Аннотация: Мы не помним свой вагон. Тем более, что он был не один... Вагон помнит нас всех, но как билеты...
Билеты встреч и разлук
Цикл рассказов
Содержание:
Два лица
Хроника пикирующего аса
Не дарите плачущим девушкам слонят
Жизнь в строчку
Ужас дома Бизо
--
08 14 (Путь в никуда)
Моя А, или просто эгоизм
Об Ольге окаянной
Прощальный пассаж повествователя
ДВА ЛИЦА
В багажном отсеке вот этого купе одно время пылился проездной билет. На нем - четкие записи отправления-назначения, а с тылу - неровные росчерки от руки.
- Здравствуйте. Я ваш попутчик. И это судьба.
Я говорю эту пошлость, потому что надо что-то говорить и говорить весело. Никто не заставляет говорить весело (да и весело ли? - еще вопрос), просто ни один мужчина не любит выглядеть скучным. Есть, правда, и оборотная сторона: навязываясь с, как это тебе кажется, шутками, рискуешь остаться занудой. Но в такие детали вдаются единицы. Я из них.
Накрученный задор моих слов никак не подкреплен решительностью взгляда, прямо и долго смотреть на женщин не могу. Кажется, что оскорблю, да и если долго - обязательно расплывусь от уха до уха.
Но не смотреть прямо - не значит не видеть. Мой взгляд остр и прихватчив. И я вижу: она не ответила на мое приветствие. Впрочем, вру: эту ракетную бирюзовую искось - а у нее прекрасные глаза - уловил не столько я, сколько кто-то очень чуткий внутри, подсознательный пеленгатор. Значит, не совсем без интереса?
- Переодевайтесь, пожалуйста.
И мягко прикрыла дверь. Познакомились.
Сквознячок взвихрил легчайший шлейф незнакомых, но чудных духов. После пятисекундной заминки, сосредотачиваюсь и начинаю распаковывать чемодан. Так, трико, майка. А тапочки? А тапочки в другом углу. А голос, кстати, приятен и текуч, можно сказать обволакивает. Или знаком? Потому и приятен? что знаком? Нет, разумеется, я ее не знаю, просто голос принадлежит к определенной категории. Все женские голоса делятся на категории (мужские - на классы). Раньше всех себя выдают хищные и истеричные. Этот не из хищных. Но даже те, из этой категории, какие знал, не так приятны. Плюс фигура, с чарующим изгибом, выплывшая из купе. Хорошая женщина.
Я делал все, что положено не наглому мужчине, по природе, скорее, застенчивому, но хорохористо блюдущему "сильное" реноме. Движения нарочито замедленны, хотя на самом деле внутренний ритм был просто сумасшедшим. Просто гидротурбина работала подпольно. Подытоживающий взгляд в зеркало, вздёрг чуба, невесть для чего приглаженная пальцем кожа на месте будущей складки... И я готов.
Приглашение войти повторил дважды. Первый раз все съела нежданная охрипь.
Она не замедлила ждать. И опять неуловимое дуновение в открытую дверь освежило ее запахом кубометры тоски.
Она села на диван и открыла толстую книгу. Перед тем, как положила ее на столик, успел выхватить фамилию автора. Шолом-Алейхем. И уже где-то посередке. Разлом проложен фантиком. "Белочка".
Вот так. Мы любим читать. Прекрасно. Нам же проще. Думаю почти с облегчением: похоже, не надо разыгрывать трепача. Это меня всегда радовало: все-таки по натуре не сердцеед, даже, наоборот: внутренне безжалостный критик этого циничного сословия. Но почему-то и не радовало. На этот раз. Что такое? Задета струна мужского самолюбия? Не иначе, как же, никакого интереса, ни капли внимания. Тоже не верно. Капля была - косая, но жгучая и увесистая - при знакомстве, - она впиталась в архив души. И случайным такой взгляд назвать довольно трудно. В нем было нечто...
Молчание затянулось. Уж лучше бы проявила интерес, который потом бы угас по вине моего занудства. Но хоть гран интереса, всего-то на начальной стадии... Ненавижу в себе вот это мелкое петушиное чванство. Хромосомы самца, и никуда не деться. Ну вот и дань лженауке. А ведь до войны посещал курс Вавилова Н.
Заглянувший проводник посулил чаю. Но как-то излишне сурово. Свысока даже. Откликнулись одновременно и единогласно: "Да, будем". Эта синхронность рассмешила обоюдно. Она отложила "еврейскую трагедию". Я не преминул прокомментировать:
- Какое счастье, что мы не тогда, а эти горести останутся в книгах.
- По-вашему, правильно доверяться книгам? Жизнь сложнее, а зло проще и оттого сильнее. Не верно зарекаться от чего-то.
Вот выдала! Своим голосом - красивым, живым и играющим. У барышень, пропаренных Кратким Курсом, таких ноток не бывает. Но как она неосторожна. Знал я одну... да, вот - с таким же - вспомнил - голосом. Тем же, да не тем. На 180 градусов не тем. Как много значит интонация и, главное, искренность. У нее - от души, а не от напускного энтузиазма. Нет, я люблю и Партию, и нашу Советскую Родину, но не люблю горнистов: ни в постели, ни за столом. Хотя сам из таких. Я как все. Ведь у каждого где-то на донышке запекается маленькое эхо от горна, всегда остается, даже затянутое ряской, и прорезается наш трубач в самый неподходящий момент. Но худо, когда голос высмеивает эхо. Еще подлее, если голос обвиняет эхо, а потом судит эхо И полная дрянь, когда голос сажает эхо. Но это закон общества: за голос отвечает эхо.
Проводник вернулся с чаем в тяжеленных дореволюционных подстаканниках. В этом поезде все старинное, как в музее, даже атмосфера. Такие люди меня слегка смущают, а при излишнем напоре - раздражают. Высок, грузен, чуть потаскан, мешки под глазами. Но во всем - холеность, непрогибаемость. Говорит едко, но совершенно без выражения. Точно из бывших. Как, впрочем, и я. Ведь я захватил первый класс гимназии. С отцом повезло. Офицер, георгиевский кавалер, в 1918-м перешел на сторону Советской власти. Голову сложил в Туркестане. Как угадал.... Смутное детство. Учебу я заканчивал в нашей школе. В Нашей, потому как был и остаюсь советским человеком. При этом не верю в вину Вавилова. Но и не кричу об этом. Как и о многом другом. Весь крик души я выплеснул в последней штыковой атаке - в 1945-м, под Бреслау. Там контузило. Фашистский штык был точен - спас блокнот у сердца...
Я хочу сделать ей комплимент. Но как? Сейчас она однозначно показала, что банальности тут не пройдут. С ней надо быть начеку. И обойтись без Безыменского. Женщину можно оскорбить самой пылкой похвалой. Скажи русской "Прекрасная дама", но по-чешски. И прозвучит - "Пани урода".
Сама пришла на помощь:
- Могу вам отдать свой сахар.
- Согласен. В обмен на конфеты. - достаю коробку шоколадных "мишек". И тут по ее глазам вижу: это женщина. Конфеты - одна из самых сильных ее... слабостей.
- Вы победили. Я сдаюсь. Мои любимые. Даже в блокаду их делали, - затрепетавшие пальцы приходят на помощь побежденным глазам. - Все так просто и сложно. - Вот и все - женщина победила декабристку. А благодаря кому? Разумеется, хозяину тайги - "Мишке на Севере". Впрочем, я был "за".
После этого беседа наладилась и потекла в живом русле простодушной непосредственности и, можно сказать, приятельства, дозволяемого, хотелось верить, не со всяким мужчиной. На мое "Сергей" последовало ее "Людмила". Я строго и чинно достал цимлянское и крабов. Она - сыр и булку. Поочередно и без сговора. Остальное было проще, чем и радовало: картошка, капуста, огурцы, сальце.
Никогда я не говорил с посторонней женщиной так легко и про все. Скоро унесло на гребень вдохновения. Не касался только войны, зато про юность, школу, вуз пару раз, кажись, прихвастнул. Но это простительно, потому что не ложь. Ложь - это когда неправда во всем. Обман - в чем-то. Ложь непростительна. Обман бывает благим, особенно если утешаешь и, тем более, когда правда способна убить.
Она говорила меньше, но говорила здорово и с большим достоинством. Я не мог наслушаться, и эта щебечущая редкость придавала каждому ее слову весомости и очарования. Ручеек был мелодичен и в меру серьезен, и в этой серьезности угадывалось самородное остроумие. Разговор мне казался драгоценностью, которую разбить страшно. Но разбить легко - достаточно одной неловкости. Точность и поэтичность ее сравнений свидетельствовала о филологическом кругозоре и немалом житейском опыте. Сколько ей лет? Если верить возрасту не травленной табаком речи - немногим меньше, чем тебе. А с виду не более тридцати. Здесь всё: ум и мудрость, а главное и самое ценное - терпимость. Она все понимала, но ничего не навязывала. Иногда она смеялась, и это было самое восхитительное - хрустальный колокольчик звенел с искристой вершины королевской елки.
- Видишь, как все просто и сложно. - Сказала она. И он заметил, что она давно не косится, а смотрит прямо и тепло. И локти ее были на столе, как у ученицы. Как у гимназистки Люсиль - дочери профессора Ларецкого. Но он не чувствовал себя учителем. В этой ее ученической позе было что-то трогательное, располагающее к доверию и... Насчет большего он угадывать боялся. И не столько от волнительного предвкушения... Он боялся того сильного и большого, что может прийти к ним, во всяком случае, к нему.
Когда вино закончилось, он предложил продолжить в вагоне-ресторане. Ее благосклонность сводила с ума, притом что не было в ней ничего жеманного, завлекающего. Естественно, ничего не усложняя, она говорила "да", но за этим не стояло ничего, что не позволяло ей в любой миг перейти на "нет". Тут как на минном поле. И я изо всех сил старался соответствовать, соблюдая такт и меру, "которых" искренне чтил. Себе же на пользу. Женщины, как известно, пол слабый, зато прекрасный. Но при этом, женщина является зеркалом своего мужчины. И не каждому дано уменье не обезобразить это зеркало.
Оказывается, бывают и такие женщины. Почему их встречаешь так поздно? В молодости таких не было. Это он знал точно. Он увлекался и не раз. До свадьбы не дошло ни разу. Но помнилась почему-то только та самая Люсиль - героиня первого романа. Они встречались, если без антрактов, два года - последние два класса и на первом курсе. Потом он не выдержал. Люсьена была настоящая барышня-недотрога, зазнайка. Сейчас, вспомнив ее капризы и нетерпимость, он поразился собственному долготерпению. Теперь бы его выдержки не хватило и на час общения с Люсиль. Нет, она была весьма недурна, упражнялась в балетной студии, одевалась со вкусом, но все в ней было - чопорность и перехлест. Собачились по поводу и без. Мирились - поцелуями. Сначала она ему нравилась. У них было то, что в этом возрасте прикидывается "любовью", но после двух с половиной лет кабалы он ее почти возненавидел.
С тех пор ты с Люси не виделся. Да и где? После разгона генетиков, ты тихо защитил диплом и мирно убыл в Комсомольск-на-Амуре. И скоро забыл. Строящемуся городу с сотнями молодоженов нужны были учителя. В итоге, к твоим химии с биологией приплели развесистый букет гуманитарных предметов... А потом война... Она сопровождала его все годы, но не тут, не рядом, а близко, по соседству.
...Вагон-ресторан был пуст, если не замечать колоритной парочки в самом углу. А это совершенно невозможное дело - не замечать такой дуэт. Что последний и доказал. Мы только заказали вино, коньяк и фрукты, как началось. Катализатором выступил официант, в меру образованный и не в меру речистый. Проходя мимо, он выразил восхищение:
- Какая красивая девушка. Завидую вам. Восточный разрез глаз. Азиатские черты. И имя наверное восточное. Гульнары или Гюльджан.
- Гюрза. - Спокойно поправил молодой парень и дрессированно закрыл грудь папкой с меню.
"Гюрза" сузила глаза и долгим взглядом, как алмазным ножом, разрезала "змеелова" от переносицы до пупка. При этом ее губы вымяукивали продолжительное: "Мау-у". Следующий такт был роковым и молниеносным. На его лоб обрушилась тарелка. Но буквально за миг до, он успел подложить меню. Это уберегло от фатальных последствий.
- Я же говорил. - Кротко улыбнулся он, ссыпая осколки у тарелки, и стремглав сыпанул в нее из перечницы.
Боевые действия ужесточились, но не выходили за пределы локального конфликта в масштабе столика. Сферу стратегических предпочтений "гюрзы" составили столовые приборы, по большей части, незаполненные: стаканы, тарелки и графин. Выбор объяснялся неугасимым женским рефлексом потенциальной постирушки. Сильный пол, наоборот, орудовал тем, для чего посуда предназначались: горчица, соль, вода. Мужской выбор объяснялся еще проще: блюд жирнее заказать не успели.
Заключительным аккордом битвы был обоюдный рывок к середине стола и слияние в упоительном поцелуе. Судорога ярости плавно перетекала в дрожь страсти...
- Видишь, как все просто и сложно. - Одними глазами улыбнулась Людмила. И уже не вслух: "НЕ УЗНАЕШЬ?"...
После этого пить и есть было трудно. Во-первых, от смеха, а во-вторых, от страха, как бы нам за этот смех не поплатиться. В итоге, удалось уговорить официанта завернуть заказ в кулек.
Дотрапезничали в купе.
Но вечер зрел. А с ним и сон. Перед сном был поцелуй - долгий и сладкий...
Он не сразу заснул, под кожей перекатывались дробинки забытого возбуждения. Романтика властно захватила мозги. В содружестве с хмелем это ей удалось без боя. Засыпал счастливый и влюбленный. И уже не видел, как долго и нежно я наблюдаю за тобой - спящим, вздрагивающим и беспомощным, Сережа.
Шматком строганины угрюмился месяц, а бирюза влажно сверкала из темноты, и губы грустно повторяли все те же два коротких слова.
...Меня разбудил дикий крик. Сначала не понял. Потом различил очертания, дошло: я в купе. Память быстро восстановила остальное. Она прижалась к стене как затравленный зверек. В глазах стыл лунный ужас. Видимо, она тоже только начинала ориентироваться.
Я выразил сопереживание: "Что-то страшное приснилось"?
Ее тело выгнулось в зябкой вибрации.
"Напали, да? Кто: вампиры, бандиты"?
"Белки напали"!
Категорически серьезный и неприступно трагический тон Людмилы не допускал и мысли, что кто-то в природе способен сравниться с кошмаром, именуемым белкой.
Ночную тишь расконопатил мой долгий гогот. Чуть позднее присоединилась она, как серебристая трель клавикорда. Мы сидели, прижавшись, на ее диване...
...Утром едва не проспали ее станцию. Собирались в темпе "полундра". Он все время ласкался, норовил ее поцеловать. И требовал ее адрес. Она достала карандаш и впопыхах начеркала каракули на... Оказалась изнанка его билета.
Неужели он не узнает меня? Он прав. Я была такой идиоткой. Как бы напоминанием - о той - не спугнуть снова...
Ее станция. Прощальный поцелуй не сразу разневолил ей путь на перрон.
Все так просто и сложно!
Моя - следующая.
Долго не мог унять дрожи восторга и возбуждения. Я влюбился?! А как же адрес, спохватился вдруг, но тотчас успокоился, увидев билет. Что там она накарябала? Вот это почерк! Такие каракули я видел только в школе. Была, понимаешь, одна Люсьена, ученица. Для нее все сложное было просто. А для этой... все наоборот.
"Здравствуй...". Это мы разобрали, а дольше... закорючки то ли адреса, то ли телефона, а, может, и то и то, а дальше подпись: "Лю... си".
ЛЮСИ? Еще совпадение. Сердце обожгло, и оно выпрыгивает, точно из проруби. Надо хлопнуть стакан. Хотя бы пива. Остальное разберу после.
Выпив в ресторане холодного "жигулевского", вернулся в купе.
Вот и моя станция. Где билет? Вот, кладем его в портмоне. Теперь пора - за чемодан.
Из открытого окна дует - рывками, кожаное портмоне приоткрывается, что-то вспархивает. Он второпях хватает и, спиной к сквозняку, заглядывает между желто-коричневых корок. Вроде все на месте. Ну, с богом. На выход. Прощай, вагон.
...Билет метался по багажному отсеку, выстреливая единственно внятным словом "Здравствуй"...
Именно этот билет оказался запавшим в багажный отдел, где прилип и коптился, покуда его не отодрал проводник...
2007 г.
Опубликовано в журнале "Проза", N 4 за 2008;
литературно-художественном альманахе "Русское эхо", N 4 за 2008.
ХРОНИКА ПИКИРУЮЩЕГО АСА
Вот здесь, между диваном и стенкой долго сохла махонькая сплющенная мумия. И всего-то человек ударил себя во сне по груди, проснулся и умер. А что сталось с его душой? Куда девалась, поди сыщи?
Зы...Зы... Ух, кровушки хочется! Кровь, кровушка. О тебе только и думаем. Смысл жизни нашей. И мука наша адова. И так дотоле, доколе досыта не напьемся. А нас за это гады убить норовят. Нам всего-то попить, а нас - убить. Ну, где справедливость? Где оно, хваленое человеколюбие? Разведут трепню за гуманизм, а сами... Эх, люди, людишки, людишечки!
Впрочем, калякать нам особо-то и некогда. Дело делать пора. А в деле том что ведь главное? Главное - не забыться. А то иной раз пьешь ее, родимую, да так войдешь как бы в транс, все равно что в одурь наркотическую.
Кровь, мы не можем без крови! Зы-ы... Увы, мы реально соображаем и реактивно действуем лишь, когда голодно.
Ах, какая чудная шейка! Привет, малыш. Снижаемся. О, кожа младенца. Протыкать ее - услада и кайф. Так, попили, пора и честь знать, а то вон крошка кривится, сейчас как прыснет с перевизгом. Да и мамочка заворочалась. В этом купе делать больше нечего. Едем дальше.
Ах, до чего же мы красивы и стройны! В зеркало не глянь - не налюбуешься! Эти хрупкие аристократические конечности. Их жесты отточены и изящны. Этот утонченный носик с его сверхнюхом!
Кто, по-вашему, самое доброе существо Вселенной? Мы! Да, да, не смейтесь, ибо пить кровь - это вам не убивать. Плоть не едим в принципе, боже упаси: мясоядство - грех несоизмеримый с питием крови.
Самое совершенное существо Вселенной - тоже Мы. Наше тело подчиняется двигательному закону торсионных полей: несколько тончайших резонаторов и легчайших вибраций, и вот мы уже в новом месте.
Фу, в этом купе воняет. И не столько кровью. А, понятно, на столике три пустых бутылки. Водка! На полках мужики. Двое. Фу, не переношу этот запах. Немногим лучше дихлофоса.
Мы... Хватить мыкать, мозги перегаром шибко потравило, от этого теперь только одна из сущностей мыслит. А какая? - черт разбери. Может, и теперешняя. Ведь я кто?
Я хроник, я не выхожу из пике. Я ас, пике - мой стиль, мой образ жизни. Если бы я умел писать, то давно бы сочинил хронику пикирующего аса.
Вон отсюда!
Ого, а здесь поживиться чем, - есть. На нижней полке бабуля. Спит. А у такого контингента краснуха, бя-а, темная, вязкая и невкусная. Зато через столик - то, что надо. И храпит соседушка бабусин громче паровоза. И никого над ним, если не считать баул, по виду, бабусин. Такого соси без страховки, - не крякнет.
Так, где бы нам примастрячиться, чтоб и Комар, тьфу, носа не подточил? Под ухом. Угадал - тут, как на заказ, все гладко выбрито. Глаз алмаз.
Итак, вижу цель! Внимание. Прибор. Наводка. Опа! О-ё... чуть не пересек сектор от угла вниз по кривой. А в углу-то... паук! С уже разведенными силками. Нет, брат, ты хитер, а мы ловчее. Примордимся-ка, минуя угол. От окошка и "штопором".
Квадрат А-2. Рывок. Сели. Примордились! Пьем! О-о-о, дурман-то, дурманище-то по головушке стелется. Ой-ой-ой-ой, в глазах туман, кружится голова...
* * *
Это было давно... поезд был не этот... красивый... с бархатом... вот врываюсь я в купе на двоих... там мужчина на диване... спит... на животе книга по индуизму... фокусирую прицел на его жирном лице...
Помни, помни, помни... Ремембе! Бе, брр, пора и честь знать...
Вовремя, однако. Паук, гадий сват, подкрался и аркан подвесил. Кошмар, караул, кажется, поздно. Что, попался, упырь ненасытный? Сети паучьи со всех сторон смыкаются.
Выхода нет. Есть одна попытка - шмыгнуть между тросов! Зазор всего один, да и тот Уже размаха моих крыльев. А тросы эти, скажу я вам, суперклейкие. Была не была. Врагу не сдается наш гордый варяг! Штопор, зы-зы... Фюзеляж цел, носом задел - усосало как песком зыбучим!
А страхолюдина крестоносная уж тут как тут. Хрен вам! Свободен! С носом вы, батеньки, оба! А в моем носу кровь!
Ой, что это? Никак проводник. Пьяный и с баллоном... ДИХЛОФОС!!! Струя чудовищна! Как сель кармадонская катит. И вся на меня.
А мы что? Мы в пике, и под столик! Теперь между ног проводника и в дверь.
И это проводник? Ну не могу... Эй, ты, алкаш-неудачник. Никакой реакции, пьянь, а туда же - супротив аса! На кого бочку катишь, жлобяра? На алкаша не нужен нож, ему маленечко нальешь, и делай с ним что хошь... О, запел! Видать, с устаточку запьянел, глотнул-таки отравы стопарик. Ну, я с тобой за это, пентюх кабаний, поквитаюсь. Сыт буду, а укушу. Филер настырный, баллоном хотел накрыть. Кого?! Мне и фумитокс нипочем!
Фу... фумитокс... фу! Люди, какие вы все-таки гадкие и жестокие. Примитивные убийцы и изощренные палачи! Но тупые... Надо же такую рекламу про нашего брата запустить. Оно, вряд ли, конечно, но, может, кто не погнушался и досмотрел? Про фумитокс пресловутый - коморилку раздолбанную? Ну, в рекламе той еще на нашу родню морилку эту дурканутую брызгают, а Комарики орут, как дегенераты, и лопаются, как лохи последние. Все эти авторы в телевизоре - фраера позорные, как ас говорю вам.
Уроды вы, люди. Такой поклеп на великое Комариное племя! На самом деле Комары - существа исключительно разумные. И натуры дюже мечтательные, певучие. Романтики! Вампиры - одно слово. А уж как запоем! Фратинелле с Робертиной таких верхов вовек не взять!
А какие мы сообразительные. Вот я! То есть мы. Нет, сейчас все-таки я. Я реинкарнатор. А напарник мой телесный обпился и дремлет.
Вот я! Я о чем? Ах, да... Скольких покусал, а все цел. От паука ушел, от дихлофоса увернулся, фумитокс обштопал. Для меня, по секрету, и сетка на окнах не барьер. Дурак тот, кто думает, что Комар, а значит и я, по тупости крылышки свои не догадается сложить, чтоб в дырочку просунуться.
Впрочем, иной раз, сдается и мне, что я вправду один такой. Братва-то моя Комариная не так осторожна и предусмотрительна. Уж как вопьются, нальются, так и не оторвутся, покуда их сверху не треснут. Я же, очевидно, уникум, феномен, эксклюзив. Тут дело, по всему видать, в памяти родовой. А память эта - человеческая.
Верьте не верьте, но есть все основания полагать, что в прошлой жизни был я homo sapiens'ом. И умер в самый момент убийства сего милейшего и гармоничнейшего создания. Я о Комаре, естественно. За это убийство нынешняя реинкарнация того типа и поплатилась, чем уготовила себе в будущем Комариную шкуру. Вот только до сих пор не определю, реинкарнация эта - я или он - тот, кто спит, кровушки насосясь? Впрочем, неважно. Важно, что ум человеческий, по счастью, все-таки передался. На двоих один, и никаких хищных звериных инстинктов...
Зы-зы, вынужден прерваться. Голая пятка. Нет в свете места вкуснее. Ам-ам, сладчайшая. Ням-ням, нежнейшая!!!
ПопИТаемся, не так ли... но не забываемся... как вкусно... но мы себя контролируем... уем... высшее сознание... память, кажется, проясняется... я тот, кто умер, убив во сне Комара, севшего на лицо... это было в купе поезда... другого и давно... нет... не умер... его, меня спасли... он, я, мы в реанимации... и по шлангу течет... кровь... кап-кап-кап...
Я много летал, я много видел... по-над поверхностью, но смысл жизни так глубок, он не вместим ни в одну из желудочных и рассудочных схем...
Вот взять религию. По большому счету, я не приемлю ни одной. Не может быть пути единственно божественного, ибо как же быть с остальными "единственными богами"? Бог не гурман, чтобы выделять и требовать для себя что-либо одно в ущерб другому и другим. Однако вру: предпочтения все-таки делаю. За и против.
Допустим, католиков и протестантов терпеть не могу. Встретил тут раз кюре, а может ксендза. Так насилу нос унес. Нафталином так и прет, так и шарашит на версту. Других не видел, да и не надо - иммунитет на ихних клириков с той поры до гроба!
Что до православной церкви, - к ней я в корне ровен. С попами у нас нейтралитет. Тут одна логика и никаких патологий. У попа ряса длинная, толстая - во все тело, сверху бородища и космы в четыре трети лица. Скуси-ка попробуй. Как говорится, не приведи их бог, в волосяных тенетах заплутаться.
Из разно-всяких верований, да простят меня патриоты, всех мне любче кришнаизм. Кришнаиты они лысенькие, бритенькие, гладенькие, распашоночки тонкие, а, при особом Комарином фарте, еще и босячком ходят. Не говоря, что Кришна запрещает чинить вред и беспокойство самой мелкой твари, будь то микроб или бактерия. О таких высокоорганизованных творениях, как Комар, тут даже речи не ведется. Сам Всевышний живое не велит истреблять, но более прочего запрещает он бить нашего брата, Комара, особенно в момент, когда тот питается. Ох, и мудр-то, и добр-то он - Кришна то есть!
Что до простых людей... Ай-ай-ай! Слов не нахожу, это ж какую надо иметь неестественную жестокость извращенцам, которые убивают Великое и Красивое Создание в миг его высшего наслаждения! Двуногие убивцы столь неразумны, что никогда не задумываются о том, Кого и в какую божественную минуту они лишают жизни. Больше того, эти выродки свои изуверские наклонности и выходки тем оправдывают, что делают они это вынужденно, чтоб, дескать, Комар кровь не отбирал. Гнилые отмазки, пошлое лицемерие. Иезуит, инквизитор, ты хотя бы раз прикинул, сколько крови твоей Комар высосет? Сотую часть миллиграмма? И за это убивать?!
Впрочем, главное не это. Главное, что Кришна нигде не запрещает Комарам пить кровь! Ни слова, ни намека. А как еще? Он же сам Нас такими создал. Мудро, гуманно и, главное: за Нас и с Нами вдвойне. Не верите, посчитайте: во-первых, людям Нас бить нельзя за то, что Мы пьем их кровь. Нам же, и это во-вторых, пить их кровь дадено и невозбранно! На этом плюсы исчерпываются.
Теперь о минусах. Прискорбно, но Мой богатый опыт убеждает, что многие кришнаиты в глубине души безбожники и фарисеи. Натерпелся от них - во! Уж поверьте, на людях они смиренней улитки, а по ночам или тайком, без свидетелей, лупят они Нашего Брата за милую душу...
Вот, вот, вот... Я лежу в реанимации... первый проблеск сознания... и первое ощущение... укус... меня сосет благородный комар... подлец жалит меня в пятку... безбожно и нагло... я приподнимаюсь и шварк его... и я умираю... убитый комар... последняя мысль, последний образ...
О, мякоть! Каков налив! Амбра и нектар! Райское блаженство! Нет, Бог был к Нам добр и милосерден. Определенно, Мы его избранцы. Ой...
БАЦ!!!
* * *
Комарицкий-Гнусенков проснулся от шлепка и зуда. Первые три секунды ушли на послесонную ориентировку.
Купе. На лбу... баул. Соседкин. С верхней полки, гад, сорвался. Частично закрывает обзор. Кожа чуть выше пятки ужасно зудит. Комар порезвился. Ага, вот и он, ирод.
В подмышечной впадине бугрился матерый, налитый, ядреный комарище. Комарицкий-Гнусенков осторожно поднес руку ко лбу. Сейчас сдвинем баул с глаз и... Это, однако, не баул. Это книга. По индуизму. Увесиста. От мудрости индусов. Ею и бабахнем. Площадь и мощь удара удесятеряются зараз.
Итак, размах...
Через долю секунды гигантская платформа рухнет и сплющит алчного упыря в жирный алый кляксон!
В зрачке человека зажигается отраженный заборчик иератических знаков: МЗИУДНИ.
Параллельно в мозгу воспаляется заповедное: не обидь братьев меньших.
Ладонь вяло разжалась. Том лениво плюхнул на грудь и вальяжно сполз в подмышечную впадину...
Но как? Я же не хотел, я же раздумал! Кто, кто попустил?
В два щелчка Комарицкий-Гнусенков освободил кожу от вязкого черно-красного жижева. Останки закатились в зазор между полкой и стеной...
Это был последний гнусенковский образ. Организм обездвижился.
Самого совершенного не стало. Ас пикировал в никуда...
Мораль: Если ты подумал в момент смерти о комаре, то вини во всем остальном свое пристрастие к индуизму...
Такая вот история с торсионной вибрацией по спирали вечности.
2006 г.
Опубликовано в книге "Живая вода времени", Москва, Газоил-пресс, 2009.
НЕ ДАРИТЕ ПЛАЧУЩИМ ДЕВОЧКАМ СЛОНЯТ
Эту историю комментировать не желаю. Жестоко. Непонятно. Но было. Главное, что эту фотографию, действительно, находили. То ли тут, то ли там...То тут, то там. В общем, дело странное, и лучше б вам, товарищи, сам источник взять за грудки, хи-хи... Черный юмор.
"...Бред какой-то. А как здорово все начиналось. Но надо спешить. Оно, Они вот-вот придут. Хочу успеть записать. Сознание мреет. Дадут ли Они время? Не знаю... Вот начало...
Начало обычной курортной новеллы. Приехал сюда в отпуск. Что делает время! Лет 30 назад я уже здесь бывал с женой и пятилетней дочкой - бедной девочкой, угасшей в тот же далекий месяц, всецело принадлежавший нам троим...
Ах, время. Что-то чудится до щемления в груди знакомое во всем - корпусах, аллеях, беседках. А дальше все смазано пудрой десятилетий. Странно - я снова тут. А моих давно нету...
1.
В первый же день "клев" был удачным. Во всяком случае , все прохожие оглядывались на колоритную парочку. Жгучая брюнетка сдобных форм - туалет сведен до минимума. А сбоку примитивный блондин из породы дворовых кобелей. Половая эпопея близилась к банальной развязке. Пляжная нимфетка помаленьку начала забирать инициативу. И вдруг, пустив неорганические слезы, напомнила о разнице в возрасте, а главное... Она, понимаете ли, хны-хны, еще невинна. Но все считают ее кокоткой. И эта раздвоенность образа и натуры угнетает бедняжку. "Я ведь Чехова люблю, Жорж Санд, - всхлипнула она и, лихо обличив мужское притворство, философски резюмировала, - Знаю я вас, все вы такие."
Пришлось для успокоения прибегнуть к ...игрушке. Рука нырнула в карман, нащупав гладкий предмет. Момент, и из шорт (чем не парадокс?) возник слон. Точнее слоненок, декоративный брелок, мыкающийся со мной смолоду.
Я угадал - ее глазки разгорелись, точно это был изыск, по меньшей мере, от Фаберже. Из пухлых губок сотворилась разверстая ракушечка с розовой устрицей. "Это мне?" - "Ну конечно". - "Честно-пречестно мне?" - "Ну конечно тебе, глупышка."
Не веря невесть какому счастью, она потянулась к слоненку обеими ручками. Кого ты охаживал? Мои пальцы со слоником медленно размыкались над ее ладошками. И их свело судорогой. От спины девушки отделилась женская фигура. Из ничего. Такая рослая, худая женщина лет тридцати, вся в черном. В черной же шляпе. Фасоннемодный... настолько забытый, что лишь теперь затеребил клавиши памяти.
Резкой тенью женщина рассекла пустоту между нашими телами. Ни шелеста, ни дыханья, ни воздушного порыва. Проскок был столь реактивен, что я не успел как следует рассмотреть лица. Но даже сейчас меня неотступно преследуют ее глаза. Огромные, скорбные, до мертвизны пустые на облачном лице. Прочего разглядеть не удалось. И все-таки в их выражении мелькнуло до смертной тоски знакомое. В миг стыковки с нею, в мой локоть впился незримый сноп электрических искр. Вместо того, чтобы упасть в ладонь плаксы, слоненок, сделал сумасводящую дугу и... плюх! Мы же стояли на мостике, который с трудом вмещал двоих. По законам природы ничто не должно было просочиться между нами. Разве что сквозь нас! А потом была ссора, истерика и расставание.
Я долго не мог уснуть. Душу терзал неуходящий образ черной женщины. Гнетущий печалью и укоризной взор. Ежеминутно возвращающееся, как при бесконечном повторе кинокадра, видение, переходящее в кошмар. Она продвигалась как бы через меня, всякий раз норовя ударить в лицо животом, но в миг прикосновения растворялась. А я тщетно пытался заслониться, отмахнуться. Где там? Только зажмурюсь, отпряну... и вот уже идет, близится. Строго из одного места, без малейшего отклонения. Тягостнее всего были попытки разглядеть ее лицо, сорвать накидку мрака и рассеять ретушь теней. Навязчивые потуги рассмотреть, вспомнить заслонили все, сводя с ума.
2.
Проснулся в полдень...
Уже вечерело, когда кое-как доплелся до ресторана. Печаль приглушил хорошей рюмкой коньяка. Пил не закусывая. Чем слегка задел официантку. Поняв это, когда подобрел, щедро приплатил и заказал модную музыку. А час спустя у официантки не было клиента почтительней меня. Входя в раж, требовал уже от нее все более пикантных пожеланий. Ее фантазии хватило заказать... мороженое. Не поэтично, но проблематично. Особенно учитывая позднее время. Однако пьяное упорство сметает препоны.
Я триумфально протягиваю экс-эскимо. Экс - потому что бывшее, а бывшее, потому что растаяло. Бабенка тоже растаяла. Ее крашеные коготки уже касались мороженого и...
Фантом в черном был не столь стремителен. Незнакомка наплывала величаво, грозно, неотклонимо. Из-под широкой шляпы - два немигающих карбункула. Оба жгли меня. Понятно, она преследовала только меня. И для других, судя по всему, не существовала. Кожа ее теперь была яркой. Почти чахоточный румянец. Но не это... родинка - прелестная темная мушка в правом уголке губ - намертво заякорила мой взор. Будя туманные воспоминания, подсознание изуверски потешалось над сознанием. Ведь не знал я лица знакомее и милее, чем это. И не могли, не могли долго обманывать меня ни сеточки морщин, ни припухи скул, ни провалы щек. Я был убежден, что на свете только одно такое лицо. Было? Или есть? Ненавидящая, презирающая усмешка исказила губы женщины, обнажая десны с рядом... Боже, нет - как раз никакого ряда зубов ни вверху, ни внизу. Голые и оттого вдвойне пугающие десны украшались двумя парами мелких резцов... А между ними алчуще юлил язык. Он был цвета вареной раковой клешни, но в известковой присыпке. Пиком наваждения стал смех. Нежно-язвительный хохоток, которого, убежден, не слышал никто, кроме меня. Ибо он возник в недрах моей памяти, моего подсознания.
Все это длилось не более секунды. Но не для меня. Для меня неумолимая дама вытеснила все. Колдовская мушка утонула в безобразной складке кривого ухмыла. Сомкнулись и разъехались сиротливые клыки. Мне сделалось дурно. Пальцы сами разлепились - рука черной дамы неосязаемо коснулась их. Больше - ничего. Я окаменел. Официантка пыталась вывести меня из оцепенения, крича: "Мороженое! Где мороженое?" Которое, кстати, пропало вместе с призраком. Позже официантка обнаружила на своем платье сливочное пятно...
В своем номере я очутился ближе к рассвету. Не исключаю, что все выброшенные из сознания часы провел в бегах от беспощадного привидения в шляпе... с ласково-милой и хищно-глумливой мушкой в уголке рта. И больше всего донимал ее смех.
3.
Назавтра. До полудня нагуливал настроение. А, забредши на пляж, уплыл, по обыкновению, дальше других. Вода бодрила и тонизировала. Особое наслаждение доставляло мерное покачивание на спине. Когда мрак подводных глубин где-то внизу. А над тобой одуряюще голубое небо! Так хорошо, а до чего спокойно. Неужели преследования проклятого призрака - лишь игра утомленного мозга, плод воспаленного воображения? И вот, кажется, этот плод перезрел, лопнул и сгнил. И мозг излечен.
Хрупкая иллюзия самовнушения... Тревога опять ковыряет вострепетавшее сердце. Что, что? Черт побери, что? Рядом счастливые люди. Я нежусь в чистой воде. Ясность, красота вокруг.
Рядом катер пронесся. Расширяющимся плавником набегает волна. С детства обожаю нырять в зыбкие мурашки вод. Я неспешно переворачиваюсь на живот. К берегу ползет первая волна, она самая восхитительная и вальяжная. Навстречу ей с воплями восторга устремляются дети. А я впереди всех.... Все ближе и ближе: я к ней, она ко мне.
На гребешке проклюнулись (КОГДА, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ОНИ УСПЕЛИ ТАМ ПРОКЛЮНУТЬСЯ?) очертания... Я знал, что там ничего нет и БЫТЬ НЕ МОЖЕТ! Но я уже отвернулся от Той, к которой спешили дети. Лихорадочными саженцами попытался убежать от накатывающей пенистой гряды. И не выдержал, оглянулся. Волна настигла и на взмыленном ее гребешке - ныряющим, черным, пиратским бригом - женская шляпка. Вот нависла надо мной широкой полою. А следом... Нет! Мой вопль всполошил весь пляж.
Отчет своим поступкам я начал отдавать лишь, обнаружив по правую руку красивую девушку. Редкая девушка - и хорошая, и умная. На знакомство с такою можно навязаться, пожалуй, лишь в состоянии аффекта.
...Бредовые часы неслись, а, может быть, ползли. А мы оставались внутри беленой беседки. Холодало. Клянусь, я наклонился только согреть ее...
Черное существо не дремало. Девушка в ужасе уставилась на мое неестественно повернутое, разом исказившееся лицо. В скошенных глаза спутника - мгла непомерного страха перед кем-то, видимым лишь ему. Черный шедевр безумия надвигался.
Все просквозило, все кануло в ноль. Я сижу на лавочке в сумрачной беседке. Нет призрака. Нет девушки. Только я.
4.
Запершись в номере и пугливо озираясь по сторонам, я собираю пожитки. Из зеркала выхватывается пугающее отражение одержимого страхом. Случилось непоправимое! Ты боишься думать о прошлом, заглядывать в будущее и, тем более, проникать в причину своих тревог.
Из трясущихся рук выпало. На пол. Ага, записная книжка, бурый переплет. Влево из книжки выпорхнул пожелтелый квадратик. Нагибаюсь, прищуриваюсь - фотокарточка. На оборотной стороне химическим карандашом: "Навеки вместе. Дом отдыха..."
Гложущее предвестие смутной догадки. Зажмурясь, переворачиваю снимок. Открыть глаза решаюсь не сразу. Но решаюсь.
Да, это она... И они - перильца белой беседки. Той самой. Три человека на фоне моря. Один большой. Сивый мужчина, блондин. Это я. Слева смеющаяся девушка. В уголках ее глаз различима грусть. Жена. Третий человечек левой рукой обнимает шею папы. Дочка. Между ее пальчиками - палочка с надкушенным мороженым.
Как кинжалом вспорото, пульсирует нутро черепа, чтобы миг спустя умереть.
Из самой мутной и потаенной глуби выпучивается прошедшее. Да-да, белая беседка. И дочка. Она болеет ангиной. А еще несусветная жара. Спасаясь от которой, мы с женой даже перед фотообъективом не удержались от мороженого. Дочь, конечно, обзавидовалась: "Папотька, я тозе хотю молозено." - "Доча, тебе же нельзя." - "Низя? Совсем-плисовсем? Дазе лизнуть?" - Как тут устоишь - "Хорошо, лизни. И больше не проси. Договорились?" - радостное "угу". К несчастью, лизок был не один... " Папа, а ты больше не покупай тозе." - "Ну что ты: ни за что и никогда." - "Плавда?" - "Да." - "А поклянись. И обещай никакой длугой девочке не покупать." - "Клянусь, что я никогда не буду есть без тебя мороженое. Еще клянусь: никогда и никому не покупать его, кроме тебя и мамы".
Догадка вздулась кошмарным пузырем. Я приближаю карточку к предательски слезящимся глазам. Ротик больной девочки искривлен. И вот же она - в правом уголке губ - незабываемая, единственная, ни с чем несравнимая нежная точечка. Тускнеющий мой взгляд спускается ниже. Туда, за ее опущенной правой ручкой. Лучше б ты глянул в ад! Из пальчиков дитя торчит головка зверя, которого не перепутать ни с кем. Слоненок с загнутым хоботком!
Так вот, значит, кем была Женщина непонятного возраста с румянцем на лице. Такой же точно румянец сменил мертвенную бледность нашей дочки через несколько часов после того, как она доела Мое мороженое. Румянец - предвестник смерти.
Так ты Дочь моя, умершая здесь 30 лет назад?! И ты явилась клятвопреступнику такой, какой должна бы стать теперь, откажись я тогда от проклятого мерзло-лакомого искуса. И у тебя всего четыре зуба - у крошки в ту пору выпали все молочные. А известь на языке - белый налет смертельной хвори. И только черная мушка у губ осталась прежней...
Пишу под погребальный мотив колес. Сгущается ночь. Сгущается жуть. Знаю - спасения нет. Она придет и приведет на этот раз Мать. НАВЕКИ ВМЕСТЕ... Я не хочу навеки. Ужасное слово НАВЕКИ. Навеки можно оставаться лишь м... Что это?.."
Постскриптум
Эту записную книжку проводник поезда "NN - XX" нашел на верхней полке пустого купе. К стеклу откинутой фрамуги прилип снесенный ветром черно-белый снимок. Высокий блондин, темноволосая девушка. А между ними - как засвеченный негатив - скорченная фигурка. Ее черная конечность плотным галстуком отделяетголову мужчины от туловища...
Часом раньше стрелочник Иванов во время обхода путей (ЧЕРНЫЙ ГАЛСТУК ОТДЕЛЯЛ...) увидел по обе стороны рельсы...
1990
Опубликовано в книге "Живая вода времени", Москва, Газоил-пресс, 2009.
ЖИЗНЬ В СТРОЧКУ
В 192... году ехал тут в купе писатель К-ев. Человек умный, начитанный, но к толпе абы как расположенный. Тем жальче его мне стало, когда вломилась к бедному, мягко выразимся, делегация очень юных и крайне красных агитаторов из общих и "плацкарты". Писучие провинциалы, подловленные по одиночке, теперь они все скопом добирались в первую столицу. А зачем? На, не скажу дословно, но вроде какой-то пролеткультовский слет. Коль формулирую не точно, извиняйте. Суть в ином.
К той поросли горланов-главарей прилепился и классик. Будущий. Само собой, ни сам он, ни другой кто тогда и не догадывался, какой он великий станет после. По пути в Москву классик себя никак не проявил. Хотя нет, в К-евском купе парень взял да сдуру, потому как на халяву, коньяку ухрюкался... А ухрюкавшись, давай тушить папироски о бортик стола, о стекла, о стаканы... Окурок, где опал, там коврик и прожег. К-ев бы и рад варвара взашей ко вшам, да токмо порядки-то революционные, сердитые. Они, знаешь ли, не позволят трудовым элементам хвосты крутить. А тут еще, потом то бишь, прояснилось, что молодой сей агитатор - не то, чего тебе тыква, а есмь производительный кадр новой литературы освобожденного труда. Вот и выходит, что К-ев на свое же счастье укорот дал буржуйскому своему чистоплюйству.
Знаю, все то ныне звучит невнятно, это мне, старому, понятно всякое, - и тоЈ что важно, тоже. А в хронике моей важно то, что мне пришлось оставить этого грядущего классика на ночву у К-ева, где он возьми и наблюй в зазор меж диваном и стенкой... Вот и все от него следы в вагонной истории: жженые и вонючие. Звали юное дарование Костик.
В день 90-летия Кистеня Кобызяка стал классиком. Классиком законным. Незаконным он пребывал давно. Почти всю сознательную жизнь. И мало кто знал, почему. Хотя нет, кое-кто вспомнил, что как-то смолоду Кистеня - тогда еще просто Костя - взялся на спор за великую книгу. Замысел свой он выразил так: "В день по строчке". Правда, много позже человечество перекроило его на: "Ни дня без строчки".
Но так или иначе, почти весь ХХ век чернильный цех страны знал или хотя бы слышал, что Кистеня Фермопилович пишет. По строчке в день, не по строчке ли, но точно пишет. Что-то.