Пирус Анна Сергеевна : другие произведения.

Окраины сна. Глава 13

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Никита Летов... - В детстве у двоюродного брата был букварь, а у меня - не было, но зато кто-то... уже и не помню кто, подарил мне немецкие лезвия. - Он сидит как раз под еловой веткой с несколькими большими шишками, которую я накануне Нового года приладила к книжному шкафу. - Так вот, дам брату лезвие, а он и разрешит посмотреть две страницы букваря, дам ещё - следующие две. - Как же "к лицу" Никите и эта зелёная ветка, и радужная гирлянда, растянутая на шторе окна! - А рисовать начал так... - Он подносит к губам мою красивую кофейную чашечку, какое-то время держит её на весу, словно нюхая кофе, прежде чем выпить, а потом, сглотнув немного, ставит её на блюдечко, слегка поглаживает: - Немного из детства... Была у нас в доме икона Иисуса. Красивая икона. Даже и теперь - перед глазами. - Замолкает, словно вглядываясь в ту самую икону, а потом, даже слегка вздрогнув, продолжает: - Всей семьёй мы часто молились на неё, а раз я и говорю деду: "Вот возьму и нарисую такую же". - Д-а, весьма смелый поступок для мальчишки, - усмехается Платон. - И что ж дед? Никита неспешно возвращается к нам из своего детства, и я уже вижу его привычную открытую улыбку: - А дед отругал меня здорово! И не только отругал, а не разрешил даже подходить к иконе. - Ну и суровый дед у Вас был, Никита! - смеюсь. - Как же так можно... с внуком-то? Он всё так же улыбается, но взгляд его вроде как темнеет, он опускает его к чашке, снова поглаживает её: - Но всё же тогда украдкой от деда написал я Христа и вот... - И вот стал художником, - подхватываю я...
  
  1983-й
  Из дневников:
  'Лицо у него - словно с фотографий девятнадцатого века, - удивительная чистота и открытость, - а глаза... Они могут вдруг потемнеть или стать светлее, - от его настроения.
  Никита Летов...
  - В детстве у двоюродного брата был букварь, а у меня - не было, но зато кто-то... уже и не помню кто, подарил мне немецкие лезвия. - Он сидит как раз под еловой веткой с несколькими большими шишками, которую я накануне Нового года приладила к книжному шкафу. - Так вот, дам брату лезвие, а он и разрешит посмотреть две страницы букваря, дам ещё - следующие две. - Как же 'к лицу' Никите и эта зелёная ветка, и радужная гирлянда, растянутая на шторе окна! - А рисовать начал так... - Он подносит к губам мою красивую кофейную чашечку, какое-то время держит на весу, словно нюхая кофе, прежде чем выпить, а потом, сглотнув немного, ставит на блюдечко, слегка поглаживает: - Немного из детства... Была у нас в доме икона Иисуса. Красивая икона. Даже и теперь - перед глазами. - Замолкает, словно вглядываясь в ту самую икону, а потом, даже слегка вздрогнув, продолжает: - Всей семьёй мы часто молились на неё, а раз я и говорю деду: 'Вот возьму и нарисую такую же'.
  - Д-а, весьма смелый поступок для мальчишки, - усмехается Платон. - И что ж дед?
  Никита неспешно возвращается к нам из своего детства, и я уже вижу его привычную открытую улыбку:
  - А дед отругал меня здорово! И не только отругал, а не разрешил даже подходить к иконе.
  - Ну и суровый дед у Вас был, Никита! - смеюсь. - Как же так можно... с внуком-то?
  Никита всё так же улыбается, но глаза его темнеют и он снова поглаживает чашку:
  - Но всё же тогда украдкой от деда написал Христа и вот...
  - И вот стал художником, - подхватываю я.
  
  Еловая ветка с шишками уже не висит над нашим столом, и мы слушаем, принесенную Летовым, магнитофонную запись писателя Владимира Солоухина: евреев в войну на фронтах не было, все отсиживались в тылу; наша нация вырождается из-за них; в чека были почти одни евреи; террор при Сталине - дело рук еврейского окружения, а вождь не виноват...
  Когда магнитофон замолк, встала, выключила его и обернулась:
  - Никита, зачем всё это Вам... художнику?
  Его непонятная улыбка, опущенные глаза... И тогда Платон:
  - Нет, это - не речь Солоухина, а подделка. Не берите её, Никита, в голову.
  
  Сельские гравюры Кожевина, расплывающиеся в цветовое пятно акварели Златогорского... Это я с Платоном и Никитой - на Выставке местных художников в честь приближающегося двадцать седьмого съезда КПСС.
  Скульптурные композиции Козлова 'Андрей Рублев' и 'Хор'...
  - Как фигуры-то 'Хора' вытянуты... Смотрятся, словно орган.
  Никита улыбается чуть удивлённо, но не отвечает.
  Пейзажи Юрия Махонина, Ларькова...
  - Никита, что же так мрачны пейзажи Ларькова? Совсем другие краски. Ведь раньше радостными были, светлыми.
  И снова - лишь улыбка. Тогда - Платон:
  - Наверное, потому, что он недавно вышел из лечебницы для душевно больных.
  А вот и работы Никиты: витражные листы 'Доменная печь', графический мужской портрет и такие же - женщины.
  - Интересный портрет, Никита. И кто ж это? - взглянула искоса, улыбнувшись.
  - Жена, - бросил, не ответив взглядом.
  - Да нет, Никита, это - не Валя. Хотя и видела её всего несколько раз, но... Но скорее этот портрет - 'вариация на тему'.
  Ну да, он согласен, он так и хотел...
  - И вариация удалась. Отлично!
  Снова - только улыбка.
  Потом Никита провожал нас. Весело кружил снежок возле вспыхнувших фонарей, а он...
  А он почему-то говорил и говорил о 'гнезде' Худфонда, о том, 'кто есть кто' из художников, о разнарядке на 'Орден трудовой славы', который очень хотел получить Навков, председатель Союза местных художников, а он...
  - А я, как секретарь парткома, предложил отдать Кожевину.
  Тогда Навков поехал в Москву и по блату выхлопотал еще один, а он снова настоял отдать ветерану-рабочему.
  И кружил, кружил мягко и лениво снежок, жемчужинами светились отдалённые фонари и монолог Никиты о 'гнезде' долетал до меня лишь отдельными словами, фразами, - не хотелось слышать ни о 'кто есть кто', ни об 'Орденах трудовой славы', - но интонации его голоса были мелодичны и желанны, а в душе ютилось чувство удивительной радости и благодати.
  
  Летовы - у нас.
  А сегодня первый день двадцать седьмого съезда, и с докладом выступает 'новый вождь' Центрального Комитета Партии Михаил Горбачёв.
  С удивительным докладом. Словно открылись двери и ворвался ветер.
  Браво, Михаил Сергеевич!
  - Платон, Никита, Валя, важное что-то свершается! Давайте выпьем за исполнение надежд, а?
  Ах, как же здорово вот так, со сходными чувствами - за столом!
  
  Ослепительное, до рези в глазах, солнце.
  Пыль от ещё не закрепленной травой земли, обрезанные, изуродованные деревья.
  Еще и в троллейбусе звеняще, шумно.
  Кажется, всё, - и в природе, и во мне - распадается на какие-то составляющие. Неприятное, изматывающее чувство.
  И на работе: изрытый канавами двор, грязь стройки, кабинет, затопленный всё тем же раздражающим ярким солнцем! Нет, не могу оставаться здесь.
  Но куда? Ведь до эфира еще далеко.
  И выхожу во двор. И иду в свой уголок меж забором и стеной студии. Но там стоит чей-то мотоцикл. Присаживаюсь на него, смотрю на еще голые березы.
  Нет, и здесь не то!
  И ухожу в свои улочки. Они совсем рядом, за телецентром, только выйти за ворота!
  И уже иду по тропинке, вдоль забора.
  У обочин - первоцветы. Они еще не распрямились, - словно боятся оторваться от земли, - но в них столько дразнящей радости! Медленно, чтобы не спугнуть врачевание, иду по подсыхающим тропинкам вдоль палисадников. Квартал, другой, третий... налево, направо, еще направо...
  И я уже радуюсь чуть пробившейся травке, разбуженным почкам деревьев, готовым вот-вот выпустить затаившуюся жизнь листьев.
  Лавочка возле дома, напротив - еще совсем безлюдные дачки. Сажусь, закрываю глаза: тишина, свист синичек, писк воробьев...
  Господи, счастье-то какое!.. вот так сидеть и просто слушать!
  'И понемногу душа ее наполняется покоем...'
  
  Уже трижды позировала Никите, - предложил написать мой карандашный портрет, - пойду и завтра.
  Не знаю: закончит ли? Ведь Валя уже косо поглядывает на меня, а как-то бросила:
  'Ну, уж слишком долго тебя пишет! Слишком долго и тщательно!'
  Не к добру это.
  
  Робкая травка - сквозь прошлогоднюю, сухую, запахи зелени после первого апрельского дождя...
  В этом году так ярко во мне ощущение весны, словно чудо - вот-вот!
  Но знаю: весна, вытеснив из души мой зимний, устоявшийся покой, вновь готовит мне обман. И так маюсь до поры, пока ни задышат деревья прозрачными листочками, ни зазеленеет трава, ни начнёт заколдовывать каждый куст, лопух, одуванчик, - только тогда и начинаю забывать об обмане, только тогда и перестаю ждать от весны каких-то чудес и вижу: чудо - она сама.
  
  Мы - у Летовых...
  Никита показывает свои графические листы: война, материнство, мир, искусство всех времён.
  Что ж он всё говорит, говорит, словно боясь остановиться?
  Но вот и я:
  - Этот лист хорош по композиции, только вот левый угол... Кони. Они как бы тянут лист вниз.
  И дыхание у Никиты со срывами, и губы сухие.
  - А в этом... - Уже Платон: - В нижнем правом углу клейма перегружены деталями, надо бы поменьше...
  Никита, что ж Вы так? Ведь не судим же!
  - И похоже на первомайскую демонстрацию. - Платон, ну не надо! Ты же видишь, что Никита... Но он: - И даже ребенок на плече у отца.
  - Платон, ну причём здесь демонстрация? Ты посмотри, какой рисунок у Никиты точный, гибкий, какая прорисовка тонов...
  Благодарный взгляд Никиты... и голос Вали из другой комнаты: 'Гости дорогие, а не пора ли нам... '
  Обжаренная картошечка, грудинка, огурчики, домашнее винцо. Хлопочет Валя, угощает, улыбается, но... Но почему Никите - ни слова! И мне уже неуютно от этого, неудобно, а тут еще - Платон:
  - Любить искусство это еще не значит любить людей. Живопись, литература только подсказывают путь к любви.
  Ах, как же некстати он - с этим!
  Но чуть захмелевший и светящийся Никита:
  - Так что же спасет нас? - ко мне.
  - Любовь, - это уже я... почти только ему.
  И он вспыхивает еще ярче.
  
  Эта вечная забота: чем бы накормить семью... В магазина-то полки пусты, а на базаре всё втридорога, вот поэтому и 'ночные бдения', нервы - ни к чёрту!
  А лечусь вот так: когда еду троллейбусом, то смотрю вверх, а, вернее, поверх людей, зданий и сколько же радостного успеваю впитать из этой получасовой панорамы!
  Вот и сегодня: деревья уже просыпаются, а над ними - веселые, чистые, буйствующие облака на бирюзе зовущего неба!
  Наверно, природа - не только 'магия, уводящая нас от повседневности', как писал Бернард Шоу, - она подсказывает нам о чём-то самом главном, но мы еще не умеем читать её подсказки.
  
  И снова втроём - на открытии выставки Юрия Махонина с картинами Тютчевских мест...
  Тихо. Только щёлкают затворы фотоаппаратов.
  И Никита - рядом, а я:
  - Нет, и всё же Махонин и поэт Тютчев - 'из разных опер'! Фёдор Иванович парит, а Юрий слишком приземлён.
  Молчит Никита... Но вдруг его потемневшие глаза - передо мной, и в них - переплетённые радость, горесть. И голос:
  - Кто хоть раз познал горечь любви...
  Уношу их с собой.
  И дома - словно миг праздника освящённого!
  
  Лишь к концу апреля вдруг потянуло теплом, прошли тихие дожди и тут же розовато-зелеными листочками залохматились деревья, вспыхнула пронзительно-радостная зелень трав.
  Бреду почти сельскими улочками Лубянки, петляющей вдоль Десны.
  Под склоном, у берега, в зарослях ивы уже настраиваются соловьи, глухо ухают лягушки, да и вдоль улицы, из палисадников и над заборами, зазывно весело выглядывает цветущая сирень, тянутся к облакам свечи каштанов.
  Обновление и торжество природы... Ну почему вот эта береза каждый год молода и прекрасна, но не я!
  Ах, цвела бы и во мне неуёмная радость, если бы малая толика этого обновления досталась и мне, но... Грустно замечать пигментные пятнышки на щеках, морщинки у глаз, губ, особенно ужасна вот эта, у рта, она - словно знак скорби, и я всё разглаживаю её, разглаживаю...
  Так несправедлива природа! Старить моего 'телесного болвана', но не загасить желания влюблённости. Сегодня приснилось: спускаюсь по какой-то лестнице, а впереди меня уже спрыгивает на землю мужчина, подает мне руку, протягивает обе... Да-да, это - он!
  
  Ночевала в Карачеве и только что приехала.
  Сегодня мне на работу к трем, а уже первый, и надо приготовить обед, потом - как-то и что-то с собой... плохо выгляжу, да и голова побаливает. Глотаю таблетку. Так... Теперь надо быстренько бросить котлеты на сковородку, а пока жарятся, разогреваю картошку, - хорошо, что накануне стушила, - и бегу в зал, включаю массажер для лица...
  Вроде бы и румянец вспыхнул! Еще что? Да! Надо успеть соснуть минут пять, а пока зову Платона обедать. Потом бросаюсь на диван, затыкаю уши бирушами и почти сразу отрубаюсь.
  Уже четверть третьего? Надо спешить.
  Кофе! Оно взбодрит. Завариваю, пью быстренько, на бегу. Что еще? Немного брови подвести, щеки подрумянить, губы подкрасить. Да, сережки не забыть!.. мои любимые, серебряные, с искусственными бриллиантиками. 'И всё равно дорого! Сто тридцать семь рублей!' - мелькает каждый раз. Сегодня надену венгерскую черную кофту, еще белую, с жабо... Так, вроде бы всё. Ничего я?.. Вот только туфли. Хотя и нравятся, но палец на левой ноге при ходьбе побаливает, а ежели стоять - так просто прелесть! Ладно, сейчас расхожусь.
  Пока спускаюсь по лестнице - еще 'не в ритме', еще 'не вошла', но когда иду к остановке, то - 'уже'...
  Как там, у американцев? 'Казаться, чтобы быть'?
  Ну что ж, так и 'держать'!
  
  Никита ставит мой портрет у книжного шкафа и опять говорит, говорит, но словно прислушиваясь: что отвечу?
  И улыбаюсь:
  - Отличный портрет, Никита! Но, кажется, Вы мне польстили.
  Улыбнулся и он:
  - Нет, не польстил. Я вас очень хорошо знаю.
  И сразу - уходить, а я: - Никита, как же так? Пришли-ушли... Отметить бы событие. - Мы же не в последний раз видимся?
  И через день - кофе, овсяное печенье, музыка Свиридова и он - напротив...
  Всё висела и висела улыбка на губах, - не могла согнать!
  Нелепо?
  А перед сном: Не все в душе опошлено.
   Она жива, жива
   стяжаньем духа божьего
   и кровного родства'.
  
  Да, тогда соткала я свой маленький миф.
  'Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна...'
  И миф тот был необходим мне, - значит, что-то уходило из жизни.
  И уходило насущное, то, без чего жизнь тускнеет, становится будничной и рутинной.
  'Не облака, а горные отроги; костер в лесу, не лампа у окна. О, поклянись, что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна...'
  Вот и теперь всё творю и творю свои маленькие вымыслы, которые удивительным образом срастаются, вплетаются в реальную жизнь.
  'За пустырем, как персик, небо тает; вода в огнях - Венеция сквозит, а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит...' Владимир Набоков:
  
  'Приходил Валерий Семёнович...
  Постаревший, напряженный, не видящий никакого 'света в конце тоннеля'.
  Казалось: разучился улыбаться.
  Выпили, - оттаял. Говорили о Лескове, Чехове, Блоке...
  Потом поехали к нему на дачу. На участках копошились люди, над садами висела голубая дымка. Разложил костёр и он. Весело пощелкивали сучки и, прежде чем вспыхнуть, шипели прошлогодние листья, а мы сидели возле, пили, пропахший дымком и заваренный сухой мелиссой, чай без сахара...
  И у Валерия Семеновича вот-вот зацветут нарциссы.
  
  Из Александра Блока: 'Существуют как бы два времени, два пространства. Одно - календарное, другое - нечислимое. Когда человека покидает ощущение нечислимого времени, этой музыки, в нём начинает всё распадаться...'
  Ну да, и со мной - такое же, когда вокруг - суета, шум, возня...
  Вот и сегодня... Чтобы обрести 'нечислимое', вышла во двор, походила по чуть пробившейся травке, постояла под залохматившимися ветками березы, увидела продирающийся через трещинку асфальта одуванчик, присела, высвободила не совсем развернувшийся цветок из-под обломков кирпича, осторожно развернула к солнцу и...
  И на какой-то миг вдруг ощутила себя им, этим робким, расправляющим лепестки и выбирающимся из темной, сырой земли цветком.
  И даже вздрогнула от счастья!
  
  Командировка в Клинцы.
  Стекла кабины опущены и в лицо... ах, какой упругий, пахучий ветер!
  А часа через два - чистый, уютный городок, парк с новым кинотеатром, в нём - документальный фильм, в котором Толстой спорит с епископом: 'Религия - только скорлупа для духовности...'
  А к ночи - общежитие. И я одна в комнатушке. Окно - настежь!.. И вдруг - гроза.
  Счастье!
  На другой день - руководитель ансамбля обаятельный Олег Иванович, громкие и бойкие девочки из 'Росинки', яркие бабули из фольклорного, а вечером, в гостинице, номер - с окнами на пруд и обалденный квакающий лягушачий хор!
  И стихи Олега Чухонцева:
   Но так сумасшедше прекрасна
   Недолгая эта пора!
   И небо пустое так ясно
   С вечерней зари до утра,
   что кажется мельком, случайно,
   чего не коснется рука -
   и нет... Лишь останется тайна
   на пальцах, как тальк мотылька...
  А утром - домой. И снова чуть проявленные голубоватые дали, пестрая зелень у дороги - пунктиром, и ветер - в лицо!
  Как живём мимо такого?
  
  Давно у нас не был Никита.
  Почему?.. Не знаю. Платон как-то предположил:
  - Наверное, обиделся, что на открытии выставки молодых художников я сказал: зря, мол, Летов благодарит Отдел культуры за разрешение открыть эту выставку, ведь художники слишком долго добивались разрешения и даже дважды писали в Центральный комитет партии.
  Может, так и было?
  
  Непонятное чудо души! Вдруг, беспричинно проявятся, замелькают какие-то пейзажи, картины, образы: улица чужеземного южного поселка после дождливого дня с гроздьями винограда; тропа в густой траве под незнакомым широколистным деревом; тяжелый солнечно-яркий подсолнух, покрытый росой... И вспыхивает подобное нежданно, ярко, - словно услышу томительные и сладостные аккорды музыки, которые так же неожиданно, как и зазвучали, стихнут.
  Но останутся ощущения, которые волнуют какое-то время, тревожат, а потом и они растают.
  Что это, почему?
  Память предыдущих поколений?
  И прав Максимилиан Волошин: 'Забыть - не значит потерять, а окончательно принять в себя на дно, навек...'
  
  Дождь прошел. Солнце высветило еще прозрачную листву деревьев, подсушило, распрямило травы.
  Ну, как пройти мимо?
  И выхожу из троллейбуса на две остановки раньше, спускаюсь в Судок, взбираюсь на горушку... Отяжелевшая от влаги трава клонится к земле, пахнет землей, медуницей.
  Присаживаюсь... Рядом, на дереве, устроили спевку воробьи, хлопочут муравьи на кочке, слизнячок качается на былинке и, поводя туда-сюда рожками, словно принюхивается к чему-то, а когда смотрю на колосок тимофеевки против солнца, то вижу даже пыльцу на его усиках...
  Да еще напротив - этот светлый силуэт здания на фоне белых, пышных облаков... словно огромный летящий парусник!
  Грёза? Обман?
  'Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна...'
   И уже сотканы, звучат во мне мгновения счастья.
  
  Сегодня в моей передаче о местных художниках выступал и Никита Летов.
  Когда в залитом солнцем холле сидел напротив, - седоватый, иконописный! - глаза его светились тем, прежним светом. Но поговорить не привелось, - другие выступающие, репетиция, прямой эфир, - а так хотелось!'
  
  Спустя какое-то время Платон рассказал: Никита развёлся с женой, уехал в другой город, но вскоре возвратился, купил квартиру, живёт в ней со старшим сыном и пишет иконы для храмов.
  И уже совсем недавно столкнулись с ним у автовокзала. Да, годы не пощадили и его, но хуже не стал, - в его странных глаза, внезапно меняющих оттенок, не угасло то живое вглядывание в жизнь, которое так мне нравилось!
  Предложила как-нибудь зайти и посмотреть иконы, купленные нами. Пообещал.
  Но не пришёл.
  Ну, что ж, Никита, благодарю за светлые и благостные мгновения, которые когда-то промелькнули на окраинах моего сна.
  
  
  Дорогой читатель!
  Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много и фото пейзажей, снятых мною . Ссылка сайта - http://galinasafonova-pirus.ru
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"