Петров Борис Борисович : другие произведения.

Сожги свой дом 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая

   СОЖГИ СВОЙ ДОМ
  
   "16. Нет нерушимых заветов, ни тех, что от меня, ни тех, что от пророков.
   17. Кто убивает во имя правды или хотя бы верит в свою правоту, не знает вины.
   18. Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени, ни благодати небесной."
   (Хорхе Луис Борхес. Фрагменты апокрифического Евангелия, пер. В.Алексеева.)
  
   ПРОЛОГ
  
   В жаркой ночи степь кажется безразмерной, только небо раскидывает над ней свой игольчатый шатер, исчерканный метеорами. От огромной пустоты становится не по себе; кажется, что она дышит, и ты притаился на могучей груди спящего великана.
   В ночной степи теряются звуки. Бывает иногда что-то видно: то по проселочной дороге катится клубок света от фар, то на пути черным призраком возникнет приземистое деревце, милое и безобидное днем, но пугающе уродливое ночью; внезапно надвинется приовражный холм, а тут и деревня, дома, окошки иногда теплятся за занавесками, если не слишком поздно. А звуков нет; даже идущего рядом человека порой приходится переспрашивать.
   Это таинственно.
   Еще таинственнее и красивее бывает, когда случается пожар. Огонь в степи и днем издалека заметен, но по-другому: столб дыма, и черного, и белого, ну прямо как случается иногда на площади святого Петра, но здесь не может быть никаких Habemus Papam; в безветренную погоду он клубами устремляется ввысь и чадит, будто выпущенный из чрева паровоза, и он гораздо гуще, чем жиденькая струйка, которая несколько раз в столетие тянется из печи Сикстинской капеллы.
   Ночью же дым незаметен, зато видно само пламя, даже если оно находится во многих километрах от наблюдателя. Виден очаг возгорания - яростный, слепящий, видно, как беснуются языки огня, то взметываются ввысь, то припадают к земле, и - странное дело - они ничего не освещают, ночь от огня становится лишь темнее. Величественное и страшное зрелище.
   Такое зрелище можно было увидеть из степи в одну августовскую ночь, когда звезды на небе особенно ярки. Собственно, сначала по дороге проскользнули тени, кто-то приглушенно свистнул, что-то звякнуло и тени кинулись врассыпную, их мгновенно поглотила тьма, и сразу вспыхнул забор в нескольких местах, и сразу - мощно, выкинув сноп искр, пламя перекинулось на дом, и дом вмиг объяло огнем. Как красиво это выглядело из степи!
   Дом в пламени проступал, как призрак, он таял, становился все прозрачнее, до поры, впрочем, сохраняя контур; днем он был скучным, приземленным, а теперь приобретал величие уходящего в небытие.
   Пламя в этот раз прогнало ночь; она быстро потеряла глубину и бесконечность. Стали слышны звуки: зазвенело стекло, у соседей захлопали двери, первыми залаяли собаки, а потом уже закричали люди, и один крик оказался громче остальных. Побежали, полуодетые, с ведрами, тянули шланги. Огонь злобно зашипел, окутался паром, спрятался в нем. Стало шумно и суетно.
   Через минут пятнадцать приехали пожарные и окатили участок широкой струей воды, раз, другой, третий, и огонь умер, прожив очень короткую, но яркую жизнь, но и дома уже не было: пламя, умирая, забрало его с собой, выполнив то, зачем появилось на свет. Скорая забрала тело хозяина, некоторое время по пепелищу ходили с фонарями, и все затихло до уже недалекого утра. Ночь не нашла поводов для возвращения и зажгла полоску холодного рассвета над далекими горами, прорисовав в наполненном гарью воздухе поросшие лесом вершины.
   Вспоминая эти события, один человек через несколько лет подумал, что в городе пожар выглядит гораздо скучнее и обыденнее. Никакого величия.
   В городе никогда не бывает темноты, даже на окраинах; в нем хаос - это стиль жизни, и в этом хаосе случается такое количество событий, что горожанина трудно чем-либо по-настоящему удивить. Пожар - уж точно не тема для разговоров, в лучшем случае о возгорании сообщат в хронике, и забудут. Ну, может еще некоторое время станут говорить: "Это было в тот год, когда Колька погорел", но и эта временная привязка быстро отпадет. Горожане - существа равнодушные, и память у них короткая.
   Тот, второй пожар, свидетелем которого ему случилось стать в городе, так и не был замечен общественностью; в тот год событий, право, хватало, их даже насыпалось многовато, как говорится, через край, и они приобрели характер столь глобальный, что какой-то мелкий пожар, конечно же, ни при каких обстоятельствах не мог оказаться достойным остаться в истории. Пепелище на другое лето поросло свежей травой, а на третье участок купили и построили на нем другой дом. А коли так, и говорить об этом не стоит.
   Люди погрязли в своих делах, разъехались кто куда, да и о плохом вспоминать никто не любит. Он и сам не любит об этом вспоминать. Он вообще старается жить без воспоминаний. Так, накатывает иногда слабость, а вообще глупости все это, глупости, и ничего больше. Нечего там вспомнить, если подумать как следует. Нечего и некого.
   Такие дела.
  
   ПОЖАР ПЕРВЫЙ
  
   "Он лжет! И теперь мы знаем, что он лжет! Он вовсе не великолепное и не какое-либо другое наше воплощение. Он не друг нам, не сын, не брат".
   (Томас Вулф. "Домой возврата нет")
  
   Бабка Марья умерла несколько лет назад, а дед Лексей до сих пор каждое воскресенье требует, чтобы его на могилу возили. За 80 лет человеку, а угомону на него нет. Собирает в сумку шкалик, инструмент садовый - и едут. Раньше его сыновья и внуки возили, можно сказать, график разработали: одну неделю старшой везет, Владислав Алексеевич, следующую - Иван Алексеевич, после черед Ильи, сына старшого, а последнюю неделю месяца Олег Иванов за баранку садится. Теперь график сбился, дед ополоумел, к соседям пристает, жить мешает. Те ворчат, но везут, жалко же старика, один теперь остался.
   Кладбище далеко, у гор. Надо проехать квартал, пересечь реку, разделяющую город пополам, распугать на центральной улице голубей - и до окраины, а там уж на шоссе, которое на райцентр. Дороги плохие, бензин все дорожает, так что деда-то поругивают.
   - Ты хоть раз в месяц езди, - говорят, - а то всем кварталом на тебя ишачим. Куда ты спешишь, успеешь еще на кладбище-то, а бабке твоей все равно.
   Дед Лексей маленький, шустрый еще, бороду отрастил, а подстричь некому, сам режет. Трясет своими клочьями, губы жует, кулачком сухим - кожа да кости - воздух рассекает:
   - Давай.... Давай, попрекай старика. Душа горит! Нешто вы понять можете, с бабкой поговорить надо. С вами разговаривать без толку, с бабкой увидеться хочу.
   Делать нечего, сажают в машину, кто посвободней. Все наперед знают, что будет: приедут на кладбище, дед свой сверток вынет, закряхтит, поковыляет, мусор приберет. Аккуратно он бабкину могилу содержит, не отнять: цветочки у него там растут, сорняка не допускает. У других все запущено, некоторые могилы совершенно бурьяном заросли, а у бабки Марьи чисто. Старшой деду там скамеечку вкопал, так дед уборку закончит, сядет, бутылку вынет, выпьет и давай затирать. Сидит, то на горы взглянет, то на могилу смотрит, и бурчит что-то под нос, только отдельные слова разобрать можно:
   - Сыне... воевал... завод... пенсия... закрыли... урожай.
   Пока все не выпьет, не встает, иногда глаза только отирает рукавом грязноватой рубашки, и дальше заводит:
   - Бабка... сыне... сыне... завод...
   Когда он становится совсем слезлив, можно забирать. В принципе, ждать не долго, час максимум. Усаживают его в машину, едут обратно в город. По дороге можно заехать на рынок, а то и языком почесать со знакомым, если доведется встретить: спит старик, утихомирился.
  
   Город пыльный, и река пыльная, и не скажешь, что с гор течет, разве что даже летом холодная. Островов понаделала, вокруг них вода и стоит, не двинется, затоны мутные, а рыба в них крупная живет. Удить здесь хорошо, только к воде трудно подобраться - все кустарником заросло и берега заболочены. Несколько тропок протоптано, молодежь пьет в кустах по вечерам, парочки туда шастают, а в утреннем тумане, по пояс, рыбаки.
   Лет десять назад власти придумали: обозвали эту местность парком, денег на зеленую зону выделили, смастерили ограду.
   Ограду три раза ставили, и все три раза уже на следующий день ее расхватывали на металл. Остались одни бетонные столбики: они вкопаны глубоко, замаешься вытаскивать, да и если рассудить, в хозяйстве такое без надобности, разве что забор подпереть, так и без них найдется чем. К остальному обустройству даже не приступали, лишь гору земли зачем-то привезли на двух самосвалах, выделенных комбинатом ЖБК, сбросили у обочины, так и растеклась постепенно эта гора глинистыми ручейками по кварталу. А слово осталось, повадились кустарник прибрежный парком называть. "Пойдем, Ленка, в парк вечером", - парень говорит, та и краснеется, глаза на него блестящие поднимает, а в них радость огромная: любит! В парк зовет!
   Река, бывает, сильно разливается, топит частный сектор. Хотели этот частный сектор отселить, но жители вдруг вздыбились, хотя в основном народ здесь живет мирный, протестной активности никакой сроду не наблюдалось.
   Да и то сказать: предлагали вместо своего дома квартиры в отдаленном поселке у сахарозавода, у сопок, а там что? А там, считай, уже другой город, час езды на автобусе по голой степи, пока доберешься, пылищи наглотаешься. Магазинов почти нет, кино нет, церкви нет. К тому же ездили смотреть, выяснили, что закончен только один дом, трехэтажный; квартиры в нем махонькие и текут - и по стенам течет, и по потолку разводы. Коряво дом построили.
   Настаивать власти не стали, махнули рукой, пусть, мол, бултыхаются в своей мутной водице. Все остались при своих и вздохнули с облегчением.
  
   Город не маленький, рос с того места в излучине реки, где его поселенцы основали, да и вырос. Пешком можно обойти, но долго, часа два займет. В центре - церковь Покрова с двумя приделами, желтенькая, как картинка, с приземистой белой колокольней и вся в березах, и дом причта тоже в березах. Рядом - автовокзал, шумный, с огромной яминой перед въездом, и на весь город бензином несет. От него по центральной улице вдоль тополей разбегаются несколько купеческих особняков, предмет особой гордости: мы, мол, не просто так живем, мы - с историей! В одном из них, большом, с колоннадой, устроилась администрация, и у входа почему-то две пушки стоят времен войны. В другом - красного кирпича, затейливой архитектуры, с башенками (прихоть вдруг разбогатевшего купчишки), филиал краевого вуза. А остальные домики - советские, однотипные, в три, в пять этажей, и быстро сменяются частной деревянной застройкой.
   Вот и райончик заречный - три пятиэтажки блочные, а вокруг деревянные домики рассыпаны, бардак, никакого плана. Вдоль пятиэтажек асфальт положили, это считается улица, даже автобус ходит раз в час. Дальше уже закоулочки хитро вьются.
   Чтобы до деда Лексея добраться, к примеру, надо от первой пятиэтажки на колею повернуть направо, потом в проем между заборами, и два еще участка объехать (обязательно собаки облают, но бояться не надо, они только брехать горазды), а там и дедова хата. Свои дорогу найдут, а чужим здесь делать нечего.
   Дом у деда, видно, когда-то крепким был. Бревна могучие, старые, вроде как еще от поселенцев остались. Позади стена от мха в зелень отдает, кое-где между бревнами трава проросла, а спереди дом когда-то был крашеный, да вся краска клочьями слезла, даже не поймешь, какой цвет.
   По кромке крыши узорчье тянется строгое, простенькое: незатейливые висюльки. Они совсем одряхлели, надо бы давно сбить, да рукой махнули на эту ерунду: сами отвалятся. И точно, падают, после каждой зимы их все меньше.
   Дом большой, но по окна в землю врос таким образом, что ставни не открываются, земля мешает. Сыновья предлагали это гнилье снести к чертовой матери, построить новый, по примеру соседа, хохла Кольки. Тот целый дворец отчебучил лет семь назад из кирпича: подвал, терраса, второй этаж с балконом, все дела. Вот в это строение пальцем и тыкали, уговаривали:
   - Гляди, старый, красота какая. Все блестит, сверкает, людей позвать не стыдно.
   Дед упрямством своим известен на весь город, заблажил:
   - Не надо мне такого, - кричал, - духа в нем нет. Придумали, что это за материал - кирпич, даже пахнет противно. Дом из дерева должен быть. Нешто вы понять можете...
   Деда оставили в покое, ему тут доживать. Сыновья несколько десятков лет как разъехались. Старшой, Владислав Алексеевич - в райцентре уважаемый человек, депутат местного заксобрания, руководит каким-то комитетом. Иван здешний, но тоже в люди выбился, начальник автобазы. Он в центральном районе обосновался, недалеко от церкви квартиру получил еще во время перестройки в единственной в городе девятиэтажке. Если бы ставни у деда Лексея открывались, можно было бы ее из окна увидеть.
  
   Пока была жива бабка Марья, правило соблюдали: по выходным вся семья у деда собиралась. Дом всех вмещал. Топили баню, парились по субботам, потом ужинали все вместе, выпивали немного, рассказывали, как у кого дела идут. Долго этой традиции придерживались.
   Сыновья всегда приезжали исправно, разве что работа старшому помешает или кто на отдых далеко уезжал летом, а внуки стали манкировать. Ну, Илья - офицер, служба - дело такое, не всегда вырваться удается; а Олежек, младший, как ему двадцать минуло, закочевряжился. Парень видный, да деда с бабкой стал избегать, очень неохотно навещал. Бывало, заскочит на пару минут, заорет от ворот:
   - Эй, старые, вы тут живы еще?
   Пройдет по двору без интереса, а за забором уже машина гудит: дружки. Бабка Марья переживала, скучала, но все говорила:
   - Ничего, ничего, Олег молодой, пусть гуляет. Ещщо успеет мальчик впрячься-то, успеет.
   Олег к делу никакому после школы не приспособился, в армию его не взяли (Иван уступил мольбам жены и дал в военкомате, кому чего причиталось), в вуз не прошел. Устроили было его на завод, так напился и прогулял смену, а потом полаялся с мастером. Вот и ходил парень перекати-поле, пьянка, девки, гулянки, драки. Матери с отцом последнее время говорил, что занимается бизнесом.
   И правда, в денежном отношении Олег стал быстро самостоятельным. У начальника автобазы семья вообще не бедствовала, но сын деньги родительские брал, да к своим прикладывал, получалось солидно.
   Илья на побывку приезжал, бывало, так родственнику своему двоюродному выговаривал - офицер, не терпел беспорядка:
   - Ты когда за ум возьмешься? Разгильдяй, ничего делать не можешь.
   - А ты что, учить меня приехал? - скалился нетрезвый Олег. - Прикажешь, может, чего? Ты вон капитан, что тебе это дает, а? Ну? Бабло? Или ты крутой? Чего молчишь?
   Илья пару раз дал Олегу по-родственному оплеух, поэтому с некоторых пор братья - Слава и Иван - сажали домочадцев по разные стороны стола. Но вообще ладно жили, бабку с дедом любили. Люди завидовали: семья большая, такие не пропадут, знатное семейство.
   Хорошо жили, крепко. До недавнего времени.
  
   Бабка Марья темная была, неграмотная, едва-едва читать и писать умела, а двоих детей подняла. За это ее уважали сильно. Уважали также и за то, что жила тихо и в жизни ни одному человеку ничем не помешала. Бабка умерла так же: уснула вечером, а утром уже холодная была. "Счастливая", - шептались соседки, - "так праведницы умирают".
   Дед все похороны промолчал, только голова тряслась мелко-мелко, так и трясется до сих пор. Ни слова не сказал, видать, горло перехватило,только один раз прошептал: "Нешто вы понять можете..." Он, бывало, Марью изругивал, да редко, сильно ее любил. Как женился на ней, так и прожили всю жизнь рядышком.
   - Трудно теперь старику будет, - сказал Слава брату.
   - Всем будет нелегко, - помолчав, откликнулся Иван. Он с утра был весь какой-то осевший, тоже слова из себя по капле выдавливал. Может, уже знал чего-то, слухи ведь быстро ходят, быстрее следователя.
   Похоронили бабку в субботу, сделали поминки, все честь по чести. Много народу собралось: соседи, да с города пришли. Марью за хорошего человека почитали, такого обязательно проводить в последний путь требуется.
   А на следующей неделе Ивана арестовали.
   Слава тотчас же приехал из райцентра, но сделать уже ничего не успел: все было железно задокументировано. Взяли прямо на рабочем месте, с мечеными деньгами в руках. Взятки, поборы с подчиненных. Газеты разразились красочным репортажем о борьбе с коррупцией в городе.
   Олег прочитал, сплюнул:
   - Эх, отец, какой дурак. Засыпался.... Такое место просрал. Ну, теперь как бы военкомат про меня не вспомнил...
   С испугу даже не пил два дня.
   Суд состоялся через два месяца, там долго копать было нечего, да и Иван сразу во всем сознался. Семья носилась от следствия к судьям и адвокатам: бесполезно. Один адвокат денег взял, обещал добиться условного, ознакомился с делом и срочно уехал. Дед Лексей тряс бородой по соседям: честного работягу сажать, где же это видано. Соседи отворачивались: начальник автобазы - человек нужный, сами, бывало, с ним договаривались о левых перевозках не за просто так.
   Дивились неподкупности чинов до тех пор, пока Иван на свиданке брату не разъяснил:
   - Новый хмырь в управление пришел... Оборзел. Затребовал лучший транспорт себе, и каждый день ему подавай. Будто его персональные тачки. Я раз выделил, два выделил, третий отказал. "Нельзя так, Михаил Дмитрич, говорю, со всем уважением, не могу. Ведь вы не один, вон, власть городская повыше вас будет, они тоже заявки делают". Этот взбеленился, орал, черти в аду услышали. Грозился посадить... Вот, сижу теперь.
   - Что же раньше не сказал? - спросил Слава.
   - Да... Сначала значения не придал. Сколько таких уже было... - махнул рукой Иван. - А потом поздно уже. Этот хмырь, оказывается, вообще раньше в ментах служил. Знаешь, какие у него связи. Ничего тут не поделаешь. Надо было ему машину выделить, змею, пусть катался бы.
   - Но ты брал?
   Иван взглянул презрительно исподлобья:
   - А кто не берет? Брат, не смеши.
   Слава насупился.
   - За Олегом приглядите, что ли... Боюсь за него, парень разболтанный, себя не знает. А люди и в зоне живут, за меня не волнуйтесь, - сказал Иван на прощание.
   Дали ему неожиданно много, пять лет колонии, и увезли куда-то на север. Видно, хмырь постарался.
   У старшего тоже после этого дела начались проблемы, появилась откуда-то внезапно ревизия, внеплановые проверки. Подкапывались под него мощно, благо предлог появился сильный: брат-взяточник. На Владислав Алексеевич боец и сам был закаленный, к своему нынешнему положению карабкался снизу, ногами каждую ступеньку опробовал, и знал, в какое место нажать. Одному противнику тоже родственника судимого раскопал, другого недруга охолонул через руководство, так что отбился, хотя и не без потерь: комитет возглавлять перестал, перешел замом в другую структуру.
   Он приезжал к деду, привозил провизию, его жена Полина обед готовила: хоть поест старый по-человечески. Дед Лексей сильно после смерти бабки и ареста сына сдал, сам опустился и дом подзапустил, не готовил, не убирался почти, бывало, ходил в грязном.
   А семья Ивана перестала его совсем навещать.
   - На кой мне этот старик сдался, - залепил в открытую Олег, когда Слава заехал к ним ругаться из-за таких отношений.
   - Мне мужа в лагере хватает, - отрезала супруга Ивана Наталья. - Не до деда нам, Владислав Алексеевич.
  
   В это непростое время перчику в общий котел добавил неожиданно Илья.
   Сыновья у братьев вышли очень разные: Олег вырос избалованным, воспитание получил скверное, и со временем парень стал изрядно хулиганист, хотя не чужд сильных переживаний: на похоронах Марьи рыдал навзрыд. Вот когда выяснилось, что в бабке Олег души не чаял (как и она в нем, младшеньком).
   Илья был иного склада: упрямый, малословный.
   Даже физически они различались. Олег получился малый мощной кондиции, но рыхловат. Сила его была природная, специально он ее не развивал и после 20 лет уже стал несколько пузат, чему способствовала и любовь к выпивке. И лицо у него расплылось, губы выкатывались на подбородок, нос, казалось, распух, глаза, в детстве огромные, превратились потом в маленькие кружочки.
   Илья к 30 годам стал физически очень силен (занимался с юности спортом, имел даже КМС по боевому самбо), но со стороны это не так-то просто было заметить. Ростом и комплекцией он вышел много меньше Олега, но сухощав, рельефен и быстр реакцией. Лицо у него было уже братского, губы - тоньше, даже нос - общее проклятье Пальцевых - образовался не картошкой, а вполне аристократической загогулиной.
   Сходны они были в одном: и расхристанный, импульсивный Олег, и невозмутимый аккуратист Илья всегда стремились к максимальной самостоятельности, даже от родителей не принимая нравоучений. Олег еще в младших классах криком кричал, когда его пытались ограничивать в чем-то, только бабка Марья умела с ним сладить: усядется рядом, пошепчет, по голове погладит, глядишь, внук уже хмуро, но ручкой в тетрадь тыкает.
   Илья выслушивал разговоры холодно, поворачивался и, ни слова ни говоря, делал по-своему. Так же молча он после школы ушел в военкомат, два года отслужил, присылая отцу с матерью скупые письма, а по возвращении неожиданно окончил высшее военное училище и ушел на контракт в часть недалеко от областной столицы - Н-ска. Владислав Алексеевич только руками разводил, но сыном очень гордился, не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть коллегам: мол, некоторые своих к кормушке сызмальства пристроили, а мой - сам всего добился, вот, служит.
   В присутствии Олега люди держались напряженно, потому что не знали, что ждать от него в следующий момент, рядом с Ильей - робели.
   Как его армейское бытие сочеталось со стремлением к независимости, никто не понимал, но вроде бы Ильей были довольны, командиры его ценили. Илья быстро вырос до капитана и ему обещали скоро майора.
   Он был всегда сдержан, почти не пил, не курил, дома вел себя спокойно и ни словом, ни делом не давал понять, по душе ему тут, или нет. Выходил он из себя только тогда, когда видел Олега: видимо, никак не мог принять того факта, что этот разгильдяй - его двоюродный брат.
   На поминках бабки Илья подсел к нему и, подпустив в голос яду, поинтересовался:
   - Ты что это голову обрил? Жарко?
   - Твое какое дело, - отвечал Олег, у которого глаза были еще на мокром месте.
   - Как уголовник выглядишь. Люди не шарахаются?
   - Да и пусть шарахаются, мне-то что. Я же никого не трогаю. Боятся - значит уважают, - осклабился брат, моргая опухшими веками.
   - Не трогаешь? Мне утром Коля жаловался, что ты намедни его сына по кустам гонял, а он на три года тебя младше, - презрительно щурясь, говорил Илья.
   - А Володька халявщик, все норовит пристроиться к чужой бутылке. Чего я это всех на свои поить буду, - разозлился Олег. - А ты не суйся, капитан, я ведь не только Вовку по кустам гонять могу, некоторые армейские там тоже бегали.
   - Хочешь попробовать? - холодно осведомился Илья, расстегивая уже рубаху.
   Олег глянул на его худое лицо и проворчал, шлепая губами:
   - Еще чего.
   - Вот и хорошо, - подытожил Илья невозмутимо.
   На процессе над Иваном Илья не присутствовал и в общей беготне тогдашней не участвовал, а вот вскоре после суда приехал к родителям, да не один. Привел за руку сильно робеющую девчушку и коротко сказал:
   - Жена.
   Та то краснела, то бледнела, говорила быстро, с пришептыванием, не поднимая глаз. У нее были русые волосы, курносый носик, веснушки и чуть вздернутая губа. Владислав Алексеевич головой качал, но, зная сына, даже не спросил ничего, сдержался.
   Вечером ужинали. Илья сказал, вернее, проинформировал:
   - Батя, Татьяна беременна. Я квартиру купил, в поселке рядом с частью. Ребенок должен в своем доме расти, а не по казармам...
   - Деньги нужны? - спросил Владислав Алексеевич, стараясь подделаться под тон сына.
   Тот покачал головой:
   - Обойдусь. Вам нужнее. Деда берегите лучше. Я ипотеку взял.
   - Вот как. Военную?
   - Нет, там ждать долго. Общую. Часть денег скопил, другую - выплачу потихоньку.
   - Ну, добро, - сказал отец, потому что сказать было больше нечего.
  
   С Олегом вышла неприятная история. Пьяная компания увела у известного в городе бизнесмена джип, который его супруга оставила во дворе незапертым, поднявшись в квартиру на секунду по какой-то женской надобности, да задержавшись там на час. Захотелось за город: выпить на природе. Отправились по той дороге, что на райцентр, миновали кладбище, въехали в горы, а в горах прошел дождь. Горы вокруг низенькие, сморщенные, да и не горы вовсе - сопочки, кое-где поросшие леском, да все-таки не равнина. Дорога там узкая, после дождя стало скользко, словом, машину не удержали и кувыркнулись через кусты в реку с десяти метров.
   Выжили все, но покалечились, а джип угнанный и вовсе восстановлению не подлежал. Олег, слава богу, находился на заднем сидении, сломал руку и ребро, поэтому к нему претензий ни у кого не возникло, даже по деньгам потеря оказалось не слишком большая: основной ущерб взыскали с парня, который был за рулем. Но после аварии Олег притих, а его компания быстро разошлась: водителя посадили, кто-то пить зарекся, а кто-то и вовсе женился, с испугу, что ли?
   Олег стал чаще забегать к деду Лексею, даже взялся в доме убрать, и действительно, чище стало, и дед помягчел. У местной пацанвы Олег был в авторитете, вечером выходил к ним на берег, садился в круг, делал глоток из бутылки, но помалкивал, не трепался, как раньше, языком направо-налево. Бывало, и один к реке ходил, долго сидел, соседи удивлялись: вроде рыбу не удит, чего там делает?
   - Ты похудел, - сказал ему Илья одобрительно, когда братья пересеклись у деда.
   Олег скосился на Илью, сморщился как-то, шлепнул губами раз-другой, будто ответить хотел, но промолчал. Но глядел внимательно, недобро.
   Илье до его взглядов дела не было, жена собиралась рожать, и он коротко, по-военному докладывал деду:
   - Татьяну тошнит. В госпитале. У нас все нормально.
   - Ты бы привез, - просил дед Лексей. - Один раз видел твою Таньку, не разглядел, нешто можно так промеж своих-то?
   - После родов, - обещал Илья.
   - Дожить бы, - ныл дед, - на правнука-то глянуть. Вот бабка-то порадовалась бы!Здоровье уже не то, Илюша, с утра до вечера кости тянет, так тянет, прямо в землю ложись.
   Олег, слышавший весь этот разговор, не выдержал:
   - Да ты, дед, нас всех переживешь, чего ломаешься. Ты ж бодряком, дед! Я хаты твоей не дождусь, чую. Мы сдохнем - ты еще на наши могилы походишь...
   Дед Лексей моргал:
   - Нешто вы понять можете...
   Илья позвал Олега во двор, положил руку на плечо и сквозь зубы сказал:
   - Еще раз так деду скажешь, изобью. Понял?
   Олег дернулся, освободил плечо, ответил коротко:
   - Понял.
   - Я тебя предупредил, - кивнул Илья.
   - Хоть сто раз, не твоя теперь воля, - шептанул Олег тихо, и Илья не услышал. Или сделал вид, что не услышал.
  
   Олег стал у деда даже и ночевать временами. Дед Лексей было обрадовался, в первый же день, как внук остался, суетиться начал, вынул бутылку, шарил по ящикам старого буфета ужин собрать. Олег глянул строго, сообразил яичницу, стол сам накрыл, выпил рюмку и сказал:
   - Будет. Спать хочу.
   В доме он не остался, наладил себе постель в бане. Дед разочаровано поворчал в бороду, но быстро стих: уж тому был рад, что внук рядом, а что разговаривать не стали много, так успеется.
   Прохладным утром он спозаранку вышел помочиться и до того был шокирован, что забыл, куда направлялся: в беседке, которую братья оборудовали для семейных сборищ, уже сидел Олег и читал газету. Дед Лексей, сколько помнил, не видел внука за чтением, разве что когда тот школьником был и бабка Марья лаской его уламывала уроки сделать.
   Он подковылял к беседке и спросил нерешительно:
   - Это... Олежек, ты што тут?
   Внук скосился, поморщился:
   - Утро хорошее, дед, свежее. Жалко спать...
   Дед Лексей помычал что-то растерянно, еще спросил:
   - А што пишут?
   Олег усмехнулся.
   - Да разное пишут. Разное, дед. Ты иди, иди, куда шел, а то не донесешь... Не мешай, что ли.
   Дед испуганно пошаркал к туалету, и уже вечером судачил о неожиданной страсти Олега к чтению с соседями.
   - Может, малый твой за ум взялся наконец? - предположил Колька. - А то ведь бедовый парень-то, ты уж, Лексей, звиняй за прямоту. Все хулиганить норовит.
   - Да нешто я не знаю, - отмахивался дед. - Его старая разбаловала. Все кудахтала над ним, кудахтала. Докудахталась! А вот, вишь, раненько сидит, читает. Вчера не пил...
   - Да ну?
   - Ну! Вынес я к ужину, так нет, покривился.
   - Дела... - протянул Колька.
   - Дела... - вторил дед Лексей.
   Утром же, когда Олег ушел, старик подобрал газету, небрежно оставленную на столике в беседке, и прочитал, шевеля губами и морща лоб, название.
   Олег читал издание "Завтра". Дед Лексей хмыкнул про себя, покачал головой, бормоча:
   - "Завтра"... Название! Кто ж знает, что завтра будет. Завтра, может, старую уже увижу... Сегодня бы управиться, и ладно.
   Он понес ее в стопку бумаги для растопки, потом передумал и аккуратно сложил на буфет: может, внуку еще понадобится.
   Там ее увидел приехавший через несколько дней Илья, взял, почитал, высоко поднял брови.
   - Это чье? - спросил он.
   - Да вот... Олегово. Выхожу по утряне, гляжу, сидит!
   - Что, мой брат научился читать? - осведомился Илья хмуро: тихая Таня носила ребенка тяжело, чувствовала себя плохо, и ее муж, вырванный из привычных рамок, все время был раздражен и по привычке прятал свое неудовольствие глубоко в себя. Олег был как раз подходящей кандидатурой, чтобы выплеснуть раздражение наружу.
   Впрочем, в этот раз родственники не пересеклись, Олег отсутствовал. Не было его и тогда, когда приехал Владислав Алексеевич. И отец, и сын заходили к Ивану на квартиру, узнали от Натальи, что тот вроде бы не жалуется, в колонии работает на производстве, нареканий не имеет и думает попробовать подать на УДО, но об этом говорить еще рано.
   Семья Ивана явно не бедствовала. Илья холодно спросил, не требуется ли чего, и скоро ретировался. Владислав Алексеевич посидел подольше, отметил на кухне новую плиту, полный холодильник. В квартире оказалось чисто, ухожено, правда, он не почувствовал домашнего уюта, который так старательно возводил Иван.
   - Хорошо, что Олег стал все-таки к деду ходить, - сказал он Наталье. - А то вы один момент совсем старика забросили. Я понимаю: тяжело, Иван сидит, сын озорует. Да ведь вам-то все-таки удобнее, в одном городе живете. Мне каждый день ездить не с руки, работа...
   Наталья, хлопотавшая у плиты, вытерла руки полотенцем, устало присела напротив. Ее лицо, круглое, злое, лоснилось после готовки, волосы растрепались.
   - Вам не с руки, Владислав Алексеевич, а мне и подавно, - сказала она решительно. - Дед ваш большую семью имеет, а я одна. Как Ивана забрали, так отрезало. Раньше от друзей-приятелей отбою не было, а сейчас зашел бы кто! Все морду воротят. Уж лучше бы мой на заводе спину гнул, чем этак: побывал в начальниках, теперь долго домой не вернется. А мне что делать?
   Она раздраженно отшвырнула полотенце.
   - Наташа, беда, конечно, да мы же рядом, - сказал Владислав Алексеевич с тем смущением, которое обычно испытывают люди успешные в разговоре с бедствующими. - Ты же, в конце концов, не одна, мы тебе не чужие. И дед не чужой.
   - А вы его к себе заберите, деда своего, тогда бы хата освободилась. Нашли бы применение! Все легче будет. Я бы и сама туда переселилась, лишь бы не видеть, как двор весь на меня зыркает, когда из магазина сумки волоку, - зло и визгливо сказала женщина.
   - Успокойся, Наталья, Христа ради. Люди, конечно, волки, так и норовят порвать. Вот Иван вернется, тогда посмотрим, что говорить будут... Олег-то помогает?
   Наталья, услышав имя сына, расслабилась, смягчилась, даже хлюпнула носом.
   - Помогает. Серьезный стал, все пропадает где-то, приходит, запрется у себя и сидит. Не знаю, что делает, тихо у него стало после той аварии. Да и дружки разбежались. Сынок денег приносит, с голоду не помрем.
   - А где зарабатывает?
   - Да вроде они какой-то бизнес делают. Машины, что ли, гоняют... Он иногда на несколько дней уезжает, а куда, не говорит. "Мама, не жди сегодня, я приеду к пятнице" - и все... Ох, хоть бы с ним беды не случилось.
   "Надо бы узнать, что там за машины", - озабоченно подумал Владислав Алексеевич, - "Только не хватало, чтобы вслед за Иваном Олег влип. Совсем семья Пальцевых тогда рассыпется".
   Дело, впрочем, оказалось простым и, вроде бы, не криминальным: Олегова компания подрядилась перегонять автомобили, вот и стали ездить с запада на восток, с востока на запад. И деньги за это платили немалые.
   Заодно и на собрания организации, в которую недавно вступил Олег, в областной центр ездили. День да ночь - сутки прочь. Короче, все при деле.
  
   Илья позвонил ночью, и Владислав Алексеевич его голос долго не мог узнать: случились помехи со связью. В трубке что-то все время клокотало, исчезало, появлялось вновь, и ничего нельзя было разобрать, пока Владислав не понял, что сын плачет. Это было настолько ужасно, невозможно, немыслимо - чтобы Илья плакал, что Владислав Алексеевич, еще не понимая, в чем дело, схватился за сердце и знаками показывал ничего не понимающей жене, чтобы та накапала валокордин. Полина моргала спросонок, наконец поняла, метнулась в ванную и прибежала обратно с рюмкой. Слава глотнул и лишь тогда услышал обрывок:
   - ... не спасли.
   - Что, кого не спасли? - заорал он, но контакт прервался окончательно, и остаток ночи прошел без сна, в тревоге и мучительной неизвестности. Супруги рвались что-то делать, Слава даже оделся и сбежал в гараж, завел машину, но опомнился и поднялся в обратно квартиру, обосновался на кухне, положив голову на руки, да так и сидел, временами легко задремывая, тут же вскидываясь и ожидая рассвета.
   Таня умерла около полуночи, через два часа после родов: у нее открылось сильное кровотечение. Ребенок тоже появился на свет нежизнеспособным.
   От ее неброской красоты ничего не осталось, личико сморщилось и стало совсем крохотным и белым. Когда их хоронили, Илье казалось, что гроб стоит пустой. Домочадцы глядели на него испуганно, дед Лексей топтался рядом, вдруг бухнулся на колени, как подрубленный, и дребезжащим голосом заголосил какую-то невнятную молитву. Его пришлось вывести.
   У Ильи на похоронах уже ни слезинки не проступило, а когда отец заговорил с ним о помощи, сын окатил его таким холодным взглядом, что Владислав Алексеевич запнулся и замолчал.
   На этих поминках были только свои, зашел сосед Колька-хохол, питавший всегда к Илье симпатию, да еще Танины родственники подъехали зачем-то, час посидели и незаметно растворились в вечерних сумерках.
   Удивил Олег. Он явился в строгом костюме, пил мало, а посередине вечера взял слово и произнес короткую, но очень проникновенную речь. Илья, сидевший с опущенной головой, очнулся, удивленно глядел на него, а в конце вечера подошел и хлопнул по плечу.
   - Эх, брат, - сказал ему Олег, все-таки немного захмелев: это было заметно по красным пятнам на щеках, - я твоих узнать не успел, а все равно горько.
   Илья коротко кивнул.
   - Нам, Пальцевым, продолжение нужно, - заявил Олег, - Род мы исконно русский, а нас все меньше становится. Несправедливо! Я ждал, думал, у брата ребенок родится, радость вдвойне: и нам прибавление, и всему русскому народу. А оно вон как получилось... Всегда нам несчастья, все время через беду идем. Палки в колеса нам ставят...
   - Да какие там палки, - хмуро ответил Илья. - Врача на месте не оказалось вечером, вот и весь сказ.
   - Врача-а! А как у врача фамилия? - навострился Олег и стал похож на большую охотничью собаку.
   - Да мне без разницы, брат.
   - Вот так всегда! Эх, Илюха, сами себя топим. Ты бы узнал, как его фамилия, наверняка инородец. Удивительно, живем в русской стране, а все врачи - жиды....
   - Вот еще, - отрезал Илья. - Не буду я глупостями заниматься. И тебе советую: выкинь эти бредни из головы. Она у тебя, в принципе, ничего, но какая-то шальная. А за поддержку спасибо.
   Владислав Алексеевич, между прочим, тоже рвался с докторами разобраться, грозился пустить в ход связи, обещал провести проверку роддомов во всем регионе и навести порядок. В конце концов он напился ужасно, бил кулаком по столу до крови и что-то кричал про вредителей. Затем Слава долго метался, ища врача-негодяя, по двору, волочил за собой деда Лексея и соседа Кольку, рассыпал поленницу и упал в бане, где и был оставлен на ночь.
   Утром ему стало плохо, вызывали "Скорую", приехал фельдшер и сделал ему укол. Владислав Алексеевич медику слова не сказал, лишь постанывал сквозь зубы. Впрочем, к вечеру он оклемался, и про свои планы насчет роддомов уже не вспоминал.
   Илья, убедившись, что с отцом все устаканилось, уехал в часть и с тех пор стал бывать у родителей реже. Он стал еще спокойнее и нелюдимее; сослуживцы, и раньше его за эти качества осуждавшие, совсем перестали к нему обращаться, кроме как по необходимости, и этим Илья был очень доволен. Он продолжал находиться на хорошем счету и скоро получил обещанного майора.
   Жену он старался не вспоминать, чему жизнь армейская и устав очень способствовали; лишь по ночам ему являлось личико Тани и ее робкий, вопросительный взгляд. В этих видениях она то смеялась, то хмурила брови; и Илье казалось, что она иногда водит пальчиком по его лицу и рукам, как бывало прежде, когда он, усталый, приходил после службы в их новую квартиру. Он обнимал ее и гладил ее волосы, а жена затихала в его руках. "Ты меня любишь?" - спрашивала она, пришептывая, и Илья, задыхаясь, отвечал: "Да, да, да", глядя в пустоту своего жилища и сокрушаясь, что природная замкнутость препятствовала ему повторять Тане эти слова каждый вечер в то недолгое счастливое время, когда она была жива.
  
   Как-то в марте собрались в выходные чистить у деда снег. Стояла оттепель, с утра ветер с юга нагнал тучи, которые было придавили город, но потом отползли к горам и там ворочались. В церкви звонили благовест, звук с каждым ударом ширился над крышами, поднимал ворон на крыло и сам улетал вслед за облаками.
   С крыши капало, снег был темный, тяжелый, водянистый.
   Илья, как приехал, скинул полушубок, схватил лопату и ушел во двор. Олег вяло раскидал сугроб у туалета и обосновался на крыльце курить. Остальная семья смотрела телевизор, а женщины попутно собирали на стол.
   Дед Лексей щурился на экран недоверчиво, но постепенно увлекся, подпрыгивал, щипал себя за нос, хихикал и брызгал во все стороны крошками от мягкой булки, которую попутно жевал.
   - Ох, мотри, што делают. Ишь ты!
   - Что, дед, нравится? - крикнул с крыльца Олег.
   - Ого! Чисто наши мужики. Бывало, сойдутся руками махать... Ух ты! - дребезжал дед.
   - Мать, что там дают?
   - Не знаю, сынок. Вроде бы, Москву.
   - Это заседание Госдумы четверговое повторяют, - хмыкнул Владислав Алексеевич, - отличились депутаты, что и говорить. Я уже видел. У нас обсуждали...
   Олег заржал на весь двор:
   - А я уж думал, хоккейный матч - с каким-то месиловом.
   - Да тут почище хоккея будет... Иди, посмотри. Илью зови, успеете там со снегом. Посидим вместе в кои-то веке.
   - Не, дядь, я тут. Посмолю на воздухе...
   Наталья вышла к нему, обтирая красные руки о передник.
   - Скоро уж обедать будем. Сейчас мы с Полиной салат дорежем, и сядем. Олежка, ты бы сбегал за хлебом, а?
   Олег чувствовал настрой поразительно для себя мирный. Даже общая семейная суета не вызывала раздражения, которое он с некоторых пор среди домашних чувствовал, а, скорее, умиляла. Деда он слушал с усмешкой, поглядывал на двоюродного брата, без устали машущего лопатой, а на мать покосился даже ласково и перечить не подумал.
   - Ладно. Сейчас схожу. За хлебом и еще кое-зачем, а?
   Олег ухмыльнулся, не спеша встал, потянулся, сходил с инспекцией к буфету и по расчищенной Ильей дорожке вышел за ворота.
   Оскальзываясь на раскатанном мокром льду, он добрел до крайней пятиэтажки, где в подвале располагался магазинчик, пошутил с молодой продавщицей, пообещал ей заглянуть как-нибудь вечерком и вызвал резкий смех и шквал ответных скабрезностей. На выходе он увидел знакомых соседских ребят; те прятались за углом, пили дешевое вино. Олег подошел, ему протянули бутылку; отказываться он посчитал невежливым и несолидным и тоже глотнул.
   - Чего празднуем, орлы? - спросил он.
   - Димка в армию уходит, - ответили ему, стараясь говорить по-взрослому, с хрипотцой.
   - Что, провалился Димон на экзаменах-то, значит?
   - Засыпался, - радостно подтвердили сразу несколько голосов.
   - Да я баллов на ЕГЭ не набрал, - с досадой сказал тощий паренек в грязноватой потертой куртке.
   - А откосить?
   В круге помолчали.
   - Это, Олег, ты же знаешь, на откос бабла надо. У Димки нету. Батя у него все пропивает.
   - Да я лучше в армию... - сказал Димка, тряхнув чубом. - Чо там, год служить. Отслужу. А то дома достало уже. А на завод впадлу...
   - Что это тебе впадлу? У меня папка всю жизнь у станка, люди уважают. А ему западло. Щас как дам тебе...
   - Погодь, Юрок, не кипишись, - останавливали сына мастерового приятели.
   Олег слушал, хмурясь, еще выпил вина. Он задрал голову, сощурился на ворон, восседающих на крыше ближайшего дома, помолчал, сплюнул и сказал:
   - Впадлу, не впадлу, а какой завод? У нас четыре в городе было, два осталось, да ЖБК дохнет, скоро закроется. Заказов нет, работы нет. Сахарный пашет худо-бедно, да туда хрен возьмут, там работяг хватает, своих девать некуда. Димона туда не пустят.
   - Верно, верно, - загомонили подростки.
   - Юрка тут не совсем по делу сказал, - со значительным видом вещал Олег, который возвышался над компанией на голову. - Для отцов наших станок - дело важное, тут все правильно, их за это уважать надо. А нам уже такое не подходит. Нам покруче станка что-то надо. Правильно я говорю, братва?
   - Верно, правильно!
   - Так что, Димка все отлично рассудил. Пойдет в армию - воин станет! - веско сказал Олег. - Отечество защищать - великое дело! Можно сказать, святое. Батя у тебя, Димон, бухарик, а вот тебя все уважать будут, благодарить. Будешь России защитник. Дело чести! Молодец, Димон, за тебя пью!
   И Олег допил вино.
   - Вот так-то, братва, - заключил он и пошел за дом, свернул на колею к дедовой хате. Парни глядели то на его удаляющуюся плотную фигуру с подпрыгивающей на ходу бритой бугристой головой, то на валяющуюся в черном оплывшем снегу бутылку.
   - Олег - умный мужик, - протянул кто-то неуверенно.
   - Да...
   - Вот же сказал... Все по полочкам разложил. Да, Димон?
   Димка стоял и лучился щербатой улыбкой.
   - Поняли? Россию пойду защищать. Это вам не на смене горбатиться! Дело чести, вот оно как.
   Насупленный Юрка вдруг спросил:
   - А чего это Пальцев сам в армаду не ходил? Да и на заводе не работал. Хе, батя-то у него где, забыли, что ли? Языком-то трепать каждый горазд, а ты постой у станка...
   - Да его не взяли, говорят...
   - Говорят, говорят... А кто говорит?
   - А хрен знает... Ты у него спроси.
   Юрка почесал затылок:
   - У него спросишь... Как даст, потом неделю на улицу не высунешься, пока не заживет.
   Парни помолчали.
   - Давай, выворачивай карманы, - распорядился Юрка, - Пальцев, сука, все наше вино выдул. Еще на одну насобираем.
   Олег тем временем брел вдоль заборов, помахивая сумкой, глубоко дышал и улыбался. После вина, а особенно после разговора с пацанами настроение у него еще больше улучшилось, стало радостно. Он любил, когда его слушают, разинув рот.
   А такое происходило редко. В семье и вовсе не случалось, даже мама его одергивала, когда Олег начинал говорить о величии России и святом деле защиты отечества. А пацаны - слушатели благодарные, глядишь, и проникнутся. Может, в городе кружок наладить? Вот из таких Димонов...
   Надо будет рассказать в Н-ске на сходняке, когда он туда машину погонит, какую он в городе воспитательную работу ведет, а то старшие товарищи, кажется, смотрят пока на него недоверчиво. Олег думал, как докажет им, что он - человек нужный, деятельный, не пустое место. Глядишь, и отметят. Хорошо бы, если бы, наконец, отметили. Давно уже в организации, а, действительно, ничего толкового не сделал. Надо срочно исправлять положение.
   Переполненный такими мыслями, он уже проходил мимо Колькиного дома к своим воротам, как вдруг правая нога поехала на льду и он, вытаращив глаза и растопырив руки, плюхнулся в глубокую, пенистую лужу.
   А за Колькиной оградой раздался чей-то приглушенный, тщетно подавляемый, колокольчатый смех.
   Олег заматерился, заворочался, пытаясь подняться, высоко поднял сумку с хлебом и водкой и сделался очень нелепым и похожим на плотно набитый дерюжный мешок. У соседа открылась калитка, выбежала девушка и, краснея и прыская, стала тянуть его за рукав и сумку.
   Олег зло цикнул, выпустил сумку, оперся ладонью о противный щербатый лед и, наконец, смог подняться. Он глянул исподлобья на девушку, еще раз прошелся матом, рявкнул:
   - Ну, что уставилась? Упал человек!..
   - Ты очень смешной, - смеялась девушка, блестела задорно свежим личиком. - Ты был такой смешной! Извини...
   - Черт, ну грохнулся, чего ржать-то... - пробурчал Олег, пытаясь отряхнуться. - Блин, еще и изгваздался весь.
   Он поглядел на девушку так, будто она виновата в его падении, хотел опять ругнуться, но услышал еще один взрыв смеха:
   - Ой, ты так смешно руками махал! Как осьминог. Давай, Олег, я тебя почищу.
   - Верка, ты, что ли? - узнал Олег.
   Девушка улыбнулась застенчиво и потянулась к нему:
   - Дай куртку.
   - Ладно, оставь. Обойдется, мне же тут рядом. Дома постираю... А ты как здесь? Ты же вроде далеко живешь, в Н-ске, говорят, обосновалась.
   - А я вчера приехала, батю проведать, - быстро, взволнованно говорила Вера. - И к вам сразу зашла, да никого, кроме деда Лексея вашего, не застала. Думала позже заглянуть, а тут, гляжу, ты идешь, да каак руками замахаешь! Ой, такой смешной!
   Олег было думал обидеться, но глядя в ее искреннее лицо, дуться не стал, наоборот, улыбнулся вдруг.
   Колька появился в городе во времена еще доперестроечные, молодым зубастым мужиком. Он приехал откуда-то из Запорожья к родственникам на заработки, да так и осел. Сначала жил у родни, потом купил участок земли в заречье по соседству с дедом Лексеем, но к берегу поближе, обжился. В городе пару лет приглядывались, потом приняли, постепенно признали за своего.
   Работал Колька сначала на ЖБК, потом, в 90-е, что-то продавал, покупал, опять продавал; словом, вертелся и выживал, как мог, и неплохо получалось: был он человек работящий, руки золотые, поправить-починить умел все и в помощи редко отказывал. Да и хохлятская хитрость со смекалкой помогали. В эти годы супруга у него скончалась: вскрылся вдруг рак, ничего поделать не смогли. Ушла за полгода. Уж как он за ней ухаживал!
   Но Колька и тут не сломался, попил с неделю и дальше стал жить.
   В новое тысячелетие вошел он человеком не нищим, только отчество к нему не прилипло. Как повадились его Колькой звать, так и величают, хотя нынче, конечно, с уважением. Колька и не возражал никогда. Хороший мужик, простой и душевный, даром, что хохол; вон какой домище отстроил, а нос не задирает. На опохмел всегда даст, а то и сам приложится... Нормальный мужик.
   Олег с его сыном рос: с Володькой в детстве рыбу удили в парке, бегали по улицам, озорничали: бывало, стекла били или еще по мелочи бузили, потом как-то разошлись. Иногда вместе выпивали. Володька закончил профтехучилище, некоторое время сидел без работы, сейчас вкалывал в такси.
   У Володьки существовала старшая сестра. Пацаны на нее внимания никогда особенно не обращали, да и училась она в другой школе, а лет семь назад поступила в педвуз в Н-ске, уехала и про нее как-то подзабыли. Олег пару раз мельком видел ее, навещая деда, и сразу выкидывал из головы. Говорили, что Вера закончила институт, по специальности не работает, а пашет в какой-то конторе на делопроизводстве, снимает хату, а дальше никто и не знал ничего. И вот она стоит и смеется, тянет Олега за рукав:
   - Давай почищу!
   А он стоит и расплылся в улыбке, как болван.
   - А где куртка? - осведомилась мать, когда Олег вошел в дом и отдал покупки.
   - Представляешь, грохнулся, - ответил Олег как-то удивленно, по-прежнему улыбаясь, и в лице у него проступило что-то мягкое, оно из обычно-брюзгливого даже стало приятным, романтическим. - А Верка увидела, сначала хохотала, а потом взяла куртку стирать.
   - Это какая Верка?
   - Да Колькина дочь.
   Новость вызвала у Пальцевых интерес, даже дед Лексей повернулся:
   - Нешто вернулась, коза?
   - Отца повидать, говорит...
   Владислав Алексеевич качал головой, пытаясь вспомнить:
   - Это с Колькиным Вовкой ты все время тут шастал, да? Колька на тебя жалобился одно время, мол, сына сбиваешь, пьешь с ним. А Верку и не помню уже.
   - Была, была, - подтвердила Наталья. - Она же Олегу ровесница, Володька у них помладше будет, - и тотчас же с безотчетной ревностью ко всем девушкам придралась. - А чего это она тебе куртки стирать взялась? Дома негде?
   - Да ей вроде как стыдно стало, - объяснил Олег. - Я-то в грязи валяюсь, встать сумка мешает, а она ржет. Вот и взяла.
   - А ты что, племяш? - поинтересовалась жена Владислава Полина.
   - А я, теть Поль, ее в кино завтра пригласил. Пойдем...
   - Экие шустрые, - засмеялась Полина, - гляди, Наташа, уж и кино. Завтра - кино, а послезавтра, глядишь, и внука тебе поднесут.
   Олег неожиданно для себя покраснел.
   Владислав с удовольствием поддакивал, открывая водку:
   - Нынче такие дела быстро делаются. И правильно! Своего не упустить...
   Дед Лексей хихикал, переводя взгляд с одного лица на другое, и приговаривал:
   - Дело молодое. Нешто вы понять можете?
   Только Илья ни слова не сказал, посередине обсуждения тихо вошел, постоял у двери тенью, послушал и вернулся во двор, так что его никто не заметил, даже отец и мать.
  
   Весь город через день судачил, что Олег Пальцев загулял с Колькиной Веркой. Вот теперь ее вспомнили! А делу-то на самом деле - на грош: сводил Олег ее в кино, раз-другой прогулялись по центру. В парк вечером звал, как в юности девок, так Верка мало того, что отказалась, еще и обиделась.
   - Ишь ты, сразу в парк. Чего захотел!
   Олег чувствовал себя не в своей тарелке, не привык к такому.
   Верка была вроде бы девчонка простая: смешливая, любила танцевать, даже ходила часто, пританцовывая. Фигуркой ее природа не обидела, ладная девушка получилась, парни заглядывались. Среднего росточка брюнетка, не то, что модель, у которой ноги от ушей, но посмотреть приятно: тоненькая, изящная, но и не тощая, все при ней. А самое главное - лицо притягивало: черные огромные глазищи, бойкие, задорные, выразительные, все в них отражалось - и радость, и грусть, и разные думки. Бывало, вдруг посреди дороги замрет, заглядится на горы, носик сморщит:
   - Ой, гляди, гляди! Олег, они совсем фиолетовые сегодня.
   И в глазах восторг.
   Олег понять не мог, чему тут радоваться, а посмотрел - и вправду, фиолетовые горы нынче явились на горизонте, редкий цвет. А солнце на них кидает из-под тучи лучи, будто горстями сыпет, не жалеет, а само - ишь ты, уже спряталось, шустрое. Свет есть, а солнца нет. Олег и сам залюбовался: красота!
   Раньше Олег любовными категориями не мыслил, да и опыта по этой части не накопил. В школе случались какие-то кратковременные увлеченности, которые и не запомнились никому, потом были доступные девки в компании, с ними пили, с ними и любились прямо на бережку, если погода позволяла; всерьез таких никто не воспринимал.
   Раз сделался роман с повидавшей жизнь грудастой упаковщицей с сахарозавода: та была в активном поиске; 27 лет, старость уже подкатывает, а мужа не было ни разу и что-то не предвидится. Олег ей сначала приглянулся: молодой, свободный, удалой парень, квартира есть аж в девятиэтажке, это вам не местная пьянь-голытьба. Два месяца гуляли и разошлись: уж больно много сразу претензий начала предъявлять - туда не ходи, это не делай. К тому же Олега поколотили сильно заводские, чтобы пасть на чужих девок не разевал. Да и ездить на этот треклятый сахарозавод оказалось далеко, не стоила упаковщица того.
   Вот и вся любовь. Как подвел черту один из приятелей Олега, тот, который его ввел в организацию: "Ибо не фиг".
   Такое до этого момента было отношение у Олега с женским полом, не сказать, чтобы густо.
   А Верка - чудная она. Легкая, будто ее ветер носит, на настроение быстрая: только смеялась чему-то, а в следующий момент голову повесила. Или идет, напевает, под руку Олега берет. Олег под руку ходить не умел, мучился очень сперва, так неудобно было: это же мало того, что рука затекает - крюком ее все время держать, так еще и шаг требуется к Веркиному приноровить.
   Под руку держит, а сама недотрога. Даже коснуться себя не позволила! Олег попытался и схлопотал так, что удивился: девчонка, кажется, слабая, а удар ничего, чувствуется. Другой бы он не спустил, зарядил бы в ответ, а тут смолчал и руки убрал, больше не пробовал. Узнал бы кто, обхохотались, а пожалуй что и не поверили бы - Олег Пальцев, да такой тюфяк оказался.
   Так что вроде бы и нет оснований, а город, конечно, судачил. Вместе-то их стали частенько видеть. Верка уехала, вернулась, опять уехала, а потом стала часто приезжать, чуть ли не каждые выходные. Да и Олег норовил, машины перегоняя, заскочить к ней, если по дороге.
   Дед Лексей к Верке даже привязался, "дочей" стал называть. Усадит иногда рядом, да давай нудеть:
   - А мы еще с бабкой, бывало... - и пошел свое бормотать. - Сыне... завод... бабка... сыне...
   Вера слушала покорно, улыбалась деду ласково, сияла глазами на Олега, а тот их не прерывал, расхаживал по двору, занимался хозяйством. Заодно и фигуру свою, кстати, подправил, пузо стало не так выпирать: не стыдно и без майки показаться.
   Колька к этому отнесся философски, хотя насколько симпатизировал Илье, настолько раньше недолюбливал Олега. Он приглядывал за дочкой, но встречам не препятствовал: пусть гуляют, может, толк выйдет из всего этого. Олег - он ведь из Пальцевых, а Пальцевы - люди крепкие, породниться с ними - вариант неплохой, очень неплохой. Ну а что озоровал парень раньше, так с кем в молодости не случалось. Николай и сам в юности у себя в Запорожье хорош был....
   Тем более, Олег посерьезнел, без дела не сидит. Зарабатывает, вроде, хорошо; если что, молодую жену сумеет содержать достойно.
   Впрочем, Олег и Вера таких далеких планов не строили. Олегу нравилось находиться рядом с Верой, ну а коли нравится, почему бы и нет? У него всегда все решалось просто.
   Вот и ходили, гуляли под руку: привык Олег. Верка гордо по сторонам косится из-под челочки, на Олега тепло смотрит, а кто еще на него так когда глядел? Разве что мать, да и то иначе, по-другому.
   В какой-то момент Олег заметил, что стал ждать свиданий, и даже испугался: никогда в жизни никого не ждал, даже батю из колонии.
   Странно чувствовал себя Олег в это время, что и говорить. После смерти бабки и ареста отца он инстинктивно старался ни к кому не привязываться, ни к женщинам, ни к друзьям. Семья его тяготила, была скорее обузой; а страданий Ильи, которые он легко угадывал сквозь замкнутое лицо своего двоюродного брата, он не понимал и не одобрял, считал слабостью.
   Одиночество свое он, сам того не понимая, культивировал, холил и лелеял, воспринимая его, как свою исключительность. Такая жизнь Олегу нравилась, давала ему ощущение собственной значимости, достоинства, опоры - а тут вдруг какая-то шмакодявка появилась и смотрит своими глазищами, в которых утонуть можно. Удивительно, просто удивительно. Она, чертовка, ему еще и снится! Нет, рассказать кому - не поверят. Никогда не поверят.
  
   Кто-то в Н-ске увидел Олега и Веру вместе и в организации устроили ему допрос: кто такая, откуда, можно ли ей доверять. Олег рассказал. Узнали о том, что Вера из украинской семьи, долго чесали в затылке, но решили положительно: украинцы - славяне, русским братья. Свои люди, можно сказать. Так что вроде как дали "добро": правильная девушка, гуляй, брат.
   Надо сказать, что положение Олега в организации укрепилось. Долгое время к нему относились снисходительно, свысока: парень из богом забытого городка, что с него взять. Раз ходит, пусть сидит - опыта набирается. Не гнать же его, не еврей ведь и не кавказец. Да и не с улицы пришел, за него приятель поручился. "Ибо не фиг".
   Олегу наскоро объяснили при знакомстве, что хулиганить попусту - последнее дело, русский человек должен быть культурным, не дело это - водку жрать на берегу. Здоровый образ жизни должно вести в обязательном порядке: ведь кругом враги, как же защищаться будем, если ослабнем?
   Вот с чем были проблемы, так это с религией. Руководство организации настаивало: все члены братства должны воцерквиться. Олег ходил на лекции, которые устраивали иногда в обществе, пытался читать книги, которые ему рекомендовали, и очень хотел делать все наравне с товарищами.
   Крестик он носил: бабка Марья его родителей уговорила, и его окрестили в 90-е годы в желтой покровской церкви. Ее как раз в то время передавали патриархату, а до этого там склад был. От этой церемонии у него осталось только чувство недоумения.
   Так что формально у Олега было все в порядке, но искренности в себе он не находил. До вступления в организацию ему и в голову не приходило в церковь сходить, он воспринимал ее просто как деталь пейзажа, такую же, как сопки на горизонте или голуби на главной улице. Когда в храме возобновились службы, Олег быстро привык слышать перезвон колоколов, привык встречать в городе батюшку - молодого еще человека, но бородатого и степенного; привык к нищим у церковной ограды, и внимания на все это никогда не обращал.
   Теперь же пришлось вникать: ему объяснили, что православие для русского человека - основа, краеугольный камень бытия, и без веры он - всего лишь пустышка наподобие воздушного шарика: ткни посильнее - и лопнет.
   Олег честно стал ходить в церковь, чем вызвал очередную волну разговоров в городе, пытался разобраться, но тщетно. Взял в руки библию и несколько дней пялился в нее, читать оказалось совершенно невыносимо: помимо того, что скучно, еще и непонятно ничего. "И скажет последующий род, дети ваши, которые будут после вас, и чужеземец, который придет из земли дальней, увидев поражение земли сей и болезни, которыми изнурит ее Господь: "Сера и соль, пожарище - вся земля; не засевается и непроизращает она, и не выходит на ней никакой травы, как по истреблении Содома, Гоморры, Адмы и Севоима, которые ниспроверг Господь о гневе Своем и в ярости Своей". М-да....
   Он даже в глубине души не хотел себе признаваться, как это его злит: зачем-то надо у входа трижды креститься, молитвы бормотать, выглядит все это преглупо. В церкви службы заунывные, ноги затекают, туда не сунься, сюда не подойди, стой в тепловатой, насыщенной тяжелыми запахами полутьме часами, толкайся в толпе и внимай, слушай, а что слушать, когда ничего не разобрать? А уйти тоже нельзя, говорят, грех это великий перед Господом, невежливо. Лица у людей становятся пустые, отрешенные, а у некоторых прямо дергаются в экстазе.
   Нет, ну реально сумасшедший дом, думал Олег, стараясь придать такое же выражение и своему лицу. Получалось не всегда, а раз совсем конфуз случился: пришел простуженный, не сдержался и расчихался прямо во время службы. Бабки на него сразу зашикали, хрычовки старые, нет, чтобы промолчать. Изматерил бы их, да нельзя ведь в этом... как его... в храме божьем.
   И кланяться, кланяться. Ну уж нет, не дело это для Пальцевых - перед попом поклоны бить. Пальцевы сроду не кланялись, думал Олег.
   А исповедь... Это что же, надо рассказать этому бородатому воображале - чуть ли не ровеснику, что он мечтает о Верке, а она не позволяет? Дудки! Извращение какое-то.
   А когда Олег пошел в Н-ске с товарищами по организации в собор после одного из собраний (это, елки-палки, вместо кабака), то не смог ничего с собой поделать: веселился про себя и гоготал, еле сдержался, чтобы вслух не расхохотаться. Уж больно смешно выглядели в церкви его руководители, здоровые крепкие мужики, некоторые - в кожанках, косухах, а некоторые и в костюмах, с благостными елейными лицами и благоговейным шепотом: "Вот она, благодать, Россиюшка-мать наша".
   Олег быстро понял, что воцерквиться у него не получается. Понятия "бог" в его душе просто не существовало, он об этом даже и не думал и не понимал, что ему пытаются втолковать на лекциях и в частных беседах.
   Но выпадать из общей канвы он не хотел, поэтому приспособился кивать и поддакивать; бывая в организации, не отделялся от товарищей, когда те отправлялись в храм, и с ними, стиснув зубы, выстаивал службу, хоть и лило с него семь потов и ноги затекали. Что только ради Родины не сделаешь!
   Дома же Олег стал манкировать. Заходил в церковь для порядку, чтобы видели, и быстро сматывался.
   И вскоре он заметил, что отношение к нему меняется и в организации, и в городе.
   - Про тебя говорят, что ты взялся за ум, - сказал ему как-то Илья в тот редкий миг, когда родственники пересеклись у деда Лексея.
   Олег буркнул что-то неразборчивое.
   - Лучше поздно, чем никогда, - добавил Илья, как всегда, сумрачный и холодный.
   На это Олег вообще отвечать не стал.
   - Ты кружок какой-то организовал? - интересовался Владислав Алексеевич. - Что за кружок, племяш?
   - Да так, дядь. Пацанов занять... Чтобы не разгильдяйничали, - уклончиво отвечал Олег. Он и сам не знал, почему ему не хочется подробно объяснять, чем он занимается.
   - Эка ты придумал... Дело как будто хорошее. "Тимур и его команда", так, что ли?
   - Ну да... Типа того.
   - Ну добро.
   Действительно, организация идею Олега насчет молодежной ячейки в городе выслушала, обсудила и заинтересовалась. На место делегировали представителя руководства, пухленького благообразного человека с жидкой бороденкой и носом-пуговкой, до смешного похожего на священника в их покровской церкви, разве что батюшка в рясе ходит, а Герман Михайлович - в обыкновенной куртке с какими-то узорами и обыкновенных же джинсах. И борода у него другой конфигурации - куда ей до батюшкиной....
   Герман Михайлович... Это же надо, всего-то на пять лет старше, одних годов с Ильей, а надо его по имени-отчеству называть.
   Впрочем, Герман оказался мужик ничего, компанейский. Провел он в городе несколько дней, вел себя в гостях совсем по-другому, нежели на заседаниях общества, в первый же вечер от застолья не отказался и даже весьма прилично выпил, а на следующий день лукаво подмигнул и с удовольствием опохмелился пивком. Правда, продолжать не стал, знал, видать, меру.
   Олег познакомил его с пацанами, показал город, рассказал, что смог, между делом упомянул и про отца в колонии, и про двоюродного брата, в одночасье потерявшего жену и ребенка. Герман выслушивал все очень внимательно, бродил по городским улочкам, осмотрел церковь, особняки, хмыкал, улыбался (улыбка у него была слащавая и очень неприятная, но Олег постарался на этом не зацикливаться). Он поговорил с пацанами, попенял Олегу, что тот так мало знает об истории города: "Это же твое гнездо, твои корни! Русский человек обязан знать, откуда пришел!".
   Герман очень подробно выспросил все подробности насчет Ильи, где тот служит, даже интересовался адресом того госпиталя, где лежала и умерла Таня (Олег к стыду своему обнаружил, что не так уж и много может рассказать, раньше даже не приходило в голову брата расспрашивать, к какому роду войск он принадлежит. Пехота, что ли? Десантура? А фиг его знает).
   Уезжая, Герман казался очень чем-то довольным.
   - Хорошая, брат, у тебя инициатива, - сказал он, когда Олег вез его на вокзал. - Правильная, брат, инициатива. Даже не ожидал... Надо нам уже от слов к делу переходить. Пора, пора... Поможем тебе. Поддержим!
   И через несколько дней Олегу позвонили и дали согласие на создание кружка - как филиала организации в городе. Попросили разработать план лекций и предоставить его на утверждение. Олег долго мучился, кряхтел, что-то такое набросал, сидючи у деда Лексея в беседке и вспоминая, как бабка Марья уговаривала его в школьные времена на этом самом месте также корпеть над сочинениями по литературе. Он даже ухмыльнулся: интересно получается, тогда бабку слушался, а теперь, выходит, ее Герман Михайлович заменил.
   К его изумлению, план одобрили, правда, значительно скорректировав. Постепенно выработалась следующая схема - он ездил и слушал лекции в обществе, потом все, что услышал, пересказывал в кружке, и чувствовал себя лицом значительным, важным. Не просто так небо коптим, стал он хвалиться, важное дело делаем. Воспитание подрастающего поколения!
   Первое время собирались, где придется, иногда и у деда Лексея - в сарае или во дворе, если погода благоволила. Потом на Олега неожиданно вышел один предприниматель, тот самый, у жены которого когда-то угнали джип; правда бизнесмен уже развелся и зла, как выяснилось, не держал, и очень хорошо, что не держал, а то Олега сначала как водой холодной окатило: испугался.
   Предприниматель предложил подвал своего магазина. Помещение оказалось большим, не слишком запущенным, парни там убрались, положили на пол маты, раздобыли старую драную боксерскую грушу, в другой комнате поставили стулья и пару столов - получилось не хуже, чем в школьных классах. И Олег стал раз в неделю разъяснять пацанам, в чем состоит величие русской нации и почему у нее в этом мире особый, богоизбранный путь.
   Германа назначили куратором, тот наезжал где-то раз в месяц, особых замечаний не высказывал, иногда приходил на Олеговы занятия и даже хвалил:
   - Хорошо говоришь! Видно, от души!
   Парни к кружку привыкли быстро, обжили помещение. Им нравилось внимание, льстило, что к ним обращаются серьезно и говорят, что возлагают надежды. Они подвал свой полюбили, стали проводить там изрядное количество времени, потихоньку качались кто во что горазд, и, к удивлению города, те из них, кто учились в школе, стали приносить домой все больше хороших отметок.
   Среди них быстро появились лидеры, которые концентрировались вокруг Олега, и верховодил там сын рабочего Юра, который сильно изменился, совсем бросил пить и усердно прыгал на матах. Он и стал неформальным заместителем Олега.
   Вскоре Юра и еще несколько приятелей записались в секцию бокса в райцентре и часто теперь ездили туда на занятия. Олег это дело одобрял, даже сам иногда баловался с грушей, хотя его ученики в смысле физической кондиции его, пожалуй что, и перегнали: слишком уж Пальцев был ленив для регулярных тренировок, так и не смог заставить себя системно заниматься.
   Герман тоже хвалил пацанов, и часто о чем-то подолгу беседовал с Юрой тет-а-тет, а иногда еще с парой-тройкой парней постарше и поавторитетнее. Олег этому не препятствовал: пусть разговаривают. Очень он Германа (который после одной особо удавшейся пьянки предложил, кстати, перейти на "ты") зауважал, смотрел ему в рот и завидовал его красноречию.
   Город понаблюдал, поговорил и остался доволен, а в местной газете появилась статья о благом начинании Олега, после чего подвал посетил даже представитель властей и тоже обещал поддержать инициативу снизу. Газета, правда, в свое время больше всех прохаживалась насчет взяточника Ивана, но что было - то быльем поросло, сын за отца не отвечает; велено написать, так пожалуйста, дурацкое дело нехитрое. Так что Олег статью про себя хранил дома и показывал с гордостью, да и семье явно было лестно. А после визита власть предержащих в подвале чудом появилось кое-какое оборудование помимо старой груши, бизнесмен спонсировал и тоже удостоился за это упоминания в прессе.
   - Кто бы мог подумать, Олежек-то наш знаменитостью стал, - говорил Владислав Алексеевич, пытаясь найти тему для разговора с сыном.
   Илья отмалчивался, только один раз хмуро возразил:
   - Не нравится мне все это.
   - А что плохо? - удивился Владислав.
   - Да как-то странно, - нехотя объяснил Илья. - Был шалопай и вдруг раз! Чуть ли не учитель. Не пойму, в чем тут подвох.
   Слава рассердился:
   - Что за манера у тебя - везде подвохи искать? Что, лучше бы Олег продолжал бухать у реки да драться? И отправился бы, как Иван, в лагерь?
   - Да нет, конечно, - поморщился Илья. - Только чувствую, что не все так просто.
   Но Олегу Илья свои сомнения не поверял, да и не очень-то и интересовался. Он продолжал жить в своем замкнутом мире, где днем выполнял приказы командования, ни с кем не общался и ждал одного: ночи, когда можно будет пообщаться с Таней, услышать ее вопрос "Ты меня любишь?" и ответить, задыхаясь, "Да, да, да". Ни одно событие не могло выбить его из этой накатанной колеи, вытащить его из клетки, куда он сам себя заключил, тем более такой пустяк, как новое педагогическое увлечение младшего двоюродного брата.
   А Вера продолжала щебетать, чудная девчонка. Она приезжала в город, брала Олега под руку и вела его по центральной улице, мимо желтой церкви, мимо автовокзала, где наконец-то после особенно сильного ливня залили битумом яму перед въездом и поставили шлагбаум, мимо особняков и подслеповатых окон пятиэтажек, тонкая, стройная, легкая, и никто поверить не мог, что между ними больше ничего и не происходит, потому что выглядели они - ну точь в точь семейная пара. Олег, бывало, злился, но ничего не предпринимал и покорно шел за ней, покачивая бритой головой, шмыгая носом и выпятив сосредоточенно губы.
   И все были довольны. Хорошая настала жизнь, какая-то неторопливая, степенная.
  
   Вера и сама не могла бы сказать, какие чувства она испытывает к Олегу. Он ей очень нравился, очень-очень. Да, конечно, Олежек - парень простой, не слишком умный (так ей казалось), образования не хватает, безусловно. Но зато он верный и ее любит. Точно, любит! Любая женщина это чувствует, а тут и голову ломать не надо, достаточно лишь поглядеть на его счастливую рожу, когда он рядом.
   В конце концов ее знаний и на двоих хватит, да и наверстать - время есть. Главное не это, совсем не это.
   К политическим воззрениям Олега Вера отнеслась, вроде бы, совершенно равнодушно, только один раз, когда Олег принялся разглагольствовать о величии русской души, она сказала ему:
   - Ты скучный!
   Олег было надулся, но она легко провела рукой по его голове, и он зажмурился от удовольствия, будто кот, наевшийся вдоволь сметаны.
   Но любила ли она? Этого Вера не могла сказать.
   Олег вел себя с ней робко, что тоже нравилось. И она не спешила. У нее-то любовный опыт был: в институте однокурсники ухлестывали вовсю, случались и романы. Да и поколение постарше оказывало знаки внимания, ух, боровы, глаза масляные, все в постель норовят затащить.
   А Олежек знай себе рядом топает, медведь, неуклюжий, сильный. Добрый (как ей казалось). Надежный.
   Как-то они шли по дороге домой, уже обогнули пятиэтажку, и тут их настиг пришедший с гор ливень, мощная гроза с градом, который заколотил по зонту, выбивая из него барабанную дробь, и они побежали вдоль заборов, мимо Колькиного дома, мимо того места, где Олег так неудачно (или удачно?) подскользнулся и шлепнулся в лужу, ворвались к деду Лексею и спрятались в беседке. Загремел гром, и девушка испуганно прижалась к Олегу; в промокшем платье она была чудо как хороша, и особую прелесть добавляли ей широко распахнутые глаза, в которых так легко утонуть, черные мокрые волосы разметались по плечам и Олег обнял ее, следуя древнему могучему инстинкту: защитить свою женщину. Он стоял так долго, обнимал ее и ни о чем не думал, совсем-совсем ни о чем, а потом он почувствовал, что его целуют и стал самым счастливым человеком в мире.
   Когда Олег очнулся и вынырнул из сладостной пустоты, он огляделся вокруг и увидел промытую дождем зелень и блестящий, ярко-желтый диск солнца над крышами, в церкви зазвонили к вечерне и он хрипло сказал черным волосам, которые теперь запутались у него где-то подмышкой:
   - Вера... Давай поженимся. Давай, а?
   - Молчи, глупый, молчи! - шепотом ответила Вера, улыбнувшись ему нежно и предано.
   И так же продолжала ему отвечать, когда Олег пытался возвращаться к этой теме.
   Тем временем в городе заговорили о близкой свадьбе. В этом были уверены все: и Колька-хохол, и Владислав Алексеевич с супругой Полиной, и мать Наталья, которая испытывала смешанные чувства радости и ревности, и оттого держалась с Верой отстранено, но в колонию Ивану написала о свадьбе, как о деле уже решенном. Даже дед Лексей начал, шамкая и хихикая, спрашивать, когда же случится венчание.
   В этом был уверен и сам Олег, но никто не мог сказать, что об этом думает Вера. "Молчи, глупый, молчи".
  
   Вера в начале недели уехала в Н-ск, тянулась мутная июльская среда, улицы полнились духотой и терпким запахом размякшего на жаре асфальта, пыль оседала на тополя и березы, делая их серыми и скучными, а горы вдалеке подернулись дымкой и совсем обесцветились, как и белесое небо.
   Народу на улице было мало: лето и духота всех разогнали по дачам и квартирам. Только в маленьком квадратике городского сада (не тех кустах, что у реки, а в центральном районе недалеко от церкви) оказалось битком набито: молодые мамаши рядками восседали на скамейках, расположенных вокруг забитой окурками чаши неработающего фонтана. Мамы, наивно полагая, что в тени должно быть прохладней, лениво надзирали за своей детворой и периодически покупали мороженное и прохладительные напитки, восторженно обсуждая, что по такой погоде есть и пить много холодного - верный путь к ангине.
   Олег утром приехал из очередного рейса; он устал, но чувствовал себя довольным и радостным: на собрании организации его много хвалили и ставили в пример.
   Они и сами не заметили, как за несколько лет разрослось их общество: куча народу приходит. И ведь какие разные люди! Конечно, молодежь в основном, но появились и постарше, некоторым так и вовсе под полтинник. Эти - ясное дело, офицеры, военная косточка. Говорили шепотом, что афганцы. И по выправке видно, что служивые, и в лице что-то этакое есть, не спутаешь. Армейца издалека видать. Даже Илья - и тот такой же, несмотря на свою замкнутость: майора за версту определить можно, даже и погон не наблюдая.
   Олег последнее время Илью начал понимать гораздо лучше, горе его как-то осознал и прочувствовал, и с ужасом временами думал, что бы он сам делал, если бы лишился Веры. Но представить себе Олег такого не мог и не смел, и печальные мысли из головы уходили быстро.
   Брата он начал жалеть, пытался сблизиться, общаться, даже предлагал побывать на собраниях общества или хотя бы в молодежном кружке.
   - Ты же мог бы моих оболтусов потренировать, рассказал бы им про жизнь армейскую, им польза будет, - говорил Олег, и не замечал, что, как попугай, слово в слово повторяет своих старших товарищей по обществу: те часто интересовались Ильей и передавали приглашения заходить.
   Илья только угрюмо мотнул головой:
   - Мне армии в части хватает.
   Организацией он тоже не заинтересовался, так что здесь Олег, в общем-то, не преуспел, но не огорчался.
   А в организации, можно сказать, Олег поднялся. С ним часто теперь советовались по тому или иному поводу. Герман несколько раз давал очень лестные отзывы о его работе с подростками и продолжал часто наведываться в город сам, и иногда не один, а сотоварищи.
   Олег эти визиты любил: нравилось ему общаться с таким человеком, как Герман, принимать его по высшему разряду и за столом сидеть вместе. Нравилось ему и читать в присутствии Германа пацанам очередной цикл лекций (Германом же и утвержденный) про русский мир, про необходимость его развития и защиты, про построение справедливого национального государства, где все будут свободны и счастливы.
   Организация росла и структурировалась, если раньше она представляла из себя просто некий клуб людей по интересам, хоть и объединенный одной идеей, но рыхлый и аморфный, то теперь всех членов братства разбили на группы.
   Большую гордость им придала победа над конкурентами: объявились в Н-ске какие-то поклонники Перуна, и даже некоторых молодых неофитов смогли поначалу у организации переманить. С ними пытались вести беседы, но ребята оказались несговорчивые, да и неприятные: куча нехристианской символики, руны, какие-то коловраты, зиги и фюрер во главе. Не наши люди, решило руководство после нескольких попыток единения, в ходе которых у Германа образовался под глазом изрядный синячище, который сильно испортил ему на некоторое время вид и настроение.
   Этого спустить уже не смогли и группу идолопоклонников в один прекрасный вечер разгромили, придя в их двор с арматурой и битами. Первая боевая акция братства оказалась очень результативной, "Перуны" больше не собирались, а смыться все успели до приезда полиции (та и не спешила). Среди членов общества никто не пострадал.
   Русский человек должен быть православным. Какой еще Перун, прости Господи.
   Поговаривали, что у братства появились какие-то покровители в верхах, появились деньги, появились даже юристы. Участники общества стали выходить на разные акции, славянские марши, а то и несанкционированные митинги; порой кого-то задерживали, и тогда в дело вступал юркорпус. Человек организации был выдвинут на выборах в местную Думу, как кандидат от ЛДПР, и прошел с большим отрывом.
   Организация становилась в области политической силой, с ней стали считаться, и Олегу приятно щекотала самолюбие причастность к такой серьезной структуре.
   Только Вера по-прежнему не хотела ничего об этом слышать, разговоры об идеологии ее, казалось, совсем не интересовали; она сразу их обрывала, и иногда довольно резко. Это Олега злило. Он не мог осознать, что кто-то из его близких не разделяет те идеи, в которые он стал верить истово и считать единственно правильными.
   Одно вызывало у него удивление - явное стремление руководства развести вновь образованные группы как можно дальше друг от друга. Общие собрания стали проводиться редко, созывались совещания у руководства, затем кураторы собирали среднее звено, и уж потом решения в той части, какой нужно, доводились до низового состава.
   Олег спросил Германа, зачем это нужно:
   - Разве не одно дело делаем? Я скоро уже и не всех знать-то буду.
   - Эх, брат, зелен ты еще, - рассмеялся Герман в ответ. - Есть такое слово: конспирация.
   Олег ничего не понял, но если говорят, что так надо, значит, именно так и надо.
   Вернувшись в город, он зашел домой, принял душ, перекусил тем, что нашлось в холодильнике. На улицу идти не хотелось, и он прилег, закинул руки за голову, потянулся и стал думать о Вере: какая она хорошая и красивая, как все завидуют, когда он гуляет с ней под руку, и как они скоро - в субботу - встретятся.
   Так он и задремал, а проснулся от тонкого заунывного звука, доносящегося с кухни, выглянул и увидел, что там сидит мать и, закрыв опухшее лицо руками, раскачивается туда-сюда, туда-сюда. Рядом с ней лежал листок бумаги и серый конверт.
   Письмо получилось от Ивана. В нем он сухо просил прощения за то, что до сих пор скрывал правду: увидят они его еще не скоро, да и надо ли теперь им видеться? В лагере у него произошла свара с чеченцами, он сильно порезал одного из них, сам тоже был ранен, но признан зачинщиком конфликта. Суд впаял еще семь лет: причинение тяжких телесных, и прочее, и прочее; перевели Ивана уже совсем куда-то в края дальние, да и воля теперь ему не мила, а потому точка. Надежд на старую жизнь больше нет, в город он не вернется в любом случае. Ездить к нему больше не надо, лучше всего, если о нем забудут. Простите за все. Напоследок привет брату и деду Лексею. Иван. Прощайте, родные.
   - Кажется, у тебя больше нет отца, - как-то мертво сказала Наталья сыну.
   Олег стоял растерянный и пытался сообразить, что делать. И не мог.
  
   Несколько дней Олег не выходил из дому, отключил телефон, компьютер. В первый вечер он ни о чем не думал: просто тупо напился в одиночку у себя в комнате. Наталья не мешала ему, разок постучалась, услышала в ответ судорожное рычание и скрылась у себя.
   Утром, когда прошла голова и перестало тошнить, Олег начал размышлять. Если бы он умел мыслить более сложными категориями, он бы сказал себе, что теперь знает, каково это, когда мир рушится; но он не умел, и это его спасало. У него всегда все было просто.
   Позыв к действию, характерный двигатель для всего рода Пальцевых (впрочем, зачастую бесполезный) в нем оказался очень силен. Сидеть сложа руки, ничего не предпринимать - этого Олег представить не мог. Пальцевы не сдаются, сказал он, слабо еще представляя свои планы.
   Первой мыслью было поехать к отцу. Перед глазами вспыхивали гордые картины: вот он приезжает в колонию, бьет там всех черножопых, доказывает мужикам-офицерам из руководства, кто прав, а кто виноват, и они с Иваном с триумфом возвращаются домой, где их ждет рыдающая от радости мать.
   Старый пень будет шебуршать по соседям и шамкать о его, Олега, геройстве, дядя Слава удивленно будет качать головой и напьется, поди, с батей. Верка засияет навстречу, и может быть, позволит большее, чем поцелуи по вечерам. Илья... А что Илья? Олег не смог представить себе, как бы отреагировал Илья на подобную эскападу; худое лицо двоюродного брата вытеснило уже изрядно подзабытое лицо отца, и Олег сник.
   К тому же он вспомнил, что плохо представляет себе колонию, да и то в основном по американским боевикам: ни разу же не ездил. Наталья несколько раз отправлялась на свидания с Иваном, а он-то все время находил предлог для отказа. Да и где сейчас Иван сидит? Он же не написал... Олег не представлял, как можно добраться до отца.
   Этот вариант, к сожалению, не годился. Нужен был другой, и необходим был совет людей более сведущих.
   Он хотел пойти к матери, поговорить с ней. Мелькнула мысль, что надо бы позвонить дяде, вызвать их с Полиной и Ильей на семейный слет. Олег уже и поднялся с дивана, но сразу же опустился обратно: ну что может этот пожилой дурак, подумал он. Уже проходили несколько лет назад, уже бегали по следакам и судейским, грохнули кучу денег на адвокатов, а толку-то. Ну примчатся они к деду Лексею, просидят вечер, потрендят, нажрутся и ничего не решат. А Илья, поди, и не приедет, подлюга, и правильно: зачем время терять. Вот Олегу нельзя терять ни секунды.
   Олег включил телефон, глянул, откуда звонки: высветились номера Германа, Юрки - и много раз - Веры. Ох, как же он хотел ей позвонить!
   Вдруг Олег понял, что не хочет никуда ехать, что ему надо в эту минуту только одно: увидеть Веру, положить ей голову на колени, зарыться в них лицом, и так лежать, лежать, ничего не видя, не слыша и не ощущая, кроме аромата ее кожи, кроме быстрых касаний рук, кроме ее шепота: "Молчи, глупый, молчи".
   Олег уже взял свой мобильник в руки, но застыл, как громом пораженный: ведь такой поступок, подумал он, будет слабостью. Совсем плохо! Нельзя приходить к женщине, ничего не совершив. Что Верка о нем будет думать? Она будет смотреть на него жалостливо, как на рохлю какого-то; нет, он такого взгляда сейчас не вынесет. Невозможно.
   А как на него будут глядеть товарищи, когда узнают, что вместо того, чтобы действовать, он пополз к бабе!
   Товарищи, вот кто ему нужен. Братство. Русские люди, свои люди. Он подскажут, что надо делать, Герман подскажет. Они там, суки, все знают.
  
   Герман оказался в штабе, заполнял какие-то бумаги. Олег ворвался в помещение и вдруг сробел, застыл у двери, чувствуя себя грязным после дороги и почему-то обманутым: зачем-то ломанулся на машине, не сообразил взять билет на поезд, а путь не близкий. Всю ночь гнал за сто, устал, как еще в аварию умудрился не попасть! И даже не предупредил, что едет.
   Герман удивился неурочному визиту и растрепанному виду, поинтересовался, что стряслось, понял, что дело серьезное и попросил немного подождать, кому-то позвонил, что-то дописал не торопясь, и лишь после этого сказал:
   - Пойдем-ка.
   Он отвел Олега в кафе неподалеку. Там их уже ждали двое: один длинный, как жираф, сутулый парень с жестким ежиком на голове, ледяными глазами и будто обескровленным, бледным лицом, и немолодой морщинистый, очень усатый человек, всегда оглядывающийся вокруг с видом невыразимой скуки; в организации эти двое занимали высокие посты, а пожилого называли Полковником. Полковник иногда, в особо торжественных случаях, появлялся в папахе, бешмете, шароварах со странными лампасами, по которым нельзя определить принадлежность к войску. Сейчас, впрочем, он был одет в цивильное.
   - Рассказывай, - велели Олегу, и тот, сбиваясь, захлебываясь и шмыгая носом, начал путано говорить.
   Глядели на него свысока, брезгливо, выслушали молча, не перебивая, только иногда обменивались взглядами. Олег уже отвык от такого отношения, давно не сталкивался, и поэтому совсем скис и потихоньку умолк, как мотор, у которого закончился бензин.
   - А ведь это твой кадр, - сказал длинный Герману.
   Тот развел руками, едва улыбаясь мокрыми от пива губами. Глазки Германа, маленькие, маслянистые, совсем сощурились. Он внимательно разглядывал сидящих за столом. Олегу внезапно пришло в голову, что все собравшиеся здесь почему-то очень напряжены, словно решается что-то важное, очень значимое; и - странное дело - ему придало это уверенности.
   - Такие дела, товарищи, - решительно закончил он, огромным усилием воли заставляя голос не дрожать. - Батя там пропадает, из-за каких-то сук черных. Пришел к вам за советом, что же делать? Немыслимо же так оставить!
   Сидящие за столом задвигались, Полковник высморкался и небрежно бросил платок рядом с собой, Герман сделал еще глоток пива. Разговор продолжил длинный:
   - Ну а ты сам что хочешь?
   - Не знаю, - повесил голову Олег. - Потому и пришел за советом. Не знаю. Хотел с семьей перетереть, так это же бесполезно, они бестолковые, сами не знают, что делать...
   - А что за семья? - хрипло и скучно спросил Полковник.
   - Хорошая семья, - отозвался Герман, - знаю их. Дед там такой, наш дед совсем, дядя у Олега - депутат местный (на этом месте Полковник слегка оживился), брат двоюродный - офицер. Хорошая семья.
   - А что же батя-то взятки брал? - осведомился длинный.
   Олег вскинулся:
   - Да подстава это!
   - Подстава... - протянул длинный с сомнением. - Может, и так, может...
   - Чечены... - сказал Полковник, будто выплюнул.
   Герман кивнул, и длинный кивнул, и Полковник покачал головой, и так все некоторое время и сидели, кивая.
   - Да, с чичами сейчас не вовремя, нельзя, - с досадой сказал длинный.
   Полковник наклонился вперед и вытянул на стол руки, они у него оказались поросшие какими-то противными маленькими черными волосками, короткопалые, с тщательно ухоженными ногтями.
   - Хех, ну а что, малец-то прав, - сказал он, - делать-то что-то надо. Парню помочь.. Наш парень. Наш ведь, Герман? Брат - офицер, дядя - депутат. Хорошее дело. Надо подумать, надо.
   - Я говорил, - сказал неясно Герман.
   Длинный засмеялся коротко и неприятно:
   - Ты говорил, мы слышали, а у него пороху-то хватит?
   - Парень боевой, - нехотя ответил Герман.
   Длинный подобрался и быстро спросил у Олега:
   - В деле с фашиками участвовал?
   - Н-нет, - испугался Олег, - меня в это время здесь не было...
   - А у себя дело какое делаешь?
   - Я говорил, - повторил Герман уже громче.
   - Я? Вот... это самое... подрастающее поколение...
   Длинный вдруг махнул своей лапищей (руки у него были, как у гориллы, свисали чуть ли не до земли) и откинулся на стуле с таким видом, будто его больше ничего не интересует. Полковник, напротив, глядел на Олега с интересом и даже с теплотой, вся скука и пренебрежение исчезли, и Олег потянулся к этому показавшемуся мудрым лицу, к этому человеческому участию.
   - Учить своих пацанов - дело очень хорошее, сынок, - мягко сказал Полковник, - но этого мало. Мало ведь, да?
   Олег усиленно закивал, плохо соображая, о чем ему толкуют.
   - Вот, молодец! Понимает, - отнесся Полковник к остальным и все заулыбались радостно, даже длинный оскалился.
   - Наблюдаем мы за тобой, сынок, давно, - продолжил Полковник, - и Герман о тебе хорошо говорит, и не только Герман, но есть за тобой один грешок.
   Олег почувствовал, как по лицу градом катится пот; он поймал себя на том, что сидит, глупо вытаращив глаза и выкатив пухлые губы. "Слава богу, Верка не видит", - подумал он вдруг.
   - Есть, значит, грех-то.... - повторил Полковник. - Подумай-ка сам, сынок, ты же ведь не глупый парень, не дурак какой, если тебе такое дело важное, как учеба, доверили... Вот ты к нам прибежал с наскипидаренной жопой (Олег, услышав грубое слово, аж вздрогнул, такой оказался резкий контраст с предыдущей речью), требуешь от нас сделать что-то, чтобы твоему взяточнику-отцу помочь. А сам ты что сделал? Для России, для товарищей сделал что-нибудь?
   - Я, я, - начал заикаться Олег, - я же учу, вот, я учу...
   - У тебя в семье трагедия случилась не так давно, так ведь?
   Олег не сразу сообразил, о чем речь.
   - Брат твой, Илья, жену потерял, ребенка, - мягко напомнил Полковник.
   - Ты же сам рассказывал, - толкнул его локтем Герман.
   - Погоди, Герман, - поднял руку Полковник. - Вот ты, Олежек, жаловался все, что врач, мол, прогулял, накосячил, и из-за этого брат твой теперь будто и не человек. Жаловаться-то все горазды, все слезки лить любят. А как сделать чего, так в кусты.
   - Я не прятался в кусты! - оскорбился Олег. - Я, я, мне... Я просто... А что я могу?
   - А ты подумай, подумай, Олежек, головой своей бритой подумай, может, и додумаешься.... За отца мстить охота? А за брата, коли он сам не может? Тот еще, значит, офицер... Ну это ладно. Что же это ты - отца любишь, а брата - нет?
   Олег хотел сказать, что все так и получается, что Илью он на самом деле терпеть не может, что тот только и знает, что его всю жизнь шпынять, но инстинктивно почуял, что такой ответ - неправильный, и рванул рубашку на груди:
   - Да я за брата! Зубами перегрызу! Зубами, поняли!
   Он уже совершенно забыл, зачем пришел. Перед глазами все поплыло в каком-то сладостном угаре, он знал только одно: необходимо доказать этим людям, что он сможет. Сможет... Сможет что?
   - Ну, зубки-то побереги, пригодятся, - добродушно усмехнулся полковник.
   Длинный сказал отрывисто, как железом лязгнул:
   - Мы выясняли. Дежурный врач в роддоме в тот день, когда умерла жена твоего двоюродного, был Свазян Евгений Аветисович. Армяшка. Это его не оказалось на месте, когда было надо. В это время он развлекался с любовницей. Мы знаем точно. Вот его данные. Вот данные бабы, на всякий случай.
   Он вытащил откуда-то листок и подтолкнул его к Олегу через стол.
   - Выучи и сожги.
   - И что? - поднял ошалелые глаза Олег.
   - А дальше сам думай. Все от тебя зависит. А мы посмотрим, чего ты надумаешь, и тогда и решим, помогать ли тебе с твоим батей.
   Полковник и длинный встали.
   - Ты идешь? - спросил длинный у Германа.
   Герман глянул на Олега и сказал:
   - Нет, без меня сегодня. Я тут еще посижу.
   Его собеседники вышли. Олег обессиленно сидел на стуле, чувствуя себя, как тесто, которое только что основательно перемешали и сунули в печь. Он был весь мокрый, его лицо горело, красным залило даже бритую лысину. Герман заказал ему пива и брезгливо протянул забытый Полковником платок.
   - На... Оботрись.
   Олег машинально взял лоскут и начал тереть нос.
   - Что я должен делать? - спросил он жалобно.
   - Это, брат, твое боевое крещение, - внушительно сказал Герман, для убедительности наваливаясь животом на стол и глядя Олегу в глаза. - Пришло время. Судьба твоя сейчас решается. Определяйся, тряпка ты, или настоящий русский мужик.
   Герман для убедительности взял в два пальца платок и помахал им перед лицом Олега, который беспомощно следил за ним.
   - Что мне делать? - еще раз спросил Олег.
   - Тебе уже все сказали, - очень тихо произнес Герман, наклонившись к его уху, - все. "Выучи и...." что?
   - Сожги, - как автомат, повторил Олег, и его глаза стали пустыми и стеклянными.
  
   В августе на несколько дней зарядили ливни. Люди сначала вздохнули с облегчением, а то же дышать нечем все время, да и поля выгорели, чтоб всем пусто было. Никакой зелени, все ломкое, желтое, погиб урожай, только воронье там дерется да соколов гоняет. В горах леса тушить не успевают, в дополнение к остальной напасти гари нанесло в город. Дурное лето.
   Пришли дожди, как всегда, с гор, долго грохотали там, по ущельям, и все примолкли. Город будто вымер, такая в нем установилась тишина. И пешеходы встречались на улице, и транспорт ездил, но беззвучно - будто уши всем заткнули плотным куском ваты; только небо стало совсем белым, и оттуда яростно палило солнце, словно предчувствуя свой близкий конец и желая напоследок все сжечь, и от него не находилось спасения ни под деревом, ни у воды, ни в церкви.
   Несколько часов город пребывал в странной, неестественной неподвижности, потом все сразу переменилось: налетел вихрь, прогнал по улицам смерчами пыль, ударил в колокола набатом раз, другой, разбил окна в мэрии, метко кинув в них сломанной веткой, и взял крепость без боя. Мамы хлынули густой толпой из парка, и когда они забегали с детьми в ближайшие подъезды, по улицам уже хлестал дождь, а ветер выл и бесился, будто выпущенный из подземелий Титан. Он пронесся, хохоча, по городу и улетел в степь, где смел все воронье и безжалостно посек градом остатки высохших посевов, и сгинул где-то там, в дали дальней, но успел изрядно насолить: повалил тополя, сорвал несколько крыш. Ущерб от урагана определила на следующий день специальная комиссия.
   И все-таки люди были довольны. Духота исчезла, никто не пострадал, теперь хоть дышать можно; а крыши починим, даже не станем компенсаций ждать, все равно ведь до нас не дойдет. Урожай вот, правда, погиб, так он здесь через год не вызревает, края у нас такие. Черт с ней, с пшеницей.
   И вот, пока люди дышали полной грудью и примеривались к починке своих кровель, всегда в августе спокойная река изменила цвет и стала сначала совсем коричневой, а потом вздулась и пошла вверх и вширь, да так быстро, что и глазом никто моргнуть не успел. Мутная и грязная вода вечером залила кусты, которые назывались парком, и нельзя стало водить туда девушек.
   Парком река не ограничилась, как бывало в прежние годы, прошла дальше, задержалась у моста, будто примериваясь, и внезапно одним рывком перехлестнула через него, съела и не подавилась; хлынула к церкви, не обращая внимания на встречавшего ее на крыльце батюшку с крестом, вырыла новую яму у автовокзала, в аккурат на прежнем месте, и пошла завиваться водоворотами у деревьев и утонувших машин.
   Колькино хозяйство ушло под воду по второй этаж, дом деда Лексея торчал из воды наполовину, все-таки повыше стоял. По двору плавали какие-то деревяшки, тряпки, другой мусор, все это в ленивом вальсе кружилось от дома до забора, от забора до беседки, от беседки до туалета. Вода убывала медленно, нехотя, как будто хозяйство пришлось реке по вкусу и она не хотела его оставлять.
   Дед Лексей впал в старческое слабоумие: когда его примчались эвакуировать, вцепился в крыльцо и вопил что было сил слабым тонким фальцетом, что никуда не поедет.
   - Да пропади вы все пропадом, - ругался он, - эка невидаль - вода высокая! Нешто вы понять можете? Река уйдет скоро, а кто смотреть будет? Дрова, дрова покрадут! Уж на зиму-то... Отстань, Колька, вона ужо спадает! На чердак пойду....
   Деда сгребли в охапку и временно поместили у Натальи, в комнате Олега, который домой носа не показывал: все считали, что он пропадает в своем подвале, где тоже ликвидировали последствия наводнения. Дед сидел надутый, ворчал, матерился, жевал булки и приставал ко всем, чтобы его немедленно отвезли на кладбище к бабке Марье, а то поди там все залило, убрать-то некому, негоже так. От деда отмахивались, доказывали, что наводнение до гор не добило и ничего могиле бабкиной не сделалось, и обещали как только, так сразу.
   Когда вода ушла окончательно, съехались приводить в порядок участки - деда Лексея и Кольки, осмотрели дома, выяснили, что ничего непоправимого не сделалось (так казалось). Просушить как следует, проветрить, и все дела. Взялись за лопаты - выгребать дерьмо, мусор и ил со двора, река много нанесла, жирно получилось.
   А там и солнце появилось, но прежней жары уже не принесло, осенью от него уже веяло, прохладой. По вечерам оно становилось огромное и красное, как кровь. Обычное дело в августе.
   Закончив работу, решили устроить праздник. Стол накрыли у деда Лексея во дворе, накупили мяса, зелени, фруктов. Три женщины с полудня готовили на кухне. Вернее, резали, чистили и мыли Полина и Вера, а Наталья, постаревшая и ставшая ко всему равнодушной, большей частью сидела в углу, молчала, глядя перед собой бессмысленно, и лишь иногда делала странное движение головой, будто у нее случился тик, даже не стараясь обозначить свое участие. В ее присутствии остальные чувствовали себя неловко и оттого тараторили больше обычного, обсудили уж и последнюю моду, и телепрограммы, и новости, и покрой нового Веркиного платья, которое она собиралась надеть вечером.
   Мужчины расположились в уже привычной диспозиции: Илья, который в дом заходил только ночевать, бродил по двору, стараясь не показываться на глаза; Владислав, Колька и дед Лексей уселись у уцелевшего в наводнение телевизора, постелив клеенку на влажный еще диван, смотрели какой-то нудный сериал.
   Только Олег не сразу показался, его даже сначала не могли найти. Вера, услышав о наводнении, примчалась, жутко взволнованная, и тут выяснилось, что она давно не может связаться со своим женихом, даже обиделась слегка. И точно: начали звонить, а у него "абонент отключен или временно недоступен". Наталья вяло махнула рукой, мол, взрослый парень, своим умом теперь живет. Уезжает, слова не говорит. Куда, зачем? Все едино теперь.
   Пошли к Олегу в подвал, там застали человек пять, таскавших на улицу сушиться маты, стулья и иконы. Юра руководил. Он стал мощным парнем, голову побрил по примеру шефа, бицепсы выпирали из-под майки. На Верку он смотрел нахально и призывно, а на Пальцевых - с превосходством; так глядят люди, когда они что-то знают и им до смерти хочется, чтобы их спросили, но Пальцевы не знали, о чем спрашивать. Впрочем, до кое-каких объяснений Юра снизошел:
   - Дела у нас. Срочно пришлось отъехать. Скоро будет.
   И неохотно обещал передать Олегу, что его разыскивают родные.
   И точно, Олег вскоре появился, усталый, измазанный в чем-то черном. Заглянул к деду Лексею, всем сделал ручкой, Верку поцеловал и обещал скоро вернуться, а то надо еще кое-какие "хвосты зачистить".
   - От него гарью пахнет, - равнодушно сообщил Илья.
   Вера с тревогой глядела на него. Она побаивалась Ильи; он оказался единственным человеком из семьи Пальцевых, к которому она испытывала неприязнь. Такое отношение характерно для людей, еще не изведавших горя, когда они вынуждены общаться с теми, кто уже пережил потери, но не только поэтому Вера опасалась Ильи: она будто чувствовала, что от этого родственника придет нечто ужасное, темное, разрушительное - то, о чем она и думать не хотела; то, что она отвергала всем своим существом.
   И тем острее сейчас екнуло у нее в груди, что Вера про себя решила, надувшись на Олега за долгое отсутствие и соскучившись по нему: если он вечером опять заведет разговор о женитьбе (а она не сомневалась, что без этого не обойдется), она ответит "да". "Да, глупый, да".
   Она яростно, сама не понимая, что на нее нашло, схватила нож и принялась кромсать помидоры, так, что брызги полетели во все стороны, и опомнилась только тогда, когда заметила, что Полина удивленно глядит на нее, перестав помешивать в кастрюле с супом.
   Однако праздник удался. Олег скоро вернулся чем-то очень обрадованный, чистенький и розовенький. Он восседал рядом с Верой и говорил оживленно про ожидающее Россию светлое и счастливое будущее, и все почувствовали, что Олег, пропадавший незнамо где все дни наводнения, переменился. В нем, казалось, появился какой-то сильный стержень, уверенность, даже какая-то мудрость; по крайней мере, его речи, обычно пустые и бездушные, сегодня зажигали и увлекали за собой, рассуждения строились логично и убедительно, руки не летали в нелепых жестах, а веско подчеркивали короткими движениями сказанное, глаза сверкали - все уже забыли, как широко он может распахивать свои глаза.
   Это был новый Олег - мужчина, муж, воин.
   Когда он с достоинством вылез из-за стола и направился в уборную, Полина изумленно сказала полушепотом:
   - А мальчик-то вырос!
   - Гм... да, - откликнулся Владислав.
   Дед Лексей как-то притих, хотя весь день радовался возвращению в родные пенаты, тряс мелко головой, кряхтел.
   - Складно говорит, - прошамкал он.
   Колька громоздился на другом конце стола и довольно улыбался: ему понравилась речь Олега.
   - Смотри, Верка, он у тебя далеко пойдет, - говорил он дочери. - Политиком станет, говорун, чую. Ишь, ораторствует. Глядишь, хе-хе, и депутатом изберут. Слава, переплюнет он тебя! Ты вон в местном дурдоме заседаешь, а Олежек повыше взлетит. Верку депутатшей сделает, а?
   - Дай-то бог, Коля, дай-то бог, - говорил расслабленный Слава. - Я-то уже на излете, пусть новое поколение теперь работает...
   - Ну, Слава, не прибедняйся, - гудел Колька, - мы еще ничего рысаки, попашем. А все-таки смена хорошая растет!
   Вера краснела и полагала себя уже женой, отчего ее глаза затуманивались и даже слеза показалась от чувств, и за столом сделалась оживленно, разговор пошел в галоп, когда все разом говорят что-то хорошее, и неважно, что друг друга не слышат; вилки празднично звякали о тарелки, рюмки исправно наполнялись - у женщин вином, у мужиков - кое-чем покрепче - Колька свою настойку притащил, эх, хороша. Вещь! Пьешь ее, и как будто заново родился, как сказал Слава.
   А жизнь-то налаживается! Какие только мы невзгоды не переживали, рассуждали за столом - и годы бедности, и безработицу, и распад СССР, и засуху. Теперь вот наводнение - было, да сплыло. Ушла вода, в песок ушла, двор убрали дочиста, все закончилось, все прошло, все здоровы. Эй, Наталья, ободрись, вернется твой Иван, будем дальше не тужить, поживать, да добра наживать. Правильно Олежек сказал: нас хорошее будущее ждет.
   Только два человека не принимали участие в общем празднике: Илья, который скромно присел с краю, наскоро прожевал кусок телятины и веточку лука и сразу отошел куда-то за дом, и Наталья, тихо сидевшая перед пустой тарелкой рядом с Полиной, опустошенная, тусклая.
   Вечером Вера и Олег пошли прогуляться, медленно брели под руку, и Олег шагал легко, временами аккуратно обнимая любимую. Закат случился замечательно красивый, хотя необычный и даже несколько зловещий: малиновый диск солнца, весь в каких-то мелких прожилках, неторопливо садился в горы, четко темнеющие на горизонте, прямо в седловину между отрогами самой высокой сопки. Он раскидывал резкий свет августовского вечера на крыши города, пламенем отражался в стеклах и превратил желтую церковь в совершенно оранжевую, такую же, как и бесконечное небо, не запятнанное облаками, неимоверно огромное и страшное в своей чистоте.
   А когда солнце убралось в свою нору и краски вечера погасли, Олег поглядел Вере в глаза, опять утонул в них, и вновь прошептал свой вопрос, содрогаясь и боясь услышать любой ответ. Положительно, это был его вечер, потому что ему сказали:
   - Да.
   И сразу добавили:
   - Молчи, глупый, молчи.
  
   Илья заехал к Олегу через неделю, как-то под вечер. Даже равнодушная ко всему Наталья нашла его странным и спросила мимоходом:
   - Уж не заболел ли ты?
   Илья мотнул головой, сморщившись, словно у него ныл зуб, но выглядел плохо, лицо его совсем обтянулось, заострившийся нос торчал между лихорадочными пятнами впалых щек. Пальцевы с изумлением отметили, что он небрит. Раньше никто никогда не видел Илью небритым.
   - Что это с тобой? Белены объелся? - благодушно спросил Олег, пропуская брата в комнату, но тот и на это не ответил.
   Цели визита тоже никто не понял. Илья сидел молча, Олег спросил насчет рюмочки, получил молчаливый отказ, сходил на кухню и принес кофе, к которому Илья едва прикоснулся, а печенья так и вовсе не стал брать.
   Они долго не могли наладить разговор. Илья отмалчивался или отделывался неопределенными междометиями, заметно было, что потуги Олега чем-то заинтересовать родственника ему до лампочки. Более того, создавалось впечатление, что присутствие Олега Илью тяготит.
   Олег попытался поддержать беседу, заговорив о делах организации: мол, надеется, что скоро его карьера там пойдет вверх и его назначат, наконец, руководителем группы, а это, брат, здорово, это, брат - доверие.
   - Неужели я не заслужил? - спросил он. - Несколько лет вместе, бок о бок, ведем борьбу. Пора бы уже и повышать старые кадры!
   - Чего же не повышали? - спросил Илья сухо, без интереса.
   Олег пожал плечами.
   Илья вдруг развернулся всем корпусом и глянул на брата в упор, и Олег заметил, что и глаза у него совсем больные: воспаленные, будто человек долго их тер, или не спал, или плакал; белки в красных каких-то сосудиках. И еще он заметил, что брат седеет.
   - Что ты там вообще нашел, в этой своей организации? - спросил Илья с напором. - На черта тебе вообще она понадобилась?
   Олег остолбенел. Этого вопроса он не то, что не ожидал, он вообще никогда не задумывался над такой постановкой. У него все решалось просто: организация существовала, он состоял в ней, а коли так, он всей душой разделял идеалы братства, потому что это были единственно верные идеалы, а значит, это правильно, так тому и быть; все иное - от лукавого. Общество для Олега виделось точно такой же реальностью, как Вера, дед Лексей, желтая церковь в городе, его машина и могила бабки Марьи. Он вообще не знал, что такое причинно-следственные связи, ему было наплевать на эти связи, его не интересовало, что откуда происходит и к чему может привести.
   Никто же не будет интересоваться, что он нашел, положим, в своей квартире и зачем она ему нужна.
   Поэтому Олег не знал, что ответить, растерялся, а когда он терялся, становился груб и впадал в пафос.
   - А мне по кайфу! - крикнул он. - По кайфу! Там реальные люди сидят, слышишь? Вот что ты сделал, майор, для отечества, а? Ну? Что? Сидите сиднем там у себя за забором, носа никуда не высунете, жопу протирайте перед начальством, да солдатиков строите. А мы - мы дело делаем! Для России делаем! Реальное дело! Вот я, например....
   Тут он осекся, провел рукой по лбу, и усилием воли закончил, растеряв весь свой воинственный запал:
   - Я вот, например, с пацанами вожусь, в правильное русло их ввожу, так сказать. Что, скажешь, плохо?
   Илья подобрался и внимательно слушал, не отрывая глаз от Олега, казалось, что он очень хочет найти что-то для него крайне важное, понять, разрешить какую-то измучившую его проблему. И, кажется, в какой-то части Олегова горячего спича Илья обнаружил искомое, потому что расслабился, провел рукой по волосам, отвернулся и больше ничего не спрашивал.
   Он быстро ушел, даже к Наталье не заглянул попрощаться. Олег удивился: и зачем приходил? Как не родной, право слово. Под ложечкой у него засосало, но он быстро успокоился, решив, что этого не может быть, и все идет, как надо, а Илье просто вожжа попала под хвост. Не в себе человек. Точно, не в себе. Бывает. Не с той ноги встал или съел что-то не то, вот и корежит брата.
   А Илья унес с собой два маленьких кусочка бумаги: железнодорожные билеты с датами поездок - один в Н-ск, другой - обратно, которые он нашел в комнате Олега, когда тот вышел приготовить чай. И еще одну бумажку, небрежно вырванный из блокнота листочек, с каким-то адресом. Три маленьких измятых клочка.
  
   Вожжа, попавшая Илье под хвост, видимо, не оставляла его в покое. Верка на неделе позвонила из Н-ска и рассказывала, что, выходя с работы, вдруг как-то наткнулась на Илью, который явно ее поджидал.
   - Не могу сказать, что я обрадовалась, - щебетала она в трубку, а Олег влюбленно слушал ее голос, представлял ее милое лицо и даже не сразу понял, что ему говорят.
   Илья, по ее словам, как-то вымученно улыбаясь, пригласил ее выпить чаю и час промолчал за столиком в кафе, пока удивленная Вера рассказывала ему то, что тот и так прекрасно знал сам: про последний визит к деду Лексею, про то, как старик намедни изругал вдрызг ленивую тетку из собеса, которая приносит ему пенсию, и швырнул деньги ей вслед, так что пришлось потом их по всему двору собирать, и про то, что дядя Слава с отцом шепчутся, что после свадьбы надо дом дедовский все-таки перестраивать, и думают, чудаки, что никто не знает об их планах, а на самом деле все знают, но делают вид, что не знают...
   - А зачем он тебя звал-то? - недоуменно спросил Олег, очнувшись от томной неги.
   - А может, ухаживает! - кокетливо засмеялась Вера.
   - Нет, этого не может быть, - серьезно ответил Олег. - Он до сих пор по своей Таньке покойной сохнет. А спрашивал чего?
   Вера подумала и ответила, что ничегошеньки не спрашивал, ничем не интересовался, угостил ее чаем и молчал, как проклятый.
   - Ты знаешь, может, мне показалось, но он, когда прощался, так на меня виновато поглядел... Слушай, Олег, почему он молчит все время? Мне страшно!
   - Не обращай внимания, характер такой, - рассеянно ответил Олег, он думал уже о другом. Странное поведение брата начинало его тревожить. Может, влюбился Илья? Этого еще не хватало. Но это брату придется уж как-нибудь самому урегулировать.
   А Верка вообще не в курсе про содеянное, тут все в порядке.
   Еще больше он встревожился, когда узнал, что Илья в его отсутствие заходил в подвал к пацанам. Он как раз отправился в Н-ск, виделся там с Германом, который последнее время предпочитал общаться с Олегом в штабе, уже давненько не приезжал.
   В организации было пусто; впрочем, по разу встретил он и длинного, и Полковника, у каждого из них пытался спросить, как там дела насчет бати (хотя порыв изрядно угас, словно уже сделанное оказалось достаточным если не для спасения отца, то хотя бы для мести). Длинный попросту отмахнулся, даже словом не удостоил, Полковник вгляделся, пробормотал: "Не узнаю", и ушел, бормоча что-то про субординацию.
   Герман устроил потом разнос и сказал, что про него не забыли.
   - Своих не бросаем! Когда будет нужно, с тобой свяжутся, боец.
   В городе его встретил Юрка, который явно не знал, куда себя девать.
   - Слышь, Олег, что делать будем? - накинулся он сходу.
   - Тише, Юрок, лошадей-то придержи. Ты как был торопыгой, так и остался, - сказал Олег. - Ты о чем?
   Юра насупился, хлюпнул и стал похож на себя прежнего: сына рабочего, пьющего втихую в подворотне из бутылки вино.
   - Братень твой....
   - Ну?
   - Да шарился у нас! Все вынюхивал чего-то!
   - Да брось ты, что он может вынюхивать. Парню любопытно стало, наконец-то, зашел... А может, меня искал?
   - Нет, он с пацанами все тер...
   Олег задумался и почувствовал, что его начинает пробирать озноб:
   - С тобой говорил?
   Юрка мотал головой.
   - А с кем говорил?
   - Да с молодняком... В деле никого из них не было.
   Олег понял, что значит выражение: гора с плеч, и обнаружил, что по лицу стекает пот, точь-в-точь как тогда, когда они сидели в кафе в Н-ске с длинным, Полковником и Германом.
   - Ну и расслабься, Юрок, - вздохнул он. - Брат дурью мается, даже если чего-то заподозрил, в жизни ничего не узнает. А может, просто к нам в организацию захотел, а как подступиться, не знает. Точно!
   Он хохотнул:
   - Во фраер, я его звал сколько раз, а он морду воротил. Офицееер! А нужны ли нам такие офицеры, а, Юрок? Майор майору рознь! Есть такие майоры - кремень, а есть тряпки. Илюха - он парень хороший, только жизнью ушибленный, слабак. Помяни мое слово, Юрок, скоро приползет, проситься будет, да я теперь подумаю, стоит ли его брать.
   Юра смотрел на него, как всегда, преданно и с восторгом, и Олег очень бы удивился, если бы узнал, что сразу после этого разговора его заместитель позвонил Герману и со всеми подробностями, уже спокойно, без паники, пересказал и визит Ильи, и только что состоявшуюся беседу.
  
   В сентябре Олег и Вера сидели в беседке во дворе у деда Лексея и обсуждали предстоящую свадьбу. Последнее время эта тема превалировала в их разговорах: кого позвать, как все организовать. Олег хотел пригласить чуть ли не полгорода, да еще всю организацию в придачу; Вере приходилось его иногда спускать с небес на землю, хотя она и была, в принципе, не против:
   - Глупый, куда мы денем столько народу?
   Олег торжествовал и больше думать ни о чем не мог. Свадьба эта для него символизировала победу, она служила доказательством его состоявшейся жизни, его силы. Он, сам того не понимая, хотел сунуть эту свадьбу под нос всем знакомым: и родным, и товарищам - смотрите, мол, вы меня всегда не ценили, не доверяли, ругали и презирали (так ему казалось), вот вам теперь! Я успешен и женат. Я крут, говорил он себе.
   Олег и Вера решили, что после свадьбы переедут в Н-ск, их уже не устраивал маленький городок, который со времен основания поселенцами, конечно, разросся, но недостаточно. Старый, еще больше осевший после наводнения дом деда Лексея, двухкомнатная квартира в девятиэтажке, эти пыльные улицы, эта грязная сумасбродная река надоели молодым, им хотелось в центр, в область, в Н-ск, а там, может, и дальше - кто знает?
   Вера стремилась не потерять работу. Олег был уверен, что в Н-ске сможет себе найти занятие, а кроме того, там бурлила жизнь, там было его общество, его товарищи, его братья. Олег хотел принимать участие в их делах, он желал активных действий, лелеял честолюбивые карьерные планы - он ведь слышал, что на празднике говорил Колька-хохол; чем черт не шутит, может, действительно, в депутаты выдвинут? В конце концов, считал Олег, он это все заслужил: испытание прошел, в деле служения России и русскому народу себя показал, не то, что некоторые, типа Германа, которые вроде бы и свои, а только бумажки в штабе заполнять способны.
   Квартира есть - Верка снимает, пока достаточно этого, а потом, глядишь, старый пень умрет и дом можно будет продать. Ну, может, еще получится двухкомнатную разменять в девятиэтажке - матери однушки за глаза хватит, на кой ей такие хоромы. Она все равно какая-то тихая стала, ничего ей не надо. Глядишь, на свою квартиру и наберется таким макаром, а может, и товарищи помогут. Колька подкинет кое-чего.... Можно, на худой конец, ипотеку взять, как Илья поступил, но зачем, когда и без этого, глядишь, и наскребем?
   А батя, ну что - батя? Каждый выбирает для себя сам, думал Олег: Иван - рецидивист, сидеть ему - не пересидеть. Он ведь отрекся от семьи, сам виноват во всем. Да и, видать, с ума там сошел в колонии, а как еще объяснить его драку с чеченцами? Кто же в здравом уме на них руку поднимет? Вот, длинный правильно же говорил: не ко времени, нельзя сейчас. Неужели непонятно? Эх, батя, батя, элементарных вещей сообразить не можешь, а значит, есть за что сидеть: за дурость свою и пострадал.
   Нет, Олег, конечно, попробует что-нибудь сделать, когда раскрутится в Н-ске, но это потом, все потом. Да и, если честно, как-то удобнее жить без бати, тем более такого, который за решеткой уже несколько лет. Об Иване, если честно, вообще лучше не вспоминать. Нечего тут вспоминать, и некого.
   Город он, конечно, своим вниманием не оставит, здесь Юрку на хозяйство надо определить, парень горячий, но дельный, свой, русский, да и в деле проверенный. Пусть продолжает парней уму-разуму учить, просвещать и вести правильной дорогой.
   Нет, хорошо раскрутились все-таки, есть, чем гордиться: недавно проверяли чистоту своих рядов, так оказалось, что даже еврей затесался, надо же. Ну кто же знал, что он еврей, если имя - Леша, а фамилия - Иванов? Маскируются... Хорошо, оказался в ячейке паренек, сосед его по лестничной клетке, сказал, что у этого паршивца Иванова мама - Рахель.
   Даже евреи ко мне в кружок тянутся, каково, а? Смешно, думал Олег, вспоминая, как этого жиденка погнали по улице с криком, улюлюканьем и тычками в спину. Как Юрка сумку запузырил еврейчику между лопаток! А не фиг примазываться, да еще и скрывать свое нерусское происхождение.
   Вечер накрывал дом деда Лексея мягким одеялом, тихо вокруг стало и мирно, у соседей лениво перегавкивались собаки, где то скрипнула калитка, кто-то засмеялся, проходя мимо. Издалека прогудел тепловоз на станции. Дед Лексей шаркал по двору, и Олег мельком подумал, что дед совсем постарел, а, кстати, сколько ему? Под 90, поди. Вот дает!
   - Смотри, Олежек, звезда! - шепотом сказали ему в ухо. Вера прислонилась к нему, откинула голову на плечо. Он сказал в черные волосы:
   - Ага, вижу. Яркая.
   - Это, наверное, Венера, - счастливо сказала Вера. - Только почему она такая красная?
   - Если красная, то Марс, - подумав, ответил Олег и горделиво развернул плечи. - Марс! Это самое... Как его... Марс - бог войны, вот!
   Вера прыснула в его плечо, и он опять почувствовал себя невыразимо счастливым, и еще он успел подумать: "Как же здорово, что у меня есть Вера", и больше ничего не успел подумать, потому что сзади, с той стороны, где растут кусты смородины, протянулись две руки и выдернули его из беседки, как пробку из бутылки шампанского.
   Первый удар Илья нанес под дых, жестко и профессионально, чтобы сразу сбить дыхание, а когда Олег согнулся, хрипя и ловя выпученными губами воздух, выдал четкий хук снизу в челюсть, отчего Олег выгнулся дугой и медленно рухнул на землю.
   Он даже не пытался сопротивляться, он лишь пытался отползти, извиваясь по двору жирным червем, а Илья избивал его сильно и беспощадно, в грудь, в пах, по лицу, и продолжал его бить, когда Вера завизжала отчаянно, и когда его попытался остановить дед Лексей, отлетевший с места побоища, как перышко, и остановился только тогда, когда прибежал Колька и намертво зажал ему сзади руки, но это было уже не важно: на земле валялась груда человеческого мяса, трудно шевелилась и слабо стонала, и узнать в ней Олега было проблематично.
   - Что это было? - спросил Колька, удерживая Илью. - За что ты его так?
   Удивительно, но других вопросов ни у кого не нашлось, будто все знали, что эта история закончится именно так. Вера даже перестала визжать, и присутствующие уставились на Илью, ожидая объяснений.
   - Я избил убийцу. - выдавил Илья. - Поджигателя и убийцу.
   Тогда во дворе стало совсем тихо.
   Звуки остались за забором, там, во внешнем мире, где продолжалась жизнь, беззаботная жизнь, в которой кто-то мог смеяться, кто-то плакать, кто-то любить, а кто-то просто существовать - это теперь не имело отношения к Пальцевым, к дому деда Лексея. Все застыли: лежащий на земле окровавленный мешок, дед Лексей, который сел на стульчик и так и замер, только голова тряслась мелко-мелко, Верка, схватившая побелевшим кулачком свое платье у горла, Колька, ожидающий продолжения, и сам Илья, обсасывающий сбитые костяшки, но тоже уже утихомирившийся.
   Впрочем, он и был спокоен, от начала и до конца, и это потом в воспоминаниях казалось самым страшным: он бил Олега расчетливо и без эмоций, бил, потому что пришел к какому-то выводу и не видел другого выхода; он просто делал свое дело, и делал его, как и все остальное в жизни, основательно, по полной программе. И эту программу Илья добросовестно выполнил.
   - Меня только интересует, - сказал он, сплевывая, - почему ты оказался таким болваном.
   Груда у его ног шевелилась и стонала.
   - Я только что видел твоего Юру, - сказал Илья, - Поймал его в парке, у реки. Пришлось дать ему пинка, но он быстро раскололся. Я все узнал.
   Олег перестал шевелиться.
   - Я заподозрил тебя, когда ты приехал на праздник весь в гари и копоти, - продолжил Илья, - "Откуда это явился мой брат такой красивый", - подумал я, - "будто с пожара. Не натворил бы он чего". Я же тебя знаю, как облупленного! Тогда я начал копать. Я спросил у знакомого в МЧС и выяснил, где были в этот день в области пожары. Он мне назвал адрес. Тебе не повезло: пожар оказался единственным, других не было! Невозможно ошибиться. Одного я все-таки не пойму - ты понял, что тебя разводят, как полного идиота, или еще нет?
   Олег приподнялся и вполз, пачкая все вокруг кровью, на скамейку у поленницы. Лицо у него опухло и полиловело, нос, и без того немаленький, увеличился раза в два и свернулся в сторону, один глаз совсем закрылся, но другой - глядел, и глядел только на Веру. Руки у него тряслись, но стонать он перестал. Он глядел на Веру и молчал.
   - Юра лежит у реки, - продолжал Илья, - ему придется потерпеть, пока мы тут не решим. Потом я или развяжу и отпущу его, или сдам вас обоих, и дальше уже полиция выловит весь ваш гадючник, и здесь, и в Н-ске. Это мы решим.
   Он стоял посередине двора и рассказывал, и его лицо было тверже, чем обычно, просто каменное лицо, не бывает у людей таких лиц.
   - Эх, вы! Вы же дураки, возомнившие себя спасителями отечества. На что решились? Вас оказалось поразительно легко вычислить. Думать-то вы, придурки, не умеете....
   Николай, до этого стоявший совершенно неподвижно, пошевелился:
   - Это... Илья, да в чем дело? Рассказывай.
   Илья усмехнулся.
   - В чем дело? Дело в том, что этот идиот решил, что он крутой. Он решил отомстить. Он почему-то решил отомстить за меня, хотя никто его не просил об этом. И подбил своих придурков на это дело. Это что, Олег, такая братская любовь? Я выяснил, куда они ездили во время наводнения. Они ездили в Н-ск. А там, ночью, подожгли один дом. Верно, Олежек?
   И снова все замерли.
   - Не понимаю, - сказал Коля.
   - Хороший дом был, да, Олежек? - продолжил Илья. - Богатый! И поджигать его удобно - он крайний на улице, дальше - только степь. Подкрались ночью, облили какой-то пакостью и кинули спичку.... Соседи говорят, он быстро сгорел, вы это видели, Олег? Или вы убежали сразу?
   Илья переступил с ноги на ногу.
   - Это был армянский дом. В нем жил Женя Свазян, я его немного знал, он раньше работал в военной прокуратуре, бывал у нас в части.
   Груда мяса на скамейке шевельнулась.
   - Нет... Он врач, - прошептал Олег.
   - Он не врач, идиот! - яростно кинулся к нему Илья, и казалось, что сейчас избиение возобновится, но Илья опустил руки.
   - Вы бы хоть проверили. А то тебе сказали, ты и повелся, лох. Всегда лохом был и сдохнешь тоже лохом. Я подумал, что ты один на такое дело не пошел бы, ты же трус. "Кого он может взять?" - размышлял я, и вспомнил про Юрку, дружка твоего здешнего.
   Илья помолчал, пожал плечами:
   - Ты знаешь, Юра-то все рассказал, в деталях. Вот буквально только что. Я и без него уже все знал, а он подтвердил... С радостью. Ты не представляешь, как он гордится тем, что вы сделали... Он рассказал, что вы хотели отомстить врачу за смерть моей жены. Как же, по вине какого-то армянина погибла русская женщина! А теперь я тебе скажу, в чем вы очень сильно ошиблись. Врача, который дежурил, когда умерла Таня, зовут на самом деле Константин Гаврилович Ильин, он пожилой человек и он - русский, без всяких примесей. В тот вечер он сам плохо себя почувствовал, и ему не сразу нашли замену. Так все совпало... Неужели ты думал, что я тогда не выяснил это? Я же тебе говорил: брось, не бери в голову...
   - Мне сказали, что этот армяшка - врач. Пока твоя Таня умирала, он был у бабы, - упрямо прошептал Олег.
   Илья приблизился к нему и каким-то ласковым жестом положил ладонь ему на бритую голову.
   - Тебя обманули, дурачок. Вас навели на совершенно другого человека, он не имеет отношения к смерти моей жены. Вас навели на следака. Женя из прокуратуры перешел несколько лет назад в следственный комитет, и он был назначен расследовать дело в отношении вашей организации. Мне даже все рассказали про это дело, нашел я контакты и в СК - там у вас целый букет. Экстремизм, причинение тяжких телесных по мотивам национальной ненависти.... Знаешь, дурачок, что есть такие статьи? Но у тебя будет другая статья. Потому что вы, дурачки, не проверили ничего, подожгли дом, а там ночевал хозяин. Женя-то погиб. Вы убили его.
   - Нет, - сказал Олег мертво. - Нет. Все не так. Мы лишь сожгли дом врача-армяшки, который убил твою жену. Ты сам не смог отомстить - ты тряпка, и я сделал это за тебя. Это был врач. Мы не знали, что он дома. Он не должен там был оказаться. Мы все проверили. Мы следили за ним.
   - Плохо следили! Вы сожгли дом следователя, который вел против вас дело. Вы убили человека, - ответил Илья. - И ты сядешь крепче, чем твой отец. На строгий режим, а может быть, на пожизненное. Убийцы сидят долго. И имей ввиду, силовики своих не прощают. Ты, может, и до суда-то не доживешь, удавят в камере.
   Олег сидел, привалившись спиной к столу, и глотал кровь. Он смотрел по-прежнему только на Веру, застывшую во тьме в своем светлом платье, с белым-белым лицом, такую родную, такую далекую. Разве это она только что показывала ему на звезду? Вера, это не Венера, это Марс. Я теперь точно это знаю.
   - Они обещали помочь мне с отцом, если я сделаю это, - обреченно сказал он. - Они помогут. Он вернется к нам.
   - Ах, вот оно что. Так ты ради дяди Ивана старался. Нашел способ! Да уж, они тебе хорошо помогли. Они сказали тебе: "сожги", таков был их совет, да? И ты покорно пошел и сжег. Ты сжег и свой дом, мальчик. Разве ты этого еще не понял?
   Илья помолчал, выжидающе глядя на двоюродного брата. Вера вдруг начала всхлипывать, к ней подошел отец и обнял ее, а она уткнулась в его плечо, как, бывало, утыкалась в плечо Олега - такого надежного, такого доброго (казалось ей).
   Она вдруг поняла, что нашла ответ на вопрос, который не давал ей спокойно ожидать свадьбы, который мучил ее, несмотря на то, что она отпихивала его что было сил, гнала от себя - она, наконец, решила, окончательно, до донышка, любит ли она Олега или нет. И ответ оказался отрицательный. И она возненавидела на всю жизнь, но не Олега, а Илью. Это его лицо будет сниться ей до старости в мрачных ночных кошмарах. И оно будет всегда освещено пламенем.
   А Олег глядел на нее, не отрывая единственного открытого глаза, и его лицо - все в синяках и потеках, было страшным и пустым.
   - Дело по тому пожару не возбуждали, - сообщил Илья. - Пока списали на неосторожное обращение с огнем. Но у меня есть доказательство, что тебя на это безумие подтолкнули. Вот оно. Что же ты, дурачок, не уничтожил такую улику?
   Он достал из кармана измятый клочок вырванной из блокнота бумаги.
   - Это написано вручную, - пояснил он. - Это же не ты писал? Не твой почерк...
   Олег с трудом покачал головой.
   - Не ты. Адрес Жени Свазяна. Это тебе дали. Экспертиза покажет, кто писал. Это твой Герман? Или еще какая-то мразь? Я нашел это у тебя в комнате, и уже тогда уверился, что пожар - твоих рук дело... Если ты дашь показания, то они вместе с этой бумажкой утопят твоих покровителей. Тех, кто науськал тебя на поджог, пообещав помочь потом с дядей Ваней.
   Все смотрели на Олега: Колька с непроницаемым лицом, Вера - с ужасом, Илья - с каким-то даже и сожалением. Только дед Лексей не глядел на внука, безмолвно и беззвучно сидел где-то в уголке.
   -Ты имеешь шанс отделаться сравнительно легко. Как же они тебе такое дали? Видать, сами не умные... - сказал Илья. - Не поняли, что ты настолько дебил, что даже не выкинешь это. Не проверили... Забыл, что ли, братец, про эту бумажку, а? Забыл... Если они узнают, что она у тебя есть, ты для них станешь смертельно опасен. Черт его знает, что они выкинут. Мое мнение: тебе лучше сдаться самому и сдать эту мразь. Для тебя же безопаснее. Я провожу тебя до полиции, заодно и Юру заберем. А может, сейчас и иначе рассудим...
   Он помолчал.
   - Ну так что? Что мы решим с ним?
   - Не надо... - выдавил из себя Олег.
   - Что не надо?
   - Не надо никуда ходить....
   - Ах вот оно что? Не хочешь в тюрьму? Понимаю.... Ну а как ты думал?
   Дед Лексей вдруг встал и подковылял к Олегу. Он, какой-то сгорбленный, долго всматривался в младшенького, покряхтывал, постанывал.
   - Как же это так, Олежек? - спросил он. - Как ты на такое пошел-то, парень? Живую душу загубил....
   - Дед!
   - Да што уж теперь "дед"... Старый я, зажился на свете, к бабке хочу. Нешто вы понять можете... А тебя совсем губить не хочу. Ты сам себя губишь... Вот што, - дед Лексей повернулся к Илье. - Пальцевых мало, один сын у меня уже сидит, не хочу так умирать, чтобы и внук там же оказался. До чего дожил, ишь ты! Пусть убирается вон отсюда. И хватит с него, паршивца. И на похороны мои не приезжай, видеть тебя не хочу....
   Голова у деда затряслась совсем часто, он тяжело присел на скамейку рядом с Олегом и спрятал бороду в ладони.
   Илья повернулся к Николаю.
   - Вы нам не чужие. Что скажешь, Коля?
   Коля степенно огляделся, подумал. На Олега он смотреть избегал, отводил взгляд. Погладил Веру по голове.
   - Ты говоришь, дела там нет?
   - Нет, - угрюмо подтвердил Илья. - дело будет, только если мы сейчас придем в ментуру.
   - А на нет и суда нет, - зло усмехнулся Коля. - Бог, видать, миловал: Верке замуж за убийцу не дал выскочить. А теперь, если в суд идти, какая молва пойдет? Сам знаешь, люди разбираться не будут. А Верке и без того сейчас солоно придется - мол, брошенная девка. Я-то знаю, что судачить будут... Ради дочки говорю: пусть проваливает, да так, чтобы духу его здесь не было. Слышишь, ты, мразь? Хоть к черту в зубы иди, только чтобы мы (тут Вера всхлипнула особенно громко) о тебе не слышали больше, никогда не слышали.
   - Ну что же... Жаль мне тебя отпускать, да они дело говорят. Эх, хотелось бы мне твоих "благодетелей" прижучить! Ну да ладно, ради Пальцевых и ради Веры....
   - Так будет лучше, поверь, Илья, - негромко сказал Коля. Илья кивнул.
   - У меня есть эта бумажка, - негромко сообщил он Олегу, - и твои билеты на поезд. И Юра никуда не денется. Это на случай, если тебе, мудаку, в голову чего-нибудь взбредет - ты же у нас мститель! Или вздумаешь тут появиться, сукин сын. А может, она и тебе пригодится, если тебя придут за жопу брать... Ты теперь на крючке. Не соскочить.
   - Ты всегда меня ненавидел, - хрипло сказал Олег. Он смотрел только на Веру.
   Илья презрительно глянул на то, что осталось от такого уверенного и счастливого еще час назад человека.
   - Нет. Я тебя, бывало, ругал за раздолбайство, но ты был наш, Пальцев, ты был мне братом. Господи, да кто бы мог подумать!... А вот ты - ты теперь точно будешь ненавидеть. Никто из нас не сможет теперь ненавидеть тебя так, как ты сам.
  
   Колька увез Веру утром, дом свой красивый запер и просил деда Лексея поглядывать за порядком, как бы кто не залез. Вернулся он через несколько дней, уже один, и стал жить дальше, чинить соседям, чего попросят, а по вечерам немного больше обычного выпивать.
   Веру в городе больше не видели, поудивлялись и опять забыли про нее: видно, когда птица из гнезда вылетела, назад уже не вернется.
   И Олега больше не видели. Правильно, что молодым в нашем захолустье делать! Вот, хорошее дело было придумал, ребят собирать, да видать, поехал искать счастья там, где полегче. Ну что же, рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. А пацаны еще некоторое время по инерции приходили в подвал, да и забросили это дело, о чем в городе жалели: ведь опять озоровать стали, проклятые, то стекло разобьют, то в драку ввяжутся.
   Юра, которого Илья развязал и отпустил, прибавив пару слов на прощание, тоже, кстати, куда-то подался. Да, уезжает из города молодежь, что и говорить... Его, вроде бы, видели в Н-ске.
   Три недели Олег отлеживался у деда Лексея, пока синяки не сошли до той степени, что можно было выглянуть на улицу, да что на улице делать теперь! Вышел он один раз, в сопровождении Ильи, который отвез его на вокзал.
   Пока Олег валялся у деда, он похудел, двух слов не сказал, и стал чем-то похож на брата. Голову он брить перестал, и вообще перестал бриться, довольно быстро отрастив бородку, которая, надо сказать, ему даже шла. Только нос остался кривым, Илья его, похоже, сломал.
   По дороге на вокзал проехали по улочке вдоль пятиэтажек, где ходит раз в час автобус, выбрались на мост, который вяло чинили после наводнения, проскочили мимо церкви Покрова и автовокзала, распугали голубей на центральной улице. День случился теплый - бабье лето наступило, горы на горизонте виделись отчетливо, пестрели осенней листвой.
   - Не хочу знать, куда ты поедешь, - сказал Илья. - Но не советую тебе соваться в организацию. Не для того мы тебя отпустили, чтобы ты оказался за решеткой или в могиле.
   - Век не забуду твоей доброты, брат, - откликнулся Олег мрачно.
   Больше они ничего друг другу не сказали. Илья проследил за отходом поезда и вернулся в город. Что он рассказал Наталье и Владиславу Алексеевичу с Полиной, никто не знает, только Наталья через полгода продала квартиру и куда-то уехала, и в городе из Пальцевых остался только дед Лексей.
   Здоровье у деда изрядно ухудшилось, и он уже не такой бодрый, редко показывается на людях, по соседям перестал бегать. На кладбище к бабке Марье его иногда возят, но редко, и могилка там подзаросла.
   Колька к деду заходит ежевечерне, заботится о нем, как о родном, кормит, да каждые выходные из райцентра приезжает старший сын с женой, а вот внук Илья стал бывать совсем редко. Жизнь, короче, продолжается худо-бедно. Илья не любит свой родной город, иногда навещает родителей в райцентре, а остальное время проводит по-прежнему: днем, ни с кем не общаясь, выполняет свои обязанности в части (командование его ценит по-прежнему), ничем больше не интересуется и ждет ночи, когда он сможет закрыть глаза, увидеть Таню и услышать ее вопрос: "Ты меня любишь?". И тогда он отвечает ей: "Да, да, да".
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"