Плотников Владимир Иванович : другие произведения.

Степан Бердыш, или Горький мед Жигулей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Одиночка на стыке рек, событий и времен. Ратибор и гонец, посол и строитель... Нет суровее планиды, чем служба царская. Но что перевесит на чашах справедливости: Служба или милость?
Вместо аннотации ВАЛЕРИЙ ГАНИЧЕВ: '...В период между съездами приемной коллегией проведено 19 заседаний, рассмотрено около девятисот заявлений, 619 литераторов приняты в Союз писателей России. По годам 2004 - 114 литераторов; 2005 - 117; 2006 -132; 2007 -131; 2008 - 125. По жанрам, как и в предыдущие годы, преобладают поэты (382), затем следуют прозаики (234), далее - критики (27), драматурги (5), переводчики (3). Хотелось бы назвать ряд новых имен писателей, чье творчество получило высокую оценку членов Приемной коллегии. Большой интерес вызвал сорокалетний прозаик из Самары Владимир Плотников с его исторической повестью 'Степан Бердыш'. Воронежский писатель Иван Быков написал исключительно увлекательные книги для детей 'Догадливый кот', 'Приключения толстого носа' и 'Кругляшки'... Горячее обсуждение на заседании Приемной коллегии вызвали книги прозаика Вячеслава Арсентьева из Кирова 'И заглянул я в даль светлую' и 'Провинциальные истории', затрагивающие коренные проблемы современной жизни'... Зачитано: 'ОТ СЪЕЗДА К СЪЕЗДУ. СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ: ПЯТЬ ЛЕТ ИСТОРИИ' - http://rospisatel.ru/ot%20sjezda%20k%20sjezdu3.htm; 'ОБЪЕДИНИМ УСИЛИЯ В СЛУЖЕНИИ РОССИИ'. ДОКЛАД ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ НА XIII СЪЕЗДЕ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ (9 АПРЕЛЯ 2009 Г.) - http://www.voskres.ru/idea/ganichev2.htm

Владимир Плотников

ГОРЬКИЙ МЕД ЖИГУЛЕЙ

ПОВЕСТЬ  ВРЕМЕН  ЦАРЯ  БОРИСА

Годы 1585-1587

Под названием "Степан Бердыш (Самарская хроника 1585-1587 годов)" роман был напечатан в альманахе "Русское эхо" (N1-2 за 2005 год)


САМАРА


2002 год

   Содержание:

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ "МОСКВА-САМАРА"

Польская гульба
Царь и шурин
"Выгребная слободка"
Черт из чулана
Вербовка
Сом и щука
Кожан в деле
Дипломатия на сон грядущий
Бездомный бедокур
Особое поручение
Поиск попутчика
Версты как шаги
Веселые встречи
Бирючьи уделы

ЧАСТЬ ВТОРАЯ "ПЛЕН И ВОЛЬНИЦА"

Начало самарского детинца
Семейка Кольцов
Судилище
О воле и Волге, доле и долге
Богдашко Барбоша
Ногайская степь
В Астрахань
Подворье на Корнюши
Сказка про безродных кибиров
Ногайский князь Урус
Дворник Телесуфа
По следу
Как русские лупят басурман
Матюша Мещеряк
Обиды и обеты
Весна
Карие глазки

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ "В ОМУТЕ"

Смута в столице
Вкус юшки
Умысел Пшибожовского
Сбой сердечный струй
Гость-узник в Сарайчике
Урус в поход собрался
Витязь против батыра
На Кош-Яик
Русалки и водяные
Речной погром
Яицкий срам Уруса

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ "СЛУЖБА И МИЛОСТЬ"

Передряги
Шаги как версты
Мурат-Гирей
В иное
Рывок из пут
Яснее ясного
Государева милость
Где ты, правда?


Незабвенной памяти Плотникова Ивана
Павловича (1924-2003), Отца, Воина, Человека...

Ты был Отчизны верным сыном.
Отцом; каких, увы, не тьма.
Дай Бог бы тем, кто выше чином,
Такого ж сердца и ума!



  
  
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ  "МОСКВА-САМАРА"
  
   Польская гульба
  
   Без малого год нету житья посадским ни в Замоскворечье, ни на Сретенке, ни на Солянке от разбойнорго приплоду. То там, то здесь алые язычища слизывают дома, а то и целые слободы. Самому начальнику патрулей Ивану Туренину управиться с напастью невмочь. На окраинах поджигателей покрывает воевода Колычев, Шуйских сторонник. Ну а тем, верно дело, всякие беспорядки и хай против власти - в руку.
   Степан Бердыш невесело усмехнулся, хрустляво давя почернелые останки балок, и двинул вдоль дымящего погорелья. Никак опять ляхи гуляют. Понаехало ж их в Москву - хорьков сапегиных... Что за время? У правителя с царем висельники под носом чего вздумают, то и творят. Осталось от Ивана наследие, однако. Мысль прервалась ожоговой болью в левом плече.
   Степан скосился. Ухмыляющийся здоровяк, похлопывая толстым кнутовищем по колену, вызывающе мигал правым глазом. Тоже ведь рожа, спокойно рассудил Бердыш, узнавая.
   Сам Пронька Шелепуга. Отъявленный вор, любимец Вацлава Пшибожовского. Ага, так вот же он и сам, "батяня". Стенин взгляд проструился через плечо Проньки, задев стройного всадника, что наполовину отслоился из угла обгорелой домины.
   В дыму возникли молодчики, чьи лица не оставляли сомнений насчет их призванья и ремесла.
   И с Пронькой, и с Пшибожовским Бердыша слюбил один уличный "поцелуйчик" тремя неделями дотоль. В тот раз шайка ляха едва упорхнула с-под облавы. А вот сегодня, пожалуй, Степан, зажмут тебя - не проскочить. Пшибожовский, гад, хоть и года в Москве не жил, а силу нажрал ой-о-йо.  Кромешник. Что ль правда - не врут, будто Вася Шуйский его услугами не брезгует?
   Степан свел руки к поясу. Ждал. Пшибожовский тоже: видать, силился опознать. Наводчик и покрыватель лихого люда, он мог помиловать, а мог и наказать. Развязку ускорил Шелепуга. Нахально шагнув вперед, он притиснул Степана плечом. Приветная затрещина отстрелила его на исходные рубежи. Тряхнув щеками, Пронька волчьи угнул голову и отступил еще. Как бы для разбега. Редкие зеваки, горбясь и утрачивая зрение вкупе со слухом, вмиг оголили улочку.
   Першисто запахло бойлом.
   Размеренным упокоем Степан прошел мимо Шелепуги, обогнул Пшибожовского, приспешников. Он знал, что пропал. Тело, ноя от напряга, было готово ко всему. Чмок губою за спиной... Наверняка от шляхтича.
   Разом стали обступать жертву всею сворой - серпом. На ходу оборачиваясь, Бердыш скинул длинный опашень, одновременно накручивая его на левую кисть. Из резвой правой уже опасно лыбилась сабля.
   Негодяи потянулись к ножнам и поясам. Лязг, треск, вжик - в кулаках заиграли клинки и кованные дубинки. На этом дело застопорилось. Да и не могло иначе - сталь в руке Бердыша превратилась в пращевидное облако свиста и блеска.
   - Ну, што тянете ошлика жа уши? - Пшибожовский выразил недовольство одними шипящими, не имея при этом удобства разглядеть, что там стряслось за поясом широченных спин. Панов окрик подхлестнул пару шустриков.
   Но тотчас перваш, суровый детина в неохватном азяме, гундосливо уркнул, выпуская саблю из отбитой руки. Тесак второго с ветерком умчался через голову, звякнул поодаль. Обезоруженные нырнули за спины. Степан не сходящей улыбкой приглашал новеньких. Его сталь споро помелькивала, заставляя пятиться всю кодлу. Что те коса посредь щетинящихся репьев.
   - Братва, погодь! - взвился Шелепуга. - То ж Стеня Бердыш, Годуновский жнец. Всяка режет, как черт белену.
   Пшибожовский, кругля пареные зенки, даже приподнялся в седле:
- Хороша добыша. За голову эту оджин боярин, слышал, два фунта шеребра обешщался. Ну-к бери его, хлопцы.
   - Спробуй, возьми. - Медлительно предложился Бердыш. Гулливая его сабелька ничуть не утомилась писать помрачительные зигзаги. Пробился так к горелой стене - тыл оборонить. Крыкнуло обугленное стропило, да не прибило.
   Шустрецы насели неохотно, но скопом. Еще один дернул перерубленной в запястье рукой. С всхлипом треснуло лезвие четвертого. Вперед сунулся Шелепуга. Сыпля мрачные прибаутки, он искусно поигрывал саблей. Бой становился жестче и опасней. Неуловимыми лучами отражая наскоки прочих, Степан, казалось, сосредоточился на поединке с Пронькой.
Пшибожовский понукал головорезов вздорными криками и змеиной смесью русско-польской ругни. Ничто не предвещало перелома, как Шелепуга вдруг обеими руками вкогтился в порудевший висок и брякнулся задницей. Его уволок откормленный бугаек по кличке Сема Валенок.
   Пшибожовский смурнел. Он даже наполовину выдвинул из ножен саблю. Но, знать, не нашлось духу схватиться с проверенным держаком. Налетчики, хоть и разъярились не на шутку, разумно острожели.
   На самом деле, Бердыш изрядно устал. Биться все трудней. Напуская на него горсть сотоварищей, враги через два позволяли роздых. Приноровяся к изобретательной бердышовой ловкости, все успешней отражали они страшные выпады. Брали уныло, но верно - на измор. Их срочно требовалось озадачить новиной.
   Улучив миг, Степан ловко перекинул клинок из занемевшей правой в помалу освобожденную от плащевого щита левую. Еще один резкий выпад, и чужая сабля шваркнулась у ног. На крату самой кратости Степанова голова нырнула к земле.
   Взметнулся к небу пушистый срез русого чуба. А вослед с визгливым звяком вспорхнули к небу два поцеловавшихся клинка.
   С прозрачным стоном один из лихоимцев сдавил правое предплечье. Грузный пинок втер его в грязный багрянец мостовой. Высовывая иссыхающие языки, подраконенная пятерица жалась к вожаку.
   - Ибрагим, осил! - почти без шипа взрыдал мучнисто запятневший поляк. С мотком прочной волосяной бечевы отделился от прореженной стайки юркий башкирец. Грозная петля осила взмыла над Степаном. Твердая рука предугадала линию захлеста. Завидный взмах - и бечевка разрезана. Да не поспел витязь предугадать всего коварства польского гостя. Из-под синего кунтуша Пшибожовского с четко рассчитанной заминкой выпорхнул шелковый аркан. Захлест поло?нил богатырские плечи. Шляхтич рванул, да повалить сил недостало. Под жестким роковым кольцом забугрились мышцы. И тут Сема Валенок сбоку обрушил на Степана стропильный полуобгарыш. Подломленным стволом, не устояв, Бердыш свалился.
   Люто заработали тугие кулаки и гулкие подошвы. Не скульнуть, не ворохнуться. Не сразу Вацлав унял развоевавшуюся "слободку". Приблизясь к поверженному, охватил влажной пятерней скулу его, издевательски прищурился в закровленное лицо. Молодое, почти красивое. Почти - потому что обезображено темным обручем шрама: в охват от правого переносья до верха левой ноздри. Медленно рука сместилась к копне подернутых ранней иневой волнистых волос. Собрав густой сноп в подрагивающий кулак, поляк близко-близко подтянул Степанову голову ко лбу своему, свежему как у младенца.
   - Чё зенки попусту пялишь? Не баба чай. - Сквозь искромсанные губы продавил Степан.
   - Лики мучшеников шобираю. Шны нежные ш ними видятша. - Сладостно шепча, Пшибожовский неслабо ткнул в окаймленный яхонтовой прожилкой нос Степана. Бурля алым ключом, тот упал навзничь. С трудом приподнялся, шмыгая, пробормотал:-
   - Остерегись... С царевым слугой, точно с татем, не пристало... Борис Федорович вовек тебе...
   - Не учи, пешкарь, щуку промышлу. - Осклабился поляк, выпрямился, пнул в бок. - Подохнешь аки пеш на живодерне. Княжь Вашилий... ушердие шумеет оценить. А твой Борька, быдло татаршкое, и не прожнает, где пеш его шбрыкнулша. Тащи-и его, хлопцы, к Шелепуге в подклеть!
  
   Царь и шурин
  
   Тягучую марь лениво всколыхнул звучный перелив враз проснувшихся колоколов. В сумрак кельи через одну просачивались струйки заоконного ветерка. Худой, болезный бородач в однорядке созерцал причудливый "бегунец" Благовещенского собора. Тусклые глаза непослушно слипались. Таяли воском попытки слепить сосредоточенность.
   Временами чело богомольца резала жалкая морщина - след бесконечных потуг слабого ума постичь хоть малость из недоступных пониманию вещей. Ни злобы, ни горечи, ни страха, ни отчаяния. Лишь детская беспомощность и безмерная усталость светились в мутном взоре. Колокольный напев рассеял поволоку в глазах.
   Спохватясь, в однорядке преклонил колени и, слезно ублажась, перекрестился на образа. Молился со страстью, какой и не заподозришь в столь тщедушном существе. Между тем голос его был не лишен приятности, хоть и не дотягивал в громкости и силе. Со стороны походил он на сухонького старичка, несмотря на совсем молодые еще лета.
   Тихо скрипнула дверь. В душный полумрак образной ступил статный и высокий. По ковровым мохнатинам бесшумно скользнул к богомольцу. В темноте затейливыми блестками вспыхивало серебряное шитье боярского кафтана, со златотканой битью по окрайкам.
   Застыв у сурьмяного киота, высокий терпеливо ждал конца молитвы. Для порядку сам перекрестился. Будь в образной чуть светлее, во взгляде его бы прочитались жалость, грусть и насмешка. Паче чаянья поклонам не виделось конца. Притомясь, в кафтане громко кашлянул.
   В однорядке, даже не вздрогнув, черепашкой умыкнул крошечный череп в широкие, но вялые плечи, вкось взблеКнул глазом, с припозданием пробубнил, сопя и покряхтывая как немощный. Наконец, поднялся с колен, помолчал и обратил невзрачное лицо к почтительно склонившемуся боярину. Выжидательно осанистая покорность станового - подле убогости однорядки...
   - А, то ты, Борис. Нешто опять с делами? - слабо проклёкалось из плеч. Борис со вздохом кивнул, тем показывая, как неудобно ему отвлекать хозяина от попечения о "духовной вещи". - Ну, так я и знал. И пошто ж ты меня, шурин любезный, весь день нудишь? Покоя я ноне дождусь али как? - в однорядке вернул голову шее и перешел на плаксивое нытье.
   - Я бы, государь, без надобности, сам знаешь, тревожить не стал... Однако, дело! Скажи, будь милостив, принимал ты утром гонца от верного твоего пса Ватира?
   - Из Ногаи-то? Ох, Борис, и что те за радость попусту меня изводить? Зачем вопросы эти? А то не знаешь, когда самолично ковчежец из рук этого Ва... Ватира принял? Что за привычка - зарань так темнишь, что я под конец и просвета в витийствах твоих не нахожу?
   - Не гневись, Федор... Знаешь же, Борька Годунов зря слова по скамье не мажет. Важность неотложно погоняет.
   Складка пересекла желтистый лоб царя. На миг мелькнула в глазах остринка и потухла. То, как при слове "важность" Федор порадел принять вид мнимого, но надлежащего внимания, от Годунова не ускользнуло. И встревожило. Что-то в последнее время у царя участились приступы постичь хотя бы малость чего. А то, вообще, как пойдет знатока делать. Еще забавней. Но и подозрительно: Федор Иоаннович прежде не скрывал равнодушия к беседе политической, со скучной миной приемля любые подношения шуринской стряпни.
   Такие завитки Годунову нравилось все меньше. И без того всяк миг настороже. Давно ли в грузной борьбе скинул братьев Головиных и Мстиславского, вслед за коими с верхотуры власти исчезли остальные вожди могущественного при Иоанне "двора"? В считанные недели старческая хворь Никиты Романова-Юрьева, что враз ушел от дел в опекунском совете, расчистила перед царским шурином простор вершить и править. И собачья привязанность неспособного Федора последнего к Ирине, казалось, лишь укрепляла годуновскую почву.
   Однако уж в кой раз убеждаешься: незыблемого в мире нет. Чертовы Шуйские вновь хвосты дерут. А тут еще коварный Щелкалов, чьи побуждения и поступки не предвосхитишь. Впрочем, этих бы "волков" Годунов передюжил. Уж с какой настырностью Шуйские склоняли царя развестись с Ириной, - ан нет, не склонился Федя. В свое время Грозный и то не снудил "слабого" сына к разводу. Так что все было б у Годунова ладно, так он сам себя лягни. Какого, спрашивается, лешего затеял эти чертовы сговоры?..
   Те самые - с венским двором - о браке принца Империи с Ириной, не ровен час овдовеет - у мужа-то недугов тьма... Сговоры в разгар Фединой болезни, что и придало им всеобщую огласку. С той шумихи - и все сдвиги в повадках Федора. Выздоровев, августейший постник пару раз отходил горячо любимого Борю. Палкой, в лучших папиных обычаях. Кровь она завсегда кровь, как не упрятывай.
   Да, вздохнул Годунов, невелик был ране труд убедить царя в справедливости любого моего предприятия. Ныне всякий шаг, всякий ход, всякую льстивую похвалу сто раз перемерить надо...
Вот и сегодня вспугнутый непривычной задумою царя Борис чуток смешался. Федор ничего не заметил. Дела земные, в сущности, почти не волновали его туговатый ум, окуренный дымчатыми житиями святых подвижников.
   Подозрительность отца к сыну не пошла. И Борис Годунов сейчас желал единственно угадать духорасположение какого-никакого, а властелина.
Недолгий замин позволил внимательней обозреть полусветлый лик царя. А на нем уж истаяли все признаки недолгой озабоченности. Весь жалкий облик Федора буквально рыдал томлением: ну, чего вам всем от меня? Сцепив руки на пупке, Годунов продолжил:
   - Государь, со вниманием послушай и советом помоги.
Федор Иоаннович плаксиво заморщился. Но после лоб огладился, и вот уж взор безмятежен. Царь уставился на угрюмый образ в углу и покорно ждал, поклевывая носом.
   - Так вот, гонец сей, государь, прислан к нам от Измаил-бея. От него он и бил те челом, клялся в верности престолу. Все это ты ныне уже слышал и вразумел льстивую болтовню басурмана. Но все это, по чести, ништо: пережевать и сплюнуть. После приема имел я с ним другую беседу. Доверительную - уже в горенке моей. Скрывать не буду, гонец Измайлов, звать его Ураз, мной уж год как куплен. Службу несет справно. Об него связь с твоим верным холопом в этом улусе и держится. С Ватиром Мисуфом. Сквозь него мы сообщаемся и с некоторыми вельможами сарайчиковыми.
   - Во как? Зело, зело отрадно слышать про это. Уж знай я поране о честной службе оного Ур... Ураса, так уж без подарка не отпустил бы. Нет. Ты ведь скажи, этакий чумазый и дикой, а тоже государев слуга, мгм. Да...
   - Ну, о награде ногайчишке, государь, не тоскуй. Он свое берет с прихватом. Задарма-то и шелудивый пес не заскулит. А вот кабы ты Мисуфа наградить велел примерно, то б и ладно.
   - Да я, шурин, вседушно. Одно жаль - нехристь. То б образок золоченый отпустил...
   - Однако, не в меру доброхот ты, Федор Иоаннович. Ну, на что ему, скажи, псу, милости такие? Или он ближний твой, рында ли? Вот добрую горсть золота через Ураза отпустить ему, опричь платья из объяри, - это да. И Измаилку без гостинца негоже оставить. Эха! Куда ни кинь: одни растраты...
   - У-у... с этим ты сам как-нибудь, Боря, с деньгами-то поквитай?ся. - Торопко замахал царь.
   - Да нешто ж я тебя, царь-батюшка, такими мудрями неволить стану?! - в голосе Годунова ни следа издевки. - Впрочем, не про то речь. Лучше послушай, что мне тот Ураз глаз на глаз сказывал. Измена кругом змеится. Все наши передряги как-то окольно утекают к крымцам или в Ногаи. Сыскать же доносчика, сколь не силимся, пока не далось. Добро б, на ком улика открылась кака. Ан нет, все шито крыто. Правда, я, государь, крепкое взял подозрение на толмача Урусова Бахтеяра. Они с Алогуламом Урмахметовым при людях, смекай, не здрасьте - не прощай. В иных же местах очень даже купно держатся. С чего? - не знаю. Оно и странно: Бахтеяр тебе преданность свою всегда кажет. Об Урусе иной раз такое выдаст, что тому и слушать бы - чума. А поглянь: с Алогуламом спознался - мало не как братья срослись.
   - А... А-ло-га-лам? Это кой же? - Федор подал голос из прерывчатой поклёвки. - Не тот ли, случаем, что и в улыбке сычом зырит?
   - Подлинно дивлюсь, государь, сколь ухватлива память твоя. Верно подглядел, - вкрадчивость Годунова польстила царю. - Так вот, о том и речь, что трудны стали дела наши с ногаями. Владыка их Урус в последнее время дерзок донельзя. Клянет, поганый, безрассудных казаков. Которые, кстати, своим воровством против него и нам немалый вред несут. Но главное, Урус зело осерчал, что казаки его улусы воюют будто с твоей государевой потачки.
   - Ой, Борис, не ты ль мне третьего дня хвалил разбойников? Де, чем больше от них урона Урусу, тем нам дышать вольготнее? - скривился в ухмылке Федор.
   - Ну-так поперву так и было. Теперь же от того же - вред, да немалый. Поскольку казаки воруют как никогда. Всех, и наших купцов тоже. Урусу же, что тут говорить, разорение от них. Оно б и недурственно - сам разбойник не приведи Господь. Вот только погода не та. Ономнясь отделались от крымцев Белевом и Козельском, благо господь Безнина на победу сподобил. Вдругорядь, кабы не воевода Хворостинин, что на Рязанщине отбился, так и не ведаю, что бы с нами сталось. Татары нам - бич божий за грехи великие. А неравно к ним в довесок Урусовы орды примкнут? А еще мне доподлинно известно, что и Батур-король распротивный в своем логове новый поход против нас замышляет. А с ним заодно и шведские собаки. Вестимо, Руси не устоять под лавиной такой. А тут еще и в самой Москве, государь, по мягкости твоей никак измены не выведем, - углядев, как Федор сморщился, Годунов скороговорно выдохнул. - Попомни мои слова: аспидов черных пригрел ты на груди. Продадут они тебя - Шуйские...
   - Ну-ну, опять за старое, - набычился царь, безвольно вислая губа дулась и твердела.
   - Боже мой, да кто ж тебе, Федя, окромя холопа твоего вечного Борьки, правду-то скажет? Мы ж с тобой кака-никака, а родня. Кому ж как не мне радеть за тебя первому? Хоть и не дождешься от тебя, прости за дерзость, благодарности. Кто я тебе? Вот вскорости спнут меня, ты и словом ласковым шурина не помянешь...
   - Боря, родной, да ты что? Ведь Аринушка да ты... Вы ж у меня все равно... два глазочка. - Впечатлительный Федор не вынес упреков, пустил слезу.
   Не звавший такой отдачи боярин смутился. Не хватало ему ранней падучей. Тут бы задуманное обстряпать сжато и поскорей - к завтра, до возможного схлёста с Думой. Согласия и поддержки царя, причем немедленно, -  вот чего ждал Годунов. 
   Уговоры не помогли. Федор плакал непрерывно и навзрыд. Унять его теперь мог лишь один человек - нежная супруга Ирина. Борис Федорович не замедлил прибегнуть к помощи сестрицы.
   Вскоре царев духовник вернулся со статной лучеглазой женщиной. А спустя полчаса шурин спокойно подводил государя к мысли о возведении на рубежах с башкирами и ногаями новых заградительных "орешков". По словам Бориса, для прикрытия уязвимых участков юго-востока, скорейше требовалось заложить крепости в Поволжье: на Увеке, на Уфе, на Белом Воложке и близ большой волжской излуки - гнездовища казаков.
   - А люди из Разрядного приказа стены уж весной разметили...
   Изредка хлюпающий царь до конца не слушал и полностью одобрил затею, узнав, что град на Самаре-реке - у большой луки - собирался воздвигнуть его великий отец.
   - Слаб я умом. В государстве плохо разумею, так уж мне грех хоть бы замыслов ума вельми премудрого не завершить. С богом, Боря, сполняй батюшкину волю. И не серчай, что я те худой поплечник.
Такой вот добрины удостоил великий государь задумку правящего шурина.
  
   Выгребная слободка
  
   Пшибожовский имел все основания считать, что новое его злодейство поглотится тайной. Чистую православную душу с польских гнусностей выворачивало, как с "гостинцев" золотаря. Однако на сей раз шляхтич дал оплошку. Недалече, за кучей отбросов хоронился нищий Свиное Брюхо.
Бедолага только присел по главной надобности, а тут шум и свалка. Жалким червяком врылся Свинобрюх в помои и, едва уняв колотун, притаился. Поневоле отследив событие, оборванец благополучно переждал грозу и, припадая на обе ноги, почапал в коронный нищенский закут за Яузой.
   Пополудни, обшагивая растопырившуюся в спячке "знать", Свинобрюх прихвостился к веренице калек, бродяг, юродов. Она всачивалась в некое подобие паланкина из ржавой жести и разноцветной рвани, на которую не польстился б и худой ветошник. Под паланкином трепыхалось пухлявое и аляпистое. Оно-то как бы и всасывало очередных. Скоро Свиное брюхо очутился перед пузычем, седлавшим груду отрепья. Махонькая плешивая башчонка топла в обширном, разнотканного кроя кафтане, искапленном всякостями, из которых вовсе уж нелепо боченилась толстая златая нить, навитая на шелковые шнурчатые утолщения. Лысину кругляша венчала режуще-цветистая, как и все царство голи, тафья. Вождь бродяжного люда уминал снедь, бесперебойно пополняемую из котомок отчитавшейся голи. Глухо бурчащий Свинобрюх вывалил плоды промысла.
   - Вот, Лентяй, бахты отрез. Голубой, с каемкой золоченой. - Замолк, ждя похвалы.
   - Ну чего пасть-то раззявил? - донеслось взамен.
   Свинобрюх очумело уставился. Лентяй невозмутимо чавкал. Стрельнув зрачками понизу, нищий разглядел скрюченное существо, что глазело из сумрака. Это нечто, а вернее некто, столь мало походило на человека, что даже у привычных к его безобразию вызывало оторопь. Плоское лицо точно не имело возраста. Остов столь же точно был лишен сообразия. Карлик: плечи широкие, ручищи несоразмерно длинные, с загребистыми перстами. Ноги короткие, узловатые. Шея творцом не предусмотрена: голова бородою лихо и сразу врастала в грудь. Сверху - сплошной изогнутый затылок. Срез уходящего в лоб затылка напоминает гладкий купол. Под узким костистым лбом - тюленьи глазки, ниже - ковшовая челюсть, по бокам - уши нетопыря. С первогляду - убожество. Но и это была не точка, а лишь многоточие доброй природы, даровавшей уродцу щетину, сведенных на переносье дуг-бровей. Сие украшение придавало и без того мрачно-затравленному выраженью задираемых кверху глаз настой непроходимой супи и ярости.
   Ледяной кол ужаса и омерзения скользнул в гортань, в пищевод, протаранил требуху и утоп в заныло-сжавшемся паху Свинобрюха. Перед ним был Савва Кожан, долгие годы атаманивший над московским отребьем.
Но где-нибудь с год Савва запропал. По слухам, его словил кто-то из сильных бояр и, изумясь такой диковине, решил потешить царский двор. Для остроты впечатлений на запертого в клетке коротышку спустили волка. Савва просто порвал его пасть. Далее - медведя, этого недомерок заломал на счет три. После таких чудес на невидаль клюнул сам Годунов.
   С той поры Кожана и след простыл. И вот месяца два как снова объявился он ряженный в приличную поддевку-архалык. Да так и взял за правило в неделю раз наведываться в бродяжные закраины, выспрашивая все про все, что творится-говорится. Самое чудное, - за дачу особо полезных вестей Кожан дарил наместников злачных дыр полтиною. Но также говорили, что разносчики слухов, взяв жирный куш, вскоре исчезали. И даже само имя их стремглав истиралось из памяти обуянных страхом обитальцев нищенского "дна" - Выгребной слободки.
   В общем, Свинобрюху было с чего перетрухнуть. Впрочем, затаенная боязнь доходяжки пуще задорила острую проницательность Кожана, за версту чуявшего тайны и загадки.
   И он только еще щекотнул бронзовым своим ноготком мосластую конечность нищего, как тот, запинаясь, изложил всю оказию... постигшую утреннего путника... скрестившегося с головорезами Пшибожовского...
   Савва внимал без малейших признаков любознайства. Лишь под занавес слабо щелкнул длинным, как бритва, ногтем большого пальца. В ходе доклада утяжеливший штаны Свинобрюх, крестясь, заковылял до ветру...
  
   Черт из чулана
  
   Годунов был доволен. Надежные люди давно уж собрали сведки о местоположении будущих городков, намечены и строительные начальники. Теперь вот, заручась добром Федора, Ближний боярин поспешил в дальний теремной покой. Присел отдохнуть на крытую лиственным бархатом лавку. Крупный лоб - в ладони, локоть уперт в приземистый стол. Зелень, главенствуя в убранстве уютного пятачка, расслабляла, покоила. Посидел, встряхнулся, нащупал маленький колоколец, потряс.
   Из потайного чуланика вкатился Савва Кожан. Чудо без сна и устали. Во дворце мало кто знал о его существовании. Телохранитель и истец-шпион, посыльник и прислужник, он в одиночку стоил сорока слуг и осведомителей. Присутствие в царских хоромах уродца не было редкостью. В то время столичные дворы ломились от убогих, юродивых, карлов. Мало, как раз им-то и поручались дела особой щекотливости...
   Перебирая бумаги, Годунов любопытствовал:
   - A что, Савва, давно ль видел Федьку Стручка и Стеньку Бердыша?
- Федьку я, Борь Фёдь, днесь видал. С безделья у целовальника прохлаждается. А Степана намедни Пшибожовский словил, да - в подклеть, - чечеткой прозюзюкал карлик.
   - Пшибожовский?! Вишь расшалился, падаль неугомонная! Ну так вот что, пойди передай ему мое, нет, государево повеление. Чтоб освободить Бердыша. Немедленно! И приведь ко мне и Федьку, и Стеньку.
   - Я чай, боярин, не послушает полячищка-то. Нынче никто его унять не волен. Окромя Шуйских и Сапеги. Да и мне ль, юроду сирому, на люди государские приказы разносить?!
   Годунов и сам горячку свою просек. Посуровел, кашлянул и, раздавив бесенка там, внутри, молвил ровно, почти ласково:
   - Зарвались гораздо Шуйские и свора прихвостней ихних... Да. Ну, с людьми, сам знаешь, туго, как никогда. Ты вот что: выжди, а как смеркнется, тайком взломай темницу - где она, чаю, сыщешь - да исторопно доставь Степку. Осилишь поди? Не впервой.
   Савва просто закатил свирепые глазки. Красноречие такому без нужды.
   - Ага. Вот еще что, Саввушка. Я так думаю, надобно разок проучить злыдня Посполитого. Примерно, чтоб неповадно. Небось на месте докумекаешь, как и что?
   - Подводил тебя когда? Что мне лихо и беда? - в Кожане проснулся "златоуст".
   - Ну и славно, с Богом, Саввушка.
   Пружинистыми подскоками Кожан выбрался из покоя. Хозяин проводил его долгим взглядом и отрешенно уставился в бумаги. Несмело заглянул Луп-Клешнин, засветил кенкет. Растягивая слова, выдохнул правителю в ухо:
- Щелкалов с тобой, Борис Федорович, потолковать рвется. Днем с Бахтеяром о чем-то шушукались. С того времени в заботе и хмур.
   - Никак пронюхал, леший раздери, про городки, - пробормотал Годунов. - Вот уж кого на ноготок не проведешь, малости не утаишь. Либо господь дьяка Андрея разумом столь светлым наделил, либо его уши сквозь стены прорастают. Жить бы нам душа в душу - лучше для Руси, ей богу, не пожелать. Ан нет, больно хитер дьяк. Двум волчарам одного косого не поделить.
Клешнин, не разобрав невнятицы, ждал в полунаклоне.
   - Вот что, Андрей Петрович, - голос Годунова окреп. - Известил ли ты Еронку Горсея, купца аглинского, что я его видеть хочу?
   - Вестимо, Борис Федорович. С час, как дожидается.
- Добре. Так ты, милый, займи покуда гостя. А я тем часом с дьяком перемолвлюсь. И постарайся, чтоб не пересеклись...
   - Будь спокоен, Борис Федорович. Ерон до шахмат падок. За уши не оттянешь. Я уж с им игру начал.
   - Вот и чудно. А где, сказываешь, Щелкалов-то?
   - Ну, самое много полчаса с Бекманом скрытничают, затворились. А пред тем к тебе мерился.
   - Оно так и есть. - Борис  ответил каким-то своим думам.
   - Чего изволишь? - подобострастно откликнулся Клешнин, но Годунов резко оборвал:
   - То не до тебя. Ступай к Горсею.
   Поклонясь Ближнему боярину, Клешнин вышел. Борис Федорович крепко задумался. И было о чем...
  
   Вербовка
  
   Под вечер никем незамеченный Кожан вернулся в обиталище нищих и воров. Его явление заставило Лентяя раз сорок перекреститься.
   - Ну и и-ик-и-ик-спугал ты-ик меня, Са-ик-ва. - зачастил перерывчато, икая - видимо, от избытка чувств!
   - Уйми крик, сатана. - Цыкнул Кожан. - А лучше поспешай-ка за мной, да незаметно чтоб.
   - Куды это?
   - На кудыкину гору, в Пшибожовского нору. - Бубнил Савва. - Да сними свое скоморошье убожество, петух разэтакий, -  кивнул брезгливо на нелепый наряд нищенского поводыря.
   - Ой, да как это, как это, родимый?! Да чтоб я к аспиду и по своей воле? - отважно причитал пузырь, пятясь от зеленых искрин в карловых глазницах. Не тратя слов и слюней, тот вынул длинный флорентийский кинжал, поднес к рыхлому подбрадию толстого. Леха пищал, загребая воздух рыкастым зевом и дробно попукивая. Сверкучая брусничка выпукло зависла на небритой коже, потом пошла бухнуть. Лентяй помертвел и сник. Тут подобие жалости перевернуло Кожана. Клинок отсох к полу.
   - Да ты, Леха, вижу, не только Лентяй, а трус, каких поискать.
Леха согласно кивал, тяжко отдувался и быстро темнел в промежности, как куль со свежей свининой.
   - Ну и братец мне достался, однако. Да не ловчей ли б сгинуть тебе в полоне татарском, чем сейчас род свой позоришь? - сомневался Савва. - Стоило выкупать такое сокровище. Я-то, мнил, дурень, будешь мне сменой достойной, голованом дельным. А ты... А-а!!! Да и брат ли ты мне? - от Саввы захолодело, жуткий зрак набряк мраком, недобро застыл, рука потянулась к поясу. - Можа, ты выгулок гиены, подладившийся под меня - козла доверчивого?
   Леха Лентяй кургузым пеньком шмякнулся на колени.
- Братка-ик, одумайси-ик! - заголосил, весь провалясь в икоту. Сильный щелчок в губы умерил силу восторга до сиплого шепота. - Ты вспомни, братка, родимые пятны у нас одни на правых грудях. - Теперь Лентяй не только мок, тяжелея штанами, но и протух. Его вонь саженями отхватывала незараженный воздух.
   Какое-то из трех этих обстоятельств, видать, образумило Кожана. Ножевой зырк застила сомнительная замена нежности. Залопушив нос губою, уродец как былинку поднял увесистого брательника за пояс. Тот пёр влагой уже и в верхней части: слезы, сопли, слюни,  пот...
   - Нехай... Последний вечор ты в предводителях. - Савва помолчал, хмуро продолжил. - Кто из надежных ребят обретается поблизь?
Оправившийся Леха залопотал:
   - Э, да почитай все! Влас Сермяга, Фофан Драный, Филька Макогон, Захар Волку-сват, Кузя Убью-за-алтын...
   - У-тю-тю... Расслюнявился, тетеха. Хва, буде, ша... Любого из них с лихвой за полдюжины таких вот сонных недоварков отдал бы. - Леха в притворной обиде загрыз губу, но Кожан устало завершил. - Хрен с тобой, пёсь паскудная. Кликни мне Кузю.
   Облегченно кряхтя, Лентяй брюзгливо заголосил: "Га-ан-нка-а"! Из темноты вынырнула худющая, вертлючая, некрасивая бабенка от тридцати до полтинника.
   - Чаво те, Лешенька? - отозвалась с готовностью на все.
   - Ну-кось подай Кузю Толстопятого. - Изрыгнул Леха, для примерной повелительности шлепая немалой ладошкой по хрустнувшей спине зазнобы. Та с поросячьим визгом понеслась в тучно обвисшую темь. Савва только харкнул на это, затер плевок крошечным сапожком на мягкой подошве.
Лентяй, пользуясь удачей, сплавился куда-то. Кожан остался один. Брови подрагивали. Лоб рассекли морщины. И куда подевалась сквозящая тупость в одичалом лике?
   Зашаркали, близясь, шаги.
   - Пошто звал Лентяй? - набатом затрубило издали. Еще четко не обозначились очертания узкоплечей мосластой махины, а длиннющая рука Саввы потянулась снизу к вороту посконной рубахи верзилы, дернула к земле. Великан машинально мотанул средней величины казанками - в раму предполагаемого налетчика. По вполне понятным причинам словил лишь упругий ветерок. Качнувшись, грянулся ворохом костей на юркое тельце карлика, на ощупь огребая жилистыми лапами.
   Минуту катались по взбороненной земле, покуда Кузьма не убедился в превосходстве соперника. Вспорхнул кверху его тесак. Но коротышка обладал сверхъестественным чутьем. Предваряя выпад, он трахнул Кузю затылком оземь. Заполыхали лепестки приближающегося факела.
   - Ну, буде дурить, Кузьма. - Тяжело выдохнул Савва, откатываясь в сторону.
   - Кха, бесовы шутки. Вона, значит, кто меня изломал, змей медноглотый! - заревел детина, отряхиваюсь. - Я бы сказал бы - медведь бы, да на Николу своими руками вот этаку гору умял. Что ж ты, карачун тебя сгуби, вражина коротконогая, брата кровного по песку возишь? Как шакала вшивого.
   - Шершень  ты угрюмый, удав недоклеванный!
   - Здорово, Толстопятый. Не дуйся даром. Проверял: силен, как прежде али сдулся?
   - Да куда бы силе-то убыть бы? Разве только такими железными копытами вытрясут?! Сукин ты сын. - Засмеялся отходчивый силач: узловатое сплетенье широченных мослов и канатных жил.
   - Вижу: твое на месте, бог не отнял. Еще б мозгов подкинул чуток для столь раскидистого чурбака, - карлик оскалил острые клычки, отчего вряд ли стал красивей. - Нет бы дурню толстопятому дотумкать: кому еще, опричь Кожана, так меня уговорить? Нет ведь, пошел брыкаться, едва ножиком не запырял.
   - Эха! Да я ж и дура виноватая! - росляк тряхнул кудлатой башкой. - Посмотрел бы я бы на того бы шутника бы, кто бы на тебя бы так же бы вот наскочил бы, - беспорядочно быкал громадень. - За тобой бы не засохло б - всю бы требуху б по грязи б распустил бы.
   Подоспел Лентяй, услужливый, светясь  - улыбкой и головешкой.
- Э, оставь. - Сердито махнул на факел Савва, подумав про себя: "Эх, ты, Лешка - ВелИка головешка". Лентяева улыбка из льстивой переползла в смиренно покаянную. - Ночная работа огня не терпит. Ну как, Толстопятка, со мной идешь?
   - А завсегда. - Тот не раздумывал с ответом, лишь зевнул. Кожан с упреком покосился на малинового в колышущихся отблесках брата и показал ему тыл. Кузьма Убью-за-алтын зачавкал подошвищами бухлых сапог. Леха Лентяй осенил себя знамением, с ненавистью плюнул вослед...
  
   Сом и щука
  
   Андрей Щелкалов - с виду самый неприметный из вельмож, окружающих трон. Годунов, тот потакал лишь спеси оставшихся не у дел князей Шуйских и Мстиславских: уступая их старшинству и родовитости, садился четвертым от государя на заседаниях Думы. Щелкалов пренебрегал внешней высокостью вообще. Держался завсегда скромнейше. Тем не менее, находились, кто ставил его значимость и власть выше годуновских. Щелкалова тоже частенько звали правителем. Двум медведям, правда, одну берлогу не поделить. Но, что странно, за время разделения власти Щелкалов не имел открытых схлесток с Борисом. Как понять, чем объяснить? Не прозорливостью ли обоих, не схожестью ли ходов и устремлений? Или, может быть, догадливый дьяк просто вовремя постиг сложность и, скорее всего, безнадежность боданья с шурином царя? А потому и приноровился уступать Борису шаг за шагом, сохраняя тем самым прочное, уважаемое и доходное место. Но то домыслы.
   Сейчас же, в конце вресеня 1585 года, он, Годунов, еще не мог знать, чем завершится скрытное противостояние. Не ведал, каких вывертов ждать от загадочного именно своей припорошенной силой Щелкалова.
   Нет, как бы ни что, думалось Борису, а все-таки тревожнее иного - размолвки с братьями Щелкаловыми по отношению к Англии и, наперво, аглицким купцам. В этом вопросе у меня, по сути, нет сторонников, а жаль. Щелкалов Андрей на что дальновиден, но делит общую неприязнь к британцу. А пошло-то все с того злополучного сватовства Грозного к Елисавете. После смерти Ивана злоба боярская сама собой переметнулась на купцов лондонских, что жиреют от барышей у нас в Московии. Вся беда, что никто из наших бояр не понимает нынешнюю торговлю. Щелкалов, щедрый разум, да не разглядел, что за временным послаблением иноземным купцам последует рост отечественной торговли. Вырвясь за рубежи, купечество стократ обогатит казну и укрепит влиятельность нашей хозяйственной мощи.
   Щелкаловы и главный регент князь Никита Юрьев наворотили дел после кончины Ивановой. Посла аглицского Бауса смертно обидели. Чуть не под замком держали. Так что не простясь на родину бежал да вдобавок восстановил королеву против нового царя. Дела, однако. Как теперь замириться с нею? Посылал в Лондон Бекмана, караулил тот ее много недель кряду, дабы щелкаловские огрехи загладить. И что? Приняла, как смерда, в садочке. Молвила пару слов прохладных, и будьте забудьте. Это личителю-то московской державы! С тем посол и вернулся.
   У Годунова созрел новый план примирения с Англией. Для чего он, собственно, и пригласил купца Иеронима Горсея, с которым был на дружеской ноге. Горсею королева могла поверить. И уж коль Щелкалов "перехватил" нынче Бекмана, Ближний боярин тоже устроит так, чтоб хитрый дьяк не пронюхал о его встрече с Горсеем. Борис совсем не был уверен, что приказной умник поддержит его в кой-каких начинаниях.
   В который раз перелистав скрепленные царской печатью бумаги, перенесся к ногайским делам. Вспомнил о схваченном Пшибожовским Степане Бердыше, вскипел, зажмурился. Пора с ним кончать! И осекся...
Трусливо скрипнули половицы. Годунов поднял веки. Напротив человек среднего роста. Ничем не приглядчив, тих. Вот так всегда - незаметно - входил он, незаметно одевался и незаметно же правил. От таких обыкновенно и не знаешь, чего ждать. К таким никогда не придерешься. Они ж тебя сроду не поругают. В глаза. Напротив, глядишь, еще и посочувствуют, когда тебя упекут в ссылку либо казнят по... их же наговору, а то и с их ведома или прямого указа! Сами-то они, конечно, останутся в сторонке, а злодеями представят серых исполнителей своей вероломной и неумолимой воли.
Сам изрядно скрытный, Годунов за восемнадцать лет Ивановой рубки остался, наверное, самым "незамаранным" из ведущих деятелей Двора. Потому и привык там, где скромность, искать затаенное честолюбие, а где тихость - закопанное и тем более опасное коварство. Истиха - жди греха...
   - Здравствуй, Борис. - Ласково, свойски приветствовал царского шурина пришлец.
   - А, Андрей, рад видеть тя в добром здравии. - Годуновский голос пьянче медовухи. - Что приятного слыхать о царевиче Мурате?
   - Только самое отрадное. Преисполнен неизбывной злобы к крымскому хану Исламу. Тот-де украл стол отца моего Махмета. Кипяток, не царевич. Велика твоя заслуга - такого слугу престолу выявил.
   - Э, пустое. За ними, басурманами, догляд положен. То ли будет, как его в Астрахань под видом владетельного князя двину?
   - Мудрая задумка. Мурат-Гирей чтим и ногаями, и крымцами, и прочими нехристями. Авось через него и с тестем его - терским Шемкалом - слад сыщем?
   - Да, коль неравно Мурат с ним да с Урусом супротив нас не снюхаются. - Усмехнулся Годунов, вперясь в нос дьяка. Он всегда смотрел на этот изумительный нос. Потому как полагал, что если и было в лице Андрея Щелкалова что-то доброе и живое, так это... нос. Почему нос, не объяснил бы, но точно, что нос.
   - Э, нет, Борис Федорович. Не держи меня за проще, чем есть. Я кумекаю: не так уж и худо. Эта твоя затея добрая. Попажа меткая. Доколе Ислам на Тавриде сидит, Гиреевичи за нас стоять будут. А пока живы Мурат да кромешники его брата Сейдета, так мы завсегда и крымцу хвост придавим. Мол, не прекратишь, Ислам, рубежи наши, аки волк, глодать, так мы на тебя, на антихриста, живо племянников твоих бесноватых спустим. Те, мол, взбрыкивают - еле-еле в узде держим. И сними мы запрет, давно б тебя в клочья распустили. В этом ведь расчет?
   - Все-то ты, Андрей, видишь на пронизь. Да, в этой прорехе мы и верно заклепку нарядили знатную. Только меня другое тяготит. Что ни месяц, везут нам гонцы от Уруса ногайского и от мирз его с подарками нескрываемую злобу на молодого нашего государя. И все из-за ушкуйных лихостей. Особый вред от ватаги, где вожаком Богдашка Барбоша.
   - А! - Понял дьяк. - Который дерзновенно прогремел в крымский набег...
Действительно, лет за 12-15 молодой Барбоша отметился в памяти на долгие годы. Совместная орда крымских татар и ногаев подступила тогда к Москве, наведя ужас на русских военачальников. Даже Грозный покинул столицу. Однако на подступах к Москве маленький - сабель в 400 - отряд конных станичников дал кочевникам по загривку да еще потом десятки верст гнал и громил улусы. Верховодил храбрецами Богдан Барбоша, ныне зрелый и грозный волжский атаман.
   - ...Правда твоя, Борис. - Подхватил дьяк. - Прямо, в сердце моей кручины попал. Ранее, оно точно, казаки нам помогали. Сейчас же от них досада одна. Повадились, шмелье, грабить без разбору всех, вплоть до государских людей. Поди ж угомони. Средь них, особливо на урочище Самарском, в большунах народ бывалый. Вот взять Семейку Кольца. Поговаривают, что брат достопамятного Ваньши Кольца...
   - Постой... - перебил Годунов. - Да он чай в прошлом годе присягал покойному еще государю...
   - То астраханский воевода поторопился, с байкой, дабы Ивана Васильевича умилостивить. Да кабы один Семейка. Там много озорных поводырей. Тот же Богдашка Барбоша... А всеми ватагами с недавних пор заправляет как будто Матюша Мещеряк.
   - Не тот ли, что из заправщиков в волжских и яицких станицах?
   - Тот, тот самый. Мало, он же один из самых чтимых атаманов Ермака. Мещеряк нам до прошлого года службу немалую выказал, особливо у Кашлыка.
   - Тоже притча... А я вроде слыхал, что там его и положили кучумцы - Мещеряка этого... - припомнил Борис озадаченно. Или притворялся?
   - Запамятовал, либо обвел тебя кто. Мещеряк опосля в Москве бывал. И всех людишек своих, до ста сабель, с собой привел. По милости государя нашего Федора Иоанновича определены они были на государеву службу под верховодство Ивана Сукина. Да Матюша, продажный пес, наплевал на цареву ласку и на Волгу подался. Ныне - на излучине волжской. Там и бузят. По Самаре до Яика плывут, переволакиваются и в тамошних улусах ногаям спуску не дают. Полон хватают - на юга гонят.
   - Вишь ты. - Молвил Борис, покусал губу, опять же как будто досадуя на всезнайство дьяка.
   - Так вот мне думается, такой человек навряд уж возвернется. Ни нам от него пользы, ни улусам ногайским добра не жди. А ногаи и без того шипят. Вот-вот плескаться учнут. А мы тогда, сталбыть, меж двух зверюг?! Хоть самим вой. Не на руку ль это Батуру негодному? От ляхов никогда добра не жди. Досель его шляхта удерживала. Но вот Троекуров из Гродно что привез? Хоть погибелью назови. Та шляхта, на кою мы уповали, ором opaла и без того неудержному своему буяну: "Иди на Русь, король! Дойди до Угры до самой, стряхни спеси с московитов! И вот тебе, государь, на это и золото наше, и головы наши, и руки наши верные"... Что там Польша? В самой Москве управы на татей нет. А хлеще всех - сапегин угодник, опять же лях, Пшибожовский. Покрывает отъявленных душегубов, а самого не тронь. За него шляхта в Варшаве да Шуйские в Москве. А!.. Слов нет, как худо с поляками. Иди на Русь, Батур! Каково? А?
   - Знаю я все это, брат Андрей... - проронил Годунов.
   - Не потому говорю, что удивить хочу. От тоски горючей. Ну, дадим с божией помощью напуск ляхам, что дюже сомнительно. Так что, швед не попрет? Как же, куда б ему деться? Где пал и грабеж, свейские ястребы первыми слетятся. Но и тут как ни тяжко, - все не край. Так вишь ты, ногаи не ко времени взбесились. Вот уж где, не дай полезут, и прикрыться нечем. Иль не так?
   - Вот чегой-то в толк не возьму, и к чему клонишь? - сощурился Годунов.
Оставив увертки, дьяк заговорил о назревшей потребности в новых крепостях на Волге, ссылаясь на примеры Лаишева и Тетюшей. Послушав для порядку, Годунов вдруг вскинулся:
   - А! Уж не про это ль речешь? - и потянул дьяка за руку к царскому постановлению о строительстве на Волге четырех городков. Тому самому, которое завтра на совете бояр рассчитывал утвердить.
   Недолго повертев бумагу, Щелкалов покачал головой, прищелкнул языком:
   - Хм, не могу надивиться необыкновенности твоей, Борис Федорович, как в суждениях, так и в поступках.
   - Только не серчай. Ну, подмыло мя прямо огорошить тя. Но добром огорошить. - Улыбнулся Годунов, легонько трепля думного дьяка за рукав.
   - И впрямь огорошил. Добром огорошил. Только не поспешил ли без Думы решить? - усомнился Щелкалов. - Боярский приговор - штука шаткая.
- Я так считаю, выгорит. Дело государству столь выгодно, что только дурак усомнится и вето наложит.
   - Хорошо, коль верно. Рад, что одно с тобой в голове держим. Главное, чтоб Руси впрок шло. Ну, спокойно почивать. - Дьяк бесшумно вышел.
   Да уж, как же одно? Небось о сговоре с Бекманом ни гу-гу. Не бойся пса иже брешет, а того остерегись, что хвостом молчит. Я тебя, дьяк, еще одним добром порадую. Годунов приблизился к волоковому оконцу, нащупал потайной шнурок. Трижды дернул. В покойчик вошел Клешнин.
   - Ну, что Горсей? - обратился к нему Борис Федорович.
- Вдругорядь меня обводит. Зело силен в игре.
   - Хм, вот что: а веди-ка ты его сюда прямо с доской. За тебя доиграю. - Распорядился Годунов.
   Клешнин исчез, чуть спустя вернулся в сопровождении сухощавого мужчины с нерусскими глазами - ледышками непроницаемыми ...
  
   Кожан в деле
  
   За Яузой, в глухой окраине стоит дом Шелепуги. Внушительного в жилище Проньки мало. Так себе строение: мрачное, узенькие распашные оконца, как бойницы. Давно уж не только тутошние знали, какие внутрях закатывались отвратительные гульбища. Окрестный люд стоном стонал от кровавого непотребства Шелепуги. Бродили слухи, что в подклети  кромешников тюрьма местится.
   Нескоро добралась забавная пара до логова Пшибожовского подручника. Савва приник к массивной двери. Изнутри сочился заунывный густорёвок. ТО Сема Валенок пробовал себя в песне. Скорей всего, внутри никого кроме. Собственно, и для двоих штурм маленькой твердыни - дело несподручное. С возвращением же поплечников Шелепуги, промышлявших сейчас по темным углам, удача свелась бы к нулю. Быстрота - залог успеха. Памятуя о том, Кожан шепнул что-то в ухо Толстопятого. Тот кивнул, с разбегу саданул в дверь плечом, пьяно матюгнулся. Наглость пришлась ко двору.
Суровый Сема как раз любовно выбивал полукафтан и справедливо почел, что на такую дерзость способен лишь кто из подгулявших дружков. А если чужой - того след и поучить.
   - Щас намну бока, твою в шесть корыт через перекладину! - пообещал он, отворяя запор.
   Вышло обратное. Сзади под ноги громиле катнулся целый кабан, но с железными хваталками. В грудь шарахнули без взмаха, но, по меньшей мере, наковальней. Сема, весело раскидывая лавки, семипудовым валенком заскользил по нетесаному полу...
   Впереди золотилась щель. За неплотно пригнанной дверью кто-то шуршал. Кузя так мило щупнул ее плечиком, что влетел верхом на "плоту". В дальнем углу просторной горницы скрючился Шелепуга. Перевязанный, в одной руке - лучина, в другой - самопал. Нервно хохотнув, он направил дуло в лоб наваждению. Убью-за-алтын растерялся. Он застыл на четвереньках, огромные лапы повисли изогнутыми плетьми. Пронька измывательски щурил уцелевший зрак, медленно  приближая палец к спуску. Кузя завороженно переводил взор от кривого ока к самопальному.
   И тут из раздавшихся коленок Толстопятого выскользнуло нечто столь отталкивающее, что пришел уже Шелепуге черед стекленеть. Двух мгновений замешки Савве хватило для меткого броска. От боли Пронька взвизгнул, в плече по рукоять стрянул кинжал. Самопал сорвался, угодивши дулом по босой ступне.
   Захлебываясь от воя, Шелепуга распахнул окно, нырнул в темь. Боль глушил неизъяснимый ужас перед лыбящимся обрубком со свирепыми глазками. Увы, проем был узок. Аршинная грудь засела в древесных тисках. Свеча с шипом потухла. Но Савва - истый кожан - видел и в темноте. Подскочив к окну, ухватил бешено трепыхающуюся ногу разбойника. Из последних сил Шелепуга рванул и выпал, оставив в руках карлика штанину.
Время работало не на "освободителей". Вломились в подклеть, - куда просторней наземной части. За отсутствием ключей приспособили топор с ломиком, и давай наудачу двери вышибать. Под напором такой "отмычки" не устояла ни одна.
   Связанный Бердыш сыскался в третьей клетушке. Разрезали веревки. Ноги Степана к передвиженью были годны. А вот глаза заплыли - хоть пальцами растягивай. Оглядев спасителей, он только покачал головой, А, может, лишь размял затекшую шею. Потянулся встать, охнул, но вроде без переломов.
   - В Кремль сам? - осведомился Кожан.
   - Впервой ли? - Кивнул Степан.
   - Ступай тогда. Чего сидишь? У Годунова нужда до тебя. На карауле Пахом Говядин и Гнат Арсеньев. Позывной: "кречет". В сенях сабля кинута валяется. Подбери...
   Бердыш давно привык ничему не удивляться. Только еще разок качнул он головой и почти без прихрома вынесся наверх.
   Кожан о чем-то пошушукался с приятелем. Оба замешкались. Чуток.
  
   Дипломатия на сон грядущий
  
   Торговец Горсей переломился в механическом поклоне и приветствовал правителя на сносном русском языке. Годунов дружески похлопал его по плечу, дал знак Клешнину. Тот выветрился. Не так давно обоярясь, Борис Годунов не утратил простоты в общении с людьми не сановитыми. Поэтому, уединясь с англичанином, повел разговор без светских условностей. Сперва перекинулись пустяками. И как-то непринужденно перешли к шахматам, двигая моржовые фигурки по богато отделанной доске.
   - А что мои шкурки? - как бы невзначай полюбопытствовал боярин. - На половицы сойдут?
   - Шкурки? И так звать самый прекрасный соболь! Не ведай, кто другой, боярин, исключая тебя, назвай шкурка для половик меха, достойный красить мантия вся монарха? - купец возмущался. Улыбаясь.
   - А что? Совсем недавно среди лунского купечества находилось немало покупателей нашего товара. А ныне что ж: охотников поубавилось? Или что? Зачем обижаете наше гостеприимство неблагодарностью? Либо я чем не угодил: обиды какие от меня терпите?
   Горсей обличился в сгусток недоумения.
   - Что ты есть, великий боярин? Выгодней, чем у московит, нам мало где торговатся. И покровители, как ты, не в каждой встречать земля.
   - Ну? А пошто ж тогда великая королева Елисавета серчает на нас?
   - Признаться для чести, нам самим есть нерадость нежданный гнев ее величество.
   - Хе, дивлюсь я вам, купцам лунским. Как будто сами выгоду видите, а государыню матушку вашу-не-нашу не желаете в ейной неправде убедить. Боязно что ль?
   - Не то страх... Другой бизнес, в том смысле, что дело в другой. Посла нашего Бауса обидеть сильно думовской дьяк Челкалло и твой, боярин, френд, excuse me, твой клеврет князь Юрджиев. Взаперти Бауса держал, расправа над он и над всеми гостями от нас грозились...
   - Ну-ну, то явный навет.
   - Я тоже сомневать, что столь почтенный и многоопытный мэн, как боярин Юрджиев, дозволять подобный обращень...
   - Э, оставь, пожалуйста. Князь Аникита... ("А ведь Юрьев - Юрджиев - это забавно!") Так вот Аникита наш хоть мэн и достойнейший, не спорю, да хворь у него, знать, разум замутила. Я разумею, вовсе не в обиде Баусу закавыка. Просто великая королева гневается за то на нас, что мы вас, аглицких купцов, с прочими гостями равняем. Это вам досаднее всего. Но, положа руку на сердце, сознай: всюду ль вам торговлишка такой прибыток дает?
   - Еще раз сознавать: грех жаловать. Оно есть да - королева интересы Англии караулить. Мне не судить о них? Но, истина есть: сноснее вас нигде дела купечества нас не обстоять.
   - Вот то и жаль, что преславная ваша Елисавета только вашему брату, купцу аглицкому, и доверяет. Уж на что толкового и велеречивого человечка к ней посылали, и тот с дырой вернулся. Так вот я что думаю... Отыскался бы кто из ваших купцов да и указал королеве: мол, промашку с Москвой допустила. И что, мол, что как раз тут выгоды своей не увидала и обиду напрасную московитам чинит. - Годунов выжидательно косится на купца.
   - Но, славный вельможа, как бы кто знал, о чем сказать королеве, чтоб заубедить?
   - Хм, а вот и сказать ей все начистоту. Для начала напомнить ей, что все большие и малые, великие и крошечные народы от бога равны и вольны. И каждый народ имеет одинаковое право на вольную торговлю как морем, так и сухопутьем. Так? Затем сказать ей, что московиты, как и другие богатейшие народы, не обделены ни солью, ни мясом, ни медом, ни хлебом, ни лесом, ни мехом, ни рудой, ни деревом. Скудостью, короче, не страдают. Нет у них недостатка и в охотниках на товары их. К нам, то бишь к ним, - поправился Годунов, - сама знаешь, едут продавать купцы немецкие и литовские, гишпанские и португалские, цесарские и франкские, медиоланские и венецейские. Везут к ним, а увозят от них товары гости из Хивы и Бухары, султановы и иберские, персидские и шемаханские. Так что, госпожа королева, могут московиты свободно и без нас, англичан, обойтись. Нам же в угодость русские отнюдь не станут затворять дороги в свои земли для других инородцев. Затем сказать ей еще для повтору, что для государя великого Федора Иоанновича все народы равны. А ты, мол, госпожа государыня, внемлешь лишь тем гостям лунским, коими корысть движет. Не желаешь с нашими купцами всех прочих равнять, что для нас, англичан, конечно, правильно. Но не для русских, ибо они, как никак, не твои подданные и точно также свои выгоды держать хотят. Вот. Или неправедно реку? - говоря, Борис "съел" ладью британца.
   - Все гуд... правильно и доходственно. - Кивнул тот.
Годунов некоторое время обдумывал ход, состязатель ожидал слова.
   - ... жалуешься, что торговцы русские застарь не бывали в твоей, то бишь нашей земле, - продолжал боярин, почесывая за ухом "убитым" конем, - то так и есть. Но зачем им в дальний путь ладиться, когда у них и дома торговлишка ходко идет? Однако они и впредь могут никогда к нам не наведаться, обидясь. Хотя они и рады видеть лунских купцов в пределах своих. Вот только не след от них требовать прав излишних, понеже таковые не согласуются с установлениями Русского государства. Ну, еще не мешает повторить ей, что мы-де, англичане, для русских так же равны, как и венедицкие или хунгарские гости, или еще какие. Все одинаково равны. Вразумительно глаголю?
   - Куда яснее. Вот только отыскать, кто взяться вручать королеве данный эпистола с подпись и за печатью цезаря.
   - Угу. - Годунов помолчал, срубил пешку и как в лоб саданул. - Ну а ты бы как, если - послом от нашего царя к светлейшей королеве Елисавете?
Горсей непритворно опешил. Потом отрывисто и, видимо, с наигранным смущением, заговорил:
   - Однако все это... Не знать, смогу ли оправдать... Велик честь. Не ждал.
- Иного притязателя на поручение сие не мыслю. В тебе я крепко уверен: и к нам одобрительно относишься и свои преимущества грамотно блюдешь. - Поддержал замявшегося гостя Годунов.
   - Ес... Ну разве так, премного благодарю за высокий доверенность. Приложу всю старание, чтоб ненапрасным вышел петиция, excuse me, ходатайство. - С чувством произнес Горсей и спохватился. - Был бы быть бумага. Да-да, бумага непременно нужен.
   - О том не беспокойся, - покопавшись в грудке на столе, Борис извлек что надо, показал Иерониму. - Вот бумага, что завтра будет обсуждена и, надеюсь, одобрена боярами.
   Горсей поднялся и учтиво поклонился.
- Ну-ну, благодарить надобно не меня. От его, государя, всё мудрости. Ты уж, расстарайся, сослужи на пользу обеих держав наших. А в костяшки смотреть незачем: я в тот еще ход мат тебе поставил.
   - И то. - Согласился Горсей. - Ес...
   - А королеву развей в неверном отношении к нашему государю. Передай, что царь русский унаследовал от своего великого батюшки немалую приязнь к ней и государству ее прославленному. Ну да будет. Поздно уже. Жду завтра вечером. Надобно потолковать о дельце... этакого, понимаешь, свойства... Не для чужих ушей. Словом: нужны искусные лекари для моей сестрицы - государыни Ирины Федоровны... Подумай.
   Горсей догадался, какого рода целители требуются бесплодной русской царице, но деликатно промолчал.
   - Клешнин выведет.
   Англичанин покинул покой ближнего боярина.
   - Между тем, пора бы уж Савве вернуться с Федькой и Степкой. - Прикинул Годунов, перекладывая грамоты из стопки в стопку. Походил взад-вперед, снял с полки большой том и открыл страницу с жизнеописанием Юлия Цезаря, ухмыльнулся: "А Никита Юрджиев - что-то в этом есть, хорошо"...
Давно перевалило заполночь, когда книга вывалилась из рук правителя. Тревожный сон смежил веки...
  
   Бездомный бедокур
  
   Когда охающий Пронька прикандехал с десятком молодцов, его крышу облизывали дымные щупальца и алые языки. Не ласковые, а очень жаркие. Сдирая с пораненной головы тряпку, Шелепуга дико взревел и ну скакать, выстанывая, вкруг потрескивающей хаты. Молотил по затворенной снутри двери и стенам здоровым кулаком. Оголтело взывал спасать добро. Требовал воды, которой поблизости не оказалось. Десять недоумков, привыкших только жечь, отнимать, бить да пить, беспомощно перетаптывались: нет-нет да, подкинут в бушующее пламя горсточку земли.
   - Братцы! Дверь ломай, спасай добро! Половина вам пойдет! - наконец сдался хозяин.
   Добро не спасибо: поплевав на ладони, трое здоровил схватились за мощное наружное кольцо со стукальцем, повисли тупым углом к двери. Качались недолго. Вывернутое с корнем кольцо изогнулось в шести ручищах, а три задницы сплющились о порог. Оставалась, правда, толстая замочная скоба.
   - Веди лошадей! - бесился Пронька. - Привяжите их что ль, пущай дернут!
Но кони брыкались, остервенело косились, не желая подходить к жареву. Тогда кто-то догадался привязать к скобе бечеву в кисть толщиной. За нее уцепились всей улицей. От мощного рывка тянульщики попадали. Дверь вылетела. Успели едва заметить, как в сенях потолок протаранила громадная тумба. Тотчас под балкой глушильно грохнула звонница.
   Позже выяснилось: воспарившей горой был Сема. Валенка связали, залепили рот, поставили на рундук, накинули на шею петлю. Хвостик веревки продели через торчащий из потолка крюк и дотянули его до внутреннего кольца двери. В довершение маковку Валенка украсил казан. Таким образом, чтобы отворить дверь, требовалось вздернуть грузного Сему. Что и было блестяще проделано его подельщиками. Которым предстояло теперь до скончания гадать, что послужило смерти приятеля: дым, жар, петля или страшный удар о потолок? С другой стороны, кое-кто и позавидовал столь праведному концу: жил грешником, а ушел, поди ж ты, колоколом!
   Сени только дымились, но и сюда местами врывались алые всполохи. Остальные помещения спасению не подлежали. Ничего и не спасли, если не считать блестящего казана, ставшего посмертным шеломом Валенка. Бездомному Шелепуге оставалось по достоинству оценить остроумие поджигателей.
   Так или иначе, распоряжение Годунова было выполнено честно, ловко и не без вдохновенья...
  
   Особое поручение
  
   Годунов спал. Даже в редкие часы отдыха его лицо не ведало мира и безмятеги. Вечная печать забот, прерывистое дыхание, не сходящая всторожённость... И куда улетучивалась прилюдная благосклонность, улыбчивость и приветность? Пляшущий огонек из кенкета подстегивал зловещую игру теней. Подрагиванье воспаленных век, мерное вздутие желваков. Мышцы лица разыгрывали стихиру страстей задремавшей души.
Борису Федоровичу привиделся странный сон.
   Вот он посреди колдовского круга. В уши адовой громозвоницей давят несмолкаемые тулумбасы - медные бубны. Он мечется по замкнутой кривой - ищет выход. Тщетно: то вдруг наткнется на лежащего в гробу Стефана Батория, который жмет мертвой правой шею черного петуха с лицом... Андрея Шуйского. А шуйцей - яростно грозит Борису. Годунов подается назад и перед ним уже холм, окруженный водой. При этом он почему-то наверное знает, что это и есть излучье Волги. На верхушке холма - кривой старик. Это ногайский хан Урус. Рядом - державный желтый зуб, изгибается к красно-серым облакам. Урус оловянным ногтем тычет в зуб, почем зря понося Годунова тихим голосом Андрея Щелкалова. Борис пятится от него, но путь отрезает толпа во главе с Шуйскими и... царем. Все непереносимо галдят. Годунов в испуге стынет перед Федором. Тот, как всегда, нерешительно улыбается. Толпа рычит, зверея, обступая правителя, готовая разодрать его в клочки. Борис бросается к ногам царя, ища защиты. Тот благосклонно кладет ему на голову руку. В этот миг взгляд Федора искажается, кожа чернеет, пальцы впиваются шурину в чуб. И вот уж над Борисом плывет чудовищное лицо Грозного - то самое, что было у Иоанна на смертном одре. Годунов жмурится, не в силах стоять на ветошных стопах.
   ...Открыв глаза вторично, он был уж вне владений сна. Но поперву не мог сообразить, кто это там неподалеку. Видения покуда мешались с явью. Издохший кенкет чернел в проеме окна. Тонким арбузным ломтем отслаивался рассвет. Борис протер глаза, как ни в чем не бывало потянулся. За сим занятием успел распознать стоящего перед. И уже без лишнего суесловия спросил:
   - Никак я задремал, Степан?
   - Да, Борис Федорович, как явился, ты почивать изволил. Андрей Петрович просил не тревожить, покуда сам не проснешься. Изводишь ты себя, говорит. Ни сна ни передыху, - отвечал Бердыш.
   - Пустое. Ты лучше о себе скажи: отдохнул ли?
   - Да вроде и не уставал больно-то.
   - Отдых никогда не повредит. Дело тут одно припекло. По тебе как раз.
   - В Литву или еще куда?- Кабы. И подале, и подоле. В Ногаи.
   - К Урусу, в Сарайчик?
   - Не совсем. То есть не совсем в Ногаи. Придется тебе, милок, покружить эдак кроху по Волге, а то и по Яику. Может, и в Астрахань завернуть понадобится. И на излучину у Самары-реки. А снуждит, так и к мирзам кой-каким ногайским. Смекнул?
   - А что ж. Когда сбираться-то?
   - Ну чем скорей... Только в начале слушай, в чем служба.
Степан изобразил готовность.
   - Ну и добро. Сам знаешь, Стеня, как я ценю твой честный и открытый нрав. Знаю и ценю, уж поверь. Оттого тебя и прочу на это предприятие. Нужен мне там, понимаешь, насквозь свой человек. Смекаешь? Годунова человек! И надо, чтоб был у него и глаз верный, и ухо острое, и ум резвый, дабы чуть что, на месте и вникнул, и упредил, и приворотил. Ну, словом, сам понимаешь, не мне учить. Места дальние. Каждодневно указку с Кремля не уловишь. Так что считай: ты будешь там, как бы я. Далее. Удумал государь наш заложить по Волге крепости. Одну - на излучине волжской - в Самарском урочище, подьячие там уж разметили кой-что. Вот туда я тебя и спровожаю на первый случай...
   - Постой, боярин. Растолкуй, какая от меня там надобность? Я чай не стены рубить? Мое дело ратное. Доселе им кормился. А крепости ставить - в новинку. Да и не тот пошиб. Не из стропальщиков...
   - Бу скудоумцем-то казаться, птенец ты непонятливый. А то не знаю, что не в плотниках ходил. Слушай внимательно. Урус со своими мурзами-султанами насилу стоит против казаков тамошних да собственных мятежных улусов. Но коль полезут на нас татарва и ляхи, так озлобливый Урус тоже возьмет да наскочит на нас с самого незащитного пятака. Нам тогда и не на чем против него удержаться. Значит, что? - нужно и нам там клыки заставить, да покруче его коготков. Только городок поставить - еще не все... Ногаи или казаки его, городок-то, раз - и в щепы, покуда он малый и неокрепший. Так вот, к чему я?.. - смешался Борис забывчиво. - Ага, ты, кажись, знавал атамана Кольцо?
   - Было дело. - Охотно признал Бердыш.
   - Ну, запоминай тогда первую задачу. Как приедешь на луку, спробуй казаков, а средь них немало его пособников по сибирскому походу, так вот спробуй их смани на царскую службу. Чем нам угрозой быть, пускай лучше со служилыми против ногаев помогут. А дальше, глядишь, государь и грешки им отпустит. Коль удастся сманить, в детинце Самарском не задерживайся, а веди шишей в Астрахань. Перейдешь под начало воеводы Лобанова и нашего посла в Ногаях. На месте, полагаю, много и мне незнамого уяснишь и, если выйдет, с пользой для дела провернешь. Известия посылай с верными нарочными, когда уж сладится. Следи за всем чутко. В случае как что, поступай на свое усмотрение. Ты - это все равно, что я, запомни. Но главное, повторяю, это казаков тамошних на службу сманить. Всем остальным займешься после того, как удача в главном засветит... Вот так примерно.
   - Так, боярин, а как с расходами, дорожными там тратами?
   - А, ну да. Заглянь к Клешнину. Возьмешь с него денег до Астрахани и дополнительные пояснения о дороге. От меня завтра - опасную грамоту. Людей дать не могу. Сумеешь сам подыскать - добро. Но только надежных. До луки бы добраться, а там народу хватает. О Самаре посторонним - ни-ни. Путь на первых порах будешь держать с нашим человеком из ногаев. С ним связку крепи и впредь.
  
Почти рассвело. У Степана на месте левого глаза Годунов теперь заметил голубичный взбиток, вместо носа - головешку, содрогнулся:
   - Лепо, лепо. Кости целы?
   - А чего им сделается?
   - Ну да ладно. Скоро и Пшибожовский и указчики его... - многообещающе зажмурился, тряхнул густой бородой и веско пихнул Бердыша в плечо...
  
   Поиск попутчика
  
   Ясельно пуховая свежесть утра раздувалась по разомлевшей от дремы Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку.
   Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку  - полстовал - торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным ларям. А там грохотливо расхваливает себя цирульник. С дальнего конца, состязаясь в мощи горловых связок, наяривают крикастые ветошники с передвижными коробочками. Всюду бурление и толчея.
   Гуртуясь, народец ныряет под хлипкие навесы недужного москоткльника-краскодела, расплескивается вкруг добротных рядов прасолов и лоточков румяных пирожников. А то вдруг завихряется у навесов дородных епанечников и меднощеких, как и их горшки, скудельников. Мелькают цветастые азямы посадских и широченные рубахи из-под карнавок голытьбы. Реже - протяжное: "Дороги! Раз-здайсь".  То чистит путь - кто из знати.
   Покружась у торговых лавок, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало - навроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу, иной раз, кутаются в сутемень воры и еретики...
   Тесные платы винного пара, гром тяжкой посуды, хрипло затаенный шик, крупитчатые пересмешки и одуряющий гул пьяного бу-бу-бу. От всего этого сам друг кружится даже трезвый мозг. Крепкое же зелье закабаляет некрепкого нутром выпивоху до ночи, а то до утра, как важкий зыбун - алчный заглот болотной топи. И это уж на радость кружечника Давыдки, наколупавшего за год московского житья не один мешок серебра. Впрочем, сам Давыдка, после царского запрета на частное шинкарство и изгон жидов из Московии, давно прозвался Ивашковым. И теперича лишь считает прибыток. На хмельную и как бы государеву торговлю им подставлен крепыш из Мытищ. С резаным языком - из бывших крамольников. Кличка - Немой Урюк.
   С утра Степан Бердыш осел в дальнем углу кружала, мрачно локотясь о долбленый стол. К нему не подсаживались. Броское лицо со свежими следами давешней стычки избавляло от навязчивого сю-сю и гуль-гуль. На нем был потертый ездовой кафтан бледного отлива - чуга. Уткнувшись в кружку, Степан временами резко вскидывал голову, не упуская из виду новоприбытцев. Не из склонности к бражничеству торчал он полдня в скисшем тумане кружала. Просто не в первый уж раз, выполняя царское поручение, начинал именно с кабака. По опыту знал: надежных помощников лучше искать среди изгоев, у которых кроме пятака на кабак и лихости в сердце - за душой ни черта. В это утро никто из бражников ему не глянулся.
   Часы зыбились тестом. С раздражением почуял, как осторожно, но властно расползается по чреву отупляющий хмель. Похоже, пора и кланяться. Не допив бардовой мути, Бердыш двинул на выход. Следом, как позелененный  отливок луны, заковылял плешивый коротыш. Отвратительно ругаясь, наступил Степану на пятку. Равнодушно оглянувшись, Степан увидел, что крикунишке подставили колено, и кто-то кого-то за что-то уже дубасит. У стойки пучилась потасовка, подтягивались добровольцы. По чьему-то горшку гулко грохнуло хозяйское черпало.
   Степан вывалился на улицу и едва не сшиб двух посадских, что неподвижно уставились на россыпь мужиков, бойко продирающихся сквозь людскую гущу. Бердыш потеснил ротозеев, проявил любознайство. Первым важно вымеривал рослый стрелец. За ним - поджарый большеган в порванной рубахе. Руки перетянуты веревкой, рожа - завзятого мордомыла, страхолюдная до мурашек. С тылу семенил невысокий боец, кусая узника жалом бердыша. Народ раздавался. Отовсюду шелестело: "То вора споймали. Кузькой кличут. Допрыгался вражина!"
   Повязанный доблестно сносил злорадства. Но временами как шарахнется к самым глумливым, как клацнет зубами. С воплями, в попытке отшатнуться, мелюзга сбивалась лобно и носно. И вот уже занималась новая свара. Тщедушный стрелец ошалело подергивал Кузю за бечеву, с трудом унимая уколами бердыша. Степан усмехнулся, случайно примерился к ногам вора. Э, да похоже, обладатель этих подошвищ нам знаком!
   Толпа уже сжималась, скрыв занимательную тройку, когда он вспомнил здоровяка. Ну, нет, так не пойдет, долг платежом красен. Да и, вообще, из такого зверотура мог выйти самый помощник что надо: лихой, отважный, мощный и, главное, на все готовый.
   Плывя вдоль гомонящей жижи, Степан нагнал конвой и пристроился чуть в сторонке. Ждал оказии. Тут-то из боку и вынырнул рябой купчина в кармазовой рубахе с набоем, всем известный охальник и ругатель голытьбы. От расплывшейся теплыни его наглое лицо лоснилось, будя беса. Засидевшемуся Степану приспичило разрядиться. Когда купцова тыква достигла бердышовых плеч, он вскинул кулак, со смаком погрузил в податливое месиво жира и пота. Точняком между искромсанным свиным ухом и жабьим носом. "Уаа-оо!!!" - надсадился купчина, попорченные челюсти разъялись гнилой пещерой.
   Ближний посадский сунул любопытный нос и тоже угодил под мозолистые костяки. Крики и хряские бряки отвлекли мелкого. Страж оборотился. Степан того и ждал. Цепляя осатаневшего купца за ворот, он в толчки пустил его измочаленным рылом прямо на стрельца. Задрав куцый клинышек соломенной бородки, воин фигурно всхлипнул и беспомощно расстелился под тяжеленной купецкой "квашней". Кузя вроде и ухом не повел, но в тот же миг его слоновьи ноги оторвались от земли, с хрустом припечатав подогнувшиеся икры переднего. Пронзительный вскрик, и стрелец-дылда покрасил носом булыжник. Степан дернул Кузю за хвостик бечевы и загнул в сторону, разметая пласты тел, голов, ног. Толпа кипела и бесновалась, предпосылки к погоне устранялись в самом зачатке.
   Вдохновенно трудясь жилистыми руками с обрывками пут, Толстопятый поспевал следом. Долговязая махина без усилий вливалась в клинообразную спасительную брешь. Гул и ор крыли всё. Сумятица усугубилась запоздалыми судорогами купеческих кулаков. Обезумев от испуга, боли и непонятицы, большой жир пошел раздавать гостинцы направо и налево. С особым рвением лупцевал щуплого стрельца. Тот икал, и за это страдал вдвойне. Длинный соратник подполз на выручку, намертво опоясал покатые плечи купчины и воззвал на помощь.
   Но ни Степан, ни им спасенный его же утренний избавитель оконцовки не дождались. Оба душевно праздновали взаимную услугу в давешнем кружале. Пируя, Бердыш не забывал о деле. Кузе пришелся впору уговор спутничать в длительном путешествии. Дальнейшее пребывание в столице он мудро счел не совсем для себя безвредным. В общем, не заставил упрашивать. Бердыш с мутной усмешкой обласкал его затасканный пониток, прорванные остегны с дырами на коленях:
   - Однако твои отрепья дюже нарядны для государева человека, - разрешился, наконец, хохотом. - Ну, да не то кручина, что от бедности. То беда, что от дурости.
   Опустошив полбратины браги, вывалились из питейного дома. На вечер запаслись объемистым скудельком хмелящей жижи. Завернув на рынок поскромнее, купили портище сукна и кожу. Насели на портнягу. Отставив все прочие заказы, тот наскоро доделал невостребованный ездовой кафтан, а еще продал рубаху, сварганенную нарочно для приманки заказчиков. Она и Голиафа бы до пят укрыла. Там Кузя со своими ремками и расстался. Расстался, как и пристало мужчине, без слез и охов.
   При выборе оружия Толстопятый сердечно проникся только к охотничьему ножу и шестоперу. По пути он поведал Степану былину о происхождении своей кровожадной клички. Оказалось, Кузьма накрепко замесил одного купчика. Позарился на красивую бляху, полагая, что из золота. Нищенская братва и подыми на ха-ха: украшение тянуло много на полтора алтына. С той поры за, в общем-то, добродушным вором и укрепилось злыднючее прозвище.
   Кузя со скуки поведал и за что его повязали бравые стрельцы. Всего-то упер с лотка поросенка, а тут охрана. Пока крутили, Толстопятый разнес чушка о служилый череп. К счастью, кость попалась твердая - куда прочнее, чем "дитя свинины".
   Ночь застала приятелей в маленькой клетушке Бердыша мертвецки пьяными поперек узкой просеки средь чащи из чар, кружек, мослов и рыбьих остовов, пересекаемой змейками розовых и липких ручейков...
  
   Версты как шаги
  
   Заспанное солнце, выглянув из дальних кущ, принялось лениво разматывать пока еще блеклую бахрому золоченных волос. Гранатовые разводы едва-едва прорябили тусклые колокола. Пестринами по серому большаку удалялся от столицы конный отряд.
   Ногайские гонцы делили путь с парой московитов. Движение замыкал обоз. Один из русских, пониже, ехал в надвинутом на глаза башлыке. Стан стройнее кубка, в светлой чуге с подвешенной сбоку саблей, в тупых сапогах. В лад езде покачивалась ташка - сума. По бокам седла приторочены самопалы. Слева - берендейка с зарядцами.
   Второй был облачен в серый ездовой кафтан, коротковатый в рукавах. Верхом на крупном аргамаке, но по всему видать, новичок в езде: глыбился над седлом как-то неуютно. Знать, уже натер костистые ляжки. А чтобы скрыть боль и неудобство, чумовато теребил подвесную сумку - кижу, туго набитую всякостью. Голенища сапог еще не успели искомкаться на слоновьих ножищах, что свидетельствовало о младенчестве обувки.
   Рядом на нескладном бахмате трясся узкобедрый ногай в потертом бешмете. Остальные попутчики держались позади. Передняя троица о чем-то кумекала. Точнее, говорил русский в светлой чуге, то бишь Степан. Кузьма напряженно следил за дорогой - малейшие кочки и ухабы болезненно отзывались в его поджаром седалище.
   - Чать боязно тебе, брат Ураз, одному почитай шастать по таким далям? - вопрошал Степан у молодого гонца. Тот хитро щурился и на все отвечал шуткой. Пронять ногая чем-либо не удавалось. Он умело скрывал мысли и предпочтения. Но по некоторым его коротким намекам у Бердыша сложилось впечатление, что Ураз искренен в служении Москве. Степан отнес это на счет проницательности гонца, видимо хорошо осознававшего, кому рано или поздно быть покровителем его народа. Впрочем, своих мнений Ураз в растопыр не выпячивал. Степану оставалось полагаться на собственные догадки и прикидки. Скоро пути ногаев и русских разминулись. Первые от Коломны намеревались плыть до Казани, а то и до Астрахани. Вторые верхами правили в поволжскую глушь.
   При выборе способа передвижения, Бердыш исходил из расчета, что верхами удобней, скрытней и, возможно, быстрее. А еще заботился, чтобы спутник Кузя приобрел навыки езды. Без этого прок от кулачного махалы в казацко-кочевых местах невелик.
   Минули дни. Ничто не нарушало одинокого продвижения по пустеющим нивам. Душегубство и разбой клубнились окрест стольного града. А чем дальше - тем тише и добрей. Жизнь глубинки ведь, что осень - чем дольше и позже, тем дремотней и покойней. Холодало. После переправы через Суру косматыми клочьями повалил снег, рано на редкость.
   Кони деловито пятнали первопуток. Впрочем, настоящими морозами не пахло. Жилье попадалось все реже. А скоро и вовсе пропало. Несколько дней перебивались запасами и подстреленной дичью.
   Как-то в грязно-белой дали, у кромки густого леса заугрюмился смытый туманом сруб поселенцев - отважных первопокорителей мало обсиженной дали. Издали углядев непрошенный наряд, обжитчики высыпали из дома, и ищи в чащобе.
   Путников принял сумрачный, засиженный всякой гадостью, от клопов до мышей, сруб. Ни ломтя хлеба, ни полоски мяса. Предусмотрительные первонасельники прихватили все, кроме чана с затхлой водой и скамей.
   - Вот так корысти. - Огорчился Кузя. - Прямо скажу: небогато.
   - Будем варить похлебку из моченых сухарей. - Откликнулся Степан.
   Привыкнув к седлу, Толстопятый освоился и с прочими путевыми тяготами. Опять постучалась к нему врожденная неунывность духа.
   - А вот и телятина! - возопил Кузьма, возвращаясь из прируба-амбара. В задранной над чаном руке, пища и скаля стрелки, корчился зашибленный грызун. Бердыш мудрено ругнулся, поминая "добрым" словом скаредных хозяев и озорующего спутника.
   Занялись ловлей серо-клыкастой живности, пожаловавшей на сугрев. "Промыслового" зверя дубасили мордами об опрелые бревна. Закусив салом и последними крохами сухарей, завалились спать. Дежурили поочередно. Отчасти, чтоб "хлебосольные" хозяева не увели коней. Отчасти - спасая сапоги от домогательств уцелевших зверьков.
   Засветло покинули неуютное домище. По пути все чаще попадались мелкие ручьи, речки и озерца. Природа обещала скорую встречу с Волгой. Но чем ближе к влекущим местам, тем чаще сыпал снежок, иногда прямо-таки по зимнему уметая путь мягким, зябким, желтоватым от грязи крошевом. Слякоть и стынь на долгие версты.
   Через два дня после встречи с опасливыми переселенцами солнце пригрело в последний раз. Шутя и ругаясь, Кузьма и Степан тихо-тихо шлепали по раскиселенной поземке.
   - А скажи, Стеня, и что тя угораздило впрячься в такое темное дело? Мало сам, и мя уволок в эту, провал возьми, глухомань. - Полусердито ворчал Кузя, ероша опушку мурмолки.
   - А ответь: зачем человек по нужде ходит? - не смутился Бердыш. - Непотребно, да живот гонит. Так? Ну, вот то ж примерно и с нашим делом. С ближнего боку вроде и дрянь. А с дальнего - государской важности задача. Город ставим. Понимать надо, браток.
   - Буде галиться. - не поверил Кузьма. - От кого же тут, дозволь узнать, крепость городить? Рази только от бирюков? Или же упырей, коих-то, верно дело, и видеть живьем не приводилось?
   - Дурень ты. Не было б и заботы, каб от них - одних, - зевнул Степан. - Покруче вражина есть.
   - Кто таков? Уразовы соплеменники, Кучум али крымцы мелкощелочные? допытывался Кузя.
   - Ну... Разве то враг? Живет такой неприятель, от коего нигде укрытья не сыскать. Ни на паперти, ни даже, прости, Господи, в бане... Ба-бы!
   - Ха, завернул! По мне, так от такого ворога не бегать и остроги городить, а... Я от ентого... то есть я ентого неприятеля с ба-альшой радостностью сам осаждать люблю. У любой бабы на одно пузо имеется по паре таких башен, пред коими и Спасская каланча помельче кукиша.
   - Ну, положим, и у нас на те башни кое-что найдется.
   - Что ли пушки? - возбудился Толстопятый.
   - Пожалуй, правильнее будет: стенобитные орудия, назначение коих - пробивать брешь с целию проникновения во вражью, то бишь бабскую крепость, - назидательно дурачился Степан.
   - А-а... - закашлялся Кузя. - Знаем, как же. Скрытное такое орудие. Если короче: таран!
   - Ну. - Разочаровался Бердыш. - И все-то у тебя, как у борова с-под хвоста. Тонкости ничуть. Таран... Таран - что? Он перед некоторыми крепостенками и сломаться может. После пары приступов. Самое надежное оружие против твердыни бабского тела это сила мужского ума. Но то не про тебя. У тебя там, где у прочих мужиков этот самый ум, - глыба, тарану неподвластная.
   - Ну что ты будешь делать, как мажет Кузю - самого большого, самого доброго, самого сердечного и воспитанного... Сам ты хрящ свинячий, а крепость твоя - бабий кут! - заузорил Убью-за-алтын, но тотчас свистнул, вытянул шею и врезал зенки в заснеженный край равнины.
   Бердыш обеспокоенно встрепенулся. Святые угодники! Этого не хватало! В полчетверти версты, припадая к гриве лошади, мчался кто-то в шафранчатом коце. Из выступа далекой чащи навстречу выехали трое. Поравнявшись, "шафран" остановил коня. Степан и Кузьма то же. Бердыш медленно обвел окоем. На западню не похоже. Тронув самопал, выразительно глянул на Толстопятого. Тот понятливо кивнул. Встречные галопом взлетели на холмик. Оттуда долго наблюдали. Обе стороны не решались на резкость. Но было очевидно, что четверица с возвышки чужаков не боится ни сколь. То не тихие поселенцы.
   Бердыш тронул поводья. Конь послушно взял рысь в огиб холма. Толстопятый - за ним. От безмолвных наблюдателей их теперь отделяло шагов триста.
   - Вот те и бирюки-упыри. - К чему-то пробубнил Кузьма, хлопая рукоять пудового шестопера. Для храбрости.
   - Казаки. - Выдул Степан, не шевеля губами, и напряженно вгляделся в блекло проклюнувшие бородатые лица. - Казаки, они.
   Один из четверки взмахнул рукой и, крикнув лошади, внезапно утонул за вершиной взгорка. Скрылись и товарищи. Выплюнуло их далеко на востоке, пока опять не сглотнул полуостров едва различимой дубравы.
- Добру конец, начало лиху. - Мрачно проронил Толстопятый, жуя губы. Настроение улетучилось.
   - Скорей бы до излуки. - Проговорил Степан Бердыш и, для вящего успокоения тщательно ощупал приклады обоих самопалов, проверил саблю на резвость выскока из ножен...
  
   Веселые встречи
  
   Иссочился ослепыш дня. Сгустилась черная сутемень, и лишь тогда встревоженные утренней встречей наткнулись они на низкую рубленую избу. Стулья короткие, одно-единственное окно обращено к степной ширине, боковой прируб - под скарб.
   - Зимовье, - догадался Кузя, потирая задубевшие руки и предвкушая: уж кою ночь им приходилось коротать на кошме в шалаше, а то и на полусухом травнике близ тлеющего костерка.
   Обочь избы приткнулось строение из черных жердей, навроде стойла.
   - Погодь. Проверить бы, не ловушка? - сказал Степан.
   - Хва бы осторожничать. - Пинком в дверь разневолил проход Кузьма.
   Внутри было зябче: вчерашний морозец еще зыбился по углам обжигающим туманом. Дверь дубового теса скрипчато пиликала на проржавевших петлях. Сруб, в целом, напоминал прочную крепостную башенку. Кто его воздвиг, бог весть. Может, казаки. Столь же вероятно, и служилые - из отряда разведчиков, посланных на луку для постройки крепости. Во всяком случае, не первый месяц сруб стоит покинут. На столе - соль, сухари, огниво - по обычаю для гостей.
   Растопив печь, товарищи из подбитого днем зайца нарядили похлебку. Изгнавши зябь, расположились на выстеленном кошмой запечелье.
   Сговорились о карауле - по порядку. Первым коротал Степан. Обошлось без страхов. Когда на смену явился Кузьма, у Бердыша слипались глаза. Еле добравшись до лежака, замертво брякнулся и захрапел. Мягко скрипнула дверь...
   ...Как это можно остаться без самопалов, Степан спросонья не понял. Конечно, угодив в такие места, даже бывалому не приходится безоглядно уповать на собственные силу и сметку. С иного боку, Бердыш сейчас был как бы даже удовлетворен завидным своим положением. Он на скамье, а над ним - трое. Без разгляда ясно - шиши!
   Без оружия. Лежа. Спросонья. Один... Однако не выскоблен страхом. Не прошильцован растерянностью.
   И эта его одержимая бесшабашность искрила зарядом той могучей дерзости, да от того пласта всеобщей народной силы, что подвигает одиночные ее крупицы на непредсказуемые поступки в самых, кажись, безысходных переделках. Бердыш не испугался. Нет, ему было до колик весело. Где Кузя? А, его, верно дело, взяли во дворе. Знать, прикорнул в дозоре... Да, вот ведь дураки-то...
   Встороженно отер рукавом взмокший лоб, приподнялся на локте. Казаки ухмылялись, поглаживали бороды. Довольны собой! Выступка гордая, что те вельможи. У одного в руке волнуется Степанова сабля. Бердыш неопределенно хекнул, внюхался и привстал. Вот он уже на ногах, с улыбкой ворошит чуб. Казаки наблюдают, тоже усмешливо. Благолепия - хоть раздавай. Покуда не проронено ни слова, ни звука. Выпрямился, оправил чугу и, точно не было иных забот, стал приседать. Раз-два-три-четыре... Все это с умиротворенной улыбкой. Казаки аж головами замотали от такого нахальства.
- Эгей, милай, и чо ты мешкашь? Подь-ко на привязь. - Ласково предложил, в конце концов, один, ступил к скамье и предупредительно щупнул острием сброшенную у ног пленника ташку.
   Из прируба петухом взвилась невнятная ругань Кузьмы. Скорее всего, связан, с законопаченным зевом. Степан улыбнулся, пожал плечами, как бы говоря: и бес знает, кто вы таковы, и чего вам надо, и вообще я тут сам по себе и нечего мне мешать...
   - Уж извиняйте, божьи люди, - губы разлиплись, ноги неспешно ступнули от полатей.
   Оголтело заяснилось: бой бесполезен. Молчковый глумеж казаков лишь отчеркивал вывод. И все же каким-то током улавливаемое, непонятное чутье подхлестывало: в угол, в угол глянь. Знать, ввечеру мимолетным оглядом мозг успел там приметить важное, зацепив зрением, но четко не затесав в память...
   Но он же опасался уточняющего взгляда, чтоб ненароком не перехватили казаки.
   Пришлось размашисто зевнуть и, взведя глаза к потолку, на мгновенье заарканить угол. Из-за куска рогожи чуть-чуть выдавалась рукоять. Топор! Теперь главное - не выдать влеченья, ни полунамеком, ни полунаклоном.
Опустив глаза, безмятежно глянул на осклабившегося казака. Двое других отлучились в прируб - к Кузе. По гулкой затрещине и обрыву гундосицы понял: утишили!
   Ойкнув, осел, схватился за левую грудь. Казак непроизвольно чуть подался. Воньковато мазнуло потом. Нянченный в волховском скиту богатырями-отшельниками, взбитый на дрожжах старинного кулачного боя, Бердыш того и ждал. Щепкой взметнулось схваченное тело станичника. Розово-желтяной яичницей поплыла по лавке голова. Один из казаков, выйдя из прируба, не посмел поднять руки. Пленник не наскакивал, но топор в его руках заставил шиша выгнуть шею назад и присосаться глазами к широкой черной каленой пласти.
   От сильнейшего толчка вылетела обтерханная оконная перекладина. Рыбой сиганул Бердыш. На улице изумленно вылупился дюжий казак с пищалью. Удавливая его глазами, Степан взлетел на ближнюю лошадь и во всю прыть - да в степь Мчал, сжимая в мокрой руке огромный топор лесоруба.
   Дикие проклятья и выстрелы чествовали его путь.
Впоследствии он и сам не смог объяснить себе, что, как и зачем. Более всего угнетало нежданное кровопролитие. Но не до самоедства. Он был воин, вот и все.
   Коня гнал долго. Стрельба давно уж стихла. Тогда лишь ум посягнул на рассудок. Рассуждал так. Лишь дьяволу известны намерения станичников. Не исключено, что они б и не тронули государева гонца. С другой стороны, кто поручится, что это не отъявленные шиши, к тому же настроенные против посланных на луку стрельцов? Хуже всего, коль напоролся на служилое казачество. Что, впрочем, весьма сомнительно. Так или иначе, теперь поздно жалеть и плакать. Настоящая кручина - что без оружия. Еще плоше, что в плен попал верный товарищ Кузя. Впрочем, судьба детины опасений не внушала. Заполучить такого волкодера для казаков одно удовольствие. Не стоило сомневаться и в ответном чувстве Толстопятого. Вольготный ветер станицы буйной воровской башке в самый раз будет!
   Много часов месил всадник растопленное тесто, взметывая серо-желтую опару. А ближе к вечеру копыта разбрызгивали загустевающие комья вперемешку с кольчатой ледокрохоткой.
   Вздыбленные холмы ступенились к небосводу. Дело клонилось к ночи, когда меж двумя дугами нагорья блеснула негаданно узкая прядь - серая с бликами. Река! У Степана екнуло сердце. Он хлестнул коня, и тот понес...
Ото дня уцелел жалкий недоплевок света. Но даже пригоршни солнечного обливка достало, чтоб углядеть: земля на юго-востоке расколота холодной и блесткой ширью. Вода, вода, вода.
   Вот и ты, великая река.
   Сам вид стальной глади влил в сердце ковшик твердости и силы. Дав короткий передых выносливому казацкому скакуну, он ехал, покуда, ближе к полуночи, не достиг долгожданной реки рек. Опустив голову в ледяное чудо, долго мотал ею в россыпях тягучих брызг. Привязав коня к дереву, развел маленький костерок, соорудил стельничек из хвои и уснул как убитый.
  
   Бирючьи уделы
  
   Ближе к утру насторожил едва уловимый треск. Еще больше - вой. Не двигаясь, повел глазами. Ржала лошадь.
   Из кустов в пяти шагах от головы зеленели две капельки. Сонным ужом левая рука потянулась к топору. Поздно. Матерая серятина взметнулась рычащей птицей. Но не на шее лошади сомкнулись клыки: навытяжку взбросилась рука. Хищник легко опрокинул и примял ее. Но стремительность и сила броска уполовинились. Широкая пасть шумно вонзилась в грудь человека. Хлопок сокрушающего капкана клыков смягчила толща подбитой мехом чуги и легкая кольчужка - колонтарь.
   Правая рука рванула бирюка вбок. На помощь пришла отбитая левая. Волчару оттянуло кверху так, что тело изогнулось подковой. Но клыки упрямо цепляли одежду. Тулово твари задиралось все выше и выше, заносясь все дальше и дальше за голову человека. Треснула ткань. Хрустнули челюсти, уступая неодолимой силе человеческих рук. Зверюга полетел в кусты. Когда же извернулся, скалясь для повторного лёта, в воздухе свистнула плоская сталь топора. Рык враз растерся в скулеж. Вскользь подрубленный волк завалился на левый бок. Вскочил, оступился и, подвывая, спотыкливо почесал в темень.
   Степан вытер обильно помокреший лоб, нос и примерился отдохнуть. И вновь сработала воинская ухватка. Почти не глядя, боковым зрением и подкожным, нутрянным нюхом, прочухал он чью-то близость - и куда более опасную. С нарочитой беспечностью задрал ногу вроде как снять или подтянуть сапог. Дальнейшее зрению не подчинялось.
   Немелкое тело "рассосалось". Рухнув и вращаясь веретеном, Бердыш укатился в подрост кустарника. Оттуда с испуганным криком выпуклилась голова, и следом, чуть опоздав, дуло пищали. Пугая ночь, жахнул выстрел. На миг осветилась полянка. С хрустом сыпались стриженные лихим подрезом узлы ветвей. Приглушенный стук дерева и стали перемежался глуховатым чертыханом. А еще бойко шумела рядышком прибрежная волна. Дрались наугад, не видя. Положение Степана осложняла близость к догорающим уголькам...
   Удачный взмах - и протяжно скрипнувшее ружье переломлено. Уже везуха: пищаль подлиньше топора. Была! Еще удар - и, лопаясь, выстрелил череп. Ночной охотник даже не выдал предсмертного стона.
   В желтой пляске раздутой головни Степан разглядел кудлатую башку, кряжистое, тесно утепленное туловище станичника. Подняв пищаль, швырнул обратно: во время схватки дуло искромсало топором и, главное, смяло курок. Сабли обнаружить не удалось. Только нож.
   Из мрака выстал беспокойный перетоп. Бердыш приник к стволу: как бы не приятели убитого. Из ветвей выдвинулась черная косматая тень. Заколебалась непонятной грудой в густом частоколе лесных великанов. И - унылое ржание. Фу, отлегло, лошадь мертвяка. Степан вывел ее к костру. В казацкой киже отыскалось сушеное мясо, хлеб, вода. Очень все кстати. Теперь бы одно - живее убраться.
   Поречьем, плотно держась воды, Бердыш двинул вверх, ведя в поводу лошадь казака. В седле качалось привязанное тело хозяина. На встречный случай, для обманки.
   Буйство зарницы полыхающими сколками ссыпалось в светлеющие и тугие воды. Ширь и красота реки поражали, занимали дух. Нигде, кроме балтийского великолепия, не приводилось ему созерцать столь разящей и пленительной мощи, такого величавого и яркого перехлеста донных вспышек пробуждающегося светила. От предчувствия скорого излета на душе легчало.
К полудню выбрался в широкое поле. Открытые места опасны: одиночка здесь беззащитен - как светлячок на ладони. Степан предпочел галоп. Мертвец болтал головой...
   Проскакав версты две, успокоился, перешел на рысь, потом и на шаг. Вдали вычертились оголенные стволы березовой рощи. Над нею вполнеба расперся мрачноватый тучняк. Солнышко неумело семенило от свинцового живоглота.
   Опасность рухнула орлом. Откуда-то справа, едва не с-под земли выросли конники. Шагов до них этак сто-сто двадцать. Семеро! Стегнув коня, Бердыш покривил путь от Вол?ги к роще, наискось. С гиком казаки, в том, что это они, сомнений не возникало, пришпорили коней, и пошли следом. Двое ястребиным рывком подкорнали шагов двадцать и взяли крюк, чтоб малость срезать должанку до рощи.
   Коряжистое облако зажевало лучистую беглянку. Сумрак навалился на душу и глаза.
   Застрекотали выстрелы. Бесясь со страху, лошадь мертвяка металась, одинова чуть не сшибив коня Степана. Хлестнул ее по морде. Чуток поворотясь, пошла под углом к беговой линии бердышевского скакуна. Степан перегнулся с седла, по рукоять вогнал в зад ее нож. Отчаянно заржав, прибавила прыти и, окончательно сбиваясь с направки, облегчила догонялки передовым всадникам. Степан малость заворачивал к Волге. Угол между ним и мертвым всадником размашисто "тупел". Оказавшись ближе к раненому коню, "соседние" преследователи почуяли легкую добычу и открыли огонь. Их все больше увлекла поимка... трупа.
   Степан заметить, как что-то ляпнулось в спину мертвого, разорвав куртку. Но росстань быстро росла. Не до ловли ворон: пятеро издалече метились на улепетывающего Степана. Одна из свинцовых мух впилась в чепрак, опалив шерсть коня. От боли тот прибавил прыти, да - в катящуюся рощу.
Вот  и деревья. Бердыш, почти не сбавляя конского бега, мчал напрохват.
   Ветви драли бока обоих. Прикрыл лицо рукой. Суком рвануло седельные пахвы, взлохматило попону. Роща свернулась сиротой. Проскакав саженей триста, Бердыш обернулся, выругался: попутать преследователей не удалось. Птицами выпорхнув из рощи, без труда наверстывали разрыв. В отличие от их кормленных и свежих коней, Степанов порядком выдохся и износился. А что их осталось пятеро, - как две капли на пожар? Что топор против пяти сабель и стольки же самопалов?
   Прогал сжимался пружиной. Лошадь Бердыша спотыкалась. Он часто оборачивался: четко чернела борода переднего. Беглец обнимал руками шею лошади, пригибался к гриве, понукал то нежными посулами, то волховскими приговорами, то сочной бранью. Силы четвероногого товарища иссякали. Плечистый ящик с бородою, уплетенный валиками мышц и сухожилий, поддразнивая и беся, маячил то справа, то слева. И с каждым оглядом все ближе, ближе. Бердыш уже различал загорелую ряшку: резкие черты, сумасшедше огромные, упуленые в его затылок глаза, перерезанное надбровье...
   Взведя самопал, черныш стрельнул. Гром прокатился, огневая струя обожгла темя, пулей снесло ухо коня. Это испоследях раздухарило измученную животину. Какое-то время шагораздел не сокращался.
   Обернулся еще раз - уже для достойной встречи убойного клинка - и в полном изумлении... сморгнул! Догонялы не только поотстали, но все заметней убавляли скок. Долго не мог отлепиться от чаровской картины: вот казаки застыли, приклады уперты в колени. Будьте-забудьте! Не сцапали? Почему? Разгадка явилась спереди. Точно по носу коня стремительно пухла навстречь цепь всадников.
   "Вот, сатана... В душу вас!"... Он воздел топор, натянул поводья. В усмерть замочаленный конь нес напростеж. Верховая канитель сурово выжидала, лошади спокойно переминались. Степан сдвинул брови, чуть пригнулся, удобно перехватил рукоять. "Авось, перешибу кого! А опосля? Уж тогда их опасной грамотой не вразумишь", - лихорадочно соображало вещество под коробкой.
   Но, помилуй бог, что это? Солнце как раз улепетнуло из серо-мохнатого логова уцепистой тучки. Коряжистые, расплавленные клочки облаков расползлись по голубизне, и в ядреном вспыхе беглянки засеребрились головы. То ж защитные бармицы от мисюрки - плоского шлемика! Обилие петлиц, острый клин тяжелого протазана... Все выдает стрельцова десятского а то и пятидесятника. Выдернув из подмышечной ластовицы охранную с тамгой, Бердыш увенчал ею конский лоб. Скок взмыленной лошади сумел сдержать, лишь поравнявшись со стрелецким начальником.
   С коротеньким "ура" рванул капторги-застежки, две стрельнули, отскочивши с мясом. Конь протаранил волну еще на саженей ...дцать и... Мир зигзагнул куда-то вкось и в крен. Запоздало хватаясь за гриву падающего коня, особый гонец Годунова грянулся. Разнес о камни локотки. Все окунулось в зелено-красную пустошь...
  
   Стрелецкий разъезд
  
   Когда открыл глаза, уж вечерело. Служилые всем обществом чинили привал в просторной куще. Над ворохнувшимся склонились головы. Кто-то протер мокрым затекший орех его ока.
   - Кажись, очухался, - загудело в перепонках.
   - Ахти, господи. Вот тоже притча, от станичников утек, а тут незадача пуста. Обидно.
   - Дивно, что глаз не выполз. Эк хватился.
   - Эй, милый человек, ты где ж так упадать выучился?
   - Погодь, можа, нам и невместно с ним лялякать...
   - Да ладно, братцы. - Степан вымучил подобие улыбки. Язык распух, челюсти саднило, на месте коренного зуба остренько резьбилось крошево. - Не из бояр. Рад донельзя. Каб не вы, сгинул бы и не зевнул.
   - То ладно...
   - Будь здоров, коль не зазнался...
   - Это надо ж, не поздоровкавшись, изробиться решил...
   - На-ка пригуби. Авось вылечит. На здоровье! - богатырь-стрелец поднес ко рту Бердыша вместительную корчагу сбитня. Степан принял сосуд, выпил, кадык дернулся. Поморщась, жарко дохнул и выпалил:
   - Ну, ублажил, брат-сытник. Быть бы те царевым кравчим. Вмиг на стояк вздернул. - В доказательство Бердыш встал, вернул корчагу. - Благодарствую.
   - Здоровенек ты, дядя! - восхитился сытник. - Ей богу, быть нам добрыми приятелями.
   - А что и не быть? - согласился Степан, присаживаясь.
   - Мир те, божий странник! - загремел, входя в кущу и просторно раскоряжив руки, начальный стрелец. Прищурясь, Степан Бердыш оторопело разинул рот.
   - Да окстись! Быть не может! Поликарп! Звонарев!?
- Я-то тебя, чума кучерявая, с ходу присек. - Звонарев бережно обнял. Но Бердыш ответил таким косолапым обхватом, что Поликарп вмиг отбросил томности. В минутной спевке сливались сдавленные охи и хруст костей.
- Слушай, Звонарь, с ких же пор мы не видались? Никак с осады псковской? - кряхтел Степан, тужась из последних сил.
   - А то как же... Что, рад? - хрипел окатистый и скользкий Поликарп, кренясь к земле.
   - А то как же!.. Ну, пусти-пусти... Не тестомес же, а бывший канонир псковского войска. - Тяжело отдуваясь, промямлил отпущенный Степан. - Слушай, и сколь же тебе?
   - По весне двадцать пять стукнет, коль жив буду. - Сплюнул Звонарев.
   - Эвон как! А виски уж в пепле.
   - От забот. Никак шишак - начальный человек.
   - В дворянах значит. И давно? - усмехнулся Степан.
   - Чо скалишься? Два года. Ишь, виски в пепле. Насмешник выпрыгнул, погляньте-ка, - не остался в долгу псковский пушкарь. - Сам на три года обскакал, а уж чуть не лунь.
   Рассказы не стихали допоздна. Стрельцы уважительно поглядывали на корешков и умно покачивали головами, дивясь непонятности некоторых речений и неисповедимости божьих троп да судеб людских. Отдали долг неповторимым подвигам прежнебылого, и Степан щедро попотчевал засидевшихся в глуши стрельцов байками о москвичах, поляках и венцах...
   Бывалый служака, Поликарп не стал выспрашивать о неожиданном явлении товарища. А вот Бердыш высказал опасение насчет ночного набега татей.
   - Вот уж нет, - беззаботно отмахнулся Звонарев. - То был разъезд. Это раньше главная ватага занимала Девьи горы, обживалась в гротах да близь утесов. А теперь увел свои Мещеряк сотни на Яик. Оно, конечно, шишей хватает. Но не то. Набольшая ватага у Семена Кольца. Намедни тот Кольцов сошелся с немалым воинством Богдана Барбоши. Вот Богдашко, тот завсегда в метаниях. От Матюши отбился - к Кольцу примкнул. Но ненадолго. Не тот норов. Сейчас их люди на обе стороны балуют. Правда, наших засек не замают, чего нет того нет. Семейка Кольцов как-то даже вел речь о переходе на государеву службу. Но думка та, не труд понять, на словах и осталась. А с нонешнего лета казаки впрямь осатанели, черта не страшатся, богом не гнушатся. Грабят и купца и скупца. Однако пора и на бок...
   Поутру разъезд Звонарева двинул к перевозу. На поверку перевоз оказался малым заливчиком, где под ворохом ветвей и кокоры прятался большой челн. Погрузясь, отдались течению. Судно было переполнено. Вместе с объездчиками теснились лошади. Через час к ним устремились два струга с казаками. Но за четверть версты распознав хоругвь, отвязались.
   Хоть Степан и не оправился от вчерашних треволнений, тутошняя лепота не оставляла равнодушным. Вид знаменитых, чудных по очертаниям разбойничьих гор будоражил ум. В памяти живо воскресали детские мечты о крае чар и сказок, о дремучем лесе, полном нечисти и навий. Скупые краски осени не смазали величавой красы.
   Однажды лишь повстречался большой торговый корабль. Заметив незнакомый челн, да еще переполненный, охрана засуетилась. Весь ближний борт ощетинился дулами пищалей. В двух местах огрызливо заворонели жерла мелковатых пушчонок.
   - Аглинские собаки хитры. Вон как свинцом рыгать навострились. - Глубокомысленно изрек давешний кравчий - Алфер Рябов.
   - Аглинские? - удивленно переспросил Степан Бердыш. "И откуда это он распознал"?
   - А бес их разберет. Все одно - собаки стервозные, - убежденно ответил Алфер, притворяя рукой распахнутое зевало. С недосыпу зевал весь разъезд.
   - Да, навряд станичники супротив такого дикаобраза тыркнутся, - еще уверенней качнул головой стрелец, по годам середович. - Ни в жисть не тыркнутся.
   - Ну, так еще бы! - уважительно заглядывая в очи опытному вою, подтвердил всех младше.
   - Оно-то да. - Закрепил третий.
   ...Четверть часа спустя торговый корабль скрылся за далеким курганным выступом. Тотчас прикатилось эхо пальбы.
   - Карачун твоему дикаобразу, дядя, хи-хи. - Высмеял тот же юнец незадачливого прорицателя. Прочие зычно подхватили.
   - Вот ведь шельмецы. Ну, поганцы. - Не зло рявкнул Поликарп. - Да уж, прибавится теперича хлопот в Посольском приказе. Это уж, как пить дать...
   - Пора б унять казачков. Не время кусать без разбору. - Степан хмуро тряхнул чубом.
   - Спробуй уйми. Неусмиримые. - Зевнул Звонарев, безнадежно махнув рукой.
   - Спробуем. Может, для того и я тут. - Вполголоса проронил Бердыш, о чем-то задумался. Алфер Рябов, не расслышав, лишь хмыкнул и чмокнул губами...
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЛЕН И ВОЛЬНИЦА
  
   Начало Самарского детинца
  
   Струг причалил к подножию пологого склона. В непросветной ча-щобе вилась узкая пройма, червонея древесными опадышами. Стрельцы и Степан углубились в лес. Трое остались с караульщиками пяти суденышек, застывших на причале, надо полагать, до весенней ле-дотечки.
   - Далёко? - спросил Степан у переднего, Рябова.
   - Да помене двух поприщ.
   Трижды за время езды слушали недальний вой волков.
   - Заточные места. - Покачал головой Бердыш.
   Лесная "улочка" оборвалась как-то сразу. Выбрались на обширное пустоплесье. Посреди разбросаны сиротливые по-стройки. Больше всех - бревенчатая изба, крепкая, в два жилья - воеводская. Тут же - прикидки под храм, амбары и приказ. Рядом помечена земля, вероятно, будущего детинца, забранная вместо высокого частокола колышками и рогатками едва потолще среднего прясла.
   Подальше колодцем сложены четыре бревна. Под башню - крайнюю левую к серевшему над кронами поясу реки. Почва иссечена сакмами и вмятинами от бревен. Мужики, отдыхая на толстом незамшелом лежне, опутанном ремнями-вервями, хлопают глазами на галиц, что деловито копошатся по верхам плотно пригнанных слег. Четверо сбивают крепкое, лопастистое перевесище - рычаг для подъема бревен.
   - Бог помочь, мужички. - Окликнул их Степан.
   - Какой помочь? - мрачно отозвались из избы. - Втору неделю лежень валятся. Половина мужиков кровянкой мучится, другие на заметах охотничьих. А на носу пух небесный. - Из низкой две-ри вылез толстый низкий середович. Седоватая бородка, рачьи глаза. Синий засаленный кафтан туго перепоясан расшитым, но линялым кушаком.
   - Эге, никак к нам прибавка, - жизнерадостно пропел он, зорким глазом выдернув новоприходца.
   - Степан Бердыш, нарочный из Москвы, - спрыгивая с коня, поморщился от рези в зашибленном мосле.
   - Господи! То не моя вина, что дело стрянет. Народишки-то - с котов котях. А тут холода. - Торопливо залопотал толс-тяк. - И князь Григорий Осипович 3асекин, коего прочут в воеводы, как заехал сюда по весне, сдвинул застройку от реки на эту вот вышину, и напрямки в Казань подался, улаживать там всякое. А мне велено сготовить жилье для работного и тяглого люда и лежней навалить для стен, сколь удастся. Но крепостной лес плотами по весне сверху пригонят. Князь суров, но с опытом: засечную черту в Алатыре вел, черемисов гонял.
   - Полно. Не с тем сюда, - пресекая стариковский воркоток, Бердыш уже правил дозор, - знамо дело, осенью детинец не поставить, - с любопытством глянул за угол дома - по виду не младенец возрастом. Там, за ним имелось еще несколько сооружений: длин-ная приземистая изба с волоковыми окнами - явно для мужичья, при-гон для домашнего скота и жердяная коновязь, которую уже начали сносить, наверное, для замены добротным зимним вороком. Иных следов городского зодчества на холмистой залысине не наблюдалось.
   - Радостно видеть свежего человека. - Лукаво отметил старик, дыша часто, но не тяжко. Тут спохватился, что давно пора пре-дставиться. - Ванька Стрешнев. Голова, то есть почти голова по... строительной как бы управе.
   - Угу, - кивнул Бердыш и продолжил осмотр. - И сколько мыслите башен?
   - Да вить по сей части я... того, значится, не того... я более по разметке домищ да по хозяйской, значит, стороне дела. Иное - князь Григорий Осипович али Федька Елчанинов... извиняюсь - Фе-дор Елизарьевич, приятель мой старый, первый го-лова, да второй воевода. Вот они люди военны и в крепостном деле сведу-щи. Федор - знатный градодельшик. А я хоть в Ливонии и бывал в самые жаркие денечки, да как начинал сотским в вотчине князя Засекина, так и по сей день себя тем же мню, - уклончиво плел Стрешнев. - А тут нате вам - голова. А, вообще, не суди облыжно, но вдругорядь незнакомому человеку не след про дело слёта сказывать. Оно, конечно, и лицо у тебя в меру, значится, достойное и стать...
   Льстивые "гимны" Стрешнева оборвал хохот - до Бердыша дошло-таки: увертливый старик вроде и опасается разгне-вать царского гонца уклончивостью, а с другой стороны, и в самом деле не совсем доверяет. Незнакомец как-никак.
   Опасная грамота успокоила Стрешнева. Он даже порозовел от дово-льства. Виделось: по норову человек добрый и радушный, на непривычном посту чувствовал он себя неуютно. Язык Стрешнева развязался. Степан узнал уйму новостей. О недавнем переходе Мещеряка на Яик и о нанесенном его ребятами уроне улу-сным мирзам. О плане застройки крепости. По мысли Стрешнева, стены крепости удобнее ставить четырехугольником (100 на 120 саженей), с восьмисаженными башнями по углам. Обойдя просторное пустоплесье, Бердыш в целом одобрил эту затею, но внес предложение: смо-трящие в степь стены усилить дополнительными башенками, что отвечало, оказывается, и плану Засекина.
   В данное время по месту самарского градостроительства корми-лось до сотни стрельцов, чуть больше мужиков, свыше сотни голов лошадей, немного домашнего скота. Гарнизон располагал сорока самопалами, полусотней пищалей, четырьмя пушечками. Пороху не хватало. Подножного корму тоже в обрез. А хошь не хошь, нужно дотянуть до весенней оттепели, дабы приготовить все тре-буемое для воздвижения крепости и по возможности раньше начать закладку стен.
   Известия о выкрутасах казаков встревожили и омрачили Степана. Не ко времени, совсем не ко времени взялись они злобить своими "ша-лостями" ногаев. В любой день разъяренные орды могут хлынуть на Самарскую луку. И тогда: прости прощай давняя мечта правительства об оборонительном орешке в этом пустолюдном, но бесподобном месте.
   До вечера Бердыш со Звонаревым успел съездить к реке Самаре, что в двух с половиной верстах от застройки. Убеди-лся в редкостно выгодном расположении будущего городка. В самом деле, что может быть лучше? С двух сторон - большие реки. Отличная гавань. Широкий холм, с которого на многие поприща просматривается степная низина. Самара, безусловно, обещала стать незаменимой пере-валкой для торговых кораблей и воинских частей, крепостью-портом, а также дозорной высотой за степями и реками Волга и Самара.
   Ближе к ночи Стрешнев, Бердыш и десятские расселись на длинных ослонах в огиб гладко струганной столешницы. К полному изумлению Степана хлебосольный "почти голова" выставил подносы с жареными гусями, козлятиной и два кадушкообразных сосу-да с невесть откуда взявшейся в такой глуши царской романеей.
   Выпили крепко, закусили жирно, толкнули самые замысловатые здравицы. За здоровье государя, Ближнего боярина Годунова и всех вельможных бояр, за сидящих за столом и за погибель всяких супротивников, начиная от Батура и кончая малоизвестными ногайскими султанчиками. За славу Москвы - третьего Рима. За процветание Самарского город-ка...
   Степан, расчувствовавшись, пожалел, что рядом нет доброго выпивохи Кузи. Кто-то, спотыкаясь языком, возгласил довольно складную хвалу ангелу-хранителю Бердыша. "За то, что избавил своего подопечного от сорома пленения станичниками и даже верной гибели, случись которая, не было бы нынешнего пристойного пиршества"... За сим поднялся Степан:
   - А теперь, други, последнее. Поднимемте чары за удачный почин моего завтрашнего дела.
   - Какой почин, позвольте знать? - заикнулся Звонарев, при том, что ему было все по кочану.
   - За мой ненапрасный поиск в казачий стан, - стараясь говорить ровно, Степан расплескал вино. Кто-то сыс-кал сил встрепенуться, изумиться и даже предпринял слабую попытку "указать на всю глупость сей вздорной задумки". Вразумительнее про-чих вышло у Алфера Рябова:
   - Енто чушь свиняча. Ишь притча. От одной сугони едва ко-сть унес, так нет же - мало, снова - в попрыск. Вот хоть ты и глав-нее меня, а ей-ей анафеме предам за твое еретическое упорство. - После такой речи Алфер приложил щеку к столу... до утра.
   - Прал-льно. Негож-же даж-же во ху-хмеле порос-сячьи реч-чи нести. - Бурчал Стрешнев, сонно и икая.
   Но Бердыш упрямо тряс чубом. И все, вернее почти все, приподняли чаши. Некоторые, например, сам Иван Филиппович Стрешнев и тот же Рябов, не могли отлепить голову от столешницы, но обойти зачин сочли за кощунство.
   Потом гости дружно захрапели. Бердыш упрятал голову в ладо-ни, елозил пальцами в вихрах и раскачивался. Ужо расслабился после передряжек.
   В гостиную по двое-трое стали заходить стрельцы. Опрокинув чарку, каждый с достоинством отирал усы и удалялся. В итоге, община почала выставленную уже в конце застолья, но не тронутую начальниками сулею - особую, зачехленную в замшу. Ошаяли без особой опаски: изробившиеся гости Стрешнева да и он сам все одно поутру не вспомнят, что в нутро вошло, а что не дошло. Учитывая глушь и однообразие забытого богом и женщинами уголка Руси, пьянки, далеко не частые, оставались одним из ярких и очень редких занятий в укладе дальнего пограничного гарнизона.
   Бердышу хватило сил доковылять до ложницы, где мертвяком и распластался на полатях...
   Лишь засветлело, а Стенька уж на ногах. Приторочив к седлу два самопала, наскоро "учинил" заутреню. Обычай этот молиться, когда удобно, он заимел уже давно. И делал скорее по привычке, нежели по глубинному убеждению: жестокости Ливонской войны расшатали столб веры, скорее языческой - от потомков волхвов, среди которых и родился.
   Еще вечером Звонарев подарил ему солового, прослави-вшегося огурством скакуна по кличке Супостат, своего любимца. Для чужака укрощение своенравного Супостата считалось делом безнадежным. Тем более со Степановыми увечьями. Но Бердыш сознавал: в случае провала его честь понесет пору-ху в виду десяти стрельцов, с рани топтавшихся по стогну - разметанной площади.
   Супостат был, верно, коварен донельзя. Он ничуть не возразил, чтоб Степан навесил на него самопал. Смирно, очень смирно стоял. Дале предстояло кой-что посложнее...
   Урвав воздуху, Бердыш выдохнул и стрелой взлетел на круп. Супостат причугунел к земле, но лишь на миг, потом же - давай из-виваться и куролесить. Бердышу едва не пришлось пожалеть о приобретении. Однако терпение и тиски богатырских рук-ног перемогли строптивость скакуна.
   Коварный зверь вполне отвечал своей кличке. Вот успокоился... и резким вывертом едва не сбросил невольно расслабившегося седо-ка. Но поплатился за выходку: осерчавший объездчик чуть не оборвал его ноздри. А шпоры едва не наск-возь пропороли бока.
   Стрельцы и продравшие глаза мужики сте-пенно чесали бороды, вдумчиво кивали головами, цокали, делились соображеньями, откровеньями и подсказками. Но по всему было видать - народ удов-летворен искусным укрощением Супостата.
   На про-щание Бердыш махнул рукой и поскакал к Волге.
  
  
   Семейка Кольцов
  
   Огнув поваленные коряги, пересек узкую рынь и тронул про-тив течения. Подальше лес слегка расступался, деревья ре-дели. Всаднику, собственно, и не требовалось при-гибаться и заслоняться от веток. И встречи долго искать не пришлось. Выбравшись на пер-вую же опушку, он почти вплотную столкнулся с четверкой верховых. Клинки обнажились.
   "Лишь бы не убили Супостата", - единственное, что подумалось Степану. И только не медлить! Шорох слева. Конь пустился вперед - молниеносного взмаха плети не заметишь! Казалось, невооруженный всадник торопится навстречу неминучей гибели. Но под самым носом у головного, Степан вырвал саблю, тот опешил, и вот уж клинок выбит. Спустя долю мгновенья он удалялся от казачьих спин.
   На переем скачут еще трое. Бердыш, улыбаясь, слегка поигрывает согнутой в локте рукой, отчего сабля ныряет как поплавок. Лесотишь ог-лашается звоном. Степан опять не отдает отчета, чего ради ввязался. Что ль от лихости природной... Что ль показать, чем шит.
   Отбился от троих. Четвертый вскинул самопал и пальнул в упор. Пуля просверлила воздух в пальце от виска. "Эге, так потеха далеко зайдет". Изобразив приветливость, он опустил руки и крикнул:
   - О-го-го! Люди добрые, незловредные! Ваша взяла. Кончай бойло. Пошто препоните мирному страннику? Привет вам и долгая лета!
   - А ну, мирный странник, божий человек, затыкни хлебало, сымай игрушки и наземь скидай. Не то просквожу, как перепелку, - злоб-но гаркнул неуклюжец. Подъехав, не чинясь ткнул в бок дуло и без сомнения испол-нил бы обещанное. Однако росляк с головой, и поверх, и снизу как седой колоб, сдержал шальную руку. Бердыш беспрекословно подчинился указу. Чувствовалось, господа не из шуткарей.
   Велели слезть с коня, связали руки. Один из казаков взял под уздцы Супостата. Коротким взбрыком норовистый конь опрокинул посягателя. Убедясь, что так сразу скакуна не подчинить, круглоголовый спа-ситель кивнул в сторону Степана. Молодой казачок развязал пленнику руки.
   - Ну, вот что. Некогда нам вожжаться с твоим аспидом во гриве. Сидай верхом. Да не вздумай чего там еще - пристрелю. - Поклялся злопамятный.
   Бердыш пожал плечами и оседлал коня, тотчас присмиревшего.
   - А для порядка, соколы-атаманы, заклейте-ка проныре гляделки, - надумал который пошишкаристей. Чей-то кушак плотно обвил Стенькино переносье. Бердыш опять повел плечами, двинул вслепую. Никак не мог он взять в толк, что за народ вокруг и какой язык тут полезней.
   Ехали мало. После первого же "тпру" тряпицу сдернули. Степан зажмурился. Так светло в лесу не бывает. Медленно повернулся в седле. Ну да - широкая, под стать Красной площади, поляна.
   - Эй, не шуткуй, слазь с кобылы, - прошипел казак-разиня. Видно, все не мог простить Бердыша за то, что осрамил. Степан обиженно попрекнул:
   - Дядя, ты, за ради бога, бей людей, коль хошь. А скотину не трогай. Грешно это, - хлопнул Супостата по холке и прибавил, - он - такая ж кобыла, какой ты казак.
   Станичник дрожащей рукой потянул рукоять. И снова его одернул высокий седой шишкарь.
   - Отринь, Барбоша, - недобро хрипел злючник, пихаясь. Заступник молча сверкнул белками. Степанов недруг был на вид старше Барбоши. Подняв саблю, он оскалился. Лысина набрякла клюквой. Сталь скрес-тилась и разъехалась. Оба отлетели шагов на пять. Сбегались люди, принимая сторону: кто - Барбоши, кто - Ермолы Петрова, лысого казака. Оба - из знатных бойцов. Бердыш не без увлеченья разглядел забияк. Имя Барбоши он слыхал не раз и уже давно. Его ватага давно прогремела на всю Московию славными набегами и памятным отпором татарскому нашествию.
   Теперь атаманил над тутошней вольницей. Бердыш предположил, что сейчас его свезли на знаменитую в туземье Барбошину поляну - к кошу Богдана Барбоши. От Звонарева Степан вчера слыхал, что несколько разбойничьих ватаг объедини-лись в один большой стан, который возглавил Семен Кольцов, род-ной брат Ивана Кольца, правой руки самого Ермака Тимофеевича. Судя по имени, соперником лихого Барбоши выступил не простой вояка. Позже узнал, что Ермола Петров до влития в войско Кольцова атаманствовал больше года. И хотя имя его Степану ничего не несло, окромя сходства с другим Ермаком, было видно - не рядовой казак, коль схватился со станичным вождем.
   Кстати, Ермола показал себя недурным рубакой. Стала понятней его неприязнь - обезоружив Петрова на соседней опушке, Степан всем выказал его как бы неловкость. Барбоша не уступал заядлому драчуну, исправно отражая все выбросы. Трудно сказать, чем бы кончилось. Возможно, горячие приверженцы обоих задир, в конце концов, тоже ввязалась бы в схватку, устроив общее побоище. И это вряд ли на руку пленнику. По сча-стью, кипяток страстей охладил властный голос:
   - Эй, вороны, у вас что, крылышки зачесались? Ну, так я вам их враз подрежу, клянусь пупком Николая-угодника.
   Густой обруч из кряжистых тел раздался. В пробоине возник невысокий дядя в горлатной ша-пке, богато расшитой, подбитой мехом епанче стального цвета. Бойцы двух станов угрюмо вложили сабли, исподлобья побуравили друг друга, нехотя разошлись. И тогда народ возроптал, замахал кулаками, требуя расправы над пришлым баламутом. Один, мужичонка малого роста, воткнув руки в боки, ввинтил зрачки в Степана и торжествующе возопил:
   - Братишки! Да вить это тот змей, что порубал намедни Прокошку Голопупа, ночного охотника, и от нас утек. Вот те крест, не брешу. - Глаза кровожадно заискрились, ноздри вздулись.
   Из толпы выступил огромный битюг. По дегтевой бороде Степан без труда признал самого ретивого из позавчерашних преследователей. "Вот оказия! Что ли пропал?" - тревожно заскреблось под черепом. Он закусил гу-бу, что начала предательски подрагивать - как всегда при сильном волнении.
   - Он! - признал чернобородый и без лишних глаголов саданул в грудь. От сокрушительного толч-ка пленник упал.
   - Так его! - одобрительно взвизгнул мелкий. - Дай ему нахлобучку, Нечай! Бей по вые, ломай вертлюги!
   Над поверженным грозно нависла толпа. Верховный вожак покуда не придумал, что решить, размышлял. Бердыш понял: заваруха зашла далеко. Тут, пожалуй, не до умиротворения сторон, тут как бы до-роже шкуру продать. Но пара чувствительных пинков лишила и памяти, и рассудка. Ярость вспенилась.
   Метким ударом пя-ток отбросил нависшую громаду - Нечая Шацкого, известного необузданной свирепостью и чудовищной силой. Кулаки Бердыша заработали со стремительностью клинка. Но его тут же оглушил вал полновесных тумаков. Он наносил удары редко. В основном, приходилось отражать на противоходе сыплющиеся взмахи твердых костищ, прикрывать глаза от досужих кулаков. Коварный удар Ермолы Петрова доконал. Степан свалился под ноги озверевшей братии. Тут бы и конец. Каб не ангел-хра-нитель, что поспел в самый раз. На этот раз в облике долговязого Кузи Убью-за-алтын.
   Похорошевший за счет обтяжного кафтана Толстопятый выбрался из ближней кущи. Продрав сонные гла-за, как котят раскидал толпящихся буянов, протиснулся в сердцевину и бычачьим усилием утолкал сразу пятерых самых рьяных.
   - Стой! Атаман, уйми ораву! - гарк его покрыл весь общий гвалт. - Это ж тот, о ком я вам толковал. Когда вы меня вязали сонным, это он с зимовья упорхнул, с топором. Зея, Ванька Дуда, заголите ж зыркальники! Зея, то вить он так ловко твоего брата об ослон утихомирил! - задорно ревел Кузьма. Его детская наивность взорвала поляну новым негодованьем. Но большинство покинуло скорчившегося богатыря, отдавая долг его удали. Совсем иначе откликнулся на обращение Зея. С саблей и соплями гнева ринулся он к убийце брата. Кто-то коршуном преградил путь, без видимого усилия отшвырнул.
   Маленький Зея зверски пере-кроил лицо, свирепо взвыл, закатывая глаза. Опомнился, разглядев упредителя. Им был сам атаман Кольцов. Глухо ворча, Зея отступил к Петрову, тот ободряюще хлопнул его по плечу. Да уж, яснее неба, Степан разбогател зараз на пару ненавистников. Впрочем, сейчас он мало что соображал, затравленным волком поглядывая на лес голов в шапках и без. И нескоро еще поймал себя на мысли, что вот только что дове-лось услышать знакомый густорёвок.
   Когда же стальные руки подхватили и бе-режно водрузили его на ослабшие ноги, Бердыш окончательно стряхнул охмурь и широко улыбнулся своему Святогору.
  
   Судилище
  
   ...У большого костра был суд. Нет, не тот привычный суд с дьяками, писарем да заплечных дел умельцем. Здесь собрались равные повольники. Из просмоленных кущ посматривали нередкие молодицы и редкие детишки - сплошь пацаны, девичий завод пресекался при родах. На шибко любопытных цыкали.
   На чашах телепались жизнь и смерть Бердыша. Участь не из завидных: убийца двух бойцов, отменных, уважаемых в стане. Почти все были настроены решительно: карать, так равноценно. Пленник понуро стыл перед бочажком, оседланным Семейкой Кольцовым. Пора прибауток ушла. Степан молчал...
   - А теперя скажи нам, чужак, ради какой такой ман-ны притопал в наши места, - сурово задавал который уж вопрос Кольцов, - и аки бес сечешь наших ребят... подло? - прибавил неуверенно.
   - Упреки, атаман, справедливы, но и не так чтоб, - не смутился Степан. - Спроси своих видоков, скажут: не подлым образом порешил я твоих товарищей, а в бою че-стном. Даже неравном. Без оружья. Тот же, кто правоту мою оспорит, он и есть бес подлый, - прямо поглядел Кольцову в глаза.
   Видоки заворчали, но не оспоряюще. Не только атаман понял это, - весь суём.
   - Тута мы хозяева. И неча тут пришлым вольничать и законы свои править. Не прижали в свое время таких вот гостюков, так теперича по всей Руси на свободный люд крепость ложут. - шипел Ермола Петров.
   - Помолчи, Ерёма, - оборвал досадливо Семейка. - Правый суд и без тебя сладим. Ну, что сказать? - повел глазом в сторону полоняка. - Конечно, дрался ты честно и добро, не отнять. Но пойми, - теперь смотрел прямо, в упор, сверля, - тут те, Ермак прав, не государева вотчина. И мы тут не на царской кабале. Устав свой, вольготный, блюдем. Нам опасная грамота, что лапоть взамест ладьи. Мы одной правде верим - вере русской, заповедной.
   - Ага. Вере старой и я присягну. Но что будет, коль у меня и для вас, казаков, опасная сыщется? - тихо спросил Степан, глядя ответно, прожигая. Станичники неверяще похмыкали. Кольцов скривился, повел головой: навряд, мол.
   - Ладно. Ну-кась глянь на это. На это вот. Глянь-глянь. - Степан расстегнул куртку, пронырнул под бахтерцы и выбрал справный костяной вырезок Сварога языческого.
   Атаман прищурился, лицо заметало воском. Привстав, про-стер руку и почти выхватил образок из ладони Бердыша. Но тот потянул шнурок с достоинством, пояснив:
   - Не. С мертвого сымай.
   Кольцов, похоже, гордыней не страдал. Но сейчас, видно было, застрадал. Взволновался.
   - Быть не может. - Шепнул наконец. - Где добыл?
   - А это моя первая опасная. - Спокойно продолжил подсудимый и поднес палец к переносью. - А это вот тебе вторая опасная. Сей узор тебе ничего не напомнит? Или ты не брат Ивана Ко-льца? Ваньши Удалого?
   Долго молчал Кольцов, вглядываясь в бронзовый лик Степана. Потом отстегнул свои ножны, протянул Бердышу. Вздох изумления всколыхнул поляну. Степан взвесил тяжелую саблю, усмех-нулся:
   - Ну а это в таком разе третья моя опасная, самая верная. Иль кто сомневается и испытать хотит? Колеблющихся и неубежденных ждать не заставлю. Подходи.
   Кузьма, одурев от восторга, пустился вскачь по кругу. Однако и по-рука атамана - в суде повольников не высший сказ...
   Через час у того же костра Бердыш договаривал захмелевшим станичникам историю своей дружбы с прославленным Ванькой Коль-цом. Свело их в огненные годочки Ливонской. Брат того Кольца Се-мен согласно кивал головой, подтверждая правду рассказа. Или вста-влял слышанное от покойного Ивана. Про то, к примеру, как Степан с Иваном разок удерживали вдвоем старую часовенку от наседавших кирасиров. А в знак своей нерушимой друж-бы после горячего дела обменялись образками. Кольцов передал костяного Сварога - волховской оберег. Степан - образок Ивана Предтечи. Семен слышал от Ивана даже о единственном в своем роде носовом обрамлении Степана. И много еще о чем говорили они...
   Отходчивый Нечай, замиряясь, пожал руку Бердыша. Как и многие на кругу, отдавал он предпочтение мужеству и стойкости. Благоволение братьев Кольцо-вых - это и был, в конечном счете, залог общего почтения. Вслед за Кольцовым, Шацким и другие зауважали этого служилого, но главное - воина. Не за извороты - за доблесть.
   Здесь на Волге к казакам прибивались разные людишки, коих звали по разному: бродниками, бурлаками, ушкуйниками. И - лихие самые. И не первой лихости. Вперед всего - свободоохочие. С духом вольных дружинников, витязей, защитников. Лихим оставались два пути. Либо прижиться, взяв за устав по своему справедливые правила повольников и тем самым преодолев или хотя бы прищемив преступные склонности. Либо - вон. Раньше ли, позднее.
   Сам суровый быт первопроходцев и новообжитцев прививал и растил благородство, справедливость, определенную человечность. Лютого до беспредела в самодури не вынесла бы ни ватага, ни эта земля вековой свободы, ни местные обычаи, ни туземные коренники.
   Все больше народу вкручивалось в словесную покрошку. Как-то исподволь пошли сетовать на переменчивость станичной судьбы. Среди казачества было много голытьбы, но не меньше утёклых страдников, ремесленников, беглых солдат. Так те с непритворной горечью поминали родные места и кинутые ремесла.
   Самыми неподатливыми оказались "чистопородные" ушкуйники с отчими татскими корнями. У этих тяга к речному разбою струилась в крови - с рождения. И не то, что б ничему не верили - их просто не прельщало все, связанное с присягой, с двором и, значит, кабалой. Любой договор таким - прощай вольность. Были и как Богдашка Барабоша, с отвращением отвергавшие все, что вязалось с сельским и всяким иным трудом. Да и семьями не обзаводились. Для этих верный конь, быстрая сабля и барин-ветер дороже благ мирских. Единственно, кого из ручной животины уважили казаки-ушкуйники - козы, в изобилии населявшие эти края. От коз был корм: мясо с молоком. И тепло: прочные шкуры.
  
  
   О воле и Волге, доле и долге
  
   Прознав через Кузю, что Степан Бердыш - приближенный самого Ближнего боярина Годунова, повольники просили особого го-нца рассказать об этом человеке, подтвердить или развеять досужие перетолки. Бердыш, уцепясь за эту ниточку, принялся ткать паутинку. Он просто, иногда и ругливо, но с приязнью живописал ум и благонравие вла-стителя. И в общем-то не врал...
   - ...Особливо ценит Борис Федорович радивость, за исправную службу дарит примерно и щедро... - При этих словах Барбоша свалил на покой. А напоследях смачно плюнул. Часть станичных схлынула за ним.
   В слушателях остались из менее удачливых, бедных, скучающих по труду и законному пристанищу. Да и не только, - все, кому служба в разумном сочетании опять же с повольем была нужна, как твердый якорь гулливому кораблю. И уже потому вовсе не казалась презренным делом.
   Кто-то остался сугубо из любви к россказням, из любопытства, для размешки скуки и тоски. Чему способствовал мед. Пойло потягивали втихомолку, кто по чуть-чуть, кто ковшами. Тот же Кузя остался, чтобы побыть с другом. При этом во всю сонную ряху с лиловой однозначностью пылал выбор московского вора, сродный сочному "тьфу" Барбоши на все эти царские прикормки...
   Больше удивило, что атаман Кольцов не только не поки-нул костра, а чутко вслушивался в его речи. Это насторожило и, попутно, в чем-то окрылило. С первого взгляда Степан определил, что Семен - личность незаурядная. Из тех, видать, кто не довольствуются радостями мимолетной удачи, не прельщаются примитивным разбоем. В роду человеческом всегда есть люди призванные. Их тянет высокое. Сверхрассудочный зов пос-вящения и служения чему-то более глубокому и полезному, чем набивание мошны и страсть. Из них самые бескорыстные и беззаветные - защитники, дружинники, воины. Таким был сам Бердыш. Что-то родственное угадывалось и в Кольцове. Хотя как знать?
   После недолгой заминки слово взял Семейка. И отчасти оправдал бердышевы догадки. Особенно, когда повел расспрос об отношении правительства к станичникам, коль раскаются и перейдут на службу.
   - Есть тут грамотеи? - поспрошал Степан.
   - Как нету? - донеслось издали. К костру пробился одноглазый казак.
   - Да, Якуня в чтиве шпарит. - Зашептала поляна.
   - Так возьми и читай зыкасто, чтоб всем слыхать было. - Предложил Бердыш, вынимая из проймы бумагу с печатью.
   Якуня пожевал губами, для видности выкашлялся и с завывами заправского дьячка считал царский призыв к "виновным" казакам, а также их кошевым. В бумаге государевой милостью обещалось перешедшим на службу станичникам "отдать ваши вины", а впоследствии выплачивать полагаемое за службу жалованье.
   По прочтении долго не стихали пересуды. Когда по-малу успокоились, атаман встал, внимательно с близи осмотрел недрогнувшее лицо Степана, спросил негромко:
   - Сознайся: за тем - сюда, чтоб соблазнить нас службой царскою? Так?
   - Кривить не буду. За этим, - не стал юлить Степан, - не за чем лихим.
   - И что, смерть был готов принять ради?
   - И смерть, и хоть пытки. Время ноне такое, братья-казаки, что отчизна нуждается в сильных и верных воях. А в татях, что разоряют ее слуг и злят ее недругов, она не... она их чурается. Тати множат скопища этих самых недругов, как шакалов, а шакалы в трудный для Руси час кидаются грызть ее истерзанные, ослабшие бока. Только чтоб это вот вам сказать, я и шел сюда, на-перед полагая, как вы можете принять меня... Спасибо Николе угоднику, обошлось пока, тьфу, тьфу. Это ль не вещий знак, что дело мое боголюбо, осенено покровительством и заступничеством божьих посла-нцев, а царь - он и есть помазанник божий и слуга его на престоле? А слуга царя нашего - исполнитель воли царской и, стало быть, божьей, - голос матерел, разрастался. - Не за это ль государево дело, не за славу ль отечества сложили головы славные атама-ны Ермак Тимофеевич, Иван Кольцо и сподвижники их? И за то им вечная память и благодарность Руси. Все студные дела разом иску-пили они подвигом во славу и укрепление Руси, - в саднящей тишине Степан высоко поднял дарственный образок над головой.
   Сам далеко не ревнивый слуга церкви, в этот миг он исполнился неподдельного вдохновения.
   - Да и в том ли дело, кому нужны ваши головы? Сабли ваши? Царю ли, Годунову ли? Русь, святая Русь, родная Русь нуждается вами. А вы кромсаете ее рубежи, множите сонмище ее ворогов... С руки ли? Время ли? По чести ль? По совести? Да, я пришел сюда, чтоб предложить вам отказаться от разбоя, покаяться, пока время дадено, в неправедности жизни такой. Чтоб оставили вы татьбу ради кошелька, ибо есть хозяин достойнее - первый и единственный. Отчая земля, коя, могу в том поклясться, не оставит вас без награды. - Устало завершил Бердыш, сел на пенек и провел рукой по бороде.
   - Что награда? Нешто татьбой меньше нагребем? Винности б ис-купить да покойной жизни напоследок куснуть. - Протяжно вздохнул кто-то.
   - Брехать всяк могёт, - сердито пробубнили в рядах...
   - А ну ша! - атаман пресек ропот, обернулся к засыльному. - По правде, таких вестей ждал давно. Гонцов искренних не было. От воевод вестники случались. Пели красно. Да ладу и пониманья в суёме не нашли. Расходитесь же, ре-бятки покамест спати. А по утряни на кругу трез-вой головой порешим как поступить сручнее... Должнее как, то бишь...
   ***
   На кругу атаман словесами зазря не истекал:
   - Станичники, братва, кому служили досель? - речь была с придыхом и волнующими срывами. - Мошне вечно дырчатой и стервятнику докучному. Ноне предлагаю, кто хошь: айда со мной на государе-ву службу. По Волге рубежной дозорить станем. Что нам тут? Ясырь наш давно в Астрахани да в Хиве. Корабль вчера упустили, ребят только верных потеряли, деньгой сейчас не богаты. Да и не за тем дело... Будет у нас одна господская голова - православный царь, божий помазок. Кто доныне поминал наших убитых во поле? Унылый бирюк выл над могилами безымянными, да кабан угрюмый копытищами черными грязь взрывал над закопанными братами. Теперича отпевать нас станут в церквах, как страдальцев за дело христово, клянусь пупком пресвятой богородицы. Но неволить не стану. Вольному воля... Да и Волга-то с нами, а мы на Волге.
   Говорил просто, но Бердыш увидел сразу, каким влиянием пользуется тихоглас Семейка. Кольцов сказал, в сущности, то ж, к чему вчера, прилагая все силы глотки, взывал он, Степан. Однако доходчивому слову атамана все внимали с открытым ртом.
   Не веря глазам и ушам, по поощрительным возгласам Бердыш догадался: большинство за призыв Кольцова, вернее, его - Степину - приманку. Это была удача. Дело выгорело!
   ...Вечерело, когда взбудораженные стрельцы увидали ползучее тучево. Сглотнув холмик, заколыхалось по всей шири пустоплесья: сверкливое, брянчливое железом, разномастное, многоголосое. Стрельцы было за ружья, но выступивший вперед ладный конник одним взбросом руки упредил бесполезные стрельбы...
   - Мил сокол, батюшка Степан Ермилыч! - восторгнулся Стрешнев. Дотоле тревожно щурившийся на казачью течь, он скинул с плеча тяжелую аркебузу, перекрестился. - Неужто прошло?
   - Не проходит у дураков и мертвяков, - отозвался Бердыш. - А меж казаков горячих голов много, да нема дурных, а мертвяков в седле не держат...
   Городской голова этакому обороту до того развеселился, что вопреки тайному наказу поостерегся разоружать станичников и, тем более, лишать их боевых трофеев. На первых порах. А что? - мудро: изначальная неучтивость власти могла на корню подрубить хлипкое доверие казачества...
   Затемно закатили гулево, какого местная застава дотоле не видала. Вино лилось из бочонков и кадок, сулей и братин. Порядком захмелев, Нечай Шацкой густо затянул песню, быстро подхваченную окосевшей братией:
   - Что ж грустишь ты, старый сыч? Бойла не слыхати?
   Вот услышу круга клич, ясырь пойду имати.
   Что казаку родный дом, мягкая постеля?
   Степь вокруг, конь под седлом, да баба, коли в теле.
   Ой, сыч старый, не молчи! Душу не терзай ты.
   Ой, сыч старый, закричи! Голос мне подай ты.
   Гей, мне ендову вина, братцы, нацедите!
   Смерть лихому, смерть хмельному,
   Смерть от сабли не страшна. За меня отмстите...
   Что ж молчишь ты, старый сыч? Тризны не видати?
   Ты меня, старик, не кличь. Мне земля - полати...
   - Ну вот теперь манит стрелка на Астрахань. - Сообщил трезвый Степан ночью.
   - Почто такой спех? - изумился Стрешнев, также не закосевши.
   - То стезя моя, самому непонятная. Чую, там след мне быть. Да вот тоже и добрую горсть станичников во-еводе Лобанову доставить пора б. Кому, как не мне, сиротине бездельному?
   Больше половины казаков погрузились на струги, частью - служилые. Средь них были сплошь бессемейные: Барбоша, Иванко Дуда, Шацкой, Ермак Петров, Кузя, Зея, Якуня - одни добровольцы. Степана слегка удивил такой подбор охотников. Завзятые ушкуйники, которым казацкая вольница - и дух святой, и брага хмельная. Но выгадывать и медлить не приходилось. Снег зарядил жестоко. Пора. Того и гляди, выкатит конец пути сухопутьем - по льду...
  
   Богдашко Барбоша
  
   Казаки далеко не всегда выступали верхами. Главным средством их передвижения являлись струги, по старому - ушкуи. Были среди них и, можно сказать, потомственные ушкуйники, никакую скотину, кроме дико-лесной и рыбы, не признававшие. Эти зараз могли орудовать саблей, пикой, луком и самопалом.
   На самом вместительном челне - насаде - плыли Бердыш и Барбоша. Супостат был единственной лошадью, оказавшейся на борту маленькой флотилии. Десять судов скользили по сумрачным водам холо-дной реки. После минувших передряг, ночных пиршеств и приготовлений Степану нездоровилось. Долил сон. Не успели отчалить, а он сомлел, убаюканный мерной качкой. От великой истомы проспал дотемна.
   По пробуждении согласился продолжить путь ночью. Богдан заверил, что плаванье впотьмах ничуть не опасней дневного: станичникам река близка и знакома, как рукоять сабли.
   Утро разверзло глаза на промаш-ку: струги строчили весьма широкую реку, но расстояние между берегами заметно сузилось.
   - Дивишься? - усмехнулся Барбоша. - И чегой-то Волга помелела? Прости за в обман что ввели. Но как ты, так и мы. Дорожки наши с тобой и Семейкой развелися. Нам звезда на Яик кажет, там переволочимся к стану Матюши Мещеряка, давно уж сбирались. Сличья удобного не подворачивалось. А что пошли за Кольцовым, так это чтоб казаки убедились, что за жизнь их ждет под царским колпаком да чтоб побольше заблудших, на ваш крючок угодивших, к воле увесть. Да и открыто прекословить решенью схода негоже как-то. И струги царские попрочнее наших, добрые челны. Скарб и коней не жалко. Наживное. А за бабью юбку которые цепляются, те все там остались. Будет им Самара бабий кут. Мы ж бабенок добудем сызнова и не одинова. Хочь те персиянку, хочь фараганских девах, хочь черкешенку... Достанем и пощупаем. Эт-те не пуп архангела Михаила. - Раздобревший Барбоша был щедр на глаголы.
   - Так, - молвил Степан. - Я так кумекаю, это Са-мара-река.
   - Кумекаешь правильно. А в обман ввел оттого, по правде, что казачкам ты показался. Авось, мним, этакий черт, опамятавшись, да к повольникам примкнет. - Говорил важно, да губы лыбились.
   - Угу. Значит, Барбоша - опять первый шишкарь, как и бывалыча?
   - Не ради атаманства от Кольца оттерся. Мне и до него власти хватило. Вот только б до бать-ки Матюши. Он же мой выученик - в моем становище казаковать зачал. - Помолчав, мазнул себя по шее. - Уж вроде сед, да дурь, видать, не лечится, ей и поддался - с Семейкой снюхался. А тут уж будь добр - порядок блюди перед первым атаманом. До первой оказии. Раз Кольцов ласки-награды царской захотел - вольному воля. Не ему! Он пускай теперь са-поги боярам лижет. Выше сотника вряд ли пойдет. Да и пусть их...
   - Ты прости, Богдашко, но не выйдет проку из твоей задумки. Сам себя бы проклял, со сраму бы ссох, коль присягу б нарушил.
   - Да? - Богдан глядел удивленно. - А по роже не скажешь, - и с сожалением. - Недужный ты, оказывается, вовсю и неизлечимо. Впрочем, так я, по су-ти, и мнил. Для порядку ся ласкал надеждой смутной. Чудно мне просто, - впился пристально, проверочно, - почто такую верность присяге держать? Было б кого ради... Да ну... Хм, хм, а мы вот присягнули ветру буйному да клинку булатному, и не жалеем о другом.
   - Высади меня, Барбоша, коли не полоняк я, - Сте-пан, глядя под ноги, встал, оправил чугу.
   - Да... свободен ты. Давай уж доставим к берегу. Тому вон.
   - Сим обяжешь до гробу.
   - Не спеши. Берега тут, видишь, крутые, дно дурное. Потерпи до вечера. Высадим в самом подходящем месте.
   Бердыш не настаивал. Сев на днище, охватил колени и уставился в одну точку. На словопренья никто не набивался.
   Темнело. Струги жались к левобережью Самары, обрывистому, с частыми утесами. Вдруг на одном из них показалось население. Приземистое, серобешметное. В количестве одного человека. У которого видать ум, опыт и отвага взыграли одновременно - из места под копчиком. Потому как, клекоча, юный любитель войны пустил пару слепых стрел. Себе на забаву, казакам для "привету" и... родным на погибель!
   - Хлопцы, бачите, ногайский хутор!!! - взревел Иванко Дуда, лысый казак с оселедцем, и наудачу пальнул из пищали по засевшим в уступах взрослым ногаям, что обнаружились только теперь, подняв хай против безмозглого лучника.
   Станичники споро налегали на весла. К берегу пристали в непроходимом месте. Но это с виду. Челны даже не покарябались. Зато головы, служа неплохим щитом, прикрыл широкий скальный "нарост". Ему благодаря, казаки оказались вне досягаемости ногайских стрел.
   Впрочем, кочевникам было не до обстрела. Давно уж с пронзительными воплями мчались они куда-то в поле. "Гостеприимный" стрелок никуда не бежал. Он валялся у подножия утеса: рот удивленно разинут, шея свернута. С невероятной ловкостью работая осилами и саблями вместо крючьев, ушкуйники карабкались по скале. Первым достиг верха Барбоша. Степан решил не отставать, даже не пытаясь упредить разбой. Одно для себя постановил: в потраве не участвую.
   Как и многие ногайские подвижные селенья, куп этот был осно-ван недавно. И ногаи, как видно, по-хорошему не успели обжиться. Десятка четыре терме - шатров - раскинулись неправиль-ным кругом. Узнав о приближении ушкуйников, всполошенный народец метался в запарке. Передовые казаки ворвались, стреляя без особого порядка, выкуривая население из жилищ - в чистополе. Задние слепились в линию и расходовали заряды прицельно.
   Расчет удался: у застигнутых врасплох ногаев хватило сил оттеснить первый на-тиск. После чего угодили под шквальный огонь главного отряда казаков. Куп огласился стонами. А дальше пошел кровавый базар. Сабли взблескивали так часто, что казалось, и не степь тут, а сама широкая Самара - бликов слепящих полна.
   Входя в раж, станичники зверели. Сметались кибитки, срубались голо-вы, вспарывались животы и шеи... Ветер адской свистопляской разносил вопли, стоны, визг, взрыд железа, храп и ржа-нье лошадей... Бердыш зажмурился, от прилива крови шрам налился жгучим лалом. Смала не мог он равнодушно переносить жестокость и грабеж мирного населения. В такие мгновенья его нос раздирало, словно клещами.
   Отворил глаза кстати: на него летел сухощавый кочевник, лицо перекошено ненавистью, скулы судорожно дро-жат. Еще чуть, и копье бы продело Бердыша. Изогнувшись лаской, Степан отскочил, вырвал из ножен семейкину саблю. Миг спустя голова с левым плечом отвалилась от туловища ногая.
   - Добрый удар! - восхитился поблизь дравшийся Шацкой.
   Бердыш не сразу понял, как вышло. В омраке, верно дело. И теперь ничто не могло остановить молотилку секущих струй стали. Сыпля неуловимые удары, он расчистил целый переулочек. Кочевники рассыпались как от проказы. Нескольким удалось утечь в степь. Десятки коленопреклоненных лю-дей - женщин, стариков, детей - с воздетыми руками взывали к милосердию победителей.
   В плен взяли до полусотни душ обоего пола, восемьдесят голов лошадей, овец - несчитано. С дюжину казаков отлучились на вылов разбежавшейся скотины.
   - Ну вот теперь и не стыдно батьке Матюше казаться. - Отирая саблю о полу чьего-то бешмета, Барбоша подмигнул Степану. - Знаменитый, скажу, ты воин. И одной ниточкой с нами повязан теперь. Что ль так и упорхнешь, не примыкая? Уж ли не по нраву жизнь такая?
   - Такая? - Бердыш окинул выстланный телами участок. - Не по мне. Гнусно то. Не говоря, что грех живого за чепуху губить, спрошу тебя: скоро ль дойдут до Уруса слухи о татьбе вашей? Еще как скоро... Что дети малые, неисправные. Ведь студными проказами царю святой Руси вредите.
   - Слышь, - со зловещим присвистом чеканил Барбоша, - не подбивай. Дерешься, и дерись, а краснобаить не надо: как бы не обрезался. Русь и царь не одно. Русь меня породила. Да. Так за нее живота не жалко. А что мне твой царь? Чего дал? Знать хошь? Так гляди, зенками распахнутыми, - откинув с висков седые ку-дри, Барбоша вспучил их кверху. - Зришь? Какова награда справному вояке? Завидки не берут?
   Бердыш не сразу смекнул, чего добивается атаман. Но скоро дошло: под космами не достает чего-то. А не хватало малости самой: ушных хрящей.
   - А тавро царское на стегнах, ледвеях, на горбу не желаешь облюбовать? Зело опрятные метины. Что тебе бегунец Васеньки блаженного. Не полюбопытствуешь? - вскипая, рыча, пышнея круглой бородой, Богдан, взялся за ворот зипуна.
   - Нет. Прости. Тебе возврата, видно, нет. Тебе виднее. У всяко-го путь своей тамгой помечен. Но и меня не неволь. Мой крест - служба царская. - Степан положил тяжелые долони на плечи казака.
   - Ступай своим путем. Смотри только: не к кресту приведет, а к смрадной могиле в гнилом зыбуне. - Богдан глядел сумрачно, исподлобья, седой колоб скально врастал в глыбу сырых мышц.
   - На все воля божья. - Изрек Бердыш без улыбки, потрепал хо-лку Супостата.
   - Бери пару лошадей любых из ногайского табуна.
   - Спасибо, атаман. Нам вдвоем вот с ним сподручнее.
   Непомерно широкими шагами притопал Кузьма.
   - Ну, прощевай, Стеня. Спасибо, что встрел тебя. Не то б сроду не обрел бы себя бы. Так бы и пропил бы все бы. А можа бы и под кнутом бы уж бы захлебнулся б. Жалею, что дорожки расходятся наши. - Толстопятый говорил без смеха, негромко.
   - Ну, давай почеломкаемся по обыклости.
   Троекратно облобызавшись с мос-ковским вором, Степан взлетел на Супостата, махнул рукой казачеству:
   - Верю: свидимся еще.
   - Богу вестимо... - полилось вдогон. Степан с раздражением узнал надтреснутый голос Ермолая Петрова.
   Супостат верной рысью удалялся в простор неохватной степной равнины. Бердыш крепко задумался. Вот и ногайская степь. Ногаи...
  
   Ногайская степь
  
   Сколько веков стоит Русь? Десять! Поболе. Не веков - тысячелетий. И с самого изначала выпало Ей сражаться - упорно, непрерывно, отстаивая свободу от посягательств оседлых вторженцев с Запада и Севера, от набегов кочевых скопищ Востока и Юга. И в непримиримой той борьбе крепла, шири-лась ее мощь, грозным набатом гремя на весь мир славными победами. Поражая как доблестью и честью, так числом и величием жертв, оправданных и непростимых.
   От кочевых нашественников шел главный урон. Хазары, печенеги, кыпчаки, монголы... Одни степные ураганы проглатывались другими, более свежими, сильными, взметливыми, яростными. Где они теперь, что оставили по себе? Жалким прахом, траченной тлями шелухою развеяло их по белу свету. Ни облачка, ни крохи, ни ростка не осталось от них на земле. Потому, что не было у перекатышей корней в злачной этой почве. Не было родного кола, семейного крова, кормного поля, поколенного погоста, что животом своим защищать приходится. Нет их. Только печальная сла-ва отголосками травленной памяти доносится до нас, коренных.
   Русь же стояла и стоит, поглощая степные пространства, на которых безраздельно господствовали некогда бесчинные и бесплодные, легкодуйные и переметные племена. Ныне вот: крымцы, кучумцы, ногаи - переплодье батыево... Ясно, что и эти орды будут смете-ны северным Иваном, если по добру не сольются с ним в вековом союзе. В предсмертной трясучке, в моровых корчах рычат они и остер-венело кусают сильнейшего соседа своего. Но и кондрашка бывает долгой и уморительной. Нo и укусы причиняют боль, отры-вая лоскуты живой плоти.
   Сейчас ногаи представляли силу неве-ликую, но ощутимую, не считаться с коtй - верх нео-смотрительности. Числом их в пресловутом Мангытском улусе было не так чтоб много, но и не сказать что тьфу: может быть, даже сто туменов - тыща тыщ. А, значит, в решающий час схватки с более страшными врагами - Польшей, Швецией, Крымом - и ногаи грозили острым вклинением в южные рубежи Московии, разрываемой внешними и внутренними неурядицами. Ногаи могли обрушить на нас махину в сто - сто восемьдесят тысяч всадников. А это, без яких, сила весьма солидная. Предотвратить возможное вторжение конной "саранчи" было теперь делом жизненно насущным.
   Мелкой былинкой мнил себя Степан средь взвихрившейся сти-хии войн, посольских перепалок, боярских раздоров. Но и он мог внести посильную лепту, облегчая сложное положение Родины. Ради того и вступил в степь, мерясь на Астрахань.
   Только бы выбраться к Волге, а по ней вплавь ли, верхом ли держать путь на Каспий. Он понимал: настигающая зима станет помехой. Ехать по улусам, где всякий мирза держит себя вла-детельным князем, крайне опасно. Охранная царя - помощь там лишь, где местный ногайский владетель расположен к русскому государю. А - нет, так нарочного прихлопнуть легче таракана. Одиночка - песчинка в степи.
   Так или иначе, но и для того, чтоб добраться до Волги, вдоль которой раскиданы опорные заставы, нужно день, а то и два продирать-ся по незнакомому улусу. Возвращаться к месту Самарской крепо-сти за подмогой - время терять. А после, кто знает, разгневанные ногаи возьмут да перегородят подступы к Астрахани. Словом, поручив себя божьему провиденью, Бердыш правил на юго-запад.
   Не успев порядком удалиться от разграбленного городка, он приметил всадников с востока. Летучие, дерзкие. Под десяток. Дотле-вающее светило на многие аршины растянуло по плоской равнине многогорбую их тень. Коль ногаи, пропал. Ни до казаков, ни до Самары, тем бо-лее, не поспеть. Порешетят. Впрочем, платья на всадниках как будто не монгольские. Вон епанча, вон мурмолка... Станичники? Откуда б им тут взяться? Придержав Супостата, он терпеливо ждал поперечных.
   Двое, отделившись, умедлили скок, пока не за-мерли шагах в двадцати. Прохлаждаясь взад-вперед, старательно разглядывали.
   - Ты кто будешь, человек? - крикнул один, молодой, резвый и звонкий.
   - Проезжий. Тамкой кличут, Туткой величат.
   - А имени мамка не дала, кличками обходишься? - рас-смеялся другой, постарше, поплотнее и горлом поглуше.
   - Да и вы не больно с отчеством торопитесь.
   - Но и не прячемся. - Распаленно давил на глотку молодарь. - Я вот Ванька Камышник. А то Ортюха Болдырев. Из стана батьки Мещеряка. Слыхал, чай?
   - Про Камышника али Мещеряка? - подтрунил Степан.
   - Но-но, хм-хм... - ерепенился казачок.
   - То-то. Мещеряка как не знать!
   - А вот чейный ты будешь? - требовательно уставился Камышник. - Я как сужу: коль не наш, так чужой. Коль не сокол, так воробей.
   - Ну, ты скор, - озлился слегка Степан. - А сам-то про Богдана Барбошу слыхал?
   - Так это, как же, того... Который из Семейки Кольца стана что ль теперь? - сбивчиво зачастила "зелень", удивленно волдырясь в седле.
   - Во-во. Так вот он со ста тридцатью казаками тремя поприщами ниже - у Самары-реки. Между прочим, путь к вашему батьке де-ржит. На сцепку. - Добавил Бердыш значительно, при этом глядел сугубо на старшого.
   - Э-ге-ге, постой. А что ж не сам Семейка? - середович Ортюха принял приз.
   - Батька Кольцов с остальным людом перешел на государскую службу. Городок сторожить будут. - Оплошно сорвалось у Бердыша.
   - Вот те на! - И елейно, без заминки. - Что за городок?
   - Живы будем, услышим небось. А пока обожди спрошать. Сам толком не знаю.
   - Вот вить как оно повернется. - Крякнул лукавый Болдырев. - Слу-чаем, не они ль шуганули акбердиевский народец? Мы троих видали: тикали, как суслики.
   - А кто ж еще? Да как шуганули?! Корыс-ти - на сто возов.
   - Погодь-погодь, вы никак весь куп разорили? - помрачнел старый казак.
   - Догадлив.
   - Эх, мать вашу, стервецы! Мы от Кош-Яика полторы не-дели им на пятки давили.
   - А ты, Ортюха, не печалься. Вся добыча, весь ясырь - в ваш же кош. На суём к вам Барбоша идет, побрататься жаждет.
   - Вот ведь, однако, провал возьми, как только не повернется. - Снова крякнул Болдырев, крутанул рыжие, с проседью, усищи. - А ты-то, добр человек, куда лыжи востришь? На ночь-то глядючи?
   - А у меня поручение особное.
   - Особное, говоришь? - опять заподозрил Камышник. - А не мешало бы проверить, можа ты бегляк из барбошина стана. Ну-ка вертай лошака. Надобно досмотреть.
   - Оставь, Ваньша. Каб он в попрысках был, так и скакал бы то-ропко, нас не ждал лясы точить. - Рассудил Болдырев.
   - Могу к тому ж кое-кому и напуск дать, - сердито вставил Степан: его разбередила досада на нахального юнца.
   - Да ты... - запетушился тот тетивою в стременах, тянулся выглядеть длиннее.
   - Цыц, сказано! - рявкнул старик. Ванька осекся, потупился, уменьшась на полторы головы. - А что, прости за любопытство, город-то поминал? - переспросил Болдырев.
   Э, хитрый кобелюка. Не сразу достает. Помалеху. Хитрун из хутора Тихоха. Знает, черт, назойливость - добру допытчику во вред. Только и скрывать уж без толку: казаку что запало, про то вынюхает сполна. Барбошины люди первые разнесут.
   - Самара-град, отец. - Лениво обронил Бердыш.
   - Вона что. Эт при впаденьи что ль в Волгу. Добре. Дав-но ждали чего-то такого. Уместно. Там недалече башенка издавна была сторожевая. Площадка вельми сходная. - Одобрительно кивал головой Ортюха.
   - Ну коли так, бывайте здравы, - попрощался Степан: "И будьте-забудьте".
   - Долгая лета, долгая лета. - Отвечал старик, подавая знак ждущим. Казаки порысили к станичному дедушке.
   Дабы не острить внимания на своей осо-бе, Бердыш тронул поводья и пошел-пошел, слабенько добавляя скорости... Значит, Акбердия обидели станичники. То недобро: так трудно с ним замирились. Ну, даст бог, скорее дурной вести проклятый улус миную, рассуждал он, кроя версту за верстой. К счастью, встреч с ногаями бог не дал. С на-ступлением зимы кочевники старались убраться ближе к югу...
  
   В Астрахани
  
   Весь студеньский* оконечник 1585 года лютая стужа мурыжила астраханцев. Потом нежданная оттепель, и вот уже солнце сияет, искриво дразнясь в подгноинах луж.
   Без малого две недели жил Степан Бердыш в тереме князя Федора Лобанова-Ростовского, астраханского воеводы. На днях ждали приезда самого Уруса, нынешнего ногайского прави-теля. В канун переговоров следовало утвердить линию русского посла Ивана Хпопова. Оно-то долго и не удавалось, ввиду хвори посла. Две недели в кашле и лихорадке. Простыл в начале зимы, после охоты. Бездействие угнетало Степана. Дни просиживал, томясь, в выделенной князем светлице. Или бесцельно бродил по городу.
   В зяблое время население прирастало к печкам. Одиночные вылазки на выгул мало способствовали настрою. В раздумьях о возложенном и выполненном он часте-нько ставил себе в вину осложнения последних месяцев. Клял за неудачную переманку барбошиных лихоимцев. За кровавую потеху, ими ж учиненную над ногайским посел-ком. Но не мог сыскать уязвимого звена, подорвавшего начальные задумки.
   А тщательно все взвесив, даже понимаешь, что, в сущности, тебе скорее повезло. Сколько раз мог сгинуть?! Хоть и во время поездки в стан Кольцова. Однако, ведь живехонек, да еще привел к самарской засеке шальное ка-зачье пополнение. Пускай, перейдя на службу, сотня Кольцова и воротилась на Барбошину поляну и даже временами наведы-валась в отдаленный угол реки Сок - на Семейкин луг. Главное, сотня состояла на царской службе. И в случае чего поддержит стрельцов.
   Когда Бердыш старался унять мысли, воз времени катил куда ленивей. К счастью, Иван Хлопов пошел на поправку столь же резко, как слег. Предпоследним день уходящего студеня в гостиной князя Лобанова сошлись пятеро: князь, его верный держальник Фалалей Колотов, Степан Бердыш, Иван Хлопов и Федор Елчанинов, тот самый военный голова, что проде-лал работу по разметке черты самарского орешка. Рассевшись вкруг стола, сперва потолковали о пустяках, о ценах на меха, отдали должное редкой красоте дочери Елчанинова Надежды. Наконец, осторожно подступились к предстоящей встрече с Урусом.
   - Худы, скажу вам, дела, други мои! - загоревал Хлопов, отмахиваясь от сенной девушки с кринкой топленого молока вперемежь с медом. - Станичники так нашалили, что опасение гложет, как бы самому мне Урус в отмест зла какого не состряпал. Задаст, чую, стружку!
   - Да уж, расстарались. - Поддакнул Елчанинов, цара-пая посеребренное зарукавье. - Третьего дня гостил я у купца Деменши Пляскина. Так что за диво зрел! Ну, ежель сразу... Тридесять скакунов статных, пригожих. Слов нет, право. Я его: откель невидаль? Дементий, плут, глаза щурит, хихикает: почаще, грит, на рынок ходи. Там, грит, даже сенных девах из татарвы оттяпал. И впрямь, из сеней зырят красотки этаки сма-чные. Глаза, как луны ущербные. Так вот, грит, казаки ноне тако-го товара навозят, что очеса трещат от пестрости: тут те и кони, и ковры, и рясны, и людишки... Вот. А, главное, чуете, бо-лее всего того добра у ногаев отбито. У ногаев! Воры, они, как делают?.. До Астрахани товар доставят задешево, скопом и шустро продадут, а уж тут казачью поживу раскупают бойко. Кто ведь за цену купит, а за две, коль не три, в Бухару иль Коканд сбагрит. И так завсе. А ты, воевода, точно в невести. Тут вон лихо како.
   - Оно да, лихо, - удрученно повертел головой князь, мелкокустая макушка смешно особилась над длинной и густой бородой. - И мне давно оно ведомо. Правда, что б уж та-ак! - От чувств избытка голова тряхнулась по-другому. - Наши купчины сарацинские харемы заводят! Да! Уж точно, чует сердце, Урус нам такую алилуйку споет, что вой от нее до Москвы и дальше прокатится.
   - То-то и оно. Не придумаю, как быть, что отве-чать. - Развел руками посол.
   - Как, как? Известно как: отметать все, как молвки и злой извет, заглазный и преднамеренный. - Проронил Колотов.
   - Отметать - чего проще! Только веры словам давно не стало. До дна избыла, что у нас, что у них. - Отмахнулся Хлопов.
   - Бумага! - вклинился Бердыш и пояснил. - Я гово-рю: что, если веские бумаги Урусу представить?
   - Бумага, оно, да - не слово, а все и не железо. - Раздумчиво кивал Колотов.
   - Погодь-погодь. - Встрепенулся Хлопов, застукал паль-цами по дереву. - Обожди-ка, Стеня, растолкуй: какая, что за бума-га?
   - Есть-есть такая. Боярин, у тебя она. Помнишь, присяга там казаков Кольцова царю. Ну, которую я вручил тебе по прибытии. Стре-шневым заверенная. - Бердыш глядел на князя.
   - Хм, я уж ладился послать ее через Казань с доверенными в Москву, - заерзал воевода. - Впрочем, и по весне успеется. Грамота важная. Неча скрывать, важная. Умно при-думал. Только б Урус в мелкости не вдарился: раз казаки на службу перешли, так куды б деться силе такой? Ведь Урусовы соглядатаи, чай, зорко следят: кто и зачем в Астрахань заходит. А за эти полгода к нам больше чем полста не входило ка-заков чужих. Тут зяблики Урусовы нюхать и учнут: куда, мол, пропали кольцовские сотни? Так, глядишь, и до грядущей крепости дознаются.
   - А отчего б Урусу не сказать, что казаки равными частями осе-ли в малых дозорах на заметах, что по Волге раскиданы? - пришло на ум Елчанинову.
   - То верно и складно. Но те сто, семейкины, - с ними все понятно. Главное, чтоб о городке до времени не прознали. Коль сруб увидят, не беда. С заставами ногаи давно свыклись. Зло в ином - дела Мещеряковы и Барбоши. Ведь черто-вы тати поразорили все улусы северные. Гонят ногаев с исконных обиталищ. А полон и корысти к нам на продажу везут... - воевода оснастил концовку гулким ругательством.
   - Вот и я! - вздохнул посол. - Кру-той разговор пойдет про воров.
   - Мало б только грабили, они ж опорное гнездище срубили: Кош-Яик. Оттуда ногаев в наглую полощут. Кто такое потерпит? Да еще со стороны татей невер-ных, ну это на их, татарский, взгляд? - поежился воевода, литые плечи едва не располосо-вали кафтан.
   - Тут долго гадать, чай, неча. - Степан просунул под запояску ложку. - Ясно: все заковырки Уруса предви-деть - дело гиблое. А посол наш - человек умом резвый. Я чай, по ходу сам выдумает, когда и что сказать. А коль мы друг друга стращать будем, ему ж хуже - на разговор с князем наладиться. К месту и не к месту, везде подвохи да увертки станут блазниться, - с этими словами Степан поднял кружку с мушкателью. Остальные крякнули, по примеру обиходили приборы. Покалякав о том, о сем, обо всем и ни о чем, ближе к полночи разбрелись.
   Впервые за долгие недели Степан уснул, хоть малость довольный. Но тревога по-прежнему тучилась в сердце. Он понял, что Урус - муж в государственных делах ухищренный и коварный. Засыпая, решил добиться от воеводы разрешения на выезд с Хлоповым к верховному ногаю, который, по донесеньям, покинув Сарайчик, правил к Астрахани.
   Ледяным молотком неспешный сечень чеканил унылые дни, несшие снег и тоску. Наконец, 13-го с Корнюши донесли: урус прибыл в составе немногочисленной свиты. Правда, в ближайшие дни под шатер властителя слетелось немало послушных ему султанчиков. Прослышав о появлении долгожданного князюшки, Хлопов послал за Бердышом. Тот не заставил себя ждать.
   Степан по торжественному случаю приоделся. Наряд совершенно переменил его, облагообразил. Под медвежьим полушубком - узкий кафтан из китайки с обилием петлиц. Перепоясался дорогим кушаком. Руки - в перчатках. Сразу видать начального человека, а то и царского жильца.
   Когда он ехал на Супостате к дому Хлопова, народ невольно о-глядывался. Смешливые девушки в шубках, завидев ладного ездока, захихикали, зашушукались. И напрасно. От уколов женских сабель - язычков, и от женского зелья - их глаз Степан давно оградился. Строгостью и невозмутимостью. Вот и теперь спокойно проехал он мимо. Напрасно старались любушки вниманьем завладеть.
   За спиной хлопнула дверь. От неожиданно-сти оглянулся. На крылечке появилась еще одна, в душегрее и цветастой ширинке. Встретив взгляд молодца, покраснела. Не то с мороз-цу, не то смутясь, - не понять, потому как тут же слетела по ступеням, толкнула в спину ближайшую из кривляк, крикнула задорно:
   - Гей! Почто зря студитесь? Пожалте в хату.
   Но подруги не спешили: плечистый всадник сказал "тпру". Правда, к общему разочарованию не с тем, чтобы воротиться к красоткам. Просто -приехал. Впереди сутулился поживший слуга Хлопова.
   - Здоров ли, Мисаил? - приветствовал он старика, соскакивая.
   - Благодарствую, барин, и тебе того ж, - беря Супостата под уздцы, с достоинством ответствовал дедушка, благолепный, похожий на архимандрита. Открыл калитку, первым вошел во двор. Чуя и щадя старость, Супостат покорно брел следом.
   - А не знаешь ли, дед, что за краля в душегрее одной из дома бегает, студиться не боится? - спросил Степан так просто, для поддержания и в знак расположенья.
   - Запало?! Запало! - с торжеством возопил старикан. - Оно, конечно. Ахти-охти, стары мои кости! Прохудились руки, то бы взял в прилуки! - глазки заблестели, да так масля-нисто и, в то же время, своднически. - Эха, ми-лай! - Мисаил держась за поясни-цу, пошел в припляс. - Так то ж перва красотка нашей слободы. - Хлопов жил в доме зажиточного ремесленника. - То ж Надюша Елчанинова. Наденька-На-денька - сдобнушка-оладьинька! Эгей-го-го! Экой ты право!
   Лакей разошелся не на шутку. Степан искренне подивился ребячистости столь с виду баженого хрыча. Тут дедулин хре-бет прострелило. Страдальчески морщась, согнулся кочергой и, заохав, похромылял к дверям.
   - Ох-ах! Жизня - мазня... Ох-ох! Не знал, стало быть, барин, ох? Так знай: пе-рва красотка. Елчаниновы, они такоже, как и мой-ой-ой барин, у слободских гостюют. А ты чай сразу Надюшу приметил да от остальных-ых-ох-эх обособил?..
   Тут старику полегчало, и он заворковал что-то маловразумительное. Из чего Бердыш заключил, что хлопов холоп навеселе. И кстати был таким, видать, с зыбки младенческой.
   - Да нет, как раз ничего такого вроде не приметил. - Не соврал Бердыш, но вспомнил чистый, неприлипчивый взгляд девушки и добавил. - А глазки у нее, правда, приятностные. Как-то глыбко, что ль, глядят, хотя и прытко... Не знаю... А так девушка и девушка.
   - Ну, это ты напрасличаешь, барин. - Убежденно заверил ста-рый, провожая гостя в сени. - Ты, я так смекаю, не больно ее разглядел. Свету мало. - Мисаил к чему-то указал па-льцем на потолок.
   Степан смерил деда в упор, с ног до головы, но ничего не сказал...
   Хлопов занимал две комнаты в доме сырейщика Онуфрия Пляскина, родного брата того Деменши-купца, что прикупал у казачков ногаек, лошадей и прочий товарец...
   Утвари у посла было немного. Зато открытый рундук и стол ломились от бумаг: книги, свитки, письмена, гусиные перья. Хлопов - у окна - с головой ушедший в какую-то рукопись. Весь в думах, не замечал, как в ярком свете дня, чадя, сирым месяцем с ночи желтеет светец.
   - Иван, Иван, пора. - Затормошил посла Бердыш. Тот округлил серые умные глаза, не разумея, чего хотят. И спохватился:
   - Фу ты, пропасть, да-да пора! Ты готов?
   - Я-то да, а ты?
   - Счас оденусь. Мисаил, запрягай таратайку... Тьфу, сани... - поморщился и улыбнулся собственной рассейности.
   - Едем верхами. В санях рытвин и наносов не сосчитаешь.
   - Лады. Эй, Мисаил, подбери коней мне и Степан Ермилычу.
   - Со мной Супостат. Иного не надо, - отказался Бердыш.
   - Исус с тобой! А что, коль к Телесуфу станем? Слы-хал о таком? Нет. Хо! Урусов первый угодник, собака князья. Ни в Христа, ни в Магомета, ни в дьявола, ни в шайтана не верует. У него не гостиный двор - змеекуток. Обчистит, скотина, мать родную. У своего царя лошадь с-под носу уведет. А сличье подвернется - зарежет. И концы - в омут. А ты - Супостата! Простота. Ну, бери, коли не жаль. Только не забудь с красавцем почеломкаться. На прощанье. И на том свете не свидитесь.
   - Ну, пожалуй, ну... убедил, - хохотнул Степан и нежно хлопнул Супостата. - Пущай покамест у Мисаила на покорме бока наест. Только слышь, Мисаил, ты его не умори, на молодух-то глядючи. Я те тогда не то что руки-ноги, а все лысое черпало облуплю. Будут тебе зазнобы да прилуки...
   Лакей ворчливо засипел.
  
   Подворье на Корнюши
  
   Хлопов, Бердыш, семеро стрельцов, а также пара писцов двигались на Корнюшь. Там обреталось десятка три отавов - "оседлых" кибиток. Ногайский правитель облюбовал это место для встреч с царскими по-слами, потому как от Астрахани близко, да не в русском подчиненье.
   По словам Хлопова, заправлял Корнюшью Телесуфа, разжившийся военный обозник, еще раньше - конский барышник и кладовщик хана Исмаила, а теперь советник его сына Уруса. Самое подлое дело сполнял Телесуфа без затменья совести и сердца.
   Для султанов возвели терме - просторные переносные кибитки. Самый крупный предназначался Урусу - "старшему брату" грызливых и чванистых мирз. Его разметали в середине поселка.
   На въезде в полевую ставку Уруса их встречала дюжина ногаев с седоусым Караши, служилым татарином, постоянным приставом к русским послам. Старик-пристав имел наружность несносную. В былые дни у него с корнем выдрали бородку, и все подбрадие являло багровый нетесаный пень. Седые усищи татарина смешно и безвольно трепыхались на ветру. Поздоровавшись с Караши, Хлопов издали повел расспросы. Справясь о здоровье владыки, поинтересовался его духорасположеньем. Но хитрый служилый пес лебезиво лыбился, а толком не отвечал.
   Посланников русского царя провели к большому шатру. Навстречу выскочил толстяк с говорящей внешностью. Лицо пупыр-чатое, обрюзгшее, непрерывно подрагивающее, мокро блестящее. Сальные, спутанные в кудлатый колтун, не тюркские волосы. Мясистый, утиный, безразмерный рот, обдающий редкой тухлятиной. Глазки - две сверкливых, вспученных гнилушки. Если и узкие, не от тюркского разреза - из-за одутловатых бурдючковых припухлостей. Гнилушки кололи, палили и щупали, выворачивая наничь. Но главное: черты горбоносой тыковки кого-то напоминали, напрягая и разбирая любопытство. Кого? Степан не мог сразу вспомнить. Но сразу понял: вот он Телесуфа. Жирник радостно суетился вокруг Хлопова, слабо бормоча по-русски:
   - Мои юрта - на ваш.
   И что в нем страшного? Услужлив и скользок? Что скользок, то да. Поди ж ты, великая головешка!
   - Провал тебя сглотни и не подавись, - злобно прошипел Хло-пов, щипнув Степана за локоть. - Заметь, он нам даже не пок-лонился. Эха... Бесчестье для царского посла иметь та-кое подворье. Каб еще у османского султана, а то - тьфу, но-гайский князёк. Ну, ниче, то ли еще будет. А Караши тоже подлец.
   - Что так? - неопытный в посольских делах Бердыш сходу не схватывал.
   - Еще в Астрахани просил как человека: ослобони нас от сорома - на подворье у Телесуфы стоять.
   - А он что?
   - А что он? На все одна байка: Караши рад, но немочно. Ка-раши все карашо. Тьфу, бесенятина! - Хлопов передразнил татарина, скорчив рожицу, досадуя, брякнулся на толстый войлочный подстил. - Он и их умаслить хочет, и с нами не лаяться. Гнида. Живи теперь погано, как тугарин. И стола не подадут. Жри с руки... Звери - не народец. Не зря их собаками кличут. Нокай - пес по ордынски. Тьфу, тошно, ей Богу!
   - Тошно, клянусь пупком Магомета. - Усмехнулся Бердыш, припомнив любимую присказку атамана Кольцова. - Ну-ну, будет горячиться, Иван. Прибереги красные слова для завтра.
   - Не суесловь, клоп, - величественно возгласил Хлопов, прыснул, отходя, но долго еще не мог заснуть на жестком подстиле. Степан тоже не спал, но не с непривычки, - от тяжких дум, тревожных пре-дчувствий. Тут-то и вспомнил! Ба, Телесуфа-то, равно двойник, похож на Давыдку. Подпольного московского шинкаря. Так, может, единоплеменники оба? Как пить дать.
   - Слышь, Иван, не спишь? - Бердыш не утерпел, потрясенный открытием. - А Телесуфа не жидовин?
   - А..? Что? Нет... - забормотал посол спросонья. - Нет, нет... Не сплю. Телесуфа-то? Да, да... Знамо дело, жидовин. Края-то хазарские. И должность под стать. У него даже имя-то, говорят, вроде как Тель-Исуф. Только, наверное, не совсем верно говорить, что он только жид или хоть бы хазарин.
   - Кто ж таков?
   - Знаешь, - Иван протер глаза, - и до ногаев, я, где можно, изучал летописи и старинные манускрипты о прежнебылом. Ну, а живя в этих местах, я основательно перебрал сведения о тутошних древностях. Кто быль донес, кто песню, кто - свиток трухлявый, кто обносок чужой памяти. И вот что выткалось. Хочешь, басней считай, хочешь притчей. В общем, такая вот сказка...
  
   Сказка про безродных кибиров
  
   - Хазарин... Жид... Жидовин... Жидами искони кличут у нас всех, кто тороват немерно, к мзде и барышам безбожным склончив. Да тех еще, кто в вере переходчив ради спасения живота своего. Но ты, знать, сейчас про племя израильское... Сходствен, де, Телесуфа черными кудрями и носом гнутым. Только ведь тоже и у восточных людей симова семени. Ущербный его лик - скорее уж борозда пороков человеческих. Тел-Исуф им вволю предается. Чего о сне его не скажут: и красавец, и храбрец. Так что шибко все было бы просто, коль все беды на язык спихнуть. Племенное дело это... Его нет сложнее. И навскидку тут рубать опасно. Если возьмем народ израильский что иудейской веры, равно хоть наших выкрестов, то за грехи предательские и ростовщические завсе им перепадает. Всех нечестных скопидомов жидами кроют. А всё не так, не в обиходных жидах дело и, тем паче, не в племени изгоев вечных с Палестины, - задумчиво пощелкав пальцами, посол продолжил. - Коль готов, внимай же...
   ...Давным-давно, так повел свой сказ Хлопов, до Христа, до рымлян и греков, разноплеменное сборище очень жестоких, злых и жадных людей, соединившись на обоготворении пороков, возгласило себя богоизбранцами. Ни один из народов, имеющих свою почву, свой кров, свой погост, не был ими признаваем за ровню. Всех чужих они звали гоями. Гой - он - и был когда-то единый народ. А эти пресловутые "богоизбранцы" вроде как стали над народом, ежель по отдельности, частно, и - над всеми народами вообще. Не было у них отечества, но в каждом отечестве они были при власти. Нарекши себя временными насельниками вне земли, они считали себя вольными перелетышами и владыками над всеми землями и скотами, к коим относились ими добрые люди, не принимавшие их правил злобы, корысти, жестокости, подлости и неискоренимой мести.
   Так кого ж отнесли они к зверям, как думаешь? Э, да все, кто крепился к какому колышку и очагу, почитались ими за гоя. Благодаря своей отвязанности, неуживчивости, неприрослости ни к какой земле, чуждости обычаям хозяев, куда сами вселились... благодаря вечновременному гостеванию, почитали они себя свободными от обязательств, от долга, чести, слова, верности, правды. Всех же, кто верен долгу, чести, родному приюту, они относили к презренным и недостойным жизни и разума. Звались промеж собой они кибиры. Но назвали их так те, кто терпел от них. Кибиры - это человеки вне общины, вне рода-племени, это злые звери о двух ногах. А если коротко - злые. Возразишь, мол, злых повсюду хватает. Конечно, ведь слюна кибирская заразительна: там, где люди ради корысти, из похоти или зависти теряют голову и убивают, - в каждом таком просыпается кибир. Но все же человек становится злыми в умопомрачении, от глада, лиха и безысходности. Кибир же таков: зол и беспощаден, - всегда. А когда сыт и властен - особенно! В этом различие...
   Как, говоришь, выжили они средь солидарных народов? А вот так. Исстари склочивались кибиры в большие и малые разбойные орды, что кормились грабительством, нападая на дохристианские и даже доперсиянские державы. Уклад был у кибиров как нигде кровожадный: войны, грабеж, насильничество, разврат, какой Богу противен. А кара за всё одна - смерть. Но если для кибира-нарушителя - просто смерть, то для гоя - казнь с пытками. Летопись кибирская - свиток страшных казней и убийств, войн и толпоумерщвлений. Гоев кибиры толкли в ступах, пекли в медных быках. Потом все эти казни и злодейства от разных народов были соединены в свод Ветхого завета. И приобщены к летописи уже одного маленького народа. Вижу-вижу, как зыркаешь. Крамолой почитаешь, так и я сам поперву то же думал... Как? Продолжать?..
   Хорошо. Продолжу. Заметь: кибиры не всегда грабят и убивают. Да, ежель вкупе, тут уж они нападают оголтело. Отбирают не стесняясь и убивают без удержу. Когда ж они разбиты, разрозненны и рассеяны, то сбиваются в маленькие общины, подлащиваются к власти, но не сливаются с местными. Так они тихо и подтачивают устои изнутри. Медленно и хитро травят, залечивают и спаивают гоев... Чего греха таить, после изгона и рассеянья с Земли обетованной многие иудеи и выкресты так себя и ведут. Им же в годину гнева и перепадает в полную. Только это ведь пузырь, который лопается, неся муки толпам. Глубинные силы омута по-прежнему и всегда скрыты и целы. Лишь простые дети племени Израиля по новой приносятся в жертву за грехи жидов-кибиров, которые вновь и вновь уходят от возмездия. И зло живет...
   Священные же книги зело искусно прославляют народ иудейский и сим наводят на него исподволь тень зла. Ибо поскольку сами иудеи теми же книгами признаны избранными, они не могут и не хотят увидеть двойственности такого состояния и оттого узнать причины ненависти к ним - корней зла. В этом хитрость: Добро, коим они почитают свое избранничество, постоянно оборачивается Злом, когда за свое презрение к остальным людям их время от времени подвергают страшным гонениям. И еще, когда берут они за святой устав летопись всех злодеяний мира, опять же приписанных только им и бездумно чтимых ими как законы, достойные гордости и хвалы...
   Но кто ж придумал чудо тако? По одной былине то незапамятный царь юга создал кибиров... По другой - жрецы этого царя. Надо сказать, что в ветхой той южной стране сначала правили мудрые жрецы, наследники мудрости предков, знавшие истину и исподволь руководившие царями. Было их двадцать два наследных жреца. Но со временем их сместили злобные лжецы, которым хотелось только одного - не выпускать власть и ложью изворотной править миром. Лже-жрецы делали так, чтоб сбить с толку простолюдинов и вельмож, направляя их споры и распри на ложные цели. И народы бились за эти цели. Как бьются и по сей день католики с православными, а магометане с теми и другими, а еще с иудеями, не ведая, что цель сия от лукавого. А истина, что Бог есть един для всех, ведома только жрецам, которые хихикают и жнут плоды от страданий и войн людских. Жрецы эти селились всегда только там, где им удобнее, вольготнее, безопаснее и сытнее живется. То в Египте, то в Финикии, то в Вавилоне, то в Дельфах эллинских. Так вот... И вот раз призадумались эти жрецы, как бы им навсегда укрепить свою ложную власть, навеки разделив и перессорив людей...
   А кто для этого годен? Покорные, управляемые и безжалостные рабы, звери среди людей, что в веках бы сопутствовали их цели править и наслаждаться. Чтоб кидались хищно, как псы цепные, по указке хозяина, где велит, на кого и когда захочет. Для этого жрецы отобрали молодежь из семей повинных скотоводов. Их освободили от воинской службы. Над ними поставили поводырем жреца ненаследного, доброго, может быть, и провидческого, богоозареного, но не посвященного в козни наследных жрецов. И стал он водить этих бедных скотоводов многие годы по бескрайнему пеклу песчаному. Водил полвека...
   Зачем, для чего? Эти скотоводы и горсть стариков, верное дело, не могли в пустыне пахать и сеять, рубить лес и строить дома. Но чем-то же питались?! Кто скажет? Может, те самые жрецы-злоумышленники приносили в условные места пищу из храмов, куда люд нес свои пожертвования...
   Как, спросишь, могли выжить участники пустынного жития, в котором сменились многие колена? Во всем слушаться воли их провожатого, бессменный образ которого постепенно заматерел до пророческого. За малейшее нарушение всякому грозило лишение воды и еды. Стало быть, смерть! Ведь только вожак знал по заранее оговоренной разметке, куда будут доставлены жреческие припасы. И тот вожак учил их жизни, вытравливая старые знания. Он старался приобщить их к истине и откровению Господа, но все заветы скоро извратили и, гляди-ка, они уже исполнены жестокости и высокомерия и требуют слепой веры в справедливость этих жестокостей, в богоданность насилия и ненависти к чужеродцам. Само собой, первыми в пустыне вымерли немногочисленные старики, хранители опыта всех поколений о прежней жизни, о великом мире человеческом, о дружбе, братстве и добрых отношениях всех со всеми. Уже лет через 10-20 новонянченные скитальцы утратили знания, накопленные вымершими стариками, и слепо внимали всему, что внушал вожак уже как откровению!..
   В чем, удивляешься, смысл такого испытания над целым племенем? Скрытая суть непроста. За полвека блужданий вышел земной срок всем старцам - передатчикам связи поколений и опыта предков - да и самому вожатому. Он остался в пустыне, а овцам остались заветы пастыря. Никто не скажет когда и как, но что-то из них позднее занесли в Пятикнижие. Что за пустыня и была ли эта пустыня вообще? - еще вопрос. Другой вопрос: как велика должна быть пустыня сия, чтоб вместить целый народ? А если вместила, не отборный ли завод это был вместо народа, не предтеча ли ашашинов, кои много веков наводили страх на весь Ближний Восток. Суть не в том...
   И вот выходят из долгих скитаний в жизнь совершенно иные люди, утратившие мировидение пращуров, никогда не видавших соседей из большого мира. И вышли они в благодатные земли без способности видеть разницу меж добром и злом, убежденные в своей избранности, ибо за полвека просто не видели иных народов и не знали их правил и уклада. Они даже подивились, что вот откуда-то на благоденственном лоне взялись совершенно непонятные существа, а их, избранных, видишь ли, принуждали столько носиться и столько претерпеть в бесплодных песках. Не видавшие в скитаниях иноплеменников, они приняли вдруг появившихся соседей за недочеловеков. Так гнать же этих тварей. Но твари сильны, здоровы и плодовиты! Тогда - изводить, коль не силой, то коварством. И брать свежую кровь - рожать от их женщин. Пришельцы потеряли дар мыслить сердцем, - только холодным умом. Но этим умом обязательно должен кто-то править. Нужна вера! И особенно хороша показалась им вера в богоизбранность одного народа! Зерно спеси упало в готовую почву. Так и пошло...
   А дальше что? И поселились они, в конце концов, на Земле библейской обетованной среди других народов. И рассеялись в Палестине, Ханаане, Израиле, Иудее... Где - больше, где - меньше. Но мысль об избранничестве одних над всеми одолевала многих как раз в том месте, где кибиры вышли и ее посеяли. А там и библейские писцы приспели, раскатали повести о коленах израильских, о хождении по пустыне. Что там быль, что ложь, никому уж никогда не разобрать. Куда проще верить и не сомневаться. Ибо правда - крамола, а за крамолу карают. Но блажен верующий...
   Такова лишь одна сказка. Хотя я склонен верить, что кибирство никогда не было собрано в одном месте, кибирские семена разбросаны по многим землям. И никогда не верил я, что кибиры были единственные жители Ханаана и окрестных земель. Кибиры - это вечные разбойники мира, независимо от их веры и рода. Кибиры пустили по миру язву мзды и ростовщичества - бесчестной ссуды с наваром. С тех пор ссуда с наваром и взятка портят, разлагают и убивают самые сильные из народов и самые сильные из стран. И на море всегда с незаписанных времен разбойниками были кибиры, что действовали почти как ушкуйники, грабя мирные корабли. Но при этом свойственно им было изуверство, да не было у них капли справедливости и милости к жертвам - недочеловекам. Дух русских повольников чужд был им от крови. По счастью, находились молодые и не отравленные народы, что на целые века давали кибирам укорот. Так Ассирия и Вавилон на десятки лет пленяли кибиров, что оседлали народы, населявшие Израиль. Потом римляне испепелили Карфаген, где заправляли пунами изверги-кибиры, что едва не захватили весь тогдашний мир. Рим же развеял по миру всех иудеев за тех их сородичей-кибиров, что предали смерти Христа и поставили себя выше всех племен земных...
   Навсегда ли? Через семь веков улыбнулось кибирам-иудеям сколотить летучие шайки, что хитрым лисом просочились в хазарский двор, дружественный нам, русам. Всего полвека ядовитого пойла, и случилось немыслимое: возник уже вражеский каганат. Вот здесь, в здешних местах. Более всех мешали кибирским хазарам мы - русские. Ведомые раввинами-кибирами, хазары возмечтали покорить все земли. И это им сперва удавалось: они подкупали родовую знать, опутывали и душили долговыми цепями, внедряли своих мудрецов во дворы вождей и князей. Еще век спустя измученные хазарскими набегами русичи восстали. Сначала вещий Олег...
   Потом Святослав-воитель, что разнес в щепы каганат. Увы, в щепы, но не в пепел. Ввиду чего кибирская зараза поразила уже... его сына, чтимого на Руси, как Владимир Красное солнышко. А потом стал Святослав подбираться к вертепу мирового кибирства - византийскому Константинополю, как никто преуспевшему в кознях и казнях, подлости и вероломстве, травле и доносах. Маленькая дружина Святослава громила избранные полчища византийцев. Раз так: не силой, но хитростью. И вот уже купленные хазарами печенеги коварно подловили и убили опасного для них носителя Святой Славы. Так кибиры поступали всегда и везде с независимыми и великими борцами за счастье и свободу народа, не желающими быть безумной пращёй чьей-то подлой воли. Гордые вожди гоев убирались скрытно и явно. Мечом и кинжалом. Колесом и плахой. Костром и виселицей. Клеветой и оговором. Ссылкой и тюрьмой. От удара и угара. В бане и пиру. В храме и на любовном одре. При рукопожатьи и через поцелуй... Но при всем разнообразии средств устранения, каждому ослушнику, правдоносцу и повольнику был уготован скоропостижный конец...
   И что же Русь по смерти Святослава? Мало кто сейчас знает про детство Святого князя Владимира Крестителя... А ведь рожденный дочерью хазарского раввина Малушей и воспитанный дядей-хазарином Добраном, Владимир поддался их растлевающей воле. С пеленок ловко водимый хазарским окружением, будущий Креститель Руси уничтожил связь и взаимопонимание между волхвами и исконными витязями - защитниками земли русской боярами. С лютой жестокостью покрестил он Русь. Под "мудрой опекой" Добрана и подсказчиков от хазарского кагала Киев из сердца общинного единения, управления и православного духа русского единого народа сделался узилищем ремесел, ростовщичества, торгашества и разврата. Именно против хазарских ростовщиков подняты были первые восстания в Киеве и других городах. Тогда их и назвали "жиды". После этого хазар выгнали с Руси надолго. Но итог посеянного ими раздора не заставил ждать. Сразу по смерти Владимира начались страшные усобицы, распри. И за какой-то век приключился распад Руси, а там и татары на века пожаловали...
   Но татар худо-бедно скинули. На этом, полагаешь, все? По первости, оно и может так показаться, ведь Русь вроде как восстановилась, из Москвы подавив удельные стремления. А железным мечом двух Иванов была не только собрана, но и расширена!
   Увы нам, болезнь угнездилась глубже, тленом тронула она обручи общины - духовные основы. И зачервивел тысячелетний лад сословий. Вместо того чтобы исправно защищать родину, бояре забыли призвание свое и долг, и давай хапать земли и вотчины, мздою и подкупами добывать чины и теплые местечки, качать барыши с займов, дань со страдников и горожан за корм и скарб, ими же произведенный. Намертво привязавшись к земле, к обмену и купле, бояре очень скоро погрязли в беспросветной и бесплодной грызне за новые блага, приобретения, начали грабить и закабалять рядовичей, простых общинников...
   Вторым исполином, что подгреб общие земли, стала церковь. Она объявила все верования предков языческим многобожием, чтобы новым властителям и богачам легче было править и взнуздывать ново-верующих, забывших о воле и справедливости на земле и безропотно подставляющих щеки под кулак сильного. Вот в чем для попов наших вред старой веры волхвов, не дававших преимуществ ни князю, ни боярам, пресекавших корысть и утеснения труженика. И всё поношение, гонение обрушилось на веру былую, ведическую, невзирая на то, что как раз в долгую пору волхвов у нас была вера в единого бога, просто имевшего насущные и деловые ипостаси: по природе, по духу, по хозяйству, по родопродлению, по ратному искусству. И до крещения была Русь велика, могуча, мудра, грамотна и православна. А главное - едина не только дружными областями, но и ладом великой общины всех сословий и племен. Поэтому большим неуважением к старине, законам, обычаям отцов и дедов было сие поголовное понуждение ко впадению в веру Христову. То был жуткий убой, растянувшийся на века и непростимой отметиной легший в память...
   За счет чего, спросишь, одолели волхвов, коль уж были они так праведны? Было так, по наущению хазарских нянек и дядек князь Владимир с внушенными и измененными, как древние пустынники, боярами и дружинниками побил крестом, огнем и мечом православных волхвов - хранителей знаний, а вместе с ними и тысячелетних Богов русских. Но мало побить идолов из камня и дерева, Бог един все равно остается в сердце, если ты человек, а не слепой последыш, не пустопоклонник прихода тех мест, где поселен. Выжившие волхвы укрылись по скитам, пещерам, дебрям лесным, дальним островам, диким полям и болотным заимкам. Говорят, в тех горах, где ставите Самару-град, доныне живет отшельно и скрываясь келарь ведической мудрости волхвов по прозванию Жигуль, правильнее Жигуголь - Зажигающий уголь правой веры.
   И вот по тому, как это все крещение делалось, жестокий Завет, который князья восприняли и по Руси разнесли, был не Христов, ибо - к людям недобр и к иноверцам нетерпим. А был он - других толкователей, что по своей мерке, охоте, греху и выгоде кроили Библию после Христа еще тыщу лет, вплоть до наших дней. Таковы и нынешние христианские слуги от новых пророков в западных землях - Кальвина и Лютера, аглицкие и германские. Новоявленные кибиры столь же непримиримы к туземному люду, беспощадно режут всех, кто на их пути к навару и выгоде. Так что кибирство - это дело заразное: мозговое, а не сердечное, чертово, а не родово. Добро в сердце - уже противоядие, а знание предков - победа над кибирством. Без знания же ты - просто ведомый кибирами, будь хоть трижды честен, смел, справедлив и русопят. Но знание должно быть общим. Одиночке - беда, бесславие и безвестье...
   Но разве, слышу вопрос, все церковники плохи? По мне - да, ибо церковь не есть вера, а земной храм не есть храм в душе, не есть храм небесный. И храмовые обряды служат не Богу, а мошне корыстных, властолюбивых, самовозглашенных "наместников Бога на земле". Иное дело православные священники. Среди них на Руси, особливо в черном монашестве, юродах, схимниках и отшельниках, очень много искренних людей, подвижников, праведников, бескорыстных пастырей, идущих к святости. На них Святой Сергий Радонежский строил дружину пахарей-богатырей, прирастивших хлеб и оборонивших Русь от татар. Видишь? - реку не о прилепившихся к церкви стяжателях в рясах, коих всегда хватает и везде... Горе в том, что в условиях повсюдного господства фарисеев и кибирских видоков эти святые и праведные люди хоть и не возносят православных староверов и волхвов, зато и не клеймят их в "ереси" за то, что те следуют воззрениям докрещенских предков. Это понятно: подкожно рядовые священники и черные монахи чуют и понимают близость и родство с волхвами. Однако среди начальников церкви истых праведников немного, хоть и есть! И потому они поднимают крик и предают анафеме любого, кто помнИт даже упрек в их край. Эти церковные начальники с золотыми крестами в два пуда - лукавы и фарисеи, ибо их бог не Христос, а мошна и ссуда, от которой они не уходят до смерти. И таков всяк, кто не гонит торговцев из храма и святит их промысел, ибо сам торговец, Мамоне преданный. Ибо сам добро и землю гребет, забывая Божий завет, что "земля не ваша, а моя, а вы лишь поселенцы временные на земле"!..
   Вопрос: как же удалось кибирам изменить и перековать бояр и князей? О, способ корчевания общинной сути был изощрен и заключался в поощрении попами той самой исповеди. Это когда мальчиков из великокняжеских и боярских семей с младых ногтей приучали каяться и исповедоваться. Хитрость в том, что на первых порах после крещения попами на Руси состояли сугубо греки и хазары. Такой причудой и был постепенно отлажен обязательный сбор всех тайных поверий и мыслей от вождей и защитников Руси. Так и заняли исповедники все ключевые и хлебные должности в государстве. Ведь, зная помыслы и грехи каждого, легче рулить, вертеть каждым, направляя его поступки и шаги в выгодную себе сторону...
   Дружина дружиной, но все это грубая сила. Важнее дух! И, конечно же, самый неизлечимый удар общине был нанесен, когда снесли сословие хранителей древней мудрости и духовности - волхвов, быстро и почти поголовно вырубленных. Восстания волхвов, не по-русски жестоко, не по преданию бессудно давили дружинники - ново-взращенцы. Именно так бывшие воины, предав предание, стали угнетателями простых общинников. И от года к году, от колена к колену прирастали они незаслуженной спесью и презрением к чернолюду. Новые русские сосали старых, кормились за их счет и при этом их же угнетали, честили, позорили, презирали! Когда такое было при волхвах?..
   Через век-полтора всех жирных и вознесшихся бояр и князей - когда-то бывших первыми среди равных в боярском сословии - перелицевали в поработителей собственного народа. И вместо святого дела "защиты общины и дома" мы познали завоевание своими же. Изнутри общины! Своих старых русских новые русские удерживали в узде, это стало их главной задачей! Из великой общины равных выделилась небольшая кучка "благородных" - благородных уже не по заслугам, а ввиду своей наглости и подлости. Червивый дух кибиров проник в боярское сословие и сгубил его. А всего больше тому способствовало пьянство, осененное извратителями заповедей Христа и теми самыми церковниками. Тебе ли доказывать, что пьянство - самый сладкий, но и коварный дурман, позволяющий управлять человеком, толпой, народом? "Веселие на Руси пьянство есть", так?..
   И что? Погибелен плод сей - Русь лишилась единого скрепа всерусской общины, каким были Ладога, Киев и Новгород. Четыре века держак стольного города необъятной русской державы кочевал и плавал между Ладогой, Новгородом Великим, Киевом, Суздалем, Владимиром и Тверью, пока, наконец, не был "присвоен" Москвой. И как присвоен?! - хитростью, изворотливостью, предательством, подлогом, доносом и жирной калитой ссудных и воровских денег. К общей беде Москва сделалась не только столицей и дворцом правящего верха, но узилищем ремесел, торжищем и ростовщической лавкой всей Руси. Так выродились привычки и законы православной державности, общинности, самопожертвования, любви к Отчизне, верности обычаям предков... Так возник в сердце Руси свой продажный и растлевающий Вавилон или, если нравится больше, Рим или Карфаген...
   Но даже сегодня волхвы и витязи служат Руси, только вынуждены при этом трудиться из подпола, скрывая свои корневые привязанности, знания, верования и убеждения. Иначе их высмеют, как язычников, да просто изгонят со всех должностей и, как знать, истребят, объявив изменниками, супостатами и еретиками. 22 лжежреческих колена и поныне правят миром. После этого подумай: иудеи ли, хазары ли, просто ли жиды, тем более изгнанные из нашей земли, ну как они могут быть крайними и по уши во всем виноватыми?! В них ли дело? Беда в вечных кибирах и их знахарях. А вот их-то, кибиров, с их лакеями во всех народностях хватает. Есть они и среди русских по крови, но не по духу...
   - Так что, друг Стеня, кибир - отнюдь не только жид, иудей, пун, гунн, мунгал или хазар. Кибиру ни к чему никакая вера, бог его - нажива неправедная и набольшая. Правда и то, что многие кибиры исповедуют иудейский завет. Здесь им нравится суть о богоизбранном племени и о ссуде барышной. Эта вера - для них вроде прикрытия, обманки, ложной окраски, как для гусеницы на зеленом листе. Угоден им иудаизм за презрение к неверным, за возвышение одного племени. Все остальные, чтящие свою землю, обычаи предков, - не кибиры, а подлые, по их понятию, гои, достойные участи худшей, чем скоты. И тех иудеев, которые стремятся к Святой земле Израилю, почитая свою веру и землю предков, я бы не причислял к кибирам. Ведь ежели кибиры получат власть и деньги, то зараз отрекутся от иудейства, предадут, обокрадут и перебьют сынов Израиля за их добро, за их корысти и привязанность к отечеству. Так и выходит, что кибиры - это те, кто презирает всякую веру, всякую землю, кто подло разоряет ссудой, кто грабит, позорит и растлит добросердечных и доверчивых хозяев и соседей, относя их к зверям, перед коими нет у кибира никаких обязательств и... хр-р... Уф, сморило вовсе... Так вот Телесуфа из ни-и... - и посол захлебнулся в могучем храпке.
   Чуден мир. Тель-Исуф. Хазарянин. Гонят-гонят его по свету, а где только не вынырнет? Это ж уму непостижимо: в глухоманных степных закоулках дворецкий у дикого хана и... жидовин или как там еще? ...Ах да, хабир! Или кибир... Нате вам - не подавитесь! Телесука хренов!
   То, что изрек Хлопов не стало для Бердыша большим откровением. От скрытых волхвов, которых помнил в детстве, он слыхал уж подобные былины. Правда ли все это про старую ведическую Русь или державный вымысел для самоутверждения униженного игом народа, - а доводы такие цепляли, заставляли сопоставлять и сомневаться, но только не слепо верить байкам из причесанной летописи или приглаженной библии!
   Что смущало, так это напор Хлопова супротив церкви. Хотя, по трезвом размышлении, Степан без посторонних нажимов и сам не раз ловился на крамоле: "Не всё, ох не всё устраивает мыслящего человека в библейских толкованиях. Не толкованиях даже - в догматах, кои всех заставляют принимать слепо и глухо, как есть - без сомнений, раздумий и обоснований".
   Бердыш лично и не раз сталкивался с фарисейством больших чинов "во Христе". Всего пуще возмущало его вот это рабски трусливое "подставь вторую щеку бьющему" и "бедный обретет рай на небесах". Что это, как не проповедь смирения трудового большинства ради глумливого жированья злого меньшинства? Сколь помнит, так и долбилось сквозь боязливые запреты: эти призывы к смирению и всепрощению выдуманы нарочно, дабы держать в узде покорности, ярме послушания, под страхом анафемы за тягу к вольности всех недовольных: крестьян, повольников, работных людей. Чего ради? Да чтоб на корню выжечь даже ростки бунтовства и борьбы за справедливость. Мол, бог запретил, и все тут...
   И еще удивлялся Степан Ивану. Ведь сколько грамотности и велимудрости у человека, а служит дальним послом, исполняя приказы совсем ничтожных временных поселенцев, уж наверное, управляемых кибирами и их царственными холопами.
   А, впрочем, сам-то? Или не служишь таковым?
   ... и разве возьмись всяк заместо дела потакать своим мудрствованиям и сомнениям уклоняясь на основании сего от прямой службы отечеству потому только что не те мол люди правят и благоденствуют и потому де в этой жизни все неправильно как хабиры тут как тут и вот уж кормилом водят и если каждый вдруг займется только этим уксусно разъедающим разбором расслабляясь переосмыслением и дотошным толкованием то не дай Бог...
   Разве только этим: уйдя в пустые думы и давясь негодованием перед несправедливостью, - спасешь Русь, когда ей во все времена, даже самые смутные, нужны дела сильных заступников, честных кормильцев, умелых строителей, мудрых правителей, ясных духовников и толковых послов?!
   Дано ль знать кому, сколько таких вот витязей верных, бескорыстных и безвестных раскидано по Руси-матушке?
   И суждено ль когда им соединить свои руки, умы и силы ей на пользу и возрождение?
   Однако...
   У Степана голова пошла кругом. Ко сну.
  
   Ногайский князь Урус
  
   Чуть свет Телесуфа ворвался в их тер - разделенную пологом по-ловину терме - и свойки стукнул Бердыша по голенищу.
   - Вставать. Рано! - визг противно давил на перепонки. Бердыш гневно стиснул зубы, но сдержался. Кибир чертов! Хе-хе, вечерние разговоры давали знать о себе!
   Притворясь спящим, зачмокал. Ногайский хазарин ухватил его за ногу, стал выворачивать. Будто б со сна Степан взбрыкнул так, что вонючий дворник завалился на гузно. Хлопов протер глаза. Над дремлющим Бердышом Телесуфа помахивал саблей. Степанова была в изголовье. Выждав до предела, Бердыш ухитрился подставить клинок под нешуточный удар. Откатившись, отразил последующие нападки.
   - Степан, не вздум рубать! - крикнул посол. - Карачун то-гда нам.
   Но Телесуфа наседал так яро, вид его был так омразите-лен, что ненависть, вскипела и калила мозги. Неодлимо хотелось приколотиь! Чуя, что терпению вышка, Степан изловчился и... обезоружил дворника. В ужа-се и гневе тот явил голосовой дар Соловья-Раз-бойника. Первыми в кибитку ввалились стрельцы из соседнего ота-ва. Из-за их спин вылезло полдюжины с глазами поуже. Телесуфа, пенясь, бешено вякал им.
   "Кровь высечь успею ", - мель-кнуло в степановой голове.
   - Брось немедля саблю! Христом прошу! Того ждут! - сорвался на неспекшийся кашель Иван. Сте-пана проняло. Опомнясь, быстро глянул на клинок и прямо в полувзмахе как бы сронил. Телесуфа брюзгливо и отрывисто голосил. Итогом: у всех рус-ских изъяли оружие. Пригрозив что-то по-татарски, тол-стый нечестивец выбежал из терме.
   После Хлопов перевел:
   - Он наказал: дабы обезопасить неприкасаемость правителя, русские лишаются оружия. Мало, без него нас и обратно пустят. И один тать с оглоблей всех нас порешит при охоте. О тебе наказ особый. Берегись, при сличье кончат.
   Степан до хруста сжал кулаки, очень образно матюгнулся,.
   - Да-да, - согласился посол с мнением товарища об Урусе и Телесуфе, ногаях и горькой посланнической планиде в сем диком степном захолустье. Полог приподнялся, запуская угод-ливого Караши.
   - Князя щдёт, - умильно вытянув губы, сообщил пристав.
   ...Ни с дали, ни с близи князев шатер не пле-нял ничем. Серый тупоугольный "шалаш" с источенным серпом на шпиле. Разве что размеры - поболее любой из кибиток.
   Русских долго заставили пождать на пороге. Хлопов от волнения слегка побелел. Бердыш, напротив, зарябинел. От стыдобищи и злости.
   И вот два стражника откинули полог, открывая вход. Бердыша, писца и стрельцов-сопроводителей во главе с Караши оставили на месте. Хлопов, передернув плечами, решительно шагнул в шатер.
   Степану хватило пары мгновений обозреть убранство княжьего покоя. Куча ковров, а, может, приземистый диван. Поверх - меж кадушек-подушек - нескладный мясистый середович. Расшитый халат с узорчатой вырубкой. На груди - дорогой запон, в самоцветах, финифти. По бокам поясные долгокривые кинжалы в серебряных, с вычурностями ножнах. Под гнутыми шарыками - сапожками - шкура бурого медведя. На бритой голове - расходящийся длинными рогами меховой калган. Прочего разобрать не успел. Заколыхалось... Все исчезло за спиной Хлопова, а там задернулось толстым пологом с двусторонней, пурпурного атласа, крыткой.
   Сняв горлатную шапку, Иван отвесил ордынскому правителю - бию - поклон большим обычаем. Урус елочкой сложил ладони на груди, склонил голову. Справа скучась: знатные мирзы Урмахмет, Ак, Бабухозя, Араслан, Акбердий, Сатый, Шида Ахмет, Кучум (не сибирский - беспородней). Меж ними с расплеснутым во все хайло благожелательством путался Телесуфа. Знать покрючилась перед послом. Охранники не шелохнулись, как и толмач.
   - Рад видеть тебя в добром здравии, мудрый владыка. Долгие те-бе лета на благо всего ногайского люда. - Вкрадчиво начал Хлопов, по-туземному.
   - Я так же рад, что ты здоров, посланец великого русского кня-зя. Я прослышал, что после нашей встречи ты долго бо-лел. - В ласковости Урус не уступил послу.
   - Бог помог. Не заслужил, но благодарен за высокую заботу о холопе царском.
   - Здрав ли государь ваш Федор?
   - Хвала богу. Многие ему лета.
   - Здрав ли воевода астраханский?
   - Пребывает в отменном здравии.
   - А прочие бояре московские здравы ли?
   - Бог милостив. Вот только князя Никиту Юрьева недуг долит.
   Урус сочувственно прикрыл глаза, не раз потряс подбо-родком, поводил вниз вверх лопатисто сплюснутыми ладонями. Его примеру последовали мирзы-султаны, то вознося глаза к потолку, то опуская долу. Беззвучно шевелились губы. Усердней всех, наотличинку, скоморошничал Телесуфа.
   - Скорбно, скорбно о великом муже такое слышать. Огради его, Аллах, от напастей и бед. - Со смирною миной молвил Урус.
   - Кланяюсь за теплые слова. Не премину передать государю.
   - А ты всем ли доволен, Иван? - повернул князь стремительно, впулив в посла быстрый колкий взгляд. - Не чинятся ль тебе какие обузы и препоны? Прямо говори.
   Хлопов мимоглядом смерил Телесуфу, чья личина воплощала саму участливость и предупредительность. Понял, что не время омрачать благоприятное начало упреками.
   - Благодарствую. Мы люди неприхотные. Крыша есть, покорм да-ют. Чего еще-то? Обижаться не на что. Пока и, надеюсь, завсе, - отвечал простодушно Хлопов, украдкою ловя, как жамка сладенькую, улыбку дворника.
   - Ну и хвала всевышнему, - торопливо заключил Телесуфов покровитель. Продолжил не так приветливо. - Знаешь, доложили мне о нехороших делах, что чинятся моим подданным с ведома нынешнего московского государя. Желал бы я знать, правда ли это? Слушай сперва, - резким мановением пресек невольную вскидку посла. - Минувшим летом в ближ-нем городе Астрахани по указу воеводы Лобанова был схвачен и ввергнут в темницу мой улусный человек Алмас. Или тебе это неведомо, Иван? - Урус ядовито усмехнулся.
   Растерянно и правдиво расширил Хлопов глаза, примерился и, в порыве крайнего недоумения переходя на русский, воскликнул:
   - Откель, великий князь?
   Толмач отрывисто перевел. Но Урус и так понял.
   - Ну, еще бы, откуда тебе знать? - князь "дове-рчиво" поддержал притворщика по призванию. Помолчав, негодующе сощурился. - Откуда б тебе слышать о том, в чем сам участвовал?
   - Э-э! Клятву даю, напраслину возвели, охулили. Как можешь заглазным поношеньям верить? - отозвался посол, то восклицая в сердцах, то растя-гивая слова.
   - Помолчи, право... - нетерпеливо бросил Урус. - О чем тут теперь спорить? Кабы только это одно! И похлеще злодейства чинятся. Казаки-то, что на Волге у большой излучины Самарской, в Джигулевых горах ра-сселились, воры негодящие. Урон мне от них несчитанный. Людей моих бьют, полонят, улусы самочинно воюют, лошадей угоняют и прода-ют, шатры крадут и жгут. - В гневе судорожно затряс заскору-злыми ладошками бий. - А неведомо тебе, Иван, куда ходят эти разбойники, запасясь грабленым добром?.. Э! Можешь не отвечать. Знаю наперед, что скажешь: не знаю, или не моя воля на то... Только, пойми, мне-то не легче оттого, что мои люди и табуны у меня ж с под носа разбойниками этими в Астрахань продаются. И что астраханские жители ворованных коней берут, зная, что все это неправедно добыто. Кабы только это! - на перевздошье отхлебнул из пиалы. - А то и почище дела казаки творят. Кого в улу-сах злым набегом уничтожат. Иных, бессовестно в полон захватив, в ту же Астрахань бесстыжую гонят, где сбывают узбекам. И моих бедных подданных невольниками, в цепях, в далекую Бухару уводят. Не бывало ль такого, посол? Молчи, не прекословь! Кабы только эти преступленья!.. А не покрывает ли сам воевода наш плен беглый: калмыцкий, литовский люд, нами боем добытый? А? Мало? Мало того... Доподлинно стало известно нам, что князь астраханский отказывается последних - отбитых наших пленников - отдавать назад. Либо лошадей наших, воровски вами добытых, нимало он вернул? Да и лошадей, угнанных беглыми полоняками, у себя оставля-ет. Скажи ж не кривя: по нраву б тебе такие бесчинства пришлись, будь ты нашего племени?
   Сбираясь в недолгом замолчье с мыслями, Хлопов, наконец, выдал:
   - Пресветлый властитель. Когда снежный барс узрит труп старого козла, то пробежит мимо, брезгуя падалью. Но тогда выскочит из ку-стов зловонный шакал и примется грызть мертвечину. Но слу-чится ненароком поблизости гиена, сгонит она шакала с добычи и сама возьмется рвать тварь дохлую. И тут уж обиженный на весь свет шакал поковыля-ет прочь, голодный, и начнет вопить всем, как чистый и благород-ный барс убил невинного козленка и, дав протухнуть, подобно гиене подлой, сгрыз вонючий труп. Неужто не сыщутся такие простаки, что шакалюке поверят? Найдутся, конечно. Только мудрый-то сразу отметет непристойные извороты. Вот потому скажу тебе, князь, всегда ты был светочем справедливого образа мыслей в делах межгосударских. Так не уподобляйся ж неискушенно-му простаку. То тебе нехто, завистливый к русской славе и нашему союзу, наплел байку не по делу. Но не поверю ни в жизнь, что даже простак поверит молвке, будто ты, мудрый, поверил шакальим наветам на своих друзей. Потому как наш государь, кротостью и благочестием прославленный, наказал воеводе и всем астра-ханским людям ловить и казнить тех бунтарей-казаков, что громят как ногай-ские уделы, так грабят и государевых, то бишъ наших, торговых людей на Волге. Ослушникам - беда. И вам, мирзы ногайские, - кивок в сторону свиты, - велено в сем правильном деле никаких ограничений не строить. Дабы и вы, со своей бочины, воров этих не жалеючи побивали и судили по-своему. Вот что на деле речет государева указка. А насчет немецкого люда или там литовского, калмыцкого, что к нам в Астрахань, случись такое, переметнется, так государь наш строго распорядился: беглецов воз-вращать в улусы ваши в веригах и колодках. Верь словам моим князь, и вы, мирзы, верьте.
   Урус подумал, заправился очной поддержкой своих нурадинов-тайбугов, и въелся по новой:
   - Красны доводы твои, Иван. Только ведь против пустословных заверений - делам веры больше. Сказываешь, воевода ваш ука-зы нынешнего царя исполняет справно? Казаков-воров обуздывают и казнят? Хе, а мне иное известно: что ваши стрельцы - в сговоре с казаками. И, кстати, минувшим же летом, то бишь в твое присутст-вие, приходили в Астрахань и сообща наши улусы воевали. Да, слава Аллаху, нам тогда повезло: много разбойников ваших побили. Тех мертвых вы свезли в Астрахань и с почестями погребли. Был средь мертвых и брат воеводы, и его же с хвалой вы хоро-нили. А это подтверждает что? Что сам ваш воевода запятнан связью с теми, кого вы за глаза пестуете и откармливаете нам на горе и кого в глаза честите татями бездомными! Или не верно го-ворю? Или разве сейчас тати упомянутые не обитают на Волге, Яике, в наших издревле владениях? Разве не воюют моих уделов, разве не крадут нашу утварь, люд и скот, не сеют лихо? Вот и месяца не минуло, как дошло до меня горестное известие о разгроме нашего поселения в акбердиевом улусе. Сам султан тебе подтвердит. - Акбердий скорбно мотнул куцей рыжиной. - Погром, доподлинно знаю, устроили станичники Кольцова... - видимо потеряв нить словесных построений, князь чуток задумался. - Увы, все это злосчастье происходит по сме-рти великого царя Ивана. При теперешнем государе. Тому царю я шерть чинил от чистого сердца. А как я могу во всамделишной лю-бви заверять нынешнего великого князя? Не скажешь? Какое добро за недолгий год его владычества видели мы, мангыты, от русских?
   Хлопов миг-два поразмыслил и ну строгать:
   - Злосчастье, оно, от злоречья. Прости, но мнение твое о нашем молодом государе не справед-ливое. Федор Иоаннович, великий князь, увидя, что ты правдив в отно-шении к нему, станет держаться ответно, по обычаю, и к Мангытском орде. Так же, как отец его держал твоего достославного отца - князя Измаила. И брата твоего Тинехмана. А сам знаешь, приязнь между ними была неприкровенная. Так что, с этого боку, наш царь точно так же волен заподозрить тебя в занозе меж нами. Впрочем, я не об этом. Хочу открыть тебе, князь, глаза на неправду, которую ты по незнанию в сердце на нас возвел и держишь. Дошло до тебя, что воры Кольцова воевали улус Акбердия, побив немало его людишек?! Так вот, извет это! Наушничали тебе зло-деи. Какого дня дерзкое то побоище случилось?
   - Да недели, почитай три-четыре назад или поболее. У Акбердия свидетели целы. - Князь чвакал подбоченясь, но не так уверенно, зыркая на вельмож.
   - Ага! Так вот, - посол взял значительную вымолчку, оглядел смело урусов двор, - не могли казаки Кольцова в том зле участвовать. Ибо, - еще одна вымолчка, - весь его стан перешел на царскую службу раньше того избиения. Тати тогда же покаялись, шерть чинили царю и ровными долями распределились по весям и дозорам. Вот тебе и поклеп. И злая хула, что рождена, байкана, нянчена и приодета общими нашими смутьянами, - прострельный взгляд на заморгавшего Телесуфу. - А коли словам моим не доверяешь, так у меня, князь, есть видок, который имеет и бумагу о том, и чье имя в той бумаге проставлено. Сам же он государем уполномоченный. Прикажи его кликнуть, он тебе ту присягу представит. Только нынче ты с ней можешь ознакомиться. И без того ее отсылку в Москву много недель откладывали - заранее ожидаючи наговоров охульников. Для тебя берегли, полагая, какие могут у тебя быть на нас неверные взгляды. Так что, надеюсь, приязнь двух высоких повелителей восстановится - всем недругам назло.
   Лицо Уруса дрогнуло. Слабым жестом он приказал ввести царского уполномоченного. Степан с достоинством поклонился и, не дойдя посла, протянул бумагу. После чего вторично поклонился и вышел. Иван ступил к дивану и передал грамоту толмачу. Тот скоро-говоркой перевел господину содержание, не до конца даже. Урус был озадачен, но, так и сквозило, доволен.
   - Хорошо, - устало произнес после раздумья. - Бей челом воеводе астраханскому. Жди гонцов. Стану шерть чинить.
   Обливаясь потом, Хлопов вывалился на свежий воздух, не страстно кивнул Степану. Тот беззвучно выдохнул. Теперь осталось покорно снести тягостные дни ожидания на подворье у несносного Телесуфы.
  
   Дворник Телесуфа
  
   Телесуфа даровито травил жизнь русским. Он строго ограничил их свободу, разрешив прогуливаться возле своего терма. Делалось все, чтоб расшатать нервы посланных. Днями страхолюд частенько мотался по их теру. Своих заставлял громко играть на тулумбасах. У посольского терме с зари и дотемна прохаживался драный ногай, с сирыми перерывами наяривая на длинной скрипучей трубе. Не исключено, все это творилось с благословения Уруса. Задумка просчитывалась на вскид: Хлопов не выдержит, уберется восвояси, сорвав и отдалив присягу.
   Но Иван, приобретя за годы посольской службы завидную закалку, стойко сносил корнюшенные измывательства. Степану подворье далось тяжче. Он не привык к неприкрытому поношению чести. От бунта богатыря удерживал только пример Ивана, да угроза телесуфовой расправы. К счастью, в середине месяца (16 января) с утра заявился толмач Бердый Ахмет, известил, что Урус пополудни ждет Ивана Хлопова в открытом поле.
   - С богом. - Напутствовал Степан.
   Просидел допоздна, томясь от одиночества, нетерпения, подвешенности: в тревоге за исход дела. Радовало, пожалуй, одно - отсутствие Телесуфы.
   Темнело, когда Иван вернулся. Истом-лен, хмур. Бердыш не задавал вопросов. Хлопов приткну-лся локтем к ковру и вдруг рассмеялся:
   - Всё. На Коране князь поклялся в верности и приязни.
   - Так вот запросто?
   - Как же! Сперва очень приятностно прошлись по казачкам... Однако, столковались. При условии... Князишка велел просить государя, чтоб мы вывели станич-ников с Яика и Волги. Даров и денег просил. Сиречь, желает будто, чтоб все сделалось как прежде, при покойном царе. А опосля... пригласил на угощение в свой юрт.
   - Ага, то-то я и гляжу вроде, как Иван хмелен, - улыбнулся Степан.
   - Невежа! Разве ж мусульмане крепким заправляются? - с этими словами посол завалился на боковую.
   Бердыш вышел на мороз - подышать. Руки чесались, си-ла так и перла. При входе чернели опостылевшие копейщики. Плюнул. Ну, да хрен с ними. Натерпелись, хва. До завтра, и будьте-забудьте.
   Поблазнился ближний свист. Обернулся к страже. Не шелохнутся. Подался вбок и отшатнулся. Видение было не из кротких: над кривой стеной ближнего отава пузырилась... головища в мохнатой шапке.
   - Бердыш. - Негромко позвала башка.
   "Меня"? - пораженный Степан ткнул себя в живот.
   - Да. То я, Ураз. Помнишь? Из Москвы шли. Молчи. Не шевелить. Слушай. Телесуфу вот только акбердиевы человеки докладать, что в тебе уличить казак, чей погром акбердийский куп у реки Самар был. Телесуфа - в Урус. Думаю, испроссать тебя схвачать. Не знай, правы ль видецы, но тебе однако худо бывать.
   - Что ж делать? - руки в боки и как бы безмятежно разминая плечи, спросил Степан. - В Астрахань бежать?
   - А как еще? Однако, не все. Слюшай далш. У Телесуфа крепкий подозрень на московский царь. Вчера Телесуфа делил свой замысла с Исмаилой. Хочет слать вдоля Волга до Самар большуй куч, потому что разорять засека и нюхать о что-то на большой дуга. Все наши выдавать себя за человеки Казый улус, вражий Урус.
   - Так. Надо что-то делать. Кого Телесуфа ставит закрутчиком?
   - Как?
   - Ну, заводилой, начальником.
   - Не ведай. Торопися.
   - Да как же я утеку без оружия, без лошади?
   - Вот смотри: сабль. Вот тут я это ложить. Вот далей: тута, - знак вправо, - у привязя стоит два быстрый лошадка. Они - сына Телесуфа Кирея. Чуешь? Теперь поспешать. Я уходю. - Башка исчезла.
   Бердыш оглянулся на приставленных охранников: недвижны. С нарочитой беспечностью, как бы продолжая зарядку, Степан пошел в огиб соседней кибитки. Ура: дальше переминаются лошади. Оседланные! Достать бы одним скачком. Ах, что за бесьи бирюльки? К лошадям подошел коренастый ногай, щупнул одну за бабку. Одновременно, с того края шатра, где был только вот Ураз, донесся хриплый крик. Ногай встревоженно уставился в сумрак.
   Бердыш собрался в узел, прыгнул на зёву. Не успев дохнуть, конюх остался без сабли и покрыл костистым телом аршина два хрустящего снега. Оказавшись в седле, Степан чуть не полетел вслед за сбитым ногаем. Конь взвился на дыбы. Но завзятый наездник жестко унял мятеж. Слева возник видный кочевник с задранной саблей. Что-то вопит. Что? Тьфу, лиходей! Думал с Уразом что. А дурень просто са-блю брошену нашел. Славя бога, Степан поскакал вдоль отавов.
   - Эхма, выноси, коняка! - гикнул он, пролетая мимо распахнувше-го рот находчика уразовой сабли. И едва не налетел на пятерицу, резво поспешавшую впереди Телесуфы. Задышливо отдуваясь, дворник Уруса ничего сперва не понял. А мгновенья замешки беглецу хватило, чтоб оставить ногаев далеко на задах. Вровень с его скакуном шел второй. Наконец, вдогон понесся дробный перескок, все более глушимый росстанью. Погоня запоздала и отставала. Причем без всяких надежд на успех - утекновенец забрал лучших скакунов...
  
   По следу
  
   Конечно, худо вышло... Туговато теперь будет Хлопову. Как-никак царский нарочный, и вдруг нате - уличен в грабеже урусовых подданных на Самаре! Но с этой бочины и польза от бегства. Подозрение оно и есть подозрение, а не обвинение, которое нужно еще подтвердить. И ежели подозреваемый уйдет, как доказать вину? Даже, наоборот, побег может сыграть на руку ру-сским. Мол, не от телесуфовых ли измывательств убрался Бердыш? В таком разе утоку с подворья можно придать и государственный смысл, больше выгодный уже Хлопову: царев посол остался верен своему до-лгу, невзирая на бесчинства Урусова любимца, тогда как не посольский, а просто го-рдый дворянин не выдержал тех унижений и убег. Впрочем, когда за спиной лязг догоняющих клинков, мудрствовать не приходится. Далеко идущие последствия побега занимали Степана куда ме-ньше, чем просто спасение.
   Погоня была недолгой. За что спасибо выигрышу во времени и выносливости Киреевых коней. Заспинный цокот быстро стих...
   У ворот крепости Бердыш назвал пароль и был впущен кара-улом. На ночных улицах - безгласие и стынь. Лишь однажды повстречался заспанный зорник. Город беспробудно спал.
   Воевода, поднятый в неурочный час, поначалу кряхтел супливо. Охмурь улетучилась, как узнал новости: радостную и тревожную.
   - Значит, гришь, идут в разведку и по дороге учнут разорять сторожки? - молвил, выслушав, расчесал пройму зудящей подмышки. - Ну, каковы обплевки, стервецы, змеёныши? Ясненько. Отписываю приказ... Возьмешь тридцать верховых и немедля по Волге - до самой Большой луки. Всем - с собой пай сушеного мяса на десять дён. После сами разживетесь там кто-как-чем. Зарядцев брать без ограниченья. - Боярин натянул архалык, вышел в светлицу и заскрипел пером. Сам!
   Спустя пару часов конная часть покидала Астрахань. До ближнего большого сторожевого укрепления двое суток скорой езды. Ногаи, судя по всему, опережали часа на три, не меньше. На многие версты вытоптанную старицу заволокло мелкоснежье пушистым начесом. Скоро снегопад избыл, и догонщики ухвостились по свежим сле-дам.
   Главаря кочевой кодлы в медлительно-сти не уличишь. За день так и не удалось настичь. Дав пять часов ночного передыху, Бердыш поднял своих до зорьки. И снова погоня. Таким образом, он рассчитывал не только ухватить подрывников за гузку, но и застать врасплох. В конце концов, если они люди, должны ж когда-то и отдыхать? Однако неутомимый зажигала ногаев придерживался того же порядка: на месте недавней стоянки валялись не затухшие yгли...
   Среди степановых нашелся один охотник. Наметанным глазом вывел: конников не меньше восьмидесяти. Это и много, и не так чтоб. Числом, конечно, превосходство явное. Но, с другой стороны, впервой ли хорошо обученным бойцам при ружьях, самопалах и протазанах -нагреть большее, но дикое воинство? До дозорной заставы, подсчитали, часов шесть резвого скока. Ногаи, по приметам, опережают часа на полтора. Но, что важно, о преследователях вряд ли догадываются. Судя по быстроте их передвижения, до цели доберутся все-таки раньше. А напав на заставу внезапно, без труда истребят десяток-дюжину стрельцов... Бердыш загнал своих. Шибче нельзя: кони не вынесут.
   Застава располагалась на обрывистом со стороны поймы берегу. Чем ближе, тем горше предчу-вствия. Обойдя утес с пологой стороны, поднялись взвозом к толстому бревенчатому срубу с жильем. Дубовая дверь грузно сви-сла на уцелевшей жиковине. Заходить было страшно. И не даром! В большой выстуженной после топки комнате - пластами пять трупов. Кровь, раны. И каждый, точно еж, стре-лами утыкан. Однако не хватало, по меньшей мере, семерых. Выйдя из сруба, Бердыш услыхал:
   - Гляньте-к!
   Все своротили шеи, куда казал молодой де-сятский. То, что открылось ему, другим загородила поленица дров. Обогнув, Бердыш узрел упархивающий рой, что осетровыми икринами пятнал саха-рное поле.
   - Теперь не уйдут, - проскрежетал Степан, харкнул и дал знак: по коням.
   - Погодьте, - бухнуло из поленницы. Дрова раздались, из середки вытряхнулся крепкий сутулец.
   - Ты что там делал? - очень "кстати" спросил Степан.
   - Хоронился. Тут, така притча: не успел за мечом, как эти шершни совсюду... Постреляли, порубали. Кого с первого маху... Оставшихся повязали и увели. Я, така притча, еще при подступе мертвяком притворился, уполз да залег, иззяб.
   - Как же тебе это... подвезло?
   - Сам не пойму. Но мнится, один, въедливый, точно усек, как я затрепыхался. Хотел дорешить. А другой, молодой этакой, не по ихнему высоченный и зенки не в ниточку, того за плечи так вот приподнял и отворотил. Дал, така притча, мне переждать грозу, жизнь подарил, выходит...
   - Как жe вы, растяпы, прости меня, господи, проворонили?
   - Да кто ж их знал? Уж скоко годков от ногаев не случалось лиходурства такого. К тому ж с реки-то к нам подвалило чело-век двадцать сперва. Так те назвались людьми казыева улуса, а тот во вражде с Урусом и, така притча, к нам в приветности. Стали мы с теми, така притча, балакать, так нам в зад как вдарят те, которые... Шестерых наших, все стрельцов, осилили и там же повязали. Вот и меня несильно пикою хватанули в плечо. Но боле не замали, така притча. Тех из наших, кто до оружия успел, те - с реки - постре-ляли. Все разом сделалось. Те, что в срубе остались, хотели затвориться, но те, ироды, скопом навалились, дверь своротили... Вот как все было, така притча. Наваждение одно. Скоко служу, таких головорезов в ногаях не встречал. Одному дивлюсь: отчего ме-ня не кокнули? Голову сымай, твердить буду, что видели, какой я мертвяк. Така притча...
   - Чего дивиться? - мрачно усмехнулся Степан. - Нужно ж было хоть одного бытчика оставить, чтоб о казыевых злодействах до Астрахани донес.
   - Какой бытчик? Не видал бытчика. - Догадливый стрелец уставился на Бердыша.
   - Ты бытчик. - Вздохнул Степан.
   - Я?
   - Ты, ты. Но лясы точить не время. На ногах крепко что ль стоишь, воюн?
   - Да вроде ляжки целы, - ответил стрелец после раздумья: все, видать, не мог постичь смысла разъяснений.
   - Тропы все тут знаешь? - спрямил мысль Степан.
   - Тропы? То да... Да как сказать? А... как не знать? Четыре годка безвыездно тут плесневели. Анахоретами, така притча. Как не знать. Да...
   - Это кстати, - уморился Степан. - Хоть какой от тебя толк, - пробормотал тише. - Вот и научи: можно ль ким окольным путем упредить, чтоб в следующей засеке засаду заделать?
   Сообразительный воин надолго задумался и медленно, по тютельке, выжал:
   - Не-эт, та-ак не-э успе-эть, - слушая тягучину, Бердыш в сердце сплюнул. - А вот коль по старице... Ой, что ж я леплю? - затараторил вдруг с полслова спасеныш. - Коли не по старице, а напрямки к следующей заставе... можно и обогнать. А можно и... нельзя...
   Бердыш качнул головой: послал же бог стране надёжу. Но выбора не было. Повелел:
   - Кто-нибудь, посадить вторым... Как имя-то?
   - Кашин. Ларион.
   - Ну, добре, Ларион. Веди скорее, не сбейся, гляди.
   Выждав, когда ногаи скроются за дугою склона, русские поскакали малоизведанной дорогой. Была она куда тернистей: коряги, суметы, сугро-бы, заносы, - пролегала в чащах, буераках да по разломам. Но длину пути, и вправду, сократила. По названным Кашиным приметам: высок, зенки не в ниточку, - Бердыш уверил-ся в начальном подозрении: смелый и ловкий заводила налетчиков - тот самый Кирей, сын Телесуфы. Его Бердыш запомнил по подворью на Корнюши.
   Выбились из сил, но к тяготам приноровились. В итоге, добрались до своих часом ранее людей Кирея. Бойцов тут было немного: восемь ка-заков и стрелец-начальник. Он ушам не поверил, узнав, что гро-зило. Все приговаривал без устали: "Свят"... Сруб был не мал, бойниц вдосталь, на стропиле красная хоругвь.
   Обеспокоил не на шутку доклад о кочующем неподалеку ордынском купе. В случае пальбы ногаи могут испугаться и стрекануть. Но с той же долей вероятности - напротив, присоседиться, ввязаться в бой. И черт его знает, на чьей стороне. Вообще, их поведение выглядело подозрительным: днями торчали против сруба, шагах в трехстах, глазели, но с дозорными так и не перемолвились. Чего им тут, что за нужда?
   Степан на случай боя предпочел подзабытый, но любый рукам бердыш, а также запасся самопалами. Стрельцов десять расторопно попрятал в амбаре. Десяток всадников отправились в густую даже без листвы чащу. Назначенные "засадным полком", они должны были вступить в сечу при крайней нужде. Все провернули живо и слаженно. Но...
   Бердыш только дал последнее распоряжение, а из-за низкой скалы выехали десятка три ногаев. Недоставало где-нибудь с полста! В игре мысли их предводитель остался неизменен. Что понятно: откуда б ему знать, что здесь не только знают о недавней расправе, но и готовы к отпору?
   Кирей подъехал во главе самых отъявленных башкорубов. От бойницы их разделяло саженей двадцать. Степан прильнул к оконцу, сомнений не оставалось: кучерявый, бельмастый и горбоносый красавец - сын проклятого Телесуфы. Это его коней Степан похитил, бежав с корнюшьего подворья.
   - Ну, ребята, готовьсь, - передал Бердыш по строю.
   До десятка дул шипами и жалами занозили щели избы.
  
  
   Как русские лупят басурман
  
   Вперед выехал некрасивый пожилой ногай, приветливо щерясь, за-кричал:
   - Эй, хирабри воин, мы люди Казий, мирный мангит. Пусти нас гретясъ у костри. Мы не станем поселять в ваш кибитка. А сидатьтя прямо ря-дом, где всталь. Коли хотишь базар, мы можеть вам меняться.
   - А что за товар? - крикнул в бойницу Степан.
   - О, многе, многе. Мехи тут, сабля тут, коне тут. А у вас?
   - У нас тоже. И сабли и пики, а еще протазаны, бердыши, пищали. Все тут. Есть у нас, окромя того, плевки гадючьи, горячие, крепкие, наповальные.
   - О, эта хорош товар. О такой не помним...
   - Хорош! Помните ж не забывайте! А мы просветим. Пли! - скомандовал Бердыш. Дом плюнул многоглавым горынычем. Воздух прокололи стоны и крики. Четверо сбрякнулись под копыта заметавшихся коней. Отлившись от окон, первые стрелки предоставили место второй очереди. Сами чинно, деловито перезарядили ружья.
   "Огонь"!
   Повторная громорезь. Свалилось еще трое, заюлили задами лошади. В это время зазвенела сталь, прямо за дверью. Препоручив управу десятскому, Бердыш выскочил на воздух. Рубка была в разгаре. Пять могутных стрельцов, снизанные прочнее кольчуги, заняв удобное положение меж сру-бом и амбаром, отражали наседающих пёхом. У обходных ногаев не было луков - все лучники попали под сплошной обстрел из бой-ниц.
   Проход между избой и амбаром был узок. И первое время богатыри без труда управлялись со всей кашей. На пер-вый приступ было брошено до тридцати кочевников. Но вот к амбарной стене скособочился один стрелец, юзом-юзом осел. Степан точняком подоспел на сменку.
   Бердыш в руках Бердыша ухал с неуемной силой. Ногаи в страхе пятились. Вперед рванулись десять верховых. Положение Степана и его ратников ухудшилось: конница сомнет и раскрошит на огрызки. Но не успели кони сравняться с амбаром, как земля вздыбилась, от угла сруба до щели в длинной стене натянулась вервь. Сама стена рухнула. Оттуда выступили пищальники, вскинули ружья на бердыши. Трое всадников, поползшие со споткнувшихся коней, были изрублены, одного накрыло стеной. Прочих добили лобовым залпом. Онемев от страха, пешие ордынцы дрогнули. А ко-гда пятнадцать сильнейших неприятелей обрушились на них с бердышами и саблями, показали зад. Засверкали бегучие пятки. Но беглецы наткнулись на преграду: свои же двадцать кон-ников выставили против копья. Для вразумления отступников. Теперь вся пешеконная лавина в сорок почти человек жала на кучку русских. Напор был страшен.
   Десять их было. Другие успели вбежать в амбар, служивший и вороком. Покинули его верхами. Бердыш подлетел к бьющимся, выпалил, не целясь, из пары самопалов и пошел крошить саблей, пеших под-девая протазаном. "Засадному полку" из удаленной чащи так и не посчастливилось вдарить кочевникам в тыл. Скоро холм был расчищен. Бердыш несся вниз - сцепиться с Киреем. Однако уцелев-шие одиннадцать степняков, допетрив, за кого удача ныне, отъехали подальше и прикрылись связанными пленниками. Помалу туда же стеклись все, кто спас шкуру.
   Вечером состоял-ся обмен полоняками. Вернув соседних заставников, русские захватили и с деся-ток лошадей. Самопалы и пищали, захваченные ногаями на соседней заставе, Бердыш также вынудил вернуть.
   Сгустилась, зауглилась ночь. Месяц таял убогой сосулькой. Однако Бердыш твердо решил извести Киреев разъезд: "Не беда, хоть и затемно на ловитву пойдем. Живым жабеныша не выпущу, сквозь жабры выдавлю"!
   Ночь все поставила на свояка-везуна.
   Пятнадцать русских были уже в седлах, как вдруг вся равнина покрылась огнями. К срубу с факелами стягивались ногаи, числом никак не меньше сотни. Что такое? Откуда сия прыть и мощь? Верней всего, соседний стан примкнул-таки к разбитому батыру и расколчаненным киреевичам - "к мурзам замурзанным", как зло выругался Бердыш.
   Оценив поло-жение, он увел конный отряд в ту же чащобу, остальные засели в срубе со всем имевшимся огнестрельным оружием, порохом к зарядцам. Ночной штурм - это смело. Несомненно, верховодит ногаями все тот же предприимчивый дерзец.
   Возможно, не все наступали. Немалая горсть кочевников могла той же порой совершать какую-нибудь обходную хитрость.
   Оно, конечно, держать оборону против дикарей, да еще с пищалями-самопалами, да в знатно укрепленном срубе - дело невеликое. На первый взгляд...
   На второй же... Стрельба в ночи - игра в слепую угадайку. Поняв, что факела делают их уязвимыми, ногаи, в большинстве, по-бросали их. Протяжный бряк палок о лед и шип тухнущего огня...
   Отдельные волокна наступающей груды вырвались вперед, спешились. Окольцовывая дом, заскользили по укосу. Несколько факелов заскворчали на плоской крыше сруба. Но оставленные там Бердышом из вырученных сегодня скинули головни на карабкающихся и давай расстреливать забияк.
   С тылу сруба показались смутные очертанья всадников. Из ворока, пальнув для порядка, встретили сплоченной стенкой: пики наперевес. Но орда, хоть зубы вон, вознамерилась на этом участке прорваться. Наседали много превышающей гущей из пехтуры и лошадников.
   Славяне первый натиск сдержали благодаря свежему под-спорью из выкупленных бойцов. Часть спустилась с крыши. Но ногаям, казалось, не было счету: на смену выбитым растут целые.
   И тут русский оборонительный вал от ворока до сруба качнулся. С дюжину проворных всадников заполнили все прорехи в пешем решете. Пёрли с диким визгом, страшно блистая саблями. Стан стрельцов редел. Бой рас-пался на очажки.
   ...Дверь избы распахнулась. Четыре стрельца, при-пав на колено, целились строго в седловых, что головы на три выше пеших. Да вот, правда, выстрелили... задние - те, что в рост над ними, казаки. Один ногай подкинул ноги и рухнул, сминая двигавшихся позади. Тотчас громыхнул залп из стволов - которые с колена: меткий и урожайный. Сковырнулось два верховых и конь. Увы, всаднический поток дорвался уже до стрелковой запруды. Пешему удерживать конного не с руки. Вот упал один русак, вот второй...
   Вопеж с реки нарастал. В нем торжество и предвкушение. И впрямь, защищать дверь почти некому: русичи - из двух один - вырублены. Уцелевшие вполовину затворились в избе, прочие отступили к амбару. В ход уж пущены бре-вна и колья, корыта и кадушки. Стены ворока трещат от толчков и огня. Укрытые в глуби кони - из вечерней добычи - бешено ржут, грозясь оборвать ремни. К зияюще-му проему рвется упоенный восторгом, раззадорившийся Кирей. У срубовой двери, нагибается с седла к жиковине и палит в нее из турского пистоля - единственной, как видно, огнестрелки в его отряде.
   Из щели в двери блеснуло сабелььное жало, шумно проткнуло шею коня. Кирею подвели другого. Пронзительным визгом что-то велел. Шестеро крепких басурман приволокли таран из поваленного ствола, наладились для битья. Вряд ли даже дубовая дверь долго бы противилась громаде корнистого комля. Но до этой крайности не дошло. Задние ряды Киреева воинства смешались. Сын Телесуфы обернулся и побледнел.
   Невесть откуда взявшаяся конница опытным косцом расчи-щала полянку. Посерпленные степняки стлались поленицей. Ночь, темнота смятение. А ружейные огоньки и вспыхи лезвий удесятеряли неведомую силу русской засады.
   Кирей до предела отвел руку с намертво зажатой саблей, завернул коня на помощь своим. Но все перемеша-лось. Верховые ногаи, обестолковясь, крутились на месте. Стиснутые сшибались с соседями. Взбесившаяся пехота путалась под ногами взъерепенившихся коней. Из дверного зазора стре-ляли, да густо. Наконец, Кирей пробился к мощно наседавшим русам.
   Среди сарайчиковского двора, не в пример увильчато и трусовато плутовавшему папаше, Кирея чтили за батыра наряду с великими воинами Юшаном Кулюихом и Иштору.
   Расчет Кирея был прост: примером личной доблести возжечь угасшее пламя доблести. Легкой, изящной, белой змейкой расшил он грудь перво-го супротивника. Тот завалился на бок, лошадь понесла стенающий полутруп. Скомканные соплеменники воспряли, воплями возвещая о победе заправилы.
   Ближняя часть прореженной ногайской пехоты резко усилила сопротивление важно теснившей их русской коннице. Кирей наметил новую жертву: плечистого молодца, разметывавшего смертоносные сабельные струи. Кочевой большун рубанул сбоку: с явным прикидом угадать в висок. Но русский заплетчик ухитрился не только вовремя углядеть, но и увернуть-ся. В следующий миг самому Кирею пришлось изогнуться ужом - на острие гяурской сабли остался клок его бешмета. Оба узнали друг друга. Бердыш - с удовлетворением, Кирей - с крайним изумлением. И досадой!
   Наследник Телесуфы отказывался верить глазам... Как, как, как этот неверный, еле унесший ноги с подворья на Корнюши на паре его лучших скакунов, мог оказаться тут? Да еще во главе войска, испортившего все замыслы, укравшего славу и победу!!! Всё, всё украл этот неуловимый русак!
   Мысль об угнанных скакунах взвин-тила кочевника Кирея, доводя до безрассудства. Обим не суждено было разминуться.
   Солнечным зайчиком мелькал в руке Кирея клинок, доныне крушивший любого врага. Но и сабля Бердыша, не уступая, превратилась в непробиваемый щит и разящую мельницу. Порою, Кирею казалось, что у русского вожака не одна, а шесть рук, слившихся в одну вихреобразную мельницу.
   - Ну, что, хазарин, бум соседиться али разбредемся? - издевательски плеснулось из Степана. В ответ истекло что-то зловещее: щучий клеск, змеешип, выпья жутень...
   Бой почти стих. Стороны жадно дожидались конца. Кирей явно сда-вал, но это лишь утроило его упрямство. Молодой батыр свирепо клацал зубами, норовя, коль повезет, хоть куснуть гада. Сте-пан дважды уязвил бешеного - в плечо и грудь, самому острием лишь располосовало покрут на ребрах. Вот сабельное колесо взвизгнуло еще раз, и правая рука Кирея отвалилась до локтя.
   - Бум соседиться? - с задышливым перерывом выкряхтел Степан.
   К горлу израненного ногайского шишака вытянулось лезвие - сонно и как бы приглашающе: дескать, сдавайся.
   - Али разбредемся?..
   С львиным рыком Кирей ухватил сталь зубами. Рванулся, насаживаясь ртом на самую елмань. Чудовищный вопль потряс поляны и рощи. Лениво зажижилось кроваво-студенистое. Тело батыра обмякло. Растертые ужасом соплеменники содрогнулись...
   С победными криками русские продолжили истребление жалкого, растерянного, растерзанного, хотя и по-прежнему многочисленного неприятеля. Затылки степняков поливало свинцом из сруба. Потом от-туда высыпали совершенно бодрые ребятушки. Поразмяться. А прямо с плоского настила и из бойниц на затылки вспятивших ногаев, что еще только вот лезли по взвозу с Волги, прыгали ликующие стрельцы и казаки.
   И разбрелась орда, порывисто и трусливо.
   Чуть больше половины избегли участи гла-варя. Эти, смазав соплями пятки, уносили ноги. Семерых взяли в плен. Позже - подобрали пяток раненых.
   Воистину, ценная добыча! Пленных - отправить в Астрахань на доп-рос, для уличения в разбойном нападении на сторожевые посты.
   Дюжине, в основном из числа спасенных стрельцов с соседней заставы, поручалось препроводить полоняков к князю Лобанову-Ростовскому. Десятерых во главе с троповодом Ларионом Кашиным Бердыш послал к разоренной засеке.
   И подумал про поважневшего Лариона: "Ну, можешь же. Чего ж и себя, и людей загодя тупишь словесно? Эка беда ведь для русского человека: все может, а выразить красиво не получается. Космато все и с заковыринкой. А его всякие гладкие и стриженые за это - в дураки. Только дело-то вернее слова".
   Степан с оставшимися астраханскими помог местным восстановить покореженный сруб и подгоревший ворок. Ряды русичей заметно поплешели. Девятеро головы сложили. У четырнадцати - разной степени раны, глубокие тяжи и мелкие порезы.
   Проторчав тут с неделю, Степан тронулся дальше, к излуке. На всякий случай. Что как, по умыслу Телесуфы, и в северные улусы под личиной мятежных су-лтанов покатили отборные ногайские рубаки с указкой воевать царские укрепления по Волге? Это ведь смертный приговор для еще и незаложенного Самарского городка.
   С со-бою отобрал четверых астраханцев. Остальных по-слал назад. Брать большой отряд просто неразумно: быстроходность теряется.
   В срубе, как и до столкновения с Киреем, оста-лось десять сторожей, половина из выздоравливающих. Убитых казаков заместили астраханцы.
   Через месяц после бегства с Корнюши Степан Бердыш достиг большой излучины. Нигде и намека на угрозу волжс-ким заставам. Но как знать, не эта ли расправа над Киреевым нарядом прищучила ногайскую прыть, отбила охотку соваться, куда не зван?!
  
   Матюша Мещеряк
  
   От Стрешнева Бердыш узнал, что некий кочевой куп пытался приблизиться к месту закладки будущего детинца, но казаки Кольцова дали ему крепкий напуск, отогнав в степь.
   На пятый день степанова пребывания на излучине, с Яика прибыла дюжина станичников, рассорившихся с Мещеряком и Барбошей. Эти также согласились повиниться перед государем. Но принесли неутешительную весть. Оказывается, казаки Матюши недавно обрушились на улус Бабухози. В главном купе учинили резню, укокошив в рубке множество ногаев. Сам Бабухозя, перед этим вот только вернувшийся от Уруса, пытался пробиться с личной охраной в сорок сабель. Однако Ермак Петров, Иван Камышник, Ортюха Болдырев, Чекбулат Янбулатов, Нечай Шацкой и Кузя Толстопятый задали такую баню, что переубивали всех. При этом Нечай схватился с самим Бабухозей, смертельно ранив в живот. Свирепый Петров в пылу схватки отсек голову переодетой в мужское хозиной жене.
   Уйти повезло лишь Карашманхозе. Драпал так, что не оглянулся на зов жены, заарканенной Кузей. Между тем, баба приходилась сестрой самому Урусу. Уже одно это могло вызвать несусветный раздор.
   С великим трудом объединив свое рассеченное на обрезки войско, ногаи таки утеснили казаков в лес. Но те дважды еще послед делали вылазки, отгоняя людей и скот. У кочевников граблено и пленено столько, что на каждого станичника пришлось едва ли не по полоняку и паре лошадей. По ходу дележки-то и обострился спор между казаками. Ввиду нехватки пленных женщин, особенно. "Обделенные" той же ночью утекли из стана Мещеряка. Со слов утеклецов, Матюша и Барбоша в ближайшие недели должны нагрянуть на Сатыев улус - подвергнуть такому ж разору.
   С этих весток Бердыш приззадумался. Может, есть смысл двинуть на Яик: уговорю Матюшу не множить разгромных набегов, а, покуда не позд-но, повиниться и перейти на царскую службу. Ясно предвидимы и последствия такого шага. Терпение Барбоши - не пастила. Тянешь-тянешь, она и ломкнет. А там и скорый суд, где вдосталь личных врагов, не говоря про ненависть станичников к царским служакам вообще. И передумал. Не сразу же: пускай утухнет горячка, ужмется дурь.
   Несколько дней Степан пыхтел в лесу. Помо-гал валить деревья. За полмесца наготовили столько лежней, что хватит на добрую половину построек Деревья валили восемнадцать мужиков. Остальные стаскивали, зависимо от росстани и величины, как кому спорее: вручную, волоком и тяглым скотом, - к сердцу будущей северной стены, самой незащищенной.
   Со дня на день ожидали с большого разъезда воеводу Жирового-Засекина и стрелецкого голову Елчанинова. Стрешнев добивался к их прибытию заготовить и отесать, как можно больше столбов. Князя и голову ждали с нетерпением: в их обозе грезилась большая доставка - продукты, рабочие, воины и, главное, женщины...
   Бердыш с улыбкой представил хорошенькую дочку Елчанинова. Сам не ожидая, смикитил вдруг, что до мелочей запомнил ее лицо. Больше всего запал взгляд трогательных и в то же время озорных глаз. Вот только цвета их, убей бог, не припомнить. Впрочем, такие глаза могут быть любого цвета. Как радуга. Они как бы всасывали неброскую, но пристеглую, врубельную навек красоту, глубину и нежность женских глаз вообще. Вспоминая дочь Елчанинова, Бердыш горько над собой посмеивался: никогда, если без шуток, у него с женщинами путного не выходило.
   Однако вот теперь-то и пора. На Яик. Сочинив Стрешневу подробный отчет о последних событиях для пересылки с нарочным в Москву, Степан с несколькими казаками пошел на Яик.
   Дорога тяжела не показалась, за что спасибо последнему месяцу зиму: теплынный. Ехалось легко. И до Кош-Яика добираться не пришлось. На пятый день столкнулись с Матюшей. В его становище... Дело было так.
   Вдали закрупилось жилье. С виду не ногайское. Стало быть, казачье. Стан был немаленький, но временный, - угадывалось с первого взгляда. Вал с изгородью двойного плетенья, переложенной землею. За ним - мешанина жилищ всех родов. Палатки и землянки сосе-дствуют с громоздкими кибитками и даже полубрусяными-полужердяными хибарами. Сразу видно: станичники осели ни на день-два, но, вряд ли на годы. Скорее, до оттепели. Весь люд был конный и бессемейный. Зимница, догадался Бердыш.
   Завидя служилых, отдыхавшие у кострищ тронулись навстречу Бердышу, оторвавшемуся от своих. Степан, спешась, вел коня в поводу. Угождая казакам, стрельцы также топали на нижних двух. Объемистый громила в бирюзовом архалыке, что вышагивал поперед станичников, приблизясь, вдруг осел и бацнул себя по коленкам с силою в полтора медведя. Бердыш засмеялся, признал Толстопятого. Взамен нечесаным космам и всклокоченной бородище лицо московского грабителя обрело благо-родную упитанность, прировненную бородку и пушистую отмытую челку.
   - Матушки-святушки, кого Бог сподобил гостеньком! - зазычил Кузя, подхватывая морщащегося от боли Степана в удавьи обоймы. - А мы тута уж с полмесяца как. По весне хотим Самарой к Волге итить, а оттеда хряпнуть по улусам южнее. А тебя-то ким ветром занесло?
   - Постой-постой, больно скор. Отдышусь дай. - Степан кое-как высвободился из ребродробильной петли. - Сведи что ль к вашим.
   - Эт запросто, - кивнул Толстопятый.
   ... Многие казаки узнавали Бердыша, здоровались, кивали.
   - Куды ж ты меня тащишь? Нам и у первой кущи уместно. - Ворчал Степан, упираясь. Кузя волок его через весь поселок, тогда как служивых оставили у крайней палатки.
   - Да уж брось, цареву гонцу да у околенки зябнуть?! Счас с головным сведу. По чести, Матюша, это самое, сам до вас какую-то нужду имеет.
   Степан присвистнул:
   - Так это... Сам Мещеряк тут?
   Удача, однако! Веди, Кузенька, да пошустрее...
   Обогнув просторную кибитку, свернули к костру. Нав-стречу издали еще приподнялся и снова сел мужик лет сорока пяти. В лике - прямо-таки ангельское смиренье. Сощуренные очи мерно голубеют из-под пушистых ресниц. Такому бы век из церквы не вылазить, а гляди ж ты, подумалось Бердышу.
   Вокруг хватало станичников, но Степана влек лишь этот, благодушный.
   - Атаман, глянь, кого привел, - весело крикнул Кузя... этому! Дивясь, Бердыш слегка качнул головой. Совсем не походил сей попик на грозного предводителя, одного из немногих уцелевших есаулов Ермака великого...
  
   Обиды и обеты
  
   - Сам бог его послал тебе... - Продолжал Кузя.
   - Бог ли, черт ли, разберем. С добром коль послан, добром ответим, - ласково сказывал Меще-ряк, кроткие глаза на миг сузились: игольчато, испытующе.
   - Не с худой вестью, атаман. Привет всей честной братии! - поклонился Степан на три стороны, скользнул по сторонам глазами, зацепил пару репейных.
   - И тебе того, служивый. - Отвечали некоторые.
   - А про весть нам дозволь судить, - сказал Матюша. - Пока же рядом сидай. В ногах правды нет. Веры коли русской, отведай шевриги. Да к общему овначу приложись.
   - Эт мы с радостью и почтением, тем боле веры самой мы правой - дедовской. - Не заставил упрашивать Бердыш.
   Довольно долго все ели, ре-дко перекинется кто парой слов. Атаман хлебнул из рога, протянул Степану:
   - Отведай теперь это, - и ожидающе замер, лишь рука шарила палкой в углях.
   Бердыш выпил: ядрена брага! - крякнул, закусил. Надуло разговорец. Первое время гость успевал только отвечать знакомым: Якуне, Болдыреву, Ивану Дуде. Осевший на особицу Зея зыркал рысью.
   - А где Барбоша-то? - схватился Степан, вопрошая сотрапезников, но, поперед прочих, атамана.
   - В Кош-Яике. - Не двинул даже глаза от углей Мещеряк.
   - А вы на кой в мерзлополье студитесь? - любопытничал Степан, сердце ж замерло от великого предчувствия: что-то тут не так!
   Атаман задержал на нем взор чуть дольше, чуть заметно пыхнул сквозь левый уголок рта, повел головой: дескать, экий ты ушлый! Потом с ухмылкой небрежно зевнул, кивая на пламя:
   - А мы не студимся. Мы греемся. Сибирью калены. Но и лишка погреться не грех, чтоб пуще кровь загорячела, как в развед двинем. Поглазеть желаем, что там у вас с за-ставой на Самаре вышло. Больно места там привольные и родные. Станичники слюной иссохли, вспоминаючи.
   Народ одобрительно захмыкал. Затряслись положительно бороды.
   - Чего глазеть попусту? Быть граду. Уж и стены готовы. - При-врал Степан.
   - Ото как. Град, стал-быть! Угу. А как, скажем, нас примут теперя? Вот собрались с ледоходом по Волге про-гуляться. С ветерком? Мимоездом и вас минем. Дадите в таком разе?
   - Ну, ваша гульба известна... Облыжно не пойми - не дадим. Не для того град возвели, чтоб татьбе потворствовать.
   - За право слово спасибо. Открыто баешь. Ну а ежели мы на сво-ем постоим? Силенок, я чай, у нас и на пару таких городков достанет.
   - А хотя б и на три. - Бердыш пожал плечами. - Неужто государство мнишь одолеть?..
   - Ну, куды уж нам государство-то?
   - А ты не смейся. Знаешь ведь, царь уж коль что замыслил, всех переупрямит. Граду быть, хоть семь раз его палите. Стоит ли? К чему новыми пакостями старые грехи множить? Кого свалить уперлись: стол государев? Да и кого спалить - русский же оборонный город?
   - Не туды завернул, филин. Я ж это, к примеру, для уму-разуму. Нам-то, смекни, в степях заточных откель ведомо, что там у вас с Самар-городком? Вот и хотим поглазеть.
   - Ха, всего-то? Ну и? Теперь знаете. Ужто вспять воротитесь? He-а, не для того ты, атаман, силу таку из станицы увел.
   - Хм, можа, и так. Можа, и вправду поступок мой не того... Не знаю, не думал... Но только... но не только ради набега. Не только... По чести, и сам ума не приложу, как дальше нам? - сбивчиво продолжил Мещеряк, морща лоб.
   - Воровать что ль прискучило? - нащупывал и подводил Степан.
   - Э-эх. - Глубоко вздохнул Матюша. - Коль сможешь, пойми вер-но... Я без малого двадцать лет казакую, всех ровесников схоронил. В Запорожье бывал, с ляхами крестился. Дон взад-вперед промерил, татар гонял по Дику полю вдоль и наискось. Волгу от Оки до Переволоки пять раз бороздил. С калмыками, ногаями христосовался. Тобол и Иртыш с Ермаком одолел, кровью покрасил. За что по его смерти великим атаманом Сибири выбрали! С Кучумом-царем ласкался... Да чай и это не все. Ныне вот буйный Яик не в диковину. И на государя послужил, привелось. Да что - в заслуженных атаманах состоял. Кашлык брал, царской хвалы удостоен. Только, вишь, государь в благодарность свободу нашу взял да зараз вот уважил. Доброй вестью: велено мне с товарищами моими под началом воеводы Сукина снова в Сибирь ползти. А тому ль Сукину мной водить, когда я, почитай, три года там в битвах прозяб, а до того с Ванькой Кольцом всеми здешними ватагами заправлял?
   - Стал-быть, обиделся, верховный атаман? За волей на Волгу подался, а следом на Яик!
   - Не ехиди, - скривился Матюша. - Нешто не понимаю, что во всем начало требуемо? Сам начальствовал. Но досадно, понимай, головному закоперщику казацкому подневольным сучонком вдруг стать - под пяткою Сукина такого сякого, что тех краев досель и не нюхал! Его, Сукина, заслуга в том лишь, что воевода...
   - Плохо обо мне полагаешь, атаман. Мне, ратнику, и не по-нять? - опустил задумчиво севрюжье поленце Степан. - Да вить, с иного боку, кабы все из подчинения государевых начальников вышли, что сталось бы? Кабы казаки воеводу Ивана Шуйского ослушались, превознеся свои заслуги поперед долга и выше его звания, так отстояли бы мы Псков? А? То-то. Либо ты сам Ермаку, блаженные памяти, Тимофеичу не дал первенства?
   - Сравнил шелом с репой! Ермак и Сукин! - захохотал Якуня, вер-тя единственным левым глазом. Смех заразил общество. Не сдержа-лся сам Степан, расползлись иссеченные губы, пощурились веки.
   - Видишь! - Мещеряк пренебрег смехом. - Голова казацкая от ваших служилых тем и отлична, что не мысль ею руководит, а к воле тяга. Все про что ты говорил, я и сам до тебя разумел, а все едино: перемогла присягу вольница. Что ж делать теперь?
   - Э, брат, вменять легко. Ты что думаешь, мне так вот прям и охо-та хребтину гнуть перед боярином пузатым? Прям родился я что ль такой вот вьюнок? Пойми, не перед ним гну - перед государем, кой выше всякого Сукина воеводы. - Казаки заусмехались перестановке. - Ибо царь блюдет пользу всех, всего народа.
   - А в первую голову, того ж Сукина воеводы жирногузчатого. - Ко-нчил Матюша.
   - А вы-то чью, в таком разе?
   - Я? - атаман задумался. - Хм, свою... вестимо.
   - Свою! А ты, думаешь, боярам-воеводам от того хуже, а народу легше? Думаешь, бояре от военных невзгод пуще мужика плачут?
   - Эт, оно, конечно... Ежели вот так вот повернуть...
   - В том и суть, что от ваших игрищ народ лиха терпит, куда поболе толстозадых. Ну, положим, учините вы взбучку ногаям. А кому от того хуже? Вы-то отбрыкаетесь, в сторонке сховаетесь, еще наживетесь. И по новой. А на отечество ваше двунадесять языков как насядут. Простому-то люду таку телегу да на горб! Воеводы, те, уж как-нибудь откумуются. А ломовой мужик все лихо на своих раменах попрет... И вытащит, конечно... Сам ли не из мужиков? Да и многие ль у вас - из тиунов да бояр? То-то. Ваши гулянья по про-столюдину, по крестьянину первым делом шибают.
   - Это мы смутно, но и без тебя разумеем, - проворчал атаман. - Ты вот поясни: выход где? Что, сызнова на службу проси-ться, в Сибирь возвертаться?
   - А что помехой? И почему в Сибирь? Вот Семейка же пошел. И не плачет пока. На своей же поляне промышляет...
   - А, Семейка... - атаман досадливо махнул рукой. - Это покамест... У меня иное. Ты ведь вникни в обстоятельство. Я уж вроде и состою на службе. Со времени взятия Кашлыка, да-да. Ан, вон как служба-то проходит...
   - Боишься, осерчает государь за самовольное огурство? За побег на Волгу? За новые студные дела? Что ли?
   - Мало чего боюсь Я. - С нажимом якнул. - И уж, чего-чего, а гнева, пущай и государского, вовсе не боюсь. Другое меня забо-тит. Славное имя мое. Заслуги долгим сибирским походом добытые ныне завеяны. Кто есть Матюша Мещеряк? А, да вор-станичник...
   - Ну, витийно накрутил. Все, впрочем, к одному сводится, все около того ж вертится: как имя доброе вернуть и доверие! А сам же сознаешь, что путь один: покаяться в лихоимствах да отдаться на милостивый государев суд.
   - Ты все справно глаголешь. Токмо заноза есть одна: суд милостив ли будет? - усмехнулся Мещеряк.
   - Понял, понял, атаман. Следует ли из этого, что коль будешь уверен в отпущении вин, так и разговор может по другому повернуться?
   - Приятностно беседовать с понятным человеком.
   - С умным и любезным разговор вкусней... шевриги, - не остался в долгу Степан, отбрасывая рыбий скелет.
   - Ну, так ты уразумел за чем, наверно, дело стрянет?
   - Я - да, - степанова ладонь доказательно накрыла левогрудье. - А вот все ль твои, атаман, одоб-рят такие думы? - Бердыш повел головой в сторону казаков, чья напускная беспечность свидетельствовала о неприкрытой увлеченности беседой.
   - А какие думы? - с притворной кривинкой повертел головой атаман. - Нету дум, дым один. А за тех, кто со мной, я в ответе. И однодумцы всегда найдутся. Да... А ты-то, я погляжу, за тем сюда и правил... Была охота по степи мотаться, пряниками дяденек соблазнять...
   - Нагольная правда. И охота ужасть как приятна: под дулом к уму-разуму звать. Стал-быть, дело за государской грамо-той?
   - В ней, в ней, милай. Да еще в условиях, которые там прописаны будут. - Подтвердил Мещеряк.
   - Экие ж мы упрямые.
   - Что делать? Вольный ветер, он, из башки дольше хмеля выходит.
   - Угу. Только надобно нам в таком разе до слова друг друга по-нять, Матвей.
   - Про чо ты? - как бы насторожился атаман, отдернулся овнач, донесенный к губам. - Поясни.
   - Про то, что прощение для вас, глядишь, и не так трудно до-быть. Только и от вас одно старание попрошу.
   - Что такое? Мы завсегда расстараться радешеньки, батюшке б государю угодить.
   - Все шутишь? А дело не шутейное. Коли вам государеву грамоту об отпущении прежних вин привезут, вы с оно-дня новых вин не начудите. Ибо про них может выйти новая грамота, попозже. И кто знает, столь ж ли милостивая. Первая, она, строго на досюльные проказы будет.
   - Ясен пан, как пню - ясень. Сейчас все прояснил и высветил. - Атаман почесал голову. Это передалось другим. Ему сочувственно вторили, крякали, чесались. Видать, сопереживали. - Ну, что ж, и мы в таком случае порадеем - как бы не обидеть доверие государево. - Непонятно было, говорит ли Матюша всерьез или юродствует. - Пусть токмо он слово свое держит. Правда, братва, пусть царь всегда держит обещанья свои?.. А наше слово так оно, - атаман показательно, с воодушевлением сжал кулак и сронил, подмигнув, - крепче гороха.
   - Коль его не размочить. - Вставил Степан.
   - Кого? - как бы растерялся Матвей. - А, горох-то? Дак мокрость токмо от скрытых недомолвок случается. - Завершил и засмеялся. Теперь добродушное лицо отливало таким плутовством, что и скомороху в завидку.
   - Надо было давно так - по уму, да по добру.
   - Надо бы, да не ума...
   Степан с попутчиками жили у Мещеряка несколько дней. Вместе с атаманом побывал на рыбалке и ловитве. Матюша обещал не соваться к Самарской излучине. Было время приглядеться к нему. И, в целом, атаман впечатлил: умен, обходителен, скрытен, себе на уме. А непростой союзник лучше, чем простодырый друг.
   Степан покида стан с дюжиной примкнувших мещеряковцев: ехали вызнать, чем пахнет жизнь станичников под царским скипетром.
  
  
   Весна
  
   Начало марта выдалось некстати суровым. Лютые холода неволили дни и недели, стреножив круто и сердито. Но в одночасье узда ослабла, разрешась оттепелью. Спешно доготавливались стенные бревна - на случай пропажи меченых. В зиму мимо главной избы проложили длинную одинарку - рядок изб для ожидаемого подспорья из Астрахани и Казани: воеводская, приказная, зелейный амбар. Построить стены так и не спелось - оцифиренный под башни лес ожидали с севера сплавом - с воеводой. Народу убыло - плод изнурительного зимнего труда. А вот гарнизон прирос за счет кольцовского подкрепления. Семейка возглавил казаков и отряд иноземцев. Сил теперь, глядишь, и для отпора заблудному супостату достанет.
   Сгинул месяц холодов. Изживая зимнюю хворь, природное пробуждение до смерти испугало снежное уныние, вытряхнуло из шубы заспанную свежесть и подзудило силу, еще далекую от буйства.
   С волнительным во-збуждением ждали прибытку - строительного и военного.
   И вот! В конце кветеня-месяца, лишь стаяли последние крыги, один за другим приплыли плоты и насады. Сначала с севера, попозже - с юга. Разлившись, Волга и Самара близко-бдизко подкрались к месту возводимого детинца, что облегчило разгрузку и доставку меченых (в Казани подогнанных, собранных и снова разобранных к сплаву) бревен для острога. Не обошлось без накладок. Одно судно напоролось на скрытые паводком топляки, и запасенные комли впору пришлись.
   В мае заселили протянутую наскоро одинарку. Рядом раскинулась охапка временных кущ. В трех верстах к юго-востоку - селище для лесорубов. Лес там отборный, крупный. Блесткая медь рудовых сосен. Корабельный клад. В строящемся городке отныне жило до двухсот работных людей, до ста военных: треть - иноземцы, в основном русичи из Литвы. Что важно, - набиралось десятка полтора пушкарей.
   У Степана хлопот хватало. Заездился. Тоже вот помогал Стрешневу посвящать в дело князя Засекина, которому выпадали долгие отлучки: дозоры, разъезды, побывки на дальних засеках, сношения с начальством. Притом, что прямого указа о произведении в воеводы еще не было. Оно и понятно: не было и самого города.
   Засекин был тучноват, кряжист и далеко не глупый человек. Правда, малость суровый и резкий, что в поступках, так и, чего греха таить, в образе мыслей. Знамо дело... Из древнего рода ярославских князей, давно утративших свою былую силу, всю свою жизнь тянул Григорий Осипович военную лямку. Пятнадцатилетним отроком впервые примерив латы, уже довольно скоро проявил себя толковым военачальником в Ливонской войне. С начала 70-х не раз руководил лихими вылазками отборных сорвиголов в финских уделах. Отличился и в крупных боях. А вот города ставить было ему впервой. Но сметка, властность и бытовая предугадливость оставляли надежду, что воевода не только освоится с особенностями новостроя, но и поправит в лучшую сторону фортификационные недоглядки.
   В стройке главным ему помощником был второй воевода Елчанинов, давний знакомец князя. По мужски суровую внешность Григория Осиповича портила надорванная в боях губа, обнажая левый клык. За что и прозвали Зубком. Впрочем, эта наружная примета недурно подкрепляла зубастость княжьего нрава, его умение держать зуб на неугодника.
   Прямоту и неласковость Жирового выгодно смягчал деловой Елчанинов - такоже "без пятки голова". Мужик услужливый, но без угодливости, расторопный, но без мельтешенья. С его приездом возведение кремля ускорилось. За новенькой стеной, обращенной к степи, рыли до-бавочные шанцы. В пяти местах поблизь наладили страховочные ук-репления, два - в Девьих горах. Городок оброс пригонами для скота. За время поводи настругали пять паузов для скорейшей речной переправы. На пяти башнях - из одиннадцати - настилались роскаты для пушек. Все встрепенулось.
   Поутру бабы в утепленных шугаях стирали белье в реке. Ка-заки и солдаты бойко заигрывали с молодками, одаряя нажитым служ-бой, а то и татьбой: сапоги, убру-сы, накосники, шелковые головные ленты...
   В новой часовенке с причетом, храм-то еще не был готов, обосновались поп и два дьячка. Сразу по приезде набожный Жировой-Засекин участок в середине осадного двора отвел под храм Пресвятой и Живоначальной Троицы. Под навесом у княжеского дома выстроилась череда тяблов - киотных рядов.
   После выстрелившей за сотню саженей одинарки все силы были бпршены на исторопную подготовку крепостных основ.
   По ходу строительных работ Степан близко сошелся с Елчаниновым. В будущем голове все и нравилось, и влекло: дружелюбие, толковость, редкая приспособляемость, вплоть до полной при необходимости аскезы.
   По иному отнесся к Бердышу князь. С первой же встречи Степан попал в неугодники: кланялся плохо, и Зубок заточил на него крепкий зуб. Была в этом несправедливость. Заслуженный ратибор, князь не видал Степана на поле брани, хвастать же Бердыш не умел. А то, что слыл человеком Годунова, обернулось еще одной межой. Блюдя обычаи удельного боярства, Засекин не любил этого выскочку и больше важил Ивану Шуйскому. Все это, отягченное излишней замкнутостью Степана, и отвело приязнь князя. С годуновичем тот обращался ровно, но прохладно. Боле всего попрекал в слабой вере. И был прав: у Степана вечно не хватало времени на долгие обедни, чего ни под каким видом не пропускал богобоязненный князь. Да и не любил Степан, ежели руку на сердце, зазря поклоны бить.
   Неприязнь усугублялась вмешательством вла-стной полюбовницы Засекина. Единственная укротительница сурового воителя, он требовала, чтоб и подчиненные ее сокола ползали под когтистой лапкой соколицы.
   Как-то раз, желая помирить и сблизить воеводу с царс-ким гонцом, Елчанинов сговорил их на баньку. Покуда прислуга натапливала, вымачивала духовитые веники, решили в горнице князя квасом заправиться. И пошла оттепель...
   Засекинская зазноба ворвалась без стука. Распорядительная, с вызывающе вспорхнутым подбородком.
   - Изрядный квас, княгиня. - Поклонились Бердыш и Елчанинов.
   - А за угощенье и платить след. - Чвакнула сварливо. Даже князь смутился, поморщился. Та к нему уж подступалась. - А, свет-батюшка, скажи-ка, не ты ль мне обещался дубового тесу для поставца принесть, а?
   - Нешто не знаешь, матушка, людей наперечет? До того ль? - пробубнил Григорий Осипыч, густо пунцовея и съедая глаза. Это лишь ужесточило приступ.
   - Так, а в бане, вишь, сыскали, когда тешиться? Ты для кого ж, сокол, город ставишь? Для чего, сказывай, мы сюда приехали? Для стен у него люди, значит, есть, а на себя недостача. Что ль холопов наперечет? Воевода мне тоже. - Хищным взором обвела, сверкнула глазом на Степана и давай насверливать князя, ухоронившегося за густыми бровями. - А отряди-ка энтого служивого с парой мужичков за дубом. Энтого. - Ударно выделила, ожидая, видать, что Степан лакейски подскочит. Ан нет, служивый не понял, не шелохнулся даже: медленно опорожнял питье, локти - на столешнице...
   - Эй, рослый молодец, то не до тебя ль? - бабий голос гневливо возвысился.
   Степан слегка порозовел, поставил ковш, поднялся, сгреб, прижимая к груди, каптур и молвил бархатно:
   - Ну, благодарствую за хлеб, квас за чудный. Дела ждут.
   - Да... что он... позволяет? - задыхаясь от злобы, заголосила князева прелесть.
   Ее сокол беспомощно развел крылами. Елчанинов утаился за поднесенным к лицу ковшом. Степан в дверях еще раз старательно по-клонился, вывел крест, нахлобучил каптур и был таков. "Ишь, бабий кут".
   Баня не задалась.
   С тех пор еще сильнее испытвал он подстегнутую женскими науськами хмурьбу Засекина. Не обижался: всегда ли сопутствует нам на этом свете благорасположение сильных мира сего? И посланнику ль правителя бояться шпилек от захолустного полувоеводы?
   ...Вихрь весенних забот поначалу так захватил Степана, что и не заметил разительных перемен в общем настроении, привнесенных... женским полом. А между тем отгремели первые свадьбы.
   И вот, вдруг нате, на оконечнике мая Федор Елизарьевич Елчанинов пригласил его на свадьбу старшей дочки Анисьи. Женихом заделался Звонарев. Как оказалось, старшенькую Елчанинова Поликашка охаживал в бытность еще астраханским десятским. Теперь же молодой пятидесятник стал правой рукой будущего тестя.
   Что и говорить, в условиях кропотливой стройки шумная свадьба - дело мало местное. А Елчанинов кичливостью не страдал. Посему под открытым небом возле недоведенной его избы собрались те лишь, кто сыскал охоту и время. Бердыш поспел, с того берега, когда гулянье перевалило гребень.
   Девахи в нарядных сарафанах и ярких кокошниках водили хороводы, старухи-плакуши наводили удручающую тоску, слагая унылые причети о красавице-невесте.
   Бле-дная, несмотря на обильные румяна, исстеснявшаяся Анисья сидела подле широко улыбающегося здоровяка Поликашки. Хорошо еще, город молоденький, старух в прижиме, а точнее две, и обе выдохлись скоро.
   Уже кончали одаривать молодых, когда к столу приблизился Степан, вот только смывший в Волге пыль. Наскоро опрокинул корчажку браги, поклонился родителям невесты, новобрачным, хотел было ступить к ним, поздравить и подсесть... Да тут еще поднесли - прямо из бочажины. Бердыш прокашлялся, пожелал "столько счастья и детей, сколько за столом гостей" и "столько горестей и зла, сколько в студене тепла", осушил вторую корчажку.
   Пошатываясь малость, подвалил к молодым, преподнес невесте припасенную еще в Астрахани яхонтовую пронизь, а же-ниху - серебряный нагрудный алам, искрапленный самоцветами - память от воеводы Лобанова. Сверх прочего был им водружен на стол мешок соли и головка сахара. Бедная невеста стыдливо потупилась. Смеющийся Звонарев поцеловался с другом, принял подарки, бережно надел оже-релье на тонкую шейку Анисьи, а алам - себе на раскидистую раму, звонко подогнал его кружкой, захохотал. Тут народ и потребова-л: "Горько, горько!!!" Богатырская грудь была велика, и она пока-зала что такое богатырский поцелуй.
   Жарким мороком пьяная одурь стелилась в мозгу. Ударив по голенищам, Степан вспомнил юность. И пустился в пляс. Честно говоря, такого от него никто не ждал. Одобрительно загудели. В круг ринулись еще. Каждый хотел хвастнуть "крендельным искусством".
   Бердыш был неотразим. В выделывании коленцев равных ему не нашлось. Пляска целиком поглотила воина. Веселью отдавался, как, наверное, ни разу в жизни. Никто и не подозревал, что в этом вечно суровом сбитке деловой воли и служебной узды - сто-лько ребяческого задора и русской разухабицы.
   Час назад Степан и сам бы не поверил, что в миру что-либо способно перевернуть его. Но случилось. Дикий, рвущийся из тайников зачерствевшей души разгул радостного восторга... Восторга перед красотой... Как предуходная вспышка утомленного, задерга-нного сердца, годами не знавшего ласковой передышки и домашнего уюта. Восторженный разгул Бердыша будоражил, заражал, окрылял...
   Конечно, Степану приходилось напиваться, но пьянки лишь робко и ненадолго унимали страшное напряжение, обманывая кажимостью облегченья. Сейчас же он ощущал всплеск счастья, редчайшего и бодрящего.
   Вот море перекошенных смехом лиц, вот плывущие кругом ладные молодухи. Восхищенные его удалью, две прямо-таки одоле-вали, жаркими руковертами бросая вызов его задору. Зов здоровой плоти снедал Бердыша...
   Поощрительно сыпля прибаутки, он игриво подмигивает красоткам.
   Глядя на бурлящий взводень плясунов-ухарей, не выдерживают старики. И вот уже пир пяток оглавляет сам хозяин - Елчанинов. Необоримый в разливе поток славянского веселья всасывает и вбирает все по пути. Ничто не в силах застопорить его - ни смерть, ни огонь, ни даже землетрясение...
  
   Карие глазки
  
   Степан вращается все быстрее, коль подпрыгивая, так на весь аршин. Вот кувырок через голову. И вот уже вместо заманчивых красотулек перед лицом плывут лебедушками две беленьких девы. Не шибко размахи-вая платочками, улыбаются самую малость. Не манят, не соблазняют, а просто нежат глаз природной миловидностью. Обе в нарядных киках, и обе прелестны.
   Только Бердыш заледенело вбурился лишь в одну: пригожую, с золотисто-карими бездонными очами. Ах, этот ласковый взгляд, нена-вязчивое свечение проникающих в тебя и сквозь тебя глаз... Нутро похолодело от чего-то, внезапно защемившего огромное его сердце. Ну, да, это была, безусловно, та самая...
   Та самая Надежда, дочь Елчанинова. Твои глаза, твой чудный взгляд я приметил еще в Астрахани. Твой цвет глаз я не мог запомнить, ибо их глубь вместила в себя всю радуницу...
   Но, врешь, не это тебя взволновало. Лишь вот только, только сейчас ты сознаёшь, почему так запал в твою душу сей взгляд необъятных карих глаз. Да ведь эти глаза... Ну, конечно же, эти глаза, глаза Нади - это глаза и Нади и всех-всех - да - одновременно, всех тех женщин, которых так неудачно любил ты.
   У каждого человека, есть сугубо им выстраданное представ-ление о красе женского лица. Так вот невлипчивые глаза Нади воплощали для Бердыша его образец женщины, женской красоты... Да, такие глаза быва-ют у хрустальной парсуны, создаваемой воображением человека в пе-рвые же дни того состояния, когда посещают его наплывы будущего нового взгляда на всю прекрасную половину рода человеческого.
   Потрясающие, сокровенные эти очи... Эти ровные, маленькие, источающие, кажется, ягодную сладость губки. Да еще прямой, чище подснежника нос. Все это взрывало его невозмутимость. Его - мужчины, к тому же одурманенного хмелем и нежданно прорвавшимся весельем... Взрывало раз и навсегда.
   Но где были твои глаза там - в Астрахани?..
   Степан схватил Надюшу за руку и завихрил...
   Для чего выпил еще один, в полведра, овнач, после он объяснить не мог. Нашло, и все тут...
   Угар объял общину. Елчанинов вел по кругу круглую супругу. Потом Степана закачало. Позднее вспомнилось, что вроде бы ушел за угол избы. Чтобы потом?.. Вроде как стоял и раскачивался, глубоко вбирая, вернее клубьями вхватывая в себя прожаренный воздух... Затем сообразил, что возле кто-то есть. Поднял отупевшую голову... То была она.
   Попытался взять себя в руки. Удалось. Частично. Ноги дер-жались прочнее, много прочнее и крепче... головы. Мозг был слаб. Помнил странный взгляд прекрасных Надиных глаз. Вроде и упрек, и нежность. Такой взгляд бывает у человека, узревшего что-то завет-ное, долгожданное и недоумевающего: как же это? Наконец-то оно, это заветное, отыскалось, но почему ж оно, это долгожданное, так мало похоже на все, в том числе и на то, каким оно являлось в мечтах?
   Пьяно-удалой Бердыш возгордился, приписав срезанную победу молодецкой своей неотразимости, беспроигрышному воздействию мужской лихости и стати. Бессильным убрусом заплескался обычно скупой язык...
   Несвойственная хвастливость жижилась откуда-то, делаясь удивительной и мерзкой самому. А она молча внимала. Потом опустила головку, тая то ли улыбку, то ли укор. Преисполнясь самодовольства, Степан попытался обнять...
   Полетел, едва не расквасив нос... Хмель выветрился малость. Скукожась, он исподлобья разглядывал девушку. Ее локотки, гневно прижатые к трепещущей груди.
   Мгновенной воронкой всосало немеренную болтливость. Засопел, забормотал нелепые извинялки. Было хотел сбежать. Бежать без оглядки. От стыда. Ему стало жгуче совестно перед этой чистой красавицей за скотскую разнузданность. За то, что позволил себе быть не собой.
   Зачем?
   Еще раз взглянув, облегченно выдохнул: отступив на шаг, она улыбалась. Эта кроткая улыбка все довершила, все высветила: никуда-то тебе, молодец, не убежать. И он расплылся в ответном новолунии губ.
   ...Сплетясь перстами, медленно шагали по ночи. Говорить бы-ло не о чем, да и ни к чему. Надя двигалась, не дыша. В Степане гулкой медью все еще стучал и свинцово бухал хмель, подливая, как спасение, неизбывную нежность. В душу, что осторожно распахивала запоздалой весне свои заиндевелые уделы.
   Так бродили много часов. Усталый месяц выкресал редкие денежки, а потом взял и выпростал серебряно-сверкливую и сонную порошу. Вечный спутник влюбленных и поводырь по ночным заимкам. Млечный путь.
   Давно умолкли припоздалые плотники и свайщики, зачах-ли выкрики подгулявших гостей. Стеня и Надя гуляли. И ни-чего другого не желалось. Ничего. Только бледный звездный путь, только ущербный свет небесной лампадки. Только могильная тишь, чернотемь да ветряной щекот мягких пальчиков, каких не знала еще широкая черствая ладонь богатыря.
   Его охватило волнение, томное и ужасное. Он не мог ничего трезво осмыслить. Он гнал все мысли и докучливые протесты рассудка. О десятилетнем разрыве. О скитальческой, не приспособленной для любви и супружеского уюта, непутевой жизни своей. О челе, обезображе-нном в боях, не личащемся с ее красотой... О крутостенном своем остове, перед коим упругое ее тельце - сиротская хороминка. О лопатной ладони, в которой ее ручка - утлый наперсток.
   Он лишь подспудно угадывал: все перевернулось. Ни о чем плохом и не думалось. Сладко, прия-тно. Лучше, чем у теплого камелька с мурлычущей на коленях кошкой. Стократ приятнее, пленительнее, теплее и уютнее. Лишь бы безустанно вкушать изумительное питие горней благодати - вбирать устремленные на тебя светлые, сказочные глаза дорогого пышноволосого существа, чья дурманно пахнущая макушка под сбившейся кикой едва достигает твоего плеча. Только бы осязать, впитывать согревающую царскую роскошь от всего лишь касанья пальчиков из пуха.
   ...Уже когда обручами сдавило его виски, Надежда вытянула свою ладошку, пристально поглядела в глаза, откинула вольную прядь с его высокого лба и исчезла. Ах, да еще мизинчик скользнул по рву его шрама. Еще много часов пойманный Степан полавливал это упоительное скольжение.
   ...С утра помогал устанавливать пушку на роскате самой высокой башни. Но вот диво: кипучие государские заботы не могли уж заслонить будоражливость дум. О ней - о Наде. Не мог забыть, как вдруг она ушла, а он ошалело тряс башкой, долго еще не в силах стряхнуть потрясение и оцепенелость. Здравые и злые доводы ума вернулись, заелозили, закололи. Трезвый, он завздыхал по поводу немыслимости настоящей любви. Ну, что может слепить, а главное удержать его и очаровательную дочку головы?
   Но, верно, вдосталь ты все-таки хлебнул в жизни гари и тлена, раз выжженная душа отыскала-таки местечко для той страсти, что, пылая, внесет истинную и заслуженную радость жене... Жене! Надо ж, до чего доквакался!..
   ...Следует избегать ее, твердо порешил он и нагрузился обозом поручений и забот. Увы, и закаленному вояке, похоже, не уйти от неблекнущих воспоминаний, ворошащих и, словно четки, перебирающих одни и те же минуты, одни и те же вздохи и прикосновенья. Мыслью он непрестанно переносится в истому того неповторимого вечера.
   ...Спустя три дня, не выдержав одиночества и лукавого самообмана, явился прямо в дом Федора Елизарьевича. Елчанинов удивился. Этого парня уж точно не отличал червяк, нудящий шастать по гостям.
   А Степан уже завел... совершенно никчемушный разговор о сосновых, дубовых и березовых лежнях, о том, как их сподручнее закидывать наверх, цепляя комли толстой вервью. А исчерпав эту занимательную область, умолк.
   Был уж вечер. Елчанинов готовился ко сну. А непонятный гость все топтался, хмыкал, пощелкивал пальцами.
   - Батюшка Степан Ермилыч, каб не знал привычек твоих, позвал бы к трапезе. - Наконец, обронил хозяин.
   Бердыш покраснел, сознался, что это б доставило ему неслыханную приятность. В то же время сам его вид свидетельствовал о противоположном.
   Безучастно поздоровавшись с домочад-цами, проследовал к столу. Когда все расселись, недоуменно заморгал и даже переживающее оторвал застежку на кафтане.
   - Ну, с богом - чем бог снабдил, - объявил Елчанинов. - Вот только Наденька прихворнула после свадьбы анисьиной. Придется без нее откушать.
   Бердыш поперхнулся, он то бледнел, то краснел. Кое-как высидел до конца и, совсем смутив хозяина, резво откланялся.
   Сон в ту ночь не шел. Чуть задремав, Степан тут же про-сыпался в полоумье: порывался, вскочив, бежать к избе Елчаниновых, к Наде. Зачем? Он не знал. Лишь больно свербела мысль о недуге любимой.
   Любимой?!
   А ведь, пожалуй. Не пожалуй - а верняк, в точку...
   Хм, и вот уж штука - ты совсем не стесняешься этого слова. Тайного и стыдного. Неделя тайных мечтаний и вздохов убедила: ты любишь, любишь глубоко и неподдельно...
   ...Наутро он снес к Елчаниновым черемхового меду, чем крайне оза-дачил и смутил Федора Елизарьевича.
   - Батюшки? Да чего эт ты, Степан Ермилыч? Почто усердствуешь без надобности? - залопотал. - Надюше коль, так она утресь свежа, что яблочко наливное.
   - Слава Богу, - перекрестился Степан, - ну, так пущай все ж таки, это самое, медку примет. Не повредит оно, я думаю.
   - Ну, коль так... - Елчанинов принял судок духовитого сочива. - Слушай, Степан Ермилыч, она вот с подружками по ягоды собралась. У нас есть кто из стрельцов незанятой? Определить бы в охрану, - и смутясь, - оно, конечно, опять же, коли человеку не в излом - коль отдыхает. Не все ль ему равно где - тут иль на поляне - отдыхать-то?
   - Зачем стрельцов? - вскричал Степан, замялся и смирно продолжил. - Я вот сам как раз скоко дней собираюсь, это самое, в лес на... вы-лазку... сделать.
   - И почто нужда така? - не понял Елчанинов.
   - А... Да тут у мортиры подставка сломалась. У мортиры. Значит... Хочу самосватом чего-нибудь покрепче подыскать, - врал Степан, наливаясь цветом арбузной мякоти.
   - Да?.. - неопределенно пробубнил Елчанинов. - Добре... Токмо долгонько их не гуляй. Надюша покеда ослабшая...
   Девушки резвились сами по себе, Сте-пан брел рядом со своей прилукой. Лоб росился испариной: за время прогулки она ни действом, ни словом, ни даже взглядом выра-зительнейших своих глаз не выдала прежнего расположения...
   Ить, дурень... Распоясался во хмелю... Все впустую... - в отчаянии едуче и метуще тренькало в голове Степана. Чело горело от стыда. Жгло обидой. И подвалил-то как увалень мокролапчатый. Ни с подругами слова шутливого, ни... Тужишься, пыжишься, а все молчун дремучий, истукан лопатистый...
   - Не больна боле? - выдохнул, наконец, сипло и невнятно. Вот, и вся тут песня, злоуст.
   Она покачала головой, русая коса встрепенулась под веночком полевых цветов. И снова - молчанка.
   Ну и пень. Пню ясень! Пьяный петух. А петухи разве пьяные бывают? Пьяный петух - это питух. И ведь о ком мечтать вознамерился?! Она, видать, и близко мыслей таких не держала. Просто пожалела кривого питуха, бросать в беде не хотела. Знам-дело. Плелась за бухим кочерыжкой...
   Э-эх-эх, тебе ль о любви помышлять?..
   - А? - ее тревожный отклик. - Жестокие слова. За что? Ужель не смею даже думать о любви? - ее глаза стали жидкими, отчего казались не то соломенным золотом, не то голубыми, как небо, не то зелеными в желтинках, как эта усыпанная цветами опушка. Невыносимое, слепящее сверкнуло, полоснуло. И все зараз прояснилось.
   Так, значит, дурень, твоя тоска вырвалось вслух?! А она приняла к себе - на свой счет! Все оборачивалось чудесной гранью: она любила?.. А дальше...
   Но не полно ль? Что сухомятка строчных слов перед музыкой ласк, признаний, вздохов подлинной любви?
   Сердце праздничало.
   - Я все дни была больна тобой. Тобой... Одним. Во всем свете... - неустанно пов-торяла она, когда он на коленях с обожанием пробовал на вкус ее забрызганные ягодой ручки. Но не мог утолиться.
   И тщетно гадать: сла-дость ли сока, иль персиковая нежность ее перстов пьянила и пьянила - все больше, крепче, сыт-нее...
   Накатывало помутненье. Он вскочил, отпрыгнул прочь.
   - Что ты? - испуганно прошептала она, все еще в помороке.
   - Мы... нам лучше, нам надо... должны расстаться. Пока не поздно.
   - Уже поздно, - тихий лепет. - Стало быть, не пригляну-лась? - ее голос дрожал, взгляд умоляющий, снизу.
   - Дело не во мне, не в тебе... Надюша, у меня были эти, как их... любови. Пять! Пять! Слышишь? - хрипло молвил он, сгреб ее за плечики, без усилия приподнял хрупкое тельце до уровня своих сверкающих глаз. Губу передергивало, шрам пламенел.
   - Я готова шестой... стать. - Преданно глядя, шепнула она.
   - Но все, все несчастны... были, со мной.
   - Страдать за любовь - счастье. Разве нет? Не счастье?- ее исступленный низкий шепот, сводил с ума. Разнялись на тютель земляничные губы, в глубине их - мелкое биение сапфиров.
   - Три из них там. - Он опустил ее, указал вниз. Глазами...
   - С тобой не страшно и...
   - Ты без ума ль?
   - От того, что ты рядом, - губы еще чуток отворились.
   - У меня страшный рубец, - грустно проворчал он, но уже без упора.
   - Фу... - прильнула пальчиками, нежно огладила шрам большим и указательным, как бы пропустив сквозь ломкий волосок.
   - Мне скоро тридцать.
   - Тятя куда старше матушки, - глаза ее в изнеможении закатывались.
   - Ты ничего не боишься? - гладя ее ушки, прошептал он, не в силах насытиться, словно все это - в последний раз.
   - Я боюсь одного - презренья твоего.
   - Люблю, люблю тебя! безумно люблю! - не выдержав, вскричал он. - Ты понимаешь?!...
   ... алые губки раздвинулись без трепета вольно пуская в счастливой и отдающейся улыбке головка умиротворенно склонилась и припала к жгучей груди бумажными пальцами он коснулся глянца ее дражайших щечек...
   ...Близкие голоса подруг привели в себя. Его. Надя же все никак не могла выйти из ошеломляющей истомы, крепко сжимая пальцы любимого.
   Девушки с первого взгляда поняли все...
   Елчанинову тоже не составило труда разобраться, что к чему: из леса дочка пришла не своя. Помраченный вид ее вполне вязался со странными поступками обычно уравновешенного и хладнокровного Бердыша.
   Федор Елизарьевич лишь безрадостно вздохнул... Бердыша он полюбил давно, как родного полюбил. Но что то был за жених? Без кола, без двора... Пускть даже приближенный ве-льможного владыки Годунова. Пускай не беден - одни кони с "телесукиного" подворья тянули на приданное. Худо в другом. Степан Бердыш - это вечный мотун, непоседливый бегунок государской воли и военной службы, подплавок волн, которому никогда не просохнуть на сухотверди...
   С зазнобой Степан расстался, не помня себя от счастья. Тягучим и терпким вином растворился в бурливой крови дурман страсти и нежности безмерной...
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. В ОМУТЕ
  
   Смута в столице
  
   - На Руси быть такого не может, без бунтов чтоб обойтись, - рубанул плотный старик в зеленом кафтане - Шуйский Иван Петрович. У его локтя, упрев в горшочке, мятно дымилась боярская каша - на пшене со сливками, да с изюмом.
   - Ну, не всяк год. А по паре таких увеселений на, сказать не соврать, царствие верняк выпадет. - Сощурясь на узорчатый потолок, поправил другой Шуйский - Василий.
   - Никогда, конечно, от смут боярскому роду не было пользы, - добавил Иван Петрович, - особливо от подлого рода.
   - Род роду не родня и не ровня. А нынче година такая, что чернь кой-кому и на руку спляшет.
   - Ты про что, Вась?
   - Да все про то ж. Сладенько губы от уха до уха растягивать обрыдело. Князь Василий Шуйский слывет, гляди-тка, за милягу да шута, угождает всем и вся. А у меня можа веселость рогатиной в сердце давит.
   - Ну, вот что, сродственники, хва возок издали подкатывать. Этак мы ни в жисть не сговоримся, - подал голос третий, решительный и верткий Андрей Шуйский. - Зачем собрались - знаем. О том же, что родам боярским житья не стало, - тыщу раз плакались. Что отпрыски барышников конских да опричники тухлые кровь сосут из нас... ну зачем, к чему... опять и снова все это?.. Все это тьфу... Ибо ныне-то, - пере-гнулся через стол к Ивану Петровичу, захрипел с присвистом, - нет у Борьки Годунова сообщников из именитого боярства. Нету! Помер князь Никита Юрьев. Не личит боле первым быть Борьке. Все! Будя в варежку шептать. Потому ты, Василий, дело реки...
   - А что тогда и речь-то, Андрей? То, о чем ты петь готов, давно в душе пламенем бушует. Смуте быть коль - глядишь, пламя и изольется...
   - Смуте быть. Это уже точно, - вздохнул Иван Петрович. - Не нынче, так завтра жди погрома, много крови вытечет...
   - За нашу остерегаться не след, - осклабился Василий. - Худо Борьке да прихвостням его придется. Его в первую голову надо... башкой да с колокольни...
   - Мало Борьку... Ириницу-царицу добрехонькую туды ж... - Анд-рей Шуйский запнулся, поводил зелеными мутняками, извернулся. - Подале, в монастырь...
   - Ну, расторопы, коль на то пошло, и Дионисия чаша сия не минет. Сукам соли на хвост не жалко - сыпанем так сыпанем, - ухмыльнулся Иван Петрович.
   - А этот-то чем плох? Что не знает к кому липнуть? Так то пустое. То, что твердости митрополиту не достает, к нашем вы-годе.
   - Прав, Андрей. Не за сих псов драных с просиженными задами держаться нам след, - зачвакал, по-своему истолковав слова Андрея, Василий Шуйский.
   - Ляхи - вот опора! - возбудился Андрей.
   - Тебе скоро за одним столом... - начал было Иван Шуйский, сорвался хрипло. - Ох, и далеко забрели. Борька-стервец в ус не дует. Привольничает у царя под бочком. А мы че только хвостом по навозу не расписали... Ты лучше скажи, Василий, много ль поводырей... за нашу правду наготовил?
   - С дюжину наберется... головок по слободкам. Два купчины с суконной сотни. Пять - посадские. Пара - стрелецкие сотники. А гостиная сотня при удаче - вся наша. Ну и один - сам себе кесарь средь лихой улицы. Когда надо, и за боярского сына сойдет.
   - Кто таков?
   - Шляхтич разоренный... Пшибожовский.
   Иван Петрович скуксился брезгливо:
   - Фу, тать хищный... Не привык с подонками кашу варить. На таких псах псковскую осаду бы не вынес...
   - Ax-ах! А против кого подымаемся? - сорвался Андрей. - Супротив сливок что ль? Выгулок татарский эт тебе что - король Баторий?
   - Это да. Те-мные дела мытыми руками не деются. - Хитрющий Василий приятно улыбнулся. - Вацлав, войди...
   Дверь скрипнула. В горенку вошел Пшибожовский, сальнощекий. Без подобострастья поклонился боярам. Жирно намазанные ляшьи сапожки впитали желтинку русских свечек.
   Андрей Шуйский пренебрежительно кивнул ему и постучал, скучая, по ковшику с клюквенным соком. Иван Петрович, задышав кашельно, отворотился.
   Вацлав Пшибожовский затравленно поблескивал суженными зенками. Василий осуждающе смотрел на кичливую родню: чистоплюи. Тряхнул строченным позолотой кошелем:
   - Возьми, Вацлав. Да помни уговор.
   Пшибожовский гнусновато оскалился, взвесил в ладони и, слова не произнеся, оставил горенку.
   - Да, с кем только не приведется нам, браты, объедки собирать, прежде чем до стола доберемся, - угрюмися Иван Петрович.
   - Борьба! - глубокомысленно изрек князь Андрей и выловил из пьянящей каши клопа...
  
   Федор Иоаннович сразу с обедни - в образную. Чтоб, помолясь, отойти ко сну. Душно. Хотелось расслабить-ся в упокое.
   Духовник встретил встревоженным зырком - ресницы луп-луп. Тихо оповестил:
   - Государь, вот только был Ближний боярин, нужду до тебя имеет. Сердитый.
   Царь возвел глаза к потолку, помотал головой: мол, как мне это все прискучило. Устало присел на ларь-коник. Тут и вошел Го-дунов. Царь Федор ожидающе воззрился на...
   - Федор, смута! Смердье Чудов монастырь обступило. Гро-зят учинить воровство. Сладу нету... Тяжко!
   - Что ж теперь, Боря? - Федор Иванович беспомощно развел руками. - Разве стрельцов у тебя мало?
   - Какое стрельцы?! Куда еще шушель дразнить? Бешеные, не приведи... до Кремля б не добрались?!
   - Ой, Борис, не будет сна мне. Почто огорчаешь? - загундосил царь.
   - Да ты что, царь?! - потемнел Годунов, но тотчас сбавил обороты. - Пойду я, государь, - при выходе обернулся. - Коли что, заступишься? За шурина?
   - Ой, да что ты... непригожее... совсем? - пискнул Федор.
   - Не до пригожести, царь. Ну, спокойно тебе почить, - с без-надежным вздохом боярин перекрестился и оставил слабоумца.
  
   Вкус юшки
  
   На Варварке громили бражные тюрьмы. Пестрая лава своротила дубовые двери в оковах. Из подполья в объятья ей сыпалась испитая сермяжная голь. Долго чернь копила и спекала злобу, - вот и течь! Хлынуло черное, беспощадное, сметая, не обинуясь, утюжа. Отовсюду льется гулкое, стоголосое:
   - Что деется, братъя-бояры?
   - Покарают нас, ох покарают...
   - Куда ж еще карать-то? Что за жисть? Вчерась разбойники всю Устюжскую слободу спалили. Это ль жизнь? Эха!!!
   - Втору неделю на квасу сидим. На теле не поры, а тяжи, а там и не пот, а кровя. Выйти боязно: кругом грабеж, не-потребство. Воруют, кому не лень!
   - А заместо воров слободских же и секут! Ноне поутру трех нас-мерть забили. Остервенели бояры! Грызутся дружка с дружкой! А все Борька Годунов - заправник!
   - А Шуйские? Та еще сволота. Татей голубят.
   - А попадает холопам. К Шуйским дружки из Литвы понаехали. Утex пышных требуют. Угощений. Ляхи хуже всяка лиха. Пшибожовский вчерась сусленика за худую брагу в бочке живьем утопил.
   - Тявкам только на ляхов. А чего им от нашей тявки? Тьфу!
   - Так боязно ж. Побьют, закалечат! А то и хлеще - за студную измену, за крамолу-то в острог законопатят.
   - А Сапега-то, посланник ихний, грят, высокомерен зело. Его и шляхта и бояре ненавидят.
   - Хлеба не купишь! Бояре да целовальники всю деньгу выкачали...
   - Бей кружала!
   - Гай-да!
   Неуправляемым, трепыхающимся кашевом народ прудил у ближайших питейных домов. С треском вылетали ставни, крышки бочек, скользкие от вина лавки. Досталось и шинкарям. Само собой, кружечник Давыдка схоронился. А, судя по очной торговле, и не при деле был. За все, по обычаю, ответил подставной стоечник Немой Урюк. Ему оторвали уши и завалили бочками, из выбитых дон коих хлестала дурманная жижа.
   Когда было покончено с несколькими кружалами, тол-па пуще озверела - до безудержу. Теперь она катила, разрастаясь снежным комом, необузданная, пьяная и жестокая, слизывая лавки и терема. Пёр черный бунт, распаренный, дрожжевой - клубясь, булькая, бурля, плеща кипящей злобой, изощренным изуверством, нутряным бешенством. Сырь пещерного сознания, точиво растелешенного порока, праздник раскованного греха. Стрельцы благоразумно уходили в схорон, прятались, оседали по затаинкам и затишкам. Какой-то не уберегся, в одномижье сплюснули в кровавый блин на мостовой.
   - Надоть и лотки кой-чьи пощупать! - взвился чувственно болезный клич.
   - И то верна-аа! Мужики, айда в торговые ряды! - надсаживались закоперщики.
   - Так недолго и до бояр дорваться.
   - А чего? Пошто и нет!? Ужто кнуров поганых жалеть станем? Гуляй, орава?
   Из подворотни набежало несколько мужиков с саблями и пистолетами - первые ряды смутьянов настороженно застыли, колышимые в спины задними. Мощный кривой мужик перекрестился пистолем:
   - Не боись, братва. Свои мы. На Евпловке стрелецкий склад поворошили. Теперь и ружья у нас - по во! - замерил от пола до горла.
   - А шалить с нами не станете?
   - Пошалим... Правда ш боярами. - Шепеляво усмехнулся другой, высокий, в терлике - длинном мелкорукавном кафтане.
   - Эге, да тут служилая собака объявилась! - грозно клацнули из гущи.
   - Шего блеешь жажря? Не боищь, - снова усмехнулся каланча. - У меня свой жуб до неба пророш на бояршкую жаражу.
   - Что ты? - недоверчивый смешок. - Так можа ты зараз нам и шишкой станешь?
   - Тебе свысока, небось, и падать на бердыши красивше? - ядовито вставил тощий посадский, сильно под бузой.
   - А что? Коль так, вожьмусь атаманить, - не раздумывая согласился в терлике. - Пся крев.
   - Никак лях?!
   - А лях что не человек?
   - И бог с ним! Полез в заводчики - его кручина.
   - Так куды повелишь, шишкарь?
   - А вы куда навоштрилишь?
   - А по улице кривой - за боярской головой.
   - Ну, эт вы жря, отцы-швятцы. Бояр бояру рожнь! - крикнул вожак.
   - Кака рознь? Все они шакалье отродье, годуновские выкормыши.
   - А вот это верно. Так не ш хвошта ж начшинать? Шперва башку шнешти требуемо!
   - Э, да ты чё предлагашь: ближнего боярина сбрыкнуть?
   - Як пугало с шешта. Да не робей, братва! Ноне вше шлободы поднялишь. На Кремль - и вшё тут. Гикнется Годунов, бояре Шуйшкие к кормилу придут. - Соблазнял верзила-водитель, поигрывая пистолетом.
   - Радость-то кака! - поехидствовали в толпе.
   - А радошти поболе будет: жрать, пить - шкоко душа зажелает.
   - Можа и копейку обирать не станут?
   - Можа. Худо живем, худше некуда. Так нешто ж при Шуйшких жижнь горше штанет? - засмеялся вещун в терлике, а глаза - без смеха, лиловые, недвижные.
   - Оно, конечно, так. Хужее-то не станет, некуда хужее. - Зачесалась не одна сотня затылков.
   - Ну, так что ж балабольню водить жажря? К Кремлю!
   Сбитый с панталыку народ, взбучено гуркоча, двинул за случа-йно обретенным вожаком. Идти довелось недолго. В одном из тесных переулочков показались всадники, да немало.
   - А ну стоять! - повелительно воздев палаш, сначальничал сипло грудастый воин с белой бородой. Подчиненные его защелкали пи-столями. Предостерегающе лязгнули сабли.
   - Сам Иван Туренин. - Зашуршало в толпе. - Годуновский сват иль брат...
   - Мети их, подлюг! - подал клич кривой помощник поляка.
   - Стой, мужичье! - загремел Туренин. - Куда правите?
   - А тебе нужда пытать? - глухо буркнул заводила, пряча пистоль за спину, и подал глаза долу.
   Туренин прищурился, вглядываясь:
   - Э, да никак знакомый ястреб! Встренулись-таки. Господь вот только пособил аль дьявол? Эх, народ? За кем валишь? А, народ? За кем прете, старичье-дурачье? У ухаря крут покрут, да под терликом - кунтуш залокоченный. И борода-то у башки наклеена. То первый кромешник, поджигатель Пшибожовский. Эта паскуда нарочно вас супротив правителя мутит...
  
   Умысел Пшибожовского
  
   Пшибожовский сгорбился, посерел: точь-в-точь развоплощенный и расколдованный злыдень. Но хладнокровия не потерял - в упор стрельнул по Туренину. Пример главаря подвиг приспешников. Улица исчихалась дымом. Завязалась нешуточная бойня.
   Укрывая лицо полой кафтана, лях загоношился - шаг-другой и с глаз долой. Впрочем, то была лишняя предосторожность. Слободским-то - не до сведения счетов с разбойниками. Накипевший злобёж обрел исход в схватке с патрульным отрядом. С трудом отбили Туренина. Но надолго сдерживать наплыв мускулистых рук и прочных голов никто и не мыслил. Ослепленная брагой, кровью и потехой очертевшая гурьба валила вперед, пластуя псов н кошек, шкеря перехожих, запружая улочки. А все улочки раньше ли позднее втекают в Кремль...
  
   ...Савва Кожан давно уже предчуял неладное. Шныряя по улицам и трущобам, не первый день ждал он близких беспорядков. Даже во-здух в Москве, казалось, был густ и сперт, как перед грозой. Все говорило, что народ недолго будет покорствовать по углам. Пятую не-делю в городе правили голод, грабеж и гомон. Народ пух от недоеданья. Все съестное, что свозилось в столицу, отбивалось ворьем еще на окраинах. Хлеба не видели почти, о мясе забыли вовсе. Патрули не в силах были унять гульбу грабителей. По улицам шныряли юродивые, каркая, камлая, призывая сбросить Годунова, что вроде как охмурил государя. Многочисленные доверенные Шуйских окучивали недовольных, подстегивали протестные помыслы, раздували растущую неприязнь к правителю. Перепуганные золотари бросали на переездах, улицах и площадях колесные вместилища с нечистотами. А эти самые "золотые бочки" на припеке источали столь дурной и ядовитый дух, что повсюду разгулялись моровые болезни. Да чего там?! Кожановская бывшая вотчина - Выгребная слободка - за минувшие недели пополнилась доброй полусотней разорившихся ремесленников и торговцев. Оно да, народ нынче не тот, что был ранее - до Грозного царя. Терпеливее, опасливее стали люди, но и трусости предел настает...
   Кожан покачал головой, дивясь гром-гаму, охватившему город. Со "дна" в открытую выныривали самые беззаконные, дюжие и откормленные головорезы. А за ними и отчаянные милостынщики. Держа нос по ветру на верную поживу, лихой люд жадно потянулся вслед за шумными толпами горожан. Причем строго туда, где "светил" приличный разгром.
   Развенчанный воровской воевода Леха Лентяй не рискнул и носа казать из своего логова. Кожан в одиночестве брел по самым замысловато крученым переулкам, стараясь не напороться на ненужные встречи. Из какого-то окна выплеснули объедки. Грубый женский голос приправил выходку обидным хохотком:
   - Ох, кажись, кому-то перепало! Ой, Вань, гля-гля, уродик какой ползет. Что те паучок. Вот смех-то...
   Кожан встряхнулся, побрел дальше. Там просторно зияла выходная дыра на шумную площадь. Оттуда бухали раскаты гвалта, ломающегося дерева, выстрелов.
   - Видать, бой там кипит не забавный. - Савва нащупал верный кинжал.
   Дохнуло, завеяло порохом, копотью и мешаниной из пыли, пота и крови. Под окном богатых хором десятка три мужиков сгрудились над чем-то вихляющимся, сосредоточенно пиная это. Несколько стрельцов, скучковавшись в тесный круг, выдыхаясь, отбивались от наползающего сброда с кольем и топорьем. Некий оборвыш волок расщепленный сундук со взбитым, порхающим барахлом. Кряжистая, как слониха, баба дубасила мокрого от сукровицы дьячка, походя срывая с него образок. Седой дурень колотил обухом по голове рослого дворецкого, с которо-го другой мужик деловито стягивал добротные сапоги. Сила у деда избыла лет двадцать назад. Во всяком случае, его недозашибленная жертва хрипло дышала, попуская малиновый вспенок.
   Несколько голодранцев метались по площади, маня захмелевших от бойла, осатанелых баб на недолгий "присест". Ножами и саблями убитых стрельцов лупили по немногочисленным страдальцам из боярского дома. Впрочем, их бы запросто и так прикончили дрекольем с обушками. Короче, не жизнь, а жутень.
   Савва давно вполз под небольшое крылечко и внимательно бдил за всеобщим грехотворством. Сейчас крылечко попирал косоглазый образина и что-то орал. Кожан присвистнул, узнавая в нем Проньку Шелепугу. К одноглазому татю подскочил еще один мутитель, в короткой карнавке. В громиле без труда признавался Пшибожовский.
   - Пронька, как ворвемша в царев терем, шдохни, а прибей Годунова, шлышь? - хватая Шелепугу за грудки, скрипнул лях.
   - А как, ежели не пройдет? - усомнился кривой. - Не буду... Эй, что ты? Что ты? - его залихорадило от бледного лика взбеленившегося шляхтича. - Мне жисть-то покамест не надоела.
   - Не тряшишь, рыло немытое! Будет тебе и жишть, и жвонкая монета. Ты только рашштарайша. Шуйшкие такой грешок уж верно покроют. А Годунову шас вшя цена - полушка, да и та - доплата.
   Савва, сцедил, пережевал все сговорки. Нда, только ли одни они удумали это? Он угрюмо ухмыльнулся, еще плотнее прижался горбом к изнанке крылечка. Ря-дом жахнул выстрел. Савва закашлялся, глотнув дыма. Завеса пыли напрочь скрыла его от злоумышленников.
   - Эгей, голопяты, кончай обноски боярские делить! Айда на Красную площадь! - зычно прорезался шелепугинский густорёвок.
   Пригибаясь как можно ниже, Савва помчался к неказистому домишке. Подпрыгнул, подтянулся, достиг крыши, взмахнул полой и, перепрыгнув через трубу, поскакал дальше. Обогнать кривого торопыгу такому ловкачу ничего не стоило...
  
   Годунов рылся в бумагах. Взлетел желтый лист, вчерашний из Астрахани. За ним другой лист - с кратким отчетом Бердыша о делах на Волге. Письменный отчет - ничто. На словах доверенный гонец соо-бщил куда больше. Но все это сей-час - вчерашняя каша, дело пятое...
   Личный телохранитель Яков Маржарет, доложил, что Кремль со всех концов обступает взбунтовавшийся сброд. Затевать кровопролитье, противопоставив себя всему чернолюду, - сумасшествие. Но неужель нынче все это и окончится? Всё?!
   Новый всплеск насилия и ора за стеной, Маржарет поспешил разобраться. Борис Федорович сжег несколько бумаг, снял со стены широкую саблю, перекинул через плечо портупею... Взял со стола бронзовый светец и, натужась смял. Ладонями. Обнажил крепкие резцы:
   - Есть покуда силенка. Живым не возьмете, проклятые.
   Шум и пальба близились. Вбежал Клешнин.
   - Вельможа, скорее! В Грановитой палате Шуйские толкутся. Скалятся... Чего-то студное замыслили...
   - Иван Петрович там?
   - Нету, говорят, у ворот - со стрельцами.
   - Так, стало быть, откроет ворота воронью, негодный! А много ль за нас воинства постоять готово? - спросил почти без надежды.
   - Ох-ох, боярин, слегка мало тут... ну то никого! - голос Маржарета, и тут же он сам в проеме: шатаясь, захлебывающийся, одышливый, лицо перепачкано кровью. - Туренин где-то вуглупь горот...
   - Ладно. Беги к Дионисию. Пускай немедля к Грановитой палате... Под божью длань встану. - Про себя добавил: "Что, как этот бурундук поможет"...
   Так-так, проворачивается мозгу. Ну вот, кажись, и все... И грянул час! Давешний сон в руку вышел... При-шел... Долгожданный... Знал вить, чуял... Нет ведь, си-дел себе, глупец, чего-то ждал. Дождался. Щас тебе за все разом отольется... Что ж, посмотрим, как государь...
   Борис Федорович широким шагом вошел к царю.
   - Федор, спасай меня.
   Царь только вот как стряхнул хмарь послеобеденной дремы.
   - Да что, помешались что ли все вы? - накладывая на мосластые плечи платно, зевнул безразлично.
   Отчаявшийся Борис грубо схватил его за плечи, приподнял. Встря-хнул. Царь испугался, остекленело уставился на разъяренного шурина.
   - Не до шуток, царь. - Жестко процедил Ближний боярин. - Чернь в Кремль всочилась! - в подтверждение кремлевский двор содрогнулся от пронзительного гомона:
   - Выдать Годунова!!! Бояре хреновы? Го-ду-но-ва!!!
   - Смерть Ближнему боярину...
   - Долой Годунова, зверя лютого!
   Борис указал в окошко. Федор проясненным взором вгрызся в толпу, оттеснившую строй нарядных стрельцов во главе с рдяно-лицым Маржаретом.
   - Видишь, государь, каки шутки? - нервно посмеялся Годунов, возбужденно потер ладони. Ужас отразился в мутных глазах царя. Он судорожно схватил шурина за локоть:
   - Боря, я тебя не выдам. Хоть меня убьют, я не спужливый... Только через мерт-вого себя... отдам... - шелестели бескровные губы, которые и раньше-то никого не могли устрашить.
   Раздвинув шторку пошире, Борис осторожно глянул во двор. В глазах померкло. Их ослепило, обожгло, выело грязно-цветастое море, заполнившее промежуток между Грановитой палатой и Благовещенским собором. Рваные языки несчетного полчища оборванцев н нищих, ремесленников и лавочников разливались, пятнея у всех застроек Кремля. Часть мятежников, разинув черные рты, дивилась невиданной лепоте храмов и лепнистым диковинам верховной палаты. Но большинство, ракоглазое, с вынутыми языками, пучинясь пеной, грозно шумело, жужжало шмелем, гневно ругалось, упорствуя в пользе расправ. В дверях вперемежку с прочими взволнованными боярами стряли Шуйские.
   Андрей Шуйский вполоборота поглядывал на окна цар-ского покоя. Крученые усы его радостно топорщились, глаза зло-весело поблескивали. Рядом тупился вечно равнодушный, с виду, Скопин.
   Народ все настойчивей требовал выдать Борьку-быдло на правеж.
   - Слышишь, государь? - Борис на миг обернулся к трясущемуся Федору и снова поворотился к окошку.
   Ой! Когда этот человек с пустым узким глазом успел наставить это черное дуло пистоля? Вот и черный зрак смерти! Как скоро и нежданно. Пистоль страшен, но еще страшнее прицел кривого и лихого глаза, что закапканил твою судьбу! Не успел даже испугаться. В груди только сразу так легко и пусто...
   Только что там еще? Где выстрел? Чего медлит? Э-э-э... Дымок... Покуситель шатнулся, упал. Его накрыло не-большое длиннорукое тело. Все смешалось... Выстрела Годунов просто не услышал. Лишь почувствовал, как что-то теплое потекло по щеке. Он вытер щеку. Кровь. Рассыпавшаяся звенящими крошками слюда забрызгала всю комнату. Осколок вонзился боярину под глаз. Годунов спокойно посмотрел вниз. Тысячи взоров прикованы к нему, к его лицу с точащейся алой струйкой. Эта струйка манила, дразнила, заражала, задорила, множила жажду палачества, пыток, душегубства. А потом Кремль взорвался шквалом:
   - Вот он злодей!!!
   - Иди-к сюда, Годунов!
   - Дайте нам его, уйдем с миром! Христом просим!
   Бояр и толпу отделяли одинокие посреднические тени Ивана Шуй-ского, Щелкаловых, Маржарета. Андрей Щелкалов нехотя теребил пра-вой рукой ворот кафтана, кусал губу. Старшой Шуйский молчал, разводя руками, как бы указывая то ли боярам, то ли голи: "Ну вот видите, не в моей власти."
   Над оравой вознеслись палки и камни. Бояре вспятились. Годунов одно мгновенье, пересилив страх, взирал вниз. Потом взыгра-ла ненависть и ярость на несправедливость, на предательство бояр... Раскованно, без почтения схватил он государя за руку и одним рывком, будто колоду, придернул к себе.
   Гул стих. Слышно мух. Все почтительно поснимали шапки. Но царь открыл рот и ни слова - как бы подавился.
   - Сейчас мы с государем выйдем... - сухо, с сипотцой шепнул Годунов. И оба исчезли.
   Из-за толстого столба в большой зале выпорхнул перетрухнувший Клешнин.
   - Нельзя, батюшка Борис Федорович...
   Годунов сжал губы, в раздумье застыл. Потом решительно коснулся рукояти сабли.
   - Федор Борисыч, - путаясь, продребезжал Клешнин, - погодь малость. Слышишь, митрополит с бунтарями глаголет. Авось уладится...
   Годунова раздирало что-то несуразное, труднообъяснимое, противоречивое. Не робость, не малодушие, а этакая сторожкость. И в то же время - не показная удаль, не природная отвага, а некий внутренний толчок выставиться напоказ. Ему то хотелось сойти пред очи взбудораженных горлодеров, явив свою смелость, то напротив - благоразумно переждать пе-рвый всплеск бури, препоручив судьбу времени и велеречивому Дионисию, даром что церковник, да и в постоянстве замечен не был. Так он и окостенел, с мизинцем на рукояти. Пот облек плотным клеем нос, лоб, щеки, виски. Царь тихо отдалился...
   Сколько так вот стоять пришлось, Борис не помнил. В себя вернулся, завидя входящих, отдувающихся бояр. Вплывая в залу, снимали шапки и, не смущаясь, напитывали их густыми выделениями - из носа, из пор, из глаз. Ага, убоялись-таки выдать, за свои шкуры перетрухали...
   Ни у одного не нашлось сил поздравить правителя с избавленьем. С сучьими глазами, бычась, сквознули мимо Шуйские. Один лишь лиса Василий безмятежно лыбился из-под пухового убора во весь лоб. Иван Шуйский даже не глянул на Годунова.
   Последним, пожелтелый, вбежал Дионисий. И напрямки - к Ближнему боярину. Кротко улыбнулся. Годунов по-новому - без злобы и презрения - обнял его, отпустил и сморщился, давя слезу. Обходительно улыбнулся спасенному и Андрей Щелкалов. Верный Маржарет подбоченился рядом со спасенным господином.
   Годунов уронил голову и вонзил пальцы в захолонувшую грудь. Он уже не сдерживал слез, исщипавших заеденную потом кожу...
  
   Спасен? Да! С двором - ТВОИМ и Грозного царя - покончено. Тоже - да. Конечно, кончено отныне и навек. Но не с ТОБОЙ! Да?! И это важнее... Ха-ха, живой царский шурин еще кой-что может.
   Но бунт! Этого ужаса он не забудет вовек. Никогда! Никогда не простит и впредь не будет прощать бунтовщиков... Не простит и заводил, всех, кто безучастно топтался в сторонке, когда его...
   "Барышника конского внук", - почему-то подумал Годунов, улыбчиво косясь на добрый нос Щелкалов...
   Савва Кожан извивался от скользких клинков, что в лапшу распустили его куртку и теперь стегали кольчугу под. Рядом с вытянутой вперед руку высился Пшибожовский. Словно бешеная свора, сорвавшись с поводков, рыскали по манию ляха над Саввой свирепые помощнички. Терзали и рубили карлика.
   Была уж ночь. Нелепо раскинулся поблизь труп Шелепути с черным пятном под мышкой, заваленный трупами двух его же дружков. Из последних сил Кожан подпрыгнул и белкой вскарабкался на кры-шу дома. Слышно было, как шлепнулось по ту сторону тело...
   - Буде. Пошли, - велел Пшибожовский, супя на лице все, что можно.
  
   К ночи в Москве успокоилось. Измождившийся, назабавлявшийся люд безмятежно сыпал по домам. Как после ярмарки, пирушки или скоморошьих гульбищ. Сегодня славно отвели душу. Но утро, увы, не принесет облегчения... И Пшибожовский продолжит свои смрадные дела, благо, что Шуйские дружны с Сапегой и любят поляков...
  
  
   Сбой сердечных струй
  
   Любовь превратила время в быстротечную реку. Они встречались не ежевечерне, а через день-два. Прогал между свиданиями, запо-лненный текучкой по укреплению детинца, допекал Степана почище тянучего свинца. Зато спустя два с лишним месяца, оглядываясь назад, он поразился, сколь резво они промелькнули. В своенравной памяти отпечатались лишь дивные, драгоценные мгновенья редких и недолгих встреч. А между - темные провалы будничной серятины.
   Город тем временем раскинулся на сотни шагов. Пахнущий свежим лесом детинец раздался обширно, взметнулся над склоном на три сажени. Почти достроили церковь. Оставалось только ограничить межевые черты для будущих слобод.
   Верстах в трех от города к северо-западу, недалеко от бывшего стана Барбоши, Елчанинов по совету Кольцова затеял лесоповал. Ладный дубовый лес, отличные сос-ны. Хоть под стены, хоть на корабли. Отсюда огромные стволы стаскивались к воротам детинца, где их тесали, а из готовых лежней справляли доски, брусья, бочки, челноки, бусы.
   В червень приступили к закладке верфи, вдоль причала растянули вместимую складскую избу, сооружали новые лодьи. В по-рубках и на лугах устраивались первые пастбища.
   Город Самара живо и жадно бился, сучил, стучал, скреб, скользил, дышал, кричал, кормился, подтягивал, наблюдал, внимал, учился, познавал... как и положено крепенькому, любознательному младенцу.
   В начале месяца-липеца к самарскому причалу со стороны Казани прибилась целая флотилия. Всполошенные стрельцы ударили в набат. Но с голов-ного корабля замахали хоругвью. Через полчаса Самара приняла первых гостей. Толмач из Москвы Бахтеяр, три царских посла, направлявшиеся в улусы ногайских султанчиков: Иван Страхов - к Кучук-мирзе, Ратай Норов - к Араслану, Федор Гурьев - к Урмахмету. Правительство велело им убедить видных мирз в целесообразности к правомочности закладки русскими новых крепостей. Послы сообщили, что в дне пути отсюда - "владыка четырех рек с царской хартией" крымский царевич Мурат Гирей. Путь Мурата также пролегал в Астрахань, где влиятельному царевичу предлагалось возглавить и сплотить русское соединенье кочевых прикаспийских племен и народов.
   От Ратая Норова Степан узнал, что Годунов благодарит его за справную службу и велит отъехать к Хлопову. Бердыш должен описать послу сложившуюся обстановку на луке, а затем, связавшись с Уразом, получить новые свидете-льства преданности Федору ногайской знати, особенно из улуса Измаила. По исполнении - поступить в распоряжение царевича Myрата, на деле же - следить за астраханскими предприятиями крымца. И все это - срочно!
   Свалившееся поручение Бердыш принял без восторга. По сути, ему даже не оставляли времени толком попрощаться с Надей.
   С посольских кораблей сошло тридцать казанских стрельцов - временное подкрепление. По приказу царя для охра-нного препровождения послов на суда погрузилось до полста самарских воинов. С ними Бердышу и предстояло разделить путь...
   Сломя голову мчался к дому Елчанинова. Вчера только вечером расстался он с любимой и, естественно, ни о каком отъезде предупредить не мог.
   Новая печаль: не застал Нади. Что понятно: привыкши встречаться с перерывом в день-два, девушка с домочадцами отбыла в дальний лес. В сердцах отшиб Степан о перила крылечка кулак и, угрюмый, двинул к причалу. По пути сорвал, иско-мкал серый коц. Сегодня даже погода отвечала душевному ненастью: холодный лил дождь.
   Угнетенный, мрачный, с кормы челна пустым взором испепелял Степан удаляющийся берег с башенками, что настырно процарапывались сквозь лопушистые копны. К нему подсел словоохотливый куп-чик в узковатом для дебелого тела опашне:
   - А позволь поспрошать, мил человек. Мы с Нижнего, значит. До рыбьего промысла виды имею. Как тут с рыбицей? Солить бы - да на родину. Положим, про астраханскую шевригу наслышаны. Да далеко. А вот как в Самаре насчет?..
   - Киты да чуда-юда тут шныряют и всякое брюхатое сословие пот-рошат, - отзывчиво молвил Степан. Купец понял, извинился, отвял, пятясь...
   Даже московские новости не развеяли дурной тоски и угрюмья. Между тем было ведь - было, чему удивиться. Перемен сундук и малый ларчик!
   Умер главный регент князь Юрьев...
   На Нарве, под венец перего-воров со шведами, чуть не вспыхнула война. Правда, одумавшись, шведы согласились за десять тысяч рублей отдать русским Ям, Копорье и Иванград. Но и это еще все мелочи...
   Главное, в Москве едва не пал Годунов. И при дворе большую силу набрали Шуйские. Пожалуй, лишь при последнем известии Степан малость оживился. Еще бы, судьба скалилась, да все недобро...
   Водный переплыв до Астрахани показался невыносимо тягостным. Красоты Поволжья уж не радовали. Оторванный от са-мого дорогого, Степан ушел в себя...
  
   Через много дней показались могучие стены астраханского кремля. Величавая твердыня разрасталась вширь и ввысь...
   Хлопов проживал на подворье у того же Телесуфы. Положение его сильно ухудшилось. После донесений лазутчиков и, особенно, посольского извещения через Бахтеяра о строительстве новых го-родов, Урус жутко осерчал. Вызверясь, он в приступе буйства молотил, чем попало и ближних, и дальних. Перепало даже Телесуфе. Хлопов нешуточно опасался за свою будущность. Гнев ногайского повелителя за последние месяцы разбухал навроде дрожжевого теста. Уже тесто поперло из кадки. Казацкие набеги уносили его людей.
  
  
  
  
   Гость-узник в Сарайчике
  
   Сарайчик мало напоминал город в нашем понимании. Величиной вряд ли превос-ходил хорошее село: погост да тюрьма. Сейчас, правда, термов и отавов понатыкано в изобилии. Степана, вели долго, - только со скуки насчитал свыше двух сотен кибиток. Кой-где возились чумазые дети в овечьих поддевках. Еще реже мелькали сбитые бабенки, закутанные по стрелки глаз. Несносный гам тряс во-здух: скрип труб, вой псов, ржанье лошадей, крики забиваемых баранов. Все двигалось и трепыхалось...
   Не без опаски ступил Бердыш в черту ногайской столицы. Его сразу обезоружили и повели к телесуфской кибитке. Узнав о прибытии порученца к русскому послу, Телесуфа живо выскочил из кибитки, со знакомой дерзкой ухмылкой посеменил встречать. Опознав же, перекорчился дико и визгнул помощникам явно нехорошее. Два ногая схватили Бердыша под локти. Но тот торопливо предупредил:
   - Телесука, только тронь - завтра ж астраханскому воеводе доложат, на бумаге, чем сын Кирей твой промышлял...
   Бердыш крупно юлил. Воеводу давно известили о забеге Кирея. Просто князь Федор помалкивал до поры: все ж Урусу весть о закладке Самары куда досаднее, чем для Лобанова-Ростовского - донос о разгроме заставы. Степан дерзко пёр на авось, брал на пушку. И снял пенки: в самом деле, неготовый к такому заявленью, Телесуфа подавился слюной, но отщелкал-таки пальцами отбой. Бердыша выпустили.
   - Следуй за мной. - На сносном русском вывел урусов дворник.
   Бердыш проследовал в приземистую кибитку. Мясистый удар отшвырнул его на кошму. В горло уткнулся сабельный остряк. Поведя глаза, он разглядел гроздь крючьев, цепей. В угловой каменной ступке тлел костерок. Пыточная?
   - Мой совет: говорить правда, - отрывисто бросил Телесуфа, на-давливая на рукоять.
   - Чего... хочешь? - от движения губ и кадыка на шее проступила кровь.
   - Первое: зачем удрал с Корнюши?
   - Не по нраву мне такие ласки.
   - А такие как? - хазарин усилил нажим.
   - Ослабь, не дури. Пойми, я человек служивый, не посол, чтоб гадости твои терпеть. Сбегу...
   - Врешь. Признай, ты бежал, ибо узнал, что схватят?
   - За что ж хватать? Я не тать.
   - Как сказать? Мне доложили: тебя видали на Самаре по осени с казаками, что разорили наш кош. Опознали, как участника разбоя. А еще казачью присягу возил, вор!
   - Вздор несешь. Навет. И на кой лжи верить? Что, если Лобанову князю кто шепнет, будто сын Урусова дворника Телесуки воровским образом воевал наши сторожевые заставы на Волге? - Степан с язвительной угодливостью вытянул шею. Ногай вынужденно оттянул саблю.
   - Это все пустяки... Но откуда тебе известно это? - зашелся вдруг дворник.
   - Спокойно. Не то горлышко поранишь. Как тогда отвечу?
   - Проткну! - зарычал Телесуфа, повторяя натиск.
   - А я, как знаешь, не броюсь. - невозмутимо пропел Бердыш, прямо глядя в зенки разъяренного врага.
   - А! - вскричал тот, налегая на рукоять, но опомнился. - Я точно ведь пропорю, коль не сознаешься.
   - В чем? - безмятежно поинтересовался Степан.
   - Откуда про все знаешь?
   - Доносят сороки и галицы.
   - Долго будешь галиться?
   - Не шуткуй, Телесука. Я дворянин. За меня спросят. Самим князем Лобановым послан.
   - Степь широка. Крупинку сдувает в провал, как вы там приговарива-ете, а? - упоительно растянул жабьи губы дворник. Пришел его черед торжествовать.
   - Может, и Хлопов для тебя крупинка?
   - Нет, с ним иное.
   - Ошибаешься, дворник. Ой, как ошибаешься, - желая выкрутиться, резал на удачу и наугад, - за мою голову и построже спросить могут.
   - Глядишь, и надобности в том не будет, коль сам все скажешь. - Телесуфа издевательски склонил голову.
   - Что же?
   - Правда ль, что казаки воюют по указке воеводы Лобанова и, стало быть, великого князя московского? Это раз. И два: кто тот человек, который оповещает вас о наших всех делах?
   - Да растолкуй: о ких делах?
   - Ну, взять хоть молвку о Кирееве загоне.
   - Молвку?.. Так он сам лицо свое казал, когда засеки воевал. Крепкий слух неспуста глыбится.
   - Да кто знал его лицо-то?
   - Значит, находились мудрецы.
   - Так ли? Не ты ли? - Телесуфа хитро прищурился.
   - Прости. Но про себя я, кажись, не говорил. Да и как бы мне поспеть это самое - Кирея упредить? Я ж в Астрахань бежал! - ужом изворачивался Степан.
   - Хм, - дворник пытливо прищурился. - Да, то, пожалуй, немыслимо
   Сабля уже не колола шею.
   - Сам видишь: напраслину в ум взял.
   - Скользок ты не к добру.
   - Для кого?
   - Для тебя. - Шепнул Телесуфа.
   - Что, убьешь? - Степан не сводил глаз с недруга.
   - Кончил бы - не вздрогнул. Но то и подозрительно, что все у тебя ловко выходит да гладко.
   - Сам ловок. - Бердыш вернул любезность.
   - Вот за то тебя и не люблю, - не замечая, искренне продолжил Телесуфа.
   - Грех отрицать: в том же грешен.
   - Да, плут же ты, - засмеялся дворник чуть не любовно.
   - За плутовство не режут, - заметил Степан, гладя настил.
   - А на кол садить - в самый раз.
   - Так и какое ж решенье обо мне вынес?
   - Хо, надоело с железом играть? Пока живи, - отходчиво потянулся Телесуфа - ну сущий котяра, - только не вздумай еще раз поводок сымать... без спросу-то.
   - Где уж убогому. - Подобострастно расклеились Степановы губы, и были они суше хворосту.
   - Про то не твои старания. - Почтительно заверил ногай. - За тобой теперь не одно зоркое око присмотрит.
   - Спасибо и на том. Всякая забота всякому приятна. Закон гостеприимства! - восхитился Бердыш.
   Телесуфа отнял саблю, вложил в ножны, указал на выход. Медленно и щекотно pacсосался в груди Степана снежок. Ноги тоже таяли, подгибались. Потому выходил не спеша - медлительностью припорошивал слабость.
   Хлопова узнал не сразу. Иван за прошедшие месяцы изрядно сдал. Что объяснимо: неусыпно ходить под "дамокловым мечом" - не забава. Урус и верховина упертых мирз уткнулись в саму грань между худым миром и плохой войной. Ближний круг ежедневно подбивал князя к разрыву с Московией. У посла заметно прибавилось седых волос и морщин.
   Лишь вежливость покривила уголки его губ при встрече. Утомленно сморгнув, жестом пригласил земляка присесть. Ровно, как дятел, без прежней приподнятости поведал о новых переменах с добра на худо.
   Повсеместно и неприкрыто ногайская знать возмущалась русскими, послам отказывали в должном почтении. Недавно в Москву отбыл большой посольский караван от мирз с огромным, до полутора тысяч голов, табуном лошадей. Вместе с детьми боярскими Стремоуховым, Колтовским и Бундеем Языковым.
   - ...того Бундея хамно ограбил Урмахмет, что аки волк нас не терпит. Меня самого в заточниках держат. Обращаются с прохладцей, с конем служилым - и то ласковей: мол, покуда нужон, потуда и держим. Через неделю встреча с Урусом. И я уже знаю: суро-вый разговор. Чую: за Самару и крепость Беловоложскую. Вопреки воле князя основали. Про Уфу пока тихо...
  
   Урус в поход собрался
  
   Войдя в шатер бия мангытского, Хлопов застал зрелище, оскорбительное для правосла-вного. Полулежа на ковре, Урус с ухмылкой при-нимал серебряный фиал из рук крутобедрой смазливицы в накидке голубого газа. Издеваясь над послом, князь нарушал табу: открывать одалисок посторонним взорам - позор. Наверняка то были не наложницы, а просто невольницы, но для русского глаза - все одно сором!
   От такого похабства Хлопова нехорошо затрясло внутри. Он стоял и ждал... Урус тянул и, только допив свою кислятину, как бы невзначай таки заметил, шевельнул шелухливыми пальцами: танцовщицы упорхнули за полог. Из полумрака выступил то-лмач.
   - А это ты пожаловал, Иван! Заходи, - ласково приветил князь. Хлопов насторожился.
   - Почто, князь, оскорбления чинишь? Держат, как на привязи, - без запала, но твердо попенял посол.
   - Тебе не нравится? Правда не нравится? Ай-ай-ай! Надо же! Стало быть, ты считаешь, это только мне по нраву за свою преданность небреженье терпеть? От твоего государя. А? Теперь слушай, не сбивай. Приехал толмач Бахтеяр из Москвы. Привез великую досаду. Оказывается, добрый царь Федор заложил на Волге городков пригоршню: на Самаре, на Воложке. Тайком! Знать, друга порадовать решил. Ну, это в чем он признался. А я уж сам дознался, что на Увеке и на Уфе те же дела. И не только там. Где уж мне от друга верного о всех его помыслах угадать? А ведь от века те места - наши вотчины. И царь, знать, из вящей благонамеренности городки поставил. Так ведь? Уж хоть ты бы по доброте что ль прояснил, на что все те милости без моего ведома сделаны? Оно, конечно, понимаем: нежданная радость она сильнее по мозгам шиба-ет. А, может быть, в чем другом дело? Может, это я сдуру возомнил что-то там, а на деле ваши государи теми областями владели, вот и за-ботятся об их охране и заботе, вместо меня?! - Урус сыпал сбив-чиво, не гонясь за созвением. - А? Не перечь! Я шерть для того ль держал? Друг так ли поступает? На что мне пры-щами взрастил гнездища? Оно и правильно, в сущности: лихо-то чинить в награду за лад и дружбу. Слов нет от восторга и признательности! Мало того. На меня, в верности на Коране присягнувшего, наклепали, бу-дто я с побитым сибирским царем Кучумом дружбу вожу. Кучум мне не приятель, то всякий подтвердит. Это царь Федор лютых моих врагов дружбой и милостью привечает, не скрываясь. Кого? А хоть бы крымского царе-вича Сайдет-Кирея, что подобно гиене всеядной попирает все в на-ших же прикаспийских степях. Брата его Мурата с почестями царскими в Астрахань направил. Разбойника Казыя мятежного другом жаловал. Мало тебе? На это хоть ответь...
   - Прости, князь. Но и пойми, в зимнее время непросто изве-щать о закладке дальних городов. Но их уже постави-ли. Что ж теперь рушить готовое? Да и вспомни: не твой ли светлой памяти мудрейший отец Измаил тридцать лет тому просил покойного государя Иоанна ставить крепость на большой волжской подкове, что у Самары? Прямо предлагал: надо б там, мол, город, чтоб наблюдать легко было, как мятежные мирзы перейдут с правого на левый берег. Так и заложили мы ныне город, тем более и враги новые появились - казаки. И что же? Ты гневаешься! Зачем? Так ведь или иначе, а казаков с тех мест мы прогнали и крепко за ними бдим теперь...
   - Помолчи. - Оборвал князь. - Казаки!!! Хозин улус кто разорил? Мещеряк. Побил Хозю, жену его, угнали мою сестру.
   - То давно было. - Тихо сказал Хлопов, в душе перекрестясь: Урус не знал участи сестры, зарубленной Ермаком Петровым.
   Князь подскочил аж:
   - Давно?! Так то легче что ль?! Но это ладно. То хорошо. Хозю погубили, сестру угнали... Или вот совсем недавно казаки Мещеряка опять же на Яике Сатыева улуса Наймана и лучшего батыра Куюлиха Ханмирзина убили, с детьми. Много прочих порезали. Это ладно, это пустяки. Или придумаешь что и на это? Мне ж донесли, что все-все то с ве-дома и по наущению воеводы Лобанова делалось...
   - Навет, и злонамереннейший. Не вмешан воевода. А что до казаков, то ко мне намедни прибыл дворянин Бердыш. Самолично виделся с Мещеряком. Тот на Яике и не был тогда. Мало, Матюша обещался повиниться перед государем и отстать от воровства.
   - Ага, сам признаешь - ну, про сношения государских людей с ворами. Бердыша пресловутого еще в прошлый раз мои люди уличили, что он по осени был при избиении казаками акбердиевых людей... Ну-ну, дальше... Сегодня у меня сказок много. Молчишь? Тогда я буду. Значит, пойман один казак. И сам сознался, что атаманы Мещеряк и Барбоша заложили на Самаре городок... То есть на Яике, - скривился хан, услыхав подсказ Телесуфы, - там и скопилось станичников числом до семисот. И это да - не Матюша громил найманов улус. То его подельщик Барбоша. Мне-то вот то-лько не легче. Филин ли, сова ли? Я твердо, неколебимо убежден: все то с руки Лобанова делается, а значит и по соизволению царя Федора. Однако ведь отец его, на которого ты ссылаешься, так не делал. Нет! А сын меня досадным сло-вом клеймит: друг-де я Кучуму. Негоже друга так клясть! Шибко меня тем самым ваш царь обидел. Забыть трудно будет. Какой друг вообще от того уйдет, чтоб с ним что-то не случилось, чтоб так было, что и пенять на него вовсе не пришлось? Нет таких. Так при огрехе и попустить не грех. Даже коль винен в чем. Меж друзьями - так! А тут меня, непорочного, оскорбляют - досады приписывают всякие.
   - Да все ль твои мирзы право творят? - спросил, волнуясь, Хло-пов. - Тот же Сеид-мирза с зимы держит гонца государева Розигильдея Любоченинова...
   - Повторяю, - привстал князь, - не бывает друзей без пени... Да и то, разве это зло против мною претерпеваемого - от казаков? Но довольно. Слушай мое решение: орду скликаю сильную и иду сам разбираться с ворами яицкими. Тем паче и от царя вашего разрешение сообразное было. Отмщу поганым за поругание сестры, за Бабу-хозину смерть, за Куюлих-Батыра, за Наймана, за тыщу достойнейших. - Урус закашлялся и сел.
   Хлопов закоченел в раздумье, набрал воздуха...
   - Не одумаешься, кхе-кхе, князь? - от испуга аж осип, спохватился: послу ли страх казать. - До войны ль ныне?
   - Всякому долготерпению конец есть. - Умиротворенно муркнул Урус. - А гнездам грачиным в уделах моих не бывать. Изведу Яицкий городок... а там и... - Урус умолк, глянул пронзительно на посла, твердо прибавил. - И тебя с собой возьму. Увидишь, то бишь увидим, не пожалеешь ли татей, когда их на кол посажаю? Иди. Слушать ничего не желаю.
   Понурясь, Иван пошел на выход. В спину ему бий Урус плюнул:
   - А городам новым не быть! Попомни мое слово! - полог запахнулся.
   ***
   ...У Степана заворочался чуб.
   - И взбрело ж верблюду плеваться. - Он, ясно дело, приложил князя и чем покрепче. - И ведь не раньше, не позже, а к празднику! Еще б немного, и глядишь, казакам бы грамота царская вышла, их бы успокоила. А теперь поди сдержи в узде! Да ни в жизнь. И коша ему не видать взятого. Пока живы, не сдадут!
   - Хуже, что Урус тверд и напирает, что казаки все творят как и допреж - через связь с государевыми людьми. И на тебе уж не подозре-ние, а двойная вина, скрепленная донесеньями. Чую, и тебе придется с ногайским войском идти.
   - Еще не хватало. Мне в кош?
   - Да, избави бог. Станичники тебя увидят в Урусовой свите, насмехаться точно пойдут: с кем, мол, только царев ближний гонец не якшается. Вот, де, подкузьмил так подкузьмил. Обещался чуть не жалованную грамоту привезти, а вместо того - тьму ворогов зловонных. И казаки и ногаи поймут тебя превратно: каждый - на свой лад.
   - Бежать как будто несподручно тож. - Раздумывал Степан.
   - И думать брось. - Замахал руками посол. - Это ж не жмурки. Прошлыми набегами и то каку тень навел на все мое дело: ед-ва не посол, а угоняет коней.
   - Обо мне они в полной смутности.
   - В том и беда. Могут сказать так: погляньте, чьими услугами русский посол пользуется - явного убийцы, конокрада и пособника станичного. Чуешь?
   - Язви их... Нет, хоть режь: к казакам не поеду. - Отрубил Степан.
   - Отдадимся воле божьей. Путь ведь на Яик, я чай, не близкий. Авось что переменится?
   - Вообще, на мой взгляд, весь поход сей - проба. Если повезет Урусу, охамеет. Возомнит о себе. А тогда, глядишь, на царские городки полезет.
  
   ...На этом походе, считай, завязана вся дальняя доля Уруса, так разглагольствовал посол. Война, пускай и махонькая, негромкая: ни жару, ни пару, - но победоносная до смерти нужна ему, совсем уже нелюбимому в народе. Он вышел из доверия и маломальского почета, он просто всем остохренел со своими жадными ближними, что изворовались, изолгались, живя грабежами и набегами, угонами табунов, а при удаче - людей. Эта война бию как соломинка тонущему. Война позволит на байках о внешней угрозе сплотить ногаев, даже его ненавидящих, подверстать под свои знамена тех, кто его уже просто не терпит в мирное время, но ради единства орды, ради победы и добычи, пойдет в поход. При опасности, исходящей от казаков и русских, "старшего брата" поддержит большинство мирз. И любая победа даст Урусу новые силы и верных людей, хотя бы на время, а также заткнет рты противникам и злопыхателям, упрочив сан верховного правителя, чингисида. Эта война нужна ему как предлог. Он будет рад, удовлетворен и сыт даже успехом самым малым, но явным. Лучше, конечно, большим, но ни в коем случае не ничтожным, когда количество жертв перевесит поживу и последствия.
   - Неуспех и, тем паче, разгром послужат его дальнейшему падению и скорейшему развоплощению как правителя. Поэтому ставя на войну, он ставит на кон и свою судьбу, свое имя, свою будущность... - знай себе гвоздил посол.
   - Однако-ся спи-ка. - Посоветовал Степан.
  
   Сам, вопреки пожеланию, уснуть не мог долго. Лихорадочно вертясь вокруг кипы вопросов, думушки непременно переметывались к образу любимой Надюши. Ему хотелось рвать грудь, грызть кулаки, бить все без разбору - от бессилия. Опять, опять, в который уж раз ему грозит неизвестность и, может статься, жестокая, нелепая, безвестная гибель. За что, почему, во имя чего? Какая, к чертям, гибель, когда месяца не прошло с той чудной поры, когда ты утопал в волнах безмятежного и счастливого уединения с любимой?! Что, разве нет у тебя права даже на капельку счастья? Неужто прок-лят, обречен на скитания, на пожизненное неустройство? Но по чьему такому соизволению? Какой дьявольский владыка швырнул тебя в эту толчею козней, кутерьму передряг, безжалостную коловерть смерти?! Кто право имел, верховное ли, человеческое ли?
   Он, разумеется, понимал, что сетовать втихомолку - пустое. Глупо и бесполезно. То сама жизнь, закон выживания. Выживания не животного, а кибирского - хитрыми людьми придуманного, подстроенного. И все-таки как раз этого маленького права, права бессильно, безмолвно возмущаться, не может отнять никто! Только это право и оставалось у него, у тысяч и тысяч малых мира сего, подмятых неостановимой колесницей зла, кибирских козней и жизненного несовершенства. Только смерть в силах отнять право противостоять этому катку, хотя бы и в душе. Право возмущаться про себя несправедливостью чудовищных законов, ставящих наперед не личное сча-стье маленького одиночки (а что на свете лучше, справедливее этого?), а непонятные уму, несущие горести и беды придворные мошенства знати - вселенской знати кибиров, их бездумных прихвостней и прислужников: князей и бояр, ханов и мирз, королей и падишахов, султанов и эмиров. Тех, для кого участь маленьких владельцев бессмертных душ, ничуть не интересней и не дороже ослиной...
   Отбив кулак о войлочный настил, погрузился в тревожный прерывистый сон. Уже светало. И сон не был добрым. Снился большой и шумный пир, на котором его разбил паралич, а он вынужден глазеть, как мерзкий Телесука пожирает вареную конину и непрерывно подмигивает, подталкивая к сведенным губам Степана тухлое мясцо.
   Днем среди толп ногаев углядел Ураза - раз или два мелькнуло лицо. Что знакомы, оба вида не подали. Степан кожей чуял слежку, пытливые взгляды телесуфовых соглядатаев. Плохо: Ураз наверняка запасся не безделушками. Самой важной представлялась сводка о состоянии в Сарайчике. А также в улусе Измаила, на который Годунов делал ставку, как на грядущую опору русского влияния в Ногаях. С глазу на глаз перемолвиться с Уразом не довелось.
   ***
   Орда исполинским роем двинулась вдоль Яика. Одно крыло перешло реку. После чего вся громада валила двумя рукавами - потоком и ручейком. Очевидно, Урус возлагал надежды на восточных мирз и даже на западных казахских владетелей. А еще ему казалось, что легче усыпить бдительность противника, идя и левой стороной Яика. По доносам казачий городок щетинился на островке при впаденье Илека в Яик ближе к правобережью.
   В самом деле, по мере качения к ордынской клочистой копне прибивались кочевые ошметочки. Имелся у кочевников и свой отборный полк - с огнестрельными рушницами.
   Как-то Хлопову случайно повезло словить обрывок сговора Телесуфы с Акмирзой. Так узнали, что северные улусы будут брать Кош-Яик самостоятельно. В короткой беседе мелькнуло имя "Кучум". Стоило ли сомневаться, что речь о том самом Кучуме и что воинственный сибирский царь намерен поквитаться с казаками? При таком раскладе, положение стани-чников усложнялось: крепостце на острове грозил тройной, с обходом, не-жданный удар значительных сил ордынцев.
   Дождавшись союзных мирз, Урус повлек орду на северо-восток. Ставший привычным гул оседлого купа не шел ни в какое сравнение с адским грохотом, скрежетом, воем, сопровождавшими поход. Рычали тулумбасы, визжали трубы, ревел скот, ржали лошади, скрипели скатки кож и ковров...
   Великанская окрошка, казалось, текла по полям, сминая кустарники, выплескивая ручьи и озерца. Но, отдадим должное, текла споро.
  
   Витязь против батыра
  
   В один из дней Урус соблаговолил позвать русских на полевой выгул. Бердышу наконец-то удалось рассмотреть повелителя орды с близи. Немолод, плешив и, как говорится, нелеп наружно. Держится заносчиво и видно - весьма горд затеянным нашествием. Размах не Батыев (где уж!), но тоже не пузыри в кизяк пускаем. Какое никакое, а наглядное назидание - дескать, вот кие мы пироги печи могем! Что-то да значим в политике - этой забаве венценосных разбойников.
   Князь восседал на великолепном буланом скакуне: позолоченный чумбур, обшитый синим атласом чепрак, усыпанные самоцветами паперси. На Урусе - богатая риза с глянцевыми зарукавьями. На поясе поблескивал инкрустированный запон с пристегнутой парой дагестанских кинжалов. С плеч свиса-ло кармазовое корзно - накидка. Глянешь, так вроде и не кочевой азиат, а чудо цветистое, Европу задом постигнувшее. Князя окружала свита из батыров и султанов. Всех ближе отирался вездесущий Телесуфа. Хлопова и Бердыша подпустили к Урусу. Тот, само собой, упорно не замечал их. Телесуфа сюсюкал, заглядывая хозяину в самые десны.
   - Слышь, Степан, что речет псина дряблая... - не шевеля губами, шепнул Хлопов. - "Царь, не надо посла брать. Вдруг убьют в походе".
   Урус что-то отвечал угоднику.
   - А князь ему, - чревовещал посол. - "И что? Мне столько обид и бесчестья пришлось стерпеть от русских, их царю меня не жалко. Что ж мне какого-то посла ихнего жалеть"?
   Не кажа себя, Степан той же загогулиной выдал:
   - Телесуфа за тебя не зря заступается. И волка подмаслить хочет и агнцу угодить.
   - Ну да... Поди нарочно погромче для нас же - намекает, что-де всякое случиться может. Убьют, так ничего стра-нного. Война спишет.
   - Черт его разберет.
   - А чего разбирать? Бремя походное. Вот возьмет князь да отошлет нас одних безо всего, безо охраны. И тут нас хоть грабь, хоть полони... Концов не сыщешь.
   - Да. Но разве царь простит насилье над своим послом?
   - Брось, Степа. Сам что ль не знаешь, как глубоко Русь в г... погрязла? Царь для приличия он, конечно, нахмурится, пообижается да и простит. Не до войны ему из-за каких-то там послов. А урусова чвань после нашей смерти в самый раз и осядет: хоть легонько да маленько, но свойно поставил - по-княжески. Не только, значит, его ближние задарма гибнут. - Пояснил Хлопов.
   - Ну, спасибо тебе, Ваня, за доброе слово.
   - Не жалко. Кар-кар. Только не забудь, мы с тобой на одной веревочке. И не знай, чья тоньше.
   - Моя. Меж нами та разница, что я и не посол вовсе, а так: не разбери что...
   - Хоть на этом успокоил, все полегче, - съязвил Хлопов.
   - Рад, спасибо. - Бердыш прочувствованно поклонился.
   Незлобивые подколки оборвал невообразимый рев. Русские с любопытством наблюдали странную перемену в степенных повадках Уруса. Ни с того ни с сего царь дико взвизгнул и понесся вскачь, попутно вытягивая из саадыка баснословно дорогой лук. Извлек из желтого сверкающего тула тонкую стрелу, дернул и сразу отпустил тетиву, словно и не целил. Все готово...
   Наблюдатели не успели разобраться, куда метил князь и куда унеслась невидимая стрела, а буря восторгов уж про-резала недолгую, почти пещерную тишину. Все указывали на маленькую точку, ринувшуюся с высоты. Два воина спешно устремились к месту падения и под ураганный вой принесли, вытянув: один правую, а другой - левую руки, маленького чеглока. В изящном горле птички зияла алая брешь: стрела прошила напролет. Оба ногая ехали удивительно четко и слаженно: соколок неподвижно покоился на соединенных ладонях. Бердыш с жалостью смотрел на глаза умерщвленной твари. Затем перевел взор на убийцу. Заде-ргало шрам. Натянул поводья, и запнувшийся Супостат укрыл его за Хлоповым.
   Сознавал, что сейчас его лицо вряд ли усладит гордыню Уруса. Бердыш сам не раз охотил-ся из нужды, но ненавидел вздорные причуды, когда цель жестоких состязаний в меткости - свободолюбивый непромысловый зверь.
   Мелко колотясь от тщеславного смеха, Урус вырвал из тельца несколько перышек и, задорясь, воткнул их в шапки Телесуфы и ближайших мирз. Рысцой подъехал к русским и, скверно дыша, пришпилил по перышку к их каптурам. Хлопов благодарственно склонил голову. Бердыш опустил лицо и был рад, что спрятал налитые гневом очи.
   Пронырливый Телесуфа, тут как тут, уже под боком князя что-то загнусил. Урус, дивясь, повернулся к угод-нику. Воодушевленный, тот залопотал совершенно немыслимой быстрословицей. Урус любознайно расширил глаза, изучил Степана и , издав пару пронзительных звуков, обдал русских струйкой едкой слюны и несвежим духом с примесью кумыса. Телесуфа, раболепно кивая, выслушал господина и перевел, не прибегая к помощи толмача или Хлопова:
   - О, батыр! Великий князь с радостью узнал, что рядом имеет русский, в искусстве сабли равный его уменью стрелять с лука. Не ты ли этот, Степан Бердыш?
   - Брешут, княже! Чур-чур, мы эта того - простые ратиборы. - Смиренно отвечал Степан.
   Не дослушав перевода, Урус свистнул. Уплотненный строй телохранителей вязко разжижился. В просторный развод на вороном коне выехал воин.
  
   Эх, вот это был ВОИН! Удивительным казалось, что лошадь держит такого седока. Бердыш и тот лишь покачал головой. Этот ногай был не то что бы сильно высок. Скорее наоборот. А вот грудь! Грудь батыра столь велика, а вздыбленные плечи широки, что нутро сводит от холода. А длинные, подвижные, могучие руки, в буграх сухожилий! Это вам не какой-нибудь долболом-здоровяк, а безупречный витязь - ловкий и верткий. Можно только догадываться о сокрушительной мощи его сабельных ударов. У Степана, давно лишенного оружия, давно руки че-сались пошалить. Но при виде этого Соловья-Разбойника забиячливость его стремглав избыла.
   - О, так вот где он, наш великий воин Иштору-Батыр! - возгласил Телесуфа. - И где же ты прятался, батыр? Мы все простыли от холодных слез, утратив счастье лицезреть твою цветущую красу и силу. Урус-князь желает проверить, чье искусство сильнее: русского беляка или ногайского ворона. Бейтесь до третьей крови.
   Белый против черного! Это в точку: рядом с загорелым, поросшим черными клочьями батыром, Бердыш и, вправду, бел как блин. Но вот беляк - заяц - против ворона... Это... Обижаете, господа, гостей обижаете. Посмотрим еще...
   Вслух ничего не произнес. Но уязвлен был в самое сердце: выпал ведь жалкий жребий шута на потешной брани - не шуточной брани, но ради потехи. Но задета честь и слава русского оружия. Это решает все сомнения.
   Он не двинулся, как бы не замечая телесного превосходства Иштору, просторно раскинувшегося в седле, вращающего дымными где в желтках жирной спеси чернели краешки зрачков. Помедлив для виду, сбросил с право-го плеча легкий коц. Ногайский Тугарин пронзительно взревел, по-тряс пикой. К ним уж правил телесуфов слуга, тянул на выбор копья и клинки. Иштору ногтем поддернул из ножен саблю, с силою вогнал обратно. Правой рукой он взял щит. Второю поднял бревноподобное копье, что должно означать: мы намерены расправиться с клопиком зараз. Строго этой самой оглоблей. И только ею. Причем в первый же сшиб.
   Степан принял и то, и другое. Урус поощрительно постучал пальцами правой руки по тылу левой ладони. Бердыш расстегнул кафтан, сбросил на траву. Остался в рубахе, в скосе ворота продернутой алой нитью с кисточкой, белая грудь обнажена, посередине костяной Сварог от Ивана Кольца. В щуйцу он принял копье, десницей зажал саблю, взмахнул ею, по свисту проверяя: без изъянов ли и подпилки.
   Витязи разъезжались под визгливые завывы ногаев и тихое напутствие единственного русского зрителя. Бердыш отказался от щита, полагая ошеломить недруга необычной ловкостью. А еще надеялся применить обе ратных штуковины. Щит же... Ну что тут долго гадать: либо пан, либо...
   В последний миг вспомнил о Наде, тишком перекрестил образок. Тут же чертыхнулся на горемычную судьбину и, медленно набирая скорость, поехал навстречу батыру. Лохматя клубы пыли, полускрытый круглым щитом, буйным туром несся Иштору на Степана.
   Но когда его "тиридатово" копье взалкало нанизать Бердыша, как тушку перепела, "беляк" откинул тело назад вдоль седла, переместился и нанес удивительно точный и изящный удар. Острие его пики ткнуло долгомерное древко Иштору в одном вершке от неохватного запястья. Ногайское копье - в щепы, обломок - в небыль. Бердышево вонзилось в ловко подстав-ленный щит и тоже переломилось. Удар Степана был столь силен, что Иштору опрокинулся на спину. Лошадь стрелою проне-сла размазанное по крупу и чудом усидевшее в седле тело. Степан не дремал и со сказочной быстротой обрушил на Иштору саблю. Из-за скорости встречных коней удар пришелся вскользь по плечу громилы. И его бы хватило распахать руку до кости. Однако сабля с привычным скрипом проехала по железу... Верховой "вепрь" был неуязвим. Степан смолчал. Тем более все это пришлось на один короткий миг.
   Через сотню шагов он замедлил скок, отбросил обломок дерева и поворотился. Батыр, оскалясь, более не набирая скорость, ехал с огромной саблей - Степанова самое малое на вершок короче. Бердыш сам налетел на Иштору, затмевая свет волнующейся вертящейся завесой из железа. Ногай не смутился, оказав достойный отпор. Какое-то время бой велся на равных. От напряжения глаза Бердыша застило потом и слезой. Левая рука немела. Батыр ломил и весом, и мощью. Самое тревожное оправдалось: ногай почти не уступал в быстроте, состроченной с силой, а в силе стал даже превосходить. Только и у Бердыша был припасен козырь: он ведь бился покамест левой рукой - правая отдыхала после копья. У Иштору имелось свое преимущество - щит. Степан выжидал оказии, чтоб поменять руки...
   Тут-то Иштору и запустил в не-го щит. Бердыш не имел возможности уклониться и прикрылся правой. Рука с задачей справилась, но вышла из строя: напрочь отсушило пудовым пластом железа и войлока. Оставалось отбиваться левой, что изрядно устала. Теперь всякая задержка грозила стать роковой: кроме алтабасовой рубахи и образка грудь не прикрывалась ничем.
   Тогда-то Бердыш и узрел клык оскаленной Старухи. Этот клык засверкал в левой руке потного, дико визжащего батыра. Кинжал! От которого не было противоядия. Какое-то время чудом удавалось отмахиваться от вдвое сильнейшего врага...
   Не столько зрением, сколько все тем же выручательным, утробным чуть-ем, улучил он крайний миг. И вот кинжал Иштору, по всем вероятиям, до-лжен был укокошить Степана. Но...
   Мрачно стиснув зубы, русский дернул повод и... заслонился грудью верного Супостата. Одновременно его клинок чиркнул по горлу ногайского жеребца. От встряски исполина завалило. Спрыгнуть на землю не сумел - вот где подвели излишние припасы мыщц и им сопутственная тучность. Более ловкий Бердыш изгибистой обезьяной вывернулся и, вложив в удар всё, полосонул на лету...
   Батыр упал. Предплечье раскрылось багряною ракушкой. Сабля вывалилась. Из батырова горла потек ишачий вой. Через минуту, другую, много - пять, он утратил все силовые преизбытки. Неверный, этот тонкий "беляк", выбил у него клинок. С кинжалом в здоровой руке, поникший, узкими щелками бе-спомощно мигал Иштору под жалом русской сабли. Обеспокоенный Телесуфа растворил пасть для окрика, но Бердыш выбил уже кинжал и саблей указал на брошенную сталь. Иштору недоверчиво жмурился на смертоносную полоску у глаз, потом нагнулся и подхватил свою саблю.
   Поединок возобновился. Наступал то один, то другой. Бой длился, пока обескровленный Иштору не закачался. А пошатнувшись, тупо попер прямиком на выставленный булат. Степан сообразил: от потери крови батыр ослеп. С тоскливым воплем Иштору затряс саблею, но под скорбный взрыдняк тысяч суземцев уронил. И вот... рухнул сам, взметнув пылевой волкан. Лишь тогда Степан воткнул саблю в просушенную почву, нетвер-дой походкой подошел к трупу четвероногого друга, упал рядом, об-нял за шею, поцеловал в холодный нос...
   Русский Беляк из леса подрезал черного Ворона степей!
  
   Урус, угрюмей грозового неба, придушил ярость и что-то выхрипел Телесуфе. Хлопов, наклонясь над окаменелым товарищем, тихо перевел:
   - Тебе пожалована сабля князя... После похода, конечно...
   В глазенках дворника вызов. Хлопов замолчал. Степану хватило благоразумия поклониться, воздержавшись от прочего. А ведь какой восторг, какое торжество, какой праздник! Бердыш не шелохнулся, ему все стало безразлично. Всё-всё... Все казалось сейчас бессмысленным и несуразным. Ничто не могло окупить его нечеловеческой усталости, ничто не стоило крови Иштору и гибели двух замечательных коней. Ни честь громовой, "великой" победы, ни подарок, ни все - всё вообще и вообще всё. Всё, чем он когда-либо занимался. Всё, что он видел и принимал, всё утратило и смысл, и ценность. Всё казалось отда-ленным, воздушным и ничтожным перед этим случайно отступившим накатом вроде бы неминучей смерти. Даже гибель любимого жеребца, даже любовь к Наде... Всё превозмогла, заслонила, вытеснила усталость, а за нею - спокойствие и смирение.
   Да, победил, да, выжил. Но какой ценой? Выжил в упорнейшем, нравственно обескровившем победителя и при этом никому, тем более ему, не нужном поединке. Он впервые осознал себя животным, потешным, забавным зверем, который разве что по дури или наиву почита-ется гордым, красивым, складным, благородным. А по сути, не в силах даже избавиться от колодок и хомута, делающего его игрушкой прихотей, холопом и слугой кого-то и даже чего-то более сильного, вознесенного выше. Выше князя, выше царя, выше Бога, данного в предании, в представлении - библейского, доступного пониманию. Эти тайные силы ради своего процветания очень хитро, ловко, незаметно для своих слуг и жертв, повелевают всем, играют и понукают всеми, стравливают царства и царей, народы и людей. Сами же остаются в тени, в сторонке от бед и ответа, как "кружальный князь" Давыдка и думной дьяк Щелкалов, урусов дворник Телесуфа, царский шурин Годунов и его ручной нетопырь Савушка Кожан. А подставляют они под бойло, страдания и смерть Немого Урюка и Матюшу Мещеряка, хана Уруса и царя Федора, Иштору-Батыра да Степку Бердыша. Нет, в хлоповском сказе про кибиров определенно что-то есть...
   Ведь вот сейчас, и это совершенно бесспорно, ради забавы хотели отнять его жизнь, неповторимую, прекрасную, единственную. Нет, не хотели, - они даже не задумывались, что она будет отнята, что она ему - ему, козявке - дорога и что она, вообще, представляет какую-то ценность. Для кого-то! Для него хотя бы! Это их не волновало! Тогда ради чего все это? Во имя причуды плешивого варвара? Если да, то в чем же тогда смысл? Есть ли хоть малый смысл в этой череде глупых событий, дней и лиц? Может быть, твоя беззавет-ная служба или нагрянувшая любовь? Нет! Поединок обнажил все, выкорчевал, осушил до истока, вытряхнул все. Остались только уныние, усталость и полнейшее безразличие. Все - и любовь, и служба, и мысли, и надежды - все могло оборваться в один миг. Глупо, безнадежно глупо...
   Который раз пре-давался он таким вот безотрадным размышлениям в последние месяцы, не сосчитать. Но сейчас, сегодня он выдохся как никогда, наверное, выдохся окончательно...
   Опираясь на плечо Хлопова, под-нялся. Ногаи смотрели. Как? Враждебно? Точно ли это слово? Да, нива здесь добром не колосилась. Но не только враждебно! Но с завистью и потаенным страхом. Только разве понять им его состояние, понять, как их зависть и страх безразличны ему, как не нужна ни слава, ни..?
   Полдюжины дикарей суетилась над растянутой тушей, утратившей всю упругость и былую привлекательность. Это был Иштору-батыр, комкастая груда мяса. Груда тяжело, с надрывом хрипела...
   Через три часа орда полилась дальше. Весь остаток дня Степан ехал молча, в полудреме.
  
   На Кош-Яик
  
   Утро освежило и вылечило. Давешняя воюще-всепоглощающая безысходность выцвела в грусть по Супостату, убитому и преданному. Да-да, по предательскому зову хозяина верный конь безропотно, не задумываясь, подставил свое сердце под вражеский нож. И все-таки беляк не мог уступить черняку. Русак обязан был задрать ворона. И Супостат не стал разменной полушкой, он стал щитом и посохом.
   Утро, как всегда, означало начало нового дня - продление жизни с ее вселенскими заботами, часть ко-торых лежала на его плечах. Нескончаемые степные улусы жадно укатывались брюхом ползущей орды. Нет-нет, да в великое русло впрыскивались струйки новоприбытцев.
   Когда зазеленели рослые кущи яицкой степи, орда распахнула кры-лья на версту. Над Кош-Яиком сгущалась гомонливая туча самое малое в тьму - сто сотен - сабель. Условия не позволяли Бердышу пересчитать и десятой части кочевой лавы. Ни к чему. Иной вопрос: что коль такие же полчища обступят яицкий городок и с севера, и с запада? Худо придется казакам. Не устоять... Одна надежа, что из-за распрей не собрать ногаям такой силы?
   Раз пять мелькнул Ураз. Да так и не удалось столковаться накоротке. А ведь завоевательские намерения Уруса, вкупе с его наглостью, пухшею как опара и переходившей в прямой вызов русскому правительству, - все это требовало от Степана каких-то шагов. В случае если ногаи удумают по-рушить новые города, - немедля связаться с челобитчиками Москвы в улусах, чтоб те внутренними сумятицами расстроили замыслы князя. В этом отношении связь с Уразом было трудно переоценить. Но, к несчастью, втянутый в походную тягомотину в качестве мелкого десятника, Ураз был бессилен помочь, да и просто сблизиться с подконвойным русским.
   Унылые сутки мельчились полосками знойного дня и черной холодной ночи. Верст за двадцать от яицкого городка ночь снудила орду на последнее пристанище. Итак, не более четырех-пяти часов отделяли одержимого князя от вожделенной цели. Но ночь есть ночь, перед ней пасуют и султаны.
   Костры, костры... Наверное, никогда еще тутошняя степь не расцвечивалась таким скопленьем красно-желтых, нервно трепетавших на ветру лоскутьев.
   Русское посольство поместили на краю огромного лагеря. Откинув полог, Бердыш и Хлопов задумчиво смотрели на темную, извивающуюся во вспыхах гладь реки, отсекшей Русь европейскую от нескончаемых степей, лесов, пустынь и хребтов необъятной Азии. Ширина и стремительность Яика подавляли. Хотя в величии заметно уступал он Волге.
   Хлопов уж зевнул покликать Степана ко сну. И тишь за соседней кибиткой расшио приглушенным стоном. Следом оттуда в непривычный час вспыхнуло зарево, да не рассвет. Укемаренный покой брызнул треском, визгом, сабельным перезвоном. Вспугнутые кони неслись, сбивая сонливых ногаев, сминая кибитки. Еще немного и запылал весь северный конец стана. Невидимым смерчем Смерть утаптывала и укашивала урусово воинство.
   Наконец, смерч этот вырвался из-за ближней кибитки, обретя "лик" пеших... станичников с саблями и самопалами. Степан обрадованно замахал. Один из казаков тут же припал на колено и бахнул с плеча. Пуля снесла шапку. Бердыш отпрянул, увлекая за собой Ивана.
   Огненная зарница этаким, в полнеба, снопищем вознеслась над соседней кущей, осветила лица зажигальщиков. Бердыш матюгнулся: его принежил свинцом ни кто иной, как лиловорожий Зея. Досадуя на промах, казак вспомнил черта, подхватил лук убитого ногая, вставил стрелу, натянул тетиву. Бердыш изготовился к броску за полог, но другой казак с седо-русой бородой дал Зее по локтю. В спасителе Степан опознал Барбошу. От колыхания огня лик атамана казался стариковским, морщинистым, изморенным.
   Здесь на казаков наскочило десятка четыре ордынцев. В их числе и Ураз. Кой не замедлил воспользоваться редким сличьем. Степан подался навстречу. Однако Хлопов дернул за плечо. Приметливый Ураз проскользнул выдрой. И очень даже кстати: из мрака выколупнулась зловещая харя Телесуфы: сабля наголо. Достигнув кибитки русских, он резко вырвал что-то из-под полы бешмета. Мутно взблеснуло дуло. Рушница!
   Бердыша не нужно было учить что и как. Помыслы врага красно отпечатались на его личине. Телесуфе пред-ставился случай свести счеты с врагом. Позже все спихнет на казаков либо побожится, что Степан убит при попытке перемета к ним. Не искушая судьбу, Бердыш просто прыгнул в кибитку. Но напоследок мельком скользнул по сечиву глазами.
   Не упуская из виду "подневольных" земляков, атаман крушил ногайские черепа прикладом пищали, как булавой. Одною рукой задергивая полог, второю Степан выразительно тронул свою шею. Опытный Барбоша и сам понял. Не собираясь помогать своим, Телесуфа, уселся при входе в посольскую кибитку. Сторож - не более.
   В сечу впрягались ногайские подкрепленья. Одолев сон, они давили со всех сторон. Казаков было мало, но каждый знал свое место. Кочевая же стая в бестолковой колготне шарахалась и ухала: ни цели, ни порядка. Лишь мешали друг другу. Наконец, разбойников столкнули к реке. Не шибко обидевшись, те стройно отступили к челнам, ждавшим у берега, перемахнули через борт, угостили преследователей залпом из схованных на дне самопалов, и, улюлюкая, пошли себе к темной середке простуженного Яика.
   В горячечном бешенстве кочевники орали, тщась осветить реку, подбрасывали пылающие головни, искрящие пуки. Где там! Крутой склон не позволил... Из-за густоты скопления стрелы чаще всего уносились бесцельно, вспарывая бесчувственную плоть кашляющей реки. Для казаков, напротив, стрельба была детской забавой. И хотя сгрудившиеся у воды под скалой ногаи тоже не были еще схвачены подростом "алого цветка", целиться не требовалось, ввиду скученности. Пали - не смажешь!
   Короткие вспышки со стругов находили "благодарственный" отзыв. Оказавшись в поле пламенной видимости, казаки спокойно укрылись за прочными выставными щитками. А там и стрелы долетали не всегда. Ни одного убитого и трое раненых - вот весь счет казачьих потерь. До самого утра проторчали удачливые загонщики на безопасном расстоянии, дразня и возбуждая кочевников самим своим назойливым и любознайским соседством.
   Лишь на рассвете трясущийся от ярости Урус дознался об истинном размере урона от горстки наглецов. Без шапки, выставляя под порывистый, проникающий, не по-серпеньски холодный ветер серую плешь, брел он вдоль скорбной вереницы убитых. Число жертв впечатляло. Тридцать семь - наповал, полторы дюжины при смерти, сорок ранены. Не считая более сотни убитых, искалеченных, бежавших лошадей, восьми дотла спаленных и двадцати обгоревших кибиток. Шестеро пропали без вести. Горбатый, противный, плелся Урус, щелкая по скулам сучивших за ним на подгибающихся ножонках ближних. Сыскалась пара оплеух и для дворника Телесуфы.
   Пуще всего князя раздражала безнаказанность татей. От них осталось пять сорванных мурмолок, обломок сабли, пара пустых берендеек и отколовшийся, весь в крови приклад пищали, наверняка той, что орудовал Барбоша.
   От злобы Урус осатанел. Хлопов благоразумно воздержался от соболезнований и отсиделся в кибитке. Степан вообще то ли спал, то ли исправно придурялся.
   Убитых завернули в холсты, под непереносимый вой то ль глоток, то ли труб зарыли. В тот же час русские вели тихий разговор.
   - Авось опосля такого завтрака Урус и образумится, - допускал Хлопов.
   - Хрен знает? Нынче он смекает худо. Слеп от гнева и досады. И ведь все ж князь: зачал ристаться - хоть какую славу, а добудь. Ему теперь гордость да зависть отступиться не позволят. Но я так полагаю: коли не завтрак, то обед казацкого посолу ему охотку надолго отобьет, - засмеялся Степан.
   Угнетающая обстановка тризны русским не передалась. Пожалуй, их даже воодушевила победа станичников: хоть и тати, а все ж свои, христиане, русские. Да еще как утерли нос "сарацинам"! Кровная спесь - цепкое зелье. Великолепные действия казаков опьянили и окрылили: так, глядишь, и кош отстоят. Но это, конечно, уж так - для самоуспокоения. Слишком силы неравны...
   Наперед всего - скрыть от сумрачных азиатов ликование, так и пузырящееся на бледных лицах русопятов. Телесуфа больше не лыбился - зыркал побитым бранчливым псом. Пришьет при сличье, однозначно вывел Степан.
   Казацкое озорство задержало растерявшуюся орду на сутки. Аж! Целые! И вот несметная гуща пенными всплесками осела у стыка Илека с Яиком, прямо против круто-го склона с прочным желто-коричневым срубом. У Уруса накипело чересчур много, чтобы дожидаться припозднившихся союзников. Имеющиеся силы вполне позволяли разделаться с реденьким казачьим поголовьем. Так считал Урус. Так считали ногаи. Но не все...
  
  
   Русалки и водяные
  
   Знойный денек. Ногаи брызжут слюной и потом, крутят колючими головами. Еще бы, на большом острове - крошечные очертания казацких девиц, что, подоткнув подолы, бессовестно и безмятежно прохаживаются вперед-назад. Белье полощут! И, конечно же, в упор не видят беснующихся, визгливых и чумазых пришельцев, что прямо напротив. Но за двумястами саженями глыбкой водицы.
   Дальше больше. Три бабы взяли, да и вообще разнагишались. И ну - плескаться в прохладной воде. Опять же беззастенчиво, не замечая. Телом здорово-белые, ликом розово-румяные - прямо, свежие булки, они дразняще извивались по зеленой бахроме прибрежной рощицы.
   Освирепев, ногаи давай галдеть. Которые особо нетерпимые, - пустили по нагим мишеням стрелой. Пустое! Казачки лишь задорно хлопают друг дружку по заманчиво белой коже. Они хоть и далеко, но гудящим кочевникам блазнятся их прельстительный визг и смачные шлепки. Орда волнуется, как рой встревоженных шмелей.
   Но вот из ворот степенно выходят мужики. "Распутство" прекратилось. Бабы прыснули по кустам, отжи-мая косы, накидывая рубахи. Правда, вышло, что оставив воду, девки укрылись от своих мужиков, зато в полный рост - явственней и завидней - забелели на зеленище перед неистовствующими басурманами. Даже Телесуфа, уставясь на развязных купальщиц, ретиво драл свои вислые усы и боли не чуял.
   Когда непутевые казачки притомились душу травить, из крепости вылезло еще десятка три казаков в просторных лебяжье чистых понитках. Уселись в два струга и неторопко так гребут к ногайской стороне. Телесуфа остолбенел. А, встряхнувшись, закарабкался к наспех поставленному шатру князя.
   Урус показался в гуще телохранителей. Ему подсобили спуститься к воде. По счастью, греховное зрелище взора пресветлого не омрачило. Нагие гурии успели обрядиться в белые летники, венцы, повязи...
   Тем временем струг закачался в сотне шагов от лагеря. Весла торчком. На носу, под мордой свирепого кабана, выстает долговязый Богдан Барбоша и тоненько кричит в ладонный скворечник:
   - За кой надобностью пожаловали, купцы заштанные?
   Телесуфа в смягченном виде переводит князю. Тот, давясь желчью, цедит что-то в ухо. Телесуфа на приличном русском - в такой же домик:
   - Пожаловал к вам сам великий повелитель Большой... - после передышки он отважно выдохнул, - ... и Малой Ногайской орды Урус-хан.
   - Чаво? Как? Улуса? Какого улуса? - тугоухо тугоумствует Богдан.
   - Урус! - зычно повторяет Телесуфа, багровея.
   - Ах, Улус, - язвит Барбоша. - Ну, тады я во-лость!
   - У-рус. - сдерживаясь, членит по слогам дворник.
   - Это я рус, а ты, скорее, Убрус. Убрус так Убрус. - Глумится атаман. - У вас вить всех муруз замурзанных и не упомнишь. Какую вошь не тронь, тут те и убрус. Он Убрус, а я - рус. Так о чем речь будет? Свезет, - столкуемся.
   Урус воплощенным вопросом зырит на Телесуфу. Стараясь не глядеть в хозяйские очи, тот подхватывает невообразимый хамеж:
   - Князь Урус пришел сюда за тем, чтоб сказать вам, воры: не быть вашему вертепу на нашем Яике.
   - Да ну? Эт что ж, за тем сюда тыщу поприщ и пёр? Чтоб вот это вот сказать, да? Велика честь, ой, велика! - восхищается. Барбоша. - Токмо мы люди маленькие, неименитые, без кола, без двора, без роду-племени. И сделали-то всего четверть поприща, да скажем на вашу тыщу: валите-ка вы к этакой праматери через всех ваших сарацинских бесов да скрозь пупок Шайтана в придачу!
   - За дерзость втройне ответите! Сдайтесь на милость князя, по-куда время есть. - Из последних сил увещевает маково заалевший Телесуфа.
   - Да? Есть еще время? - в голосе атамана прямо-таки апостольское смирение. - Эк, милостивец! Ну, слава всевышнему! А не сдадимся: тогда что?
   - Спалим кош, всех в полон возьмем, есаулов и атаманов на кол. - Без особого уж подъема грозит дворник-толмач. Он по-нял, что вся эта брехня - впустую. Казаки просто балуют.
   - Слыхали, казаки-атаманы, какую долю пророчит нам лопух червивый? - Барбоша делает поворот к бортным воям. - Что ответим, князьим мурузам всяческим Убрусам?
   Громоподобный гогот явил Урусу, Телесуфе и всем их приспешникам столько личных пожеланий, да с такими увлекательными подробностями и приключениями, да так ярко, образно и нахально, что Телесуфа враз окривел и сам превратился в кол. Челюсть его сорвало, как свинцовое черпало.
   Урус тоже догадался о смысле пожеланий. Но не дословно, ибо все-таки устоял. Топнув ногой, повернулся к своим. Но тут вновь, уже густо, зарокотал Барбоша:
   - А теперь, по дедовскому правилу, окажем почесть заштанному хану Урусу и всей его блошиной рати. Аль мы не русские люди? - по манию атамана казаки в рост вывернулись задом к незваным гостям, совсем уж непристойно изогнулись и плюнули промеж ног в их сторону.
   Урусу не понадобился перевод. Как стоял, так и ороговел от неслыханного поношения. А ему бы не теряться - отмашку дать лучникам. Ибо не успели ногаи опомниться от непотребства, а станичники, высунули между ног ружья и по второму разу плюнули. Уже свинцовой слюнкой... Отставив, залегли вдоль бортов и пустили в ход заряженные. И так без перерыва - пять или шесть залпов. Обезумевшим ногаям уж было не до счета. Разве что после второго залпа посыпались они на землю, сбиваясь, карабкаясь, топя раненых и оскользнувшихся.
   К превеликой досаде орды ее властелин испуганно закрыл уши, зажмурился и, укрываясь от свинцовых харчков, грузным хурджином брякнулся на грязную, взбороненную подошвами и копытами землю. Лишь в ответ на четве-ртый пороховой разряд из-за кибиток и деревьев полетели беспорядочные стрелы. Но пищальники за бортами - ништо. Довершив показательный отстрел, они выставили щитки вдобавок, да с нарочитой ленцою погребли восвояси...
   Посередь содомской сутолоки ближние мирзы волокли под локотки бледного, блюющего с перепуга и ярости Уруса. Убитых нас-читали шестнадцать: из них семеро затоптаны своими же, восемь полегли от пуль, а один старый молла отдал душу от грома никогда не слышанной пальбы.
   - Если и этим обедом не насытился князь, я сильно ошибался, не отказав ему в разуме, - сказал Хлопов.
   - Да. Но тут есть и обратный бок. Как не страшно Урусу, теперь для него извести городок - дело чести, да и мести. - Поделился Бердыш. - Молю бога, чтоб казачки так же бы угостили старого пахучку и на ужин. Коль подпалят ему пятки в малой разбойной норке, так, глядишь, и прикинет: мне ль, мешку трухлявому, соваться под царские пушки на государевых крепостях?
   - Ух, какой ты умный! - посол восторженно и униженно набил поклонов "проницательному" Степану, после чего прибавил. - А еще надо молить бога, чтоб нас миловал.
   Не успел докончить, как в кибитку ворвался зеленый лбом и синий в подглазии Телесуфа.
   - Бердыш! - затрещал сварливо, как баба. - Сейчас все войско верхами, плотами, бродами переправит Яик, - от волнения он худо изъяснялся на русском. - Ты пойдешь первяком. Глянем: чей ты? - тут он прибормотнул что-то по своему послу. - Переведи.
   - Телесуфа говорит: посмотрим, кто тебя первым на тот свет спроворит? - сказал Иван.
   Степан благодарственно мотнул чубом. Телесуфа фыркнул и - вон!
   - Глядишь, и я кого туда же спровадить успею, - усмехнулся Бердыш, хотя все это, по чести, было не смешно.
   И вообще, что ни говори, а смело: в сумеречную пору брать реку, славящуюся своим коварством. Впрочем, ранее ногаи из северных улусов хозяйничали на здешних землях. Сыскались, видать, знатоки стремнин и бродов...
  
   Речной погром
  
   Не все еще сожралось мраком, а уж орда шестью "конечностями" сунулась в воду. Большая часть войска погрузилась на плоты, еще одна поплыла верхами, держась обочь плотов.
   Верстами тремя западней ставки Уруса шел вброд и отряд Телесуфы. Шагов двадцать кони продвигались, чуя под копытами дно. Потом с добрую сотню плыли. Степан слегка опережал плот, но под неусыпным оком Телесуфы. Сам дворник с несколькими слугами сидел на плоту.
   Вот оно: рядом с Бердышом из воды показалась тень коренастого Ураза. Ураз улучил миг и, когда дворник отвлекся на распоряжения, прибился к Степану. С ходу, без "здрасьте" перечислил цепь имен с краткими сопроводильнями: "Ватир Мисуфи - в плену у казаки, Янгыдырь-молла - задержал нарочно в Измаилов орда. С ним связь держать"...
   Скорую речь прервал ахнувший выстрел. Почти рядом!
   Из темноты утыканным стволами боком вывернул струг. За первым "щелчком" проснулся убийственный волкан. Бортовым залпом с плота смело половину ногаев. Конь под Бердышом затрепыхал-ся. Булькнув, ворочаясь, грузно погружался на глубину, увлекая за собой. Уразова голова качалась на конской гриве. Шарахнул новый перепад грома и красных мушек. У Бердыша внутри странно заколотилось. Последнее, что увидел, оборотясь: сиротливая башка уразовой лошади и демонически пере-кошенный Телесуфа. Ртом захватил сколько смог, оттол-кнулся от крупа тонущего коня и нырнул, суетливо стаскивая сапоги.
   Что-то прошло, скользко вспоров плечо. Кинутое Телесуфой копье? Под водой плыл, покуда хватало воздуху. Что-то пробурлило, считай, у самого носа. Перепонки едва не лопнули от порохового раската. Но вынырнуть решился лишь, когда плечо ткнулось о жесткое. Струг?!
   Осторожно высунул лицо. О, ужас - на острие взгляда возник шестопер, и он занесен в размахе. Владение такой палицей сделало бы честь самому Яну Усмарю. И вот уже бородавчатой сталью опускается сама смерть! Скорее молнии и дольше вечности! Бердыш зажмурился. Бахнуло и брызнуло рядом, налипая теплыми соплями к щекам. В одно мгновенье промелькнуло все, почувствовалось все... И свистящая, затухающая в розовых разводах чернота небытия. И мутная осклизлость кипящей соленой крови...
   Открыв глаза, увидел, что адский шестопер с отсосом вычмокивается с чего-то обмякшего - в полутора аршинах от борта струга. И понял: бьющий просто не мог заметить его в чернильной гущине воды. Взмах нес смерть другому - открытому и беззащитному. Над тобой же, Стеня, спаси и помилуй, некий надолб, за которым ни ты казакам, ни они тебе не видны! Не сразу дошло: голову разнесли ногаю, а горячие брызги - его мозги. Однако медлить - все равно, что сгинуть!
   - Братцы, выручай! - диким даже для самого себя ревом обозначился Бердыш.
   - Ктой-то в воду долбнулся!? - до рези в жилах знакомым хрупом - в ответ. Две уцепистых ручищи дергают его мешковатое от слабости и тяжелое от намокшей одежи тело. Кости глухо стукнули о спрыснутую скамью.
   - Ранен кто? - скрипит рядом. - А... потом разберем. Цельсь! А-агонь!!!
   А у Бердыша ни сил, ни смелости барахтаться. Как в столбняке...
  
   Доблестный набег струга завершился. Выстрелы поредели и стихли совсем. Быстро удалялись вопли и ржанье. И вот уже, ходко разгребая прибрежные кусты, челн пристал к неприметному лиману.
   Полдюжины сильных рук подняли и бережно перенесли его на мох. Сверкнули кремни.
   - Эха! Да птица-то чужа! - первый оторопелый вскрик, как только Степан привстал на локте и к чему-то пошел подрагивающей пятерней заби-рать чуб к затылку.
   - Никак, Стеня? - как из мортиры шваркнуло над головой.
   У Бердыша все замутилось: над ним, из-за спины висела, на изогнувшемся теле взлохмаченная башка.
   Кузя!
   - Уфф. - Только и выдал Степан, повалился затылком на мох. Сколько пролежал, бог весть. Правда, очнулся вперед зорьки: деготь над рекою попрозрачнел, но еще был прилично густ. Мир слабо раскачивался - снова на струге. Казаки, вольготно рассупонясь, увалясь по бортам, пускали байки о минувшем подвиге. Бердыш с перетянутым плечом пополз к ним.
   - А, Стеня! - откликнулся на шорох Толстопятый. - А я за тебя ручательствую... Коль согласен ногаев бить, так дадим тебе и бердыш.
   - А... Так... ото... - зазевал Степан, но Кузя был строг, перебил:
   - А вот о прочем - опосля. Ты... казачки эти тебя, то самое, не знавают. Что: коль лазутчик ты, это, который теперь и... не был даже, может, хоть и? - что-что, а златоуст из Кузи на зависть грекам. - Ежли к ракам на поселенье не соскучал, слухай да помалкивай. Я ноне не правен по сердечному велению это вот... Оно как таперича я есть в казачьих... сотник я это... - тут Бердыш присвистнул. - И засим, следственно, твой последний сказ, даром что бывал и не так. Так-то! Так решено, так и будет, - постановил новый сотник, придав стёпину свисту особый смысл: одобрения и восторга перед возвышением и уважнением Кузьмы.
   - Твоя воля. А у меня разве выбор? - усмехнулся Степан.
   - Ну, добре...
   Тут и заря догнала. Осели в затаинке на... недели.
   И вот...
   ***
   Первой гвоздикой проклюнуло солнышко, а струг уж резво обогнул высокий мыс и прямиком - на Кош-Яик.
   - Эй, робяты, давай-ка наше нибудь-что - русское! - гикнул Толстопятый.
   - Про бедовых славян пойдет, а, Ослоп?
   - Валяй!
   Жирный, явно с Запорожья, казак с оселедцем зычно завел:
   - Не куча катит из-за гор-то,
   И то не молнии блестят.
   Отмстить ворогам за позор то
   Идет немаленький отряд!
   Тут и все подхватили припев:
   - Не на пиры, не на гулянья...
   За Русь ложить живот,
   Бядовые славяне
   Сбиралися в поход!
   Сбиралися славяне
   Сквитаться за народ!
   Запевала продолжил:
   - Им не страшны не зной, не вьюга,
   Ни ширь степей, ни глубь морей.
   Перед дорогою по кругу
   Лишь пустят чарку: больше пей!
   Припев.
   ...Они пройдут, где волк отступит,
   Змее где узко - проползут.
   Переплывут стремнину в ступе,
   Орлами взмоют, лаз коль крут...
   Припев.
   ...В честном бою взметнутся пики,
   Польется песней кровь из ран.
   Эгей, славяне, громче гикнем
   И опрокинем басурман...
   Припев.
   ...Добыча знатная досталась:
   Шатры, ковры и табуны,
   И половчаночек немало
   С глазами жуткой глубины...
   Припев.
   ...Ночная дикость половчанок,
   Их буйство, ласки да вино -
   Вот отдых после схваток бранных
   Для сил, иссякших уж давно.
   Припев.
   ...Но не нужны им смуглы девы.
   Ведь русской бабы слаще нет.
   Зато под бодрые напевы
   Напиться - славно в честь побед...
   Припев.
   ...Отпели - тризна убиенным.
   Но смерть кратка, а жизнь долга.
   И по полям испепеленным
   Домой дорога пролегла.
   Припев.
   ...Днем труден путь. Но гимн спасенных
   В честь избавителей бодрит.
   Что ждет еще славян за Доном?
   Честь-слава иль позор и стыд?
   Припев.
   ...Но пройден путь. И Киев рядом.
   И пир горою закипел!
   Вино полилось водопадом,
   А я чуть зачерпнуть успел...
   Молчавшего допреж Убью-за-алтына вдруг прорвало: как слон загорланил заключительный припев:
   - Уж не пиры, уж не гулянья.
   Кутеж кругом крутой!
   Бедовые славяне
   Вернулися домой.
   Вернулися славяне
   С победою домой!
  
  
   Яицкий срам Уруса
  
   До городка было рукой подать.
   С первого взгляда ясно: после недельной осады незваным гостям не совсем уютно под невысокими, но толстыми стенами казачьего коша. Переправиться удалось не всем. Стены поджечь - тем паче. Бердыш догадался: использовав все суда, часть казаков, по примеру Кузиных рябят, приголубила кочевников на всех, самых уязвимых, участках. Это раз.
   Второе: натиск по линии четырехугольного частокола принес Урусу не больше счастья, чем переправа: в мелких окопах внасып стенал кишмиш из подстреленных.
   Сам князь с отборной тысячей осел на безопасном расстоянии. Орда беспорядочно толклась у стен. Отряд Толстопятого угадал к самой драке. Осажденные вот только отразили восьмой приступ. Вволю попалив из ружей и пушек с 4-х башенок, выпустили из ворот конницу, разметавшую передовые силы степняков. Из них сотни по-лторы отборных с рушницами, отрезанные от своих окопами, дали стрекача вдоль стен. Их сразу накрыло прицельным огнем и "хлебосольными гостинцами" навроде пеньков и камней из рук пышных баб - из давешних купальщиц.
   Ружья ногайские достались казакам.
   Но преимущество казачьей конницы не могло быть долгим.
   И тут-то возьми и приспей подкрепление с реки - зараз четыре струга. Гребные бойцы закатали по ордынцам уничтожающим пороховым ураганом. Это внесло полную сумятицу в ряды осадчиков. Так мало ж - по десятку дюжих молодцов от каждого струга с бердышами наперевес врезались в кочевой улей с тылу. Лихо вдарил ливень. Это доконало устрашенных ногаев, усилив копошню. Мешаясь в давке и толкучке, лишенные возможности развернуться во всю ширь своего тысячеголовья, они скоропостижно теряли боеспособность. Шестью разнонаправленными отрядами казаки, как ножами, ловко рассекли их.
   В числе первых рубак Бердыш. Плечо не болело, кровопотеря успела восстановиться. На голове шлем с наносником - подарок Толстопятого. Жуткая штуковина в руках его прямо как в былине расчищала целые "проулки". Недалече орудуют Кузьма, Иван Камышник и медведистый Нечай Шацкой - все в плотных куртках со стальными пластинами.
   Средь скопища искаженных отчаянием узкоглазых лиц мелькнула обрюзглая морда с перевязанным зыркалом. Повязка поначалу сбила Степана. А потом, как раскаленным гвоздем по мозгу: да, это ж Теле-сука! Схваченный одним жадным стремлением, начал он прорубаться к заклятому "приятелю".
   Тут кочевники порскнули врассып. Пехота и конница по головам упавших металась у стен, уже невзирая на беспощадный обстрел и валящиеся сверху крошилки из булыжни, бочек и бревнышек.
   Степан на миг перевел дух, слевил голову: выпятив таз шире лошадиного, рыхлый любимец Уруса несся на паршивеньком бахмате. Простреливающие мимо ногаи задевали его пятками и плетьми.
   - Улепетнул хрен сплющенный! - плюнул Бердыш, в сердцах рубанул по корчащемуся в ногах азиату. От удара рукоять бердыша треснула, железное полотно намертво всадилось в сухую землю. Обнажил саблю...
   В веселых лучах разгулявшегося и умытого солнца хорошо видать, как потешно гоношились ногаи на том берегу, как суетливо Урус полосовал ногтями цветастый халат. Да, прищучило казачество супостатов, сыпануло извести на драный копец.
   - Э-эхай! По стругам! Насс...м им на хвост! - грохочет Толстопятый. Бердыш успевает зацепиться, черпнув сапогами воды, и перекидывается через борт.
   Гребут с таким усердием, что пара весел - в щепы. На четырех стругах от силы - восемьдесят-девяносто бойцов. Но у них солидный куш - овечий страх, заразивший ставку Уруса. Там такое столпотворение, что вряд ли когда уймешь. Не говоря про кибитки, горезавоеватели в спешке бросают дражайший скарб. Распахнутые, простоволосые, ногайки с визгом цепляются за гривы мятежничающих лошадей. Мужчины остервенело отпихивают их.
  
   В седле у сверкливой кромки реки застолбенел Урус. Шафранными от вскипевших прожилок глазами пусто уткнулся он на летящие в лоб зубья-носы лихих стругов. Князя Большой и Малой орды тянули наверх. Что-то трескуче вопила крупная женщина на гнедой лошади, припадала щекой к коленям неподвижного всадника. Впрочем, после первого же меткого выстрела истукан ожил. Казацкая пуля вспушила ухо его прянувшей лошади. Дико взвыв, повелитель орды пошпарил меж шатров. Опаленный конь бузил, взбрыкивал. Грузное тело седока смешно кувыркалось на кочках. От нежданной прыти соседний конь встал на дыбы. С криком свалилась боком о камни женщина. Казаки, по пояс в воде, дали спотыкача: кто до берега шустрее. Временами прикладывали к плечу ружья и палили...
   Десятка два охранников заслонили павшую. Четверо понесли ее к скученным у кибиток, разволновавшимся лошадям. Казаки дали залп прямо туда. Лошади заметались, разметывая пешье племя копытами. Станичники в ту пору уже ступили на берег. Вид всполошенно визжащих баб лишь подстегнул их рьянцу.
   Степан, оказавшись близ лютеющего Ермолы Петрова, схлестнулся с защитниками ценной для Уруса бабы. С рыком пхнул свирепый Петров в ближнего противника. Лезвие мягко провалилось в подмышку. Ермола изловчился сграбастать бабу за волосы. Слетела громоздкая шапка, открыв свежее личико совсем молоденькой и недурной, несмотря на раскосицу, девицы. Дрался Петров славно, ничего не попишешь: свободно рубя справа, левой волок пленницу. Бердыш принял на себя двоих оставшихся.
   Ногаи лязгали зубами, завывали, не силой, так страхом пытаясь отогнать налетчиков. Но через самое чуть уже все степняки, побросав корысти и голосящих в казачьих лапах баб, ухвостились за яркой расцветкой мельтешащего вдали халата...
   Справная жинка достанется этому волчаре, неодобрительно скребнулось у Степана, ослабившего напор, что дало врагам его возможность смазать соплями пятки.
   Боевой пыл остыл, спекся в калёнке буйной рубки. Он разом пресытился убийством и кровью. А рядом случилось непредсказуемое.
   Баба зубами впилась в ермолову руку. Вырвать не удалось - молодые зубы сомкнулись щепчатым капканом. Взревев и матерясь, Ермак с бычьей яростью рас-сек надвое изнемогшего неприятеля. Баба упорно сжимала челюсти. С хрипящим взрёвком Петров махнул, вернее, тряхнул прокушенной рукой, на которой висело пуда четыре упругой и ядреной плоти. Занес вторую... Отсек голову.
   Тело кувшином выпростало густую кровь, плюхнулось на землю, дрыгая конечностями. Еще не умершая голова, белея на глазах, дернула веками. Карие глаза, казалось, тлели, разбавленные заплесневелым пойлом. Но челюсти не разжались. Измученный Ермак давай колошматить мертвой, а, может быть, и живой пока головой по корягам. Без толку. Прижав к земле скользким от крови сапогом, тянул что было мочи. Проку - грош. Он месил кровавый студень саблей. Народ оцепенел. Взирали как завороженные...
  
   Брошенные ногайки при виде чудовищной участи красавицы заходились в ушераздирающем плаче и еще яростней бились в руках победителей. Но вдруг, как по уговору, все разом сникли. Убоялись, верно, как бы и им того ж не стало за лишнее огурство.
   Помочь Ермоле не вызвался никто из своих. Кто просто его не любил. Кто опасался угодить под пылкую руку. Кто не одобрял жестокости. А кто не находил сил от ужаса и потрясения.
   Бердыш не отвернулся. Лишь сузил глаза, и их заволокло оловом. Он подумал почему-то: "Война... Случись такое же на Самаре, и будь на месте Петрова ногай, а на месте ногайки - Надя...", - брр... дальше додумывать не хотелось. Но очевидно одно: тот же поступок кочевника над русской назвали бы изуверским. О чем же говорить сейчас? И у кого после такого найдется довод или право сетовать и возмущаться, коль оно станется с его девкой, сестрой, дочерью, матерью, возлюбленной?
   Но вот удар, верно, достаточно сильный - челюсть треснула, это поняли по соответствующего звуку. Вид головы был совершенно непередаваем. С усилием просунув в глубь этого лоскутного клубка острие, Пет-ров разомкнул мертвые тиски и свалился замертво...
  
   Победа была полной. Кочевое воинство задало стрекача похлеще, чем Мамай на Дону. Станичникам достались все до единой кибитки. В плен захватили до сотни ногаев, среди них половина - бабы, весь нежный кус орды. Считать переловленных лошадей никто не взялся.
   Правда, трубить о завершении осады и, тем более, окончательной победе рановато. Всего ногаев побито до полутысячи. А это значит, что Урус, даром что бездарь, мог бы из остатков собрать почти ту же силищу и двинуть ее на кош вдругорядь. Только уже осторожни-чая: по учености и основываясь на неудачах первого опыта. Однако все отчего-то верили: не сунется больше.
   И точно, минула пара дней - покой. Еще пара - тишь да гладь. Разведка донесла, что в двадцати верстах к югу Урус кое-как собрал треть, не более, уцелевших. У захваченного в плен "языка" выведали, орда лишилась лучших батыров и беев, а князь - второй своей сестры.
   Ермак Петров с перевязанной на грудь рукой едко шутил над "безголовой", высказывая похабные сожаления: мол, не привелось поступить с нею так, как поступил бы, знай загодя, что за птаха. Казаки, в основном, добродушно ржали. Были и такие, как оба атамана, которым стрёмная крутость и скотская откровенность - как чирей в ж...
  
   К четвертому дню на северо-западе и северо-востоке засекли необычную дымку: серую и низкую. То была пыль, взбитая копытами подходившей конницы. С припозданием в подмогу разбитому князю ползла двухтысячная орда из северных улусов. Всплыл и такой домысел: то сам Сибирский царек Кучум пожаловал. Впрочем, толком ничего не прояснилось: верст за пять до Кош-Яика орда круто повернула, да и пыль столбом...
   Так бесславно завершилось нашествие князя Уруса на казачий городок.
   Бердыш прогуливался по яицкому кошу и усмехался в усы. Несколько шельмецов в пыльных портках неслись по кривым, узким, курам лишь и пастись, улочкам, горланя свежевыпеченную песенку:
   Жил да правил хан Урус.
   У Уруса сто муруз.
   Хвастал силою Урус,
   Языком тряс, как убрус.
   На Яик попер Урус.
   Там ему дал напуск Рус.
   Навалил в штаны Урус
   На глазах у ста муруз.
   Ханский замарал убрус.
   Срам - на сто один улус.
   Нынче знает всякий рус:
   Хан Убрус - г... и трус!
   Тесновато было даже в середке коша. Размахом выделялась поляна - для казачьего круга. Казачки Степану не понравились. Бойки, крепки, грубоваты. Кроме славянок, попадалось немало уроженок Малороссии, Белоруссии, даже Речи Посполитой. Также слабую долю коша полнили татарки и литовки, курдки и ногайки, казашки и черкешенки. Целокупно - дюжин семь-восемь. Все иноземки вскорь привыкали к вольному станичному укладу. Только не все казаки признавали бабский кут. Зная разъедающий казацкую силу яд непрерывного женского побочья, истые дальнопоходники воевали строго мужским товариществом...
   По отражении Уруса одна из плененных дочек важного мирзы стала подругой Кузьмы Толстопятого, больше теперь известного под прозвищем сотник Ослоп, по иному - дубина.
   Всего в городке проживало до семисот казаков, часть обзаве-лась семьями. Подрост из детвы сравнительно мал, и весь из мальчонок. Казаческое сословие на Волге с натягом воспитало лишь первое колено. Да и то - за счет бойцов, падких на чары баб. Они-то и разбавивили непреклонный строй женоненавистных ушкуйников.
   Состав станичников по-стоянно менялся: нажив добро, некоторые уходили, иные погибали в боях. Убыль споро зарастала новью, но больше из пришлых, чем из наследников...
  
  
  
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СЛУЖБА И МИЛОСТЬ.
  
   Передряги
  
   После переговора с атаманами Бердыш поступился своей долей добычи, выкупив Мисуфи Ватира, верного царю. Незадолго перед подходом основных частей Уруса посланный на разведку Мисуфи угодил с другими загонщиками в засаду. По освобождении долго благодарил избавителя. Бердыш провожал его в степь не одну версту, казаки чтоб не тронули. Ногай передал ценные сведения касаемо дел в улусах и самом Сарайчике. Не без радости Степан услышал, что силы надменного князя, по существу, невелики, а влияние в большинстве улусов крепко подорвано. Часть знати, причем весьма значительная, открыто забодалась с ним. Другие султаны, как например Исмаил, держались благочинно, но с готовкою в любой миг предать. Попадались и такие улусы, где мирзы и беи искренне поклонялись верховному правителю, зато рядовое большинство при первой же вспышке переметнется к сильнейшему.
   По свидетельству Мисуфи, при всем тщании Урус сейчас располагал не более чем 20-30 тысячами воинов. После же позора от горстки разбойников неуверенность и негодование мирз наверняка только выросли. И теперь вопрос, хватит ли ему сил на взя-тие молоденькой Самары, не говоря про затяжную войну с Московией.
   У казаков задерживаться не стал. Барбоша, даром что уберег от стрелы Зеи, открыто косился на царского "прислужника". А Мещеряк, когда Бердыш осторожно намекнул на невыполнение казаками своего слова не разбойничать до получения государевой милости, уел:
   - Мы-то милости ждем. Да вот кого за милостями послали, сам из Яика с бедой вынырнул.
   Спорить с Матюшей было не с руки. Бердыш понимал, его здесь просто терпят, и то лишь благода-ря заступничеству Кузи и личной доблести при недавней осаде. В целом казаки не доверяли годуновскому слуге, как и всякому государскому человеку.
   Проводив Ватира на безопасное расстояние, он простился с вольницей и нацелился на Самару. Оттуда собирался по пойме либо насадом кольцовских сторожевых сил добраться до града.
   Лишь сейчас, после пережитого и злого, при самом упоминании Самары он познал облегчение. Сердце кропилось теп-лой волной успокоения, к которому слегка примешалось разочарование. Опять, опять один, в который раз один, и вот все нежное расцветает с новой силой. Сколько же времени прошло с нелепой той разлуки? Разлуки с невестой. Произнеся в уме это слово, он воспринял его, как самое естественное и правильное. Это было удивительно, но не казалось удивительным.
   Сомнений не было: по возвращении в Самару жениться на Наденьке! В душе снова распустились прибитые двухмесячной стужей почки весны. Между тем, вресень клонился к перелому. Вянула тихо листва начинала. Но ни шелухи пока, ни сора. Лишь слабый отлив медленно засыпающего лета. Еще тепло, временами жарко. Ползущая осень мудро умягчала эту нестерпимую летом жару мшистой прохладцей от листвы и трав, коих едва-едва коснулся желтушный ее румянец.
   Степь сменилась первозданным лесом, Бердыш с легкостью рассекал безлюдные нивы и луга, летя туда, куда рвалось истомившееся сердце.
   Наутро средь желтеющих пологих холмиков запупырилась темная ящерка верховых. Насчитал семерых. А еще кочки пониже. Так, прищурясь, сосчитал: семь, ага - неоседланные лошадки. Семеро это много для одного, даже для такого. Но степь есть степь, семеро, глядишь, и поостерегутся атаковать одного: вдруг то приманка перед засадой.
   Так и поехали, в одной направке, только Бердыш, обгоняя незнакомцев, забирал чуток влево, чтобы, в случае чего, сподручнее утечь. Постепенно сближались, но блюли некоторый боковой зазор.
   Смягчая колкость солнечных спиц, Бердыш, приложил ладонь ко лбу. Быстро изучил ездовой покрут попутчиков. Они, похоже, только-только усекли его. Обошлись без хищничества: приняв его правила, длили езду в том же ключе.
   Определил одно: это русские, причем, не просто ратники. Те же, судя по всему, признали его - одного-то проще ра-зглядеть. Трое погнали лошадей на сблизку. Проведя пальцем по рукояти захваченной сабли, не той, увы, что пожаловал Урус, поворотил коня с уже крутым креном влево, выждал малость и припустил галопом. Что-то закричали. В голосах схватывалось знакомое. Перешел на рысь. Еще одна слабо уловимая, но въевшаяся в память звуковая мелочина, и вот уже сам Бердыш мчится навстречу.
   Да уж, притча: чуть не убежал от русского посольства в Ногайской орде. Передний - Иван Хлопов. И вот уже обнялась. Засим Бердыш позволил удивиться: посол при особе ногайского князя, - и бредет по незнакомой степи без всякой охраны!?
   - Рад, что хоть по два коня на душу оставили, - со всем уж, видать, свыкся Иван. - Меня ж, кто бы думал, Янгыдырь и Илимвет отпустить упросили. Уж и не чаял родной сторонки... Вить когда драпал Урус Мамаем с кагалом своим растрепанным, так возле меня все околачивался детина с копьем. А у нас у всех на семерых и оружия-то, что семь кушаков с одной запонкой. Я давно уж помолился, с жизнью попрощался: ждал, когда кончат. И на те - в верстах семи от, на счастье нам, еще ногаи идут, немного правда. Грех и назвать-то подмогой. Но грех не грех, а мне подспорье, да еще какое! Главенствовали тою ватагой два знатных. Они назвались, я ж обомлел: Куда-Куин Илимвет и Янгыдырь-молла, оповестители наши в Измайловом улусе. Они-то и убедили Мамая вшивого: отпусти посла, не дразни царя Федора. А то, мол, сил у нас нет, а, если будем его задирать, он и с казаками слепится, они ему все ближе всяких сарацин то бишь. Мамайчик наш держался без прежнего ерихонства: прыти-то казачки посбивали. И Телесуфа, хомяк ободранный, не баловАл... Вот и все. Из измаилова улуса отрадные вести ве-зу: от самого мирзы и от государевых холопов неизменных, как они себя величают: Янгыдыря, Илимвета и Ватира Мисуфа, царство ему небес-но...
   - Когой-то ты в покойники унес? - вмешался Степан. - Я его давеча из казацкого полона вывел.
   - Да? Здорово, как все оно сошлось! - обрадовался посол. - Я от Уруса письмо в Москву везу. Князь-то ныне по-иному заговорил. Просит оплатить своих людей в Москве. А вместо меня другого посла просит. По всему судя, нехорош я для него стал: строптив да знаю лишку.
   - Погодь, тебя что, вот так, нагишом, почитай, и спровадили?
   - Что ты! Гол как сокол. Все имущество, все пожитки да двадцать шесть лошадей Телесуфа, погань глиномазая, догнав, умыкнул. Я мнил, пришьет на месте. Нет, пронесло, царствие тебе небесное. Тьфу, чего несу-то? Слава те, господи! Заговариваюсь. Довели ногаи, довели.
   - Провал им всем! Одно жалею: с Теле-сукой поквитаться не довелось за все ласки-прелести.
   - Пустое. Оставь. Ехидна завсегда подольше хорошего зверя землю коптит. Покуда эту бяку сам Магомет или Мамай какой не приберет в погребальный туесок. - Отмахнулся Хлопов. - Кибиры живучи.
   - А жалко, право. Изо лба б отличный бы козон вышел.
   - И не один, причем.
   - На нас бы хватило.
  
   Вместе ехать веселей. Уже па подступах к Самарской крепости им повстречался струг с казаками - строгал середку реки. Путешественники загорланили и ну ветки ломать. Ка-заки убрали весла. Бердыш и Хлопов забрались повыше. Станичники с любопытством ждали.
   - Здорово, Семейка! - гаркнул Степан в обе ладони. Казаки направили судно к ним, головной казак признал горлача.
   - Вот так ну! Долгие лета, Стеня! Никак живехонек возвертаешься?
   Три казака безбоязненно поднялись над бортом, спустили долбленый двухместный челнок. Кольцов, налегая на весла, погреб к берегу. Хлопов жрал глазами брата знаменитого ермаковского сподвижника
   - А с чего не жить-то? - отозвался Степан, приняв вопрос за шутку.
   - А, так, стало, не знаешь, - Коль-цов причалил. - Так слушай сперва про хорошее. Стены теперича в Самаре надежны. Днесь достроили церкву. Князь Засекин из Москвы полным воеводой вернулся. Ему терем срубили. Обоим головам, Стрешневу и Елчанинову, хоромы наладили. Пять новых насадов спустили. Живем... Теперь о мало приятном. Вообще, тут такое, значит, дело... Грят, вскорости Елчанинова дочка, Надежда, замуж выходит...
   - За кого? - не вникая в суть, глупо улыбнулся Степан.
   - За племяша что ль али родню какую князя-воеводы. Прибыл что с Мурат-Гиреем из Казани. Павелом зовут. Увидал Наденьку, да и сомлел. О женитьбе, как бы чтоб поскорее, боль-но хлопочет воеводская жинка, или кто она ему там. А я так думаю: может, и не настоящий то племянник - сомнительно, чтоб княжьего роду согласился кто на незнатную неве-сту... А хотя... времена смутные, непонятные, все может статься.
   Теперь до Степана дошло, и с оглушающей ясностью. Попытался затаить боль. Глаза лишь по первости походили на пятаки, потому заузил.
   - Ну а ты-то о себе что передашь? - спохватился Кольцов.
   - Да так... - неопределенно махнул Степан. - Воевал, рубал, ковриги жевал... Мало ли... Слушай, брат, свези водой до Сама-ры, а? А всех не могешь, так меня одного. А?! Иван сам доберется. Ему только пищалей пару дашь... Ну, по pyкам?
   Кольцов выгнул губу дугой. Он не мог поспеть за Степановой мыслью, схватить причину дивной спешки. Наконец, вяло ответил:
   - Рад бы послужить. Да не в своем нынче праве. Не могу своеволить. Да, совсем про главное запамятовал. Из столицы вить грамота царева пришла. Да еще когда? Ты только в Астрахань уплыл. Мы и не ждали, а тут подошли ладьи расписные с пушками и шатрами. На передней сам царевич Мурат. С ним бояре Пивов да Бурцев. Вот они и привезли от государя милостивую грамоту яицкому казачеству, каку ты доби-вался. Теперь я, значит, и везу ее Матюше с Барбошей.
   - Э... - с досадой протянул Степан. - Какого ж вы... два, почитай, месяца сопли месили?
   - Так время тревожно. С людьми недород, недостача, беда. Вот воевода с головами и порешил: как крепость добьем, да как людей не боязно отпустить будет, меня и зашлют станичников государевым бубликом искушать.
   - Ну, так какой торг! Поспешайте. A мы - своим хо-дом. Да, вот вам, кстати, от Матюши пряничек: он у своей станицы ногайской своре такую мыльню задал, - двадцать поприщ Урус пятками траву жарил.
   - Вот дак бесы! Ну, Матвей! Ну, Богдан! Спасибо, Стеня. Порадо-вал. Ты тоже поспешай. Тебя вить там в гиблецах числят. А прилука твоя... Ну-ну, не пяль гляделки-то... Зазноба твоя три дни, как ты пропал, плакала. Не знай как совсем не иссочила глазоньки свои янтарные. Так и ходит грустна-приплакана. Тебя, по правде, коль, все не поняли: почто, не попрощавшись, бросил...
   - Тьфу на твой язык прыщавый. - Ругнулся Степан. - Сбираемся, Иван.
   Иван ни черта не разобрал в горячности и переменчиво-сти друга. Но не спорил.
   Семейка со дна чел-на достал самопал и ружье, передал Хлопову.
   Заплескались весла. Цокот копыт возвестил об отправке сухопутцев. Издали до бывого атамана доплыло:
   - Удачи, Семейка!
   - Эх, ну и молодцы яицкие, клянусь пупком архангела Михаила и всех православных святых! - восторгался Кольцов.
  
  
   Шаги как версты
  
   Вот ведь как. Последние поприща перед Самарой его пожирал пламень самоистязания. Версты летели как шаги. Каких только замыслов не выносил. То являлась сумасбродная, почти детская удумка: предстать Елчаниновым, отчебучить что-нибудь этакое, чтобы все увидели, как разобрала его, зрелого, неглупого, мужика, сердечная рана. То - разыграть по приезде безразличнейшего из смертных, непробиваемого, ничем не выдавая горемычных терзаний и тоски.
   Добрались, наконец, до слиянья рек. По Волге нарезали рыбацкие бусы с сетями. Попадались налысо "бритые", с щетинками пеньков, поляны. Из-за высоких крон прыщавятся некрашеные верха башен, поблескивает крест церковки на холме...
   Вдоль Волги, устав от седла, двигались спешась - лошади в поводу. Присутствие Степана избавляло от задержек разъездами.
   И диво... Если все остатние дни и часы Бердыш всеми силами стремился в город, то за пару верст вдруг сник и отстал от спутников.
   Настиг галопом...
  
   В ворота пропустили без допросов. Сквозя под высоким деревянным сводом, Хлопов воодушевленно хлопнул друга по хребту:
   - Эха! Сила! Пущай спробует Урус после яицких такую шишку сгрызть. Зубы подошвами пересчитает.
   Первый, ими встреченный на площади полупустого города, был, конечно же, хозяйственный голова Стрешнев. Степенно поклонясь, он проследовал мимо - будто не видались от силы день-два.
   - Что за незадача? - поразился Бердыш и двинул напрямки к воеводину двору.
   Жировой-Засекин на незваного гостя заалтынил оба глаза, но в дверях не задержал. Тем паче с Бердышом был посол...
   Разговор с князем теплым не назвать. Засекин был странно подавлен. Скоро в гостиную ворвалась дражайшая половина. С трубным гласом радушной хозяйки - хозяйки всего здесь:
   - И кого к нам бог послал?
   Налетев на Бердыша, ухмурилась и с развороту - вон. Понятно, в этом доме Степану не светило что-либо разведать.
   Часом позже, оставив Хлопова на попечение воеводы, он покинул гостеприимный дом.
   Где-то споро постукивали молотки и топоры. Доводили пристройка к одной из стен... Встречные казаки, стрельцы, строители со Степаном вежливо здоровались, но не более того. Точно не он рука к руке таскал лежни, спускал челны, устанавливал пушки, ездил в дозоры...
   Эге, видно, князь-батюшка, а больше горлица его, погулькали вволю - примерно порадели о светлой моей памяти!
   Бердыш стукнул в дверь избы Звонарева. Открыл хмурый дворовый. Удивясь левой бровью, провел через сени к Поликарпу. Здоровенный хозяин, не дичась, как иные, крепко обнял.
   - Прибыл? Жив-здоров? Рад-рад! А то о тебе всякое, понимаешь, мелют.
   - Уж понял. Хоть ты ко мне по старому... понимаешь... иль при встрече кланяться начнем? - усмехнулся Степан.
   - А что, слабо обнял? Могу шибче!
   - Спасибо, друже. Шучу я. Что с горя остается?!
   - Горе... Хм, по правде, моя женушка и то чуток к тебе охладела. - Чистя горло, пробормотал Звонарев.
   - Только ль она? - скривился Бердыш. - Не скромничай уж. Так кем тут меня воевода разрисовал?
   - Ну, орел! Сам зришь, кто у хулы заплетчик! Не стоко, правда, кинжал, скоко ножны. Ну так... А что там рясны низать? Сам посуди, о тебе что подумали? Ты ведь простыл без привета и ответа. Тут такое понесли! А уж от воеводиных слуг самые лютые молвки! Сперва кумекали: подался ты в Астрахань, кабы не в Персию, к тайной суженой, а то и жене. Кто болтал: к станичникам. Чего только не нагородили! Я-то как мог жену разубедил. Да вить сам понимаешь, проще корову стихире обучить, чем бабу - толку.
   - Ну, ясно. Коль ты свою жёнку не убедил, ее сестрицу и подавно некому...
   - Вишь ли, Наденька-голубушка так себя поставила, что не разберешь, что там у ней на уме. Она вить сразу никому не казала, как отнеслась. Потом все плакала, да все втихомолку: при сестрах. А дальше... В себя ушла. Тут к ней и повадься хахаль гладкоусый, племяш князев пресловутый. Свататься. Она ему - ни слова, ни пол. Ходит, как в омраке. Ну а как загуляли слухи, что со станичниками якшаешься и цельный гарем ногаек завел... В общем, покуда считала, что ты в Степи сгинул, как мертвая была. А как пошла молва, что жив и развлекаешься, тут и ожила. Да вот с левого-то уха - радость, а с правого - обида зараз. Сам понимаешь... - почесав крупное стриженное темя, Поликарп присказал. - Короче, видя такую непонятицу с ее стороны, отец и решил скорей замуж ее - отвлечь чтоб. Ему-то, как и всем, откель знать про твои заветные дела? А воевода про них - молчок. Вот и гадай: куда сокол наш подался и чего о тебе правда, а чего - выдумка? Да и это самое, породниться с княжескими...
   - Хорош! - Бердыш шлепнул ладонью о стол, взлетели плошки. - Понятно. Мне б ей в глаза только глянуть.
   - Эт запросто. Айда!
   - Да-а... - замялся Степан, тут же рубанул ребром. - Веди!
   ...По-хозяйски отворив калитку, Звонарев широким взмахом пригласил в избу. Три подруги на лавке перед кры-льцом о чем-то шушукались. Услышав скрип, две скоренько обернулись, заулыбались... Но увидав, кто в гости, одна хмыкнула и презрительно вздернула плечом. Вторая поднялась и вбежала в дом.
   Надя, третья, всех красивей даже в тоске, оборотилась не сразу.
   Легко одета - простенький летний платок, покрывающий волосы. На коленях гре-ется кошка. Белая, пушистая, пухлявая, с умными изумрудами во лбу.
   - Здравствуй, сестрица. - Кличет Звонарев.
   Она переводит задумчивый взгляд, привычно приветствует нового родственника. И тут огромные печальные глаза начинают шириться, потом резко сужаются и вот снова ширятся, как близящиеся ядра. Что-то взблеснувшее переменило всё в карей глубинной зыби. Глаза как будто плавятся под обжигающим взором этого мужчины. Поликарп понятливо испаряется.
   - Здорова ли, Надежда Федоровна. - Низко выперхивается у Степана, он ненавидит свой голос, свои руки: добела сжатую в правом кулаке левую ладонь.
   - Благодарствую, - тихо, то ли смеясь, то ли плача.
   - Слыхал я, что скоро... - вот и грубоватая бойкость, которая тотчас же смутила самого: чвань, дрянь, не то. Вовремя осекшись, еле слышно проро-нил. - Коли винен в чем, прости.
   - За что прощать? Бог всем простит... и всё.
   - Тебя ль слышу?! Чую, вскружили голову наветы злые, замутили разум и нешуточно...
   - Может, и замутили. А, может, и промыли? Голове девичьей разве привыкать? Не так давно чьи-то слова, ой, как ее вскружили, доверчивую и глупую. Ой, как!
   - Ненавидишь?
   - Разве можно ненавидеть того, кого боготворила?
   - Надежда... Надя!.. - вот и все, вот и ясность, полная, милая, расслабляющая...
   - Проходьте в дом. - Поспешно прервала. В нечаянную мину-ту к калитке приблизился Федор Елизарьевич. Степан смущенно приве-тствовал старика. Тот отвечал учтиво, пригласил в избу.
   Вот уж где шаги, что версты...
   Разумеется, за столом продлить разговор не удалось. Тут оставалось одно: выискивать вопросы и поводы для поддержания беседы.
   Вот уж где хозяин был на высоте. Как всегда, деловит и предупредителен. С гостем говорит ровно, без подначек и намеков. Правда, и здесь не видать прежней задушевности, но и не досадует вроде. Как и раньше, добросердечен, не в пример многим.
   В сущности, вся застольная беседа была ни о чем. Вопросы быстро исчерпались. Поликарп частенько и неуютно позевывал. Елчанинов сосредоточился на дерзком пау-чке - задался сощелкнуть на пол. Надежда сидела против вчерашнего возлюбленного: глаза - в упор, кулачки напряженно сжаты на краю стола.
   Трудно передать, что это был за взгляд. Она смотрела на него и, в то же время, как бы проглатывала очами без дна. Он таял там малой снежинкой. Ничего не видела, не желала видеть его теперешнего, зрила того, кого обнимала за два месяца до. Степан не мог стерпеть безмолвной укоризны, тем более не виноват... Он мучился, не зная, что придумать, что бы такое совершить. Может, лучше откланяться? Чего он точно не осилит и не захочет, так это бестолково доказывать нелепость клеветы, надуманность поклепов.
   Его учили никогда не оправдываться. Русский не оправдывается - он доказывает. Либо свою правду - силой и волей. Либо свою вину. Но и винясь, он снова утверждает Правду. Правда - не соломица, силою не ломится. Правда - вот она и есть русская жизнь, русский храм. К Правде русский идет назло всем и всегда. Не окольными, лазейными, тараканьими и подлыми тропами, как Батуры, Урусы, Телесуфы, Давыдки-шинкари и их только по виду русские прислужники, а - дорогою честной, прямой, торной, непоклонной, справедливой. А потому - такою долгой, искровленной и скользкой...
   На земле Правда всегда в комьях грязи, и тот, кто ее разгребает, получает кличку грязнули, свиньи, черни. Но ничто не своротит русского с пути к Правде.
   Он не стал бы объяснять причины, понудившие исчезнуть столь внезапно... Все решилось само собой. И иначе...
   Дверь растворилась, в гостиную уверенно вбежал юноша. Черные крученные усики, глазки угольками, нос изгибом к ярким губкам. Статен, высок, гибок и обольстителен - бабий плодожор. Во взгляде - такой пылкий, нестерпимый, палящий огонь, да и кожа на лице шелковиста и пряна... Степану то и осталось, что, горько скривясь, встать из-за стола и бить отходные поклоны.
   На прощанье ненадолго задержал глаз на Надежде. Из-под девичьих век запрудой млела грусть и зябилась тоска: невыразима и беспросветна. А его, Бердышевы, очи и чуть усмешливо качающееся лицо... все это как бы выжимало только горечь: "Ну-ну, желаю успеха. А уж где там нам со свиным-то рылом"...
   Когда обсторонял шаркуна, кой даже не заметил незнакомца, вклинясь в невесту страстным и прихватливым взором, хрипло сказал:
   - Прощевайте.
   Воеводин родич не расслышал. В руке его дрожал суховатый букетик полевых цветов.
   Степан закрывал дверь, когда трепетавшие на краю стола руки девушки мертво сорвались к коленкам. Клокочущая лава глаз обездвижилась. Ей стало безразлично все.
   Так-так, все кончено, все - бессвязно-лихорадочно крутилось в голове. Степан шагал незнамо куда.
   Роща, полянки, пеньки рукотворного пустоплесья, блесткие и топкие калаужины. Если до прихода молодого Жирового в нем теплилась еще искорка надежды, то теперь все утухло. Явление родовитого, с иголочки одетого княжонка все разнесло по полочкам. Куда изуродованному, скучному, лапотному "мотуну" тягаться с боярским щеголем?!
   А как он на нее смотрел! Разве без взаимности могут так сверлить, жрать, проглатывать живьем? То ж нe взгляд, а греческий огонь и китова пасть! А ведь неравно знаком тебе сей петушок? Ну как же! Жировой, князеныш, или как там? В рындах у царя вроде был, небось провинился в чем, раз в глушь сослали. А может со зла и с завидок зряшничаю. До напраслины спускаешься, Степан?! Впрочем, всё одно: наследный боярок. Род, красота и богатство - великие доводы, коль к тому же и дело молодое. Князек, он и тут за без году неделю лучшую кралюшку сосватал. Выхухоль боярская? Где уж нам, голопупым?!
   С болью, надсадясь от загрудной муки глотал щепчатые мысли. Череп рвало от обиды. Вон же, вон! Подальше, поскорее, к чертям! Забыться, охолонуться, вырвать занозу! - стучало в мозгу. Тут я не нужен никому. Ни воеводе, ни головам, ни даже махонькой бабенке!
   Дьявол возьми эту Поликарпову свадьбу. Вить все так размеренно текло в моей жизни, все так складно и напрочь утолклось, устоялось. И устоялось не давеча, а кой уж год! Так нет же, нанесла весна нелегкую, дурость пакостную, въедливую. Всполохнула ум, освежевала сердце, распотрошила душу. Шкерят как сазана. Или фазана? Нынче ж вон отсель! Тем паче, надлежит чего-там с Мурат-Гиреем разводить.
   В Астрахань!
   Особому порученцу Годунова "добро" на отбытие не треба...
   Отплыл первым же проходящим судном. В Астрахани найдется оказия, чтоб нырнуть в деловой омут, что надежно закупорит сердце от потрясений, не гася их до конца, а обманно выкрашивая пустоту одиночества. Хотя бы на время. А время, оно отсушит и стряхнет влипчивые струпья любви. О большем мечтать не приходилось.
   В третий раз ступил Степан Бердыш на астраханскую землю под занавес груденя-месяца. Воевода Лобанов-Ростовский непредвиденному возвращению удивился - "тя уж считали за без вести сгинувшего", обрадовался не показушно: пузырь забот не сдулся - даже вдоха не спустил...
  
  
   Мурат-Гирей
  
   Новости от воеводы: после разгрома казаками рассерженный Урус и его мирзы не успокоились. Требовали срыть поволжские городки. Грозили... До казачьего напуска мирзы, помимо Хлопова, так же силком содержали других послов. Мало - "подвиг" князя пытались повторить "сильные" мирзы: Урмахмет, Хан-мирза, Кучук-мирза, опоздавшие к Яицкому городку на урусов штурм. Но их постигла та же участь: мещеряковцы каждого поочередно приложили бронзовым кулаком. По примеру бия оскорбленные султанчики задрали и ограбили московских послов. Но это, скорее, издержки. Явное достижение Яицких побед - то, что Урус убедился в вопиющей немощи драться с кем бы то ни было, как одиночно, так и вприкуску с мирзами.
   И все же, начнись большая война Москвы с какой державой, затравленный волк способен сострить тупленный клычок. К счастью для Руси, на пограничном окоеме за последние месяцы про-яснилось. Правда, не так чтоб ровно: с кочки на уступок.
   После смерти своего посла Делагарди в водах Нарвы, Рудольф, король Швеции, мечтая ниспровергнуть самого опасного для обеих врага - Батория, решился на союз с Москвой. Вослед шведам готовность замириться с Русью выразили и датчане. Но все ж, пока в Речи Посполитой, вербуя войска для новой войны, правил честолюбивый трансильванин Стефан, русские не были заручены от нового нашествия. А тут еще из Барабинской степи тревожил налетами, вкупе с Тайбугином, не так давно побитый Ермаком, Мещеряковым и Сукиным сибирский царь Кучум. Что, как не заразительный пример для прищемленного Уруса?
   В начале меясца густаря в Астрахань прибыл Мурат-Гирей, встреченный с княжескими почестями. Гулево длилось весь день, веселился весь город.
   - Мурат присутствием своим попридавит хвосты ногайским мирзам, - делился князь Лобанов. - К нему да к брату его воинственному Сайдету - уважение в Ногайской орде сплошь. Если, даст бог, за царя до конца постоит, так тьму строптивых мирз к покорству приведет, да еще вразумит, чтоб нашего государя зауважали.
   - А что царевич? Умен ли?
   - Лисий бес. Клянется, что верен царю. Но полной веры - не так чтоб. Дикой народец. Что крымец, что ногай, все - от батыева поме-та. Баб он любит без меры. Смотреть тошно - цельный двор развратниц с необступными чреслами от чужих глаз прячет, морды всем покрывалами закутал. А что с того? В палатах визг, писк, стон, а-ах-а-ах! Близко и подойти мерзрстно. Искус! Вот и смекни: что он там с ними, шалый, провертывает! Стыдобища, срам и только... И завидки... - воевода осклабился, крякнул, впихивая в жирные губы ковш с медом.
   - Сталбыть, не больно государского толку муж?
   - А вот это б не сказал бы. Он меня сколько раз просил: дозволь-де, воевода, мне вольно жить, с глазу на глаз с ногаями гуторить. А то, мол, какое мне доверье, если я подзаточный? Все под присмотром. С бабами Мурат оттого много вожжается, что простору истинно царского не видит - с безделья. Вить по титулу он как бы владетельный князь четырех рек. А на деле - пугало на привязи. И то ж хрен, без проверки как ему совсем уж доверять? А тут такое вышло: вчера понаехали к нам важные вельможи от Уруса и Ибрагим-султана. Вот где, вот перед кем бы наприклад развернуться царевичу, показать, что он муж самостоятельный и, одновременно, государю преданный! Гиреич-то назавтре большую гульку назначил. На пиру-то, я разумею, и должен разговор его с урусовыми прилипалами изойти. Хочу, чтоб ни он, ни они не видели нашей опеки, а откровенно совещались: сам друг, око в око, ухо в ухо. С глазу на глаз, но чтоб и третий глаз был, им незаметный - наш. Пусть это себе думают, что ухо в ухо. А всю ихнюю беседу и мы уловим.... - воевода поднял палец к буйным копешкам бровей, пригладил.
   - А как то сделать?
   - Вот и хочу с тобою помозговать.
   - Может, кому из наших перепойным прикинуться?
   - А ты вот, скажем, какого бельмеса по ихнему волокёшь?
   - И то. Не одну неделю в ногаях, а ни словечка ведь вот не прихватил, - сознался Степан.
   - То-то. А придумать надо, Стеня, надо. Вот тоже у Колотова завидная мыслишка наковырнулась...
   ***
   Для сборного пира определили площадку у хором царевича. Разметали шатер.
   Гости под бубенный брям протискивались в низкий проход. Расчет устроителей: не хочешь, а голову склонишь. Боярин Лобанов, человек умный и ухищренный, дабы не поклониться, при входе присел и бочком-бочком.
   Поверх мохнатого ковра на диване восседал Мурат-Гирей. Своеобразное положение царевича в Астрахани отразилось и на шатровом убранстве. Посреди - высокий стол и лавки для русских. Ногайским гостям - нурадину, кековату и мирзам помельче - поставили низкие скамьи-помосты с настланными подстилками в бахромках. На столе вперекрут с кувшинным кумысом соседствовали медовые сулеи - для православных. Слева от Мурата источал благовония высокий золоченный сосуд. Справа - железные обогревальни.
   Против царевича невысокий стулец с бархатной отделкой занял сам воевода. Остальные русичи разместились по лавкам. Ждали ногайскую знать.
   Первым вполз кряжистый Ак-мирза, за ним тучный и напыщенный вельможа Акбердий, следующим - Ибрагимов посол длинношеий Кечю. Замыкая, ввалился...
   При виде этакой орясины по шатру прокатился рокот восхище-нья. Даже Степан привстал. Было с чего: на поклон царевичу прибыл еще сильнее раздавшийся в плечах и поясе Иштору. Но валил батыр как бы на ощупь, щуря и без того шнурковые - навеки теперь близорукие - глаза.
   После долгих здравиц шатер наполнился гулом разноязыкого говора. Чем больше вина, тем больше веселья: почти не ощущалось, что столуются иноверцы.
   Сперва близ Мурата хороводили по ковру пять длинноногих в воздушных покрывалах красоток. Русские, дивясь распутству, покряхтывали от соблазна. Но опытный Мурат, вполне насытив свою прихоть, одалисок прогнал и возгласил здравицу преславному астраханскому воеводе. От Бердыша не ускользнуло, что Акбердия при этом передернуло...
   Впрочем, веселье не слишком затянулось. Трое русских быстро упились и сверзились с лавок. Тут и воевода, в меру захмелев, к немалому удивлению Мурата и его гостей встал и приложил руку к груди: благодарил устроителя. Далее князь приказал, чтоб и все его соплеменники сбрызнули следом, доставив, тем самым, царевичу право вольготно пообщаться с почтенными посланцами.
   Акбердий, не веря, что избавлен от досужего пригляда неверных, все время подозрительно оглядывался.
   Но вроде так и есть: русские распрощались. Трое пьяных, валяясь шагов за двадцать, в счет не шли...
   Старый хитрый Ак повел речь издали: помянул былую мощь Золотой орды и лишь потом, указав на единый корень всех: ногаев, татар, узбеков и, на всякий случай, калмыков, призвал к завязке оборванных родственных уз.
   Мурат, красивый коренастый крымец, упря маленькие кулаки в подвижные, приплясывающие ноги, взглядов и намерений не выдавал. Он лишь учтиво кивал - в струю сладкоречивому мирзе.
   Ак пытливо помолчал и тихонько завернул речь насчет будущности царевича. Назвав Гиреича достойным престола чингисидов, седой лис отметил, что ныне положение Мурата не прочное и мало льстит громкому титулу.
   В ответ нестарый крымский лис взволнил плечи. Это могло означать: "Что ж поделаешь?" Либо: "С чего взял? Невдомек мне"...
   На помощь Аку пришел Кечю:
   - Царевич, а ты подумал ли, каково придется тебе на ханском троне? Вспомни, чем сильны были владетельные ханы? Слабостью рус-ского медведя! А что теперь видим? Воздвигли неверные крепости на Самаре, Уфе, в прочих местах, оборонили свои ранее беззащитные рубежи на юге.
   Мурат упорно ваял недоумение:
   - Так где ж беда тут? Разве не лучше для меня и для всех верных Москве приятелей, чтоб ее границы укрепились, а значит, ро-сло и могущество нашего общего покровителя?
   Кечю прикусил язык. Не стерпел, однако, Иштору, гневно вскричав:
   - А вот не все бии так же мыслят. Наш славный повелитель Урус считает: не должно быть и не быть тем городам на Волге и Уфе.
   - Не все, что хочешь, можешь. - Лукаво заметил царевич.
   - Не все, что хочет один слабый, - вставил Ак и скоренько поправился, - один не слишком сильный. А то, чего жаждут многие слабые, если возьмутся за одну палицу, станет законом для одного, пускай он и силач.
   - В том и дело, чтоб все захотели. - Уклонился Мурат. - А палицы одной на всех не хватит, да и бить не с руки.
   Щекотливый намек понял даже Иштору. Помолчав, он отчеканил:
   - А мы не согласны с тобой, - и припоздало смягчил, - не все.
   - Это, я полагаю, плохо. Я так давно оценил благодеяния русско-го царя. И вам советую то же. Поверьте, это не красивые слова и не для уха воеводы сказаны. Это плод моих долгих дум и искреннее пожелание всем, кто дурно расположен к московскому великому государю. Оставьте дурости и прибегните к его доброте. Тогда вкусите и милостей...
   Многое поняв из этих слов, послы почтительно раскланялись. Но бурный нравом и много пострадавший от казаков Акбердий не сдержался:
   - Обидно слышать, потомок великих владык, про то, как могущест-венный хан довольствуется столь скромной норкой в малом муравейнике чужого глупого царя, бывшего не так давно данником его предков! Куда достойней пример другого потомка великого Джучи - Кучума, или зятя твоего Шамкала... В ненависти к поганым неверным престарелый Кучум не смирился, не прос-тил своих обидчиков и воюет без устали. А если придет он в Ногаи, найдется порядочно улусов, что встанут под бунчук сибирского царя. Так не мудрее ль поспешать еще более великолепному, молодому и пред-приимчивому воителю, дабы, вовремя заняв достойное место вождя, увлечь за собой послушные орды на притеснителей наших законных владений, прав и славы?!
   - Эх, и витийна речь твоя, Акбердий! Право, не знаю, о каком великом предводителе говоришь. Может, о брате моем Сейдете? Так он сам в Ногаях два года кочует. А если о терском князе, Шамкале, так его вольности скоро будет положен конец, - уравновешенно и безмятежно лил дробь Мурат; Акбердий мрачно уткнулся в ковер. - А что негодного Кучума помянули, так мне плевать на него противно. Ярее волчищи голодного рыщет, безумствует слепой дуралей. С кем воевать взялся?! Ему ль со своими шкурниками против руса собачиться, когда всю его орду одним приступом казачьего полка опрокинули? Неисчислимы вины Ку-чума. Но неизмеримо и милосердие царя Федора. Бил бы Кучум челом, глядишь бы, и простилось. А я б на себя заботу взял перед высоким другом и покровителем - замолвить слово о мятежнике...
   - Так и отпустит царь ему грехи, - ядовито процедил Акбердий.
   - ...нет, чтоб не гневить великого царя, а прислать через меня в заклад своего племянника иль Ильмурзина... - как бы не замечая возражений, склонял Мурат-Гирей.
   - Что племянника?! - в сердцах крикнул Кечю. - Что племянника? Родную сестру, даже двух сестер Уруса побили русские!
   - Клевета. - Мурат был само спокойствие.
   - Правда! - загрохотал Иштору. - Поверь мне, царевич! Сам в бою был, когда казаки сестру Уруса порубили. А кто казаками вер-ховодит? Известно кто - воевода астраханский. А ныне и поближе направитель отыскался - самарский Засекин-князь... - горячась, батыр припал на колено, подался к царевичу. Сжал могучей рукой сосуд с благовониями...
   В тот же миг из-за стола нетвердой походкой выпилил русский с расстегнутым воротом, только вот в блаженном отупении распростертый по полу. По рысьи обернулся Акбердий.
   Но пьяный уже сгребал Иштору за пояс и, придернув к груди, радостно засипетил:
   - Друг степной мой, Иштор-батор! Не признаешь? Да мы ж с тобой, душа ковыльная, в степи тузились! Узнаешь? Ну, как так? Я ж тебя едва зрения не лишил, полынь ты моя горюшная! - Бердыш давил не то на память, не то на признательность битого силача.
   Мирзы, потрясенные, отвлеклись.
   Завидной же силой обладал этот неверный дерзец! Свекловито надувшись, в яро-сти плюхнулся Иштору на лавку. Степан, рухнул ему на колени, неверным движением протянул ночву с романеей. Батыр, остервенело отмахиваясь, вдребезги разнес прибор.
   - Прости, багульное сердце. Ты ж вина по своей сарацинской дурости не потребляешь, ж...па твоя ясновельможная. А зря! Может, кумысику? - дурашливо сюсю-кая, Бердыш потянулся к полупустому кувшину.
   Батыр зверски ощерился и, напружась, швырнул докучного панибрата в угол. Тот что-то невнятно зареготал, барахтаясь и стихая на ковре...
   Увы, деловой разговор на том сморщился и утух. После тройки любезно-двусмысленных пожеланий мирзы покинули царевича...
   ...Ночью шатер ра-зобрали, под настилом таился утлый заземленный деревянный вруб. Внутри корчился узябший толмач в тулупе. Все слова Мурата и его гостей долетали до него сквозь узкую щель, придавленную тяжелой курительницей на ковре. За нее и ухватился пылкий Иштору...
   Теперь астраханский воевода знал, чего ждать от льстивых ногаев и как отнестись к владетельному князю четырех рек с царской хартией...
  
  
   В иное
  
   После такого развлечения полегчало. Но только поначалу. Дальше захлестнула тоска: горючая, голимая и опустошающая...
   Служба на Волге близилась к закономерному итогу, Годунов звал в столицу. Но нутро распирало от неосознанной до конца и смертельной обиды, нанесенной кем-то ему, нет не ему, - всей его жизни. Он понял, что ни Астрахань, ни какой другой город не принесут избавления от гнета мрачных дум. Его тянуло в другое. И он догадывался, что сила притяжения беспросветным тучевом сгустилась вовсе не в Москве, куда давно пора. В Самаре! Струя самых противоречивых домыслов варила мозги. И он нащупал, извлек из тайников сердца непонятую до конца потребность за чем-то, вперед столицы, править в Самару. Да и что - столица?..
   Гордый и обидчивый он тщился не думать о том о той ради кого поедет обязательно поедет в Самару дела-заботы заслоняли но так ненадолго и так непрочно от любви естество побеждало он не поминал даже ее имени во всяком случае пытался уверить себя в полнейшем спокойствии безразличии равнодушии но что бы там себе не говорил не внушал в чем бы ни пытался убедить свое гордое "я" за скопом мятежных своевольных во-лнующих стрекал все-таки прята-лся самый сильный из толчков скрываемое и безуспешно бичуемое им чувство любви успевшей затвердеть и переполнить воинское сердце Любви к женщине единственной и неодолимо тянущей...
   А чем больше вспоминал о прошедшем, тем сильнее убеждался в дурацкой непоследовательности, бесполезности и губительности своих поступков. Так ли вел себя в доме Елчаннновых? Нужно ли было мямлить все эти вежливые, нелепые, пустые, робкие, сопливые глупости? Не вернее ль было решительно и цепко схватить невесту, полонить в объятия, завоевать, обессилить, прижать к груди, пасть пред ее отче и выкрикнуть с вызовом: "Казни-дери-секи, коль хошь! Только дочь твою люблю! Пуще света, пуще жизни! И никто, хоть сам шайтан, не заставит меня отпустить ее, покуда не дашь ты родительского благословения на нашу свадьбу"...
   Вот как следовало сделать!!! По-хорошему, по честному, по-мужски. Но зачем об этом квохтать теперь? Слабый ты человек, Степан Бердыш, квелый и скучный. Раб государев, коему всё, что не служба, - второе и даже третье, не главное. Непобедимый в бою, витязь без страха, в любовной баталии - ты не мужик совсем, тряпка, о которую вытер подошвы даже юный барчонок, боярский петушок, ни пороху, ни петли, ни плети, ни секиры не познавший. Правы, ой как правы, казаки: Барбоша, Мещеряк... Справедливы в презрении своем и злой Зея, и оголтелый Ермола Петров. Поделом тебе - права Надя, что отвернулась...
   Все это, спутанное, озлобляющее, свербящее яростным червилищем, точило изнывающее сердце Бердыша, рыхля и пыряя упругими жальцами, шершавыми шильцами, грубыми баграми, острыми заусенциями, калеными вертелами...
   И так во весь путь, когда с полудюжиной воинов правил он по первомерзли в Самару-городок...
  
   На пятый день повстречался большой отряд стрельцов и казаков.
   Вторых сперва и не заметили. Они подпирали вольной стаей стрелецкий костяк со Звонаревым в голове.
   Сравнявшись, Степан поручкались. Поликарп дал знак своим.
   Тпру...
   Переждали, как подтянутся казаки.
   - Что, Степан, мечешься? - жалко улыбнулся пятидесятник. - Надя-то твоя того... Всё...
   - Взамуж отдана? - хладнокровно, сам дивясь своей выдержке, спро-сил Бердыш, тогда как сердце в прорубь прыгнуло.
   - Венчаются скоро. Правда, Надя все хворает. Оттого и затяжки. А я вот - с поручением важным.
   - Да у тебя, гляжу, чуть не войско!
   - Полтораста, считай, казаков в Астрахань веду.
   - Что? - кровь в висках застучала живее, но без тепла. - Никак яицкие в Самару пожаловали? Да, небось, все?
   - Ну, уж все! Все - это, брат, за полтыщи. А тут по полста три.
   - А прочие где?
   - Ну, Семейка Кольцов, вишь, возвернулся с этими молодцами. Барбоша на милостивую не клюнул. Эти же, с Мещеряковым явясь, загудели сходу, точно и вин за ними нет. Без просыху вольготничали. Баб позадирали тутошних. Чуть до бучи не дошло. Потом воевода все ж сладил - велел собираться в Астрахань. Оно б сошло за счастье, не накати ненастье... Послов ногайских из Москвы нам черт сосватал. На беду все то пришлось точняком на день раньше нашего отбытия. Так бы разминулись, и не знай горя. Ан приперлись с послами ногаи -без зова, мимоездом. Само собой, о казаках прознали, - и ну ругаться. Дескать, вот кто этим татям потворствует! Мол, наворовали, покаялись и - прощены! А нашу, мол, рухлядь себе пригребли да с воеводой поделили. Ну, Засекин, знамо дело, мужик хоть и крутой, да только перед своими. Растерялся, сразу не смозговал, что и как. Вот голова Елчанинов - голова настоящая, хоть и гладок с виду, а в деле справен. Он возьми и подскажи князю: вели-к ты казачкам корысти, что у поганых боем достаты, этим вреднюкам и отдать. В общем, слово за словом, от казачков - прыткий такой малой Тихоня Пи...к, ну ты знаешь: на П, а дальше иконы выноси... Как раскукарекается этот Пи...к прямо перед толмачом: а давно ль мы, станичники, похвальные слова слыхали за свои лихости в ногайских уделах?! Ну, тут все загомонили. А Мещеряк и вякни: уж, коль нам сам царь вины отпустил, так, почитай, все; а кои вины в прошлом были, так те мы по его доброхотному соизволению свершали; теперь же мы-де люди государские, и наши минучие набеги - неподсудные; так что неча кривиться перед паршивыми басурманами. Да и рухляди-де нет давно: что на Яике оставили, что прокутили на славу. Вот такое примерно зарядил... Тут все казаки как зашуршат. Дело, по всему видно, к лютой стравке близит. Мирзы всполошились - своим языкам не рады, сробели. А мы, прикинь, что? Чуем: счас вам зараз погребай-молла. Мы ж народ простой, русский - всегда на стороне своих, не за басурман же... А Елчанинов тут снова хватился: а чего, казачки, заголосили-то? Почто на глотку берете. Не лучше разве еще лишку погудеть над медовухой? И вкати пару бочат! Мещеряку то здорово не приглянулось. Ушел от выпивох с мутилой П...ком и давай ругать воеводу, да не ругательски, а по делу. Такое тут всплыло! Уж тут и воевода, на что толстолоб, очухался, да при мурзилах блохастых прикажи: возьми-ка, Поликарп, ослушников под стражу. Ну, мое дело какое? Хоть против души, а приказ. Матюша не удивился. Легко даже как бы вздохнул, словно того и ждал давно...
   Готовый, загодя был готовый к такому исходу, кричало из нутра Степана, -знал Матюша, ранее и изначально, что к этому все идет...
   - ...саблю отстегнул и сдался, - продолжал себе Звонарев. - Вот такой человек. Тишка П...к - тот парень-кремень. Без крови б не дался. Но на атамана глядя, зыркнул и поник. Станичники той порой крупно подпили, но один, Камышник Ваньша, просек, что атамана нету. В крик! С грехом успокоили. Казакам внушили: вы-де отныне не в воле. Подчинитесь, смиритесь. На пустое брюхо и зубр копыта протянет. Посудачили и утихомирились. Вот я ими и главенствую...
   - А что же Матюша, Тихон, Камышник? - встревожился Степан.
   - В подклети самарской. Остужаются. У меня и писъмо к Лобанову: как дальше с ними быть?
   - Ой, не хорошо это! - вскричал Бердыш.
   - Да я при чем? Моя б воля...
   - Ой, нехорошо это! - мотал головой Бердыш, но осекся враз...
   - Привет мил-человеку, избавителю и благодетелю. - Раздался нечужой хрипок. Помертвев, Степан увидел поравнявшегося с Поликарпом Болдырева, других казаков.
   - Милостив государь наш, и слуги его ретивые высших похвал заслужили, - с убойным злорадством вторил Ермак Петров.
   Сотни иных, не безвестных глаз немой ненавистью, молчаливым презрением, пронзительной насмешкой поливали, стегали и сверлили Степана. Открыл было рот, да махнул рукой, с треском стиснул челюсти, рванул поводья.
   Сопровождавшие его стрельцы-гонцы влились в воинство Звонарева.
   Один остался он на степной росстани перед Самарой...
  
   ...Сыпал снежок. Печально улыбнулся Бердыш. Уж сколько?.. Поболе года крутишься ты в этих местах, как зверь в клетке. И вот она, какая уж по счету, "благодарность" за преданность и службу. И в кой раз унылым шилом дырявит ноющее сердце.
   Досада...
  
   Рывок из пут
  
   Вот и город, яркие желтки башен за решеткою голых дерев. Широкая прямая просека от причала к воротам. Маковка церкви, обитая жестью, в тусклых лучах играет, полыхает молочно-матовым малахитом.
   Короткополый рыбак, устроясь на поваленном стволе, разматывает бредень. Рядом качается лодка. Бердыш долго наблюдает за рыбарем. Наконец, кличет, перепугав, велит переправить.
   Коня привязал к березе...
   Лодка шла натужно. Еще не сведенная хрустальной судорогой вода тяжко прогибалась стыло-студенистой жижей. Или ему так казалось?
   Все было против, все претило, пакостило, упиралось, издевалось.
   И накатила с юности освоенная тяга учудить чего-нибудь и лучше - бешено несуразное. От злости, бессилия, ревности, обиды и... бес знает чего там...
   С трудом, но унял клокочущую ярость. Перетерпел и... перегорел. А перегорев, исполнился безмятегой. Даже лениво прикрыл веки и любезно спросил рыболова, не помочь ли грести. Тот тревожно покосился на сонного и странного барина, испуганно спасибнул, да еще усерднее налег на весла...
   Степан не выле-зал, покуда нос лодки не вкопался в прибрежный куст вымола. Сойдя, повелел рыбаку привязанную на той стороне лошадь пере-везти на струге охотников.
   Да, у самарян ведь завелся бойкий охотный промысел. Зверя били везде, но всего успешней в горах, где, как стало известно, вроде бы лет двадцать обретался загадочный отшельник. То ли Жигуль, то ли Джи-гуляй.
  
   День близился к исходу. Но мужиков двадцать, расстегнув зипуны, вкалывали до пота - устилали досками спуск от города к Волге. Некото-рые, узнавая Бердыша, поснимали шапки. Он, рассеянно кивая, на-чал подъем.
   Дышал тяжко, как старик. У ворот переругивались две молодицы. Завидев пришельца, смолкли, поклонились, ехидно урывая глаза в земь. Понурый и отрешенный, прошел, не замечая.
   Что-то обломилось в душе Степана. Он даже испытал неведомое дотоле: нудливую боль в грудине и прострельные уколы слева.
   Шел прямо к терему воеводы.
   Постучал. Ахнул ключник Вавила. Побежал докладать.
   Бердыш брякнулся на скамью в прихожей.
   Вышел потучневший князь, не успевший снять после дел блестящие сапоги - бутурлыки. Но при этом - в белом испод-нем. Лицо растерянно, без остроты в глазах... Вонь нестерпимая из двери, капусты скисшей...
   - Здорово, Бердыш. Не дивишься тишине в городе? - зашумел Жировой-Засекин, облизываясь: на опереженье шел.
   - Дивлюсь, княже, - жестко откликнулся Степан, - а еще более дивлюсь, как умеют некоторые дела добрые сатанинским образом перелопачивать!
   - Чой-то ты? - воевода взлохматил чуб.
   - А той. Что ли не ведаешь? Так скажи не виляй: за тем ли я коней загонял, живот булату подставлял, бреши им конопатил, казаков сетями улавливал, чтоб ты с ними этак?.. С Матвеем храбрецом, Ермаковым сподвижником?
   - Прознал, сталбыть? - нахмурился воевода.
   - Шутишь, боярин? Нешто б скрыл?
   - А черт его знает?! Делов у тебя тута вроде никаких. Пора б и в Москву лыжи вострить, с дотошными донесеньями. Ушел, и бог с то-бой! Самара мне передана. Сам бы, чай, все обкумекал, без указчиков...
   - Так даже? Ай, спасибоньки! Что ж, и сам думаю, в Москву пора...
   - И это дело. И поклон от нас... - воодушевился Григорий Осипович, но Бердыш осадил резко:
   - Еду. Нынче ж. Без промедленья. К Федору Иоанновичу, к Годунову... Еду. В ноги паду. Заслуги все свои припомню и, немалые, между прочим... Попрошу за станичников, и все выложу о том, какие ты, воевода, шалости учиняешь...
   - Да все ль ты знаешь? - косо, но оценивающе глянул хозяин.
   - И чего знаю, хватит от кишок до глотки!
   - Вижу: не все! Послушай же, остынь. Сегодня-то, почитай, бой приключился, - прямой как жердь голос князя ретиво сглатывал любые оттенки. - Едва не порезались со станичниками. Камыш-ник Ванька, есаул Матюшин, из заточенья с ворами бежал. А Тихоня П...к, тот через литовчан-копейщиков, оповестил недалече тут кочующего атамана Кузьму Ослопа о нашей тяжбе. Камышника мы перехватили, но Барбошина станица и остатние шайки все о Матюше прознали. Ну, я в таком разе приказал пополудни пытать, - князь вымолчал кроху, - заточников-то. Мещеряк, Тишка да Камышник, стервецы, все стерпели. А вот другие, кой-кто, раскололись, как с ног когти содрали и солькой присыпали... Теперь уши прочисть. Эти змеи, слышь, своим татьям-собратьям призывы разослали. Дескать, ослобоните нас от изменщиков слова царского, городок Самару пожгите, побейте людишек, окромя литовских, этих ящеров паскудных. И полетели крамольные вести на Волгу, на Увек, на Дон. И наказывает Мещеряк наперсникам свершить все то на Олексеев день, али на Благовещенье, али с крыгами. Всех нас, понимаешь, побить удумали, и меня тоже. А город - запалить. Ох, и хитер Матюша, даром что ликом свят. По мне... так я мыслю: оттого и переметнулся он на службу, чтоб Самарой завладеть и извести царскую власть с луки. Дальше больше: когда мы их вязать стали, два казака отчаянно дрались, нас честили и мирз, закалечили трех стрельцов да одного мурзу сбрыкнули. И как сбрыкнули!!! - Ненароком в воеводском голосе проклюнуло невместное для служаки, где непослушно свивались мечтательное одобрение, восторг знатока и полный смак. - На строптивца только петлю накинули, так он саблю изловчился - прямиком в пузо скуластенькому... Но что глаголы, на это любоваться надо?! Загляденье!!!
   Степан тяжело сполз со скамьи, окраил колени руками, как ободьями - в захват:
   - Надо ехать в Москву. Буду о пощаде Годунова просить...
   - Ты свисти, свисти, да не увлекайся. Соображай, чего молотишь, - втискиваясь в хомут служаки, князь выровнял голос. - За кого взялся пол челом мазать? Воры окаянные как раз государя и воеводу царского позорили! Город, за который все, и ты тоже, живота не щадили, огню предать хотят! А ты!? - Воевода истово перекрестился, индо нечистого усёк.
   Бердыш вскочил, мотнул бородой, отворил, не поклонясь, дверь.
   - А царю челобитную мы уже отправили. - Сытый торжествующий громорёвок настиг уже на пороге. - И Лобанову - упрежденье. И не, подумай, что я один, такой-сякой злыдень. О том же просят высокие гости - послы Норов, Гурьев и Страхов...
   Бердыш отбросил чуб, пытаясь избавиться от досужего крика: и воеводского, и того, рождающегося снутри.
   Что делать-то теперь? За кличи такие головки и повыше слетают - не чета атаманской.
   Коснись чужого кого, Степан со смертным приговором бы смирился, отступил перед исчерпывающими доводами. Но сейчас на доску ставились его честь, его слово. Казнить грозят тех, кто положился на его посулы и обеты. Тех, с кем сам же делил страх и славу яицкого побоища. Тех, кто... Тех, с которыми после их добро-вольной сдачи поступили вопреки уговору. Обман, предательство! И чего ради? Выставились перед ногаями!
   Что ему осталось? Перег-нать гонца с челобитной? Перехватить у него бумагу? Или навестить сначала Мещеряка? Уверить его... В чем?! Забавно, однако...
  
  
   Яснее ясного...
  
   Очнулся он, столкнувшись с парочкой молодых. Растерянно поднял глаза.
   - Полегче, удалой. - Донеслось слева.
   И мир онемел в слабом девичьем ахе.
   Сердце Степы заколотилось, временами срываясь в стынь дышащего льда. Против стояли, надо же диво тако, племянник князя и... Она. Брезгуя вертеть рылом по сторонам, Павел масляно лыбился на зазнобу.
   - Как здоровьишко, Надежда Федоровна? - вякнул как всегда невпопад.
   - А... - еле слышно молвила она.
   Княжонок нетерпеливо щелкнул по кончику уса, снисходительно поправился:
   - А так то не мужик. Маху я дал, значит. Чуга больно уж в пыли.
   - Муж? - кивнул на кривляку Бердыш.
   Она не кивнула. Ни да, ни нет!!! Крылатые малахиты влажнели, мелко вздрагивая.
   Вот сейчас, не медля, хватай ее и уноси на край света! - задыхаясь, толкал, пихал ум внутрь - в душу.
   Нет, поздно... Не время...
   Глаза прикипели друг к другу. Точно меж зрачками вонзились колья с не рвущимися цепями. Племянник воеводы занервничал, что-то каркнул. Ей ли, ему, - не разобрали. В сей миг для обоих самым важным в целом свете были вот эти два печальных глаза, исполненные любви, муки, горечи и радости, тепла и света. Они освещали единственную тропочку друг к другу, от сердца к сердцу. Два глаза перед тобой, и более ничего...
   - Пойдем, - с присвистом потребовал усатик, трогая ее за локоть. Тщетно - глаза Нади были назначены не ему, они просили, молили, заклинали: "Не могу я больше... Возьми. Забери... Унеси"...
   - Я в Москву... за казаков заступиться съезжу... - холщовыми губами выдавил Степан, вроде как успокаивал: "Обожди чуток. За дровами в лес сгоняю... Всего-то делов."
   Глаза ее расширились, пламенея теперь уже медью:
   - Что ты, Стеня... Они ж поклялись тебя на первом сучке...
   - Айда. - Павел повелительно дернул за локоть.
   - Погодь, рында, - ласково и страшно прошептал Бердыш, сжал плечо молодчика. Лицо княжича перекосилось, тело повело ящеркой. От боли.
   - Ты... чего? - Павел, шипя, прибавил бы еще чего, но нечто в мужике с сизым шрамом настораживало, припирая язык к нёбу.
   - А найдутся ли у тебя кони резвые, княже? - нараспев спросил Степан, не пуская плеча.
   - Есть... Как не быть! - сдавленно, корчась, визгнул Павлуша.
   - А не одолжит ли мне скакуна, княже?
   - Могу, могу... Да пусти же. Только отпусти, Христом прошу, покалечишь руку... На сколько дней? - облегченно выдохнул он, избавясь от "щипцов" и поглаживая сплющенную конечность.
   - Да до Кремля на Москве-реке и обратно.
   - Шутишь... ты... никак? Что ль... да? - неуверенно, в перебивку, пищал юнец.
   - Похоже разве?
   Князь благоразумно рассудил, что не совсем. Кликнув застывшего недаль служку, велел привести из конюшни хорошего коня...
  
   - До встречи... до скорой! - Хлестнуло по улице.
   Конь взвился на дыбы. Вынес за ворота и помчал вдоль берега на север.
   Завтра придумаю, что дальше... Переправиться? А то, глядишь, и судно какое нагонит? Главное: нарочного обставить. Атаман Ослоп! Кузя... - невольно всплыли в памяти слова воеводы. Уж не Толстопятый ли верховодит целой ватагой? Да... Всё едино!
   Проехал он немало, прежде чем услышал со спины перекликавшийся с дробью лошади скок. Натянув поводья, обернулся. И закрыл глаза от немыслимого. К нему летела, жмясь пухом волос к пуху гривы, любимая. Он открыл глаза и, совсем не желая того, крикнул:
   - Что ты? Повертай назад, Надюша. Нельзя ведь...
   - Не могу больше! - отвечала исступленно. - Ты мне один любый. Уноси ж меня!
   Ответить не привелось. Застарелая струнка чуткости сыграла, нудя повернуться к роще. Оттуда копытили четверо - как раз посередке между влюбленными.
   Вот оно!
   Расплата по долгам. Как не ко времени. Досадливо и вместе с тем беззаботно запрыгало в голове.
   Вот Кузьма, вот Зея, а вот Дуда. Степан даже не притронулся к клинку.
   - Хо, никак сам освободитель к нам пожаловал, закуп годуновский! - зычно выдохнул мелкий Зея. - Он у нас парень ответственный. Всегда все делает в кон. Вот и теперь. Пора, пора ответ держать за все пригожести свои! - потянул из ножен саблю.
   Кузьма скучно разглядывал мертвую траву, залепившую шмат земли у копыт, и не шелохнулся.
   Приплыл, приплыл... - хладнокровно сочилось под черепом.
   Леденея, вспомнил про Надюшу. Приложив к ще-кам кулачки, она смотрела на приближающегося Ивана Дуду. В глазах - полыньи, во льду и без дна. Только не того, видать, испугалась. А Бердыш - как раз этого, до ужаса, до слепоты...
   Страх за милую вплеснул котел решимости и злости.
   За себя, зная личную вину перед этими людьми, не под-нял бы мизинца. Но теперь им двигала любовь. И даже не любовь, а святое чувс-тво остерёга - страха за эту любовь, защиты любви, которой угрожали смерть или поругание.
   Котел напитал сердце. Долг защитника пересилил стыд перед "судьями".
   Он пустил коня вперед. Оскалясь, занес над головою саблю.
   Благоразумие не оставило казаков. Зея вздернул самопал. Пророкотал усиленный эхом выстрел.
   В глаза Бердышу ливануло серой, глотку обожгло.
   Неторопко он валился набок, зависая к земле.
   Мир двоился, троился, слоился, расплывался. Зрения почти не осталось. Лишь от темного яблока убегали, бешено вертясь и перетекая злащеные разводы. Такое узришь, плывя по воде на животе с открытыми глазами. Все это крутилось, ускоряясь, порывисто свистя и затопляясь сажей, миг, от силы два...
   Последнее, что удержал тускнеющий взгляд: ...хохочущий Зея, что слапал зашедшуюся в крике девушку... Ее опещерившийся на белом рот, - крика он уже не слышал... Но многократно отзвенел в его голове, слабея, не слышанный вскрик, вскрик смертельно раненой птицы...
   Мчась мимо кренящегося Бердыша, Зея шибанул клинком. Прожигающей тяжестью набрякло в месте разрыва. И мрак...
  
   Он не видел, как выпрыснула на поляну конница во главе с Алфером Рябовым.
   Как Зея, в порыве неутолимой ненависти, повторно занес булат, почти венчая кровную месть.
   Как метким выстрелом Алфера подкосило Зеину лошадь.
   Как, падая, Зея перебросил безжизненное тело пленницы Ивану Дуде.
   Как при падении вывихнул Зея плечо и в порыве бессилия закусил губу.
   Как пролетавший Кузьма одной левой сграбастал его за загри-вок, унося от порубанного недруга и от верной смерти...
  
   Пуля вскользь прострелила череп, чудом пощадив мозг. И в себя прийти Степану суждено было не скоро....
  
   Государева милость
  
   Первое, что впиталось прозревшими глазами, - мельчайший пушистый лес, налипший к небольшой холстине - от изголовья справа. Ах, это оконная рама с белоузорьем дедушки Мороза. Косить глаза очень больно. Мелькнуло: "Зима"! Первая мысль. Зрачки осторожно переместились вверх: небеленый потолок в знакомой хороминке. Хороминке, ну да, само собой, Елчаниновых. Накатила пелена, давя в уши кузнечными мехами... И опять ничего. Ничего не видно. Только слышно. С улицы. Оттуда несся, то наплывая, то усекаясь, забытый в прошлодавнем феврале закрут вьюги. А еще тише, как перекат гальки, разноголосье.
   - Никак ожил! Чудеса! Впрочем, младенец березень все наново оживляет. - С перезвоном врезалось в левое ухо. Березень! Настроил зрачки. Над - обросшая мордаха. Звонарев!
   - У тебя правильное имя - звон один от тебя. - Прошелестел Степан жухлыми лоскутами, что под носом.
   - Ты покуда знай - молчи. Кой-как выходили. Кабы не жинка моя, погребай-молла тебе б настал.
   - Все ль в порядке? - упрямился раненый.
   - Смотря что в порядок прописать. - Неживым каким-то треском отозвался Поликарп.
   - Где Надя? - с негаданной силой исторглось из глотки. В голову только теперь стукнуло: Зея схватил Надю? А дальше?
   - Ничо, ничо, - рокотал друг. Это он так успокаивал.
   - Все одно, встану - на дворе узнаю. - Пригрозил Степан.
   - Нет... Нади.
   - ??? - молчал и спрашивал Бердыш.
   - Тати увели. Тебя вот отбили. А Надя... - подавленно осекся.
   Затворяя глаза, попробовал медными веками сплющить слезящуюся горесть. Сочтя, что больной забылся, Звонарев поспешил вон, но... запястье тут же опознало знакомую хватку.
   - Постой, говори как на духу: что с Матвеем, поплечниками его? - пятерня слабела, но не Степан, тот не спрашивал - требовал. Поликарп понял: от ответа не увильнуть.
   - Прибыл из столицы сын боярский Косяковский с наказом царя... - осекся, кашлянул.
   - Дальше. - Бронзой отлилось в ушах Поликарпа.
   - Каз-нить!
   - Так.... Стало быть, - медленно пробормотал Степан. - Головы рубить станут...
   - Вздернут. - Поправил друг. - За шею подвесят.
   - Ага, подвесят. Рубить не станут.
   ...Голове хорошо, ей полегче, а шее нагрузка. Повесят... Кого? Матвея! Покорителя Сибири...
   - И когда казнь? - Бердыш казался на удивление спокойным.
   - Завтра... утром.
   - Вот и все. - Изрек, помолчав.
   - Ну, я пойду, пожалуй. Не смей, это самое, вставать. - Голос Звонарева удалялся. - Да, едва не запамятовал. Радостная весть: король польский умер. Батур великий и вредный донельзя.
   - А... - принесло с лежака...
   Итак, все уложилось по сусекам, стало на места и заполнило ячеи. Зело восхитительно! О том ли мечталось? Значит, ты, Степан Бердыш, положив все силы на благо и процветание отчизны, лежишь ноне недвижим, с очень справедливым воздаянием за все - парою дырок. В башке и в теле. Матвей же Мещеряк, прогремев победами над Кучумом и честно отдавшись на правый суд милостивого царя, заслужил награду покруче - ставится ноне под перекладину, как последний тать. Лепо? Любо? И лепо, и любо. Как... Да, собственно, как всегда!
   Однако, ответь, Степан, крестьянский внук, ради того ль ты корячился? Что молчишь, природный дурак, русский человек Степан Бердыш, сын страдника Ермила, правнук мудрых волхвов? За это ты верой и правдой служил юродивому государю и благообразному, мягкосердному его шурину? И так ли мягки управители наши, так ли заботлив государь? Про ближнего боярина помолчим уж? Стелет мягко, а строчит петелькой! Иван-царь тот был жесток, но не прятал лютости своей. И в этом хотя бы честен. Нынешний правитель не страшней ли покойного самодержца? Нешто лучше личась орлом, изнутри выть выпью?
   Завтра казнь, и ничего уж не... Снова забылся. Мысли сумасшедше метались, и из роилища рос чудной вопрос: так Руси ли служил ты, Степан Бердыш? Или всего лишь царю и своре без-дельных спесивцев? Служил?! А в чем она, вообще-то, служба та? В угоде ли придворным козням и склокам? В подвижении ль честолюбивых помыслов и корыстных потуг Двора, всех этих самоупоенных своей "великостью" князей-бояр? Засекиных, Лобановых, Шуйских и Годуновых? Велик клоп, поколь со лба не снимут. Да и есть ли хоть толика твоих заслуг в укреплении настоящей Руси? Не барской, а той, что в кровянке и волдырях надорвавшегося ратаря? Что в зелье кружала? Или той, что в веригах крепостной неволи и каше из лебеды? Что в горько лиловом казацком похмелье - кровавом, но честном похмелье? Той, наконец, что в солянке из слез, крови и пота жнецов, рыбарей, пастухов, ратников?..
   ...Но что это? Белое размежило веки. Степан открыл глаза. Светло. Ага. Утро. Но почему это полошит душу? Утро... Вчера... Был... Кто? Звонарев! А Надя?! Ее уже нет. А если и есть, то... об этом лучше не думать... Матвей... Казнь!!! Бочку пороха разнесло в пределах одной черепной коробки. Казнь Мещеряка. Уже ничего не соображая, бормоча лишь: "Виселица... Мещеряк... Утро... Казнь... Надя...", - Бердыш раскачался, слетел на пол.
   Повязка на лопатках захлюпала. Спина теснее пут и вериг сведена ссохшейся сукровицей. Растревоженный шов дернул адской болью. Еле-еле, постанывая, Бердыш выровнялся, ухватил прислонен-ную к печи саблю, пьяно расхлябанно побрел к двери. Каждый шаг давался преодолением некнижных мучений, затратой неведомых ему кладезей силы. Временами забывался, уплечась в передыхе к стенам и косякам.
   Бух! - плечом, и дверь отворилась, хрустя по наросту снега.
   Вьюга запустила в лицо самолепный колоб искриво колючей крупы. Э-эх, лицом в сугроб. Истома любовной сласти - ничто в сравнении с живительной лаской льда, прижатого к жаркому, осунувшемуся, соскучившемуся по прохладе лицу.
   Шел осыпаемый бичами из небесных стекляшек. До площади - рукой подать.
   ...Глаз тотчас выделил пять перекладин поверху склона. Под - в азямах, серых портах и онучах, без обувки - казаки. Тоже пять. Стопы скривлены стужей. У одного на голове шапка. Это Матвей.
   За приговоренными, напротив Степана, под крутым надворотным навесом прячутся от вьюги воевода, царские послы Постник Косяковский, Ратай Норов, Страхов и кутающиеся в русские шубы ногайские мирзы...
   Рядом - стрелецкий строй под верховенством начальника Глухова. Елчанинова не видать. Надо же - мирз позвали. Стало быть, ничем уж Мещеряку не помочь. Он - искупительная, на показ степнякам, жертва, уступка и откупная взятка за грехи всех станичников. И лично для услады князя Уруса. Ну не собаки ль, не гнидовье отродье?!
   У Бердыша нет сил ни кричать, ни звать, ни протестовать. За виселицами возникло возбуждение. Народ дивился на самодвижущийся скелет в белой рубахе, что раскачивался на знобком ветродуе, притулясь к крылечку.
   ...Воевода воздел чекан. Из-под ног казаков степенно, поочередно вышибаются чурки.
   Мещеряк, перехватив удивленные взгляды наблюдателей, зевнул в сторону скелета. Степан ожидал чего угодно, только не этого теплого, умиротворенного, слегка насмешливого привета в ясных, как у схимника, глазах. Ни раздражения, ни ненависти, ни обиды, ни досады. Великий атаман лишь пожал плечами, как все наперед просчитавший пророк:: "Вот те раз. Некстати, конечно. Но что ж теперь поделать? Сегодня я, завтра ты. Иного не ждал. А ты?.." - из левого уголка рта дразняще сквозанул алый кончик. Чуть позднее вывалился весь язык, чернея, взбухая. Чурка тяжело отвалилась на снег. Шапку завихрило в порыве.
   ...Последним закачался, дергая членами, Тишка П...юк. Перед смертью, юродствуя и пуская задние ветры, успел-таки крикнуть:
   - Спасибо тебе, православный царь, за милость неземную! И славься во веки...
   ...Впитав, вобрав, запомнив до крупицы, до мелочинки эту страшную, самую для него страшную расправу, Бердыш ничком повалился в снег...
  
  
   Где ты, правда?
  
   Насад чалил от вымола. За бортом покачивался до утробной мокроты знакомый, мягкий и волнистый срез Жигулевых гор - вотчины заглазно чтимого отшельника, коего бог знает, кто там видел, которого и сам хотел, но так и не повидал. А еще, как крестят казаки, Жигули - это горы, где Жизнь Гулевая.
   Бердыш, поседевший, с кинутой по скорлупе сеткой морщин, щурился на недокушанный кромкой леса детинец. А вить я понял немой взгляд Матвея. Он говорил: а чего ж было ждать, недотепа... от них? Но коли дремучий тать, степной есаул, дикопольный кошевой, сибирский атаман к тому был готов, что ж двигало тобой, столичная душонка, прижиток кремлевский, прижимок казенный? И был ли ты искренне - взаправду - хоть когда-нибудь уверен, что царская справедливость есть?
   Хотя б и с Барбошей тот спор взять. Опять же смел спорить, наглел обещать, грешил врать. И что вышло? Кто ж, по крупному-то, прав, как излетно, так и исходно? Казаки! Но в таком разе я-то кому ж служил-старался, если на деле все так подло? Эх, попади они мне, бояры да Годунов, плюнул бы им в бороды.
   ...Впрочем, довольно! Хва помадиться-рядиться. Агнец нашелся, в ангелы подрядчик... Без веника подметельник. Вить сам знаю, что плюю на ветер, супротив метели. И ничего не сменится: разве вот слюною рожу себе ж перемажу.
   Ох-ох-ох, и долго ль все это терпеть, и в который раз все сызнова? Что ж, значит: прибуду в Москву и склоню служилую головку?! До столицы-то зараза крамольная выветрится. Так ведь, на миг мятежник, долготерпец русский Степан? Дружинник он всегда - подневольный холуй, вечный терплюк. Не то, что казак. Казак - это другое, это свобода, это заветная мечта о воле народной, воле всей общины славянской.
   Только, как не крути, это ведь ты, борец за народную долю, казаков в сети заполучил и сдал. За твое усердие они, кто воли лишились, а кто и жизни. Такова юдоль и такова суть тебе богом даденные, глупые, простецкие...
   Однако же, хоть какой-то смысл пользительный есть в службе твоей? И был ли когда? Для Руси? Есть или нет?
   Он проводил уносящийся за ветвистую кущу крайчик здорового зубастого крепыша-одногодка - взметнувшуюся выше соседок западную башню детинца. Там наверху неприкупно и надежно торчал часовой. Оттуда, без хитрого азиатского прищура, а в полный круглый зрак взирала грозная мортира.
   Степан раскинул руки, полногрудно заправился ветром, насытил глаза красотой и, впервые после месяцев хворобы не закашляв, размашисто перекрестил загрубелыми перстами удаляющийся Самарский городок...
  
   Владимир Плотников
   Куйбышев-Самара. 1985, окончательная редакция - 2002 год
   Словарь прежнебылых слов и выражений:
  
   Азям - длинный кафтан-рубаха.
   Аксамит - дорогой шелк.
   Алам - пристегивающееся нагрудье.
   Алтабас- персидская ткань.
   Аргамак - рослый верховой конь.
   Архалык - поддевка, полукафтан.
   Баженый - сердечный.
   Бармы - широкий воротник, оплечья епанчи.
   Бахмат - низкорослый выносливый конь.
   Бахта - хлопчатая ткань (вост.).
   Бахтерцы - легкие латы.
   Березень (березозол) - март по старому
   Бешмет - монгольский распашной халат до колен, приталенный, с поясом.
   Большеган - детина, росляк, великан.
   Боярские дети - низшая ступень среди дворян.
   Боярский приговор - решение, постановление, намерение Боярской думы.
   Братен, братина, кубок, ендова, корчага, скудель, ночва, черпало - виды питейной посуды.
   Верви - веревки.
   Вертляги - суставы.
   Видок, видец, бытчик - свидетель, очевидец.
   Волкан - вулкан.
   Ворок - стойло, загон.
   Вресень - сентябрь
   Голова - начальник дела, в том числе градостроительного
   Горлатный - ценного меха.
   Градодельщик - начальник городской постройки.
   Гостиная сотня - общество богатейших торговых людей Москвы.
   Грудень - октябрь.
   Держальник - бедный дворянин при боярине.
   Десница - правая рука.
   Елмань - утолщение на конце клинка.
   Епанча - плащ безрукавный с оплечьями.
   Жиковина - дверная петля.
   Жилье - этаж.
   Закуп - подневольный.
   Запон - пояс брони.
   Зарукавье - браслет.
   Заточный - глухой, удаленный.
   Зелейный амбар - пороховой склад.
   Зипун - теплая одежда.
   Иже - который.
   Индо - словно.
   Калаужина - болотистая лужа в лесу.
   Камка - шелк.
   Капторги - застежки.
   Каптур - шапка мужская.
   Кармаз - алое сукно.
   Карнавка - куртка.
   Кветень - апрель.
   Кенкет - светильник с горелкой.
   Кижа - сума со шнуром.
   Ковчек - деревянный ларчик.
   Коник - ларь с подъемной крышкой, рундук.
   Корзно - плащ-накидка.
   Корысти - имущество и пожитки побежденного, трофей, добыча.
   Коц - вид плаща.
   Крыги - плавучий лед.
   Кунтуш - польский кафтан с откидными рукавами, украшенный нашитыми шнурками.
   Лал - рубин.
   Ластовица - четырехугольный кусок материи в пройме подмышкой.
   Ледвея - бедро.
   Липец - июль.
   Литовские - литовскими, литвой звали русское население Литвы.
   Мисюрка - железный плоский шлем с бармицей - прикрепленной кольчатой сетью.
   Мурмолка - шапка с меховой опушкой.
   Налучье - чехол.
   Наприклад - например.
   Напуск - сдача, взбучка, отражение.
   Неравно - не дай бог, вдруг, а если.
   Нешто - неужели.
   Нурадин, кековат, тайбугин - высшие ногайские чины после бия - князя.
   Объярь - дорогая ткань из шелка.
   Овнач - ковш.
   Огурство - строптивость.
   Одинова - разок, один раз.
   Однорядка - однобортный длинный кафтан.
   Окольничий - крупный придворный чин.
   Онучи - обертки на ногах.
   Опашень - плащ.
   Осил - тип аркана.
   Ослон - скамья, лавка.
   Ослоп - дубина.
   Остегны - штаны.
   Охабень - неширокий распашной кафтан с нашивными рукавами.
   Паки - опять.
   Паперси и пахвы - седельные ремни.
   Паперсье - подпруга.
   Пауз - мелкий бус (кораблик, челнок)
   Пониток - верхний домотканый костюм.
   Портище - отрез.
   Пригон - место для скота.
   Притча - беда.
   Понеже - поскольку.
   Попрыск - в бега, бегство.
   Приказы - "министерства" тогдашнего правительства.
   Пронизь - бусина.
   Ремки - лохмотья, обноски, рвань.
   Рында - знатный телохранитель.
   Рясны - ожерелья.
   Рынь - песчаная гряда.
   Сакма - след от салазок, колеса.
   Середович - средних лет.
   Серпень, или густарь - август.
   Сечень - январь (и часть февраля).
   Слега - жердь для крыши.
   Становой кафтан - нижний в талию.
   Стегно - ляжка, ягодица.
   Стогны - площадь.
   Струг, насад, бус, ушкуй, челн - виды речных судов.
   Студень - декабрь.
   Суконная сотня - общество столичных купцов среднего достатка.
   Сулея - бутыль.
   Сытник - ведающий винами.
   Тамга - клеймо, знак.
   Таратайка - телега-двуколка.
   Тафья - татарская шапочка.
   Терлик - длинный кафтан с длинным рукавом.
   Тоболец - торба.
   Тул - колчан.
   Убрус - полотенце.
   Хашишины - ассасины. Орден ассасинов был основан "Горным старцем" Хассаном ибн Саббахом в крепости Аламут (Иран, 11-12 век), члены секты употребляли гашиш и, беспрекословно выполняя волю вождя, использовались для тайных миссий (убийства, заговоры) в разных странах.
   Чекан - символ воеводской власти.
   Чепрак - подседельник.
   Червень - июнь.
   Чумбур - чересседельник.
   Чуга - ездовой кафтан.
   Шелепуга - кнут, плеть.
   Шерть - присяга, клятва.
   Шестопер - кистень, палица.
   Ширинка - женская одежда.
   Шугай - короткая кофта с рукавами.
   Шуйца - левая рука.
   Ясырь - плен.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   157
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"