Петушков Сергей Анатольевич : другие произведения.

Dreamboat_6

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
   Глава
  
  
  
   Поговорки о Новоелизаветинских купцах разнообразием, впрочем, как и оригинальностью не отличались: "Не обманешь - не продашь", "Нужно уметь орудовать делом и уметь концы хоронить", "Прав не тот, у кого больше мануфактур, а тот, у кого больше влиятельных защитников". Величайшее лукавство и обман, ловкость и изворотливость в среде "деловых людей" считались делом совершенно обыденным и привычным. "Эки мошенники!" - с восхищением восклицал простой Новоелизаветинский обыватель, прознав об очередной виртуозной сделке, с блеском произведённой "его степенством". Знаменитое "честное купеческое слово", символизирующее крепость и нерушимость, на деле оказывалось весьма удобным инструментом, позволяющим получить под него без всяких поручительств и прочей бумажной волокиты изрядный задаток, причём сразу с нескольких торговцев; либо несколько раз "перевернуть шубу" - объявить себя банкротом, прикарманив при этом крупные суммы. Потому что "сурьёзному" и разумному человеку "не для того голова дана, чтобы пробор бриолином намазывать и различные помпадуры с волосами проворить". Стоит лишь проявить малую толику изобретательности - и деньги сами потекут в карман, и не ручейком, а вполне полноводной рекой.
   Можно, к примеру, купив три воза дров, переложить их на свои, снизу добавив сучьев - и выйдет уже не три возка, а все пять. Можно пошить папаху на вершок короче, сапожные подошвы изготовить из бумаги, в сено для весу уложить брёвна, а сахар продавать мокрым, выручив на подобной сделке вполне приличную копейку. Можно по самой выгодной цене спихнуть десяток возов овса, и только уже в своих закромах покупатель определит, что половина злака - мякина. Можно при отгрузке в Лондоны - Копенгагены положить в бочки с сибирским маслом булыжников для веса. Можно, скупив по трактирам спитую заварку, заново расфасовать, красиво оттиснув на упаковке "Поставщик Двора Его Императорского Величества", и выдать за свежий чай. В общем, добавить в каждую бочку мёда изрядную ложку дёгтя и сбыть по цене мёда. Копеечка к копеечке, уже глядишь, рублик к рублику, а там дело тысячами пахнет. А без копеечки-то и тысяча - вовсе не тысяча. Не тот мошенник, кто мошенство совершил, а кто, совершив, не скрыл.
   Ох уж это настойчивое и неудержимое желание приобрести на грош пятаков. Выторговать хоть копейку прибыли, алтын барыша.
   Хотя внешне взаимоотношения между купцами складывались вполне благопристойно и доброжелательно, и в "Новоелизаветинском вестнике" частенько можно было прочитать заявление очередного "предприимчивого и практичного человека", коммерсанта-деловара о том, что "все мы из одного теста слеплены, и делить нам совершенно нечего", на деле всё оборачивалось по-иному. Зачастую враждовали они между собой как кошка с собакой, а иногда и похуже. В Новоелизаветинске долгое время помнили противостояние двух "чайных королей": Николая Ивановича Батинцева и Прохора Филипповича Пахолкова, которое краснобаи и кривословы весьма оригинально обозвали "Чайной церемонией", а другие - на язык позлее - попроще - "Побоищем мазурика с фармазоном". Торговля чаем в начале века несла весьма ощутимый ущерб, причём в большей мере из-за того, что подделка чайного сырья достигла поистине исполинских масштабов. На какие только ухищрения, уловки и проделки не шли продавцы, чтобы вложив сущие гроши, продать задорого, а разницу положить в карман. Самым распространённым было использование всяческого мусора, оставшегося после переработки и сортировки: стеблей, веточек, отходов чайного листа. Однако это были ещё цветочки: гораздо проще подменить подлинный продукт кипреем, он же иван-чай, с добавлением листьев медуницы, берёзы, рябины. Власть на подобные шалости смотрела, мягко говоря, негативно и весьма отрицательно, боролась нещадно и совершенно безжалостно, потому действовать приходилось крайне осторожно. Крестьяне тайно продавали перекупщикам собранный и высушенный кипрей, маскируя сие действо, как сдачу лекарственных трав для аптеки. А уж перекупщик затем передавал иван-чай в условленном месте истинному владельцу, который после смешивания с натуральным китайским чаем сбагривал полученную смесь покупателям.
   И Николай Иванович Батинцев, и Прохор Филиппович Пахолков старательно нарабатывали репутацию ответственных продавцов чайного напитка. Однако известно, что двум медведям в одной берлоге не ужиться: тесноват стал Новоелизаветинск для Батинцева с Пахолковым. Остаться должен был только один.
   Николай Иванович Батинцев состоял членом Общества взаимного кредита, городского Общественного банка, Вольно-пожарного общества, а также слыл изрядным меценатом, принимал широкое участие в делах общественной и частной благотворительности, в делах народного образования, пользовался определённым уважением и находился в весьма приятельских отношениях со многими власть предержащими. А уж с начальником городской полиции Давидом Михайловичем Баженовым в особенности, можно сказать, дружил семьями. Чем и пожелал воспользоваться.
   Откровенно говоря, прояви Николай Иванович чуть большую толику терпения, он дожал бы Пахолкова совершенно законными способами. Но алчность и нетерпение, стремление поскорее избавиться от конкурента, раздавить нахальную вошь сыграли определённую роль, ускорили "торжество справедливости".
   Всё было сработано как по нотам, как в хорошем спектакле, хотя и шито белыми нитками, которые совершенно беззастенчиво выглядывали из материалов дела неряшливыми узелками.
   Однажды ранним январским утром в городскую полицию с заявлением о мошенничестве обратились сразу двое: житель Новоелизаветинска мещанин Леонид Плюшин и крестьянин Гавриил Островцов, служащие на чайном складе Прохора Филипповича Пахолкова. Ни с того ни с сего оба решили проявить бдительность, выполнить гражданский долг, вывести негодяя на чистую воду и прочие торжественные слова и выражения о весьма высоком чувстве ответственности и нетерпимости ко всяческому жулью. Из их заявления следовало, что на складе периодически подмешивают в настоящий чай кипрей и прочие травы. Что, кстати, происходит там и в сей момент, так что господам полицейским надлежит изрядно поторопиться, если они желают получить успех и накрыть шайку, что называется, с поличным. Они, Плюшин и Островцов, в свою очередь готовы лично указать место, где находятся бочки с "чаем".
   Реакция последовала молниеносно, словно подобного сообщения давно и с нетерпением ожидали, по слухам, сам начальник городской полиции Давид Михайлович Баженов чрезвычайно заинтересовался этим заявлением и немедленно отдал команду хватать мерзавцев. В помещении чайного склада торгового дома "Прохор Филиппович Пахолков" был произведен внезапный обыск, оказавшийся весьма усешным и результативным: в холодной кладовой чинами сыскной полиции были обнаружены три зашитых в рогожу и обвязанных верёвками ящика весом 25 пудов и две 40-вёдерные бочки, упакованные таким же образом, весом 43 пуда 20 фунтов. По вскрытии этих ящиков и бочек они оказались наполненными иван-чаем. Итак, состав преступления налицо!
   Процесс по делу о мошенничестве обещал быть грандиозным, потому судебный зал был заполнен до отказа. Обвинитель всячески поносил Прохора Филипповича, особенно напирая на то, что основной причиной, вынудившей подсудимого к совершению преступления, стала его непомерная жадность и страсть к наживе, стремление к деньгам любой ценой. Понимая, что положение его заведомо проигрышное, Прохор Филиппович Пахолков наотрез отказался от адвоката и вёл себя дерзко и весьма вызывающе. Не сильно стесняясь в формулировках и витийствуя далеко не в парламентских выражениях, задал риторический вопрос: какой товар русскому человеку более потребен - свой, который растёт в соседней деревне, или загадочно-романтичного востока? А также во всеуслышание заявил, что его, Прохора Филипповича, чай имеет собственный неповторимый вкус: "Ни один китаец не обладает таким мягким и успокаивающим действием. А густой аромат фруктов, патоки и цветов от него просто волшебен". Тогда как у чаёв Батинцева вкус такой, "будто травы у забора надрали, где все городские бродяги и дворовые псы иже с ними малую нужду справляли, и заварили". И добавил уж совершенно по казарменному: "Мой чай с мёдом в бане просто очумительный, ничо лучше не знаю!", чем вызвал в зале дружный хохот и изрядные овации. В свою очередь Николай Иванович Батинцев в долгу не остался и с глубоким ехидством отбрил: "Ежели его послушать, то скоро мы начнём кору с березы жрать и говорить о полезной еде предков". И это высказывание тоже было оценено по достоинству громом аплодисментов.
   Суд поведение Прохора Филипповича счёл отягчающим обстоятельством и поступил с ним весьма жестоко: Пахолков был лишён всех прав состояния и сослан навечно в Сибирь.
   Судебный процесс и жестокость наказания не смогли остановить массовую практику подделки чая, а сведущие люди шептались промеж себя, что Батинцев отвалил господину Баженову изрядную долю денег, чтобы с помощью полиции "укатать супротивника куда Макар телят не гонял".
   На улице Нерчинской расположились сразу два ресторана: "Амур" и "Тривия". "Амур" принадлежал господину Толстихину Константину Ксенофонтовичу, известному в Новоелизаветинске торговцу винно-бакалейными и гастрономическими товарами. Ресторанной деятельностью он решил заняться, что называется, из любви к искусству: не ради барыша, а чтобы дело не стояло на месте. В чём значительно преуспел, потому как копеечки не вымарщивал, а обустраивал всё по-царски. В "Амуре" имелся зимний сад, залы украшены экзотическими растениями, стены сплошь зеркальные, а посредине - шумный фонтан. Здесь можно было отведать самых дорогих ликёров и редчайших заграничных вин, закусить французским паштетом из гусиной печени и трюфелями, а также бельгийскими или швейцарскими пирожными. Официанты сплошь в чёрных фраках, накрахмаленных манишках и перчатках цвета морской пены. Чрезвычайно услужливы, любое желание схватывают на лету, двигаются незаметно-бесшумно, словно тени, словно музыканты в оркестре которым управляет невидимой дирижёрской палочкой весьма импозантный и солидный метрдотель в визитке с полосатыми брюками, напоминающий доброго седого бульдога. Меню на любой вкус и кошелёк: и знатный вельможа довольным останется, и простого горожанина не обидят, уважат. Примечателен случай, когда группа студентов, успешно сдавших экзамены, решили это событие дружно отметить и не банальной попойкой на квартире, а шикануть и закатиться в "Амур": гулять - так гулять! Однако посчитав наличность, пришли в совершение расстройство: денег было явно мало. Метрдотель успокоил: не в деньгах счастье, а в уважении. Погуляйте, молодые люди, в нашем замечательном зимнем саду с полчасика, полюбуйтесь диковинками, потом пожалуйте-с, всё будет устроено. Вняв совету, студенты отправились на моцион, а когда вернулись - глазам не поверили и слегка опешили. Длинный стол ломился от обилия бутылок, закусок, фужеров. Студенты поначалу даже заподозрили некоторое мошенничество, решив, что с них потребуют дополнительной платы и хотели даже побыстрее ретироваться, но возникший словно из воздуха метрдотель успокоил: всё в пределах Ваших капиталов. Кушанья были не из самых дорогих, однако поданы весьма красиво, а с точки зрения студентов - так просто шикарно. За время трапезы седой бульдог-метрдотель подходил к столику несколько раз, интересовался: всем ли почтенные господа довольны?
   Ресторан "Тривия" Луки Семёновича Окорочкова название имел красивое и загадочное, однако похвастаться роскошью и обхождением "Амура" не мог, вследствие этого дела шли из рук вон плохо, и господин Окорочков имел все шансы вылететь в трубу, поскольку слыл изрядным скупердяем и сквалыгой. А потому Лука Семёнович здраво рассудил, что ресторан господину Толстихину совершенно ни к чему, достаточно будет с него торговли винно-бакалейными и гастрономическими товарами, не обеднеет, и ничтоже сумняшеся, приступил к делу. План его был прост и незатейлив: переманить клиентуру и оставить Константина Ксенофонтовича на бобах. Только как это похитрее спроворить? Лука Семёнович размышлял недолго и придумал весьма оригинальную пакость. Воспользовавшись тем, что в "Тривии" любит обедать Прокофий Диомидович Дроздов, король и повелитель Дроздовки, попросил его о некоем одолжении, для Прокофия Диомидовича совершенно ерундовом, чепуха просто, за которое предложил хорошие деньги. Дроздовские мазурики пусть учиняют грабежи и разбои возле "Амура", дабы отбить у горожан охоту посещать вражеское заведение. Дело-то пустяшное, уважаемым господам грабителям-то всё равно, где разбойничать, а к Толстихину клиент солидный ходит, жирный карась, непуганый и при хороших деньгах.
  - Рисковое дело, - заметил Прокофий Диомидович. - Квартал приличный, кто ж туда босяков пустит, моим "Иванам" работать стрёмно. Так что приплатить бы надо, почтеннейший...
   - О, за этим дело вовсе не станет, назовите разумную цену, и мы незамедлительно придём к взаимовыгодному соглашению! - заверил господина Дроздова ресторатор.
   Прокофий Диомидович шумно отхлебнул чаю, наморщил лоб, будто что-то прикидывая, потом благосклонно кивнул.
   - Что ж, быть по сему.
   Цену Дроздов заломил, по совести говоря, грабительскую, но Лука Семёнович уже закусил удила и отказываться от задуманного явно не собирался. Уж коли решил проучить конкурента - назад сдавать негоже. Несолидно выйдет. Ресторатор и некоронованный король Дроздовки ударили по рукам - и на улице Нерчинской начались всяческие кошмары. Как в сказке: чем дальше - тем страшнее и ужасней. Солидный горожанин, оценив деликатность вкуса, тонкость аромата и умеренную крепость французского десертного Сотерна, отведав фуа-гра с малиновым сиропом и свежайшим хлебом и насладившись итальянской музыкой, покидал ресторан в состоянии благодушно-романтическом, однако не успев дойти до пролётки извозчика, оказывался без бумажника, часов, а иногда и шубы. Покуда галантный кавалер, танцевавший даму весь вечер и обуреваемый самыми недвусмысленными планами на предстоящую сладкую ночь, подсаживал юную спутницу в экипаж, ушлый карманник успевал его обшарить и вытащить всё ценное. Отведавший жареного поросёнка с хреном и сметаной под графинчик "Смирновки" гурман по выходе из заведения мог оказаться и вовсе голым, в одних подштанниках. Одно с другим вроде бы и не связано никоим образом, однако клиентура стремительно поубавилась: кому ж охота ограбленным и обворованным быть. Полиция сбилась с ног, пытаясь навести порядок, городовые степенно прохаживались у входа ресторана "Амур", словно швейцары, своим видом надеясь отпугнуть преступный элемент, переодетые сыщики шныряли по Нерчинской словно тараканы по обшарпанным половицам, мазуриков похватали ужас сколько, но это мало помогало.
   Продолжалось непотребство недолго, однако же репутацию "Амура" успело изрядно подмочить, клиент сторонился ресторана, даже появляться рядом боялся, шарахался как чёрт от ладана, и в конце концов Константин Ксенофонтович вынужден был прикрыть заведение. Говоря откровенно, влетела эта операция Окорочкову в изрядную копеечку, однако цель была достигнута, и Лука Семёнович результатом остался весьма доволен, веселился словно дитя малое. Ведь главное - что у соседа корова сдохла, а то, что своя хата сгорела - пустяки, не стоит внимания.
   И всё же силы свои Лука Семёнович изрядно переоценил, чужая беда не принесла ожидаемого успеха, дела упорно не желали идти в гору, потому, чтобы в долговую яму не угодить, пришлось в конце концов Окорочкову перед самой революцией уступить ресторан "Тривия" Ивану Михайловичу Микулину, причём за сущие копейки.
   Особенно радовались Новоелизаветинские купцы разорению могущественного и всесильного Иннокентия Власовича Салашникова. Казалось бы, скала непотопляемая, громада, монумент. До своего великолепия поднялся с самых низов: мальчишкой подавал чай, служил рассыльным. И уже тогда мечтал о "больших делах". Жизненный опыт, природная смётка и смекалка всегда способствовали Иннокентию Власовичу, подсказывали, как правильно вести предприятие. Он поставил в Новоелизаветинске кирпичный завод, имел три дома с магазинами. Ему принадлежал пароходик "Проворный", построенный в 1909 году. Он отгрохал шикарный особняк на Журинской улице, двухэтажное здание по Швеинскому переулку, на нижнем этаже которого размещался оружейный магазин, где торговали оружием и боеприпасами, а верхний этаж сдавал в аренду Новоелизаветинскому земельному банку. Рядом с этим зданием Иннокентий Салашников построил одноэтажный магазин для торговли мануфактурой и другими товарами.
   Звезда Иннокентия Салашникова закатилась вмиг, он и глазом моргнуть не успел. Известный больше всего как подрядчик-строитель, Салашников взялся строить один из участков железной дороги. Когда сдавали работу, надо было кое-кому дать взятку. Говоря откровенно, не такие уж и большие деньги требовали с него, только Иннокентий Власович, считавшийся честным предпринимателем, изрядно заартачился, "подмазывать" отказался с изрядной брезгливостью, будто только вчера на свет родился, в результате чего участок его был забракован, и все труды пропали понапрасну.
   Каждая уважающая себя купеческая династия имела предка, пришедшего в лаптях из забытых богом мест на заработки в Новоелизаветинск. Таковым считался кузнец Яков Микулин, который, согласно легенде, в середине прошлого столетия перешел от подковывания лошадей к производству чашек и плошек.
   Иван Михайлович Микулин весьма любил рассказывать эту старинную историю. На большой дороге между деревнями Широбоково и Новорыбино высился добротный дом, рядом с которым располагалась кузница. Её владелец Яков Васильевич Микулин и сыновья его Терентий и Анисим ковали коней, мастерили оси к телегам, изготавливали косы, вилы, топоры, грабли, - всё то, без чего ни в одном крестьянском хозяйстве не обойтись. Иван Михайлович Микулин с умилительным щенячьим восторгом говорил о великом трудолюбии и прилежно-бескорыстном усердии своего пращура ("Весь в трудах и заботах, аки пчела, присесть - минутки никогда не доставало"). Тем более мало кто мог упомнить те времена: очевидцев и единовременников практически не осталось. Иначе подсказали бы господину Микулину, освежили память, что ничем не гнушался Яков Васильевич, чтобы добыть денег, скопить капитал. Приторговывал краденым лесом, пускал на постой проезжающих. Специальную комнату держал для постояльцев, загляденье просто: чистенько-аляповато, уютно и даже по-своему изящно. Сытная еда, спиртное рекой, мягкая перина. Для возжелавших "двуногого мясца" можно и девку вызвать, как раз имелись несколько на примете для подобных случаев. В общем, любой каприз за ваши деньги. Кормил, поил Яков Васильевич, ночлег предоставлял и за всё плату вперёд брал. Далеко не каждого в дом пускал, и приют давал: звенят деньги в карманах - получай кров и хлебосольство, нет за душой ни гроша - ступай себе мимо. Каждый труд или услуга должны быть соответствующим образом оплачены, не нравится, не по душе - скатертью дорога. Недаром говорится: "Деньги есть - Иван Петрович, денег нет - паршивый сволочь". Всем мил не будешь, голытьба и оборванцы пусть катятся с глаз долой на все четыре стороны, не стоит на них тратить даже малую толику своего внимания и времени. Без обид, всё по-честному. По совести, да по справедливой правильности.
   Вечер был особенно промозглым и мерзким, уже который час подряд с сурово-вялой непреложностью моросил дождь, дорога совершенно раскисла и сделалась похожей на кисель, листья деревьев вздрагивали под водяными каплями однообразно-равнодушно и даже слегка убаюкивающе. В слякотных сумерках подкатил к жилищу кузнеца богатый купец-толстосум в сильном хмелю и остановился на постой. Не догулял купец, недопил, случилась у него "болезнь души". Затребовал продолжение пира, застольного кутежа. Так, чтобы во всю Ивановскую, во все колокола, в хвост и в гриву, чтобы море разливанное... Чтобы молочные реки из кисельных берегов выходили.
   Когда уехал купчина, никому не известно. Только по прошествии некоторого времени оставил Микулин свою кузню и подался с сыновьями в Новоелизаветинск, где на окраине города, на берегу реки Вори начал строить большой каменный дом. А немного погодя потянулись к новому зданию обозы с кварцем, шпатом, глиной. И совсем скоро задымили трубы двух горнов фарфорового завода. По Широбоково и Новорыбино же слушок весьма нехороший пополз, что богатый купец не уехал восвояси, а исчез бесследно и что в происшествии этом повинен Яков Васильевич. На купцовы, дескать, деньги поставил он завод.
   Однако же Новоелизаветинск расположен далеко, слухи до него если и доходят, то совершенно невнятные, переданные через десятки человек, вследствие чего весьма искажённые и недостоверные, а порой - совершенно невероятные. Пусть себе говорят, "на каждый роток не накинешь платок", а потому - "мели, Емеля, твоя неделя!". Иван Михайлович Микулин обращал весьма мало внимания на подобные выдумки злопыхателей, и лишь таинственно-многозначительно посмеивался в усы: нам, мол, скрывать нечего, а там - понимай, как знаешь...
   Фарфоровый заводик прибыль приносил невеликую, потому Иван Михайлович затеял новое дело. Набрал в кредит товару, весьма выгодно перепродал его, изрядно заработав. С кредитом же поступил весьма разумно: заплатив кому следовало солидную сумму, составил фиктивную бумагу о грандиозных убытках. Объявил о полной своей несостоятельности. Удовлетворяя в первую очередь требования фиктивных кредиторов - "мёртвых душ", реальных оставил ни с чем. Проделывал он подобную операцию не единожды, да так ловко, что придраться не к чему было. А уж приобретя солидный вес в обществе, Иван Михайлович мало задумывался о тех, кого облапошил и объегорил. Ведь стоит только с сильными лицами повестись - остальные только кланяться в ножки будут да дружески руку пожимать.
   Однако чтобы дело не захирело и продолжало процветать, одних денег недостаточно, рано или поздно - самого прокинуть могут - и никто не вступится. Требовалось упрочить положение, снискать образ человека светского: трезвого, деятельного, не могущего жить без общества. Чтобы его приняли в определённую среду, высший Новоелизаветинский свет, не воротили нос как от купчины-лабазника, Иван Михайлович совершил над собой множество совершенных насилий. Прежде всего, научился прятать ледяной пронизывающий взгляд, от которого исходила сила, и в целом производивший на собеседников ошеломляющее впечатление. Затем сменил тёмно-синий двубортный пиджак с перламутровыми пуговицами и креповые широкие брюки на стильный французский костюм, коротко подстриг бороду и выложил на голове идеальный верноподданнический зачёс, делавший его как минимум на десять лет моложе. В общем и целом, напоминать собой господин Микулин стал модную картинку из последней книжки парижского журнала. Женился по большой любви на представительнице обедневшего дворянского рода, кроме знатной фамилии ни гроша за душой не имевшего. Молодая супруга была младше Ивана Михайловича на пятнадцать лет, весьма бойко говорила по-английски, блестяще играла ноктюрны Шопена, мужа безумно обожала, готова была неотрывно любоваться им, заглядывать в рот, ловя даже не каждое слово, а каждый слог, а иногда и букву.
   Иван Михайлович принялся частенько бывать в театре, он тёрся в кругу образованных людей, он начал читать множество книжек, чтобы с полной уверенностью показать, что господин Микулин изрядно преуспел в занятиях литературой. Однако что-то он, вероятно, делал не так как нужно, потому что из книг и журналов понимал весьма мало, почти ничего, а драматическое искусство действовало на Ивана Михайловича весьма усыпительным образом: очень редко удавалось досидеть хотя бы до конца первого действия и не задремать. Хотя, в сущности говоря, в образованном обществе господин Микулин бывал больше чтобы людей посмотреть да себя показать, ибо приходилось всё это ему весьма не по душе. Как хищному волку находиться в своре домашних мопсов и левреток, или боевому кораблю среди прогулочных парных лодок. Всё, что не приносит денег - скучно и неинтересно, считал Иван Михайлович Микулин, наряду со своими промышленно-торговыми делами вплотную заинтересовавшись искусством. Ценности культуры: старинные книги, картины и скульптуры, предметы утвари и прочие реликвии - он принялся собирать в коллекцию, потому что посчитал, вернее сказать, прознал, что это весьма приличное вложение капитала и со временем в цене вырастет несоизмеримо с затратами. Если кто-либо из образованных просил уступить ему, к примеру, ценную книгу, Иван Михайлович заламывал цену совершенно чрезмерную, полагая, что слупить побольше с высокограмотного любителя вовсе не грех. "Подвиньтесь в цене, - умолял просвещённый и весьма начитанный покупатель. - Скиньте половину, в самом деле, совершите благородный поступок. Вы их всё равно читать не станете, у Вас их, в конце концов, мыши съедят". Но плохо он знал Ивана Михайловича. Господин Микулин в таком разе отбояривал весьма бойко и находчиво: "Пущай едят на здоровье, муке меньше порчи будет!"
   Между тем господин Микулин слыл изрядным скрягой. Он даже хлеб покупал самый дешёвый, почти чёрствый, зато в гостях не стеснялся, вволю поглощая ароматный свежий. Рабочим на фарфоровом заводике платил мало, безжалостно их штрафовал и всячески грабил. Однако из самых благих побуждений выстроил церковь: поминайте, православные добрым словом раба Божия Микулина.
   Промышленники и купцы разные бывают. Ерофей Кузьмич Головатин, владелец Головатинского железоделательного завода на своём предприятии был полноправным хозяином в самом полном смысле этого слова. Не выгода интересовала господина Головатина, не деньги, не почёт и не положение в обществе. Ерофей Кузьмич думал только о прогрессе и процветании своего детища, своей империи, всю прибыль вкладывал в развитие, укрепление и расширение завода, в увеличение производства и различные промышленные новшества. "На моём заводе трудиться почётно и приятно, - неукоснительно повторял он. - Одно дело делаем. Вы мне - хорошо, я вам - стократ воздам". Более того, слова у Ерофея Кузьмича никогда не расходились с делом. Он платил весьма высокую зарплату. Он выстроил за свой счёт бараки для жилья, он обустроил роскошную столовую, где кормил заводских совершенно бесплатными обедами. Он отгрохал двухэтажную каменную больницу, где лечиться можно было также бесплатно и даже учредил начальную школу для детей рабочих. Только трудитесь, господа пролетарии, а уж я вас в обиду не дам. "Даёшь стране металл!" Этот лозунг являл собой сущность Головатинского железоделательного завода, гордо висел на его воротах, и, что самое примечательное, после установления Советской власти большевики полностью этот лозунг одобрили и даже сделали своим собственным. Более того, предприятия Ерофея Кузьмича Головатина Советами не были национализированы, и после революции он продолжал оставаться на своём заводе полноправным хозяином. Умер Ерофей Кузьмич совершенно неожиданно, скончался апоплексическим ударом весной 1918 года, и хотя злые языки утверждали, что его "убрали большевики", в это мало кто верил. Похоронная процессия растянулась на полгорода, и самым удивительным, или, напротив, неудивительным, было то, что среди партикулярных платьев служащих, серых курток рабочих и солдатских шинелей встречалось множество комиссарских кожанок. И это вовсе не вызывало какого-либо недоумения или даже оцепенения, никто не восклицал: "глазам не могу поверить". Над могилой прощальное слово сказали и прежний гласный городской думы Заславский, и бывший рабочий Головатинского завода, ныне член Губкома РКП(б) Морковин, причём по содержанию речи их не сильно различались.
   Советскую власть Иван Михайлович Микулин всерьёз не воспринял: на Руси всегда бунтуют, только долго ли длятся эти бунты? Вернутся доблестные защитники и разгонят всю эту голоштанную диктатуру пролетариата в один момент, словно сор выметут. Только совершенно напрасно он так думал: вчерашние холопы, а нынешние комиссары припомнили всё сполна. В Новоелизаветинской ЧК, "руководствуясь революционным сознанием и совестью", с Иваном Михайловичем обошлись круто, так что господину Микулину в полной мере пришлось "лететь, кряхтеть и радоваться..."
   Для того чтобы превратить человека из "весьма почтеннейших и состоятельных жителей Новоелизаветинска", чванливого господина с брезгливым взглядом и сытым, вельможно колышущимся брюшком в трясущуюся развалину, боящуюся тележного скрипа, как оказывается, требуется совершенно немного. Сущие пустяки. Отобрать магазины, национализировать фарфоровый завод, из ресторана "Тривия" сотворить пролетарскую столовую, переселить из собственного роскошного особняка в подвал, выгрести во время обысков всё мало-мальски ценное и некоторое время подержать в камере Новоелизаветинской ЧК. И пожалуйте результат: столп общества, богатейший господин Микулин являл собой в нынешний момент совершеннейшее ничтожество.
   Роскошный особняк господина Микулина, двухэтажный каменный дворец, утопавший в великолепии и надменно-показной роскоши, не сильно церемонясь, заняли анархисты. На втором этаже в бывшем кабинете владельца заседал штаб, внизу расположились бойцы отряда "Чёрная смерть". После падения в Новоелизаветинске Советской власти дом возвращать не торопились: он весьма приглянулся интендантской службе генерала Воскобойникова. Всяческое уважение и почтение разлетелись мыльным пузырём. От господина Микулина отвернулись бывшие друзья, до того клявшиеся в вечном братстве и товарищеских отношениях. Его умудрились ограбить собственные приказчики. Его бросили на произвол судьбы, и падение большевистского режима не помогло Ивану Михайловичу восстановить былую мощь. Трепыхайся как хочешь, помогать и поддерживать никто не станет.
   Фарфоровый заводик вернули, однако предприятие оказалось разграбленным до последнего гвоздика, к тому же здание сильно пострадало во время уличных боёв и требовало изрядного ремонта. Иван Михайлович переселился из подвала в заводские апартаменты, в свой бывший кабинет, по существу отвратительный, но, как бы то ни было, получше и почище подвала, где, не смотря на дневную жару и зной, всегда сыро и весьма прохладно. Затхлый дух, спёртая гнилая атмосфера, передвигающиеся с вальяжной ленью тараканы - всё это мало способствовало жизнерадостному мироощущению и оптимизму. Бр-р-р, вспомнить жутко! - истерично передёргивал плечами бывший почтеннейший промышленник и торговец. Серые, с осыпавшейся штукатуркой стены. Жалобно скрипящие половые доски. Паутина трещин. Грубая солдатская кровать, колченогий стол и такие же стулья.
   Сейчас господин Микулин напоминал поеденную изрядно оголодавшей молью шубу. Осунувшееся лицо, грандиозные мешки под глубоко ввалившимися глазами - щёлочками, дрожащие руки, неуверенные движения. Брюшко исчезло совершенно, господин Микулин сделался фигурой подобным струне, и некогда шикарный французский костюм болтался на нём словно на огородном пугале. О былом великолепии напоминали разве что щедро развешенные по стенам фотографические карточки: были когда-то и мы рысаками. Господин Микулин с сиятельной улыбкой снисходительно пожимает руку городскому голове Михаилу Васильевичу Ободзинскому. Господин Микулин с видом никак не меньше властелина вселенной, в роскошном фраке с юной женой-красавицей. Они же в ложе Новоелизаветинского драматического театра. Господин Микулин среди влиятельнейших и почтенных жителей города. Иван Михайлович на охоте, гордо поставив левый сапог на голову поверженного кабана и мужественно сжав пальцами правой руки приклад немецкого "Зауэра", являет себя фотографу. С точки зрения Северианова, развешанные по стенам карточки оборачивались глупым мазохистским издевательством над самим собой, словно вопия со стен: смотрите, любуйтесь, каким я был, и каким я стал. Живая иллюстрация к словам коммунистического Интернационала, только совершенно наоборот: кто был всем - тот станет никем. Жалкое, выброшенное за борт жизни существо, обглоданный рыбий скелет, сморщенный яблочный огрызок.
   Господин Микулин рассматривал посетителей с весьма растерянным видом, явно не понимая цели их визита. Уже давно Иван Михайлович не ожидал от различных посещений решительно ничего хорошего. И неважно, были ли это сотрудники Новоелизаветинской ЧК или контрразведчики армии генерала Васильева: итог всё равно обещал быть в полной мере одинаковым. Чекисты выгребали ценности на нужды "мировой революции", эти потребуют на интересы армии для скорейшей победы над большевиками. Сами посудите, что ещё могут желать от него господа офицеры? Потому он совершенно не воспринял всерьёз слова Петра Петровича Никольского.
   - Что-с? - переспросил Иван Михайлович, потому что господин подполковник нёс совершеннейшую околесицу.
  - Мы пришли к Вам, уважаемый Иван Михайлович, с целью восстановления попранной справедливости. Хотя бы малой её толики.
   - Не понял-с, - в голосе господина Микулина верноподданнических ноток было слишком много, он рассеянно крутил шеей, переводя весьма глупый взгляд с Никольского на Северианова и обратно. - Что Вы имеете в виду, господа?
   Пётр Петрович с неспешной торжественностью выложил на стол небольшую коробочку, раскрыл, показал Микулину.
   - Знакома ли Вам сия вещица, уважаемый Иван Михайлович?
   Один из бывших "состоятельнейших людей города" нерешительно протянул руку, вопросительно глядя на подполковника. Пётр Петрович поощрительно кивнул.
   - Смелее, Иван Михайлович!
   Микулин взял перстень осторожно, двумя пальцами, подслеповато щурясь, поднёс к глазам, повернул.
   - Так что же?
   - Совершенно верно, господа! Этот перстень мне хорошо знаком: когда-то я подарил сию драгоценность своей супруге, это случилось сразу после венчания, весьма давно.
   - И какова дальнейшая судьба перстня?
   Господин Микулин вздохнул тяжело и вполне искренне.
   - Та же, что и всего остального. Во время обыска его забрали товарищи чекисты, так сказать, на нужды победившего пролетариата. Который желает хлеба, а чтобы оный хлебушек купить, разумеется, нужны средства. Как заявил один из руководителей обыска, мои "побрякушки" пойдут на благое дело. Экспроприация экспроприаторов, так, кажется, он выразился. Грабь награбленное, осуществляй поголовную конфискацию частной собственности, приобретённой за счет эксплуатации трудящихся. Я просил его оставить перстень, он дорог мне как память о женитьбе, память о днях минувшей молодости, память о любви... Но чекист лишь расхохотался и сказал, что память - вещь не материальная, и ностальгировать я совершенно спокойным образом смогу и без этого перстня, - господин Микулин вздохнул. - Возможно, с его точки зрения, он был совершенно прав. У меня тогда конфисковали совершенно всё, подчистую выгребли, словно метлой прошлись.
   Пётр Петрович великодушно закинул голову назад и посмотрел на Ивана Михайловича сверху вниз взглядом довольного победителя.
   - Возможно, это прозвучит весьма патетически, Иван Михайлович, но мы, контрразведка, призваны бороться со всякого вида большевистским произволом. По мере сил, так сказать. И возможностей. Защищать почтенных граждан от всякой красной заразы! - подполковник смотрелся этаким исполином, памятником торжествующей Фемиды и, вероятно, весьма нравился самому себе в данный момент. - Всему в этом мире приходит конец, и беззаконию тоже. Большевиков мы изгнали из города, теперь исправляем все их гнусности, выкорчёвываем, так сказать, скверну. Это так, к слову. Теперь ближе к делу: извольте великодушно принять обратно Вашу драгоценность. Изъятую у Вас в своё время совершенно незаконным образом.
   - То есть как? - опешил господин Микулин. - В каком смысле?
   - Да в самом что ни на есть прямом, многоуважаемый Иван Михайлович, в самом прямом. Чекисты забрали, мы - возвращаем. По-моему, именно так и должно быть, Вы не находите?
   - То есть Вы хотите сказать, что сейчас я совершенно свободно смогу забрать сей предмет? - продолжал не верить Микулин.
   - А для чего, в таком случае, мы пришли к Вам? - сделал непонимающее лицо Пётр Петрович. - Вернуть отобранное: в этом и состоит одна из задач контрразведки, нет? Или Вы полагали: что с возу упало - то пропало?
   Иван Михайлович Микулин старательно закивал головой.
   - Честно говоря, я именно так и полагал, господа! Что случилось - того не миновать! Поначалу я пытался протестовать, сопротивлялся, однако, в конце концов, смирился. Плетью обуха не перешибёшь.
   - И не надо! - сказал Пётр Петрович. - Зачем же плетью обух? Во всём должна присутствовать гармония и порядок. Потому берите Вашу вещь и скажите спасибо господину штабс-капитану: это целиком его заслуга в отыскании сего великолепия.
   - Господа! - Иван Михайлович Микулин задыхался полуобморочно-счастливо. - Господа, что ж это получается? Выходит, прежний порядок, порушенный большевиками, начинает восстанавливаться. Медленно, но верно?
   - Совершеннейшая правда!
   - То есть, скоро я смогу получить обратно всё отобранное красными? А как скоро?
   Северианов припомнил характеристику Ивана Михайловича, данную ювелиром Ливкиным: "господин Микулин человек не просто прижимистый, а форменный скряга". "Весьма почтеннейший и состоятельный житель города Новоелизаветинска" наливался важностью на глазах, смотрел на офицеров весьма вожделеющим взглядом.
   - Насчёт того, как скоро, сказать определённо не могу, но можете не сомневаться, все получат сполна! - сурово сообщил Пётр Петрович, и не совсем понятно было, что подполковник имеет в виду, потому фраза получилась весьма двусмысленной и даже немного угрожающей. - Пока что возвращаем то, что смогли отыскать.
   Торжественно-ликующе вспыхнул магний фотографического аппарата: завтра в "Новоелизаветинском вестнике" появится статейка с иллюстрациями: Пётр Петрович Никольский вручает найденную драгоценность законному владельцу. С соответствующими комментариями, разумеется.
   - Много ли ценностей у Вас конфисковали чекисты? - спросил Северианов. - Я имею в виду ювелирные изделия. Всяческие украшения, золото, бриллианты.
   - Всё, что было. Всё, накопленное за многие годы.
   - Список конфискованного можете сделать? На тот случай, если где-нибудь всплывёт что-либо из Ваших ценностей. Нам весьма необходимо для розыска.
   Глаза господина Микулина жадно расширились, хищный аппетит преобразил пухлое лицо, сменив гримасу подавленной покорности на совершенно волчий оскал. Иван Михайлович вельможно вздёрнул подбородок, так что короткая борода вздыбилась колом, судорожно заходил вверх-вниз заострённый кадык. Униженно-просительный фальцет сменился сановным басом.
   - Список давно готов. Я с нетерпением ожидаю, когда кто-либо сподобится забрать его. Могу принести в сей же момент.
   - Будьте так любезны, - кивнул Северианов, обменявшись с Петром Петровичем многозначительным взглядом. Подполковник Никольский спрятал улыбку, поднялся, грациозно-величественным движение одёрнул китель.
   - Приношу свои извинения, Иван Михайлович, к великому сожалению должен откланяться: дела! Список передайте штабс-капитану, возможно, у него возникнут какие-либо вопросы - ответьте на них. Это, кстати, в Ваших же интересах. Честь имею! - Никольский резко наклонил подбородок вниз, круто развернулся и вышел. Его миссия, как он посчитал, закончена.
   Северианов внимательно прочитал список, кивнул господину Микулину, сложил бумагу вчетверо и убрал в карман кителя. На все сто процентов штабс-капитан не был уверен, но, возможно, несколько предметов из списка он вынул из тайника Житина.
   - Благодарю, Иван Михайлович. Соблаговолите ответить на некоторые вопросы, после чего я также позволю себе откланяться.
   - Спрашивайте, - господин Микулин жадно облизнул пересохшие губы и посмотрел Северианову в глаза долгим изучающе-пытливым взглядом.
   - Я в городе недавно, многого и многих совершенно не знаю. Да говоря по чести, ничего не знаю. Вы же - почтенный новоелизаветинец, старожил, должны ведать всё про всех.
   - Точно так-с, - с довольным высокомерием городового кивнул почтенный новоелизаветинец.
   - Иван Михайлович, почему Вы заказывали драгоценный перстень именно у Ливкина? Есть какие-либо причины? Или просто так, у первого подвернувшегося?
   В прежние времена господин Микулин лишь снисходительно бы улыбнулся и проговорил с вельможной надменностью, если бы вообще удостоил вниманием какую-то мелкую рыбёшку, штабс-капитанишку, однако эти прежние времена давно миновали, потому ответил Иван Михайлович без промедления и с изрядным волнением в голосе.
   - Что Вы, как можно вкладывать капитал в непроверенное дело! Я всегда должен быть уверен, что вложенное обернётся изрядной прибылью, а не будет пущено на ветер. Потому Ливкина и выбрал: личность известная, не абы кто.
   - То есть он лучший, другие не устраивают? Или иная причина?
   Господин Микулин медлил, обдумывая ответ. Несложная гамма эмоций, отразившихся на его лице, были понятны Северианову, штабс-капитан даже слегка смутился, словно бы его уличили в умышленном подсматривании. Он вновь вспомнил характеристику, данную Ливкиным: "Господин Микулин человек не просто прижимистый, а форменный скряга". Хотел одновременно и дорогую красивую вещь получить, и деньги на её изготовлении сэкономить, хоть копеечку сберечь, грошик выгадать. Вероятно, торговался нещадно. Ювелир совершенно недвусмысленно выразился: "Эстетического удовольствия от процесса создания украшения получил неизмеримо больше, чем в финансовом смысле".
   - Семён Яковлевич превосходно умеет камешки обрабатывать, украшать, сочетать между собой сияние золота и красоту бриллианта. Недбайло же цену совершенно немыслимую заломил, а ювелир он, между нами говоря, ничем не лучше Ливкина, - наконец с превеликой неохотой выдавил из себя господин Микулин. - О других же и вовсе речи не шло: уровень не тот.
   - Свиридский, например, - подсказал Северианов. - Знаете такого?
   Господин Микулин презрительно скривился. Экономия, конечно, вещь замечательная, но уж и совсем опускаться ниже определённого уровня негоже.
   - Что Вы, господин штабс-капитан, это для пролетариев мастер, вещь, им изготовленную, супруге дарить просто неприлично, себя не уважать.
   - То есть плохой ювелир? - уточнил Северианов.
   - Несолидный, - поправил бывший "почтеннейший и состоятельный житель Новоелизаветинска".
   - Поясните.
   Господин Микулин недовольно пошевелил губами, ему очень не хотелось вдаваться в подробности, штабс-капитан сам понимать должен, если не совсем "сапог". Спесь, гонор, снобизм не позволяют прибегать к услугам всяческой мелкой шушеры, вроде Свиридского. Даже если перстень будет такого же качества, а стоить неизмеримо дешевле - одно дело выторговать копеечку у Ливкина и совсем другое - десять рублей у Свиридского.
   - Драгоценность, изготовленная Семёном Яковлевичем, будет цениться неизмеримо больше, чем замухрышкой Свиридским.
   - А Вы хорошо его знали? Свиридского?
   - Ещё чего! - сквозь нынешнее состояние господина Микулина прорвался прежний апломб.
   - То есть, совершенно не знали?
   - Слышал краем уха, что такой существует.
   - И всё?
   - Всё!
   - Понятно, - вздохнул Северианов. - И про то, что его убили Вам не известно?
   Господин Микулин к этой новости отнёсся совершенно равнодушно.
   - Что Вы говорите? Убили? Не знал... Впрочем, ничего удивительного: революция, война, большевики...
   Он не врал, не притворялся, не ломал комедию, действительно ничего не слышал об убийстве ювелира. Северианов понял это и не стал настаивать.
   - Кстати о большевиках. Насколько основательно красные "пошуровали" в городе? Изъяли, конфисковали, реквизировали? Опишите тех, кто производил у Вас обыск и конфискацию. Вы же понимаете, хоть Советская власть в Новоелизаветинске и уничтожена, однако рецидивы остались: многие её представители избежали ареста и продолжают подрывную работу против наших войск. Подпольщики...
   Лицо господина Микулина изрядно покраснело, приобрело цвет спелого помидора, видно было, что почтенный новоелизаветинец изрядно возмущён.
   - Да уж, пограбили товарищи большевички похлеще разбойников с большой дороги. Стенька Разин по сравнению с ними - дитё малое!
   Нечто подобное штабс-капитан уже слышал, хоть и в разных вариациях, однако смысл сказанного не менялся. Северианов приготовился с изрядной скукой вытерпеть очередную порцию пустого злословия в адрес большевичков, однако внешне это никаким образом не проявилось, лицо выражало искреннюю заинтересованность и неравнодушное участие.
   - Всё подряд гребли, что цену имело: и заводы, и магазины, и драгоценности какие-никакие. Поусердствовали во благо мировой революции. Дорвались до власти, голоштанные!
   - Понимаю, Иван Михайлович, сочувствую весьма.
   Господин Микулин изрядной рысью пронёсся по кабинету, едва не натолкнувшись на стену, резко повернулся, засеменил в обратном направлении. Жалобно скрипнули половые доски, едва не перевернулся задетый стул. Господин Микулин готов был разразиться весьма прочувствованным, выстраданным монологом.
   - Это до какой же степени бессовестности нужно дойти, чтобы грабёж легализировать, на совершенно законных основаниях отнимать то, что заработано в поте лица, тяжкими трудами, горбом своим, что смыслом существования являлось. Да, мы все немножко заражены социализмом, это как эпидемия, она поражает всех, от неё не скроешься, не сбежишь. Грипп, инфлюэнца, господин штабс-капитан, только у одних это проявляется в виде лёгкого недомогания, другие же страдают весьма тяжело. Скажите пожалуйста, пролетарий ходит на работу каждый день и трудится по 12 часов! Какой ужас! Можно подумать, я в это время марципаны глотаю да разъезжаю по театрам! Я тоже работаю, аки пчела тружусь, только делаю я это без выходных и праздников, все двадцать четыре часа в сутки и все семь дней в неделю. Ни больше, ни меньше! Всё на свете, согласитесь, соткано из контрастов, частичка правды может быть заключена даже в явной неправде. Человечество по большей мере состоит из людей ленивых, лодырей и бездельников, органически неспособных накапливать богатство. Людей предприимчивых, деловых - значительно меньше, мы, извиняюсь за выражение, штучный товар. Если б нас не было бы вовсе, как желают большевики, все бы стали нищими. А возможно, не побоюсь подобного сравнения, до сих пор существовали бы в пещерах и добывали себе пропитание с помощью дубины. Никакой цивилизации не было бы! Вы несогласны?
   Северианов лишь пожал плечами, его ответ не требовался, господин Микулин выступал соло, выплёскивал на собеседника наболевшее, передуманное множество раз за время недавнего жалкого бездействия.
   - Простой пример: некий господин, владеющий двуствольным ружьём, на охоте имеет в два раза больше шансов, чем обладатель одноствольного. А человек, имеющий сотню зарядов в патронташе - соответственно, в сто раз больше шансов, чем человек, не озаботившийся запасом патронов. Но чтобы заготовить этот самый запас - нужно родиться с удвоенной или даже удесятерённой потребностью приобретения. Вот эти редкие люди с повышенною волей к захвату и есть истинные основатели цивилизации. Они прирожденные богачи, богатыри! Боги! В то время как остальные люди более или менее равнодушны к вещам и проводят жизнь в цинической бедности, не замечая ее, богачи приобретают безотчётно всё, что плохо лежит - и насилием, и трудом, и хитростью, и торговым обменом, и торговым обманом. Монотонность и наплевательское отношение к своему труду смерти подобны. Творчество, не побоюсь этого слова, - вот главный двигатель прогресса. Когда в капиталисте исчезает жажда приобретения, он в тот же момент перестаёт быть капиталистом и становится пролетарием. А пролетарий просто по невежеству своему не понимает природы здорового, накапливающего капитала, потому желает всеобщего равенства и братства!
   Произнося два последних слова, почтенный новоелизаветинец запнулся, словно наскочил на неодолимую преграду, голос его сделался безжалостно-лютым, булькающим и свистяще-клокочущим. От ненависти лицо приобрело багровый свекольный оттенок, а желваки на скулах свирепо заиграли.
   - Равенство и братство! - с отвращением повторил господин Микулин. - Чушь, белиберда, околесица! На самом деле повсюду правит корысть, сребролюбие, алчность, стяжательство. Своя рубашка всегда была, есть и будет ближе к телу, что бы ни говорили. Отдать благо товарищу, то есть совершенно постороннему человеку - это то же самое, что выбросить вот этот перстень в реку Ворю. Кому от этого будет лучше? Явно не тому, у кого этого перстня больше нет.
   - Вы подарили его своей невесте.
   - Вот именно, своей невесте! Говоря более доступным языком, я вложил капитал в надёжное дело, ожидая определённой отдачи, определённых для себя благ. Вот и вся разница.
   - Допустим. Но большевики, собираясь накормить всех голодных, тоже надеются на некую благодарность со стороны этих голодных.
   - А были ли они, эти голодные? - вопросительно воздел вверх перст господин Микулин. - Вам не кажется, Николай Васильевич, что попервоначалу большевики сделали мужиков голодными, а потом насильно принялись их кормить, облагодетельствовать. А им этого совершенно не нужно было. Жили себе и жили, ни о чём не тужили, всегда сыт-пьян, нос в табаке. Свободу-равенство-братство в стакан не нальёшь и на хлебушек не намажешь, это всё пустые слова для оболванивания недалёких масс. Эти пресловутые свобода-равенство-братство потребно лишь тем, кто постоянно бунтует против начальства и порядка, против законной власти. Я не прав?
   Ожидал ли господин Микулин, что Северианов немедленно кинется возражать? Был ли штабс-капитан в чём-то вполне согласен с Иваном Михайловичем или, напротив, возражал, разобрать по бесстрастному лицу контрразведчика совершенно не представлялось возможным. Почтенный новоелизаветинец заметно воспрял, глоткой окреп, к нему постепенно возвращалось былое высокомерие и снисходительное величие. Он даже не посчитал нужным задуматься, что вежливое, но барское обхождение вполне может вызвать раздражение и у человека более невозмутимого, чем штабс-капитан Северианов. Так и не дождавшись ответа, господин Микулин продолжил свой весьма прочувствованный монолог. По-видимому, в последнее время ему редко везло на слушателей столь благодарных.
   - Революций без денег не бывает. Без денег может быть стихийный бунт или мятеж, но только не революция. А если где-то происходит революция или, по крайней мере, события, похожие на революцию, то главный вопрос должен звучать примерно так: "Чьи деньги?" Где голодранцам денег взять на революцию? Понятное дело - где - грабануть, виноват, экспроприировать, точнее, конфисковать на нужды трудящихся. Время нынче такое: работать никто не желает, а желает вкусно кушать, потому как в руках - винтовка. Дающая силу, власть, уверенность. Коли взялся за винтовку - долой стыд, долой смущение и всяческий закон. Хватай, что приглянется, что больше по сердцу. Раньше чекисты грабили, теперь... - господин Микулин резко оборвал монолог, поняв вдруг, что в запальчивости начинает говорить совершенно лишнее.
   - Продолжайте, прошу Вас, - Северианов внимательно посмотрел в глаза примолкнувшему оратору, но почтенный новоелизаветинец словно воды в рот набрал.
   - Не смущайтесь, - подбодрил Северианов. - Говорите как есть. Или Вы боитесь? Если меня - то совершенно напрасно, я Вам не враг, совершенно даже наоборот. Если кого другого - расскажите, в конце концов, задача контрразведки - защищать подобных Вам от всяческих опасностей.
   Господин Микулин почувствовал в интонациях штабс-капитана изрядные мёд и патоку, иронию не услышал совсем, решился, демонстративно махнул правой рукой сверху вниз и произнёс трагическим шёпотом:
   - Так и быть! Теперь этим занимается контрразведка. Приходит к людям с обыском и выгребает всё боле-менее ценное.
   Господин Микулин вдруг замолчал, лицо цвета перезрелого помидора стремительно начало каменеть и наливаться бледностью скульптурного мрамора. Он испугался, живо представив возможные последствия. Чего ожидать от штабс-капитана, какой реакции?
   Северианов весело растянул губы в улыбке.
   - Эх, Иван Михайлович! Вы весьма степенный и серьёзный человек, промышленник, коммерсант. Уважаемый и респектабельный, достигший изрядных высот и слов на ветер не бросающий. Во всяком случае, я так полагаю. А говорите совершенно несерьёзные вещи, словно баба базарная товарке на ушко нашёптывает, сплетни передаёт. Признайтесь честно, сами-то в подобное верите?
   Испуг прошёл, и господин Микулин, казалось, даже обиделся: он тут распинается, соловьём разливается, а штабс-капитан имеет дерзость выражать сомнения и скептицизм.
   - Скажу Вам больше! Обысками и конфискациями занимаются те же люди, что и раньше, только ныне они представляются не чекистами, а Вашими коллегами.
   Северианов продолжал не верить.
   - Сомневаюсь, Иван Михайлович, весьма сильно сомневаюсь. Откуда слышали подобное, источник серьёзный, или "одна баба сказала"?
   Господин Микулин смутился, стушевался и даже совершенно сник. Северианов кивнул:
   - Понятно.
   - Я совершенно не то имел в виду, господин штабс-капитан, - начал оправдываться почтенный новоелизаветинец. - Просто слушок был: раньше с обысками наведывались чекисты, а после освобождения города приходят те же самые люди, только представляются сотрудниками контрразведки и изымают ценности на борьбу с красными.
   - Те же самые?
   - Так говорят.
   - Кто говорит?
   Господин Микулин замялся.
   - Вы точно не знаете, слышали краем уха, новость показалась Вам весьма важной, и Вы решили любезно поделиться ей со мной. Так, Иван Михайлович? - поскольку господин Микулин хранил молчание, Северианов продолжил. - Или Вам это сказал конкретный человек, с конкретными упоминаниями адресов и фамилий, где проводились подобные обыски? Какие документы предъявляли обыскивающие или просто сунули в лицо револьвер? В таком случае подобный обыск называется грабёж, Вы не находите?
   - Обыск, конфискация, реквизиция, грабёж, какая разница!
   - Разница есть, Иван Михайлович. Не стоит путать мазурку с мазуриком. Если подобные случаи действительно имеют место, то прикрываясь именем контрразведки, преступники не просто занимаются грабежом, но и компрометируют нашу организацию. Что весьма и весьма скверно.
   - Я слышал это от одного из своих знакомых...
   - Можете назвать?
   - Да, разумеется.
   Он помедлил и с некоторым неуклюжим замешательством и принуждённостью произнёс:
   - Могу я просить, чтобы моё имя не упоминалось?
   - Безусловно.
   - Анатолий Васильевич Мирославский. За достоверность не ручаюсь, однако Анатолий Васильевич человек весьма серьёзный и попусту языком колотить не станет.
   - Что он говорил?
   - К его знакомым явились с обыском. Двое в военной форме, представились сотрудниками контрразведки, выгребли всё более-менее ценное. Суть не в этом. Перед самым освобождением города этот знакомый Анатолия Васильевича видел одного из них в кожаной куртке. Видел возле дома Кунцевича Виталия Касьяновича, у которого в то же время произошёл обыск. Только тогда орудовали чекисты.
   - А этот знакомый Вашего знакомого не мог ошибиться? Спутать, принять одного человека за другого? Нет?
   Господин Микулин лишь с растерянной миной развёл руками.
   - Утверждать ничего не могу, господин штабс-капитан.
   - И даже имело ли место само событие, или это просто фантазии и домыслы...
   Господин Микулин не ответил ничего, лишь скорбно посмотрел куда-то вниз, стараясь не встречаться взглядом с контрразведчиком.
   Северианов задумался. Даже если подобные события и имели место в действительности, то больше всего это походило на самочинный обыск, грабёж, совершаемый преступниками, в действительности совершенно не имеющими никакого отношения ни к Новоелизаветинской ЧК, ни к контрразведке. Кожаная комиссарская куртка, либо китель с погонами - всё это лишь внешние атрибуты, антураж, вывеска. Мошенники представились следователями, провели обыск, "изъяли" ценности. Стоит ли за этим что-либо серьёзное, или не следует понапрасну время тратить, пусть бандитов ловят те, кому положено?
   - Я подумаю, Иван Михайлович, поразмыслю над Вашими словами. В свою очередь попрошу Вас подробнее поинтересоваться этими "обысками". Это возможно?
   - Разумеется!
   - Превосходно!
   При этих словах лицо почтенного новоелизаветинца посвежело и приобрело цвет нежного прозрачно-розового портвейна, глаза жуликовато заблестели, а из-под усов показалась плутовато-белозубая улыбка. Северианов задумчиво наблюдал происходившие с физиономией господина Микулина метаморфозы и трансформации и продолжал размышлять.
   Как ни кичился Иван Михайлович, не выставлял напоказ свою значимость, однако в Новоелизаветинске были люди значительно богаче и могущественней его. И вовсе не у всех большевики национализировали предприятия и произвели обыски. Тот же Кондратий Ефремович Благолепов, построивший для своих рабочих столовую, двухклассную школу с 5-летним сроком обучения для их детей, проведший в бараки электрическое освещение и с завидной регулярностью выдававший получку каждую субботу, можно сказать, остался при своих: не дошли до него руки у Советской власти. Точно таким же образом обстояли дела и у Ерофея Кузьмича Головатина. Господин Микулин пострадал одним из первых, хотя, по правде говоря, не таким уж и лакомым куском являлся он для представителей победившего пролетариата. Что это, случайность? Может быть, личные счёты? Месть? Или большевики руководствовались правилом: кто больше и сильнее эксплуатировал трудящихся, кровопийца, шкуродёр, живоглот - того первого под раздачу? Спрашивать бесполезно: господин Микулин себя явно не считал угнетателем, наоборот, богатырём мнил, целую теорию вывел о собственном праве на богатство. Кто более прыткий, загребущий, бессовестный - тот и на коне. Тот прав - у кого больше прав...
   А возможно, кому-то было весьма выгодно полное разорение Ивана Михайловича Микулина? Устранение конкурента руками Новоелизаветинских чекистов?
   - Опишите людей, производивших у Вас обыск и конфискацию, будьте любезны.
   - Я уже говорил.
   - Пожалуйста, подробнее.
   - Подробнее? Подождите, сейчас постараюсь упомнить.
   Когда к нему явились конфисковывать имущество, господин Микулин встал в позу и свысока заявил представителям Советской власти тем по-барски пренебрежительным тоном, каким привык разговаривать с чернью в присные славные времена: "Вы кто такие? А полномочия у вас есть? От этого, как его, от Совдепа? Так сходите, возьмите необходимые документы, составьте комиссию из трёх человек и потом уж разговаривать будем". Оробевшие представители растерянно похлопали глазами и поспешили испариться под хохот и победное улюлюканье Ивана Михайловича. Только веселился почтенный новоелизаветинец весьма недолго и совершенно напрасно: представители вернулись. Только теперь уже вместе с чекистами, а также всеми надлежащими бумагами и полномочиями. И отнюдь не с добрыми намерениями, а, напротив, готовые примерно наказать кровососа-эксплуататора и явного контрика.
   - Особенно Санька усердствовал, так и пыхал злобой, мерзавец!
   - Санька?
   - Так точно! Официантишка бывший из моей ресторации.
   Северианов почувствовал: вот она, госпожа Удача!
   - Как фамилия Санькина?
   - Да что Вы, господин штабс-капитан, неужели Вы думаете, что я запомню фамилию какого-то официантишки?
   - Официантишки, возможно, нет, а вот представителя Новоелизаветинской ЧК, думаю, очень даже запомнили, или я ошибаюсь?
   Господин Микулин задумался. Признался нехотя.
   - Я был изрядно рассержен, господин штабс-капитан. Не запоминал. Мимо ушей пропустил. Что-то такое, простое, русское. Э-э-э...
   Северианов ждал. "Почтенный житель города" скривился, лоб избороздили богатырские морщины, борозды и складочки, выдающие интенсивный умственный процесс. Господин Микулин с рьяным усердием рылся в памяти.
   - Нет, не вспомню. Давно дело было.
   - И фамилия обидчика в голове не отложилась? - тон Северианова, казалось, не изменился, однако почтенному новоелизаветинцу вдруг сделалось весьма неуютно, словно отличнику гимназисту, получившему "неуд".
   - Грешен, господин штабс-капитан, весьма грешен. Память совсем дырявая стала.
   Однако контрразведчик проявил настойчивость:
   - Ордынский, Житин, Башилин, Оленецкий, Троянов, Костромин?
   - Костромин! - лоб Ивана Михайловича блаженно разгладился, "почтенный житель города" даже позволил себе радостную лакейскую улыбку.
   - Уверены?
   - Да, да, господин штабс-капитан, теперь совершенно уверен!
   - Ну допустим. Как Вы можете охарактеризовать Костромина?
   Правый угол губ господина Микулина брезгливо поднялся вверх, сморщив щёку.
   - Штафирка, нерадивый официантишка. Прослужил, кажется, недолго, пришлось вышвырнуть: изрядно ленив и нерасторопен оказался, совершенно мух не ловил.
   - И всё?
   - А что ещё? Я его почти и не знал. Вы поймите: где обитаю я, и где трепыхается он, между нами - пропасть. Такой копошащейся массы - прорва, многих не то что в лицо, фамилии-то не знаешь. Работники. Муравьи, отребье, чернь, сброд. Быдло, одним словом! У меня их раньше-то знаете сколько пыхтело...
   - Допустим, работника своего Вы действительно не помните. Но в роли чекиста запомнить должны были!
   - Склизкий, отвратительный тип. От горшка - два вершка, маленький, чернявый с противным горбатым носом. Говорит быстро-быстро, словно швейная машина стрекочет.
   - Взгляните, - Северианов выложил на стол фотографическую карточку Житина, найденную в тайнике у Авдотьи Терентьевны и рисовальный портрет неизвестного, выполненный художником Лаврухиным. - Может быть, узнаете кого?
   Господин Микулин поначалу взглянул с интересом, взял в руки, повертел, щуря глаза, но тут же равнодушно отбросил.
   - Нет, господин штабс-капитан, не узнаю никого.
   А вот это было странно. Весьма странно. Допустим, субъекта, нарисованного Лаврухиным, господин Микулин никогда не видел, но председателя Новоелизаветинской чрезвычайной комиссии Житина?..
   Ювелир Ливкин говорил, что господина Микулина взяли одним из первых сразу после установления большевистских порядков, когда ЧК руководил Ордынский, а не Житин. Обыск производил Костромин, драгоценности конфисковывал он же... А бриллиант оказался в тайнике Житина. Который ещё власти, полномочий главного городского чекиста не имел. Интересно...
   - А председателя Новоелизаветинской ЧК Житина Вы видели когда-нибудь? Знали его?
   - Слышать - слышал, господин штабс-капитан, а лично лицезреть не довелось.
   - Понятно, - кивнул Северианов. Взял в руки рисовальный портрет, уточнил:
   - Вы уверены, что это не Костромин?
   Господин Микулин даже обиделся.
   - Никоим образом, совершенно не похож, даже отдалённо. Тут - мужчина солидный изображён, а Костромин - мелочь, шавка.
   Золото обладает одной интересной особенностью: оно совершенно незаметно и с лёгкостью прилипает к рукам. Мировая революция, равенство всех трудящихся - это, разумеется, превосходно, однако когда в руки сама собой попадает некая изящная вещица, вроде перстня господина Микулина, весьма трудно удержаться от того, чтобы не положить его в собственный карман. Грабь награбленное, экспроприируй экспроприаторов, так кажется говорят большевики...
   Кто такой Костромин, что о нём известно? Да в сущности, ничего. Кроме того, что конфискованное им ювелирное изделие оказалось у Житина. Каким образом? Перстень не внесли в протокол обыска? В опись изъятого? Присвоили понравившуюся драгоценную вещицу? Любопытно, весьма любопытно. Северианов скривился, словно надкусил кислое незрелое яблоко. Житин, Башилин, Оленецкий, Костромин... Аферисты в кожанках, чекисты-коммунисты! Из тех, что запросто скоммуниздят всё, что плохо лежит. Чёрт возьми, неудивительно, что из всей этой шайки-братии разыскивают только Троянова, а остальные интересуют контрразведку постольку-поскольку, в зависимости от обстоятельств.
   - Иван Михайлович, как Вы думаете, почему Вами ЧК занялось в первую очередь? Ни Анфилатовым, Батинцевым, Толстихиным, либо Окорочковым, а именно Вами? Были какие-либо причины? Вы кому-то перешли дорогу? Или...
   Господин Микулин изобразил на лице сильную зубную боль, штабс-капитану даже показалось, что из глаз почтенного новоелизаветинца немедленно выкатится изрядная слеза.
   - Я думаю, Костромин-гадюка счёты сводил. Обиделся, что вышвырнули его за нерадивость.
   - Может быть... Однако, я полагаю, не одного Костромина уволили, и не только Вы, нет? Другим тоже несладко приходилось.
   - То другим, господин штабс-капитан, а тут обида личная товарища Костромина, кровная. Своя-то рубашка ближе к телу.
   Северианов улыбнулся. Cui prodest - ищи того, кому выгодно. Что получает Костромин от ареста и конфискации предприятий Микулина? Чувство выполненного долга, глубокого внутреннего удовлетворения? Возможно, украденный перстенёк? А Советская власть - национализированный фарфоровый заводик, ресторан и несколько магазинов? В результате - заводик в совершеннейшем упадке, ресторан превращён в пролетарскую столовую, опустился до уровня дешёвого кабака. Кто выиграл, Костромин, Башилин, Советская власть? Безусловно, сровняв бывшего хозяина с землёй, чекист Костромин, вероятно, испытал весьма сладкое чувство свершившейся мести и восторжествовавшей справедливости, но... Cui prodest? Кому выгодно?
   Северианов представил себе Афоню Петрова, бойца-якута, распутывающего следы диверсионной группы противника в траве по каким-то только ему одному понятным признакам. Для того чтобы избавиться от конкурента, вовсе не обязательно прибегать к услугам профессионального бойца, подобного Афоне или капитану Малинину, вполне достаточно воспользоваться каким-либо обиженным дурачком. Костроминым, например. Шепнуть этак ненавязчиво вскользь: "А помнишь, Саша, как тебя Микулин-то обидел? Вышвырнул на улицу, оставил без средств к существованию, да ещё и понасмехался. Сам-то он до сих пор жирует, кровушку народную посасывает... Неужто спустишь с рук, оставишь всё как есть?" И - пожалуйста: горящий справедливым гневом чекист Костромин бросается вершить справедливость... А справедливость у каждого своя. Одним аршином не отмеришь. Штабс-капитан в упор посмотрел на "почтенного жителя города" так, что тот съёжился, скукожился и даже стал казаться ниже собственного роста. Фарфоровый заводик? Ресторан?
   Таким же образом Лука Семёнович Окорочков устроил разорение ресторанного дела господина Толстихина. Только он использовал бандитов Прокофия Диомидовича Дроздова, а кто-то - чекистов. Смысл? Советская власть отрицает частную собственность, предприятие конкурента рано или поздно всё равно будет национализировано. Вот именно, рано или поздно... Ивана Михайловича Микулина - рано, а его конкурента - поздно... А кто у нас конкурент? Кто выиграл от разорения "почтенного новоелизаветинца"? Кто его главный противник по ресторанному делу? Северианов вспомнил недавний визит к Прокофию Ивановичу Лазареву. Трактирщик, затеявший борьбу с Советской властью, изрядно прогорел, Иван Михайлович Микулин - тоже, а кто в выигрыше? Кто дружен с большевиками и при них изрядно преуспел? Кто расширил своё предприятие и превратил трактир в ресторан, а чекистов кормил бесплатными обедами? Петр Сидорович Чеводаев, с новой властью не конфликтовавший, напротив, всячески её представителям угождавший, прислуживающий и даже лакействующий. И могущий между делом напомнить сотруднику Новоелизаветинской ЧК Костромину от кого тот пострадал... Красиво, ничего не скажешь! Пожалуй, стоит заглянуть в заведение Петра Сидоровича. Пообедать...
  
  
   Глава
  
   Если бы некий абстрактный путешественник, искатель всяческих приключений, странствователь-исследователь вздумал для расширения кругозора совершить скромный, но весьма познавательный вояж по Новоелизаветинску, то выйдя с Царицынского вокзала и миновав базарный гвалт извозчиков, стремящихся едва ли не в рукопашной отхватить клиента пожирнее да посолидней, он попадал на булыжную мостовую Губернаторской улицы, плавно поднимающуюся вверх, в самый центр города, к Елизаветинской площади. Впрочем, тяготящийся парадным лоском и помпезностью внешних фасадов и не жалеющий глянцевого блеска собственных ботинок путешественник волен избрать иной путь: пройти немного вперёд вдоль железнодорожных путей, миновать по широкой, изрядно натоптанной тропе узкую лесополосу и очутиться на пыльной набережной реки Вори. Воздух здесь всегда влажный, сырой, пахнет осокой, рыбой, бледно-зеленоватой ряской и прибрежными травами. В этом месте путешественник рискует оказаться в положении витязя на распутье: справа его хищно поджидает армейский патруль, а слева расположилась "Дубравушка", миниатюрный готический замок, она же - заведение со столичными претензиями, экзотическая смесь шикарного ресторана с грошовой рюмочной.
   В Российской Империи всегда питали изрядную слабость к чревоугодничеству, то есть любили отобедать, откушать, а то и просто пожрать. На любой вкус, потому что предпочтения и толщина кошелька у всех разные. Один гороховым киселём давится, другой лакомится разваренной щековиной, а третьему подавай осетрины с хреном, тушёного в сметане рябчика с брусничным вареньем, жареного поросёнка с хрумтящей корочкой, и гурьевскую кашу с грецкими орехами.
   Более полувека назад помещица Мария Людвиговна Лунина затеяла строить в этом месте дачу. Получилась совершенно волшебного вида избушка, сочетавшая в себе принципы городского строительства с фольклорными и сказочными мотивами, черты средневекового готического замка и боярских хором, асимметричность и разновысотность, непропорционально большую крышу и весьма искусную стилизацию цветами, резными карнизами и витиеватыми оградками, так что от здания неуловимо веяло чем-то загадочным и даже слегка таинственным. Немудрено, что увидев подобное чудо, Василий Васильевич Горнин буквально влюбился в него.
   К тому времени избушка, романтически именовавшаяся среди местных как "Дача Луниной", давно лишилась прежних хозяев, и сейчас здесь располагался отвратительно-жалкий трактир для извозчиков. На грязном тёмно-коричневом с ржавым оттенком фасаде горделиво красовалась не менее грязная жирно-сальная вывеска: "Дубравушка". Во дворе у яслей фыркали, меланхолично жевали овёс лошади, а внутри заведения было казарменно мрачно и уныло, клубился зловонный аромат лошадиного пота, старого прелого навоза, немытых тел, гнилой одежды, табака, мерзкой сивухи и кислой капусты. При входе посетителей встречал буфетчик, держа в каждой руке по бутылке водки, наливая одновременно две рюмки. Закусывали тут же, не снимая верхнего платья, и так же, не раздеваясь, спали.
   Немудрено, что увидев подобную мерзость, Василий Васильевич Горнин, совершенно очарованный великолепными архитектурными формами "Дачи Луниной", немедленно загорелся идеей, решив во что бы то ни стало облагородить его, преобразить мерзкий извозчичий трактир и вернуть черты былого благородства.
   Сказано-сделано! Близко познакомившись с супругой городского головы Михаила Васильевича Ободзинского Елизаветой Вениаминовной и заручившись всяческой поддержкой властей предержащих, Василий Васильевич буквально за гроши выкупил трактир и приступил к исполнению задуманного.
   Прозанимавшись всю предыдущую жизнь рестораторством в столице, к перестройке здания господин Горнин подошёл весьма обстоятельно и с немалой столичной любовью и терпением. Словно из милой дурнушки ослепительно-роскошную принцессу создавал, подобно скульптору ваял из грубого камня утончённую грацию.
   Первым делом вышвырнул прочь провонявшие кислыми щами, горохом, пережаренной рыбой, самоварной гарью и конским навозом трактирные внутренности, обновил и перестроил залы, прямую лестницу в кабинеты второго этажа заменил винтовой с коваными перилами, поставил сцену для музыкантов с роялем. Стилем оформления зала Василий Васильевич избрал, по его весьма своеобразному пониманию, "рококо", на самом деле настоящую эклектику с "изящными" женскими головками в прическах-помпадур, гирляндами, витражами на окнах, стенными росписями. Зал и кабинеты обставил новейшей венской буковой мебелью, лёгкой, почти невесомой и внешне весьма стильной, между тем гораздо дешевле привычной тяжёлой. Закончив с отделкой, приступил ко всяческим изыскам. В зале появился настоящий аквариум с рыбами, в приобретении которых Василию Васильевичу изрядно помогало Новоелизаветинское Общество рыболовов и естествоиспытателей. На втором этаже обустроили небольшой, но весьма уютный биллиардный зал, повсюду тропические растения в кадках, множество газет и журналов. На сцене планировались выступления иллюзионистов, акробатов и дрессированных собачек. А ещё господин Горнин загорелся идеей провести первый в заведениях подобного рода киносеанс.
   "Новоелизаветинский вестник" немедленно поспешил сообщить, что: "г. Васильев извещает почтеннейшую публику, что им совершенно заново переделан ресторан "Дубравушка", затрачен большой капитал, отделаны и обставлены в самом лучшем стиле по новейшим моделям зал, кабинеты и номера. При ресторане первоклассные французская, русская и кавказская кухни, вина лучших заграничных фирм. Во время обедов и ужинов играет румынский оркестр г-на Брэтиану".
   Открытие нового ресторана было обставлено с изрядной помпезностью. Василий Васильевич Горнин лично пригласил городское начальство и всех прочих, наделённых хоть каплей власти, господ с семьями на торжественный ужин. Убранство "Дубравушки" репортёр "Новоелизаветинского вестника" сравнил с "нарядной праздничной бонбоньеркой". Создавая радостное настроение, Михаил Васильевич Ободзинский выступил с дежурной прочувствованной речью о благом начинании и великой пользе для города, после чего о фасад символично разбили бутылку шампанского, и разразившееся тотчас бурное пиршество должно было олицетворять начало новой жизни "Дачи Луниной", а также успех и благополучие Василия Васильевича Горнина. Однако же не всё прошло великолепно, без изрядного конфуза не обошлось: бессовестная бутылка с первого раза разбиваться не пожелала, пришлось процедуру повторить. Вторая попытка вполне увенчалась успехом, и брызги шампанского вперемешку со стеклянными осколками наконец-то сверкнули изумительным фейерверком в заходящих солнечных лучах.
   Гости с изрядным вкусом выпивали-закусывали, веселились под непривычно-причудливую музыку румынского оркестра Юлиана Брэтиану, всячески восхваляя смелое начинание столичного молодца-кудесника, однако про себя думали совершенно по-иному. Иначе чем глупым чудачеством назвать подобный прожект было весьма затруднительно.
   Ну, честное слово, открыл бы господин Горнин здесь привокзальную пивную, дешёвый трактир либо чайную для бедных служащих, пролетариев и прочей голытьбы, коей вокруг шныряло преизбыточно - на здоровье, возможно, дело бы и пошло в гору. Только нет, сподобился Василий Васильевич, шлея ему под хвост попала, выстроить изящное чудо-заведение, выглядевшее здесь примерно так же, как сверкающий золотой зуб посреди щербатой челюсти. Не тот район совершенно, хозяин с местом основательно напутал, окрестные жители от подобной роскоши шарахаются, словно чёрт от ладана, приличной же публики здесь никогда не водилось.
   В центре Новоелизаветинска ресторанов переизбыток, считал господин Горнин, а вот на окраинах, ближе к промышленным районам их практически нет. Между тем, он совершенно точно уверен, многим новоелизаветинцам иногда хочется посидеть в тепле и уюте, послушать приличную музыку, посмотреть акробатическое выступление, почитать столичный журнал, выкушать рюмочку ароматного мятного ликёра или фужер Шустовского коньяку, вкусить ароматного жаркого... Да просто почувствовать себя джентльменом. Царицынский вокзал рядом, от Губернаторской улицы на извозчике минут десять езды, не более. Василий Васильевич искренне полагал, что своего клиента он найдёт, и многие горожане с великим удовольствием приступят к посещению его гордости. Днём ресторан будут посещать семейные пары с детишками. Глава семейства, блаженно распробовав букет французского коньяка "Камю", чинно знакомится с содержимым свежей газеты, супруга, изящно отставив мизинчик в сторону, кушает кофе с куском торта, детишки же наслаждаются пирожными и просто приходят в буйство от колдовства иллюзионистов. Вечером после театрального представления подъезжают ценители изящных искусств, артисты, удачливые купцы, промышленники. Пассажиры вечернего поезда уважительно появляются в зале, чтобы вкусно завершить день. Со сцены виртуозно плачет скрипка, ликуют валторны и тромбоны, нежно печалится флейта, наполняют музыку ритмом, упругой жизненной силой барабаны. Новоелизаветинцы страстно мечтают именно в "Дубравушке", в её сказочной обстановке праздновать юбилейные торжества, свадьбы, именины, прочие замечательные события. Его детищем восхищаются, ему выражают всяческий восторг и признательность.
   Реальность за короткое время до основания развалила сладостные грёзы Василия Васильевича, выстроенный воображением и расчётами хрустальный дворец разлетелся осколками вместе со всеми его пятиярусными башнями, арками, балконами и парадными воротами. Горожане не торопились нести свои капиталы в "Дубравушку". У каждого свой идеал, и суждения о романтике тоже у всех совершенно различны. И если Василий Васильевич искренне полагает, что пределом мечтаний является чудесный деликатно-лакомый вечер с драгоценной возлюбленной, милой сердцу юной барышней за уютным столиком "Дубравушки", сдобренный бургундским Шабли и устрицами, либо "Смирновкой" и котлетками а-ля Жардиньер, музыкой и цветами, то Господь ему судья. Ведь можно в значительной степени проще: на ночном берегу реки Вори выкушать с подругой граммов по триста-четыреста-пятьсот ядрёного первача и приступить к любовным утехам тут же, на травке и при мечтательной луне. Романтика, чёрт побери! Лирическая патетика, идеалистическая мечта!
   А ведь советовали ему дружески, намекали весьма непрозрачно: не дело Вы затеяли, милостивый государь Василий Васильевич, здесь не Петроград и не Москва, учитывайте местные реалии, только господин Горнин от подобных советов лишь пуще распалялся, небрежно отмахиваясь: сами с усами, не глупее других! От идеи своей отступаться был совершенно не намерен.
   Что ж, благоволите результат.
   Напрасно дожидалась роскошная "Дубравушка" господ посетителей: сосотоятельные клиенты предпочитали заведения в центре города, к цивилизации поближе, местная же публика обходила диковинно творение Василия Васильевича Горнина стороной, всерьёз опасаясь за содержимое собственных карманов. Платить совершенно сумасшедшие деньги за выпивку представлялось весьма кощунственным, ибо повсюду самогонка практически дармовая, а принятый у ближайшего плетня на грудь стакан валит с ног ничем не хуже заморских вин-коньяков. А уж румынский оркестр господина Брэтиану - глупость несусветная.
   Василий Васильевич поначалу не сдавался, придумывал всяческие ухищрения, чтобы клиентуру заманить. Расклеивал на афишных тумбах прейскуранты своего ресторана. В "Новоелизаветинском вестнике" публиковал стихи собственного сочинения, приглашающие господ читателей навестить "Дубравушку". Предусматривал для посетителей "почётную посетительскую карточку", дающую весьма ощутимую скидку. Зазывал на творческие вечера поэтов, деятелей искусств, устроил картинную выставку.
   Однако же то, что прекрасно работало в Москве и Петербурге, почему-то совершенно не желало срабатывать в Новоелизаветинске.
   Василий Васильевич всё больше мрачнел и злился, свирепел и меркнул, негодовал и впадал в отчаяннейшую тоску. А после революции и установления в городе Советской власти он почти совершенно охладел к своей идее и взвалил всё на плечи буфетчика Прохора Андреевича.
   По странному стечению обстоятельств Советская власть заведением господина Горнина не заинтересовалась ни в коей мере, словно бы его и не существовало вовсе. За всё время большевистского правления ни один представитель Совдепа или ЧК, ни один узурпатор не переступил порога "Дубравушки", предоставив ресторану существовать, как душа пожелает.
   Ресторан к тому времени изрядно поблёк и потускнел. Давно уже исчез с его сцены господин Брэтиану, подавшийся вместе с оркестром в более шикарное заведение, теперь здесь исполняла слезоточивые романсы, одновременно аккомпанируя на рояле, госпожа Горожцова, актриса из местных с весьма посредственным низким контральто, зато дьявольски красивым бюстом. Качество и ассортимент блюд тоже перестали изумлять изысканностью и оригинальностью по причине коварного вероломства шеф-повара, в самый ответственный момент бессовестно давшего дёру, словно крыса с тонущего корабля. Полнейшее разорение "заведения для приличных и состоятельных господ" и возращение к первоначальному виду должны были произойти в самое скорейшее время.
   Но после падения красного режима число посетителей странным образом возросло. Причём сюда принялись заглядывать не только посетители благонравно-степенного обличья, в чьих карманах шуршали купюры и позвякивали золотые червонцы, но и совершеннейшего вида пролетарии, а также личности изрядно подозрительной наружности. Буфетчик Прохор Андреевич поначалу не придал этому значения, а потом вдруг сообразил: возле ресторана теперь заканчивает свой маршрут армейский патруль, "отслеживающего обстановку" и принимающего самые рьяные меры к розыску и задержанию большевиков-подпольщиков.
   Потому если абстрактный путешественник, странствователь-исследователь, игнорируя "Дубравушку", берёт правее - то имеет весьма приличные шансы попасть в дружеские патрульные объятия.
   Чем не преминул воспользоваться предприимчивый Прохор Андреевич.
   Теперь документы проверялись у всех подряд, невзирая на личности и внешний облик. Потому что солидный господин здесь не пойдёт, он от вокзала поедет на извозчике.
   Услышав звук подошедшего поезда, патрульные споро перемещались к "Дубравушке", ожидая покуда приезжий люд не повалит на них широким косяком. Разминуться на узкой улочке практически невозможно.
   - Стой! Кто таков будешь, предъяви документ!
   Если у прохожего есть что скрывать, и он вовсе не горит желанием встретиться с патрулём, то завидев последних, споро нырнёт в "Дубравушку" в робкой надежде сыскать кратковременный приют, убежище, отсидеться и переждать. А там попадёт в цепкие лапы буфетчика Прохора Андреевича, или просто Прошки.
   Прошка вовсе не зверь, он лишь коммерсант, хотя по нему и не скажешь. Первую рюмку он посетителю за бесплатно поднесёт, а если мало будет, то и вторую. А там бедолага расслабится, утратит напряжённый контроль и тогда уж непременно купит выпить-закусить, причём втрое дороже. А патрульные у входа постоят, подождут, перекурят. Отдыхают солдаты. Могут и внутрь спуститься, по рюмочке принять, только никогда клиентов не тревожат, не докучают проверками. Выпьют - и обратно на улицу. А посетитель уже размяк. Поняв, что избежал ненужной встречи с патрульными, ещё закажет.
   Бывали, разумеется, и такие, что на дармовщинку проскочить желали. Забежит и ждёт, думает - выйдет у него. Как же, держи карман шире! Прохор Андреевич уже тут как тут.
   - Заказывать что-с будете?
   - Ничего, просто посижу минутку-другую...
   - Пардон, у нас так не принято-с...
   Деньги невелики, не обеднеют, а за укрытие платить надобно, за просто так только дятел стучит да скворцы пересмешничают... От хваткого буфетчика ещё никто "за спасибо" не уходил. Патрульным, используемым в качестве пугала, Прошка честно отдавал "долю малую", ну и, естественно, угощал бесплатной выпивкой "за счёт заведения".
   Впрочем, говоря откровенно, службу патрульные несли спустя рукава, проявляя подчас чудеса безответственности и лихо надеясь на великое русское "авось", потому путешественник имел все шансы отделаться малой кровью.
   Очень быстро об этой невинной шалости прознала контрразведка. В один прекрасный или, наоборот, не очень прекрасный день в "Дубравушке" появился капитан Марин. Он приветливо улыбнулся буфетчику, присел за стол в углу, заказал рыбного заливного и графин водки.
   Солнечные лучи сквозь окно падали на спину госпоже Горожцовой, скульптурно выделяя её силуэт на сцене, подчёркивая достоинства и усердно маскируя возраст. Актриса старалась, пальцы трудолюбивыми пчёлками порхали над клавишами рояля, шикарный бюст томился от страстных терзаний. Госпожа Ворожцова с томной безучастностью смотрела в глаза капитана Марина, хотя казалось, её низкое контральто обращается исключительно к контрразведчику:
   Облака сотрут часть пути,
   Не оставив нам воспоминанья.
   Только долгий в тумане крик
   Замирающий без узнаванья.
  
   Рядом пропасть паденьем грозит,
   Застывает нога с опасеньем.
   Шаг за шагом приходится жить,
   Каждый раз принимая решенье.
   Капитан Марин не спеша выпил лёгкий глоток водки, прожевал изрядный кусок заливного, с вельможной благосклонностью откинулся на спинку венского стула и закурил папиросу. Встретился взглядом с певицей, улыбнулся обезоруживающе-ласково, кивнул. Сделав подряд несколько вкусных затяжек, затушил папиросу и вновь принялся за еду. Капитан исподволь, незаметно наблюдал за стараниями буфетчика и вскоре заметил одну особенность: Прохор Андреевич умеет весьма красноречиво молчать. В его обществе, особенно после второй - третьей рюмки, самый стойкий конспиратор готов был раскрыть любые сокровенные тайны такому обаятельному симпатяге.
   Госпожа Горожцова сфальшивила последний аккорд, досадливо отпустила клавиши и чванливо задрала подбородок вверх. В сущности никто не обращал на неё внимания, лишь Марин лениво похлопал пальцами правой руки о ладонь левой. Кивком подозвал Прохора Андреевича.
   - Принесите ещё один стакан, любезнейший, и присядьте со мной, - сказал капитан Марин.
   Положа руку на сердце, сведения, что от буфетчика можно получить, больший интерес представляли для полиции, чем для контрразведки, ибо убийств и грабежей здесь всегда было с избытком. Капитан Марин вербовал Прошку скорее из любви к искусству, чем ожидая значительного результата, походя, мимоходом, чтобы территорию перекрыть.
   Капитан дождался, когда буфетчик опустится на стул, налил водку во второй стакан и придвинул его Прошке. - Давайте помолчим вместе.
   Марин прикрыл глаза, расслабился, слушая затянувшую нечто жалобно-тоскливое госпожу Горожцову, слегка покачивая головой в такт. Паузу нужно выдерживать, чтобы Прохор Андреевич, словно зелёное яблоко, дозрел, дошёл до нужного состояния.
  - Деликатная у Вас водочка, Прохор Андреевич, просто пальчики оближешь! - восхитился Марин, а буфетчик при этих словах совершенно побледнел, словно бы являлся самым непримиримым большевиком-подпольщиком. - И задумка Ваша с патрулём мне тоже очень понравилась. Оригинальная комбинация, ничего не скажешь.
   Вновь забулькала водка, на этот раз капитан налил стаканы до краёв, под завязку.
   - Вы что-то дрожите? - продолжал иезуитствовать капитан Марин. - Может быть, замёрзли, или случилось чего? Давайте-ка ещё по одной рюмочке, а? Между первой и второй...
   Прохор Андреевич, давился, глотал, глаза по-лягушачьи вылезали из глазниц, кадык дёргался вверх-вниз. Марин вновь сделал небольшой глоток, только чтобы губы помочить, отставил свой стакан в сторону. Неторопливо достал папиросу, покрутил в пальцах, разминая табак. Потом улыбнулся со всей доброжелательностью, на какую был способен и спросил.
  - Как считаете, Прохор Андреевич, нужно ли делиться с контрразведкой? Не выручкой, Боже упаси, оставьте себе Ваши жалкие, выморощенные с ротозеев копейки, а вот информацией - уж будьте так любезны. Кто зашёл, чего хотел? От патруля прятался или просто так? Ну и прочее, Вы же сами всё прекрасно понимаете, любезный, Вы же мужчина весьма сообразительный и расторопный, верно я понимаю?
   Мужчина сообразительный и расторопный словам капитана внял с дорогой душой (а что тут попробуешь возразить?), и с той поры каждый посетитель "Дубравушки" оказывался под пристальным наблюдением добровольного осведомителя контрразведки.
   Завершив свои устрашающие обязанности, именуемые проверочными мероприятиями, и в полной мере напугав всяческих ротозеев, перекурив, отдохнув и позволив себе честно заработанные сто граммов с закуской, армейский патруль возвращался на маршрут, теперь в обратном направлении. С каждым шагом, с каждым аршином, с каждой саженью время раскручивалось вспять стремительной спиралью. Цивилизация трусливо отступала, освобождая место настоящему средневековью. Вокруг делалось всё темнее и гаже, булыжник под ногами исчез и сменился склизкой грязью, пылью, слякотной вязкой хлябью. В этом месте ботинки путешественника, успевшие за время короткого вояжа изрядно утерять лоск и глянцевый блеск, рисковали приобрести вид совершенно гадкий, донельзя измазанный и забрызганный. Начинался район мерзких трущоб.
   Пропылённая, заплёванная и растрескавшаяся тропинка, по обе стороны которой скрючились жалкие хибары, горделиво и с немалым апломбом именовалась улицей Трудовой. Покосившийся грязный колодец, запах гнили и тлена. Здесь всегда пустынно и нелюдимо, словно население вдруг в одночасье вымерло либо переехало в более приличный и респектабельный район. Жутко, угрюмо и тягостно-зловеще, всякая жизнь начинается ближе к полуночи.
   В трущобах все люди - братья? Напротив, все друг друга ненавидят, хотя по своему положению все равны. Безысходность, отчаянный трагизм безвыходности накапливаются, унылое безнадёжие необходимо куда-то выплеснуть, и проще всего это сделать на такую же жертву, на тех, кто ещё слабее и не способен причинить ответное зло, на живое воплощение собственной никчёмности. Выбраться, выбиться в люди практически невозможно. Повезти может единицам, да и то совершенно в исключительном случае. Архипу Фёдоровичу Горячьеву повезло, он единственный прославился, стал выдающимся столичным тенором, и весьма почитающий всяческое искусство купец и меценат Алексей Дмитриевич Карзин украсил хибару, где родился Горячьев своеобразным памятником искусства - памятной плитой с эпитафией: "Здесь проживал замечательный артист Архип Фёдорович Горячьев". Однако же судьба лишь весело посмеялась над чудачеством Алексея Дмитриевича: дом сгорел, и табличка теперь красовалась на столбе отдельно от развалин.
   Впрочем, путешественник вполне мог избрать и иной, менее безрассудный маршрут. Вместо того чтобы двигаться вдоль набережной, он мог свернуть влево, в направлении Дозоровки.
   Новоелизаветинцы поголовно привыкли называть родной город большой деревней. У приезжих он может вызвать чувства совершенно различные, иногда даже прямо противоположные. Кто-то полюбит его душой и сердцем с первого взгляда, а кого-то могут оттолкнуть его шум, резкий контраст между фальшивой помпезностью и прямолинейной простотой, между московским ампиром Губернаторской улицы и трущобами Большой Махаловки.
   Путешественники, к слову, тоже бывают разные, оптимисты и пессимисты. Пессимист в любое время брезгливо-кислый и в плохом настроении, про таких ещё говорят "муху проглотил". Вечно недоволен: "Париж слишком грязен, а в Риме вообще смотреть не на что, скукота сплошная!" Зато путешественник-оптимист способен даже в соседнем городе восхититься в принципе совершенно обыденными для аборигенов вещами: "Ого, какой замечательный монумент! И булыжник на мостовой у вас не такой, как у нас! Ничего себе! Как здесь всё замечательно!" Именно такой путешественник-оптимист, поднявшись на холм, должен был замереть на месте и воскликнуть: "Вот это да! Какая красота!" Потому что прямо перед ним открывалась великолепная панорама, ансамбль, радующая глаз законченная картина. Столичный архитектор потрудился на славу, продумал каждую мелочь и создал Студенецкий проезд.
   Известный собиратель картин, искусствовед и коллекционер изящных искусств Николай Мефодьевич Славинский так охарактеризовал эту часть города: "Здесь необыкновенно, поразительно живописно! С любого места можно писать пейзаж, совершенно с любого!" Очутившись на Студенецком проезде, путешественник попадал в замкнутый сказочный мир красивых зданий со скошенными крышами - стильная особенность, оригинальный почерк столичного архитектора Льва Николаевича Илларионова-Штица.
   Если бы Ерофей Кузьмич Головатин чуть больше заботился о собственной выгоде, чуть лучше принимал в расчёт разницу между затратами и прибылью, чуть точнее считал копеечки и стремился, как всякий порядочный промышленник, к наибольшей выгоде, то в этом месте сейчас было бы понатыкано множество отвратительных бараков, лачуг, хибар, которыми так славилась Дозоровка. Но Ерофей Кузьмич, собираясь строить дома для своих рабочих, мыслил иными категориями, скряжничать не привык, потому пригласил в Новоелизаветинск старого приятеля, известного московского архитектора Илларионова-Штица и отдал тому Студенецкий проезд в полное распоряжение.
   Сказать, что Лев Николаевич Илларионов-Штиц выстроил Студенецкий проезд целиком, было бы неправильно. Студенецкий проезд существовал и до Илларионова-Штица. И теперь ещё здесь оставались некоторые совсем ветхие дома. Например, напротив "Белой спальни" гордо перетерпел столетний рубеж двухэтажный дом священника 1808 года постройки. Низ каменный, верх деревянный. И в самом конце Студенецкого проезда красуется памятником гражданской архитектуры русского классицизма дом середины 18 века, ибо только для этого времени характеры такие ступенчатые наличники, позже они уже не повторятся.
   Всё остальное здесь удачно построил Илларионов-Штиц.
   Если повсюду жалко застыли однообразно-безликими солдатскими шеренгами двухэтажные чахоточно-лазоревые развалины, именуемые с изрядным гонором "Синими спальнями", то каждый дом Студёнистого проезда имел свою ярко выраженную индивидуальность. Визитной карточкой по праву считалось выходящее фасадом на Почтовую улицу трёхэтажное жилое здание 1905 года постройки, общежитие для заводских рабочих, в народе именуемой "Белая спальня". Абсолютно оригинальное здание промышленного модерна, аналогов в русской архитектуре не имеющее. На первом этаже расположилась кухня, где питались рабочие со всех этажей. В приватной беседе Лев Николаевич Илларионов-Штиц с изрядной гордостью сообщил Ерофею Кузьмичу:
   - Двести лет простоит, клянусь честным словом. Если вовремя ремонтировать...
   А побывавший здесь известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев, хороший приятель Ерофея Головатина, про быт и нравы "Белой спальни" мгновенно, на едином дыхании сложил короткое стихотворение:
  
  Коридорное детство.
  Брань и ласки подряд.
  Воздух жизни совместной
  Керосинки коптят.
  
  На скамейках пред домом
  Старухи заняты судьбой
  Свою жизнь в разломах
  Старческой жуют губой.
  
  Дядя Вася подпитый,
  Погасив сознанья свет,
  Сбил соседское корыто.
  Грохот с руганью в ответ.
  
  В коридорных тоннелях
  Каждый угол обжит.
  Бабы песню запели -
  Вот и нету обид.
  
   Напротив "Белой спальни" возведён двухэтажный дом для фабричного управления, а во дворе между ним и церковью приютился маленький дом-конура, однако тоже в манере Илларионова-Штица - со скошенной крышей. Фасады выкрашены непривычно-розовым цветом, вероятно, должным изрядно способствовать повышению настроения жителей Студенистого проезда. Дома сплошь двухэтажные, за исключением "Красной спальни" - трёхэтажной кирпичной красавицы. Кстати, весьма курьёзно и оригинально: подъезды находятся с торца здания, а не привычно - с фасада. Перед подъездами - обязательные сараюшки.
   Крайний дом Студенецкого проезда, "Красная спальня", расположен на самом краю холма, поэтому кажется, что на этой постройке Новоелизаветинск вовсе заканчивается, дальше жизни нет. Однако если путешественник соблаговолит немного пройти вперёд по Почтовой улице, затем повернуть направо и спуститься по замощённой булыжником дорожке, змеино петляющей по дну оврага, то окажется прямо у ворот Головатинского железоделательного завода. Впрочем, за обилием летней зелени путешественник совершенно запросто может дорожку не заметить и вовсе пройти мимо. Если, конечно, он не местный.
   Головатинский железоделательный завод расположен в низине, на дне оврага и его совершенно справедливо можно назвать границей, рубежом между цивилизованной частью Новоелизаветинска и трущобами Дозоровки. Само заводское здание директор Новоелизаветинской публичной библиотеки, а по совместительству и Новоелизаветинского краеведческого музея Николай Леонтьевич Белово объективно и немного романтично назвал образчиком архитектуры неоромантического модерна, готической модификацией. Действительно, силуэтом здание больше всего походит на средневековый рыцарский замок, торжественный и суровый облик которого выполнен в новомодном "кирпичном стиле", то есть целиком из кирпича, без штукатурного слоя и гипсовых деталей. Рельефная кладка стен весьма выразительна чёткими структурными формами, трапециевидными  завершениями, затейливо выложенными наверху изящными арками и ещё огромными оконными проёмами. На главном фасаде композиционным акцентом выступает бравая и эффектная, как гренадёр, прямоугольная башня с круглыми часами-курантами и металлически-кованной надписью "1897". Тёплые оттенки кирпича, красивый натуральный цвет совершенно колдовским образом завораживают, пленяют впечатлением добротности и долговечности, обволакивают ощущением долгого взгляда в бесконечность.
   Неожиданно куда-то совершенно пропал, исчез обязательный городской шум, настолько привычный, что на него и внимания-то не обращаешь. Один длинный-длинный звук, продолжительный аккорд из цоканья лошадиных подков по булыжникам, грохота и скрипа колёс ломовых телег, ржания, криков извозчиков на лошадей и рассеянных пешеходов, карканья вороньих стай, людского говора, звуков шарманок, криков разносчиков, фабричных и паровозных гудков. Звенящая тишина кажется зловещей: даже разморённые деревья устроили себе лёгкий послеполуденный отдых, тихий час. Птицы надёжно укрылись в гуще ветвей и молчат, а каждая ветка, каждый листик заснули. Даже ветер притаился, спрятался до вечера, собираясь с силами. 
   Жутко, пугающе непривычно, оторопь берет, и начинают мелко-мелко подрагивать колени.
   Перед рыжим кирпичным фасадом Головатинского железоделательного завода с живописным и воинственным видом застыл, гордо наклонив бронзовую голову и нежно прижимая к левому бедру шашку, герой русско-турецкой войны генерал от кавалерии Фонгаузен. При большевиках памятник снести то ли не успели, то ли не сочли необходимым, однако широкий проезд, ранее носивший имя генерала, опоясывающий территорию завода и, сужаясь, теряющийся в недрах Дозоровки, спешно переименовали в проспект Третьего Интернационала. После освобождения города, разумеется, вернули прежнее название.
   Тягостно, тоскливо, неуютно. Большой чёрный кот, недовольно зыркнув влево-вправо, быстрой рысцой перебежал дорогу. С ленивой неохотой, словно повинуясь привычке, взмахивает берёзовой метлой дворник, и на лице его отчётливо читается страстное желание опохмелиться. Часы-куранты на башенке главного фасада показывают тридцать пять минут второго.
   - Ш-ш-шух! Ш-ш-шух! - в полнейшей тишине медленно и скучно выводит-старается метла.
   В заводской столовой время, казалось, замерло, надолго застыло, сделалось совершенно неподвижным, и за несколько последних лет, не смотря на войны и революции, каких-либо значительно-разительных перемен не случилось. Да и как им произойти: у Ерофея Кузьмича Головатина - не у каких-нибудь Пронькиных или там Еропкиных, у Ерофея Кузьмича не сильно забалуешь, всё - как положено. Не какая-нибудь "тошниловка-рыгаловка": мрачно-длинные и весьма грубо сколоченные столы с лавками по бокам, изрезанные различными непристойностями, заляпанные въевшимися намертво остатками старой протухшей пищи, имеющие смрадно-зловонный запах, с лениво ползающими мухами и тараканами. Господин Головатин для своих пролетариев обустроил роскошную столовую, где кормил заводских совершенно бесплатными обедами. Здесь всегда светло и чисто, обилие зеркал на стенах, два ряда столов на четыре персоны, покрытые накрахмаленными скатертями цвета морской пены, с мягкими стульями. На столах - цветочные горшки и полные корзины хлеба, есть который можно вдоволь.
   В столовой существуют две достопримечательности. Первая и главная интересность - это пользующаяся большой известностью исполинских форм добродушно-щедрая Аглая Тарасовна, которую совершенно справедливо считают немножко ведьмой, потому что такой бесподобно-лакомый борщ простому смертному приготовить никак не суметь, а вот Аглая-колдунья непонятно каким макаром умудряется-исхитряется: не только пальчики оближешь, а и за уши не оттащишь. Перемены блюд всего две: первое - "Головатинский борщ" и второе - "филе окуня с овощами". Другая достопримечательность - это оркестрина, шкаф, внутри которого притаился пружинный механизм, своеобразный механический оркестр. При повороте специальной рукоятки его струны с шумной натугой наполняют помещение столовой завораживающей музыкой симфонии No6 Моцарта. Ерофей Кузьмич уверен, что звукофой фон классического концерта изрядно способствует пищеварению, а уж под Моцарта-то и без того бесподобная стряпня Аглаи Тарасовны делается ещё вкуснее и замечательнее. Снуёт юрким челноком мальчик-подручный: приносит с кухни блюда и убирает со столов посуду.
   Разумеется, Quod licet Iovi, non licet bovi - "Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку", что  можно благородному льву - нельзя простой собаке, всяк сверчок знай свой шесток, и разница между главным инженером и обыкновенным работягой изрядна. Но на Головатинском железоделательном заводе нравы просты, донельзя демократичны и свойски. Потому главный инженер Виктор Николас Уайт, или по-русски Виктор Николаевич Вайт, вовсе не считает зазорным принимать пищу за одним столом с обычным токарем Власом Сидоровичем Иванцевым и его подмастерьем, совершенно безусым пролетарием Лёшкой Капустиным. К тому же Уайт никогда не был привередой, к всяческого рода деликатесам относился и относится весьма прохладно и вполне способен довольствовался той же пищей, что и остальные рабочие.
   - Хлеб-соль, Виктор Николаевич! Наше Вам почтеньице!
   - И Вам приятного аппетита, Влас Сидорович! И Вам, Алексей Игнатьевич!
   Имя-отчество третьего сотрапезника инженер помнил весьма смутно, поэтому лишь неопределённо кивнул:
   - И Вам, молодой человек. Кушайте на здоровье!
   Пустых разговоров Вайт терпеть не может, потому пожеланиями дело и ограничивается, если есть желание языки почесать - то уж пожалуйста в другом месте и с другим собеседником. Изрядным соловьём Виктор Николас лишь по делу разливаться готов, допустим, о проектировании узлов нестандартного кузнечно-прессового оборудования, или об отладке и запуске тяжелонагруженных узлов механических прессов - вот тогда - пожалуйста, что твой фонтан, не заткнёшь. А просто так - нет.
   Явно скучая, Уайт густо посыпал солью ломоть чёрного хлеба, откусил изрядный кусок, затем придвинул глубокую тарелку огненно-рубинового борща и, весьма споро двигая ложкой, расправился с содержимым. Всё это он произвёл с бесконечно равнодушным видом, мысленно явно пребывая не здесь, а где-то весьма далеко. Может быть расчитывал в уме штамповую оснастку на прочность и жесткость, а может быть, о прелестях и женских чарах юной госпожи Головатиной, хозяйской дочки размышлял. Так же механически, не ощущая вкуса, проглотил второе блюдо, бездумно обсасывая рыбьи косточки, и, завершив таким образом привычную и традиционную трапезу, тщательно протёр губы салфеткой, поднялся и вышел из заводской столовой. По лестнице спускался с весьма кислым видом, равнодушно кивая и отвечая на приветствия.
   Он начинал свой обычный послеобеденный моцион или "Романтический маршрут" по заводским цехам. Здесь он чувствовал себя в своей стихии, как рыба в воде, и получал истинное удовольствие. Ведение производства, авторский надзор, ежедневное решение технических вопросов на заготовительном производстве, в цехах механической обработки, проектирование и расчеты, испытания, руководство группами рабочих, постоянные эксперименты, получение статистических данных и их анализ.
   Во всём, что касается производства Ерофей Кузьмич Головатин никогда не был скаредой и скрягой, не экономил копеечку, наоборот, старался как можно больше вкладывать в производственный процесс. Его даже не слишком интересовали доходность, выгода и прибыль - идолы, смысл и самоцель прочих Новоелизаветинских промышленников. Ерофей Кузьмич руководствовался другим правилом: "Чем больше в изделие денег и труда вложишь - тем лучше и долговечнее оно будет". Потому он закупил самые современные станки, а главного инженера пригласил из Англии, обольстив-соблазнив совершенно сумасшедшим окладом.
   Ерофею Кузьмичу нужен был человек не совсем от мира сего. Идеалист и фантазёр, новатор-сочинитель, прожектёр сложнейших конструктивных технологий, страстно мечтающий создавать аэропланы или отправлять в плавание корабли. Ему нужен был настоящий изобретатель, создающий замысел, план действий, расчёт от мелких деталей до целых механизмов и конструкций, отвечающий за их испытание и способность слаженно работать. Человек способный решить любую проблему, причём иногда совершенно нетривиальным, никогда ранее не применявшимся методом.
   История развития человечества - это, прежде всего, история изобретения, создания и совершенствования различных изделий и технологий. Самый первый "инженер-конструктор" придумал к палке приладить камень, чтобы эффективнее защищаться и результативнее нападать. Следующий изобрёл технологию добывания и использования огня. А затем изобретения посыпались на голову человечества, как из рога изобилия: луки и стрелы с кремниевыми наконечниками, повозка с колёсами, выплавка бронзы, водяная мельница, токарный станок, скрипка, паровая машина, телефонный аппарат, аэроплан, пулемёт, бронепоезд.
   Большинство знаменитых российских изобретателей и инженеров свои основные работы опубликовали за границей и вообще жили в эмиграции. У прочих же в умах и настроениях непременно присутствовала небольшая толика большевизма. Например, весьма дурным тоном почиталось окончить институт вовремя, и не быть исключённым на год-два за политические колебания. Это сделалось своего рода традицией.
   Хорошие инженеры нужны всегда и даже очень, только настоящий инженер своему ремеслу учится всю жизнь, к тому же работать надлежит чрезвычайно много, и далеко не каждый готов к этому. Многие лишь отбывали на Головатинском заводе положенное время, и разглядеть в глазах творческую сумасшедшинку, результат удивительного, мучительного и величественного процесса, называемого творчеством, совершенно не удавалось. И всё-таки госпожа Фортуна улыбнулась Ерофею Кузьмичу - ему встретился Вайт!
   Изрядную проплешину на лбу Виктор Николас Уайт, он же Виктор Николаевич Вайт маскировал самым решительным образом. Он не зачёсывал, как многие, волосы с затылка на лоб, а решительным образом брил голову наголо: так никто не посмеет заподозрить его в ранней плешивости. Хотя зрение в последнее время изрядно подводило, пенсне Виктор Николас не носил, предпочитая дорогие очки в позолоченной оправе: солидно, обстоятельно и чинно-респектабельно. Долговязый, высокий, худой Вайт обладал просто нечеловеческой выносливостью, за день наматывал, передвигаясь по заводу стремительным галопом, вёрст, должно быть, никак не меньше 15-20 и среди пролетариев имел едкую кличку "Циркуль". Ещё он любил засовывать свой длинный, флюгерообразный нос во всякую производственную дыру, на излом и запах свежего реза мог различить весьма обширный ассортимент сталей, о свойствах любого металла знал совершенно досконально, так что провести его, обмануть, облапошить не представлялось совершенно никакой возможности.
   Однако сегодня он был весьма задумчив и погружён в размышления. На своём столе он совершенно неожиданно обнаружил странный конверт. Обычный, без каких либо почтовых штемпелей, сургучных печатей и других опознавательных знаков. Лишь в верхнем левом углу стояла выполненная химическим карандашом корявая надпись: "Инженеру Вайту. Лично". И всё. Виктор Николас задумчиво повертел конверт в руках, раздумывая, что это может быть, потом, недоумённо пожав плечами, решительным образом взял нож для разрезания бумаги.
   Выпавший из конверта листок привёл инженера в растерянное недоумение и замешательство. Виктор Николас прочитал записку вторично, потом в третий раз: "Источник в Москве арестован чекистами. Доставка задерживается, даже находится на грани срыва. Требуется срочная эксфильтрация". Подписи не было. Говоря откровенно, смысла сообщения Уайт не совсем понял, вернее, совершенно не понял, а слова эксфильтрация, то есть по терминологии разведки - вывоз агента, инженер и вовсе не знал. Что же делать? Посчитать всё произошедшее либо ошибкой, либо чей-то идиотской шуткой. Только кто же может шутить подобным образом? А чёрт его знает, пойми этих русских, с них всё статься может. За время, проведённое в России, инженер Уайт осознал для себя одну удивительную особенность, черту русского характера. Русский человек знаменит тем, что всегда сумеет найти выход из любой совершенно безвыходной ситуации. Но больше всего он славится умением найти туда вход...
   У русских существует весьма оригинальная вещь под названием "шутка юмора". То есть, по всем британским понятиям, совершенно идиотская выходка, должная, по мнению шутника, изрядно развеселить окружающих. Нечто подобное тому, чем с недавних пор развлекаются, пользуясь временной безнаказанностью, рабочий Степан Рыжиков и старейший слесарь-ремонтник Пётр Возовкин. Согласитесь, трудно воспринимать всерьёз диалог этих двух пролетариев:
   - Пётр Севастьянович, поломка! Станок странно ведёт себя?
   - Странно?
   - Так точно, ворчит и выдаёт невероятные шумы!
   - Хорошо, Стёпа, я предупрежу станок, что нужно быть послушным, работать нормально и не шалить.
   - А ещё в станке что-то разболтано.
   - Ладно, считай, что в нём уже что-то подтянуто!
   Или Рыжиков докладывает с изрядной взволнованностью:
   - При вращении внутри стучит, как будто человечек молоточком.
   - Успокойся, у человечка молоток отнял, всё в порядке.
   Вот пойми их, может быть это и есть та самая "шутка юмора"?
   Решительным образом скомкав писульку, швырнул её в корзину для бумаг - там ей самое место! Хотел забыть и думать об этом, но странное слово "эксфильтрация" плотно засело в голове и уходить ни за что не собиралось. Что же это такое, как говорят русские, с чем его едят?
   В конце концов он решил подождать, посмотреть, что случится. Может быть, его перепутали с кем-то другим? Хотя странно: письмо адресовалось именно ему, о чём прямо свидетельствовала надпись на конверте. Ну что ж, если это не ошибка, если он кому-то нужен - с ним обязательно свяжутся повторно.
   По всей вероятности, Виктор Николас Уайт был бы весьма удивлён, узнай он, что его имя упоминалось совсем недавно в разговоре между бывшим товарищем председателя Новоелизаветинской ЧК Трояновым и "Хмурым".
   - Конкретных подозрений нет. Так, неясности, неконкретно-обтекаемые неточности в поведении. Может быть, конечно, на воду дуем, а возможно... Скажем так, если это окажется он - я не сильно удивлюсь.
  
  
   Глава
  
  
   Северианов ошибался: старый сыщик вовсе не опустил руки, как могло показаться. Потому что, просуществовав в полицейской среде изрядный срок, уже не мыслил жизни вне расследований, постоянного напряжения, бессонных ночей и прочих весьма сомнительных прелестей оперативной работы. Вынужденное безделье, ничегонеделание старило Кузьму Петровича, превращая крепкого пожилого господина в немощную развалину. За время невольного бездействия, всего-то месяц-другой, поджарая фигура сыщика изрядно расплылась. Скверные жировые складки, несмотря на нищенское, голодное существование, появились непонятным образом, явственно вылез второй подбородок. Глаза, напротив, ввалились, потеряли блеск, сделались равнодушно-безразличными. Нежданный визит штабс-капитана Северианова словно вдохнул в старого сыщика изрядную толику молодого задора, азартного пыла, распалил угасший было огонёк куража.
   Если отобрать у сторожевого пса тяжёлую цепь, опостылевшую тесную будку и выпустить на волю, то грозный зверь и кошмар для грабителей весьма быстро превратится в ленивого и безразличного ко всему увальня.
   Только что он мог сделать? На первый взгляд - немного, но только на первый.
   Кузьма Петрович позволил себе немного посибаритствовать: неторопливо, с ленцой и толком, словно наслаждаясь самим процессом приготовления снеди, отрезал исключительно громадный кусок хлеба, поверх положил прельстительно-аппетитно пахнущий ломтик прозрачного с розовым мясцом сала, налил раскалённого как паровозная топка чаю, после чего весьма вольготно расположиться за столом и предался размышлениям. Говоря откровенно, омерзительно-сладковатый морковный чай, имевший весьма характерный вкус нищеты, не самым лучшим образом сочетался с хлебом-салом, принесёнными Севериановым. Потому Кузьма Петрович с глубоким вздохом позволил себе изрядный грешок: налить из презентованной тем же Севериановым литровой бутыли первача ровно полстакана. Не очень уважал Самойлов это дело, пил редко, но тут уж позволил себе такую забаву. Опрокинул в себя огненную жидкость, сразу же впился зубами в огромно-нежный бутерброд и мысленно застонал от сласти и блаженства. Разумеется, внешне при этом оставаясь каменно невозмутимым, хладнокровно и монументально выдержанным.
   Зачем приходил контрразведчик и что он хотел знать на самом деле? Даже не так. Зачем Северианову Фролов? Не подпольщик Фролов, а начальник Новоелизаветинской уголовно-розыскной милиции Фролов? Для расследования убийства семьи ювелира? Кузьма Петрович тщательно прожевал сало, сделал обжигающий глоток чаю и, никого не таясь, широко улыбнулся. Слова штабс-капитана звучали по меньшей степени наивно и даже весьма глупо. Как он себе представляет возможное рандеву?
   Это то же самое, что свидание волка и ягнёнка на предмет беседы о кулинарных предпочтениях каждого. Как, например, относится последний к свойствам мягкого и сочного мяса молодого барашка? А ведь предположительно таким образом и будет выглядеть их возможная встреча.
   Да и ради чего встречаться контрразведчику и красному милиционеру, если, конечно, представить невозможное, и рандеву состоится? Каких итогов, результатов ожидает Северианов? Во имя какой-то мифической справедливости противники объединятся и будут продолжать расследование? Так справедливость у каждого из них своя: у Фролова своя, у Северианова своя, и они диаметрально противоположные.
   Постепенно наступало забытое чувство блаженной сытости и томной расслабленности. Острота восприятия притупилась, и Самойлов вдруг с ужасом осмыслил, что ему начинает нравиться праздное ничегонеделание и бездельное времяпрепровождение.
   Итак, озвученная контрразведчиком причина для встречи не просто наивна, она не выдерживает никакой критики. Идти на прямой контакт с руководителями подполья - кто ж в подобное поверит: враги они, Северианов и Фролов, и цели у них совершенно разные. Розыск исчезнувшего председателя Новоелизаветинской ЧК Житина вместе с пропавшими драгоценностями? Звучит незамысловато-лукаво, не тот путь должен был избрать контрразведчик. Однако штабс-капитан слишком открыто держался, ничего не скрывал, не пытался в доверие втереться, не хитрил, не придумывал различных трюков, увёрток и подходов. Уж такой мастер всяческих оперативных комбинаций, как Самойлов, чужую игру сразу бы почувствовал. Кузьма Петрович -лис тёртый, сам кого хочешь обштопает.
   Истинная цель - захват руководителей подполья? Похоже, конечно, очень похоже, хотя и чересчур примитивно. Северианов не производил впечатления заурядного провокатора. Или тут всё сложнее, хитрее? Штабс-капитан прёт не скрываясь, в лоб, показывает свою честность и открытость, рассчитывая на ответное благородство? Подобное сплошь и рядом происходит в сказках и былинах про русских богатырей. В устных пересказах легенд. В реальной жизни случается не совсем так. Точнее, совсем не так. Благородные и прямолинейно-бесхитростные живут очень недолго и весьма быстро умирают.
   Или он работает по каким-то своим правилам... Слишком уверен в собственных силах, вызывает огонь на себя? Вытягивает противника из глухой обороны, чтобы затем контратаковать?
   Кузьма Петрович расстался с затворничеством и, тяжело покряхтывая, выбрался из дому, чтобы "понюхать обстановку", встретиться с бывшими "человечками", то есть осведомителями. Только с самыми надёжными, в которых был уверен, которые не пошлют старого сыщика подальше и не выдадут контрразведке или бандитам.
   Когда-то Дуська Трофимова была ослепительно красива и весьма аппетитна, так что любой мужчина независимо от возраста от одного только её завлекающе-кокетливого взгляда терял всякие остатки разума и готов был платить любые деньги за её любовные услуги. Однако от частых ласк и постоянных постельных упражнений её свежая прелесть весьма пожухла, лицо утратило юную привлекательность, а взгляд сделался разгульным и исключительно стервозным. Сейчас она меньше всего походила на юную кокетку, а напоминала перезрелое и сморщенное яблоко, мимо которого можно пройти с полным равнодушием. Юные господа уже не кидались, как собака на кость, на её утомлённые прелести, предпочитая для удовлетворения страсти особ женского пола помоложе и менее потасканных. Впрочем, Дуська и сейчас продолжала оставаться дамой весьма приятной во всех отношениях и всех позициях.
   - Кто к нам пожаловал, скажите на милость! - она картинно всплеснула руками, насмешливо рассматривая Кузьму Петровича. - Сам товарищ Самойлов! Или Вы теперь снова господин?
   Комната была хоть и маленькой, зато весьма приятной и удобной, из тех, что принято называть "уютным гнёздышком". Лёгкие шторы на окнах, свежая кровать. Изящно-холодная статуэтка Венеры на комоде. Любой гость должен был чувствовать себя здесь по-домашнему спокойно, хотя изрядно благообразное ощущение совсем чуть-чуть портил, омрачал неуловимый, но стойкий запах порока. Комнатка безжалостно пропиталась приторным ароматом дешёвой пудры и румян, густым, сладковатым до отвращения запахом жасмина, лёгкими нотками монпансье, удушливым благоуханием керосина и фитильной гари, нюхательного табака и яичного мыла. А ещё - неистребимо-тяжёлыми алкогольными парами, превращающими "уютное гнёздышко" в дешёвый и распутный будуар куртизанки. Самойлов благодушно улыбался, словно довольный кот, полакомившийся сладким мышонком, на Дуську смотрел приветливо и благосклонно.
   - Чего желаете-с, Кузьма Петрович, может быть, чайку-с зашли попить к несчастной горемыке, старое вспомнить? Самогоночка-с также имеется, первачок-с отменный? Или, как я сразу не догадалась, желаете побаловаться по-стариковски?
   Она измывалась самым беззастенчивым образом, стремясь взять реванш за прошлые страхи, стыдливое малодушие и все сполна полученные горькие пилюли, словно подчёркивая своё нынешнее превосходство. Впрочем, было ли оно, это превосходство? Ведь когда-то при одном только виде Кузьмы Петровича Дуська испытывала неконтролируемый ужасный трепет, подобно тому, что чувствует кролик, глядя в ласковые глаза удава. Конечно, сейчас удав имел вид весьма потрёпанный и изъеденный молью, и Дуська внутренне пыталась уговорить себя, что нынче бояться совершенно нечего, однако же страх паническими струйками просачивался сквозь показной монолит брони.
   - Ай-яй-яй, Евдокия Арсениевна, как тебе не совестно! - с беззлобной усталостью попенял Кузьма Петрович, снимая потрёпанную фуражку и придвигая стул. - Зла я тебе вроде никогда не делал, всегда со всей душой, не стращаю, не кричу свирепым образом, не напоминаю про старые долги. Зашёл к прежней приятельнице о жизни потолковать. А ты меня обидеть норовишь. Нехорошо.
   - Кончилась Ваша власть, Кузьма Петрович! - отважно протянула Трофимова. - Не боюсь я нынче.
   Она смотрела ему в переносицу с враждебно-беспомощной паникой. Была Дуська сейчас основательно растрёпана, и вид имела совершенно непристойный. Глаза опухшие, на шее слегка припудренный страстный кровоподтёк.
   - Бояться никогда не следует, душечка, особенно теперь. Я совсем старый стал, память подводит. Забываю многое, существует за мной такой грешок. Я вот тебя забавной сказочкой побалую, покуда и её не запамятовал. В одна тысяча девятьсот шестнадцатом году взяли мы, понимаешь ли, Витю "Жало" и Костю "Румына". Случайно взяли. Их как на грех потерпевшая узнала на улице и кликнула городового. Видишь, как всё удачно тогда вышло. Витя на допросах очень интересовался, кто ж его сдал, а я по доброте душевной прямо сказал: воля судьбы, фатальное стечение обстоятельств. Не повезло, видишь ли. Бывает. Витя поверил, а я уж и забыл совсем, какая птичка мне тогда нащебетала про их художества. Ты не помнишь? А их, между прочим, в марте семнадцатого года Временное правительство по амнистии выпустило. И до сей поры они где-то гуляют. Слухи ходили, что Костю "Румына" в Матросской слободе видели. Или на Дроздовке, не помню, говорю же, память совсем худая сделалась...
   Их глаза встретились, и стальной панцирь тщательно воздвигнутой защиты в душе Дуськи мгновенно рассыпался, словно разваленный бронебойным снарядом, прежний страх секретного агента перед куратором подступил к горлу, стиснул, перехватил дыхание. Она громко сглотнула и мгновенно сдулась, словно мяч, из которого выкачали воздух: когда надо старый сыщик в должной степени умел внушать собеседнику и лёгкую растерянную безвыходность, и совершенный ужас.
   - Говорите, что надо, Кузьма Петрович, - она устало присела за стол, стыдливо покрытый кружевной накрахмаленной скатертью.
  - Ты чай обещала, - Самойлов ласково, по-отечески накрыл её ладонь своей тяжёлой пятернёй. - Так наливай, потчуй старика. А пока готовить будешь - поведай, что в городе делается, о чём разговаривают? Не волнуйся ни о чём: дальше меня не уйдёт.
   По всей видимости, Дуська наконец решила трудный для себя вопрос, с тоскливой трагичностью вздохнула, после чего совершенно успокоилась. С лёгким отвращением отхлебнула из чашки и защебетала со скоростью швейной машинки и азартом прожжённой сплетницы, бездушно-откровенно повествуя о буднях прилежной труженицы любовного фронта, профессионально выделяя, подчёркивая моменты, могущие представлять интерес для старого сыщика. Самойлов довольно кивал, фиксировал услышанное, задавал уточняющие вопросы.
  - Лёшка "Часовщик" заглядывал, он всегда сладенький, в любви деликатный и неутомимый, - томно щурилась Дуська, игриво поправляя пятернёй кокетливые рыжие кудряшки. - Только в этот раз на бобах был, заплатил скудно, едва ли не задарма попользовался. Но обещал вскорости золотом осыпать с головы до ног: дело богатое готовят с корешком его, Яшкой "Большим". Однако вот беда, Яшка куда-то исчез, пропал, ни слуху ни духу, а на него это весьма непохоже, не тот у него характер.
   Самойлов припомнил описание Севериановым "гостей" ювелира Ливкина и слегка скривил губы: Яшка "Большой" в обозримом будущем вряд ли появится в Новоелизаветинске или где-либо ещё. Как впрочем, и Васька "Хрящ", и Митька "Упырь".
   - Значит, обещал золотом с головы до ног осыпать? - уцепился Кузьма Петрович. - Ювелирный магазин тряхнуть собираются?
   - Про то не ведаю, Лёшка не говорил, а расспрашивать в таком деле - сами знаете... Может быть, магазин, а может быть, просто какого-нибудь гуся жирного выпотрошить. Ювелира, либо из бывших богатеев. Из тех бобров, у кого найдется, чем поживиться. Взять приличный куш да рвануть из города туда, где поспокойнее.
   Самойлов покивал, потом спросил как бы невзначай, между делом:
   - Помнишь, Евдокия Арсениевна, просьба у меня к тебе была. Ювелира Свиридского вместе с семьёй зарезали? Ювелир совсем никчёмный, замухрышистый. Несолидный, одним словом. Время движется, часики тикают. Страсти улеглись, поутихли, забылось многое. Может быть, слышала чего, слушок какой прошёл?
   - Просьбу помню, только про то дело - тишина, Кузьма Петрович, нет ничего. О другом могу рассказать. Помните, Вы задание давали когда-то, при Красных ещё? Перед самым захватом города. Разгонщики под видом чекистов старались, устраивали самочинные обыски и ценности "конфисковали". Припомнили?
   - Было дело. Продолжай!
   - Так вот! Сашка "Клоп" за любовью заходил. Расплатился совершенно по-царски, золотом, сильно в хорошем настроении пребывал, да и мне для старого мил-друга-приятеля расстараться не грех... Сашка остался так доволен, что после этого дела болтлив сделался сверх всякой меры. Слова полными пригоршнями полились, как вода через сито, словно он про всё на свете разболтать желал. И даже про то, о чём язык за зубами держать требуется, иначе его вместе с головой возможно лишиться. Только Сашка - фартовый, никогда ничего не боялся. Сказал, что красивую наводку получил на богатенькую, жирную хату. Собрался подломить её, взять "фартовый куш", а там контрразведка вовсю шурует. Опередили его. Только слушок прошёл, что это те же самые ухари, что раньше под чекистов работали, теперь перекрасились. Никакая это не контрразведка, а ряженые. Кто именно - неизвестно, должно быть - залётные. Однако же влипли они изрядно, потому что не в своё дело впутались, на чужой территории работают. Влопались, одним словом. Сам Прокофий Диомидович Дроздов очень разозлён их художествами, повелел разыскать и к ответу призвать. Гневается: порядку совсем не стало, творят что хотят, кто во что горазд.
   Кузьма Петрович мгновенно сделал охотничью стойку, словно легавая перед затаившейся птицей, хотя внешне это никак не проявилось. Это дело он хорошо помнил. Помнил горькие слова Фролова про неумение работать и фактический саботаж. Злобные лица уязвлённых сотрудников. Отчаянную, как угорелая кошка, слепую и бессильную круговерть бесконечных облав, допросов, обысков.
   Эта группа застряла злосчастной бессовестной костью в горле и Новоелизаветинской ЧК, и уголовно-розыскной милиции. Долгое время о существовании преступной шайки никто не догадывался. Потому что потерпевшие вовсе не стремились сообщать о "разгоре" куда следует. По их представлению самого факта грабежа вовсе не было: бандиты представлялись сотрудниками ЧК, даже показывали фальшивый ордер на обыск. Квартиры выбирали не первые попавшиеся, а точно знали, где есть чем поживиться. Изымали ценности, грозя хозяевам всяческими карами в случае малейшего сопротивления. Разумеется, ни о каком противодействии или отпоре никто не помышлял. Иногда лишь случались робкие попытки выразить протест. В подобном случае бандиты весьма вежливо предлагали жертвам явиться для дальнейшего выяснения всех вопросов на Губернаторскую, 8, где базировалась Новоелизаветинская ЧК, и даже оставляли хозяевам выполненные с изрядной тщательностью расписки-повестки с номерами кабинетов и несуществующими фамилиями чекистов. Как правило, никто не подавал жалоб, не являлся для разбирательства, потерпевшие искренне полагали "самочинщиков" представителями Советской власти, а их действия - совершенно законными.
   Хотя агентурные сведения доходили до Кузьмы Петровича, было всё это на уровне слухов, непроверенных данных, зыбкой информации. Доподлинно известно о существовании бандитской группы сделалось лишь перед самой сдачей города. Один из пострадавших всё-таки набрался глупой смелости и явился на Губернаторскую, 8. Там он долго пытался разыскать несуществующих сотрудников, производивших обыск, его сначала хотели спровадить прочь, а когда он проявил настойчивость - заинтересовались. "Обыск? Какой обыск? У Вас? Когда? По какому адресу? И много взяли? Как говорите фамилии сотрудников ЧК?" Пострадавший в растерянности размахивал фальшивой повесткой, и тогда за него принялись всерьёз.
   Полученные сведения были крайне скудны. "Самочинщиков" было трое. Три картинно-франтоватых богатыря-чекиста: в кожаных куртках, кожаных фуражках, при револьверах. Манерно-вежливые до приторности.
   Руководил-заправлял-командовал всем непотребством среднего роста красавец-брюнет с гусарскими усиками и шикарной угольно-чёрной гривой, которой явно было тесно под фуражкой. Своим удалым видом этот мужчина внушал жертвам подсознательный трепет, желание любым способом угодить, избежать даже самого малого конфликта. Потому что явно был способен, совершенно не задумываясь, уничтожить любое препятствие, прихлопнуть неугодного человека словно досадливое насекомое.
   Второй, напротив, был юношей весьма интеллигентного вида, про таких говорят: служитель муз, привыкший нравиться романтического склада барышням, заставлять пылко трепетать девичьи сердца, глаза затягиваться мечтательной паволокой и прочие поэтические прелести. Деликатный и обходительный до угодливой сусальности. К сожалению, это было всё, что о нём могли сказать, особых примет назвать никто не сумел. А под такое описание каждый пятый житель гоода подходит. С потерпевшими этот интеллигентный юноша общался с исключительным сочувствием, жалостливым состраданием, говорил, что весьма возможно всё происходящее лишь досадное недоразумение, словно извинялся за собственные действия и доставленные неудобства.
   Третьего не запомнили. Потому что был он совершенно никаким. Из той породы людей, что не откладываются в памяти, безликий, серый, в высшей степени заурядный.
   Дело приняло весьма серьёзный оборот. Потому что авантюристы-"самочинщики" не просто грабили, это было бы ещё полбеды. Своими действиями они весьма дерзким образом дискредитировали Советскую власть. И это сочли во много раз опаснее разбоев либо убийств. Розыском и скорейшей ликвидацией немедленно занялись и бандотдел ЧК, и уголовно-розыскная милиция.
   Облавы в Новоелизаветинске участились: и Фролов, и Житин предпочли ловить рыбу широким бреднем. Затрещали под ударами винтовочных прикладов двери воровских "малин" и "хаз", притонов и "мельниц". Летели на пол краплёные карты, золотые николаевские десятки и поддельная валюта, хрустели в суставах выворачиваемые за спину руки, хрипели в удушающих захватах жулики с Дроздовки, злобно упирались в затылки безжалостные револьверные стволы. Бурными лицемерными ручьями текли слёзы из глаз содержательниц подпольных борделей - "бандерш", сутенёрш, "мамочек". Результаты требовались немедленно, хотя Кузьма Петрович прекрасно понимал, что процент удачи при таком подходе будет ничтожно мал.
   Среди "деловых людей" Новоелизаветинска о "разгонщиках" слышали, считали их с великой долей уверенности "залётными гастролёрами", потому особой привязанности и пиетета к чужакам не испытывали. Самойлов мог быть вполне уверен: при любом удобном случае местные воры сдадут ему конкурентов. Сами посудите: кому понравится терпеть сплошное неудобство и повышенное внимание озлобленных из-за дискредитации чекистов? И это в результате действий гастролёров на собственной территории.
   А Прокофий Диомидович Дроздов уже сидел во внутренней тюрьме.
   Сам Самойлов начал розыски с другого конца. Он искал не преступников, он искал потерпевших, выявлял жертв "самочинщиков". При этом отдавал себе отчёт, что найдёт далеко не всех, а из найденных лишь немногие согласятся откровенничать с милицией, тем более с ЧК.
   Кузьма Петрович искал систему, искал наводчика. Сколько помнил Самойлов, залётные гастролёры всегда стремились по-быстрому сделать свои дела в городе, хапнуть побольше - и от греха подальше исчезнуть. А эти порядком подзадержались. А главное - откуда залётным знать, у кого надлежит производить самочинные обыски, так чтобы с обязательным наваром? У них непременно должен быть наводчик из местных. В большинстве случаев им является дворник. Самойлов помнил случай, когда двое преступников обчистили двенадцать квартир за месяц, прежде чем их взяли. Один устраивался в богатые дома дворником и наводил потом подельника на самые перспективные квартиры. Нынешние "самочинщики" прекрасно знали, у кого можно поживиться, без сомнения, кто-то исправно снабжал их ценной информацией. Не исключено даже, что у них были "свои люди" в милиции или ЧК. Самойлов дал задание "агентам", но город заняли армейские части генерала Васильева, Кузьму Петровича вышвырнули вон и всякие розыски прекратились. "Самочинщиков" так и не обнаружили, и теперь они, весьма похоже, продолжили свои "художества", лишь сменив окраску и представляясь сотрудниками контрразведки.
   Для Кузьмы Петровича в его теперешнем положении эти сведения были, конечно, интересны, однако совершенно бесполезны. Он больше не являлся ни полицейским, ни сотрудником уголовно-розыскной милиции города Новоелизаветинска. Он - никто, тихая мышь, затворник, старый беззубый сторожевой пёс. Тля, ничтожество. Не интересующий совершенно никого, кроме разве что штабс-капитана контрразведки Северианова.
   А Дуська продолжала:
   - Сашка случайно своего прежнего кореша встретил, с которым в Казани кассу брали. Сначала решил, что ошибся, за другого принял, больно уж тот изменился, мать родная не признает. Два года прошло. Только Сашка поклясться готов, что это он.
   - Дело житейское. Может, вправду, обознался, всяко случается.
   - Вот и он призадумался. Вроде похож, а вроде и нет. Тот как раз во дворе со старухами беседу заканчивал. Сашка понаблюдал, потом пошёл за ним, поначалу без всякой задней мысли, только тот как-то очень ловко от Сашки оторвался. Завернул за угол, Сашка подбежал - а того уже след простыл. И вроде бы скрыться негде, всё перед глазами. Вот тогда-то "Клоп" и призадумался: зачем тому ударяться в бега, "когти рвать"? Неспроста ведь.
   - Может быть да, а может, и нет. По-разному бывает.
   - Вы же Сашку "Клопа" знаете, Кузьма Петрович, он во всяких сомнениях пребывать страсть как не любит. Вернулся, старух разыскал, что с корешем его беседовали. Те как раз ему косточки перемывали, Сашка и влез в разговор, поинтересовался. Кто таков, чего хотел? Кого-то, говорят, разыскивает человек. Карточку фотографическую показывал.
   - Карточку?
   - Да. На той карточке пятеро человек в форме, да при оружии. Двоих старухи узнали: главный чекист да помощник его. Тот, значит, спрашивал: а не видали ли вы, мамаши, здесь кого - либо из означенных граждан?
  - Может, из контрразведки, подпольщиков разыскивает?
   - Про то не ведаю. Только старухи Сашке сказали, что встречали раньше его кореша, он будто бы у красных служил, то ли в ЧК, то ли в сыскной. В общем, порешили они от греха ничего не говорить: не видели никого - и точка.
   - Подожди, Евдокия Арсениевна, что-то ты не то говоришь, - скорчил недовольную мину Самойлов. - Неизвестному не сказали, а Сашке всё как на духу выложили? Ой ли?
   - Кузьма Петрович, отец родной! - Дуська прижала руки к груди. - Ну что Вы, Сашку не знаете? Он же тот ещё жук, в любую дырку без мыла втиснется... И насчёт подпольщиков могу сказать, если интересно?
   - Слушаю.
   - Гаврила Петрович Фроленков заходил на днях. По старой памяти в жилетку поплакаться. Сам-то Гаврила Петрович мужчина-кремень, лишь здесь мягким делается, что телёнок. Он вообще желает душевной романтики и добропорядочных отношений, но почему-то всегда ко мне приходит... Так вот, ужасное происшествие с ним случилось, - Дуська выжидающе замолчала, и Самойлов поощрительно кивнул:
   - Какое?
   Женщина сделала круглые глаза, с нарочито-притворной оглядкой шепнула:
   - Гаврила Петрович известный купчина-богатей, Советы всячески ругательно ругал и костерил почём зря, за что в своё время едва не пострадал от них. Представляете, как на беду столкнулся на улице с бывшим чекистом Трояновым. Встретил и узнал. А узнавши, дар речи потерял и совершенным образом обмер. Как раз патруль мимо проходил. В общем, господин Фроленков так перепугался, что замер пень пнём и ничего сделать не смог, а Троянов говорит так насмешливо: "Ты ведь узнал меня, Гаврила Петрович, чего ж не выдал"?
   Самойлов никак не отреагировал, равнодушно рассматривая поверхность скатерти.
   - В общем, у Гаврилы Петровича надрыв душевный, он ко мне пришёл за лекарством от здоровья. От испуга врачеваться. И так и этак коньяком накачивался, никак исцелиться не мог. Рассказывал, что страху натерпелся, а до любви так и не дошло у нас. Хотя заплатил изрядно, не поскаредничал. Вывернул свой огромный бумажник: бери без стеснениев сколько хочешь ...
   - Бывает, - усмехнулся Кузьма Петрович, а про себя подумал: случайность ли? Подобным образом он провёл немало операций. Витя "Жало" и Костя "Румын" были лихими налётчиками, тёмными вечерами грабили, раздевали догола приличную публику и долгое время считались неуловимыми. Выдала их Дуська, а Кузьма Петрович проделал нехитрую комбинацию с задержанием. Было так: одна из ограбленных дамочек совершенно случайно встретила на улице отчаянную парочку: Витю "Жало" и Костю "Румына", узнала и бросилась к городовому с ужасающими воплями: "Помогите! Держите, хватайте их! Грабители!" Городовой оказался парнем лихим и отчаянным, среагировал мгновенно: выдернул револьвер и взял обоих мазуриков на мушку. Произошло всё настолько стремительно, что налётчики, не успев ничего сообразить, совершенно растерялись и подняли руки. О роли Дуськи в их судьбе Витя "Жало" и Костя "Румын" не узнали, иначе её участь сделалась бы изрядно незавидной, а существование недолгим и весьма неуютным.
   Может быть, то же самое пыталась проделать контрразведка, спасая от подозрения своего агента? Господин Фроленков должен был случайно встретить на улице Троянова, опознать и окликнуть также случайно проходивший по улице патруль? Только что-то у контрразведчиков не срослось, может быть, Гаврила Петрович в последний момент испугался чекиста, слабину дал? Хотя, какое в подобном развитии ситуации может быть испугался? Фроленков в этом спектакле лишь исполнял роль статиста, да и патрульные в курсе были. Действительно стечение обстоятельств? От коварной ухмылки судьбы никто не ограждён? Что ж, весьма занятно. Может быть он сам, Кузьма Самойлов, начинает видеть всяческие провокации там, где их вовсе нет? С другой стороны, случайно узнать Троянова в его нынешнем обличии весьма затруднительно... Хм, затруднительно - не значит невозможно, Кузьма Петрович так и не пришёл к однозначному мнению, однако зарубку в памяти сделал, решив при случае предупредить подпольщиков.
   С равнодушно-размеренным спокойствием раскачивался влево-вправо маятник настенных часов. Не смотря на уличный зной в комнате весьма прохладно. Безвольно-бежевым пятном застыли на окнах занавески. Мраморная Венера продолжала рассматривать комнату надменно-холодным взглядом.
   - А Вы, Кузьма Петрович, получается, собираетесь на службу возвращаться?- с живым интересом спросила Дуська. Самойлов неопределённо пожал плечами.
   - Всё меняется в этом мире, Евдокия Арсениевна, принимает иной вид, переворачивается кверху дном. Сегодня ты никому не нужен, а завтра вновь на коне. Кто знает, что в следующий час пригодиться может? Должен я знать, что в городе творится, что происходит, как полагаешь?
   - Так-то оно конечно! Только сейчас время такое, что лучше наоборот, спокойнее. Меньше знаешь - крепче спишь.
   - Не скажи, любезная. Можно ведь так заснуть, что и вовсе не проснуться. - Самойлов кряхтя, поднялся, направился к двери. - Спасибо, что встретила старика, чаем напоила. Будь здорова, Евдокия Арсениевна, не забывай.
   От Дуськи Кузьма Петрович направился к другому агенту, рангом в уголовном мире повыше, не чета проститутке Трофимовой. Тот хоть и являлся серьёзным "деловым" был изрядно обязан Самойлову. Хотя в нынешнее время это ничего не значило, и "человечек" без всякого сожаления мог ткнуть старого сыщика ножом в сердце, чтобы оборвать ненужную нынче связь - никто слёз лить не будет, никто ничего не заподозрит, не хватится.
   Поговорили вроде бы ни о чём, и в то же время Самойлов тщательно выискивал крохотные крупицы информации. И кое-что принял к сведению.
   В Гусилище ликвидирована банда. Старые знакомые: недобитые УГРО люди "Красавца" и прочие уркаганы. Слухи весьма нехорошие: произошло всё не так, как обычно, а изрядно странным образом. В том смысле, что без привычной стрельбы, суматохи, полицейской беготни и остальных сопутствующих прелестей. Просто ночью бандиты гуляли, веселились, и ничего подозрительного вокруг не происходило. А наутро всех вывезли на телегах, уже покойников.
   - Сами посуди, Петрович, лихих ребят десятка полтора было, все при оружии. Если б легавые сработали или вояки - пальба приключилась бы знатная - полгорода перебудили, никак не меньше. Такое бы шапито устроили - до утра провоевали...
   - Может быть, ваши?
   - Нет, точно нет.
   Самойлов мгновенно вспомнил севериановскую фразу: "... в ходе боестолкновения были уничтожены". Фразу, удивившую его. А ещё "человечек" шепнул, что видел мельком донельзя перепуганного Петра Кузьмича Топчина, и честно говоря, был изрядно изумлён состоянием этого головореза, ещё недавно мнившего себя как минимум Наполеоном, государем Всея Гусилища, прочих же воспринимая как ничто, пустяковую безделицу, снующих вокруг тараканов, нынче же малодушно выстукивающего зубами чечётку, словно в лихорадке. Откровенно говоря, "человечек" представить не мог, что так могло перепугать бандитского главаря.
   А ещё этим делом почему-то весьма заинтересовался сам Прокофий Диомидович Дроздов. Казалось бы, где Дроздовка, а где Гусилище? Где краплёная шестёрка, и где козырной туз? Какое отношение может иметь Прокофий Диомидович к произошедшему? Оказалось, может. У него же повсюду глаза и уши, он всё на свете знает. В общем, кто-то ему шепнул, что дело тут не совсем чисто. В Гусилище постаралась контрразведка, и ещё замышляется нечто нехорошее и весьма для Прокофия Диомидовича вредное. Начали в Гусилище, а пенки снимать будут в Дроздовке. Чем-то сильно господин Дроздов обеспокоился.
   - Не путаешь? - усомнился Кузьма Петрович. - Прокофий Диомидович нынче человек всеми уважаемый и почтенный, от большевиков пострадавший, кто ж на него покусится?
   Так-то оно так, согласился "человечек", только на месте ничего не стоит, всё меняется. Молодые свою долю пирога требуют, оглянуться не успеешь - разорвут и не подавятся. Прокофий Диомидович после заточения у Красных изрядно свои позиции утратил, теперь должен железной рукой собственное реноме поддерживать, иначе схарчат. Власть, силу доказывать ежедневно требуется. А тут ещё на Дроздовке появился Митька Захаров, донельзя перепуганный, защиты искал. От него и стало известно, что разгрому банды предшествовали некие события, для Прокофия Диомидовича могущие представлять интерес. В общем, велел Дроздов своим "Иванам" слух проверить, во всём разобраться и виновных наказать. А наказание у него известно какое: проще самому в петлю...
   - Что-то ты зарапортовался, - выразил сомнение Самойлов. - Прокофий Диомидович - мужчина серьёзный и рассудительный. Не собирается же он с контрразведкой воевать?
   С контрразведкой, возможно, и нет, а вот всех причастных, "стукачей" да иуд продажных непременно покарать следует...
   - Говорю же, Петрович, дело странное, во всяком случае, Прокофий Диомидович так полагает. Опасается, что сковырнуть его хотят...
   Самойлов "человечка" поблагодарил и двинулся домой. Каким образом связаны происшествие в Гусилище и с интересами Дроздова, и почему это так сильно взволновало Прокофия Диомидовича, Самойлов до конца не уяснил, однако же почему-то почувствовал, что эти события каким-то образом связаны с недавним визитом штабс-капитана Северианова. Почему? Самойлов затруднялся ответить, даже самому себе. Интуиция, чутьё, нюх старой легавой собаки. Опыт прожитых лет... Что, в конце концов, нужно штабс-капитану контрразведки? Исчезнувший Житин и пропавшие ценности? Убийство Свиридского? Откровенно говоря, это уже прошлое. А контрразведку должно интересовать настоящее и будущее. Фролов, Троянов, подпольщики. Или что-то другое?
   А может быть, штабс-капитан преследует собственные интересы? Найти золото и исчезнуть? Мнит себя Наполеоном. А человеческую жизнь ценит гораздо дешевле воробьиной.
   Однако если Самойлов в своих интуитивных догадках прав, то над штабс-капитаном сгущаются изрядные тучи. Да какие там тучи - плохо дело у господина Северианова, весьма плохо. Дроздов - не Топчин, фигура гораздо серьёзнее, у него не забалуешь, и судьбу контрразведчика можно предсказать наперёд с большой степенью уверенности.
   Власть нынче зыбкая, ненадёжная: вчера красные в городе были, сегодня белые, а завтра вполне возможно какие-либо зелёные или серо-буро-голубые в крапинку появятся. А Прокофий Диомидович Дроздов - это сила, он в Новоелизаветинске изрядное количество времени пребывает и страх наводит на обывателей, проглотит отчаянного штабс-капитана и не поморщится.
   Что говорить, Северианов был Кузьме Петровичу симпатичен, потому Самойлов, кряхтя, поднялся со скрипучего стула, прошёл к окну и передвинул цветочный горшок из правого угла в левый.
   Предупреждён - значит вооружён.
  
  
   Глава
  
  
  - Ведьма! Корова старая! Лахудра! - по-свински гнусно орал, надрывался, поносил супругу Иван Гордеев. Это было весьма странно, потому что слыл он всегда мужчиной тихим и тверёзым. - Стерва! Коза бесхвостая! - продолжал Иван Гордеев, подтверждая верность пословицы, что в тихом омуте черти водятся, а человек внешне ничем не примечательный и незаметный вполне способен на поступок, причём не всегда благовидный.
   - Как по Волге речке
   Плыли две дощечки.
   Эх, мать твою так,
   Плыли две дощечки!!! - раздавался пронзительно-громкий рёв, щедро сдобренный переливами гармошки.
   Пьяному в сильной степени трудно выглядеть трезвым, однако ещё тяжелее, когда наоборот: трезвому приходится изображать пьяного дебошира-скандалиста, причём так, чтобы у окружающих и тени сомнения не возникло.
   Драма "Евгений Онегин" в постановке Тимофея Лахудзе-Борматова имела оглушительный успех, и почивавший на лаврах не сошедшийся во взглядах на искусство с большевиками гений по праву считал себя лучшим в Новоелизаветинске режиссёром. Однако он и не ведал, что у него появился весьма сильный конкурент в режиссуре, опасный соперник, способный поставить не менее грандиозный и успешный спектакль. Пьесу в двух действиях, с прологом и эпилогом и более чем своеобразным названием: "Дырка от бублика". В отличие от "Евгения Онегина", в пьесе не были заняты актёры такой величины, как примадонна Ольга Ремберг или любимец публики Иван Иванович Соколовский. Вовсе нет, исполнителей нельзя было назвать даже любителями, так, третьесортная самодеятельность. Однако, в отличие от актёров Новоелизаветинского драматического театра, у них был весьма сильный побудительный мотив: жизнь.
   Новоявленный режиссёр, поручик Виткевич, он же резидент ВЧК "Хмурый", к счастью для Тимофея Лахудзе-Борматова, к театру отношения никакого не имел, и планируемую им операцию пьесой назвать можно было лишь весьма условно.
   В карты Троянов играть не любил, в шахматы же просто не умел. Между тем ситуация требовала прямо-таки гроссмейстерского искусства. Как сделать так, чтобы и рыбку съесть, и сковороду не испачкать? Потомственный слесарь Фролов помочь мало чем мог, и тогда Троянов, отбросив сомнения и скептические раздумья, обратился к "Хмурому". В конце концов, контрразведчик должен посоветовать что-либо мудрое и изрядно хитрое, дабы оставить с носом бывших коллег. Виткевич ожидаемого недовольства не выразил, наоборот, увлёкся.
   - Значит, желаете с контрразведкой в кошки-мышки поиграть и при этом не оказаться в накладе. Что ж, давайте попробуем. Хоть и не нравятся мне эти забавы, игры в казаков-разбойников. Но попытаемся.
   План, предложенный Виткевичем, был прост и незатейлив. Троянов поначалу даже не поверил.
   - Неужели выгорит дело? Не заподозрят неладное?
   "Хмурый" нехорошо усмехнулся.
   - Если бы они дело имели с контрразведкой противника - могли бы. Сказать по чести, изрядно театральщиной отдаёт. И пьеска так себе, не первый сорт, далеко не Шекспир и не Грибоедов. Однако публика тоже достаточно избалована: большевистское хамьё-подпольщиков контрразведка за серьёзного оппонента не посчитает. Откуда, скажите на милость, в голову красному отребью придут столь оригинальные мысли? Человеческий мозг не любит менять шаблоны. Думаю, удастся дело. Только учтите вот что, Иван Николаевич, всё должно быть идеально, тютелька в тютельку. Просто, быстро и слаженно. В нашем спектакле огромная роль актёрам отводится, нужно чтобы не подкачали - иначе погорим. Время требуется рассчитать до минуты, а расстояние - до аршина...
   Множество событий, казалось, не связанных между собой никаким образом, фактически являли одно целое, которое Пётр Петрович Никольский посчитал делом совершенно обыденным, Троянов же обозначил весьма громким названием: операция "Дырка от бублика". Экстравагантная пьеска, как водится, в двух действиях с прологом и эпилогом.
   День начался обыденно и, казалось, не сулил ничего из ряда вон выходящего. В меру солнечный, в меру жаркий, в меру суетный. День, как день.
   Накануне Иван Гордеев крепко разругался с женой. Всегда жили душа в душу, а тут словно шлея обоим под хвост попала. Орали друг на друга долго и витиевато, а уж громко так, что слышно их склоку было весьма далеко. До рукоприкладства, слава Богу, не дошло, хотя соседи склонялись к тому, что Иван жену-сколопендру всё-таки по сусалам съездит. Скандальная супруга терпеть не стала и, показав всем свой паскудно-сутяжный характер, демонстративно ушла, забрав сынишку. Иван же с горя, а может быть, наоборот, с радости, запил: набрался по самые брови, до зелёных соплей. После чего полночи песни горланил. Про тоску-кручинушку, что извела добра молодца, про "бывали дни весёлые" и прочие подобающие такому случаю. Утихомирился ближе к утру, когда светать начало. Было это, откровенно говоря, слегка странно, ибо Гордеевы всегда жили - душа в душу, а Иван считался мужчиной работящим и смирным. А к соседу напротив в гости приехал племянник, да не один, а с товарищем. Как могут быть связаны эти два события? Никак, казалось бы...
   На этом пролог заканчивался, и начиналось действие первое.
   Удача часто благоволит одним, в то же время совершенно отворачиваясь от других. Сегодня ты, что называется, на коне, скачешь победителем, паришь гордым соколом, а завтра униженно плетёшься в череде побеждённых раздавленным червяком, повергнутым в пыль, совершенно сломленным, разбитым в пух и прах, нокаутированным.
   И ведь, по сути, начинается всё слишком хорошо, и ничто драмы не предвещает, даже совсем наоборот!
   Уже давно Стёпе Рыжикову не поручали ничего серьёзного. В очень редких случаях - распространение прокламаций. Команда была: затаиться и ждать. А чего ждать, Рыжиков рвался в бой! Когда же ему доверят настоящее дело?
   Героический подпольщик был весьма молод и горяч. Совершенно круглое, гладкое лицо, ласковые девичьи глазки и постоянная томно-сладкая улыбка на губах. Невысокий, плотный, вернее сказать, пухлый, как плюшевый мишка. Среди секретных сотрудников Петра Петровича Никольского он значился как "Пупсик", Троянов же про себя называл Стёпу Рыжикова не иначе как иудой, продажной шкурой и просто гнидой. Потому что знал совершенно точно, что тот является осведомителем контрразведки: провокатором, доносчиком, стукачом, барабаном - в общем, предателем интересов рабочего класса.
   Сегодня Стёпе Рыжикову наконец-то выпала удача. Сам товарищ Арсений посетил его и дал ответственное задание: обеспечить движение транспорта с оружием.
   - Ты, Степан Гаврилович, человек наш, проверенный, пора тебя к серьёзному делу приспосабливать, хватит ерундой заниматься, - уважительно сказал представитель подпольного комитета. - Мы к тебе долго присматривались, видим - не подведёшь!
   Слова эти для Стёпы Рыжикова были словно маслом по сердцу, он просиял и влюблёнными глазами воззрился на товарища Арсения.
   Дело обстояло так: хозяин явочной квартиры с готовыми к транспортировке винтовками, револьверами и даже пулемётом обо всём предупреждён, ломовик дожидается внизу и ехать надлежит прямо сейчас, без промедления. Если Стёпа готов - тогда вперёд! Откладывать дело в долгий ящик возможности нет, времени в обрез, контрразведка на пятки наступает. Не исключено, что о готовящейся операции ей известно, завтра - поздно будет. Действовать безотлагательно и весьма решительно.
   - Контрразведка лютует, - продолжал объяснять Стёпе детали предстоящей операции товарищ Арсений. - Сделать всё нужно весьма аккуратно, без излишнего шухера, мягко и элегантно, чтобы и комар носа не подточил. Дело весьма серьёзное, от него многое зависит, ставки высокие.
   Ох, и аппетитный же был крючок, на который ловили плотвичку - Стёпу Рыжикова. Глаза заблестели. Провокатор шумно сглотнул.
   - Не забоишься? Если опасаешься, что не сумеешь справиться, - скажи сразу, поручим кому-нибудь другому, поспособнее, ничего стыдного в этом нет, - пытливо посмотрел в глаза секретному сотруднику контрразведки представитель подпольного комитета.
   Ну не мог же Стёпа ударить лицом в грязь!
   - Справлюсь! Как пить дать! - с преувеличенной решимостью заявил он и изобразил изрядное оскорбление от подобного вопроса: я за революцию, да за Советскую власть кого хочешь разорву, как собака Бобик заячий треух.
   - Молодец, Степан Гаврилович, не ошиблись мы в тебе! - доброжелательно хлопнул широкой ладонью по утлой провокаторской спине товарищ Арсений, так что у Стёпы внутренности к горлу подпрыгнули.
   - Не боишься, Артём? - спросил перед операцией у "товарища Арсения" Троянов. - Рискуешь сильно, если что не так пойдёт... - он не договорил, чего зазря рассусоливать, и так всё понятно. Откровенно говоря, сам вопрос был лишним, и Троянов задал его бывшему стрелку боевой группы Новоелизаветинской ЧК скорее ради соблюдения формальности, а не ради дела. Потому что в ответе никоим образом не сомневался.
   - Боялка сломалась, - хмыкнул Артём. - Иначе кто старорежимным гадам укорот даст? Живым не возьмут, если что...
   - Оружие у тебя имеется? - представитель подпольного комитета подобрел и на Степана смотрел довольно, по-отечески добро, изрядно доверчиво и даже немного сентиментально, без всякого притворства и ханжеского лицедейства, так что знаменитый актёр Новоелизаветинского драматического театра Николай Севастьянович Садковский умер бы от зависти, и даже сам Константин Сергеевич Станиславский не смог бы, наверное, воскликнуть своё знаменитое: "Не верю!"
   - Откуда? - в свою очередь возмутился Степан.
   - Да верно, - вздохнул товарищ Арсений. - Время тяжёлое, каждый ствол на счету. Но и безоружным отправить тебя считаю неправильным, - он достал из кармана потёртый браунинг M1900 и протянул его Стёпе. - Обращаться умеешь?
   Стёпа опасливо принял из рук представителя подпольного комитета плоский пистолет.
   - Затвор передёрнешь - и пали сколь душа пожелает. Смотри - не потеряй, после дела вернёшь. Мой, наградной.
   На рукоятке браунинга Стёпа Рыжиков с каким-то поистине щенячьим, приподнято-идиллическим восторгом рассмотрел металлическую табличку: "тов. Шишову за беспощадную борьбу с контрреволюцией от Новоелизаветинской ЧК". При этом у неискушённого зрителя по щеке должна была скатиться скупая мужская слеза, правда Станиславский посчитал бы это изрядным перебором и излишеством. Но Виткевич на табличке настаивал особо.
   - Это изюминка, пикантная прелесть, перчинка, так сказать! Провокатор от подобного фокуса голову потеряет, послушным сделается как телёнок, совершенно ручным. Бери его за рупь-двадцать...
   То, что ему дали оружие, укрепило Стёпу в убеждении: ему всецело доверяют. Про то, что боёк в пистолете спилен, а табличку специально для него накануне изготовил Фролов, провокатор не догадывался. Потому с великим энтузиазмом бросился выполнять поручение подпольного комитета.
   Транспортом, конечно, три ящика с винтовками назвать весьма сложно, однако на своём горбу всяко не унесёшь, следует провернуть весьма хитрую процедуру: погрузить на ломовика какой-никакой скарб, среди которого спрятано оружие. Ящики совершенно обыкновенные с виду, из досок сколоченные, на оружейные нисколько не похожи. Их прикрыть сверху ненужными вещичками, либо каким другим камуфляжем и вывезти по адресу, который, в свою очередь, укажет владелец винтовок, в распоряжение которого и поступит Стёпа. Ничего запредельно сложного на первый взгляд, однако же надо расстараться и выполнить всё без сучка и задоринки, чтобы никто не заподозрил и ни о чём не догадался. Лишнего внимания не привлекать, всё должно выглядеть совершенно обыденно: вещи человек перевозит.
   Улица Плакучая. Смешное название. Он и не подозревал, что в Новоелизаветинске существует такая.
   Стёпу Рыжикова продолжали терзать сомнения. Пистолет дали, тем более, именной - это хорошо, просто замечательно, значит, полностью доверяют. Или нет? Доверяй, но проверяй - это аксиома, основное правило, и исключений, допущений быть не должно! Может быть, следят, присматривают со стороны. Просто для порядку. Отслеживают возможное наблюдение филёров контрразведки. Что же делать? Попросить возницу остановиться, подождать, а самому попытаться предупредить контрразведку? А если этого только и ждут? И Стёпа Рыжиков собственноручно товарищам подпольщикам преподнесёт исключительно щедрый подарок! После чего Стёпе наступит полнейший каюк. Однако сплоховать, пустить всё на самотёк тоже не годится - потом по головке не погладят! Точнее говоря, головёнку просто оторвут! Стёпа вспомнил холодные рыбьи глаза подпоручика Дроздовского и содрогнулся. Как быть?
   Сомнения и переживания читались на лице секретного сотрудника контрразведки весьма явственно, правда, ломовику до них не было совершенно никакого дела. Он вяло и флегматично подёргивал вожжами и изредка с шумным и смачным харканьем сплёвывал на пыльную мостовую. Костлявая лошадь была под стать возчику: с презрительно-безразличной натугой тащила телегу, обречённо гремя подковами и оглушительно фыркая. Апатичное безучастие, хладнодушие, деревянная отрешённость. Стёпа вдруг с ужасом осознал, что конечного адреса их путешествия товарищ Арсений ему не назвал, сказал, ломовик знает. О чём, в таком случае предупреждать контрразведчиков? О том, что Рыжиков с подпольным заданием убыл туда - не знаю куда? Ладно, подождём, посмотрим, спешить не будем, сориентируемся на месте. Семь бед - один ответ, решил Стёпа и успокоился. Даже повеселел.
   Хозяин, как оказалось, давно поджидал их. Страдал, маялся лицом, кривился, пыхтел. Пахнул, обдал Стёпу винными парами, словно огнедышащий дракон. Мятая рубаха, грязные портки. Рыжиков рядом с ним казался писаным симпатягой и красавчиком.
   Погрузили ящики, чуть более длинные, чем обычно, деревянную бочку, несколько стульев, узлы с тряпьём, небольшой шкаф. Ничего особенного с виду. Однако же подвода изрядно просела: груз был изрядный. Хозяин уселся рядом со Стёпой, кивнул:
   - Поехали!
   Тощая кобыла неспешным шагом потянула транспорт с оружием подпольного комитета вдоль улицы. Миновали Федотовский переулок, выкатились на булыжную мостовую. Нещадно палило солнце. Хозяин изрядно страдал, дышал с присвистом, по лбу катились крупные капли пота, видно изрядно плохо было ему после вчерашнего. "Тоже мне, конспиратор, - подумал Стёпа Рыжиков. - Залить бельма перед серьёзной операцией! И как такому тюхе, голове садовой оружие доверили?"
   Тюха вытер пот рукавом несвежей косоворотки, пробубнил нутряным басом:
   - Сейчас налево.
   Стёпа с некоторым даже презрением рассматривал липкую физиономию хозяина, и от ничтожества последнего преисполнялся всё большей гордостью за себя самого: не зря товарищ Арсений именно ему доверил столь ответственное задание. Тюха всё провалит. Интересно, каким соловьём он запоёт в контрразведке? Стёпа даже улыбнулся при мысли об этом.
   - Давай направо, на набережную, там версты с две, потом покажу куда сворачивать.
   Возница молчал, угрюмо рассматривая дорогу.
   - Теперь прямо всё время.
   - Ты бы толком сказал куда ехать! - пробурчал возница, подёргивая вожжами. - Налево, направо, может я короче путь знаю.
   - Не сердись, мил-друг.
   Минут через пятнадцать выбрались наконец-то на более-менее широкую улицу, тут хозяин взмолился, указывая на вывеску трактира.
   - Друзья, будьте людьми! Остановите на минутку - забегу, возьму с собой - здоровье поправить! Не дайте помереть в мучениях!
   - Уплочено за доставку, - весьма жестоко оборвал мольбы хозяина возница. - За простой денег не дают.
   - Я доплачу! - обрадовался хозяин. - И вам возьму, не одному ж пить! Сразу штоф винца хлебного! Обмоем, так сказать, переезд. А?
   - Ладно! - смилостивился возница. - Только быстро! И сверху уж накинь, не обессудь!
   - Не обижу! - радостно возопил тюха, на ходу спрыгнул с телеги и ринулся в трактир, сияя золотым рублём.
   - Во даёт! - то ли восхитился, то ли, наоборот, возмутился возница. - Таким макаром всю жизнь через это дело загубит!
   Прошло пять минут. Стёпа Рыжиков спокойно развалился на телеге, вяло ожидая хозяина. Прошло пятнадцать минут - Стёпа начал ощущать лёгкое раздражение. Возница с подозрением поглядывал на него. Миновало совсем уж неприлично много времени - хозяин не появлялся, словно в воду канул.
   - Долго ещё приятеля твоего дожидаться? - проворчал возница. - Он что там себе думает?
   Сам уже чувствуя нехорошее, Рыжиков спрыгнул с телеги и ринулся внутрь трактира.
   Тюхи нигде не было.
   И самое главное - Стёпа, хоть убей, не знал конечного адреса их путешествия. Что же делать, что предпринять?
   На этом действие первое пьесы "Дырка от бублика" заканчивалось. Действие второе началось немногим ранее, незадолго до конца первого. Антракта пьеса не предусматривала.
   Филёр контрразведки Коноваленко, игравший роль соседского "любимого племянника", его напарник и хозяин дома с самого утра лениво гоняли чаи, вяло наблюдая за двором Ивана Гордеева. По их соображениям Гордеев после вчерашней ссоры с женой и обильных ночных возлияний к каким-либо активным действиям способен не был совершенно, ему бы опохмелиться да проспаться. Потому подъехавший к дому ломовик со Стёпой Рыжиковым явился для филёров событием весьма неожиданным. А когда Стёпа вместе с хозяином начали грузить на телегу ящики, филёр подмигнул напарнику.
   - Вот оно!
   Напарник быстро прекратил чаепитие, вышел на улицу и неспешной походкой, чтобы не привлекать ненужного внимания, направился в контрразведку. Пройдя квартал, поймал извозчика.
   - Гони, живо!
   Быстрей, быстрей! Время дорого!
   Гружёная телега неспешно отъехала от дома, "любимый племянник", дав экипажу изрядную фору, двинулся за ним, строго наказав хозяину оставаться на месте и продолжать наблюдение. Так, на всякий случай. Хотя, какой может быть этот самый гипотетический "всякий случай" "любимый племянник" Коноваленко вовсе не предполагал.
   "Всякий случай" между тем не заставил себя ждать.
   Спустя примерно минут сорок-сорок пять к дому Ивана Гордеева подлетела бойкая и лихая пролётка с колёсами на "пневматическом" ходу. Пока разудалый кучер ловко разворачивал экипаж, двое седоков стремительно соскочили на землю, мгновенно распахнули незапертые ворота и бросились к дому. Спустя несколько минут выскочили наружу, неся в руках ящик. Извозчик сдал назад, ящик быстро закинули внутрь - и за следующим. Бегом, стремительно. Второй ящик, третий, четвёртый. Тратить время на запирание ворот не сочли нужным, попрыгали в экипаж, который тут же резво сорвался с места и умчался, поднимая клубы пыли. Всё действо заняло не более пяти-десяти минут. Наблюдавший эту картину из дома напротив сосед, не зная, что предпринять, заметался по двору - а пролётки уже и след простыл.
   - Если хочешь из передряги живым выкрутиться - играть придётся всерьёз, никакой фальши! - инструктировали Гордеева. - Но и не переигрывать, не увлекаться чересчур. На супругу орать во всю Ивановскую, она тоже пусть не скромничает - отвечает, как положено. Потом пусть уходит, её встретят, ты же для правдоподобия можешь один стакан принять, но не более! Гляди, Иван, не подведи! Поутру для запаха прими полстакана да на одежду плесни, чтобы перегаром так и шибало.
   Филёры "приняли" телегу под наблюдение, как только она проехала несколько кварталов, но к делу своему отнеслись не с должным старанием. Похмельный вид Гордеева весьма мало способствовал серьёзности ситуации, на человека, могущего выкинуть какой-либо фортель, Иван не был похож ни в коей мере, и контрразведчики расслабились. Взяли телегу "в кольцо" и вели незаметно до самого трактира.
   Трактир был выбран неслучайно, накануне Виткевич лично обошел квартал вокруг, собственными ногами измерил расстояние и по своему роскошному брегету засёк время.
   В трактир Гордеев вошёл расслабленной походкой озорного гуляки, присел за стол, огляделся. Вслед за ним никто не входил, тогда он поднялся и юркой мышью шмыгнул внутрь, через кухню, провожаемый недоумёнными взглядами трактирной челяди, - к чёрному ходу. Выскочил на соседнюю улицу - и бегом-бегом. Прямо, через дворы, через узкий проход между двумя заборами, направо... Быстро-быстро. Он бежал, чувствуя, как наливаются свинцом непривычные к подобным спортивным фортелям ноги. Воздуха катастрофически не хватало, Иван задыхался, казалось, готов выплюнуть внутренности. Сильно мешал выпитый поутру для запаха лафитник самогона. Он не оборачивался и не видел, как саженях в ста позади появились двое запыхавшихся преследователей, мчавшихся за ним. Они уже проиграли, не успевали: Иван на ходу запрыгнул в ожидавшую его пролётку, тут же сорвавшуюся с места.
   Второй акт закончился, досматривать эпилог пьесы "Дырка от бублика" предстояло Петру Петровичу Никольскому.
   Внутри ящиков, разумеется, никаких винтовок и прочего оружия не было, а были камни и какой-то хлам. И ещё длинная свежеоструганная дощечка, где какой-то хулиган изобразил химическим карандашом весьма пакостную надпись: "Даёш миравую риволютсию!" и нарисовал смачный кукиш. Причём Пётр Петрович Никольский был уверен на все сто процентов, что ошибки допущены преднамеренно, и автор текста сознательно занижал грамотность. Я - такой-сякой-необразованный, лапоть, вас, многомудрые умники, индюки надутые, вокруг пальца обвел, словно сопляков несмышлёных. Однако Пётр Петрович Никольский на подобное озорство вовсе не обиделся, как все ожидали, а, наоборот, весело рассмеялся.
   - Шутить, значит, изволим. Ну-ну! Я шутки весьма уважаю и тоже пошутить люблю...
   Он повертел в пальцах "наградной браунинг" и улыбнулся ещё шире.
   - Товаришу Шишову, значит? От слова шиш, что ли? За беспощадную борьбу с контрреволюцией? Я тебе припомню, Троянов!
   Это была пощёчина. Причём демонстративная. Вызов. Подпольный комитет словно говорил: всё мы знаем, всё ведаем, на вас, контрразведку, плевать хотели.
   Но это они совершенно напрасно! Думают, утёрли нос Петру Петровичу? Как бы не так! В любом поражении нужно искать долю удачи, пользы. Упустили транспорт? Упустили хозяина оружия с семьёй? Раскрыли провокатора Стёпу Рыжикова. Это - в минус. А что в плюс? В конце концов, не велика потеря: Рыжиков - мелкая сошка, большевики давно о его роли догадывались, могли ведь и просто по-тихому удавить. Одним больше, одним меньше. Десяток-другой винтовок, револьверы, пулемёт и патроны? Тоже не сильно страшно, оружия кругом - полным-полно, просто страсть сколько! Обидно, что через это не смогли выйти дальше, на руководство подпольного комитета. А вот то, что большевикам стало известно, что их оружейный склад раскрыт - это в большой плюс! Это заставляет весьма глубоко задуматься. Откуда подпольщики информацию получили? Поверить в то, что они могли заметить людей Вохминцева, невозможно, значит, утечка. Кто-то целенаправленно, или по глупости, но предоставил информацию подполью. У красных есть информатор - это уже не домыслы, это факт! Что ж, не так всё плохо, найти канал утечки - дело техники. Попробуем, постараемся. Рано радуетесь, господа-товарищи, хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. А точнее говоря, смеётся без последствий. Цыплят по осени считают, потому судить о чём-либо надо по конечным результатам, до которых ещё весьма далеко и многое может измениться. Пешку он проиграл, но, как известно, побеждает тот, кто выигрывает всю партию.
  
  
   Глава
  
  
   Промозглый и густой городской туман, сизая влажная пелена, вязко окутывающая улицы, казалось, легко просачивается сквозь плотно закрытые окна, и потому в кабинете прохладно и зябко. Не везде, конечно: возле камина, напротив массивного орехового стола сэра Колтрейна - весьма тепло и даже жарко. Сам Александр Стэнли Колтрейн в этот момент с сонной медлительностью и лениво-умиротворённой апатией сытого лиса помешивал кочергой угли в камине, совершая нудную, хоть и обязательную процедуру, вернее, церемонию, ритуал, обряд и, казалось, совершенно не обращал никакого внимания на Найджела Пола Хатингса. Но это только казалось: Хатингс великолепно знал, что впечатление всецело обманчиво, и Колтрейн внимательно слушает его, а бесстрастно-равнодушное восковое лицо - лишь маска, камуфляж эмоций, укрытие для настроений, переживаний, чувственных реакций.
  - Сведения, полученные от сэра Хорсфолла, относительно Уэббера, Айронса и Экклстона полностью подтверждены данными наружного наблюдения.
   - Слишком долго проверяли! - голос Колтрейна скрипуч и недоволен. - Могли выполнить быстрее. Сэр Хорсфолл - не тот человек, чтобы позволить себе воспользоваться сомнительным источником.
   Александр Стэнли Колтрейн изрядный сноб и консерватор. Он всегда практичен и деловит, предпочитает носить свой твидовый костюм-тройку в крупную клетку (клетчатый пиджак, клетчатый жилет и клетчатые брюки) уже десять лет, потому что любит вещи высокого качества, классического кроя и те, что никогда не выйдут из моды. Подчинённые за глаза зовут его "Клетчатый". Он не терпит ярких рубашек и пестрых рисунков, его любимые цвета - бежевые. И сейчас, хотя лицо сэра Колтрейна продолжает оставаться совершенно бесстрастным, фигурой он напоминает основательно рассерженную шахматную доску.
   - Теперь можно с полной уверенностью утверждать, что информация, предлагаемая "Хранителем", подлинная и представляет определённый интерес, - продолжил Хатингс. - Однако, сэр, запрошенная сумма чрезмерно высока.
   Колтрейн бросил на подчинённого взгляд полный откровенной иронии и промолчал. Найджел Хатингс обладал весьма скромными способностями анализировать и оценивать информацию. Сэр Колтрейн ценил его за другое: Хатингс отлично излагал мысли в документах и считался весьма умелым организатором. А ещё он славился огромной, подчас неуёмной энергией, с которой принимался за выполнение любой работы, никогда не откладывая дела в долгий ящик. С его точки зрения сумма, разумеется, изрядна, однако, на самом деле, не столь уж велика. К тому же, для "продавца" подобный шанс выпадает в жизни лишь единожды, и продешевить в таком разе весьма глупо. Это его самая выгодная в жизни коммерческая сделка. Он и так просит ниже нижнего предела истинной стоимости предлагаемого товара. Вот если бы запросил ещё меньше - это вызвало бы известные подозрения.
   - "Хранителю" было предложено британское гражданство, загородный особняк и пожизненная пенсия. Это очень хорошее предложение, сэр. Но он требует денег...
   Александр Колтрейн отложил кочергу, тщательно вытер платком безукоризненно чистые руки. Задумчиво глядя в огонь, проговорил тихо и весьма задумчиво, словно только это и интересовало "Клетчатого" в данный момент:
   - Вы только подумайте, Хатингс, камин представляет собой прекрасный и функциональный очаг романтики в скучном интерьере, центр и символ благополучия, уюта, комфорта. А между тем, это всего лишь простое устройство в виде топки с толстыми стенами, коваными решётками и трубой, в которую, по большому счёту, и уходит всё тепло.
   Сэр Александр Стэнли Колтрейн любил и умел ставить собеседника в тупик, он повернулся и с вопросительным вниманием посмотрел в глаза Хатингсу. Выражение лица подчинённого, не знающего, как правильно реагировать на сентенцию начальства изрядно позабавило.
   Разработав задачи и наметив общий план действий, сэр Колтрейн весьма справедливо полагал, что о деталях должны позаботиться подчиненные. Они обязаны, не беспокоя его, сделать всё необходимое, и не иначе как с характерной для него самого щепетильностью и аккуратной тщательностью ювелира, часового мастера.
   Горящий в камине огонь создавал изрядное чувство тепла и ленивой гармонии. Сэр Александр Колтрейн отстранённо подумал, что любое действие, любое событие можно трактовать совершенно с разных сторон и относиться также по-разному. Топить печь - тягостная и совершенно безрадостная обязанность прислуги, в то время как поддерживать огонь в камине - почётный и достойный всяческого уважения ритуал для джентльмена. Он лишь слегка свёл брови, равнодушно глядя сквозь подчинённого, казалось, интересовался лишь изящно вырезанным орнаментом "пальметта" на квадратной столешнице-подносе чайного столика в стиле Вильяма IV, выполненного из красного дерева, или золотистыми индийскими орнаментами, плавно перетекающими со стен на мебельную обивку и ковёр.
   - Уровень агентурного проникновения всей троицы различен, но в целом весьма невысок, - Хатингс умел отвечать на незаданный вопрос, словно предугадывая его. Так и сейчас. - Уэббера завербовали на излишнем тщеславии, стремлении к приключениям, тайной власти, преувеличенном мнении о своих способностях, авантюризме. Айронс - игрок, спустил в карты изрядную сумму, испытывая материальные затруднения, пытался отыграться, влез в долги. Экклстон используется втёмную, через подведённую к нему любовницу. В постели язык очень легко развязывается, дамочка лишь умело подсказывала, задавала наводящие вопросы. Удалось зафиксировать её встречу с куратором. Это некто князь Голицын, бывший сотрудник Российского посольства, известный своим изрядным англофобством и авантюризмом. Освобождён от должности приказом Народного комиссариата иностранных дел, как дипломатический представитель, отказавшийся от сотрудничества с Советской властью, однако некоторое время продолжал оставаться на своём посту. Считалось, что вернулся в Россию, но данные наружного наблюдения позволяют сделать вывод, что по-прежнему находится здесь и продолжает свою деятельность. Непонятно только, на кого работает в данный момент, так как большевики прекратили финансирование зарубежных разведывательных резидентур и перенацелили средства на содержание собственной "карманной" спецслужбы, ВЧК. Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР, - Хатингс говорил, глядя перед собой, не подсматривая в бумаги, лежащие в картонной папке. - Потому денег для платы агентам у Голицына быть не может, однако это его, по всей видимости, нисколько не смущает.
   - Надеюсь, у вас хватило ума не арестовывать Голицына?
   - Увы, сэр, к сожалению, от наблюдения Голицыну удалось уйти, но я уверен, в скором времени он непременно проявится...
   Сэр Колтрейн наградил подчинённого весьма нелицеприятным взглядом и приказал:
   - Не трогать, только наблюдать, фиксировать контакты! За тремя агентами продолжать следить, по возможности ограничить доступ к секретной информации. Ну и прочие профилактические действия, только аккуратно, без ненужной суеты, всё должно быть идеально, вы меня поняли, Хатингс?
   - Да, сэр!
   - Хорошо. Хорсфоллу немедленно передайте согласие на сделку с продавцом. Средства для проведения операции будут выделены, пусть гарантирует источнику надёжность и своевременность оплаты. Продумайте и подготовьте эксфильтрацию, вывод агента "Хранитель".
   Сэр Колтрейн замолчал, медленно вернулся к рабочему столу, представительному и массивному, с обязательной настольной лампой, с тумбами из ореха и прямоугольной, обтянутой кожей, столешницей. Не спеша, с ленивым удовольствием потянулся левой рукой к подставке для курительных трубок, долго и задумчиво выбирал, решая, какой отдать предпочтение. Каждая трубка имела свой неповторимый вкус. Сэр Колтрейн смешивал тёмный и светлый табак разных сортов по своему вкусу и ощущениям. А ещё он совершенно искренне полагал, что в самом процессе раскуривания есть что-то ритуальное, интимное. Всё остальное: папиросы или сигары - это надругательство над утончённой и гармоничной курительной трубкой. Которая умеет доставлять подлинное эстетическое наслаждение. А ещё набор трубок на столе служит прекрасным дополнением к интерьеру, подчёркивает положение, титул и должность его владельца.
   Может быть, следует выбрать "Бильярд", короля курительных трубок, с благородной красотой и обманчивой простотой линий? Или оказать предпочтение классическому "Бульдогу" с ромбовидным сечением чубука и чуть наклонённой вперёд чашей с характерным профилем? Изогнутой "Бренди", напоминающей контурами чаши бокал для одноимённого напитка? "Принцу" с коротким, круглым в сечении чубуком и удлинённым коническим мундштуком? Классическому устойчивому на ровной горизонтальной поверхности "Покеру"? "Дублину" с конусообразной чашей, расширяющейся кверху? В конце концов он выбрал элегантный "Ястребиный клюв", весьма напоминающий крутым изгибом букву "S". Раскуривая трубку, медленно продефилировал по кабинету, сопровождаемый терпким приятным шлейфом табака, ореховым и черносливовым ароматом. Найджел Пол Хатингс преданно поворачивал голову вслед за хозяином кабинета.
   Колтрейн миновал мощный классических пропорций шкаф из красного дерева с отделанным изящной инкрустацией фронтоном и украшенным повторяющимися резными элементами карнизом. Остановился у окна, повернулся, словно желая продемонстрировать породистую аристократичность по-британски безупречного профиля и утончённо-благородную симметричность пробора, делящего шевелюру на две строго равные части. Затянулся, чуть запрокинул голову, выдыхая дым.
   - Вас что-то смущает, Хатингс, кажется неправильным?
   - Один вопрос, сэр. Почему "Хранитель" предпочёл действовать столь странным и рискованным способом через Хорсфолла? Зачем ему понадобилась вся эта сложная, громоздкая и ненадёжная комбинация? Проще и быстрее было обратиться в посольство.
   Кабинет сэра Колтрейна под стать своему хозяину. Сдержанная и даже холодная элегантность лишь подчёркивает вкус и статус владельца. Чёткие линии, симметричность и пропорциональность, скупая сухость, кажущийся аскетизм во всём: в декоре, подборе фактуры, спокойной тёмно-коричневой расцветке и отказе от ненужного украшательства. Стены кабинета отделаны тщательно отполированными деревянными панелями из ореха, потолок по краям украшен плинтусами. Меблировка минимальна, однако строга и монументальна. Сэр Колтрейн по праву считает кабинет своим настоящим домом.
   - Нравится ли вам, Хатингс, французское вино? - тихо спросил Александр Стэнли Колтрейн, казалось, он лишь едва пошевелил губами. - Как Вы, например, относитесь к шампанскому?
   Человек, плохо знающий Колтрейна, посчитал бы вопрос, по меньшей мере, странным и совершенно не относящимся к делу, а самого сэра Александра, мягко выражаясь, субъектом весьма оригинальным. Но Хатингс недурно знал шефа, потому молча ждал продолжения. Которое не замедлило воспоследовать.
   - Существует странная поговорка: "Кто не рискует - тот не пьёт шампанского". Вам когда-либо приходилось её слышать?
   Вопрос вполне можно было отнести к разряду риторических, Хатингс с завидной невозмутимостью джентльмена кивнул:
   - Да, сэр!
   - Превосходно. А Вам известно, почему употребление этого игристого напитка сопряжено с определённым риском?
   - Нет, сэр!
   Александр Стэнли Колтрейн обозначил лёгкую, почти незаметную улыбку. Лицо осталось по-прежнему каменным, лишь слегка растянулись в стороны и загнулись кверху кончики губ.
   - На заре виноделия бутылки с шампанским любили внезапно и совершенно неожиданно взрываться. Представьте себе: Вы спускаетесь в винный погреб, берёте в руки бутылку сухого брюта, и вдруг - бах! Взрыв, осколки, кровь! Можно, разумеется, не рисковать и предпочесть иной напиток, менее капризный. Но если Вы желаете именно шампанского... Вы понимаете меня, Хатингс?
   Ответ не требовался, Колтрейн продолжал солировать. Голос напоминал тихое убаюкивающее журчание воды в ручье. В кабинете застыл вкусный запах старого дуба и трубочного табака.
   - Поверьте, я не большой любитель шампанского, предпочитаю старый добрый виски. Шотландский виски с медовым вкусом и "дымными" нотками, - Хатингс готов был поклясться, что ноздри сэра Колтрейна при этих словах аппетитно вздрогнули. - Который следует сначала взболтать в бокале, чтобы понять его качество, потом понюхать, после чего сделать маленький глоток, и уже затем начинать пить. Надеюсь, Вы правильно понимаете? Так вот, для "Хранителя" - проще - не значит лучше. В его случае, можно с полной уверенностью говорить, и вовсе неподходяще. Серьёзные люди предпочитают иметь дело с серьёзными партнёрами. С проверенными, надёжными компаньонами, с надёжными банками, с надёжными женщинами, с надёжными агентами. Потому что это даёт гарантию того, что тебя не обманут, не лишат денег мошенническим путём, не наградят неприличный болезнью. В конце концов, просто не убьют. По-моему, это совершенно очевидно, Хатингс! "Хранитель" не желает рисковать! И я тоже! Не желаю менять добрый проверенный шотландский виски ни на праздничное шампанское, ни на любой другой напиток. Немедленно начинайте действовать, и я жду... - он сделал долгую паузу, медленно проведя взглядом от строгого пробора на голове Хатингса до подошв его ботинок и обратно. - Я жду только положительного результата!
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"