёд.

Тишина, большое облегчение...
Ан, нет! 
Никак она нам не подходит.
Лишь беспокойство, 
Томление одно несёт.
Ибо в первое  мгновенье 
Страдает ухо, 
А затем и весь наш организм. 

Так всё и получилось, 
Как только прекратилось 
Скрипение привычное колёс. 
Затих на козлах кучер, 
Молчал синьор, 
И лошадь впала в транс - 
Задумалась, однако.

Но наваждение недолго длилось. Опомнилась 
Первой - лошадь, рванула  в сторону с дороги.
-  Что там её манило?   - спросите лошадь!
Может, то веточка акации? - За нею следом понеслась арба, 
Проехалась по траве и, зацепившись за ближайший куст, 
Перевернулась. Старый цЫган соскочить успел,
А ездок в колючий куст влетел!

Но вот  открыл глаза: над ним склонилась роза!  
Как раз в тот день надумала она цвести.
Трепещущая, - ах, полюби меня! - и никого, и пчёлка не летит.
Не поцеловало солнце на рассвете, не пел ей соловей, 
Отлюбило лето!  Осень-тётка дохнула холодом на лепестки. 
Но вот развеялся туман - и роза устояла! - прохладна и свежа, 
И капельки росы на лепестках дрожат.  То было хмурым утром!
А теперь, в вечерних бликах солнца, светло-розовая, она сияла. 

Живи, прекрасная,  цвети!  А там украсит дева юная себе  корсаж,
И хлыщ какой-нибудь, безусый ветреник, возьмёт красавицу / на абордаж,  - 
Так рассуждал герой наш,  рыцарь Жан, вдыхая нежный аромат цветка. 
"Ядвига, душа моя!  Вернулся, ликую я, живой. Но как явлюсь перед тобой, 
Когда  я сам не свой,  себя не узнаю", - и застонал от боли, опять эта нога! 
Ещё и подвернулась, чёрт, к тому же. И тот час спохватился: он был не один, 
Над ним старик стоял. 
- Вы не ушиблись, сударь?
- Да, нет! Вот отдыхаю здесь. Лежу, любуюсь розой. 

Лошадь клок сена  меланхолически над ним жевала,
Тянулась  мокрыми губами - поцеловать хотела!

- Извиняется, - кивнул на лошадь кучер, - 
Хотела ведь, как лучше!
Деревья спрятали стожок, и не видать  с дороги, 
Но лошадь, умница, нашла. 
Ночлега краше не бывает, вот тут и заночуем!

- Нет уж! Пора прощаться.
За три недели сердцем  прикипел к тебе, старик.
И жаль,  поверь, мне расставаться.
Помню, как очнулся на арбе, дитя - дитём,    
А ты ходил за мной, поил отваром трав степных, 
От верной гибели  тогда меня ты спас. 
Но, кто я? Чужеземец, напавший на твою страну? 
Будь мне отцом, я буду сын тебе послушный, 
Свой кров с тобою разделю. А пока вот кошелёк мой, 
Всё что есть,  бери! Монетой звонкою плачу.

- "Ха-ха-ха!" - 
Расхохотался цыган, на полвека помолодев мгновенно,
Разбойничьей шайки атаман, 
Грабитель дрожащей твари всякой на больших дорогах, -
"Не нанимался я к синьору! Может, знамение такое было...  
А в долгий путь отправился по доброй воле, 
Денег не возьму! Зовёшь в свой замок, за то  спасибо.
Но, ночевать привык я в поле. 
Кочевник я! И душно мне за каменной стеной." 

Синьор был удивлён немало, озадачен. 
Знамение, что бы это значит? Но виду не подал. 
Достал вина бочонок с походной сумки, 
Два глиняных бокала: 
"Выпьем?"
Старик кивнул, раскинул на стожке попону,
Разложил нехитрый харч: 
Хлеб, сыр, две луковицы, в тряпице - соль.

Ели молча. Синьора нисколько это не смущало, 
Он к трапезам таким привык. Старик угрюмый был,
Всё хмурился чего-то. Его он поначалу даже опасался,
Бывало, то за крестик, то за ладанку хватался, 
Всё проверял, на месте ли?
В мешочке кожаном всей жизни тайна сохранялась.
Там светлый завиток волос лежал, то локон сердцу милой дамы.

Но цыган к его тайнам, казалось, безучастен был,
В расспросы не вдавался. И о себе он,  тоже, ничего не говорил.
Но сегодня день особенный, последний, и  может что-то проясниться,
Ведь должен, наконец, когда-нибудь старик разговориться!

Отужинали вместе, цыгАн убрал котомку, разжёг костёр. 
- Заботы наши пусть до завтра подождут. Необитаем замок твой. 
Иди, сынок, спать на стожок: тепло там, и всё небо над тобой! 
А я у костра здесь посижу.
 
- И я! -  синьор воскликнул  и добавил, как бы в оправдание, -  
Люблю смотреть, как пляшет пламя.

Стемнело.  Костёр, потрескивая, догорал. 
Жар углей в разломах красных под чёрной коркой полыхал
И отблеск розовый давал. Казалось всё вокруг прекрасным:
Старый цыган бородатый, смоляная бровь, висок его седой,
И бледный рыцарь молодой.

Синьор ждал продолжение рассказа 
О цыганском счастье переменчивом, об удаче.
Всхрапнула лошадь рядом, перестав щипать траву,
Косила глазом. Её хозяин, казалось, обо всём забыл. 
Он напевал. Рука ладонью такт на коленке отбивала: 
"Ой ручеёчик, ручеёк. Ой брала воду на чаёк.
А речка замутилася. А с милым разлучилася".

Нищий возница, хозяин арбы старой,
"БарО ромАлэ" оказался. Сам так назвался,
Старейшина и предводитель рода!
Пасётся на лугах Гвадалквивира 
Его табун арабских  лошадей.
У стен Кадиса шатры раскинул табор,
Исколесил в кибитках бы ещё пол-мира, 
Но всякий раз, как птицы перелётные,
Цыгане возвращаются в Кадис.
Куют железо, торгуют лошадьми,
Старейшину  здесь  уважают горожане.

Богат барон цыганский! Но для него 
Всего дороже единственная дочь, 
На мать похожа как две капли!
И в дочери своей всё больше узнаёт барон
Свою подругу юных дней. 
Бела и черноока,
И  вьются кудри чёрные вокруг её чела. 

А мать её судьбу предсказывать могла 
И дочери свой дар передалА. 

"От судьбы не убежать, ромале, лови удачу,  
Рок злой завистник, подавится от зависти, заплачет!" -
Так говорила мать. 
Не подавился! Сама себе и нагадала. 

Ей карта выпала - десятка пик! - 
Со свитою поганой. Никто не знал о том.
В тот вечер весела была  и пьяна,
Плясала! И дочь переплясала.  А ночью 
Забралась погреться к ним в шатёр змея. 
"Ужалила мою хозяйку в шею!" 
 
Ах, если бы заранее знать,  
В ту ночь барон не стал бы спать. 

Похолодало. Вечерняя роса упала,
Подкрался холод незаметно сзади,
Синьор поёжился, продрог,
Но с места сдвинуться не мог,
Прервать рассказчика боялся.

Старик пошевелил угли 
И, подкормив огонь дровами,
Продолжил свой рассказ.

- Мы были молоды недавно, 
Этим летом! Теперь я стар.
Я виноват, я упивался своим горем,
А пока оплакивал хозяйку, 
Шла  по пятам за мной беда.

Мой табор у рощи кипарисовой,
На пустыре у моря. 
За рощей в трёх верстах жнивьё пустое,
Там разыгралось днём сражение. Мой сын,
Совсем мальчишка, и дочери моей  жених
Тогда в бою погибли оба.

- Не правда ваша! - синьор  перебивает. -
Вам воевать обычай никак не позволяет,
Храните свято, вы цыгане, свой нейтралитет!

- Да это, так! Но мы защищаемся,
Коль нападают. Цыгане не боятся драки!

- И чем же защищаются: кнутом, кинжалом?
Ха-ха...  Война - тяжёлая работа.

- О, нет! Кнут цыганский - оружие боевое,
Прекрасная защита! И кинжал хорош,  
Особо в рукопашном бое. 
Колечко сделает цыган и подкуёт коня.
А меч выкует  - одно лишь загляденье! 
Но только на продажу. Таков обычай.
Сам никогда не подымает. Даже на врага!
 
 - Тогда, скажи, что  делать было надо 
Твоим парням на поле брани,
Где мечи одни гуляют. Мёртвых грабить?

Вскочил на ноги цЫган, легко как молодой. 
Рука скользнула в бок за пояс, где рукоять кинжала. 
"Сейчас убьёт дикарь!" - подумал рыцарь, 
                                но не шелохнулся.
А старик, давясь от ярости словами, 
Проговорил вдруг что-то быстро, по-цыгански,
И обхватив  себя за голову руками,
На землю сел и глухо произнёс.

- Обидою не тронь, не то  проснётся зверь!
Благородно - дарёное. Такое любит золото  цыганка. 
Когда хранится в чистом месте, притягивает счастье. 
Отнять у мёртвого нельзя, -  вывернется на изнанку
И превратится в медь! Вовек  удачи не видать. 

- Прости, отец! Мне жаль, поверь.
Сочувствую. Твоё горе - безутешно, - проговорил синьор.

- Не называй меня отец, - отозвался старик,
                         сердито глянув на него  в упор. 
- Зовут меня Фелипе!

Синьор нашёл сухую ветку, 
Подбросил. 
Костёр почти уж затухал.
Смотрели оба,
Как по хворосту перебежали язычки
И охватило пламя сосновое полено,
Ожил костёр!

Тогда синьор упрямо повторил. 
- Прости, отец! Давно не называл так никого. 
Мои родители в портретах на стене! 
Восторг и нежность в воспоминаниях детских.
Две тётушки пеклись о сироте прилежно, 
Тому пять лет, как тётушек уж нет.
В то время моим наставником  был друг отца,
И  обучал меня он рыцарскому делу, - и синьор
В бокал вина плеснул: "Кстати, дядьку помяну,
Радабора!" - и залпом выпил. 

- Итак, пошёл служить я королю,
Тогда мне было восемнадцать вёсен.

После ранения  многое забыл, 
Но память стала возвращаться понемногу.
И всё ж, напомни мне, барон ромалэ, 
Мы в прежней жизни когда-нибудь встречались?
Когда я слушал, как напевал ты у костра, 
Твой голос показался мне знакомым... 
Отец! Нисколько не стыдясь твоих лохмотьев, 
Желал бы видеть тебя я рядом за  столом,
Почтением должным окружить и на пиру, и в будни.
Но ты молчишь, на мой вопрос не отвечаешь?

Урывками в сознание приходя, всё время видел впереди
Твою лишь спину. Ты правил лошадью и молчал. 
И на меня смотрел ты, молча, как смотрит только лекарь. 
Щупал лоб, ставил компресс, сменял повязку и вздыхал. 
А ночью ворочался во сне, и буйный дух твой с кем-то спорил. 
Откройся, что голову тебе морочит? Но ты молчишь, барон! 
Мы не могли расстаться просто так. Но буря пронеслась, 
Она уж позади...  - и синьор ответ отчаявшись услышать, 
- "Пойду-ка спать!" - сказал.

- Тебе будет легче, - услышал за спиной, - если я  скажу,
Что сын мой,  Лусио, приходит, что ни  ночь, ко мне,
Что кровь его отмщения просит? 

- Но в чём  повинен я перед тобой? - синьор ошеломлённый оглянулся.

- Убил ты сына моего, только и всего! Ты кровник мой...

- Зачем же вёз меня столь далеко, -   проговорил синьор. -
Не бросил, как хлам негодный при дороге. 
Ведь, весь в твоей я власти был! 
Скажи, моя судьба с твоей переплеталась, что ль, когда-то? 
Не хочешь говорить, а жаль! 
Тогда попробую  я сам всё  вспомнить по порядку. 

Перечить тебе не стану, бесполезно,
Но удивление сдержать не в силах, ибо человек военный!

Там честно бились насмерть воины - гарнизон Кадиса, 
Ополчение. И войско наше.
Какой бы ни был перевес, зеваки наблюдать могли в сторонке,
Но никому  и в голову прийти бы не могло,  ввязываться в драку,
И твой мальчишка, если был не глуп, за дерзость поплатился.

В схватке яростной кровь к глазам моим прилила,
И то, что в стороне, как бы  представлялось мне в тумане,
Но мерещилось упорно видение одно,
С лошадью сливалось воедино, и гарцевало бешено!
Наездник иль наездница? - метнул я дротик, 
Чтоб только отпугнуть! Но дразнилось исчадие ада, 
Отвлёкся в сторону, и как дурак последний, я попался. 

Мой шлем расколот  пополам был до волос, 
И помутилось в голове моей. Но не забыть, 
Как падая на землю, дядька Радобор, 
Мечом пронзённый, 
Успел мне крикнуть громко: берегись!

Мой конь зашатался подо мной и рухнул, 
Убит был наповал! Меня бы придавил -  
Едва из стремени успел я высвободить ногу. 
Но в тот же  миг взметнулся в воздух 
Длиннющий хвост бесовский, круг меня обвился,
И сдёрнул одним рывком с седла! И тут уж свет
Померк в глазах моих. Грохнулся о землю я, 
И в преисподнюю дьявол за собою  поволок.
Но путь его пресёк, слетел ко мне на крыльях 
Мой  ангел светлый, со своих  небес, 
И вот уже трепещет, свой хвост поджал и...
Посрамлённый,  в бездну провалился адский бес.

Огромная луна светила - во всё небо! И было видно хорошо,
Как в тонкой девичьей руке блеснул клинок кинжала. 
Но смерть меня уж не страшила, о нет! Итак, во второй раз я умер.

Но испытания  не кончились мои на том.
Очнулся я уже при свете дня. В тени дерев расцвёл клематис,
И манна сыпалась с небес, и пахло сено тамариском.
Святой архангел - бородатый Михаил водой прохладной покропил,
И я подумал: вот это рай. Спросил его ещё: "Я умер?" - Нет! - 
Таков мне  был ответ. - Ты будешь жить. 
И я уснул, и спал спокойно. Куда везут: тогда мне было пополам!
Арба катилась по земле. И это, главное, что в голову мою запало.

- Всё верно, - Фелипе засмеялся. - А больше и знать нам не надо!
Тогда и одной мысли для головы, больной твоей, хватило.
И вот сейчас, красивую ты сказку рассказал мне.

- Так расскажи свою! Как попал я на твою арбу, и про знамение...

- Знамения - послания богов, таинство! Переворошив  древние письмена 
И наглотавшись пыли, их прочитает мудрый старец, - сказал Фелипе. 
А цыганка гадает, ловя подсказку - знак, что провидение нам посылает,
Легко! Как малЕц определяет направление  ветра, послюнявив  палец.
- И что за знак такой? 
- А кто же лучше его знает, чем тот, кто сам  и подаёт?
- Не понял я!
- Я тоже. Но так говорила  старая цыганка.



 ПЕГАС МОЙ  ЗАХРОМАЛ, ПЕРЕДОХНУТЬ НЕМНОГО ЧТО ЛИ...

- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

<< ДАЛЕЕ ЧАСТЬ 10>>>