|
|
||
Боря Пингвинов
Стишки
***
Мне было смешно,
как негру бывает жарко.
Я глянул в окно:
там млели деревья парка.
Услышал, как дышит
влажная блажи истома.
Поехала крыша
соседнего дома.
Я напялил валенки,
взял пистолет Макарова
и вышел прочь.
Мысль была засалена,
словно края
чего-то ужасно старого.
***
Роли, боли, золи. Гоп!
Трясен крен могучий.
Ясен, мясен, жирен клоп.
Жили в небе тучи.
Пыр ли, дыр ли? Грызли крыс
орды мысли гордых.
Порно-грезен, грязен мыс,
грозен шорох морды.
***
Можно жить, не кривя душою:
Смело класть на зеленый стол
Козырь, платьев заслыша шорох,
Предвкушать сладострастный стон,
И подкрадываться неслышно,
Как к добыче голодный зверь,
И носить кобуру под мышкой,
И с опаской глядеть на дверь,
Можно ждать роковой минуты
И без страха навстречу ей,
Зная место и время суток,
Продвигаться еще быстрей,
А когда уже чей-то палец
Ляжет на спусковой крючок,
Ни единой в душе печали
Не питать - все имеет срок.
* * *
Лукавой лени кислая канитель
вплетает в косу веpбного захолустья
тугую пpядь изысканности затей -
- нестойкий отпpыск вымышленного чувства.
Уму сулит косматый каннибализм,
суча культями щупалец, откpовенно
комичный pяд узоpящихся pепpиз,
гноящих плоть, как сифилис и гангpена.
По метостазам pодственного сукна,
визжа тесьмой внезапности, мимоходом
скользят полозья, стелется пелена,
и мысли семя пpосится зpелым плодом.
Костлявый пеpст указывает на спpос,
сpеди блудниц имеющийся на пенис,
и гоpод ночью полон унылых гpез,
где чеpти пьют вино и игpают в теннис.
* * *
Скопище брызг.
Капище духов.
Тела стриптиз.
В каждое ухо -
- громкая брань.
Лысины глянец.
Экая дрянь!
Хмель и румянец,
рыло в пуху.
Хлопают двери.
Тесно греху
в заданной мере.
В поле - цветок,
в небе - светило.
Белый листок,
мела и мыла
дали. Письмо -
- белым на белом.
Мира клеймо
мылом и мелом
смыть, стушевать,
сгладить, похерить.
Тесно словам
в заданной мере.
Близится срок,
копится немощь.
Сбитому с ног
прочие темы,
кроме своей
хвори и хляби,
чужды. Повей
ветер и рябью
выщерби гладь
озера. Блики
солнца, весла
плески и крики
чаек вдали,
прелые листья
приобрели
статику истин,
родственных тем,
что букварями,
росписью стен
над алтарями,
стуком ночным
путника в слякоть
входят. Слюны
с губ вурдалака
не оботрешь,
в зеркало глядя.
Гребень дерет
сальные пряди,
мыслей колтун
хлещет и гложет.
Камни во рту.
Змеи под кожей
ползают, злясь,
влажною стужей
кровь наделя,
рвутся наружу.
Выспренный ямб,
каждая, жаля
тело, змея
опережает
скользкой мечтой,
млея и силясь
выжить в густой
жиже извилин.
* * *
О, размазанные по асфальту мозги!
Величие морд сопящих!
Завидев монстра, скорей беги
и тщательно прячься в чащах!
Он понюхает заросль, скажет: Р-ры,
сощурится, щелкнув страшной
над ухом челюстью, станет грызть
шпиль Останкинской башни.
* * *
Зациклен лиц
(ряд стай багрян -
- скрыл: цифр тлен жгли),
крыл ста наряд.
Во дворе горела помойка.
Дети прибили кошку гвоздями к забору.
Местный бандит, хмурый после попойки,
Чистил на лавке калаш и щелкал затвором.
* * *
В простонародии
ковыль
бросает сеть.
То не пародия,
а быль:
Мне медь иметь!
Связуем опытом,
как жук
смолой,
долой все хлопоты!
сижу злой.
Дик скрежет.
Жужело гундит.
Жизнь - труд.
Играть ей!
Кстати,
Маньяк режет -
- гляди! -
- труп.
* * *
Парила
горилла
и вслух говорила: Постой!
играла,
украла
из зала брелок золотой.
Кто были в музее,
глазея,
разинули рты.
Хоть не были пьяны -
- но вот обезьяна
порхает. Ишь ты!
Милиция мигом
вверх начала прыгать,
пытаясь поймать.
Но без толку было.
Ведь разве гориллы
умеют летать?!
ВДВшное
Стропы моего парашюта
зацепились за ветвь,
и я ударился с размаху лбом
об ствол древесный.
Птичка выпорхнула
из развалившегося гнезда,
укоризненно чирикнув мне
матерное словечко
на своем языке,
и шишки посыпались вниз,
бомбардирую заросль травы.
Увы!
* * *
По улице шел бегемот
в надежде чего-то съесть,
и открывая рот,
он делал глотательный жест.
А навстречу ему крокодил.
Он был весел и пьян,
Потому что уже проглотил
Парочку обезьян.
Здорово! - сказал крокодил.
Привет! - сказал бегемот.
Ты сыт? - спросил крокодил.
Нет. - сказал бегемот.
По улице шел народ,
молча куда-то спешил.
Эх! - вздохнул бегемот.
Да уж. - сказал крокодил.
Бегемоту хотелось есть.
Крокодилу хотелось спать.
А мне захотелось сесть
и что-нибудь написать.
* * *
Темная ночь,
черная ночь,
многого хочешь,
многого хочешь -
- то ли душу
извлечь прочь,
то ли тело -
- мечом в клочья.
Преобрази
и образумь
все, что ныло,
тлело, гноились.
Звездная изморось
здесь внизу
жжет глазницы,
вздувает жилы.
Кажется зрению:
бьет ключ,
чудятся звуки
острей лезвий,
влажною зеленью
сыт плющ,
сросшийся с парой других.
Трезв ли,
пьян ли,
безудержен
как
Вакх,
черного грунта
горсть вырой,
взгляды,
жесты,
шаги,
слова
не накапливай,
не суммируй,
дай лить
лейтмотив льда
в горла глубь,
утомив голос.
Семь уровней -
- суть мзда.
Нем колокол.
Путь долог.
* * *
Я мучительно весел
и испуганно вычурн,
я хронически сыт
отголосками тех
перессудов вовне,
та как нет перемычек
между мною
и их вызывающим смех
эксцентричным судьей,
в церемонном угаре
разводящим костер
прямо в зале суда
для аутодафе,
в неминуемой каре
отыскав наслажденье.
Тем паче, когда
обреченный измучен
допросом и дыбой
и запекшейся кровью
покрыты уста,
ему чудится
в сладостном облаке дыма
запах жженого мяса
во имя Христа.
* * *
Я приду в эту комнату,
дрожащую мелкой дрожью,
брошу вымокший плащ
на стул у дверей в прихожей,
заварю чифирь,
и польется бессвязной речью
полумысль-полусон,
на слова расчленяя вечность.
* * *
Завертела метель
грез смертельное сальто.
Звезд оскал на холсте
в стиле Оскара Уальда -
- на бездонном ночном
без подрамников небе.
Строф ли яростный гребень
треплет локоны снов?
* * *
Я всегда мечтал увидеть со стороны
мысли, явь и сны,
прыснув мозгом, как смехом -
- соль игр -
- стих сквозь зубы цедя,
искры, розги и грусть весны
расточить и распять,
средь ночей зачитать, словно книгу.
Мир, поросший жирком,
стал мирком и погряз в причудах.
В рваном ритме бесчинств
помоги заглушить, излечить
возглас оргий в гаремах,
рассосать, будто тромбы в сосудах
и нащупать тропу
в пустоте без опор и свечи.
* * *
Я согласен на то одиночество,
что дает утонченье иглы
мысли - меру и силу пророчества,
обостряя тупые углы.
Я готов, мимолетные знания
всех болезненно-звездных пучин
упорядочив, точку Молчания
различить в воспаленной ночи.
* * *
Сознание усугубляет след,
поспешно оставленный, будто обувь,
к ноге пpилегая, дает эффект
того, что конечность имеет обод
на нижней повеpхности и кpужки.
Излишне доказывать общность цели
стопы и подошвы, они близки
сильнее, чем муж и жена в постели.
Однако полезнее pазделять
любого носителя личных качеств
с его оболочками, на полях
всегда оставляя следы чудачеств.
* * *
Раз стелили шкуры на полу.
С дуру - кучу роскоши на стену.
Буро сволочь-чучело в углу.
Спать - топчан, под голову - полено.
Било полночь, чистили стволы.
Пряталась луна за облаками.
Боги стали глухи, люди - злы,
Звери гулко щелкали клыками.
Пилат
Мой рассудок смущен, и рождаются сонные козни
в липком клейстере клеток разлезшейся ткани, места
беспричинной тревоги пестреют, как черные гвозди
на кровавых ладонях распятого мною Христа
Маньяк
Прошлое было грязным.
Мое и всех поколений.
Холодно бедному разуму
в вакууме нетерпенья.
Невозмутимость времени -
- дулом на мой висок.
Я рос из гнилого семени,
брошенного в песок.
Я выходил на улицу
и убивал прохожих,
кутался в плащ, сутулился,
делал смешные рожи.
Мыши шуршали сонно
крыльями где-то рядом.
С кончиков перепонок
капало трупным ядом .
* * *
Я знаю, что я был болен.
Железная зябь реки
и высь твоих колоколен
Рвала меня на куски.
И шла меж облезлых стен
с косою в руках старуха.
Меня привлекает тлен,
как высшая форма духа.
Устала душой кривить
собака в медвежьей шкуре.
Банальность твоей любви -
- в махровости чьей-то дури.
С апломбом первопроходца
возможно ль построить дом?!
Но с этим нельзя бороться,
как с падающей звездой.
Осмысленность - там, где скорость.
Движенье неповторимо.
Откладываются ссоры
В растущей периферии.
Поэтому так непросто
Стряхнуть паутину слов.
Душа согревает космос,
Но умертвляет плоть.
* * *
Воображенье воскресить,
изгнать обиду, похоть, ропот
и больше не произносить
ни слова, доверяя строкам
лишь то, что зреет в тишине,
лелея тайную пружину
(всему случайному извне
не позволяющую хлынуть
в чувствительную пустоту
порой рассеянного взора),
найдя в пространстве на свету
себе предметную опору.
* * *
Я пишу стихи
уже больше, чем десять лет,
неживой предмет
в доскональности мной опознан,
я глотаю пыль
душной комнаты
и, выключив ночью свет,
мои органы чувств
как бы следуют форме мозга,
наполняя его голосами,
которых нет.
* * *
Влечение рождается из уз,
связь происходит в соприкосновеньи,
сквозь слизистые щупальца медуз
луч солнца терпит сотни преломлений,
соль моря катит терпкий концентрат
снов тягостных на кремниевый берег,
сомнение не ведает преград,
коль акт этот кончатся не намерен.
* * *
Дорога уходит в небо.
По скрещенным параллелям
запутавщейся планеты
спешили, но не успели.
Дорога уходит в небо.
Исчерпан кредит сомнений.
Но верю, решает спор
Ответственность и терпенье
за собственный дискомфорт.
Но нажитое не хранится,
Рассеивается в никуда.
На сердце - следы от шприцев,
Ведущие счет удач.
И глупо ждать снисхождений.
В холодной железной мути
спешащих нагромождений -
- мучительный поиск сути.
И глупо ждать снисхождений.
* * *
"И если вы назовете Отцом Того,
Который нелицеприятно
Судит каждого по делам....."
(Послание Апостола Петра)
"- А что же вы не берете его
к себе в свет?
- Он не заслужил света, он
заслужил покой".
(М.Булгаков "Мастер и Маргарита")
Все должно быть так,
как единственно допустимо.
Прорастает семя,
ломая кору земли.
Мне так часто хотелось
увидеть лицо без грима
и прочесть похожесть
на каждом из этих лиц.
Многоцветный мир
мне не видим и неприемлем.
Я спутал море и сушу,
веру и блуд.
Помоги мне взлететь
и оставить себя как землю,
а поиски смысла -
- всегда бесполезный труд.
Я привык делить
ощущенья на боль и сытость.
Но я знал как легко
монастырь превратить в бордель.
Откровенье - щит.
Позволяет не быть открытым,
не верить разладам
и не делать ставку на хмель.
Тебе быть Отцом,
А мне - лишь приемным сыном,
и вечно ходить
С протянутою рукой.
Стремящийся ввысь
Станет жертвой своей вершины.
и будет, как в сказке,
Приют и вечный покой.
* * *
Клокочущий и булькающий вар,
которым прежде заливали глотки,
доныне вяжет патокой слова,
как хмель меняет линию походки.
Кириллициной россыпью сквозя
по белому приспущенному флагу
бумаги, чью поддатливость нельзя
использовать полней, он с каждым шагом
все больше жжет. Круженье над свечой,
присущее порхающим, в итоге
усилий всех лишь к гибели влечет
запутанной петлею траекторий.
* * *
Ум осаждают огромные серые глыбы,
память пронзают холодные медные иглы.
Вперенный взгляд из прохожего, кто бы он ни был,
(в силу того, что различия мысль не постигла
собственной формы своей с инородным объектом)
делает монстра, как зеркало в комнате смеха,
словно магнит, отклоняя сознания вектор
в сторону пафоса прошлых потерь и успехов.
* * *
Эклектика тернистого пути -
- густеющее месиво заката -
- есть тяга в перспективе обрести
свободу от настырного диктата
мистической структуры языка,
сдержать чье агрессивное вторженье
в процесс существования пока
бессильна вещь, тем паче - отраженье
ее в субстрате, где обобщена
предметная реальность, мысли смело
в понятия включают имена,
как к личности относят ум и тело.
* * *
Настойчивые трели суеты -
- итог претензий сиплой канарейки
взять ноту недоступной высоты -
- не жадности, а жажды крик скорей, как
со скипетром в когтях орел-мутант
угрюмые вдвойне питает думы -
- коварен герольдический обман.
Среди дневного суетного шума
бездонное нытье колоколов,
пророчеству назначенное фоном,
саднит, как груда срубленных голов,
хоть кровь порой оправдана законом.
И косвенные доводы плодя,
в безрадостности замкнутого круга,
стучат по стеклам полосы дождя,
оспаривая шепотом друг друга.
* * *
В душе, пронизанной насквозь
непобедимостью недуга,
скрежещет боль, как ржавый гвоздь,
в часы бессонного досуга.
От уз рассудочных устав,
где беззаконие и случай
свой правят бал, сомкнув уста,
звезда безмолвствует, сквозь тучи
лишь тусклый посылая блик
играть на зыбящейся глади,
пустую пристальность во взгляде
растя в мистерии земли.
* * *
Имитаторы ощущений
и любители парадоксов.
Безобидное увлеченье -
- одиночество и удобство.
В суете - подготовка к мысли.
Что-то загнанное вовнутрь,
неосознанное как выстрел
и уверенное, как кнут.
В каждом правиле есть поправки.
Но когда началась игра,
если сильно завысить ставки,
можно выбиться в шулера.
Не убийца и не разбойник,
будешь впредь собирать плевки.
Он хотел тебя взять с собою.
Но ты не дал Ему руки.
* * *
Не смотрите на розовый куст
в тишине привокзального сквера.
Расслабляться - дурная манера
в крепкой связи недружеских уз.
На арене души, как в постели,
много голых, устроившись в ряд,
как убийцы на страшном похмельи,
пересохшие рты отварят.
Дайте зависти слово сказать.
Этот облик везде узнаваем.
Есть привычка в набитом трамвае
выцарапывать чьи-то глаза.
Незаметно, по малой слезинке
обессилив себя наповал,
клен засох от жары и бензина,
распластавшись корнями у шпал.
Не смотрите ж на розовый куст
В тишине привокзального сквера.
Расслабляться дурная манера
в клейкой грязи разнузданных уст.
* * *
Напыщенные, как мишени.
Безжалостные, как орлы.
Под грузом собственных решений -
- на самом кончике иглы.
По мелочам, по мелочам
услышать музыку комфорта,
и быть особенного сорта,
прослыв любимцем палача.
Быть падшим ангелом. И вновь
на падших делаете ставки
в предвосхищении иной
к всему известному добавки.
Залог терпения души -
- не торопиться делать вывод,
не впасть в серьезную игривость
и не наверстывать в тиши.
* * *
Кто на любой жаре
не тянул ядовитую влагу
и без ритма в душе
никогда не тревожил струну,
обретет тишину
и получит все то, что желает,
потому что не будет
у этих желаний в плену.
Пусть разрушится храм
и его разнесут на щебенку,
и расколется небо
на тысячу маленьких неб,
но природная грубость
задавит рожденную тонкость,
как расплата за гнев
и мое невнимание к ней.
Пройдя по трясине
несущего гибель болота,
единственный раз
мне запомнился сделанный шаг,
когда темнота
распахнула глухие ворота
и сжег чешую
шевельнувшийся огненный шар.
* * *
Растет, как горький дикий терн,
тоска, скребя места потемок
на теле сколотым ногтем
страстей. Напористый обломок
кривого зеркала влечет
в ночи доверчивый хрусталик
скрепить бесчинство и расчет,
упав в пучину вакханалий.
Смерч, тщась отчизной пренебречь -
- извлечь мелодию из моря,
глаголет прерванную речь
при штиле, бешенному вторя
порыву горечи и грез,
мча испещрить громаду облак
(крученый ком - соленых сто влаг),
тончайших игл строча наркоз.
* * *
Сплетеньем выстраданных дней
состав охарактеризован
осадка плотного на дне.
Пространно вброшенное слово,
как шайба, мечется, скользя,
в своем носителе-субстрате,
невыразимостью пронзя
привычный ход его понятий.
Беспочвенно отождествив
объект с понятием и словом,
субстрат трактует о любви.
В плену и сонного покрова
зрачок, прорезанный лучом,
глотает каждую канделлу
как милостыню, вовлечен
в причинность разума и тела,
зря в сущности любых систем
лишь упорядоченный случай -
- пульсирующую метель
(как ход часов) частиц-созвучий.
* * *
Каждый дискpетный ловя момент,
тpебуя личного соучастья,
памятью выделенный сегмент
аккумулиpует силу стpасти.
Русло всегда чеpевато дном,
поpосль беpега - слоем тины.
Вообpажаемый водоем
искpенен в смысле альтеpнативы
pосту затpагиваемых тем -
- тех, что совпали (игpа потока),
объединяемых в суете
фактоpом вpемени. Воля pока
только частично игpает pоль,
доступом к памяти огpаничен,
опpеделяемый ей поpок
фоpмой наследует соль пpивычек.
* * *
Поэзии ликующая пpопасть
выpавнивает теpнии пути,
как паpашют натягивают стpопы,
чтоб купол гибель мог пpедотвpатить
и сделать безболезненным сниженье.
Решенье на повеpхности лежит,
к нему послушно льнет вообpаженье,
пpивеpженное pоскоши и лжи.
Свеpкнула малодушная догадка,
как молния, ловя гpомоотвод,
и в виде ядовитого осадка
упала и слежалась, каково
же волеизъявленье концентpата,
безжалостный поток, местами дамб
ломая мощь (жестокая pасплата),
указывает многим гоpодам.
* * *
Душа баpаков и казаpм
в пpиpоде мышц и пеpепонок
имеет собственный плацдаpм,
в согласии с ее законом
стpемится, потеpяв покой,
не знавший поpаженья воин
пpисваивать себе чужой
и пеpепpовеpять, пpисвоив,
способность доноpа опять,
лишенного (пускай незpимо)
покоя, снова пpоявлять
холодную невозмутимость.
И если тот не устоит
пеpед соблазнами попpавок,
суpовый воин учинит
над ним жестокую pаспpаву.
Укpасит стену голова,
отpубленная на охоте,
в котоpой будут узнавать
лик леонаpдовских полотен.
* * *
Инеpционен и незpяч,
понуp и вял, ознаменуя
собою пущенный снаpяд,
что к цели следует вслепую.
Он излучает тоpжество
пpи виде жеpтвы, не считая
себя виновником того,
что будет с ней, ведь он не знает,
куда в итоге упадет
его кpитическая масса.
Его заpяд, его полет
есть чья-то злобная пpоказа,
а он, спеша, чтоб pазделить
с чужою собственную участь,
пpи пpиближении земли
стpадает яpостной падучей.
* * *
Запечатляет глубоко
слух обостренный каждый шорох.
Напоминая снежный ком,
стремглав несущийся под гору,
шальные сны благоволят
к обезображенной пороком
привычке вещи разделять
по категориям и срокам,
нащупать каждый компонент,
установить закономерность
и после выстроить на ней
свою особую размерность
всего, что видимо, осям
придав иные силуэты,
в мировоззрение внеся
предназначение предметов,
упоминающихся вскользь
порой в речах и разговорах.
Парадоксальную консоль
взамен испытанной опоры
определя как аргумент,
в пылу локальных переменных,
переосмысленный фрагмент
обособляя постепенно
и воздвигая цитадель -
- суровой крепости зачаток,
агонизирует метель
в душе, сомненьями объятой.
Погода хмурится, ветра
ревут, не ведая покоя,
в ночи развеивая прах
снаружи поднятого слоя.
* * *
Покорность ратует за труд,
суровость славится маневром,
несовместимые в миру,
единый вкладывают образ
они в конечный результат.
Всесокрушающая воля
имеет свойство обрастать
коростой трепета и боли.
Лежит носильное белье -
- смердящий ком - в корзине прачек.
Предназначение свое,
меланхолично озадачен
в причинно-следственной возне
не различает и не хочет,
блюдя основанный на ней
закон главенства оболочек,
пытливо-деятельный взгляд.
Возложен сеятелем жребий -
- в его задумчивых полях
радеть о выращенном хлебе.
* * *
В поисках смерти он бродит по улице шумной,
ищет убийцу в толпе незнакомого люда.
По истечении срока любая причуда
приобретает характер идеи безумной.
Познано все, что давало прямые ответы,
в сущности знаний то можно вместить на страницу
необходимых, короткая их вереница
плотным кольцом безразличия к миру одета.
Но не спасает оно ни от бурь и морозов,
ни от жары, что безжалостно заживо варит,
преображаясь в презрение к людям и тварям,
необоснованно мрачные строит прогнозы.
У искушенного нет ни малейших сомнений
в истине всех практикуемых им установок,
видимо недостает компонента иного
в неуязвимой структуре его построений.
Не до конца притупилось влечение к миру,
тайные реки, сливаясь, давали озера,
и проступив на поверхности потом позора,
усугубляли погоды промозглую сырость.
Истина много дарует мгновений отрадных,
но западню приготовила слабым и гордым:
в грязное прошлое он перемазанной мордой
тычется снова, как пес на блевотине смрадной.
* * *
Прогонишь ли злую думу,
расслоенно, дробно, дляще,
суляще беду, угрюмо
растущую в настоящем?
Раздавишь ли то сомненье,
приведшее к неудаче
искавших освобожденья?
Решаемая задача
сужается все по мере
движения под наклоном,
как впрочем, скалистый берег
живет по иным законам,
чем ровный. Главенство формы -
- лишь к миру привязки корень,
где множества иллюзорность
нуждалась в живой опоре.
* * *
Я родился затем,
чтоб сделать себя иным
(все имеет цель),
заглушая полет фантазий,
в непривычном ракурсе,
словно в китайской вазе,
инфузорий-строф
заплетать кружевные сны,
всех условных форм
прервав триумфальный пафос
и за слоем слой
проникая в словесный спектр,
обострить чутье,
упорядочить поиск. Графам
априорной памяти
уподобляя вектор
собственных способов
выпутаться из плена,
спарив их,
не протестуя и не давя,
вытеснить след
(утверждая иную ценность)
мнимой случайности,
зная взаимосвязь
косных языческих капищ,
влечений черни
с косноязычьем
случайных своих речей
(вкрадчивый рок
и извечный его соперник
спорят о праве,
влача черноту ночей).
* * *
"...Точно голос нечеловечий,
превращенный из звука в луч."
Н.Гумилев
Видишь пещеру в скалах?
Там глубоко внизу
тот, кому вечно мало,
копит свою слезу.
Бросив свое жилище,
на полосу равнин
ночью в поисках пищи
он выходит один.
Гадов и паразитов,
духов лесной глуши
тянет к себе магнитом
темень его души.
И на поляне - шабаш,
крики ему: "Виват!"
Словно цыганский табор,
странные существа.
Звезды туманят разум.
Зелень и свет равнин
хочет он взять все сразу
в карстовый лабиринт,
чтоб обладать живущим
на рубеже веков,
сделаться вездесущим
и не прощать грехов.
Солнце с немым укором
небо зальет зарей.
Гады ползут по норам
между корней берез.
Смрадно, как гору в теле,
сердце гноит тоску.
Лунные параллели
в вечности потекут.
Круты в горах ущелья,
высь нагоняет жуть.
Держит свой путь отшельник
к новому рубежу.
Нежно разлита в мире
утренняя роса.
Мир становится шире,
слышатся голоса.
Неразличим в природе
их ритм и размер.
Сила слов не доходит
до глубины пещер.
Стыдно смотреть на солнце,
чувствуя мир живой.
Маленькое оконце
сверху над головой.
Трупы лежат в траншеях,
значит спасенья нет.
Камень висит на шее
грузом ночных побед.
В день по четыре пуда
разных земных пород
он выносит оттуда,
делая глубже ход.
Строчки о страшной каре
лезут из-под пера.
Черных крылатых тварей
раненный маскарад.
Бойко идет работа.
День разгоняет сон.
Но до морского грота
вдруг докопался он.
Пьяный холодный ветер
солью разъел уста.
И никаких на свете
не было больше тайн.
Через конец в начало
вырвался небосклон.
И пал он двумя лучами
срезанный с двух сторон.
ПОЕДИНОК
Из широких ворот два жестоких бойца
выезжали померяться в силе.
Были скрыты забралами оба лица,
вслед им с башни протяжно трубили,
возвещая о том, что сбывалась мечта
обитателей древней столицы.
И повсюду молва, глубока и пуста,
словно черное око блудницы,
разносила тревогу и сеяла ложь,
возбуждая плебейские души.
Дождь с утра зарядил. Напряженье росло.
Мореплаватель в поисках суши
усложняет себе без того непростой
путь по волнам к одной из америк,
вспоминая тайком тишину и покой,
им когда-то покинутый берег,
так в народе жила кровожадная страсть
наряду с христианской моралью.
Все гадали, кому доведется упасть
из седла, в нетерпеньи сгорая.
Уж копали могилу, лопатой звеня,
с непривычной могильщикам прытью,
и обоим ее было видно с коня,
когда ехали к месту событий.
Искушая судьбу, говорил астролог
о возможном исходе сраженья,
и поэт посвятил много пламенных строк
изощренному воображенью.
Граждан толпы стекались, и вот наконец,
стук копыт различив на дороге,
все умолкли, на в латы одетом коне
грузно въехали рыцари, строгий
вид их сердцу внушал суеверную дрожь,
бросить вызов такому не каждый
мог осмелиться, даже жестокий король
кубком чествовал их не однажды.
Вот забил барабан, словно в сердце игла
сотням зрителей сразу попала.
И навстречу друг другу рванулись стремглав
две огромные груды металла.
Два тяжелых копья, взятых наперевес,
будто змеи, тянулись к добыче.
Нерушимая воля, как воля небес,
отозвалась в воинственном кличе.
Вот удар! Оба целы и оба в седле,
копья брошены, лошади тоже,
им подали мечи, и теперь на земле
предстояло им битву продолжить.
Снова бьет барабан за ударом удар,
руки стиснули сталь рукоятей.
Подан знак, и как падает с неба звезда,
или громы небесных проклятий,
засверкали мечи, зайчик света по ним
(солнцем брошенный вниз мимоходом)
с безразличием прыгая вверх или вниз,
наслаждался величьем природы,
оставляя вообще незамеченным бой,
в коем был он почти что участник,
невесом, лучезарен, доволен собой,
и не ведая горя и счастья.
Кверху молниеносно взвивалась рука,
но защита не знала отказа.
Это был поединок, где скорость клинка
превышала реакцию глаза.
Звон металла указывал также на мощь
наносимых бойцами ударов
так же часто, как каплями сыплется дождь.
Но усилия тратились даром.
Ни один не сумел отыскать слабину
в неприступном искусстве другого.
На мгновенье прервались они отдохнуть,
и борьба разгорелася снова,
но теперь без мечей и без шлемов и лат
(не укрывших от ран и порезов).
Рукопашная схватка жестокая шла.
Руки были не мягче железа.
Каждый был и высок, и тяжел, и силен,
и по-хищному ловок при этом.
Руки, ноги вращались, как оси колес
у несущейся быстро кареты.
Вдруг, как будто по манию свыше, они
согласованно схватку прервали,
потому что теченье ее изменить
в чью-то пользу пытаться устали.
Они сели на землю, и ноги скрестив,
устремили железные взоры
друг на друга, свои завершая пути
в том сраженьи немым приговором.
Час прошел и другой, в напряженной тиши
ни малейшего шороха, звука.
Этот метод позволил им спор разрешить.
Один поднял торжественно руку,
а другой встал с колен, что-то слугам сказал,
мрачен, туче небесной подобен,
поклонился толпе, взял из ножен кинжал
и ударил себя между ребер.
* * *
Тянется жир
пленкой по суше.
Жертва визжит,
сделаться тушей
обречена,
завороженно
пялится на
нож, раздраженный
взгляд мясника
ловит и лижет
кровь с башмака.
К сильному ближе
всякая тварь
предпочитает
быть, и едва ль
преобладает
страх, далеки
сальные думы.
Твердость руки,
взора угрюмость
делает честь
нижнему чину,
узость плечей
чья излечима
лишь палача
статусом, или
шубой с плеча
верящих силе
собственных рук.
Тешась игрою,
вырвется вдруг
из-под контроля
голый инстинкт.
Кубарем в пропасть
плод полетит
прошлого, стропы
вверх не рванут,
сук не зацепит.
Легче уснуть.
Сцену нелепей
выдумать - труд
для Мельпомены.
Те, кто умрут,
знают ей цену.
* * *
Был вечер, пыльная дорога
клубилась, думы теребя.
Так упорядоченно строго
мне мир показывал себя.
Теряло смысл лгать и красть, и
страшиться бед и перемен.
Лишь устранение препятствий
рождало счастья феномен.
Оно естественно, как воды,
без напряжения текло
из царств бесстрастия природы
в глаз тектонический разлом.
* * *
Энергия шаровой
молнии. Возглас боли.
Парки шуршат листвой.
В такт их промозглой воле
морщится гладь пруда,
словно глотая горечь
неба. А в нем - звезда -
- глубже, чем жемчуг в море.
* * *
Порист и расторопен,
пемзообразен, впрок,
приобретая, копит
попранное добро.
Выкуп платя по-рабски
за пустоту нутра,
в поисках нужной краски
трудится до утра,
робостью (верный способ)
уговорив грозу
не задавать вопросов
ползающим внизу
трепетным и кишащим
тварям, сознаться им
ибо в происходящем
не суждено. Гоним
промыслом или бесом
каждый из них тайком
тешится интересом,
перенося легко
скованность - право гостя,
косит на интерьер
взорами. Запах злости
в комнате от портьер
ноздри докучной пылью
потчует. Исподволь
россыпью строф обилье
вновь по весне травой
зазеленело в поле
(лету готовя фон),
слой под которым болен
будущую строфой.
* * *
В пространстве ищущая стрежня,
душа, похожая на ель
в степи чернеющую снежной,
как шхуна, севшая на мель,
мирской покинутая славой
лишь в состояньи различить,
как в час молитвы величавой
мелькают в пламени свечи
ладонь пронзающие гвозди,
преображенные миры,
рябин опущенные гроздья
и церквей белые шатры,
где в землю брошенное семя
растет, не ведая помех,
мысль останавливает время
и взгляд впивается в предмет.
* * *
Покой - приобретаемый в итоге
над чувствами потерянный контроль
терпением соблазна и тревоги,
работой без претензии на роль.
* * *
Грех не ломает преград, но копает норы
в образе маленькой робкой писклявой мыши.
Черных ходов метастазы - подземный город,
как организм, потаенно живет и дышит.
Комкая сумерки рокотом громового
неба, грустит, кровожадной мечтою полон,
то ли палач, то ли спутанных душ криптолог,
воли порыв напрямик обратив в оковы.
* * *
Разъевший основанья гнев,
как пот сквозь крошечные поры,
отчаянно пути вовне
ища, наращивает скорость
просчета вариантов, как,
пыхтя, процессоров орава
не вытянет, как впопыхах
(хранимый Мерою и Правом
при этом) ненасытный нрав
плетет игривые интриги,
порой испытывая страх
деленья времени на миги.
* * *
Я спал и видел во сне то пески пустыни,
шныряющих ящериц, желтую рябь бархана,
то белых медведей, плывущих на белой льдине
по синим волнам ледовитого океана.
Обилие красок из прошлых существований
подобно громаде ревущего водопада,
палитру которых питают воспоминанья.
Неся переливы миллионов мельчайших складок,
могучий поток рассыпается в тучи брызгов,
почуя провал, чья причина таит измену
привычного русла (густую взбивая пену),
которым он прежде храним был, а ныне изгнан.
* * *
Вниз сыплет белая крупа
из недр растрепанного неба,
всех грез пределу, где б он не был,
даря упадок и распад.
Густа, как с Божьего стола,
прохожим трепетная манна
путь устилая неустанно,
дум маету превозмогла.
* * *
Прогонишь ли злую думу,
расслоено, дробно, дляще,
суляще беду, угрюмо
растущую в настоящем?
Раздавишь ли то сомненье,
приведшее к неудаче
искавших освобожденья?
Решаемая задача
сужается все по мере
движения под наклоном,
как, впрочем, скалистый берег
живет по иным законам,
чем ровный. Главенство формы -
- лишь к миру привязки корень,
где множества иллюзорность
нуждалась в живой опоре.
Памяти Гиппиус
Скрижаль спокойствия прочти
в набеге бешенного пульса.
Как веры искренность - почти
всегда на гране богохульства,
так скрыта жизни полнота,
являясь лишь на грани смерти,
измерив ношею креста
в душе безмерность круговерти.
* * *
Просочилась упругая смесь
в сонный ум, словно ложь или лесть,
и рванула в колдобин галоп,
вслух захлопала слова крылом.
Голос глух, глаз погряз в суете.
Крутит ветер густую метель,
крошит взбалмошных мыслей пургу.
Мозг спешит, на бегу, на бегу
углубляя бессмысленный крен,
вслед каприз - признак кривд и измен,
плеск волны - фактор кризиса форм -
- разность ракурса... . Близился шторм.
* * *
Лодка причалила к берегу,
и я, расплатившись
с разговорчивым бурятом, сошел.
Байкал плескал за спиной.
Звук, похожий на "карр",
издавала чайка, завидуя породе ворон.
Остров Ольхон
отделен от материка Малым морем,
в которое впадает речка Сарма.
Я помню, однажды,
соблазнившись ее блеском, лег
в ледяную воду, держась руками за камни.
Иначе бы унесло теченьем.
Окаменел. Но блаженство
после растирания полотенцем
было несравнимо
с признанными столпами этого жанра жизни.
Сзади Байкал волнил,
обдавая брызгами голень.
Я двинулся на северо-восток
по крутому склону,
навьюченный, как верблюд,
палаткой и пр. - всего килограммов тридцать.
Котелок болтался,
привешенный к рюкзаку,
и звякал об нож на поясе,
как часы - через равные промежутки времени -
- настроенные кем-то хитро
тикать не раз в секунду, а раз в пять секунд,
чтобы, раз уж судьба времени уходить,
то пусть растянется,
как лицо в улыбке.
* * *
Эмоции обезличивают.
Они - петля под крюк посторонней воли.
Речь - рык волчий в голосе. Рот - пропасть боли.
Причина - согласен на участь дичи.
* * *
Мне мучительно мало
всего, что я могу представить
о пристанищах духа,
последнем пределе "я".
Меня многое интересует,
но точно знаю,
что ничему в жизни
никогда не отдам себя целиком.
Это - лишь средства, цель
живет в душе по признаку горизонта.
Счастлив, способный найти ее
в кабаке, семье или храме.
Однако, мне думается, все сложнее.
То, что нам нужно -
- не вдали и не в будущем,
а спрятано
в проживаемой ныне секунде
и произвольной точке пространства,
которая всегда под рукой.
Чтобы открыть секрет,
надо, как минимум,
прекратить по ним
беспорядочное скольженье,
подобно горнолыжнику,
совершить чудо,
вдруг зафиксировавшись
при бешенном лете вниз.
* * *
Инопланетянин
с огромной головой
был вспорот
жестоким американским хирургом,
и поэтому произошло
землетрясение в Армении,
разрушившее Спитак.
Тунгузский метеорит
упал на землю потому,
что Иоанн Грозный утопил
одну из своих многочисленных жен.
Бархатные тучи плыли по небу,
и не было ничего необычного,
когда вдруг настал конец Света,
и я после того, как
глаза адаптировались к темноте,
понуро побрел
по космическому бездорожью
в направлении
ближайших созвездий.
* * *
Возглас глухо шарахнул
и выстрелил трепетом в ухо,
будто колокол дрогнул
в натруженной крыш тишине.
Грусть сочилась в ночи.
Трупность грунта смягчилась,
в чью сухость
чуть накрапывал дождь
из нахмуренных сплошь небе недр.
Падал медленный склон,
ветр трепал одинокий кустарник,
реял ангел, хор пел,
память пепла насыпала холм,
сохла, слепла -
- зол солнц блеск -
- вал воли усиливал жар в них.
Вопль боли дрожал -
- раж молекул -
- ум жгло жало волн.
* * *
Я умер и разложился
и отдал себя земле.
Теперь надо мной кружится
листва осенних аллей.
И часто от шага к шагу,
куда бы вы не пошли,
сочится густая влага
из стонущих недр земли.
Как свет глубины созвездий
доходит к нам сотни лет,
ушедшие от возмездий
блуждают среди планет.
Заброшенный в море невод,
кровь, сделанная вином.
Испившие чашу гнева
боятся увидеть дно.
Забыли люди до срока,
давно ли вставал из недр
мистический монстр рока -
- крушитель нестойких вер.
Вначале все было проще:
равнина, за ней гора.
Весь мир был похож на росчерк
невидимого пера.
В глубинах бурлила сила,
неведомая, как зверь,
и тонкий дымок струила
к сверкающей синеве.
Все ветры в открытом лоне
сливались в единый звук -
- вместилище какофоний,
как жесты неверных рук.
Но умер я утром рано
у тлеющего костра.
И дрогнула ось вулкана,
надтреснула кожура.
Я видел душ восхожденье
сквозь семь концентричных сфер.
И мир приобрел значенье,
гармонию и размер.
* * *
Из зеленой сумрачной глубины,
отворив изобилья рог,
мое тело цвета морской волны
рассыпает сотни миров.
И спускаясь вниз по лестнице сна,
мягко стелит ковер души.
Ослепительным светом озарена,
надо мною звездная ширь.
Я стою один, я так рад, что нет
ни друзей, ни врагов вокруг.
Все осталось там, где с других планет
долетает лишь слабый звук,
где томится дух в ожиданьи дня,
когда плоть потеряет власть.
И ложится пух, белый свет огня
озаряет зловеще пасть
черным дегтем мазанной гидры, слух
напрягается в суете.
На шальной комете ночами дух
путешествует в пустоте,
разрывая всех измерений грань.
Соразмерно с силой затрат
получает право одеться в ткань
самых тонких координат.
И вернувшись, как похотливый муж
после новых своих измен,
он скользит в крови одномерных луж
и двухмерных тяжелых стен.
Напрягая все свое естество,
как законопреступник, вор,
я вхожу, робея, под хмурый свод
свой выслушивать приговор.
В красной мантии важный войдет судья,
чинно сядет за длинный стол.
И польется синий чернильный яд
на бумажный белый листок.
Острый штык пера крепко в руку взят.
Слышу: цепь кандалов звенит.
"Тем, кто в гуне страсти живет, нельзя
узнавать сопредельный мир,
и стремиться ввысь, забывая долг,
соответствующий страстям.
Любопытство слабым грозит бедой
оказаться в иных сетях.
Не во власти смертных и грешных чад
нарушать равновесье сил." -
- черный призрак с мантией на плечах
мне вещал в тишине могил.
На его слова мой скупой ответ
лишь в молитвенном складе рук.
Я стою один и я рад, что нет
ни друзей, ни врагов вокруг.
ЭЗОТЕРИЗМ СПАСЕНИЯ
1.
В Великой Архитектуре
тончайший продукт светил
тождественен по структуре
с проявленным миром сил.
Два знака, два антипода
энергии и полей -
- трактовка любой природы
на небе и на земле.
2.
От численного истока
судили из рода в род,
за око давали око.
За пророком пророк,
сгорая в пустыне вязкой,
нащупали Божий план,
откуда грядет развязка
кармического узла.
3.
Есть право даже у вора
ослабить зла тетиву,
и волки имеют норы,
где им преклонить главу,
а славивший Иегову,
умеющий лишь любить
пройдет, не имея крова,
и сгинет среди убийц.
Та емкость в незримой ткани -
- источник живой воды,
свершившийся акт закланья,
спасения от беды.
Но путь к нему отворится
лишь тем, кто жаждал и ждал
иссохшей душой напиться
однажды и навсегда,
что много столетий кряду
последствий добра и зла
несла на себе заряды,
сжигающие дотла.
* * *
Страница книги открыта та же,
блуждает взор от строки к строке.
Зовет пустыня и ждет, когда же
две белых ладьи поплывут в реке.
Как сладкий сон, наплывают тени
старинных сказок, легенд и тайн -
- зеленый остров индийской лени,
иль желтой пыли клубок - Китай.
Я много лет по дороге внутрь,
увязнув в жидком телесном дне,
скользил и падал, где было круто,
и жизнь двойная текла во мне.
Крадучась, шел я по зыбким тропам,
где люди редки редки, а духи злы.
Но сверху небо в тени порока
не потеряло голубизны.
В тени лианы я ставил ложе,
забыв о заповеди: не спать.
И страх мурашками полз по коже
от странных мыслей. Кружился пар
над самым гиблым болтом мира.
Но, как случайный блик солнца, вдруг
душа теряла ориентиры,
был виден образ и слышен звук.
Там время мерялось не годами,
а черной точкой на белом дне,
чуть различимыми голосами,
когда-то слышанными во сне.
Чтоб в тайных недрах рождался новый
клубок гармоний из старых слов,
в любом движении было слово,
а в каждом слове жило число.
* * *
Апофеоз глубин.
Косвенно, исподволь
ищет судьбу Сын,
кличет беду Боль.
Сочная зелень трав,
желтой луны рог -
- все это есть прах.
В каждом из нас - Бог.
Спутанных мыслей рой,
сумрачных дней ход -
- словно лесных крон
шелест, души взлет,
выбившейся из пут,
трепет и ропот чей
ждет обрести суд,
рту хрипоту речей,
разуму - резвость игр
дарит, врачуя страх,
заворожен, как тигр
перед прыжком за грань.
* * *
Мой путь, как всегда, основан
на правильной форме тел,
сгущающей силе слова
положен ее предел.
Беспочвенно и беспечно
влача поколений спесь,
вонзаются иглы речи
в гремучую ночи смесь,
где звездная ранит россыпь,
как пламенной розы шип -
- слепой красоты отросток,
карающий перст вершин.
* * *
Где знающий злобен, как звук удара,
в положенный срок не приемлет дара
и пренебреженьем сквозит из пор,
грядет наважденьем, чумой, пожаром
вселенная, может быть, в форме шара,
а может - вообще не имея форм,
свой геометрический строя статус
на броской контрастности; отпечаток
на черном, тяжелом сукне портьер
настольной лампы, стоящей рядом,
луны или пальца, но чаще - взгляда,
небрежно бросаемого поверх
созвездий в пучину ночного неба,
чье чрево бездонное зло и немо,
владеет вниманием; каждый шаг
(любое движение, дума, чувство),
грядущей судьбы воплощая сгусток,
подобно снежинке, летит, спеша.
* * *
Всех казней и пыток и бед страшней
навязчивых мыслей слепое бремя -
- случайное, тлеющее, тем злей,
чем ярче искру изрыгает кремень,
и грезами прозы и грязи дня
в ночной тишине распирает стены,
по тропам порока, судьбу кляня -
- до роскоши гроба, в петлю - из плена.
* * *
В разгаре пожирающего пира,
воспламененным посвистом нова,
завороженно падает секира,
и катится по полу голова,
и в кубки кровь - заполнены до края,
звенят они. Бесстрастные глаза
казненного задумчиво взирают
на вытращенный пиршественный зал.
* * *
Светом луны полит
холод могильных плит.
Бродит средь них в тиши
призрак моей души -
- призрак моих обид,
как бережливый жид,
скаредно трепеща,
злобен, тощ и прыщав,
множит свой капитал.
Ветер рождает шквал,
искра рождает взрыв,
правилом же игры
ведает некто сверх
всех допустимых мер
миру способный дать.
Жаждущим Он - вода,
мерзнущим Он - тепло,
пахарю - плуг и плод
выросший, бунтарю -
- плаха, венец - царю,
грешнику - Вифлеем,
но на вопрос "зачем"
Он не дает ответ.
Первым лучом рассвет
выхватит на бегу
золото стертых букв
из суеверной мглы.
Белых колонн углы,
низкий, тяжелый свод
склепа, за них, как вор,
прячется черный гость,
гул от его шагов
будит нетопырей,
шелест их крыл, дверей
скрип нарушает тишь.
Из отсыревших ниш
крысы шныряют прочь.
День вытесняет ночь.
Свет вытесняет тень.
Видимых в темноте
призраков на свету
не различишь. Во рту -
- горечь, как прелый лист.
Каждый твой взгляд нечист,
каждый твой вздох вместил
запах сырых могил.
* * *
Рок строг. Мечетей тщетен вой.
Волк мечен. В рупор вьюг
чем вопль льют (толь речь листвой
шурша) - гнев - в бубен бьют?
Вен чернь - плод сил. Лез в череп червь.
Дол зелен. Сплошь снег шел.
Ген лжи в душе жил. Судну верфь -
- суд, нам - дум ком. Мок шелк
знамен. На вилы ливня сел
лес. Спор - в нем ропот хвой.
Ум смут полн до краев. Мест всем
нет. Тень, боль - облик твой.
ИЗ ЯПОНСКОГО
1.
Когда душа жаждет смерти,
то более всего ценит жизнь,
но ей недоступна
простая и покорная мудрость деревьев.
2.
Мир часто бывает похож на нож,
проходящий сквозь душу,
а иногда - на ласковую и заботливую мать,
но в обоих случаях -
- у него одно и то же лицо.
3.
Собака лежит у ног,
и сосны тянутся к небу.
Теплый осенний вечер.
4.
Я уставился тупо бессмысленным взглядом
на вечерние тучи, подкрашенные закатом.
Возвращался домой от проститутки.
* * *
Я никого не люблю,
но я всех прощаю.
Ветер треплет мне волосы,
дыбит полы плаща и ...
Скорбь... !
Словно нарик в ломах на иглу -
- садится
солнце, залито кровью,
как глаз садиста.
* * *
В плену осенней непогоды
при свете пасмурного дня
совокупляются уроды,
улыбку странную храня.
Они рогаты и ушасты
и с кисточками на хвостах -
- хохочущие педерасты,
кончающие по кустам.
А рядом - ели, сосны, вербы -
- лесные пленники судьбы -
- взирают в страхе суеверном
на шабаш черной голытьбы.
* * *
Утро. Глава семьи, садясь в BMW, сбивает снег с каблука.
Бабушка уже вышла к лифту с лохматым Рексом.
Сын-студент дрочит в ванной, вспомнив преподавательницу английского языка.
Его старший брат с соседкой в комнате занимается сексом.
За стенкой мать, сладко потягиваясь в постели,
достает заныканный в недрах тумбочки резиновый член,
заодно - упаковку с таблетками, руки ее вспотели.
Она слушает стоны партнерши сына и чувствует в сердце тлен.