Аннотация: Можно вкладывать душу в любимое дело, даже если души нет.
I
Удар - крепкий, тщательно выверенный, предельно точный, - и металл чуть поддался, изменил форму. Ещё удар, ещё и ещё. Бесформенная, объятая пламенем болванка рассыпает яркие, жгучие искры. Металл - упрямый, прочный до невозможного - неохотно, но неизбежно поддается мощным ударам Кузнеца, заполняя пространство нежным, чистым звоном. Кузнец еле слышно напевает, бессознательно вторя металлу. Песня вместе с хриплым, тяжёлым дыханием срывается с искажённых губ, золотистой дымкой плывёт по воздуху - и через мгновение умирает, разорванная в клочья очередным взмахом огромного, закопчённого, покрытого вмятинами молота.
Металл - смесь выносливости и упорства, мощи и несокрушимости, упругости и красоты. Прочный и твёрдый, своевольный и часто глупый, смертоносный и прекрасный. Но молот мощней, Кузнец выносливей, огонь упорней - и металл уступает их объединённому натиску, гнётся и сжимается, вынужденно выполняет волю Кузнеца, нежно и чисто звенит от перемешанного с радостью разочарования. Болванка вытягивается, расширяется, становится тоньше. Удар - крепкий, тщательно выверенный, предельно точный - и металл превращается в длинное, острое лезвие; ещё удар - и на конце лезвия появляется широкая, удобная рукоять; ещё удар, ещё и ещё...
Внезапно звон стихает. Золотистая дымка песни замирает в воздухе, нервно дрожа от тяжёлого, мерного дыхания Кузнеца. Она не может поверить в то, что по-прежнему жива, что жуткий, потускневший от времени молот мирно лежит на наковальне, и его длинная, покрытая сажей рукоять больше не является продолжением широких, мозолистых ладоней Кузнеца. И поэтому она умирает легко и быстро, свободная от напрасных страданий и сожалений. Мёртвая золотистая дымка - растерзанная, перемешанная с паром - взмывает к потолку кузни, а металл, теперь уже ставший предметом, падает на дно огромной бочки, до краёв наполненной водой. Вода шипит от ненависти, бурлит в бессильной злобе, яростно плюётся клочьями белой пены - слишком слабая, чтобы противостоять металлу; слишком мягкая, чтобы стать по-настоящему свободной.
Кузнец окунает руки в воду - теперь уже почти горячую, - с силой трёт друг о друга ладони в напрасной попытке смыть глубоко въевшуюся в кожу сажу. Снимает почерневший, прожжённый кожаный фартук, расправляет немногочисленные складки и аккуратно вешает на вбитый в стену крюк. Идёт в угол кузни, садится на широкий, приземистый топчан; снимает истёртые, но по-прежнему красивые мокасины, закидывает на топчан ноги и заваливается на бок. Через мгновение Кузнец уже спит - широкая грудь мерно вздымается и опадает, и когда-то белая рубаха трещит от мощного напора ребёр. Лицо Кузнеца спокойно и умиротворённо, в резких, похожих на камень чертах нет ни малейшего напряжения. Лишь губы - растрескавшиеся от жара, обескровленные тяжёлой работой - легко, едва заметно улыбаются.
Металлический предмет - крепкий и острый - спокойно лежит на дне бочки, безразличный к яростным, бесполезным потугам воды, злобно навалившейся со всех сторон. Металл вынужденно подчинился чужой воле - воле огня, молота и Кузнеца. Подчинился, но не сдался. Он по-прежнему силён и упруг, вынослив и несокрушим. Слабая, ни на что не годная вода сделала его ещё прочней, ещё прекрасней, ещё смертоносней. Металл тихо, задумчиво гудит, пытаясь осознать своё предназначение.
Кузнец проснулся - не оттого, что наступило утро; не оттого, что проголодался. Просто пришло время работать дальше. Быстрым, неуловимым движением Кузнец сел, заставляя топчан пронзительно взвизгнуть; рывком опустил ноги на пол. Привычно потянулся - мощные сухожилия еле слышно заскрипели, чуть громче хрустнули застывшие суставы; неспешно надел мокасины - тонкая, почти невесомая замша с готовностью обняла голени; резко встал - топчан облегчённо вздохнул, избавленный от тяжёлой, но посильной ноши. Кузнец надел фартук, подошёл к бочке и, не закатывая рукава, погрузил руки в воду, теперь уже холодную. Длинные, мозолистые пальцы быстро нашли плотный, покрытый колючей окалиной металл. Аккуратно, словно не желая тревожить уставшую от бесполезной борьбы воду, Кузнец вытащил металлический предмет, тщательно обтёр его и бережно, бесшумно положил на наковальню. Отошёл к стоявшему у стены столу и через минуту вернулся, сжимая в широкой ладони угловатый, наполовину стёртый точильный камень. Упёрся рукой в металлический предмет, навалился всем телом.
Широкий, могучий взмах - жилы на руках вздулись, до отказа наполненные кровью, - и точильный камень скользит по металлу, откалывая от него белые, похожие на звёзды искры. Металл визжит, извивается от боли, норовит соскочить с наковальни - но он слишком мал, слишком беспомощен перед Кузнецом, перед силой его рук и весом его могучего тела. Кузнец прочно прижимает металл к наковальне, упирается для верности коленом - и продолжает медленно, мощно водить точильным камнем по тонкой, блестящей кромке. Время от времени он останавливается, осторожно проводит пальцем по горячему, полному ярости лезвию, - но продолжает заточку.
Металл кричит от боли, роняет крупные, колючие искры - и вдруг осознаёт, что стал ещё сильнее, ещё смертоноснее. Он чувствует палец Кузнеца, медленно ощупывающий заметно истончившуюся грань - тёплый, покрытый металлической пылью и пропитанный сажей, по-рабочему грубый палец. Он осторожно, нерешительно пробует вновь обретённую силу.
Кузнец внезапно отдёргивает руку: из порезанного пальца течёт кровь - горячая, почти дымящаяся и неожиданно яркая; попавшая в рану металлическая пыль отзывается тупой, едва заметной болью. Кузнец коротко, добродушно усмехается и, одобрительно кивая, откладывает точильный камень в сторону. Поднимает металл в воздух, долго сдувает пыль и каменную крошку; вновь идёт к столу и берёт грубую, тёмную ткань.
Металл еле слышно скрипит, ожесточённо рвёт толстые, неровные нити материи. Слой за слоем с него слетают сажа, накипь, осколки точильного камня. Он чувствует, что становится тоньше; он ещё больше злится, нагревается. Но Кузнец продолжает водить по металлу намотанной на кулак тканью. В кузне стоит лёгкая серая дымка, наполняя воздух запахом гари. Но Кузнец смахивает навернувшиеся слёзы и убыстряет движения - его рука, намотанная на неё ветошь превращаются в размытое, неясное пятно, из которого тонкими струйками вырывается дым.
Внезапно в кузне появляется второй Кузнец, точная копия первого. Он тоже трёт металл, но изнутри - на поверхности металла ветошь Кузнецов соприкасается, превращаясь в единое целое. Первый Кузнец ещё несколько минут водит тканью по металлу, затем, довольный результатом, вновь идёт к столу.
Металл чувствует, что стал прекраснее - но для него это неважно. Он понял, для чего предназначен: сила и смертоносность. Тёплая, пьянящая кровь на остром, тонком до невидимости лезвии; крупные, медленно стекающие капли и стоящая за ними боль.
Кузнец возвращается, неся с собой узкие, длинные полосы хорошо выделанной, тонкой и мягкой кожи. Садится прямо на пол, и, положив металл на колени, обматывает кожей круглую, по ладони шишковатую рукоять. Затем берёт крепкую, широкую иглу и изящный молоток - уменьшенную копию огромного, закопчённого молота.
Металл чувствует боль, но не издаёт ни звука. Молоток мерно стучит, игла царапает сверкающую поверхность - гладкую и блестящую, - соскребает длинные, причудливо закрученные полосы. Красивый, сложный до невозможного узор проступает на металле. Игла скользит, направляемая рукой Кузнеца, послушная ударам его молотка; оставляет за собой чёткие, неизменно прекрасные линии.
Наконец узор закончен. Кузнец медленно поднимается, отряхивается, разминает затёкшие ноги. Затем поднимает металл - ставший ещё красивее, ещё мощнее, ещё смертоносней, - на вытянутых руках, придирчиво рассматривает собственно творение, ища малейшие изъяны. Но изъянов нет: на широких ладонях творца лежит само совершенство. Кузнец несколько минут любуется своим отражением, гармонично вплетающимся в тонкий узор, и нежно, бережно заворачивает предмет в ярко-белую ткань. Теперь металл готов.
Кузнец снимает чёрный, прожжённый кожаный фартук, расправляет немногочисленные складки и аккуратно вешает на вбитый в стену крюк. Неторопливо надевает чистую, пахнущую свежестью рубаху; отряхивает и подтягивает мокасины. Осторожно, легко подхватывает завёрнутый в белое металл, выходит из кузни. Мощным, размашистым шагом идёт вперёд, поднимается на высокий, заросший шелковистой травой холм. Как и положено, сын уже ждет.
Он стоит в одиночестве, напряжённо всматривается в безбрежную даль вечернего неба. Его фигура - такая же мощная, как у отца, - чёрным, угловатым пятном выделяется на фоне яркого, пронзительно-колючего света немногочисленных звёзд. Как и положено, сын готов принять и выполнить любое решение отца.
Шаги Кузнеца неслышны, но сын стремительно оборачивается, предугадав его появление. Немой вопрос вспыхивает в глазах - но ещё не настало время превратить его в слова. Отец должен говорить первым, и он говорит:
- Наш народ велик и древен. Наша история насчитывает тысячи тысяч поколений. Каждый из нас появляется в этом мире, чтобы принести своему народу величие, чтобы укрепить его власть, - слова Кузнеца гремят в воздухе, подобно ударам его молота. - Мы сражаемся и умираем, мы трудимся и устаём, мы женимся и оставляем потомство. Но всё это - лишь для того, чтобы сделать будущее нашего народа таким, каким мы хотим его видеть. Именно поэтому каждый отец должен выбрать для своего потомка достойное занятие, способное принести нашему народу процветание и благополучие.
Много лет назад я стоял на этом холме - точно так же, как сейчас стоишь ты, - и ждал своего отца. Отец принёс молот - и я стал Кузнецом-оружейником. Долгие года я ковал мечи и топоры, шлемы и доспехи, наконечники для стрел и копий. Я усердно и много работал - и я укрепил власть нашего народа. Благодаря моему оружию теперь лишь старики помнят, что значит слово "поражение".
Но не наши победы, не страх перед нашим оружием делают нас великими. Сражением не накормишь, кровью не напьёшься. Ярость битвы не заменит радости от того, что твой сын вырос, стал взрослым. Поэтому делом твоей жизни станет это. - Кузнец развернул белую ткань, и металл ярко сверкнул в свете звёзд.
Еле слышный вздох радости и облегчения вырывается из груди сына. На ладонях отца лежит соха - прекрасная, прочная и долговечная. Само совершенство. Причудливые узоры загадочно переливаются, темное небо отражается в отполированном до блеска лезвии. Сын загорается желанием взяться за обтянутую мягкой кожей рукоять, глубоко погрузить сверкающий металл в землю и вспахать первое в своей жизни поле. И его желание непременно осуществится...
Металл не понимает разговора отца и сына, но улавливает его суть. Он зло скрипит, осознавая, что больше никогда не будет тёплой, пьянящей крови на остром, тонком до невидимого лезвии; не будет крупных, медленно стекающих капель и стоящей за ними боли. Будет тяжёлая, плотная земля, бесконечные ряды посевов и царапающие лезвие камни, и слабая безвольная вода, неумолимо разъедающая блестящую плоть...
Но злость быстро угасает, уступая место задумчивости. Металл хранит воспоминания о том времени, когда был рудой, частью земли. Земля была нежной и мягкой, заботливой и понимающей. Но её тоже можно было ранить...
- Спасибо, отец, - тихо сказал сын, бережно принимая соху из рук Кузнеца.
Через мгновение они уже спускались по склону, шагая одинаково мощно и широко. Сын крепко прижимал к груди глубоко задумавшийся металл и затуманенными глазами смотрел на покрытый травой холм. Перед взором обладателя металла - прекрасного и выносливого, мощного и смертоносного - стояли свежевспаханные поля, первые робкие всходы, налитые спелостью колосья...
Ночной ветер - свежий и ласковый - нежно развевал шерсть Кузнеца и его сына, ярко-красную в свете второго заката. И две красавицы-луны - самые нетерпеливые из всех - любовались отраженным в металле небом.