С наступлением сумерек и без того не слишком оживленный тракт совсем обезлюдел. Лишь душный ветер лениво раскачивал кроны деревьев, да косматые тени шарили по дорожным камням. Звуки леса заглушал низкий рокот, отдававшийся дрожью в груди. С трудом верилось, что кроме меня его никто не слышал. В ушах грохотало так, словно совсем рядом ревел мощный водопад. Впрочем, нувар подо мной тоже что-то чувствовал - нервно прядал ушами и шел вперед с явной неохотой. Я ласково похлопал его по шее, успокаивая. 'Понимаю, Друг. Сам туда не хочу. Знал бы ты, насколько...' Треклятая брешь открылась, когда до дома мне оставалось не больше суток пути. Будь она поближе - наплевал бы на все и увиделся с женой и сыном, прежде чем мчаться затыкать чертову дыру, но Дар подсказывал: расстояние слишком велико. Пришлось поворачивать назад, в который раз откладывая долгожданную встречу. Нельзя было позволить бреши стать по-настоящему опасной. Она и так за неделю разрослась до угрожающих размеров.
Стало немного светлее: вместо леса по левую руку потянулись засеянные поля, залитые лучами закатного солнца. Порывы ветра приносили запахи дыма и навоза. Небольшая деревенька, обнесенная высоким частоколом, расположилась на пригорке. Ни людей, ни скота вокруг видно не было, но ворота на ночь еще не заперли. Я остановился у развилки, спешился и торопливо развьючил Друга. Мы были вместе уже почти трое суток, пришла пора расстаться. С грустью погладил благородное животное. Отличный ездовой нувар: сильные ноги, мощное тело с горбатой холкой, блестящий короткий мех темно-коричневой масти, широкий костяной щит [1] на лбу украшен резным орнаментом. Такой зверь стоит немалых денег, но продавать его я не рискнул. Конечно, крестьяне не стали бы перечить Одинокому, скинулись и купили бы... но потом могли пустить 'проклятое' животное под нож или просто выгнать на съедение волкам. Мне приходилось видеть, как суеверный ужас заставлял людей делать и не такие глупости. А бесхозную скотину, объедающую кусты у плетня, наверняка кто-нибудь заметит и присвоит.
- Ну вот и все, - я обнял нувара за толстую шею и, отстранившись, толкнул в бок. - Иди, - он сделал пару шагов и остановился, оборачиваясь, словно поджидая меня.
Животные не понимают значения розы ветров на моем лице, не слушают жутких историй о выпитых жизнях... просто тянутся к человеку, который о них заботится. И не знают, что он может убить их одним своим присутствием.
- Нет, дружище, без меня тебе будет лучше. Ну же, пошел! - я хлопнул по лоснящемуся крупу, Друг с обидой покосился на меня, но не тронулся с места. - Пошел вон, топай отсюда! Проваливай!!! - и нувар нехотя побрел в сторону деревни, то и дело останавливаясь и оглядываясь.
Я отвернулся, поднял с земли тяжелые сумки. 'Прощай, Друг... Надеюсь, какой-нибудь ушлый мужичок догадается отвести тебя на торжище, а не впряжет в плуг'.
... Лунный свет почти не освещал путь, с трудом пробиваясь сквозь кроны деревьев и густые заросли орешника. Ветви плетьми хлестали по лицу, царапали руки и цеплялись за одежду. Я упрямо пер вперед, чувствуя, что почти достиг цели. Теперь не нужно было прислушиваться к Дару, чтобы определить направление. Сумасшедшая песнь бреши ревела в ушах, появилась пульсирующая боль в висках, нарастающая с каждым шагом. Солнечное сплетение, казалось, превратилось в огненный шар, прожигающий внутренности. Поклажа тянула к земле, ноги цеплялись за корни и коряги, оскальзывались на обомшелых камнях. Я шел, стиснув зубы: 'Чем раньше управлюсь, тем будет проще'. Воздух, пахнущий прелой листвой, загустел, стал плотным, как вода, еще больше затрудняя движение. На самом деле, я знал, что просто не будет. И никогда не было. Закрытие бреши, даже небольшой, - это всегда боль. А потом - долгие недели блуждания по лесам и пустошам, пока Дар не восстановится и не станет немного безопаснее для людей.
Показалось, что впереди появился просвет. Я рванулся, торопясь выбраться на открытое пространство - и едва удержал равновесие на краю балки шириной не меньше полутора стадиев. О глубине можно было лишь гадать - слишком темно. А по ту сторону зияла брешь, словно дыра в картине. Она приковывала взгляд, серым водоворотом засасывая сознание в бездну. Чуждая, противоестественная язва закрывала полнеба, и я должен был залечить ее. Больше некому. 'Боги, как близко!'. Я сделал было шаг назад, но не успел. Дар пробудился внезапно, не дожидаясь, пока я обойду балку и приближусь к разрыву, - слепяще-белым потоком хлынул из груди, дугой выгибая тело до хруста в позвоночнике. Парализованный болью, я безвольной куклой висел в воздухе, едва касаясь земли носками сапог. Хриплый крик утонул в оглушающем шуме бреши... И вдруг все закончилось. Сознание затопила блаженная темнота.
...Я падал в серую бесконечность, огромную дымную воронку, раскручивающуюся с сумасшедшей скоростью. Судорожно пытался сделать вдох, но лишь тщетно разевал рот, как выброшенная на берег рыба. Грудь словно сдавило стальным обручем, который все продолжал сжиматься. Ребра, казалось, вот-вот лопнут. Я отчаянно задергался, стараясь освободиться, глотнуть воздуха... и закашлялся, едва не захлебнувшись вязкой тепловатой жидкостью. Головокружительный полет прервался, невидимые тиски ослабли, позволяя с трудом, но дышать. Меня окружала плотная, почти осязаемая темнота. Я лежал на чем-то мягком, но вполне материальном. Все тело нещадно болело, будто меня несколько раз переехали телегой.
- Пейте, пейте. Это необходимо, - мужской голос прозвучал над самым ухом. Я послушно сделал несколько глотков. - Вы видите меня?
Я хотел ответить, что нет, но из горла вырвался лишь хрип.
- Как же вас так угораздило? - сочувственно спросил неизвестный. Голос у него был мягкий, приятный, но чувствовалось, что его обладатель немолод.
На этот раз я нашел в себе силы просипеть:
- Брешь...
- Все равно крайне неосмотрительно. Вы не имеете права рисковать собой.
- Уходи...
- Господин... Север, если я правильно понял значение вашего клейма, - мне на лоб легла прохладная мокрая тряпка, - я лекарь. И никуда не уйду, пока вы в таком состоянии! Не двигайтесь: у вас сломана нога и два ребра.
Ощущения были такими, будто у меня вообще все кости переломаны, но я собрал всю свою волю, чтобы выдохнуть:
- Ухо... ди... - и провалился в забытье.
...Тихо шелестела листва, пахло костром и чем-то терпким, неприятным. Я открыл глаза. Вокруг черно, лишь вверху надо мной - слабый свет, словно далекий фонарь в ночном тумане. Мне по-прежнему было худо, но сознание немного прояснилось. Я поднял руку - движение оказалось неожиданно трудным и болезненным - и поднес к глазам, но очертаний ладони не увидел. Лишь призрачный свет померк.
- Очнулись?
Он все-таки остался.
- Вы должны... Бегите.
- Я, возможно, последовал бы совету, господин Одинокий. Но знаете, что у меня в руках? Шип потравника. Его и еще четыре таких же я извлек из вашего тела, - теперь стало ясно, почему я ничего не вижу. Яд этого растения вызывает слепоту, а без помощи опытного целителя - мучительную агонию и смерть. - О переломах и сотрясении мозга можно даже не упоминать. Без противоядия и лекарств вы умрете.
- Вы не...
- Молодой человек! В округе десятки деревень, и две из них - совсем рядом! Вы понимаете?
Я обреченно кивнул. Согласился.
Трудно сказать, сколько суток провел со мной лекарь. Двое? Трое? Большую часть времени я спал, но каждый раз, когда просыпался - он был рядом. Потчевал своим мерзким питьем, обрабатывал раны, выполнял неприятную работу сиделки, связанную с тем, что я не мог подняться и сходить в кусты... Он так ничего и не рассказал о себе. Даже имя свое назвать отказался: 'Зовите меня Лекарем, господин Север'. Тогда я не задавался вопросами, что он делал в этой глуши и как нашел меня: разум был затуманен то ли ядом, то ли снадобьями; в редкие мгновения прояснений думалось лишь о болезненных ранах да о медленно возвращавшемся зрении.
В очередной раз меня разбудил свет, казавшийся красным сквозь сомкнутые веки. Я осторожно, морщась от боли, приподнялся на локте и открыл глаза. Ни шороха, ни птичьего посвиста... Кругом странная седая трава, застывшая в безветрии - ни одна былинка не шелохнется. Я провел рукой по стеблям - и они осыпались прахом. Мертвые. В нескольких шагах от меня - черное кострище, давно остывшее, безжизненное. Чуть дальше - крутой уходящий вверх склон, утыканный остовами приземистых, словно придавленных тишиной кустов. Свернувшихся, как от печного жара, почерневших листьев не касалось даже дыхание ветра, будто и он умер. Дальше пары десятков шагов я почти не видел - все расплывалось в глазах - но и того, что открылось взгляду, было достаточно, чтобы осознать: это Круг смерти.
Конечно, Круги в моей жизни бывали и раньше. Но обычно после закрытия брешей я нигде не задерживался, пожухлая листва на месте моих ночевок не выглядела столь неестественно. Сад у нашего с Лирной дома увядал медленно, почти незаметно. По-настоящему мертвой земля была лишь вокруг Школы, но не я сделал ее такой - там ничего не росло много веков. Здесь же... я ошарашенно рассматривал, что натворил, и не сразу заметил, что покрывало сползло и на мне нет ничего, кроме повязок и лубков. Поежившись от озноба, с усилием сел. У изголовья лежанки, покрытой плащом, стояла на плоском камне деревянная кружка с темной жидкостью. Я залпом выпил лекарство и поморщился: даже полностью остынув, оно не стало менее тошнотворным, чем теплое. Рядом лежали мои выпотрошенные сумки. Поковырявшись в ближайшей, нашел лоскуты кожи, в которых узнал остатки своей одежды - видимо, лекарю пришлось ее разрезать, чтобы снять, не потревожив ран... Горло перехватило, когда взгляд упал на две длинные палки с небольшими рогатинами на концах - костыли. Он знал... и позаботился о том, чтобы и без него я не пропал. Он все знал. Неловко замотавшись в покрывало, я взял костыли и медленно, преодолевая головокружение и боль, поднялся. Опираться на кривоватые палки оказалось трудно, неудобно, но мне удалось устоять. Если бы так же просто было сохранить и душевное равновесие...
Я ковылял словно по еще дымящемуся пожарищу: от каждого движения трава рассыпалась, и в воздух взмывали вихри невесомого пепла, медленно оседающего за спиной. Казалось, прошла вечность, прежде чем я увидел то, что искал, но надеялся не найти. Он лежал на спине, устремив невидящий взор в небо. Немолодое лицо с седой, аккуратно подстриженной бородкой выглядело спокойным, умиротворенным. На людей Дар влияет не так заметно, как на траву и деревья... но это не менее страшно. Я рухнул рядом с телом на землю, роняя костыли. На мертвеце были рубаха из грубого небеленого полотна, заплатанные штаны и стертые до дыр легкоступы [2]. Так мог одеваться крестьянин из беднейших, а никак не лекарь. Того, кто врачевал мои раны, я почти не видел - лишь бледное расплывчатое пятно, в котором с трудом угадывалось лицо. Но зато я слышал. Речь моего спасителя свидетельствовала о хорошем образовании. Возможно, он учился в Сарнской или Лиданской академии: названия лечебных растений произносил на ирсанском. Деревенский знахарь так говорить не мог. 'Кто же этот несчастный? Слуга? Или случайно забредший сюда охотник?' Осмотрев тело, я понял свою ошибку. На левом предплечье покойника под рукавом рубахи скрывался брачный браслет тонкой работы. Золотой. Такую роскошь может позволить себе не всякий купец... Ключ от ритуального украшения висел на тонкой цепочке на шее, а рядом с ним - еще один, с таким же вензелем - от пары. Странно... По обычаю, во время свадебного обряда жених и невеста запирают замки на браслетах друг друга и ключи оставляют у себя, отдавая своей половинке только если она потребовала развода - и получила согласие. Особо романтичные пары торжественно бросают их в море, в знак нерушимости союза. Мы с Лирной наплевали на традиции и обменялись ключами: мне хотелось быть уверенным, что она сможет уйти, если разлюбит. Но два ключа на одной цепочке... Что бы это ни значило, я решил оставить браслет хозяину - снимать его почему-то казалось кощунством. В сумке, которую покойный все еще прижимал к боку, обнаружились мешочки с порошками, огниво, баночка с чем-то вязким и резко пахнущим, пара полупустых пузырьков темного стекла, кусок графита, сверток бумаг исписанных мелким и настолько неразборчивым почерком, что не удалось ни прочесть, ни даже определить язык, и еще кое-какие мелочи. Никаких сомнений в том, что передо мной тело того самого лекаря, не осталось. Почему же он не назвался? Что делал в этой глуши в одежде простолюдина - отшельничал, скрывался? Ответов не было.
Я хоронил его ночью. Копать могилу в сухой, твердой, как камень, почве, да еще со сломанной ногой и используя лишь нож и железную миску, оказалось делом нелегким, и на это ушел весь день. Надгробным камнем послужил небольшой кусок гранита. Я попытался выцарапать на нем хотя бы дату, но лишь попусту затупил нож. Сидя в полутьме на холодной земле, я сжимал в руках кусок тряпицы, на которую графитом из сумки лекаря перенес орнамент браслета. Возможно, по этому рисунку мне удастся найти родных покойного и сообщить о его судьбе. Что еще я мог сделать? Спасти? Прогнать... Но если бы он ушел, Дар, освободившись с моей смертью, выжег бы все на много лиг вокруг. Кто-то погиб бы в любом случае... Я не имел права решать, кто важнее для этого мира - сотня темных крестьян или один благородный лекарь. Успокаивал совесть тем, что он сам сделал выбор. Но обмануть себя непросто, и в глубине души я понимал, почему согласился: мне хотелось жить. До безумия, до отвращения к себе мне просто хотелось выжить - и вернуться к Лирне, обнять ее. И увидеть наконец своего первенца. Может быть, мое мнение ничего не значило и изменить решение лекаря было невозможно. Но я никогда не узнаю этого наверняка.
Я просидел у безымянной могилы до утра. Вначале размышлял о том, только ли моя вина в смертях, которые несу, и оправдывает ли их сохранение целостности мира. Или я не в ответе за то, что делает Дар помимо моей воли? Потом мыслей не осталось. С первыми рассветными лучами вдоль балки подул легкий ветер. Мертвая трава таяла, тонкими струйками праха устремляясь вдаль, словно сгорая.
________
[1] - Роговые наросты на голове нувара образуют т.н. щит. У ездовых нуваров он может быть украшен резьбой (часто в виде герба владельца). В щиты боевых нуваров вживляют стальные шипы.
[2] - Обувь без швов, сделанная из специальным образом вырезанных и свернутых цельных кусков кожи. Легкоступы довольно удобны, но недолговечны, чаще всего их носят крестьяне и бедные охотники.