Их двое. Первый: нищий калека - Герасим, живущий на крыше, но обладающий необъяснимым волшебным даром - он умеет раздевать душу человека, освобождая её от всего лишнего и наносного. Второй: успешный стриптизёр - Алексей, не нашедший в своей жизни цель, ради которой хотелось бы жить, ненавидящий себя и всех людей. Их странное знакомство, однажды ночью, всё изменяет. Теперь их мировоззрения сталкиваются. Сталкивается доброта, мудрость, преданность и смирение, с сомнением, максимализмом, неверием и бунтом. И между ними, камнем преткновения, становится женщина - Венера, как третий мир, отличный от обоих. В несколько ночей они переживают всё, без чего не может ни один человек: любовь, предательство, дружбу, но это не всё, и далеко не конец. Даже любовь не способна расставить всё по местам, для вконец запутавшихся людей. Они идут дальше. Можно ли посмотреть внутрь себя, и понять, наконец, с кем ты провёл всю свою жизнь, с младенчества, узнать своё я. Вооружившись фантастическим даром Герасима, они попробуют полностью раздеться на крыше, отмести всё не своё и, как не страшно, заглянуть в себя. Привыкши быть не честными, даже с самими собой, они обязаны снять все свои маски, даже самую последнюю, и увидеть: скрывается за ней что-либо истинное, или за всем наносным нет ничего, кроме пустоты.

В тексте присутствуют отрывки из произведений В. Шекспира, в переводе Пастернака, интерпретированные в ином жанре.

Стриптизьм на крыше.

Действующие лица:

Герасим - инвалид, плохо разговаривает, с одной здоровой ногой.

Венера - девушка, которая ухаживает за Герасимом. И, правда, очень красива.

Алексей - стриптизёр. Из тех людей, которые ничего не хотят, но у которых всё есть.

Недействующие лица:

Стайка мечтаний вперемешку с иллюзиями.

Ночь.

Одиночество.

Тишина.

И много ещё всякого сброда, о котором и говорить то не стоит.

Глава 1.

Тревожные, пронзительные ноты. Струны посеребрённые, звонкие, по ним мелькают блики, по всей длине, сквозь амплитуду движения вверх-вниз, очень быстрого движения - не уследить. Ноты по ступеням взбираются всё выше, струны послушно выгибаются под пальцами, пронизывают насквозь всё тело своим звуком, оставляя острое желание действия в каждом нерве. Кончики пальцев дрожат в сладкой истоме, сердце поёт в стуке, даже будто бы завывает, ухает как сова, бьётся в истерике, и кажется, что оно вот-вот сорвётся с тонкой нити, на которой держится. Этот удар по струнам был лишним, или, скорее, чужим - ненужным, вот правильное слово. Сюда он никак не лепится. Свет жарких софитов с дрожащим электрическим звуком пробегает по струнам, вслед за пальцами мастера кладущего на них извивающуюся в агонии музыку. Она, от ужаса ожидания новых ударов, метнулась в угол, затем в другой, ринулась к танцполу, скользнула с визгом мокрыми ладонями по шесту, и упала в тебя. Рванулись сухожилия, они теперь стали струнами гитары, кости пронзило, а потом взорвало на щепы. Музыка шкодливо, словно куча насекомых, копошится в твоём теле. Пронзает серебряной струной мякоть мозга, впивается в уши, набухает вверху живота, стискивая болью врезавшегося в запястья железа, твою душу. Льётся электрический ток, мыслей уже не существуют в голове, они испуганно выскакивают из сознания, бьются о стены, в панике метаются из угла в угол, в мозгу лишь сладкая тягучая боль. Новый аккорд проходит волной всепоглощающего блаженства по всему телу. Потом волна уходит в землю, оставляя посреди души столб пустоты. Пустота раскрывается воронкой вверх, выпуская всего тебя куда-то к небу, оставляя внутри вакуум, а внизу скомканное в диком отчаянном изломе тело, упавшее навзничь из нервного движения, врезавшееся локтями в холодную плитку пола, опустошённое. Потом, это тело встаёт, оно уже привыкло к пронзительным нотам, и теперь появляется некая уже обыденность, смущенная недоверчивость. Тебе хочется плакать? Вряд ли... это какая-то усталая истерия. А воздух вокруг пьяный, дымный. Сквозь дым видно до дикости чужие лица людей. Они смотрят, и в глазах появляется радость, одобрение может даже восхищение, но такое чужое, и потому верно тебе ненужное. А музыка звучит, она обволакивает тебя, и шест. Стройный такой, неподвижный шест, отполированный десятками рук танцующих. В нём отражаются огни, мелькающие вокруг, очень, правда размыто и мутно, ещё там видны те самые чужие лица, но какими-то пятнами. Пятна дрожат, впиваются в глаза. Но всё же лучше так, чем видеть эти чужие лица напрямую. Если смотреть на их отражение в шесте, происходящее будто абсолютно ирреально, лица становятся фантазийными, похожими на мечту, и наблюдать их можно только так. А если наяву, то оборвётся струна, прекратится пронзительный звук в душе, исчезнет ощущение дикой радостной боли. Можно смотреть только на шест. Ты тянешь к нему руки... нет-нет - это Алексей. Так его зовут. Руки сильные гибкие, всё тело будто плавает в танце, а потом бьётся, ломая ритм. Мастерство, отточенное годами, да ещё в каждом движении что-то, щемящие сердце, подглядывает из-за внешней красоты. Но подсознание всё же видит это "что-то", за томной вуалью мышц и гибкости. Наверное, поэтому Алексею аплодируют всегда стоя, о деньгах можно промолчать, их хватает с головой. Его танец будто сам говорит, каждое слово в плавном движении:

Я не ищу идей в кустах, и в этом может быть мой грех. Быть со всем миром на ножах - не защитит стальной доспех. Свобода - это боль с небес, хоть небесам на нас плевать, а я? В меня вселился бес,... любовь исследует кровать. Кто там сказал о правде слог?! Сложив из правды города, поймёт любой, что все слова лишь для того, чтоб ты умолк. А правда - это та же ложь, под пудрой звуков с наших губ. Рассказы ткутся через кровь, а из рассказов жизни круг. Мне снятся города любви, где замки строят с облаков, летают с помощью мечты, и пьют живой воды глоток. Люблю я ночь наедине, но не с собой со сладким сном, ещё люблю курить и есть, не думать что будет потом. Быть не таким, какой я есть - о, это ложь, большая ложь, но лучше так уж ЭТО петь, чем рай с рогами и хвостом. Я зверь, я живность. Человек? Возможно, коль умею лгать себе и замедлять разбег, коль понесёт вперёд опять. Свобода - это боль с небес - я это вроде говорил, а смерть же это дар и мне она будет венцом мерил.

Его глаза, зелёные, с тёмным космосом вместо зрачков, те которые высасывают из девушек желание, а из мужчин зависть сейчас пусты. Пусто всё. Лишь где-то там, в тихом густом тумане подсознания проносятся остатки былой боли, отвращения и блаженства. Поняли ли, о чём он танцует. Лишь он знает. В мерзкой металлической искривлённой плоскости шеста всё искажено. Размытые лица посетителей мешаются со стремящимися проникнуть в глазницы огнями клуба. Но лучше уж так, чем смотреть на эти лица по-настоящему, не на отражение. На их ненужные эмоции, фальшивое одобрение, что у мужчин внутри мешается с ревностью, а у женщин с блядским инстинктом. Жалкие аплодисменты не к чему, восторженно открытые рты не от чего, просто так. Так и надо. Так принято. Пустые, пустые, ненужные, незачем и не к чему, я, ты, они, шест, свет, музыка, клуб, мир... да всё. И на всё это смотреть тошнотворно, противно, гадко, но это всё же не важно...

Ещё один аккорд, последний, и музыка рухнула вниз, оттягивая за собой упирающуюся, пытающую остаться душу, а после с силой, с грохотом и скрежетом кидает её в покинутое и уже забытое тело. Алексей медленно садится на пол, тот в отместку впивается в него холодом, но впрочем, не важно. Там. В верхнем углу. В темноте. Кто. Повесил. Паутину. О чём. Это. Я. Тоже. Уже. Не...

Он танцует каждый вечер, затем уходит со сцены, выпивает несколько рюмок горькой водки, идёт по длинному коридору направо, ныряет в сырой, грубый холод улицы, кутаясь в новую дублёнку, убирает голову под воротник, сравнивая подбородок с линией плеч.

***

Мы старательно искали слова, чтобы не затронуть любовь. Уж очень мы её боялись. За любовь можно произносить тосты, воспевать её в стихах, орать про неё песни, но вот простое слово - "люблю", вертевшееся сейчас на языке, выговариваться упорно не хотело. Может мы просто боялись опошлить это высокое, а может, не хотели показаться слабыми, но в любом случае всё делали правильно. Какая ещё любовь после шестой рюмки. Просто наказ: "Возлюби ближнего своего, как самого себя" становится легко выполнимым в накуренных кафешках, когда вы уже порядочно пьяны, и с лихвой компенсируется ненавистью ко всему миру с похмелья.

Тина вовсю что-то объясняла своей рюмке, Женя старательно наливал в пустые, вокруг нашего столика вилась дымовая завеса, немного щипало глаза. Гомон в помещении как-то тишил, превращался в гул, и после совсем перестал обращать на себя внимание. Я попытался найти место в переполненной пепельнице, чтобы затушить окурок, но мне это не удалось, и я просто бросил " бычок" сверху других.

- В общем, я не знаю, как сказать, я не знаю что это, но мне с тобой хорошо, а без тебя плохо, - это Тина, наконец, повернулась лицом ко мне. Глаза её, зелённые, обычно надменные, но сейчас отчаянно-искренние, тем не менее, не потеряли своей цепкости и нахальства. Она определенно ждала ответа. Я молчал, мне ужасно нравилось бесить её.

- Ну?

- Что?

- Скотина!

- Несомненно.

-Скажи...

- Ты знаешь...- Я вдруг неожиданно понял, что не хочу ей врать. Не хочу рассказывать цветастую, всю в кружевах историю нашего с ней знакомства, и мои тогда чувства, не хочу надменно улыбаться, и бросать ей в лицо что-то типа: "я не знаю!", или "не сейчас", не хочу хмуро, с умным видом отмалчиваться, или, заикаясь пытаться объяснить свои чувства, чтоб не задеть её достоинство, нужно было просто сказать: "Я тебя не люблю!",- развернуться и поехать домой, может и жестоко, но зато правдиво.

- Аналогично.

- Что?

- Я не знаю, как это называется, но мне с тобой хорошо.

Тина неуверенно заулыбалась. Я взял её за руку, и она не замедлила загореться радостным светильником. Мне стало противно.

- Родная, ты знаешь, мне нужно домой, я поеду, а вы веселитесь.

- Я тоже домой, пойдём - проводишь.

Я шумно вздохнул, - "Ну пойдём..."

Женя культурно отвалил на такси, и мы вдвоём двинулись вверх по улице. Было морозно, холодный воздух сразу немного отрезвил, и стало ещё хуже на душе. Тина что-то щебетала...

...А когда я проснулся, внутри стало совсем плохо, хотя куда ещё. Я как можно более мягко попытался высвободиться из объятий Тины. В итоге, долго неуклюже барахтаясь, таки разбудил её, и, пожелав ей спать, а этой чёртовой кровати оказаться в ближайшее время на мусорке, я двинулся на кухню. После второй кружки воды, тяжесть из головы упала в живот, и стало немного легче. А на душе вот, тяжести прибавилось. Всё оттого, что на столе уже стоял завтрак. Тина уже просыпалась. И кстати, похоже, влюбилась, дурочка...

***

За переходами коридоров и vip-комнатами совсем другая жизнь. Если бы Алексей присел у шеста, после того как музыка оборвётся на высокой ноте, если б заложило уши тонким лезвием звука всем сидящим в прокуренном клубе. А Леша опустился бы вниз, стёк бы по шесту на жёсткий, до мерзости ровный танцпол, уронил бы голову на грудь, положил бы локти на колени и задумался, пронёсся сознаньем через барную стойку, уворачиваясь от мелькающего в воздушном танце бокала, послушного умелым рукам бармена, нырнул бы сквозь холодный скользкий кафель туалета, мимо пьяной молодой девочки, решающей некую глобальную дилемму, через комнату с мягкими диванами пропитанную похотью, нырнул бы в максимально плоский экран мини-кинотеатра, по проводам, минуя паутину, вездесущих мышей и побелку, он оказался бы на улице, а там...

...Там тускло-рыжая кирпичная стена, мусорные баки, бочка, горящая чем-то очень тёплым на осеннем ветру. Там толпа калек, нищих, просто пьяниц. Небольшая кучка людей, прикованная друг к другу промозглым вечером, сейчас кажется что это единое живое существо, оно дышит, кормится, пытается выжить. Но живёт совсем не так как человек, по-другому. Если смотреть издалека, в нём что-то сказочное, можно увидеть части тела этого животного, абсолютно неимоверные, но живые. Вот человек на костылях, без ноги, он греет руки у огня бочки - это хобот. Вон тот шалопай, что сидит в углу, укутанный как пингвин и давиться окурком - это глаз. Этот человек с серым лицом, что тупо смотрит в стену, у него гангрена, и мы назовём его мозгом. Вот эта куча тряпья и наростов, если смотреть отсюда, то видно, что это..., но мы не будем смотреть отсюда. Мы подойдём ближе. Тогда всё это страшное существо, распадётся на конкретных людей. Так смотреть гораздо легче. Вон, возле стены, тот, что опёрся на костыли и смотрит вперёд задумчиво, это Герасим - его так прозвали в шутку. Он почти немой. Молчит. Всегда. А ещё танцует...

***

Холодные руки, нога, всё моё тело застыло, покрылось изморозью, превратилось в лёд, растаяло и, потекло по щекам, через морщины и волосы, робко с перерывами, но неуклонно вниз, к подбородку.

...- Привет Гера.

- Привет,

Шнырь, промелькнул мимо уж очень быстро. Быстрее чем всегда. Я, было, попытался подняться, но тело отозвалось болью, заныла, давно забытая нога, которая в принципе уже никак болеть не может, а руки, уже, наверное, пропитанные холодом и изморозью насквозь, отказались хвататься за средства передвижения, в миру прозванные просто костылями. Пока я решал столь сложные проблемы, Шнырь, оправдывая своё прозвище - шнырь за угол, и след простыл. Весь день его видно не было, вот опять исчез. На душе сразу стало нехорошо. Как-то уж по-особому этот самый Шнырь сегодня шныряет, особенно зло, так что ли? А впрочем, не моё это дело... уж очень нехорошо... ладно, не моё дело, говорю. Надо валить в свою конуру, иначе есть угроза отморозить себе лишнюю конечность...какую-нибудь. А, впрочем, одной больше, одной меньше - арифметика не для Пифагора. Отморожу, скорее всего, то самое, что заменяет мне багажник, а именно? Правильно - задницу. Ещё минут пять, и оторвать её от стены можно будет только бульдозером. Э-эх... так, часть первая сделана, теперь в поход до угла. Заодно посмотрю, что там так заинтересовало Шныря. Кстати, где-то я его сегодня наблюдал. Утром, или... нет-нет, днём, даже ближе к вечеру. Он... он следил как настоящий шпион за входом в клуб, точно кого-то ждал,...а потом дождался, и ушёл....

Парень, что там танцует, да-да, Шнырь за ним и следил.

Господи, этот шалопай опять взялся за своё. Я, как мог резвее, зашевелил костылями, расплёскивая содержимое луж, по всему проулку. Доковыляв до угла, я вконец промочил ноги и один раз чуть не упал, оттого видимо обозлился вовсе, и зубы, что совсем недавно стучали от холода, теперь сжимались от злости.

За углом было темно и совсем ни души. Только тускло горел фонарь, освещавший служебный вход в ночной клуб. Нет, Шныря здесь не было, видно мне надумалась эта опасность, тут дверь скрипнула, и парень, тот самый, за которым, вроде как, следил Шнырь, вышел на улицу. Под рукой он держал весело щебетавшую девку, и сам улыбался ей в ответ. Вот только в глазах было ну такое отвращение, даже не к этой красивой девчушке рядом, скорее, ко всему происходящему. Девка ловко развернула его от меня лицом, и парень, послушно двинулся вверх по улице. Так, так интересненько, а вот Шнырь где...?

***

... Когда в клубе билась в истерике всё та же самая музыка, и Алексей, словно руководя ей, рисовал танец вокруг безропотного, запотевшего, блестящего шеста, и девки дико визжали, то ли от ядерных коктейлей, то ли от, будто впервые увиденного, голого мужского тела, вот тогда мелодию, доносившуюся, вместе с дребезжащими басами, сквозь коридор, туалет, vip- комнату с диванами, а потом сквозь, облупанную кирпичную стену возглавлял Герасим. Он рисовал совершенно отличный от Алексея, свой танец. И все движения, коварно сглаженные, содержащие в себе странно игривое настроение, до смеха наивный намёк на сексуальность, долженствующий передать нечто верно грустное, прямо из сердца Геры, всё это было смешно в глазах других, смешно до коликов в животе, до мутных слёз из глаз. Господи, какой же весёлый танец он рисовал. И люди вокруг, такие же, как он калеки, нищие и бездомные, дико хохотали то ли от пробирающего насквозь, до костей, уличного холода, то ли оттого, что будто в первый раз видели мечтающего человека. И Алексей бился молотом, и извивался змеёй в танце, а Герасим... Гера танцевал. А потом Алексей садился на танцпол, тихо съехав на пол спиной по скользкому шесту, и голова его тихо спадала вниз, и он задумывался надолго... о чём? Кто знает. А Гера, оперевшись лбом на облезлую кирпичную стену, негромко рыдал. Правда, никто не видел этих его слёз. На этом месте можно бы было и закончить наш рассказ, да вот нет. Вдруг откуда не возьмись, появилась... всего лишь девушка. Вернее всего лишь Венера. И Венера была очень красива, правда за большим количеством тряпок, в которые она, в связи с сырыми приморозками поздней осени была укутана, это было плохо заметно со стороны. Но мы то знаем, что за всем этим спрятано. Она грациозно (именно грациозно, это в её то неуклюжих лохмотьях, а ну-ка "леди" попробуйте, ни черта у вас не получится) минуя лужи, подходит к Гере, гордо отодвинув в сторону мешавшую коробку. Изо рта прозрачным перистым облачком вырывается пар. Губы - точёные, полные; худоватое, бледное лицо с правильными чертами, брови... да нет же, не так... Лицо такое знакомое, нет, вы её точно не знаете, но до щимоты в сердечной мышце похожа на кого-то. На кого? Тонкий овал, острые скулы - ястребиная окантовка, само произведение смелости, подбородок? - это сама гордость, даже нет: гордыня, губы... я не знаю художника, который отважился бы описать совершенство, брови... в каждом движении не ветер,- ураган свободы, но... нос... благородный изгиб? Вы не знаете что такое благородство. Глаза... о, господи, - глаза, не смотрите туда, вы потоните в них, вы закружитесь в водовороте и весь исчезнете в ней. Вы будете жить ею, дышать ею, чувствовать ею, и ждать только одного - когда она посмотрит вам в глаза. И вы увидите за стеклом её зрачков бывшую вашей душу, спрятанную там в плену, теперь уж навечно. Не смотрите ей в глаза...

- Придуравушка, что тебя тянет сюда?- её голос - холодный скрип снега у крыльца, или просто свист ветра, а лучше - зимнее слепящее солнца, и мерцающий снег под ногами. Гера облизал засохшие губы. Снежинкою её что ли назвать, просто так, в шутку. Нет,... в глазах ещё стоят слёзы, это же надо было зарыдать. И ведь не в первый раз. Вовсе не в первый. Но влага из глаз всё также приносит странное, раздражительное, цепенеющее удовлетворение. Интересно: она заметила или нет, ещё и не хватало, чтоб она увидела его плачущим, он итак беспомощное существо со своими слабостями. Нужно вздохнуть, успокоится,...вот так... и успокоиться,...вот.

-Ты...,- чёрт, всё равно голос хрипит. Гера нервно сглотнул слюну, - Ты не понимаешь, я должен помочь ему!

Ох, да, конечно, цветы нельзя слушать, ими можно только любоваться. Попробуй, выполни такое наказание, когда тебе попался чрезвычайно говорливый цветок.

-Ну почему я в такой морозище должна тыкаться по мусоркам? Как хорошо было, когда ты не ходил... (Это уж точно удар ниже пояса, ГОРАЗДО ниже, но разве этот поток слов остановишь?) ...Сидел себе тихонько на своей крыше: почти в тепле, почти в уюте. Какой дурак придумал эти благотворительные акции?! Подарили ему костыли - ищи теперь калеку по мусоркам!

Иногда она становится похожей на беспокойную мать, а матери, как известно, в свою очередь похожи на куриц, которые с квохтаньем носятся за неразумными цыплятами. Впрочем, Венера была скорее похожа на мать-ястреба, правда всё равно беспокойную. И глаза такие беспомощные, и написана в них такая тревога, а ещё вопль: "Что мне с тобой делать!", и слова такие глупые, что пробуждают в самом добром ужасающую раздражительность и злобу. И сами они вроде понимают - глупые слова, но вот остановиться не могут - причитают и причитают, наверное, заговаривают беспокойное сердце, чтоб не болело, или вымаливают, у Господа ли, у Дьявола ли лучшую участь для любимого чада. Венера сейчас была именно такой. Только внешне (а может всё это кажется, и не "только"?) очень холодная, и равнодушная. Потому что скорее бы Венера согласилась бы на заклание себя любимой, чем позволила бы себе хоть чем-то быть похожей на курицу. Вот только Герасим видел её насквозь, потому что уж очень хорошо знал. И, наверное, потому же он не обиделся на холод в её голосе, это было напротив - проявление дражайшей заботы о нём - то чего ему всегда от неё хотелось, всегда, но не сейчас... теперь же он скорее разозлился на её заботливые, глупые слова. Нет, нет, он всегда был очень спокоен, и даже немного мудр, иногда вот только дыхание перехватывало, как сейчас, и лицо наполнялось краской, оттого, что не дали дотанцевать, оттого, что увидели слёзы на глазах, оттого что смеялись, оттого что не понимают - "НАДО", и ещё от заботы не к месту, и от глупых слов.

- Я тебя не просил, - голос Геры был сейчас донельзя спокоен, тих и смотрел он сейчас не на Венеру, а в угол мусорного бака, губы еле-еле шевелились. Потом, уже более мягко, себе под ноги, упрямо произнёс, видимо, стремясь всё же объяснить, - Я ищу, мне надо.

Венера замолчала на секунду, а потом запричитала пуще прежнего, но уже мягче, немного уговаривая. Она тоже хорошо знала Геру. Знала что этот тихий, хриплый полушёпот себе под ноги граничил со срывом. Венера была истинной женщиной, и её глупость была равнопропорцианальна её мудрости. А уж уговаривать, тем более мужчину - это она умела.

- Просил, не просил - какая разница? Пойдём домой... - а потом ещё ласковее, почти упрашивающее, хоть и сохраняя достоинство Венеры. - Я костёр растопила. В твоём домике тепло. Чай заварила. Вку-у-у-у-усный.

Гера сквозь море переполнявшего его гнева вдруг почувствовал рифы. Поплыть ему не дали. Но настроение не повышалось. Что-то было упущено, безвозвратно и навсегда. От этого неожиданно пришедшего знания, в груди сначала родился страх, а после, когда он моргнул от груди, до нервных окончаний пальцев, а затем заземлился, в груди осталась то, что приходит всегда следом за любым разочарованием - пустота, дикое ничто, коварная прожорливая чёрная дыра, которую надо всегда чем-то срочно заполнить.

- Ты меня любишь, Венера? - но Венера не слышала его, она уже тащилась вперёд, схватив самого Герасима почти в охапку. А мимо мелькали фонари. Первый. Второй. Третий. Мелькали, исчезая вдали. Ветер ласково щекотал Гере лицо, луна улыбалась кокетливым светом. А фонари, такие знакомые и привычные обычно, ведь Гера здесь ковылял сотни раз, и такие дикие, сказочные сейчас. Каждый сначала казался Герасиму змеёй, которая, нагнувшись и притаившись сверху, в засаде, внимательно следя своим мёртвым глазом за путниками, ждёт удобного момента, чтобы его, Геру, съесть. Потом он понял, что съесть они хотят скорее Венеру, и тогда Герасим её спасёт. Он улыбнулся. Иногда очень хорошо, что никто не знает твоих фантазий. Гера снова посмотрел на удаляющийся фонарь. Теперь его белёсый, чуть желтоватый свет, с густой тучкой ещё не уснувшей, или не погибшей на зиму мошкары вокруг, казался теперь светом неизвестной далёкой звезды, а вокруг тогда получалась громадная бездна космоса, и лишь длинный млечный путь впереди, а по бокам чужие созвездия окон. Венера всё говорила что-то, Гера прислушался:

- Пойдём. Лифт уже не работает. Придётся пропеллер в задницу и вперёд. - Герасим улыбнулся. Похоже, Венера говорила просто так, не задумываясь о чём, и от этого становилось внутри очень тепло и уютно.

А вслед им смотрел ночной фонарь, и, наверное, благодарил судьбу, за то, что он никакая ни змея, и не звезда, а всего лишь толстая бетонная палка, с лампой на конце вставленная в землю. И сего смысла жизни ему хватало с головой. Если мы не будем слушать мысли такого глупого фонаря, и, отгоняя назойливую мошкару, вопьёмся взглядом в яростно горящую лампочку,... ещё чуть ближе...Мы увидим раскаленную проволочку, от которой так много жизни происходит вокруг, от которой и вьётся возле глупого фонаря упрямая мошкара, и даже,... глядите скорей! Вон! Один ночной мотылёк. А ещё у подножья столба, в кругу электрического искусственного света, что даёт эта жужжащая проволочка, пожилая дама чувствует своё облегчение, после пройденных десяти шагов тёмного страха, по неосвещённому промежутку. Тут же местная шпана пересчитывает мелочь, чтобы купить пивка для смелости, и молодая студентка перебирает полученную стипендию - не всё ли спёрли в переполненном автобусе. Здесь, в свете этого фонаря происходило многое: и может самое ужасное, а может самое прекрасное, что вообще существует на свете. А проволочка горит. Она напряжена, но довольно равнодушна ко всем этим обыденностям, она занята конкретно своим делом, тем для чего и была создана. И мы не будем её смущать своим долгим и настырным присутствием. Придвинемся взглядами ещё чуть ближе, к тому свету, что бежит по проволоке. Такой же свет часто мелькает в наших глазах, такой же свет мелькает в глазах у Лёши. Только сейчас,... сейчас, он держит в глазах печальную и тупую темноту. По одной глубокой чёрной воронке в каждом зрачке. В его глаза тоже не стоит смотреть. Он заметит нас, заглянет своими тёмными воронками в нас, и переполнит своей тёмной печалью до краёв. А в его печали нет ни капли буйственного огня. Мы обойдём его сзади, когда он, понурившись, сидит на корточках, оперевшись сильной вспотевшей спиной на танцевальный шест. Ну вот. Он нас заметил. Резко, нервно кивнёт он своей головой то ли в приветствии, а то ли отмахиваясь, словно от назойливой мухи. А потом он начнёт собирать щепотки грусти, похожие на обычные гирлянды. Они все такие тёмные у него в руках, но если всмотреться, то глубоко внутри каждой виден синеватый свет. Этот свет увеличивается становиться всё ярче, и всё теплее, и, наконец, начинает пылать огонь. Стоп,...нет же,... это не огонь гирлянды, они прозрачные, но переливаются радостной сказочной радугой. Той радугой, что видно с балкона в отдалении, когда свежесть прошедшего только дождя обдаёт заражающеюся восторженным дыханием душу, и вовсе не те маслянистые радуги, что расплываются по лужам, прочерченным по асфальтовым дорогам. Эти радуги тёплые, солнечные, собратья летних лучей, и бесшабашных скорых ливней. Тёплые радуги гирлянд. Которые вот уже и не радуги вовсе, а скорее огонь. Костерок уютно и хозяйственно пылающий в маленькой комнатке на крыше. Гера и Венера сидят, пьют чай, наполняя дом светом и радостью. Он смотрит ей в глаза, и смело, радостно тонет в них, а она отвечает отчаянно-игривой искоркой взгляда, что-то до боли дьявольское в этой искорке, и потому сейчас ещё более нужное для любви. Венера - хозяйка сейчас сидит у огня. Венера - хранительница очага.

- Всем уютно и весело, за столом всегда должно быть весело, - это Гера немного мечтает вслух, а немного говорит с Венерой, просто чтоб хоть что-то сказать, чтобы действительно было весело. Венера, конечно же, его не слушает. Есть такая пословица: "кошка может посмотреть на короля", так вот, перефразируя: "Человек не может видеть, а ещё слышать, и естественно говорить, а уж воспринимать кого-то - так это уж тем более. Вывод: человек - полный инвалид, калекосапиунс, а кошки тут совсем не причём. Всё это промелькнуло в голове у Геры и от этого обстановка на крыше немного расклеилась. Исчезла та сказочность, что только что была нарисована ими же. Впрочем, Венера то ничего и не рисовала. Она просто рассказывала.

- Сегодня ещё в три фирмы заходила,- она шумно вздохнула.- Везде одно и то же: требуется знание ПК и английский.

Венера наставительно жаловалась своей кружке с чаем. Та отвечала ей горячим ручейком пара направленного вверх. А Гера любовался ею. Хороша? Нет, не просто хороша. Богиня? Венера. Он любил ее, как только можно любить, и даже сейчас, когда в груди горьким противным комом обиды застыло понимание, что его не слышат, когда даже плакать немного хотелось, и чай СЛИШКОМ горячий и гораздо более горький, чем обычно, и воздух какой-то густой, и огонь словно ненастоящий, фальшивый, он всё равно любил Венеру, а Венера...Венера говорила, и Гера всё больше внутренне стекал по стенке, от понимания того, что он не может ей дать ничего достойного её совершенной красоты, кроме его, Геры, собственных слов, которые Венера даже не слышит.

- Где я им возьму это знание? Как текст напечатать знаю, а вот... Последний вообще козёл оказался,- Гера чуть более напрягся от этих слов, боясь, но, всё же стремясь услышать продолжение. Хотя в голове мелькнула тысяча разных вариаций, которые Венера могла сейчас произнести, то главное, то чего он боялся, осталось на задворках сознания, эта мысль, которая панически боялась вырваться наружу, и одновременно он знал, что будет произнесена именно она. Может перебить? Не дать сказать ей это вслух? Нет, Гера не успел произнести ни слова. А может, просто не захотел перебивать.

- ... Я ему прямо говорю: трахаться не буду,... _ Гора с плеч, или скорее метеорит не врезался в землю - спасибо службам спасения. Господи и чего это Гера так боялся. Да и как вообще подумать смел, что Венера смогла бы? Она... Она же чистая... Она -... ангел? Нет - богиня!

-... В общем, надоело всё это, уйду! - Ой! Кажется, звёзды погасли,... кто посмел их погасить? Или звёзды здесь не причём, нужно просто подбросить дров в костёр, да,...наверное,... Резко нежданно вырывается из глубины груди необузданный то ли шёпот, то ли крик:

- А как же я?!

- А что ты? Ходить кое-как умеешь, и жилище, какое-никакое имеется, будешь умнее помощь не понадобиться, - Венера..., ах, Господи, она всего лишь шутит, смеётся над старым (хотя не таким уж и старым) дураком. Немного обидно, конечно, ну и что, главное, что она остаётся, да-да, она остаётся, она пошутила,...наверное.

- Понадобиться.

- Какая? - Венера как бы удивленна, но вся та же дьявольская искорка в её глазах выдаёт всё с головой. Смеётся...? Пусть смеётся, Герасим рад ей подарить хотя бы эту радость. Гера посмотрел в открытую дверь, в ночь. Ночь ехидно улыбнулась ему в ответ. Тёмно-синее звёздное полотно улыбнулось тысячами сияющих взглядов холодных звёзд, беззубым отблеском убывающей луны. "Ты видишь?" - взгрустнул Герасим. - "Понимаешь меня?". "Я понимаю тебя",- улыбнулась ночь, и часто-часто задышала в ответ прохладой ночного ветра. "Да, да, я рад, что ты, правда, понимаешь меня", подумал Гера. Ночь ответила ему шумным гомоном ночных площадей, сигналами мчащихся по асфальту автомобилей, а потом зашептала на ухо шорохами ночной крыши, скрипом черепицы или антенны - толком не поймёшь. Ночь подошла к нему ближе, разрывая на куски косяк двери, разбивая на отдельные стены коморку на крыше, и топя остатки их в бездне темноты. Ночь махнула своей тёмной страшной, уютной мантией тьмы, закрыла ею жалко трепыхающееся в агонии пламя костерка, тот дёрнулся в последнем жадном до жизни мгновении и замер угольком, тлеющим под одеялом золы. Ночь подошла к Гере вплотную и посмотрела в его глаза, холодный взгляд, внимательный и расчетливый, пронзил до костей, так смотрит маленький юный биолог на муху, интересующийся способна ли та летать с одним крылом. У Герасима перехватило дыхание, током сквозь тело прошило желание прекратить всё это, но нет, шевельнуться нельзя. Ночь покрыла его с ног до головы тёмным покрывалом. В небе замелькали стаей зелёные огоньки. Они кувыркались друг через друга, и дико, неестественно смеялись. Ночь задышала, продувая всё тело, до каждой поры, пробираясь сквозь клетки, чувства, пробуя всех их на вкус...

- Ах, эта! - Ночь испуганно оглянулась, и как нашкодивший ребёнок ринулась за дверь, прочь от насмешливого голоса Венеры. Герасим остался один на один с Богиней, проклиная Ночь за трусость.

- Ну, батенька, ты загнул! Это же кем надо быть! Маленький, страшный, невоспитанный, толстый, да к тому же ещё и калека.

- Неправда, - то ли обиженно, то ли смеясь, хмыкнул Гера. - Симпатичный, обаятельный и в меру упитанный мужчина, ну в полном расцвете сил.

Брови Венеры взметнулись, изображая удивление, губы чуть в кривой усмешке, глаза переполнены иронией: Это ты о себе? - и потом, зная что после пожалеет о сказанном, - Гера, а у тебя хоть одна баба была?

Герасим словно взорвался, но только внутри. Жаркая волна прошла откуда-то снизу и впилась в лицо сотнями раскаленных игл. От этого чувства захотелось вопить, рыдать и ещё хоть что-нибудь сказать в ответ. Объяснить. Но все объяснения тут же рухнули в пропасть отчаянья. Почему надо всем, даже самым своим близким, и даже особенно им всегда что-то доказывать?!

- Завались! - выдавил из себя Герасим.

- Гонишь! Откуда? - если уж Венера начинала какое-то дело, она заканчивала его до конца. Даже если понимала что не надо. Даже если переводя всё в шутку.

- Оттуда, - воскликнул Герасим, и тоже стремясь отшутится, взмахнул кулаком о воздух. - Я... ух! - правда получилось это как-то уж слишком карикатурно, жалко и по-детски наивно.

- Ага, лопух, - снисходительно улыбнулась Венера и посмотрела Гере в глаза. В глазах же мутных, чуть подслеповатых уже давно зарождалась обида. Нет, не на неё, а скорее на себя, горькая, страшная обида, готовая вылиться в какое-то уже действие, и вырваться из глубины глаз чем-то мокрым, липким и очень плохим, тем, о чём нельзя говорить вслух, и что лучше себе не представлять. Венера осеклась и, добавив в свой голос всю мягкость, на которую была способна, настырно делая вид, что ничего не произошло, легкомысленно пролепетала: Хорош болтать, завтра рано вставать! Ты смотри - прям стихи. - От её лучезарной улыбки огонь костра взвился новым пламенем, а ночь ринулась от двери куда-то совсем далеко, и спряталась за горизонтом. Но у Геры внутри уже начала расплываться маслянистым пятном по сердцу та безумная пустота, которые обычно прикрывают, как картина дырку, мимолётные несбыточные маленькие надежды. Он снова попытался прикрыть её чем-то другим. Чем-то что умирает не так быстро как эта надежда:

- Ты меня любишь?

Венера вовсю что-то щебетала, или, не слыша его или не хотя слышать.

-Завтра последняя попытка найти работу. Всё! Чао, крошка.

Ночь ринулась в пустоту, туда, где раньше были надежды, умерившие ныне. Ночь хлынула непреодолимым потоком, заполняя всё тело. Кокетливо, нечеловечески смеялись зелёные огоньки, кувыркающиеся на небе. Но Венера не зря носила своё имя. Она умела чувствовать всё происходящее, жить интуицией, чего не мог Герасим. Она просто нагнулась и чмокнула его в щёку. И ночь снова испуганно выскочила из каморки, захлопнув за собой дверь. Герасиму в лицо плеснула тёплая лучезарная радуга и сквозь глаза опала в пустоту груди, порождая намёк на рождение новой надежды. Надежда умирает часто и быстро, но как феникс способна возродиться из пепла без усилий, и потому её считают почти бессмертной. Над головой повисло теперь ощущение счастья и веселья. Костёр вспыхнул с новой силой, радостно затрещав сухими дровами, прогоняя остатки ночи в дальние углы каморки на крыше.

- Пока, дурочка, - прошептал Герасим, улыбаясь мелькнувшим на прощанье у выхода ладошке, вскинутой в прощальном привете, и двум безднам глаз с ярким огнём в глубине. "Дурочка". Хотел сказать - малышка. Не сказал. Но Венера поняла. Она всё понимает.

Венера ушла. Тихо нараспев скрипнула открытая дверь, в комнату ворвался призрачный ночной ветерок. Походя, он дунул на пылающий костёр, тот обиженно встрепенувшись, словно бы хотел огрызнуться в ответ, но после, обиженно понурив пламя, вконец смирился и снова спрятался угольком, уютно зарывшись в саду. А ночной ветерок дунул в лицо Гере, вырывая оттуда остатки произошедшего, и радуга, оставшаяся было в пустой груди, отправилась вслед за Венерой, и памятью недавнего его мягкого поцелуя. Ветерок погнал их обоих за дверь, оставляя для Герасима лишь скелеты, приведения, духи которые внешне не отличались от оригиналов, но, по сути, противоположны им. А Герасим, не ведая о том, вновь обратился к радуге внутри себя, которой его одарила Венера, уходя. Он улыбнулся ей, а она, ждавшая в засаде, дерзко расхохоталась ему в лицо. Гера рухнул в отчаянье, как подкошенный, и скелет радуги рассыпался в прах. А потом, вслед за ночным ветерком, в каморку шагнула Ночь, уже величавая, даже чуть вульгарная, потерявшая все препятствия войти. Ночь села рядом с понурившимся Герой, и снисходительно погладила его по голове. Герасим не шелохнулся. Тогда Ночь легко, но остро провела по шее пальцем, и когда он откинул голову, опустилась ниже, к животу, а потом ещё ниже... Она ласково, но настойчиво взяла его руку, и, проведя ею же по шершавым грязным джинсам, наткнулась на колючую холодную молнию. Расстегнула пуговицу, освободив живот, раздался резкий настораживающий звук расстёгиваемой молнии. Жгучая волна блаженства прошла от кончиков его пальцев в пах, и пронеслась огнём по телу. Между ног ласково защекотала, стало мягко и от того немного тошнотворно и противно. А потом Ночь заполнила его всего, продувая душу пробирающим, ненасытным ветром, разбирая Геру на атомы. И ещё Ночь завыла, наполняя всё сердце, как воет одичавшая собака ночью на луну от холода, голода и одиночества. И это вой пронзил Герасима насквозь, от темени до пяток, заставил вытянуть все жилы, и напрячь, превратив в камень все мускулы, а потом, взбухая где-то посередине, взорвался, наконец, тысячами разноцветных брызг, той самой радугой, что была у Лёши в глазах, одной из тех гирлянд, коими горел уютный костерок в каморке на крыше. Мечты и фантазии провозгласили своё время в комнате, и Гера захлёбывался ими, он стонал, оттого что гирлянды - всего лишь стекло, и оттого что это стекло пусть и фальшивый, но сапфир, дарующий радугу. И ночь хохотала его стонам в ответ, а в небе стаей кружили зелёненькие огоньки, ехидно подсмеиваясь ей в такт. Вдруг ночь резко оглянулась через плечо, и аккуратно, не заметили бы, но поспешно выскочила у Герасима из груди. Ты слышишь? "Да" ответил Гера, потому что действительно слышал и уже давно, но не предавал этому значения. Всхлипы тонковатые и жалостливые, с придыхом и соплями. Страх жгучий и необузданный рванулся из живота и ударил в голову, Ночь испуганной дворняжкой нырнула в дальний конец каморки, перепрыгнув через потухший костёр, забилась в самый дальний угол. Гера со страхом шипящим в жилах ринулся в темноту с костылём наперевес. Раздался грохот, затем возня и шум. Ночь жалобно заскулила и забилась ещё дальше.

- Что за на хрен... мать куда...? Ублюдок... Т-щ-щ-щ-щ...На!

Тусклый свет керосиновой лампы осветил содержимое каморки, и Ночь осмотрелась. В позе павшего раненого командира на полу лежал Лёха. Сверху на него взгромоздился Гера, воинственно, но неуклюже размахивающий костылём. Ночь уставилась на творящееся непотребство, подумала, и так и не решившись смутиться, стала понаблюдать.

- Придурок, слезь с меня! - орал Лёха, благим матом, совершая яростные попытки вырваться из-под толстенькой тушки Геры.

- Люди,... помогите! - вторил Лёше Герасим, при этом, стараясь снести оппоненту башку костылём. От страха всё ещё кипевшего в теле, и не думавший униматься Гера панически пытался найти выход из сложившейся довольно затруднительной ситуации. И пока Ночь громко хохотала в том самом дальнем углу, Гера бормотал, то и дело при этом всхлипывая: Венера... Чужой... Очень чужой... Ой, убивают... Милиция...

-Слышь, придурь, слезь с меня! - наконец найдя в себе силы переорать этот бред, выдохнул Лёша. Герасим продолжал шумно дышать и, всхлипывая, то ли читал молитву про себя, то ли уголовный кодекс, но костылём всё же махать не перестал. Лёша сделал ещё один неудачный рывок, и обессилено затих. Это успокоило Геру совсем, но он не преминул заявить на всякий случай:

- Всё... Вот и смерть моя пришла. - И потом уже обиженно - Эх, убивают!

- Ёханный бабай! - пропыхтел Лёша. - Никто убивать тебя не собирается! Убери костыль, Убогий!

Гера, немного подумав, медленно закинул костыль за спину, как заправский охотник, а потом, неловко орудуя руками, сполз с Алексея. Тот, отдышавшись, наконец, бережно ощупал рёбра - все ли целы, и уж потом решился встать. Но только он оказался на карачках, как тут же увидел перед своим носом конец костыля, который на него наставил Герасим, и на всякий случай замер.

- Кто ты? - требовательным тоном спросил Гера, тыча Лёхе в подбородок своё орудие защиты.

- Человек, - вполне логично заявил Алексей, после чего, решив таки, что верно никакая опасность ему не угрожает, встал и старательно отряхнулся, затем придирчиво осмотрел Герасима, тот стоял с лампой в воздетой к небесам левой руке, правой опираясь на костыль, толстый, весь в каких-то лохмотьях, с очень внимательным выражением лица - капитан Сильвер, ей Богу, только попугая на плече не хватает. Лёха ухмыльнулся. - А вот по тебе этого не скажешь! Откуда ты свалился?

- Я живу здесь! - гордо объявил Гера и обвёл лампой просторы вокруг себя, любовно провожая взглядом хозяина мелькающие в неясном свете облезлые стены собственной каморки. Ночь, ринувшись от света, запрыгнула за комодик, стоящий у дальней стены, и оттуда, из засады, продолжала наблюдать за происходящим, забавно хмыкая. Герасим наткнулся на неё взглядом и, смутившись, повернулся к Лёхе. - Это мой домик.

- На крыше, - недоверчиво приподнял брови Лёша, - Долбануться можно! Ты бомж?

- Нет, - обиделся Гера. - Я прописан здесь.

- Ни фига себе! - расхохотался Алексей, вскинув руки к потолку, будто бы обращаясь к небу, но смех вышел какой-то истерический, мелкий и нервный. Лёха и сам это понял и поэтому произнёс уже более сдавленно. - Вот страна! Живи где хочешь, лишь бы прописка была...

- А тебя какой хрен занёс сюда? - почувствовав слабину у Алексея, поинтересовался калека.

- Свой собственный, - отрезал Лёша и пожаловался выглядывающей из-за комода Ночи. - Даже здесь не уединишься! - Ночь согласно, но настороженно кивнула в ответ. Гера уловил эту осторожность, и, в упор посмотрев на Лёху, спросил:

- Зачем? - Лёха развёл руками и, выдохнув сквозь зубы, произнёс, - Надо!

-Это не ответ,- заметил Герасим всё с той же настороженностью в голосе, но с примешавшейся к ней щепоткой сочувствия и жалости.

- Да пошёл ты! - вдруг взорвался Лёха, - дознание устраиваешь. Ё-моё, ты мне всю губу разбил (Леха продемонстрировал сочувственно смотрящей на него Ночи мазки крови на пальцах) Это мне на работу не появляться, будешь компенсацию платить.

- Нечего по ночам по крышам шляться, - угрюмо произнёс Гера, - Поплакаться пришёл, у Бога прощения поканючить.

Лёша возмущённо посмотрел Гере в глаза, и было взвился, но тут же наткнулся на костыль, разоблачающе смотрящий ему в лицо.

- Слышал всхлипы, - громко объявил Гера, и Ночь игриво погрозила Алексею пальцем.

- Чего ты там слышал?! - всё-таки возмутился Лёша, но как-то уж очень не убедительно.

Гера заметил дрожь в его голосе и, наверное, поэтому убрал костыль, уткнув его в пол. Алексей, чуть расхрабрившись, продолжил:

- Ты вон разговариваешь еле-еле, и слышишь, наверное, также.

Но Гера уже вовсе потерял к нему интерес и посмотрел на Ночь, та смущённо вылезла из-за комода и боголепно прильнула к хозяину коморки на крыше.

- Я слышу лучше..., - отстранённо проговорил Герасим. - Венера моя хуже.

Это кто? Жена? - предположил Лёша. Герасим рассеянно обернулся к нему и шумно вздохнул.

- Нет. Моя девушка. - Ночь обиженно отвернулась и гордо удалилась за диван.

- Я ей - "люблю", - продолжал Гера, - а она не слышит. Орать пробовал - не слышит...! А ты чего плакал - жизнь не удалась? Я вот тоже плачу иногда. Когда скучно.

- А тебе ещё и весело бывает? - попытался сыронизировать Лёха, как-то правда устало, осевшим, сипловатым голосом.

- Почти всегда! - хмыкнул Гера. - Тут на высоте такое иногда происходит - одуреть можно!

- Угу! - вздохнул Лёха и медленно опустился по стене вниз, присев на корточки - видимо закружилась голова. - Интересное кино!

- Не-а! Кина не будет! - наставительно сказал Гера и, кряхтя, опустился на пол напротив.

- Ну-ка, взгляни на меня, сын мой, - Гера мягко, но настойчиво взял Лёшу за подбородок, тот не сопротивляясь, устало и равнодушно посмотрел ему в глаза.

- Он ещё трындеть будет, что не плакал, - улыбнулся Гера насколько смог ободряюще. - Глаза краснючие! Ого! Да ты красавец! - Произнёс он затем, не позволив ноткам зависти, скользнувшим позади мыслей, заслонить шутливые нотки в голосе.

- И такую мордашку обидел кто-то? Да ты сам всех обижать должен.

- Ни хрена ты не понимаешь, - заканючил Лёша. - Сам вот тут сидишь, почти в облаках, и не видишь нашей сучьей жизни.

- Да всё я вижу, - по-отечески твёрдо улыбнулся Гера. - Даже знаю, что тебе помощь нужна. Ты запутался по самое... - Гера смущённо кашлянул, - И теперь не фурычишь, что делать дальше!

- Если ты имеешь в виду яйца, то это только наполовину, - ухмыльнулся в ответ Лёха. - Значит не всё потерянно.

Алексей вдруг как-то весь вспорхнулся, потом, кряхтя, привстал, и заявил:

- Ладно, я пошёл.

- Тебе помощь нужна. Я знаю, - уверенно и быстро проговорил Гера, всё ещё сидя у стенки.

- Если мне помощь предлагает бомж и калека, значит, запутался я по самую макушку, - объяснил Лёха дверному косяку и тряхнул буйной шевелюрой на голове. - Ох, и юморист же я.

- Стой! - бросил ему в спину Гера. - Я узнал тебя! Видел, как ты под утро из ночного клуба выходил. Я ещё позавидовал тебе: "Красавец! Наверное, стриптизьмом занимается..."

- Обормот, стриптизом, - с улыбкой обернулся Лёша.

Гера сам не знал зачем, но он был обязан остановить Лёшу, оставить его сейчас здесь.

- Наверное, здорово - вот так. Ты голый, а они все на тебя смотрят и хотят. - Гера мечтательно улыбнулся, и, перевернувшись на спину, шумно вобрал воздух в лёгкие. Лёха иронично улыбнулся, и, облокотившись о косяк двери, буркнул:

- Разве это главное...

_ А то нет! - многозначительно хмыкнул Герасим, - Все мужики обычные вам завидуют. Недавно болтали об этом. Колька - битюг даже продемонстрировал, как вы это делаете - чуть не удавились со смеху.

Лёха благодушно расхохотался, и шумно опустился рядом с Герой, бросив ему руку на плечо - мол, представляю. А смех ударился об стенку каморки, рванул к выходу, хлопнул скрипучей дверью и отразился острым переливом дикого неестественного хихиканья.

- Смотри! - внезапно воскликнул Гера. Леша кинул взгляд за порог, туда, где бился в истерике рождённый им смех, и в паническом ужасе отпрянул в дальний конец комнаты, врезавшись спиной в твёрдую и холодную стену. Пальцы судорожно сжались, загоняя под ногти бумажные дорожки обоев. Глаза не отлипали от страшного зрелища, нет, не показалось - в небе, чуть выше крыш кувыркались, радостно кружились, будто живые, и смеялись ужасно чуждым не правильным для привычного слуха, но настоящим, безумным смехом, стая зелёных ярких огоньков.

- Смотри, - заворожено повторил Гера, и перебрался поближе к выходу, скрывшись за створкой двери, скорее для порядка, так подбирается фотограф к отдыхающему льву, заметить, конечно, заметит, но главное, чтобы не разозлился и не убил. И теперь так же, всей своей позой выражал скорее огромное уважение, чем страх. - Опять зелёные. Вот, мать вашу разлетались.

- Господи, что это? - испуганно пролепетал Лёха.

- Это ОНИ, - важно провозгласил заговорщески полушёпотом Гера. - Их тут тьма-тьмущая. Они раз в неделю пониже опускаются, и людей забирают. Ненужных.

Лёха перебрался поближе к страшному чуду, всё же прячась, на всякий случай, за плечом Геры на всякий случай, и диким свистящим дыханием спросил:

- Как это?

- Ну, вот живёт человек один, его, раз, и забрали.

- Как это? - переспросил Лёха.

- Одиноких, бессемейных - раз и всё! - объяснил Герасим.

- Как это?

- Вот, заело что ли? - рассердился Герасим, но потом посмотрел на испуганное, белое как мел лицо Лёши и решил таки объяснить:

- Вон, у нас, в соседнем дворе Люси жила. Такая добрая бабенция. Никому некогда не мешала. Правда материлась безбожно и блевала везде. Так вот забрали. Сам видел. Луч спустили и поднимают. А она всё вертится и матерится, и блюёт в разные стороны, - Гера тяжело вздохнул, вспомнив живую настоящую женщину, которая вот - была, и вдруг нету, в животе от этого немного похолодело. Лёша же похолодел весь: от кончика носа, до ногтей на пальцах ног. Гера посмотрел на него и снова вздохнул. - Забрали...

Лёша вдруг расплылся в улыбке и дико расхохотался, потом повалился на пол и забился в истерике. Ночь недоумевающе почесала затылок и покрутила пальцем у виска. Гера внимательно всмотрелся в неё, затем на Алексея и снова на зелённые огоньки, но их уж вовсе не было - как корова языком слезала. Лёша вдруг резко замолчал и встал. Ночь всё ещё возмущённо буравила его взглядом.

- Весело, - объявил ей Лёха. Вдруг он резко посмотрел на часы и выругался:

- Ё-моё! Меня в клубе оштрафуют за опоздание.

Он деловито осмотрел себя на предмет ушибов, синяков и неприлично грязной одежды, и, оставшись ужасно недовольным своим внешним видом, произнёс Герасиму, который так и сидел на холодном полу, в макушку:

- Я пошёл!

Лёша развернулся к двери, и шагнул, было за порог. Ночь неодобрительно покачала головой и погрозила ему пальцем. Алексей раскаянно ей в ответ и, повернувшись к Гере, строго спросил у его макушки:

- Как тебя зовут-то?

- Герасимом, - устало произнёс тот, глянув на Лёху исподлобья.

- С ума сойти, ну и имечко! - ухмыльнулся Лёха, и виновато посмотрев на Ночь, произнёс, - Всё, давай, пойду я.

Лёха протянул ладонь, и Герасим сжал его руку в прощальном пожатии. И вдруг Алексею в лицо ударил странный водоворот из лиц. Чужих лиц, очень чужих и равнодушных. Через чужую мозолистую кожу проник дикий холодный ветер. Он мгновенным дуновением скользнул через пустоту атомов тела, настолько же огромную как пустота меж звёздами. Ветер неожиданно выдул все обёртки, и праздничные ленты предрассудков, домыслов и моралей, оставив только холодную абсурдную пустоту. Во всём теле, во всей душе, которых, впрочем, не существовало. Пустота! Пустота!!! ... О, Боже! Лёша отпрянул назад, размыкая руки, и ударился спиной о стену.

- Что это было?! - выдохнул он. Гера откинулся назад, лёжа опёрся на локоть, тряхнул головой и благодарно, а может облегчённо, рассмеялся. У него оказался скрипучий, чуть сипловатый, натянутый смех. Лёша внимательно ждал, требуя ответа. Гера пригладил волосы.

- Ничего, уже всё в порядке! - успокоил он.

- Меня как током пробило, - капризно заявил Алексей, и покачал головой, - Вот денёк. Пока.

Лёша шагнул к двери. Ночь быстрее молнии метнулась ему наперерез. Ночь очень опасно посмотрела на него взглядом миллионов холодных звёзд. Ночь расправила огромные, на пол мира, крылья и обвила всё тело Алексея, опутала тёмной мантией, даруя спасенье и забирая надежду. Ярко, резко в небе замелькали зелёные огоньки в своём безумном танце.

- Ты придёшь?! - произнёс Гера, скорее утверждая.

- Ты придёшь... - тихим настырным шепотом повторила Ночь.

- Ты придёшь, - отозвались диким смехом зелёные огоньки.

- Обязан, - ответил Лёша, не в силах произнести больше ничего.

- Ты придёшь завтра! - уточнил Гера, и Ночь вторила его словам, манящим холодом звёзд, и зелёные огоньки подтвердили.

- Да, - сказал Лёша.

- Раньше, чем сегодня.

- Раньше, - пробормотал Лёша, и шагнул за порог, навстречу Ночи, а потом прочь от неё, покидая пустоту каморки на крыше, пустоту, наполненную теперь шёпотом слившихся воедино душ.

- Так это ты - Лёха, - шептал Гера, - нужный!

И Ночь, подхватив его шёпот, раскатистым эхом унесла его ввысь, к звёздам, сквозь пронзительное веселье зелёных огоньков.

Глава 2.

- Ненавижу всех! Твари! - Лёха очередной раз закурил, шумно втянул дым и выпустил его в потолок, потом выжидательно покосился на Геру.

- Почему? - он резко вскочил, выбрасывая недокуренный "бычок" и судорожно затоптался по каморке на крыше из угла в угол. - Я сам этого не понимаю, у меня всё есть. Дом, родоки, образование - я юрист, - Лёха гневно посмотрел на Геру, будто виня его во всём.- Представляешь? Что ещё? - Герасим сочувствующе пожал плечами, мол, даже не знаю, Леха криво улыбнулся в ответ, нехотя отведя взгляд, и вновь заметался по комнате. - Девчонки? Полно. Завались! Я себя... - Лёша ударил себя двумя пальцами в грудь,-...себя не пойму! Мне бы жить и наслаждаться, а я что-то... - Он попытался найти слово, - ищу...?! - И сам скривился - видно неудачно подобрал. - В контору престижную приглашали - отказался, - Лёха нервно засмеялся. - Попёрся цветы по домам разносить. Отец в загранку устроил, а я вагоны разгружать. В аспирантуру, - он театрально всплеснул руками, - а я в стриптизёры. Что со мной? - спросил Лёша, повернувшись к Гере, словно пытаясь найти ответ в сидящем на полу, замотанным грязным тряпьём теле, после, сам себе удивившись, отвернулся и сказал, уже тише,- Может я ненужный? Щас поматерюсь, поблюю, и пусть забирают.

Он презрительно кивнул в сторону стоявшей в дверях Ночи, - На фиг я нужен кому?

- Лёха, это у тебя депрессняк такой! - авторитетно заявил Гера с важным видом психолога-консультанта. Лёха, было замолчавший, бросил на него неодобрительный взгляд, снова начал метаться по комнате.

- Какой, в жопу, депрессняк? Ты думаешь, я психологию не знаю? Не может депрессия так долго длиться!

- Лёха, - надеждой в голосе улыбнулся Гера, - это у тебя характер такой!

- Может быть... - кивнул Лёша, но сразу отмахнулся. - Но характер может меняться в зависимости от обстоятельств, а он у меня не меняется... очень долго.

- Лёха, - вдруг уверенно и твёрдо произнёс Гера,- это тебе влюбиться надо!

Лёша, подскочив как ужаленный, уселся напротив Геры, пожав под себя ноги.

- В кого?! - хриплым шёпотом завопил он, и уцепился за Геру широко раскрытыми глазами, будто и, правда, надеялся получить ответ. Гера взгляда не отвёл, смотрел твёрдо и спокойно, будто говоря: "не знаю, сам думай". Лёша развёл руками, будто оправдываясь.- Нет подходящих кандидатур.

- Леха, - тем же голосом сказал Гера, не отпуская взгляд Алексея, - это ты себе цены не сложишь.

Лёха неуверенно с надеждой посмотрел на него, на секунду замолк, а потом снова взорвался.

- Я ненавижу себя! Все вокруг - красавец, стройный, сексуальный, - Лёша встал перед Герасимом, и с удивлением стал себя ощупывать как доктор, а потом наивно посмотрел на Геру. - Где? Я видеть себя не могу! Танцую, раздеваюсь и удивляюсь, глядя в глаза клиенткам: что? Ну что вам во мне нравиться?! Я же урод!

- Лёха, а кто я тогда, если ты урод? - серьёзно спросил Гера.

- Ты? - Вдруг, словно опомнившись, повторил Лёша с ноткой удивления в голосе, и внимательно посмотрел на сидящего перед ним Герасима. Потом странно улыбнулся и произнёс, старательно выбирая слова. - Ты обаятельный, симпатичный, в меру упитанный мужчина, ну в полном расцвете сил...

- Лёха, а чем бы в тебя звездануть? - спросил Гера, не меняя интонации в голосе. Лёша заливисто, звонко рассмеялся, но с той же серьёзностью во взгляде, спокойно присел напротив.

- Нет, я правду говорю, - Леха обвёл глазами облезлые стены и обшарпанный потолок, посмотрел на дверь и увидел скучающую на пороге Ночь, - и жилище у тебя прикольное...

Ночь скептически ухмыльнулась. Лёха неожиданно, словно пытаясь поймать что-то очень важное, стремительно заглянул Гере в глаза. Тот аж отпрянул немного, но глаз не отвёл. Там, выглядывая из-за мутной плёнки, как будто через грязное стекло, на Лешу смотрело отчаянно-синее небо. Настолько синее, какого не бывает. Там била лучезарным, жарко пригревающим лучом солнце, и обнимал всё тело холодный высотный воздух, обрамлённый чистотой невинных облаков и смелым криком птицы. Там кружились в танце искры чувств. Там нельзя было утонуть, нельзя и упасть, туда можно было улететь...

- Ого! - прошептал Лёха заворожено. - Ты глаза свои видел? У тебя искры из них сыплются. - Мне кажется, ты не тот за кого себя принимаешь.

- Приехали, - Гера улыбнулся по-доброму, но немного настороженно.- А кто я?

Лёша всё ещё внимательно смотрел в синее-пресинее небо, и сам, взлетая в высь его глаз менял мысли одну за другой. Вдруг в голове скользнуло что-то очень важное, что-то понятное и простое, то, что объясняло всё.

- Не знаю, - наконец произнес он и, убрав таки взгляд, присел рядом с Герой, облокотившись на стену. А после проговорил в лицо странно задумавшейся Ночи. - Как только пойму - я скажу.

Они оба замолчали, думая каждый о своём. Гера задумчиво чесал голову, а Лёша курил, уставившись в стену.

- Расскажи о стриптизьме... - неожиданно попросил Герасим, - как всё это происходит?

- Зачем, - покосился на него Лёха.

- Интересно, - просто ответил Герасим, стараясь скрыть блеск в глазах.

- Ну, я выхожу к шесту, - подумав, сказал Алексей, - начинаю эротично двигаться, верчусь, а потом раздеваюсь...

- Прямо вот... - от волнения у Геры перехватило дыхание, хотя он старательно делал вид, что ему всё равно, - прямо вот... до гола?

- Нет... - пожал плечами Лёха, и пристально посмотрев на Геру, добавил, - иногда случается...

- Меня научишь? - слишком резво для одноногого подскочил Герасим, опираясь одной рукой на костыль, а другой о стену.

- Ты обалдел? - часто заморгал Лёха, - Зачем?

- Надо! - замялся Гера.

- Колись, - расплылся Лёха в ехидной улыбке, - зачем?

- Тут ко мне девчонка приходит одна, - смущённо пробормотал Гера, - симпатичная.

- Венера, - перебил его Лёха, радостно сунув ему под нос указательный палец.

- Откуда знаешь? - нахмурился Герасим.

Ты говорил, - ответил Лёша и кивнул головой, - продолжай.

- Так вот, - всё так же смущаясь, выдохнул себе под нос Гера, - Хочу убить её наповал.

- Угу! - кивнул Лёша, напряжённо сжав губы, - Стриптизьмом... на костылях... брось, на фиг оно тебе надо?

Гера вскинул голову и смело взглянул Лёше в глаза.

- Трубу видишь? Чеши показывай!

- Хрен с тобой, - Лёха пожал плечами, и притронулся к шершавой ржавой трубе, нагло в своей здесь ненужности торчавшей посреди каморки на крыше.

- Стриптизьм на крыше, - проговорил он задумчиво в ответ на улыбку Ночи, - фантазия для богатых...

В уши ударила громоподобная рваная музыка, и распалась на переливчатые ступени нот. А затем она зазвенела, заколыхалась, ведя за нотами тело, напоённое страстью. Ночь подошла к Лёше и, мило улыбаясь, совершила приятный реверанс. Леша кивнул в ответ. И они закружились в танце, превращая лампу в огненное светило, пол в перистые облака, а гнилые стены с потолком в волшебную синь неба. Они танцевали, донося смысл каждого движения до самой поверхности:

...Не смело в агонии билось всё тело, ломая изгибы, и небо вскипело изломом лучей холодного света, дрожала невинность глазами печали. Разбилась, главой непокорной ударившись о досочки гроба, живая свобода, и жёсткой лопатой её закопали, от страха таясь, лычки новой моды. И кровью горячей смешного восхода могилу потом поливали исправно, и клялось в любви ей вечное солнце, и поздняя осень слезой заливалась. Когда же, оттаяв водой бесконечной, зима проползла по ней гибкою тенью, листва зашумела - с могилы возникло огромное чёрное месиво Лени. Слегка боязливо, а после и нагло одела та сверху доспехи цинизма, и люди моралью её обозвали, и часто молились сей Лени без мыслей. А после, в душе надрываясь от счастья, самобичеваньем они изгалялись, глотая слова ядовитой отравой, сталью каленной любовь выжигали. Та билась несчастная, корчась от муки, и солнце ей вторило в диком испуге, а люди забывшись, вдруг вспомнили глупо, что будто свобода окрашена мукой, что будто живая та стонет в могиле, то страшно заплачет, то горе забудет. И люди, поддавшись такому порыву, могилу разрыли, скелет обнаружив...

...Главное не ломать ритм. Главное,... а можно и ломать...

...Что служит бунтом, если не это: глупое, странное, ненужное, милое - ночи без сна, любовь без ответа, волны без моря, толочь воду в ступе. Мир изменить, изменить и забыть, стать лишь отсрочкой сего конца света, помнить о прошлом, не думать о всём, из облаков лепить белы котлеты. Встанет над нами, ни к чему не привязана, моложавое с проседью слово: "Довольно!" и осенью станем кровь портить любовью, весною заплачем, испачкавшись в счастье, зимою пойдём босиком по воде, а летом, айда на санках кататься. Расставшись с гримом, расставшись с собою, испробуем ад в дымном чаде огня, и чёрту в глаза Божий рай опозорим, вот только когда?...

...Гера быстрой стрелой метнулся к шесту, и встал рядом с Алексеем, пронзённый жаждой и полный желания попробовать. Он запачкался о ржавчину на трубе. И музыка нестройно заигравшая было клоунский мотив, вдруг осеклась, не найдя смеха в смешном по определению. Настолько дико и необузданно было желание, что все, что могло встать на пути у него смылось волной беснующегося тайфуна. И Ночь, увидев необузданную мечту, взрывающуюся из глаз тонким всепоглощающим светом, кинулась в объятья Геры, умело заставляя танцевать его искалеченное, не умелое тело...

...Мне снилось слепое безликое счастье, что шумной волною накрыло всё тело, и после меня заставил всё ж красться в пустых переулках страх быть потерянным. Я горе томил невозможной обиды, и всхлипывал ночью, лелея досаду, Меня разобрали на мрачные плиты могильных памятников. Где рифма? Не важно... Я дрался и кровь пил невинных младенцев, слывя вурдалаком, закусывал снегом. И нежною негой ложилось на плечи желание выжить, желание сделать. Боясь потерять своё новое счастье, я снегом питался от грязной зимы, и руки уставшие вмиг опускались, когда узнавал я проценты вины лежащей на мне непосильною ношей. И топали ноги об грязненький коврик, и руки дрожали, на свете лишь...вторник. Ну, это для рифмы. Почему только "вторник"? Есть "кролик", и "столик", и даже "помойник", и тут в голове возникает вдруг вторник... Встаёт, удаляясь, я жалко цепляюсь, но "вторник" уходит, меня оставляя. Теперь я открыт, я устал и спокоен, со страхом смотрю на пустую свободу. Огнём лучезарным вдруг сердце пылает, что солнцем в народе зовут и не знают, что где-то её же звездой величают. Мелькнула, забилась и вновь встрепенулась слепая надежда, метаясь по телу. Я вижу, что видеть обязаны многие - не видит никто... слепую Венеру...

...Потеря, потеря, я падал, кричали. Я падал, а кто-то кричал - так точнее. Но тьма поглотила и я...

- Герасим что с тобой? Очнись же...

Гера вяло приоткрыл глаза и скосил их в сторону бьющегося над ним в истерике Лёши. Увидев это, Алексей успокоился и сел на колени, всё ещё тревожно поглядывая на Герасима. Тот устало посмотрел в потолок и прошептал:

- Я побывал в сказочной стране,... там я был принцем. Все красивые девушки королевства были влюблены в меня,...но я любил только одну,... а она меня не любила,... всё готов был отдать, только бы быть рядом с ней. Даже назвал её именем одну планету,... вон она... красная,... это цвет любви,... чем краснее и жарче становилась планета, тем холодней и несносней была не моя Венера...

- Фантазёр, - Лёха облегчённо бухнулся на пол рядом с лежащим Герой, и тоже посмотрел в потолок.

- Ты любишь её?

- Да, - как-то тихо ответил Гера, потом немного пошевелился, заставив Лёшу повернуть голову, и жарко спросил:

- А ты любишь?

-Нет, (Лёха отвернулся) я не понимаю что такое любовь,- проговорил он, вставая и прогоняя попавшуюся на пути Ночь, - поэтому никого и никогда не полюблю. Можешь считать меня циником, но...нет любви!

Громкие водопады Америки замедлили своё падение, тучи над городом вдруг удивлённо остановились и посмотрели на каморку на крыше, а спрятанная сзади них Луна нетерпеливо выглядывала из-за призрачных плеч, закашлялся, поперхнувшись, ветер, где-то остановились до этого упорно тикавшие часы, Ночь испуганно моргнула миллиардами звёзд. Звенящая тишина заполнила комнату, давя на уши и глаза, выгоняя молчаливым укором душу из тела прочь...

- Какой же ты глупый человек, - прошептал Гера, разрезая непослушным голосом густую тишину. - Бог дал тебе ум и красоту! Ты не имеешь права так думать.

Гера говорил всё быстрее и громче: Я...я...я покажу тебе, что такое любовь...ты ничего не понимаешь...

Где-то в глубине безумной улыбающейся Ночи заплясали и засмеялись огоньки, маня и кружа вкруг домов. Герасим присел рядом с испуганным Лешей и закрыл его глаза своими твёрдыми мозолистыми ладонями.

- Закрой глаза! Постарайся не дышать некоторое время! Расслабься. Пока это не страшно...

Последнюю фразу он произнёс очень чётко, и Лёша, не уловив смысла, почувствовал, что она проникает сквозь мозг, как нож сквозь масло, а тот в ответ медленно расплывается, тает, распадается на малые кусочки, которые вот уже превращаются в лужицы, и они в свою очередь исчезают. И остаётся только Пустота. Такая правильная, простая, что понимаешь - её не стоит бояться. Её опасаются твои оболочки, а ты на самом деле тянешься к ней. Потому что истинный ты сам состоишь из пустоты. Потом вакуум, вокруг и в нём, стал медленно менять форму, оставаясь истиной, но уже другой. И Лёша увидел Луну, необычно чистую, большую и светлую, с голубоватым таинственно-грустным оттенком, а позади неё тёмное глубокое небо со случайно оброненной кем-то россыпью жемчужин-звёзд. Слева шевелились, шепча сплетни, кроны деревьев, с ещё чуть мокроватыми после недавнего дождя листьями. Впереди был огромный белый дом, с цветастыми барельефами по стенам, а прямо над Лешей балкон, возвышавшийся тёмной тенью на фоне горящего за ним окна, тёплым светом домашнего огня, может свечи, может камина. Пахло цветами. Какими-то незнакомыми, ночными, но Лёша знал, что это запах цветов. Чуть сладковатый, он щекотал ноздри и уходил в грудь, разливаясь блаженной волной. Чуть слышный шорох нарушил тишину. Лёша оглянулся. Рядом стоял верный Гера. Стоял, гордо выпрямившись (многие девушки бредили от этой прямой спины и непокорного взгляда), синева глаз отражала свет полуночных звёзд, плащ плавными вонами колыхался от ветра, и вились кудри, таинствами ночи, влача за собой сладкий, тёплый ветер, сквозь лунный отсвет болела собой гордость в скуластом лике...

... - Мой друг, она, - промолвил брат, и посмотрел в глаза огнём игристым, - скорее прячьтесь, но страшитесь чужого взгляда и чужих шагов, Вы встали памятником! Помните слова, что вы сказали накануне про любовь: что если есть она на свете, так это ваша, друг Ромео, к лучшей девушке - Джульетте.

И он исчез, оставив память ночи и ветру повторять его слова, немного путаясь, что впрочем, никак уж не его вина. Ромео глянул на балкон, там, в счастье, пылая от ночных цветов, пришла, и сникли все несчастья, его прекрасная любовь.

- О, что за свет я вижу на балконе? Джульетта, ты как день! - Чуть прошептал Ромео в горе от невозможности кричать теперь. Но сердце билось диким громом, Ромео продолжал шептать:

- Встань у окна, убей луну соседством, она итак от зависти больна, что ты её затмила белизною.

Шептали губы девичьи Джульетты, и ветерок ловил её слова, и острый слух Ромео уловил сплетенья букв любовного огня. Он уловил в неясном звуке то, что двигало и волновало кровь, и в тусклой ночи родилось одно: услышал он её Любовь.

- Ромео! Как мне жаль, что ты Ромео! Отринь отца и имя измени, а если нет, меня женою сделай, чтоб больше Капулетти мне не быть

И ветер ликовал, и ночь кричала: "Да!". Но неуверенность в молчанье рушила призрак сказки сна. Ромео тяжело дышал, горя в щеках, боясь произнести, сказать:

- Прислушиваться дальше, иль ответить?

- Лишь это имя мне желает зла, - шептали чуть не плача, её губы, которые соткали из огня. Молчала ночь, горбато скрючив в себе все шорохи теней, молчали тучи одиноко - остатки дождевых полей слепого бога-громовержца, что слыл великим на земле. Молчал и ветер телом быстрым улёгся у девичьих ног, земля молчала - жизни сок, молчала тишина без звона, и лишь невинная Джульетта вся в огне шептала стыд людским законам:

- Ты б был собой, не будучи Монтеки. Что есть Монтеки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки. Неужто больше нет других имён. Ромео, под любым названьем был бы ты верхом совершенств, какой он есть! Зовись иначе как-нибудь Ромео и всю бери меня тогда взамен! - И ветер, поначалу молчаливый, шумом листвы издал безумный смех, донёс отчаянный крик Джульетты, к ушам Ромео, загнал под сердце слов безумный бег, и там взорвал их тысячей осколков, поранив сердце молодое навсегда. И закипела кровь от тех осколков, горячим счастьем небо напоя.

- О, по рукам, - вскричал Ромео, от радости порыва разрываясь, от громких слов в теле истома, - Теперь я твой избранник. Я новое крещение приму, чтоб только называться по-другому!

- Кто это проникает в темноте в мои мечты заветные?

Встревожено взглянула в сад Джульетта, и сердце щекотал боязни тонкий мех. В девичьем сердце поселившись, он кинулся в глаза, и прыгнул в уши. Волною рваной по её плечам в испуге, рванул сквозь душу, нечаянно локоны путано расплескал. Они закрыли шею, словно лёд холодную от ветра ласк ночного.

- Не смею назвать себя по имени, оно благодаря тебе мне ненавистно, когда бы я нашёл его в письме, я б разорвал бумагу с ним на клочья!

Таков был ей ответ, и вот, услышав это, Джульетта радостью вскричала из груди, и ярким солнцем вдруг глаза их заблестели - "как дорого, что я и ты, мы есть на свете, и нету нас дороже друг у друга, явилась весть, услышанная ею в радость или муку"

- Кто показал тебе сюда дорогу.

- Её нашла любовь! Я не моряк, но если б ты была на крае света, не медля мига, я бы, не страшась, пустился б в море за таким товаром!

По небу тень широкая сбежала, и на лицо невинной девушки упала.

- Ты любишь ли меня? Я знаю, верю, что скажешь - "Да!" - осторожный, чуть слышный вздох Джульеты был как гром, И уронил возница Луны вожжи. И после тучи угостил кнутом.

- Мой друг, клянусь сияющей луной посеребрившей кончики деревьев

- О, не клянись луною в месяц раз меняющейся, это путь к изменам!

- Так чем мне клясться? - в отчаянном тихом крике рьяном, всё то, что правдой и стремлением зовут, всё это заложил Ромео в своих словах.

- Не клянись не чем, - было ему ответом, - или клянись собой, как высшим благом, которого достаточно для клятв!

- Мой друг, клянусь, - с ума сходили губы, и руки в славной песне расплелись, чтоб верили - не руки то Иуды. Слова в молитве ль, все летели ввысь.- Когда бы это сердце...

- Не надо, верю...- строгий был приказ, но, сколько нежности в таком ответе, и сколько теперь радости в глазах. Но только полно где-то разрасталось то чувство что дарует только боль. Рождено страхом и подогнано любовью. - Как ты мне не мил, мне страшно, как мы скоро сговорились!

Да было страшно, что сказали "Да", так гордо и уверенно и оба. Но что влюблённым осторожности беда, и что им пыль сухих законов. Джульетта, отвернув свой лик от ночи, одеждами взметнула по луне, а ветер разогнал их, и как дочку, погладил боязливо по щеке.

- Но как оставить мне тебя так скоро! - шептал Ромео, требуя огня. "Ещё, ещё!" - стучало сердце, ноя, что в миг же расстаются навсегда.

-Я ухожу, прощай! - ответил шелест листьев, им вторил шум воды - журчанье ручейка, - прощай.

- Святая ночь! А вдруг всё это сон, так непомерно счастье, так сказочно и чудно всё!

- Ещё два слова, - был оклик вдруг с балкона родного голоса, была нежна луна, всё оттого, что уподобил стону утренний ветер нежные слова.- Если ты, Ромео, решил на мне жениться не шутя, дай завтра знать, когда и где венчанье, я всё добро сложу к твоим ногам, и за тобой последую повсюду! Сто тысяч раз прощай!

- Сто тысяч раз вздохну с тоской, не видя твоих глаз!

- Ромео, где ты?! - тревожный оклик огласил восход, и девушка с бездонными очами, с упавшей в них надеждою зовёт.

- Моя душа зовёт меня опять, как звонки ночью голоса влюблённых!

- Ромео!

- Милая!

- Я ухожу, а разойтись нет мочи!

Пылает дивный свет из милых глаз, натянута железною струною, меж ними пролегла любовь опять.

- Прощай, спокойный сон к тебе приди, и сладкий миг разлей в твоей груди...

"Нет! Ещё! Нет не конец!" - заорал кто-то из груди, но разум уже пробуждался и резко перед глазами всплыли вдруг облезлые стены каморки на крыше. Или это предрассветная игра с тенями на стене дома Джульетты. Так сейчас... Он удивился и не понял, не поняв, решил проверить, а, проверив, не поверил... о, господи! Так, так, так, так!

- Стоять,...Стоп,...хватит,...я схожу с ума...- Лёша задыхался, будто только вынырнул после минуты проведённой под водой.

- Что с тобой? - Гера сноровисто тряс его за плечи. Увидев открытые глаза, он тряханул его ещё раз, то ли по инерции, то ли на всякий случай. Лёша испуганно посмотрел на Герасима и, пару раз поперхнувшись, произнес:

- Что это было...? Что со мной...Я видел,... я был...Шекспир...Ромео...я как будто...Ромео,...а Джульетта там была, и это была...

В каморку на крыше вдруг вплыл аромат цветов, прерывая все распри и монологи. А после вошла Венера, сияя сегодня как никогда, хотя сияла то она каждый день по-новому.

- Привет мальчики, потихоньку сходите с ума? - прозвенел серебряный колокольчик страны фей, и Венера в ответ на ошарашенный кивок присела напротив держащих друг друга в охапку друзей. - Прекрасно, можно присоединиться?

"Мальчики" кивнули, было, ещё раз, но потом опомнились и разомкнули руки, разом уставившись на Венеру. Та ласково улыбнулась, и, глубоко вздохнув, объявила:

- Я сегодня ходила опять в поисках работы и поняла: или надо быть очень профессиональной или попросту блядью!

Гера всё ещё немного одуревший фыркнул, мол, открыла Америку, а Лёша вдруг заикаясь, произнёс:

- А она была Джульеттой!

Глава 3.

Как внезапно ты вошла! - недоумённо пролепетал Гера, - и как прекрасна ты творенье божье.

- Из твоих уст это звучит как оскорбление, - бросила Венера в лицо нелепо улыбающейся Ночи, и та обиженно отвернулась. Глаза, с тенью на дне цветущего сада, посмотрели на Алексея, губы нежно произнесли:

- Ух, ты! - и её глубокий голос поплыл по комнате, клубясь и кувыркаясь, - а у тебя друг - красавчик.

От этих глаз Алексей так и застыл, цепляясь за реальность всем сознательным разумом, но другая его часть хотела провалиться в бездну этих глаз. Только поняв смысл услышанных слов, Лёша немного встрепенулся и как-то необычно неуклюже, по-остолопски, встал и стыдливо отряхнул испачканную в пыли одежду. Венера засветилась улыбкой, заметив его метания - и в каморки на крыше стройным хором запели соловьи.

"Да, что я как дурак пыжусь" - отчего то неимоверно радостно подумал Лёша, и вздохнул несколько раз глубоко. После четвёртого вдоха ему всё же удалось принять достойною его положения позу и выражение лица. Лёха театрально, красивым жестом протянул даме руку, сдержанно, но мило улыбнувшись.

- Меня Алексеем зовут,...а вас?

Отчего то захотелось петь, или танцевать, или подраться - тоже не плохо главное только выйти победителем, хотя...

- Венера, - она протянула ему руку, положив ладонь в ладонь, и Лёша мягко коснулся губами её запястья. Венера смущённо, и оттого более резко, чем надо убрала руку, стараясь скрыть собственную неожиданную краску на лице, добавила, - но скоро стану профессиональной прости...те, как вас зовут?

Венера словно поперхнулась словами. Внутри кто-то настойчиво бил набат в давно заржавевший колокол, и кричал, что как обычно с ним нельзя. При этом кровь била в лицо и Венера сама пугалась жара на своих щеках.

- Алексеем, - напомнил ей Лёша, улыбнувшись, будто принимая шутку, а потом уже более живо ответил. - О не говорите так, мне кажется, ВЫ недостойны такой участи!

И бог мой, обычное слово - "вы" звучало красивее и нежнее, чем все письма Онегиных к Татьянам.

- Какой элегантный молодой человек. Обосраться можно, - отстранённо произнесла Венера хитро улыбающейся Ночи. И она снова посмотрела ему в глаза. Два чёрных камня, резных, прячущих внутри живые зелёные костры, нет, не костры, два маленьких солнца, обрамлённые бесконечным, тёмным космосом. Откуда-то из других миров до Венеры донёсся голос терпящего бедствие космического корабля.

- Милая, у вас беседа, а мне можно?

Разве под силу помочь кому-нибудь, находящемуся в другой вселенной. Даже богине. Нет, она уже не богине, она уже смертна, она теперь живёт в чёрных камнях чужих глаз, тёмных вселенных с зелёным солнцем.

- Гера не мешай. Продолжайте, продолжайте, а то от этого инвалида слова ласкового не дождёшься, - камень в сторону глубоких светлых воронок обиды и отчаянья.

- Я не могу, - проговорил Лёша, задыхаясь. - Я ослеплён. Вы лучшее, что есть на этом свете.

Венера немного нервно прошагала к старому комоду, и, словно оправдываясь перед всеми за загоревшийся на щеках румянец, села, закинув ногу за ногу, и объявила, перебивая истерический хохот Ночи,- Дурдом.

А потом уже тише, еле слышно и как бы про себя - Дурдом, но нравиться! Очень!

- Лёха, остынь малёхо, - предупредительный окат льдом этого самого, который с чёрными камнями вселенных вместо глаз. Вот только связи, похоже, нет. Радист умер от переизбытка эмоций.

- Я горю. Я прямо весь в огне, - причитал Лёша, забыв и про каморку на крыше, и про Геру, и про всё на свете, и падая, падая в бесконечно долгий колодец её взгляда.

- Как прошёл день? - отчаянный стук в приваренную насмерть дверь Венеры.

- Всё то же самое! Отстань, о старый пень, не видишь, мы беседуем с прекрасным Алексеем, - даже не небрежно отмахнулась, небрежно отмахиваются от мух, а так плюют через левое плечо, на пустое место, по детской старой привычке. И снова это долгое, с каждой секундой всё более раздирающее душу, молчание между ними. И глаза с двух сторон, не пытающиеся ничего доказать, или узнать. Просто заворожено смотрящие глаза, которые видят чужой мир и сливаются с ним неизвестно чем и как ведомые. Два мира схлестнулись: бездна и вселенная. Схлестнулись и сошлись переплетением синих и чёрных нитей, становясь единым целым. Но вот ещё третий мир, в котором живёт дикий, ноющий болью в сердце страх, что-то, что принадлежало ранее только тебе, теперь сольётся с другим, превратится в чужое, которому ты вовсе не нужен. Совершая пустоту в той части твоей души, в которой раньше находилось само.

И больше никогда не повернется, уходя, бросив нежный взгляд и прощальный поцелуй: "Увидимся!", больше ничего ищущего в её взгляде, никаких улыбок и слов, которые можете понять только вы вдвоём. Никогда не дотронешься до её, таких нужных для твоего существования губ, никогда не проведёт ласково рукой по твоей спине, не положит голову на плечо, не попросит защиты, или совета... потеряно,...теперь подарено другому. Разве можно отдавать то, что уже кому-то принадлежало, то, что было дорого, то, что было твоё? Мечты и фантазии захлестнули Герасима. Замелькали над крышей зелёные огоньки!

- А-а-а! Вот как дело обернулось! - смех, сумасшедший с жаждой мести. Смех зелёных огоньков, кувыркающихся в небе, смотрящих на две души, остолбеневших от невозможности выразить свои эмоции, и одну, жалко и гневно метающуюся между ними.

И Ночь испуганно шарахнулась в сторону от всплеска гнева.

- О, сударь вы изволили покрыть меня позором, прикоснувшись к моей возлюбленной. Для меня это оскорбление, - слова, произнесённые на выдохе, потому что сказавший их, еле ловит ртом воздух, от праведной жажды убийства. - Защищайтесь, дерзкий!

Шпага, со звенящей, на грани слуха песней, вспорола воздух, вмиг ставший ватой. Чужой клинок ответно взвизгнул, прочертил дугу и посмотрел остриём в пол. Глаза в глаза. Мягко и напряжённо ступают ноги, чуть заворачивая вкруг, с обеих сторон натужное молчание, разящее не хуже клинка. Дальше от их перекрещенных взглядов, в глубине, стоит Венера, руки, дрожа, теребят друг друга, переплетаясь в нервном танце, в глазах стоял ужас и жажда спасти такого дорогого ей человека, которому бы всё отдала, но было поздно. Потому что горели огнём ладони держащие рукоять, скользили от пота, остриё тревожно трепетала, словно птица, зажатая в руке, в груди жаром засел страх. В голове было пусто и ясно - от этого зависит жизнь. Шаги стали сужать круг, и между ними вся сила смерти ранее растянутая, а теперь спрессованная и раздувающаяся, готовая к взрыву, в жажде найти себе выход. И нашла...

Последний особенно плавный шаг, чуть пружинит ступня, и клинок стрелой взмывает вверх, желая попробовать кровь из горла. Защитной молнией взлетает шпага врага, обдавая уши неприятным металлическим звоном. Соперник весь выгибается в ответном выпаде, но там уже никого нет, и воздух жалобно стонет под лезвием...

...Перед настоящим боем всегда идёт разведка. Надо узнать, на что способен враг, и как достать его, подловить на ошибке, не замарав свою шкуру кровью...

Клинок противника смертоносной стальной змеёй целится прямо в лицо, но тело само шагает навстречу удару, а твоя шпага уже встала в защите наперерез. Чужое лезвие врезается в неё, и с шепчущим скрежетом проходит над самым эфесом. Ты толкаешь шпагу дальше, помогая чужому удару вырвать оружие из рук противника, но тот мастер - удержал. Правда при этом неловко наклонился вперёд, подставляя свой правый бок, и в следующий миг твоя кисть направила остриё шпаги туда. Он действительно мастер - падает как подкошенный, но за долю секунды до того как твоя шпага проткнёт его, и острое ребро клинка успевает лишь вскользь чиркнуть по телу, распоров кожу. Враг при падении быстро перекатывается по полу, и вот уже стоит против тебя, направив смертоносное лезвие в глаза. Его рана не серьёзная - помешает, вряд ли, можно попробовать взять измором - но от такой малой потери крови он вряд ли сильно устанет. Ненависть, до того прячущаяся в жилах, вдруг вскипает и бросается в голову, или это твой клинок, изведав немного крови, не желает откладывать пир. Первый удар - рубящий по груди наискосок сверху, ушёл в пустоту. Второй - снизу в живот, отбивает бросившийся наперерез его клинок и бросает остриё твоей шпаги в пол. Теперь уже открыт ты. Это успевает понять твоё сознание, и тело само старается пригнуться от идущей в шею смерти, хотя разум понимает - не успеть. Противник целит в грудь - это и становиться ошибкой, потому что лезвие, искавшее сердце, вошло в перекрывавшее путь к нему правое плечо. Боль и слабость прокатываются волной по всей руке до кисти, а ты уже вывалившись в пыли, уходишь от следующей рубящей атаки в горло, и ныряешь под лезвием от третьей - в голову. Противник заваливается в сторону удара и оказывается спиной к тебе, но использовать этот шанс ты уже не успеешь. Надо решить более насущные проблемы. По правой руке, лепя одежду к телу, рекой хлещет кровь. Ты перекладываешь шпагу в левую. Ладонь скользит от крови на её рукояти. Скользит и липнет.

Противник уже повернулся, он смотрит на тебя пристально и немного насмешливо. От этого бросает в холод страха, и одновременно в пламенеющий жар гнева. Но нельзя поддаваться чувствам, один раз на этом уже прокололись. Не будем кретинами. Итак - счёт в его пользу. Теперь ему достаточно выждать, когда слабость из правой руки расплывётся по всему твоему телу и нанести удар. К тому же теперь ты держишь шпагу в менее привычной, левой руке. Это понимает и он. Прочь все мысли,... снова медленные шаги по кругу, напряжённое ожидание глаз. Враг осторожно, почти нежно, скрещивает свой клинок с твоим. Ты не против - пусть поиграет. Свистящий круг по воздуху - шпаги разлетаются в стороны и снова скрещиваются, твоя в защите его в атаке, чуть справа над головой. Следующий - укол в грудь, ты отбрасываешь вражескую сталь и наносишь вялый ответный выпад. Он отбивает его, шутя... Дробь шагов после неудавшегося удара, капризно и горячо пульсирует правое плечо. Скотина! Похоже, и правда берёт измором. Напряжённое ожидание...

...Снова атака в голову, ты зло отбиваешь её, его шпага метнулась в плечо, ты отбиваешься опять, но уже тяжелее. Удар в голень - защита на выдохе...вдох... Ты отчаянно прогоняешь настырные мысли о слабости. Ответных ударов, правда, уже наносить не рискуешь. Он явно тоже понимает это. В его глазах смех и предвкушение победы. Видимо ему уже понятно кто выйдет из этого боя победителем. Можно сыграть на этом. Так, почти все атаки он начинает сверху...рискнуть...?

...Его шпага опять рвёт воздух, и на этот раза гораздо быстрее молнии, остриём в горло. Но тебя уже там нет, ты внизу, и твой клинок на встречном ударе впивается ему в бедро. Враг от неожиданной боли ослабевает на миг и опускает шпагу - это шанс, но ты понимаешь, что не успеешь шпагой, к счастью есть, допустим, ноги. Тяжёлый сапог отправляет раненного соперника катиться по земле с лицом занятым кровью. Он остаётся лежать ничком, зная, что ты пойдёшь на атаку. Его клинок неожиданно бьёт в то место, где ты должен быть. Но ты за его спиной. Резкий выдох. И лезвие твоей шпаги впарывается сверху ему в горло, с треском через живые ткани проходит дальше, заставляя врага захлёбываться кровью, и пронзает сердце. Ты с липким всхлипом вытаскиваешь клинок из тела убитого и, вытерев платком, бросаешь в ножны. Ты опускаешься рядом с поверженным противником, наконец-то поддавшись усталости. В голове пустота...

...Отчаянная птица в диком страданье метнулась рядом. К тебе... нет, мимо, к поверженному, лежащему в луже крови твоему врагу. Любимая падает на него сверху, стремясь прикрыть неизвестно от чего. От чего можно спасти убитого? И отчего его надо спасать? Она, похоже, даже не понимает, что твой враг мёртв. А ты не понимаешь, что происходит. Это на твоей испачканной в крови рубахе должны сжиматься её пальцы, разрывая ткань, стремясь вернуть. Это над твоей ладонью она должна жутко, нечеловечески горько всхлипывать, прижимать её к щеке. Это твоё лицо она должна осыпать поцелуями, желая ответа. Это твою голову она должна поднимать, думая, безумная, что от этого откроются милые глаза. Да к тебе...

...Она смотрит на тебя, она кричит. Что она кричит не понятно...что...

- Вы убили его! Вы лишили его жизни. Моего самого дорого человека! - она не убила тебя взглядом, но воткнула в твоё сердце кинжал слова...сзади...подло...или ты просто сошёл с ума...или ты ослышался. Голова качается в знаке непонимания, а срывающийся голос уже говорит то страшное, чего так боялся понимать разум.

- Как?! ...он...ваш...

Да! - ответный крик полный ненависти и жажды мести. - Я ждала его всю жизнь. Я поклялась принадлежать только ему, а не вам. Вы не человек. Вы - демон. Будьте вы прокляты.

Она отвернулась, такая чужая,...чужая,...чужая...

Шептало что-то слепое внутри тебя, сердце глухо било странным ритмом по голове, выбивая оттуда мысли. Хриплый шёпот, больше похожий на вопль:

- О, как тесно в груди! - она не оборачивалась. Она уткнулась убитому врагу в грудь и рыдала.

- Милый, милый!

- Я молился на Вас! Я думал только о Вас, я видел только Вас!

Она держала его мёртвую руку так искренне, стремясь стать его частью, пусть мёртвой, но его.

- И вы предали меня! - продолжил ты, уже перейдя на крик, стремясь вырвать из себя бьющееся в безумии сердце этим криком. Она перестала рыдать, накрыв окровавленного мертвеца всем телом, и тихо всхлипывая. Голос внутри сорвался и ты прошептал:

- Прощайте, любовь моя. Мы покинем этот мир вместе. Встретимся на небесах...

Клинок медленно, издавая страшный металлический скулёж, вышел из ножен. Ты подошёл к той, что звалась твоей любимой, посмотрел на родное, содрогающееся в рыданиях тело. Что-то мелькнуло в груди, громкий крик - Нет! Но только рыдала она, твоя, над трупом, в луже крови противника, который чуть не убил тебя. Господи! Ты занёс дрожащую руку. Остриё шпаги опасно посмотрело на её спину. Вдруг она резко развернулась, и из её глаз рвануло холодное пламя ненависти.

- Прощайте, мерзкий отвратительный урод! Ваше место в аду... - скользкий треск рвущейся плоти оборвал её слова, изгнав ненависть из глаз, и поселив в них удивление, а потом уже покой, навсегда. Она изогнулась в последней своей боли, и страхе потери жизни, изо рта по краю губ потекла струйка крови. И вместе со злобным шипением выходившего из неё клинка, твоя уже мёртвая любимая опала в неестественной слабости.

Ты медленно поднял испачканную, блестящую от крови шпагу. Как во сне коснулся остриём левой стороны груди. Руки отчаянно скользили. Было неудобно - клинок слишком длинный. Ты положил жало лезвия под рёбра и направил так, чтоб клинок прошёл к сердцу - грудную клетку сложно пробить с такими дрожащими руками. Сейчас это казалось очень странным: все мысли в голове были ясными и чётки, ни капли страха гнева, или какого другого чувства. Разум милосердно не пускал чувства к твоему сознанию, зная, что иначе, сойдёшь с ума.

- Я чист. Я как птица без крыльев. Я как космос без звёзд. Прощай, любовь моя...чушь какая-то.

Гера отшвырнул шпагу и она, звеня, улетела в уголок мечтаний, растаяв там.

Глава другая.

Герасим рухнул возле комода, забившись в промежуток меж ним и стенкой. Он всегда сидел здесь, а Венера напротив. Она что-то рассказывала, а он наслаждался ею. И им было так тепло и уютно. Сейчас здесь было холодно. Чтоб чем-то себя занять Гера начал выбивать какой-то ритм пальцами. Пальцы не слушались, да и ритм не удавался. В каморке на крыше снова поселилась жуткая, молчаливая Тишина.

- Вторые сутки пошли, - пожаловался ей Гера, ни Венеры, ни Лёхи...

- Да, - ответила Тишина, - я знаю.

- Наверное, моя любовь устраивается на работу, а Лёха...нашёл себя,... понял, что есть любовь на этом свете и побежал искать, - успокоил Гера Тишину, отчаянно отбиваясь от самой логичной мысли, которую тишина упорно ему твердила. Логика бывает страшной.

- Забыли... - вдруг сказал Гера, просто так, чтоб заполнить Тишину, но это слово, как ключ, открыло ворота страхам, которые Гера так долго держал внутри. Он резко развернулся и уткнулся лицом в ладони, пряча от Тишины слёзы, и, словно оправдываясь, воскликнул:

- Как страшно быть ненужным.

- Ты нужен, ты очень нужен, ты просто этого не замечаешь, - интеллигентно утешила его Тишина, сама не веря в свои слова. А Гере становилось от этого ещё более тошно.

- Зелёненькие... - взмолился он,- заберите меня,... пора,...я думаю, что об одиноком человечке, заброшенном волею судьбы, вы сможете позаботиться...я милый, я очень милый, Я даже симпатичный мужчина в полном расцвете сил.

Тишина продолжала молчать. Что ещё может Тишина?

Тикают часы, бьют бесконечно долго.

В ожиданье грозы певец выдаёт ноты.

При этом фальшивит и, как-то нервно

Голос силит поднять до предела.

Пять шагов до мечты.

Ещё шаг, растрёпанной девочкой осень

Рвётся на лад, извивается, музыки просит,

Мимо мелькают упрямые, злые пылинки,

Кто б их увидел, если б не солнечный луч настырный,

Я в путь, ну, а ты?

В глазах жалко сжалась душа до размера зрачков.

Ты моргаешь сейчас, пытаешься выгнать оттуда её.

Сладко вдыхается дым никотиновый - это работа Америки,

Табак проникает в мозг пластилиновый, безвредно, верю я,-

Пустые мечты.

Пустые мечты превращаёт пыль мира в фруктовый напиток,

Его выпивают люди, закускою - мыло.

Я тихо сажусь на диван, я устал, исписал пол тетради.

Пылинки мелькают, так хочется в ванну. Зачем это надо?!

Я часть пустоты.

Бывает и такое. Я курю. Курить не хочется, но мне ничего не остаётся, заполнить бы себя хотя бы дымом. Выдыхаю, дым, клубясь, рвётся в потолок, растворяется по комнате. Хочется заплакать, но не получается, мужчины ведь не плачут. Хочется исполосовать ногтями стены, грызть паркет, биться в истерике. Но я лежу и курю в потолок. Ненавижу такую жизнь. С утра острое покалывание в груди, слева, заплывшие глаза. Где-то я вчера ночевал, что-то сказал, что-то было... Что? Уже не важно. Не важно. Наверное, теперь эта фраза стала главной в моей жизни. Не важно. Пробую звуки на вкус. Это правильная фраза, истинная. А сколько идей, сколько есть ещё красивых слов, море можно заполнить. Для чего они? Нам тяжело поверить в идеи. Их создаём мы сами. И, правда, тяжело. Куча слов и рассказов, куда-то ведущих, чего-то объясняющих, сам ни во что не верю. Это моя защита от пустоты. А в такие ночи, когда я гуляю, я чист, я свободен и никому не обязан, пустота захлёстывает меня. Накатывает огромными волнами. Давай я создам ещё идею, и заполню себя всего, чем-нибудь. Ну, хоть чем-нибудь, не хочу пустоты. Она пожирает меня изнутри. Я вдыхаю и выдыхаю пустоту, вакуум бежит по моим венам, с каждым новым ударом сердце гоняет туда-сюда... ничего. Столько наигранных слов, надуманных мнений, всё ради того чтобы заполнить себя. Но это всё равно будет всегда: пустой табачный дым, и взгляд в бессмысленный потолок. Если собрать все вещи мира и сжечь, а потом взорвать голубой шарик, ничего не изменится. Даже конца света не будет по-настоящему. Ничего не хочу. Тоже не важно. Треск рассерженной тучи, кажется, это зовётся громом. Капля со злобным стуком впивается в оконное стекло, а потом спускается вниз, уже до конца, на землю,... а дальше? На запотевшем окне, аккуратно, пальцем выведено: "в надежде...". Надежда дарует нам веру, даёт силы для действий, делает жизнь насыщенной, выгоняет пустоту... правда на время. Боже, огради нас от надежды.

Море, море, море. Хочу моря, одинокого бескрайнего горизонта. Но бесконечности нет, бесконечность это круг. Даже пустота иногда куда-то уходит, вот докурю, и пойду прогонять её от себя. Гром гремит, воины сражаются, плачут их жёны в воплощении горя. Это мой мир, никому его не отдам. Там бывают воплощения, а здесь? Здесь не бывает ничего полного, оконченного, так, что по-настоящему, и до конца.

На моей земле растут цветы.

Беспокойство

От друзей, от жизни, от любви

Влаги горсти.

Люди называют их росой,

А цветы слезами,

Люди ненавидят жизнь порой,

Жизни ж странно.

К солнечным лучам, как говорят

Солнце крепят,

А весну цветущую, в наряд

Слёзы лепят.

В говорливых рынках у ларьков

Бабушки в платочках

Мёртвые цветы влюбленным продают,

Звери точно.

А цветы бывавшие без слёз

Умирают -

Есть целый букет знакомых роз

Они знают.

И когда ещё одна слеза

Упадёт на землю,

Вот тогда появится роса

Под этим небом.

На моей земле растут цветы

Яркие от солнца,

И не капельки на них росы -

Они мёртвые.

***

Иногда от одиночества страдаешь. Иногда ловишь кайф, оттого, что ты один. Бывают дни, когда ты просто не понимаешь, чего хочешь! Когда мне одиноко я забираюсь на крышу, смотрю на звёзды... Романтик. Мечтаю о чуде. Чудес не бывает. Они только в сказках. А ещё в наших фантазиях. Это прекрасно. Только надо постараться, чтоб на тебя не свалился быт - страшный, мерзкий, отвратительный...

Глава 4.

Уютно. Уютно ровно настолько, насколько может быть уютно человеку старающемуся забыть одиночество. А одиночество крадётся, прячась по углам, стараясь неожиданно испугать своим присутствием. Но Гера к этому готов. Посреди каморки на крыше - война. Вот здесь уют, а на той половине одиночество. Туда Гера не заходит. Там темно и холодно, в каждом углу скользит ветер, и Тишина угрюмо раскладывает пасьянс. А здесь мирно, сонновато горит костёр, и тёмные, тёплые тени метаются в жарких его отблесках. Здесь тоже тишина, но другая, не гнетущая, не воющая, не заставляющая рыдать. Здесь она поёт детские колыбельные песни Гере на ухо, и тихо гладит его по голове. А костерок потрескивает в такт её пению и выпускает к потолку целые снопы весело крутящихся искр. Гера здесь в охапку с гирляндами, окутанный ими блестит и переливается радугой. Каждый раз он живёт всё новой жизнью, и, проживая её, всё крутит в пальцах ещё одну новую гирлянду. Тихо...тепло...и уютно...

...Вдруг, мерзко скрипнув, открывается дверь, и в каморку на крыше входит грозный человек. Он шумно топает сапогами по деревянному настилу, и одиночество, почесав в затылке, устало вздохнув, капитулирует и удаляется. Человек, не обращая на него внимания, становится, решительно уперев руки в бока, посреди комнаты и зло смотрит на Геру. Тот молча бросает улыбающемуся огню новую деревяшку, и пламя радостно вгрызается в неё, пуская во все стороны искры слюнями.

- Появился, не запылился! - пробормотал Гера и умиленно поглядел на огонь, пожиравший деревяшку, - Ты, где пропадал три дня?

Лёха возмутительно посмотрел на молчаливую спину Герасима и чуть не захлебнулся от насмешки, звучавшей в его голосе.

- Слушай меня внимательно, - прогремел Алексей, и Ночь испуганно выглянула из-за его плеча. В Лёшиных словах был холод улицы с его ветром и людской суетой. А здесь, в каморке на крыше, было очень уютно и тихо. Гера даже скривился от такого резкого контраста. Железом по стеклу. А Лёша всё не унимался:

- Всё, что было здесь, на этой крыше - это что?

- Это всё, - вяло произнёс Гера, протянув ладонь к огню. Пламя радостно лизнуло его палец, и Гера убрал руку, спрятав усмешку в ворот рубахи.

- Так не бывает,- Лёша всё ещё дышал улицей, холодом и чужой жизнью.

- Бывает, - возразил ему Гера и, наконец, повернулся лицом, - Это фантазии на тему...

Лёша настороженно поднял бровь, но рук с пояса не убрал.

- Тебе в твоей реальной жизни этого не хватало, - улыбнулся Гера сиявшей рядом с ним Ночи.

- Ты полоумный! Откуда тебе известно - что мне надо, а что - нет? - заорал Лёха.

Гера равнодушно пожал плечами и отвернулся, погладив мурлыкавшую у него на плече Ночь. Лёша постоял ещё немного, дожидаясь ответа, но напрасно. Тогда он опустил руки по швам и, всё ещё дрожа всем телом, присел напротив Геры и сунул руки в пасть к костру - погреть. Герасим ласково улыбнулся, и Лёша, перехватив эту улыбку, жалобно заголосил в стену напротив:

- Кто ты? Гипнотизёр? Обомжившийся Чумак, или Кашпировский?!

- Нет, - Гера зашевелился и приобнял Ночь за плечи, при этом он как-то странно крепко сжал губы, - я тоже твоя фантазия.

Лёша со свистом вобрал в себя воздух и медленно начал вдыхать, оглядывая, будто в первый раз увидел, каморку на крыше вылупленными глазами. Потом посмотрел на Ночь. Та часто-часто закивала ему в ответ. Лёха медленно досчитал про себя до десяти и произнёс:

- Прекрасно, значит, меня глючит... приплыли! Слышь, фантазия, - вдруг расстроено бросил он Гере, - а ну, стукни меня...

Гера равнодушно взял костыль и, потянувшись через огонь, толкнул Лёшу в плечо.

- Посильней, - скомандовал тот, и костыль двинул его чуть сильнее.

- Посильнее, я сказал! - крикнул Леха.

- Тебя опять оштрафуют, - устало возразил ему Гера и бросил костыль на пол. Повисла тишина, в которой слышалось лишь частое свистящее дыхание Лёши. Гера смотрел в огонь, протянув к пламени руки. Он крутил ладонями, чтоб согреть их, но казалось, будто он лепит из воздуха прозрачную скульптуру.

- Или ты мне всё расскажешь, - заорал вдруг Лёха, вскочив на ноги, - или я тебя укантропупю!

Гера неожиданно замер, как окаменев. Потом он, словно не замечая Лешу, посмотрел на Ночь. Она пожала плечами: мол, не знаю. Тогда Герасим, кряхтя, встал и, подняв костыль, прохромал мимо недоумевающего Лёши, даже не посмотрев на него, в сторону двери. Лёша нервно заморгал. Герасим остановился и поманил его рукой. Они вышли на пустую и загадочную крышу. В исине-чёрном сумраке метались тени. Метались, появляясь и снова исчезая - их гонял ветер. Он же растрепал у обоих друзей волосы на голове, и он же заставил слезиться глаза, превращая мир вокруг в размытое смешение красок. Лёша снова взял Геру за руку, и его прошибло диким ветром, но теперь это было уже привычнее, и не так необычно, как в первый раз, и от этого, наверно, Лёша не противился больше этому ветру. Опять замелькали вокруг чужие, равнодушные мысли, и опять ветер разобрал на атомы тело и душу. И снова Леша состоял из пустоты, одной лишь пустоты, которая была окружена пустотой всего остального мира.

- Смотри вдаль! - приказал Гера, и Алексей послушно ступил к карнизу крыши, поймав в лицо новый поток холодного воздуха, тот, похоже, пытался скинуть его вниз. Но страха не было. В глаза впилась картина: на фоне луны танцевали зелёные светящиеся огоньки.

- Красив наш город? - улыбнулся Герасим, - я очень люблю наш город. Особенно ночной. А теперь...

Ночь встала за их спинами и радостно раскрыла крылья, посылая мерцанье звёзд вниз, в мир людей и иллюзий. Зелёная корона вспыхнула у неё на голове.

- А теперь - Нью-Йорк. Миллиарды огней. Смотри внимательно. Что видишь?

Небо стало тёмным и плоским, оставшись без украшений, которые попадали вниз, засеяли ночную землю внизу, огнями. Засеяли ярко и призывно, тая в себе надежду на чудо, и стремление к мечте, всеми доступными способами.

- Я вижу - это Америка! Бродвей. Подъехала машина. Длинная такая. Господи, это же мы выходим из неё. Ты и я. Нам аплодируют, нас любят... мамочки...

...А вот мамочка здесь вовсе не причём, - закричали яркие, истерические в своём призыве, разноцветные звёзды, проплывающие отражением по стеклу катящейся по городу машины. Они мелькали всё быстрее и быстрее, вокруг и сверху, почти доходя до неба, и может быть от этого, а может от безумной радости понимания того, что ты то и есть самый лучший, и это теперь знают все - немного кружилась голова. Ты улыбнулся своему противящемуся сознанию, которое кричало, что о своей слабости говорить нельзя. Это просто по привычке, теперь тебе, на самом деле, можно всё. Ты сказал, что у тебя кружиться голова. Герасим добродушно расхохотался и сказал, что за это надо выпить. Ты ответил: да, надо. Гера повернулся и открыл холодильник в заднем сиденье. Вероника, улучив момент, похотливо прижалась к твоему плечу тёплой грудью, почти нескрываемой блестящим дорогим платьем. "Не человек, кошка - пошлая и красивая" - подумал ты и мягко, но сильно, с наглостью провёл рукой по груди вниз по бедру, до колена, задрав ей юбку. Венера нахально посмотрела тебе в глаза. Потом плавно отодвинулась к боковой двери, потому что повернулся Гера. Но тот, то ли не заметил, то ли скрыл, что заметил. В его руках была бутылка шампанского. Он открыл её, нарочно хорошенько взболтав, и бархатистая пена ринулась вверх к крыше машины, обдавая всех брызгами, и сопровождаемая гулким громом мужского и заливистым звоном женского смеха.

... Машина плавно остановилась, вокруг что-то визжали, вопили - огромная толпа, давящая на живое оцепление из хмурых полицейских. Сквозь тонированные стёкла казалось, что Ночь вокруг светла и многолюдна. Но когда дверь, повинуясь чьей-то услужливой руке, широко и плавно раскрылась, ты увидел, что светло как днём. Ночь разила светом. Потому что звёзды спустились с небес и поселились здесь - в городе Нью-Йорке. Ты красиво ступил на ковровую дорожку. Эй, придурки операторы, снимайте снизу. Лакированные туфли от... не будем называть имён, с тонкими, чуть изогнутыми носами. Они переливаются от горящих вокруг звёзд, отражают разноцветные огни и вспышки фотокамер, пускают блики от света жарких прожекторов. Поднимите камеры выше! Строгий белый костюм, от... ах, да, мы же не называем имён. Красный в горошек галстук! Кто сказал, что это отвратительный вкус? Мне плевать на ваши вкусы и мода. Я сам есть мода. Следом выскочил Гера, кажется, даже галантно подал руку Венере, и она снисходительно приняла этот жест. Не важно. Т-э-э-э-к. Ковровая дорожка, вроде бы, постелена кривовато. Кто организатор этого сборища? Ага. Мимо мелькнула стая журналистов. Пара идиотских вопросов не к месту и не ко времени.

- Вы принимаете наркотики?

- Сигареты, кофе, чай...

- А что-нибудь посерьёзнее?

- Что вы считаете серьёзными наркотиками?

- Какие у вас творческие планы?

- Секрет.

- Почему вы надели такой галстук?

- Если я скажу, что другого нет, вы мне не поверите?

- Нет. Можно ли считать его протестом против войны в Ираке?

- Считайте, как вам будет угодно.

Через час ты, поздоровавшись за руку со всеми, кто был этого достоин, потягивал дорогую сигару и томно пускал дым в потолок. Герасим что-то рассказывал Венере, та мило улыбалась официанту, разносившему шампанское. Кстати, надо сказать про ковровую дорожку, а то совсем офигели...

...Потом снова была машина. И Гера, выгнав водителя к чертям собачьим, повёл машину просто по городу - куда занесёт. А ты хлебнул коньяк из фляжки. Мимо снова проносились разноцветные ночные звёзды бессонного Нью-Йорка. Гера кричал вам что-то радостное через перегородку для водителя. А Венера нежно прикрыла окошко к нему в кабину и опять прильнула к тебе. Ты дёрнул за завязки, и её платье медленно сползло вниз, а Венера вслед за ним. Она сосредоточенно расстегнула твой ремень, а ты просто откинулся на мягкое сиденье. Чёрт его знает, что там о ней возомнил себе Гера, но это она делать умеет. Губы влажные прерывистое дыхание, и острый, как бритва, язычок. "Кошка", - подумал ты, - "похотливая кошка", и плеснул в горло остатки коньяка из фляги. Последние капли алкоголя ворвались в кровь и взорвались в мозгу тысячью шикарных фейерверков. Ты врубил музыку на всю громкость, откинул фляжку в угол и больше не церемонился, а Венера просто не сопротивлялась. И всё замелькало, зарябило вокруг. Ты сжал её голову, прихватив за волосы, и сильно и жёстко рванул несколько раз...

...Алые влажные губы, гибкое сильное тело, жадное дыхание - вздох, задержка. И стон - почти всхлип...

...Потом она взобралась на сиденье, встав на четвереньки, в глазах вспыхивали разноцветные фейерверки. И было только голое ослепительное тело, а Венера хрипло постанывала. С каждым движением становилось всё более тошно, внутри было горьковато. Там в кабине вроде как сидел Гера, который любил эту девушку. И она может и кошка, но ты то всегда считал себя человеком, ...а какая разница?! И ты продолжал. Она делала всё. И ты это использовал...

...Тело мокрое от пота, скользкое, липкое. Россыпь чёрных волос по гладкой коже. Похоже на змей зарывшихся в рыхлый снег...

...Снаружи тебе было сладко. Струна внутри тебя вибрировала всё сильнее, всё отчаянней и Венера безумно улыбалась. "Чудовище!" - подумал ты...

...Переплетение голых тел. Они изгибаются, дрожа в сладкой истоме. Готовые навсегда отдаться друг другу, по крайней мере, сейчас. И рот, заикаясь, ловит воздух. И тело напряженно так, что сводит мышцы. И движенья всё быстрее. И ты задыхаешься, ловя ритм. Нет счастья, мол, нет. Да вот оно твоё счастье...

...а когда она прихорашивалась, снова напялив на себя дорогое платье, и поправляя измазанный макияж, ты ненавидел её до боли в голове. "Хреновое же у тебя счастье на сорок минут". Ты вырубил музыку и услышал, что Гера всё ещё что-то рассказывает вам. Венера тоже услышала. Она отвернулась и посмотрела в окно. Наверное, ей тоже противню. Ну и дура... не важно.

Ты снова посмотрел в окно. Какой-то проулок из тех, что считают самыми опасными, куда не рискуют заезжать чужие полицейские машины. Здесь целая философия своего собственного мира, свои понятия о морали, чести и достоинстве. Свои понятия о любви. Исписанные татуировками, накаченные до обезображивания тела. Латино, чёрные. Бритые головы, нахальный взгляд, грубые слова и театрально борзый движения. Чёрная, навороченная до неузнаваемости, старая машина. Она качается на рессорах, в такт дребезжащим из багажника басам, или в такт недорогой любви на заднем сиденье. Нет, это всё-таки басы - дрожит асфальт и закладывает уши. Косматая метла кос из чёрных волос, красные глаза и "косяк" в зубах. Он проходит по кругу таких же весёлых людей. Они все провожают внимательными взглядами машину, тычась наглыми глазами в заднее стекло. Резко какая-то беготня, крики, даже пара выстрелов. Молодой парень барахтается в луже крови, пытаясь собрать вывалившиеся внутренности из распоротого живота. В глазах безумный страх и отчаянная надежда, прикрашенная почти свершившимся сумасшествием. От тяжёлой попытки вздохнуть изо рта выплёскивается сгусток крови. Ещё раз глаза...нет, лучше не смотреть. Размашистые, точные движения двух встретившихся парней. Один передаёт другому что-то. Тот кругляшёк из долларов в ответ. Вон группа людей собралась в круг, один сложно сложив руки у рта, выбивает губами ритм, сам, качаясь под него всем телом, второй что-то напряжённо выговаривает, объясняя асфальту свою крутость. Люди вокруг шумят, переговариваются, хлопают и машут руками. Действительно, напоённый дыханием речитатив захватывает волной. Шаманство. Хочется поддаться, вклиниться в толпу и также качаться в такт ударам рифмы.

Дальше опять мелькали огни по стеклу. Ты пытаешься посмотреть на них вживую, но нет, нельзя, только на отражение в стекле. Гера снова кричит Венере, что любит её. Ты смачно сплёвываешь противный привкус изо рта в открытое окно. Герасим спрашивает Венеру: "Ты любишь меня?", Венера молчит в тёмное стекло. Ты снова плюёшь, уже гораздо яростнее.

А после, город в городе. Маленький Китай посреди Америки. Загадочные иероглифы на светящихся красным вывесках. Красочные костюмы маскарада, лохматая морда дракона из картона, с длиннющим телом из людей. Свирепая рожа какого-то страшного демона. И рядом группа людей в чёрных пальто. Безумная банда мотоциклистов, визжа моторами своих машин, проносится мимо.

Снова огни не мелькают, не плывут, а режут по стеклу. Точные движения стекла о фольгу. Дробят и полосуют. Дробят и полосуют. Тонкая трубочка - это в нос. Сильный вдох жжение рвёт по ноздрям, по носоглотке, в мозг, превращая его в жидкость. Вдыхаем оптимизм. Выдыхаем пустоту...пустоту...пустоту...

...Холодный ночной воздух с воем писклявых сирен автомобилей врезался Лёше в лицо. Он ворвался в уши, осушил глаза, ноздри, дошёл до лёгких, делая невозможным дыхание. Два яростных отчаянных вдоха, похожие скорее на тонкий визг. Потом резкий и уже свободный, полный облегчения выдох. Лёша открыл глаза и посмотрел вперёд, навстречу бросился тёмный, холодный, шершавый асфальт ночного тротуара, заставляя податься всем телом назад. Сердце глухо рухнуло в пятки, оставляя за собой внутри по телу след из пустоты. Лёша рванулся, и упал спиной в чьи-то вовремя подставленные руки. Лёха обернулся. На него по-отечески добро смотрел Гера, смотрел даже с наивным интересом и улыбался. А в глазах, сквозь мутную плёнку, проглядывало светлое синее небо. От этого в груди у Лёши закипела такая злость, что, ударив в голову, превратила его лицо в белую маску. Алексей шумно и судорожно выдохнул, успокаивая себя, Геру он теперь немного побаивался.

- Ты, придурок! - наконец проговорил он сквозь зубы, - ты мастер спецэффектов, или компьютерный гений... нет...- Леха покачал головой, перебивая сам себя, - Ты придурок...

- Что? - поднял бровь Гера, придерживая Лёшу за рукава рубахи, - не понравилась фантазия?

Лёха отчаянно рванул руками, отталкивая Герасима. И вдруг резко остановился, обмяк и присел на крышу, промямлив куда-то в пространство.

- Это всё так реально...

Гера благосклонно подсел рядом, положив руку ему на плечо:

- Ну, это же твои фантазии. Успокойся, - Герасим крепко сжал Лёшину руку, - я всего лишь здесь, рядом, помогаю.

Лёха, казалось, не слышал его и не чувствовал руки, сжавшей его ладонь. Он смотрел куда-то очень далеко, так далеко, где он первый раз что-то видел. Он смотрел внутрь себя. "Не понравилась фантазия?", а ведь понравилась. Грязно, пошло, немного банально, но понравилось. Лёша глотал сырой ночной воздух и всё смотрел. Вдруг он немного вяло, но всё же неожиданно повернулся к Гере:

- Зачем я опять пришёл сюда? - нервно и требовательно произнёс Алексей.

- За помощью, - пожал плечами Герасим.

- Всё это сведёт меня с ума!!! - заорал Лёша, подскочив на ноги и всплеснув руками. Внутри опять рождалась злость к Гере, к Ночи, к крыше, ко всему миру.

- Нет, это такое лечение, сказал Гера, привстав, и Леша резко обернулся, вздрогнув от спокойного голоса. Злость превратилась в ледяную корочку животного страха, которая расползлась по груди. Гера продолжал говорить, протянув руку к Алексею, и шагая по направлению к нему очень медленно, но уверенно.

- Не каждому удаётся пройти курс,... тем более что есть ещё одна твоя фантазия...

- Нет больше ничего! Не трогай меня! - истошно завизжал Лёха, отскочив назад от наступающего Герасима, к краю крыши. Он посмотрел назад, вниз, и снова увидел тёмный шершавый асфальт под собой. Асфальт тянул холодным ночным воздухом вниз. В панике Лёша резко шагнул вперёд. И тут наткнулся на руку Герасима, протянутую навстречу. Лёха хотел, было что-то завопить или ударить инвалида. Но злость вместе со страхом, вспыхнув, мелькнув мимо, исчезла, поглощённая неестественной звенящей тишиной. Только слышны были гулкие удары сердца, разгоняющие кровь по всему телу, и возбуждённое дыхание. Да в небе кружились в безумном танце зелёные огоньки. Они теперь звонко смеялись, звон был странным - вроде бы без звука, но ощущаемый самим существом. Раздался какой-то свист. Или это порыв ветра...бесконечность, пустота между звёздами и между атомами клеток, пустота, мир из пустоты...воздуха нет,... и это тоже иллюзия... фантазии мечты, ...странный мир... странный, чужой, пустой мир...

...Злобная пыль появляется всегда, где не попадя. Вот явно здесь вчера протирала. А пыль тут как тут, как магнитом её притягивает. Венера мокрой кистью попыталась убрать прядь волос, спадающую на глаза. Прядь повиновалась, но стоило убрать руку, тут же упала обратно, норовя залезть в правый глаз. Венера раздражённо оттопырила нижнюю губу и яростно фыркнула на прядь воздухом. Та, испугавшись, отпрыгнула от глаза, повиснув в непосредственной близости до лучших времён, когда всё-таки можно будет пощекотать ресницы хозяйки. Венера же, перестав обращать внимание на непослушные волосы, вновь взялась за швабру. Мокрая тряпка с противным визгом, сопровождаемым грохотом по полу швабры, двинулась вперёд, таща за собой деловито уставившуюся в пол Венеру. Всё это было похоже на тупую игрушечную электронную машинку. Едет она значит, едет. Бум! Ножка кровати. Объехать? Никогда! И швабра отчаянно бьётся об непроходимое препятствие, а Венера злиться - вот, блин, мол, кроватей понаставили. С плинтусов грязь вытирать - это вообще полный пожар. Берём, выжимаем в ведро тряпку, вконец отсыревшими руками, которые, руки то есть, заявляют, что давно уже превратились в подобие мочалок, и их самих отжимать надо. Начинаешь тереть эти плинтуса, а грязь тебе ультиматум либо ногтём скреби (читай ножом, ещё Венера на это дело свои ногти не отдавала - обойдётесь), так вот, либо ногтём скреби, либо будем считать, что это не грязь, а оригинальная расцветка. И вот начинаешь скрести сантиметрик за сантиметриком. И это всё молодая красивая девушка - её бы на вилле жить, да, с Бредом Питом, Биллу Гейцу рога наставлять. А она - полы драить. Обидно. Где, скажите, справедливость?

Лёша тихо остановился в метре от неё. Видеть его Венера не могла, она тщательно вычищала пыль из-за тумбочки, повалившись на неё, родимую, всем телом. Спиной, вернее нет, попой ко входу. Причём нагнулась при этом так, что скрывать уже было нечего, - нижнего белья она одеть не потрудилась. Лёша всё так же тихо подошёл ближе и запустил руку под халатик. Венера замерла, её упругое молодое тело напряглось. От этого жар внизу живота у Леши сделался нестерпимым, от страшного напряжения. Он провёл рукой ниже, там было ещё мягче, и горячее. Венера дёрнулась, порываясь встать, но Лёха толкнул её обратно, крепко прижав к тумбе рукой, и в следующую тумбочка жалобно заскрипела,... Венера охнула и дрогнула всем телом, а он всё убыстрял движения, не останавливаясь. Тумбочка переваливалась на тоненьких ножках. Венера ухватилась за её край так, что пальцы побелели, другой рукой она упёрлась в стену - лишь бы не удариться головой. Лёша сжал полу её халата в кулаке, так, что ткань затрещала, и ещё сильнее прижал Венеру к дереву тумбы. Она застонала, но не от боли. Лёша почувствовал, как защекотал заряд энергии. Он пробежал бугорками по нервам, закипел в напряжённых венах, наэлектризованное тело требовало его выпуска. Венера обмякла, и он то же расслабился, но руку, прижавшую девушку к тумбе всё ещё продолжал крепко держать. Лёша дёрнул халат ещё выше, к пояснице. Потом он протянул руку и взял плеть. Он, нежно щекоча, провёл ею по её ягодицам. Девушка чуть напряглась, тяжело дыша, но не сопротивляясь. Тогда Леша опустил конец плети ниже. Венера резко вздохнула, и дёрнулась как от удара током. Лёша резко дёрнул плетью и снова, и ещё...

Девушка прерывисто задышала, и изогнулась всем телом, напрягая поясницу. Лёша плавно дёрнул кистью, плеть свистнула, рассекая воздух, и хлёстким шлепком оставила на мягкой коже красный след. Венера вся, насколько могла, сжалась, при этом странно выдохнув. Лёша размахнулся и ударил её ещё раз - чуть слабее. Девушка сладко вздрогнула. Тогда Леша стал хлестать её всё сильнее. Венера содрогалась под ударами и возбуждённо стонала...

... Хлопнула дверь, её стук отразился эхом по гулкому коридору. Вошёл Гера, он был весь в коже, в руке держал плеть. Лёша, повернувшись, отпустил девушку, та медленно, похотливо разогнулась и резко скинула с себя халат. Под ним оказался такой де кожаный костюм, прикрывающий всё, кроме того, что надо. Венера властно отобрала у Лёши плеть и толкнула его в грудь. Лёха упал на пол и Венера, с грацией кошки, оказалась над ним. Она встала на колени и с интересом посмотрела туда, где всё ещё пылала жаром плоть. От её щекочущего дыхания у Лёхи полилась новая сила. Венера только этого и ждала. Она села на Лёшу сверху, и снова начался пошлые движения. Свистящее дыхание, вперемешку со шлепками мокрых от пота тел. Жар, исходивший от них, был похож на жар раскаленного металла. Лёша остановился лишь на секунду, но только чтобы Гера, подошедший к Венере сзади, двигаться вместе с ними. Венера тихо охнула. И всё продолжалось, всё это заставляло Венеру, словно под наркотиком, с невидящими глазами, выпускать в мир лишь стоны...стоны...стоны...

...Бросило в невыносимый жар пустыни, а потом сразу, резко в завывающий холод сибирской метели. Пот холодными каплями сползал по лицу. В глазах, сквозь мутную воду, стали нечётко прорисовываться очертания каморки на крыше. Над Лешей стоял Гера и ухмылялся. Начал отчаянно ныть спина, но Алексей не обратил на это внимания, потому что просто было по-детски стыдно. От этого стыда хотелось рыдать в три ручья, и одновременно радоваться от внезапно навалившейся из ниоткуда чистоты.

- Герасим, - прохрипел Лёха устало, с ноткой надежды в голосе, - это не моя фантазия. Где ты её взял?

- Шалишь! - погрозил ему в ответ Герасим, широко улыбнувшись, - где-то глубоко зарыл. Пришлось откапывать. Ай-ай-ай! Ты садомазохист, склонный к групповому сексу.

- Может, закончим эту фантазию, - стушевался Лёша, он покраснел, и это его рассердило, - Я уже устал вот так лежать.

- А ты думаешь, инвалиду удобно? - миролюбиво буркнул Гера и, кряхтя, начал подниматься. А небо было тёмное и чистое. На нём сияли звёзды, и зелёные мерцающие огоньки водили хоровод вокруг луны.

Глава 5.

Пылинки, что сотнями и тысячами, а может миллионами кружатся по воздуху комнаты, видно только в свете солнечных лучей. Их сложно заметить в сумраке или в приятной полутьме, не видно их и при ярком свете электрической лампы. Только радостный луч солнца, один из многих поможет наблюдать за их хороводом. Т-с-с-с. Не делайте этого. Не спугните их. Пылинки очень боязливы, оно и понятно - такие маленькие, их каждый может обидеть, какой-нибудь мокрой тряпкой превратив в грязь. Но если смотреть на них из самого тёмного угла, того, что слева от комодика, стоящего в каморке на крыше, можно застать пылинки в незабвенной радости собственного существования. Эти странные существа пытаются бесконечно долго упасть на землю, где их ждёт превращение в обычную грязь. И бесконечно же долго от сквозняков и мелких порывов воздуха пылинки никак не могут упасть. Если прислушаться к их разговору с солнечным лучиком, упорно освещающим пылинки, то можно узнать много интересного. Мы прислушаемся, потому что сейчас в каморке на крыше никого нет, и нам никто не помешает. Чувства ушли вместе с людьми, Ночь сейчас на другом конце земли, а Тишина тихо посапывает, забравшись на кладбище какому-то покойнику в гроб. Так вот, у нас есть шанс послушать и услышать что-то новое для себя. Т-щ-щ-щ-щ...

Лучик: ...Так откуда вы берётесь

Бесконечным роем кружев,

Чьё вы мясо, чьи вы кости

Кто вам дорог кто вам нужен?

Пылинки: Мы остатки прошлых счастий,

Прошлой чести, прошлой боли,

И ещё, но лишь отчасти,

Мы песок людского горя...

Вдруг пылинки, испугавшись чего-то, разлетелись в стороны. За дверью слышны чьи-то громкие шаги. Чёрт, опять не дали дослушать. "Принцесса Уэльская", - скрипят ржавые петли двери, больше объявлять её приход некому - швейцара нет. Острый каблук осторожно ступает за порог, затем второй. Венера внимательно осматривает комнату. Пусто. Каморка кажется немного даже заброшенной. Острые каблуки выбивают ритм через всю комнату, Венера осторожно подходит к стене с облезлыми намётками обоев, резко подносит к ним руку, но также резко останавливается и уже медленно и ласково проводит пальцами по стене. Рука бессильно спадает вниз, а Венера упирается лбом в обшарпанную стену и стоит так долго. Здесь, в этой каморке, всё тот же неизменный запах чего-то домашнего (откуда только?). Здесь всё та же сказка, и даже сейчас, когда Геры нет (кстати, интересно, куда этот инвалид опять попёрся?), даже сейчас эта сказка царит в воздухе. Она звенит и сияет сотнями гирлянд. Каморка наполнена ими, и каждого вошедшего красит семицветной сочной радугой, тёплым блеском и переливчатым звоном. Венера повернулась к стене спиной, лицом к двери и шумно вздохнула. Где же всё-таки носит этого калеку? Небось, опять с этим Алексеем...

...Алексей. При воспоминании о нём сердце забилось чуть быстрее, а между ног сладко потянуло. Парень чертовски красив. Сказать, что Венера его любила, было бы глупостью. Скорее просто хотела, и ещё понимала, что парень успешен и довольно богат. Какая на хрен любовь, когда постоянно хочется жрать? В конце концов, Венера давно уже вышла из возраста, когда любой человеческий поступок жизненно необходимо оправдать чем-то высоким и благородным. Эти самые поступки вызвана почти всегда инстинктами - правильно это или нет, но стыдиться этого Венера не собиралась, а уж исправлять тем более.

Был, правда, ещё Гера... этот никчёмный инвалид был ей чем-то очень дорог. Привязалась что ли? Он, конечно, не помеха, но вообще-то он... он... волшебник - так что ли? В смысле, что эта каморка всегда вызывала у Венеры прилив детских уютных, сказочных мечтаний. Тихую колыбельную матери качающей ребёнка. Что-то сказочное было здесь, что заставляло чувствовать радость, лёгкость и свободу во всём. Куда-то исчезали страхи быть кем-нибудь обиженной или осмеянной. Это милое чувство надёжности и защиты в каморке, было лишь следом Геры. А сам Герасим, хотя Венера ни за что бы, ни призналась в этом, был воплощением надёжности, не той, что даёт сильный и богатый муж, а той, что дарует тёплое, накинутое заботливыми руками одеяло, и знание, что тебя никто не видит и не слышит. Венера была привязана к этому. Но сейчас все эти мысли мелькнули на задворках сознания, и Венера пропустила их, недовольно отмахнувшись. Она снова подумала об Алексее, и ей стало приятно от того, о чём мечтала она про себя. Густота воздуха и отсутствие хоть чьей-то живой души, всё это вдруг слилось с её мечтами. Венера почувствовала, как дрожит воздух от радужных гирлянд. Гирлянды? Венера быстрым шагом подошла к комоду, и, просунув руку меж ним и стеной, вытащила целую россыпь Стеклянные, почему-то тёплые, они переливались светом, и пускали в глаза солнечных зайчиков. Венера пошевелила пальцами, и гирлянды дружно зазвенели, шепча, заполнили всё вокруг мечтами. Этот то ли шёпот, то ли звон проник в уши и дальше уже разлился по всему телу. Плавно разъехалась молния блузки, обнажая сияющее, голое тело. Гирлянды заскользили по груди, плавно, трогательно. Медленно и печально рождался танец:

Это мы, что кичимся умом словно дети, это мы радость счастья рождать через годы, века и тысячелетья будем рады себе и не правы опять. И изгиб тонких губ, плавных бёдер волна - это всё лишь одежда, за ней пустота. Не тревожьте свободы трухлявый скелет, он придуман лишь нами и с нами умрёт, и любовь мы не били тысячи лет, мы плетьми пустоту свистом мазали вновь. Кто сказал, что мы слепы? Мы видим всегда, мы плывём по теченью щепкой малой, мы нелепы в стремленье упасть не до дна, мы нелепы в стремленье взлететь высоко. Мы мечтаем, да это умеем, бесспорно, крики чаек творят грусть слева в груди. Мы плюём на себя и на Господа Бога, это страшно, но всё ж это так - мы слабы. По-другому никак, по-другому изгнанье - долгий каверзный путь с зыбкой целью в конце, цель соткём из мечтаний, и будем стараться, тыча эту цель в лицо новой беде. Ничего. Никогда. Мы безжалостно строги к идеалам, придуманным собственно нами, в океане глубоком мы ищем дороги, и густые леса по пустыне песчаной. Старики говорят: раньше было прекрасней, была честь, была гордость, была, мол, любовь. Но внутри они знают, что это не правда, были люди пусты, и сейчас мир таков.

...Танец оборвался на полуслове, от чужого присутствия. Кто-то другой оборвал сладкое одиночество Венеры в момент её беззаветной радости. Вновь скрипнула, а затем стукнула о косяк дверь. Тихо... Венера резко оглянулась, прячась за маской злобы от чужого присутствия. Испугавшись, что её увидели "голой", она наивно кутается в гирлянды. Вошедший Герасим поражённо смотрел на неё, будто видел впервые.

- Как бы мне хотелось присоединиться к этим огонькам и током пробежаться по твоему телу, - голос Геры сиплый, от небывалого восторга.

- Ты напугал меня, - смущённо заявила Венера, и, повернувшись к нему спиной, стала натягивать платье. Герасим заметил её стыд и сам отвернулся, сразу переведя разговор на другую тему.

- Венерочка, ты убиваешь меня, - в его голосе скользит умиление, ещё бы, Венера действительно очень красива, хотя дело даже не в этом, - почему тебя так долго не было? А если б я умер?

Венера шумно натянула таки на себя всю одежду, затем присела на комод, застёгивая сапоги. Гера повернулся на звук закрываемой молнии - резкий и неожиданный. Сапожки новые. Интересно откуда, и стоп... так спокойно. Золотой браслетик на руке. Герасима окатило жаркой волной, и в грудь ударил острый осколок льдины. Сердце заколотилось серенадой глухих беспорядочных ударов, к горлу подступил ком. Нет, верно, опять он себя накручивает, ищет то, чего нет, какие-то проблемы.

- У тебя целыми вечерами торчит прекрасный Алексей, - легко, как бы в шутку, или между прочим, начала Венера, - чем вы тут занимаетесь? А?

Герасим кинулся к её ногам в мощном, странном порыве. Он чувствовал: что-то не так, совсем не так. Даже не предчувствие грома, а предчувствие чумы - любимое, то чем ты дорожил, умирает сейчас, без шума, без войны, просто смерть. Но за дюйм до того как прикоснуться руками коленям Венеры, он вдруг чего-то испугался, замер, и произнёс на выдохе:

- Мы оба думаем и говорим о тебе...

- Серьёзно? - Венера внутренне была переполнена радостью, так что даже не обратила внимания на порыв Геры, ведь мы не часто замечаем то, что нам безразлично. Но сама она своей радости не выдала, не позволив себе даже улыбнуться, - держала маску надменности до последнего. Она отошла к стене, встав к Гере спиной, чтоб тот всё-таки не заметил её чувств. Всё же Венера была довольно доброй девушкой, и знала, что насчёт неё придумал себе Герасим. Не хотелось его обижать - ведь это значило потерять то, к чему уже так привыкла. - Но ты то ладно, а ему зачем? Такого бы мужчину!

Гера не упал, не бросился к двери. Он просто поник всем телом, превратился в маленький комочек отчаянья. До этого шумное, глубокое дыхание стало чуть слышным, почти незаметным - будто ему уже не хотелось дышать. Сразу стала видна старость, покалеченность этого усталого тела. Костыль, осторожно положенный рядом, дрожащие, вцепившиеся в пол руки, измождённые холодом синеватые пальцы, грязные лохматые пряди волос - похожие на шерсть забитого зверя в зоопарке. Прикрытые морщинистые веки.

- Влюбилась? - тихо прошептал Гера, - я так и знал. Венерка, я тебя ревную, - объяснил он, будто малому ребёнку.

- прежде чем ревновать надо полюбить, - невозмутимо ответил Венера, тем не менее, не смотря в его сторону,- а я что-то ни разу не слышала от тебя признания в любви. Ни разу!

Гера так и сидел на коленях напротив комода, опустив голову, будто повинный в чём-то.

- Я...люблю...тебя...

Но Венера уже процокала каблуками новых сапог к выходу, спеша ретироваться.

- И ты пытаешься меня ревновать! Ха!

- Я люблю тебя, - голос чуть уверенней. Но Венера уже открывала дверь.

Всё! Мне пора. Завтра вставать чуть свет. Я ведь на работу устроилась. Кстати с пометкой "Особые услуги"!

Глава другая продолжение

Не уходи! Поставлен ферзем шах.

Толпа, достав плакаты, улицы заполнит,

Блеснёт на солнце смерть ракетных шахт,

Закроет мысли будущее горе.

Ты скажешь: "Прочь!", как дуло у виска,

Затвор готовится щелчком сжечь пули порох,

И упадёт на руки голова,

Слёз на щеках сверкнёт кровавый всполох.

Не уходи! Взорвутся зеркала

Из тысячи осколков в сотни лет несчастий.

Ты сухо скажешь в пустоту: "Пора!"

Откроет оборотней стая волчьи пасти.

Не уходи! Закроет солнце пепельная вата,

Погаснут звёзды, упадёт луна,

Ты промолчишь, ты умерла когда-то,

Твой мир однажды также рушил я.

Не уходи! Поёт предсмертный рог.

Хлопок двери взорвёт жизнь на планете.

Конец моего Мира настаёт -

Потерянная цель тысячелетий.

***

Глухо хлопнула дверь на прощание - нет!

Кто же ждал от своей любви стольких бед?

Растопит снег солнца жаркого ад,

Я песок буду жрать, изрыгать мат!

Зелёный свет озарил каморку на крыше...

И когда вороньё полетит на юг,

Я найду себе сотню новых подруг.

Я одену шлем, подниму стяг,

Буду кровь пить, словно чёрный маг.

Слово "Нет!" перестало существовать, оно ничего не значило, как не значили ничего все слова мира...

Скрипнула дверь вздохом свободы!

Ведь войдёшь лишь один раз в одни воды!

Будет весна, снег растопит она

Полежу на земле - подержусь за края.

Где-то, на краю зрения, может рядом, а может далеко-далеко, на другом конце города мелькнул Лёха. Странный. Ужасный. Со взъерошенными волосами, и безумием зверя в глазах.

Когда птицы на юг все полетели,

Я одну возлюблю душу и тело,

Подниму светлый меч против общего зла,

Честь не жизнь, она у любого одна.

Вся каморка на крыше словно засветилась изнутри, замелькали то ли снаружи, а может внутри Герасима зелёные огоньки, не смеясь на этот раз, а тонко с надрывом плача...

В уютной колыбели засыпало

Сомненье, и наверно от того

Глава на грудь могучую упала

Отелло - война чести, одного

В своём сердцебиенье оглушённом

И в тихом шёпоте дыханья Дездемоны.

И на руках его незримые оковы

От лёгких вдохов, что сейчас настолько томны.

Безмолвно горят свечи у постели,

Безмолвно же дрожат их огоньки.

Дрожат и пальцы на руках, хоть еле-еле,

Но всё ж не раз не дрогнувшей руки.

Дрожат и слёзы, коих нет на самом деле,

Но кои же застыли на душе.

И горечь, поминавшую похмелье

От чуждой ненависти слух весь был в огне.

- О, чистота дыханья! Пред тобою

Готово правосудье онеметь.

Ещё, ещё раз. Будь такой по смерти.

Я задушу тебя - и от любви

Сойду с ума. Последний раз, последний.

Так мы не целовались некогда.

Я плачу и казню, совсем как небо,

Которое карает, возлюбив.

Она проснулась.

Глаза её чуть приоткрылись слабо, мелькнула сном в них вечная любовь - она увидела Отелло рядом. Но от того его глаза залила кровь. Она ж прошелестела летним ливнем:

- Это ты, Отелло?

- Да, Дездемона, - был ответ.

- Ты не ляжешь спать? - был голос нежен и наивен, и опять в душе Отелло разгорелся гнев, от той невинности, незамечавшей грех.

- Ты перед сном молилась, Дездемона?

- Да, дорогой мой, - вот её слова, чуть напряженны, от озлобленного тона того, кто был за мужа и отца. Отелло же продолжил:

-Если у тебя есть неотмоленное преступленье,

Молись скорей.

Всё это говорилось слишком строго, и Дездемону вдруг ударил страх, в сей час внезапная тревога в сердце стала.

- Что хочешь ты сказать?! - спросила девушка, дрожа устами. - Что ты сейчас желаешь мне поведать?

- Молись скорее. Я не помешаю.

Я рядом подожду. Избави бог

Убить тебя, души не подготовив,- он говорил чуть хрипло, еле слышно, но чётко и спокойно, лишь тогда от страха вся тревога сразу вышла влагой солёной прямо на глаза. Но настороженно она спросила всё же:

-Ты о моём убийстве говоришь?

- Да, об убийстве! - ответ был твёрдый.

- Господи, помилуй! - свечи дернулось пламя от порыва страха.

- Аминь, всем сердцем! - поспешно, как, испугавшись смерти той размаха, Отелло вдруг сказал как грешник.

- После этих слов,

Я верю, ты губить меня не станешь,- с надеждой и отчаяньем от кары, она сказала.

Отелло с каждой фразой с каждым вздохом всё больше сам на зверя походил. Он прорычал лишь: Гм-м-м-м!

- Но ты меня пугаешь. Ты зловещ,

когда вращаешь в бешенстве глазами,

И как я ни чиста перед тобой,

Мне страшно.

- О грехах своих подумай,- мотнул Отелло тут лохматой головой.

- Единственный мой грех - любовь к тебе.

- За это ты умрёшь!

- Бесчеловечно

Отплачивать убийством за любовь!

Что ты кусаешь губы в исступленьи?

Недобрый знак, но я его отнесть

К себе никак, никак не в состоянье.

- Опомнись! Берегись!

Не будь клятвопреступницею. Это

Твой смертный одр.

- Увы, как всякий одр

Когда-нибудь.

- Нет, ты умрёшь сегодня.

Сейчас же исповедай все грехи.

Не отрицай их. Это не поможет.

Я знаю всё. Хоть это свыше сил,

Но ты умрёшь, - Отелло говорил.

И Дездемона прокричала:

- Тогда, о сжалься, небо!

- Аминь - аминь скажу я!

- Пожалей и ты.

Я в жизни пред тобой не провинилась,

Оправдались страхи! Я чувствовала! - и зарыдала Дездемона, норовя Отелло ухватить за руку, кою тянул он к её горлу:

- Распутница, как смеешь ты при мне

Рыдать?

- Сошли меня в изгнанье,

Но жить оставь!

- Обманщица умри!

- Дай эту ночь прожить! Отсрочь на сутки!

- Сопротивляться?!

- Только полчаса!

- Нет. Поздно. Решено.

- Ещё минуту!

Дай помолиться!

- Поздно чересчур! - руки его вцепились в шею ей, так чтобы хрипу было невозможно оттуда вырваться. Огонь свечи сгорел!

- За дверью шум - прошептал Отелло, -Жива! Ещё жива?

Я - изувер, но всё же милосерден

И долго мучиться тебе не дам...

На чёрной рукояти, у кинжала,

Скрестились две дрожащие руки,

Глаза испуга и отчаянья полны

У той, кого любил, ... рука нажала,

И лезвие вошло..., а это кто?

А...

...Да, конечно, вот и Лёха. Безумные глаза, взлохмаченные волосы. Он смотрит на Геру и тяжело дышит, отходя от последней фантазии. Гера опустился на колени, отбросив сумасшедшие глаза Леши. Плечи вздымались и падали от тяжёлого дыхания. Голос не слушался. Алексей молчал и так же часто и сильно дышал, весь мокрый от пота.

- Ты пришёл! - вдруг хрипло просипел Гера в пол, - Всё хватит! Уходи, и никогда больше не возвращайся! Убирайся!

Герасим попытался встать от вспышки гнева, но без поддержки костылей тут же упал.

- Ты что не понял меня, красавчик? - Герасим уткнулся лицом в ладони и кинулся ничком на пол, зарыдав от бессилья. - Лёшка, всё очень тяжело...всё грязно и затоптано... уходи, прошу тебя - его голос стал напоминать тоскливый звериный вой, - Пошёл вон!

Глава 6.

Обвалившаяся штукатурка на стене давала странный контур. Спросите у любого ребёнка, и он вам скажет, что это контур на самом деле целый отдельный мир. Если посмотреть с одной стороны, он похож на чудо-юдо рыбу-кита, на мгновенье взвившимся из океанских глубин на воздух, то ли сражаясь с гигантским кальмаром, то ли стремясь уйти от китобойного человеческого судна, вооружённого гарпунами. Если встать немного с другой, то будет видна голова большого боевого карфагенского слона, крушащего ряды римского легиона. Не правда ли, есть где разгуляться фантазии? А если на этот контур вползёт муравей, он сразу станет космонавтом, исследующим кратер враждебной и чуждой планеты. И самое главное, что каждый раз банальная обвалившаяся штукатурка - это что-то новое, как не взглянешь. А что если вся наша жизнь - это контур обвалившейся штукатурки, и любая его форма - плод беспощадной энергии фантазии и воображения. Кто знает, может, нет никакого мира, а просто в пустоте столкнулись миллиарды таких энергий, неизвестно откуда взявшихся, и теперь порождают одну большую интерактивную фантазию. А если так, то все наши чувства, вся обыденность и весь пафос, идеализм и реалистичность - всё это равно бессмысленно и пусто. Так же как трухлявая деревянная табуретка, ненавистная пустотой щепок и гвоздей, торчащих из неё. Так же как комод у стены с наигранной и бессмысленной солидностью большого сундука. Так же как твой взгляд,... так же как и всё это рассуждение - являющее собой (и это абсолютно точно) лишь игру воображения, и мало претендующее на здравый смысл...

...Ночь была свежа и прозрачна как никогда. Она поражала глубиной темноты и режущим серебром звёзд. Ночь дышала ровно, словно спя, и её дыхание порывами ветра кралось по черепице крыш. Ночь была полна звуками и от того необыкновенно уютна.

Раздался скрип под чьими-то осторожными шагами. Тёмная фигура мелькнула в тени качающейся антенны. Луна нахмурилась, и изо всех сил, во всей полноте посмотрела на эту тень. Тогда человек стоящий там, больше не прячась, смело шагнул под её свет, и луна улыбнулась. Лёха улыбнулся ей в ответ. Он несколько раз вдохнул ветер, радостно бросившийся ему в объятия, а тот в ответ растрепал волосы по голове, придав Лёше вид немного залихватский, и разбойничий. Но Алексей не обратил на это внимания, он начал внимательно осматривать крышу, мягко ступая, словно всё же боялся, что его кто-то услышит. Медленно, обойдя несколько препятствий, он остановился недалеко от двери ведущую в каморку на крыше. Затем Лёша несильно распрямился, расправил плечи и перевёл дыхание. При этом он не спускал глаз с двери.

- Ты зачем припёрся? - вопросил скрипучий голос за Лёшиной спиной, заставив его испуганно обернуться.

- Я что тебе сказал? - спиной к Алексею, на крае краше сидел Гера. Вернее, наверное, это был Гера. В темноте не различишь, а тем более лицом Герасим упрямо не поворачивался. Хотя было не так уж и темно. Прямо перед Герой, метрах в пяти от края крыши, кружила в быстром бесшумном хороводе стайка зелёных огоньков. Они пускали яркие отсветы по сгорбленной фигуре Герасима, и у него на спине, казалось, вырастали зелёные крылышки. Как у стрекоз... или фей...

- Скажи, я первый схожу с ума на этой крыше? - спросил Леша, обретя дар речи.

- Зачем тебе знать об этом? - пожал плечами Гера, не поворачивая головы. Знать об этом было незачем, Леха спросил лишь первое, что пришло на ум.

- Впрочем, ты прав, - продолжил Алексей, - глупо. Всё глупо.

Он быстро кинулся к Гере, громко простучав ногами по крыше, но тот даже не пошевелился. Леша остановился в метре от его спины. И теперь у него на лице заиграли зелёные слепящие отсветы.

- Я пытаюсь найти этому логическое объяснение, - наконец закончил Лёха.

- Вот так и свихнуться можно, - хмыкнул Гера, и хоровод зелёных огоньков отозвался нестройным призрачным смехом. Тут Гера одним движением, серьезно, будто хищник в прыжке, обернулся, и зелёный хоровод разом смолк. - Но мне кажется, что ты пришёл не за этим, - хрипло прошептал он, - Плевать на логику.

Только теперь Лёша увидел, как Герасим изменился. Его лицо посерело, под глазами расплылись страшные чёрные круги, щёки болезненно впали. Может, в этом была виновата предавшая Венера, может и сам Лёша, а может, Герасима всё же доконало беспомощное существование калеки. Может все эти события в равной степени навалились на него. Но суть была не в этом, а в том, что в его далёких глазах, где виднелось когда-то чуть замутнённая бескрайняя синь неба, теперь жила осень. Ни капли ненависти, или сострадания к себе, просто бессмысленно-тоскливый звук грязи под подошвой, настырный стук бесконечного дождя, зябкий холод, вечно мокрые ноги и грязные уже совсем потускневшие листья, втоптанные в лужу. Страшнее всего, что этот новый мир в глазах Герасима не выглядел рутинным, он был новым, своеобразным и только.

- Кто ты? - спросил Лёша, - Я обещал тебе сказать, но я не знаю. Ты не ангел. Они бесполые и добрые. Ты не демон. Ты не просишь душу.

Гера равнодушно отвернулся, вновь подставив своё лицо под блики зелёных огней, которые так и продолжали плясать около крыши. Но Леша больше не отступал. Он подошёл к Герасиму и сел рядом, свесив ноги с края крыши, и ловя глазами зелёный свет.

- но кто бы ты ни был, ты знаешь смысл моей последней фантазии, - сказал Алексей. Зелёные огоньки радостно брызнули в ответ дружным смехом. Герасим же угрюмо промолчал, и чуть погодя выдохнул очень устало:

- Знаю. Но стоит ли? Ты выздоравливаешь.

- Мне плохо, - покачал головой Лёша, - я ещё не понимаю себя! И тем легче мне будет, если я пройду до конца всё. Я увижу своё "я". Я пойму всё.

- Пусть хоть один нормальный человек скажет, что он знает своё "я", и я выгоню его, - вдруг взвился Гера, и последнюю фразу прокричал Лёше в лицо, - вон отсюда!

Тот не пошевелился, он лишь зажмурился от света зелёных огней. Гера так же, как и начал злиться, быстро успокоился, и тихо произнёс:

- Хорошо, значит, ты решил до победного!

- Да, - твёрдо ответил Лёша.

Гера приподнял костыль и необычайно ловко вскочил на свою здоровую ногу. Лёша встал рядом, и они взялись за руки, оба смотря в упор на хохочущий хоровод и зелёных красок. Огоньки уже вовсе превратились в полосу сплошного круга - настолько быстро они двигались.

- Зачем ты появился на крыше в первый раз?

Лёша вспомнил Тину, кабак, горечь водки, спасительный шест, а затем лица. Чужие лица навстречу, мимо и сзади, темень ночи, скрип черепицы под ногами, печение в горле и влагу на глазах:

- Самоубийство...

- Тебе было страшно, сказал Гера, - тебя остановили.

- Это был ты, - кивнул Алексей.

- Нет, - Герасим покачал головой, - это они! Они всё знают! Они всё могут! Они всё умеют.

- Зелёный человечки? - удивлённо поднял бровь Леша.

-Дурак, - добро улыбнулся Гера. - Приготовься. Поехали.

...Ветер, разогнавшись, ухнул с крыши вниз, потому что два препятствия на его пути неожиданно исчезли. Луна с ужасом и испугом пробила лучами две полупрозрачные фигуры, два миража, состоящие из пустоты. Вокруг всё стал туманно, ирреально, как в плохо нарисованных мультфильмах. Пятно пустоты всё расползалось по крыше и по воздуху, и по времени, и по мыслям, и по чувствам.

- Ты, - оголённый нерв. Один из миллиардов в нашей жизни. Мы все такие. Может за твоим последним "я" что-то страшное...самое ужасное...

- Ничего, я готов.

А луна и не знала, кажется ей всё это, или, может, просто тени так играют на стенах домов, по ночной крыше, и по людям стоящим на ней. И никто, наверное, не подсказал бы ей тогда.

- Тогда вперёд...

А мы представим, что все чернила и запасы бумаги в мире закончились, или вообще ничего не будем представлять. Но только останется это фантазией, или перейдёт в реальность - этого мы не увидим. Слишком страшно.

Конец.

2006 год.

Писаренко Павел. "Стриптизьм на крыше". Повесть. Жанр: Фантастика. Объём: 3,5 авторских листа. контакты: 89652274245. alhorpasha@mail.ru

Оставить комментарий © Copyright Писаренко Павел Андреевич (alhorpasha@mail.ru) Размещен: 12/03/2010, изменен: 12/03/2010. 142k. Статистика. Повесть: Фантастика

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"