Григорий смотрел в потолок, не совсем осознавая, что происходит. Хотелось пить, но пить не давали. На руках болтались трубочки и провода. Дышать было трудно, кислородная маска сползла набок. Хотел поправить, но не было сил. Подошла медсестра и тихо спросила: "Григорий, как Вы себя чувствуете?" Он поднял руку, но сказать ничего не смог. Его жест означал: "Пока жив". Медсестра поправила маску, посмотрела на монитор. Очень низкое давление не предвещало ничего хорошего. Еще раз поправила трубки и отошла.
Григорий пришел в себя после операции. Ног он не чувствовал. Тело ощущало на себе неимоверную тяжесть, прижалось к кровати неведомой силой. И эту тяжесть трудно было переносить, словно над ним сомкнулись груды земли, швырнув изуродованное тело в преисподнюю. Не выбраться...
Григорий понимал, что остаться без обеих ног выше колен в его 88 лет означало скорый уход. Настолько скорый, что время превратилось в спрессованный пласт всей жизни. Он и до больницы ощущал близкий и окончательный расчет с этим миром. Ноги невыносимо болели, предательская глухота отрезала от последней возможности нормально общаться с окружающими. Это раздражало близких, а у него вызывало чувство вины и горечи. Дочь, с которой он жил последних 18 лет после смерти жены, с 35 лет серьезно болела. В 60 лет очень плохо себя чувствовала. Выглядела так, что, ему больно было на нее смотреть. Она говорила слабым тихим голосом. Григорий ее не слышал и не понимал. Так продолжалось более пяти последних лет. Это отдаляло и создавало неимоверное ощущение одиночества, тоски и раздражения.
Сын жил далеко и приезжал редко. Но звонил каждую неделю и интересовался самочувствием отца. Григорий отвечал ему одними и теми же словами, врезавшимися в память еще с далекого детства: "Все хорошо под сиянием лунным..." И так далее. Он даже не помнил, почему эти строки из стихотворения Некрасова так крепко зацепились в его памяти. Но всегда всплывали, как рефлекс на вопрос о делах и самочувствии.
Очень хотелось пить. Над кроватью склонился сын. Он приехал и находился с ним последнюю неделю. И во время операции был рядом. Вот и сейчас смачивал ему губы и гладил по голове. Нервно улыбался, а глаза грустные, борющиеся с непослушной слезой. Григорий вдруг вспомнил, как ему сообщили о том, что у него родился сын, и он в 11 часов ночи вырвался с работы и помчался в больницу. Жена трудно рожала. Она плохо себя чувствовала и не могла подойти к окну. Ему показали сына, и Григорий ощутил, как незримая нить навсегда связала его с этим маленьким сверточком. А сейчас над ним склонился совершенно седой почти шестидесятилетний пожилой человек - его любимый сын. Как незаметно все промелькнуло. Прошелестело годами, как быстро перелистываемые странички не очень толстой книги. Проползло голодными годами послереволюционного детства и юности, отгремело военными раскатами, промелькнуло рабочими и выходными днями, праздниками и борьбой за выживание. Воспоминания то появлялись, то исчезали. Они болезненно роились в канавах и рытвинах памяти, осыпаясь от взрывов в ее окопы. Бурча в животе голодного 33 года, разливаясь краской по его картинам. Сколько их родилось под мазками его кистей! Суровых и солнечных.... А сейчас он явно ощущал, что солнце жизни уже закатилось за горизонт и последними лучиками пытается зацепиться за краешек горизонта...
Григорий попытался взять за руку сына, но ничего не вышло. Рука не поддавалась желаниям. Тело предавало лихорадочно суетящийся мозг. Они находились в разных измерениях: тело, на треть уменьшенное, осталось без каких-либо сил. А мозг, хоть и работал с перебоями, но все же хватался за рваные лоскуты воспоминаний и был намного работоспособней, чем до операции. Эти лоскуты некогда представляли цельное полотно, именуемое его жизнью.
Как мало осталось людей, которые жили в пору его детства, юности и зрелости! Как много родившихся за это время и сошедших со сцены жизни! Их образы рельефно всплывали в его сознании. Он слышал давно забытые голоса родных, знакомых, учителей, школьных товарищей. В ушах почему-то звучала мелодия старинного вальса. Почему, он не знал, но ясно в его трогательных звуках различал голос самой родной и близкой, любимой и до этой минуты, единственной женщины его жизни, матери его детей, верной семье и ему Туси. Он потерял ее много лет назад и был уверен, что она ждет его там, в другом мире. Но жена была очень терпелива и не торопила Григория со встречей. После ее смерти он прожил двадцать лет... "Скоро встретимся, родная!" - промелькнуло почти радостной мыслью в его сознании. Перед глазами пробегали картины 1946 года. Демобилизовавшись, он приехал в родной город. Люба, жена двоюродного брата Яшки Рабиновича, как заправская сваха познакомила его с Тусей. Он помнил ее еще по школе. Девочка была на год младше, а Григория в ту светлую пору, интересовали девушки постарше. А сейчас худенькая, маленькая, рыжеволосая девушка смотрела ему прямо в глаза. Он смутился и отвел взгляд в сторону. Туся с младшим братом и отцом недавно вернулась из эвакуации. Вся тяжесть этих лет лежала на ее хрупких плечах. Работала на военном заводе и кормила семью. Григорий понял, что перед ним стояла его судьба. В те годы к ЗАГСу отправлялись не на шикарных лимузинах, украшенных кольцами, лентами и прочими безделушками. Не было шикарного Дома бракосочетания, не было торжественной музыки и церемонии вступления в священный союз, не было обручальных колец, не было..., не было.... Очень многого не было. Не было свадебных нарядов, шипения шампанского в хрустальных бокалах. Не бегал услужливый фотограф, чтобы запечатлеть для потомков растерянные лица молодых. Во всяком случае, всего этого не было у них с Тусей. Григорий снял старые, видавшие виды кирзовые сапоги и стиранное перестиранное солдатское обмундирование. Облачился в дешевенькие брюки, специально купленные для свадьбы. Рубашку одолжил на свадьбу у Яши. Одежда невесты также не отличалась особой роскошью. Чудом сохранившееся довоенное платье, невероятно шло невесте. Они взялись за руки и пешком отправились в городской совет, где и расписались. Но на свадьбе было весело. Мать Григория Есфирь Исааковна приготовила из старой скатерти и четырех палок хупу, которую держали Яша и Люба Рабиновичи, Гришка Грибников - тоже двоюродный брат и мама Фира. Во время традиционного обхода молодыми вокруг хупы Фира не удержалась, так как стояла на стуле, и упала. Её подхватили, а старое покрывало накрыло молодых, что вызвало смех присутствующих и ужасное смущение Есфирь Исааковны. Как дано это было...
Через 46 лет случилось самое страшное. Ушла из жизни дорогая супруга. Григорий остался один. Ему казалось, что мир рухнул, развалилась семья, жизнь потеряла всякий смысл. Последние годы она была прикована к постели, и Григорий преданно ухаживал за ней. Исполнял все ее желания, стремясь продлить ей жизнь. Туся знала, что умрет раньше и просила похоронить ее красиво. Он не очень понимал, что значит "хоронить красиво", но похороны, организованные сыном и дочерью, прошли так, как им и положено проходить. Было много людей, так как Тусю знали в городе. Она долгие годы работала фельдшером на "скорой помощи". Её уважали и любили...
После смерти жены он два года жил один. Это было ужасное время. Куда бы ни посмотрел, о чем бы ни подумал, жена всегда была рядом. В каждой вещи, в запахах, в лучах света, заглядывающих в окна. Затем, продал свою часть дома и переехал жить к дочери. Ему казалось, что сможет помочь ей бороться с недугом. На могиле Туси он дал слово, что никогда в его доме не появится другая женщина. Никогда! На следующий день после похорон он посвятил ей стихотворение:
Тебе я жалуюсь не вдруг
И исповедуюсь, как Б-гу.
Но нет тебя, мой верный друг,
И замело к тебе дорогу.
Боготворить не устаю
Твое терпение святое,
И душу щедрую твою,
Что не изведала покоя.
Покуда ты была жива,
Тебе не посвящал стихи я.
Неужто нужные слова
Рождает смерть или стихия?
Прошу, родимая, прости,
Я, милый друг, всегда с тобою...
Но уготовано судьбою
Мне одному свой крест нести.
Вальс продолжал звучать, сопровождая каждый образ щемящим чувством печали по бесследно умчавшейся жизни, несостоявшимся желаниям, навеки утраченной молодости. Да, что там молодости. Всей жизни.
"Господи, как быстро пролетело время! А я жил и, вроде бы, нет. Учился, работал, воевал и вновь работал. Для этого и жил. А затем жил для детей, искренне полагая, что у меня все впереди. И вдруг наступила старость - тяжелая пора угасания" - слова бились о мозг, создавая неимоверную боль.
Все, что раньше казалось незначительным, не заслуживающим внимания, вдруг приобрело необычайную ценность. Крупицы памяти собирались в единое целое и вновь разлетались по удивительно привлекательным островкам времени. Сейчас он лежит в израильской больнице, вокруг множество современной медицинской аппаратуры. Ничего не скажешь, начало XXI века. Но душа его стремилась в прошлый век, его век...
...Григорий явно ощущал запах тихого маленького и уютного городка. Мещанско-купеческий уклад присутствовал во всем. Он отчетливо видел пышные палисадники, увитые хмелем; белые домики с зелеными ставенками, чистые ровные улицы, кудрявые каштановые скверы. Его взгляд цеплялся за распахнутые двери бесчисленных лавок и лавчонок, мастерских, колбасных и фруктовых подвальчиков...
...Невыносимо хотелось пить. Сын смачивал ему губы и что-то говорил утешительное. Неимоверная тишина поглотила Григория. Только болезненный звон в голове, нет в ушах, заполнял сознание. Впрочем, это не имело особого значения. Сквозь микроскопические отверстия в шумовой завесе пробивалось вновь видение родного города. Повеяло волнующей прохладой городского парка. Его вечерний полумрак, бесконечное движение молодежи, звуки танго на танцевальной площадке метались в голове от стенки к стенке и куда-то бесповоротно исчезали. Давно забытые картины появлялись и пропадали, оставляя еле осознанную радость, более похожую на грусть. Григорий увидел себя возле единственного в городе кинотеатра. Торжественное оживление собравшихся людей, увлекло десятилетнего мальчика в зал. Из кинобудки доносилось чарующее стрекотание аппарата, а на экране суетились смешные люди.... Разве мог он знать, что почти через 80 лет вспомнит об этом...
Медсестра подошла к нему. Посмотрела на многочисленные мониторы, что-то сказала сыну и быстро ушла. "Плохи дела",- промелькнуло в голове у Григория, но мысль убежала совсем в другую сторону. Он не идеализировал свой родной городок. Знал, что на окраинах стояли до костей облупленные домики, над которыми нелепо висели скособоченные желто-серые соломенные крыши. Их окружали полуразрушенные заборы. А по обеим сторонам разбитой дороги прижимались к домам грязные горбатые тротуары. В замусоренных дворах бедняков, где помои выливались прямо с крыльца, копошились в отходах ребятишки. Обветшалые старики и старухи понуро и безмолвно сидели у ворот, глядя на мир бесцветными слезящимися глазами...
Григорий открыл глаза. Он не знал, сколько прошло времени. Над его кроватью склонились медсестра и врач. Сына он не увидел. Его не очень интересовало присутствие медиков. Но отсутствие сына вызвало тревогу. Он хотел, чтобы сын присутствовал при последнем его вздохе... Сын... Григорий закрыл глаза...
...Их дом находился в переулке Кирова. Так все называли это место. Достаточно большой дом, разделенный отцом Туси на три части, утопал в огромном саду. В доме жили три семьи: отец жены с мачехой Розой и домработницей Приськой, брат жены Михаил с семьей и домочадцы Григория. Во дворе не смолкали детские голоса. Для игр было много места. А сад дарил яблоки, груши, вишни, абрикосы, сливы, малину и даже орехи. Сын был самым младшим и рос среди трех сестер, одной родной и двух двоюродных. Девочки придумывали различные игры, устраивали спектакли, на которые приглашали соседей. Как-то они придумали спектакль на божественную тему. Сын играл Б-га. Да так, что Григорий понял, - растет будущий артист. Профессиональным артистом он не стал, но в школе, институте, в армии, и во всей последующей жизни играл и руководил самодеятельными драматическими коллективами. Был даже несколько раз лауреатом Всесоюзных конкурсов эстрадных чтецов и завоевывал другие призы на различных фестивалях. Это тешило самолюбие Григория. Парень многое перенял у отца: неплохо рисовал, сочинял стихи, играл в театре...
Григорий вспомнил о том, как ему, тринадцатилетнему пареньку, хотелось стать артистом профессионального театра. Он ходил по московским театрам и спрашивал у швейцаров: "Вам артисты не требуются?" Величественные швейцары с любопытством осматривали мальчика и с улыбкой отвечали, что им артисты не нужны. Но Григорий не сдавался и в 16 лет стал посещать драматический коллектив в довольно солидном клубе. Играл он впоследствии во многих самодеятельных театрах долгие годы.
Ему вдруг вспомнилось время, когда он делал первые шаги на сцене. Этот эпизод часто вспоминал...
Григорий учился в третьем классе. Школа готовилась отмечать День Парижской коммуны. Была подготовлена торжественная программа. Репетировали много и основательно. В день праздника девочки надели белые блузочки и черные юбочки, а мальчики были в белых накрахмаленных рубашках и черных брючках. Он хорошо помнил, сколько слез ему пришлось пролить, пока мать согласилась пошить ему эту парадную форму. И не потому, что она не хотела. Просто не умела. О качестве пошива не приходилось говорить, но брюки были почти черные, а рубашка почти белая. Когда открыли занавес, маленький Гриша сделал, как его учили, два шага вперед и принялся декламировать. Он выпаливал заученные слова с большим вдохновением. Голос от волнения срывался, напоминая пение молодого петушка. Но что-то начало происходить в зале. Вначале раздался одинокий смешок, потом всеобщий смех, переросший в мощный хохот. Почувствовав неладное, Гриша посмотрел на свои ноги и обмер. В спешке застегнул не все пуговицы на брюках, и уголок белой рубашки вылез наружу в самом неприличном месте. Он предательски торчал у всех на виду, выделяясь на черном фоне. Гриша весь в слезах убежал домой. Это был первый провал, но театральный вирус глубоко поселился в душе мальчика. Уже ничего не могло остановить его. Такие неудачи только усиливали и без того стойкий характер...
Григорий с удовольствием отмечал, что и у сына такой же сильный характер. Он проявлялся с раннего возраста...
Мальчик, находясь среди девочек, с детства слышал: "Я поела, я поспала". И сам стал говорить подобным образом, искренне полагая, что так и нужно. Однажды, когда сыну минули немногим более трех лет, на квартире у Менделя - отца Туси, поселился квартирант - полковник Егоров, прибывший для прохождения службы в местную воинскую часть. Он подружился с сыном и сказал ему, что так разговаривают девочки, а он - мальчик. Это было открытием для маленького человечка. Полковник высмеял одежду ребенка, которую тот донашивал после старшей сестры. Девичья одежда полетела на пол, мальчик залился горькими слезами. Ничего не оставалось делать, как пойти и купить ему все новое. Денег не было. Помог полковник. С этого момента началось перерождение сына. Четырехлетний шалун, представляя себя летчиком, прыгал с крыши сарая, погреба. Облазил все высокие деревья в саду. А затем вышел за пределы двора и подружился с соседскими мальчиками. Пропадал днями. Забывал о еде. И жене приходилось выходить на крыльцо и громко на весь переулок кричать: "Толик, иди кушать суп". Соседки в других дворах помогали ей и тоже кричали: "Толик, иди тебя мама зовет кушать суп"...
Сын с друзьями придумали новую игру, кто перебежит дорогу ближе к машине. Он был лучшим и отчаянно попытался перебежать перед "Москвичом" в самый последний момент. Не получилось. Крылом машины его задело и перебросило через соседский забор. Он лежал в высокой траве и испуганно смотрел по сторонам. Когда Григорий взял его на руки и понес домой, мальчик не плакал, а только шептал: "Папа, я пробежал ближе всех!".
Сын рос, занимался гимнастикой, ходил в спортивную школу на тренировки семь дней в неделю. Однажды Григория вызвали в школу и сообщили, что его ребенок получил в четверти 5 троек, чего ранее никогда не было. Ничего лучше не придумав, он запретил сыну ходить на тренировки. Знал, конечно, что совершает ошибку, но без наказания оставлять виновника не собирался. А лучшее в голову не приходило. Но сын и не думал оставлять спорт. Тайком ходил в спортшколу, а в следующей четверти исправил оценки. Надо было узаконивать его тренировки. В городе проводились межшкольные соревнования. Тренер пригласил Григория посмотреть, как выступает сын. Было интересно. Парень занял второе место. Поздравил сына с успешным выступлением и разрешил официально заниматься спортом.
А в старших классах парня чуть не отчислили из школы. Не за учебу, конечно. Он покупал в школьном буфете булочку. Буфетчице что-то не понравилось, и она обозвала его "жиденком". Недолго думая, он бросил в буфетчицу булкой. Директор вызвал Григория в школу, но после внушительного протеста отца понял, что буфетчица была неправа. Сына отстали в покое. Григорий был горд не столько за себя, сколько за своего наследника...
Он вспомнил свое детство, которое никак не выстраивалось в единую линию. Картинки метались в памяти, цепляясь друг за друга, вылетали за рамки его сознания. Исчезали и вновь появлялись, излучая свет и бросая тень на чувства...
... Дом родителей находился на городском базаре. Детские годы Григория прошли среди особенной жизни, которая навсегда оставила в памяти незабываемый след...
Едва наступал рассвет, к базарной площади из дальних и ближних сел медленно тянулись подводы, груженные продуктами крестьянского труда. Фыркали кони, разбрызгивая пену и тяжело дыша потными боками. Григорию казалось, что он слышал это фырканье и ощущал запах лошадиного пота. Вот они рядом и так далеко... Безлошадный народ, сгибаясь под тяжестью видавших виды корзин и кошелок, шагал за возами. Постепенно базарная площадь до краев наполнялась коммерческими страстями, которые вскоре выплескивались в ближайшие улицы и переулки. В ожидании клиентов у ажурной металлической ограды школы дремали на солнышке извозчики. Старые клячи поматывали косматыми гривами, плевались сквозь желтые зубы зеленовато-розовой пеной, разжеванным сеном. Пахло нагретой кожей, дегтем, лошадиным потом. Они, мальчишки из соседних улиц, бегали между рядами, повозками и играли в свою незатейливую игру: кто больше утащит яблок у торговок. Бабы кричали, ругаясь, на чем свет стоит, а, чаще всего, сами угощали босоногих ребятишек. Но тогда становилось неинтересно, и вся ватага подальше убегала от сердобольных торговок.
Весь в солнечных бликах, величаво высился над базарной площадью древний собор. На колокольне старательный звонарь дед Омелько, дергая за множество веревок, извлекал из небольших колоколов веселую мелодию. И грозную набатную, из огромного колокола. Детишкам иногда удавалось упросить деда Омелько взять их на колокольню и показать базарную площадь с высоты птичьего полета. Это были незабываемые минуты, переполненные детскими восторгами. И сейчас Григорий услышал отзвуки колоколов детства. Впрочем, этот звон не прекращается ни на минуту. Как хочется пить!.. Возле собора стоял старый колодец. Неимоверно глубокий. И вода там была ледяная. Но такая вкусная! Господи, как же хочется пить...
...Люди вдыхали сухую, душную пыль, пахнущую коровьим пометом, клевером и лошадиной мочой. Мычали коровы, ржали лошади, хрюкали свиньи, гоготали гуси, орали люди. Гундося, просили милостыню нищие. Продавцы и покупатели азартно торговались, хлопали друг друга по ладоням, плевались, ругались, расходились и снова сходились, и все повторялось неоднократно...
В центре базара в окружении толпы на брезентовой подстилке лежал плотный, мускулистый мужик и держал на груди кузнечную наковальню, а бородатый цыган бил по наковальне молотом.
Фокусники вынимали из ушей куриные яйца, грызли стекло, глотали шпаги. Дребезжала старая шарманка, и не менее старый попугай изогнутым клювом лениво выдергивал из ящика пакетик, в котором описана дальнейшая "судьба" какой-нибудь любопытной девицы. К вечеру медленно пустела площадь, и только пьяные блаженно похрапывали там, где их пригвоздил Бахус...
Григорий открыл глаза. Ему делали уколы, которые он не ощущал. Лица врача и медсестры были напряжены. Они суетились вокруг него. "Дела дрэк", - промелькнуло в голове. Врачам помогал сын. Что он делал, Григорий не видел. Он появлялся и исчезал. Смачивал отцу губы, держал за руку. Вид у сына был взволнованный, но очень собранный. Он умел брать себя в руки в самую трудную минуту. Недаром столько лет проработал руководителем учебного заведения...
Школа. Григорий не мог вспомнить ничего хорошего, связанного со школьными годами. Это время смазалось серым цветом. Накрылось бесцветным полотном забвения. Но выпускной вечер последнего седьмого класса и те чувства, которые владели им в тот момент, горечью и обидой растеклись по всей жизни, оставляя глубокий, неизгладимый след...
Работал буфет, играл оркестр, выступала художественная самодеятельность. Выпускники пели, танцевали, целовались в пустых классах и забегали в буфет пить пиво. В зале восседали счастливые родители, а в первом ряду красовалась своим великолепием избранная публика.
Выпускникам было весело. Радость свободы светилась в их глазах. Все выглядело очень торжественно...
А в гардеробе у вешалок стоял отец Григория и принимал пальто. Он хотел заработать пару рублей. Семья жила в ту пору бедно.
Отец заставил Григория следить, чтобы никто ничего не украл. Иногда забегали его одноклассники, с любопытством заглядывая в приоткрытые двери. Он прятался за чужие пальто, голодный, несчастный, сгорающий от стыда и унижения. Григорий впервые почувствовал огромную пропасть, разделяющую его и тех, кто пил пиво, ел пирожные и дорогие конфеты, зимой катался на "снегурочках", носил красивые костюмчики. Кому в школу мамаши приносили сдобные булочки и умопомрачительно пахнущие румяные котлетки. Не все знали, что такое носить из "чертовой кожи" штанишки "на вырост". Носить 2-3 года, постепенно отворачивая закатанные штанины. Не каждый вместо блестящих "снегурочек" привязывал к старому валенку деревяшку и скакал на одной ноге по замерзшим лужам.
Григорий горько плакал, уткнувшись мокрым лицом в чужое холодное пальто.
Именно тогда он дал себе слово, что его дети будут жить по-другому. Он даст им счастливое и сытое детство, насыщенную и интересную юность. Они обязательно закончат институты и станут уважаемыми людьми. А на выпускных вечерах своих детей он будет сидеть в первом ряду среди респектабельной публики. Так и произошло. Григорий закончил ФЗУ, вечерний техникум, работал младшим конструктором в конструкторском бюро, бригадиром, затем ведущим художником в артели "9 мая", мастером, начальником цеха, ведущим инженером по эстетике производства, главным инженером. Дети закончили институты, обзавелись семьями, хорошей работой. Пошли внуки. Первенцем был Саша - основательный крепыш, умный и рассудительный мальчик. А затем появились очаровательные девочки Танюша и Лена. И до правнуков он благополучно дожил. Антошка, Аленка и Мишелька необычайно радовали его. Чего еще желать. Дочь и невестка работали в школе учителями. Зять был инспектором городского отдела народного образования. Сын - заместителем директора училища, а затем, директором еврейской школы. Мечта Григория сбылась. Он чувствовал, что сдержал данное себе в детстве слово. Правда, идти к этому было трудно. Одно время сын и дочь несколько лет вместе учились в институте и жили в одном общежитии. Они приезжали домой раз в неделю. Необходимо было дать детям продукты на следующую неделю, денег и вкусно покормить домашней пищей на выходных. Денег не хватало. Но Туся, его удивительная Туся, невероятным образом выкручивалась из сложных положений. Кормила детей всевозможными блюдами, готовила сумочки с продуктами в общежитие. Только никто не знал, что всю последующую неделю он и она брали с собой на работу несколько кусочков хлеба с повидлом...
Но разве это могло сравниться с тем, что он ощущал в голодном 33 году. Убегая от голода в Украине, они оказались с отцом в Москве. Выйдя на площадь Киевского вокзала, Григорий увидел над головой холодное небо, во все стороны, спешащие куда-то толпы людей. После долгих хождений они оказались на бирже труда. На улице Горького был небольшой ресторан, во дворе которого в подвальном помещении ютилось общежитие. Днем в подвале было просторно и тихо, если не считать мощного храпа работающих во вторую смену.
По вечерам становилось тесно и душно. Пахло несвежим бельем, крепким мужским потом, водочным перегаром, немудреными закусками. И если добавить туман от махорочного дыма, то можно представить, в каких условиях им пришлось там жить. Люди играли в азартные игры, ругались, пели под гармонь неприличные частушки, ничуть не стесняясь мальчика. Мучительно хотелось есть. По ночам милиция делала облавы в ресторане. Слышался пьяный женский визг, шум автомобилей. Григорий в испуге просыпался, и сердце его в эти минуты рвалось домой, где все было родным и близким.
А по утрам за воротами на него обрушивался другой мир. Блестел чистотой асфальт, сверкали зеркальным блеском витрины и вывески. По влажному асфальту мчались нарядные автомобили. Днем они с отцом стояли в длинных очередях к рабочим столовым. Григорий жадно проглатывал небольшой квадратик кулебяки, густо смазывал кусочек хлеба горчицей и запивал все это стаканом чая. К вечеру, если удавалось, пил чай. И вся еда за весь день. Ну, разве это могло сравниться с временными трудностями, сладко ложившимися густыми слоями яблочного повидла. А главным оставалось то, что дети были сыты и здоровы...
Уже более десяти лет Григорий вместе с детьми проживал в Израиле. Ему нравилось в этой стране все. Внуки и правнуки обрели новую жизнь. А дети, оставив успешное прошлое, сложно вживались в новые условия. И это печалило. В родном городке остались могилки родителей и жены. Но он свято верил, что души любимых и дорогих людей были рядом с ним всегда. Он и сейчас ощущал их светлое присутствие. А там осталась земля временного пребывания ушедших. Земля, по которой он уверенно ходил и, в которую ушло многоликое прошлое с родными, друзьями, музыкой, картинами, стихами, любимыми киноактерами и кинофильмами.... Ушло так много, что легче перечислить оставшиеся осколки былого. Но делать это совсем не хотелось. Стальная пружина старинного патефона сломалась окончательно. Любимые пластинки заезжены настолько, что не подлежат восстановлению. Современные магнитофоны играют новые песни для других поколений. А его жизнь, почти до конца стертая временем, оставалась на осколках разбитых пластинок, которые вместе с патефоном уже давно пора выбросить на свалку. Впрочем, он давно уже ощущал себя на свалке собственной истории больным и немощным стариком.
Григорий чувствовал, как покинувшее его здоровье, вытирало за собой все следы, не оставляя ему ни капли надежды. В голове участились гулкие удары. На что они были похожи, он не знал, но чувствовал в них, что-то знакомое, давно забытое, но родное и близкое. Удары, словно выстрелы, участились и превратились в канонаду. Выстрелы. Да, выстрелы. Как же он сразу не догадался?! Это разговаривала его пушка, с которой он семь тяжелых и незабываемых лет не расставался. Дневал и ночевал на ее лафете или рядом в окопе. Сколько было сражений, скольких друзей потерял. Но бой 22 июля 1941 года запомнил навсегда. В этот день фашисты бросили на Москву огромное количество бомбардировщиков, летевших всю ночь эшелон за эшелоном. Огонь зенитных батарей был настолько плотным, что небо кипело от разрывов. Прожекторы ловили в перекрестье лучей вражеские самолеты, и они не могли вырваться из этого плотного пучка света. Фашисты вынуждены были сбрасывать свой смертоносный груз, предназначенный для Москвы, в полях Подмосковья. На головы артиллеристов падали осколки металла. Фашисты расстреливали их на бреющем полете из пулеметов. К стволам нельзя было притронуться, в ушах стоял сплошной гул и звон, тошнило. В глазах рябило от прожекторных лучей, разрывов снарядов, трассирующих пуль. Это была трудная ночь. К Москве прорвались отдельные самолеты врага, не причинив большого вреда. За этот бой Григорий получил свою первую боевую награду. Именно о ней он всегда и помнил. А еще он хорошо помнил последний день перед демобилизацией. Григорий обошел все землянки, посидел на нарах, покурил в курилке и долго стоял у своего орудия. Поправил чехол на стволе и вдруг почувствовал, как тугой ком подкатил к горлу. "Прощай, старушка. Прощай навсегда!", - тихо произнес в ночной мирной тишине. Он долго еще оглядывался на свою батарею, пока горизонт полностью не поглотил ее. Прошло более 62 лет с того момента, а он помнил все до мелочей.
После демобилизации раненые ноги не давали покоя. Туся очень волновалась и повела его к врачу. Местное светило доктор Басс, не задумываясь, сообщил, что необходима ампутация. Григорий растерялся. Но Туся не сдавалась. Она заставила молодого супруга ехать в Киев на консультацию к профессору. Светило хирургии, прошедший войну с первого и до последнего дня, посмотрел на молодую пару и сказал: "Не волнуйся, солдат. Лет сорок еще попляшешь, если бросишь курить. Согласен?" Они вышли на утопающие в зелени каштанов киевские улицы и пошли на Владимирские горы. Обласканные летним ветром, смотрели вдаль, словно вживались в счастливую и долгую совместную жизнь. Григорий достал золотой трофейный портсигар и бросил его далеко вниз. Легко вздохнул, крепко обнял молодую супругу и крикнул в прошлое: "Еще повоюем с тобой, злодейка-война!". И вот она догнала его. Ошибся профессор. Не через 40, а через 62 года пришла забрать не только ноги, но жизнь солдата...
Григорий давно знал, что конец близок, но очень хотел в последний раз надеть свой праздничный пиджак с орденами и медалями. В последний раз выйти 9 мая на улицу. Посидеть, вспомнить друзей-товарищей, а затем уже можно и умереть. Б-г дал ему такую возможность. И за это спасибо.
Григорий понимал, что пролетели минуты, в которых втиснулась далеко не вся его жизнь. Не успел. Жаль. Картинки менялись одна за другой. Ему хотелось вспомнить как можно больше. Понимал, что прощается со всем дорогим и милым сердцу. С тем, что осталось только в его памяти. С ним уйдет целый мир образов, человеческих судеб, исторических событий, затронувших его поколение...
... Пушечные раскаты усиливались. В голове уже не было места для этого грохота. Он чувствовал, что она вот-вот развалится. Его любимая пушка прощалась с ним, салютуя в последний раз. Вместе с ним уйдет наконец-то и она на давно положенный отдых. Отвоевали они в этой жизни...
Грохот неожиданно прекратился, и тишина поглотила все его сознание. Над ним склонились сын и дочь. Хорошо, что они здесь. Вот и все...
"Он уходит", - Григорий ясно услышал тихий и взволнованный голос медсестры.
"Прости, папа", - дрожащий голос сына повис в воздухе.
"За что, сынок?". Взрыв в голове, вспышка, тишина...