Петрушкин Александр Александрович. Петрушкин Александр Флейта Искариота: ритмические тексты

Петрушкин Александр Александрович : другие произведения.

Петрушкин Александр Флейта Искариота: ритмические тексты

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Комментарии: 1, последний от 12/04/2003. © Copyright Петрушкин Александр Александрович (BibliotekaRa@yandex.ru) Размещен: 21/11/2002, изменен: 21/11/2002. 79k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: ... что остается? Что держит стихи, когда из них уходит мысль - связная, слитная? что сквозит за видимым предметным хаосом? Видимо, музыка - ценность абсолютная и сомнениям не подлежащая. Музыка, которую не устраивают узнавемые и почти привычные для нас всех сочетания, обозначающие местоположениеи взаимосвязь предметов в пространстве жизни. Очевидно разрушающий, разбрасывающий импульс текстов "Флейты" подразумевает иной принцип смысловой сборки.

Флейта искариота: ритмические тексты

*** (1999)

ты испортишься прежде чем лепет поздних детей

накалит черствый хлеб избегнув пыли слюды

ты воротишься раньше так в мертвых озерах сетей

избегает планктон ожидающий вечной любви

ты вернешься как псих улетавший на юг удолбавшийся вскачь

и испортишься кожей на жалость взявшей девчонкой

обернешься навскидку и незабвенный ловкач

в залоснившемся драпе даст индульгенцию пшенкой

ты прикусишь запястья ему несужденной проказой

и сплетая (на гордиев узел детей) языки

ты останешься букой смотреть на проказы

у вонзающей в море свои ледяные клыки

может Лены а может Оби (что в общем неважно)

подгорающий стол и в (ран)-жир соляные столпы

ты вернешься и может это не будет так страшно

как рисует планктон ожидающий вечной любви

The Destruction Element (2000)

Не вычислить на этом свете и на том:

страницу, строчку, слово, букву, том,

квартиру, кухню, пустотой летящий дом.

Останемся без чисел. Не беда - дуэль

расколотой посуды и стола. Холодный эль

нас пьет, не обсуждая. И Ариэль

закончится. Уменьшенный аккорд

битьем стекла провозглашает порт

отчизною, республикой и сорт-

ирует музыку голодная игла -

для кухни, для подъезда и для рва,

для сумасшедших, для святых. Трава

нас почитает правилом, щеглом,

птенцом упрямым и прямым углом.

Ловлю слова сухим, ослепшим ртом.

Людская тьма, и на стекле - пятно,

что нас сглотнет - не бзди, не хнычь - на дно

вторым дыханьем. Первое зерно

не прорастает - потому что дождь - утонет,

и просо тает на протянутой ладони.

Мы кажемся прозрачными, как ложь, на фоне

наших фотографий, белых стен,

в которых погибаем. Пошлый ген -

быть одиноким (а не быть совсем -

нам мамка не велит), но понимаю,

что по иконе не умеем - склонны к лаю

и самобичеванию. Не чаю

переписать отчаянье и отчество

на новый лад, перескочить отрочество.

У лона божества - ослабшее убожество,

как подаянья просит черствый смысл

для черствой корки сжатого. Провис-

(нет?) под чахлым небом (гори!)зонт. Карниз.

Умоется бес кровными слезами

разъятой кровли. Спорить с небесами

холодным телом, пьяными руками

держась за воздуха безжалостный скелет,

и распрямлять аорту до прямой ... ответ -

не речь, но склонность к щебетанью.

*** (2000)

На телевизионном ветре, пронзающем до костей

любую породу - думаешь: не до гостей

соседу, подруге, освоившей впалый кабак -

заливаешь чаем стол, керосином - бак,

пытаешься вновь (безуспешно) уехать прочь

от времени, устремленного вглубь. Выцветает

ночь.

В половине второго месяца оглашают тост -

у посетившего влажный отель прорастает хвост,

рога и прочие мелочи - так легка

ноша, которая в нас. Оставляет русло река

над колючей улицей. Мертворожденный газ

с экранов уносит в холодную точку

джаз.

Янтарный светильник речного вокзала, шаль, причала зависть

к воде, фарватеру. Ко всему, что имеет адрес

безучастна природа - это уже не частность -

наблюдение, аксиома, имя идеи, разность

двух систем, вынуждающая нас покинуть

пейзаж, поимевший число -

кинуть.

Попутные кабаки, фонари, моряки и грусть,

надежда, что я сюда уже не вернусь, хруст

фальшивого горла, снега, пыли и языка -

на обочине: полуразрушенный остов товарняка,

дождь, иней, холод, инспектор, пурга, пчела

не коснутся отныне - увы! - твоего

чела.

Но всегда отыщется дура, что будет ждать здесь

(скорей - не тебя, а (в грошовую цену) весть) -

ответь мне, что видишь ты под плесенью медяка? -

кесаря? бродягу? купца? сторожа? моряка? -

то, что ты зришь в корне, кроной падет на небо,

где незрячие птицы клином рисуют слова “это край

хлеба”.

В смысле - край всего, то есть конец живого,

пробивающего пустоту. Слышишь? Пого-

няет петля забытого богом, то есть тобой,

тобой - потому что не стала ты домом. Отбой.

Тень лица замерзшего - в каждом окне. Январь

зажимает прохожим нос и чихает на встречу -

в даль.

Наоми (1999)

Пока - (в) (т)вой ми(р) по(д)вешенный амур,

п(р)о(д)ливший воск и пошлость (в) части речи,

окрасим ног(т)и в менструальный цвет -

пока холмы не обратились в холлы. Лечит

гостиницу холодную собой

(сороко)ватный свет. Твои бы смерчи

в служенье (чело)веку. Раз везло -

на родин(к)е бескостной влажной Керчи

попробуй буги танцевать - внутри холма

(в огранке - запах пота и шанели) -

и(з) ладана расходятся круги

по комнатам. Из рук чужой шинели,

пропоротой в экваторе двойном,

ты поплывешь - и я, еще не-верен,

камнями (цианидами) скользну в

тропической жары рот - из кофеен

(верней, кофейных) зерен. (Ст)их наждак-

язык. Спиною по(д)пирая спины -

зашелестит обратно: так-тик — (лак

обезобразив) отраженьем глины

мы продолжаем быть. На облаках —

чужие лица (ровны и невинны).

*** (2001)

Голос и голод - волосом вокруг пальца -

царапаться в стекла, стекать в небо мертвой водой.

Три кольца на груди - безвременный карцер

с перспективою в запад, чтоб обрядиться бедой.

Колотушкой по доскам и колотуном по ребрам -

три кольца, три чинарика в незавершенный стакан -

непонятною рыбой, сиротную крысой в бумажную обрезь.

Попытался дышать, но пал жаброй на жадный кукан.

Три кольца, три запала, три павших на грудь кровососа,

Цап-хваталки по ветру - да где нам его удержать! -

Обрасчесанный вихрь, как ответ на застенок вопроса.

Не по колосу - вязь бересты и изустная плоти печать.

Опростаться навылет - золою в непрочное небо.

Злоба - ба! Не родня, а с хорошей бабы взять что?!

Три чертенка-чинарика с ней пролетают нелепо -

Мы оплатим песочною горстью дырявый постой.

По избе ли метель?! И по лику ли - белые тени?

Не просись - не простят. Забери в камень свой узелок.

И над темячком - град бронебойный. Словцо в эту темень

не спасет, не облегчит путей языка драный клок.

То не сказка горит, то потомство пылает окурком:

то наскоком спешит, то тропинкою вьеся в аборт,

то не тронутый храм, то икона в родню бьется к уркам

и кривит на засос свой кровякой осушенный рот.

Рукавов ей не хватит снежинку мою пригорланить,

и не нежен мой бог - обезножен и пьет корнем город,

и отсюда его по тропе змеевой не стабанить,

а в остатке всегда хорошая баба и за нею - нетающий голод.

Три кольца, три гонца ... не связать рыжих прядей в единой.

Все - по чину и к сроку, к допросу, к росе. В камнелад -

С чуть надорванной верхней губой, опечатанным льдиной,

принимать за святое лицо уходящего зад.

Не торопимся больше. Крест-накрест замерзли пороги

и связист закимарил за печкой хилым сверчком

до весны ... три кольца, три гонца - на костях рвут все сроки

и катают на крови моей ледяной снежный ком.

*** (2000)

Человек засыпает, чтобы узнать одиночество,

но просыпается с кем-то в наставшее утро,

изменив четыре стены на паспорт и отчество,

на воспаление глаз от отражений — будто

другой человек ему заглянул за плечо.

Человек засыпает и — с выдрой общаясь на Вы,

поминает язычество, мнет на губах толокно,

то плюется, то курит, то вместо дурной травы,

вместо корня зубного выбирает другое — одно

помешает ему сделать вызов — и это с Невы.

Человек засыпает, чтобы смерть рассмотреть

под линзой, как факт ожидаемый и искомый,

опускает пальцы свои в раны ее на треть —

после выпьет с ней чистого спирта — оскомин

и мути дежурной стараясь бежать и успеть.

Человек осыпается в осень, чтоб сниться зиме

и оставить черту на ее лице виноватом,

чтоб добрести до утра, чтоб ступать по тебе и по мне

выше, глубже той кухни, где сон уморил — значит ладом

не случилось поспать, да и дело — как видно — не в сне.

*** (2000)

Пыль тает вслед за вещью. Мой божок,

анатомированный светом, на губах

твоих оставит безболезненный ожог.

Речь медлит там, где начинается игра.

Беременность затянется, но ты

проникнешь в жабру жирным кислородом,

излечишься безверьем, немоты

закон овеществив. Нам, желторотым,

над выжженой дотла Челябой - пить

ветхозаветный дождь, закончить сложно

часть жизни, уловить сухую нить,

в твоем пергаменте подкожном

иного бережно и тонко о-

черт-

ить.

Ритмическая шамарская элегия для пяти сигарет (1999)

шаромыжна Венера остриженных парков и дальше

толстопятых злословий расколотых тонкой иглой

ворошиться не стоит и дергаться думаю тоже

лакированный лапоть прости мне этнограф Харбин

из фарфоровых арок где сленг залепухи иначе

не торопится влажность язык на потопе вязать

и медузы и боги эллинских кретинов заснули

у нимфеток в горячем меду заарканенной плевы

закрутив пух лобка в серебра непрощенную нить

перекрестит плюющий свой след оттрапезничал дикий

и с фалернским настоем сравнимый кесарь восьмой

все мельчает смеркается мерзнет отвага последней

слово пишет наш контур на патоке зримых вещей

карандашному грифу гнездовье из пошлостей мнимых

речь без нас обеднела на драхму плюс ломанный грош

схимник сходит за лимб и за “примой” Гаруду не слышишь

пустотелый абрек на кривды сочтенные с(т)роки

в талых точках чудит слепотой просвещенный Гомер

одиссею декхане верблюды кентавры в канкане

колотун пресняковский кастрат и филейный портрет

негры в небе летят рядом с ангелами обескрылев

эта кожа потеряна замкнута в правильный снег

пере-Борхес от Боба-энд-Марли курфюрста Каллипсо

подвигает рогами термометр к зеркальной стене

датых крыш самолет кузнецом из травы - понимаешь -

тает монстр из таврических версий идиллий термит

состоит из нотаций анонсов от белого братства

наш застой на крови черных блях комбриговских вшей

шьешь мне дело паршу кимберлитовых зерен писанье

из протопленной в ворсе гостьи Шамары пролит

рыбий жир камасутровый воск рафинада и вереск

Фауст мертв переводом почтовым построчно навылет навзрыд

только пять сигарет пароксизма дурная примета

эпилепсия или награда за выжатый смех

и лимонная корка над Талицы тальком сверкает

и гундосо мудрит нас с тобою стирая на нет

Эсперанто (1999)

то что есть не проймет

а взятый в запасник невнятен

эсперанто и только

кружат по каемке зерна

это быстро пройдет

пролетающих станций Юрятин

наблюдает нас зорко

и окна волнует зима

и вода обнажится

под пальца узлом терпеливо

если это не плач

то простите мне Господа что

в снеге тела искрится

неоном своим сиротливо

где расстриженный врач

на скаку тормозит все авто

теплый снег на расходе

исходят евреи и дети

и татары и щуплые греки

уральских пустынь

колизеи ветшают по моде

комодов заветы

и сансары огрехи

рифмуют корысть и полынь

зарастает не все остаются

словарь эсперанто

парных книг молоко

подшофе за шарфом моряки

изрекают и бьются

(о времена декаданса)

усекают трико

умножая собой языки

Письмо (2001)

Погружаясь в mail-Махал,

понимаешь, как устал,

как в истоки черной стужи

свои пальцы опускал.

Если ищешь ты ответ -

то его здесь нет, и нет

ни руки и ни зимы,

чтоб сдержала пистолет.

Не спеши, мой друг, в силок

или бросить рыжий клок

на плиту, где индевеет

индивидуум у ног.

Смысла нет и смерть на треть

отдалилась в моря твердь.

Верь-не верь, но - умирая -

жизнь рисует голой стерх.

Навзничь падает слеза.

Обрати вниманье! за

тобой встают все реки,

чтоб в бельмо обречь глаза.

Избывая ли пути,

отпускаем нити? Ты

завернешь меня - я знаю -

в спелый голос бересты.

Ни начала, ни конца,

ни портвейного гонца ...

обреги меня - ты можешь -

от недвижного лица.

Спрыгнув в окончанье здесь,

из строки я вью невест,

из сугробов на надгробье

наблюдаю черный блеск.

Мы летим с тобою в печь,

чтоб от рас-стоянья - речь

показалась нам подсказкой,

как умело пепел сжечь.

*** (2000)

Пятно на бумажной сетчатке глаза ...

В кофейне - стол, избежавший сглаза,

печать в аусвайсе безмолвной кожи,

три алкоголем разбитых рожи,

прескучивший ritm-and-blues, детали

скрытые в тени мертвых талий

женщин, лишенных лиц

(заплатой

стало то, что казалось платой) ...

За четвертак, упавший на грань -

бог умер вчера. (Спи.) Улиц брань

проникает в речь - адреналин

завершает еще один

день - свистишь:

"аминь"

Тараканы (2000)

Загудеть бы деньков на пять -

из пивной до избы ни на пядь,

матерком завершая все споры,

засевая в стакан грязный споры.

Безразлично под мухой уснуть ...

златоусто-зевающий, жуть -

если я не люблю ... вряд ли это

по значению выше балета.

Загундеть бы гнусаво на свет

и монетку закинуть в просвет,

обменять свое на картон,

на поллитру, асфальт и бетон.

Не сыскать излияньям конца ...

а не свистнуть ли с поля гонца?

Обменяю мозги на часы

(а все прочее - след до лисы).

Теплотрассы сочельник - костер

мокрогуб. Посиневший костел,

мы костьми ль не поляжем?! - но здесь

пьют не воду кислотную взвесь,

дневники, сигареты, подачки,

дармовые горбулки, подначки,

саблезубые книги из торфа

(цель длинней, чем петля Бекендорфа).

Загудеть? - но разве кто

здесь услышит себя?! т. о.,

отрицанье вернее плошки,

беспредметней жизни в сторожке ...

Я живу и все чаще в пальто,

в окруженье прощающих ртов,

из примет себя выбивая

одной картой (и в букву стирая).

*** (2000)

чем ближе тем тяжелей потому что не то

овеществится прибудет на пьяный вокзал

аутсайдером этой простывшей равнины не то

вынимай все как хочешь как в проводе резкий накал

ожог — это холод — ведет по нутру волдыри

прокалдырим на ладан осыплемся колкою кожею глаза

новогодней оберткой не в радость — буду ли там - обери обереги до нитки до пробужденья изнанки экстаза

до парада Христа не подносят а крепко висят

осьминоги в ветвях Гефсимании местной где каждый

то в кадриль распускался то аскал у трех поросят

знать убежище норку кисета невидимой жажды

нахватала — хватило искры или кремний промок

то ль Крестителем слать то ль оживу в Кариоте

только это неважно пока не проходит шмон

вялой болезни в испачканной рыбе по роте

выбирали мы рост или бирку на мокрой руке

что-то снова не то Лазарь в доме твоем это плохо

чтоб случайно не было выхода — то есть ни вдоха —

льдом воды ключевой зашейте меня в языке

для шарашкиной и для конторы потому что не то говорю —

отскрипев — что избавляет от нас дом однажды

мы впервые с тобой заходим в одну воду дважды

оттого что "горюю с тобой" — сожалею — не значит "горю"

неофит (2000)

все это милый аналитика

не психа но его чертей

и не сыскать здесь Холмс ни винтика

пока за окнами swing day

по клавишам рисует некто

с фальшивой черною восьмой

и перевязан лоб горячке под тон

обугленной тесьмой

все это мимо а на логика

не пишут аналогий но

все чаще взглядываешь ролика

не снято ниже за окном

сатир свингует greenpeace пляшет

принцесса мнет горох спиной

и настигает sprite бодрящий

с катушек уводя в забой

и будь я скульптор до лото

что совмещен с вечерним чаем

я запытал бы долото

и излечившись молочаем

ей мил был мыльный неофит

которому я сдался поздно

мы выжрем мерзкий “поливит”

чтоб дольше пить портвейн но розно

*** (2001)

из змеиных волос соткавшихся глубже любви

или плеч или практики северных вууду ответа

не сказать что и значит не надо в смысле порви

на чужой алфавит ожидание черного света

только в квелой зиме ненадежен искомый вопрос

мы не справимся с кожей стальною иглою апреля

кабаки все крест накрест чтоб остальное всерьез

для отъездов улыбка и передоза для тела

а для грязи моей не сумевшей замолвить спаси

от чужих то щедрот отмывать золотые виски

а холодные пальцы отмерят мерцанием плоть

и безумием верным февральским блажливы пески

отчего бы любовь не наречь своим именем но

в опостыльнейшей схеме сигнал не проходит сквозь руки

значит снова стебаться или бежать за вином

или гнать на пургу и пургу и от черной докуки

хорониться в углах и столах с осторожной невестой

в воронках и воронах в окрошенных тьмой кирпичах

в ожидании памяти смысла или охлеста

из окрестного повода что прозвонил нам в ключах

водяных как игра из предутренней белой росы

из последнего и не сужденного как влажный воздух

от сегодня до завтра не будет до завтра зимы

как глагола без голоса - тонкая озимь и остук

*** (2001)

кто молчал кто искал кто-то вниз головой

кто-то нимбом в пах кто бежал за второй

двери - ночью - с петель и дымится послед

ни февраль ни дурак и ни глюк ни навет

от пяти до шести мы еще на двоих

делим тело постелей песню вырежет стыд

руки в вымя костра иглы в гниль на бедре

и невеста чиста горе неба в ведре

кто молчал кто проспал кто просил кто сипел

кто-то лимфой своей рисковал на листе

а прикинься под лед пролетишь над водой

обтираясь до крови проточной корой

по черте нежным веснам отмороженный черт

белоглазый малыш рвет сосулек аккорд

отрыдав по обрыдшим - как имя - вестям

замираем и слышим как по нашим костям

кто ползет кто поет кто бежит в магазин

сатанеет и молит а кто видит с осин

кто не помнит небес кто-то близок как бес

кто ослеп кто с любовью а кому-то и без

ничего если сможем так верно пройдет

и кто срежет яд кто бечевку кто мед

ни февраль ни дурак ни плевок ни навет

двери с ночью с петель и дымится послед

кто-то нимбом в пах кто бежал за второй

кто молчал кто искал кто-то вниз головой

Ольга (2001)

снег воздух обреченный на бессмертье

холодное как человек в конверте

отправленный без адреса вить гнезда

проигрывать себя на рыжих ребрах

по паспорту добавив одиночества

в растянутый до вербного ожог

от декабря и прочего что в сургуче застынет

остынет умолчать о прочих вот

и только ...

Что ж до любви - то могила и постель

нам обеспечены, так же как и вкус никотина.

В январе выгляни изо льда - зверь

или человек в укусе метели. Призрак,

лампочка, влетевшая в русский подъезд,

пар от слов на лондоне, несколько фраз на английском,

и никого - так смолчанится - на сто лет окрест.

В блокноте, изученном Цербером - о близком

цифры. Теперь - пусты, так как адрес меняет хозяев и

не содержит ничего, окромя чернил,

выцветающих от бессилия изменить срок(у) давности. Не язви,

а прислушайся ... забвение - когда декабрь - сургуч ...

иероглиф сна - нелогичность хлеба, вычурный зуд ...

в наше позднее время: любой из двоих - дверь. Стает туч

стая к весне - передернешь Север на Юг: тут

... то же самое. Забудь или готовься к войне (мысль

последняя окажется верной, поскольку дольше

помех эфира - птенцов его писк,

убеждение, что ненапрасно ... прочая плесень.

Если мы есть, что нам осталось от нас?

(кроме холодных тел и их песен)

*** (2001)

В гостиной твоей - так мало всегда вещей, что

любой из припавших к тебе - ее понимал, как матч

футбольный: то кричался с эхом, то

озирался в поиске зрителя (соперника). Мяч

жмурился в словах и артиклях раннего утра. Тлен -

вечерний спич перезабытых гостями вещей,

но упрямства у времени, как у муллы - только крен

за грядущее время стал зримее и прочней.

Тонкая золотинка у твоей руки

отныне отдана зною Невады, whist костей

гостиной - все, что от нас. Трухи

посреди - свободное место для лопастей

картавой птицы, рухнувшей тебя туда,

где пускают корни сквозь деревянный газ.

От такого опыта и передозов - крысы дохнут, вода

кончается у самолетных касс.

*** (2001)

Продинамив ночь правой - просыпаюсь с левой

женщиной под рукой - далее стыдно, см. невозможно

(совесть - опрокинутая, чтобы гадать на кофейной -

гуще в своем окончании) шептаться. Обложно

обвиненье твое, мой друг - но не чаще

снега в ящик мой попадают твои письма,

отчего мне случается страшно - тащит

от страха в постель мудила всякую п(р)опадью. Афоризма,

вероятно, глупа - но, скорей, отвратительна. Что же (!) -

я устал от грамматики и умных, коих уйма

в этом нештатном городе - брошен.

Как чинарик. Милая, где здесь урна? -

Вероятно - я. Эта

констатация ведет в экс-таз. Сигарета -

в почтовый гроб, куда не приходят обрывки

мыслей твоих неназначенных к читке.

*** (2001)

От изучения лингвистики импотенция нам дана.

Нищие в знании языков - способнее под одеялом -

это не аксиома, не истина, но интонация жизни - она

обязывает автора к оплате по полной. В малом

упустив возможность, мы остынем на берегах Сибири -

поскольку горы - берег леса, хворь, сплин

минующего до тихого - в скорой коробке - мили,

за которые жаль то ли гривну, то ли алтын.

Вот тогда, как осадок, чужое наречье, акценты,

но не - память на слово, черника буквы, туман

или порнуха в жестком, то что новом свете

подано на вчера - съедено - книги и дети. Обман

мы будем нежить, пока в Броуне не столкнемся, то есть

до конца вялых тел, разбросанных: по бумаге -

на дюймы, по частному времени - на подлость,

и - извини - хуй знает на сколько - в ночной нашей влаге.

*** (2001)

Ты не спрашиваешь меня оттуда: что страшит меня?

- многое (не отвечаю):

неопределенность дистанций и дети, даты,

стакан чаю

цвета свежей мочи

и крики чаек,

что воронами на окрестных

помоях сипят, гаек

округлость, выражения ...

вроде дальше -

нет смысла ...

список, чем толще, тем фальши

привкус сильней,

но тело -

в сердцевине зимы -

кусок мела.

И от этой другой причины

можно вдарить

по щеке или стопке.

Вероятно, растаять

нам не даст

реестр обязательств перед

собой, деревянный матрас

пожалеет

чудовищ кухонных

и на понт

пролепечет свидание

face of face. Зонт

обречен на еще два

года пить это небо и пойло ...

Права

ты - я не смогу.

Coda.

Пятое февраля.

Погода.

*** (2001)

в двенадцатом часу паскудной скверны

оставленный один - и без америк -

окно - открытый в январе мной берег

нас ожидает чтоб облечь в себя

мы суицид любви вершили без истерик

вертели шилом прошивая иней

пускали корабли в прозрачных венах

в неспрошенные льды где огрубев

мы нежность растворили в междуречных

кавернах и пробирках с алкоголем

и губы с треском золотили сперму

и обручились жаждою истек

срок гиблых рек а руки не сумели

не захотели по любви стереть нас

песком прибрежным только из америк

не возвратился к воздуху никто

*** (2000)

касательно новых идей и иже с ними

не справляюсь в один пересказ отныне

шорох сломанной ногтем травинки беглый отрывок фразы иней

на пепельном поручне в метро (перекрестный огонь экстаз

нахальных линий любителя-граффити) застынет

пока мы не вернемся обратно чтоб как в древнем фильме

начать с того самого места мир нас не сдвинет

как капли песка потому что известный газ

остается плотней чем сама ткань времен и ее тоска

если бы ты и я могли воедино куска

такой ночи бабочка ждет как холст мазка

но что нас выудит в гуле третьесортной улочки куда

мы попали как контробанда из тысяч судеб

нам важна только наша что в картах буби

непрочным прогнозам открывшись окно наши бреши разбудит

чтобы шепнуть черным дырам сегодня кислород и вода

*** (2001)

В черто-белую - не летай, не мети,

не таи и не меть опрокинуто в злачные гости:

выход там, где и вход,

и по знакам нам здесь не пройти -

потому что камни, камланье неместных и кости,

отметелив ворье, проутюжат живых:

если выживет кто - не заслуга (вина),

и любое - фальшиво, а дорог наших вши

зашифруют, в безбуквицу светлой зимы, имена.

И с чего бы не петь "сбегай к водке, молодка"? -

всех - по нитке, метелью - приманит к столу.

Молока, что любви. А любви, как с прервавшего крана.

С околотка -

в метель. И крупы ледяной - всем - по нашему злу.

Не шельмуй меня, память: поздно! - зрею - приходит,

чтобы - вместе со мной, под тобой - залететь

(смертоплодно) любовь ... то ли шкура погодит,

то ли смотрит загрудная мачеха на оконную сеть.

Из бельма ледяного заскрипим кровью черного горла,

захрипим, да и сгинем за здравье покойников вешних,

не поспевших покрыться золой. И стреляем с укора,

чтоб шажок не случился помешанным или поспешным.

Ткем себя - по соринке с избы -

только все заканючит опять в кривотолки -

взъерепеним себя до тяжелой дыры

в легком небе. Не пыль - мы,

но свинец или лед, да - пожалуй - расколки.

Голем (2001)

Под ладонью стирается алеф:

то ли блеф, то ли рай, то ли нет -

то ли треть на падение глины

из щепоти открывшейся в смерть.

В сентябре - из пророчества скудного

собирать скотский свой урожай -

под камнями живыми ломаясь

и, как хворост сгорая, рожать

дым сиротства. По пеплу хрустящему,

по горчичному меду и копоти,

оставляю не (а)мет, но меты

и протертые руки, да чоботы.

Под ладонью - омега, и незачем

ладить нежить свою бестолковую -

то ли треск, то ли кожа - то снежные

бабы любят тебя, тая в омуты

под ладошкой - водой обескровленой

оставлять в непрописанном времени

холода и голодное вечное,

враки, судей и трещины в темени.

И надколото время стекляшкою,

и наколота рожа - приручена:

под моей ледяною рубашкой

ты не суженной стынешь, а ссученой.

За соленой, колючей, шагреневой

откровенно отпорота алеф,

на на утро дочь раскорябает

на челе моем страшное

"амет"

*** (2001)

Так из талого тела не выткется буквицы ... и

понимая, что мы отстрадали хуйней, благодарно

закивает кузнечик фарфором, китаем разбитым. Врачи

дезертируют в укромь, чтоб утром вернуться обратно -

ради дозы ангины в обмороженном воздухе, как

уголья и зола с опечаткой рассыпанных строк ...

околел - будто срок - шелком вшитый в плоть нашу страх,

и обрывочно небо, и назван холодный игрок.

Он - на впалом соске леденелой бумаги. Щенки

отдыхают от местной возни и ее почтальонов,

проскулив, как ветрило, от совершенья весны

опадают путями других батальонов.

Охреневший ефрейтор пожнет мировую за жизнь,

опрокинув в линялом трактире с русскоязычною янки,

выжигать белый воск из лядвий ея и с

губ последнее виски вдыхать и пыль ханки

... а на утро прольется - как флеш - хитроват(н)ое "вновь" -

пороть лимфу твою смехом в поспешных подъезда

и заплатных тенях. У осины - прозрачная бровь ...

невозможно желанье согреться.

Яблоко (2001)

Ночной выпью в стылом племени -

мороза яблоком - легким остуком -

мягкой оступью в нежном пламени -

выпей тело чалое. Ржавым посохом -

розно выткется, да и разное -

вороши угли, вышивай и спи,

как напраслина, моя любовь безобразная.

На ладонях мокрых и сухой кости

сгорит горькое, выест грешное:

не скричать, не скрыть печать навыпуске -

разводить свой март в бесшабашном, но

узки ремни. На срамном куске

бечеву вяжи и веди к ручьям,

подними мне веки и держи в метель -

бледным дымом и ощером в глубине -

то ли человек, а то ли искипел.

Катись яблоком по краям моим, по окраинам,

окалинам. По крови - весна,

по зароку и наитию Каина -

бес введет в круги, коим дури нет

и числа. Все тесьма - тесна,

а взгляд - проталина.

Не послушал себя - раскололся в лед:

как ярмо в буран - похвальбы капкан.

На любви стакан - огурец с ножом.

Оберечь карман камнем - и червем

поглазеть в дыру: обморочь и лик -

богохульна весть и обкурен крест,

и запит язык и пробит кадык,

и зияет брешь. На сто лет - в охлест -

вой хранит каблук и гнусит отбой.

Вышивая блуд порванной ноздрей,

смех срисует смерть, снежарь сжалит нас

в заметельный рой, снигиря запас.

Озаплатан грех языком с змеей -

пеплом на губе пламенный запой:

плачем - по рукам, топором - в нутро -

кто же? и когда здесь совьет гнездо?

если пальцы - в гарь, если слово - в стынь,

мелок календарь и прыщава синь.

Оморочь - в букварь - сором по губам,

тромбом - в небо и тряпкой - по дворам.

Яблоком катись по губам моим -

сотворится скрип прежде всех дверей

по извету кожи. Как драниной -

опалится камень белой веткою,

не испеть зверей

своей укромью неутаянной.

А очнешься ужом без имени, где

узка тропа или злость в узде,

где торопит ночь или март - в трубе,

или мы - в дыре,

где - по ветру - нить семени,

по молитве - черт, а по крику - волк,

в пряже сноповой догорел глоток

медовухи твоей черносотенной,

где любовь - в кустах - при твоих глазах -

матерится, чтоб не изгадил кто,

и нага - как стыд, и торопит прах,

чтобы шел он на от ее-то плах.

Не знобит тавро свой переполох,

не гнобит нас горб на чужих устах,

по ладоням в мрак, в полое стекло -

дармовой дурак. Выкормыш Христа

сохранит ее, донесет и съест -

будет брачный слет - бабушкин насест.

Катись яблоком в родовой подол ...

затворюсь, и я прежде всяких вер -

по сорочьи: ночь, осень и печаль,

да пребудут выше твоих высших мер ...

катись яблоком ...

*** (2000)

Все - фигня! Что не фигня - позабудется,

сбудется гадание и прочее - на плотине, под дождем,

ранним яблочком упадем, покатимся, закрутимся.

На кручине - крутой берег и тоска, хотя и лишняя,

но доска твоя - из заноз в ребро. Ничего не случится,

померещилось - никого.

Ерунда - что, в смысле, не положено

по ломбардам и лабазам катит теплый шар,

давит на глаза, на пальцы, родинки. Только - пар.

Ч. пушинками - без времени и ходиков -

выше-низкого, глубже-дальнего,

как песочком смоешь мой зрачок.

Ерунда, что здесь - может быть поженимся.

Тема (2002)

На осьмушке ноты понимаешь: тема

прилипла к коже - осточертело! -

беспутной девицы, что спит за границей

и только снится

с каждым сезоном все реже. Это

правильно - подумаешь только - ввалится лето

в наш огород никотином - больше

не потревожит

ни дряблых мышц, ни каменных статуй.

Отослав свои души неверием на хуй,

мы с тобою когда-то сыграли скверно,

но верно.

Достучаться теперь до тебя не легче,

чем нести небеса - так невнятны речи,

помесь йорков и таракани.

В вялой брани

бестолковых баб и парней прыщавых

я слышу прошлое. Захлебнувшись щами,

матерюсь на кухне, давлюсь "Примой"

неповторимо.

В прошлом году прозревшим живот твой видел,

пульсирующим по экватору зерном, что в себя он принял,

но этот плод я не донес до слепого тела

твоего и ты улетела.

*** (2002)

Так дочь раскроет лоботомию отцу,

никто не вещал заковырки - хотя с утра был четверг;

вода сочится из пальцев теплом по лицу

и проникает в холодные ребра деревьев, где свищет ответ.

Обращенные плачут ... если спектакль - режиссер

в надежный хлев спрятан, а сверху глазеет ружье,

но в зале лишь хлопанье седел о пол, тапер -

как всегда пьян, как всегда - близок к земле.

И чукча, хранящий меня в рукаве, клесту

снова фигу сует под клюв и снежной водой

запивает скандал и - сплевав на пол пустоту -

встает часовым у дверей или черной дырой.

Из промокших сосулек свисает надомный скальп,

который к равноденствию рухнет, но каждый король

собирается вынести в двор неметущийся скарб

и всегда анекдот готов потрясти головой.

Камасутра таких вещей неясна по утрам,

но вечером тело притянет к себе ад,

и всякая выхухоль не соблюдает срам (или что еще там),

а волхвы найдут детей и уже не простят.

*** (2002)

Привет из (неважно какой) стороны.

Вокруг то заставы, то дети, то черти,

а если надумают, что схоронить,

так это язык в нас с тобою. Расчертит

рука немоту. На спасенной земле

всегда остается один нераспятый

Емеля (для веры) или Андрей

(в полете пчелы). Мы свое "аты-батый"

скрипим по ночи, а сугробы стаят

слезы свои для весеннего "амен":

поднимут, обнимут, убьют и простят,

как вечность отпустит растоптанный камень.

Привет не столь важно что ты теперь,

когда расстояньем кроишь наизнанку

что было, кем будешь - так крошится твердь

памяти нашей. Вступив в перебранку

с холодной страной, ты разрушен еще

до первого вдоха, а птицы-подранки,

летая по кругу, начинают отсчет

движения почки к разверзшейся ранке

в запястье. Итак - снова падает снег,

декабрь закрывает глаза чернозему,

стоит на воде ледяной человек,

а значит отсюда поют по иному

иные и те, что доныне не здесь:

лишенные жизни и плоти, и крови

поют на безрыбьях и рушится лес,

чтоб слово в Крестах не пропало.

Невеста (2000)

(а дождь все идет)

и поскольку ты не осталась в кругах заблуждений

твои буквы отмоют не радость рутинную жуть

разливая по капле из градусников по фужерам

отдающую радость и светлокожую ртуть

и поскольку скользить по асфальту над каменной стружкой

нам не проще бесспорна лишь точность (она же верней)

мы завалимся тесно меж полбой и медной полушкой

сигаретами нежностью и ожиданьем корней

не найти а слепые плевки метят место флажками

для инъекций и зимней листвы подстоловая дробь

отдает все что может невеста предсвадебной драме

скотчем склеенным окнам машинам и прочим угробь

кокаин или волю и юлу или — об этом уволь

разговоры вести запивая на совесть секреты

забивая глаза без стыда деревянная голь

перекатит присловье слюни сопли секреты

на нелепую правду по рваным обрядам и шапка

переписчиком слыть клеить слякоть на беглой бумаге

перекрещивать дело гусиная мертвая лапка

чертит путь дармовой по еще не согревшейся влаге

по весной нерасхоженным картам падает хлеб

с поля в небо под бессезонный сапог

недоразвитый крест из прутьев пасхальных верб

кесарённых утренним солнцем на вшивый итог

без усилий червивых соленую плоть проедая

пот в бетонную кладку и штабелями любить

как стонала себя опровергнув больная Даная

под насильником божьим — веревочку что ли завить —

и исторгнуть невесту чтобы летела по вьюге

вымеряя фарватер вращением в складках морщин

и страшились лисицы в своем подзаборном испуге

сокрушая паленую шерсть прикус инь

не летит и не едет под старт тараканьи бега

сократились до срока ужались в посуду пустую

и оконную память и фарс от Пилата висит

до сегодняшних дней врастая в гибкую пулю

временами которые корни давно превзошли

своровать говорить все одно что о соре о воре

на полесье следы обезноженных колесниц

так ад в libitum сумерек в крупном помоле

филигранна овчина распятого пеплом Христа

фотографий начинка петлёй холокосты на бедрах

оседает не жизнь нерожденные игры с листа

и звенят ударяя бесплодное дно твое вёдра

(а дождь все идет

а дождь все идет)

отзвенят упадут а невеста все та же в загуле

неприметные швы опадают как слово с листа

беспохмельные судороги прочитав в Барнауле

отъезжаем к волкам наживая больные места

только снится печали отчалив лицо от лица

отличить невозможно наверно от просто не надо

чалим морги в надежде на ворох живых подлецов

а иуда был прав помазав исуса помадой

и беспомощна тяга к порнухе и ноют карманы

взмылив впалые стекла тоскливой скрипящей доской

и кривая смыкается в точку и партизаны

неожиданно врезав невесте находят покой

полигамная фифа пристрочит тугую строку

на аморфные нити фонем не синоним найти

не отроет амебные ямы что внизу что вверху

одинаково постны одиноко сиятельны рты

и мамоны блиц-кригов пораженье длиннее угря

устремленного мором которого видимо вовсе

не присутствует в кране хотя и не скажешь зазря

упустили мы воду на пушечный выстрел заносит

расцветает смоковница белым в канун рождества

раздраженный туман лепрозорий для черствого смысла

разжуем голодную пайку в конце естества

забивая на рукопись и на семью и на прочные числа

маршируя по снятой квартире ать-два-двадцать три

под фатою нет лиц ни живых ни дурных ни черта

раздраженный туман лепрозорий для черствого смысла

лязг затвора замка готовясь услышать пли

только морок дождя получаем за чаем та

с известковой ладошкой проросла как Оле-Лукойе

но в дырявых зонтах языка шкодят дым и сквозняк

тень счастливой ползет коридора минное поле

зацепив что ее растворенье удачливый знак

вот и все вселенная смятая в кухни

смотровое окно как записка лежит на столе

(осве)жеванной книгой местного раннего Кюхли

и роняет молчанье босяк по добрейшей золе

видишь мертвое лишь прощено но оно сожжено

где-то между пращой и любовью которая нервно

утопилась в росе и лежать на углах как пшено

нас насилует свадьба — и льется в уральскую сельву

(а дождь все идет

а дождь все идет

и никак не приходит)

Новый Вергилий (2000)

Немота есть инсульт вязкой, как серная, речи

в дыру прожженную ей сквозь древнегреческий кальций,

череп — осколок былого и будущего. Обеспечит

слово нам ложь: в лучшем исходе — карцер

в худшем — лучшее. Когда оставляешь печи

остывать, узреваешь — на выходе — повышение акций

своих, крематория, где погорел до расклада иного

посредством пишущей слепоты, родившейся в щепоти пальцев.

Пустота, которую можно ладошкой потрогать —

не вакуум, поскольку в ней Ты (несколько старцев

порхают вокруг того, что звал головой). И много

здесь своих Вергилиев из бывших разных наций.

"Игру помножить на икс уравняет имярек Зет" —

(попытайся вычислить смысл, неизвестные величины,

и записать, чтоб я их увидел) — схлопочешь привет

от известного, т.е. прошедшего, т.е. пропавшего. Мины

даже здесь, в темноте, дают внятный ответ

гуманизму. И постояльцы — терпимы.

От смешного до высокого — ангел один, но и

от человека до Бога — одна немота, которая

больше, чем — взятые вместе — иные пути:

потому что все земные — в Рим, только эта в ворох

облаков, обрывки пернатых или

рогатых. Рот — наделенная голосом пора. Я

не уверен в определении, но так легче

думать — в смысле: не думать, а говорить так

кровоточащей жаброй с песком, где твой истек Че

Гевара сквозь каменный кислород. Лак

поднебесной кофейни истерт.

Тень, пройдя пыль в плече —

сильно ли я удивлен был, когда мой прах

заговорил со мной? — не справившись с отсутствием речи,

учит слова, чтоб обрести уход,

ночь, холод, фонарь... сам придумай. Отмечен

благом молчанья, землей просветленный крот,

то есть — Гомер, Эдип (закон безупречен,

и стало быть плох). Новый год

надо встретить с родней, и здесь ее больше,

чем там, где после трудов отсыпаешься ты —

Челябе, Москве, Файф-Нессе, Дании, Польше,

в отрезке земном. Из недостатков здесь: давка, дым,

грядущая драка, покойность. Скорчит

Дон Хуан Казанова фигуристо "алаверды"...

После инсульта — камера реанимации, та

медсестра, служитель хрупкого — потому что твердого крова,

и память, как ангел крылом коснулся мрамора рта

и рек касаньем перьев — не бормотаньем — дословно:

"... в начале была кричащая немота,

и только после нее подступило молчащее слово".

27 (2000)

Каждый отъезд мой обращен был в драму

дурного свойства и вкуса - покидая других,

я обретал их плоть, как стекло оживляет раму,

не выбирая, но принимая крик.

Каждый разъезд ставил меня в положение бляди.

Встречное время учило не разжимать скулы.

Пустоту, что я вылепил из глины и слова, ради

мертвых встреч - я оставил тусклым прохлябям Тулы.

Черствый город пил мою кожу стальными устами -

выпив часть жизни, гордился горем и дистрофичным снегом,

обожженной морозом акацией, обнаженными площадями -

но, где я - не был, все завершалось побегом.

Что украсило путь? - сигареты, в ночной электричке

разговор с тем, кто не имеет тела,

потому как лицо - это, скорее, обычаи и привычки,

нежели - необходимость видеть. Почва горела.

Женщин, с которыми спал, доверял блокноту.

Блокпосты проезжал - навылет - с волчьим билетом.

Превышал скорость и бога. Искал восьмую ноту.

Согревался крещенским морозом, чтобы замерзнуть летом.

Что мне молвят варяг и грек - не имеет смысла,

потому что привыкнуть, что ты - не младенец, трудно

почти так же, как доверить свои вздорные мысли

клочку бумаги, когда на дно следует твое судно.

пенелопа (2000)

отрезок был и плыл то льдом то светом то тряпками то ветошью играя

и так и так от сей земли до края чужого хлеба золотой пятак

порхал по комнатам пока мы спали там сиамскими животным игла я

и ты не воздуха порезы облетая скорее тьмы но простыней наждак

тая мы падали но дай зиянье той отобразить как женственное тренье

и грим не утемнился свив скрипенье стрекоз доверчивых как предвесенний дым

гнездом - прильнувши к лону он к харону ведет прочтенье

двух стертых в тени влажных тел в паренье преисподних балерин

подземный снег что усомнился в нас пасет осколки черепков пургой

несовременных пьяниц страсть изгой из шестируких змей

в танцующий живот кошачьей матери - оплаканной корой

лесных детей прощающихся с ней

на город падал дождь с изнанки скарб отсвечивал гурьбой песчанной гости

вились у смерти близкой в горсти хитин под лампами в хитон перекроя

нам - насекомые оставлены себе в глазах у тьмой оплавленных костей

за осьминожьим щупом лопастей фонарных правили замочные края

а на заплаты медный грош слетел и на разломе прокипевшем белой кровью

на узел речи безъязыкой голью нас завязал на спичке мертвых плач

нас корчевал на тронутой руке и утром на твоем виске казенной молью

из льда он остывал над тонкой бровью отметиной безбрач-

и-я предел в предместье метрополии уродство подземный танец кровного родства

страниц триада не узнавшая вдовства с которым здесь всегдашний треп напряг

и цезарь кесаренного - им в назиданье - скотства

спит в панике постелей и клоак

там на запястье скрученный в спираль неровный шрам над хрупкими углями

закон - предвестие свидания с червями и как диагноз разложив озон

на рукотворность с рукоблудием - ослепшими угрями

плывет под потолком с грехами в унисон

раскручен бледный шар опущен в кровь твою

отвоевав у ткани первородство двою как память идолам поклон

но не отпустит с брошенных Итак нас золотой пятак в броню

несчитано пропасть и замереть в обломках

там где источен след где узкие огни твоих ладоней

теплятся в плечах тем беззаконней чем прозрачней прах

пунктирно обозначив кислородом мы выбираем разговоры с ровней

кристаллизуя гелий на губах

короче правды двадцать восемь оборотов покинувшего влажную халупу

на позвонке треща в слепую лупу - творит из воздуха зима себе скелет -

любовников христовых скользкий вдох а выдохи их выльются в аборт в мадеру

расхристанные медленно дрожат и --- меру выпивки преображают в свет

губами жадными - на швейной ленте осень сухие бабочки

поникшие стихии как пальцы прачек говор чей

песком разлит в ложбинки между лядвий

морозом сжатых в обморок речей

оставленные спать ведут беседу с картонной вывеской и обрезью инако

чем до стакана над постельной брагой уснувший ангел пьет как воздух клей

секреции животной век отплакав

запоминаем выше и подлей

урочней кротких путь оттаявший Париж не перезрел но эйфелевой голос

зовет своих певцов забытый в драке волос и не находит им опоры в вышине

из лабиринтов крыш булавок мышь сморгнет июль и морось

нас ожидает чтоб сожрать как колос в проколотой холодной тишине

холеры прочной и другой заразы богемных братств и прочей алкашни

они идут чтоб сдохнуть здесь они из заморочек заключают надо пить

табачный пепел сквозь граненный хохот искусственной как человек мошны

голодный ветер нас оставит койкам чтоб на железе теплом нежно гнить

в тенях заборов стянутых готовых к отступленью на омуты прозрачных истерий

безлюдствовать на торфяных болотах под Сент-Женевьев-де-Буа под гимн

психопатичных милых идиотов двух-трех мегер и нищеты смотри

твои птенцы уходят морем не летая и ты сползаешь с набережной к ним

*** (2002)

Ветер закончил петь как свечерело.

Сверчок не донес себя до сытого пепла -

ты что-то пела, но я позабыл это,

научила меня своим языкам в нецензурное лето.

Во всех позах страна меня отымела -

Получил свой пятак за любовь и - в расходник - за дело,

опускала ива тонкие пальцы на плечи,

обучала меня, как жить в недосказанной речи,

научила прощать до зари несжатые всходы,

довела до щербатой стены, в смысле - свободы,

окропила ладони мои провороненным словом,

рисковала моим языком и соломенным кровом.

Не вдовой, а холодною бабой с героином и шприцем,

холишь своры беззубых собак, собирая круг свистом.

*** (2001)

короткой бечевы нутро

на утро крысы из норы

и каменный батон кефир

и ты

неправый как ее рука

в касании холодных век

то человек а то метла

а это снег

и шум газет летящих вдоль

за вкривь и вкось

как небо или человек

на речи ось

*** (2000)

Кропящий швы, как медленное слово

в потухшей местности, проникшей через край

плутать больные голоса пустейших копий.

На толокне аорт, запавшем в алфавит -

густой азарт, отскобленный до скорби

египетской - своеобычен. Дым

рассеян в коконе у глиняных червей,

съедающих приотворенный свет во мраке

скрипучем - словарями. Изголовье,

потраченное молью не верней,

чем численник двусмысленных безлетий.

Обетование - фалернским на крови -

нас выплеснет - для всепрощенья - в злобу,

в несрощенность терпимых половин.

Промокшее - как не было, и нет - вагонное белье,

и сигарет беспошлинно червонная немилость

или искус на спешное, по буквам

завязанное в пальцах у церквей,

где бред, проникший утро, есть порука

зачатия, а стыдоба сильней,

чем надоба. Раствор простывших пальцев

прочти неслышимо. Дописанный почти

не стонет - малое, как твердь, уходит вроде,

и бы - подобное воде - не доплести

из пауз узких. Оскорбленная юдоль

не проступивших в преступленье яви -

очнется на границе вьющих вереск

из тощего шиша медноголовой хляби.

А снега нет, а язвою литаний

не утолить почтовых мелких судеб,

и поутру следящий несравним

с неуследимым споротой обиды -

превыше листьев Беловодье моет клин

своих птенцов бумажных - не забудешь,

по слабости, угли горгоны - но

не сохнет на губах и не стареет,

к заутренней, кровь молодого мяса

с проворностью ямщицкой гонореи

на черних путах, в страхе светлых улиц,

где близость - означение пропали ...

но в смыслы камня входишь из ума,

не от того, что правый, а не правишь.

Колоть заиндивевший сахар или

шрам связок в эпителии. Ты - не

гортань ... но волосы зеленые сквозь стены

нас пробудят, когда мы им поверим -

и не словить ни кайфа, ни печали,

а камень меры - слова вящий блуд.

Поминальник (2000)

Память — прореха в дверях совершившейся смерти.

Думать, значит не жить. Не фонтан, что Шива очертит

на голодной воде местечкового Курдистана.

Покурить не найдется, вернутся — марихуана,

кость игуаны, спидоносная шлюха. Шприц —

это ручка, которой мы пишем лиц

спайки и буквы. Карандаш обломится, если очертит

"все, что я наломал на жизни — память о будущей смерти...

Комментарии: 1, последний от 12/04/2003.
Размещен: 21/11/2002, изменен: 21/11/2002. 79k. Статистика.
Сборник стихов: Поэзия

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"