Петров Борис Борисович : другие произведения.

Сожги свой дом 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть вторая. При работе над данным текстом использованы материалы исключительно из открытых источников.

   ПОЖАР ВТОРОЙ
  
   "Достаточно взглянуть на вас, услышать ваш голос, ощутить ваше дыхание, чтобы понять: вы не только приняли "причастие буйвола", вы питались только им, и больше ничем; в этом случае вы придерживались строгой диеты".
  (Генрих Белль. "Бильярд в половине десятого").
  
   Организаторы заявили пять тысяч человек, шествие и митинг на площади в центре, но власти города предложили две тысячи и шествие в одном из спальных районов. Очень довольные руководители партии недели две вели переговоры, делали вид, что артачатся, раздавали направо и налево интервью, и в итоге согласились на условия мэрии. Таковы правила игры.
   День акции выдался пасмурным, холодным, в этих спальных районах всегда так ветрено, да там еще и река недалеко, с нее сыростью несет. Как тут люди живут? А уж весной здесь особенно неуютно: огромные асфальтобетонные пространства, без единого зеленого пятнышка, все в клочьях тающего снега, в серых высотках, в тумане.
   Народу собралось меньше тысячи. Организаторы говорили, что вычерпали лимит до донышка, полиция дала цифру в 500 человек, на самом деле пришли около 800, считая журналистов и блогеров. Правоохранительные органы сначала пригнали колонну автобусов, выгрузили бойцов с щитами и дубинками, потом посмотрели и половину машин отправили назад.
   И действительно, все закончилось почти спокойно, без эксцессов. Вперед пустили хоругвеносцев и веселых барабанщиц. Прошли по довольно большой улице, увлеченно махали имперскими черно-желто-белыми флагами, кое-где и российский триколор промелькивал, но в небольшом количестве, была и партийная символика. Несли растяжки: "Русский - значит трезвый", "Слава русской весне", "Новороссия - мы с вами". В основном, в шествии участвовала молодежь, лица были задорные, иногда до подбородка замотанные в тряпки с какими-то черепами, но попадались и люди постарше: так, подошли несколько десятков казаков, один пожилой человек держал портрет Сталина. Его не гнали, но косились - многие с одобрением, некоторые хмуро.
   Поорали всласть, благо акция разрешенная, можно: "Россия будет свободной", "Держи кровь чистой", "Мир, труд, май, гастарбайтер, уезжай", "Вон Бандеру с русской земли". Оттянулись всласть, словом.
   А когда возвращались к метро, получилась небольшая неприятность, впрочем, предвиденная. Журналисты cтолпились вокруг мужика, видом лет за 30, высокого, полного, с круглым лицом, которое могло бы показаться добродушным, если бы не свернутый на сторону нос, к нему же подтянулись и участники акции.
   - Ну, что, Олег? Как тебе? Дали жару, а? Олег Иванович! Как вы оцениваете прошедшее мероприятие? Скажите, что вы думаете о текущем положении на Украине? Как вы относитесь к действиям российских властей по отношению к Донбассу?
   Мужчина молчал и обводил всех внимательным, острым взглядом, качал головой, чему-то слегка улыбался. Потом он поднял руку, и все как-то сразу перестали гомонить.
   - Как я оцениваю наше шествие, спрашиваете вы? Как я оцениваю положение на Украине и действия властей, спрашиваете вы? - тихо сказал он. - А я никак это все не оцениваю. Моя оценка не имеет никакого значения. Вы и сами все видите. Вы видите, что мы собрались, и мы вместе, и мы готовы. И еще вы видите, как бандеровцы убивают наших братьев. Вы видите, как власть, сделав один шаг, не пошла дальше, струсила. Вы это все видите. Вы спрашивайте меня, каково мое мнение. А зачем вам мое мнение?
   Он постоял молча.
   - Мое мнение... Кому оно нужно? Оно нужно, да, оно нужно моим товарищам, моим единомышленникам, моим братьям! - вдруг горячо, искренне, прижав руки к груди, заговорил он, - и они - они не спрашивают, о чем я думаю, потому что они знают, о чем я думаю. Так?
   - Так! - с готовностью рявкнули в толпе.
   - Они знают, и не задают вопросов, потому что мы вместе, мы делаем дело, и мы пришли сюда показать, что мы - вместе. Мы - сила! Так?
   - Таак! - простонали в толпе.
   - И я не спрашиваю, о чем они думают. Я знаю, о чем они думают! Они думают, что пора перестать задавать глупые вопросы! Они думают, что пора брать дело в свои руки! Те, кто задают вопросы, ничего не делают. Они разучились делать! Они скачут вокруг, а наши братья умирают под пулями. И мы - именно мы, а не вы, а мы встанем на защиту русских. И мы не будем спрашивать. Никого не будем спрашивать! Мы будем делать! Делать! Делать! И нам не смогут помешать! Так??? - мужчина внезапно выкинул вперед руку со сжатым кулаком.
   Люди отшатнулись, словно получили пинок, и взревели.
   - Вот так, - сказал мужчина тихо и двинулся сквозь толпу, улыбаясь кончиками внезапно истончившихся губ, уже ни на кого не глядя, и в лице его проступило что-то резкое, волчье, оно уже не казалось добродушным; и так и шагал, будто он здесь был один, а вокруг орали, свистели, начали скандировать лозунги.
   К оратору пробрались полицейские, заломили ему руки (мужчина не сопротивлялся) и увели в автобус вместе с парочкой особо буйствующих соратников: всего, по сводке, задержали пять человек. Эти пять человек в автобусе, слегка очухавшись, принялись писать в твиттере, что их, кажется, везут в такое-то отделение полиции, что брали жестко, что у Димона, наверное, рука сломана (Димон в это время ожесточенно тыкал этой рукой в свой айфон), и что им оформляют неповиновение законным требованиям сотрудников охраны правопорядка и могут дать суток по 15. Остальные участники акции разошлись, аккуратно свертывая плакаты и знамена.
   Через часа три всех отпустили с обязательством явиться в суд, который впоследствии выкатил им штраф, и государственная казна пополнилось пятью тысячами рублями со всех. Партия осталась довольна, акция прошла успешно, получила необходимый резонанс и освещение в СМИ, а ветки комментариев в соцсетях и спустя неделю продолжали расти: бранились круглые сутки, самозабвенно.
   Короче, хорошая вышла акция. Это вам не конкуренты, у которых тишь да гладь. У нас все круто. Олег, конечно, гений, все здорово сделал, как всегда. Повезло нам с Иванычем, что и говорить, повезло.
  
   Он снимает двухкомнатную квартиру в районе "Выхино", в пятиэтажке в зеленом дворе, и ветки лип лезут по утрам в окно. Эта пятиэтажка напоминает мужчине его родной город, который он покинул несколько лет назад и, если честно, не хотел бы его вспоминать: нечего там вспоминать, нечего и некого.
   Рядом проходит железная дорога, и мужчина приспособился к постоянному шуму, не оставляющему его ни днем, ни ночью, а сначала никак не мог привыкнуть, ночами ворочался и не спал, вставал, шел на кухню, пил большими глотками воду и злился.
   В одной комнате спальня, одежный шкафчик, кровать, у кровати - тумбочка с лампой, а за тумбочкой - гантели, ржавые и пыльные. Скудная обстановка, спартанская, ничего лишнего, ни книг, ни какой-нибудь картинки на кое-где отстающих пузырями от стены обоях, даже описывать особенно нечего.
   Вторая комната - интереснее, здесь оборудован прямо-таки центр связи: новый комплект специальной мебели, два стола, на одном - стационарный компьютер, на другом - ноутбук, тут же городской телефон-радиотрубка, и два сотовых разных моделей, и еще один - во внутреннем кармане куртки. Вся эта техника помаргивает разными огоньками, временами звенит или пищит, словом, живет своей жизнью, и к ней хозяин тоже привык, хотя и не сразу.
   У стены стоят простенькие стеллажи с книгами, но художественной литературы искать здесь не следует, разве что на нижней полке, где обнаруживаются разрозненные тома из собраний сочинений русских классиков: Толстой, Достоевский, Гоголь, Тургенев, Некрасов, Радищев, даже есть издание Герцена. Еще в углу валяется Чехов. Книжки дешевые, из второсортной бумаги, изрядно истрепаны, некоторые страницы порваны, будто их читали в транспорте, небрежно и со скукой перелистывая страницы и не вникая в смысл напечатанного.
   В основном на стеллажах стоят буклеты технического характера, несколько учебников по истории, в том числе военной, несколько справочников по оружию, валяются газеты и журналы, в том числе глянцевые, с обнаженными девушками.
   Кухня обставлена хорошо, богато, здесь есть и электроплита, и посудомойка, и стиральная машина, и новые шкафчики веселенькой расцветки. Они почти пусты; на разделочном столе рядом с плитой валяются пакетики черного чаю и банка кофе, и рядом - набор столовых пластиковых ножей.
   Но это не единственные ножи на кухне: тут же лежит слегка изогнутое лезвие, с одной стороны зазубренное, с желобком и чеканным узором и невероятно острым концом - хоть вместо иголки используй. Рукоять у него костяная, красивая. И сама вещь изящная, хотя и страшноватая: это уже не игрушки, которые можно купить в любом магазине.
   Холодильник тоже почти пустой: несколько банок консервов, с десяток яиц в специальном отделении, бутылка подсолнечного масла, пара луковиц и картофелин, какой-то заплесневелый соус, бутылка вина и две бутылки водки. Холостяцкий холодильник.
   Да и в комнатах присутствия женщины не наблюдается.
   Хозяин не любит есть дома. Обычно он обедает и ужинает в кафе, где собирается обсудить с товарищами планы нынешней и грядущей борьбы. Он любит вкусно покушать, но терпеть не может готовить, поэтому ресторанный вариант для него самый оптимальный.
   И еще он не любит одиночества, хотя и живет бобылем.
   При этом никто не может сказать, что он чурается женщин. Иногда он приводит домой то восторженную соратницу помоложе, то любопытную журналисточку, а то и проститутку, но они здесь не задерживаются. С женщинами он корректен, их не обижает, ночью старается доставить удовольствие себе и партнерше; утром вежливо и безучастно позволяет приготовить кофе и указывает на выход. Повторно женщины попасть сюда не могут, ни у кого еще не получалось, хотя хотели бы многие.
   Он - человек публичный, занятой, на одиночество времени нет, все расписано на несколько дней вперед, особенно сейчас, во времена "русской весны". Домой он приходит чаще всего только переночевать, и это его устраивает, очень устраивает.
   А если он освобождается рано, или вдруг случайно появляется свободное время, он открывает бутылку водки, сооружает нехитрую закуску на скорую руку и пьет залпом и не поморщившись; чувствуется, что это для него - дело привычное. Первый стакан он пьет на кухне, как лекарство, бессмысленно уставившись перед собой; второй - в комнате. Третий стакан он употреблять не спешит: сначала он включает компьютер и начинает писать, и в процессе прихлебывает водку. На данном этапе ему не требуется закуска.
   Он отправляет письмо, зная, что не получит ответа. Лишь один раз, года два назад, высветился обратный адрес, и сердце забилось так, как оно никогда не билось ни при виде любимой женщины, ни на митингах, когда толпа орала, свистела и пыталась качать его. В этом письме сухо, одной строчкой сообщалось о кончине деда. И больше ничего, никогда.
   Мужчина знает, что пишет в пустоту. Иногда он гадает, читает ли адресат его нетрезвые излияния, и ему кажется, что нет - он вычеркнут из памяти, и он сам бы хотел вычеркнуть все из памяти. Но он не с силах этого сделать, и, написав письмо, перед его отправкой открывает Инстаграм и долго смотрит на какие-то фотографии, где запечатлена хорошенькая невысокая брюнеточка. Очень изящная женщина, только лицо у нее всегда строгое, ни на одной картинке не улыбнется. В последний год, заметил хозяин, она начала носить очки и немного располнела. Иногда рядом с ней стоят какие-то мужчины. Когда он видит такие фотографии, он делает большой глоток водки, стискивает зубы и вытирает глаза, радуясь, что его никто не видит, и его пробирает озноб.
   Тогда он поспешно закрывает окно с фотографиями и клянется себе, что больше никогда, ни разу в жизни не полезет на этот ресурс и не будет писать никаких писем. На хрена это такому успешному политическому деятелю? Он клянется себе в этом и отправляет письмо - "в последний раз", до следующего вечера.
   Он очень боится, что об этих ночных бдениях кто-нибудь узнает.
   Больше трех стаканов он никогда не пьет, ему хватает, чтобы крепко заснуть, иногда даже не утруждая себя раздеванием, а на тумбочке всегда стоит кружка с водой и лежат таблетки от головной боли. Утром он встанет разбитым, но быстро приведет себя в порядок.
   Таков его дом. Впрочем, считает ли от свою съемную квартиру домом?
  
   Из Яндекс-почты (начало мая 2014 года).
  
   "Здорово, сукин сын. Все прозябаешь там у себя на плацу? Вояка ты хренов. Что там у вас с погодой, слякотно, поди, или еще снег не сошел? Даже в интернете про ваш убогий городишко ничего нельзя найти, даже про погоду.
   А у нас тут мокро. Но акцию мы провели, нам дождь не помеха. Собрали тысячу бойцов, прикинь? Сволочи из мэрии не дали нам центр, пришлось делать шествие на окраине. Еще сочувствующие подвалили. Нормально так народу пришло.
   Эх, видел бы ты, как это все воспринимают люди! Смотрят на наши ровные, мощные колонны, и лица светлеют. Иногда кажется, что сейчас с нами пойдут. И ведь наступит время, когда пойдут! Нееет, брат, люди у нас с понятием, правильные люди, настоящие русские люди. Если их растолкать, то такое можно учинить - весь мир завидовать будет.
   Все получилось, как мы и хотели. Меня свинтили за речь. Правильно, так и планировали, такой резонанс вышел! Брали жестко, на камеру работали, но, кстати сказать, потом, уже в ментуре, многие дали понять, что поддерживают. Там же тоже нормальные ребята служат. Это радует - мы знаем, что полиция, на самом деле, вместе с народом. Просто время еще не пришло. Полиция и суды - дали, чудаки, штраф в тысячу рублей - судья глядела симпатично, такая блондиночка. Читала решение, аж плечиками пожала, мол, все понимаю, но ничего не поделаешь.
   Единственное, следующую акцию придется заявлять соратникам, мне теперь нельзя. Ну да переживем, плевать, кто ее согласовывать будет, главное - дело.
   А как ваше болото? Ничего, поди, не происходит? Тишь да гладь? Эх, вы! В великое время же живем! Крым наш! Брат, Крым - наш! Это победа, великая победа. Такого не было со времен Великой Отечественной войны. Нет, все-таки наше руководство - реально крутое, и было бы еще круче, если бы мы сейчас взяли Донбасс. Донецк и Луганск - наши! И нужно не телиться, а брать Харьков и Одессу, и Киев тоже. Давить бандеру! А западенцам оставим какие-нибудь Карпаты - они нам, русским, ни к чему, нам чужое не надобно. Пусть там свой укроп жрут, гыгыгыгы.
   Наконец-то страна встает с колен. Небывалое единение русской нации! Вот если бы везде замутить, дать понять, что вся страна одного хочет: скинуть нерусь из власти, убрать торгашей, жидов и черных, вот тогда бы быстро создали настоящее русское государство. Илья, дорогой, вы, армейцы, сейчас нужнее, чем когда-либо, что же вы молчите? Ну да ладно, молчите пока, мы вас сами подтолкнем, призовем и мобилизуем. Наше время наступило, русское время.
   Как видишь, не сидим сложа руки.
   Нашли мы тут спонсоров, дали нам денег на закупку 20 броников и десятка раций. Блин, это тоже на мне висит, прикинь, ну ни секунды отдохнуть не дают. Олег Иваныч то, Олег Иваныч се, кроме Олега Иваныча, и некому, да? А ведь без меня закиснут соратники. Все-таки велика в нас еще дрема сонная, эх, коммуняки, совсем разленили народ, оболванили. Трудно просыпаемся. Нужно больше таких, как я.
   Вот сейчас позвонили, прикинь. Сразу по двум каналам. Я тут телефонами обложился, как какой-нибудь визирь бриллиантами. Или как шейх - бабами из гарема, ггггг.
   Хотят тут с нами скооперироваться одни фашики. Вот я тебе честно скажу - не люблю фашизма, наши деды с ними воевали, да? Но что-то дельное в них есть, боевые ребята. Давеча на рынке порядок наводили одном, прикинь, там русских вообще не оказалось, сплошняком азеры торговали. Ну, ребята им лотки-то попереворачивали. Говорят, что все в рамках: пальцем никого не тронули. Что-то я не верю, наверняка паре-тройке черных рыло в углу начистили. Ну и правильно! Я так считаю: иди и продавай свою тухлятину у себя в Баку! Помидоры из-под Рязани получше будут. Я лично только наше теперь покупаю, и на рынке обязательно спрашиваю, откуда товар.
   Вот такие ребята хотят дружить. Буду выносить вопрос на собрание. Может, и приблизим их, нам бойцы нужны, заодно и мозги прочистим, выветрим эту дурь насчет третьего рейха.
   А второй звонок - как раз насчет броников и раций. Сказали, что закупили, нормальные вещи. Пригодятся нашим ребятам в Донбассе.
   Это всех затронет, не получится у тебя, Илюха, отсидеться под крышей своей казармы. Ты, сволочь, присягу Родине давал, она тебя и призовет к подвигу. Верю, что тогда ты будешь достоин фамилии Пальцевых также, как достоин ее я. Верю в тебя. А может, ты уже что-нибудь замутил? Поделился бы, а? Все-таки ты родня мне, не чужие ведь люди.
   Как там дядя Слава? Коптит небо? Что он думает по поводу происходящего? Что же вы меня на похороны деда не позвали? Никогда тебе не прощу. Вы там хоть за могилкой следите, навещайте стариков-то.
   Интересно, что в городе нашем? Как, интересно, там мои пацаны? Как Коля? Как Вер... А, впрочем, хер бы с ними со всеми, не пиши мне ничего про это. Ненавижу ее, и тебя ненавижу.
   Твой брат Олег.
  
   Майор Илья Владиславович Пальцев, оформив отпуск, отправился к родителям - он не видел их уже полгода, с осени, с тех времен, когда горы становятся тусклыми и мокрыми, а закаты просто исчезают: день существует без солнца и угасает без солнца; он сразу сменяется сумерками, серыми, как сопки на горизонте. Это горы готовятся к зиме; кажется, что они просто ложатся спать, натягивая на себя туманную простыню в ожидании, когда их укроют снегом и забвением. А весной они просыпаются, встают, потягиваются и скидывают с себя надоевшее за зиму покрывало.
   Родители обрадовались сыну, потчевали его пельменями, которые налепила Полина самолично, надев фартук и вся перепачкавшись в муке. Отец ел с аппетитом, сын вежливо попробовал; немного выпили, потом долго сидели за чаем, беседовали, если это так можно назвать. В основном говорил Владислав Алексеевич, а сын молчал, безучастно слушал, иногда кивал головой, и нельзя было понять, нравится ему дома, или нет.
   Нельзя было разобрать и отношение Ильи к предмету разговора. Владислав Алексеевич поднял, естественно, тему, которая в ту весну была на уме у каждого.
   - А ты представляешь, сынок, что было бы, если бы мы не пошли на этот шаг? Ужас! Кошмар! Страшно, конечно, на такое было решиться, считай, против всего мира пошли, но вот бывает же, когда иначе нельзя... Ведь сейчас в Крыму и русских-то, наверное, не осталось бы - всех перерезали бы экстремисты. И откуда они повылазили? Долго своего часа, видать, ждали. Таились, готовились.... Господи, куда мир катится? Всегда же с украинцами так дружили! Ох, какой все-таки молодец у нас президент. Ничего не побоялся. Такой шаг! Он войдет в историю, Илья, помяни мое слово, войдет, как великий лидер России.
   Майор слушал отца и не слышал его. Он думал о том, что мать с отцом постарели: Полина, вон, лепила пельмени, суетилась, суетилась, да все роняла, думала, что сын не заметит, какие движения у нее стали неловкие. А батя ссутулился, все лицо в морщинах, надо же, на покойного деда Лексея чем-то стал похож. Еще недавно выглядел вполне себе, орлом, а как выперли на пенсию, так сразу сдавать начал.
   - В Крыму горы на наши похожи, такие же низкие, - сказал он.
   Владислав оживился:
   - Расскажи, сынок, расскажи! А то записать бы тебя на диктофон, потом заметку в газете сделать... Пусть знают, как мой сын Родину защищал. Для потомков...
   Тут он осекся и опасливо поглядел на Илью, но тот сохранял каменное лицо.
   - Да какое там, батя, - устало сказал он. - Нечего было там делать. И рассказывать нечего. Горы красивые в Крыму, да они, поди, везде одинаковые. Да я и гор-то толком не видел.
   Майор вспомнил, как в конце февраля их подняли по тревоге, и сослуживцы долго гадали, учебка это или отправят куда ? Он вспомнил бесконечные и противоречивые инструкции, построения, совещания; бардак, когда его роту утром послали в полевой выход, и они уже добрались до полигона и поставили лагерь, но уже вечером их спешно возвратили назад, а на следующий день, даже не дав толком собраться, повезли на аэродром, где отобрали сотовые телефоны и отправили через полстраны, к берегам очень неуютного в это время года моря.
   Там их погрузили на десантный корабль, остро пахло ржавчиной и пылью, на пол кинули спальники и валялись на них вповалку, дремали, пока можно (в этих полуснах не было места для Тани, для ее нежности и ласки, и он чувствовал себя неуютно и плохо, и оттого злился), а потом под густой мат моряков переправлялись по егозящему трапу на тральщик, и чудо, что никто не кувыркнулся в воду; в Севастополе их построили колонной, отвели в казарму и на удивление вкусно накормили.
   На следующий день один из водителей уснул и разбил о столб новый "Тигр", а потом их по бурым дорогам, покрытым скольким туманом, из которого выскакивали чертями голые черные кусты, перебросили в Симферополь, и исцарапанный "Тигр", поджав хвост, тоже плелся в колонне.
   Они было подготовились к бою, но в Симферополе их встретили не гориллы из "Правого сектора", а толпа местных жителей, радостная и возбужденная; ощущение было такое, что они прибыли на праздник, а не на боевую операцию, и все удивленно озирались, но потом привыкли. Лица под масками, покрытые потом, расплывались улыбками, потому что стало ясно, что стрельбы не предвидится, а люди совали солдатам цветы и цепляли российские флаги на машины.
   Лишь через несколько дней Илья приучился ловить на себе и враждебные взгляды, иногда от татар, иногда от людей вполне славянской наружности - злобные и безнадежные, брошенные исподтишка взгляды затравленных зверьков. Так - безнадежно и с лютым холодным презрением - посмотрел на него пожилой человек, когда они явились к нему домой и объяснили, что необходимо присутствие деда и внучки для того, чтобы уговорить сдаться одну украинскую часть, которой командовал очень упрямый майор - вроде бы ровесник Ильи, заявивший, что стрелять он первым не будет, но оружие не сдаст. Его убедили, когда воин увидел в толпе, подошедшей утром к забору части, не только "зеленых человечков" и пьяноватую крымскую самооборону, а еще и своих родственников: отца и дочь. Его убедили очень быстро.
   А Илья задумался: а чтобы он делал на месте украинского коллеги? Сдался бы, если бы увидел перед воротами своей части свою семью? Или отказался бы и стоял до последнего? Он пришел к выводу, что действовал бы точно также, как и украинец. Он очень зауважал этого майора.
   Илья пробыл в Крыму меньше месяца: заняли парк машин, охраняли его, стреляли у украинцев сигареты, постепенно перезнакомились с ними, пили вместе чай, ругали новую киевскую власть, да и русскую поругивали, что греха таить. Несколько дней ходили тяжелые слухи, что хохлы будут наступать, поэтому все с огромным облегчением вздохнули, когда украинским военным позволили уйти; впрочем, многие остались - куда теперь идти-то? Кто теперь свой, а кто чужой? Все перепуталось на этом полуострове, в этом мире.
   Улетали уже с Бельбека, чему все тоже очень радовались: путешествие на десантных кораблях - штука не особо приятная.
   А потом, уже на "материке", их собрал высокий чин, произнес проникновенную речь, переврав и переиначив выступление президента, и пообещал всем поощрения, а также строго-настрого запретил рассказывать, что они видели. Илья дома наплевал бы на этот приказ, но он действительно не знал, что рассказывать. Не о чем тут говорить, и не о ком. Крым зимой - не лучшее место. А теперь, кажется, и летом тоже.
   Хороший офицер, он выполнял приказы, и служил безукоризненно; замкнутый человек, он ни с кем не делился своими мыслями, но многого понять просто не мог. Илья, к своему несчастью, был человеком, склонным к размышлению, к тому же служба в армии приучила его к анализу обстановки, и он недоумевал, как можно проводить такую военную операцию на территории другого государства - это же война, чудом не закончилось огромной стрельбой - спасибо ребятам-украинцам, что не начали палить. Впрочем, о чем это я, говорил он себе, война идет - на востоке Украины, куда мы почему-то пока не летим.
   Крым сошел нам с рук вроде бы, впрочем, вон, санкции какие-то вводят... А на кой они? А на кой нам Крым, когда со своими делами не то, что не разобрались, а вообще - дыра на дыре? Да, Крым наш, думал он, и это, может быть, действительно великое дело, может, и правильно толкуют нам про восстановление исторической справедливости, только дальше-то что? А наш Крым-то? А эти косые холодные взгляды, которые он ловил в Симферополе? А что творится в Донецке, Луганске и Харькове? И вообще, чем это все закончится? Он цинично думал, что ничем хорошим, но никому не говорил о своих предчувствиях. На него и без этого в части косились, что он не так бурно радуется, как все остальные.
   А тут еще получилось письмо от однокурсника - украинца из Львова. "Что вы творите?" - спрашивал однокурсник. - "Что вы делаете? Зачем вы к нам лезете?"
   Вопросов возникало много, а разъяснений Илья не находил ни в телевизоре, с экранов которого неслось ликование по поводу возвращения полуострова в отчий дом и проклятия в адрес киевской хунты, ни в бесконечной тишине своей квартиры: его умершая несколько лет назад жена Таня до сих пор спрашивала Илью по ночам, любит ли он ее, но больше не говорила ничего, и уж тем более не давала никаких ответов.
   Теперь, правда, иногда вместо супруги по ночам приходил майор из Крыма, Илья запомнил выражение его лица в тот момент, когда украинец отдал приказ о сдаче оружия. Этот мужик был человеком, безусловно, сильным, но и он молчал - он вообще не произносил ни слова в этих снах, он только глядел, глядел, куда-то мимо Ильи.
   - Нет, батя, нечего мне рассказывать, - повторил Илья.
   На следующий день семья отправилась навестить могилу стариков. Погоды стояли туманные, склизкие, дул холодный ветер, иногда вертевший в воздухе редкие снежинки, сугробы в этих местах еще лежали в тени, а остальная обочина раскисла и превратилась в сплошную коричневую жижу, на поверхности которой уныло проблескивали оконца луж. И не скажешь, что начало мая.
   Вести машину пришлось Илье: Владислав Алексеевич бодрился и кричал "Дорогу молодым", но потом смущенно сказал, что зрение стало не то, и теперь он старается за руль не садиться.
   Переночевали в доме деда Лексея, пустом и запущенном. Особо убираться не стали: из жилых помещений вымели наскоро пыль, протерли лампочки, чтобы свету больше давали, да стол с буфетом, остальное не трогали.
   - Мне до сих пор кажется, что сейчас отец выйдет из-за угла со своим вечным "нешто вы понять можете", - признался Владислав. - Не люблю я здесь бывать. Зябко как-то становится.
   Илья и на это не ответил.
   Повидали Кольку, который очень обрадовался их приезду, вечером притащил самогона, рассказал, что сын Володька до сих пор в такси пашет - сейчас и такая работа за счастье, а Верка вышла замуж под новый год. Вроде бы супруг попался ничего, очкарик какой-то интеллигентный, доктор наук, надо же! Представляешь, сосед? Старше дочери лет на десять, но это не главное, а главное, что души не чает в ней. Живут ладком, Верка не жалуется, правда, выпивает очкарик, но он тихий, дочку не обижает. А Верке по-любому замуж пора было выходить, хреново это, когда девке тридцатка, а нет ни мужа, ни детей, правда же, Слава?
   А на кладбище отправились следующим утром. Да него путь не близкий: надо проехать квартал, пересечь реку, разделяющую город пополам, распугать на центральной улице голубей - и до окраины, а там уж на шоссе, которое на райцентр. Вот по дороге домой и заехали, да пробыли там недолго: прохладно было, замерзли старики. Убрали после зимы мусор, покрасили оградку, а Илья обновил скамеечку: старая подгнила уже сильно, хотя зачем он это делал, сказать не мог: сидеть ведь на ней теперь и некому.
   И на этом Илья посчитал свой визит к родителям исчерпанным.
   Полина, прощаясь, вдруг заплакала и просила его хоть звонить почаще, а то еще куда-нибудь ведь ушлют, в такое время живем; а Владислав крепился и хлопнул его по плечу, а потом сгорбился, махнул рукой, отвернулся и пошел, шаркая, в подъезд.
   Так себе отпуск получился, подумал Илья.
  
   Олег Иванович Пальцев сидел в партийном офисе в кресле с высокой спинкой, за которой по стойке "смирно" застыли его соратники, и с интересом наблюдал за журналисткой, молодой девушкой со скуластым лицом, большими серыми глазами, прекрасной фигурой - ну все, как ему нравится. Грудь у нее такая, думал он, что прямо хочется схватить и сжать, а корма-то, корма! Эх, ну надо же!
   Он откровенно разглядывал девушку, но та не смущалась, наоборот, закинула ногу на ногу и повернулась так, чтобы ее прелести предстали перед заинтригованным Олегом в наиболее выгодном свете.
   - Олег Иванович, а все-таки - как вы сейчас относитесь к украинцам? - спросила она, подавшись вперед, - На последней акции вашей партии звучало много антиукраинских лозунгов. Но раньше вы декларировали, что славянские народы - русские, украинцы и белорусы - братья, и построение национального государства как раз должно строиться на их общности. Изменилась ли теперь, когда в Донбассе идет гражданская война, эта точка зрения?
   Олег мягко улыбнулся, показывая отличные зубы: он знал, что обаятелен, и часто пускал свою улыбку в ход.
   - Ах, дорогая Ксения! - театрально и немного фальшиво воскликнул он. - Ну конечно, изменилась. Вот в чем дело: украинцы были нам братским народом, да сплыли, можно сказать. И это-то самое ужасное, в этом и заключается преступление киевской хунты. Подстрекаемые западом, на еврейско-американские деньги, эти люди пошли на братоубийственную войну, они пошли против русских. Одержимые фанатики, фашисты, они ставят целью уничтожение русских на Украине!
   - Но позвольте, Олег Иванович, - сказала журналистка, вытянув в трубочку ярко накрашенные губы, - Не секрет, что новые власти Киева пользуются значительной поддержкой всего населения страны, может быть, за исключением востока. Даже в Харькове и Днепропетровске...
   - Это потому, что восточные регионы - это вообще не украинские регионы, - перебил Олег. - Это русские земли. Исконно русские! Поэтому киевские фашисты напали на население этих регионов - это, на самом деле, атака на русский мир, на всех нас. Что касается украинцев, то они запуганы, запутаны оголтелой пропагандой, враньем, насилием, и поэтому слабы и бессильны. Я считаю, что это является русской исторической миссией - освободить их от гнета бандеровцев, спасти их от угнетения сионистско-фашистской клики, воссоздать русский мир, наш мир! А те из них, кто против - те предатели. Они хуже евреев! Они предают свою кровь, славянскую кровь. И они трусливо сидят по своим норкам и злобно вякают оттуда, тявкают, как шавки, зная, что их ждет, что они не уйдут от возмездия. Никакие санкции не помешают нам выстроить светлый, справедливый русский мир, и покарать врагов и отступников! Вы успели записать, Ксенечка?
   - Записала, Олег Иванович, все записала. Будьте уверены, мы не исказим ни единого слова в этом.... интервью, - кривя губы, кивнула девушка.
   Олег хлопнул в ладоши:
   - Вот и ладушки, дорогая. Таково и мое желание. Знаете, как сейчас СМИ работают, все стали такие чудовищно непрофессиональные... Все куплены. Скажешь одно, а потом тебе такое припишут, что ты в жизни не говорил и не думал... А что вы делаете сегодня вечером? Может быть, у вас ко мне остались вопросы? Я бы с удовольствием продолжил интервью в более уютной обстановке, например, за ужином.
   - Нет, Олег Иванович, вопросов у меня больше не осталось, - холодно ответила журналистка, - И вам не доставило бы удовольствия ужинать со мной. До свидания, спасибо, что согласились на встречу.
   Девушка встала и засобиралась. Олег продолжал раздевать ее глазами, но этим журналистку было не пронять.
   - Ну и каша у него в голове, - пробормотала она довольно громко, так, чтобы ее услышали.
   - Иваныч, - сказал один из тех, кто во время беседы стоял за креслом, когда корреспондентка удалилась, - Слышь, это, а че ты ее ужинать зовешь? Она же жидовка, сразу видно. Да и газета у нее сам знаешь какая. Суки госдеповские!
   Олег не спеша обернулся и некоторое время с жалостью разглядывал молодого соратника.
   - Эх, Димон, ни хрена ты еще не смыслишь. Спать с жидовкой - это круто, очень круто. Горячие бабы! Хе, думаешь, еврейки по-другому как-то устроены? А что касается газеты - ничего, пусть публикуют. Наши взгляды - не секрет, так ведь? Пусть враги знают, что мы думаем, а уж потом мы им покажем, на что мы способны. Тогда и посмотрим, кто кого и где ужинать будет, и кто на чьи вопросы ответит... Так, минутка политинформации закончена. Что у нас еще сегодня?
   - Через час делегация товарищей из провинции, - доложил другой человек, мужчина постарше, с аккуратными усиками и бородкой, тщательно причесанными волосами и аристократическим лицом. - Приехали налаживать контакты. Вот материалы.
   Он положил перед Олегом папку.
   - Та-ак, товарищи, говоришь? - протянул Олег. - Это хорошо, что товарищи... Знаешь что? Не буду я смотреть твои материалы. Если они товарищи, то это сразу видно. А если нет, то тем более. Вышвырнем за милую душу.... Сейчас пойдем пообедаем, да, Димон? Заодно доложите мне, как там дела у ребят на фронте.
   Вернувшись, они обнаружили в холле вместо делегации одного человека - смешного, пухленького, суетливого, нетерпеливо переступающего кривоватыми ножками, и Олег при виде него замер и сразу растерял послеобеденное благодушие. Человечек подпрыгнул и подбежал с выражением сильнейшего восторга и радости на кругленьком личике с уютными розовыми щечками и носом пуговкой.
   - Наконец-то. Наконец-то! А я уж жду, жду, думаю, неужели не дождусь сегодня? - зажужжал приезжий. - Неужели дела государственной важности случились как раз тогда, когда мне назначено? Ну здравствуй, Олег Иванович, давно не виделись, сколько лет, сколько зим.
   И он, растопырившись, попытался обняться.
   Олег застыл посередине холла, его лицо стало совсем белым, на лбу выступил пот.
   - Олег Иванович, - тронули его за локоть, - что с вами? Вам плохо?
   - Нет, - помотал он головой, - нет. Уйдите все.
   - Что? А...
   - Уйдите, - повторил Олег. - Мне необходимо поговорить со старым знакомым.
  
   Из "Яндекс-почты" (конец июня 2014 года).
  
   "Здорово, сукин сын. Интересно, ты еще майор, или уже выслужился до подполковника? А, штабист хренов? Станешь генералом, будешь вспоминать себя лейтенантом-новобранцем. С умилением. Как родители вспоминают времена, когда ты писал в штанишки. Генерал - это хорошо, брата-генерала иметь - большое дело, так что давай, карабкайся там вверх по лесенке, ты же наверняка ничего другого не можешь, слизняк. С паршивой овцы хоть шерсти клок, да, Пальцев?
   Кстати, о родителях. Ездил в конце мая к матери. Она ничего, слава богу, устроена-ухожена, там хорошая больница. Ее иногда выводят гулять - есть там сад такой зелененький, с газончиками, даже с фонтанчиком небольшим, и, кажется, ей это нравится. Хотя хрен разберешь в ее состоянии. Врачи все время толкуют мне, что возможна ремиссия, да они уже сколько это говорят...
   Эх, найти бы батю, да врезать бы ему по морде за то, что довел до такого, да жив ли он? А то же он тогда ведь с чичами поцапался, я деталей так и не узнал, но эти парни - они мстительные, могут и зло затаить, узнать, где чалится, и там достать. Легко могут. А он весточек так ни разу и не подал. Тоже предал меня... Все вы меня предали, суки.
   Так что я за батю не в курсе, пропади он пропадом, ведь, если вдуматься, все с него началось. Да, брат? А ты как думаешь? Ты бы хоть строчку мне написал...
   Как у вас погода? У нас то дождь хлещет, то жара, сил нет. Думаешь, хорошо бы сейчас на речку, в парк наш, окунуться, а потом пивка холодненького, да какая тут речка - все в граните, вонючее, маслянистое. Говорят, в Серебряном бору купаются, но я так туда и не доехал. Представляю, что это за отдых, если туда по выходным весь город купаться ездит. Нет уж, мы под душиком...
   Да и времени нет. Дни, брат, пошли очень напряженные. Враг давит, каждый день давит, не до отдыха сейчас, брат. Очень много дел. Отправляем добровольцев, снаряжение. Как много народу неравнодушного идет! Есть и такие, знаешь, толстосумы, нам бабла отстегивают на правое дело. Даже один еврейчик отстегивает. Есть такие еврейчики полезные, пусть пока дает деньги, а там посмотрим. Сейчас не до жидов.
   А чичи так нам вообще союзники, и, говорят, ребята - огонь. Они там на фронте зажигают дай боже. Воины Аллаха, вот как! Я вот думаю, может, зря мы на них баллоны катили?
   Правда, говорят, они и в нацбатальонах укропских есть. На две стороны воюет народ, получается, а? Хитро. Но те, кто за нас, те - крутые. Да там все крутые, брат, ты бы видел этих ребят, что мы туда отправляем. Настоящие патриоты! Я горжусь своим народом, Илья, слезы на глаза наворачиваются, когда я о них говорю.
   Но положение на фронтах очень тяжелое. Укропы давят, сволочи, техники нагнали, вертушек. Мы их сбиваем, сук, а им все урок впрок не идет. Есть совсем оголтелые - правосеки, к примеру, это вообще ужас что за фашисты, а есть просто солдатики. Жалко их, да война ведь, священная война. Не лезли бы к русским людям, живы бы были. Не жалко своего народа киевской хунте, всех, кто под руку подвернется, в пекло бросают.
   И, главное, запад им всей своей мощью помогает! Гонит в Украину миллиарды долларов, технику, людей. Это, брат, конечно, против России заговор, против нашего народа и руководства. Доигрались мы с ними, долиберальничали. Все хотели мошну набить поплотнее, вот к чему привели нас олигархи и коррупционеры. Правда, нынче власть крепкая, но недостаточно делает перед лицом всеобщей агрессии. Еще весной надо было танками проутюжить всю Украину, всю! Выкорчевать под корень бандеровщину! И сейчас бы уже тихо было.
   Вот где, брат, все корни бед российских. От запада. И от нашей нерешительности. Наша страна должна быть сильной, русской, и управляться сильными и русскими людьми. Сильнее русских все равно никого нет на свете.
   Ну, ладно. Это просто накипело, брат, нагорело. Мне же тут и поделиться не с кем, время такое, аккуратным быть надо, не болтать почем зря - кругом же враги, национал-предатели.
   Прикинь, познакомили меня тут с одним журналистом из мощнейшего издания. Ну, такие люди, думаю, нам нужны. Раскрутка нам нужна позарез! Надо всех с нашими идеями знакомить, чтобы люди русские задумались, в наши ряды вставали, единым фронтом выступили.
   И вот приходит он такой на встречу - ну вроде ничего так на морду выглядит, русская рожа (фамилия тоже наша, русская), нос картошкой, борода, пузатый, довольно высокий, но не каланча. Я таких в детстве встречал, помнишь, у нас рядом с городом раскопки археологические были? Вот там у них главный был похож, тоже бородень лопатой.
   Вроде бы свой человек, думаю, только лохматый какой-то - что за мода у взрослых мужиков патлы отращивать? Из интеллигенции, видать, очечки, все дела, глядит этак пристально, с ленцой вроде бы, и не матюгнется ни разу, а сам неловкий такой, смехота, да и только. Поговорили мы с ним, он так внимательно выслушал, кивал иногда, да. Ну так, ничего мужик вроде бы, в укропстве не замечен.
   А потом я в его фейсбук влез, мама дорогая! Во-первых, там так и написано: "Аннексия Крыма - это преступление согласно любым законам, как нравственным, так и международным". Прикинь, да?? Это по каким таким законам?
   А потом гляжу и вообще офигеваю: на Донбассе у него, оказываются, воюют маргиналы и местный криминальный элемент. Ну, думаю, жаль, я не знал, кто ты такой, а то бы ты уже, сучок, лежал бы на койке в больничной палате и думал о жизни своей печальной, думал бы, что писать в следующий раз. Эх, его бы ребятам отдать, которые донецкий аэропорт обороняют, или под Саур-Могилой сейчас геройски воюют! Они бы ему показали криминальный элемент...
   Вот такая пятая колонна.
   Да, по поводу очков. А правда, что Верка замуж выскочила? Что за там, бля, доктор наук такой? Ну нашла себе тоже. Интересно, они в постели тоже за науку трут, ггггг?
   А знаешь, кто мне рассказал? Герман. Появился он тут. Типа, сотрудничество, все дела. "Раньше я тебя, Олег Иванович, учил, теперь время мне у тебя поучиться". Вот он мне и рассказал, они, оказывается, там отслеживают ситуацию. Держат, так сказать, на контроле. На всякий случай. Надо же, а?
   Вообще, они знали, как меня искать - я же, когда уезжал сюда, взял все-таки у них рекомендации - а они написали, слова против не сказали. И про нашу историю тогдашнюю тоже не слова, слава богу. Молчок. И хорошо, что молчок.
   Тебе, сволочь, тогда хорошо говорить было - "Вали отсюда", а я на пустое место ехать не хотел! И вот помогли же рекомендации, я без них в жизни бы не пробился так быстро. А так сразу нашел, кого надо, и рванул вверх. Я парень-то боевой, ты же знаешь.
   А с Веркой, хрен с ней. Дура. Пусть спит со своим доктором, если не противно. Променяла меня, значит, стерва, на науку....
   Не надо мне про нее ничего рассказывать, сукин сын. Ненавижу ее, и тебя ненавижу, гаденыш. Все, пошел я спать, завтра вставать рано, мы с Германом на базу едем, смотреть, как наши бойцы тренируются.
   Твой брат Олег.
  
   Илья продолжал служить, звонил изредка родным, и так наступило пыльное степное лето, когда земля рассекается глубокими трещинами, в которые падают мыши-полевки и змеи, когда зной с самого раннего утра нестерпим, а дожди видны за много километров.
   В один из таких дней в начале июля Илья позвонил домой, но никто не ответил. Он звонил на мобильный телефон отцу, набирал номер матери; трубку по-прежнему никто не брал. Сначала Илья не придал этому значения: забыли, поди, старики, вышли куда-нибудь и оставили дружно аппаратики дома, но к вечеру забеспокоился, что было его натуре, вообще-то, не свойственно. Но тут им овладело какое-то нехорошее предчувствие, и он вздрогнул, вспомнив уже изрядно стертую из памяти ночь, когда умирала Таня: он чувствовал тогда то же самое, но гораздо острее.
   Утром он отпросился у командования и отправился в райцентр к родителям, где нашел квартиру запертой и поехал искать их по всему городу, встревоженный уже не на шутку.
   Он обнаружил их в больнице, Полина сидела в коридоре, мяла сумочку, тихо всхлипывала, а увидев сына, разрыдалась бурно, неудержимо, со стонами.
   Владислав Алексеевич, оказалось, давеча сидел дома у телевизора и ел суп с фрикадельками, косясь глазом в экран.
   - Вот, Полина, смотри, что делают, гады, - говорил он возбужденно, - Нет, ты смотри, смотри! Как же мир не может понять, где правда! Вот же, все же наглядно показывают, Господи, какой кошмар. Скольким еще людям надо погибнуть, лишиться крова, стать беженцами, чтобы ООН принял меры? Что это получается, на весь мир только Россия оказалась заступницей? Отдали Славянск наши, надо же, отдали, Полина! К Донецку, говорят, отходят... Когда же их остановят, этих извергов ... Где же ООН? Что там наш МИД вообще делает? Эх, ну я бы им показал!
   - Слава, ты прожуй сначала, потом показывай. Ну что тебе до этого, Славочка, нам бы тут проблемы все порешать... Ну тише, подавишься ведь! - беспокоилась Полина, глядя на раскипятившегося супруга.
   И как в воду глядела: Владислав Алексеевич вдруг побагровел, расплескал, не донеся до рта, ложку и выплюнул все, что уже успел набрать, так что брызги полетели по всей кухне. Полина вскочила и схватилась за тряпку, убирать, ругая мужа, но тот замахал рукой и простонал:
   - Поля... Поля... Сердце, ох, Поля....
   Скорая приехала сразу и отвезла в горбольницу, где Владислава Алексеевича поместили в реанимацию и пока к нему не пускали, хотя и всячески успокаивали. Телефоны, естественно, оба забыли дома, а Полина так переволновалась, что даже не подумала о возможности позвонить сыну.
   Илья подошел к врачу, побеседовал с ним коротко и сказал матери:
   - Приступ, но обещают поднять на ноги. Пойдем домой, мама. Завтра с утра вернемся.
   Он отвел постанывающую Полину в машину, отвез домой и уложил спать, напоив настойкой пустырника. Сам он заснуть не смог, долго глядел на луч от уличного фонаря, бегающий по потолку, и удивлялся, почему не приходит Таня, потом поднялся, пошел на кухню и заварил себе чай с мятой.
   С чашкой чая он подсел к отцовскому компьютеру - старому динозавру, который давно пора было менять, но Владислав Алексеевич не разрешал, включил его и нашел в фейсбуке того журналиста, про которого ему написал двоюродный брат. Читал он до утра, морщился, думал, хмурился, опять читал, и прочитанное ему категорически не нравилось, обидно становилось и как-то совсем больно и тускло. "Ну, это уж совсем, - подумал Илья. - Да он параноик какой-то".
   - Ты стал совсем седой, мой мальчик, - сказала ему Полина, когда утром он повез ее обратно в больницу.
   - Это бывает, мама, - спокойно ответил Илья. - У некоторых мужчин ранняя седина.
   В больнице им сказали, что ночью Владислава Алексеевича перевели в обычную палату, но недельку надо будет полежать, понаблюдаться, а потом можно забирать домой на амбулаторное лечение.
   Полина пошла к мужу в палату, а врач попросил Илью задержаться. Он сказал, что, в принципе, ничего экстраординарного нет - человек пожилой уже, понимать надо. Вылечить можно. Российские лекарства есть, но малоэффективны, западные аналоги в госпитале тоже в наличии, но очень дорогие. Что поделаешь, товарищ офицер, жизнь! У нас теперь все вот так. Мое дело - вам рассказать, как обстоят дела, а ваше - решать, что делать.
   Илья хмуро поинтересовался, что будет, если лечить отечественным препаратом.
   - Повторный приступ, и довольно скоро, - ответил врач. - Ему теперь вообще нельзя волноваться, совершать резкие движения, таскать тяжести. Изношенное сердце.
   - А западное лекарство?
   - Оно гораздо лучше, молодой человек, - вздохнул врач. - Гораздо.
   - Тогда давайте его, - сказал Илья, не раздумывая. - Денег я привезу.
   В это время появилась Полина и попыталась устроить скандал по поводу палаты, где лежал Владислав Алексеевич: шесть человек, духотища, стены все в каких-то потеках, штукатурка падает и тараканы - да, да, там тараканы ползают; да там у здорового сердце сдаст! Вот был бы он депутатом, мигом бы отдельный бокс выделили, да? А сейчас пусть в такой ужасной атмосфере лежит?
   - Депутат у нас бы не лежал, дамочка, - сказал врач. - Депутатов отправляют в Н-ск. Здесь работяги да пенсионеры, старики.... А боксов отдельных у нас отродясь не было.
   И скандал окончился, не начавшись. Деньги Илья отдал врачу на следующий день, из рук в руки, почти как взятку: в конверте.
   Эскулап не обманул. Финансы-то, конечно, все ушли, которые еще оставались, но лекарство действительно оказалось эффективным. Через неделю Владислав Алексеевич уже был дома, и, вроде бы, совсем оправился.
  
   В воскресенье обычно по утрам не звонят, но если такое случается, жди беды. Олег с проклятиями попытался нашарить трубку, даже не сообразив, какая из них подняла его из темного абстрактного злого сна, в котором он швырял в чей-то мокрый забор с написанным на нем неприличным словом коробком зажженных спичек. Пока он отыскивал нужный телефон, звонки стихли.
   "Надо будет, еще позвонят", - подумал Олег, переворачиваясь к стенке, но сон уже ушел, так что пришлось вставать, плестись на кухню, запить водой сразу две таблетки анальгина и заварить кофе.
   Когда прошла голова, раннее утро неожиданно понравилось: на улице собиралась солнечная погода, день обещал стать жарким и томным, но в это время еще дышалось легко, молодые свежие лучи проглядывали сквозь листву ласково, не били в лицо, а гладили его, легкий ветерок приятно овевал измученную вчерашней водкой кожу; внизу дворник, размотав шланг, добросовестно поливал газоны и асфальт, и оказалось приятно наблюдать за ним, хоть дворник и был азиатом.
   - Надо меньше пить, - сказал себе Олег с мазохистским удовольствием, выключая плиту. Он налил кофе в грязноватую чашку, добавил туда молока, отхлебнул и стал размышлять, выйти ли ему во двор или посидеть, потянуть время на кухне.
   Сегодня ничего особенного не намечалось, в делах наступило некоторое затишье - середина лета. Кто рвался на фронт, того отправили воевать, и некоторые уже вернулись: кому повезло, тот живой и невредимый остался; пара человек валялись в госпитале в Ростове-на-Дону с дырками разной степени тяжести, а мертвых, конечно, потихоньку похоронили со всеми необходимыми почестями. "Они сражались за Родину"...
   Ну а многие отправились в отпуска, кто куда.
   Соратнички... Вот, орали-орали всю весну - "Крым наш", а куда поехали? Добро бы в какую-нибудь братскую страну, хм, хотя кто нам сейчас брат... Ну ладно, с этим разберемся. Китай нынче нам первейший друг, но ехать отдыхать в Китай, к этим узкоглазым? М-да, перебор. Не тянет народ в Китай, это понять, пожалуй, можно.
   Ну в Крым бы ехали, черт бы их драл! Вон, по телеку только ленивый не призывал отдыхать в этом году на полуострове. Президент призывал! Сами же определили: президента во всем поддержим. В такое время единство необходимо.... Эх, ну хоть бы один в Крым ломанулся!
   И рассказать, что там творится, некому. Не отдыхается никому в Крыму нынче, даже странно. Раньше, помнится, все зимами аж с придыханием мечтали: "Вот лето придет, может, в Крым поедем, в Ялту". Папка с мамкой говорили такое аккурат перед смертью бабки Марьи, царствие ей небесное, а потом замели батю, вот тебе и вся Ялта.
   Разлетелись все. Один в эту, как ее... Малагу. Ма-ла-гу! Ну зачем тебе, блин, Малага, когда ты и по-русски двух слов связать-то не можешь, не то, что по-испански! Нет, поехал. Елки зеленые, да парень всю жизнь только и знал про Малагу, что это такое вино крепленое. Телки там красивые, говорит, в интернете ролик увидел, позырить хочу, познакомиться. Ну-ну, знакомься, любитель портвейна. Мы с тобой потом поговорим, за здоровый образ жизни.
   Другой вообще с глузду съехал, то есть в Иерусалим. Древний город, говорит, колыбель мира, ну и что, мол, что евреи. Они, типа, не при чем. Елки-палки, у самого свастика во всю грудь вытатуирована, а подался в Иерусалим!
   Знаем мы, как евреи не при чем! Ходит теперь, поди, кругами вокруг Стены плача, и забывает потихоньку Родину. Так оно и бывает, вот так лучшие люди гибли. Вернется, поди, с глазами, полными мировой скорби, а мы ему штаны-то и спустим, может, он уже и обрезанный. Они же, шельмы, сами себя метят... Ну каков, а! Подавай ему Иерусалим, и все тут. С ума все посходили.... Лето...
   Олег налил себе еще чашку кофе. Он с удовольствием чувствовал, как его мысли вползают в привычную, родную, уютную колею лозунгов и штампов; в этом состояла его жизнь, работа, призвание, и, наверное, именно поэтому Олег стал таким хорошим оратором и занял высокое место (казалось ему) в маленькой, незарегистрированной, но имевшей хорошие связи партии. Способность мыслить лозунгами текущего момента и мгновенно менять их, подстраиваясь под этот самый момент, текучесть которого обуславливала его изменчивость, а также недюжинные таланты организатора - вот что делало из него лидера.
   Но когда Олег просыпался, ему требовалось время на правильный настрой - и чем дальше, тем больше. Открывая глаза, он чувствовал себя словно голым: скорчившийся на кровати неприкаянный маленький человечек с перебитым носом. Ему даже казалось, что он - это на самом деле не он, что их двое в комнате, и один наблюдает за другим как бы со стороны и видит что-то уродливое и бессмысленное.
   Олег знал, что нельзя поддаваться этой слабости. Нет, Олег никогда не сдавался, но по утрам он гнал от себя мысль, что на самом деле все должно было пойти совсем не так, и ненавидел свое отражение в зеркале, и ночные письма к брату, и предстоящие дела общественные и личные; и он ненавидел утро.
   Сегодня он чувствовал себя на удивление бодро и сносно, не было обычного раздражения, и он подумал, что надо бы сейчас сесть и набросать тезисы выступления к собранию актива партии, а потом, поработав, поехать в лес, и там побродить часок-другой среди сосен, подышать смолянистым воздухом, а то, может, и искупаться, если случится на пути озеро или речка. Но планам этим суждено было сбыться только отчасти, потому что телефон вновь зазвонил.
   - Ну? - неприветливо спросил Олег.
   - Олег Иванович, дорогой! Утро-то какое! Замечательное просто утро! - задребезжала трубка в ухо неприятным слащавым голоском.
   - Герман, что за манера у тебя - по воскресеньям людей будить? - хмуро бросил Олег. - Давай, выкладывай, что стряслось.
   - Господь с тобой, Олег Иванович, да ничего не стряслось, - сделал удивленный тон собеседник, - мы же вчера договаривались перезвониться да с утра пораньше за город поехать, отдыхать, так сказать, на природе, меж березок. Вот я и заехал за тобой, дорогой... У меня уже все приготовлено, можешь не беспокоиться.
   Олег выглянул в окно и увидел у подъезда черный джип с тонированными стеклами и стоящего рядом Германа, который призывно махал ему и рядом с машиной казался совсем крохотным и несерьезным.
  
   Офицерам получился приказ к полковнику. Тот с утра маялся и фыркал, как рассерженный кот, то и дело вытирал платок и вытирал густо-красное лицо, по которому катились крупные капли пота. Зачем вызывали, никто не знал, глядели на полковника с опаской.
   Оказалось, что полковник собрал командный состав, чтобы поговорить о любви к Родине. Любовь к Родине, по его словам, является одним из непременных факторов несения службы, а также боевой подготовки. Все присутствующие прекрасно об этом осведомлены, и, без сомнения, в это сложнейшее время выполнят свой долг на том высоком уровне, который они демонстрировали во времена просто сложные. Надо понимать, товарищи, что для солдата времена всегда сложные, но одни - более, другие - менее... Все должны немедленно осознать, что любовь к Родине - это настолько высокое чувство, что требует такой же высокой самоотверженности и самоотдачи, не побоюсь этого слова - самоотречения. Поэтому все российские военнослужащие должны быть в любой момент готовы к защите отечества там, где придется, хоть в Африке, хоть в Антарктиде, хоть в столовой, куда некоторые из вас очень любят ходить во всякое время суток и распивать спиртные напитки без ведома вышестоящих командиров, даже когда по уставу положено спать. Последнее - это безобразие и недостойно русского воина. Питаться надо правильно, но во всем надо знать меру! Для этого, товарищи офицеры, вам надо проникнуться всей опасностью сегодняшней ситуации, когда на наших рубежах, почти за КПП, окопался враг. Российские военнослужащие так устроены, что, если видят врага, не могут не дать ему отпор. Хотя - уф, жарко здесь! - война официально не объявлена, но мы с вами понимаем, что она идет, идет всегда, и причем глубоко внутри каждого из нас. Украинские власти уже объявили о планах наступления в глубину наших родных просторов. Пришла пора дать отпор врагу, и этому нельзя не возрадоваться, ибо давать отпор - это призвание, цель и суть жизни каждого военнослужащего, невзирая на знаки отличия и погоны. Жители Луганска и Донецка уже дают отпор, да так, что мало никому не показалось, но если мы не будем их посильно поддерживать морально и физически, например, гуманитарными конвоями, их сметут, как жалкую кучу дерьма. Так что помогать мы должны по всем понятиям - человеческим, военным, этическим и санитарно-гигиеническим. Почему именно мы? Потому что русский, российский воин - он заточен на то, чтобы помочь угнетенным народам. Если не мы, то кто? Украина без нас задавит Донецкую и Луганскую области, и все преступления, которые были совершены этими отморозками, легитимизируются.
   - Все совершенные преступления! - орал полковник, войдя в раж. - Ни один суд не признает их преступниками, если им удастся коварный замысел. Они на этом не остановятся, пойдут в Крым, пойдут в Ростов, Брянск, Воронеж, Смоленск. Там есть, где развернуться. И вы потом сможете посмотреть в глаза старикам, женщинам и детям и сказать: "Да, я не приехал вас защитить, потому что мне было все равно, что вас убивали, насиловали и разрушили ваши дома?" Я знаю, не сможете. Вы даже мне в глаза смотреть не хотите, а уж им и подавно...
   - А кто посмотрит в глаза моей жене и сыну, если что? - хмуро спросил сидящий рядом с Ильей капитан.
   - Разговорчики! - нахмурился полковник и предложил каждому подумать, как помочь посильно, но эффективно. Сутки на размышление.
   Выйдя от полковника, отправились в столовую, где наскоро обсудили итоги совещания, которое оставило глубокое впечатление (чего-то наш вчера коньяку перебрал, не иначе, перегаром несло, не продохнуть), и решили пока ничего не предпринимать, команды-то все-таки не было. Да и неясно, что, собственно говоря, от нас хотят. Лезть в пекло? Да хоть в петлю, но по письменному приказу...
   Илья пошел домой. Там он думать о любви к Родине не стал, потому что ему незачем было над этим думать - он и без того любил свою страну и иногда ощущал себя гораздо большим патриотом, чем все эти позеры в телевизоре, которые толковали вроде бы и правильные вещи, но почему-то от них все больше и больше воротило, и даже большим патриотом, чем батя, последнее время только и говоривший, что про Донбасс.
   Но он помнил лицо украинского коллеги, когда тот увидел родственников и приказал сдать оружие, и помнил о письме однокурсника, и помнил, что в Крыму не все радовались "вежливым людям", хотя они вели себя действительно вежливо и корректно, насколько возможно.
   Дома Илья открыл фейсбук и еще раз перечитал то, что писал журналист, и ему это не понравилось еще сильнее, чем прежде. Что он понимает, этот парень.
   Он пролистал комментарии, с изумлением обнаружив, что среди огромного количества бранных и издевательских откликов есть и солидарные мнению журналиста комментарии, и таковых нашлось немало. Илья по ссылкам вышел на репортажи корреспондентов, побывавших в зоне боевых действий, и внимательно ознакомился с ними, и долго читал рассказы ополченцев, еще больше запутавшись. Картинка не складывалась. Описывали события настолько вразнобой, что иногда казалось, что люди побывали в каких-то разных Донбассах.
   - Прямо параллельные миры, - сказал он вслух. - Всегда приходится надеяться только на себя, правда, Танюша?
   Засиделся он до рассвета, вышел на балкон и долго смотрел на ворон, каркающих на березе, которая росла у дома, и далекие, едва видные отсюда горы. Далеко было до гор, они проявлялись на горизонте серыми и зелеными пятнами, казалось, что это - валуны, покрытые мхом. Степь простиралась до гор, сейчас желтая, колючая, выжженная, и в этот ранний час никакого движения не происходило в пространстве. Только воздух струился еле заметными слоистыми колебаниями, как мираж, забавно искажал перспективу и делал линию гор ломкой и хрупкой, будто в кривых зеркалах.
   Когда рассвело окончательно, Илья написал заявление об отпуске за свой счет, отнес его полковнику и долго утрясал с ним детали. Полковник спросил, кому сообщить. Илья задумался и думал долго - ведь отца нельзя волновать. Он рассудил так: пока никому не говорить, а в случае чего позвонить матери. Уже собравшись уходить, он вдруг остановился, взял листок и написал на нем какую-то строчку.
   - Еще отправьте сообщение вот по этому адресу, - попросил Илья.
   - Орел, - сказал полковник, ласково глядя на майора. Илья как-то странно дернулся, хотел ответить, но промолчал, отдал честь, повернулся и вышел.
  
   Из "Яндекс-почты" (конец июля 2014 года).
  
   "Здорово, сукин сын. Чего это тут по телеку вопят про сложную пожарную обстановку у нас в области? Что, действительно так круто горит? Или это так, ля-ля - тополя? У нас же каждый год вроде горит, и ничего, я как-то и внимания никогда не обращал. Оно ж не в городе горит, в горах там дымит, и хер с ним. Только, помниться, гари наносило иногда, а так пофигу.
   А сейчас, говорят, армию подняли на борьбу с природными пожарами. Эй, майорчик, вас там никуда не подняли? Хоть на это вы годитесь, и то хлеб, ггг. Хотя вас поднять - это, блин, подъемный кран нужен.
   То ли дело у нас офицеры - хоть в отставке, но красавцы. Боевые ребята, где только не бывали. И в Чечне, и в Сербии, и в Приднестровье. Везде, где Родина звала, всюду исполняли свой долг, и, как видишь, и сейчас дела не бросают, не хотят люди на пенсии прозябать или брюхо наращивать в какой-нибудь СБ.... Хотя и такие, конечно, есть, да наши ребята их презирают. Всякое бывает. Наши - крутые. Вот, бывшие ГРУшники - тренируют бойцов, любо-дорого посмотреть! Они вообще такие зубры, рукопашка там, навыки военного дела: бой в городе и так далее, во как. Некоторые из наших уже иным воякам фору дадут. Эх, майор ты, майор, тебе бы так вломили на тренировке у нас! А парни наши в восторге, и такие, я тебе скажу, никогда не подведут.
   Мы арендуем спортбазу за городом, место - красота! Ехать всего чуть больше часа, а дышится как! В лесу база, воздух такой, хоть пей его. Заместо водки, хахаха.
   И речушка там есть, и озерко. Купаться можно, эхма, рай земной. Ты бы увидел, прифигел. Ваша степь рядом не стояла.
   Правда, что-то у нас тут некоторые бойцы начали отчебучивать. Помнишь, я тебе про фашиков писал? Не зря я им не доверял, не зря. Есть у меня все-таки на людей чутье. Вроде бы и ребята такие, наши ребята, свои, только с неправильной установкой. Я думал, что можно это дело подработать. А получилось вон как... Взяли тут двоих прямо у дверей офиса, за нападение на каких-то чурок. Елки-палки, ну говорили же им - не время сейчас заниматься мигрантским вопросом, не время! Сейчас война, а вы тут хачей гоняете.... Глупо.
   А эти дурачки - фашики - думают, как будто и Крыма не было, такая инерция мышления, вообще! Ну прикинь, пошли вечером по району в рейд по старой памяти и избили кого-то, да еще засветились, мудаки, по полной программе. Теперь их судить будут, ничего поделать нельзя, даже адвокат наш руками развел.
   Такие дискредитируют партию. Будем на неделе собирать актив и обсуждать проблему. Мне кажется, пришло время серьезно почистить наши ряды. А то всякое может быть.
   Например, были у нас союзники, такое неформальное движение. Еще год назад вместе выходили на митинги, одной колонной шли, одно дело делали. А тут вот прямо переклинило. Или они всегда враги были, да рядились хорошо? Сейчас полно таких национал-предателей.
   Кое-кто из этих, блин, "союзничков" подался к хохлам. У них, говорят, пример настоящей идейности, а у нас тут предательство сплошное национальных интересов. Прогнулись под власть, мол. А она всегда нам врагом была, есть и будет. Подгребает движение под себя, а вы и рады. Мы, оказывается, обслуживаем интересы Кремля! Это, брат, они так говорят, ну надо же! Прямо в краску вгоняет осознание того, кого мы за друзей держали, привечали.
   И вот теперь кто-то там вообще воюет в нациковском "Айдаре", кто-то в Киеве хохлятским флагом на майдане размахивает, а те, кто остались, на последнюю акцию даже носа не соизволили показать. Вот такой тебе пример... Нет, брат, сейчас нужно быть особенно бдительным. Часто кажется - наш человек, а потом оказывается, что прямо наоборот.
   А сейчас дела-то завариваются мощные. Мы тут как-то сидели, кумекали с Германом, куда дальше идти. Герман, все-таки, голова! Умный мужик. А связи у него какие!
   Подлый он, правда, подставили они тогда меня, это да, ну я же молодой был, глупый. Башка зато у Германа варит, дай бог каждому. Да и тихий он тут, ничего такого не позволяет. Поляну мне накрыл. Знатно посидели, я тебе скажу.
   Вот он и рассуждал, что партия у нас хорошая, блестящая просто партия. Все правильно - и цели прекрасные, и сложа руки не сидим и никогда не сидели. А все-таки какой-то застой есть. Да я и сам, брат, это чувствую, все как-то разболтались. Весной по-другому было. Весной в глазах такой огонь горел, казалось, сейчас все одним взглядом спалим!
   Эх, круто было бы. Но вот опять не так все пошло, как надо. Вот с фашиками косяк вышел, на фронте отступаем...
   Эх, Илюха, ты, подонок, понять даже не можешь, что это такое, когда видишь по телеку эти разбомбленные города, плачущих старух, суровых русских мужиков, которые стоят насмерть, как же душа болит! Прямо сердце схватывает. За русских болит, за Россию! Как же хочется самому туда поехать, поднять автомат и бить, бить, бить этих сук бандеровских, всю эту жидовскую сволочь, всех этих правосеков, давить нещадно этих гадов и насекомых!
   Но пока мне туда нельзя. Люди нужны и в тылу, я необходим здесь. Слишком много на меня завязано, и координация по отправке помощи Донбассу, и финансы под меня дают, и оргвопросы периодически решать надобно...
   Ни секунды свободной нет. Вот, выдалось воскресенье одно, так считай, все равно прошло в рабочем порядке - выехали с Германом отдохнуть, так весь день по делам партийным терли.
   Так вот, идея у него есть, что пора выходить на иной политический уровень. Акции наши - это хорошо и полезно, да и по добровольцам и гуманитарке мы работу ведем такую, что нам, оказывается, кое-где очень сильно благодарны, но этого мало для таких бойцов, как я.
   Короче, Герман хочет, чтобы я на выборах пошел в депутаты. Пока на муниципальном уровне, а там, глядишь, и в Думу попробовать можно. Говорит, что силы для этого есть, ресурсы есть, и даже заинтересованные люди наверху есть. Так что вот я сейчас думаю, может, и вправду пора идти в высшие эшелоны? А то что это такое - на моем уровне соратников и друзей - считай вся Россия, а наверху нас никто не представляет. Непорядок это. Ради нашего дела, общего дела! Тем более, Герман обещает все практически сам сделать, а от меня особенно ничего и не требуется.
   Идти придется от области, я же здесь на птичьих правах, даже прописки у меня нет. Оставлять, правда, здешние дела не хочется, тут у меня и бойцы мои, и переговоры с партнерами, и вообще - все, мать вот в больнице... Да я как-то прикинул, может, получится совмещать. Ну, буду много летать, мне полезно двигаться - пузо скину, ггггг. И тебе полезно бы было, брат, ты там, поди, совсем жирным стал, гагага. Шучу, я же помню, какой ты сухой пень.
   Так что зря Верка тогда за меня замуж не вышла. Как Колька мечтал, помнишь? Что Верка, мол, депутатшей станет? А вот, может, и стала бы, да не судьба. Не депутатша, а подстилка докторская... Блин, не надо писать мне про нее ничего. Ух, ненавижу ее, и тебя ненавижу, сука.
   Твой брат Олег.
  
   Вокруг магазина навалили мешков с землей, и даже стекла в нем покамест оставались целы. А вот дверь вышибло, и мужики иногда забегали внутрь продышаться и побыть хоть немного в тени, вне потливого, душного зноя, от которого не спасало даже то, что день был пасмурный: набежали вчера с запада тучи и затянуло небо какой-то мутной белесой пеленой, будто тканью накрыло. Но такой погоде радовались: меньше шансов, что украинцы задействуют свою авиацию.
   За магазин уходила посадка из невысоких корявых акаций, в которой стоял подбитый БТР, разрисованный оранжевыми пятнами и надписями. За деревцами начиналось очень живописное, трогательное, пестрое, заросшее разнотравьем и цветами поле, все исчерканное красноватыми тракторными дорогами, а в следующей посадке, у которой виднелись какие-то строения - другой конец деревни, уже стояли украинцы. У них работали минометы.
   У ополченцев тоже были минометы: два "Василька", лупили из них на автоматическом режиме и после каждой очереди из ствола поднимался белый дымок.
   Звуки метались по полю от одной посадки к другой - щелканье выстрелов из гранатомета и хлопки из "Васильков", перестук автоматов, гулкие разрывы мин порождали множественное эхо, не желавшее исчезать и надоедливо бившее в уши, словно без него люди могли вдруг забыть, что идет бой.
   Впрочем, минировать поле не стала ни одна, ни другая сторона, все рассчитывали на скорое преодоление этого участка, и не хотелось потом возиться и снимать мины. Так что по нему можно было прогуляться, разве что на неразорвавшийся снаряд наткнешься. Или на пулю снайпера.
   Окопчик начинался прямо от магазина, от подвала, укрепленного плитами, которые взяли из штабеля во дворе "будинка". Он неровно тянулся довольно далеко вдоль посадки, был разной глубины, и на его борта тоже натаскали земляных мешков и кое-где перекрыли все теми же плитами, а осколки бетона вместе с перекрученной арматурой валялись рядом со зданием среди прочего мусора и хлама.
   Карась сидел в окопе рядом с подвалом, часто высовывался за бруствер и стрелял, почти не глядя, в сторону поля. Прибежал Батя-второй.
   - Правее, там расчет, мать их...
   - Пригнись, сейчас ответочка пойдет.
   - Ссука!
   - Следующий залп по нам!
   Хлопнуло рядом и прозвучало особенно сильно. "Как будто гром рядом ударил", - подумал машинально Илья, подняв голову и выплевывая землю изо рта. - "Так в грозу бывает".
   - Блядь! Сука. Сразу проверяйте, все живы?
   Разноголосый хор откликнулся:
   - Нормально...
   - Здесь я..
   - На связи.
   Батя-второй отер широкое лицо, улыбнулся и сказал неожиданно высоким тенором, который совершенно не вязался с его коренастой фигурой:
   - Ребята, ну давайте, начинаем работать по посадке, левее вот того сарая. Давай туда из АГС, Молчун.
   Илья встал перед гранатометом на одно колено и уперся руками в станок.
   - Эй, МОЛЧУН! - рявкнули сзади.
   Илья не отвечал, ждал.
   - Скажи хоч слово, Молчун, а то як зараз почнешь палити, хрен тебе тоди почуешь, - закричал Карась, тощий паренек со злым грязным лицом, с которого посверкивали яростные черные глаза.
   - Да он не умеет, - загоготал Хромой. - Слышь, Молчун, ты же немой, да?
   - Да давай уже, - сказал Батя-второй. - Фигачь. Работай по посадке. Хорошо бы накрыть этот миномет. Надоел уже этот миномет, сил нет. Если бы не этот миномет, мы бы уже им вжарили по полной программе. Давай, Молчун, бей.
   Илья почувствовал, как гранатомет затрясся в его руках, словно бы против его воли, как будто эта машинка к нему не имеет никакого отношения. Гранатомет прокашлялся, протрещал коротко, с присвистом и шипением, еще раз, и еще раз, и захлебнулся.
   - Привет укропам! - заорали сбоку, но Илья не обернулся.
   - Правее пошла, - сказал Батя-второй, обнаружившись рядом с автоматом и биноклем. - Скорректируй чутка. Эх, миномет бы этот накрыть....
   Гранатомет дал еще пару очередей.
   - Ну, ты, Молчун, монстр, - восхищенно и тягуче сказал Карась. - От же глянь, как фигачит. Это же любо, как он фигачит!
   Илья вдруг, подчиняясь какому-то наитию, отпустил гранатомет и боком, в одном длинном прыжке метнулся прямо в проем подвальной лестницы, кубарем скатился по ней и упал на земляной, но твердый пол, на него шлепнулся Хромой и, чуть погодя, Карась.
   - Ну ты даешь, Молчун, - сказал он, тяжело дыша. - Разозлил ты их, Молчун, мицно озлил хлопцев. Попал, мабуть.
   В подвал влез и Батя-второй. Он зажимал запястье, и сквозь пальцы в замшевых митенках сочилась кровь.
   - Зацепило, - пропел он своим тенором. - Больно, сука. Молчун, молоток. Достал их.
   - Они нас тоже, - хрипло и еле слышно ответил Илья, глядя на руку Бати.
   - Ерунда, царапина, - отмахнулся тот. - Все целы?
   - Нормально...
   - Целы.
   Они лениво выползли на поверхность. За те минуты, пока они находились в подвале, бой переместился левее и оттуда несся сплошной треск автоматов. АГС валялся перевернутым, задрав станину. Илья осмотрел его и кивнул.
   - Коробку давай, - сказал он. Карась опять спустился в подвал и оттуда протянул Илье диск. Илья со скрежетом присобачил коробку на место.
   - Еще есть? - спросил он.
   - Та ни, - ответил Карась. - Последняя.
   - Слышь, Батя, последняя коробка.
   Батя осмотрел гранатомет и кивнул.
   - Добре. Поеду завтра в штаб, может, еще привезу. Если у них у самих там есть.
   Стрельба на левом фланге стихла.
   - Карась, а ну, пробегись аккуратненько, побачь, шо там у ребят, - сказал Батя-второй.
   Карась взял автомат, ловко перекинул свое поджарое тело через мешки и исчез за углом магазина. Кто-то подошел еще, и Илья понял, что ему суют в руки флягу.
   - На вот, попей, Молчун.
   Он сделал пару глотков и, не глядя, протянул флягу обратно. Вода имела металлический привкус и не утоляла жажду. Илья сплюнул. Он не любил пить воду из фляги.
   Как всегда, в минуты затишья его охватило чувство нереальности происходящего, казалось, это какой-то сон и он скоро должен проснуться, умыться, позавтракать и пойти, как обычно, в свою роту, а перед этим увидеть степь и горы, и, может быть, позвонить родителям и услышать мать, как она ругает Владислава Алексеевича, что тот только после приступа, а уже шебуршится вовсю и рвется что-нибудь делать.
   Такое чувство у него впервые возникло, когда он приехал в Донецк. Ему казались нереальными остовы сгоревших машин на обочине и колонны техники, надо сказать, довольно древней, разъезжавшие по улицам города, и кто-то за плечом с презрением сказал, будто пропел:
   - Укропские. Отбили у них недавно. Что за люди, что с таким дерьмом сюда сунулись, даже воевать по-человечески не умеют.
   Он обернулся и в первый раз увидел Батю-второго, уже пожилого симпатичного мужика, нынешнего командира отряда, куда Илья попал после прохождения необходимой, но не особо серьезной проверки. Прежнего, Батю-первого, убило две недели назад, разнесло на куски прямым попаданием, так что собирали части тела в мешок; что нашли, то нашли, но обнаружили не все. Не было времени тщательно обшарить местность.
   Батя-второй был добродушным слесарем из Краматорска в мирной жизни и совершенно непримиримым бойцом в военной. Этот славный мужик представлял из себя редкий даже для войны типаж: он действительно люто ненавидел украинскую сторону, так люто, что не всякий сразу мог это заметить.
   Батя обладал нравом спокойным, редко выходил из себя, поэтому об украинцах отзывался, в общем-то, без особых эмоций. Илья догадался о его истинных чувствах лишь тогда, когда им удалось в одной из вылазок подорвать танк противника: машина тяжело горела и чадила, возле нее валялись два обугленных трупа украинских солдат, а Батя-второй пристально смотрел на эту картину, и на его лице была написана такая радость, такое торжество, которое при всем желании никто не смог бы удержать в себе.
   Причины такого отношения Бати к украинцам оставались загадкой и для Ильи, и для остальных бойцов. Сам Батя-второй как-то обмолвился, что у него есть семья: жена и два сына, все живы-здоровы, сыновья где-то здесь, а жена осталась в Краматорске и вроде бы не бедствует, и ее никто не трогает, хотя всем известно, что он в ополчении.
   Идеологических предпосылок тоже не нашлось. Батя оказался любитель опрокинуть рюмку в тихие дни по вечерам, никогда, впрочем, не напиваясь допьяна; но после третьей он мог крепко пройтись и по нынешним украинским властям, и по российским, и даже по руководству Донецкой народной республики, особенно не заморачиваясь тем фактом, что о его речах может стать (да и наверняка становится) известно. Короче, ругал он всех, не отдавая никому пальму первенства, но украинцев ненавидел особенно, как-то тяжело и трагически.
   А так отряд подобрался разношерстный. Карась, к примеру, был просто-напросто местным гопником, при виде которого Илья все время вспоминал своего двоюродного брата. Малый обладал характером хулиганистым, авантюрным и, когда началась война, очень обрадовался возможности пострелять и побеспредельничать. При этом он не раз показывал свою храбрость, и, несмотря на его постоянные грубые подколки, разболтанность и хамство, его ценили и любили.
   Хромой же оказался зек, чего особенно не скрывал, и даже с гордостью говорил:
   - Я вор и вором останусь.
   За плечами у него было три ходки, одна еще во времена перестроечные, две других - уже в современной Украине. Во время последней отсидки он сломал ногу и сразу же получил свою нынешнюю кличку, которая и перекочевала в отряд, став позывным. Ему, по большому счету, было все равно, на какой стороне воевать. Тяжелых статей за ним, впрочем, по его утверждению, не числилось, более того, он с презрением отзывался об убийцах и насильниках, поэтому его взяли в ополчение.
   - Золотое время, - вздыхал он после боя.- Так можно навариться! На всю жизнь хватит.
   Батя-второй ему не доверял и присматривал за ним, но Хромому было и на это наплевать. Равнодушный человек совершенно, оживлялся он только тогда, когда предстояла дармовая выпивка-закуска, или когда он чуял, что находится рядом с чем-то, что плохо лежит.
   Были и другие, разные люди, очень разные - и откровенные бандиты, и любящие пострелять недоумки, и романтики, убежденные в том, что в Донбассе началось что-то похожее на Guerra Civil Española, и местные жители - эти сначала шли воевать со скрипом, не хотели, но ряды ополчения пополнялись ими по мере развертывания боевых действий. Рассказывали об отрядах казаков и чеченцев, которых все боялись, потому что казаки никого не желали слушать, кроме бога и атамана, да и тех неохотно, а чеченцы в бою и здесь истошно орали "Аллах Акбар". Много приезжало из России идейных упертых бойцов "русской весны", - эти оказались самыми стойкими и самыми страшными.
   Никакой системы не наблюдалось: сражались кто во что горазд, и иногда случался "дружественный огонь", когда два отряда ополченцев яростно дрались друг с другом в полной уверенности, что "мочат укропов".
   Странное впечатление производили эти люди, собравшись в Донбассе, и странное впечатление производила эта война: все это казалось хаотичным и перепутанным, будто не всерьез, а понарошку, словно люди начали играть в гигантскую историческую реконструкцию и никак не могут остановиться.
   Но это была не игра, и Илья это понял в первом же бою, нелепом донельзя, когда разведгруппа ополченцев наткнулась на украинскую пехоту и добрых два часа зачем-то перестреливалась с ними из придорожных пыльных кустов, поперек раздолбаной шоссейки, временами останавливаясь, чтобы пропустить гражданские автомобили, которых занесло не в подходящее время и не в подходящее место.
   Бой оказался бессмысленным со всех точек зрения, он не мог принести никаких выгод ни той, ни другой стороне, но они стреляли, не помня себя, распугали всех птиц и побили всю листву на километр вокруг, сожгли одну гражданскую машину (никто не понял, с чьей стороны в нее прилетело) и уже вроде бы отползали назад (что надо было сделать сразу), как вдруг долговязый ополченец, противный сальный парень с позывным Бобр, как-то удивленно хрюкнул, откинул голову и задергал ногой, и когда к нему подползли, он был уже мертв и никогда больше не рассказывал по вечерам, какие победы он одерживал над самыми красивыми девушками Екатеринбурга и уральских окрестностей.
   Илья не дрогнул и не сбежал, но именно тогда он понял, что это - война, а не игра, и он еще понял, что это - очень бессмысленная война, которая никому не принесет пользы; и еще он понял, что, побывав здесь, он уже не сможет остаться прежним и отвечать по ночам своей жене: "Да, да, да".
   После этого он принял участие и в других боях и прослыл неплохим гранатометчиком. По ночам ему здесь ничего не снилось: ни жена, ни украинский майор из Крыма; если, конечно, выдавалась такая ночь, когда можно было поспать.
   А сейчас они уже три дня вертелись вокруг богом забытой деревушки, где местные жители, те, кто не успел удрать и еще не был убит, попрятались по подвалам, и Батя-второй тянул рядом воду из фляги, поглаживал автомат и мечтательно говорил своим замечательным тенорком:
   - Эх, Молчун, хорошо бы нам все-таки раздолбать этот миномет. Уж больно нам мешает их миномет, Молчун. Не дает он нам пройти. Очень уж противный у них этот миномет. Попробуй еще раз, Молчун, попробуй.
   Илья вновь опустился перед АГС на одно колено, будто решил принести ему клятву верности.
  
   На позициях наступило затишье, и внезапно стало понятно, что наступил август - дни укоротились, ночь сваливалась на окоп внезапно, густо, и была в ясную погоду звездной, да под вечер уже ощутимо холодало. Поле, которое за эти несколько дней так и не удалось пересечь ни одной из сторон, выцвело и покрылось кучками выброшенной земли, будто здесь поработали гигантские кроты или землеройки.
   По свету несколько дней не стреляли вообще, ночью обменивались "презентами", но вяло, просто чтобы противник не расслаблялся. Благодаря такой ситуации за последние время в отряде случились только трое "трехсотых", двоих отправили в Донецк в больницу, один остался в строю.
   Судачили, что наверху вроде бы ведутся какие-то важные переговоры. Такие слухи каждую неделю возникали и гуляли по рядам ополчения; всегда находились люди, которые что-то "точно знали", но то, что они так уверенно излагали, всегда оказывалось неправдой, грохот возобновлялся, линия столкновения взрывалась огнем и железными осколками и люди опять - уже привычно - брали в руки оружие и "работали" по той стороне, отправляя в тыл своих раненых и убитых, если предоставлялась такая возможность.
   - Слышь, Молчун, скажи словечко, - по привычке приставали после завтрака к Илье бойцы. Илья невозмутимо чистил автомат.
   Батя сидел у подвала и жевал какой-то цветочек, положив на колено перевязанную руку.
   - Эх, братцы, - пропел он. - Ляпота какая.
   - Чего говоришь, командир?
   - Хорошо, говорю! Тихо, спокойно. А то вчера вечером как прилетело от них, так до сих пор в ушах звенит.
   - Это да, знатно прилетело... Ну так мы ж им дали "ответку"-то. Молчун постарался...
   - Да вроде бы дали... Нам бы сюда танк, вот мы бы тогда быстро их раздолбали, - сказал Батя-второй.
   Хромой закурил и сплюнул:
   - А что ж не дают?
   Батя пожал плечами:
   - Да хрен его знает. Вроде как у нас тут второстепенное направление, а вся техника задействована где-то на юге и у границы. Слыхал, наши границу взяли под контроль? Раздолбали там укропов к чертовой матери...
   Хромой оживился:
   - И что ж теперь, можно туда-сюда шастать?
   - И не думай, - лениво осадил его Батя-второй.
   - Кажуть, що мало танкистов, - вставил Карась. - Молчун, а ты не танкист, виладком? Шо военная косточка, сразу видать. Може, ты тут у нас даремно штаны протираешь?
   Илья помотал головой.
   - Танкистов, точно, мало, - согласился Батя-второй. - А где их взять-то? Из автомата стрелять всякий вмиг научится, когда припрет, а вот танк - машина сложная.
   - Слышь, это, Молчун, нам танкистов не подкинут, а? - спросил Хромой. - Может, нам тебя обменять на пяток?
   Илья поглядел на него.
   - Рискни, - сказал он.
   - А и рискну. Тебя, Молчун, чего сюда принесло? Пострелять захотелось? Поиграться в войнушку, да? Понаехало дармоедов, бля, чего сюда прутся? Те прутся, и эти прутся. - Хромой "завелся". У него начался приступ агрессии, каковой часто бывает на фронте, он наступает совершенно неожиданно и также быстро проходит. - Ух, я бы вас всех в один котел смешал, пришлых, горючкой бы залил и поджег. Сами тут разберемся! Раньше было все по-честному, я ворую, если смогу, а я всегда мог, я - хороший вор, меня в народе уважали! А меня сажают, если смогут. А теперь что?
   - Заткнись, Хромой!
   - А що ти мине рот затикаешь? - от злобы Хромой перешел на украинский. - Ты, Батя, тэж гарный, воюемо, а навить трофеив не беремо. Це не чипай, не чипай. Навищо воюемо тоди? Пропади вона все пропадом, на зоне краще було.
   - А ты что же, за трофеи воюешь? - вкрадчиво спросил Батя-второй и вдруг стал страшен, и Хромой сник и даже как-то ссутулился. - Ну-ка, повтори.
   - Да нет, так сказал, - мотнул головой Хромой, стараясь не встречаться взглядом с Батей.
   - А вот еще раз так скажешь, я тебя расстреляю, - мирно сообщил Батя-второй. - Что, не веришь? Возьму и расстреляю. Мы за мир, за Новороссию воюем, а ты за что, за навар, значит? Молчун и такие вот, как он, приехали за нас вступиться, семьи бросили, прежнюю жизнь бросили, потому что мы тут погибали, а ты его попрекать вздумал? Нет, пули на тебя жалко за такое. Но для тебя одну найду. Молчун, не слушай его, что с вора взять.
   - А я не знаю, зачем я приехал, - вдруг сказал Илья.
   - Что?
   - Не знаю я, почему я здесь, - повторил Илья. - Хромой-то, может, и прав... Может, и не стоило нам сюда лезть.
   Батя-второй покраснел и набрал в щеки воздуха, но ответить не успел.
   - Глянь, братцы, чего це вони? - вклинившись в разговор, спросил озадаченно Карась, который уже несколько минут сосредоточенно разглядывал что-то сбоку от окопа. Споры прекратились вмиг, команды не потребовалось, и в ту же секунду автоматы оказались развернуты в указанном направлении, а Илья по окопчику пробрался к своему АГС.
   - Так... Погоди, не стреляй, - шепотом сказал Батя.
   Через поле к ним пробирались две фигуры, размахивая белой тряпкой. Когда они приблизились, безжалостно топча васильки, стало ясно, что один - пожилой человек, невысокий, худой, а второй - здоровый молодец, кровь с молоком, на рукаве у него отчетливо виднелся красно-черный шеврон. Оружие у них просматривалось, но автоматы эти двое демонстративно закинули за спину и показывали пустые руки.
   - Ого, що це таке? Правосеки йдуть сдаватися? - изумился Карась. - А може, покладемо их тут, ничого з ними цятькатся?
   - Карась, ты как гопником был, так и остался, охолонись, они с белым флагом, - толкнул его Батя-второй, - ты их перестреляешь, а потом окажется, что это что-то важное.
   - Важливе... Ось вони зараз гранату в нас шпурнуть, и буде тоби важливе, - проворчал Карась, но ствол автомата чуть опустил.
   - Мужики, это... не стреляй, разговор есть, - донесся до окопа крик.
   Батя-второй оглядел своих бойцов. Он явно не понимал ситуации, а когда он не владел обстановкой, это его задевало и заставляло нервничать. Он подумал и пожал плечами.
   - Ну давай поговорим. От разговора еще никто не умирал.... Хромой, Карась, идите к ним, только аккуратно. Обзор нам не закрывайте. Мы их держим, если шо.
   Молодой Карась перебрался через земляные мешки, как всегда, быстро и ловко, Хромой лез тяжело, кряхтя. Они подошли к украинцам (вор припадал на ногу картинно, больше обычного), те что-то начали толковать, подкрепляя свои слова резкими жестами. Илья видел в прицел, как Карася и Хромого, поначалу настороженных и готовых в любой момент выстрелить, потихонечку отпускает, Карась даже автомат совсем отвернул. После недолгих переговоров все четверо пошли в сторону окопа. Батя сказал Илье остаться и вылез навстречу.
   - Чуешь, Батя, чого воны пропонують, - удивленно сказал Карась. - Кажуть, що ми богато будинков в сели зруйнували. Бабка там у них одна живе, сама з ремонтом не сладит. Просять не стреляти сегодня, типу оголосити перемиря, пока вони дах ей кроють.
   Батя-второй, прищурившись, поглядел на украинцев. Те стояли смирно, чувствовалось, что им было не по себе, но они старались этого не показать, глаз не прятали, смотрели прямо, молодой парень так просто вызывающе.
   - Самотня зовсим бабка, - пробасил он. - Мы пидемо, вы пидете, навить допомогти не буде кому.
   - Там дел на день, хоть крышу ей залатать, - тихо сказал пожилой по-русски. - У нас сегодня приказа стрелять нет, вы вроде тоже молчите. Ну мы и решили...
   Ополченцы некоторое время растерянно молчали, не зная, как реагировать.
   - Ох ты ж смотри, какие добренькие, благородные... - пробормотал кто-то.
   - А материал откуда возьмешь, - жестко спросил Батя-второй. - Что, неужели сами пригоните, за свой счет?
   Украинцы синхронно покачали головой.
   - Там соседний дом строился, материала - куча. И доски, и толь, и шифер...
   - А хозяин?
   - Да ему ни к чему уже...
   Батя нахмурился.
   - Нет, не то, - заметив выражение его лица, поспешно сказал пожилой. - Мы узнавали, уехал он к родственникам в Чернигов. Давно, еще до войны. Сам понимаешь, сейчас возвращаться не собирается. Дом стоит наполовину построенный, разрушается без присмотра. Да мы оттуда сколько надо возьмем, больше и не тронем, на кой нам-то.
   Батя подумал, посмотрел на своих бойцов, опять растерянно пожал плечами. С таким на войне он еще не сталкивался.
   - Ну, добре, - сказал он. - Идите, чините бабуле крышу. Но смотрите, один выстрел с вашей стороны, так мы ответим, мало не покажется. А если все в порядке будет, до завтра и мы стрелять не станем. Жест доброй воли...
   - Добро, - сказали украинцы.
   Батя провожал их взглядом, когда эта пара пошла обратно через поле. Убедившись, что никакой пакости можно уже не ждать, он не вернулся в окоп, а сел на ближайшую плиту и глубоко задумался.
   Илья старался не показать, как он изумлен, но и остальные были ошарашены. Они как-то расслабились, вор похромал, нахмурившись, в кусты отлить, а Карась положил автомат и приладился на ту же плиту, на которой сидел Батя-второй.
   - Чого ж це виходить? - недоуменно спросил он, обводя всех взглядом, и вдруг стало понятно, что он совсем еще пацан, с лица спало ожесточение бойца и оно оказалось совсем еще юным, почти детским, несколько наивным. А Батя сейчас казался просто пожилым усталым пенсионером, лоб его прорезали глубокие морщины, губы опустились, и Илье показалось, что он сейчас заплачет, чего, конечно же, не могло случиться в принципе, и майора охватило с новой силой ощущение нереальности происходящего. "Так не бывает", - подумал он. - "Это из дешевых романов. На войне стреляют, а не чинят крыши".
   Но ему пришлось удивиться еще больше, когда Батя-второй вдруг встал и произнес:
   - Ну вот шо. Это, думаю... надо помочь. Вместе долбали, вместе и заделывать надо. А то получается, шо какие-то укропы лучше нас, донецких. Нет, братцы, это нельзя такое допустить. Так я пойду. Кто со мной? Человек пять возьму, остальные - здесь.
   Карась с готовностью вскочил, понятно было, что его обуревали похожие мысли. Илья сказал:
   - Я пойду.
   Батя согласно кивнул.
   - Вести себя тихо, провокаций не допускать, - наставлял оставшихся командир. - Старший - Хромой. Если услышите неладное, то сначала выясните, шо стряслось, сразу не фигачьте кто во что горазд. А то хохлы сдуру пальнут по птичке какой-нибудь, и вы сразу "ответку" давать, а на деле и не на что. Сами огонь не открывайте ни в коем случае. Не похоже, что это подстава.... Чую я, шо не подстава, вот чую. Дайте платок белый, у кого есть, что ли.
   Он вдруг ухмыльнулся, и улыбка эта вышла не злой, а мягкой и радостной.
   - Вот уж никогда не думал, шо доведется с белым флагом пройтись. Надо же, как бывает!
   Через час на всю деревню раздался стук и скрежет, но АГС и автоматы здесь были, на удивление, совершенно не при чем.
  
   Бабку выманили из погреба, что оказалось трудным делом: она вся тряслась, как желе, а увидев столько непонятных мужчин, и вовсе принялась креститься, и, кажется, приготовилась отправиться прямиком на тот свет. Еле убедили ее, что ничего страшного сегодня не будет, а пришли, наоборот, ей помочь. Тогда она расчувствовалась до того, что заплакала, и только и могла, что повторять: "Синки... синки... синочки".
   Бойцы учинили посередине дня перекур, заодно перекусили. Украинцы принесли странного вида сухпайки, пояснив смущенно, что это натовские, и предложили попробовать, но ополченцы не соблазнились. Карась слетал быстро до своих, заодно успокоил Хромого, который держал отряд в боевой готовности, и притащил хлеба и консервов. Хлеб разделили на всех. Угостили и бабулю, та на натовские сухпайки косилась с опаской и взяла ломоть хлеба с ветчиной у ополченцев.
   После обеда расположились отдохнуть на досках. Некоторые стащили с себя пропотевшие майки и развалились в неожиданной неге, наслаждаясь легким ветерком.
   Деревню размолотило изрядно, но этот участок остался относительно цел: пострадал только бабкин дом, соседние выглядели невредимыми. В саду пестрели красными и желтыми плодами несколько яблонь (впрочем, два дерева оказались перебиты и завалили тропинку к туалету), вдоль забора сквозь густые ветки кустов застенчиво проглядывал оранжевым шиповник и росла малина, а по одной из стенок дома уцелел виноград, который красиво просвечивал на солнце, и бойцы рвали и жевали терпкие созревающие ягоды. У крыльца разноцветными пятнами украшала двор клумба из георгин, вокруг которой вились пчелы. Становилось жарковато, и Илья тоже снял майку.
   - Смотри, сгоришь, - сказал Батя-второй Илье. - Солнце у нас злое.
   - Нормально, - ответил Илья, наслаждаясь мирной картинкой этого дня: во дворе дома сидели несколько мужиков и курили, в руках у них были не автоматы, а молотки, и беседовали они на темы от войны далекие, и эта картинка казалась настоящей, гораздо более реальной, чем те, которые он наблюдал до этого, в недавнем бою или в Донецке.
   - У тебя руки из правильного места растут, - выпевал, как по нотам, Батя-второй, обращаясь к пожилому украинцу. - Ловко работаешь. Видно, мастеровой.
   - Я з Киверца, чув? Пид Луцьком. Тесля я, вси там знають мене и кличуть працувати весь час, - пояснил пожилой. - Без дила николи не сидив. У тебе теж непогано виходить.
   - Ну а шо! - выпятил грудь Батя. - Я, брат, слесарь, каких поискать. Мастер!
   Молодые говорили о своем, смеялись.
   - Идемо ввечери з футболу и чуемо, тупит за нами такий, ниби женеться натовп, - рассказывал Карась парню, оказавшемуся сторонником "Правого сектора". - Ну, думаемо, зараз будут бити, а нас тильки трое. Озираемося, а це собака за нами увязалася, такой пес здоровий. Топочет, ниби слон! Друган його пошкодував, що взяв до себе, вин в частому секторе живе. В будку його посадив, а пес и радий.
   "Правосек" мечтательно отвечал:
   - У мене вдома, у Киеви, две собаки е. Такси. Люблю собак, вони таки смишни, ласкави. Дивчина моя за ними зараз дивиться, повернуся, одружимося.
   Карась хохотал:
   - Та я бачу, тебе баби захомутали, а я от поки людина вильна. Встигну ще.
   "Так не бывает", - вновь подумал Илья, испытывая такое наслаждение, какое он не знал со времен женитьбы на Татьяне.
   Батя спросил:
   - Ну что, еще перекурим?
   Его украинский визави посмотрел на часы и покачал головой.
   - Ни, давай доробимо, часу обмаль.
   Батя крякнул.
   - Эх... Ну, пошли, бойцы.
   Илья влез на крышу, которая уже была частично заделана свежими досками и толем, снизу ему подали молоток.
   - Доски давай, доски, - сказал он.
   Карась и "правосек" принялись таскать доски. Пожилой плотник из-под Луцка взял одну, поглядел на нее, прищурив глаз, и ловко уложил на крышу.
   - Дерево, оно такое, - сказал он по-русски. - Оно внимания требует. Вот доска, да? Ее можно ведь и другой стороной всунуть, и иначе шваркнуть. А плохо выйдет. Щель останется, дождь пройдет, сразу потечет. А ежели ее вот таким образом положить, тогда плотно пригоняется, смотри! Вот так, сейчас я ее подобью, и дело с концом. А ты молчаливый, слова не скажешь. Язык-то не проглотил?
   Илья покачал головой. Украинец усмехнулся:
   - С России, что ли? Сразу видно. Да ты не бойся, мы свое слово крепко держим. Подай-ка гвоздей.
   С другим концом доски возился Батя, поднял потное лицо, сказал:
   - Какая разница, откуда кто пришел? Был бы человек хороший.
   - Это да, - согласился плотник. - это дело первейшее. Вот мы тут вроде как хорошие люди, а?
   Батя насторожился:
   - Ну? Ничего люди.
   - А чого ж стриляемо? Що Украини робити бильше ничого?
   - Значит, нечего, - посмурнел совсем Батя. - А шо вы сюда пришли? Вас кто-нибудь звал?
   - А шо ви почали палити? Так не можно було домовитись?
   - Кто, мы начали? Ага, сейчас. Ты мне дурака покажи, который по доброй воле войну начнет. Мы - только в ответ...
   - И ми тильки в видповиль... Ще цвяхив дай, хлопець, - и, не дождавшись, пока Илья сообразит, что такое "цвях", плотник сам полез к коробке с гвоздями.
   К вечеру крыша была готова и радостная бабка слабым голосом пыталась уговорить всех бойцов поужинать, суетилась, обещала достать водки, хотя откуда, сама не понимала, но все попрощались и, смущенные собственной добротой, вышли за ворота.
   - Ну, мужики, прощевай. Славно поработали, - сказал Батя-второй, пожав плотнику руку.
   - До побачення, - застенчиво пробасил "правосек".
   Когда уже все вышли на поле и пошли к своей позиции, сзади их окликнули, и ополченцы мгновенно развернулись, готовые дать отпор, потому что война въелась в них глубоко и совместная работа уже не могла этого изменить. Разморенный Илья даже отстал от остальных, несмотря на свою хваленую реакцию, у него еще не выработался такой четкий рефлекс.
   К ним подошел плотник, который рассказывал, что он из-под Луцка. Пожилой мужчина тяжело дышал.
   - Мужики! - сказал он. - Слышь, мужики, а вы до завтра, ну, то есть, прямо сейчас, может, свалите отсюда? Ну что вам эта деревня, а?
   - А шо такое? - сказал, будто ноту высокую взял, Батя-второй, подобравшись.
   - Да приказ пришел, - отводя глаза, сказал лучанин. - Завтра атаковать приказали. Убрались бы вы... К нам подкрепление идет. Под утро начнем... Но я бы часа два потянул, если вы соберетесь уходить.
   Воцарилась тишина, только прочирикала какая-то пташка в посадке и жужжал еще над ухом шмель. Солнце садилось в посадки. Становилось уже прохладно,на поле шевелил еще не побитую траву ветерок. Славный наступал вечер.
   - Нет, приятель, - покачал медленно головой Батя-второй. - У нас-то приказа отступать нет. Так что готовьтесь к "ответкам".
   Плотник горестно махнул рукой:
   - Ну тоди вибачайте. Ничого не поробиш.
   - Давай, прощай, - махнул ему Батя-второй, уже не подавая руки. Всю дорогу до позиции он качал головой:
   - Вот ведь как бывает... Как бывает. Рассказать кому, не поверят. В предатели еще запишут... Слышите, парни, вы языком-то не молотите направо-налево, а то быстро "на подвал" попадете.
   - Батя, а ты зачем вообще пошел с ними? Ты же их ненавидишь, - спросил Илья.
   Батя-второй не удивился вопросу, подумал, опять пожал плечами, установив по этому делу бесспорный рекорд дня:
   - Да я и не знаю. Я их, сук, ненавижу, это правда. Да только крышу-то бабке перекрывать, пока тихо - это они правильно придумали, ей же потом некому помочь будет. Ну вот и помогли... Ну а шо, везде же люди... Все равно заняться нечем было. Хер знает, короче! Все, закончили тему, Молчун, - разозлился вдруг он непонятно на кого: то ли на украинцев, то ли на Илью, то ли на себя.
   Перед тем, как спрыгнуть в окоп, Батя все-таки улыбнулся:
   - А крышу-то ладно сделали.
   Под утро начался обстрел. Лучанин, оказалось, не врал и не пугал: украинцы подтянули артиллерию и били по позициям ополченцев сильно и метко, так быстро раздолбали минометные расчеты, будто знали, где они находятся (а может, и знали, за вчерашний день и "срисовали", пока бойцы крышу бабке колотили), совсем искалечили БТР в посадке.
   Одним из выстрелов угодили рядом с АГС Ильи, которого при этом ранило в руку. Ополченцы огрызались, но были явно слабее.
   Карася убило, придавив бетонным перекрытием окопа, снаряд обрушил плиту прямо на него, и, когда его откопали, обнаружили, что ему разбило голову. С такой раной долго не живут, и Илья надеялся, что скончался парень быстро, не мучился, в отличие от Хромого, которому прилетело в живот, пробив старенький и никуда не годный бронежилет. Вор долго плевался кровью, лежа в углу окопа и матеря всех подряд, пока мог говорить. Спасти его было нельзя.
   Еще Хромой просил воды, но ему не давали - раненым в живот нельзя пить. Сам он достать или украсть воду уже не мог и умер, испытывая сильнейшую жажду.
   Уже через час Батя-второй отдал остаткам своего отряда приказ на отход и они оставили в посадке своих мертвецов, потому что огонь стал совсем плотным и не нашлось возможности забрать тела. Илья никогда не узнал, что молодого соратника "Правого сектора" тяжело контузило и после этого боя он отправился домой ухаживать за своими таксами, став одним из тех, кого в Киеве почитают за героев, а в Москве называют террористами и убийцами. А вот уроженцу Луцка повезло меньше: совсем крохотный осколок пробил ему глаз и вышел сзади, отколов кусок черепа и оставив на затылке большую дыру; и теперь уже ни одна бабка не сможет воспользоваться услугами хорошего плотника, который никогда не оставался без работы. Впрочем, той бабке, которая жила в деревне, уже не требовались услуги плотника.
   Одна из первых же выпущенных с стороны ополченцев редких мин ("Васильки" в то утро не успели много настрелять) угодила в только что починенную ими крышу - так случается на войне. Мина провалила ее и обрушила стены, которые завалили бабулю, решившую не спускаться на ночь в подвал после такого прекрасного дня, когда сторонники самопровозглашенной республики и украинцы совместно работали у нее дома.
   Бабуля, придавленная балкой, до самой смерти, которая наступила чуть погодя, продолжала воспринимать вчерашний день как чудо, хотя в мозгу у нее мутилось и временами ей казалось, что все случившееся - выдумка, галлюцинация; а когда, наконец, она уже соскальзывала в черноту небытия, ей и вовсе помстилось, что война - это плод ее старческого воображения, и на самом деле ее никогда не было.
  
   Митинг в Н-ске решили организовать у реки, на набережной - самое козырное место. Согласованиями и оргвопросами занимались местные, Олег прилетел уже на само мероприятие. Он остановился в гостинице, осмотрел номер: хорошие три звезды, ничего лишнего, но чисто, опрятно, убрано, телевизор работает, кровать довольно жесткая. Могли бы и на четыре звездочки раскошелиться, жмоты.
   Особенно Олега поразило наличие дежурной по этажу, тетки, не утратившей с давних времен, когда вылавливали "аморалочку", церберских повадок.
   Гостиница располагалась на набережной, через пару кварталов от намеченного места проведения акции. В окно открывался вид на реку и на новый культурно-деловой центр, огромный бетонно-стеклянный куб странной архитектуры, похожий одновременно на колобок и на ежа. Насчет его деловой составляющей Олег остался в неведении, а из культуры обнаружил в нем к своему удовольствию неплохой ресторан и, к удивлению, заведение под вывеской "Караоке-клуб", которое, по сути, оказалось самым настоящим казино.
   Олег не видел Н-ска несколько лет и нашел, что город изменился. С одной стороны, он явно развивался. Везде виднелись подъемные краны, много домов, в том числе и старинных, находилось на реконструкции, а уже прошедшие этот процесс смотрелись очень прилично. На центральной площади, снеся несколько ветхих хибарок, поставили новый собор, копию храма Христа-Спасителя, только, разумеется, поменьше. Рядом с храмом воссоздали Триумфальную арку в честь приезда в город в замшелые времена какого-то государя-императора, разрушенную в тридцатые годы. Старая арка, вроде бы, стояла в другом месте, но современный комплекс получился вполне величественным, а новизна сооружения вписалась в исторический квартал и в глаза особенно не бросалась, в отличие от храма.
   С другой стороны, дороги в городе содержались в ужасающем состоянии, хорошей оказалась только трасса из аэропорта и центральный проспект. Кроме того, выяснилось, что жители Н-ска сильно обеднели - работы особой, кроме как на стройках, не находилось, а на стройках процветала коррупция.
   Цены при этом в Н-ске оказались вполне столичными, а иногда и повыше. Магазины представляли богатый ассортимент товаров, но покупали все это неохотно и плохо - и из-за дороговизны, и из-за качества. После введения продэмбарго орали патриотично и с энтузиазмом, что проживут без западных сыров и хамона, которого и в глаза-то никогда не видели, но выискивали упорно и тайком, стесняясь, почему-то импортное - не иначе, как по долголетней привычке.
   Вечером Олег отказался от ужина с товарищами, пошел один в город и встал на отремонтированном участке набережной (надо сказать, получилось очень неплохо: чистенько, места много, скамеечки поставили, беседки, даже какие-то милые скульптуры, и велодорожку не забыли), смотрел на реку, на грязную воду, всю в окурках и мазутных разводах, на зеленый остров, весь заросший спутавшимся ивняком, с пятнами кострищ на берегах.
   Ему было неуютно, и он поминутно оглядывался, втягивал голову в плечи и зяб на позднем августовском ветру, поплотнее запахивал легкую куртку. Он боялся, и боялся даже признаться себе, что боится.
   Он боялся встретить Веру. Он не хотел этой встречи, и в тоже время мысль о том, что она возможна, не оставляла его ни на секунду, отравляла его существование с той поры, когда Олег прошел паспортный контроль и уже занял свое место в А-320, именно в этот момент осознав, кого он может увидеть в Н-ске. Олег до отлета как-то не думал о Вере, а в самолете картина предстала перед ним так ярко, что у него схватило живот, и он еле дождался, пока лайнер займет эшелон, погасив надписи "пристегнуть ремни" и включив зеленую фигурку у сортиров.
   В Москве ему удавалось задавить свои чувства, там он пребывал в постоянном движении и общении, и на воспоминания оставалась ночь, да и то не каждая - время, когда Олег не мог справиться с собой и часами пялился в Инстаграм, выучив до мелочей лицо Веры (очки ей не идут, считал он) и, помимо воли, ее супруга; ведь Инстаграм - не фотография, которую можно обрезать. Но это было еще терпимо, а, кроме того, в таких случаях помогали виски или водка.
   В Н-ске барьеры рухнули, преграды исчезли, потому что вот, Олег стоит на набережной, смотрит на реку - они с Верой тоже любили, бывало, пройтись вечером по берегу реки, тогда еще неухоженному, грязному, мимо распивающих спиртное компаний и застывших причудливыми статуями рыбаков, мимо заплеванных кустов и покрытых старыми гнездами деревьев, но тогда Олег был любим (так он думал), и они не обращали внимания на окружающую среду - им хватало собственной.
   А если пойти от реки вверх, в город, пройти исторический центр, мимо нового собора, миновать районы старых серых пятиэтажек, то там, чуть-чуть не доходя до частного сектора, найдется улица, где стоит дом, в котором Вера снимала квартиру, а живет ли она там сейчас, Пальцев не знал.
   И не хотел знать. И не мог не думать о Вере. Что она сейчас из себя представляет, изменилась ли? Как живет, что думает о нем, об Олеге (наверняка ничего хорошего), счастлива ли она? На фотографиях лицо у нее невеселое.
   Но не только этого боялся Олег. Да, в каждой подходящей по комплекции девушке, а невысоких изящных брюнеток вечером на набережной наблюдалось в изобилии, он видел Веру, и сразу вздрагивал, готовый отвернуться, закрыться, сбежать - или подойти и тихо сказать: "Здравствуй, Вера". Но параллельно он решал и другую мучительную для себя проблему.
   Он пытался понять, стоит ли ему съездить в свой родной город, или нет.
   Вопрос о том, чтобы проведать брата, оказался неактуален - для того, чтобы это сделать, надо было ехать довольно далеко за Н-ск, в поселок около военной части, где Илья много лет назад купил квартиру в новом доме по ипотеке, будучи уверен, что ребенок не должен жить в казарме.
   У брата уже давно нет ни ребенка, ни жены, но он так и живет в этой своей дыре, поразительный человек. Мог бы выслужиться, воспользоваться, наконец, положенными офицеру льготами...
   Все бы ничего, но дорога в этот поселок лежит мимо дома, в котором жил армянин Женя Свазян, как оказалось, следователь (да почему же он все-таки не врач? Сволочь какая), погибший в результате пожара, который возник от неосторожного обращения с огнем. А другого пути нет, только по этой улице, а потом через степь, эту поганую, пустую, бесполезную, огромную степь, в которой так удобно скрываться ночью, ибо она поглощает без остатка и живых, и мертвых. Страшные тени прошлого обступили Олега.
   В родном-то городе, вроде бы, нет теней (казалось Олегу). Да там ведь и ничего нет, квартира продана, машина продана, а дом деда Лексея - цел ли он? Вот еще странный вопрос, столько лет там жил, и не знаю, думал Олег, есть ли у нас гостиница. Не интересовался. А зачем? Городок маленький, может и нет гостиницы. Какой дурак в нашу дыру поедет...
   Любопытно было бы взглянуть, с одной стороны. Могилу навестить, помянуть стариков. Посидеть вечером в беседке у деда, взять бутылку и сходить к реке. Может, кто из знакомых парней встретится.... Да какие там парни, они уже все выросли, взрослые мужики. Время летит быстро, не успеешь оглянуться, как все уже позади...
   А с другой стороны, ну что там делать, только напиться разве, а это я в любом месте сделать могу, для этого в родные места приезжать незачем, думал Олег. Еще, не дай бог, Кольку увижу. Это же цирковой номер получится, ведь он тогда сказал: "Чтобы никогда в жизни"...
   Бродить взад-вперед мимо нашей желтой церкви, хныкать и вспоминать о былом величии и падении, а надо это? Вряд ли. Ох, ну девушка пошла, совсем точь-в-точь Верка... Хотя она помоложе, Верка уже не так выглядит. По крайней мере, должна выглядеть не так. Должна. Кому она должна? Это я всем должен кругом, получается... Туда не ходи, это не делай... Надо же, до чего дожил...
   Олег, погруженный в свои мысли и душевные метания, отправился обратно в гостиницу, где продолжал напряженно размышлять и покрываться гусиной кожей, и доразмышлялся до того, что утром не смог подняться с постели, такое у него наступило похмелье.
   Партийный митинг в Н-ске полностью провалился, потому что, когда Олег немного оклемался, то вызвал такси, и, более ни о чем не думая, отправился в аэропорт, где взял втридорога билет на ближайший рейс - даже не в Москву, а в какую-то Тмутаракань, настолько он был напуган. Выбирался он потом из задворок мира дня три, но в этом случайном поселке, куда его вдруг занесло, успокоился, развеселился и даже осмотрел местную деревянную церковь и расположенный в ней скудный краеведческий музей.
  
   Из "Яндекс-почты" (начало сентября 2014 года).
  
   "Здорово, сукин сын! Ну что, дали мы жару в Донбассе, а? Признайся, брат, ведь и тебя, поди, распирает от гордости за нашу страну, за наших воинов. Как мы их в Иловайске-то, а? Ну круто же?
   Офигенный просто пример блестящей стратегии и тактики. "Иловайский котел" войдет в историю военного дела. Любо-дорого было читать в фейсбуке укропскую панику. Я обычно в интернете в дискуссии не вступаю, но тут не удержался, накидал там им говна, пусть жрут. Забанили сразу, сволота, правда глаз режет, не хотят о себе правды слышать, гы.
   Вот они, укропские "воины", чуть прижало - сразу то бегут, то дезертируют, толпами толкутся у нас на границе. И какую мудрость и милосердие проявляет российская сторона! Теперь никто в мире не сможет сказать, что Россия - агрессор, что мы, мол, что-то там захватили. Нет, мы наглядно показываем всему миру, что русский человек - это человек настоящий, крепкий, мужественный, но милосердный и справедливый.
   Думаю я, брат, что Украина, несмотря на то, что ее сейчас накачивают долларами и евро, долго не протянет. Эта страна обречена, помяни мое слово.
   Но нам предстоит еще долгий бой. Как там у какого-то писаки было написано, мне тут недавно цитировали... Ну, что-то там про 50 лет войн, и договор на весь срок? Вот-вот. Это про нас, да. Потому что противостояние на Украине - это не война с хохлами, с ними, видишь, и воевать-то нечего, их тронь, они и рассыпаются.
   Это война с западом, с этими вонючими гомосеками, с этими фашистско-либеральными ценностями, чуждыми русскому, да и любому нормальному человеку. Мы видим, как эти "ценности" приводят к тупой, злобной агрессии, к отрицанию всего самого светлого и лучшего, что есть в человеке, но запад обречен погибнуть, и мы обречены - обречены победить в этой борьбе, потому что на западе нет уже давно никакой духовности, истинности. Да, они ловко научились делать всякие железяки, ракеты, танки, но на каждую гайку найдется свой болт, и мы умеем делать танки, получше ихних "Абрамсов". Как назвали, кстати, а? Чуешь? Чуешь, откуда ветер дует?
   Мы ответим, в случае чего, всей нашей великой мощью, и победим, потому что у нас есть вера и благородство, а у них ничего нету, кроме желания нахапать бабла и подчинить весь мир под себя, заставить всех плясать под свою дуду. Не выйдет, сволочи! Германия уже в свое время прочухала нашу великую мощь. И США прочухают, никуда не денутся, сволочи.
   А я тут, брат, совершил вояж в Н-ск, думаю, надо бы осмотреться перед тем, как принимать предложения Германа. Ну что я тебе скажу? Печальная картина. Люди там те же, ничего не изменилось. Убогие люди. Всех старых знакомых встретил, и штаб у них все тот же, только теперь егозили передо мной, улыбались, поляну выкатили по приезду. Да, у них там еще и Юрок подвизается на побегушках, оказывается. Здоровенный детина стал, а все за водкой бегает.
   Прошелся по городу, тоже печальное зрелище. Местечко, блин! Ну как все мелочно, убого, провинциально. Как ты там живешь, не понимаю?
   Короче, они хотели организовать митинг, на котором меня засветить как политика местного масштаба. Это вроде как для выборов нужно.
   Так я на этот масштаб посмотрел и ничего не увидел. Сидит там этот длинный, сидит постаревший Полковник ряженый, Юрка вокруг них вьется, вот тебе и весь масштаб. С такими на люди выходить стыдно. Поддержки у них никакой, работа не организована - я в молодости лучше делал. Денег нет, недаром Герман вокруг меня пляшет, рассчитывает, поди, что обломится что-нибудь.
   Еще у них, оказывается, раскол произошел. Некоторые оказались мразью и не поддержали Крым и Донбасс. Какой там, говорят, Крым, когда здесь хреново до ужаса, власть поборами задушила, не дает никому подняться, люди нищают, и еще Крым на шею себе вешать. Надо, говорят, не Крым присоединять, а с властями бороться.
   Ну, тут я вижу, во-первых, ту же самую пресловутую инерцию мышления. Это как наши фашики - те в мигрантском вопросе застряли, а эти - в своих провинциальных шахерах-махерах. Длинный таким оказался, все талдычит про крутой украинский национализм. Бандера ему, понимаешь, нравится. Как историческая фигура. Он, говорит, за свою страну жизнь готов был отдать, в концлагерях сидел. Вот и шел бы в Киев, целовался бы там с "правосеками". Чего же здесь сидит, мразь?
   Я, как с длинным познакомился, еще тогда, сразу на самом деле понял, что у него нутро гнилое.
   Не дошло еще, видно, до некоторых регионов, что Крым - это навсегда наша земля, что его возвращение - историческое, величайшее достижение, и достижением этим Россия обязана нашему руководству. Руководство можно и должно критиковать, брат, но надо же смотреть трезво на вещи и отдавать должное тому, кто способен на великие свершения!
   А во-вторых, гнать надо таких отщепенцев в шею! И точка, нечего с ними канителиться. Враг - он и есть враг, а время военное, с такими цацкаться нельзя, более того, вредно это. Во время Великой Отечественной таких сразу к стенке ставили.
   Во-общем, разброд и шатание в моей бывшей организации, ни хрена с ними каши не сваришь. Так что я отказал им в участии в митинге, буду я еще светиться с такими бесполезными и ненадежными людьми, это же хана карьере. Не пойду от них никуда баллотироваться, нечего мне там делать. Буду работать в Москве, я уже обсуждал с соратниками, что надо выдвигаться в Думу в 16 году, и тут есть разные ходы. Мы тут, например, обсуждаем, что можно влиться в ОНФ - мы, как патриоты, готовы на этой платформе работать на благо Родины.
   По дороге домой заскочил в местечко одно, мне давно о нем рассказывали, хотел осмотреть культурные достопримечательности. Красиво, ничего не скажешь. Церковь такая замшелая, настоящая, брат, русская, прямо на сердце тепло становится от такой вот старины. Это тебе не какая-нибудь вычурная, чуждая нам готика. Мне фотки пацаны, которые за бугром побывали, показывали - не церкви там, а елки зеленые, на ежа похожи. Аж взгляд режет, до чего нелепо.
   Герману и компании, правда, чего-то не понравилось, что я не стал вестись на их гнилые посулы. Герман мне даже письмецо накропал обиженное, что, мол, я их кинул и за это и ответить могу. Но я тоже не лыком шит, на меня где залезешь, там и слезешь, да еще бо-бо будет. Так я ему ответил, что перекрою ему, если будет выебываться, канал финансирования, просто скажу спонсорам, чтобы денег ему не давали, и все. Я решаю!
   А кроме того, есть в моем распоряжении бумажечка одна, типа. Ты же сохранил ее? Если что, предоставишь? Я же все-таки брат тебе. Так что ты бумажечку-то побереги, может, и пригодится, не дай бог.
   Ну а Герман, тут он примолк. Скоро, впрочем, приедет, будем разбираться. Думаю, все нормально будет, Герман, он такой, чует всегда, откуда ветер дует, как флюгер. Вот и определится в правильном направлении. Если честно, жалко было бы рассориться с таким соратником, человек он дельный, нужный, со связями.
   Ну а ты как там сам-то? Бог мой, я, когда о твоей жизни думаю, понимаю, что я бы, наверное, от тоски уже давно утопился бы. Ничего не происходит, болото, никакого движения, на плац - в столовую, борщ жрать, - домой, на плац - в столовую - домой. Жуть! Только человек с таким вялым характером, как у тебя, может так жить. Никакой от тебя пользы, да ты и не знаешь, что такое борьба. Пустой ты человек для общества, бесполезный.
   Да, я к тебе заезжать не стал, уж извини, очень был напряженный график. Ни секунды свободной не выкроил.
   Верку тоже, естественно, не видел. Ну и не надо, подумаешь, фря какая, докторша, надо оно мне больно. Все эти интеллигенты - зануды и ботаны, те еще сволочи и либералы, не люблю я их, а иногда - так просто предатели, помнишь, я тебе про журналиста писал этого, который на вид был ничего, а таким дерьмом оказался? А их жены - просто глупые курицы. И Верка тоже глупая курица. Не вздумай о ней мне ничего писать, ненавижу ее, и тебя тоже ненавижу, сука.
   Твой брат Олег.
  
   Границу пересекали во второй половине дня. В это время года краски становятся особенно четкими и яркими, но Илья даже не понял, что находится на российской территории; блок-посты промелькнули мимо сознания и растворились в донбасских далях. Ростовская распаханная степь, пересеченная посадками и поросшими терном балками, уныло мелькала за окном кунга и казалась Илье неприятной, враждебной, ничуть не похожей на домашнюю. Вороны крутили свои "мельницы" и солдаты глазели на это странное зрелище: медленный воздушный водоворот из оглушительно орущих огромных, черных как ночь птиц.
   - А ведь если сейчас по ним долбануть, ну, из "Града", всю эту хрень можно накрыть, - сказал какой-то боец без ноги, он сидел, вытянув культю, вторую ногу подогнул под скамейку, рядом положил самодельный костыль.
   - Много мяса, - заржали вокруг.
   - Да "Град" сквозь них пролетит, они и не заметят... Вон воронья сколько. Часть - вон из строя, а остальные дальше полетят. Отряд не заметил потери бойца, бля...
   - А чего это они? - изумленно спрашивал совсем молодой белобрысый паренек, широко раскрыв глаза.
   Боец без ноги сплюнул в угол:
   - А хрен их знает. Они по осени всегда так. Я еще пацаном был, помню, батя говорил: "Ну все, вороны кружат, скоро дожди пойдут".
   - Ты что, местный, что ли?
   - Ага, тутошний. С-под Хапра, слыхали?
   У него было жесткое изможденное лицо и тусклые глаза, но рассказывая, он слегка оживился:
   - Да... Это, бывало, в степь пойдешь, а там хорошо. Ветер. В наших краях в конце августа поднимается ветрище, дует и днем, и ночью, "афганец" называется. Как провода запели, все - "афганец" пришел. Он завсегда тоненько так воет, заунывно. Бабки на огород идут, копать, что не убрано. "Афганец" запел - скоренько осень...
   Он помолчал.
   - А в степи как-то пусто в это время становится. Летом-то в степи жизнь. Животины бегают, птицы опять же... У нас рядом с селом болото есть - старый рукав Дона, под Хапрами. Мертвый Донец...
   - Это что, название такое у речки?
   - Ну.
   - Веселое название...
   - Да ладно. Зато там рыбы - ух. Рыбалка у нас, брат, знатная... - боец пошевелился, устраиваясь поудобнее. Говорил он с теплым малороссийским акцентом, напевно, смягчая твердые согласные, отчего в кунге делалось уютно, мирно.
   Машину подбросило на ухабе, и костыль упал на пол рядом с Батей-вторым, да так и остался лежать: никому не хотелось делать лишних движений.
   - Да вот он разливается, и болото образует. Камыши! Ох, круто бывает, когда они горят. В дельте Дона каждый год горят, пламя идет, как грузовой поезд, ураган просто. И шум такой же, как от поезда - вшших, и уже у села. В дельте-то его не тушат, незачем, туда просто в это время никто не суется... А у села все стоят уже, с ведрами, со шлангами. Бывает, и машины пригоняют с водой. Ну и бьем огонь...
   - И как?
   - Да по разному... Иногда и сгорит дом-другой.
   - Даааа.
   - А на болоте, - продолжал боец, - гнездовья. Птиц там, ну просто миллион. Да какие! Выпь там. Выйдешь вечером по маленькому, а гудит, как ветер, бывает, гудит в трубе. На всю степь - гуум, гуум. Даже страшно. Я пацаном боялся, к бате сразу бежал. Отец знатный охотник был, смеялся. "Это выпь так орет, сынок", - говорит. - "Водяной бык женится". Птице там, в болоте, раздолье. Если кто вздумает приблизиться, сразу слыхать, издалека. Вот они там и гнездятся. Журавли там, куча журавлей. Эх, и красиво же, когда они летят. Огромные такие, вроде бы неуклюжие, а как взлетят, такие стремительные, аж дух захватывает. Шею вытянули, в полнеба крыльями машут... А орлы - те вообще крыльями не шевелят. Зависнет такой в небе и висит часами, не шевелится.
   - А охота?
   - А что - охота. Охотились, конечно. Но в болоте - это зряшное дело. Говорю же, не подойти. В степи сидели, в посадке, бывало, спрячешься, и ждешь. Может, и добудешь кого... Да мне, честно говоря, стрелять-то сейчас уже неохота.
   - Что, настрелялся? - спросил маленький кавказец из глубины кунга. У него была перевязана голова, и сквозь повязку проступали кое-где засохшие бурые пятна.
   - Навоевался, - с горечью ответил солдат, и такая безнадежность послышалась в его мягком говоре, что все притихли. - Вот, без ноги. Приеду сейчас, буду думать, что теперь делать. Раньше-то я нормально вкалывал, механик я был в совхозе. А теперь - как еще примут, не знаю. Кому я без ноги-то нужен? Семья-то не знает, где я. Сказал им, что в командировку долгую услали... А теперь, выходит, без ноги вернулся, нахлебником буду. Баба у меня жесткая, вот уж не знаю, как там получится...
   Его лицо сморщилось, передернулось.
   - Ну уж так... Ты же теперь герой, тебе везде почет и уважение, - растерянно сказал белобрысый.
   - Герой, герой... Толку-то мне с этого геройства. Я бы это геройство в глотку кое-кому затолкал, да и перерезал бы эту глотку и не поморщился.
   Боец отвернулся и стал глядеть в окно. Остальные тоже молчали.
   Батя-второй лежал на полу на носилках и молчал. Он был очень бледен.
   - Батя, ты как? - спрашивал время от времени Илья, всплывая на поверхность от муторной дремы, вызывающей тяжелую головную боль. Командир не отвечал, он глядел в качающийся потолок пустыми глазами и лежал неподвижно. Он даже не стонал. Наверное, ему было больно шевелиться, а может, он уже давно потерял сознание.
   Он был ранен в пах: граната разорвалась в шаге от Бати в тот момент, когда они уже закончили зачистку улицы и, казалось, больше ожидать нечего, все уже закончилось. Кажется, для Бати-второго действительно все уже заканчивалось.
   Машина пришла в Ростов-на-Дону уже под вечер, пропылила по городу, распугала голубей на центральной улице, прогрохотала по мосту через усыпанный корабликами Дон, с визгом остановилась у здания госпиталя, и раненые начали вылезать из кунга - кто сам, кто с помощью санитаров. Илья вышел сам.
   Батя-второй остался в машине. Один из санитаров впрыгнул внутрь, повозился там, появился обратно, а "Урал" зафырчал, захрипел двигателем и укатил вместе с Батей. Медбрат подошел к группе солдат, стоявших у входа в здание, и недоуменно спросил:
   - Этого-то зачем так долго везли? Он откуда?
   - Донецкий.
   - Надо было там оставить, - деловито сказал санитар. - Теперь морока - тело обратно вести. Или тут хоронить будут?
   Илья мягко приблизился и взял санитара за шиворот. Санитар, не маленькой комплекции мужчина, вдруг задергался в руках невысокого Ильи, замахал руками и как-то приподнялся на носки, будто захотел вдруг улететь:
   - Пусти! Пусти, гад, пу-сти... Аааа.
   - Да отпусти ты его, ты что вдруг.
   Илью оторвали от санитара.
   - Батю же лечить надо, - сказал Илья. - Что это ты его хоронить вздумал. Он же ранен. Его куда повезли?
   И солдаты, и фельдшеры молчали.
   - Вот ты ж... Парень, он умер давно, - сказал полузадушенный медбрат. - В морг его повезли, понимаешь? Ну что тут поделаешь, я виноват, что ли? Чего меня-то сразу?
   - Извини, - уронил Илья, отошел в сторону и сел прямо на землю.
   Чуть погодя он поднял сухие глаза и увидел, что во дворе больницы в окружении огромных узких пирамидальных тополей, похожих на ракеты, протыкающее совсем уже темное небо, никого не осталось, только давешний санитар обнаружился рядом с ним. Медбрат, увидев, что Илья на него смотрит, протянул сигарету:
   - Это... Я ж не хотел ничего...
   - Да ладно, - хрипло сказал Илья, - не бери в голову. Не курю я. Спасибо.
   Санитар закурил сам.
   - Что, друг твой был?
   - Нет.
   Медик покачал головой.
   - Эх, дела. Жаль мужиков-то... Как это его угораздило, под самое перемирие-то?
   - Как и всех. Какое перемирие?
   - О-па. Ты что же, не знаешь? Вчера в Минске договорились о прекращении огня. Хохлы, наши, донбасские и эти, как их... Ну организация такая есть, ОБСЕ. Вроде должны замириться теперь. Жалко твоего кореша, перед самым концом умереть... Да и других жалко. Каждый день привозят, столько калек остается. Дурное дело это - война, - сказал медбрат.
   Илья запрокинул голову и вдохнул сладкий южный воздух, сдобренный влагой с Дона и табаком от сигареты санитара.
   - Это вряд ли, - сказал он.
   - Что ты говоришь?
   - Не замирятся, - пояснил Илья. - Никак им сейчас не замириться. Невозможно это.
   Он повернулся и пошел в корпус, где ему должны были сделать перевязку.
   Всю дорогу - несколько дней - он проспал. Он спал в Ростове-на-Дону, пару дней в больнице, одну ночь в скверном хостеле в районе порта, где сильно пахло пивом и рыбой. Затем он сел в поезд, завалился на верхнюю скрипучую полку старого вагона-купе и уснул, и спал, спал, спал, изредка выходил на станциях купить еды и ворочался, устраивая поудобнее раненую руку, и опять спал. Сны ему не снились уже давно.
   В Н-ске Илья сошел с поезда, в сумерках напоминавшего змею, и сразу направился к выходу из вокзала, минуя попрошаек, торговок и таксистов.
   Он вышел в город и увидел памятник царскому генералу - исследователю этих мест, весь загаженный голубями и почерневший, цыганок, рассевшихся у его подножья, пьяного, привалившегося к урне. Старые обшарпанные трамваи убегали к реке, а бульвар шелестел кедрами и лиственницами и успокаивал: "Ты дома, дома, дома", но Илья не чувствовал, что вернулся. Он надеялся, что это придет позже.
   Он пошел на остановку автобуса, но остановился: под одной из скамеек, расписанной похабщиной, со сломанной доской в спинке, скулила собака. Илья, не зная, зачем, вынул из сумки оставшуюся от поезда колбасу и кинул псу. Тот опасливо вылез и подкрался к подачке.
   Клочкастая ободранная дворняга принюхалась, глаза у нее слезились, одно ухо настороженно топорщилось, другое, рваное, висело тряпочкой. На морде выделялись мохнатые брови, задранные вверх и придававшие собаке удивленный и смешной вид. Пес был до того худой, что ребра выступали из-под кожи и шерсти. Он несмело повилял хвостом.
   "Озираемося, а це собака за нами увязалася, такой пес здоровий. ... В будку його посадив, а пес и радий... У мене вдома, у Киеви, две собаки е. Люблю собак, вони таки смишни, ласкави...", - вдруг прозвучали голоса так отчетливо, что Илья даже огляделся: ему вдруг почудилось, что привокзальная площадь исчезла, а вместо нее появилась разбитая деревня, изрядно посеченная посадка и поле, усеянное воронками. Но рядом никого не было, и уже не могло быть никого из тех, кого он вспомнил.
   Илья подошел к псу и осмотрел его.
   - Эх, собака, - вздохнул он. - Пес ты такой, пес. Пошли, пес. Пошли.
   Пес, не веря, взял в зубы колбасу, всем своим видом показывая, что уж эту добычу он никому не отдаст ни за какие коврижки, и поплелся за Ильей на напряженных лапах, настороженный, в любую минуту готовый задать стрекача. Колбасу он сожрал в автобусе, на задней площадке, под ворчание недовольных его появлением пассажиров.
  
   Перед митингом Олег не пил ни капли, утром встал рано, тщательно оделся - ничего вызывающего, обычный наряд: джинсы, рубашка спокойного тона, свитер, куртка, ботинки. Он вспомнил, что на первую свою акцию в Москве собрался одеть костюм, так в офисе партии гогот стоял такой, что стены тряслись, переодевался в туалете. Символику пришлось отложить: Олег собрался выступать, а административка в багажнике уже есть, ни к чему провоцировать органы. Сегодня они планировали обойтись без задержаний.
   Ну и холодрыга, недовольно подумал он. Ну почему так получается, что как только марш, так погода - ни к черту? То ливанет как из ведра, да еще из чистого неба, когда дождя-то проклятые синоптики даже близко не прогнозировали, то ветрище подымается как в Арктике, то, вот, заморозки. Хоть бы солнечно было, ан нет - нагнало серости, прямо давит, весь двор серый, весь город. Тфу, даже идти не хочется.
   И согласовали опять у черта на куличках. Блин, нет, этим сволочам думским хорошо: всегда им центр дают, и никаких разговоров про загруженность улиц и "параллельные мероприятия". Ага, как только у нас марш, так у них сразу "параллельные мероприятия". Или стройка. Вон, сколько лет лимоновцев на Триумфальную не пускали, обнесли ее забором и колупались там, делали вид, что ремонтируют. А как Эдичка попер за Крым, так сразу начали пускать всюду. Ну что за цинизм. Ладно, хоть митинг разрешили. Зажжем.
   - Ты сегодня у нас - номер один, - сказал Герман. - Вопи, что хочешь. Дали "добро". Только смотри, президента не трожь, такое условие. Президента не задевай и Кремль не призывай штурмовать, а всех остальных можешь обосрать с ног до головы.
   - Не буду трогать президента. И Кремль нам на фиг не сдался, - ответил Олег. Он был сосредоточен и оттого казался хмурым и злым, хотя на самом деле его, как всегда перед акцией, уже заливала волна азарта и эйфории.
   Накаченный Димон болтался на заднем сидении автомобиля.
   - Это, мужики, а парни будут? Сколько народу-то?
   - О, кстати. Как думаешь, Герман, сколько придет?
   - Боюсь, меньше обычного. Часть, думаю, ломанется к этим, которые против Новороссии.
   - Елки зеленые. Вот такие все дело способны угробить из-за своих дурацких принципов. "Русские и украинцы - братья", бля. "Хватит кормить Донбасс". Ну надо же.
   Герман крякнул и почесал в затылке, руля одной рукой.
   - Да, раскол. Ну так время такое, везде раскол. Тут главное - оказаться на правильной стороне. Ты, Иваныч, не унывай, мне наверху дали понять, что нас будут поддерживать. Эти дурачки, которые на принцип пошли, совсем мышей не ловят. А коли мышей не ловишь, на хрена в политику лезешь? Нельзя нынче против президента. Это, типа, предательство. Поэтому их гнобить будут. А нас - наоборот. Чуешь? Вот и мотай на ус.
   - Ну, мы тоже власти критикуем, - заметил Олег.
   - Мы мягко и безадресно, - весело ответил Герман. - Нам можно. Только на митинге не зарывайся, а то как занесет... Потом проблемы будут, а кто должен разруливать? Я!
   - Ну, ты у нас известный рулевой... Слушай, Герман, - вдруг повернулся к нему Олег. - А ответь-ка мне на один вопрос. Ты не знаешь, на хрена мы в политику лезем? Только по-честному.
   Герман прищурился, объезжая автобус, подумал.
   - А мы, мой дорогой, в политику лезем, чтобы представлять там патриотическое нацдвижение и строить разумное, светлое и справедливое государство.
   - Я же просил по-честному...
   - Да кто же тебе в политике скажет по-честному. Тфу, опять пробка.
   Полиции оказалось больше обычного, несмотря на официальный статус мероприятия. Веселых барабанщиц в этот раз решили не привлекать, поставили впереди нескольких хоругвеносцев, и все.
   - Не, нормально народу, - заметил Димон, озираясь. - О, казаки!
   - А Николай зачем? Мы что, теперь уже монархистами заделались?
   - Куда же нам без государя императора, - пробормотал Герман, оглядывая колонны. Он подсчитывал что-то, загибая пальцы.
   В рядах демонстрантов, действительно, оказалась и колонна сторонников монархии. Олег, шагая в первых рядах и крича вместе со всеми "Слава ополченцам Новороссии", вдруг холодно и отстраненно подумал: "Вот ведь развелось всякой швали. То фашисты, то монархисты. А завтра кто будет? Зеленые человечки? С ними тоже надо будет корешиться?"
   Народ и вправду подобрался пестрый - флаги и растяжки мелькали всех мастей. Много оказалось имперских цветов, были и российские, некоторые шли под красными флагами, но не с серпом и молотом, а с подозрительно напоминающей стилизованную свастику эмблемой. Несли портреты Николая II и Сталина, причем в одном ряду.
   Орали лозунги правильно, хором, но как-то механически, без воодушевления.
   Димон, как и договаривались, пыхтел за спиной. Вдруг он сказал:
   - Иваныч, смотри, как много девок пришло!
   Олег от изумления сбился с шага.
   - Что?
   - Ну это... Девок, говорю, много. Это же хорошо, да? Когда много баб?
   "Животное", - подумал Олег.
   - Конечно, хорошо, Димон. Как же мы без женщин. Только ты повежливее.
   - А... Это. Вежливее? - удивился телохранитель. - Лады.
   Дошли до площади, где была установлена сцена, без приключений и конфликтов, и тут выяснилось, что народу не так уж и много. Около сцены стояли плотно, но дальше круг редел, и на другой половине и вовсе обнаружилось голое пятно, некому было его заполнить.
   Митинг начали с минуты молчания в память о погибших в Донбассе. Флаги поникли. По-прежнему было холодно и зябко, погода не желала баловать собравшихся. Вышел батюшка, благословил всех бойцов Новороссии и почему-то персонально Игоря Ивановича Стрелкова. Толпа вяло гомонила и медленно перетекала от края сцены куда-то вглубь, и Олег, наблюдая ее с возвышения, сравнил ее движения с водоворотами в океане (недавно видел какой-то фильм об этом по вражьему телеканалу).
   Градус попытались повысить рок-группа и квартет гитаристов-афганцев (по крайней мере, они представились именно так), но и здесь получилось не очень, ожидаемого эффекта не достигли. Люди скучали, а кое-кто уже направился к метро.
   Тогда Олег влез на сцену, подошел к микрофону и молча уставился на толпу. Та сначала гудела, как гнездо шершней, но постепенно стихла.
   Тогда Олег нарочито громко зевнул и ухмыльнулся. Толпа насторожилась.
   - Что, товарищи, заскучали? - спросил негромко Олег. - А я вот тоже заскучал.
   Кто-то неуверенно свистнул.
   - Да-да. Стою и скучаю, - лениво сказал Олег. - И удивляюсь. А знаете, почему?
   Он помолчал.
   - Да я вот с вами сегодня скучаю. Я шел к вам и думал, что не придется сегодня скучать. Уж что-что, говорил я себе, а с этими ребятами скучать невозможно. Уж мы-то сегодня скучать не будем. Уж мы-то зажжем, уж мы-то покажем, чего мы стоим. А вот поди же ты, как бывает.
   Толпа недовольно зашумела, и Олег одарил ее улыбкой, какой-то доброй и даже застенчивой: мол, приходится вам говорить неприятные вещи, но если я это не скажу, то кто вам это скажет?
   - Да, не думал я, что так получится. А чего вы все приуныли? Солнышка нету? Погода поганая?
   В толпе свистели.
   - Ага, вот, свистят, - удовлетворенно констатировал Олег. - Уже хорошо. Встряхнулись. Громче там свисти, ты! Громче! Покажи, что ты хотя бы это умеешь!
   Трель вдруг захлебнулась и кто-то закашлялся. Вокруг засмеялись.
   - О как. Наверное, придется научить вас свистеть, - тоже улыбнулся Олег. Внезапно он затвердел лицом, и все умолкли в ожидании.
   - Научить свистеть, и кое-чему еще научить, - сказал Олег. - Научить вас не бояться плохой погоды. Научить вас, что такое солидарность и единство. Научить вас быть вместе. Вы же этого пока не умеете. Мы же стоите и думаете: ах, как бы хорошо было сейчас выпить горячего чаю, залезть под одеяло, посмотреть телевизор. Я тоже люблю, когда тепло и уютно. Но ведь это не дается само. За тепло и уют надо побороться. А я не вижу здесь людей, готовых к борьбе. Их нет! Или есть?
   - Есть, - заорали несколько голосов.
   - Так, такие, значит, есть, уже хорошо. А тех, кто готов не обращать внимания на холод и выступать за справедливость? Их нет! Или есть?
   - Есть, - орали уже многие.
   - А тех, кто готов сомкнуть ряды и вместе биться за наше будущее, за нас и наших детей? За русских детей? За русский народ? Их нет! Или есть?
   - Ааааааа, - кричала толпа.
   - Так мы что, вместе? Да или нет?
   - Дааа!
   - Так мы будем бороться, да или нет?
   - Ааааааа!
   Толпа, слитая оратором воедино, бесновалась внизу, и Олегу казалось, что теперь она разбухла и заполнила собой площадь до отказа, как тесто, которое выплеснулось из квашни. Он презрительно смотрел вниз, где мелькали искаженные в крике лица, раздавились свист, хохот, скандирование, и тогда он поднял руку с сжатым до боли кулаком и что было силы выкрикнул в это яростное, слепящее пространство:
   - За Донбасс! За Россию! За Родину!
   И добавил тихо:
   - Вот так.
   Встревоженная полиция окружила периметр площади плотным кольцом.
  
   Запах лекарств стал неотъемлемой частью комнаты Владислава Алексеевича. Пузырьки и облатки валялись в беспорядке на тумбочке, и жена тщетно пыталась навести порядок, каждое утро злилась и ругалась. Владислав Алексеевич лишь разводил руками:
   - Сам не знаю, как это получается. Я вроде их и не трогаю.
   Запах лекарств, терпкий и травянистый, превратился в его постоянного попутчика. Он витал вокруг Владислава, когда он садился поесть, когда шел гулять или в магазин за хлебом.
   Илья сидел у кровати: в этот день отцу занедужилось, решил не вставать, вылежать. Пес находился рядом, он умильно глядел на лекарства и вилял хвостом, давая понять, что не прочь отведать и это блюдо. Он считал, что все, что кушают хозяева, и ему, псу, годится.
   Илья бранил его, но Слава с удивлением наблюдал, как его замкнутый, вечно хмурый сын улыбается украдкой и все время то погладит собаку, то сунет ей кусочек лакомства. У Ильи карман был набит собачьим печеньем.
   - Так ты его где нашел? - спрашивал отец.
   - Под лавкой, - отвечал сын, стараясь не улыбаться.
   - Так он и пошел за тобой?
   - Так и пошел. Ишь, чертяка. На, на.
   За прошедшее время пес заметно пополнел, отъелся. Илья не пожалел на него шампуня и шерсть у собаки заиграла блестящим и коричневым, оказавшись густой и шелковистой. Но серьезней вид у пса не стал: кустистые брови по-прежнему удивленно торчали на лбу, и одно ухо задорно устремлялось вверх, а второе, порванное, свисало вниз, как поникший в безветрие флаг.
   - Забавная псина, - сказала Полина, входя в комнату с подносом. Пес поглядел на нее, казалось, будто он смеется. - Ты как его зовешь?
   - Да никак. Пес, и пес.
   - Гм. Надо бы придумать ему кличку-то.
   - Не надо никаких кличек, - отрезал Илья, опять каменея лицом. Вспышка затаенной нежности кончилась, не продлившись и минуты.
   Родители испуганно поглядели на него. Они перестали узнавать сына. Он всегда был нелюдимым, но теперь он стал каким-то потустороннем, не от мира сего. Он преображался, только глядя на собаку; тогда он становился близким, родным. В остальное время Илья где-то витал мыслями, словно отделялся от людей невидимой, но очень крепкой стеной. Впрочем, думала мать, сын всегда был такой, еще со времен смерти Танюши.
   Он мог застыть, забыв прожевать еду, и долго сидеть так, уставившись в никуда, мог оборвать ни с того ни с сего разговор на полуслове и уйти. Особенно часто Илья так себя вел, когда отец пытался обсуждать ситуацию на востоке Украины. Мать и отец не понимали, что с ним творится.
   Когда он приехал с собакой, он никого не удивил. Илья давно приучил родных к тому, что он никогда ни с кем не советуется.
   Пес Полине и Владиславу пришелся по душе: смешная такая зверюга, душевная. Они даже обрадовались: сын-то всю жизнь, считай, одиночка, а тут все-таки живая душа рядом; глядишь, и оттает, смягчится.
   А Илья к псу неожиданно для себя привязался и быстро разбаловал. Первую неделю пес дичился, прятался под стол или под диван, когда хозяин приходил домой, но уже через две недели спал исключительно в ногах Ильи, наотрез отказавшись от коврика у двери (что оказалось не слишком-то удобно, ибо собака обладала довольно солидными габаритами), и недовольно гавкал, когда Илья смел задержаться. Это, впрочем, случалось нечасто. Илья и раньше-то не застревал на службе, а сейчас и вовсе старался попасть домой как можно быстрее.
   Дома теперь жила собака. Он с ней разговаривал. Пес внимательно слушал, насторожив ухо, и отвечал глухим поварчиванием и взвизгиванием. Эти звуки сильно отличались от того звонкого лая, которое пес издавал, шмыгая по степи во время долгих прогулок.
   Пес стал якорем, который удерживал Илью на поверхности и не давал сойти с ума. Илья так и не избавился от ощущения нереальности происходящего, которое возникло у него в Донецке. Он иногда не мог поверить, что идет по улице, обыкновенной улице Н-ска, и вокруг - обыкновенные люди. Теперь ему казалось, что это сон, а на деле он сидит в окопе, у своего АГС, ему жарко и хочется пить, и вот-вот придет Батя-второй и пропоет свое вечное:
   - Эх, Молчун. Не нравится мне этот их миномет, Молчун. Раздолбать бы его, Молчун, вот бы дело было. Попробуй, а, Молчун?
   Ему казалось, что вокруг все - сон, но в этом сне почему-то отсутствовала Таня, и ему так недоставало ее вопроса - "Ты меня любишь?", потому что он привык отвечать ей "да, да, да", а теперь некому было отвечать. Она не приходила к нему в Донецке и не вернулась, когда вернулся он.
   Илья звал ее, скучал без нее, но тщетно. Не стало Тани, не снился и украинский майор из Крыма, канули куда-то Карась и Хромой, и молодой "правосек", и плотник из Луцка, и умер Батя-второй. Временами Илья думал, что теперь не существует ничего и никого, сомневаясь и в своей подлинности.
   - Я навсегда остался в этой проклятой посадке, - сказал он как-то псу. Пес вопросительно тявкнул. Он не понял, но от пса это и не требовалось.
   - Ты знаешь, - сказал им обоим отец, - я тут видел Олега по ящику.
   Илья не отреагировал, продолжая гладить пса по голове.
   - Он там на каком-то митинге выступал. Ничего так, зажигательно. Повзрослел, мужик совсем стал. Стильный такой.
   Владислав помолчал.
   - Сынок, ты только не злись, - робко попросил он. - Я вот тут лежал, думал... Теперь у меня времени много, мысли в голову разные приходят. Может, тебе стоит найти Олега, восстановить хоть какой-то контакт? Все-таки не чужие, братья...
   Илья молчал и не глядел на отца, только ноздри у него вдруг раздулись, будто он набрал полную грудь воздуха и пытается не дышать.
   - Ну я понимаю, Олег сильно виноват. Но ведь он уже, мне думается, так наказан, как никогда никого еще не наказывали. Я уже старик, Поля тоже бабка... Нас, Пальцевых, так мало осталось, по пальцам пересчитать можно, - невесело скаламбурил Владислав. - Олег ведь когда-то славным, на самом деле, мальчиком был....
   - Отец, я ведь тоже виноват, - вдруг очень тихо сказал Илья. - А я ведь хотел разобраться, всего лишь разобраться.... Ты говоришь, что ты - старик, но я гораздо старше тебя, батя. А Олега мне искать не надо. Он мне каждую неделю пишет. У него все в порядке.
   Владислав Алексеевич, не в силах ничего понять, с ужасом смотрел на сына.
  
   Зиму ждали, но она никак не приходила. Который день улицы атаковала нудная морось, день и ночь висевшая в воздухе, от которой становилось душно и липко. Иногда она сменялась ледяным ливнем, и если по утрам лужи все-таки схватывало тонким прозрачным ледком, то уже к полудню он быстро таял. От такой погоды все ходили понуро, вяло, никто ничего не хотел делать.
   У обменников выстраивались очереди. Люди толпились и в магазинах, особенно много расхватывали техники. Герман купил себе аж пять телевизоров.
   - Зачем тебе столько? - спросил его Олег.
   - Ну, как, - засмеялся Герман, - смотреть буду! В пять глаз. Нет, в десять, так получается.
   - Хапуга ты, - лениво сказал Олег. - Дешевка. Дай тебе волю, ты бы сейчас, поди, набил бы свою хату добром, как склад.
   Герман не обиделся (так казалось). Он никогда не показывал, что его может что-то задеть.
   - Набил бы, - кивнул он. - Сейчас остатки распродадут, так потом знаешь сколько это будет стоить?
   - Спекулянт.
   - А где написано, что мне нельзя поднимать свое благосостояние? Тем более, если государство все время старается его опустить?
   Олег посидел, полистал какую-то брошюрку, хмыкнул.
   - Нигде. А что это ты на государство клевещешь? Может, это враги рубль обвалили. Жиды какие-нибудь американские... Или аравийские. Сидят там на нефти, понимаешь...
   Герман часто закивал:
   - Враги, конечно, враги. Только они и есть власть. В правительстве окопались. Президенту не до того, вот эти и учинили диверсию, экономисты-либералы хреновы.
   - Блин. Никогда не научусь понимать, когда ты шутишь, а когда ты говоришь серьезно.
   - А и не надо, - сказал Герман. - Упаси тебя бог этому научиться.
   Так поступал не один Герман. К Новому году подходили с настроениями, похожими на панические. Стремительно дешевеющие деньги старались обменять на доллары и евро, если не получалось, шли покупать что-то, что потом не обесценится. Даже в новостях министры и депутаты говорили уже совсем странные вещи - что все в порядке, и обвал рубля краткосрочен и не повлияет на уровень жизни населения, оснований для тревоги нет, но вообще-то, граждане, надо затянуть пояса и приготовиться к времени тощих коров, потому что время тучных как-то внезапно кануло в лету и, кажется, вернется еще не скоро.
   Олегу резко повысили квартплату, и, пока он чесал в затылке и в первый раз в жизни отыскал в компьютере калькулятор, посыпались звонки от спонсоров. Кто-то с сожалением, кто-то равнодушно, а кто-то и с затаенным облегчением, но уведомляли все об одном: в настоящее время не усматривается никакой возможности выделить деньги на партийные проекты. Вы уж, Олег Иванович, поймите: мы всей душой разделяем ваши замечательные идеи, но надо переждать, куда повернется. Проблема добровольцев в Донбассе сейчас уже не так остра, гуманитарной помощью занимается МЧС, ее легче проводить через официальные организации, а вы ведь даже не зарегистрированы до сих пор... Да и вообще, ваш некоторый радикализм даже отталкивает. Вам бы определиться, с кем вы, программу пригладить, устав, перспективы обрисовать. А то как-то неясно. Вот если будет ясно, мы подумаем над дальнейшим сотрудничеством.
   - Сволочи, - ругался Олег, - гады. Как только прижало, так в кусты.
   Герман безмятежно улыбался. У него, вроде бы, особых проблем не наблюдалось, хотя телевизоры он и прикупил. И еще кое-чего по мелочи.
   В январе Олег уныло смотрел за окно, за которым продолжалась слякоть и сырость такая, что даже звук электричек тонул в этой погоде, как в подушке. Дел не стало решительно никаких: все соратники куда-то подевались, расползлись по углам, многие еще не вернулись с новогодних каникул. Пусто было в Москве, и пусто было внутри, в душе. И отчего-то муторно. К тому же кончались деньги.
   Заехал Герман, привез виски. Он казался очень веселым, довольным, слегка уже нетрезвым.
   - Ты откуда такой красивый? - хмуро поинтересовался Олег.
   - В Швейцарию ездил на Новый год, - сказал Герман. - Здорово у них там! Красота! Альпы, брат, цивилизация! Знаешь, какие там замки! Чудесные замки, право слово. Отлично отдохнул.
   - Цивилизация... А как же русский народ? Россия под санкциями, в том числе швейцарскими, а ты к ним отдыхать едешь.
   - А одно другому не мешает, дорогой. У нас половина политиков так живет. А я - человек маленький, мне тем более можно.
   - Сволочь ты, Герман.
   Герман захохотал:
   - Конечно, сволочь! В наше время без этого невозможно. Кстати, в ЕС очень нашего брата сейчас привечают. Типа, приезжайте, приезжайте, оставляйте у нас бабло, дурачки, пока оно у вас еще есть. Ты бы и сам съездил. А то сидишь сиднем, и не знаешь, как другие живут. Оно тебе полезно будет.
   - Блин, потому что я делом все время занят, борьбой, некогда мне буржуйствовать. Да и бабла сейчас нет на такую поездку...
   - Ну, денег я тебе бы одолжил, борец ты наш. А вот насчет борьбы... - Герман многозначительно забарабанил пальцами по столу.
   Олег насторожился:
   - Ну? Давай, выкладывай, чего у тебя.
   Герман долго ломаться не стал:
   - Ты понимаешь, какое дело... В городке твоем родном история приключилась тут позавчера, оказывается. Мне позвонили прямо в аэропорт, рассказали. Мужики справляли Рождество, ну, выпили, как водится. Поссорились. Ну и вышла у них разборка. И один другого подрезал. Ничего страшного, как говорится. Раненый даже в больницу отказался ложиться, царапина. А того, который с ножичком, менты повязали, его даже искать не пришлось, он мужика пырнул и сам упал, так накачался... Ну он в камере посидел, а сейчас отпустили его, решили не портить жизнь - праздники, все-таки. Дадут ему условный срок - и гуляй, Вася... А может, и вовсе без срока обойдется.
   - Ну и что? - недоуменно сказал Олег. - У нас каждый Новый год таких историй - хоть пруд пруди. Подрались и подрались.
   - Ан нет! Не все так просто, дорогой мой. Есть там для нас зацепочка... Этот мужичок с ножом - хохол...
   - Ну и что? - повторил Олег. - У нас там много хохлов. Диаспора, мать ее.... У меня сосед там - хохол. Нормальный мужик, кстати.
   - Эээээ, да ты не догоняешь все-таки. Понимаешь, народ волнуется. Как это так получается, хохлы русских режут безнаказанно, а виновника отпустили. Нехорошо! Получается, русский народ себя защитить не может.
   - Да ладно тебе, у нас там сроду никто по такому поводу волноваться не будет. Нет, Герман, что-то ты не туда клонишь... Болото там у нас.
   - Болото. Так его всколыхнуть можно. Сейчас не волнуются, а завтра еще как заволнуются. Как в Кондопоге, помнишь?
   - Ну и что ты от меня-то хочешь?
   - Вот я к тому и клоню. Сделаем там митинги, пикеты, выкатим требования о создании народных дружин. Бандеру - вон из русского города! Или чего-нибудь типа того. Нам давно пора плотнее работать с провинцией.... Ну, надо, чтобы все это дело возглавил человек авторитетный. А лучше тебя кандидатуры на такое дело не найти.
   Олег чуть не разбил свою рюмку.
   - Ты что же, хочешь, чтобы я туда поехал и вписался в это безобразие? Ты с ума сошел! Да у меня там весь город знакомый, что хохлы, что русские. У меня невеста была из украинцев. Ты на что меня толкаешь, сука!
   - Вот-вот. Мы знаем про невесту. Давно все знаем, Олежек. Именно поэтому, что ты из этого города, тебе и ехать.
   - Бляяяя, Герман, ты придурок. Не поеду никуда. Совсем крыша поехала... Ну тебе-то это зачем! Сиди и смотри свои телевизоры!
   Герман уже не улыбался, сделал глаза, как щелочки, и казалось, из них пулеметы торчат, сейчас стрелять начнут.
   - Нееет, Олег, телевизоры - это так, чушь. Телевизоров мне мало. Там болото, говоришь? А я тебе скажу так: и здесь что-то ряской все затянуло. Крымская волна-то проходит. А эта история - идеальный шанс все расшевелить, если все, как надо, сделать. Народ сейчас испуганный, злой. Все за свое будущее трясутся. Слыхал, увольнения начались? Так вот сейчас самое время. Мы грохнем, так можно такое цунами поднять! А там все вернется, и деньги, и авторитет. Будешь на митингах горло драть до посинения, это у тебя хорошо получается... И мы за тобой. Ты - типа наш паровоз, а мы тебе уголька подкинем, чтобы все ехало. Ты же талантливый, как тогда с армянином все обделал, а?
   Олег словно получил удар в солнечное сплетение, он задохнулся, сидел с бледным, растерянным и злым лицом.
   - Давно тебя хотел спросить, - сказал он, немного придя в себя. - Что же вы тогда так меня подставили? Зачем?
   - Видишь ли, мы для молодых, да резвых, всегда поводок наготове держим, - сказал Герман с олимпийским спокойствием. - Ты был парень, какой надо. Перспективный, молодой, с огоньком. Деревня. Я, кстати, против был твоего участия в этой акции, рассчитывал тебя законсервировать, а потом двинуть наверх. Но руководство решило иначе: уж больно удобно ты подвернулся со своим батей-взяточником. Мы сразу двух зайцев убили, одним выстрелом: нерусям показать, кто хозяин, и угрозу от организации отвести. Очень хорошо у тебя получилось, молодец! Да и наверх потом пошел хорошо, здесь раскрутился, хваткий оказался... Глядели мы на тебя и радовались... У нас-то связи давно были наработаны, нам был такой вот молодец, как ты, нужен. Ты - лицо, а мы - все остальное...
   - Вы - жопа.
   - И жопа тоже. Важная, между прочем, часть организма, - цинично сказал Герман. - Попробуй без жопы пожить. Не получится! Срать будет нечем... А человек так устроен, что без этого дела никуда. В туалет по нескольку раз в день бегает. А мы ведь не только жопа, мы еще и ноги, и руки, и голова. А ты - только морда да глотка. Очень хорошая морда, Олег, можешь гордится, просто классная морда.
   - Так вы все знали... - уставившись в рюмку, остекленело произнес Олег.
   - Конечно. Мы тебя все время в поле зрения держали. Мы даже знали, что твой брат копает под тебя. Он же все вынюхал тогда, да? Шерлок Холмс гребаный!
   Олег, мертвея еще больше, сказал:
   - А вы не боитесь, что Илья вас сдаст? Или я тебя, сука, сдам? Прямо сейчас?
   - Ну, тебя мы точно не боимся. Ты слабый, у нас на крючке давно, как червяк. В жизни не сдашь. А брат твой - офицер, типа, благородный человек. А с благородными всегда легко. Ты тогда приехал за рекомендацией, весь избитый, это он тебя избил? Ну конечно, он! Да.. А ты у нас овечка, душа безвинная, да? Искренний патриот русского мира!
   - Нам Юрок все рассказал, подробно, - продолжил Герман, с удовольствием пригубив виски, - Не стал твой брат тогда семью позорить, и сейчас не будет. Хотя там и позорить-то дальше некуда... А бумажечкой той, которая якобы у вас имеется, ты же мне сам говорил про этот документ, да? Так вот ей можете подтереться. Сейчас, дорогой, это уже неактуально. Дело давно закрыто, армяшка умер в результате несчастного случая при пожаре... Кстати, так оно и есть, ты же не собирался его убивать... Ведь не собирался же, правда? Юрка говорит, это просто был ваш косяк: не отследили вы, что он дома окажется. Короче, никто не будет возобновлять расследование. Не нужно это никому. Быльем все поросло, так что забудь про эту историю, и не трясись так. Тут у нас с тобой пат. Просто запомни: мы с тобой крепко повязаны, навсегда. Что я скажу, то ты и сделаешь...
   - А если я тебе сейчас скажу: "пошел вон"?
   - Скажи. А я пойду. Тем более мы вискарь добили уже. Только ты мне позвони завтра, проинформируй, на какое число взял билет. Надо распланировать все подробно по акции в твоем городишке, чтобы каждый сверчок знал свой шесток. И ничего не бойся: все сделаем в рамках закона. Там Юрок, он все знает, тебе и трудиться не надо. Приедешь, выступишь, уедешь. Только теперь не удерешь, как в Н-ске, соратничек! Ты нам тогда крепко поломал планы. Ну да моя вина - я-то думал, ты с нами, а ты на попятную пошел... С тобой, видать, без поводка нельзя. Так что теперь отрабатывай, косяк за тобой, сучок. А чего ты, собственно, кочевряжишься? Это же все в твоем стиле! Вот она, борьба! Настоящая!
   Олег захлопнул за Германом дверь. Он обнаружил, что весь вспотел, хотя в квартире было не жарко: топили плохо.
   Он поглядел в темное пространство комнаты и ничего не увидел: перед глазами необычайно ярко и отчетливо появилась другая картинка: кафе в Н-ске, холодное и брезгливое лицо длинного, отеческий, вкрадчивый тон Полковника, любопытный взгляд Германа. Он вновь ощутил растерянность и бессилие. "Выучи и сожги", - сказали ему тогда. И он выучил. Хорошо выучил. И сжег. И с тех пор он немало выучил, грамотный уже, вроде бы, стал мальчик, повзрослел. Что же предстоит учить теперь? И неужели опять надо будет чего-то сжигать?
   "Хватит, кажется, с меня пожаров", - подумал Олег
   - Вот же падла какая, - сказал он вслух в пустоту своей квартиры. - И вискарь у тебя мразотный. И что мне делать?
  
   Пес глядел на Илью больными тоскливыми глазами и лизал ему руку. В этот раз он не хотел уезжать, забился под диван и упирался всеми лапами, когда Илья вытягивал его оттуда, чтобы отвести к родителям.
   Илья оставил за спиной, как морок, свою пустую квартиру, где ему уже полгода никто не снился, всю ночь гнался по степи за огромной расплывчатой холодной луной, перевалил через горы и рано утром позвонил в родительскую дверь. Те его не ждали, обрадовались, как всегда, поднялись хлопоты и беготня, главным двигателем которой, конечно, оказалась Полина.
   Владислав Алексеевич чувствовал себя прилично, потому решили съездить в родной город, хотя январь - время для посещения кладбища неподходящее. Но Илья настоял:
   - Уеду сейчас надолго, хочу повидать бабку с дедом.
   По приезду кинулись топить печь: мороз ощутимо щипал кожу, заиндевел на бровях Владислава и сбил их в колтун; играл причудливыми узорами в оконных стеклах. С крыши свисали сосульки, будто задались целью заменить сгнившие деревянные висюльки, когда-то украшавшие дом, который со времени кончины деда Алексея еще больше закопался в землю своими могучими бревнами, позеленевшими от мха, сгорбился и согнулся, словно сам превратился в столетнего старика. Да так оно и было.
   Печь топилась плохо, дымила: то ли отсырела, то ли дымоход засорился, а может, и то, и другое. Согревались долго, сидели в зимнем прямо в комнате. Илья взял лопату и расчистил дорожки к воротам и туалету. Снег искрился и блестел, как гирлянда на новогодней елке, на срезе белел чистотой и свежестью, и Илья подумал, что погода-то нынче установилась хорошая, добрая зимняя погода. То ли дело в Москве: Олег писал, что у них там слякоть сплошная, снегу за зиму ни разу не видели.
   В доме было пусто, гулко, пыльно и одиноко, как случается во всех домах, где когда-то жили, а потом перестали жить. Он напоминал брошенную собаку, и вероятно поэтому пес (его до этого сюда не привозили) поджал хвост и хмуро держался рядом с хозяином, конечно, обследовав двор и окрестности, но быстро вернувшись назад. Обычно веселый и шумный, здесь он даже не лаял, только один раз тявкнул, подняв голову, когда пришел Коля. Сосед, обычно пребывавший всегда в благодушном расположении, сегодня тоже оказался хмур и чем-то крепко озабочен.
   Впрочем, Пальцевым он обрадовался, встретил их тепло, вечером принес своей настойки. Какое-никакое, а все-таки организовали застолье, прямо как встарь, только многие отсутствовали за этим столом.
   Владислав Алексеевич глядел на Кольку-хохла и думал, что Николай тоже не молодеет. Вон как густо лицо морщинами усыпало, да и усох сосед как-то. Раньше такой крепкий мужик был, да и теперь ничего, ни чета ему самому, но время - оно безжалостное, оно и Кольку уже пометило.
   - Чего загрустил, сосед? - спросил он.
   Колька махнул рукой.
   - Да так. Дела-делишки...
   - Ну а все-таки? Колись, Николай, может, чем поможем. Я все-таки не последний человек в области, кое-чего могу еще.
   Коля засмеялся:
   - Эх ты, Слава, ты уже на пенсии давно, а все депутатскими категориями мыслишь. За предложение спасибо, да чем же ты поможешь-то? Цены, что ли, собьешь вниз своим прошлым чином?
   - Дааа, нынче все дорого стало...
   - Ну, у меня заначка есть.
   - Хитрый ты, Коля. Настоящий хохол.
   Колька исподлобья взглянул на Владислава, выпил не спеша, зажевал коркой черного хлеба.
   - Вот ты, Слава, сейчас меня хохлом обозвал. А скажи, сосед, как так получилось, что это слово ругательное стало? Всегда меня Колькой-хохлом величали, да уважительно, с пониманием. Да и пофиг всем было на самом деле, хохол я или нет. А сейчас косятся, будто я чужак какой.
   Он вздохнул и поморщился.
   - Что это такое стало с людьми? Я тут с молодости ведь живу, ты же помнишь, когда я приехал. Сколько я машин перечинил всему городу, а по строительству, а так помочь? Если заглохнет авто, так к кому бегут? Неужто в автосервис? Нет, ко мне бежали! Да тот же Иван, помнится, если у него техника на базе барахлила, меня просил посмотреть. Не своих олухов, которые у него там по штату числились, да на работу не ходили месяцами - всегда бухие были. Меня Иван звал, а я чинил. Кстати, от него ничего нет?
   - Нет. Пытались мы узнавать, что с ним, да бесполезно. Как в воду канул.
   - Жаль. Хороший мужик был.
   - Ладно, Коля, душу не береди, он ведь все-таки брат мне. До сих пор душа болит. Может, встретимся еще...
   Коля кивнул, задымил сигаретой.
   - Ну в теперь, значит, на меня смотрят, как будто я на Майдане стоял и здесь его собираюсь учинить. Пошел тут в магазин - так там стоит молоденькая продавщица, сестра Юркина, помнишь этого бугая? С Олегом вашим еще все корешился? Девчонка такая тоненькая, маленькая, ее и за прилавком-то не видать. И, представляешь, пищит мне: "Дядя Коля, здравствуйте. Дядя Коля, а почему вы фашист?". Я ей говорю: "Окстись, дура, я же твою коляску детскую чинил, тебя по парку катал. Какой я тебе фашист?". А она - "Вы, дядя Коля, хохол, а они все - фашисты"....
   Владислав беспомощно пожал плечами.
   - Ну, Коль, ты в голову не бери. Мало ли дураков на свете.
   - Мало, говоришь? Что же это получается, что все дураки в нашем городишке обосновались? Или это целая страна дураков собралась?
   - Коля, я понимаю, обидно. Дура девка, но что же ты на всю страну-то грешишь? Одна такая идиотка нашлась, так теперь всю Россию хаять, по ней равнять?
   - Да не одна она такая... Ты глаза-то разуй! Телек ваш посмотри. То же самое.
   - Ну уж. Никто вашего брата фашистом не величает. Наоборот, всячески подчеркивают: украинцы нам - братский народ. Вот, беженцев приняли чуть ли не миллион, гуманитарку каждую неделю шлем колоннами, помогаем, как можем... Полина вот тоже вещи недавно собрала кой-какие, в церковь снесла, там сбор для Донбасса идет... Мы вам только добра желаем!
   - А добро, стало быть, несть в свет танками.
   - Ну, если другого не остается, то и танками можно, - с вызовом заявил Владислав. - А потом нет там никаких наших танков, понимаю я, на что ты намекаешь. Сто раз опровергли уже эти досужие домыслы.
   - Ага, сами выросли, - хмыкнул Коля. - Как морковки на грядке. Вот Слава, ты умный мужик, а и тебе голову задурили, ослепили совсем, ни хрена не видишь, уж прости, что я так...
   Владислав покраснел и бросился в бой:
   - Так может, это ты не видишь? Сам слепой и всех вокруг слепцами посчитал? А мы поболее твоего видим! Все видим, как есть! Не могут же там, наверху, так ошибаться...
   - Может, конечно, и я слепой. Вот ты говоришь: беженцы. А ты с беженцами разговаривал? А ты письма читал, что мне родня пишет? Или ты только ваш телевизор смотришь сумасшедший?
   - Ну, Коля...
   - Мужики, мужики, - уже давно крутилась вокруг Полина, - не надо, мужики, не кричите. Славочка, тебе нельзя волноваться. Коля, да успокойся ты!
   - И вправду, мужики, кончайте этот разговор, - спокойно сказал Илья. - Толку-то. Все равно никто ничего не докажет....
   Коля и Владислав сникли, понурили голову, обоим стало неловко.
   - Я, наверное, уеду отсюда, - помолчав, сказал Николай. - Делать здесь нечего, сахарный закрылся - нашей свеклы не хватает, а привозную запретили. ЖБИ дохнет. Работы никакой нет, все сваливают, кто может. Да еще и за фашиста считают. Что мне тут делать?
   - Да ты что! И куда? Думаешь, слаще будет?
   - Не, не думаю. А все-таки уеду. Продам дом, и к своим в Запорожье. Там как-нибудь перебьюсь, до конца жизни не так уж много осталось. Родственники - фермеры, у них работа найдется.
   - Коленька, но ведь там же у вас война, - пролепетала Полина, прижав руки к щекам.
   - Я старый, меня в бой не возьмут, - усмехнулся Коля. - Лучше на войне, да со своими, чем вот так. Там мне хоть не скажут, что я фашист.
   - Вот заладил.... Зря ты это, Николай, - не поднимая глаз, сказал Владислав. - А Верка?
   - Верка взрослая девка давно, я ей не указ, да и не хочу диктовать. У нее муж вон есть, он умный, цельный доктор наук. Пусть они сами решают, да тут и решать нечего. Думаю, они в Н-ске как жили, так и будут. Как-нибудь свидимся с ними, что уж тут...
   Коля вдруг заплакал. Слезы стекали по его небритому подбородку прямо в рюмку с настойкой. Странный, наверное, получился напиток, соленый.
   На кладбище Пальцевы заехали, как всегда, по дороге домой. Там все замело, - сплошная ровная снежная целина, только над памятниками наст горбился. Такой глубокий снег оказался, что Полина и Владислав не прошли, провалились, тяжело им оказалось ноги из сугробов вытягивать, вернулись в машину. Илья добрел, ворочая перед собой заносы, до места, где, вроде бы, находилась могила, пошарил на предмет скамейки, не нашел. Он вздохнул, наугад промял в снегу лунку и поставил в нее свечку. Кругом было совсем тихо, пусто, одиноко и безветренно, серый день обещал скоро уйти в закат, тусклое маленькое солнце стояло над самыми сопками. Свечка горела в ямке хорошо, ровно. "Догорит до конца, не потухнет", - подумал Илья и побрел назад с каким-то щемящим чувством в душе. Пес прыгал за ним на своих длинных лапах, как на ходулях, а в машине ткнулся влажным носом в руку.
   - Так ты надолго, сынок? Куда это тебя посылают так срочно? - спросил Владислав, когда они добрались до дому.
   - Думаю, на месяца два-три, бать, - ответил Илья. - Предложили там командировку... Зарплата неплохая. На северах. Сейчас наш брат военный на северах востребован, мы же в Арктике новую группировку разворачиваем. Подработаю немного, а то мне ипотеку выплачивать, а сейчас сам знаешь, что творится... Деньги не лишние будут.
   Следующую ночь Илья уже провел в поезде, на скрипучей верхней полке старого вагона-купе. На сей раз ему не спалось, и после нескольких дней пути он прибыл в Ростов-на-Дону вымотанный до предела, голодный, с воспаленными глазами. Зимой в Ростове оказалось еще противнее, чем летом.
   Пес после его отъезда тоскливо забился под кухонный стол и сначала ничего не ел, потом нехотя начал брать еду у Полины и Владислава, но не ожил, а все время просиживал у двери и ждал, ждал, ждал.
  
   Олег ходил по городу со странным и чуть горьковатым чувством, которой может испытывать любой человек, вернувшийся в родные края после долгого отсутствия. В аэропорту Н-ска его встретил Юра. В областной столице они не задержались и сразу поехали в ночь, за бледной луной, и почти догнали ее на перевале, рядом с тем местом, где когда-то уронили в реку угнанный джип; но луна ловко спряталась за лесистую заметенную сопку, напоминающую огромную кочку.
   Олег с удовольствием вел машину: всегда любил это дело. За рулем хорошо думалось, и он вспоминал те времена, когда он перегонял автомобили; вольница, хорошие деньги, свобода. Хорошо тогда жилось, славно. Тогда казалось, что все впереди. Какие планы он строил! Занять подобающее место в организации, пробиться наверх, показать всем, чего он стоит. А в результате что получилось? Клоун на поводке у Германа, и все уже вроде бы позади, устал, разочарован, нет того огня, который сжигал молодого парня и толкал его на безумства.
   Олег сжал зубы: проблему Германа надо решать сразу по возвращении, немедленно, и, может быть, радикально. Пусть из него и не вышло нормального человека, но с крючка надо соскакивать. Червяком быть обидно.
   Рядом нудел Юра:
   - Не, ну прикинь, бля, совсем оборзели укропы. Наших режут, как курей. Менты - суки продажные, выпустили его, даже не закрыли. Народ против хохлов! Справедливости хотим. У нас город старинный, исконно русский, нам тут чужие не нужны. Хохлы наших девок портят, все рабочие места заняли, все под себя загребли. Работы ни хера в городе нет!
   - Думаешь, это из-за хохлов? - покосился на него насмешливо Олег.
   - Конечно! - убежденно ответил Юра. - Они, проклятые. Им, поди, по кайфу будет, если русские отсюда свалят. Они тогда хозяевами станут, вот такая у них задумка, точно тебе говорю. Это... Диверсия такая, во!
   Олег пробормотал:
   - А раньше, помнится, на черных пеняли да на евреев.
   Юра услышал только последнее слово:
   - Евреев, да! Жиды тоже, конечно. Они вообще с хохлами - как братья родные, прям.
   - М-да... Четко расписываешь. А что делать думаешь?
   Юра оживился, даже рассмеялся нехорошо, коротко и зло:
   - А вот мы устроим дело. Пацанов соберем, меня тут все пацаны знают. Сделаем под твоим водительством народный сход, это самое, вот как Герман велел. У нас уже все готово, только тебя ждали! Молодец, спасибо тебе, что приехал, нашел время. Потребуем для начала этого козла с ножиком осудить по всей строгости, а потом - чтобы их всех на хуй из города убрали, пускай в свою Хохляндию шуруют или в Пиндосию... А мы тут тогда сами разберемся, вот увидишь, русскому человеку как волю дай, он такого наделать может!
   - Это точно.... Может.
   У кладбища Олег затормозил, вытащил загодя заготовленный шкалик водки и стакан, попросил Юру остаться в машине, а сам потопал в утренних сумерках к могиле деда Лексея и бабки Марьи; он опасался, что другого времени для посещения стариков не найдется.
   Он заметил, что кто-то здесь уже недавно был: на снегу виднелась цепочка человечьих и собачьих следов. Видать, кто-то тоже пытался своих навестить, но могилы оказались засыпаны снегом так, что даже крестов и памятников не видно, лишь сугробы, сугробы. Серый свет заливал кладбище, деревья торчали из снега, трагически воздевая черные ветки. Поднялся сильный ветер, он пробирался под шарф и шапку и колол кожу.
   Олег наугад подошел к одному из холмиков, он уже и не помнил, где точно расположено захоронение. Где-то здесь, вроде. Ну да ладно, сейчас без разницы, у каждого сугроба остановиться можно и помянуть; все могилы сравняла зима и метель, все покойники равны. Он открыл бутылочку и залпом выпил противную жидкость.
   Дальше вел уже Юра, водителем он был неважным, машину бросало из стороны в сторону, дергало; Юра то еле полз, то резко увеличивал скорость, и Олег попросил высадить его в центре, у церкви. Юра строил планы на предмет встречи дорогого гостя и старого друга, но Олег отказался, объяснил, что хочет отдохнуть после дороги. Договорились, где встретиться завтра перед акцией.
   На центральной улице по утреннему времени оказалось еще совсем безлюдно, даже голубей не было. Тут властвовал ветер, мел поземкой по расчищенной проезжей части, гнул деревья, стучался в окна особняков, выл в дуле пушки, поставленной у здания мэрии. Желтая церковь поблекла и выцвела, Олег не понял, то ли из-за погоды, то ли от старости. Он увидел, как оттуда вышел священник, уже другой, не тот молодой мужик, которого он помнил, и побежал к трапезной. Колокола молчали. Из ворот автовокзала, переваливаясь, выплыл громадный серебристый автобус на райцентр и канул в метели, как большой воздушный шар. "Надо бы заехать к дяде с тетей", - мелькнула мысль. - "Проведать их, коли я здесь. Я, конечно, сволочь, но ведь все-таки не чужие... Авось, простили уже".
   Олег перешел реку по вздрагивающему мосту, хотел было постоять, посмотреть на ледяное пространство, на сопки на горизонте. "Олег, они совсем фиолетовые сегодня". Вот ведь глупая дурочка....
   Он было остановился, вытащил сигарету, но ветер не дал ему закурить и погнал дальше, стегая и подталкивая в спину, и Олег почти сбежал с моста, быстро миновал заречные пятиэтажки на улице, где раз в час по расписанию должен был курсировать автобусный рейс, и завернул в проем между расшатанных серых заборов, сейчас не расчищенный, засыпанный снегом. Посередине вилась узкая протоптанная тропинка и он, оскальзываясь на льду, съезжая ногой в сугробы, пошел вперед, опасливо взглянул на Колькин дом (он не заметил там никакого движения, Коля, наверное, еще спал, но двор был аккуратно расчищен, и подъезд тоже был расчищен и накатан). Стараясь не шуметь, он прокрался к своему участку. Калитка открылась неожиданно легко.
   У деда Лексея явно недавно кто-то останавливался - во дворе обнаружились дорожки - от ворот к дому и от дома к туалету и бане с поленницей. Олег долго возился с дверью, пригибая голову под деревянной балкой, но в конце концов ключ повернулся, и он вошел внутрь. В доме пахло сыростью и гнилью; Олег сразу направился растапливать печь.
   Печь надымила, но согрела комнату довольно быстро. Олег ожидал увидеть запустение и разруху, в глубине души он боялся, что дома и вовсе уже нет, но дом сохранился почти таким же, как прежде, разве что слепые окна совсем исчезли под снегом. Здесь убирали: внутри оказалось чистенько, даже посуда вымыта и аккуратно уложена в буфете. Олег добавил туда свои скудные припасы. Он сначала намеревался поужинать в городе, но затем решил до акции не показываться на улицах, перекусить консервами и лечь спать.
   Олег еще в Москве, перед отъездом, лежал, ворочался, не мог заснуть, вставал, пил бесконечный чай (хотелось выпить водки, но не рискнул, переборол желание). Он все гадал, как встретит его родной город после нескольких лет разлуки, что он почувствует - радость ли, злобу, тоску по прошлому? Ему было любопытно, и он очень боялся. Он боялся и не хотел ехать, но выбора не было.
   В результате Олег не почувствовал почти ничего: может быть, слишком устал с дороги, или просто "перегорел"; так, легкая ностальгическая печаль, которая совершенно не мешала и даже приятно щемила душу. Он не спеша приготовил себе нехитрый ужин и поел, потом убрал тщательно со стола, даже отряхнув крошки. После ужина он уселся к печи и долго смотрел на наконец переставший дымить чистый огонь. Образы прошлого спокойно проходили мимо него: вот проковылял за дровами дед Лексей ("нешто вы понять можете"), вот и бабка Марья положила старческую руку, всю в выступающих из кожи венах, на лоб мальчику, который не хочет учить уроки. Брат, невысокий, но жилистый и сильный, делает зарядку во дворе, сердито отбрасывая упавшие на глаза волосы. Папа и мама о чем-то вполголоса говорят у крыльца, а немного погодя появляется из глубины дома дядя Слава, важный, пузатый, и Полина за ним спешит, они теперь разговаривают все вместе.... Колька-хохол тащит свою настойку. Его сын Володька подходит робко к распивающей в парке у реки вино компании и получает затрещину - а не ходи без своего, не примазывайся... Они вместе тайком курят за сараем. Он падает в лужу и слышит из-за соседского забора колокольчатый смех... "Давай куртку, почищу".... "Молчи, глупый, молчи". Олег уснул и спал в эту ночь очень крепко.
   На следующий день он в оговоренное время пришел на встречу с участниками акции. К его удивлению, людей собралось немного; кое-кого, из тех, кто постарше, он узнал, но в основном лица были незнакомые, молодые. "Всего-то несколько лет прошло, а как все изменилось", - с досадой подумал Олег.
   - Вы согласовали акцию? - деловито спросил он, садясь в машину.
   В ответ загоготали.
   - Ха, да с кем тут согласовывать? С этими недоумками в мэрии? - сказал Юра. - Это у вас там в столицах надо бегать, а у нас все просто. Воля народа, бля, какие тут согласования.
   - Повяжут, - нахмурился Олег. - Надо, чтобы все прошло законно. Где будем митинговать? В центре? Вы агитацию провели?
   - Не бзди, не повяжут, - отмахнулся Юра. - Сейчас тебе все покажем.
   Темнело. Тронулись колонной из трех машин, проехали по замерзшей центральной улице, миновали церковь, тихую, и, казалось, пустую, увильнули от очередного автобуса. Пересекли мост, внизу мелькнул черный лед застывшей реки.
   - Куда это мы? - спросил Олег.
   - Куда надо.
   Олег занервничал.
   - Так, парни, что вы задумали? - спросил он. - Почему акция в такое время суток? Вы что хотите сделать-то?
   - Не бзди, все нормально, - вновь сказал Юрок, проезжая мимо пятиэтажок на заречной улице, где раз в час должен ходить автобус. Он свернул в какую-то щель между заборами, а Олег еще ничего не понимал; машины медленно и беззвучно ползли, обтирая бока о сугробы, сложно и долго петляли между безжизненных хаток и наконец замерли. Вокруг стояла морозная тишина, даже собаки не лаяли; только издали, с железной дороги, раздавался едва слышный шум и невнятные слова диспетчера на станции. Стало совсем темно.
   - Приехали, - сказал Юра. - Сейчас пойдем.
   Олег выглянул наружу и увидел, что машины стоят у дома деда Лексея.
  
   Вид здесь оказался унылый до крайности. Сразу за жилыми домами начинались терриконы, имевшие зябкий и неприглядный вид; некоторые дымились. Те из этих громадных груд шлака, что находились подальше, озеленили, высадив акацию; другие торчали из степи просто голым отвалом, как нарыв. Рядом с ними тянулся бетонный забор, опоясывающий территорию завода. Там было пусто и безжизненно: предприятие давно не работало. Плиты забора кое-где вынесло прямым попаданием, и проемы кое-как закрутили колючей проволокой, чтобы не шастали посторонние.
   Степь имела один цвет - бурый, и кисла под нависшим тяжелым брюхом неба. Их привезли сюда на старом грузовике, который весь скрипел и каждую минуту грозил развалиться, но машины хватило на то, чтобы прокрасться между холмов по раскисшей глинистой колее. Бойцы набили себе синяков, ворчали.
   Света в городе не было уже три дня - подстанцию разбомбили, а электрики боялись идти чинить ее даже под угрозой попадания "на подвал". Подстанция превратилась в "горячую точку", били по ней и украинцы, и ополченцы. В жилые кварталы старались не целить, а завод не щадили.
   Проверка в этот раз проводилась более серьезная, даже жесткая, мурыжили Илью долго, а потом распределили в один из отрядов. Разница с летом оказалась колоссальная, ощущения того, что это все - большая историческая реконструкция, уже не возникало. Это уже была осознанная война, впереди - враги, и невозможно было представить, что с ними можно о чем-то вести переговоры или, тем более, совместно крыть крышу в перерывах между обстрелами. И люди стали другими.
   Люди изменились, стали злые и беспощадные. "Во имя мира", - говорили они, - "Во имя свободы". Правда, у Ильи закрадывалось подозрение, что многие, кто так говорил, приехали издалека. Украинской речи уже нигде не было слышно.
   Местное мирное население - те, кто не уехал, а таких осталось не так уж и много - привыкало к войне, приспосабливалось, с обреченным философским спокойствием спускалось в заменявшие бомбоубежище подвалы пересидеть обстрелы, покупало (если было на что) втридорога продукты и бензин из гуманитарной помощи, который моментально разлетался по еще оставшимся заправкам. Иногда ездили на украинскую территорию, к родственникам, оформлять документы, за товаром. Туда ездили даже ополченцы - 400 гривен на блок-посту, и все дела.
   Ходили автобусы, и странно было наблюдать на улицах города или на дорогах между поселками "Пазики", обыденные старенькие машины с маршрутной табличкой на лобовом стекле, терпеливо пережидающие на остановке движение колонн военной техники - мощных "Уралов", волокущих пушки, БТРов, танков.
   На заснеженном поле под Волновахой, перечеркнутом черной ниткой шоссе, как-то вдруг вздыбилась земля, забила множеством фонтанов, разбрасывая мерзлые комья и сталь, и разнесла в клочья такой автобус. Местное кладбище пополнилось 12 свежими могилами, и обе стороны поклялись отомстить: ополченцы - "кровавой хунте", а украинцы - "террористам и убийцам". Этим обстрелом закончился период новогоднего затишья, впрочем, оно было весьма относительным. Сразу вцепились в аэропорт, бились яростно, размолотили комплекс в бетонные ошметки. Этой зимой оттуда вывезли немало тел.
   Илья не раз слышал обрывки разговоров гражданских, шепотом ругающих новые власти и проклинающих Россию, но при виде ополченцев люди замолкали. Один раз вышел на площадь сумасшедший и долго кричал, проклиная оккупантов и бандитов, захвативших его родной Донецк, его вопли метались между стен обожженных домов и таяли в сером небе, с которого сыпало на больной город мелкой мучнистой крупою, потом его увели и больше несчастного никто не видел.
   Илью поставили в отряд, как гайку, накрученную на винт, он стал частью этой машины, бездумно выполнял приказы, он вновь стрелял из АГС, только рядом теперь не случалось тактанье батиного автомата и никто не выпевал: "Очень меня достал этот их миномет, Молчун. Попробуй еще раз, Молчун. Давай, Молчун, попробуй". Таня не хотела приходить, ее образ размывался, бледнел и растворялся в памяти. И пес не тыкался мокрым носом в руку. Илья редко теперь вспоминал о них. На войне нечего вспоминать. И некого.
   Их перебросили в терриконы, и они разворотили на пару с украинцами подстанцию, оставив город без света, и Илья уже не размышлял, зачем они это делают. Несколько дней они били по подстанции, затем пошли вперед по чавкающим скользким колеям и заняли несколько населенных пунктов, в которых хаты покосились и чернели дырками в занесенных снегом крышах. Потом ополченцы перерезали какую-то трассу, подбросили артиллерию и долго и гулко ухали вдоль дороги, снаряды улетали к маленьким домикам на горизонте. Отсюда они казались совсем игрушечными.
   Горизонт в ответ огрызался огнем. Тогда в этот горизонт пошли танки и подмяли под себя окраины крупного города.
   Этот город назывался Дебальцево. Илья до этого даже не знал о существовании города с таким неблагозвучным названием, которое, разумеется, сразу начали передергивать на матерный лад. Дебальцево, крупный железнодорожный узел, важный стратегический объект. Очень важный.
  
   Шел самый темный час после сумерек, когда глаза еще не привыкли к ночи, этой хитрой девке, так хорошо умеющей скрывать и жизнь, и смерть под своим подолом. Выделялось бледным пятном только лицо Олега, ошеломленного, шокированного.
   - Зачем мы сюда приехали? - спросил он у Юры, еще ничего не поняв, вернее, не желая понять.
   Юра грузно повернулся к Олегу всем корпусом, и Олег с ужасом увидел, что тупое мясо лица его соратника аж светится - светится торжеством, предвкушением, какой-то мерзкой радостью.
   - Слышь, братва, он спрашивает, зачем мы тут, - сказал Юра. Позади приглушенно заржали. - Олег Иванович, ща я тебе разъясню все. Щас ты все осознаешь, сволочь поганая. Ох, давно я ждал этого момента!
   По лицу Олега побежала струйка пота, пересекла лоб и задержалась каплей на сломанном носе. Он сжал губы и глядел прямо перед собой, и вдруг подумал о том, что вся жизнь, на самом деле, состоит из повторяющихся циклов, сменяющих друг друга по спирали, потому что подобная ситуация уже случалась, только расстановка фигур на доске тогда была немного иной.
   - Ты знаешь, падла, как я ждал? - больно ткнул его кулаком в бок Юра. - Эх, ты, вождь наш и лидер, сука ты вонючая. Что, помнишь, как ты меня бил в кустах у реки? Помнишь? А как меня на посмешище перед ребятами выставлял? Высмеивал, гад. А как вино отбирал у нас, пацанов? Бля, мы последние копейки вынимали, чтобы купить эту бутылку, а ты приходил, такой весь из себя важный, авторитетный, брал ее и залпом опрокидывал, да еще смотрел, чтобы все вокруг восторгались тобой. Я тебя, падла, с тех пор ненавижу. Все эти годы ненавидел. Сука, ты же хуже жидов!
   - Что же ты тогда не предъявил? - выдавил из себя Олег.
   Юра ощерился:
   - А ты меня за дурака до сих пор, что ли, держишь? Ну дал бы тебе раза, ну и толку-то. Нет, этого мне мало было. Я все ждал, пока ты подставишься так, что уже не подняться. Герман, сучок, мне все говорил: "Обожди, мол, твое время настанет". Он тоже падла та еще, сука, следующий будет. Но тут он прав оказался - видишь, как я долго ждал, но оно стоило того. Видишь?
   - И что же ты собираешься теперь делать? - спросил Олег.
   Юра, казалось, не слышал его и сидел, барабаня нетерпеливо пальцами по рулю, его лицо поминутно искажалось в жутких гримасах, он пучил глаза, причмокивал губами и сжимал кулаки, иногда тыкая Олега - не больно, но ощутимо.
   - Я тебя бы тогда еще сдал, подлеца, да Герман не велел, - задумчиво сказал он. - Когда мы армяшку сожгли. Себя бы не пожалел, а тебя сдал бы. Знаешь, как меня тогда твой брательник измудохал? Я часа три у реки валялся связанный, все думал, что дальше будет. Брательник твой слабак оказался. Отпустил меня.
   - Я знаю, что ты стучал Герману...
   - Стучаааал. Я тебе не стукач какой! Докладывал, да, о твоей гнилости. Потому что ты, Олежек, гнилой, как бревна в реке, и для нашего дела вредный человек. Сука, в хохлушку влюбился!
   Олег вышел из ступора, встрепенулся, зло поглядел на Юру.
   - Стой, при чем тут Верка?
   - А при том, гад, что русских девок выбирать надо. Хотя, бля, слов нет, хороша хохлушечка. А ты с ней гулял, сучок, ни себе, ни людям. Ты ее хоть трахнул? Слабак, слабак! Ну ничего, пришло время, сейчас мы все исправим.
   - Так вот в чем дело, Юрок, - теперь Олег сидел очень прямо, его лицо высохло от пота, обычно круглое и почти добродушное, оно приобрело опять волчьи черты, какие бывали у него после выступлений на митингах. - Вот оно в чем дело-то. А ты мне тут распелся о том, как ты меня ненавидишь. Это же не из-за какой-то бутылки, и не из-за того, что я тебе в молодости рожу в кустах начистил. Это же из-за Верки, да? Запал ты на нее еще тогда, а она - моя невеста была. Вот оно как.
   Юра слушал, покрываясь пятнами, и ударил Олега уже гораздо сильнее, разбив ему сразу нос. Олег хлюпнул, попытался вытереть кровь, но она пошла сильно, стекла ему на губу, закапала на брюки.
   - Ты тут, падла, не выступай. Щас урою тебя на хер, если много выступать станешь. Я тебя, сука, за все ненавижу. И за то, что Верка твоя была, и за морду битую.
   - Ну и что же дальше?
   С заднего сидения хриплым напрященным шепотом сказали:
   - Юрок, да кончай ты. Пора уже, а то заметят еще, не дай бог, ментов вызовут.
   Юра отмахнулся. Он переживал час своего торжества и хотел эти минуты продлить как можно дольше.
   - А дальше мы сейчас пойдем и подожжем дом. А ты будешь смотреть, как он горит. И внимательно смотреть, ничего не упуская.
   Олег заставил себя презрительно усмехнуться.
   - Мой дом? Старый дом деда Лексея? Ну жгите, пожалуйста, я хоть страховку получу, придурки...
   - Да кому нужна твоя развалюха? - победно расхохотался Юра. - Неет, Олег, так просто ты не отделаешься. Ради твоей хаты и затевать ничего не стоило бы. Мы еще на благо нашего общего дела поработаем, и ты с нами будешь, правда ведь, учитель наш и вождь? Мы сейчас твоего соседа сожжем, Кольку-хохла. Сука бандеровская! А дочка его мне не дала тогда, гадина. Пытался я ее прижать, а она мне всю рожу тогда отбила. Обосновались тут и нашу кровь сосут. Вот мы это дело сейчас и исправим, не нужны нам тут всякие мрази. У нас - русский город! А заодно и тебя проучим. Это же тебе, предателю, не чужая семья, так ведь? Они сегодня все здесь! Все!
   Олега затрясло. Только сейчас он понял, что задумал Юра.
   - Жаль, я не знал, что ты к Верке приставал. По-иному бы с тобой поговорил. Признайся, это ведь Герман придумал? - тихо сказал он.
   Юра как-то резко дернулся, крутанул головой, опять ударил Олега.
   - Какая разница, Герман, не Герман, - крикнул он зло. - Мы пошли, и ты иди с нами. Мы даже не будем тебя связывать, как твой братень меня тогда, или бить. Ты сам пойдешь. Сам.
   Он обернулся к заднему сидению, откуда густо пахло кислым пивом:
   - Так, парни, клиент созрел. Выходим.
   Тени вышли из машин, еле слышно хлопнули дверцы, и они пошли, оскальзываясь на льду, к дому Кольки-хохла, стараясь не шуметь. Олег тоже вышел и плелся вслед за ними; он опять впал в ступор и еле видел, куда ступает; в какой-то момент его нога поехала вбок и он шлепнулся в шершавый снег, и поднялся не сразу. Он лежал, закрыв глаза, и видел тонкую руку, которая берет у него сумку, слышал мягкий певучий голос: "Дай куртку, почищу"... "Смотри, Олежек, какие сегодня горы"... "Молчи, глупый, молчи"....
   "Молчи, глупый, молчи".
   Его пнули и вздернули рывком на ноги, заставив разлепить глаза, и видение дня прошлого исчезло; перед ним открылась ночь настоящего, и эта ночь имела привкус горечи и беды.
   Он машинально стер с лица снег и увидел, как чья-то тень ловко перемахнула через забор. Раздался одиночный лай собаки, короткий визг, и все стихло, а калитку уже открыли изнутри и тени, много теней, призрачных и легких, впитались в эту калитку и на улице никого не осталось, кроме Олега. Пока еще сохранялась абсолютная тишина, и Олег обернулся и посмотрел на свой дом, приземистый старый дом деда Лексея; ему показалось, что старик стоит рядом, дерет свою клочкастую бороду и говорит: "Нешто вы понять можете".
   Раздался треск и Олег обернулся: за добротным забором соседа начался пожар. В одном, в другом месте, со всех сторон загорелось и задымилось: видно, одновременно подожгли и дом, и сараи, и гараж. Тогда Олег заставил себя идти, и, еле переставляя ноги, пошаркал к калитке, заглянул во двор и, потрясенный, застыл в проходе.
   Прямо у калитки находилась конура, у которой лежал оскаленный труп Колькиной овчарки. Двор оказался ярко освещен: пылали, действительно, все постройки, видимо, боевики облили их бензином. Пламя создавало яркость и контрастность, отчетливо просматривалась каждая мелочь. Клубы дыма вырывались из гаража, ворота были распахнуты и в глубине проступали очертания машины. Огонь жадно поглощал деревянные сараи в другой стороне участка, и оттуда несло уютным домашним теплом; доски трещали, как дрова в печи.
   Дом полыхал ярче всего: кирпичные стены не горели, но огонь вырывался из разбитых окон, целовал ночь, играл с ней, как с ветреной молодой девчонкой. Дом умирал, он будто бы зримо переходил их реальности в потустороннее состояние; его очертания расплывались и ломались, казалось, дом исполняет танец, а его партнер - огонь, а зрителем выступала ночь, растворившая в себе Олега.
   Олег сначала оглох и ничего не слышал, сцена, которую он, замерев, наблюдал, длилась некоторое время совершенно беззвучно. Боевики столпились в центре двора, нервно жестикулировали, они разглядывали что-то лежащее у их ног, и Олег сначала заметил блеснувшие на земле очки; одна линза сохранилась в целости и в ней отражалась уменьшенная копия пламени, другая оказалась выбита.
   Затем он увидел ломкое тело человека с аккуратной бородкой и белыми длинными руками; Олег знал его только по фотографиям в Инстаграме и даже не сразу понял, кто это. Рядом лежал Колька-хохол с неестественно подвернутой ногой. Боевики не трогали их, но оба не подавали признаков жизни.
   Внезапно к Олегу вернулся слух, и он услышал шорох и потрескивание пламени, по-змеиному извивавшегося по стенам, до него донесся разговор людей, стоящих у двух тел (но слов разобрать он не мог), и еще он услышал женский крик и торжествующий рев. Олег повернул голову.
   Юра тащил полураздетую Веру куда-то в сторону не охваченного пожаром угла, женщина кричала и пыталась сопротивляться, и совершенно потерявший голову Юра, похожий сейчас на сумасшедшего кабана, залепил ей затрещину. Олег видел, как голова Веры откинулась назад и у нее потекла откуда-то кровь. Олег разглядел струйку крови совершенно отчетливо. У него у самого еще сочилась из носа кровь, он опять поднял руку, чтобы вытереть ее, и тут разобрал, что кричит Юра.
   Тот орал:
   - Сука, убью! Ты моя, моя, молчи, убью, сука, молчи, молчи, молчи.
   "Молчи, глупый, молчи".
   Юра повторял это снова и снова, его было плохо слышно на фоне пожара. Он махнул своей огромной лапищей и сорвал с Веры остатки одежды, швырнул голую женщину на какую-то кучу в углу участка и стал лихорадочно расстегивать штаны; у него, видимо, заело застежку, и он прыгал то на одной, то на другой ноге, матерился и, наконец, разодрал молнию и скинул их с себя, явив яркому свету пламени свои кривые волосатые ноги. Он опять взревел, и уже ничего человеческого не оказалось в этом крике, это был клич первобытного самца, догнавшего добычу. Он наклонился над женщиной, которая уже не сопротивлялась и, казалось Олегу, потеряла сознание.
   Тогда Олег побежал, и ему казалось, что он бежит очень долго, что этот чертов Колька выстроил какой-то гигантский двор; он пробежал мимо группы боевиков, которые не ожидали этого и не успели его затормозить, миновал горящий сарай и даже не почувствовал, как ему опалило волосы и кожу, и вдруг очутился у кучи мокрой прелой соломы, на которой Юра ворочался, как большой мохнатый жук, а из-под него торчали и слабо подергивались голые женские ноги. Это было такое противное зрелище, что Олег, не думая и не испытывая эмоций, с размаху опустил на затылок жука откуда-то взявшийся в его руке обломок кирпича, и Юра сразу же перестал ворочаться и затих, и женские ноги тоже сразу перестали дергаться, синхронно, как будто Олег вывел из строя некий единый механизм.
   Олег еще успел скинуть жука с женщины, отметив мимоходом, что Верка сохранила красивую фигурку, не лишенную изящности даже сейчас, и обернулся лицом к боевикам, мчавшимся прямо на него. Он сразу же пропустил сильный удар, согнулся и его распрямили крюком в челюсть (прямо как тогда, когда его бил брат), но, теряя сознание, Олег увидел толпу людей во дворе и проблесковые маячки машин полиции и пожарных. Последнее, что он запомнил, - в доме с жутким скрежетом рухнула крыша, подняв огромный сноп искр, почти как на праздничном салюте. Это было очень красивое зрелище.
  
   Деревня оказалась совершенно разрушенной, бойцы не обнаружили в ней ни одного целого дома. По окраине тянулась дорожная насыпь, снег на обочине растоптали сапогами, перемешали с глиной. В стену одного из домов уткнулся "Урал", дверца его кабины была открыта и рядом валялись два трупа украинских солдат. Грузовик уже обшмонали, здесь делать было нечего.
   Дальше на дороге стоял разбитый джип, его окружил отряд ополченцев. Прислонившись окровавленной головой к колесу, умирал украинец, рот его был приоткрыт и в нем таяли снежинки. Еще двое раненых украинцев лежали в глине, все внимание ополченцы сосредоточили на них. Стоял гомон, прорезаемый резкими выкриками.
   - Сука, телефон где? Телефон! Карты где?
   Украинцы ворочались в грязи, они тоже были все в крови, но, вроде бы, умирать не собирались. Один из них, лет сорока, с лицом, которое казалось равнодушным, слабо пытался что-то показать, другой, помоложе, только стонал.
   - Ну ты понял, падла, куда приперся? - пнул старшего здоровенный ополченец, щеки у него побелели от холода и ярости. Он нацелил на лежащего на земле автомат.
   - Пристрелю суку...
   - Стой, не стреляй! Парни, не убивать, не убивать, брать живыми!
   - У-у, падла, - взвыл здоровяк. - Телефон давай! Сука, где телефон! На спину, на спину!
   Он наклонился над ранеными. Украинец попытался перевернуться, но бессильно откинулся на бок, заслужив еще один пинок.
   - Движение! Движение! - заорали справа.
   - Стой! Ст...
   Поднялся сплошной треск автоматов. Палили минуты три, затем опустили стволы и вытерли разгоряченные лица.
   - Суки. Привет Порошенко.
   - Вон вышка, оттуда еще фигачат, - сказал командир, маленький и юркий мужичок с хитрым выражением лисьих глаз.
   - Ну так шо?
   - Да там рядом "Призраки"... Они разберутся.
   - А, ну добре.
   Далекое поле, поросшее кустарником, уходило за шоссе, и оттуда периодически слышалось уханье, хлопки выстрелов, гул артиллерии. Когда раздавался тонкий вой снаряда, все приседали и секунду прислушивались, взрывалось в стороне, тогда ухмылялись и шли дальше. Из горла вырывалось сиплое дыхание. Ополченцы устали.
   За полем что-то горело, и клубы дыма поднимались в воздух, расползаясь в нем распухшим грибом и смешиваясь со сплошной линией облаков, словно связывая небо и землю. Разведгруппа заканчивала зачистку села. В одном из домов обнаружили ящики с продовольствием, там были консервы, банки с салом, галеты. Этому обрадовались.
   - Придут танки, и мы пойдем, - сказал лисий командир.
   - А когда придут?
   - Да скоро должны быть, - ответил командир.
   - Танки... Говорили, шо много есть танков, ну и где они все? Суки, все врут.
   Где-то на фигуре командира в недрах камуфляжа ожила рация. Командир долго, по-собачьи наклонив голову, вслушивался.
   - Корректировщики... Кусты... Право... - хрипела и фыркала рация.
   - Вот, бля, 21 век на дворе, - с досадой проворчал командир. - А связь как в каменном веке. Парни, отработайте вправо по кустам. Попугаем укропов. "Призраки" просят.
   Ополченцы приложились к оружию. Автоматы стреляли трескуче и дробно, пулемет работал более солидно, и еще что-то прогрохотало сзади несколько раз, будто доски с большой высоты кидали.
   - О, арта, - сказал командир. - Арта работает.
   Илья сегодня находился в дурном расположении духа - не в обычном тупом состоянии, когда все равно, а именно в раздражении. Ему с утра все надоело - и постоянные бои, и дикий недосып, и нелепые просчеты командования, которое вроде бы создало видимость настоящей армии, но на деле она распадалась на небольшие группы опытных бойцов, собравшихся вокруг исправной техники.
   Исправной техники было мало, хотя руководство и говорило иное; закаленных за лето и осень ополченцев осталось тоже не так много, а новички часто, попадая на фронт, дезертировали сразу после первого боя, если оставались в живых; они погибали особенно часто. Взаимодействие между боевыми группами наладили из рук вон плохо, и победы ополченцев Илья объяснял только тем, что у украинцев, видимо, дела обстояли еще хуже.
   - Башка трещит, сил нет, - хмуро сказал он. На Илью покосились неприязненно.
   - У мальчика головка бо-бо, - насмешливо пропел здоровяк.
   - Что, голова болит? Сейчас, у меня где-то есть цитрамон, - зашарил по карманам командир. - На тебе таблетку, Молчун.
   У него опять захрипела рация, и командир отошел на два шага.
   - А красиво ночью "Грады" работают, правда? - вдруг произнес здоровяк.
   - Шумно очень. Рядом если оказался - глохнешь...
   - Зато мощно. Каак зарядит ракетами... Видел место, куда "Градом" угодило? Все в клочья, - с гордостью сказал здоровяк. - Мощно же, да, Молчун? "Град" вдарит - хана укропам!
   Илья отвернулся. "Выйдем из боя, и уеду к черту", - подумал он. - "Пусть этот придурок воюет, а я больше не могу. И плевать на контракт. Без этих вонючих денег обойдусь".
   - Гля, парни, а Молчуну-то не нравится, - опять начал цепляться здоровый ополченец. - Чего это ты, Молчун, нос воротишь? Не по душе тебе, что мы укров мочим?
   - Не по душе, - отрезал Илья зло и понял, что страшно устал.
   - Тю! - удивились вокруг. - Смотри-ка ты. Молчун-то у нас любитель укропов. Жалко их тебе, да?
   Бойцы столпились вокруг Ильи.
   - А шо ж ты здесь делаешь? - спросил его кто-то. - Может, ты вообще не наш?
   Здоровяк зло сказал:
   - Понабирали черт-те кого. То мальчишек присылают вообще зеленых, то любителей укропов. Слышь, ты, чего ты здесь делаешь? Может, стучишь украм на нас? То-то они последнее время бьют так точно. Прямо в квадрат. А?
   Бойцы загомонили, лица были злые, и Илья подумал, что его могут побить.
   В это время вернулся командир.
   - Так, внимание на дорогу. Скоро танки придут. Кажется, берем Дебальцево. Как придет колонна - все по машинам.
   Тогда ополченцы потеряли к Илье интерес, хотя здоровяк все поглядывал на него, и Илья чувствовал, что этот разговор может иметь продолжение. "Надо бежать отсюда к черту. Это не моя война", - еще раз подумал он. Голова продолжала сильно болеть, цитрамон не помог.
   Колонна подошла минут через двадцать, в ней оказалось три танка, БМП и несколько грузовиков. Она подходила рыча и чихая двигателями, от машин шел острый запах солярки и командир довольно сказал здоровяку.
   - Вот тебе и танки. Теперь дело пойдет. Видишь? Пойдет дело.
   В этот момент дорогу накрыло залпом, разнесло дом и два грузовика. Украинцы, видимо, засекли движение техники и караулили колонну. Здоровяк оказался прав: они били точно и атака получилась относительно удачной.
   Танки начали, сотрясаясь и подпрыгивая, стрелять в ответ, очень громко и сильно, и бойцы зарылись в кашу из снега и глины, они закрыли уши и все равно вздрагивали всем телом, когда звучал залп. Перестрелка длилась несколько минут, в течение которых все грохотало и звенело, потом украинцы прекратили огонь, и сразу стали слышны стоны и крики. Убило водителя одного из грузовиков и еще одного ополченца в зимнем камуфляже. Сначала думали, что Илья тоже убит, но потом здоровяк вытащил его из-под обломков стены дома.
   - Вот наш любитель укропов. Долюбился, - сказал он, волоча Илью к колонне.
   Илья смутно осознавал, что его грузят в машину под низким, однотонным и серым небом, из которого только что излился такой великий гром, и куда-то везут; рядом кто-то матерился и стонал, кто-то всхлипывал и, кажется, молился, вокруг было липко и тошно. Он даже не понял, как все началось и куда его ранило. Просто он в какой-то момент стоял у стены дома, и в следующий момент он уже находился в машине, и кто-то истошно орал у Ильи над головой:
   - Езжай на медицину! На медицину! У нас тяжелые, тяжелые!
   Он даже улыбнулся, успев подумать, что теперь не надо дезертировать, потому что он, кажется, отвоевался, но затем его накрыло волной боли и ему стало все равно.
   В медпункте ему что-то кололи, кто-то наклонялся над ним и заслонял яркий свет, бьющий в глаза, и это было хорошо. Другие люди что-то делали с его одеждой и телом и причинили ему опять сильную боль, и Илья хотел оттолкнуть человека от себя, тогда его взяли за руки и прижали к чему-то твердому и холодному. Опять куда-то везли, было неудобно.
   В Донецке Илью положили в больницу и доктор быстро и небрежно осмотрел его, пожав плечами.
   - В Ростов его записывать? - спросил кто-то.
   - Не имеет смысла, - бросил доктор, и Илью охватило чувство благодарности к этому медику, потому что его оставили, наконец, в покое. Он лежал еще несколько дней, испытывая странное равнодушие ко всему, спал или терпел приступы боли, ни о чем не жалея и не вспоминая, только один раз у него на глазах показались слезы, потому что Илье показалось, что собака тычется ему в руку. Но это случилось ночью, и никто ничего не заметил.
   Впрочем, он быстро забыл про Донбасс, лисьего командира и здоровяка-ополченца, так его невзлюбившего. Затем Илья перестал вспоминать и Батю-второго, Хромого и Карася, и уже не интересовался, возможно ли в дальнейшем поработать вместе с плотником из-под Луцка и симпатичным сторонником "Правого сектора" из Киева, и исчез из памяти Крым и майор, которого они тогда, ровно год назад, все-таки вынудили сложить оружие, приведя к части его родственников.
   Наконец, настал час, когда он постепенно забыл про брата, больного отца, мать и собаку.
   А как-то под вечер, утомленный особенно противным приступом боли, он задремал и вдруг увидел Таню. Он обрадовался так, как не радовался уже очень давно.
   - Как же я по тебе соскучился, - сказал Илья жене. Она улыбалась. Таня подошла и села рядом, тихая, родная и совсем земная, и Илья подумал, что она выглядит чудесно. Она казалась очень хорошенькой и милой.
   Жена зачем-то положила руку ему на грудь и Илье стало трудно дышать, но он и бровью не повел: Таня-то знает, что делает.
   - Ты почему так долго не приходила? - спросил он, и жена ответила:
   - Я пришла.
   Она наклонилась и поцеловала Илью, и он, счастливый, улыбнулся, хотя этот поцелуй совсем лишил его воздуха, ну прямо как тогда, в старые времена, когда не было войны и Илья осмелился поцеловать свою девушку в первый раз.
   В эту минуту он уже не помнил никого. Илья просто лежал и ждал, пока жена его спросит то, что спрашивала всегда. Илья ждал, и умница Таня сразу догадалась, чего он ждет.
   - Ты меня любишь? - спросила она ласково.
   Илья еще раз улыбнулся и ответил, как обычно:
   - Да, да, да.
   Врач, которого позвали раненые с соседних коек, выпрямился и смахнул со лба пот, поглядел на сестру, пожилую усталую женщину, и спросил:
   - Что это он сказал?
   - Я не разобрала, - отметила медсестра. - По-моему, он с чем-то соглашался.
   - А по-моему, он сказал "да здравствует". Смелый человек. Видно, сильно душой болел за это проклятое ДНР, - задумчиво произнес врач. - Бывают же такие идиоты.
   Он рассказал об этом случае знакомому корреспонденту, и в газетах появился красочный рассказ о том, как ополченцы-добровольцы умирают с аббревиатурой ДНР на устах. "Да здравствует ДНР". Сюжет передавали даже центральные российские каналы. Правда, тело Ильи из репортажей вырезали, даже фотографии не поставили - сочли неэтичным показать в эфире мертвого человека, а изображений его живого не нашли; поэтому ограничились устной балладой.
   На несколько дней история приобрела популярность, послужила причиной нескольких словесных баталий в рунете, где большинство восхваляло покойного как героя, а меньшинство - посчитало за полоумного отморозка. Но уже совсем скоро, в марте, после взятия Дебальцева, стрельба стала потише, и она потеряла актуальность. Каждому времени нужны свои легенды, а времена нынче меняются быстро.
   Ты меня любишь? Да, да, да.
  
   Погода в марте установилась сумасшедшая: весна пришла рано, с первых чисел месяца, и обошлась без легкомысленных глупостей вроде капели и сладкого легкого ветерка, сулящего обновление и романтику. Она вдарила сразу, мощно, из тяжелого калибра, так, что тот снег, который после слякотной зимы еще сохранялся кое-где в оврагах, слизало начисто и сразу обнажилась жухлая прошлогодняя трава.
   Люди в этой ситуации выглядели смешно и пестро: кто-то поспешил скинуть зимнюю одежду и вырядится в весеннее, девушки к удовольствию мужчин смело надели соблазнительные наряды и сверкали стройными ножками и изящными ручками, но иногда перебарщивали и мерзли. Но многие не смогли перестроиться так быстро и продолжали кутаться в пуховые куртки или шубы, ходить в шапках и надевать перчатки. Забавно это выглядело: красивая девушка в легкой одежонке и ее кавалер, мрачно кутающийся в зимнее теплое пальто и спрятавший чуть ли не в ушанку лоб.
   Весна дождалась, когда последние упрямцы поверят, что она пришла всерьез и надолго, и повернула, зараза, вспять. Налетел холодный резкий ветер, принес жесткий, больно бьющий по щекам снег, прогнал кокеток и их ухажеров с улиц в теплые недра баров и кафе, разогнал очереди в "обменники", и напомнил всем, что радоваться еще рано, до настоящего тепла еще далеко.
   Поэтому на мероприятиях в честь годовщины присоединения Крыма решили шествие не проводить, ограничились митингом. Впрочем, и на митинг пришло немного народу. В такую погоду проявлять солидарность и патриотизм гораздо удобнее дома.
   Да и патриотизм за прошедший год заметно поблек. Он, несомненно, никуда не делся и массы ликовали с удовольствием, но уже немного наиграно и натужно, с оглядкой. Крым уже год как принадлежал России, это потеряло свою новизну; людей гораздо больше волновал экономический кризис, который то признавали, то отрицали; то убеждали, что уже все хорошо и пик пройден, то предупреждали, что дно еще не достигнуто и, может быть, по нему придется некоторое время ползти.
   Время тощих коров никуда не делось, и тощие коровы заняли место Крыма. Таков, к сожалению, обыватель - все ему мало; великие дела забываются быстро и перестают быть великими, и тогда требуются новые великие дела.
   Об этом и еще о многом другом думал Олег, собираясь на митинг. Его ожоги более-менее зажили, оставив на одной стороне лица обширное розовое пятно, на котором борода росла теперь неохотно, и ему приходилось ее тщательно выравнивать. В сочетании со сломанным носом его лицо теперь выглядело как у старого бойца, прошедшего ни одну стычку.
   Олег, вернувшись из поездки в родной город, стал совсем молчалив и замкнут. Когда его отпустили из полиции, он заехал в райцентр, и там узнал о гибели Ильи и смерти дяди.
   Потеря сына сразила Вячеслава Алексеевича. Высохшая и очень постаревшая Полина довольно спокойно рассказала племяннику, что, получив весть про Илью, Владислав даже не удивился, махнул неловко рукой и пошел к себе в спальню. Ночь Слава провел тихо, и Полина даже не поняла, в какой момент он умер. Утром он уже окоченел, смотрел открытыми глазами прямо перед собой, и лицо его было спокойным и сосредоточенным. Врачи сказали: "А что вы хотите? Сердце, такой стресс..."
   Хоронили его всем городом - покойный оставил за собой хорошую память, все-таки бывший депутат, когда-то человек важный. Мэрия взяла похороны на свой счет. Олег чуть-чуть не успел, приехал буквально на следующий день.
   Собаку Олег забрал с собой. Пес последнее время был сам не свой, не ел, едва прикасался к воде и часами лежал около двери, глядя на нее слезящимися глазами: не иначе конъюнктивит подхватил где-то. Он безропотно позволил себя увести. Олег с некоторым облегчением попрощался с седенькой старушкой и покинул область с твердым намерением в ближайшем будущем туда не возвращаться, потому что больше ему там было нечего делать. И вспоминать нечего. Нечего и некого.
   Зато ему понравилось дважды в день гулять с псом, он стал рано вставать, цеплял поводок и вел собаку по дворам. Пес плелся за ним еле-еле, но сам Олег с удовольствием дышал воздухом: он обнаружил, что во время таких прогулок ему очень хорошо думается.
   По возвращении он зашел в штаб партии и интересовался Германом; никто не смог сказать ему насчет этой персоны ничего определенного. Больше он с соратниками не контачил, и подготовка к митингу проходила без его участия, лишь за несколько дней до мероприятия ему позвонили и все-таки пригласили выступить. Он согласился.
   Место дали опять у черта на куличках, и, добираясь туда на метро, он думал, что националисты всегда будут на задворках, особенно в России, потому что национализм стал исключительно государственной привилегией. В таких условиях их деятельность казалась Олегу ненужной и глупой. Зачем пропагандировать и воплощать в жизнь то, что и без них делает само государство - и делает гораздо успешнее?
   Олег немного опоздал; митинг уже начался, но шел вяло и тускло. У трибуны поникли несколько разномастных знамен, какие-то подвыпившие парни выкрикивали "Россия - для русских", "Крым - наш", и "Новороссии - слава", но их голоса звучали глухо в насыщенном влагой воздухе и быстро терялись, сходили на нет. Полиции зато нагнали зачем-то аж несколько десятков автобусов, вставших по периметру площади.
   Олег выяснил, что организаторы даже не предусмотрели выступлений музыкальных коллективов, которые так хорошо разогревают толпу. Он холодно поздоровался со знакомыми, подождал, пока очередной оратор пробормочет скороговоркой какой-то невнятный набор штампов и вышел на сцену.
   Толпа, знавшая Олега по прошлым выступлениям, сбилось у сцены кучней. Кто-то свистнул. Олег молчал, и сначала никто не удивился, потому что это был его стиль - он всегда перед речью выдерживал паузу, концентрируя внимание на себе.
   Но на сей раз он молчал по другой причине. Олег разглядывал горстку людей внизу и вдруг ясно и отчетливо понял, что они проиграли. Он ощутил себя усталым, одиноким и никому не нужным. Тогда он сказал негромко:
   - А что вы, собственно, от меня ждете?
   Кучка людей у сцены шевельнулась и продолжала слушать.
   Олег усмехнулся.
   - Молчите... То есть вам нечего сказать. И вы думаете, что мне есть, что сказать. А мне тоже сказать нечего.
   Он опять помолчал.
   - Мы весь год визжали на митингах про "Русский мир", - выдавил из себя он. - Самые глупые из нас отправились в Донбасс, и многие погибли там, а некоторые выжили и вернулись, вот им, наверное, есть что сказать, хотя, боюсь, ничего хорошего они не скажут. Что хорошего может сказать человек, побывавший на войне? Что она глупа и бесполезна? Никогда. Он скажет - надо продолжать до победного конца. Я много слышал таких слов. Я и сам так думал. Я выступал перед вами, призывал к борьбе, а на войну попал мой брат. Я вот все спрашиваю, зачем туда поехал мой брат? Ведь он был не дураком и не глупцом. Он был гораздо умнее и лучше меня, и он погиб там, как погибли многие. Зачем все это?
   Люди удивленно глядели на сцену, где крупный толстый человек держал микрофон и говорил какие-то странные вещи, а слезы катились по его лицу (слушай, а что за пятно у Иваныча такое страшное, а? Выглядит он жутко, прямо урод какой-то).
   - Вы не можете ответить, зачем все это. И вы ждете, чтобы я что-то вам сказал. А мне нечего вам ответить. Я не знаю. - Олег отвернулся и неловким жестом вытер глаза. - Но я обязательно попытаюсь понять. В отличие от вас, вы же не хотите понимать. Вы же бараны, куда вам скажут, туда вы и пойдете, вопя лозунги и лопаясь от собственной значимости. Я тоже был таким. Но я уже вырос. Я знаю людей, которые сделали меня таким, и я хочу найти их. Слышишь, Герман? Лучше беги, спрячься, если слышишь меня сейчас, потому что я буду искать тебя.
   Олег как-то судорожно всхлипнул.
   - А вы, вы все, которые собрались тут и думали, что можно будет всласть поорать, погорланить, кинуть зигу, продемонстрировать свою жеребячью удаль, вы подумайте вот над чем - как все теперь исправить. Я не знаю, возможно ли это теперь, но надо попытаться. Хотя бы ради того, чтобы наши мертвые погибли не зря. Подумайте над этим. Но я подозреваю, что вы на это не способны. И потому мне с вами больше делать нечего. Вот так.
   Олег повернулся и ушел, и его никто не останавливал. За все свое короткое выступление он ни разу не повысил голос, почти шептал, поэтому многие даже не расслышали, о чем он толкует. Те, кто услышал и понял, попытались оратора освистать, но народу было слишком мало, и слитно не получилось. Тогда захотели идти бить Олега за предательство, но когда сколотили группу, его уже и след простыл.
   Даже организаторы признали, что в этот раз акция явно не удалась.
   - Жаль, Олег чего-то скис, - сказал вечером один из них. - Стоящий оратор. Умел завести толпу. Надо бы потом ему позвонить. Может, помощь какая требуется мужику, а там, глядишь, и опять можно будет его использовать.
   - Ну его к черту, - ответил другой. - Тряпка. Рассопливился, как младенец. "Зачем все это, зачем?" Ишь ты! Нет, других найдем. Пальцев - отработанный материал, ну его к черту.
   Первый кивнул, соглашаясь, и они перешли к обсуждению планов на будущее.
  
   Из "Яндекс-почты". Конец марта 2015 года.
  
   "Здорово, сукин сын.
   Извини, что давно не писал, такое тут количество дел случилось, страшно вспомнить. Даже не знаю, с чего начать. Представляешь, я опять чуть не влип. И опять меня подставил этот гаденыш - Герман. Он, брат, просто для меня какой-то злой гений. Я где-то читал, что так бывает - появляется в жизни человека некто, и жизнь у человека летит под откос, так и у меня получилось.
   Ты не думай, я вины с себя не снимаю. Все эти годы я писал тебе письма, в которых говорил, как я тебя ненавижу; я не врал. Я до сих пор тебя ненавижу, сволочь, за то, что ты тогда выследил нас, избил меня и отлучил от родственников, расстроил мою свадьбу с Верой, ненавижу! Но больше всего я тебя ненавижу, потому что ты ушел от меня, теперь уже навсегда.
   На самом деле - теперь-то я могу тебе в этом признаться, раньше гордость (или гордыня, как это называется, брат? Ты умный, подскажи, а?) мешала. Конечно, ты был прав: сильнее всего я ненавидел себя. Я ненавидел себя так, как никто из вас не может. Я презирал себя и старался доказать, что я - крутой, что я - мужчина, что я - серьезный человек, и все получалось плохо, криво, пожалуй, кроме моего пустобрехства на митингах. Это я умел. А мной умело вертели и крутили, льстили мне, лебезили передо мной, а сами вели за ручку, куда надо, и я шел, как баран, и первый, кто вел меня, был Герман.
   А я - я, брат, боялся его. Одно время я был уверен, что я управляю Германом, а на самом деле он управлял мной, но я - по трусости своей - сорвал им митинг в Н-ске. Они там думали за мой счет приподняться, а я струсил и убежал. И тогда Герман еще и зло на меня затаил. И придумал, сволочь, как мне отомстить.
   Нет, брат, я тогда, в Н-ске, боялся не их. Я испугался своего прошлого. Я трясся, как бы не встретить тебя или Верку. Я глушил себя литрами этой местной поганой водки, чтобы тот армянин, которого мы сожгли, не появился в моих снах... Видит бог, я не хотел никого убивать. Мы хотели просто попугать. Нас обманули - мы же были такие доверчивые, нам старшие товарищи сказали, мы и поверили. Не могли не поверить... Так что второй человек, после себя самого, которого я ненавижу, это Герман.
   Но ты же пока не знаешь, что я еще раз чуть не убил человека. В нашем городе. И знаешь, кто это? Юрка.
   Герман опять меня обманул. Эх, помню я, как меня когда-то учили играть в преферанс, ты не умеешь, нет? Там так играют: в светлую и в темную. В светлую - это когда у твоих оппонентов карты на столе, а в темную, понятное дело, когда ничего не видно. Так вот, я не научился играть ни в светлую, ни в темную; как не мухлюй, все равно у меня всегда выигрывали. И, помнится, кто-то посоветовал: "Тебе, парень, в преф играть не надо, не твое. Так и разориться недолго".
   Так вот и в жизни у меня так. Герман меня всегда обыгрывал - и в темную, и в светлую. Мне бы не садиться с ним играть изначально, но что я тогда понимал, дурак? А потом он уже не давал мне выйти из игры.
   Словом, он меня уговорил поехать в наш город, якобы возглавить там акцию, а сам науськал Юрку. Юрка же дурак совсем, типичный тупой "бык" с одной извилиной. Они его хорошо выпестовали, Юрку, очень хорошо. Только он тоже с резьбы соскочил.
   Короче, они решили сжечь дом Кольки-хохла. Отомстить мне, они же знали, что для меня значит эта семья. И провести одновременно акцию устрашения украинцев в городе. О Господи, прямо как я тогда!
   Я думаю, что тут у них густо все перемешалось. Тут и "русский мир", и почет и уважение в организации, и рэкет. Ну и в собственных глазах вырасти - Юрок-то у Германа в Н-ске все это время в шестерках ходил. Он же после нашей тогдашней выходки в Н-ск уехал, но связей с нашим с тобой городом не потерял, пацанву пестовал потихонечку, оказывается, прямо как я тогда. Моя школа. Ну, чему учил, то и получил.
   А самое главное - мне отомстить: Юрка злопамятный оказался, не забыл, как я его в юности за уши таскал по кустам. Ну и, оказывается, он еще тогда на Верку запал. На нее полгорода заглядывалось, ну, и он тоже. И опять же меня винил, что она ему не досталась.
   Но вот как-то ловко он все задумал, странно это мне, брат. Не под силу его умишку такая хитрая комбинация, здесь явно рука Германа чувствуется. Наверняка эта тварь план разработала.
   Короче, дом и хозяйство Колькино они сожгли. Я-то грешным делом, когда они меня заманили на место, думал, что они дом деда Лексея пожечь хотят, а они вон как повернули.... Убивать они никого не хотели, учел Юрок уроки прошлого, поэтому перед тем, как поджигать, вырубили Кольку, мужа Веркиного и вытащили их во двор, подальше от огня, и только потом дом запалили. А эта мразь Верку пыталась изнасиловать, ну тогда я его и огрел по башке кирпичом. Собаку они Колькину убили. Пса жаль, хороший был пес.
   Ох, и боялся же я, брат, что его погубил! Всю ночь просидел в полиции, трясся - за Кольку трясся, за веркиного доктора и за Верку, она в таком шоке была... И вот за Юрку тоже. Неохота мне, брат, было еще один грех на душу брать, ох, как неохота.
   Выжил он и даже сравнительно легко отделался. Сотрясение мозга сильное, ну кожу я ему содрал с черепушки. Оскальпировал, ха-ха. Но жить будет, поганец, и это хорошо, очень хорошо.
   А меня мурыжили-мурыжили, и отпустили. А я их всех сдал. Все рассказал, как было.
   Юрок, когда выздоровеет, теперь долго сидеть будет. У него там целый букет. На него менты, оказывается, давно зуб точили. Говорили мне, что теперь навесят на него все, что смогут, уж очень он их достал. Глупый-то он глупый, а хитрый, обделывал свои делишки так, что никак его прищучить не могли. Там у него и рэкет опять же, и какая-то умышленная порча чужого имущества, и еще какие-то драки, нападения.... Ничего, пусть сидит, животное.
   Мне обвинений не предъявляли, сочли мой кирпич необходимой самообороной.
   Германа после этого я не видел, хотя очень хочу повидать. Ух, как хочу, брат, ты не представляешь! Но он скрылся, ховается, подлец. Ничего, пусть пока бегает. Я и про него рассказал, хотя у ментов эта фигура энтузиазма не вызвала. Недоказуемо, говорят, ничего не поделаешь. Респектабельный человек, со связями, ну его.
   Но я про него не забыл. Чувствую, что мы еще пересечемся.
   Верка потом заходила, застала меня у деда Лексея. Грустная вышла встреча, брат - никогда не надо видеться со своими бывшими бабами. Особенно, когда ты ее любишь, а она тебя - давно нет. Впрочем, не мне тебе это говорить, ты в этом смысле человек уникальный. Получается, ты же всю жизнь по своей Таньке и сох, никого другого не завел. Ну как, вы с ней встретились? Надеюсь, хоть там у вас все гладко.
   Вера благодарила меня, что я ее, мол, спас. Она какая-то совсем другая стала, красивая баба, что там говорить, да чужая. Я случайно дернулся в ее сторону, так она как отпрыгнет! Я ей говорю:
   - Что я, этого барана кирпичом угостил, чтобы самому к тебе приставать?
   Покраснела, извинения пробормотала. Рассказала, что муж ее и Колька - оба уже идут на поправку, Коля продал участок за гроши и уезжает на Украину на днях. А они думают пока, может, тоже туда податься, может, еще здесь побыть. У мужа с работой туго, хоть он и доктор наук, но он пока не хочет никуда ехать.
   Вера даже звала к себе, познакомиться с мужем, посидеть, да я отказался. Нет уж, повидал свою любовь, и ладно, больше не хочу. Пусть живут с миром. А я уж как-нибудь без них.
   Так что ничего мне о Верке не рассказывай, я теперь лучше тебя знаю, что у нее творится.
   К тете Полине я заезжал, а вот на кладбище к тебе с дядей не попал. Уж извини, теперь, наверное, не скоро попаду. Не хочется мне туда возвращаться.
   А собаку я забрал. Как ее ты назвал? Я не знаю. Придется самому имя давать, да пока ничего не придумал. Пусть будет просто - Пес. Он забавный. Сначала шибко грустил, все лежал у двери, будто ждал кого-то. Может, он знает, что ты умер? Но сейчас уже вроде бы ничего, ожил, скачет на прогулке по газонам. Он мне нравится.
   Понять бы мне, зачем ты-то полез в эту кашу? Ты же никогда не интересовался нашей борьбой, я все пытался тебе рассказать, и всем Пальцевым пытался, да вы же нос воротили. И вдруг я узнаю, что ты погиб под Дебальцево. Как же тебя, сукин сын, угораздило... Что ты там увидел? Что ты понял? Господи, если бы можно было повернуть время вспять, хоть ненадолго, я бы отговорил тебя. Я не верю, что ты поехал туда за баблом, и я не верю, что ты воевал за русский мир. Ты воевал за что-то свое, а за что? Теперь я уже не узнаю.
   И дядьки в живых нет, не выдержал он твоей гибели. Как же ты о нем не подумал, когда поехал в Донбасс, доброволец? И обо мне ты не подумал. Кончились Пальцевы, как и не было нас. Исчезли мы, словно фантом, мираж, знаешь, бывают такие в степи - вроде бы они есть, а на самом деле их нет?
   Ты, наверное, хотел бы знать, что я думаю делать дальше. А я ведь и это не знаю. Я же ничего толком не умею.... У меня в голове полный сумбур. Кто мой враг, любимая женщина или сосед, которого я с пеленок знаю? Это вряд ли. А мои соратники - они кто? Герман и Юра? Что-то не хочется мне больше иметь таких соратников, на них кирпичей не напасешься.
   Хотелось бы мне найти товарищей - настоящих товарищей. Работу надо искать - с этим сейчас, брат, труднее и труднее, но ничего, выкручусь. Мне же теперь за себя и за тебя жить...
   Может быть, разыщу отца все-таки. Хотелось бы мне его повидать. Мать буду поддерживать, хотя это-то просто, она, видимо, никогда не выйдет из этой своей больнички. И про тетю Полину не забуду, буду помогать, на этот счет можешь быть спокоен.
   Думается мне теперь, брат, что мы с тобой были половинками одного целого, ну, как будто яблоко разрезали напополам. Все думали, что мы с тобой разные, а мы - одинаковые на самом деле, только ты - со знаком плюс, а я - минус. Когда я бреюсь, я теперь вижу в зеркале тебя. И что мне делать без своей половины? Зачем тебя убили? Ты зачем умер, сукин сын? Ненавижу тебя. Я тебе потом еще напишу.
   Твой брат Олег.
  
   ЭПИЛОГ
  
   Из "Яндекс-почты". Апрель, май, июнь, июль 2015 года.
  
   "Здорово, сукин сын!..."
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"