Было полнолуние. Белые облака, охотясь за серебром пышной дамы, одеяли ее в шелка и уносились прочь, уступая место своим более опрометчивым собратьям, но и те вскоре растворялись в ночи, ибо округлое сердце луны, весь ее лучезарный диск, принадлежал только ночи - луна знала, что вскоре придет рассвет и поглотит ее во всем своем величии вместе с грезами, что рождаются в душах людей, рассыпанных по городу словно маленькие огоньки, мечущиеся в окна одиноких квартирок - светлячки, устремляющие взоры на единственный источник света, который может пробудить в них крылья и которые, подобно луне, погаснут с приходом нового дня - и потому они - ее дети, плоть от плоти ее белоснежного тела, оплаченного в серебряную мантию, она знала, что ей они обязаны если не своим существованием, то хотя бы существованием прекрасных витаний, которые могут родиться и воспеться лишь под ее эгидой, под ореолом маленького безумия, и в той же мере вечного мятежа красоты, нектара, разлитого по ночному небу какой-то рассеянной богиней, к которому хочется припасть устами и напоить свою изголодавшуюся душу - луна чувствовала все это - и потому знала, что ей должно целиком вручить себя ночи и не размениваться на облака, ибо ей на смену придет более изящный, но менее своенравный наследник - месяц, чей мятеж обречен быть скован уголками серпа, потому как месяц - прообраз каждой улыбки, но лишь тоске подвластна истинная глубина и лишь в ней рождается красота, способная исполнить музыку сердца.