Плотников Владимир Иванович : другие произведения.

Билеты встреч и разлук. Весь цикл

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мы не помним свой вагон. Тем более, что он был не один... Вагон помнит нас всех, но как билеты...


   Билеты встреч и разлук
  
  
   Цикл рассказов
  
   Содержание:
  
   Два лица
   Хроника пикирующего аса
   Не дарите плачущим девушкам слонят
   Жизнь в строчку
   Ужас дома Бизо
  -- 08 14 (Путь в никуда)
   Моя А, или просто эгоизм
   Об Ольге окаянной
   Прощальный пассаж повествователя
  
  
  
  
  
   ДВА ЛИЦА
       
      В багажном отсеке вот этого купе одно время пылился проездной билет. На нем - четкие записи отправления-назначения, а с тылу - неровные росчерки от руки.
     
     
      - Здравствуйте. Я ваш попутчик. И это судьба.
      Я говорю эту пошлость, потому что надо что-то говорить и говорить весело. Никто не заставляет говорить весело (да и весело ли? - еще вопрос), просто ни один мужчина не любит выглядеть скучным. Есть, правда, и оборотная сторона: навязываясь с, как это тебе кажется, шутками, рискуешь остаться занудой. Но в такие детали вдаются единицы. Я из них.
      Накрученный задор моих слов никак не подкреплен решительностью взгляда, прямо и долго смотреть на женщин не могу. Кажется, что оскорблю, да и если долго - обязательно расплывусь от уха до уха.
      Но не смотреть прямо - не значит не видеть. Мой взгляд остр и прихватчив. И я вижу: она не ответила на мое приветствие. Впрочем, вру: эту ракетную бирюзовую искось - а у нее прекрасные глаза - уловил не столько я, сколько кто-то очень чуткий внутри, подсознательный пеленгатор. Значит, не совсем без интереса?
      - Переодевайтесь, пожалуйста.
      И мягко прикрыла дверь. Познакомились.
      Сквознячок взвихрил легчайший шлейф незнакомых, но чудных духов. После пятисекундной заминки, сосредотачиваюсь и начинаю распаковывать чемодан. Так, трико, майка. А тапочки? А тапочки в другом углу. А голос, кстати, приятен и текуч, можно сказать обволакивает. Или знаком? Потому и приятен? что знаком? Нет, разумеется, я ее не знаю, просто голос принадлежит к определенной категории. Все женские голоса делятся на категории (мужские - на классы). Раньше всех себя выдают хищные и истеричные. Этот не из хищных. Но даже те, из этой категории, какие знал, не так приятны. Плюс фигура, с чарующим изгибом, выплывшая из купе. Хорошая женщина.
      Я делал все, что положено не наглому мужчине, по природе, скорее, застенчивому, но хорохористо блюдущему "сильное" реноме. Движения нарочито замедленны, хотя на самом деле внутренний ритм был просто сумасшедшим. Просто гидротурбина работала подпольно. Подытоживающий взгляд в зеркало, вздёрг чуба, невесть для чего приглаженная пальцем кожа на месте будущей складки... И я готов.
      Приглашение войти повторил дважды. Первый раз все съела нежданная охрипь.
      Она не замедлила ждать. И опять неуловимое дуновение в открытую дверь освежило ее запахом кубометры тоски.
      Она села на диван и открыла толстую книгу. Перед тем, как положила ее на столик, успел выхватить фамилию автора. Шолом-Алейхем. И уже где-то посередке. Разлом проложен фантиком. "Белочка".
      Вот так. Мы любим читать. Прекрасно. Нам же проще. Думаю почти с облегчением: похоже, не надо разыгрывать трепача. Это меня всегда радовало: все-таки по натуре не сердцеед, даже, наоборот: внутренне безжалостный критик этого циничного сословия. Но почему-то и не радовало. На этот раз. Что такое? Задета струна мужского самолюбия? Не иначе, как же, никакого интереса, ни капли внимания. Тоже не верно. Капля была - косая, но жгучая и увесистая - при знакомстве, - она впиталась в архив души. И случайным такой взгляд назвать довольно трудно. В нем было нечто...
      Молчание затянулось. Уж лучше бы проявила интерес, который потом бы угас по вине моего занудства. Но хоть гран интереса, всего-то на начальной стадии... Ненавижу в себе вот это мелкое петушиное чванство. Хромосомы самца, и никуда не деться. Ну вот и дань лженауке. А ведь до войны посещал курс Вавилова Н.
      Заглянувший проводник посулил чаю. Но как-то излишне сурово. Свысока даже. Откликнулись одновременно и единогласно: "Да, будем". Эта синхронность рассмешила обоюдно. Она отложила "еврейскую трагедию". Я не преминул прокомментировать:
      - Какое счастье, что мы не тогда, а эти горести останутся в книгах.
      - По-вашему, правильно доверяться книгам? Жизнь сложнее, а зло проще и оттого сильнее. Не верно зарекаться от чего-то.
      Вот выдала! Своим голосом - красивым, живым и играющим. У барышень, пропаренных Кратким Курсом, таких ноток не бывает. Но как она неосторожна. Знал я одну... да, вот - с таким же - вспомнил - голосом. Тем же, да не тем. На 180 градусов не тем. Как много значит интонация и, главное, искренность. У нее - от души, а не от напускного энтузиазма. Нет, я люблю и Партию, и нашу Советскую Родину, но не люблю горнистов: ни в постели, ни за столом. Хотя сам из таких. Я как все. Ведь у каждого где-то на донышке запекается маленькое эхо от горна, всегда остается, даже затянутое ряской, и прорезается наш трубач в самый неподходящий момент. Но худо, когда голос высмеивает эхо. Еще подлее, если голос обвиняет эхо, а потом судит эхо И полная дрянь, когда голос сажает эхо. Но это закон общества: за голос отвечает эхо.
      Проводник вернулся с чаем в тяжеленных дореволюционных подстаканниках. В этом поезде все старинное, как в музее, даже атмосфера. Такие люди меня слегка смущают, а при излишнем напоре - раздражают. Высок, грузен, чуть потаскан, мешки под глазами. Но во всем - холеность, непрогибаемость. Говорит едко, но совершенно без выражения. Точно из бывших. Как, впрочем, и я. Ведь я захватил первый класс гимназии. С отцом повезло. Офицер, георгиевский кавалер, в 1918-м перешел на сторону Советской власти. Голову сложил в Туркестане. Как угадал.... Смутное детство. Учебу я заканчивал в нашей школе. В Нашей, потому как был и остаюсь советским человеком. При этом не верю в вину Вавилова. Но и не кричу об этом. Как и о многом другом. Весь крик души я выплеснул в последней штыковой атаке - в 1945-м, под Бреслау. Там контузило. Фашистский штык был точен - спас блокнот у сердца...
      Я хочу сделать ей комплимент. Но как? Сейчас она однозначно показала, что банальности тут не пройдут. С ней надо быть начеку. И обойтись без Безыменского. Женщину можно оскорбить самой пылкой похвалой. Скажи русской "Прекрасная дама", но по-чешски. И прозвучит - "Пани урода".
      Сама пришла на помощь:
      - Могу вам отдать свой сахар.
      - Согласен. В обмен на конфеты. - достаю коробку шоколадных "мишек". И тут по ее глазам вижу: это женщина. Конфеты - одна из самых сильных ее... слабостей.
      - Вы победили. Я сдаюсь. Мои любимые. Даже в блокаду их делали, - затрепетавшие пальцы приходят на помощь побежденным глазам. - Все так просто и сложно. - Вот и все - женщина победила декабристку. А благодаря кому? Разумеется, хозяину тайги - "Мишке на Севере". Впрочем, я был "за".
      После этого беседа наладилась и потекла в живом русле простодушной непосредственности и, можно сказать, приятельства, дозволяемого, хотелось верить, не со всяким мужчиной. На мое "Сергей" последовало ее "Людмила". Я строго и чинно достал цимлянское и крабов. Она - сыр и булку. Поочередно и без сговора. Остальное было проще, чем и радовало: картошка, капуста, огурцы, сальце.
      Никогда я не говорил с посторонней женщиной так легко и про все. Скоро унесло на гребень вдохновения. Не касался только войны, зато про юность, школу, вуз пару раз, кажись, прихвастнул. Но это простительно, потому что не ложь. Ложь - это когда неправда во всем. Обман - в чем-то. Ложь непростительна. Обман бывает благим, особенно если утешаешь и, тем более, когда правда способна убить.
      Она говорила меньше, но говорила здорово и с большим достоинством. Я не мог наслушаться, и эта щебечущая редкость придавала каждому ее слову весомости и очарования. Ручеек был мелодичен и в меру серьезен, и в этой серьезности угадывалось самородное остроумие. Разговор мне казался драгоценностью, которую разбить страшно. Но разбить легко - достаточно одной неловкости. Точность и поэтичность ее сравнений свидетельствовала о филологическом кругозоре и немалом житейском опыте. Сколько ей лет? Если верить возрасту не травленной табаком речи - немногим меньше, чем тебе. А с виду не более тридцати. Здесь всё: ум и мудрость, а главное и самое ценное - терпимость. Она все понимала, но ничего не навязывала. Иногда она смеялась, и это было самое восхитительное - хрустальный колокольчик звенел с искристой вершины королевской елки.
      - Видишь, как все просто и сложно. - Сказала она. И он заметил, что она давно не косится, а смотрит прямо и тепло. И локти ее были на столе, как у ученицы. Как у гимназистки Люсиль - дочери профессора Ларецкого. Но он не чувствовал себя учителем. В этой ее ученической позе было что-то трогательное, располагающее к доверию и... Насчет большего он угадывать боялся. И не столько от волнительного предвкушения... Он боялся того сильного и большого, что может прийти к ним, во всяком случае, к нему.
      Когда вино закончилось, он предложил продолжить в вагоне-ресторане. Ее благосклонность сводила с ума, притом что не было в ней ничего жеманного, завлекающего. Естественно, ничего не усложняя, она говорила "да", но за этим не стояло ничего, что не позволяло ей в любой миг перейти на "нет". Тут как на минном поле. И я изо всех сил старался соответствовать, соблюдая такт и меру, "которых" искренне чтил. Себе же на пользу. Женщины, как известно, пол слабый, зато прекрасный. Но при этом, женщина является зеркалом своего мужчины. И не каждому дано уменье не обезобразить это зеркало.
      Оказывается, бывают и такие женщины. Почему их встречаешь так поздно? В молодости таких не было. Это он знал точно. Он увлекался и не раз. До свадьбы не дошло ни разу. Но помнилась почему-то только та самая Люсиль - героиня первого романа. Они встречались, если без антрактов, два года - последние два класса и на первом курсе. Потом он не выдержал. Люсьена была настоящая барышня-недотрога, зазнайка. Сейчас, вспомнив ее капризы и нетерпимость, он поразился собственному долготерпению. Теперь бы его выдержки не хватило и на час общения с Люсиль. Нет, она была весьма недурна, упражнялась в балетной студии, одевалась со вкусом, но все в ней было - чопорность и перехлест. Собачились по поводу и без. Мирились - поцелуями. Сначала она ему нравилась. У них было то, что в этом возрасте прикидывается "любовью", но после двух с половиной лет кабалы он ее почти возненавидел.
      С тех пор ты с Люси не виделся. Да и где? После разгона генетиков, ты тихо защитил диплом и мирно убыл в Комсомольск-на-Амуре. И скоро забыл. Строящемуся городу с сотнями молодоженов нужны были учителя. В итоге, к твоим химии с биологией приплели развесистый букет гуманитарных предметов... А потом война... Она сопровождала его все годы, но не тут, не рядом, а близко, по соседству.
      ...Вагон-ресторан был пуст, если не замечать колоритной парочки в самом углу. А это совершенно невозможное дело - не замечать такой дуэт. Что последний и доказал. Мы только заказали вино, коньяк и фрукты, как началось. Катализатором выступил официант, в меру образованный и не в меру речистый. Проходя мимо, он выразил восхищение:
      - Какая красивая девушка. Завидую вам. Восточный разрез глаз. Азиатские черты. И имя наверное восточное. Гульнары или Гюльджан.
      - Гюрза. - Спокойно поправил молодой парень и дрессированно закрыл грудь папкой с меню.
      "Гюрза" сузила глаза и долгим взглядом, как алмазным ножом, разрезала "змеелова" от переносицы до пупка. При этом ее губы вымяукивали продолжительное: "Мау-у". Следующий такт был роковым и молниеносным. На его лоб обрушилась тарелка. Но буквально за миг до, он успел подложить меню. Это уберегло от фатальных последствий.
      - Я же говорил. - Кротко улыбнулся он, ссыпая осколки у тарелки, и стремглав сыпанул в нее из перечницы.
      Боевые действия ужесточились, но не выходили за пределы локального конфликта в масштабе столика. Сферу стратегических предпочтений "гюрзы" составили столовые приборы, по большей части, незаполненные: стаканы, тарелки и графин. Выбор объяснялся неугасимым женским рефлексом потенциальной постирушки. Сильный пол, наоборот, орудовал тем, для чего посуда предназначались: горчица, соль, вода. Мужской выбор объяснялся еще проще: блюд жирнее заказать не успели.
      Заключительным аккордом битвы был обоюдный рывок к середине стола и слияние в упоительном поцелуе. Судорога ярости плавно перетекала в дрожь страсти...
      - Видишь, как все просто и сложно. - Одними глазами улыбнулась Людмила. И уже не вслух: Е УЗНАЕШЬ?"...
      После этого пить и есть было трудно. Во-первых, от смеха, а во-вторых, от страха, как бы нам за этот смех не поплатиться. В итоге, удалось уговорить официанта завернуть заказ в кулек.
      Дотрапезничали в купе.
      Но вечер зрел. А с ним и сон. Перед сном был поцелуй - долгий и сладкий...
   Он не сразу заснул, под кожей перекатывались дробинки забытого возбуждения. Романтика властно захватила мозги. В содружестве с хмелем это ей удалось без боя. Засыпал счастливый и влюбленный. И уже не видел, как долго и нежно я наблюдаю за тобой - спящим, вздрагивающим и беспомощным, Сережа.
      Шматком строганины угрюмился месяц, а бирюза влажно сверкала из темноты, и губы грустно повторяли все те же два коротких слова.
     
      ...Меня разбудил дикий крик. Сначала не понял. Потом различил очертания, дошло: я в купе. Память быстро восстановила остальное. Она прижалась к стене как затравленный зверек. В глазах стыл лунный ужас. Видимо, она тоже только начинала ориентироваться.
      Я выразил сопереживание: "Что-то страшное приснилось"?
      Ее тело выгнулось в зябкой вибрации.
      "Напали, да? Кто: вампиры, бандиты"?
      "Белки напали"!
      Категорически серьезный и неприступно трагический тон Людмилы не допускал и мысли, что кто-то в природе способен сравниться с кошмаром, именуемым белкой.
      Ночную тишь расконопатил мой долгий гогот. Чуть позднее присоединилась она, как серебристая трель клавикорда. Мы сидели, прижавшись, на ее диване...
     
      ...Утром едва не проспали ее станцию. Собирались в темпе "полундра". Он все время ласкался, норовил ее поцеловать. И требовал ее адрес. Она достала карандаш и впопыхах начеркала каракули на... Оказалась изнанка его билета.
      Неужели он не узнает меня? Он прав. Я была такой идиоткой. Как бы напоминанием - о той - не спугнуть снова...
      Ее станция. Прощальный поцелуй не сразу разневолил ей путь на перрон.
      Все так просто и сложно!
      Моя - следующая.
      Долго не мог унять дрожи восторга и возбуждения. Я влюбился?! А как же адрес, спохватился вдруг, но тотчас успокоился, увидев билет. Что там она накарябала? Вот это почерк! Такие каракули я видел только в школе. Была, понимаешь, одна Люсьена, ученица. Для нее все сложное было просто. А для этой... все наоборот.
      "Здравствуй...". Это мы разобрали, а дольше... закорючки то ли адреса, то ли телефона, а, может, и то и то, а дальше подпись: "Лю... си".
      ЛЮСИ? Еще совпадение. Сердце обожгло, и оно выпрыгивает, точно из проруби. Надо хлопнуть стакан. Хотя бы пива. Остальное разберу после.
      Выпив в ресторане холодного "жигулевского", вернулся в купе.
      Вот и моя станция. Где билет? Вот, кладем его в портмоне. Теперь пора - за чемодан.
      Из открытого окна дует - рывками, кожаное портмоне приоткрывается, что-то вспархивает. Он второпях хватает и, спиной к сквозняку, заглядывает между желто-коричневых корок. Вроде все на месте. Ну, с богом. На выход. Прощай, вагон.
      ...Билет метался по багажному отсеку, выстреливая единственно внятным словом "Здравствуй"...
     
      Именно этот билет оказался запавшим в багажный отдел, где прилип и коптился, покуда его не отодрал проводник...
  
   2007 г.
  
   Опубликовано в журнале "Проза", N 4 за 2008;
   литературно-художественном альманахе "Русское эхо", N 4 за 2008.
  
  
  
  
  
   ХРОНИКА ПИКИРУЮЩЕГО АСА
     
        Вот здесь, между диваном и стенкой долго сохла махонькая сплющенная мумия. И всего-то человек ударил себя во сне по груди, проснулся и умер. А что сталось с его душой? Куда девалась, поди сыщи?
     
      Зы...Зы... Ух, кровушки хочется! Кровь, кровушка. О тебе только и думаем. Смысл жизни нашей. И мука наша адова. И так дотоле, доколе досыта не напьемся. А нас за это гады убить норовят. Нам всего-то попить, а нас - убить. Ну, где справедливость? Где оно, хваленое человеколюбие? Разведут трепню за гуманизм, а сами... Эх, люди, людишки, людишечки!
      Впрочем, калякать нам особо-то и некогда. Дело делать пора. А в деле том что ведь главное? Главное - не забыться. А то иной раз пьешь ее, родимую, да так войдешь как бы в транс, все равно что в одурь наркотическую.
      Кровь, мы не можем без крови! Зы-ы... Увы, мы реально соображаем и реактивно действуем лишь, когда голодно.
     
      Ах, какая чудная шейка! Привет, малыш. Снижаемся. О, кожа младенца. Протыкать ее - услада и кайф. Так, попили, пора и честь знать, а то вон крошка кривится, сейчас как прыснет с перевизгом. Да и мамочка заворочалась. В этом купе делать больше нечего. Едем дальше.
      Ах, до чего же мы красивы и стройны! В зеркало не глянь - не налюбуешься! Эти хрупкие аристократические конечности. Их жесты отточены и изящны. Этот утонченный носик с его сверхнюхом!
      Кто, по-вашему, самое доброе существо Вселенной? Мы! Да, да, не смейтесь, ибо пить кровь - это вам не убивать. Плоть не едим в принципе, боже упаси: мясоядство - грех несоизмеримый с питием крови.
      Самое совершенное существо Вселенной - тоже Мы. Наше тело подчиняется двигательному закону торсионных полей: несколько тончайших резонаторов и легчайших вибраций, и вот мы уже в новом месте.
     
      Фу, в этом купе воняет. И не столько кровью. А, понятно, на столике три пустых бутылки. Водка! На полках мужики. Двое. Фу, не переношу этот запах. Немногим лучше дихлофоса.
      Мы... Хватить мыкать, мозги перегаром шибко потравило, от этого теперь только одна из сущностей мыслит. А какая? - черт разбери. Может, и теперешняя. Ведь я кто?
      Я хроник, я не выхожу из пике. Я ас, пике - мой стиль, мой образ жизни. Если бы я умел писать, то давно бы сочинил хронику пикирующего аса.
      Вон отсюда!
      Ого, а здесь поживиться чем, - есть. На нижней полке бабуля. Спит. А у такого контингента краснуха, бя-а, темная, вязкая и невкусная. Зато через столик - то, что надо. И храпит соседушка бабусин громче паровоза. И никого над ним, если не считать баул, по виду, бабусин. Такого соси без страховки, - не крякнет.
      Так, где бы нам примастрячиться, чтоб и Комар, тьфу, носа не подточил? Под ухом. Угадал - тут, как на заказ, все гладко выбрито. Глаз алмаз.
      Итак, вижу цель! Внимание. Прибор. Наводка. Опа! О-ё... чуть не пересек сектор от угла вниз по кривой. А в углу-то... паук! С уже разведенными силками. Нет, брат, ты хитер, а мы ловчее. Примордимся-ка, минуя угол. От окошка и "штопором".
      Квадрат А-2. Рывок. Сели. Примордились! Пьем! О-о-о, дурман-то, дурманище-то по головушке стелется. Ой-ой-ой-ой, в глазах туман, кружится голова...
      * * *
      Это было давно... поезд был не этот... красивый... с бархатом... вот врываюсь я в купе на двоих... там мужчина на диване... спит... на животе книга по индуизму... фокусирую прицел на его жирном лице...
      Помни, помни, помни... Ремембе! Бе, брр, пора и честь знать...
     
      Вовремя, однако. Паук, гадий сват, подкрался и аркан подвесил. Кошмар, караул, кажется, поздно. Что, попался, упырь ненасытный? Сети паучьи со всех сторон смыкаются.
      Выхода нет. Есть одна попытка - шмыгнуть между тросов! Зазор всего один, да и тот Уже размаха моих крыльев. А тросы эти, скажу я вам, суперклейкие. Была не была. Врагу не сдается наш гордый варяг! Штопор, зы-зы... Фюзеляж цел, носом задел - усосало как песком зыбучим!
      А страхолюдина крестоносная уж тут как тут. Хрен вам! Свободен! С носом вы, батеньки, оба! А в моем носу кровь!
      Ой, что это? Никак проводник. Пьяный и с баллоном... ДИХЛОФОС!!! Струя чудовищна! Как сель кармадонская катит. И вся на меня.
      А мы что? Мы в пике, и под столик! Теперь между ног проводника и в дверь.
      И это проводник? Ну не могу... Эй, ты, алкаш-неудачник. Никакой реакции, пьянь, а туда же - супротив аса! На кого бочку катишь, жлобяра? На алкаша не нужен нож, ему маленечко нальешь, и делай с ним что хошь... О, запел! Видать, с устаточку запьянел, глотнул-таки отравы стопарик. Ну, я с тобой за это, пентюх кабаний, поквитаюсь. Сыт буду, а укушу. Филер настырный, баллоном хотел накрыть. Кого?! Мне и фумитокс нипочем!
      Фу... фумитокс... фу! Люди, какие вы все-таки гадкие и жестокие. Примитивные убийцы и изощренные палачи! Но тупые... Надо же такую рекламу про нашего брата запустить. Оно, вряд ли, конечно, но, может, кто не погнушался и досмотрел? Про фумитокс пресловутый - коморилку раздолбанную? Ну, в рекламе той еще на нашу родню морилку эту дурканутую брызгают, а Комарики орут, как дегенераты, и лопаются, как лохи последние. Все эти авторы в телевизоре - фраера позорные, как ас говорю вам.
     
      Уроды вы, люди. Такой поклеп на великое Комариное племя! На самом деле Комары - существа исключительно разумные. И натуры дюже мечтательные, певучие. Романтики! Вампиры - одно слово. А уж как запоем! Фратинелле с Робертиной таких верхов вовек не взять!
      А какие мы сообразительные. Вот я! То есть мы. Нет, сейчас все-таки я. Я реинкарнатор. А напарник мой телесный обпился и дремлет.
      Вот я! Я о чем? Ах, да... Скольких покусал, а все цел. От паука ушел, от дихлофоса увернулся, фумитокс обштопал. Для меня, по секрету, и сетка на окнах не барьер. Дурак тот, кто думает, что Комар, а значит и я, по тупости крылышки свои не догадается сложить, чтоб в дырочку просунуться.
      Впрочем, иной раз, сдается и мне, что я вправду один такой. Братва-то моя Комариная не так осторожна и предусмотрительна. Уж как вопьются, нальются, так и не оторвутся, покуда их сверху не треснут. Я же, очевидно, уникум, феномен, эксклюзив. Тут дело, по всему видать, в памяти родовой. А память эта - человеческая.
      Верьте не верьте, но есть все основания полагать, что в прошлой жизни был я homo sapiens'ом. И умер в самый момент убийства сего милейшего и гармоничнейшего создания. Я о Комаре, естественно. За это убийство нынешняя реинкарнация того типа и поплатилась, чем уготовила себе в будущем Комариную шкуру. Вот только до сих пор не определю, реинкарнация эта - я или он - тот, кто спит, кровушки насосясь? Впрочем, неважно. Важно, что ум человеческий, по счастью, все-таки передался. На двоих один, и никаких хищных звериных инстинктов...
      Зы-зы, вынужден прерваться. Голая пятка. Нет в свете места вкуснее. Ам-ам, сладчайшая. Ням-ням, нежнейшая!!!
     
      ПопИТаемся, не так ли... но не забываемся... как вкусно... но мы себя контролируем... уем... высшее сознание... память, кажется, проясняется... я тот, кто умер, убив во сне Комара, севшего на лицо... это было в купе поезда... другого и давно... нет... не умер... его, меня спасли... он, я, мы в реанимации... и по шлангу течет... кровь... кап-кап-кап...
     
      Я много летал, я много видел... по-над поверхностью, но смысл жизни так глубок, он не вместим ни в одну из желудочных и рассудочных схем...
      Вот взять религию. По большому счету, я не приемлю ни одной. Не может быть пути единственно божественного, ибо как же быть с остальными "единственными богами"? Бог не гурман, чтобы выделять и требовать для себя что-либо одно в ущерб другому и другим. Однако вру: предпочтения все-таки делаю. За и против.
      Допустим, католиков и протестантов терпеть не могу. Встретил тут раз кюре, а может ксендза. Так насилу нос унес. Нафталином так и прет, так и шарашит на версту. Других не видел, да и не надо - иммунитет на ихних клириков с той поры до гроба!
      Что до православной церкви, - к ней я в корне ровен. С попами у нас нейтралитет. Тут одна логика и никаких патологий. У попа ряса длинная, толстая - во все тело, сверху бородища и космы в четыре трети лица. Скуси-ка попробуй. Как говорится, не приведи их бог, в волосяных тенетах заплутаться.
      Из разно-всяких верований, да простят меня патриоты, всех мне любче кришнаизм. Кришнаиты они лысенькие, бритенькие, гладенькие, распашоночки тонкие, а, при особом Комарином фарте, еще и босячком ходят. Не говоря, что Кришна запрещает чинить вред и беспокойство самой мелкой твари, будь то микроб или бактерия. О таких высокоорганизованных творениях, как Комар, тут даже речи не ведется. Сам Всевышний живое не велит истреблять, но более прочего запрещает он бить нашего брата, Комара, особенно в момент, когда тот питается. Ох, и мудр-то, и добр-то он - Кришна то есть!
     
      Что до простых людей... Ай-ай-ай! Слов не нахожу, это ж какую надо иметь неестественную жестокость извращенцам, которые убивают Великое и Красивое Создание в миг его высшего наслаждения! Двуногие убивцы столь неразумны, что никогда не задумываются о том, Кого и в какую божественную минуту они лишают жизни. Больше того, эти выродки свои изуверские наклонности и выходки тем оправдывают, что делают они это вынужденно, чтоб, дескать, Комар кровь не отбирал. Гнилые отмазки, пошлое лицемерие. Иезуит, инквизитор, ты хотя бы раз прикинул, сколько крови твоей Комар высосет? Сотую часть миллиграмма? И за это убивать?!
      Впрочем, главное не это. Главное, что Кришна нигде не запрещает Комарам пить кровь! Ни слова, ни намека. А как еще? Он же сам Нас такими создал. Мудро, гуманно и, главное: за Нас и с Нами вдвойне. Не верите, посчитайте: во-первых, людям Нас бить нельзя за то, что Мы пьем их кровь. Нам же, и это во-вторых, пить их кровь дадено и невозбранно! На этом плюсы исчерпываются.
      Теперь о минусах. Прискорбно, но Мой богатый опыт убеждает, что многие кришнаиты в глубине души безбожники и фарисеи. Натерпелся от них - во! Уж поверьте, на людях они смиренней улитки, а по ночам или тайком, без свидетелей, лупят они Нашего Брата за милую душу...
     
      Вот, вот, вот... Я лежу в реанимации... первый проблеск сознания... и первое ощущение... укус... меня сосет благородный комар... подлец жалит меня в пятку... безбожно и нагло... я приподнимаюсь и шварк его... и я умираю... убитый комар... последняя мысль, последний образ...
     
      О, мякоть! Каков налив! Амбра и нектар! Райское блаженство! Нет, Бог был к Нам добр и милосерден. Определенно, Мы его избранцы. Ой...
      БАЦ!!!
      * * *
      Комарицкий-Гнусенков проснулся от шлепка и зуда. Первые три секунды ушли на послесонную ориентировку.
      Купе. На лбу... баул. Соседкин. С верхней полки, гад, сорвался. Частично закрывает обзор. Кожа чуть выше пятки ужасно зудит. Комар порезвился. Ага, вот и он, ирод.
      В подмышечной впадине бугрился матерый, налитый, ядреный комарище. Комарицкий-Гнусенков осторожно поднес руку ко лбу. Сейчас сдвинем баул с глаз и... Это, однако, не баул. Это книга. По индуизму. Увесиста. От мудрости индусов. Ею и бабахнем. Площадь и мощь удара удесятеряются зараз.
      Итак, размах...
      Через долю секунды гигантская платформа рухнет и сплющит алчного упыря в жирный алый кляксон!
      В зрачке человека зажигается отраженный заборчик иератических знаков: МЗИУДНИ.
      Параллельно в мозгу воспаляется заповедное: не обидь братьев меньших.
      Ладонь вяло разжалась. Том лениво плюхнул на грудь и вальяжно сполз в подмышечную впадину...
      Но как? Я же не хотел, я же раздумал! Кто, кто попустил?
      В два щелчка Комарицкий-Гнусенков освободил кожу от вязкого черно-красного жижева. Останки закатились в зазор между полкой и стеной...
      Это был последний гнусенковский образ. Организм обездвижился.
      Самого совершенного не стало. Ас пикировал в никуда...
     
      Мораль: Если ты подумал в момент смерти о комаре, то вини во всем остальном свое пристрастие к индуизму...
      Такая вот история с торсионной вибрацией по спирали вечности.
     
      2006 г.
    
   Опубликовано в книге "Живая вода времени", Москва, Газоил-пресс, 2009.
  
  
  
  
  
  
   НЕ ДАРИТЕ ПЛАЧУЩИМ ДЕВОЧКАМ СЛОНЯТ
     
      Эту историю комментировать не желаю. Жестоко. Непонятно. Но было. Главное, что эту фотографию, действительно, находили. То ли тут, то ли там...То тут, то там. В общем, дело странное, и лучше б вам, товарищи, сам источник взять за грудки, хи-хи... Черный юмор.
     
      "...Бред какой-то. А как здорово все начиналось. Но надо спешить. Оно, Они вот-вот придут. Хочу успеть записать. Сознание мреет. Дадут ли Они время? Не знаю... Вот начало...
      Начало обычной курортной новеллы. Приехал сюда в отпуск. Что делает время! Лет 30 назад я уже здесь бывал с женой и пятилетней дочкой - бедной девочкой, угасшей в тот же далекий месяц, всецело принадлежавший нам троим...
      Ах, время. Что-то чудится до щемления в груди знакомое во всем - корпусах, аллеях, беседках. А дальше все смазано пудрой десятилетий. Странно - я снова тут. А моих давно нету...
      1.
      В первый же день "клев" был удачным. Во всяком случае , все прохожие оглядывались на колоритную парочку. Жгучая брюнетка сдобных форм - туалет сведен до минимума. А сбоку примитивный блондин из породы дворовых кобелей. Половая эпопея близилась к банальной развязке. Пляжная нимфетка помаленьку начала забирать инициативу. И вдруг, пустив неорганические слезы, напомнила о разнице в возрасте, а главное... Она, понимаете ли, хны-хны, еще невинна. Но все считают ее кокоткой. И эта раздвоенность образа и натуры угнетает бедняжку. "Я ведь Чехова люблю, Жорж Санд, - всхлипнула она и, лихо обличив мужское притворство, философски резюмировала, - Знаю я вас, все вы такие."
      Пришлось для успокоения прибегнуть к ...игрушке. Рука нырнула в карман, нащупав гладкий предмет. Момент, и из шорт (чем не парадокс?) возник слон. Точнее слоненок, декоративный брелок, мыкающийся со мной смолоду.
      Я угадал - ее глазки разгорелись, точно это был изыск, по меньшей мере, от Фаберже. Из пухлых губок сотворилась разверстая ракушечка с розовой устрицей. "Это мне?" - "Ну конечно". - "Честно-пречестно мне?" - "Ну конечно тебе, глупышка."
      Не веря невесть какому счастью, она потянулась к слоненку обеими ручками. Кого ты охаживал? Мои пальцы со слоником медленно размыкались над ее ладошками. И их свело судорогой. От спины девушки отделилась женская фигура. Из ничего. Такая рослая, худая женщина лет тридцати, вся в черном. В черной же шляпе. Фасон немодный... настолько забытый, что лишь теперь затеребил клавиши памяти.
     
      Резкой тенью женщина рассекла пустоту между нашими телами. Ни шелеста, ни дыханья, ни воздушного порыва. Проскок был столь реактивен, что я не успел как следует рассмотреть лица. Но даже сейчас меня неотступно преследуют ее глаза. Огромные, скорбные, до мертвизны пустые на облачном лице. Прочего разглядеть не удалось. И все-таки в их выражении мелькнуло до смертной тоски знакомое. В миг стыковки с нею, в мой локоть впился незримый сноп электрических искр. Вместо того, чтобы упасть в ладонь плаксы, слоненок, сделал сумасводящую дугу и... плюх! Мы же стояли на мостике, который с трудом вмещал двоих. По законам природы ничто не должно было просочиться между нами. Разве что сквозь нас! А потом была ссора, истерика и расставание.
      Я долго не мог уснуть. Душу терзал неуходящий образ черной женщины. Гнетущий печалью и укоризной взор. Ежеминутно возвращающееся, как при бесконечном повторе кинокадра, видение, переходящее в кошмар. Она продвигалась как бы через меня, всякий раз норовя ударить в лицо животом, но в миг прикосновения растворялась. А я тщетно пытался заслониться, отмахнуться. Где там? Только зажмурюсь, отпряну... и вот уже идет, близится. Строго из одного места, без малейшего отклонения. Тягостнее всего были попытки разглядеть ее лицо, сорвать накидку мрака и рассеять ретушь теней. Навязчивые потуги рассмотреть, вспомнить заслонили все, сводя с ума.
      2.
      Проснулся в полдень...
      Уже вечерело, когда кое-как доплелся до ресторана. Печаль приглушил хорошей рюмкой коньяка. Пил не закусывая. Чем слегка задел официантку. Поняв это, когда подобрел, щедро приплатил и заказал модную музыку. А час спустя у официантки не было клиента почтительней меня. Входя в раж, требовал уже от нее все более пикантных пожеланий. Ее фантазии хватило заказать... мороженое. Не поэтично, но проблематично. Особенно учитывая позднее время. Однако пьяное упорство сметает препоны.
      Я триумфально протягиваю экс-эскимо. Экс - потому что бывшее, а бывшее, потому что растаяло. Бабенка тоже растаяла. Ее крашеные коготки уже касались мороженого и...
     
      Фантом в черном был не столь стремителен. Незнакомка наплывала величаво, грозно, неотклонимо. Из-под широкой шляпы - два немигающих карбункула. Оба жгли меня. Понятно, она преследовала только меня. И для других, судя по всему, не существовала. Кожа ее теперь была яркой. Почти чахоточный румянец. Но не это... родинка - прелестная темная мушка в правом уголке губ - намертво заякорила мой взор. Будя туманные воспоминания, подсознание изуверски потешалось над сознанием. Ведь не знал я лица знакомее и милее, чем это. И не могли, не могли долго обманывать меня ни сеточки морщин, ни припухи скул, ни провалы щек. Я был убежден, что на свете только одно такое лицо. Было? Или есть? Ненавидящая, презирающая усмешка исказила губы женщины, обнажая десны с рядом... Боже, нет - как раз никакого ряда зубов ни вверху, ни внизу. Голые и оттого вдвойне пугающие десны украшались двумя парами мелких резцов... А между ними алчуще юлил язык. Он был цвета вареной раковой клешни, но в известковой присыпке. Пиком наваждения стал смех. Нежно-язвительный хохоток, которого, убежден, не слышал никто, кроме меня. Ибо он возник в недрах моей памяти, моего подсознания.
      Все это длилось не более секунды. Но не для меня. Для меня неумолимая дама вытеснила все. Колдовская мушка утонула в безобразной складке кривого ухмыла. Сомкнулись и разъехались сиротливые клыки. Мне сделалось дурно. Пальцы сами разлепились - рука черной дамы неосязаемо коснулась их. Больше - ничего. Я окаменел. Официантка пыталась вывести меня из оцепенения, крича: "Мороженое! Где мороженое?" Которое, кстати, пропало вместе с призраком. Позже официантка обнаружила на своем платье сливочное пятно...
      В своем номере я очутился ближе к рассвету. Не исключаю, что все выброшенные из сознания часы провел в бегах от беспощадного привидения в шляпе... с ласково-милой и хищно-глумливой мушкой в уголке рта. И больше всего донимал ее смех.
      3.
      Назавтра. До полудня нагуливал настроение. А, забредши на пляж, уплыл, по обыкновению, дальше других. Вода бодрила и тонизировала. Особое наслаждение доставляло мерное покачивание на спине. Когда мрак подводных глубин где-то внизу. А над тобой одуряюще голубое небо! Так хорошо, а до чего спокойно. Неужели преследования проклятого призрака - лишь игра утомленного мозга, плод воспаленного воображения? И вот, кажется, этот плод перезрел, лопнул и сгнил. И мозг излечен.
      Хрупкая иллюзия самовнушения... Тревога опять ковыряет вострепетавшее сердце. Что, что? Черт побери, что? Рядом счастливые люди. Я нежусь в чистой воде. Ясность, красота вокруг.
      Рядом катер пронесся. Расширяющимся плавником набегает волна. С детства обожаю нырять в зыбкие мурашки вод. Я неспешно переворачиваюсь на живот. К берегу ползет первая волна, она самая восхитительная и вальяжная. Навстречу ей с воплями восторга устремляются дети. А я впереди всех.... Все ближе и ближе: я к ней, она ко мне.
      На гребешке проклюнулись (КОГДА, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ОНИ УСПЕЛИ ТАМ ПРОКЛЮНУТЬСЯ?) очертания... Я знал, что там ничего нет и БЫТЬ НЕ МОЖЕТ! Но я уже отвернулся от Той, к которой спешили дети. Лихорадочными саженцами попытался убежать от накатывающей пенистой гряды. И не выдержал, оглянулся. Волна настигла и на взмыленном ее гребешке - ныряющим, черным, пиратским бригом - женская шляпка. Вот нависла надо мной широкой полою. А следом... Нет! Мой вопль всполошил весь пляж.
      Отчет своим поступкам я начал отдавать лишь, обнаружив по правую руку красивую девушку. Редкая девушка - и хорошая, и умная. На знакомство с такою можно навязаться, пожалуй, лишь в состоянии аффекта.
      ...Бредовые часы неслись, а, может быть, ползли. А мы оставались внутри беленой беседки. Холодало. Клянусь, я наклонился только согреть ее...
      Черное существо не дремало. Девушка в ужасе уставилась на мое неестественно повернутое, разом исказившееся лицо. В скошенных глаза спутника - мгла непомерного страха перед кем-то, видимым лишь ему. Черный шедевр безумия надвигался.
      Все просквозило, все кануло в ноль. Я сижу на лавочке в сумрачной беседке. Нет призрака. Нет девушки. Только я.
      4.
      Запершись в номере и пугливо озираясь по сторонам, я собираю пожитки. Из зеркала выхватывается пугающее отражение одержимого страхом. Случилось непоправимое! Ты боишься думать о прошлом, заглядывать в будущее и, тем более, проникать в причину своих тревог.
      Из трясущихся рук выпало. На пол. Ага, записная книжка, бурый переплет. Влево из книжки выпорхнул пожелтелый квадратик. Нагибаюсь, прищуриваюсь - фотокарточка. На оборотной стороне химическим карандашом: "Навеки вместе. Дом отдыха..."
      Гложущее предвестие смутной догадки. Зажмурясь, переворачиваю снимок. Открыть глаза решаюсь не сразу. Но решаюсь.
      Да, это она... И они - перильца белой беседки. Той самой. Три человека на фоне моря. Один большой. Сивый мужчина, блондин. Это я. Слева смеющаяся девушка. В уголках ее глаз различима грусть. Жена. Третий человечек левой рукой обнимает шею папы. Дочка. Между ее пальчиками - палочка с надкушенным мороженым.
     
      Как кинжалом вспорото, пульсирует нутро черепа, чтобы миг спустя умереть.
      Из самой мутной и потаенной глуби выпучивается прошедшее. Да-да, белая беседка. И дочка. Она болеет ангиной. А еще несусветная жара. Спасаясь от которой, мы с женой даже перед фотообъективом не удержались от мороженого. Дочь, конечно, обзавидовалась: "Папотька, я тозе хотю молозено." - "Доча, тебе же нельзя." - "Низя? Совсем-плисовсем? Дазе лизнуть?" - Как тут устоишь - "Хорошо, лизни. И больше не проси. Договорились?" - радостное "угу". К несчастью, лизок был не один... " Папа, а ты больше не покупай тозе." - "Ну что ты: ни за что и никогда." - "Плавда?" - "Да." - "А поклянись. И обещай никакой длугой девочке не покупать." - "Клянусь, что я никогда не буду есть без тебя мороженое. Еще клянусь: никогда и никому не покупать его, кроме тебя и мамы".
      Догадка вздулась кошмарным пузырем. Я приближаю карточку к предательски слезящимся глазам. Ротик больной девочки искривлен. И вот же она - в правом уголке губ - незабываемая, единственная, ни с чем несравнимая нежная точечка. Тускнеющий мой взгляд спускается ниже. Туда, за ее опущенной правой ручкой. Лучше б ты глянул в ад! Из пальчиков дитя торчит головка зверя, которого не перепутать ни с кем. Слоненок с загнутым хоботком!
     
      Так вот, значит, кем была Женщина непонятного возраста с румянцем на лице. Такой же точно румянец сменил мертвенную бледность нашей дочки через несколько часов после того, как она доела Мое мороженое. Румянец - предвестник смерти.
     
      Так ты Дочь моя, умершая здесь 30 лет назад?! И ты явилась клятвопреступнику такой, какой должна бы стать теперь, откажись я тогда от проклятого мерзло-лакомого искуса. И у тебя всего четыре зуба - у крошки в ту пору выпали все молочные. А известь на языке - белый налет смертельной хвори. И только черная мушка у губ осталась прежней...
      Пишу под погребальный мотив колес. Сгущается ночь. Сгущается жуть. Знаю - спасения нет. Она придет и приведет на этот раз Мать. НАВЕКИ ВМЕСТЕ... Я не хочу навеки. Ужасное слово НАВЕКИ. Навеки можно оставаться лишь м... Что это?.."
     
      Постскриптум
      Эту записную книжку проводник поезда "NN - XX" нашел на верхней полке пустого купе. К стеклу откинутой фрамуги прилип снесенный ветром черно-белый снимок. Высокий блондин, темноволосая девушка. А между ними - как засвеченный негатив - скорченная фигурка. Ее черная конечность плотным галстуком отделяетголову мужчины от туловища...
     
      Часом раньше стрелочник Иванов во время обхода путей (ЧЕРНЫЙ ГАЛСТУК ОТДЕЛЯЛ...) увидел по обе стороны рельсы...
     
   1990
    
   Опубликовано в книге "Живая вода времени", Москва, Газоил-пресс, 2009.
  
  
  
  
  
  
   ЖИЗНЬ В СТРОЧКУ
  
     
     В 192... году ехал тут в купе писатель К-ев. Человек умный, начитанный, но к толпе абы как расположенный. Тем жальче его мне стало, когда вломилась к бедному, мягко выразимся, делегация очень юных и крайне красных агитаторов из общих и "плацкарты". Писучие провинциалы, подловленные по одиночке, теперь они все скопом добирались в первую столицу. А зачем? На, не скажу дословно, но вроде какой-то пролеткультовский слет. Коль формулирую не точно, извиняйте. Суть в ином.
     К той поросли горланов-главарей прилепился и классик. Будущий. Само собой, ни сам он, ни другой кто тогда и не догадывался, какой он великий станет после. По пути в Москву классик себя никак не проявил. Хотя нет, в К-евском купе парень взял да сдуру, потому как на халяву, коньяку ухрюкался... А ухрюкавшись, давай тушить папироски о бортик стола, о стекла, о стаканы... Окурок, где опал, там коврик и прожег. К-ев бы и рад варвара взашей ко вшам, да токмо порядки-то революционные, сердитые. Они, знаешь ли, не позволят трудовым элементам хвосты крутить. А тут еще, потом то бишь, прояснилось, что молодой сей агитатор - не то, чего тебе тыква, а есмь производительный кадр новой литературы освобожденного труда. Вот и выходит, что К-ев на свое же счастье укорот дал буржуйскому своему чистоплюйству.
     Знаю, все то ныне звучит невнятно, это мне, старому, понятно всякое, - и тоЈ что важно, тоже. А в хронике моей важно то, что мне пришлось оставить этого грядущего классика на ночву у К-ева, где он возьми и наблюй в зазор меж диваном и стенкой... Вот и все от него следы в вагонной истории: жженые и вонючие. Звали юное дарование Костик.
     
     В день 90-летия Кистеня Кобызяка стал классиком. Классиком законным. Незаконным он пребывал давно. Почти всю сознательную жизнь. И мало кто знал, почему. Хотя нет, кое-кто вспомнил, что как-то смолоду Кистеня - тогда еще просто Костя - взялся на спор за великую книгу. Замысел свой он выразил так: "В день по строчке". Правда, много позже человечество перекроило его на: "Ни дня без строчки".
     Но так или иначе, почти весь ХХ век чернильный цех страны знал или хотя бы слышал, что Кистеня Фермопилович пишет. По строчке в день, не по строчке ли, но точно пишет. Что-то.
     Что?
     То!
     Короче говоря, невзирая на годы и невзгоды, Кистеня писал, писал и писал. А время пришло, и обо всем этом позабыли. Только это время тоже прошло, беспамятство решили отменить и о позабытом - вспомнить. А, вспомнив, стали научно изучать. Изучение-то и показало, что...
     ...Никто не помнит, как, но кое-кто слышал, что о задумке своей красный агитатор Кистеня объявил спьяну аккурат в день своего двадцатилетия, чем зараз выделил дискантирующий свой зык из безъязыкой какофонии трибунов Пролеткульта. Именно так: с вечера был пьяный зык, а утром - уже Язык. Диалектика.
     Зык заметили. И первыми - классики соцреализма. Они и вострубили. Глас их подхватили сочувствующие радикальные авангардисты, а уже через них - вполуха, под виски с джином - и "потерянное поколение". В итоге, мировой резонанс раздули. Ну, а где такой мажор, там без всякой команды вдруг, откуда ни возьмись, выстраивается рота штатных кистеневедов. Другая диалектика.
     Кистеню заметили, и еще как! "Но за что?" - зело терзало незамеченных. На что сам Кистеня тряс скаткой рецензий, аннотаций, риторически упирая на недюжинность замысла и необычность заявки. И был прав: писали, наверное, все и, скорее всего, ежедневно, да вот запатентовать это дело догадался только один.
     Он!
     Мир узнал Кистеню. Кистеня увидел мир. О том, как мир признавал К.Ф. Кобызяку, свидетельствуют обои его рабочего кабинета в Переделкино, преизобильно уклеенные фотографиями, где наш герой: "с А. Безыменским, Д. Бедным, Ем. Ярославским и Дан. Андреевым играет в домино", "с Буниным, Фадеевым, Борхесом и Гайдаром охотится на марципана близ вулкана Гекла", "с Казандзакисом, Нерудой и Хомейни обменивается мыльными пузырями в Ватикане по случаю запуска пасхального дирижабля "Джордано Бруно"", "с Бажовым, Джамбулом, Сейфуллиной и Сельмой Лагерлеф грызет кедровые семечки из Малахитовой шкатулки при закладке целинного полустанка"...
      При всем известных писательских слабостях, Кистеня имел и довольно сильный плюс: при любых обстоятельствах он оставался верен своему зароку. Во всяком случае, наутро по озвучении великого почина юный Кобызяка буднично вписал первую строчку в будущий бестселлер, а если грамотнее: в бестселлер будущего, поскольку современники сразу же усекли, что открыть великий фолиант суждено тем редким счастливцам, кто переживет маэстро. Маэстро же отличался недюжинным здоровьем и свято блюл неоткрываемость шедевра: за 70 лет ни слова, ни полслова, ни четверти намека насчет продукта своей бурной и содержательной жизнедеятельности.
     Говорят, за писанием первых кобызякинских слов следил сам Корней Чуковский. Теперь этого уже никому не подтвердить, поэтому потомкам ничего не остается, как довериться литературным хрестоматиям. Без малого лет сорок по ним кочевала картинка. Да вы помните: Корней Иванович восторженно всплескивает руками над умывальником, а Кистеня Фермопилович пишет что-то в тетрадь, из которой высовывается рыжий и усатый таракан.
     Так зарождался перл и тот редкий случай, когда никто не видел, но всякий знал - это перл.
     За долгую жизнь творец эпохального полотна побывал в почетных президиумах самых важных симпозиумов, конференций и форумов. Любой начинающий писатель почитал за честь заручиться благословеньем патриарха. И горе не удостоившимся.
     Летели годы, давая всходы, творя и беды, и победы. Унося коллег по РАППовскому литцеху в репрессивные 1930-е... Кося однополчан по перу в военные 1940-е... Возя однокупейников из агитбригад в целинные 1950-е... Тряся колоду клевретов по высоколобию оттепельных ветров в гагаринские 1960-е... Подвеся его портрет среди икон по лит-бюро в застойные 1970-е... Понося культ буревестников соцреализма в 1980-е...
     Ну а в 1991 году в книге века была поставлена точка. Точкой стала смерть прижизненного и полузаконного классика. "Косая" угадала ровнехонько к его 90-летию. Однако миг торжества наступил не сразу. Когда же он наступил, то сперва издатели, а потом и весь резко съежившийся читающий мир угадали, что Кистеня Кобызяка не соврал. Он не прожил ни дня без строчки. Строчка в день - вот была его норма, его кредо, его крест. И сестрою классику служила краткость.
     Первая строчка, от 1921 года, была такой:
     "Проснулся с 8 часов в тапочках беря марш-рут в ваную кабинету".
     Вторая строчка приходилась на 8 часов 3 секунды следующего календарного дня:
     "Умывался и морщился нето спохмела, нето сотраженья зеркала".
     Без обмана продолжала эпопею и строчка номер 3:
     "Чисстя зубы как всегда стошнило (клякса) на вид в зеркале и паху".
     Верность слову прижизненный классик хранил и 3650 строк спустя - иными словами, через 10 лет, то бишь на 92 странице опуса:
     "В обед внимал радио о заседании партии. Меня не замают! На то выпью".
     Еще через 3650 строчек клюнули нотки незнамой тревоги.
     "Балуясь чайком в полдни развлекался сводкой с фронта.
     Стало страшно и сладко. У меня бронь и сахар", - сообщали строчки за ?? 7391 и 7392 от 1941 года.
     Более свежее словосочетание адресуется 1985-м:
     "В ужин апетитно слушал, потому-что вверха закреплен Миша, справный ставропольский парубок".
     И еще строк через сто:
     "Теперя после клизьмы крепко жду Ленинки. Обе Государыни сошли в дачу, а тут поди спасай внука за наркоту".
     Строчка предпоследней страницы засвидетельствовала скорбь:
     "Получил Героя соцтруда, а Ленинку опять (клякса) зажали. Ем плохо".
     И так вся книжка. Ни дня без строчки. Каждый божий день одержимо вписывал десяток слов. И что закономерно, новая запись продолжалась с той самой минуты или даже секунды в день новый, на какой автор закончил запись про день предыдущий.
     По мнению верных кистеневедов, в этом и заключалась "творческая изюминка, находка" или, как говаривал справный парубок Миша, "ноу-хау"! Впрочем, другая часть критиков была склонна именовать творческий прием Кобызяки "тараканами в авторской голове". Тоже не диво: всяк видит в булке свой начин.
     Худо ли, бедно, а более чем 25 000 строчек в итоге выверстали книженцию в 600 страниц с хвостиком. Таков 70-летний плод комсомольских клятв и ежедневных штудий. Личный подвиг, то есть - подвиг ради личного.
     Другое дело, что меж строчек почему-то вышел лишним ликбез... Испарилась индустриализация... Крякнула коллективизация... Выпала война... Потерялась Победа... Выветрилась возрождение... Отвалилась оттепель... Цыкнула целина... Канул Космос... Задохся застой... Передымила перестройка...
     Последние две строчки:
     "Грустно (клякса). Горбач не (клякса) позвонил чтоб на юбилей поздравить. Телевизер говорит - он в Форосе - а по Москве танки. А я? ЗАБЫЛИ (клякса)...".
     На следующий день про Кобызяку никто не вспомнил. Рукопись его погрузилась в пыль и забуду. Грустно, типично... Однако ж, вышло и у этой истории диалектическое продолжение. А заводчиком стал, разумеется, Бобби Гранов - отпрыск Кистенин... Ну, тот самый, которого народ с полвека метит Бобиком Драновым. В свое время, как двинул сей Бобик папашиной стезей, так полвека и пускал многостраничные назидательные сопли о созидательном духе и сознательном моральном уклонизме совинтеллигенции.
     Потом круто и без малого три пятилетки Бобик столь же ретиво разоблачал культ своего папаши. Но очередной вираж с модной ставкой на социалистических реалистов, - и вот уж достойный сын не менее рьяно печется о честном имени родителя. Он упорно и неустанно переиздает его "патриотическую глыбищу", причем, всякий раз под новым соусом, но неизменно гордо и тактично: "Когда строка набатом кует свободы искру", "Дни одиночки против лихолетья культа и тоски" в 2 томах, "Державный дневник советского Дон Кихота" в 3 книжках.
     И как ни странно, клюя на очередную обманку, читатель упорно берет. Снова и снова. То же и то же... И плюется, плюется... Последнее ваяние пахнуло эпикой: "Отцы и дни или думы о былом".
     По нему, говорят, мега-сериал затеяли. Каждой строчке - серия. Ходят упорные слухи, что актерские династии, за роли рубясь, подровнялись по коленам. С наследным прицелом на правнуков...
     
   А вот это диалектика третьего рода, а, может, даже третьего тысячелетия.
  
  
   2006 г.
  
  
  
  
  
  
  
   УЖАС ДОМА БИЗО
  
     
     Вот самая, скажу прямо, не пролетарская история. Ее я услышал, когда выбирался из Европы в Москву этот... возвернувшйся гражданин Бутурлин. Сей господин-товарищ был кто-то до революции известный. Куприна знал, говорит, Бунина, - уж тот его помнит, говорит. А я верю, почему не верить? Потом оказалось, что Бутурлин сей - классный дореволюционный следователь. Едучи, он и расскажи "анекдот". Ну, а поскольку этого товарища, сразу из поезда... туда и забрали, спешу зафиксировать то, что он под первач поведал...
     
     1.
     Вы спрашиваете про первые годы эмигрантских мытарств? Промчались в непрерывных скитаниях. Осенью 1922 года зашвырнуло меня в один городишко на юге Франции. Время косящего ожухления не приспело, и городок утопал в зелени виноградников. Куда менее радовал нахлыв отдыхающих и бродяг типа меня.
     Вволю нагулявшись, я вошел в местный отель. По достоинству оценив средневековое убранство сумрачного холла, направился к лысому господину в блестящем фраке. Вежливо кивнув на мое приветствие и просьбу не отказать во временном вселении, портье извинительно утопил голову между плеч:
     - Вынужден огорчить, мест нет. Сезон. Да и время смутное. Вот вы по говору, простите, видно что иностранец. У нас, как и везде, полно выходцев из России.
     Оценив его корректность, я не хотел сдаваться без боя:
      - Все это трогательно, мсье, но мне бы на пару ночей...
     Улыбка хозяина вестибюля вторично расстреляла мои иллюзии.
     - Кошмар! А если попытаться у местных?..
     Он безжалостно качал головой.
      - Что? Не...не..?
     - Вот именно, не-не... - подтвердил портье, без внятного перехода бросаясь навстречу грузному пыхтуну. Умаслив пришепеткой восторгов, метрдотель выдал толстяку ключ и угодливо препроводил. Поковыряв зрачками старинные литографии на стенах, я взялся за крестообразную ручку. Сзади донеслось учащенно, смиренно и виновато:
     - Простите. Но вы должны видеть разницу...
     - Вижу и не сужу. Львам - мясо, лисам - кости. Но лисе незачем логово, сойдет и норка.
     - Вы вправе язвить, но я бессилен помочь.
     - Всего вам, - я тронул шляпу.
     - Прощайте. А впрочем! - окрик портье догнал по ту сторону двери. Пришлось вернуться. - Впрочем, сударь, есть один вариант. Значит так, на окраине города у нас двухэтажный коттедж. Владелец - Пьер Бизо. Он же единственный обиталец.
     - Это, право, находка. Координаты, сударь? Уж я с голубчика не слезу.
     - Не сомневаюсь. Но... - он понизил голос. - Черт подери, мсье, не сочтите за провокатора, но я даю задний ход.
     - Что такое?
     - В том-то и дело, тут такое!
     - Еще интересней!
     - Возможно, но только не для тех, кто ночевал в этом доме. Чем трунить, лучше выслушайте. Штука в том, что с этим домом связана ужасная тайна...
     Прерывая его скептическими ухмылками, в целом я рискнул уважить просьбу.
     - Ей Богу, из местных никто не смеется над этим. В общем, лет десять назад к нам в город прибыл молодой человек по имени Бизо. Сами могли убедиться, у нас тут все на виду, а этот Бизо сразу выделился нелюдимостью и нездешними повадками. Сняв тот самый дом, он загрузил его рухлядью - всякие древности контейнерами шли. Видать, бывший скупщик старья. Но главное, первую же ночь его заселения омрачил случай нехороший. У городского судьи в ту пору была сильная красивая собака. Судья, раб регламента, строго и неукоснительно прогуливал ее в районе полуночи. В ту злосчастную ночь было темно, хлестал дождь, однако судья по привычке вывел пса на променад. Однако погода настолько испортилась, что хозяин развернул питомца домой. Однако собака, что-то учуяв, вырвалась и понеслась на треск. И ее тут же скрыл мрак. Какое-то время доносилось глухое порыкиванье. После тщетных поисков судья постучался к тестю - взять фонарь. Однако тут издали разнесся столь жалостный вой, что оба - судья и тесть - в страхе прижались друг к другу. Впоследствии выяснилось, что этот вой поднял с постелей всю округу. А утром в сточной канаве у калитки Бизо нашли труп собаки. Бедняжку задушили, шея была выворочена, - портье заглушил эмоции прямо из графина. - Ну вот. Дальше - хуже. Спрос на каждый метр жилья у нас и до войны был о-го-го. И Бизо, пусть и безо всякой охоты, был вынужден считаться с местными условиями - пускал постояльцев, как все. Вот, а примерно через год стряслась новая беда. В особо мрачную дождливую ночь соседей пробудил короткий, резкий возглас. "А-а"!!! И всё. А наутро Бизо явился в префектуру и заявил о смерти своего квартиранта. Ну, там полиция, расследование, все такое... То детали, главное - мертвый. Мертвый лежал на кровати, выкатив глаза, с черным пятном на шее. Явно удушен. Кое-кто уверял, дескать, смерть наступила раньше - от страха. Но и все на этом. Прошло еще время, началась война. И однажды случилось неслыханное: поутру в злополучном доме Бизо были найдены мертвыми сразу двое. Молодожены, беженцы с севера. Смерть застигла обоих в любовном объятии. Муж, правда, откинулся или был откинут к спинке кровати. В глазах - невыразимый ужас. Кадык вырван! А что, по-вашему, невеста? А ничего. На теле - ни единого намека на насилие. Вне всякого сомнения, причиной ее гибели стал страх...
     Судя по заученности, закругленности фраз, а также по психологической уместности пауз и продуманности междометий, портье не раз и не два отработал свой сказовый дар на слушателях.
      - ... Руки барышни, скрюченные как лапки птицы, ногтями до крови впились в подбородок, - витийствовал портье. - Всех окрест парализовал мистический ужас. Но война есть война - раскрыть ничего не удалось. Бизо был потрясен и раздавлен. Само собой, более к нему на ночь никто не набивался. А легенда о неведомом душителе из дома Бизо долго еще вертелась на язычках всей провинции.
      И вот года 2-3 назад одна молодая девушка, отчаявшись найти приют, вынуждена была обратиться к Бизо. Соседи наябедничали про это жандарму, но тот, новичок как на грех, не придал их карканьям веса. Соседи же оставались начеку: погода-то сулила худшее. Непрерывный ливень, гроза, гром и молния. Сбившись семьей в одной комнате и вооружась чем попало, в страшном предчувствии коротали они ночь. Но полное бездействие таинственного убийцы постепенно усыпило самых стойких. Тогда-то округу и потряс вопль столь безмерного отчаяния, что люди в стихийном ужасе покидали дома, укрываясь в пристройках. Лишь засветло народ собрался у проклятого коттеджа. Однако никто, ни одна божья тварь так и не решилась переступить порог и даже постучаться. Лишь с появлением заспанного полицейского толпа делегировала самых любопытных внутрь. Бизо открыл не сразу - опухший, недовольный. Услышав о причине визита, он разволновался и повел полицейского к комнате постоялицы. Дверь была приоткрыта, и уже издали всем предстала чудовищная картина. Девушка была нага, затылок привалился к спинке, руки судорожно вцепились в содранную штору. Лицо как затвердевшая маска: стеклянные глаза навыкате, шея черная и продавленная, с обозначившимися отпечатками пятерни. Бизо грянулся в обморок и целый месяц провалялся в клинике. По выздоровлении ему посоветовали сменить место жительства. Поколебавшись, все-таки остался. Говорят, и поныне запоздалые прохожие видят по ночам неясные очертания пугающей фигуры, что проплывает в темных окнах угрюмого дома. Это и есть злой дух коттеджа. Во всяком случае, оттуда явственно доносится странный звук: то ли треск, то ли скрип. И это уж всегда! Так что нынче и храбрецы обходят проклятый дом за полмили. Кстати, сам Бизо из дома почти не кажется. Изредка заглянет в продуктовую лавку. Да еще иногда его бледное и жутковатое лицо можно увидать вечерком в темном проеме окон. Хмурый взор вечно устремлен вдаль...
     Не выдержав, я хихикнул. Портье осердился:
     - Вам вот все бы "ха-ха", а дело-то не шуточное. Лично я, мсье, не советовал бы даже соваться к этому вертепу. Здесь таится самая адская из тайн.
     - Я вам, конечно, безмерно признателен за информацию, только разгадывать всякого рода тайны - смысл моей жизни. А побасенки черт-знает-какой давности меня обычно стимулируют.
     - Мой долг предупредить, - тон портье предельно сух.
     - Еще раз спасибо, господин Шарль Перро...
     Бродя по восхитительным аллеям, я случайно разговорился с атлетическим молодым человеком, приглядывавшимся к аккуратным виллам. Ба, вот и товарищ по несчастью. А не составить ли нам совместную компанию по поискам жилья?
     Венцом поисков, как несложно догадаться, явился дом Бизо. Вот только зазря пугать парня я не решился...
      2.
     Выцветший двухэтажный домина гнел неухоженностью. Постучали раз, другой. Без отзвука. Кашлянув, мой спутник занес здоровенный кулак... Где-то в глуби зашевелилось. Минуту спустя с блюющим скрипом дверь отворилась. Помимо воли я отшатнулся. Сердце нанизалось на сосульку: в низкий, дышащий затхлостью проход перекрывал высокий сутулый человек. Белое сморщенное лицо, ввалившиеся громадные глаза с подгноинами в уголках, как у выходца с того света. Но во что важнее - правою рукой хозяин облокотился о косяк и из широкого рукава висело... точнее ничего не висело. Бизо оказался однорук, то есть у него недоставало кисти. Замечу вскользь, что несмотря на согбенность и иссушенность, фигура его не казалась тщедушной.
     Подслеповатые глаза Бизо сморгнули, зрачки враз сделались грифельными, уставясь в ... и, одновременно, сквозь, поверх, мимо. Из пары узких серых соломин под носом слабенько просочилось хриплое:
     - Чем обязан?
     В моем горле возникла "Сахара", из раздвинувшихся губ - какое-то нечленораздельное шипенье. Паузу нарушил непосвященный приятель:
     - Если не ошибаюсь, вы владелец этого дома?
     - Не ошибаетесь, - съехидничал Бизо. - А вы, как я догадываюсь, бездомные и нездешние.
     - Верно. - Прорезалось из у меня. - Ищем пристанище. На две ночи всего бы... На одну...
     - Короче, речь о паре лежанок.
     - На две ночи, всего на две, - акцентировал молодой человек.
     - Однако, - хмыкнул Бизо, - сдается мне, вы об этом доме ничего не слыхали.
     - О, сударь, - быстро встрял я, чтобы не спугнули парня, - зачем ворошить вздорные преданья? Мы не мистики, мы реалисты.
     Нос домовладельца, крючок с приплюснутостью посередке, дернулся как у коршуна, глаза, вскинувшись, упились облаков.
     - Он свидетель, почин не мой. Мое слово - двойной гостиничный тариф за ночь. С лица. Барометр, однако, предвещает грозу... в ночь, - забормотал Бизо, окончательно сбивая парня с толку. - Ну, так что скажете? Дорого? Вот и бывайте здоровы.
     - Очень умеренная такса. - Я мигнул обалдевшему товарищу.
     - Что ж, - соломины хозяина расползлись в нежданном ухмыле, - прошу ...
     В полутьме плелись мы за широченной спины. Мрачный, провонявший плесенью коридор, нервирующе скрипучие полы, доисторический интерьер: чаши, сундуки, доспехи, пыльные роскошные ковры, и в редких прогалах стен - портреты страшных старух и злобных старцев. Все это не оставляло сомнений в длительном и серьезном увлечении антиквариатом. Извне дом не внушал. Внутри же один коридор делал заявку на бесконечность. А тут еще мрак, узость и утлость потолков.
     Наконец Бизо уперся в две маленьких двери и поворотился. Из-под кустарников воронили сверла.
     - Располагайтесь. - Прощальное напутствие.
      Как оказалось, наши комнаты соединены узкой дверцей. Это радовало. Подавленные впечатлениями, некоторое время помалкивали оба. Тишина дробилась разнобойным творчеством коридорных часов, которые счету не поддались...
     9 вечера. Наверху непрерывное шарканье, это значит - Бизо обретается надо мной. Коротая время, распили бутылочку вина и перекинулись в винт. Потом еще, походя болтая о пустяках. Меня разобрала ненатуральная веселость. Лишь потом - утром - признал, что напускным бесшабашием пытался отогнать безотчетную робость перед чем-то неопределенным, но источающим несомненную опасность. Сосед откровенно зевал, я же по всякому старался отдалить неизбежный отбой. Часы в коридоре пробили полночь, следом - вторые... Мелотрели состязались минут пять. В душе укоренились зернышки отвратных предвестий. Тут парень зевнул настолько демонстративно, что я принудил себя пожелать приятных грез.
     Я еще не справился с постельным бельем, а богатырский храп наполнил пространство обеих спален. И я, по чести, был весьма рад этим звукам, даже приоткрыл соединительную дверь. В постель не тянуло. Выглянул в окно. Долгая светлая полоса неровно стлалась сквозь рассеки ветвей до недалекого забора. В центре она разрезалась сплошной темниной: стало быть, Бизо надо мной тоже бодрствовал. Тишину тревожили поскрипывающие шаги.
     Нежданно по стеклам затюкало, навалился резвый дождец. Под запаздывающий аккомпанемент часовых громобухов заметались первые зарницы. И тотчас желтоватый параллелограмм от моего окна до забора укоротился вдвое, шаги над головой стихли.
     Неспешно разоблачась, переношу свечку на подоконник, вытягиваюсь на прохладной простыне и погружаюсь в предсонную задумчивость. Через некий отрезок времени смутный толчок выбрасывает меня на пол и влечет к наружной двери. Рука тянется к крючку, мне не по себе - кисть трясется. Злобным ворчанием унимая незваную дрожь, сажусь на кровать. В голову хлынули нелепые, вздорные, бредовые гадости. Это закономерно - утомившийся мозг перед сном отказывается нормально воспринимать и аналитически мыслить перед сном. И даже у человека неробкого десятка возникают совершенно необоснованные страхи. Как у меня в ту ночь. Разве не дико, что на этой самой кровати зверски погубили молодую женщину? И вот она уже в углу - недвижное голое тело с фосфорным отливом. Содрогаясь, ежась, я бил по подушке, скрипел пружинами решетки. Все это для храбрости. Наивная тщета самообмана: страх рос и рос. Как "Титаник" в ночи. Случайный взгляд в окно... и сердце зажато - на фоне окна, улитого наполовину затученной Луною, напечатался дьявольский силуэт. Тьфу, это крона ближнего вяза.
     Час! Оркестр коридорных курантов раскатистым эхом отдавался в ушах. Шаманская разнобоица затачивала страх. А враз нагрянувшая тишь погребенного во мрак жилища надавила сильнее.
     Барометр Бизо не соврал - погода резко портилась. Осатаневший ветер теребил кровлю, шмыгал по щелям, завывал в камине и трубе, трещал ветвями. Вдруг мощный порыв распахнул фрамугу и загасил свечу. Полная мгла! Позорно признаться, но я трепетал от заячьего страха. Сон крался исподволь, глаза слипались. В белесоватом мареве одно на другое пластовались синюшно-фарфоровые лица: неведомой дамы с вытаращенными глазами и... старины Бизо!
     Но вот неуловимый сигнал сторожкой сосредоточенности срывает намордник дремы. Ты весь напружился в ожидании неведомого, но неминуемого и...
     Не успели смолкнуть "бамцы" самых запоздалых курантов, как громкую эстафету перехватили тихие-тихие звуки... Сначала один улавливаемый щелчок во чреве жилища. Вот второй... Ветер траурно свистел снаружи. Вжимаясь в постель, я навострил уши.
     Сосед спокойно сопит. Из прохода зыбучей пастой наползает абсолютная чернь его каморки, плющит издерганные нервы.
     Но чу... Могу поклясться, к привычным всхлипам ветра и листвы секундами примешалось едва уловимое шу-шу... По мертвому дому Кто-то крался. К спиритической акустике приклеилось слабое бряцанье, а, может быть, лязг. Мешанина нарастала. Следовательно, ОНО приближалось! Уши от волнения стегало "штормовым прибоем". Подсевший слух слабил готовность. Готовность к чему? Ты же не готов к защите из-за... размазывающего страха. Под необоримым напором кошмара ты суетливо мечешься и путаешься в белье.
     Уф, удосужился вспомнить о подарочном браунинге. Прижимаю его к груди. Холод метала напряг затекшие мышцы. Стараясь унять лихорадку, дышу носом. Сатанинские шорохи то напрочь исчезали, то возобновлялись, пытая нервы. И так - с полчаса. Какие только крайности не лезли на ум. Более всего хотелось броситься в окно, на улице ища спасение от... От... Ты сам не знал от чего! Несколько раз ты поддавался этому импульсу, но некий оберег сдерживал: "Куда? Опусти только ноги на пол, и эта Непонятная Убивающая Сила подкараулит под кроватью, настигнет, уничтожит!" Психо-двойник магнетизировал, тело разнежено резонировало... Мы уплывали непостижимыми катакомбами. И тут...
     3.
     Клянусь кровью, я слышал этот стук. В дверь! Мою! Тошнотворно-сосущая и обессиливающе-щекочущая расслабуха свела дыханье. И долгое нескончаемое безмолвие. Нешто почудилось? Еще толчок - дверь прогнулась. Цепенеющими пальцами медленно веду граненый браунинг по мокрой груди к паху, навожу подергивающееся дуло... Третий толчок чуть не вынес дверь с петель. Подтянувшись на локтях к спинке, мечтаю о том лишь, чтоб пакляной "указок" нажал на спуск. Оружие обнято обеими ладонями. Тряска. Ожидание.
     Но решающего толчка не последовало. Палачески томились секунды. И ни фига. Разве что... гнетуще скульнула незапертая внешняя дверь в спальню соседа. Слух засасывала клокочущая бездна забвения и немоты. В последнем усилии сквозь съедаемые потом веки я пытался разглядеть: что там, в соединительном проеме? А там непрогляд. И все-таки, готов поклясться, некое движение взбултыхнуло тьму - эфирное колебание, скольжение на густейшей смоли еще более грифельного силуэта... Меня заболачивал сон. Но напоследок уловил смутно усилившийся храп на соседней койке и... полнейший провал. Сон победил организм.
     Нет, я не сдаюсь. Вот веки разверзаются. Окно распахнуто. Волосы превращаются в лес: черная рука с пещерой вместо кисти проникает в спальню. Пистолет валится из мертвеющих рук. Не пальцы, а ветошь. Взбрызг молнии озаряет лицо, тянущееся из тьмы, изуродованное клыкастой ухмылкой... Бизо! И в это же время за внутренней дверью пищит, свербит. Не в силах повести головой, я до боли скашиваю глаза. Новая порция маразма - из черноты выползает скрюченная кисть, она судорожно цепляется за половик. А за нею - верхняя половина туловища. В забрызганном кровью, искаженном лице я с трудом опознаю соночлежника. Его прощальный взор полон муки и проклятья. От немыслимого напряжения голова моя запрокидывается на бок. Боже, рядом две ноги в лакированных ботинках. Они аркой вздымаютеся над телом мертвеца. Непонятное сияние медленно - от низа до верху - открывает неизвестного в ладном фраке. Роковой блик от поясной пряжки отражает кровавый кинжал в кулаке. Зарница, и теперь лицо убийцы... Милейший портье! Это вы? И без малейшего намека на прежнюю благожелательность. Хрустя костями, в панике приподымаюсь. Поздно - мое тело подхвачено стальными руками Бизо, его тленное дыхание сушит мой нос. Рванувшись от близящегося лезвия, я вижу окна, рухнувшее к небу. В секунду окошко становится звездочкй. Все новые звезды, сжимаясь, несутся вверх. Мелькают бессчетные этажи небоскреба. Свистящий воздух обжигает ускоряющееся в полете тело. Взрываюсь сдавленным стоном. Земной ландшафт, разрастаясь, валится мне на голову. Перехватывает дух. Дышать невозможно, группироваться тоже - я как из свинца. Отбиты почки и легкие, затечные члены буравит ледяная игольчатка. Под силу разве что повести глазами. Где мы? Что за светлая завеса вверху? Что за латунный столп уходит в какую-то складчатую тогу? А сбоку полуоткрытое окно, подтекающий подоконник.
     Знакомая какофония часов вернула ощущение реальности. 8 ударов. Ба, почитай лет 10, я встаю не позднее шести. Вот так афронт. Растирая отлежанные руки, я со стоном подломился - ступню свело судорогой. Мучительная разминка растянулась минут на сорок. Попутно припоминались страсти минувшей ночи. Под конец не удержался от давно распиравшего смеха - истерическая реакция на стресс. Тут же прихлопнул хамоватый рот - в спальне соседа царил покой. На цыпочках я подошел к баку, морщась от застойной вони, ополоснулся, подрезал усы, бороду перед карманным зеркальцем, оделся и, изнемогая от скуки, стал ждать пробуждения приятеля.
     Под сытный дымок папироски невольно оживает явь и грезь сонно-бессонной ночи. Странно, но даже сейчас серия кошмаров показалась почти реальной. Тушуясь догадками, тревога усиливалась затишьем у соседа. Не выдержав, я прошел к нему, откинул одеяло и тронул за плечо. Рука отдернулась - тело парня было не теплей косяка. От прикосновения оно запало на спину, голова странно мотнулась на деревянной и, одновременно, шарнирной шее. С ужасом и состраданием я разглядывал искореженное гримасой лицо: глаза слегка приоткрыты, изо рта - гниловатый запах. Взгляд магнетизировала шея, вернее то, что с ней сотворили. Вывороченный кадык, продавленная гортань, перемолотые хрящи. Вероятно, смерть наступила молниеносно. Ах, черт, стало быть, тот храп, предшествовавший твоему сну, означал предсмертные дыхательные сокращения удушаемого! И, значит, та же участь предназначалась тебе. Причем, первому, кабы не дверь, которую ты предусмотрительно запер. Чего не сделал бедняга... потому что ты его не посвятил ни во что. Он взял твой удел.
     Отставить! Все в норме, нервы в узле... Теперь спокойно идем к Бизо...
     На полпути передумал и помчался в полицию. В полчаса городок погрузился в кладбищенское уныние. Больше всех был потрясен, разумеется, владелец дома смерти, проблеявший, что завтра навсегда уберется отсюда. Следователь произвел на меня впечатление "валенка". Одна из причин, отчего я не поделился с ним своими впечатлениями и догадками. Впрочем, не то. Я просто горел жаждой лично раскрыть тайну и покарать убийцу. В ожидании предстоящей ночи в доме призраков, я бродил по грязным аллеям, анализируя все, что знал о доме... Взять хотя бы такую закономерность: зверская участь ждала кого угодно, стойко обходя хозяина. Вопрос: в чем тут дело? Либо он связан с нечистой силой, либо и есть зловещий душитель. Но все это перечеркивает резонная "контра": погубитель обладал сверхчеловеческой силой и действовал именно той рукой, которой не хватало Бизо. Да и сам горбун хоть жилист, но не Поддубный.
     Покуда он улаживал дела в префектуре, я решил проникнуть в мир его богатств. Через окно. Внимательный осмотр интерьера усилил кое-какие из подозрений. Картина прояснилась. Некоторую зыбь вносили два чисто мистических элемента. Во первых, наличие... привидения, логически просто не опровергаемого. Вдобавок довлели магические наваждения сна. К канве злодеяний непременно приплеталась личность портье. Но какова форма и цель его соучастия? Может быть, "добрый" метрдотель завлекал приезжих в иезуитски разрекламированный дом, а после - на пару с Бизо расправлялся с несчастными? Да во имя чего?
     На пороге разгадки проклятия дома я составил план, ради которого запасся острым клинком из коллекции хозяина. Бизо задерживался, я даже тревожился, как бы, почуяв жареное, он не дал деру? Нет - вот же он, на пороге. Ретировавшись через окно, я обогнул коттедж, выждал минут пять и постучал...
     Его глаза бегали. Я бездарно имитировал милосердие:
     - Право, сударь, все это горько и ужасно.
     И здесь его глаза вспыхнули-потемнели, ноздри раздулись, култышка спружинила к моему носу. С губ, вместе с гейзером слюнных дробинок, сорвалось гневно:
     - Чтоб те провалиться, мразь! Это все ты!
     Я не остался в долгу:
     - И ты, подонок, еще смеешь вякать? Ведь все трупы на тебе. Я же знаю: по ночам... - припоздалое благоразумие умерило ярость обличений.
     Лик Бизо стал известковым, зенки сузились. При виде столь порочной образины я уже не сомневался: такое исчадие способно на все. Пятясь и что-то глухо бормоча, он тылом восходил по лестнице. Деланно насвистывая бравур, я отправился к себе. Финальный "фьюить" совпал с приветственным раскатом вечернего грома. Вся отвага забилась в... кишки.
     К ночи я готовился аккуратно - методично вешал одежду, механически расправлял складочки и "стрелки". Настежь распахнув окно, приотворил наружнюю дверь. И все равно понимал: мелочной скрупулезностью автомата ты просто оттягиваешь момент погружения в постель. Но вот и остуда от жесткой лежанки. Грудь обнажена, в левой руке - пистолет, правая, прячась под одеялом, сжимает кожисто шершавую рукоять кинжала.
     ...В два часа родились знакомые звуки. Но более уверенные, явственные, грозные. Некто брел по коридору прямиком ко мне. Я ждал, до рези вперясь в дверь. Воля смотана в рулетку. Шаги были тихие. Но каждый отгромыхивал в моих ушах колоколами. На пороге оборвалось. Напряжение достигло предела. Влага холодным желе вязла в глазах. Ожидание оборачивалось истязанием. Руки-ноги заломило. То там, то тут несносно зудели нервические узелки. Но я не смел почесаться. Надвигалось сумасшествие.
     4.
     ...Слабый тычок, и дверь распахнулась. Мигая от слез, я уставился в проем. Пробыв без движения минуту или вечность, ОНО заколыхалось. Нефтяно-мглистое, бестелесное, дымясь, тронулось. Оно уже покрыло узь закутка между обеими спальнями. Я ждал. Заслоняя все, масса начала пригибаться, медленно склоняясь над моей головой. К взмокшей груди прилип пистолет. Игрушка! И...
     Кровь стала ртутью - из незнамых глубин черной зяби вылезла... черная железная растопыренная пятерня из пупырчато-рубчатых пальцев. С миг повисев над кроватью, она устремилась к моему горлу, чтоб сомкнуться.
     С воплем ужаса и торжества я выбросил из-под покрывала правую руку, рубя клинком сажевую конечность выше запястья. Тишина преставилась лязгом. Падая на пол, отсеченная пятерня сжалась. Я взметнул руку с пистолетом. Черная пелена в изголовье зателепалась и как-то суетливо подалась назад. Помнилось даже, что она совершила поворот по оси.
     Но пуще всего меня ошеломил мерный топот земных подошв. Вот это уж никак не вписывалось в... А, собственно, во что? Если бы в мистику? А то ведь просто жалкий спектакль!
     Я рванулся вдогонку. Дьявол, пятка оскользнулась на чем-то твердом и ледяном. Я рухнул, припечатав висок к углу кровати. После минутного помутнения нащупал предмет и с отвращением разглядел отрубленную железную ладонь, то есть кулак - страшный и заскорузлый. При чирке зажигалки выяснилось: это полая стальная перчатка.
     В варварском кураже несусь по коридору. В самом его конце - давно примеченные рыцарские доспехи. Пора раскрыть карты: до той минуты я полагал, что неуловимый злодей с ведома хозяина облачается в латы и творит свой жуткий ритуал. Да чего там, был почти убежден, что это делает "душка" портье. Сейчас версия разлоскутилась: доспехи нетронуты, если не считать правую перчатку. Мысль работала на бегу: а что, если убийца не всегда пользовался латами? Обрывки кожаных шнурков на перчатке подсказывали, что орудие достаточно привязать к руке. А дальше срабатывал бесовский механизм - взведенная перчатка при прикосновении сжималась и...Ну конечно, зачем привязывать перчатку к руке? Довольно и культи! При желании любой однорукий инвалид в силах расплющить самую могучую шею.
     Все прояснилось. Итак, вплоть до минувшей ночи душегуб действовал по четко отработанной схеме - облачался в доспехи и с расчетливой неспешностью шел на кровавую жатву. Нынче же он так торопился прикончить меня, что похерил весь ритуал гениальной имитации. А, может быть, уверовал в шокирующую силу своего фантастического облачения... Но факт нападения очевиден. Неочевидно другое - откуда бралась эта черная рыхлость?
     Нога утопла в мягком. Нагнувшись, осветил скомканный балахон, черный как небо ада. С десятками вшитых пружинок, придававших ту самую инфернальную колыхучесть. Вот и последний штрих. Осталось взять изверга за... глотку. Вот только здесь ли он?
     Ошпаренный, я выбрался к лестнице. Сверху ударил слепящий электрический всполох. Рука с оружием инстинктивно прикрыла глаза. Когда я ее отнял, Бизо вис надо мной в пяти ступенях - левая рука отягощена саквояжем. Облик просто неописуем: налитые кровью глаза, криво лыбящиеся черные губы, неестественно румяные щеки, рогатая редь всклокоченной челки.
     - Назад, Бизо! Умей проигрывать.
     Мерзавец от светской беседы уклонился.
     - А, ты тут! Я удушу тебя и левой. - Изрыгнул он, обрушивая на меня саквояж.
     Покуда я пахал задницей пол, Бизо в рысьем прыжке поддел меня костлявой культей и оседлал. У этой борьбы ставка - смерть. Свирепо рыча, сутулый монстр впился зубами в мое плечо. Изнемогая в мощных тисках, я давил рукоятью браунинга в его позвоночник, попутно пробуя повернуть дуло так, чтобы выстрелом не попортить себя. Раскусив этот замысел, он шарахнул меня о пол затылком. Пистолет отлетел. В голове помутилось. Скорей бы все кончилось. На стороне "квазимодо" - сила и ужасный взгляд, парализующий волю. Исход казался предрешенным. Выручил случай. Взгляд Бизо вдруг споткнулся о перчатку. Забывшись, он ослабил хватку и потянулся за ней. С этой секунды наши действия напоминали асимметричный синхрон. Изловчась, я веретеном выкатился из "железного капкана". Он - к перчатке, я - к браунингу. Опомнившись, он прянул следом, но был встречен ударом ноги. Упав около перчатки и вожделенно трясясь, он накрыл ее руками. Выпрямились одновременно, каждый вооруженный по-своему. Под моим прицелом он вдруг скорчился, тяжело осел и, свиняче пыхтя, вытянул руки по швам. Это подлило в меня храбрости.
     - Послушай, Бизо, сдается мне, нет у тебя желания отчитываться перед судом. - Издевкой я тщетно "пугал" свое малодушие. Но оно не пугалось.
     - Так убей меня. Да-да, убей. - внешне невыразительно, но с подспудной силой произнес душегуб.
     - Можно, конечно. Да не тот вариант. Я не судья и не палач. А вот ты фигура конченная. Просвети меня напоследок, кто ты? За все так сказать труды. Или не заслужил? - нахальством я продолжал подгибать патологический ужас перед этим... точно Нечеловеком. Бизо излучал повергающие в уныние испарения, и тут основное - устоять перед гипнозом его фароподобных глаз.
     - Что это даст мне? - скривился он.
     - Не знаю. Говорят, признание снимает тяжесть с души. - Всегда ль вот и есть ли, вообще, эта штука в данном феномене, я сильно сомневался. - Ты же годами таскал внутри себя такой груз. А больше... я и не знаю, что обещать тебе.
     - Ты идиот, - он сплюнул. - Впрочем, наверное, в этой жизни только идиоты и правы. И мне, действительно, не осталось ничего другого. Просветить что ль? - он вскочил - я отпрыгнул - и смягчился. - Не порть штанишки. Не трону. Слушай. Да вот еще что... ты мне гарантируешь одну вещь. Нет, не жизнь. Я не мелкий утопист из ночного горшка. Надеюсь, ты сам поймешь, о чем я... Так вот, внимай! - он трепыхнулся всем телом, а я содрогнулся внутри. - Слушай же историю жизни сволочного и гадкого кровопийцы Пьера Анри Огюстена де Бизо. - Его возбуждение разом схлынуло.
     5.
     - Итого, родился ваш покорный слуга в семье именитого туреньского дворянина. Его супруга - моя матушка - была женщиной душевной, но больной. Душевно. Сперва у нее было вяло текущее помешательство. Это открылось не сразу, а после череды лет замужества. Во всяком случае, как только она произвела на свет первенца - это был я - дитя тут же отдали на попечение кормилице. Не помогло.
     Папа, самый робкий и самый вежливый из смертных, панически боялся своей жены. Всегда. С трех лет я жил в его спальне. И он обязательно запирался на замок. От мамы. Помню, иногда ночами он вскакивал и дрожа проверял, закрыта ли дверь. А матушка моя, со своей стороны, частенько прокрадывалась к двери и, там, по ту сторону она что-то бессвязно бормотала, хихикала и рыдала, требуя впустить, царапала и скреблась. Отец все время прибаливал. Сердце никудышнее. Но доброты был уникальной, к тому же дорожил фамильной честью. Отчего и держал матушкин недуг в строжайшем секрете. Исключение - горничная, глубоко нам преданная. А как стукнуло мне три года, и она не выдержала, отпустили ее с щедрым пособием.
     Дела наши стали хуже некуда. Папа трепетал перед мамой и полагался только на дверные задвижки. Как оказалось, замки и засовы - амулет ненадежный, если против тебя сам Рок. Атмосфера постоянного страха и ночные феерии с мамиными подвываниями не могли не отразиться на моей психике. Да что об этом... Отца я лишился в одночасье. Просыпюсь как-то утром, а он холодный. Глаза настежь, в них - безмерный ужас и мука запредельная. Врачи констатировали смерть от разрыва сердца. Только я-то знал, что причина тут в другом. Я знал, что у папы есть убийца... МАТЬ МОЯ! И я знал, что стоило ей слегка прихватить горло этого тщедушного астматика или же просто его хорошенько напугать... О, я знал, но, увы, никто и не подозревал о том, что я знал наверняка. Днем на людях матушка была вполне нормальным, подчеркнуто уравновешенным человеком, на похоронах даже казалась скорбящей, безутешной вдовой. Я же был мал, запуган и не решался искать покровителей.
     Рос я в полной изоляции - ни друзей-сверстников, ни близких среди взрослых. Так и вышло, что эта самая страшная женщина - мать моя - забрала меня к себе. И отныне мне предстояли "веселенькие" ночи в обществе помешанной. В пять лет я уже очень много думал о смерти, страшась ее. Материнские дневные ласки не могли усыпить дремлющей в тайниках души тревоги. Мама очень старалась быть нежной. Никогда доселе не знавший материнской теплоты, я, естественно, потянулся к ней. И надо сказать, вреница спокойных ночей едва не исцелила меня. Исцелила, ничего не скажешь.
     Просыпаюсь я разок по малой нужде, - рассказчик усмехнулся, в глазах же дымилась непроглядная тоска. - Иду, значит, пописать - весь такой съежившийся, робкий: на дворе разгулялась гроза, гром, всполохи молний... Писаю я, стало быть, в горшок, как вдруг посредь этой преисподней от широкой нашей кровати отделяется мать моя. И пробирается она в мое изголовье, непередаваемо чудная мегерической, что ли, красотой. Безумные стоны, хрипы, визги срываются с ее уст. Грому в унисон. Черные волосы растрепаны, распашонка вьется на сквозняке. Расставив руки, она совершает серию быстрых кругов вокруг ложа, ускоряясь, как волчок. А пронзающие глаза устремлены - и в этом мое спасение - к тому месту, где я лежал только что. Сбитое одеяло создает видимость запеленатого тельца. Жуть. Волосы ее треплются, черты лица перекорежены. И вот подносит она скрюченные пальцы к тому месту, где только что лежал я - ее дитя - и хватает подушку под отрывистые, непередаваемые вопли. Хватает и жмет, хватает и жмет, перья, пух. Тогда-то я, видать, и свихнулся.
     Да, а я что? Потихонечку так помаленечку вскарабкался на подоконник и сиганул в грозовой тайфун. Ведь матери своей я боялся сильнее. Там сжался в комок и в кусты. А матушка скок к окну, по пояс высунулась, простерла руки и печально так взывает: "Сыночек, иди. Я тебя поцелую." И без перехода - как зальется хохотом. Здесь уж и соседи проснулись. Я с плачем - к ним. Вызвали врачей, маму увезли в сумасшедший дом. Меня на воспитание взял дядя. Но я так и рос какой-то потерянный. Игры опять-таки странные влекли - обожал мучить лягушек, кошек. В школе всех дичился, бил веселых, полагая, что это они надо мной потешаются. Что любил, так это читать. Правда, тоже все мрачное - мистику, готику в стиле Уолпола, Мэтьюрина, Эдгара По, Стокера, Кроули. Так дополз до совершеннолетия.
     И понесло меня по свету, завертелась карусель холодного соблазнителя женщин. В 20 лет очутился в Индокитае в составе пехотного полка, по сути карательного. Вьетнамцев истребленных на мне несчитано. Но вышло как-то, и полюбил. Она была дочь местного князька. Красавица. Роман назывался "Омут", с головой. Однажды ночью были мы в сладостном соитии, и застала нас тропическая мгновенная гроза. И мне при вспышке молнии ни с того ни с сего почудилось, будто вместо любимой обнимаю... матушку. Не помня себя, я вдруг вцепился в нежную шею девушки, агония была недолгой. В прекрасных глазах - горесть, недоумение, мука, обида, слезы. Но мне это в тот миг доставило ни с чем несравнимое наслаждение. Я впал в садистский экстаз. Сразу за ее кончиной жестокость схлынула, я осознал непоправимость содеянного и... В исступлении, рыдая, неистово целовал и ласкал уже мертвую возлюбленную. А едва занялась заря, - бежал и скрытно покинул Азию.
     Погоняло меня по свету. Я освоил пять языков, познал толк в искусствоведении. Нажитые капиталы тратил на старинные вещи. Годам к 35-ти занесло в Латинскую Америку. В поисках острых ощущений посетил я необжитый уголок Амазонки. Как-то купаясь, стал жертвой агрессии. Можете себе представить: я стал жертвой агрессии?! Ха-ха, впрочем, агрессор был, под стать, зубастый амазонский кайман. Он ухватил меня за правую руку, я выдавил ему глазик ...ножиком. Так вот и лишился этого самого украшения, коим все гении творят что-нибудь. - Бизо тряхнул обрубком. - А крокодил лишился всего-навсего своей звериной жизнешки. Иными словами, гением я не стал, а удовольствовался стезей скромного антиквара.
     В Венесуэле по случаю и по дешевке у одного старичка я приобрел гордость своей коллекции, - небрежный кивок в сторону доспеха, - вот ту амуницию испанского конкистадора, самой примечательной частью которого была перчатка, смастряченная средневековым умельцем. В этом маскараде я задушил порядка дюжины бедолаг в разных частях планеты. Но полиция взяла след.
     Ничего не оставалось, как, бросив все свое барахло, спасаться. И лишь с перчаткой расстаться уже не мог. Спустя годы удалось вернуть и латы. Я по всякому искал способ, как бы отделаться от непреодолимой мании душить грозовыми ночами, и колесил, колесил по свету, пока не угодил в эту глушь. О, это мое, то что надо, обрадовался я и сильно надеялся зажить в одиночестве. Но первая же ночь выпала с грозой и проклятой собакой. Снова согрешил. Потом все начало отлаживаться. Глядишь, и исправился бы. Но опять же чертовы курортники. Близость живых существ в ненастные ночи пробуждает зверскую сущность - я теряю голову и убиваю, и каюсь, дико каюсь. Трудно даже вообразить эти муки и пытки раскаяния. Но снова и снова эта проклятая цепочка: ночь, гроза и кто-нибудь... Вот опять гроза, а к ней жертва - и старина Бизо опять маньяк. Не просто душащий, а для эффекта превращающийся в закованное привидение. Бывало, что несчастные помирали со страху, и вид покойника меня успокаивал вмиг. Маясь, я убегал и молился: сутками, неделями! В последние годы болезнь утихла, практически сгинула, я стал почти адекватным. И тут пожаловал Ты!
     Бизо встал, правым обрубком прижал перчатку к боку, левой потянулся к тайному заводу. Стальные пальцы распрямились.
     - Да, это Ты все испортил, сука! Ты разбудил чудище. Вы с приятелем окончательно погубили меня. И теперь я не успокоюсь, пока не кончу кого-то. Нет, зачем же кого-то - именно Тебя! - он ринулся в атаку. Вид его был кошмарен - стопроцентный маньяк, жрец крови. - Стреляй, сука! Выбора нет: либо ты, либо я. Если ты пощадишь меня теперь, я все одно разыщу тебя и уничтожу. - Клацая зубами, он предпринял бросок.
     Но мой палец знал свое дело. Опережая грохот выстрела, боль прожгла его запястье поверх перчатки. Скорчась, Бизо припал на левое колено. Честно говоря, своим рассказом этот гад почти усыпил мой гнев. Он был опасен, слишком опасен. В каждую минуту и каждою чертою. Например, редким даром внушения и всесокрушающей черной волей. И если бы не этот внезапный всплеск ненависти, мне бы не писать эти строки.
     - Довольно. Делай то, что тебе осталось, Пьер Бизо.
     В его бешеных глазах мелькнуло что-то необычное: не то удивление, не то благодарность. Во всяком случае, он спокойно поднялся, деловито взвел пружину на окровавленной перчатке и левой рукой притянул простреленную кисть со стальными перстами. К своей шее. Шее последней жертвы хозяина дома Бизо. Суд свершился.
     Тут же дверь слетела под ударами дюжих полицейских и...
     
   Впрочем, последующее не так занимательно...
     
     1979 г.
  
   Опубликовано в газете: "Наше время Икс", NN 6-8, 1998
  
  
  
  
  
  
  
  
   18 08 14 (ПУТЬ В НИКУДА)
     
     Когда двое одержимы безумной идеей, то вагонные споры могут превратить всю их жизнь в чернильную дату, которую сотрут при первой же уборке.
      Простите, почтеннейшие. Этот необузданный, сумбурный случай связан с циферками. Сейчас они, знамо дело, стерлись, а лет 90 назад весьма жирно пучились со стенки в левом от окна изголовье. Малость пониже красовалась примечательная роспись с оборванной закорючкой... Я навсегда запомнил те 6 цифр. Мой первый рейс. Первая порча. Первая встреча с вандалами - с парой чудовищ.
     
     "Ой... Вишь, каков срамец, накарябал тут... Я стереть было, а тут вы... Неловко даже, подумаете чего про меня, чего доброго... недоброго сиречь... Нет? Вне подозрений я! Благодетель вы мой, спасибо. Располагайтесь, милсударь, путь-то, я чай, не близкий? А мне до Киева, а там... еще крюк кой-какой"...
     
     Не успел в купе войти, как на меня настороженно воззрился молодой человек, угрем извернувшийся от подушки. Хитроватый, в чиновничьем мундире. В руке химический карандаш, на нижней губе иссиня-черный следок. Офицерская бородка, куцеватость с рыжинкой, легонькая картавость.
     
     "...Вы по надобности какой, по личной? Служебной... Так-так, а я и так и так, и сяк и так, и свое, шкурное, и по чину надобность. Засурков моя фамилия, слыхали, может. Пихтюк-Засурков. По адвокатской линии. Защитник народный. Не гнушаюсь нигде. И по городам, и по весям. О, как вам идет без верхнего, господин... ага, понял, господин штабс-капитан. У меня к военным отношение о-го-го, особенное отношение, авантаж...
     Я вот... извольте не пренебречь, карточку вам... я с военными всяки имел дела. Сейчас себя обслуживаю. Защищаться буду, сударь мой, от, к слову, вашего коллеги. Званием подполковник, граф опять же. Ж-го уезда. Тамошний предводитель дворянства. Полагаю, засажу я его. Нет-нет, оговорился, засужу. И поделом. Человек-то он, может, и почтенный, и ордена заслужил за дело. Только разве барское это дело людей убивать? Что с того, что человек сословием попроще? Не тот нынче век. Потому и не ерихонься, а то живо на ж... ссадим.
     Благодарствую, не пьем-с... Водочку-с. Мы наливочку уважить любим. А вы? Не? Запах не тот? Ну, мы прибережем наливочку до дому. Пихтюк-Засурков, он, барин, в поездах строжайшим образом уваживает бургонское Шамбертен ? 38 три дробь четыре. Не иначе. Иначе только рейнское Шлос-Иоганисборг. Как в книжке одной старой. Слюноточивая мечта захудалого, вечно голодного студента Моси. Еще тому лет восемь пивал бедный Мосик разбавленное столовое, на худой край - пиво в дешевом трактире. Но пристально мечтал о Шамбертене. При этом. Притом, что как видите, добился, и довольно скоро"...
     
     Сосед по купе не опрокидывает рюмку, а, будто нырок, протягивает к ней губы, по-утиному всасывает, и плавно удвигает голову назад. Ни рюмка, ни борода при этом, не срезались даже на градус.
     
     "...Я вот с чего с ним, с подполковником, схватился?
     Раз, два, пять, да, почитай, уж полгода, как я дочке его распрекрасной Наденьке курс по праву давал, на дому-с. По юриспруденции, гляньте-ка, пташка устремлёна. Лапотный люд защищать собиралась. Мося месяцы на нее угробил, от трех громких дел отбоярился. Не за идею, это уж само собой. Только ведь и гонорар господин полковник тоже положил не так, чтоб с Морганом чаи гонять. Так что ж у нас в причинном остатке? Да просто: запала она мне, запала Надька, Надюха, Надюшенька. Хороша, ни слов, ни метафор сродных...
     Ничего, что еще себе дозволю? Ух, Буль-буль, чертята да по веночкам! Кха!!!"...
     
     Вот он становится ближе, вернее, ближе его лицо, подавшееся ко мне через столик. И там, в лице, два отточенных грифеля из вздутой радужки, безумно тонущей в палтусной мясистости белков. Грифеля не кололи, а шпынями на самом острие отталкивали, не подпускали: ты чужой, ты не мой, ты... ой!
     
     "...Вы офицер. И крыться перед вами не пристало. Чего ж, распахиваюсь, как на духу, примите в свой штаб. Погусарил, сохальничал я. Совратил дочурку предводителеву. Сцедил ягодку пасленовую. Ладна, смачна, да вот беда - неуклюжая, воробышек в таких делах. Чего так глядите? Она, право слово, вполовину сама далась. Волокититься не собиралась, папаше жалиться того пуще. Куда? Она его пуще моего боялась. Я, собственно, и не уверен, что обрюхатил, что я... Недоказуемо. Все ведь потом, много позже открылось. А она в тех делах была того - тычинка без пестика. Оттого ничего и скрыть не смогла, ни даже меня вовремя упредить. А открылось все с подачи гувернантки. По этой части ушлая бестия, подкованная. Я к ней ни-ни, да она и не смотрела на таких. А Надюху на первом же позыве, в семечку расколупала. И тут уж, ой!
     Вы что не пьете-то, выпятился как столб соли содомский. Ни - свое, ни - нашенскую... Разволновался я что-то, все как бы вчера содеялось! Да. Подполковник меня нещадно тузил, кулаками, подошвами. Мало, стрелял из кольта. 4 пули во мне. Как я их заимел, и не почуял в горячке. Одно понимал: все-все, сейчас кончит, упаси и пронеси, а потому на коленях ему одно жарил: "Родимец, кормилец, милостивец, отец, никому не скажу, только не добивай, а то пойдешь за убийство". В горячке всю подноготную ему, как вот вам: дескать, да-да и нет-нет, благодетель, что, мол, грех брал: мальчиков драл, а баб нет, нет на мне греха. Я тогда на себя готов был все грехи взять, хоть содомские, хоть... Только б дуло отвести, от дочки его свой срам унести. А Надька, умница, молчит, не сдает. А тут уж и этот бешеный полковник, как в сердце зашел, так и вышел, сдулся, да и поник... А мне чего? Уцелел в живых и ладно. Чуток опосля предводитель сам знахаря из деревни справил - отхаживали неделю. Сейчас, поправясь, еду подавать...
     Ну, еще по одной, то бишь одну. Вы чего это не уважаете это дело? Не офицерский маневр, сиречь манер... Брр... Чего-то мучусь, мучаюсь... На чем мы там? А, в суд сейчас вот еду подавать, в Ж-ий. А что? В наше время даже жиды выигрывают. Дела вон, не в пример, какие громкие: Дрейфус, Бейлис. Пихтюку-Засуркову что ль не дано? Мосий Фомич Рахис ли не вправе? Рахис - это я по батюшке. А Засурков по тетеньке, ха-ха. Ненавижу! Засужу! Столбовые дворяне выискались - прям те пушкинские! Видали и не таких, приценились и переварили. Им, значит, всё: привилегии все, грамоты и милости жалованные все, все школы, все университеты, все дороги в жизни! Для них и Рассея вдоль, и Европа в распор. Им гувернеры и доктора, приказчики и извозчики, половые и городовые: "Чего изволите, барин? - А шустовского мне, братец, под севрюжинку с хренком! Геть отсель, нет, эй, стой, полотенчика мне, человек, ах ты ж, морда татарская, быдло немытое, чернь посконная, холуй нечесаный, чухно чумазое"... А Мосий, Фомы-фотографа отпрыск шестый, за всё про всё один, всего сам достигши. Убитое детство, нищая семья, бедная хата, с лука на чеснок, с щуки на горох. Азбуки и той не имел. Так нате выкусите: в пять лет полная гимназия, экстерном Киевский университет... А через три года, всего-то через три годочка, знатный юрист. Связи, знакомства, заказы... Дела! Одно громкое дело, а следующее - того громче - дело. Ибо главное: дело начать. Вот и на полковника заведу, а там, при фартовом стечении, и замну, сорву вот, - кажет ноготок, - лишь откупного с озорника. Ишь мне тут, пугачевщина. Бабахать из револьвера, людей пулями нзить! Дело сие хватное, наперед знаю. И выгода не в один слой. Вот вам по пальцам: опозорится старый бурбон на всю империю - раз, нервы поистреплет - два, в накладе при этом останется - три. А я что? Живым из кипятка вынырнул - раз, с дочурки его сласть подлизнул - два, после этого всего невинен - три, да еще и жертва - четыре, а, глядишь, произведут в социальные герои - тогда уж вся пять. К ужину герой в полном выигрыше и удовлетворении: моральном, материальном, именном и профессиональном - на чай, как говорится.
     А быстро теперь смеркается. Вы, гляжу, упрямец, а я пиянец - хлоп стопочку, и в полном праве. У-у-а... брр... пфу... Что ж тут, стошнило. С кем не бывает? А скатерку сменят. На то и первый класс, чтоб с удобствами. За мной выгорит, не сомневайся, штабс-... шнапс-... капитан. Наш штабс брезгует шнапс. Не бывалое на Руси дело. Дело... Дело Бейлиса - вот он мой университет. Как, как? Мосий Фомич мое имя. На карточке же прописан... Пихтюк-Засурков. А то бы не слышали! Хо-хо, то я пресловутое убиение Ющинского под орех разделал. Не я один, знамо дело, там вся демократическая Россия персток приложила. У нас, разумеется, не Франция. Своих Зола где наскрести? Тута нема! Так, всё мелкие корольки-королёнки, шабес-штабес-пристегаи. Эй, чего, чего... Чего удумал? Вы же русский офицер. А-а"...
     
     Силой меня бог не обидел, а вот терпением обделил. Приглушив его разок по загривку, я донизу рванул окно, сгреб щуплое, мокрое тело и рывком перебросил на улицу. Высунулся - уже далеко и успело скатиться. Недвижимо. Теперь же и подумал: зачем, надо ли? Теперь поздно, впрочем...Если теперь он все еще дышит, то, верно, терзаем предсмертным вопросом: за что они нас так? И будет прав в своем недоумении. По-своему, по-ненашему...Но надеюсь, не дышит, и я, стало быть, укора избегну.
     Фу ты, черт, а если он все наврал под пьяную гармонику? А я его...Но это еще тоже не факт...
     Бывает же. Вот был ведь... адвокат. А осталось скомканное место, и еще иероглифы над подушкой. Он их выводил аккурат в момент моего прихода?
     Я нагнулся. Там были цифры и начало подписи. Вот так: "18 08 14 Рах___"...
     Я посмотрел на часы. Это уже вчера. На ближней станции я сошел...
     
     Вот до чего может довести людей племенная непримиримость. Две смертельных опухоли на оконечниках национальной идеи. Путь обоих - из Мира в Никуда...А поезд идет.
     
   2007 г.
     
   Опубликовано в книге "Живая вода времени", Москва, "Газоил пресс", 2009
  
  
  
  
  
  
   МОЯ А, ИЛИ ПРОСТО ЭГОИЗМ
  
   Бывают, но редко пассажиры, от которых не остается ничего вещественного, но их могучая эмоциональная волна кроет все купе, разливаясь по вагону и телепатически передаваясь мне.
     
     Тук-тук-тук...
     Моя А.
     Вот сейчас произношу "моя", и не верится, что говорю это пустоте, что ты никогда не услышишь этих слов, никогда не узнаешь, что я назвал тебя: "моя" - так коротко и так бесконечно. Тук-тук-тук... Когда мы были вместе, я всегда был нарочито сдержан. Мне казалось, что я унижу свое достоинство, если опущусь до ласковых признаний - всего того, что ты более всего ждала от меня.
     Снова стук колес и остановочные судороги вагонов...
     1.
     Моя А., когда ты не приехала, а позднее прислала письмо, я долго не мог постичь смысл... Сперва я был взбешен, оскорблен. И лишь спустя много дней понял - это конец. Ты пожелала, чтобы мы расстались. Ты так решила. Ты написала, что слишком любишь меня, чтобы довольствоваться теми крохами, которыми я радовал тебя. Ты хотела быть рядом всегда...
     Где были мои глаза, мое сердце? Как скряга лелеял я холостяцкую вольность. Мне было удобно ничем не связывать себя. Я привык брать твою любовь как безусловную подать. Для меня это были эпизоды страсти. А для тебя? Я никогда не задумывался о твоих чувствах. А мысль, что ты привязана ко мне, лишь грела мужское самолюбие. О своих чувствах к тебе я тоже не думал. Я просто знал, что есть зажигалка - для сигарет, есть бокал - для вина, есть ты... И вот мы расстались.
     Я приезжал к тебе, но ты избегала встреч, объяснений. Уже один мой вид бередил приглушенную разлукой боль, заново будя всё. Теперь я понимаю, на какие страдания обрек тебя тот последний визит. Ведь я приехал, чтоб только развеять свое недоумение, найти приемлемую логику в твоем мятеже. А что творилось в твоей душе, когда я вдруг возник из пустоты? Увы, я не думал о твоих ранах, твоих чувствах, я переживал за свои царапины и амбиции. И вот мы расстались.
     День ото дня во мне бухнет ком досады, тоски, сомнений в своей правоте и... жалости к тебе. Себя, себя я корю за незаслуженность твоих мук, несправедливость твоих терзаний. Как же был я мелок и жалок, полагая себя за господина, который снисходил. Ведь я всего лишь ползал, спутав с небом свое отражение в луже. Что-то будет?
     2.
     ...Сегодня ночью я услышал незамысловатую песенку - ту, что неизменно сопутствовала нашим встречам. Отчего-то исполнял ее эксцентричный, нелюбимый певец. Но дело не в нем. Я внимал душетрепетной мелодии, как вдруг стена попрозрачнела, и по ту сторону близко-близко возникло твое лицо, бледное и грустное. Ты смотрела на меня, губы страдальчески сжаты, из глаз - холод ночной пустыни. Ты напряженно слушаешь. Я пытаюсь что-то промолвить, подаюсь к тебе, но не могу шевельнуться, точно свинцом напитан.
     Твои ресницы едва дрогнули, губы раздвинула судорожная усмешка, лицо же оставалось каменным. С ресницы сорвалась слезинка, и ты медленно испарилась - в тот самый миг, когда я нашел силы, приподнявшись, рвануться к твоей груди. Но поймал пошлого певца. Волчий вой протаранил мои внутренности, гортань, зубы, но намертво сомкнутые губы не пропустили ни звука. Я задохнулся...
     3.
     Я несу тумбочку. Снял с грузовика и волоку в мебельный магазин. Сердце шалит с похмелья. Уже пять лет как мы расстались. Я уверенно качусь на дно. Грузчик в мебельном магазине! О тебе вспоминаю редко. Трудно ли мне было приехать к тебе хоть раз? Трудно! Сотня верст разделяет нас. Два часа электричкой. Всего два. Но я знаю, что за ними лежит нечто большее, неодолимое, не поддающееся метрике.
     Я биоробот. Вот взваливаю на плечо седьмую тумбочку и спотыкаюсь. Голоса. Гул. Подают руку. Ох, моя нога. Морщась, пригубливаю папиросу. Визг тормозов. Заторможено поднимаю глаза. Туман схлынул. В окошке белой "волги" знакомый силуэт. Пьяный мозг яснеет. Но машина срывается в туман. Ее давно уж нет, и лишь из расплывчатых черт мелькнувшей эфемериды слагается родное лицо. Твое лицо, моя А. Лицо Женщины. В глазах этой женщины - ни презрения, ни насмешки. Лишь рот искривлен печальной улыбкой.
     Зачем ты появилась? Неужели только затем, чтоб отомстить бедолаге, давным-давно отвергшему твою любовь? Не знаю, но если б ты знала, как стало мне тяжко и пустынно. "Волга" унесла тебя. Нас отделяет сотня парсеков, и никогда не сыскать мне ракеты, которая настигнет тебя...
     4.
     Сегодня мне 43. Ровно 20 лет назад я получил от тебя единственную открытку. С днем рождения! К тому времени мы уже расстались, но ты знала такое слово: вежливость. Больше я никогда ничего от тебя не получал, больше я никогда ничего о тебе не слышал. Ведь нас разделяла сотня километров и, сверх того, у меня было то, что называется карьера. И вот позади 20 лет.
     День ангела. Жена колдует над банкетом. Я же все утро вспоминаю очаровательную пору тех наших встреч, недолгих поцелуев. Прошвырнуться ль по городу? Зеленые улицы сливаются в хлорофилловую ленту. Незаметно оказался за городом. Куда?
     Это дорога в соседний город. Я так часто там бывал, по делам, а, на самом деле, не был 20 лет. Как он разросся! Сердце защемило: старая лесопосадка так же величава и интимна. 20 лет назад в последний раз шагал по ней юный, смятенный, с грошами в кармане. После встречи с тобой. Шел к старому автовокзалу, чтобы уехать... Навсегда!
     На краю лесопосадки торможу, потягиваюсь, готовлюсь, однако. К чему? Вот старенький блокнот. Листаю и натыкаюсь на твои координаты. Случайно? Так же случайно, как я прибыл сюда.
     Из задумчивости выводит веселый щебет. Встрепенувшись, удивленно провожаю глазами юную парочку. И вот уже кроет могучая волна тепла и нежности, а с изнанки - свербящей боли, тайной зависти и великой ностальгии по невозвратному. Ба, неужто я опять тот же, такой же? Ведь и думаю, и переживаю то же и так же. Волосы - дыбом от пронзительного волнения, рука машинально приглаживает их. И пальцы скользят по слабой проплешине там, где 20 лет назад буйствовал чуб. Зачем-то нагибаюсь к зеркальцу заднего обзора: оно отражает молодое, справедливее сказать, моложавое лицо. Но, при всем великом желании, ему не дашь ни 23, ни, пожалуй, 33. Чего не скажешь о состоянии внутреннем...
     К машине приближается женщина. Ей лет сорок. А у меня вздорная мысль: да, это же студентка, и 20 лет назад именно она вот так же попалась мне навстречу. И было ей тогда всего 20. Что делает время? И что за дурь срывается с моих губ: "Девушка, не подскажете, как проехать до такой-то улицы?". В ответ - ее взгляд, слегка недоуменный и чуток возмущенный. Впрочем, он тотчас смягчается. Мое лицо, знать, слишком задорно и бесшабашно для сорокалетнего очкарика. Горьковато усмехаясь, но не без игривости она отвечает. А, отходя, смеется: "Девушка"... Только пусть не врет, что все это ей было неприятно.
     Оставив машину, вхожу в цветущий дворик против пятиэтажки, выбираю беседку поуютней. Мимо снуют люди с колясками и портфелями, цветами и детьми. Бесцельно провожаю глазами каждого.
     И на эту женщину я смотрю из скуки. Озабоченная, замкнутая, присаживается на скамейку рядом. Возраста примерно моего. Лицо скрыто листвой.
     "Мама", - к женщине подбегает худой юноша, целует в щеку. "Ну, и как?" - в ее тихом голосе волнение.
     Что такое? Глаза застилает влагой, в ушах - стихийный перезвон. Какой потайной сейф памяти уберег "запись" этого голоса? "Поступил!" А этот голос мне что ли не знаком? Ведь это мой голос, мое лицо! Боже... Так она уже была с ним, когда разорвала нашу связь?! Моя А., целых 20 лет ты была матерью моего сына. А я, тем временем, не зная (или не желая знать?) занимался черте чем!
     Сдавленный кашель вспугнул обоих, заставив обернуться. Снимаю очки, отираю пот со лба. Сын смотрит, не узнавая. Да и может ли он знать меня, ведь у них нет даже моей фотографии? Ты, моя А., слегка прищурилась. Твои губы вздрагивают. Ты узнаешь меня, моя любовь? Ты что-то хочешь сказать? Я не так уж изменился. И даже не слишком располнел. Всего пара морщин и пепел в висках. Ты привыкла меня видеть без очков, так я их снял. А ты изменилась! Годы хищно отняли у тебя то, что мне удалось отстоять - свежесть лица. У тебя та же фигура и, не сомневаюсь, то же прекрасное тело. Но ты не та... Ты ничего не успеваешь сказать...
     "Вам нехорошо?" - слышу я собственный голос. Никогда бы со стороны я не узнал своего голоса, если бы не слышал его сотни раз в записи. Только это были не мои слова, слова произносил... Я не знаю даже имени сына. "Нет, нет, всё путём", - глухо отвечаю я. Похоже, что он еще не знаком с записью своего голоса, к счастью или увы.
     Ты порывисто встаешь, еще раз смерив меня непонятным взглядом. И вы уходите, ты и твой сын. Я так и не понял, узнан ли я, нет ли? Но готов поклясться, оно было - почти беззвучное: "Здравствуй". А, может, галлюцинация? Вы неторопливо удаляетесь. Лихорадочно шарю по карманам. Ага, на руке флотские часы. Подарить ему! Это очень, очень дорогая штука. А еще снять приличную сумму... Брр, какая все-таки низость.
     Встаю и крадучись следую за вами. Но черная дыра подъезда проглатывает обоих. Я спотыкаюсь. Есть ли смысл вас догонять? Я же проворонил старт. Вам давно, вам всегда хорошо. Вдвоем. 20 лет - пропасть. 20 лет назад ты любила меня, не могла без меня, покуда оставалась одна. Потом возненавидела и, наверное, проклинала... Еще позже у тебя появился мой двойник, но куда совершенней! А что ты воспитала сына хорошим человеком - лучше того, кто его породил, в этом я не сомневался. Он это я. Он это лучший "я".
     Плетусь к машине. На банкет, конечно же, опоздал. Только ли на банкет? Ты не попал на главный праздник. Груз лет впервые придавил тебя с такою силой. Тебе, действительно, уже 43, и душа куда дряхлее тела...
     5.
     Нет, я посетил этот город через 15 лет после нашей разлуки. 15 лет чего-то искал, так и не найдя.
     Я без труда отыскал твой дом, твою дверь. Отворивший паренек сообщил, что такие-то здесь давно не живут. Я не без труда раздобыл телефон твоей лучшей подруги. Трубку поднял муж: "Марины нет, будет после шести". Перезвонил. Марина не сразу уразумела, кто на проводе. Пришлось напомнить то прозвище, под которым котировался среди приятельниц А. в далекие годы нашего знакомства.
     "Ах, это вы, - в ее тоне заметны сардонические нотки. - Понесло, стало быть, по местам юношеской славы?" - "Перестань, Марина, у меня не так много времени. Я без тебя знаю, кто я и чего заслужил... Мне бы найти А." - "В самом деле? Еще помним! Эка ведь честь! Ладно, слушайте. А. вы можете найти за городом. Мимо лесопосадки от вокзала и направо". - "Она, что, переселилась в частный сектор?"
      После короткой паузы Марина продолжила: "Можно сказать и так. Можно было давно навестить ее"... - голос на том конце телефона прерывался, очевидно, от гнева. "Тогда назови...те, пожалуйста, адрес поточнее". - "Гм, четвертая, как ее, аллея... от центральных ворот... и до самого конца... левее тупичка..." - "А дом, номер?" - "Ну, там найдете как-нибудь... Гу-гу-гу"... Я повесил трубку. Верно, в ее глазах я подлец, но ехал-то не к ней.
     ...Я с ужасом озираю "пригород", в котором поселилась ты, моя А. Миновав аллею, застываю у скромной плиты со скорчившимся стебельком. Я не зря захватил этот букет. Правда, очень боялся, что ты его не примешь. Теперь мне не страшен твой отказ, но как страшно все остальное. Кладу букет на даты твоей жизни. Взгляд фокусируется на финишной точке.
     Дыхание сперло: ты ушла ровно 15 лет назад, в тот самый день, когда я получил от тебя единственную поздравительную открытку на свое 23-летие...
     Тук, тук... тук......тук... Псшшш...
     Сны измучили меня, А. Несомненно одно: я тебя люблю. Но смею ли рассчитывать на взаимность? Неважно. Сейчас я сойду на перрон и первым делом помчусь к почтовому ящику в надежде обнаружить весточку со знакомыми инициалами. Мы расстались вечность назад - завтра уже будет две недели! Время идет, а вместе с ним... Все глубже, все острей, все понятнее великое и простое открытие: никогда я не смогу быть счастлив без тебя, моя А.
     Остановка. Конечная. Конечно...
  
   1986 г.
  
  
  
  
  
    
  
  
   ОБ ОЛЬГЕ ОКАЯННОЙ
     
     
     Вот история последняя. Да и то сказать: история. Так, всего-то клочок бумаги, оброненный молодым человеком, который зашел сюда, когда меня уже списали, но я еще не совсем облез. Они оттягивались на пикничке, и этот человек забежал ко мне, чтобы проверить какие-то записи. В спешке письмецо и обронил...
     
     "Здравствуй, Дима! Это письмо я долго не решалась написать, но чувство к те6е превыше моих сил... Ночью, когда я засыпаю, мне снятся очень плохие сны, мучает совесть. Если 6ы ты знал, как хочется все вернуть, но я боюсь, что меня сдадут в милицию или грохнут где-ни6удь за горадом эти чурки. Я хочу вернуть тебя, мой милый, но это уже, наверное, невозможно... Я очень часто зову тебя по ночам но сне. Мне снится, что между нами вырос большой забор, весь в колючей проволоке. И этому за6ору нет ни конца, ни края. Ты стоишь по другую сторону в своем 6елом костюме! А рядом какаято женщино, и вы смеетесь надо мной. А потом появляются эти чурки и стреляют в меня, но мимо. И вдруг ты берешь оружие и направляешь дуло на меня. Выстрел, и я падаю с криком: Дима, прости! Я просыпаюсь вся в холодном поту..." (воспроизведена авторская орфография).
     
     Ты в сотый раз перечитываешь эти строки, и в сотый раз терзают тебя сомнения: что это - покаянный крик влюбленной или же искусное лицемерие лгуньи? Впрочем, полно, Дима. Тебе ли не знать, сколь богата Олина фантазия. Точно видеокамера, фиксируя раз увиденное\услышанное навсегда, она уже через минуту способна трансформировать все это в галерею выдуманных образов и сюжетов, но теперь уже завернутых вокруг... себя. Фантазия ее буйна, но приземлена - без поэтических взлетов и благородных порывов.
     
     1.
     Стремительной кометой эта 19-летняя девушка вспорола небозём его размеренной холостячины. Красивая, высокая и, как говорят, мастерица на все руки, в считанные минуты Оля умела навести лоск и глянец, починить и украсить все, к чему не прикоснется.
     Случай невероятный: Диме она понравилась с первого взгляда, и то же, похоже, случилось с нею. Роман писался обоими - бурно и страстно, все больше походя на горячку: жаркую, неудержимую.
     Произошло немыслимое: не жаловавший избытком участия женщин, Дима вдруг запросто предложил Ольге: "Живи у меня". В разгар трений с отцом для нее это была находка.
     Первый нестык связан с перевозкой вещей. Оля при Диме позвонила родственникам, те обещались помочь и с погрузкой, и с машиной. Это воодушевляло.
     Но на следующий день расстроенная девушка дрожащим голосом сообщила: "Мы опоздали. Вывезти-то они вывезли, да сами запропастилась черт знает куда. Такие вот у меня родственнички обязательные".
     Короче, закон подлости, сам понимаешь. Деньги ждать неоткуда, теплую одежду тоже. А на носу холода...
     Раз так, сиди пока дома. Доверив Оле ключи, Дима уехал в кафе - его пригласили туда барменом. Девушка занялась хозяйством, причем успешно, а попутно строила грандиозные планы. Венцом их должно было стать изготовление песцовых шапок в промышленных масштабах. Под то и база имелась подходящая. Родной мой дядя, поделилась Оля, разводчик песцов, у него их целая колония на окраине. Разве пожалеет он любимой племяшке шкурок сорок под свое дело?
     И верно, нешто пожалеет?
     Своим проектом Оля мигом заразила друзей Димы, вернее, их жен. У тех руки так и зачесались: песцы, песцы, шубки, шапочки, воротнички...
     Только вот ведь незадача: визит к дяде все время откладывался. Всему виной, толковала Оля, супруга пушного "магната", питающая к племяшке необъяснимую антипатию.
     Раз такое дело, стали ждать, когда тетушка на юга отчалит.
     Тогда уж, будьте спокойны, дядя будет в моих руках со всем своим песцовым выводком, заверила Ольга.
     
     2.
     Дима надолго запомнил ту ночь.
     Вечером он представил Олю родителям, как будущую жену. Перед сном они долго веселились и хихикали над астрологической "пургой", которую гнала по ТВ известная чета на букву "Г". Да и как не смеяться: "глобальный" астропрогноз сулил Весам (Диме) черную полосу невезения от встречи с Тельцом (Олей)?! Это настолько противоречило их бурному роману, так не вязалось со счастливой явью, что оба долго еще потешались по поводу "роковых" пророчеств.
     Утром, доехав до площади Металлургов, парочка рассталась. Всю дорогу Оля уговаривала Диму зайти к ее подруге Юле. Он уклонился, сославшись на начало новой работы. В голове напрочь угнездился вчерашний прогноз...
     
     Первый "сюрприз": кафе было закрыто. Не особо расстроившись, Дима выпил пивка и вернулся домой...
     Увиденное ошарашило: по всей квартире разбросаны упаковки с дорогой косметикой, коробочки с духами, импортные шмотки... На полу три сдувшихся сумки "челночных габаритов". Кубометр модного барахла! Откель такое богатство?
     Уж не пропадущие ли родственнички вернули Оле ее багаж? Похоже, так и есть. Радоваться или нет, Дима не знал, да и не успел.
     Бзык-Бзык-Бзык!!!
     Телефон. И трезвонит как сирена. Медля, с сосущим предвкушением беды Дима все же снимает трубку.
     Напряженный женский голос (назвалась Юлей, подругой Оли - верно, к ней его утром и тащила) просит разрешения приехать к нему: "Очень срочное дело, да вот куда, не знаю, не подскажете?". Не отягощенный недоверием, а куда больше поглощенный панорамой сокровищ Дима называет адрес.
     Минут через десять порог переступают две женщины. Одна, действительно, Юля, другая - ее мать.
     При виде вороха распатроненных вещей с матушкой случается истерика.
     Дима от услышанного чувствует себя немногим лучше.
     
     ...События развивались стремительно.
     Распрощавшись с любимым, Оля прямо с остановки двинула к Юле. Дверь открыла 90-летняя старушка. Больше ни души. В Олиной голове помутилось...
     Бабушка отлично знала Олю. Оля отлично знала квартиру. Квартира была набита импортным барахлом. Чтоб взять товар и слинять, ей хватило минуты, на которую старуха отлучилась в уборную...
     
     Дима содрогнулся, а потом перекрестился (в душе): хорошо, что "по дури" не составил Олечке компанию. Был бы сейчас в роли застуканного "на стрёме". Поди докажи потом, что не соучастник.
     Еще больше радовался тому, что не задалась "песцовая эпопея". Нагрянь счастливая Оля с сотнею песцовых шкурок, ни ему бы, ни друзьям не до ума: с чего это вдруг Олин дядюшка так расщедрился?
     Под "уголовку" же ты нас вела, Оля, натуральным образом, под "уголовку"!
     По большому счету, дело повернулось как нельзя удачней, если, разумеется, понимать под "удачей" минимум выявленных последствий. Разве не так? Считаем: ты не попал на работу. Это минус.
     Зато домой пришел так рано, что Оля, не просчитав такой вариант, как облом в кафе, просто не успела развернуться. Это плюс.
     В итоге, весь воровской трофей - здесь, цел, не разбазарен. Жирный плюс!
     Недостает лишь модной короткой кожанки, белых джинсов и новых сапожек. Их, судя по всему, Оля успела примерить. Это минус невесть какой величины.
     Но его-то и раздули...
     У Димы тихо начался стресс. Неприметный на первых порах внешне, он растянулся на долгие месяцы мучений, обиды и всё крепчающего психоза.
     
     3.
     Ну, чего еще людям? Буквально через час после кражи вам возвращают всё, за исключением чепухи. Казалось бы, живите, радуйтесь, благодарите, что на честного человека напали... Ан, нет. С русскими всё, может, так бы и прошло... Но не с хозяином шмоток, а по совместительству любовником Юлиной матери и самой... Юли. Типичный кавказский коммерсант, он заварил с другом "воровки" затяжные разборки, взбудоражившие всю грузинскую диаспору.
     Первые два дня окрестности Диминого подъезда напоминали бездарно устроенную засаду. Прощупывая Диму на "лоховизну", его квартиру посетили абреки с мозолистыми костяшками, губным прицоком и парой счетчиков во лбу...
     Дима и сам пытался разыскать Олю, даже вышел на ее родителей, живших в пригороде. Но первое, что сделал всклокоченный, пропитой краснощекий папаша, - протянул несостоявшемуся зятю топор: "У меня нету дочери, понимаешь, давно нету. Сделай из нее НЕТУ в натуре. Зарубишь стерву, до гроба благодарить буду"...
     Черная от горя Олина мать лишь тихо плакала. Поиск зашел в тупик.
     
     Это поняли все. Лишь первобытный коммерсант был все также неугасим, злобствуя, вандося и воняя.
     В конце концов, гиблое дело заткнулось "стрелкой", в ходе коей Димины друзья сумели убедить пылкого южанина, что ответственность любовника за выходки подруги распространяется не дальше их общей кровати. Учитывая, что на дворе стоял 1994 год, это была редкая победа здравого смысла над бандитской логикой. Кто помнит, подтвердит...
     Со временем Дима все больше убеждался, что ему определенным образом повезло! Оля "прокололась" с ходу: оставила Юльке его телефон аккурат перед кражей. Зачем? Да по глупости: разобрало девицу похвастать будущим мужем! А если б не разобрало? При этой мысли Дима холодел: страшно представить, во что могла превратиться его скромная холостяцкая обитель. База хранения и сбыта краденых вещей, которые Оленька, пользуясь его доверчивостью, выдавала бы за собственное добро. А могла и того хуже: элементарно "поставить его хату" - обчистить то есть в отсутствие любимого. Впрочем, и теперь не застрахован: улепетнула Оленька с ключами.
     
     4.
     ...Оставив товарища на квартирном карауле, Дима на другой день приступил к работе в кафе. Настроение для первого дня работы было, мягко говоря, не дебютным. Тем более что "дебютным" клиентом оказалась пожилая и малость затравленная женщина, которая настороженно, с опаской спросила у скучающего за стойкой парня: правда ли, что в кафе всем заправляет свирепый отморозок по имени... Дмитрий?
     Опля! Олины заморочки продолжались!
     Диме ничего не оставалось, как признаться, что этот зловещий тип он и есть. Женщина искренне удивилась и с заметным облегчением вздохнула. Не так страшен черт, как его малюют. И оригинал, судя по всему, уступал нарисованному демону...
     Ничто не сближает скорее общей беды.
     Женщина взволнованно рассказала...
     
     Ее сын, он офицер армии, вчера познакомился с симпатичной, но убитой горем девушкой. Та со слезами призналась, что попала в дикий переплет, очутилась на мели, а чтобы добраться до родного Красноярска, ей срочно нужны деньги, однако наивная бедняжка попалась на крючок бездушного владельца бара, сутенера и рэкетира Димана, который принуждает ее отрабатывать сфабрикованные долги... "натурой".
     Стоит ли говорить, как разбередили офицерское сердце столь душещипательные пассажи? Ни минуты не размышляя, бравый, но холостой майор пригласил несчастную разделить его судьбу, а для начала - ночлег. У девушки, очевидно, не было другого выхода, и она сказала "да". Минут двадцать спустя состоялось ее знакомство с майорской мамой. Страдалицу накормили, напоили, обогрели, дали денег и постелили. Отдельно.
     Первым поутру встал майор, злой и невыспавшийся: всю ночь он строил планы огнестрельной расправы с бандюком Диманом...
     Умывшись, товарищ офицер ушел по делам службы.
     Следующей проснулась матушка. Вернувшись из ванной, она застала в своей спальне такое!
     ...У стола на корточках - ночная гостья. Она испуганно таращится на Дозора, пса из мирного семейства французских бульдогов. Обычно спокойная, на этот раз собака ведет себя не дружественно: рычит и скалит зубы, стоит девушке сунуть руку под стол.
     "Дозор, что ты? Она хорошая", - взывает хозяйка к звериному гостеприимству. На что бульдог движением лапы выкатывает из-под стола старинный золотой перстень - гордость фамильной коллекции. Нимало не смутившись и не дав бабке опомниться, бедняжка доходчиво объясняет, что хотела лишь достать кольцо, случайно выкатившееся из... раскрытой шкатулки.
     Мама майора верит. А как еще? Кроткая постоялица говорит так трогательно, так правдиво. И пока женщина тянет к себе Дозора, гостья эффектно кладет реликвию в шкатулку...
     А потом она ушла. В магазин. И с концами. Прихватив деньги, которых хватило бы на месячный провиант для роты солдат, а также перстень и все его шкатулочное "соседство"...
     После этого визита истории об Олиных похождениях, рисковых аферах, и "кидняках" посыпались пачками. Выяснилось, что лихая красотка успела "обуть" не одну дюжину довольно крутых дядей, но предпочтение категорически отдавалось заезжим джигитам.
     Узнавая новые "жареные" факты Олиной биографии, Дима все плотнее замыкался в себе. Криминальные штучки Оли угнетали все меньше. По большому счету, не трогало даже то, что лишь случай избавил его от более крутых последствий. Диму убивала ее ложь, ее притворство. Оля подставила, подло подставила того, кто поверил ей, кто ей доверял - доверял безгранично... ОНА ПРЕДАЛА ЛЮБОВЬ!
     
     5.
     Звонок!!!
     Так рано?!
     Будильник?!
     Как бы не так: на циферблате без 15-ти шесть...
     О, ё... Это ж в дверь!
     Покуда вскакивал, покуда открывал...
     Она ушла...
     Ты упустил Олю. Упустил окончательно...
     В общей "прихожке" на рундучке - ключи от квартиры, твоей квартиры, и это вот письмо. От нее...
     
     "Здравствуй, Дима! Это письмо я долго не решалась написать, но чувство к те6е превыше моих сил"...
     
     В смятении, тоске ты перечитывал его снова и снова, но так и не угадал... Почему все-таки столь "благородно" (при знании натуры и "подвигов" Оли, действительно, благородно) она поступила именно с тобой: ничего не украла, а даже напротив, рискуя попасться, вернула ключи и подбросила чумовое объяснение в любви, написать которое заставить ее не мог никто?! Кроме...
     Наверное, дело все-таки не в твоей национальности. И так хочется верить, что с ее стороны это была... любовь. Ну, или подобие любви, вдруг наткнувшейся на могучую и неодолимую страсть - клептоманию...
     
     "...Дима, я не оправдываюсь перед то6ой, но я знаю, чуствую, что только ты меня можешь понять. Прости меня, любимый. Я очень виновата перед тобой. Но ты мне нужен, я не хочу жить без те6я!"...
     
     ...Странное письмо.
     Прошло много лет, а оно по-старому будит противоречивые чувства, воспоминания, домыслы и... надежду. Надежду на что?
     Ее он больше не встречал.
     Девочка Оля гуляет на воле!
     
     То Олино письмо до сих пор со мной. Его не достали дожди, не разъела жара, не скушали крысы. Где-то вы, Дима и Оля? Нашли ли то, чего искали?
     
     1997 г.
  
     Опубликовано в газете "Время Икс", N 8, 1997
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПРОЩАЛЬНЫЙ ПАССАЖ ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ
     
       А был я хорош. И время другое знал. Лучшее времечко. Ах, годики мои золотые, где вы, когда пролетели?
     А как я начинал? Это ж, сказка, не поверите даже. Диванчики у меня были бархатные, ручки, крючочки, дужки, полочки - из никеля - серебром блистали. Зеркало в обводе инкрустированном под кость слоновую с подсвечниками. И прямо в люксе удобства. Про занавесочки и твердые обои молчу, сейчас таких у президента не увидишь.
     
     А уж как меня уваживали! Кто? Все! Генерал-губернатор N-ский, не упомню сколько раз, компанией уваживал. А в трудный для Отечества час сам Великий князь присутствием своим почтил. Да и деваться-то ему некуда было - поспешал от большевиков. За Наследника престола и наипаче Императора не скажу. Разве только в камуфляже и инкогнито. Но я такое не припомню. А врать не с руки: и не приучен, и высокие знакомства не по лжи жить обязывают.
     Зато про народных комиссаров, "железных" ли, "кровавых" (а и то и то чаще всего в одном лице уживалось) или там про военкомов, не говоря о членах РВС и прочих красных дипкурятах, пожалуй, помолчу. Не сбиться чтоб, не перепутать да не запамятовать. Этого добра перевидал, не дай боже. И Петровский, и Фрунзе, и Ворошилов, и Сталин, и Куйбышев, и Войков, и Воровский, и товарищ Нетте, пароход и человек. Про часто не скажу, но по разу - по паре свидеться с каждым накоротке довелось.
     С кем всласть спознался, так это с Лазарь-Моисеичем. Тепленьких застолий в компании с Кагановичем дюжину, не сбившись, приобщу. Лазарь, имечку подстать, и пожил всласть, без обид, как и я.
     Насчет иных генсеков с маленькой буквы или там предсовминов врать тоже не буду - не стыковался. Чего не было, того не было, зачем лажить?
     Оно, конечно, и комвожди солидные попадались, не разухабистые, как такому не попасться. Но, в целом, господа эти, в смысле товарищи, сервис, удобства и привилегии только в речах митинговых кляли, зато при встрече со мною очень даже их приветствовали, за редкостным исключением.
     
     Вот тоже главный военный спец товарищ Троцкий. Тот одно время приспособился со мной по фронтам вжик-вжик, туда-сюда, Петроград, Брест-Литовск, Царицын, Туркестан... А за собой, в догрузку, ажно два вагона барахла.
     Что Троцкий? - разок на пару, буквально, недель зарезервировал меня сам батька Махно. Месяца три опосля не чаял, как отмыться. А то был еще случай: дроздовцы меня едва не реквизировали. А, может, семеновцы. Да, пусть их... Факт, что, приказом товарища военкома Каменева С.С. перевели меня на спецобслуживание партийного и военного руководства сугубо в тыловых и прифронтовых районах.
     Ну а там и времена похужее пошли, поподлее времена, поубожественней. Голодные двадцатые. Но вот, как на духу, до контактов с нэпманами, мешочниками, беженцами, беспризорниками ни разу не опускался.
     А где-нибудь на третьем десятке переквалифицировали меня: нижний диван один оставили, а верхний ярус наобочь пустили. Но освоился, пообвык. Клиенты пошли все больше из советских партийных деятелей, номенклатурные столоначальники. Общенародные шкурократы и пролетарские красноплюи то бишь.
     Так вот и получилось, что за долгий трудовой век я сделался поверенным тысячи секретов, очевидцем любви и несчастий, успеха и краха, знакомств и раздоров. Сквозь сито моей памяти профильтрованы настоящие государственные тайны, опасные политические заговоры и даже планы, тсс!!! сс... с-социальных переворотов.
     
     К примеру, лично я и только я являюсь единственным свидетелем громкого самоубийства одного белого генерала и другого красного адмирала. И как на духу: результаты следствия не имеют никакого отношения к истинным мотивам и ходу обеих драм. Белый генерал - тот, действительно, стрелялся. Но стрелялся не оттого, что испугался Буденного и не потому, что не смог расстаться с Россией. Даже и захоти, не мог он сделать этого сам по той причине, что обе его руки держал адъютант, а на спуск нажимала генеральша, и руки обоих минуту спустя были заняты багажом с золотовалютным трофеем, а ноги - беговой дорожкой в виде перрона.
     Что до красного адмирала, который, кстати, германскую закончил лихим георгиевским кавалеристом, так тот отнюдь не был выброшен из поезда чекистами, как гласит позднейшая версия. Равно как из окна купе, якобы предваряя арест, он тоже не выбрасывался. Совсем даже наоборот, за секунду до смерти был адмирал весел и игрив. Просто захотел ходок старый впечатление произвести на юную соседку-певичку, да не учел, себе на беду, что джигитовка в седле и акробатика за окном поезда - вещи разного порядка, тем более для центнера пятидесяти лет...
     Наконец, если вам все еще мало, именно я первым зафиксировал, как рождаются творческие замыслы будущих классиков: Катаева, Паустовского, Шостаковича, Довженко. Что до ученых фамилий, хоть поминальник выставляй.
     
     Это потом меня списали. Правда, ввиду наружной добротности, лет десять я еще служил творческой публике в подмосковном поселке. Местечковый ресторатор по имени "буфет" - явное, конечно, понижение, но терпимо. А там покатилось. Чем больше трепало мне бока и покровы, чем заметнее жух и ветшал лощеный прикид, тем дальше закидывало меня. Сперва было садово-дачное товарищество, где меня эксплуатировал тутошний прокурор, но строго летом, да и то, покуда не обзавелся дачей. Потом вынесло на стройку - к мастерам и прорабам. Еще позднее перекинуло к работягам. В теплушку...
     
     Сегодня мое место на свалке. Среди молодых, но страшно искалеченных, перекоцанных кузовов, вагонеток и дрезин. И никому не ведома славная, без малого вековая одиссея вагона экстра-класса. А ведь найдись умный и предприимчивый дядя, который без особых хлопот и затрат превратит меня во что-нибудь типа ресторана-музея, - клянусь, этот проект окупится за пару месяцев. Вы, дурьи шишки, поймите: я же исторический раритет. Наглядная реликвия МПС и нетленная (пока!) легенда РЖД.
     Впрочем, без толку. Не дождаться уж мне доброго спасителя. Медленно, но верно я гнию, расползаюсь по стыкам, рассыпаюсь, ржавею. От дивных обоев не осталось и крошки, а все никелированные детали канули в холщовые торбы пресловутых "несунов цветмета". Крышу даю на отсечение, не было такого отродья ни при царе, ни при Керенском, ни даже в окаянные 1920-е.
     По этой-то причине мне остается утешаться одними воспоминаниями, да и то, подозреваю, недолго. Память, память - вот последнее мое богатство, что помогает коротать томительную пору медленного тлена от болезни со страшным диагнозом "коррозия 4-й степени".
     И все же, буду справедлив, век не минул даром. Я много вынес и понял в числе прочего, что люди, каких возил я и наблюдал, глупы, ограниченны и самовлюбленны. Каждый индивид в этой жизни понимает только себя и не понимает другого, потому что у каждого свое отношение к слову, к понятию, к святыне.
     
     Всяк мыслит личным, сказал бы я, задом. И мало кому "вдомек", что мир целостен и един во всей его разбросанности, что, обижая другого, ты обижаешь частичку целого мира и, значит, себя. И уж где там гордому человеку допустить, что простой вагон знает в миллион раз больше, чем это горько звучащее "гордо". Просто у вагона иная система счета, образов и памяти.
     В отличие от человека, вагон помнит все. Да ему ничего иного и не остается. Человек ездит и ходит туда-сюда, видит то и се. Вагон же вынужден довольствоваться тем, что касается его стен снаружи, и еще больше, что происходит внутри этих стен. Поэтому вагон жадно и допытчиво впитывает все, что затрагивает и пересекает его ограниченный мирок. А в этом, собственном, мирке у вагона и памяти, и понятия больше, чем у человека, замахивающегося на Все и, как правило, ошибающегося во всем.
     Мир для человека - одно огромное и ежесекундно меняющееся заблуждение, от которого он не уходит и не исправляет его, а лишь бесконечно множит и копит, ничуть не учась на нажитом опыте. В недалекости своей человек непогрешимо убежден, что вагон - лишь груда металла, не постигая, что пассажирский, и тем более "1-й класс" которому, вдобавок, 100 лет, - это законсервированная калька абсолютно всех соприкоснувшихся здесь - в нем - событий и судеб. Людей и кошек, попугаев и комаров... Один цыганский барон, не поверите, вез во мне лошадь, контрабандно!
     Трещинка на окне или химическая муть на зеркале, ножевая щербина на матовой панели или высохшая клякса вина на диване, прожженная пулей дырочка в занавеске или размазанный таракан... Каждое из них - как вечный след на циферблате истории, шифрующий отдельную, ни на что непохожую лирическую новеллу, эпическую поэму, комедию, трагедию, фарс или роман.
     У старого вагона пухлый архив... Но как, скажите, как вырвать мне это великое богатство из гибельного и трагического запомета свалки? Кто услышит старый вагон?
  
   2007 г.
  
   Опубликовано в книге "Живая река времени", Москва, "Газоил пресс", 2009.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   53
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"