Петров Борис : другие произведения.

Волонтер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Кай - волонтер. Его задача выйти в город, дойти до точки, взять лекарство и вернуться живым обратно. Он, как и тысячи людей в их городе, живет в подземных убежищах. Их мир - война. Они родились в войну, их родители родились в войну и ничего кроме войны они никогда не видели.
  Волонтер
  
  Город накрыло одеялом
  Из холодной тучи,
  И его не стало.
  
  Боли - много или мало,
  Было или будет, -
  Всем её хватало.
  (Мертвые дельфины "Мертвый Город")
  
  Завтра, завтра будут стрелять!
  А нам с тобой подниматься в пять,
  Поле выкосим - тишь да гладь,
  Завтра будем, будем стрелять!
  Копоть - словно снег с потолка,
  Я - Маруся, я дочь полка,
  Моя Родина далека,
  Но крепче, крепче её рука.
  
  (Принцесса Ангина "Старше").
  
  1
  Стоило подождать, спешка всегда все портила, в лучшем случае вернешься ни с чем, если вернешься. Городской воздух, провонявший за десятилетия гарью, ржавым железом и бетонной пылью, казался Каю опьяняюще чистым. Чтобы ни говорили пожившие, те, кто знал время без войны, наверху чувствовалась свобода, горькая и острая, с привкусом сладости взрывчатки. Сквозь пелену смога выглянуло солнце, и Кай на секунду ослеп. Надо надеть шлем, в нем и датчики будут видны, робота засечешь быстрее. И хорошо, что его никто не видит сейчас, а то впаяли бы взыскание.
  Он щурился на солнце и улыбался. Левая рука под курткой нащупала талисман, обточенный полупрозрачный камень фиолетового отлива на тонкой цепочке, подарок Маши. А он думал, что она обиделась на него, даже разозлилась, когда с прошлой вылазки он принес ей подарок из магазина. Это он нарушил Устав, Маша не разболтала, но девушка она была строгая, чересчур строгая, особенно, к себе. И все же он был доволен, давно заприметил этот магазин и знал, что найдет для нее отличный подарок, и внутри его ждал нетронутый никем за столько лет толстый свитер с красивыми оленями, немного пыльный и красный, как она любит.
  Пора было идти, время отдыха вышло. Вылазка была рассчитана по минутам, часы ему были не нужны, он отлично чувствовал время. Это так кажется, что под землей времени нет, глупости, там чувствуешь каждую секунду, а наверху теряешься. Кай выглянул из укрытия, роботы не видели за бетонными стенами, а от домов часто оставались лишь нагромождения из обломков, правда, робот или патруль могли бросить в щель гранату, так, для забавы, но так было редко или очень давно, из живых никто не мог припомнить ничего подобного.
  Путь был чист, глаза отлично видели, надев шлем, он проверил, и стремительно побежал через улицу. Так бежать еще несколько кварталов, от укрытия к укрытию. Карта была пуста, со спутника ничего не приходило, многие слепо доверяли технике, только не Кай. Никто не знал, кто прислал эти шлемы, и кто управляет данными. Его наставник, Бобр, вообще считал, что всех их заперли здесь и играют с ними, такой бесконечный сериал про войну, много крови, смерти и насилия. Жаль, что его порвал дрон, когда он сидел в укрытии, почуял же, гад, тепло, и пустил ракету.
  Он у цели, дверь видна, бежать не больше ста метров. Кай оценивал ситуацию, шлем заботливо подсказывал, что слева и чуть выше справа, на втором этаже чудом сохранившегося дома, стоят пулеметные установки. Кай и так слышал, как вращаются их турели, как скрипят зубчатые рейки, набитые пылью и крошкой под завязку. Никто их не обслуживал, и в этом было преимущество, робот мог заклинить, запоздать или слишком быстро встать на огневую позицию, а это секунды форы - жизнь. Такая вот игра в кошки-мышки. Других игр Кай не знал, детям мало давали быть детьми, сразу приучая работать, поэтому он и пошел в волонтеры, как исполнилось тринадцать.
  Робот засек его, Кай так и хотел. И две станции обрушили на молчаливый бетон град пуль. Тактика была простая: сбить всех в одну точку и ждать, пока первый выдохнется, а дальше программа решит, что атака была успешной. Этот баг в программе стоил жизней многим волонтерам, но был проверен и перепроверен много раз.
  Включилась еще третья установка, шлем ее прощелкал. Она била точнее всех, Кай вжался в угол, превратившись в камень, обсыпанный бетонной крошкой. Она замолкла первой, самая опасная, ловит лазером движение в пыли, и те, кто дрожат, редко выживают. Досчитав до десяти, Кай выбежал. Две установки еще молотили по инерции, и тут надо было понимать траекторию, чтобы не словить случайной пули. Когда он вбежал в аптеку, все смолкло. Раздался писк, его заметили, и пулеметные турели заскрипели. Дав несколько выстрелов в порог, они затихли. Аптеки никто не трогал, даже военные не грабили. Рассказывали, что это был приказ еще с начала войны. Тогда старались не трогать гражданских, в основном на словах, но аптеки и продбазы действительно не трогали. Еды давно уже не было. Лекарства еще можно было достать, у каждого волонтера были свои адреса, разведанные точки.
  Пригибаясь к полу, Кай двигался от шкафа к шкафу, выискивая нужные препараты. В основном всем нужны были антибиотики, шприцы, бинтов давно не было, спирт весь выпили. Большой удачей было, если найдешь ампулы с обезболивающим или антигистаминные. Он работал до темноты, возвращаться в точку выхода ночью не стоило, ходили патрули с нюхачами, с ними шансов было мало, а днем они спали, отдавая вахту роботам. Кай не раз видел, что роботы ночью слепли, у волонтеров и разведчиков были волнопоглощающие костюмы, самой незащищенной была голова, ее ловили тепловизоры, если не надеть шлем.
  Бобр рассказывал, сам он не видел, когда началась война, он был малышом, уже потом стал волонтером, что патрули ходили с собаками, и вот от них никакая защита не помогала. Он слушал рассказы, как взрослые шептались после ходок, как их товарищей рвали бешеные и голодные псы, а солдаты курили и смеялись. От собак не спрячешься, они найдут, унюхают даже сквозь пороховую и тротиловую гарь, но их съели, всех, подчистую. И съели сами военные, с голодухи, город голодал, военных оставили кормиться на местах, а что было взять с выжженной земли?
  Кай проверил список, все было собрано. Вот Маша обрадуется, он нашел для нее нужный антибиотик, а то холера опять вернулась. Кай два раза болел холерой, для него антибиотики приносил Бобр, тогда он и решил стать волонтером. От оружия его тошнило, так часто бывало у детей, рожденных на войне, поэтому мальчики и девочки в игре делились на волонтеров и разведчиков. Были еще спецотряды, но Кай никогда их не видел.
  Наступила ночь, Кай осторожно, чтобы не выдать себя продолжал шарить по полкам. Наконец, он нашел, то, что искал. В ворохе и кучах БАДов, которые Маша запрещала брать, он откопал целую коробку ибупрофена, для Маши, он знал, что она несколько месяцев мучается мигренью, но молчит. Рядом была пачка анальгина и баночки с Но-шпой, большая удача, вот бы еще спазмолитиков и стероидов достать, но он забыл их названия. В следующий раз уточнит у Маши.
  Забившись в дальний угол, так далеко патрули не заходили, он обложился коробками, каким-то грязным тряпьем, что это было понять невозможно, в каждом доме, в каждом магазине скапливалось такое тряпье, бывшее когда-то одеждой или шторами, или бельем или черт знает чем. Кай плохо представлял себе быт мирного человека. Надо было засыпать, так следовало по регламенту, но нервы были еще напряжены.
  Он глотнул из фляги подсоленной воды и стал жевать жареных тараканов. Кай и думать не хотел, как и кто их готовит. Желудок, привычный к этой острой пище, сначала заболел, но вскоре по телу потекло приятное тепло, захотелось спать. Есть в движении было нельзя, даже если бежишь сутки, можно свалиться на ходу, и тогда конец.
  Засыпая, он видел себя и друзей, как они в короткие часы отдыха, выбегали из коллектора на волю, в овраг. Здесь было вполне безопасно, мог прилететь снаряд или ракета, но это случалось очень редко. И солнце там не такое, как в городе - оно ярче и чище.
  Проснулся он перед рассветом. В аптеку заходил патруль, сигнал о разрыве периметра поступил в часть. Кай не беспокоился, если найдут, то пристрелят сразу, разбираться никто не будет, так пусть это будет во сне, оружия у него все равно нет. Немного попив, он ощутил жуткий голод, хороший знак, жить хочется, значит, вернется. Так учил Бобр: "Надо хотеть жить, надо знать, для чего живешь, тогда больше шансов вернуться".
  Уходить стоило другой дорогой, а то зафиксируют, что был там, и взорвут аптеку. Такое уже было, а здесь осталось еще очень много всего. Рюкзак был полный, сумки на животе и ногах мешали, но не сильно, идти придется осторожно, чтобы не повредить капсулы.
  Выбравшись из окна на другой стороне дома, он очутился во дворе. Легкий испуг пробежал по спине, его укрытие кто-то завалил, или дом чуть обрушился. Глаза боялись, а ноги уже несли в другую щель, он с трудом влез и затих. Вскоре раздался шум мотора, так тарахтел патрульный робот. Большая бронированная машина будто бы специально ездила по дворам, чтобы там застревать. Патруль долго ерзал на месте, но объехать так и не смог. Из-за него Кай потерял больше часа, придется двигаться быстрее.
  Квартал, другой, вроде не заметили. Внезапно он бросился в сторону, влез под обрушившийся этаж. Ничего не было слышно, шлем молчал, только не чутье. Что-то он увидел впереди, неподвижное, но очень знакомое. И тут налетел первый дрон. Он ударил очередью по дому и скрылся. Так и есть, разведчик, сейчас батарею притащит, и тогда ему конец. Бежать назад не было смысла, он уже слышал патрульную машину, перекрывшую дорогу. Они его засекли и молчали, новая тактика. Кай думал, следил за тем, как темное пятно проясняется, так и есть, две патрульные машины и ловушка, такая машина, подбирающая разведчиков или волонтеров, чтобы потом отдать их военным. Она напоминала бочку с рукой манипулятором, туда сбрасывали оглушенных разведчиков друг на друга. Кай усмехнулся, нужен им живым. Не выйдет!
  Первое правило волонтера гласило: никогда не ходить по коллекторам. Второе правило гласило, если нет другой дороги, лезь в люк. В канализационных коллекторах жили неспящие роботы, гораздо более опытные и жестокие. Напоминали они толстую змею на колесах, редко стреляли, обычно расправляясь с жертвами пилами, накидывали сеть и переламывали кости, сбрасывая останки в общий поток. Но был и несомненный плюс - сюда не совал нос ни один военный, роботы не различали своих и чужих, маяки экранировались, и змея давила всех, кого найдет, и у кого есть жизнь.
  Кай вылез и, подобрав арматуру, открыл люк. Странно, но никто их не заваривал. Бобр считал, что это делалось специально, чтобы сбрасывать туда трупы или гнать дичь в челюсти змеи. Кай спустился по пояс, взял крышку и задвинул за собой. Вися на лестнице, он привыкал к освещению. Шлем можно было отключить, толку от него здесь не было. Открыв забрало, Кай слушал и дышал городским смрадом. Здесь пахло войной и смертью, пожившие рассказывали, что в мирное время воняло по-другому. Наверху гремела техника, он слышал, как прилетел ударный дрон, как верещит ловушка, а не достать, нет такой команды "открыть люк".
  Спустился, змеи не было слышно, многие и не слышали тихий монотонный гул, сливавшийся с шелестом грязного потока. Придется идти прямо в грязной жиже, чтобы она не слышала шаги и не почувствовала запах, нюх у змеи был неплохой, если жертва шла "по сухому". Кай влез и погрузился, закрыв перед этим шлем. Костюм со шлемом был герметичным, сумки и рюкзак тоже. Задержав дыхание, он изучал карту коллекторов. Если он верно угадал, где находится, то придет в нужную точку, а там и до точки выхода недалеко, можно спокойно прогуляться.
  Двигался он медленно, часто прислушиваясь, особенно тогда, когда поворачивал на перекрестках, это были излюбленные места змей, они там караулили беглецов, и где-то рядом была их зарядная станция. Идти в потоке было гораздо тяжелее, чем перебегать из района в район, и Кай сильно устал. С усталостью пришла и беспечность, он прибавил шаг и пропустил шелест змеи.
  По шлему резанула пила на руке манипуляторе, и Кай ушел под воду. Дыхания хватило на два десятка метров, он вынырнул, и услышал свист пилы, змея прицеливалась, в следующий раз она отрежет кусок шлема с его головой. Теряя силы, Кай заметил, что тоннель сужается, и змее трудно будет сразу повернуть за ним. Он прополз до сужения, что есть силы вскочил, поскользнулся, это его спасло от удара руки манипулятора с гарпуном. Раздался свист сети, Кай успел влезть наверх и побежал, открыв забрало шлема, чтобы было больше воздуха.
  Он бежал из всех сил, на ходу проверяя, не потерял ли он сумки и рюкзак - все было на месте. Змея набирала ход, а тоннель все расширялся и расширялся, как раз для нее, раз, и накинула сеть.
  - Давай сюда! Шевелись! - крикнул в шлеме незнакомый голос. Кай увидел вспышку фонаря.
  Сильные руки втащили его на лестницу. Их было двое, второй уже открывал люк. Кай лез с трудом, он очень устал.
  - Так это ты кипиш поднял в сороковом поле, - сказал другой голос в шлеме, когда они поднялись и перебежали в укрытие. Это были разведчики, на них было много оружия, особенно гранат. Это были очень сильные люди, таскать такой вес и шагом мог не каждый.
  - Посидишь тут ночь, а потом на точку пойдешь. Мы пока патруль уведем в другое поле, - сказал первый голос.
  Похлопав Кая по плечам, они ушли. Разговаривать долго было не принято, тем более, называть имена. Каналы связи слушались, но понять, откуда пришла короткая фраза, было нельзя, слишком замусорен был эфир роботами. Убежище было отличное, подвал, специально заваленный мусором и выпачканный грязью. Кай нашел угол, тут был даже матрас, съел десять тараканов и тут же уснул.
  
  - Принес? - Маша недовольно смотрела на Кая, распаковывающего сумки и рюкзак. От него ужасно воняло, все разбежались, но она осталась, даже носом не повела.
  - Все принес. И тебе, - Кай улыбнулся и тряхнул белой головой. У него, как и у всех детей, рожденных под землей, быстро обесцвечивались волосы из-за санобработок, Бобр шутил, что это маскировка такая. - Это тебе.
  Он достал пачку ибупрофена, Маша вспыхнула. Он не понимал ее взглядов, сейчас ему показалось, что она его ударит. А Маша чуть не заплакала, знал бы он, как она ждала его в точке входа в положенное время, как просидела там всю ночь, пока ее не увели в лазарет отрабатывать смену. Но она ему об этом никогда не скажет, как и то, что Кая все уже похоронили, здесь вообще легко относились к смерти.
  - Спасибо. Ты очень рисковал!
  - Вовсе нет, они рядом лежали, вот я и взял. Тут еще много всего.
  - Я вижу. Ты молодец, Кай, но нельзя так рисковать, - Маша забрала рюкзак и сумки и ушла.
  Кай вздохнул и пошел на дезинфекцию. Его поливали из шланга тухлой водой, смывая всю грязь и копоть в коллектор. Затем обрызгали едким раствором, дышать было нельзя, и Кай долго ждал, пока раствор среагирует, и его дезактивируют той же вонючей водой. Переодевшись в чистую одежду, он направился в столовую. Здесь никого не было, Кай устало сел на лавку, идти за тараканами не хотелось, двигаться вообще не хотелось.
  - Куда все делись! - Маша возмущенно пошла на кухню и крикнула оттуда. - Я тебя покормлю!
  Она принесла ему тарелку с грибным рагу с жареными тараканами и большую кружку грибного пива. Напиток этот был непонятно на что похож, пожившие называли его брагой или пивом. Когда его пьешь, главное в первый момент не дышать, а потом рецепторы немели, и было вполне вкусно. Кай ел и смотрел на Машу, стоявшую напротив и сверлившую его взглядом. Ее не считали красивой, все, кроме Кая. Были и моложе, и без шрамов, без увечий. У Маши на левой стороне лица был страшный шрам от виска до подбородка, срезана часть уха. Это как-то прилетел снаряд в овраг, досталось только ей. Осколки оторвали на левой руке мизинец и безымянный палец, много застряло в левой ноге, порезали правую , часть вытащили, но три вгрызлись в кость намертво. Все думали, что она умрет, но Маша выжила и выучилась на медсестру, теперь уже врач. Кай дружил с ней и восхищался ее мужеством, не зная, что она в тайне восхищалась им. И оба молчали, пряча в себе свое чувство, в основном от окружающих.
  - Вот, я надела. Мне очень нравится, - Маша расстегнула куртку непромокаемого костюма, в таких работали все врачи и медсестры с санитарами. Под курткой был красный свитер с оленями. - Он очень теплый, пожалуйста, не рискуй больше так.
  Кай заметил, что она плачет. Поперхнулся и встал. Он не знал, что делать. Пускай и было двадцать лет, но он ещё ни с кем, и знал, что Маша тоже одна. Ей было уже двадцать три, и по понятиям она была для него слишком старой.
  - А, интересно, какой он, мир? Когда не надо прятаться, не надо убегать и убивать? - спросил он, взяв девушку за руки.
  Маша вырвала руки, отошла назад, тряхнула головой, так что из-под заколки вырвалась тугая, порыжевшая от дезинфектора коса, и бросилась на него. Она дала ему пощечину, потом, обхватила голову руками и целовала, горячо, срываясь на плач, ругая его, ругая себя. Кай все терпел, прижимал к себе сильнее, и Маша успокаивалась.
  - Мира не будет, - ответила Маша, утерев слезы и улыбнувшись. - Для нас никогда не будет, пока все не сдохнем. Ты же это знаешь.
  - Плевать. Я люблю тебя.
  - И я тебя, дурак! Какой же ты дурак! Вы все такие! - Маша усадила его за стол и заставила есть. Странно, но Каю нее хотелось есть. Обычное чувство постоянного голода, которое передавалось всем рожденным здесь вместе с молочно-серой смесью, которой кормили младенцев, отступило вглубь. Он механически жевал, искоса поглядывая на сидевшую слева Машу. Она рассматривала его левую руку, водя пальцами по шрамам и жестким мозолям на подушечках пальцев. Какая у нее была тонкая и маленькая рука по сравнению с его ладонью.
  - Почему ты плохо ешь? - строго спросила Маша, на него уже смотрел врач, и Кай поперхнулся.
  - Не знаю, просто пропал аппетит. Наверное, тараканов переел.
  - Глупости. Вам выдают белки со стимуляторами, чтобы не чувствовать усталости. Ты думал, что ты ешь на самом деле?
  - Я читал твою книгу, - прошептал Кай, он знал, что за дверью пищеблока стоит несколько шпионов. Обо всем доложат до разбора, и пускай, ему нечего было стыдиться. - Мне надо еще раз перечитать, я много не понял, надо в библиотеку сходить.
  - Лучше не стоит, - еле слышно сказала Маша и поцеловала его в ладонь. Это снова была она, когда-то веселая смешливая девчонка, сохранившая эту радость внутри себя, во взгляде, стеснительной улыбке. - Я тебе сама все объясню.
  Кай отодвинулся вместе с лавкой от стола, раздался жуткий скрип. Маша рассмеялась, а за дверью кто-то заерзал, но войти не решался. Кай был довольно сильным, не смотря на не очень большой рост, среди девушек ценились высокие ребята с широкими плечами. Кай не накачивался, не жрал белки по-черному, жилистый, как перетянутый канат, с железными ладонями. В одежде он выглядел обыкновенно. Ребята, те, кто знал его, не боролись с ним в игровых поединках, зная, что проиграют. Кай легко поднял Машу и посадил на колени. В его руках она казалась совсем маленькой и беззащитной, не то, что в лазарете и с фонендоскопом на шее.
  - Увидят же, - прошептала Маша, гладя его по голове и целуя.
  - И пусть, мне все равно.
  - Это глупо, - с грустью сказала она. - Ты мало здесь бываешь и не знаешь, что и как. Не думай, что я не хочу быть с тобой, но пока нельзя. Ты мне веришь?
  - Верю, - Кай нахмурился, еще сохранившие родной цвет брови сложились черной галкой. - Я все хотел тебе раньше все сказать, но не знал как.
  - Я знаю, я видела, что ты хочешь мне что-то сказать. А ведь мы впервые одни.
  - Да, тут спрятаться негде. Надо уходить в город. Пойдешь?
  - Пойду, - без сомнения ответила Маша, смотря ему в глаза.
  - Можно взыскание получить.
  - Я знаю. Я пойду. Я сама хотела тебе это предложит в прошлый раз, но ты меня так разозлил этим свитером!
  - Я понял, но я же был осторожен.
  - Кай, прекрати. Чтобы больше без ненужного геройства. Ты мне нужен живой. Ты мне нужен.
  Маша прижалась к его груди и, как показалось Каю, уснула. Она и правда провалилась в глухой безмятежный сон на пять минут, больше она не позволяла себе спать в неположенное время, выработав эту привычку с детства. Тревога стекла незримой тенью в бетонный пол, а за ней пришла подавляющая волю усталость. Маша умела чувствовать это состояние заранее, надо было успеть сесть, лучше лечь куда-нибудь, чтобы не свалиться в обморок. Также падали неопытные разведчики и волонтеры на заданиях, съедавшие на ходу пайку. Она расскажет Каю, что им дают, но позже, когда они будут одни.
  Маша спала, а Кай думал, что это несправедливо, вот так сидеть и прятаться. Потом он стал думать, что такое справедливость, и что она значит для них, живущих под обстрелами, запертых в подземных жилищах, в которые роботы не могут пробраться, а патрули бояться. Если бы был жив Бобр, он бы спросил его, Бобр всегда знал на все ответы.
  - Мне пора, - Маша проснулась и, сверившись с часами на руке, вздохнула. - Вот, забыла совсем. Это тебе.
  Она вытащила из нагрудного кармана куртки шоколадный батончик, крохотный привет из мирной жизни, невиданных краев, где люди живут счастливо, едят досыта и не боятся. Так им рассказывали в школе, не объясняя, почему они не могут уйти туда, покинуть эту проклятую землю. Это была запретная тема, дети чувствовали, понимали на ином, животном уровне. Несколько раз в год приходила гумпомощь, что в ней было знали немногие, распределением занимались пожившие и их дети. Так было заведено, и никто не задумывался, что может быть иначе.
  - Напополам, - улыбнулся Кай и разломил батончик.
  - Я в тебе не ошиблась, - улыбнулась Маша. - Знаешь, как тяжело было хранить его и не съесть самой?
  - Сдохнуть можно, - ответил Кай, и они злобно рассмеялись, как карикатурные злодеи из фильмов, в библиотеке были очень старые фильмы, в которых было все четко и понятно - это злодей, а это герой, все остальные в лучшем случае реквизит. Все дети мечтали съесть большую плитку или разом запихать в себя два, а если повезет, то три батончика, пока у тебя не отняли. И это была совсем другая еда, непохожая на все, что они привыкли есть, что-то просыпалось внутри, непонятное, пугающее и желанное.
  - Я люблю тебя, - прошептала Маша, от ее губ пахло шоколадом и орехами, Кай знал, что это орехи, но никогда их не видел, только на планшете. Она грустно улыбнулась, поцеловала и спрыгнула на пол. Когда она уставала, то западала на левую ногу, но сейчас она была полна радости, может, счастья, Маша не знала.
  - Съешь все, пожалуйста. Я тебя найду.
  Она ушла. Кай посмотрел в тарелку, придвинул лавку и отключил голову - всегда помогало, когда надо было заниматься скучным и утомительным делом. Съев все, он отнес посуду в моечную, сунул тарелку в бочку с дезинфектором. Бочка была полная, дежурный по кухне забил на работу. Такое случалось редко, и за это наказывали, отправляя на более худшую работу. Кай вспомнил, как отрабатывал свои смены на кухне, как не успевал, и его отправляли чистить коллектор.
  
  2
  Густой бархатный шелест накатывал на уши, все другие звуки исчезали, и шелест переходил в гул и заполнял собой все. Это было как после взрыва гранаты, когда взрывная волна отбросила в стену, голова вот-вот лопнет от удара, а уши заложило так, что не слышишь даже своих мыслей, но совсем небольно. Каю снилось море, бескрайнее и холодное, накатывавшее на голый кусок скалы неторопливой громадиной. Так он слышал волны, голос моря, сжимаясь на койке от холода, только камень, темное небо и море. Ничего он не видел, да и не мог видеть. Море часто ему снилось, застрявший в памяти кусок одного фильма, который включили по ошибке. Там было море, одинокая скала, ветер и больше ничего.
  Поерзав на узкой койке, он перевернулся на другой бок, и море пропало, осталась одна темнота и дребезжащий стук металла об металл. Как Кай ни пытался понять, что это дребезжит, не мог, сон обрывался в тот момент, как он доходил до источника звука. Сны почти всегда были одни и те же: город, роботы и пустота с дребезгом, море снилось очень редко. Каю надоело, и он пошел прочь от дребезга, и что-то не пускало его, толкало обратно. Вдруг он увидел Машу. Она была в черных штанах и красном свитере, коса лежала на груди, на шее фонендоскоп. Она улыбалась, переступая голыми ступнями на холодном полу. Зеленые глаза хитро смотрели на него, она игриво щурилась, слегка злилась, и тогда глаза становились темно-синими с зеленым отливом. Когда Маша сильно злилась, ее глаза темнели и суживались до узких щелок.
  - Пора вставать, а то замерзнешь, - прошептала Маша и протянула к нему руки. Кай шагнул к ней, едва коснулся пальцев и тут же проснулся.
  - Крепко спишь, - сказал Костя. Он был разведчик, лучший друг с раннего детства, когда они еще жили в другом убежище на Западном шоссе.
  Кай приподнялся и устало сел на койку. Спал он на втором ярусе, в других коридорах, где позволял потолок, кровати ставили и в три яруса, их коридор был еще довольно свободным, не больше сорока спальных мест. Откуда-то сильно дуло, будто бы весна решила заглянуть к ним в гости. Кай спал в неурочное время, и попал в период продувки. Он совсем забыл об этом и не стал доставать одеяло из ящика. Личные вещи хранились в громоздком металлическом шкафу с десятками ящиков. Каждый имел свой, закрывали на замок, если кто достанет или смастерит, в основном же закручивали петли на болты. Воровали часто. Иногда Кай возвращался, а в ящике оставалась смена белья, драные носки, тащили все, даже недоеденных тараканов из пайки. Не грабили только разведчиков или спецназ, те воров отлавливали и судили на месте.
  - Садись на мою, поговорим, - Костя сел на нижнюю койку, Кай спрыгнул и плюхнулся рядом, после сна его пошатывало. - Держи, погрызем червяков.
  Костя протянул галету из червячного фарша, Кай машинально сунул ее в рот и стал рассасывать. Галеты делали очень сухими, чтобы снизить вес, и от этого они казались жутко солеными, до рези во рту. Их делали в соседнем убежище, десять полей отсюда, и обменивали на сушеных и жареных тараканов. Кто и как распределял обязанности, ни Кай, ни Костя не знали, об этом не рассказывали в школе. Велась бойкая торговля, в основном едой и вещами, которые сумеют раздобыть волонтеры или разведчики. Нельзя было торговать лекарствами, если в одном убежище начиналась вспышка инфекции, остальные помогали, как могли, оставляя у себя лишь резервный запас медикаментов. Маша, перед его последней вылазкой, шепнула, что начальники не доложили другим убежищам о холере.
  - В общем, слушай. Я был на совещании. Что готовится, не скажу, не все знаю, да и не положено, - начал Костя, Кай понимающе кивнул, галета стала приятно таять во рту, голова прояснялась. - Потом нас убрали, и остались взводные. Так вот, Болт передал, что на тебя бочку катят. Ты там маршрут изменил.
  - И что? - удивился Кай. - Действовал по ситуации.
  - Да к тебе вопросов нет. Нам по защищенке передали, что тебя другие группы видели. Кай, да мы все за тебя, вот зря к нам не идешь, тогда бы никто и слова не сказал.
  - Ты же знаешь, я не могу.
  - Знаю, и ты знаешь, что я тебе завидую, - Костя вздохнул. - Не важно. Болт сказал, что там один проговорился, ну этот, из поживших, что ты им игру поломал, теперь не дадут.
  - Чего не дадут? - Кай вспомнил этого начальника, маленький лысый старик. Кто-то говорил, что ему семьдесят лет, кто-то считал, что больше. Каю не нравился его взгляд, злой, глаз за бровями не видно, и голос резкий и визгливый.
  - Я не знаю, никто не понял. Я тебе сказал, будь осторожнее. Если что, пойдешь к нам. И не спорь, мы все продумали, будешь у нас диспетчером, придется только гранаты таскать.
  - Спасибо, Кость. И ребятам передай, вот только я ничего не понял.
  - Да не наше дело, понимать. Сам знаешь. И еще, с Машкой не светись.
  - Уже знаешь? Быстро.
  - Все знают. Там такое врут, но я же знаю, что врут, - Костя сунул в рот галету и замолчал.
  - А зачем?
  - Что зачем?
  - Зачем врать, мы же ничего не нарушаем.
  - Честный ты, а поэтому наивный. В основном полощут Машу, а ты жертва. Совратила она тебя. Жди, мозги мыть начнут. Ладно, мне пора, скоро на операцию. Бери мое одеяло, можешь и тут поспать. Потом в ящик сложишь, код ты помнишь?
  - Помню. Удачи, Кость, чтобы ни одного разрыва.
  - Прорвемся! - Костя хлопнул крепкой рукой Кая по плечу, друзья обнялись, стукнувшись лбами, так они решили прощаться еще в учебке, чтобы обязательно встретиться, чтобы вернуться.
  Кай лег на его койку и закутался в одеяло и тут же уснул, надеясь опять увидеть Машу, но снилась одна чернота и металлический лязг.
  В процедурном помещении было очень жарко, от паров дезинфектора щипало кожу. Здесь же находилась моечная и стерилизаторы, допотопные бочкообразные камеры. Как ни замазывали щели слесари, при работе из стерилизаторов пробивалась струя пара, поэтому с ними не боялась работать только Маша. Она знала здесь все, каждую мелочь, каждый агрегат, какой у него характер, когда случится отказ, какой стул скоро сломается, а, главное, она помнила наизусть, где и что лежит.
  Лазарет располагался в бывшем подземном цеху, убежище занимало часть завода, сохранившуюся после бомбежки многотонными бомбами. Большая часть провалилась в ад, как шутили пожившие, уцелело несколько цехов, расположенных довольно глубоко, канализационный коллектор и несколько вентиляционных шахт. За ними следили особо тщательно, маскировали от дронов и самонаводящихся ракет, но за более чем тридцать лет никто и не мог припомнить, чтобы военные вновь начинали утюжить промзону или сбивать торчащие из бетона трубы, принимая их за части старых гаубиц. Ходили разговоры, что пора бы уже снять всю секретность, что никто больше не будет их трогать. Маша то же слышала такое и старалась не думать. Если много и сильно думать, то будет трудно работать, слишком много вопросов станешь задавать самому себе.
  Процедурное помещение и моечная были отделены от палат толстым полупрозрачным материалом. Сквозь него было видно, ходит ли кто-то по палате, и его нельзя было повредить. Сходившие с ума больные пробовали резать стены ножом, но лезвие лишь вязло в плотном пластике. Смена начиналась с обхода и мойки полов и стен. Машу сильно бесило, что предыдущие смены оставляют после себя грязь, не могут так рассчитать работу, чтобы времени хватало на все. И злость свою она держала внутри, лучше других понимая, что если и эти уйдут работать на тараканью ферму, то она останется с Федей одна. Федя был хороший и послушный работник, способный отработать две смены подряд без еды и отдыха, но за ним надо было следить. Микроцефал от рождения, он, в отличие от других детей с подобным уродством, а оно стало появляться все чаще, не был агрессивным и похожим на бешеного зверька. Федя вырос, стал высоким и очень сильным, с детской доброй улыбкой и бесконечной верой в справедливость. Он не терпел зла или когда обижали других, совершенно не обращая внимания на шутки в его адрес. Шутили в основном новоприбывшие, местные относились к нему с добротой, а разведчики так и вовсе называли уважительно Федор Григорьевич.
  Вошел Федя, неся в руках громадный поднос с суднами, чашами и еще черт знает чем, что необходимо было помыть. Рядом с ним Маша была просто девочкой, он был выше ее на голову или даже две головы, а в плечах вовсе раза в три-четыре. Вид у него был устрашающий, если не глаза и скромная улыбка. Даже Кай и его друг Костя, бывшие не настолько выше Маши, смотрелись рядом с ним как младшие братья. Маша стригла Федю налысо, отчего он приобретал вид совсем великаноподобный. Многие стриглись налысо, так было проще выводить вшей, Кай и Костя пижонили, так хмыкал в их сторону Болт и Шухер, самые веселые из взводных разведчиков. Они были совсем нестрашные, по-своему веселые, не то, что остальные. Маша боялась людей с оружием, но еще больше тех, у кого оно было скрыто за должностью.
  - Там много, я принесу потом, - медленно сказал Федя, сложив все в кубовый бак моечной машины. - Надо пол вымыть. Обгадили.
  - Спасибо, Феденька. Я сама все запущу, - улыбнулась Маша, Федя кивнул и неторопливо вышел.
  Маша вдруг подумала, а что было бы, если этот гигант быстро ходил, снося все на своем пути? Ущипнув себя, чтобы не думать всякие глупости, она достала из несгораемого шкафа реагенты и принялась отмерять нужную дозу для моечного раствора. Делала она все по правилам, надела противогаз и перчатки, не как остальные, жалующиеся позже на ожоги и сухой кашель. Она не заметила, как в процедурную вошел майор внутренней безопасности. Он закрыл дверь на защелку и молча ждал, пока Маша закончит.
  - Что вы здесь делаете? - возмутилась Маша, сняв противогаз. Она подошла к двери и демонстративно открыла ее. - Мы не закрываем дверей. Это лазарет, а не ваш кабинет.
  - Здравствуйте, Мария Султановна. Хорошо выглядите, у вас даже румянец на щеках. Ах, весна-весна, пора любви, пора надежды, - улыбался майор, следя за ней безжизненными серыми глазами.
  - Вы мешаете мне работать, - Маша занялась укладкой инструмента в стерилизатор. По-хорошему этим должны были заниматься медсестры, но в ее смене никого не было, все разбежались, не выдержав тяжелой работы. На ферме было гораздо легче, и никакой ответственности.
  - Простите, постараюсь вам не мешать. Я просто хотел узнать, получили ли вы все, что заказывали?
  - Да, волонтер принес все точно по списку. Мы ему очень благодарны, - Маша побледнела. Такие разговоры пугали ее, она не понимала, зачем допрашивать, если все и так отмечено в электронных журналах. Майор не раз просил считать это беседой, но Маша чувствовала, что это допрос. Никто ее этому не учил, как зверь, попавший в незнакомый лес, она инстинктивно ощущала, от кого исходит опасность.
  - Скажите, а действительно была такая срочная необходимость посылать волонтера? По плану поступление должно было быть только через два месяца.
  - За это время пять мальчиков и три девочки умрут от холеры. А если она перекинется дальше, что мы все будем делать? Вы лучше бы занялись другим, а не выискивали здесь, - неожиданно грубо ответила она и очень испугалась, но вида не подала, только плечи еще сильнее напряглись.
  - Каким, например? - майор внимательно смотрел на нее и ждал, пока она успокоится. Он был чисто выбрит, с аккуратной прической, пожалуй, слишком длинной для простых, нехудой и нетолстый, никакой.
  - Решили бы вопрос мытья рук и столов в пищеблоке. Откуда, по-вашему, пришла опять холера?
  - А, по-вашему, откуда?
  - Это болезнь грязных рук, главным местом передачи является пищеблок. Они нарушают регламент, я уже писала заявку руководству, можете найти ее в журнале.
  - Хорошо, посмотрю. И еще один вопрос, и я не буду вам мешать. Скажите, почему волонтер задержался более чем на сутки? Возможно, он имел другое задание, может, он вам об этом рассказывал?
  - Я не знаю. Мы с Каем не обсуждали это, - резко ответила Маша и зло посмотрела на него. - Его чуть не убили! Мы должны радоваться, что он вернулся!
  - Конечно, Кай опытный волонтер и хорошо зарекомендовал себя. Но вы должны понимать, Мария Султановна, Маша, ничего не бывает просто так. У любого события есть участники, обстоятельства и виновники, и вот виновных мы и должны найти и обезвредить. Это вопрос нашей общей безопасности.
  Маша молчала. Она решила больше ничего не говорить, боясь, что уже сказала лишнее или не то, или не так, и ничего не понимала, ведь Кай был самым честным, и это знали все. Почему же под него копают, ищут вину или предательство. У нее закружилась голова, а к горлу подкатил болезненный ком, и она непроизвольно сглотнула, выдав себя. Майор снисходительно улыбнулся.
  - Не пугайтесь так, Мария Султановна. Все с вашим любовником будет хорошо, мы его не тронем. Пока не тронем. Поговорите с ним, пусть подумает и расскажет вам, а вы мне. Так будет лучше для нас всех. Все-все, не буду вам мешать, а то смотрите очень грозно.
  Майор вышел, насвистывая какую-то веселую песню. Когда дверь закрылась, Маша упала на стул и закрыла лицо руками. Она плакала от обиды, от страха, не понимая, что они сделали. Она очень боялась за Кая, загудела моечная машина, и никто не услышал ее рыдания.
  Федя неуверенно подошел к входу в оружейную и постучал. Дверь бесшумно отворилась, и вышел Болт.
  - А, Федор Григорьевич! Привет, дружище! - Болт пожал огромную ладонь Феди своей пятерней. Федя был больше, но не так пугающе. Болт, сначала в шутку, а потом всерьез, называл Федю младшим братом. - Как дела? Не укатала тебя еще Маруся?
  - Все хорошо, нормально, - улыбался Федя и протягивал кусок оберточной бумаги, сложенный во много раз. Болт накрыл его ладонью, и бумажка исчезла.
  - Все сделаю. Как раз мимо пойдем, зайдем на почту. На вот, держи, и Маруси дай.
  Болт расстегнул потайной карман куртки и вытащил два батончика, сдавленных до тонких пластин. Федя радостно закивал и ушел, не оглядываясь. Зато Болт долго еще стоял и прислушивался, не видел ли их кто-нибудь. За такую бумажку можно было много потерять.
  
  3
  Черный вязкий дым медленно расплывался, метр за метром поглощая пространство. Горел мазут, машинное масло и строительный мусор, сложенный шаткой пирамидой, внутри которой клокотала магма. Вокруг рукотворного вулкана крутились три дрона. Роботы не знали, что делать, подлетали, зависали на некоторое время и возвращались на исходную точку, облетали по кругу, вновь приближались, и так цикл повторялся снова и снова. Наконец один из дронов пустил в центр вулкана ракету, раздался глухой взрыв, разметавший пирамиду на десятки горящих островков. Дыма стало так много, что стало темно.
  Роботы вылетели в светлую зону и застыли в воздухе. К пожарищу съезжались патрульные станции, три ловушки стояли наготове, выискивая в дыму продукты горения органики. Заезжать за границу машины не решались, если возможно выделить их волю. Алгоритм дал сбой, роботы ждали инструкций.
  - Хорошо горит, - шепнул Шухер, смотря в бинокль.
  - Да, ловушка сработала. Но что это нам даст? - с сомнением спросил Слава, тоже следя за роботами через допотопную оптику. Шлемы и костюмы они оставили внизу в укрытии и теперь, лежа на крыше под защитой обломков труб и вентиляционных шахт, изредка ерзали на месте, подавляя нарастающее чувство беззащитности.
  Идея лазить на крышу и вот так, без защиты и шлема, нагло и открыто быть в городе, родилась не сразу. Шухер ее долго обдумывал, несколько лет, после того, как почти потерял свой шлем, убегая от дрона. Он помнил, что дрон не стал добивать его ракетой, и Шухер думал, что это из-за шлема. Свое прозвище он получил за педантизм и осторожность и, как посмеивались неопытные разведчики, понюхавшие уже пороху, но не бывавшие в реальных жестких столкновениях, за пугливость. Как его звали на самом деле никто уже не помнил. Когда он предложил снять костюмы и шлем, то все подумали, что он двинулся после очередной контузии. Отозвался лишь один боец, парень шестнадцати лет, только-только сдавший экзамен и получивший допуск к операциям. Молодых называли оруженосцами, сначала в шутку, а потом старослужащие всерьез начали считать себя подобием средневековых рыцарей. Шухер посмеивался над ними, часто подкалывал, задавал вопросы про рыцарей, и никто ничего не мог ответить по сути. Знали лишь киношные штампы и комиксы.
  - Так, Таракан, ползи на другой конец. Что-то с проспекта никто не приехал.
  Парень пополз. Тараканом его прозвали за желание носить усы, которые напоминали усы жалкого насекомого, редкие, торчащие в разные стороны. Но Слава их упорно отращивал, несмотря на насмешки. А еще он мог пролезть в любую щель, узкий и гибкий от природы, малого роста, он умел так спрятаться, что никакой дрон не мог его обнаружить.
  - Там никого нет,- доложил Таракан, вернувшись через десять минут. - Патруля тоже не видно. У них график поменяли?
  - Может, и поменяли, - подумав, ответил Шухер. Он снял шапку и почесал лысую голову, которая все время чесалась после последней стрижки и покрылась какими-то красно-фиолетовыми пятнами. - После вылазки Кая соседи дали знать.
  - Ты про этот знак на стене? - Слава усиленно морщил лоб, представляя странные изогнутые линии на грязном куске стены бывшей больницы. На первый взгляд это напоминало мазню ребенка, но откуда в мертвом городе взяться детям на улицах? Слава старался запоминать все, чему его учили, но от этого странного языка, на котором переговаривались разведчики из разных убежищ между собой, у него голова болела. А еще старшие не разрешали записывать и зарисовывать.
  - Этот знак предостережения. Он значит, что правила поменялись.
  - Какие правила?
  - Правила игры. Так бывает, но не слишком часто, а то нас бы всех перебили.
  - Ничего не понимаю, какая еще игра. Это же война! - возмутился Слава, немного повысив голос до громкого шепота. Шухер оторвал глаза от бинокля и долго, не мигая, смотрел ему в глаза.
  - Никто не знает, что это на самом деле. Вот один факт, который не требует доказательств. А называть все это ты можешь, как хочешь. Война идет уже больше сорока лет, и она идет здесь. Так долго не воюют.
  - Война идет по всему миру, - уже с меньшим энтузиазмом и ретивостью, сказал Слава и тут же замолк, увидев глумливую улыбку Шухера.
  Поняв, что Шухер не будет больше ничего говорить, Слава бесшумно вздохнул. Почти каждый разговор заканчивался вот такой улыбкой, и можно было до хрипоты задавать вопросы, Шухер молчал в ответ и будто бы глох на время. Слава уперся глазами в пожар, подсчитывая количество роботов. Получалось, что собрались три ловушки, четыре патрульные станции и два дрона. Час назад дронов было больше, а патрули поменялись. Делать у пожара было нечего, но что-то заставляло роботов нести вахту.
  - Они меняются, - сказал Слава. - Два патруля со стороны бульвара идут на пересменку.
  - Бульвара, - усмехнулся Шухер. Назвать эту выжженную землю бульваром не поворачивался язык, скорее мертвая земля, но так можно было назвать любую улицу или район, поэтому все называли по-старому, хотя никто никогда не видел вживую, как выглядел мирный город. Были кадры о мирной жизни, много, яркие, брызжущие здоровьем и достатком, напоминающие те сказки, что заставляли смотреть с раннего возраста, воспитывая истинных патриотов. Все это проходили, и все сдавали экзамены по истории Родины, которую изучали по старым художественным фильмам, где непонятные люди из непонятной страны, которых называли героическими предками, воевали насмерть с силами мирового зла. Побеждали, тяжело, кроваво, но всегда побеждали.
  - Расходятся, - сказал Шухер. - Смотри, останутся только ловушки. Они потом разберут наш костер, когда догорит.
  В подтверждении его слов все патрули резко развернулись и ушли в другие поля, скрывшись из виду. Дроны сделали три круга и улетели. Ловушки отошли на несколько десятков метров и встали в режим сна. Это было первое, чему учат разведчиков, знать, когда робот стоит в режиме сна или зарядки, тогда грозная машина складывалась и приседала к земле, сливаясь с развалинами.
  - Получается, зря горело? - с некоторой обидой спросил Слава.
  - Почему зря? Силы противника на три часа мы стянули в одной точке. Это может спасти не одну жизнь. Уходим, надо еще на почту заглянуть.
  Они спустились вниз. Стоило это огромных трудов, и не каждый, даже подготовленный разведчик решится забраться на крышу полуразвалившееся башни, бывшей когда-то красивым домом с сотнями квартир и высотой выше семидесяти метров. Залезть было легче, а вот спускаться приходилось, балансируя над пропастью, цепляясь за куски арматуры или острые выступы бетонных плит, прыгая на два этажа вниз. Лезть вверх было проще, не видно смерти, поджидавшей внизу с безмятежным лицом. Спускаясь вниз, Шухер прикидывал, отчего он сдохнет - от ракеты, дрона или пилы змеи, или разобьется. Разбиться было бы приятнее, не так обидно.
  Слава, ловко, как таракан, юркнул в щель, где под сваленными в упорядоченном хаосе разрушения кусками дома находилось глубокое убежище. Плиты скрывали вход в большой подвал. Сохранившийся почти полностью, лишь один угол каменного свода покосился и угрюмо смотрел в пол. Шухер нашел его и никому не рассказывал, доверившись только Славе. Стоя на пыльной и холодной земле, он, не прячась, отошел в сторону от дома и беспечно осматривал местность. По старым картам здесь был уютный микрорайон с двумя монолитными башнями и большой детской площадкой, поделенной на игровые зоны по возрасту. Он представлял себе, как это могло быть в действительности, не до конца понимая, как это скатиться с горки или взобраться на паутинку, качели в его детстве были, жесткие, с ржавыми цепями. Опять кольнуло сердце, на этот раз очень сильно, и он стал задыхаться. Боли усиливались с каждым месяцем, но идти к Маше он не хотел, зная неизбежный исход.
  Его глаза остановились на почерневшей от несмываемой копоти земле, здесь, скорее всего, был небольшой палисадник с верандой и столами для настольного тенниса. Шухер очень любил эту игру и был неплохим мастером, но его теперь обыгрывал Кай. Пускай, он не злился и был даже рад, что молодые и умнее, и умелее.
  - Ты чего там делал? - встревожено спросил Слава, уже натянувший защитный костюм. Он бережно вешал на себя гранаты и пакеты со взрывчаткой, протертый шлем стоял на столе. Шухер заметил, что Слава оттер от грязи и его шлем.
  - Так, решил подышать свободным воздухом, - скривил рот в болезненной улыбке Шухер и отвернулся, чтобы Слава не видел его боль.
  Слава неодобрительно взглянул, но ничего не сказал. Закончив с костюмом, он разобрал свой автомат, осмотрел его, для верности почистил затвор и быстро собрал. Шухер следил за ним, не спешил одеваться. Слава занервничал, взял винтовку Шухера и стал разбирать. Винтовка была старая, древняя, как называли ее другие разведчики. Она была с простым оптическим прицелом, даже без лазерного указателя, не то, что у других, с автонаведением и автозумом. Шухер считал, что автомат разведчику ни к чему, вероятность столкновения с военными очень низкая. Основная их задача был отслеживание роботов, построение карт и маршрутов, оценка и разработка военных складов. Разведанные отправлялись в штаб, где потом планировались нападения на военных, взятие складов с боеприпасами и ГСМ. И не более того, Шухер не раз ставил вопрос о том, что задачи командования слишком мелкие и не ведут ни к чему, за что и был разжалован сначала в рядовые, выгнать из разведчиков не удалось, побоялись бунта.
  - А ты, правда, думаешь, что ее не видят дроны? - в очередной раз спросил Слава, собирая винтовку обратно.
  - Почему же не видят, видят, если камера ее поймает, - ответил Шухер и показал, что Слава сделал неправильно. Когда-нибудь винтовка достанется Славке, так решил Шухер. - Я же тебе объяснял, что и шлем, и костюм, а, тем более, это оружие нас выдает.
  - Но без него у нас мало шансов выжить. Мы видим противника, можем свалить с точки до его прихода, - возразил Слава. - А как без навигации? У нас же карты приходят по защищенному каналу, там шифрование, а ключи меняются каждый день.
  - Угу, сам-то видел эти шифры? А кто их меняет, знаешь? - эти вопросы ставили Славу в тупик, и никогда он не задавал их другим, без лишних слов поняв с первого раза, что эти разговоры опасны. - Мы все друг друга видим, такая получается игра. Поговори с Каем, он поумней других.
  - Я помню, он рассказывал, что шлем не все точки показывает. Да и ты рассказывал, как дрон тебя в упор не видел.
  - А почему, помнишь?
  - Ты шлем отключил, а за ним и костюм вырубился. Я пока не пробовал, боюсь. Его же потом только на базе можно обратно врубить, - Слава непроизвольно поежился и похлопал себя по бедрам и животу, проверяя обратную связь костюма. Умная ткань отозвалась мгновенно, казалось, что быстрее, чем он хлопнул себя по ноге. Костюм, встречая удар и давление, становился твердым, как сталь. Он защищал от пуль, если стреляли не в упор, от осколков, но двигаться в этом каменном состоянии было сущей мукой.
  - Вторая кожа, - усмехнулся Шухер, надевая костюм. - Страшно уже без него, правда?
  - Страшно, - честно сознался Слава. - Не знаю, как сказать, такое сильное чувство, а еще холодно становится.
  - Как будто ты голый посреди города, и никого рядом нет.
  - Точно! Вот умеешь ты все четко выразить. Я так не могу.
  - Я в твоем возрасте тоже был балбесом. Ладно, собрались, пора.
  Первым выбрался Слава. Его точка была через два квартала на юго-восток. Шухер должен был идти другим маршрутом, уходя глубже на юг. Так установил центр, маршрут был давно проложен, и шлем напоминал, что они сильно выбились из графика. Придется писать рапорт, Шухера это не страшило, готовые болванки у него скопились за долгую службу, надо было выбрать верный вариант и поменять данные геолокации и космическое время. Раньше Шухера давили на разборах, идя по его маршруту, зная каждый шаг. Поговорив лет десять назад с разведчиком с Запада, они встретились в тоннеле бывшего метро, вместе бегали от змеи, он узнал, как отключить временно запись его трека. Это было возможно не более чем на три часа в сутки, и об этом никому не рассказывали. А всего-то стоило поглубже покопаться в меню шлема, вытащив из небытия полупотайную вкладку.
  Шухер шел мимо почты, до включения трекера оставалось еще десять минут. Слава уже включил, он был на линии маршрута, а в рапорте потом доложит, что и как делал, почему не вовремя вышел на точку. Почта была в груде грязных камней, которые остались после одноэтажного здания. Когда-то здесь и правда была почта, поэтому все знали, куда идти. Действовать надо было быстро. Вытащив железный ящик из потайного места, ни одна умная машина бы не догадалась там это искать, если вообще роботу кто-то ставил такую задачу, Шухер открыл механический кодовый замок их ячейки и вытащил все письма. Это были крохотные клочки бумаги, сложенные во много раз. Писали на них настолько мелко, что читать можно было только с лупой. Письма исчезли во внутреннем кармане, письмо Маши он сунул в щель соседнего убежища и спрятал почтовый ящик. Металлический ящик, сделанные неизвестно кем и когда, был покрыт несгораемым составом и поделен на отсеки. Каждый имел цифровую кодировку убежища, оставалось еще три незанятых, коды знали только от своего, а для писем была узкая еле заметная щель под бронированными кнопками. О почте знали только проверенные, и никто не знал, где находятся сами ящики, и кто должен забрать письма. Не все разведчики знали об этом, стукачей хватало, их вычисляли, или сливали специально, чтобы проверить реакцию. Проверки были постоянные, и те, кто был умнее, не велись на провокации.
  
  4
  От выстрелов и взрывов дрожала земля. Пули крошили почерневший бетон, после каждого взрыва поднималось черное облако, и становилось темно, как ночью. В этом хаосе боя невозможно было понять, кто с кем воюет. Из укрытия высунулся военный и выстрелил из ПЗРК в сторону патрульного робота. Ракета пролетела мимо и врезалась в обломки третьего этажа жилого дома, смотревшего на все с молчаливым осуждением в мертвых глазах полуразрушенных оконных проемов. Патрульный робот за доли секунды угадал траекторию ракеты и ловко, как опытный разведчик, уклонился. Как только другая патрульная машина заметила движение из той же точки, откуда стрелял военный, в расщелину уродливой скалы из бетона посыпался град пуль. В тот же миг из другой точки полетели гранаты, брошенные военными, в ответ один из дронов, следивших за боем, пустил небольшую ракету точно в щель, из которой вырвалось сине-красное пламя.
  Бой продолжался уже более получаса. Роботы теснили военных, не закрывая им проход к отступлению, держа улицу под своим контролем. Парившие над схваткой дроны, уворачивались от пуль и гранат, пущенных военными, следя за картиной боя. Роботы видели, как военные меняются, перегруппировываются, со звериной настойчивостью желая отбить мертвую улицу. Если бы кто-то наблюдал за этим со стороны, то вряд ли бы понял, что такого ценного в этой грязной улице, разрушенной бомбардировками первых лет войны. Когда война стихала на долгие тяжелые месяцы, в сохранившиеся дома возвращались жильцы, те, кто уцелел, кого не приняли на свободной земле. Война не оставила ни одного дома, с жестокостью ребенка, рушащего песочный замок на пляже, раздавливала то, что чудом уцелело.
  Вдали заскрипело, заныла сталь от напряжения. Все, кто хоть немного был на войне, знали этот звук. Знали его и роботы. Без суеты, но, не мешкая, бесстрастно, патрульные машины и дроны скрылись в укрытиях. Как и разведчики, роботы, входя в непроверенное место, просчитывали пути отступления и подготавливали убежища. Пока патрульные машины вели разведку боем, ловушки расчищали укрытия, строили из обломков бетонных плит брустверы, а, если была земля, то и рыли окопы. Уже не было в живых тех разведчиков, кто бы помнил первые модели роботов, тупо выполнявших приказы и команды, бившиеся до конца, стоя насмерть на заданной точке. Роботы учились у разведчиков, а разведчики учились у роботов. Иногда, что подтверждали многие, патрульные роботы, обнаружив разведку, не вступали в бой, а ждали, пока они уйдут. Кто-то рассказывал, что ловушки брали многих живьем.
  Жуткий свист сменился глубоким вздохом, и улица подпрыгнула. Ракеты ударили беспорядочно, куда попало. Огненные смерчи пожирали и без того почерневшие бетонные осколки, задрожали бетонные скалы и начали рассыпаться, многотонными снарядами впиваясь в мертвую землю. Загорелись остатки асфальта, затем заполыхала и вся улица. И в этом огненном пламени, в этом рукотворном аду никто бы не смог разглядеть, как одна смелая ловушка бросилась в самое пекло. Робот встал у груды обломков, рука манипулятора, надрывно скрипя, что-то вытаскивала из недр машины, отправляя блестящие серебристые ящики в щель. Ящики с грохотом падали куда-то вниз, и ничего больше не происходило. Ловушка, выполнив задание, вернулась к своим, где ее, горящую, поливала пеной другая. Роботы окружили раненного бойца, и когда пена сошла, корпус робота остыл, начал свою работу робот-ремонтник. Эта машина походила на бронированный военный фургон постиндустриальной эры. Четыре манипулятора латали дыры и вырезали обуглившиеся части.
  Скрип возобновился, заухало, засвистело, земля вздохнула, и новая партия ракет остервенело била по развалинам жилых домов. Зачистка продолжалась много раз, пока не кончились ракеты.
  "Ушлепали", - передал по эфиру один из разведчиков. Он был вдали от поля боя, контролируя пути отхода военных. Боевые машины спешно уезжали, военные, одетые в темно-зеленые костюмы и шлемы, грузились в подходившие бронемашины, толкаясь и ругаясь. Весь эфир на защищенной волне был заполнен оцифрованным и зашифрованным матом. Ключи шифрования сливала цифровая разведка, спрашивать, откуда они их получали, не стоило, можно было попасть под разбирательство. Если настаивать, думать дальше, то можно было и пойти под трибунал. После прохождения курса молодого разведчика и проверки на вшивость и стукачество, молодым ребятам шепотом объясняли, что эфир слушается всеми, а все эти криптографические штучки ненадежнее дырявой кастрюли.
  "Дрова оставили", - передал другой разведчик. Бронированные машины скрылись, и в том, месте, где стоял взвод, остались обожженные трупы. Зеленые костюмы расплавились, шлем поплыл. У некоторых были оторваны руки и ноги, по переулку, ведущему к злосчастной улице, рассыпали части человеческих тел и покореженное оружие.
  "Уборка", - передал первый разведчик. Появились ловушки, бережно собиравшие останки в бочкоподобные хранилища. Роботы бережно, стараясь не повредить, укладывали останки в бокс. Две ловушки подбирали тела, две другие собирали части тел и другие куски человека.
  "За грибами", - скомандовал Болт. Перед каждым выходом выбиралась новая команда для отхода. Задачу они выполнили, хотя и не понимали, в чем она заключается. По плану они должны были быть в этой точке, но из-за задержки, которую инсценировал Болт, ожидая возвращения Шухера, они прибыли на точку позже, рассредоточившись для наблюдения, Болт запретил вступать в бой.
  "Подстава, ребята", - открыто передал в эфир Шухер. Все молчали, разбор будет потом, а инженер на базе поколдует, чтобы стереть из лога Шухера эту фразу, передавшую общее чувство. Приказы не обсуждались, но руководитель группы на месте решал, в какой степени следует их выполнять. Людей никто не жалел, не раз из центра приходили команды особистам, выяснять, почему был не выполнен приказ. Всегда находилось тысяча и одно объяснение, но на Шухера и Болта имелось толстое дело. Иногда разведчики пропадали бесследно после очередного разбирательства.
  - Где он там застрял?
  - Много говоришь. Шлем надень, - приказал Болт разведчику. Все собирались в исходной точке, некоторые забирались к начальству, чтобы, сняв шлем, спросить, какого черта они здесь делают. Так заканчивалось каждое второе задание.
  - Вот спорим, что он там засел, - сказал другой.
  - Ага, он по карте мертв. Опять шлем и костюм бросил.
  - Шухер сам за себя ответит. Таракан-то где? - Болт надел шлем, сверился и снял.
  - Да где-то там ползает. Без шлема, его система не видит, но костюм передает, что живой.
  - Ясно. Ждать не будем. Первая группа уходит, вторая и третья с интервалом в десять минут, разбег пятнадцать градусов, - скомандовал Болт.
  - Базара нет, все знаем, - пожилой разведчик подошел вплотную к Болту. Он был ниже его и меньше, но бороться со старой гвардией никто не хотел, можно было получить. - Шухер прав. Это что за подстава?
  - Я не знаю?! - разозлился Болт. - Труби отход.
  Пыль и копоть немного осели, и показалось яркое солнце. День был ясный, уже по-летнему теплый и солнечный. В такие дни природа радуется, заражая и человека жизнью, желанием жить и делать что-то хорошее, но здесь природа давно умерла - ее убил человек, может, и навсегда. В солнечном свете блеснули стекла бинокля на десятом этаже полуразрушенного дома. Дрон полетел туда, не спеша, оставляя ракеты в спящем состоянии. Этот дом находился в двух кварталах от улицы, на которой шел бой, и оттуда было отлично видно все. Раньше, когда не было войны, обзору мешали другие дома, которые были и выше и гораздо больше этого чудом сохранившегося дома. Домов больше не было, а гордая развалина возвышалась над бетонной пустыней.
  Шухер смотрел, как ловушка стояла возле нагромождения бетона. Он видел, как до этого туда что-то бросала другая машина. И вот пришла новая и ждет. Он не сразу заметил, как возле него повис дрон. Робот просто смотрел на человека и ничего не делал.
  - Будешь стрелять? - спросил Шухер, улыбнувшись роботу. Если бы у робота была голова, то он бы точно помотал ею. Дрон сделал качающееся движение и улетел. - Ну, спасибо, друг.
  Шухер задумался, мысль о том, что правила изменились бродила среди разведчиков. А он думал иначе, что ничего, на самом деле, не поменялось, а это они стали лучше видеть, начали прозревать. Вернувшись к наблюдению, он увидел, как из узкой щели бетонного холма вылазили дети. У каждого был индивидуальный кислородный баллон, он был сделан в виде плоского рюкзака, маска полностью закрывала голову, как в допотопных противогазах. Изделие было старое, к ним поступали новее и легче, но и запаса кислорода в них было меньше.
  Шесть детей выстроились в шеренгу, впереди был самый высокий мальчик или девочка, из-за маски и худобы понять это было невозможно. Дети, прижимаясь к обломкам домов, побежали вглубь квартала, к роботам. За ними следовала ловушка, будто бы присматривала. И скрылись, вместе с роботами. Насколько мог видеть Шухер, никого в квартале не осталось.
  Он надел костюм и шлем пропинговал Таракана. Слава отозвался не сразу, его точка была довольно далеко, почти в самом логове роботов. Эфир молчал, обсудят на базе, а пока каждый сам должен выбрать маршрут и вернуться на базу. Перебегая из одного квартала в другой, Шухер прикидывал, сколько статей устава он сегодня нарушил. Могут и в рядовые опять разжаловать, а что они еще могут?
  
  5
  Дрон завис в четырех метрах над землей. Если не смотреть на жужжащие лопасти, то можно было бы подумать, что робот отключился. Где-то не очень далеко, всего в пяти минутах лета, гремели взрывы, стреляли пулеметные станции, выбивая последние куски из бетонных обломков. Обыкновенная жизнь города, от которой устали даже машины, не знающие ни жалости, ни усталости, техника была призвана служить людям, но здесь она была призвана убивать. Никто не знал, что творится в мозгах робота, много раз пытались взломать коды, и ничего не выходило. Разбитых полуживых дронов подбирали, тащили на базу, чтобы потом, по секретному тракту, передать в Центр, где находилась лаборатория. Новичкам рассказывали, что взламывая мозги роботов, инженеры получали новые коды шифрования, и еще детский ум молодого разведчика, получившего первую нашивку на гимнастерку, верил в эту небылицу.
  Молодым разведчикам и волонтерам вбивали в голову множество мифов, и большинство верило, только единицы сопоставляли, обдумывали, уже узнав, что такое реальный бой, что такое проваленное убийственное задание, цель которого не была ясна никому, и что такое смерть. Со смертью дела обстояли неплохо, отлажено: с раннего детства смерть была неизменным спутником в жизни ребенка. Сначала она была незаметная, когда люди просто пропадали, и о них никто особо не горевал, по крайней мере при других. С раннего детства ребенка впрямую и косвенно учили молчать, превращая все в игру по поиску шпионов, и очень часто игра не заканчивалась и во взрослом состоянии. Пропадали сомнительные элементы, доносы отправлялись анонимно через специальную подпрограмму образовательного портала в библиотеке. И редко кто понимал, что ничего анонимного после авторизации быть не может, и об этом не думали, может, не хотели, а, скорее всего, не умели.
  Смерть настигала в детсаду и в школе, когда начиналась эпидемия. Раз в два-три года возвращалась холера или норовирус со своим другом ротавирусом. В первую очередь погибали дети, ослабленные нехваткой питания и свежего воздуха. Как ни старались медработники убедить и воспитателей-учителей, и родителей в том, что детям нужны воздух, солнце и чистая вода, всеобщий страх нападения, не снимаемый режим "Крепость", действующий с самого начала войны, тонны листов электронных уставов, регламентов и правил вводили мозг человека в кататоническое состояние, когда любое изменение, любое мнение, просто слово, воспринимались как угроза. Угроза каралась жестоко, люди выпускали на свободу свирепого и слепого от ярости зверя. Это состояние подпитывалось каждый день во время часа политинформации и новостей с фронта.
  Разведчики и волонтеры, из тех, кто остался в живых после пяти лет службы, делились на две неравные группы: большая - беспрекословно верила и защищала, малая часть не верила и молчала. Из этой малой части никто не верил, что ключи шифрования связи можно было вытащить из мозгов пойманного робота, а даже если и так, то роботов надо было ловить каждый день, а ключи они получали уже с утра. Должен был быть склад дронов и малых беспилотников, но в демонстрационных и обучающих залах были одни и те же образцы, покрытые десятилетней пылью. В городе летали новые модели, но их почему-то не было. Не так-то просто было поймать дрона за хвост, а новые были гораздо хитрее и заранее угадывали любую военную ловушку, редко отличавшуюся новизной или, хотя бы в малой части, смелостью и элегантностью. Роботы были умные и просто скрывались из поля зрения, шлем их тоже не видел, а робот спокойно следил за всем из надежного укрытия, в какой-нибудь бетонной куче. Роботы учились у людей, играя с ними в кошки-мышки или прятки, любимая игра дронов.
  Задние камеры дрона поймали скрытое движение в развалинах жилого дома. Там сохранился нетронутым подвал, куда ловушки привозили матовые стальные контейнеры и десятилитровые бидоны с тугими герметичными крышками. За всем следил дрон, вызывая ловушку тогда, когда следовало забрать пустую тару. Разведчики и волонтеры не совались в этот район, зная, что здесь большое скопление патрульных машин, ловушек и дронов. В шутку это поле 58 называли "птичьим базаром", за скопление дронов. Не раз было предложение ударить по ним имеющимися ПЗРК и гранатометами, попадешь в любом случае, и урон будет существенным, но командование запрещало, не видя в этом тактической цели. Опытные разведчики шепотом шутили, что они тоже не видят ни в одном задании никакой тактической цели.
  Дрон подлетел к узкому лазу, ведущему в подвал, и застыл в метре над землей. Из лаза выглянула бледная голова девочки четырнадцати лет, дрон опознал ее по картотеке: "Катя Симонова, 14 лет, сирота. Вольная". Конечно, картотека была зашифрована понятным только машинам языком, реестр никто и не пытался вскрывать, не видя в нем смысла.
  Девочка улыбнулась и помахала роботу. Она скрылась, и через пару минут вылезла с большим рюкзаком. Баллон с кислородом висел спереди и напоминал бронежилет, маска аккуратно пристегнута к поясу, комбинезон чистый, потертый и чиненный, в больших серых заплатках, высокие ботинки в темной цементной крошке. Девочка была коротко стриженная, смахивала на худого мальчика, выдавали красивые зелено-голубые глаза с хитрым азиатским прищуром, красивые уши, аккуратный нос и улыбка. Тонкие бледно-розовые губы выдавали ее сразу, можно было и не смотреть на красивое худое лицо, носившее тень взрослой усталости и скорби. Девочка старалась больше улыбаться, но могла быть и очень строгой, а жестокости ее научили взрослые.
  Из лаза с трудом выбирались дети. Она помогла первым, двум мальчикам десяти и одиннадцати лет, робот отметил их в реестре, приветственно помигав прожектором. Мальчишки боялись дрона, но старались не подавать вида перед Катей. Они помогли выбраться трем малышам шести и пяти лет, две девочки одногодки и мальчик пяти лет. На всех была потертая заношенная одежда, в основном куртки и полукомбинезоны, подогнутые и ссуженные под малышей. Одежда была явно с чужого плеча, и дети путались в ней, падали, и их подхватывали старшие мальчишки. Каждый ребенок нес за спиной рюкзак с кислородом, маска надежно закреплена на поясном ремне. Катя осмотрела всех, поправила на малышах ремни, немного подтянула, чтобы ничего не болталось.
  - Попрыгаем, - сказала Катя, и первая стала прыгать на месте. Дети запрыгали за ней. - Коля, подтяни лямки.
  Мальчик десяти лет с лицом полным веснушек, без споров подтянул лямки на рюкзаке и баллоне с кислородом. Ему, как и Зауру, не нравилось, что ими руководит девчонка, пускай она и старше и сумела спасти их, когда детей накрыл патруль военных. Никто не спрашивал, почему в них стреляют взрослые, дети с рождения умели не задавать глупых вопросов.
  - Мы его боимся, - прошептали малыши, сбившись в кучу и пугливо, но с любопытством, смотря на робота.
  - Не бойтесь, он хороший. Роботы добрые, - ответила Катя и в подтверждении своих слов подошла к дрону и протянула руку к его манипулятору. Дрон с незаметным усилием пожал ей руку.
  - Ух-ты! Круть! - в восхищении выдохнули мальчишки, испугавшиеся в первый момент за Катю.
  - Подойдите, он не кусается.
  Мальчишки смело подошли, но по бледным лицам было видно, что они очень боятся. Робот похлопал по-дружески их по плечу и слабо мигнул прожектором, чтобы не ослепить. Первым протянул руку Заур, и робот пожал. Коля спешно протянул свою руку, исчерченную белыми шрамами. Все пальцы и ладони были изрезаны, давно, мальчик уже и не помнил этого. Малыши засмеялись, но подойти к роботу не решились. Дрон выполнил два несложных кульбита, и дети засмеялись громче, прогоняя от себя тяжелый страх.
  - Нам пора, а то засветло не успеем, - Катя топнула левой ногой, и дети встали за ней в шеренгу.
  Дрон полетел вперед и вскоре скрылся в глубине развалин, бывших когда-то жилым районом "Семицветик". Город гордился новым районом, удачно вписавшимся в Северо-западный округ, не тревожа сердца ревнителей архитектурного ансамбля старого города. Не очень высокие монолитные дома с кирпичными фасадами, каждый дом имел свою высоту и лицо, не затмевая, но и не сливаясь с остальными. Самым высоким был центральный дом, образовавший бетонное кольцо, с высоты двенадцати этажей он смотрел за друзьями, отходившими от него лучами разноцветных лепестков. Всю красоту жилого комплекса можно было увидеть только с высоты птичьего полета, и застройщик организовывал для новых жильцов экскурсии на вертолете, огромные фотографии на полстены, снятые прекрасно, восхищали, но они не могли тягаться с живым полетом в любую погоду. Во внутреннем дворе главного дома бил фонтан, на каждом свободном участке росли фруктовые деревья, туи, кустарники с яркими цветами, было множество дорожек, площадок для всех возрастов, и ни одной машины. Вход в комплекс был свободным, и дети соседних кварталов приходили сюда играть, устраивались чемпионаты среди улиц и домов по футболу, волейболу и баскетболу. Вокруг фонтана устраивали по праздникам дискотеки, а на глухой стене одного из домов летом рисовали светом и лазером удивительные картины из будущего. И этого больше нет, как и всего, что окружало это сказочное место. Пожившие вспоминали часто "Семицветик", кто с радостью, кто с завистью. Не имея ничего, потеряв за войну все, эти люди до сих пор радовались, что те, кто наворовал, потеряли свои дома, машины, счета в банках и сдохли. Это были бесконечные разговоры и споры, кто пострадал больше, а кто пострадал поделом. И логика таких поживших была проста, как вареная колбаса из червей и маринованных тараканов - ничего и так не было, значит, ничего и не потерял, а вот они потеряли все! Ничего больше не напоминало о прошлом, остались груды оплавленного бетона, дыра в том месте, где был фонтан. В этой воронке от ракеты скапливалась вода, и родился сам собой грязно-свинцовый пруд, в котором не было ни одного признака жизни, вода была мертва, и можно было не брать проб в поисках микроорганизмов или пытаться увидеть в тяжелой мутной воде движение быстрых жуков, которые живут даже в шламовых прудах с буровым раствором, создавая новое звено эволюции.
  Робот вел детей именно туда. Это был самый короткий путь, не зная об этом, никто бы и не решился вступить на эту землю, двигаться среди опасно вздыбленных обгорелых бетонных столбов с остатками плит, готовых внезапно обрушиться на голову зазевавшемуся пешеходу. Разведчики и волонтеры и не пытались исследовать это место, зная, что это территория роботов. Каждая куча бетонных обломков, почерневших от гари и времени, таила в себе опасность, засаду, внезапную смерть. Район был пуст, если бы об этом знали, то пометили бы его на карте, как "чистое поле", пока же вход на эту территорию был запрещен, карта предупреждала, выделяя весь район кроваво-красным, а если вдруг слишком смелый разведчик вторгнется сюда, то шлем будет без устали предупреждать его об опасности, предлагать пути отхода. Отключить это назойливое оповещение невозможно, проще выйти из запретной зоны, тогда программа успокоится.
  Катя хорошо знала дорогу. Дети шли ровно, глядя только вперед, по сторонам глазеть было слишком страшно. Обходя страшных великанов, грозивших с неба каменными кулаками, бесстрашно входя в черные пещеры, пригибаясь, иногда идя на четвереньках, дети рисовали в голове новый сказочный мир, теряя страх, разгораясь от этой удивительной игры. Катя подбадривала их, придумывала имена великанам, рассказывала короткие истории, кто жил в этих пещерах, что в некоторых до сих пор можно было найти сундуки с сокровищами. Думая о сокровищах, дети представляли себе ящики полные шоколадных батончиков и копченых колбасок из червя. Когда дети дошли до свинцового пруда, Катя заставила всех надеть маски, и сама включила всем баллоны. Пруд завораживал, и дети часто останавливались, видя в нем какое-то движение, воображая ужасное чудовище под толщей непроницаемой воды. Катя давала всем насмотреться, вспоминая себя, как она подолгу залипала здесь. Ей тоже казалось, что там кто-то живет, и взрослый, уже прочно поселившийся в ее голове, посмеивался над этими детскими выдумками, не особо мешая Кате мечтать. А она очень любила мечтать, особенно после того, как ей попалась фотография "Семицветика", сделанная в до боли ясный солнечный день. Второй раз в жизни она так горько плакала, не могла ни есть, ни спать несколько дней. В первый раз умерла мама у нее на глазах.
  Робот повис над ними и помигал прожектором. Он торопил. Катя скомандовала, и группа двинулась дальше. Идти пришлось очень долго, дети сильно устали, хорошо, что после пруда Катя разрешила снять маски.
  Они сделали привал в одном из подвалов, все точки отдыха Катя знала наизусть, ей не нужна была карта на планшете. Если что, робот всегда подскажет, надо научиться верно понимать язык жестов беспилотника. Катя быстро выучила этот язык и знала, когда робот улыбается, а они умели это, даже страшные на вид, ощетинившиеся стволами и ракетами патрульные станции. "Страх порождает невежество, а невежество порождает злобу", - Катя отлично помнила слова своего наставника Булата, его убили военные в прошлом году, остальных не нашли. Катя очень скучала по нему, как и по всем, кого вылавливали и пытали до смерти, как шпионов, но она не плакала по ним, не разрешала себе, лишь сдаваясь во сне, просыпаясь с засохшими на лице слезами. Петр Николаевич много рассказывал о том, что организм гораздо умнее и сильнее нашего сознания, иначе бы никто не выжил в этом аду. Как он будет рад, когда она приведет новеньких, ее первая самостоятельная операция.
  Дети ели и пили, Катя не разрешала есть много, тогда сильно клонило в сон, а им еще спускаться в подземный город. Она съела две галеты и выпила три глотка воды. До рези в животе хотелось больше, но нельзя, она сама уже устала, рюкзак был привычным, такой вес она носила много раз, тренировалась, но Катя не рассчитывала, что их заметят военные, их не должно было быть в дневное время на улице.
  Передохнув, они прошли еще три квартала. Здесь Катя остановилась у неприметного люка. Подняв его, сняла рюкзак и посветила вниз фонариком.
  - Я спускаюсь первая, потом малыши. Заур, Коля, помогайте им.
  - Я задвину люк, - сказал Заур, примеряясь к тяжелому чугунному диску. Люк был слишком тяжел для него.
  - Не надо, дрон закроет, - Катя помахала роботу, дрон спустился к ним. - Спасибо тебе и до встречи. Ты настоящий друг!
  Дрон совершил интересный трюк в воздухе, Катя знала, что это так он проявляет радость и смущение. Они пожали руки, Дрон не сильно похлопал ее по плечу, потом пожал руки всем детям, малыши в этот раз не испугались, радостно визжа.
  Когда спустился Заур, все посмотрели наверх и увидели, как Дрон висит над ними, держа манипулятором люк. Свет померк, глухой звук эхом пронесся по зловонному тоннелю.
  - А нас змея не съест? - шепотом спросил Коля.
  - Не съест. Она детей не ест, - серьезно сказала Катя, жестом приказав всем надеть маски.
  - А, Васька, разведчик, рассказывал, что она ловит в сеть, а потом крошит на куски. А потом сбрасывает все в канал! - шепотом, захлебываясь от возбуждения и страха, рассказывал Заур.
  - Не бойся, нас она не тронет. Всем надеть маски.
  Катя проверила, подтянула Коле рюкзак, все-таки он разгильдяй, Заур был серьезнее. Катя вела всех без карты. Тоннели были грязные, стены не освещались, облепленные жирными кусками грязи, посередине текла зловонная река, шелеста которой в противогазе слышно не было. Дети почти ничего не видели, сцепившись поясами, они шли гусеницей за Катей, малыши посередине, замыкали Заур и Коля, постоянно оглядывавшийся назад и тормозивший группу. Катя не злилась на него, она сама была такая же, все дети вели себя одинаково, слыша в голове пугающие шорохи, внезапно возникающие в воспламененном воображении. Перед глазами открывались страшные картины, выныривали чудовища из грязной воды, тогда кто-нибудь вздрагивал или вскрикивал.
  На поворотах Катя останавливалась, долго светила на непонятные знаки на своде, нарисованные желтой фосфоресцирующей краской. Это были цифры, косые линии и буквы. Белиберда, если не знать простого кода. На каждом повороте указывалось, сколько метров до следующего, куда ведет разветвление, скоро ли выход наружу. Эти метки ставили разведчики, отмечая точки согласно общей карте, которой пользовались все. У Кати на планшете была точно такая же карта, она могла бы свериться с ней, но Катя все помнила и так. Петр Николаевич поражался ее фотографической памяти, сокрушаясь о том, что ее талант пропадает в аду, как и таланты других детей. Петр Николаевич считал и доказывал, что нет бесталанных детей, а есть равнодушные взрослые, не желающие поддержать и направить ребенка в самых, на первый взгляд, простых и неважных достижениях.
  - Змея! - в ужасе прошептал Коля, первый заметивший движение позади.
  - Стоять и не двигаться. Она не опасна. Пусть посмотрит, она скоро уйдет, - прошептала Катя.
  И, правда, из воды появился робот. Машина ничего не делала, камеры сличали лица, страшное длинное тело робота покоилось под водой. Мигнув фонарем, змея ушла под воду и поплыла назад.
  - Все, ушла. Пошли. Скоро будем дома, - ласково сказала Катя, погладив малышей, они тряслись от страха и любопытства.
  - А почему она нас не распилила на куски? - спросил Заур, когда они прошли несколько тоннелей, и Катя остановилась, чтобы свериться с картой. Ей показалось, что она заблудилась, но код возле лестницы был верный, просто она очень устала, и чем ближе был дом, тем труднее было бороться с усталостью, тягучей, хватающей за ноги липкими лапами, наваливающейся на плечи пыльным мешком, полным мокрого песка.
  - Она не тронет нас, никогда не тронет. Потому, что мы вольные.
  
  6
  Крышка люка не поддавалась. Катя одной рукой держалась за лестницу, другой тщетно пыталась сдвинуть скользкую мокрую чугунную тарелку. Пришлось спуститься и снять рюкзак. Ее предупреждали, что люки часто заклинивают после взрыва или кто-то специально может заварить или расклинить. Кто и зачем это делал, Кате не объяснили, как и многое другое, что постоянно мучило ее. Главным вопросом, который будил ее по ночам, был простой и жестокий в своей прямоте вопрос: почему люди до сих пор воюют? Почему им не хватило прошлых войн, чтобы понять, что на войне никогда не бывает победителей, что война несет в себе рукотворную смерть, закладывая крепкий фундамент будущих войн, отлитый из памяти ненависти? Петр Николаевич отвечал очень странно, Катя его не могла понять, чувствуя, что он прав. И это не было знанием, которое можно было бы обдумать, осознать, разобрать на составляющие, сложить по-другому, чтобы получить что-то новое или подтвердить незыблемость аксиомы или догмата. Это было чувство правоты, которое сильно пугало Катю, и она отгоняла его от себя, стараясь не думать, не пытаться понять. Вот и сейчас, доставая из рюкзака легкую фомку из титанового сплава, она вновь услышала голос Петра Николаевича, отвечавшего на случайно вырвавшийся вопрос: "Это люди, они были такими и останутся навсегда. В этом заключена суть человеческой природы - уничтожить себя. Что будет потом, неважно, важна лишь победа, полная, окончательная".
  Коля и Заур хотели помочь, Катя погладила мальчишек по голове, ласково прошептав, что их помощь обязательно потребуется, а пока они должны охранять малышей. Мальчишки немного надулись, но послушались. Заур стал рассказывать шепотом сказку про глупую козу, убежавшую в горы из дома, а Коля, подсвечивая себя фонариком, показывал смешные рожи, изображая то козу, то старого волка, доброго медведя и тупого барана. Катя полезла наверх, изловчилась, вбив фомку в щель, и рванула, как учил Володя. Он одной рукой мог открыть любой люк, держась протезом за прутья лестницы. Люк вздрогнул, но не сдвинулся с места. Катя дернула с другого угла, и люк немного приподнялся.
  Пот лил градом, заливая глаза, слепя и обжигая мелкие ранки на лице. Такие ранки были у многих детей по всему телу, поэтому Катя очень не любила потеть, тогда тело жгло и очень чесалось везде. Петр Николаевич говорил, что это все от плохого питания, нехватки витаминов и человеческой еды. Катя раскачивала люк с противоположных сторон, крест-накрест, сдвигаясь на 45 градусов, как учил Володя. Люк поддавался, уже ощутимо приподнявшись. Закрепив фомку на поясе, Катя уперлась плечами в люк, заболела голова, она уперлась как раз незажившей до конца шишкой. Люк поддавался, и Катя поднялась на одну ступень и, сделав глубокий вдох, надавила на выдохе со всей силы. Крышка открылась, стало неожиданно легко, и Катя едва не свалилась вниз от неожиданности. Сдвинув крышку в сторону, Катя осмотрелась - все было как обычно, безжизненная черная земля и плакаты с предупреждениями. Один плакат возле люка был пробит, раму покорежило взрывом, но он устоял. Видимо, прилетел снаряд или малая ракета.
  "Опасная зона! Радиоактивное заражение местности", - прочитал Коля на плакате. - Это же "мертвое поле"! Зачем мы сюда пришли?
  Дети пугливо озирались, округлив от страха глаза. Мальчишки и не старались вести себя, как взрослые мужчины. Развалины города, тоннели и убежища в бывших цехах заводов не пугали сильно, став с рождения привычным пейзажем. Ничего другого дети не знали, но все знали, что где-то далеко есть "мертвое поле", где быть очень опасно. Ходили разные слухи, страшилки, что здесь живут зомби и мутанты с тремя руками и двумя головами, которые жрут мертвечину, а пули их не берут. А на месте оторванной взрывом руки вырастает новая с шестью когтями вместо пальцев. Много разных страшилок было, часто их придумывали сами взрослые, а дети подслушивали, пересказывая по ночам, путая и придумывая новые ужасы.
  - Все хорошо, не бойтесь. Здесь безопасно, и никто не стреляет, - Катя еле стояла на ногах и согласилась отдать рюкзак Зауру и Коле, они решили нести его по очереди. - Так, беритесь за руки и пошли. Здесь можно не бояться.
  Катя взяла за руку маленького мальчика, он так и не сознался, как его зовут, девочек звали Лиза и Оля. Девочки взялись за руки и встали по правую руку от Кати, Оля сильно обхватила Катин палец маленькой горячей ладошкой. Заур и Коля шли позади.
  "Мертвое поле" раскинулось далеко-далеко, глаз не хватало, чтобы объять его, увидеть край или конец мира. Чем дальше идешь по нему, тем сильнее ощущаешь, что больше нет ничего, кроме этой черной ухабистой дороги, вспученной земли, перемешанной с осколками, кусками расплавленных бетонных плит, покореженных танков и мертвых экскаваторов и тракторов, превратившихся за долгие десятилетия в памятники, природные объекты. Некоторые были уже занесены до трети землей, медленно превращаясь в будущий холм или пригорок. Такая же участь ждала через сотни лет все, что осталось от домов, от города. И мир пропал, пускай и холодный, жуткий, разрушенный, но с взрывами, стрельбой, рокотом бомбардировщиков, уханьем бомб и криками взрослых, детскими играми, тяжелой работой, тараканьими фермами и реакторами с червями - ничего этого больше не было слышно, ничего это больше не существовало на этой земле. Спокойствие и тишина пугали сильнее любой бомбардировки, любого обстрела или страшных рассказов разведчиков и волонтеров.
  Дети не сразу заметили, как Катя повернула на незаметную тропу, как они углубились в ряды ржавой техники, будто бы специально поставленной здесь в качестве забора. Танки, сгоревшие и мертвые, печально, но не зло смотрели на детей. Один танк так опустил черную башню, будто бы извинялся. "Если бы техника могла говорить, думать, то войн бы больше никогда не было. Любой робот лучше человека понимает бессмысленность уничтожения себе подобных", - часто говорил Петр Николаевич. Катя всегда вспоминала об этом, проходя по этой "Аллее Славы", как называли эту тропу все, кто работал, кто попадал и жил в приюте. Какой бы ты ни попал сюда, как бы не была огромна твоя ненависть, озлобленность на мир и честная жестокость, ты менялся, безвозвратно менялся. Иногда ненависть становилась сильнее, глубже, осмысленнее, но она всегда меняла вектор силы.
  Катя перешла на узкую дорожку, пришлось идти друг за другом. Дети шли шаг в шаг, боясь заблудиться. Мальчишки устали, но рюкзак не отдавали, меняясь каждые пять минут. Когда они вышли из железного лабиринта, все ахнули, не сдержав чувств. Перед ними раскрылся удивительный сказочный мир, который они видели только на экране инфопанелей в библиотеке, смотря правильные мультфильмы и слушая проверенные сказки.
  По мановению волшебной палочки перед ними вырос высокий бетонный забор, целый и даже выкрашенный в желтый и голубой цвета, сменявшие друг друга. На каждой плите зеленой краской было нарисовано какое-нибудь дерево, а деревья никто и никогда не видел в своей жизни. Катя подвела всех к массивным стальным воротам, сделанным из бронированных листов. Камера считала ее лицо, и ворота открылись, выпустив наружу лучи солнца, шелест зеленой травы и шепот листьев кленов, берез и тополей, настоящих, живых, красивых и пугающих своей правдивостью. Дети шли по дорожке сада, открыв рты. Девочки трогали траву, одергивая руки, боясь, что она ужалит. Всем очень хотелось подойти к деревьям, потрогать их, и было безумно страшно. Катя знала, что они сейчас чувствуют, как переполняют сердце дикий восторг и ужас, как необходимо им сейчас поесть и лечь спать. Спать они будут долго, как и она, ноги шли на автопилоте, голова почти не соображала. Она привела всех, никого не потеряла. Вот и дом, еще пара десятков метров, совсем чуть-чуть. Катя была горда собой, не зря в нее поверил Петр Николаевич, кроме нее идти было некому.
  Дверь двухэтажного дома открылась, и на порог вышли три женщины в платьях и фартуках и пожилой мужчина в больших очках с протезами вместо ног. Женщины пошли к детям, Катя помахала им и мужчине, он помахал ей в ответ и поковылял ко всем. Шел он медленно, с трудом, но ничего не отражалось на его когда-то большом, сильно исхудавшем лице, кроме искренней радости и любопытного озорства ребенка. Из окон большого кирпичного дома на них смотрели десятки любопытных глаз, кто-то из детей весело махал новеньким.
  - Это все, никто не потерялся, - прошептала Катя, когда мужчина подошел к ним.
  - Ты молодец. Я знал, что ты справишься, - Петр Николаевич взял Катю под руку, она вновь и вновь переживала маршрут и плакала, не понимая этого. Плакали все дети, которых обнимали женщины, от них веяло теплом и пахло хлебом и сухим молоком. Дети не знали молока, только в младенчестве получая смесь, которую отбирали после года. И все же они знали, что так пахнет молоко, так пахнет хлеб.
  - Молодец, Катенька, - Петр Николаевич прижал девочку к себе, свободной рукой легко взял рюкзак и повел всех в дом. Они вошли последние, Катя уже засыпала на ходу, шептала, спрашивала, где дети, а он успокаивал, все рядом, мы дома.
  В этом доме была под запретом любая жестокость. Один раз в жизни, попадая сюда, ребенок подвергался вынужденному насилию - в первый день. На время воспитателям приходилось становиться жестокими, глухими к крику и плачу. Дети все помнили, долго не понимая случившегося, постепенно забывая лишения прошлой жизни, оставляя место только для одного дня. Детский ум проще и сложнее взрослого одновременно. Запоминает все, но и легко отбрасывает назад, в затерянные уголки памяти прошлую жизнь, живя настоящим, светлым и радостным. Но это происходит не сразу, для каждого свой срок забвения, которого нет у взрослых, помнящих все, осознанно вспоминающих все, поэтому будущее есть только у детей.
  Детей разделили, мальчишки пошли с одноруким Володей, высоким, как башенный кран седым мужчиной, которому едва перевалило за сорок лет. Мальчишкам было проще, они рассматривали простой протез левой руки, который мог тремя пальцами-клещами что-нибудь брать, тянуть, поднимать, держать. Девочки вместе с Катей и двумя воспитателями пошли сразу в душевую, где всех раздели, одежду сложили по отдельным мешкам, потом решат, стоит ли ее сохранять или проще сжечь.
  Как бы ни устали все, как бы ни больно было стоять под горячими струями, терпеть едкий раствор, которым обильно опрыскивали безжалостные женщины в резиновых фартуках и перчатках выше локтя, девочки стойко терпели, почти не хныкали. Катя терла девочек мочалкой, взмыливала шампунь, втирала его в голову, а девочки вопили и брыкались. Им было больно и страшно, но никто не убегал, доверяя Кате. После мытья всех девочек обрили наголо, Катю просто осмотрели. Девочки не плакали, привыкшие к этой процедуре, как в убежище находили вшей, то брили всех детей без разбора. Переодетые, чистые, они лежали на кроватях с белыми чистыми простынями, жестким матрасом, казавшимся им очень мягким, большой мягкой подушкой и накрытые ярким оранжевым одеялом в белоснежном пододеяльнике. Пижама, кровать, чистая постель, отдельная комната, где стояло еще семь кроватей, но в которой больше никого не было - все это удивляло, и девочки долго не могли уснуть.
  Привели мальчишек, они были в таких же полосатых пижамах, побритые, веселые. Мытье скорее их позабавило, Володя придумывал разные игры, зная по себе, как дети из подземелья не любят мыться. Сегодня они спасались от ядовитых змей и кусачей мушки. Катя вкатила тележку с подносами для каждого. Дети сели и стали аккуратно есть кашу и бутерброды с вареной колбасой из червя. Давать другую пищу было нельзя, ее вводили постепенно, кишечник тут же отторгал неизвестные белки, а кожа покрывалась волдырями и кровоточащими язвами и зудящими красно-фиолетовыми пятнами. С первого дня начиналась долгая, но интересная адаптация ребенка к другой жизни.
  - Уснули, - доложила высокая воспитательница. Как и другие женщины, она была очень худая, с длинными сильными руками и цепкими, как клещи робота, пальцами
  - Быстро, хорошо поели? - Петр Николаевич взглянул на часы.
  - Съели все, даже удивительно.
  Вошли другие воспитательницы и сели на кушетку. Кабинет Петра Николаевича больше напоминал смотровой кабинет, здесь он больше занимался психотерапией у детей и воспитателей, с детьми было гораздо проще. Вошел Володя и встал в дверях, облокотившись о косяк. Он подмигнул воспитательницам, все они были очень похожи, как сестры, худые, с короткими стрижками, с карими глазами. Дети так и называли их - три сестры, часто путая имена, и никто на это не обижался, Петр Николаевич, ради шутки, тоже иногда путал их.
  - Олеся, - обратился он к самой высокой. - Осмотр сделали, поражений нет?
  - Не больше, чем обычно. Вылечим, мелкие язвы сами пройдут, как начнут досыта есть.
  - Точно, мальчишки худые просто ужас, - добавил Володя. - У Заура много круглых шрамов на ноге, похоже, прикуривали.
  - Да, похоже. Но надо осмотреть. Не расспрашивайте, ребенок сам все расскажет. - Надо привыкнуть, - сказал Петр Николаевич и заметил за спиной Володи шпиона, Юлю, остроносую девчонку с улыбкой до ушей, сующую свой нос во все дела. Она была солнечно-рыжая, и лишь в самую холодную зиму веснушки на носу и щеках бледнели от возмущения.
  - Юля, я тебя вижу.
  - А я это, просто мимо проходила, - не моргнув глазом, сказала Юля и смело вошла в кабинет. - Потерялась.
  - Это ты и потерялась, - хмыкнула средняя воспитательница, они и садились всегда по росту, не без удовольствия продолжая эту детскую игру. Кто придумал так их называть и путать имена нарочно, никто уже и не помнил, как и многое другое, что устоялось и жило в этом доме.
  - Не веришь, Вита? Я ведь никогда не вру! - огрызнулась Юля.
  - Я Поля, Вита вот, - улыбнулась женщина, ткнув локтем в бок соседку. Все дружно рассмеялись.
  - Так, ты ждешь отчета, правильно я понимаю? - серьезным тоном спросил Петр Николаевич.
  - Да, мы все ждем отчета, - не менее серьезно, уперев тонкие руки в боки, ответила Юля. Ей было только девять лет, но выглядела она уже сурово, не по-детски, когда вела серьезные разговоры.
  - Хорошо. Слушай, потом всем расскажешь. Нечего сюда по одному бегать. Катя привела пять новеньких.
  - Вольных, - поправила его Юля.
  - Да, но это будет позже. Им надо привыкнуть, поэтому не пугайте, поняла? И всем передай, чтобы не приставали.
  - Мы знаем, как надо. Немаленькие, - важно заявила Юля.
  - Вот и хорошо. Три мальчишки и две девчонки. Тебе поручаю девочек, справишься?
  - Справлюсь. А мне три сестры мешать не будут?
  - А мы тебе разве мешаем? - удивилась Олеся.
  - Это я так, заранее определила правила, - Юля поправила рукой коротко стриженые волосы, будто бы у нее ослаб пучок на затылке.
  - Правильно. Надо договариваться сразу. Вы будете работать вместе. Если сможешь, возьми и третьего малыша. Как думаешь? - Петр Николаевич хитро посмотрел на нее, Юля сверкнула зелеными глазами, принимая вызов.
  - Справлюсь! В помощь себе возьму Дашку и Лену, а еще Артема и Лешку.
  - Вот и банда собралась, - засмеялся Володя. - А про Тимура забыла?
  - Тимур козел! - с чувством воскликнула Юля.
  - Юля, ты же знаешь, что мы никого не обзываем, - Петр Николаевич строго посмотрел на девочку.
  - Так он на животное похож, как из того фильма. Вот упрется и все, с места не сдвинешь!
  - Юля, - Петр Николаевич постучал пальцем по столу.
  - А Катя спит, можно к ней? - Юля аж подпрыгнула на месте.
  - Спит, не буди. Она сама тебя найдет, не переживай, - сказала Вита.
  - Блин, так долго ждать! - девочка нетерпеливо задвигала ногами. - Ладно, раз надо, так надо.
  - Иди, готовься, - засмеялся Володя.
  - А чего готовиться? Я все помню, и девчонки помнят, - недоуменно пожала плечами Юля. Все громко рассмеялись, и девочка немного обиделась, не понимая этого смеха, даже покраснела, как наливающийся соком помидор.
  - Пойдем, ты мне поможешь, - Поля встала и взяла девочку под руку. - У нас много дел, еще откажешься, а?
  - Не откажусь. Я же дала слово! - твердо сказала девочка, посмотрев на всех очень серьезно.
  - Молодец, и держи его. Но никогда не бойся попросить помощи. В этом нет ничего позорного. Никто из нас не знает и не умеет всего, поэтому мы все делаем вместе, - сказал Петр Николаевич. Юля радостно кивнула и одними губами прошептала: "Спасибо!".
  
  7
  Роман Евгеньевич склонился над микроскопом с закрытыми глазами. Он знал, что увидит, можно было и не проверять все пробы - болезнь вернулась, окрепшая, новая. Со стороны он напоминал статую индустриальной эпохи, не хватало еще лозунга на пьедестале или кумачового плаката над головой: "Верны труду и науке! Будущее медицины за нами!". Белый халат уже давно не был белым, стиранный сотни раз, он стал медного оттенка, как и волосы на голове и теле, окрашенные обеззараживающими реагентами. В короткие секунды забытья, когда сон на секунды овладевает негнущимся телом, мозг отключается, перезагружается, отбрасывая апатичную беспомощность, он видел себя такой скульптурной композицией, сейчас за столом с микроскопом. Прибор был очень старый, новой техники не выдавали, по слухам она копилась на складах у кого надо, но зачем? Считалось, что для работы достаточно дребезжащих центрифуг, матовых пробирок и чашек Петри, сквозь которые с трудом можно было разглядеть содержимое, приходилось светить ярким диодом, выбирая точку, где рассеивание будет минимальным.
  В ушах засвистел ветер, главное воспоминание из всего скупого детства, и он проснулся. Все, кто видел его в таком состоянии, думали, что он думает, и не мешали. Роман Евгеньевич посмотрел в окуляр, без эмоций встал и записал в электронный журнал: "Проба 6789 положительно". Журналы вели не все смены, считая, что это мало кому нужно, и их никто не читает. Роман Евгеньевич не спорил и не заставлял, понимая, что это бесполезно. Он точно знал, для чего нужны эти журналы, молча о том, что никому не удастся открыть даже прошлогодние записи - все журналы засекречивали, поэтому он всегда вел два журнала, один защищенный, который не смог бы взломать ни один хакер. Заперев процедурную, он достал из потайного ящика в вентшкафу толстую тетрадь и записал. Полистав страницы, он услышал шаги, и поспешно спрятал журнал. Этот тайник для него сделал инженер Тараканов, с такой фамилией он по праву был главным по оборудованию на тараканьей ферме. Тараканов и передал еще молодому врачу Роману Антонову, уже позже его будут называть только по имени отчеству, даже особисты, запас толстых тетрадей из серой клетчатой бумаги, рассказав, как и где надо хранить. Это должно было быть такое место, куда бы никто в здравом уме руки бы не засунул.
  Он успел открыть дверь до того, как за ручку дернет особист. Роман Евгеньевич сделал вид, что выходит, механическими движениями натягивая перчатки.
  - О, а я боялся вас не застать, Роман Евгеньевич, - у двери стоял сгорбленный под тяжестью болезни человек с пепельными волосами и живыми зелеными глазами. Болезнь превратила этого красавца в подобие средневекового бурдюка, полного застоявшейся воды, лекарства не давали умереть, но и не лечили, просроченные, поменявшие цвет и форму капсулы отказывались пить другие, а он пил. И жил до сих пор. Мало кто знал, сколько ему лет, знали только то, что первую войну он застал в утробе матери. Большая голова и лицо, похожее на кусок метеорита, огромный зоб, надутые руки и ноги, мешок вместо тела лучше любого удостоверения заставляли людей слушаться, выдавать все, что требовалось и не требовалось. Его боялись так, что в тесных компаниях под перегнанное три раза пиво не упоминали его имени, боясь, что друг и собутыльник донесет, не по злобе или ради выгоды, а потому, что иначе было нельзя. - Вы выглядите очень усталым.
  - Спасибо за заботу, Леонид Петрович, - Роман Евгеньевич спокойно выдержал шутливый и требовательный взгляд. - Продолжаете пить тот препарат, что я вам прописал? - Конечно, доктор! - с театральным жаром воскликнул Леонид Петрович. - Для меня нашли целую коробку. Мне ее хватит до конца жизни, и, скорее всего, оно меня и добьет.
  - Добьет, но не сразу. Вы еще нас всех переживете, - заметил Роман Евгеньевич, мельком взглянув на улыбающееся лицо особиста.
  Они шли из палаты в палату, которые уже перестали делить на зоны - везде была только одна, красная зона. Вонь стояла страшная, больные не двигались на узких нарах, под каждой койкой стояло низкое ведро или таз, в которое все и стекало. Санитары и медбратья сбились с ног, вынося, моя, обмывая, вывозя умерших и устраивая еще живых, выглядевших в этом могильнике совершенно здоровыми. Новенькие выли, рыдали, не в силах сопротивляться, не в силах двигаться, умоляя перевести их в палату к выздоравливающим, ведь они же скоро поправятся, совсем скоро. Так думали все, но через неделю тело иссыхало, человек становился похож на живую мумию, капельницы с трудом поддерживали жизнь.
  - Вы знаете, доктор, шансы кончить вот так есть у каждого из нас, даже у самых-самых, - особист благоговейно посмотрел наверх. Они стояли достаточно далеко, чтобы их никто не услышал. Роман Евгеньевич пожал плечами и продолжил готовить уколы. Препаратов оставалось мало, скоро должна была придти новая партия, волонтеры обещали, нашли хороший склад. Надежда, глупая надежда овладевала всеми, подстегнутая и выправленная политруками. Никогда не было неразрешимых проблем, все должно было решаться быстро, и решения находились моментально. А если не работало, то находили виновных, вредителей и шпионов. Просыпаясь, люди чувствовали, что враг рядом, закрывая глаза, старались спать вполглаза, чтобы враг не сумел подкрасться незаметно.
  - Как вы думаете, Роман Евгеньевич, дети все умрут? Я же понимаю, что эти антибиотики бессильны. Я прав?
  - Это не лучшее место для подобных разговоров.
  - Отчего же? Как раз самое лучшее, нас никто не сможет подслушать. Не подумайте, что мне не жалко этих людей, но я видел больше смертей, чем вы. Все же я сильно старше вас. И такое я уже видел и не раз. Они ничего не смогут понять, хоть бы вы им и в ухо кричите.
  Роман Евгеньевич кивнул, что согласен. Подошел медбрат, высокий и худой мужчина, с длинными цепкими пальцами, больные называли их клешни. Медбрат молча взял поднос со шприцами и ушел в другую палату.
  - Все не умрут, кто-нибудь должен выжить, - сказал Роман Евгеньевич, механически набирая препарат в шприцы.
  - Я тоже так думаю, видел такое и не раз. Жаль, что не все выживут. Дети огромная боль, можете мне не верить, но это так.
  - Почему же, верю, - ответил Роман Евгеньевич и машинально хмыкнул.
  - Так-так, говорите все, не скрывайте.
  - Ваши коллеги не восприимчивы, поэтому и не болеют.
  - Интересно, в таком ключе я об этом не думал. Вы меня, вроде как, похвалили. Спасибо, это очень ценная для меня похвала. Помните, как в сказке одного моего тезки: "Ну, а те, кто выживают, те до старости живут". Почему же не могут выжить все?
  - Не знаю. У нас нет хороших лекарств.
  - Вы не все договариваете. Не зря же вы сами проверяете каждый анализ. Что вы нашли? - особист постучал пальцем по столу, он никогда не кричал, а тем более, не бил во время допроса, а любая беседа становилась допросом, который мог войти в досье, а мог и пропасть.
  - Это другой вид или другая бактерия. Они похожи, но ненамного.
  - Мутирующий организм: А где он мог мутировать, у нас?
  - Вряд ли, должна была быть вспышка, хотя бы малая. Такая болезнь в фоновом режиме протекать не может.
  - Значит, кто-то принес извне. Думаете, это диверсия или чья-то ошибка? Говорите честно, можно без имен.
  - Имен я не знаю. Можно мыслить логически: разведчики и волонтеры занести не могли. После выхода они обрабатываются и осматриваются. Болезнь проявилась бы у них сразу после возвращения. Сейчас мы точно знаем, что инкубационного периода практически нет, больной переходит в острую фазу через несколько часов после заражения. Никто из ребят до сих пор не заболел.
  - Интересно, а почему они не заболели? Мы же все живем в одной пещере, едим одно и то же. Почему же они не заболели? Я думаю, что все заражаются здесь, нет никакого внешнего заноса.
  - Занос был, иначе бы зараза сама не появилась. Но это точно не ребята. Вы же знаете, у разведчиков и волонтеров свой стол. Искать надо в столовой или в воде, - Роман Евгеньевич сложил шприцы на поднос и пошел делать уколы.
  Леонид Петрович послушно ждал его у входа в палату. Двери в другие палаты были открыты, и можно было услышать, что там происходит. Он слышал шепот смерти, когда умирающий человек начинает свой бессвязный монолог, природа милосердна, и другие с трудом слышат то, что говорит миру живой еще, но уже труп, вместо человека. Треск и скрежет этих голосов сливались в одну шелестящую волну, забирающуюся под одежду, сжимающую горло и сердце ледяной хваткой, еле слышно хохоча в самое ухо. Других больных, тех, кто сломал ногу или руку, повредил что-то на тараканьей ферме или, не подумав, сунул руку в насос или молотилку, поселили в ближайшем жилом отсеке. Бывшие жильцы без возражений собрали вещи и ушли в самый конец, на глубину цеха.
  - Я вот подумал о том, почему вы и ваши сотрудники не заболели? У вас же тоже другой стол, не так ли? - особист задумчиво смотрел на вернувшегося Романа Евгеньевича.
  - Стол такой же, как и у всех, - ответил Роман Евгеньевич, не понимая, куда он клонит.
  - И все же другой. Подскажите, в чем разница? Вы же знаете, я слаб в регламентах, мне удобнее и проще спросить вас.
  - Исходные сублиматы те же. Мы готовим для больных немного иначе, но все в принципе то же самое, - Роман Евгеньевич задумался. - Воду используем свою. Нам проще брать со своей станции, чем тащить с общей. Трубу нам так и не провели.
  - Вот и хорошо, что не провели. А вы не думаете, что дело в воде? Ведь ваши из травматологии и гриппозные не заболели.
  - Я об этом не думал. Не было времени.
  - Это я понимаю, у вас очень много работы, мы бы не справились.
  - Мы тоже не справляемся, - хмуро ответил Роман Евгеньевич. Подумав, он сказал. - Вы правы, странно получается. Труба общая, из одного колодца тянем. Я воду проверял, она вполне чистая, много мехпримесей, но это уже норма.
  - Вспоминайте, я чувствую, что вы что-то пытаетесь вспомнить, - особист доверительно взял его под руку. - Если хотите, можете тайком посмотреть в свой журнал. Я знаю о нем, но прячьте лучше.
  Роман Евгеньевич побледнел, особист похлопал его по руке, потом неожиданно пожал руку. Это выглядело естественно, и проходящие мимо санитары не могли заметить, как сжал после этого кулак Роман Евгеньевич, ощутив крохотный кусок бумаги, переданный особистом.
  Они вернулись в процедурную, особист закрыл дверь и сам вытащил журнал. У Романа Евгеньевича задрожали руки, Леонид Петрович вежливо смотрел в другую сторону.
  - Вот, нашел! - хрипло воскликнул Роман Евгеньевич. Особист подошел ближе, внимательно смотря ему в глаза. - В последней партии с большой земли нам передали новый реагент для станции водоочистки.
  - Да, новый, улучшенный. Его уже должны были начать применять, я сверялся по складу.
  - Вот, а я пока его не исследовал, и мы работаем на старых запасах.
  - Это надо проверить. Если вы правы, и дело в этом реагенте, то это катастрофа, - одними губами сказал особист.
  - Но я этого не говорил.
  - Вы об этом подумали, и не спорьте. Я прошу вас проверить как можно скорее, докладывать только мне, - еле слышно говорил Леонид Петрович, зеленые глаза потемнели, став почти черными. - Идет серьезная игра. Вам ее не видно, но она идет. Скоро нас всех объединят, все убежища под единым начальством.
  - Но это же глупость! - воскликнул Роман Евгеньевич и перешел на шепот. - Весь смысл убежищ в их автономности, а если будут руководить из одного центра, то все погибнет!
  - На самом деле так уже и есть по многим сферам нашей жизни. Вот я подумал, а жизнь ли это, или это чистилище, как вы думаете? - он бесшумно рассмеялся. - Я бы с радостью не знал этого, как вы, и спал бы себе спокойно. Вы не хотите прочитать письмо?
  - Вы его читали?
  - Конечно, но мало что понял. Вы умеете писать особым шифром. Прочтите и расскажите. Не думайте, что там есть что-то такое, чего мы не знаем, хотя бы косвенно.
  Роман Евгеньевич прочел. Глаза не сразу разглядели бисерный почерк, он читал медленно, потом взял лупу и перечитал еще несколько раз.
  - И что пишет нам Мария Султановна?
  - У нее вспышка холеры. Она тоже видит в микроорганизме мутацию, но пока никто не умер.
  - Вот, не зря вы мне все объяснили. А то я понял только, что у них вспышка, про холеру понял, когда открыл энциклопедию и нашел это латинское слово cholera. Скажу вам честно, чтобы не было иллюзий - вспышки начались почти у всех. У нас свои каналы, да и почту мы смотрим регулярно. Мы же ее придумали,- он улыбнулся. - Как что-то найдете, разыщите меня. Будите, пинайте, чтобы встал. Не надо церемониться.
  
  8
  Грязно-серая челка упала на глаза, длинная, накрывающая приплюснутый нос. Он мотнул головой, резким жестом отбросил волосы назад, горящим взглядом упершись в собравшихся. Этот жест он подсмотрел в одном фильме и специально отращивал волосы, подкрашивая их сваренным в стеклянной банке красителем. Он сам придумал рецепт, никому не рассказывал, считая, что все ему завидуют. Водянистые желтые глаза обшаривали лица в поисках насмешливых улыбок или косого взгляда, сдвинутые в задумчивости брови считались первым шагом к инакомыслию, таких брали на карандаш. Память у политрука была хорошая, с первого взгляда он мог сказать, кто пришел, а кто отсутствует.
  Политсобрания проводились каждый день по полчаса, раз в неделю проводилось итоговое, которое могло затянуться на три-четыре часа. Все собирались в библиотеке, лавок на всех не хватало, там сидели женщины и старики, детям проводили отдельные классные часы, называя их "воспитанием любви к Родине". Во время таких занятий показывали военно-патриотические фильмы, где было много стрельбы, взрывов, врага давили огромными танками, наматывая гнилые кишки на гусеницы. Каков бы ни был сюжет фильма, какую бы ни проигрывали сказку, враг должен был быть раздавлен, сожжен или, на худой конец, расчленен на площади "пред святым народом". Детей сгоняли всех подряд, не разбирая возраста. Малыши боялись этих мультиков, жались к старшим. Иногда находились те, кто начинал задавать вопросы, сомневаться, что это было заправду, как они могли это снять, если шел жестокий бой, почему не убили оператора и не разбили камеру, и другие неверные вопросы. Но обычно все молчали, зная, что за любой вопрос или сомневающуюся морду можно было получить на месяц исправительный курс, который надо было учить наизусть, бегло и гордо рассказывать историю родины.
  Библиотека, где проходили политсобрания и учились дети, отдаленно напоминала старинную библиотеку. Здесь не было шкафов и стеллажей с тысячами книг, не собирались газеты и журналы. Скорее это напоминало читальный зал с длинными столами и лавками, а впереди была трибуна для учителя или выступающего с огромным, треснутым уже во многих местах, экраном из допотопных ЖК-матриц, собранных в один экран. Синхронизация тормозила, и на экране куски изображения могли запаздывать, детям очень нравилась такая игра, а взрослые делали вид, что не замечают. По углам стояли огромные колонки, чтобы ничего не отвлекало от просмотра учебного ролика или исторического фильма, снятого много десятков лет назад, провалившегося в прокате. На столах стояли большие мониторы, учащиеся по два-три человека работали за одним местом, отмечая личный жетон на кондовом валидаторе, больше напоминавшем старую жестяную банку.
  Политрук воздел руки к экрану, как к небу, призывая всех смотреть туда. Во время показа он не отходил, вливаясь в картинку, чувствуя, как правда входит в него, наполняя без остатка. К концу показа он ощущал себя истинной правдой, и не важно, что показывали - правда не требует разъяснений, ее следует чувствовать, впитывать. Экран почернел, свет погас, из колонок раздался оглушительный взрыв, потом еще и еще, пока у всех не заложило уши. Экран дергался, показывая кадры бомбежки какого-то города. Крупным планом показывали растрепанную женщину в лохмотьях, державшую на руках кулек с младенцем. Женщина взывала в камеру о милосердии, но следующий кадр, снятый, если присмотреться, в другом месте, разрывал дом и улицу на тысячи горящих осколков, метеоритным дождем бомбардирующих зрителя.
  Кадры сменяли друг друга, вой и взрывы не прекращались, став однотонным фоном. Вот шли колонный беженцев, вот враги бомбят гуманитарный конвой, грузовики, которые ведут люди. Водители, горя и крича от ужаса и боли, выпрыгивали из кабин, катаясь по черной земле, как собака в дивный летний день катается по траве после купания в речке.
  По залу пошел ропот, раздались смешки. Политрук, застывший в позе героя, не сразу это понял - он был весь там, внутри этого хаоса и боли, переполненный гневом и ненавистью к врагам человечества, к иродам царя небесного. Нередко он испытывал катарсис в конце, долго не в силах ничего вымолвить, смотря на всех выкатившимися из глазниц белками, задыхаясь от возбуждения и восторга.
  - Что за туфту ты нам гонишь! - раздались с разных концов грубые голоса.
  - Да где ты видел такие машины? Это что, из каменного века видео? - громко крикнул высокий мужской голос, и библиотека грянула хохотом.
  Политрук очнулся, подрагивая от возбуждения, но в сердце чуя измену, предательство. Он хотел было открыть рот и заорать, но его опередили.
  - Я помню эту бабу! - засмеялась одна женщина. - Ее же каждый год взрывают! Я еще со школы видела, как ее взрывают!
  - А она все живет и живет! - добавили другие.
  - И ее все взрывают и взрывают! - хохотали уже все.
  - Да как вы смеете! - зашипел политрук, но его не было слышно в общем хохоте. Он кричал, призывал, начал даже просить, но собрание было провалено, его никто уже не слушал.
  У входа стояли Роман Евгеньевич и Леонид Петрович. Рядом с ними образовалась естественная ограда, невидимая, за которую не смел никто зайти. К особистам по своему желанию никто не подходил, можно было потом получить от товарищей ночью по морде за стукачество. Леонид Петрович хорошо знал об этом и сам подошел к Роману Евгеньевичу. Они могли свободно поговорить, крики и шумы трансляции заглушали все.
  - Какой провал! - сказал в ухо Леонид Петрович. - Витька-рыба не переживет.
  Роман Евгеньевич кивнул, усмехнувшись. Политрук бился в агонии на трибуне и что-то кричал. Прозвище рыба ему дали не случайно: он был как две капли похож на одну уродливую рыбу из учебного курса о морских обитателях родных краев. Та же непропорционально большая голова, губастый рот, глаза навыкате, короткое мешковатое тело, расплывающееся при ходьбе.
  - А ведь к главному не подошел даже. Перебрал с ненавистью, - сказал Леонид Петрович. - Для нас это даже хорошо. Вы нашли что-нибудь??
  - Пока нет. Я проверил реагенты и минерализаторы. Проверял много раз, брал из разных партий - все чисто.
  - Это хорошо, но причина все же не ясна. Я уверен, что дело связано с кухней и столовой. Мы сами проверили работников и рабочие столы и ничего не нашли. Получается, что там все чисто, но чудес не бывает, как считаете?
  - Смотря для кого, - усмехнулся Роман Евгеньевич, кивнув на Витьку-рыбу.
  Политруку удалось успокоить толпу, раздраженный, со срывающимся голосом, он начал излагать главное, ради чего всех выдернули с работы, а кому-то не дали спать после ночной смены.
  - Мы на передовой! Если не выстоим, не сдержим натиск врага, то враг обрушится на нашу Родину! Еще никогда столько не зависело от каждого из нас! Мы должны сплотиться, объединить усилия и дать отпор вражеским ордам, защитить нашу землю - нашу Родину! - на последних словах политрук запел высоким голосом гимн, слезы клочьями вырвались из глазниц, и мир поплыл. Ему казалось, что все, как и он, полны восторга и готовы отдать свою жизнь за Родину, за президента!
  - Что, опять? - в повисшей тишине раздался ехидный возглас, и зал грохнул из всех орудий, хохот был такой, что затряслись двери и стены.
  - Да пусть идут к нам! Мы им тараканчиков дадим, грибного пойла нальем - они все и сдохнут! - добавила какая-то женщина, и хохот перешел в гомерический смех, кто-то уже кашлял и плакал.
  - Молчать! Да как вы смеете! Всех! Всех в штрафбат! Все получат взыскание! - орал политрук, масса людей слилась в одну хохочущую субстанцию, и он не мог понять, кто был зачинщиком, кто провокатор, кто первый посмел открыть свой рот.
  - Да дальше фронта не сошлют! - разнесся над всеми густой бас.
  - Смотрите, так это же старый-то! Я его морду с детства помню! - заорал один мужик, пальцем указывая на портрет президента страны, заполнивший весь экран. Как назло синхронизация вдруг нарушилась, и лицо верховного главнокомандующего поплыло и задергалось, будто бы он хочет чихнуть, что-то сказать и плюнуть одновременно.
  - Да нет, другой. У этого лысина не такая блестящая, - пояснил кто-то.
  - И глаза мигают. У того деда все лицо было из силикона, - подтвердил другой. - Наш, точно наш, узнаю!
  Политрук тщетно пытался унять всех, но его никто не слушал, а некоторые даже огрызались, смеялись над его выпадами и призывами к патриотическому чувству.
  - Да пошла она в задницу, эта родина! Что она для нас сделала?! Живем хуже, чем скот в кино! Что мы тут делаем? Зачем держим эту мертвую землю? С кем мы воюем до сих пор? - кричала в лицо политрука высокая женщина с налитыми, как у мужиков, плечами. Для убедительности она взошла на трибуну и, схватив Витьку-рыбу за хилое плечо, дергала его туда-сюда. Политрук бился, хватая воздух ртом, как рыба на крючке.
  - Тимофеевна, ты его так сломаешь! - ржали мужики.
  - А пусть, сука, ответит! Чего это мы должны опять объединяться в единую силу, какую еще, на хрен, силу? Да мы все время против чего-то должны сплотиться, потерпеть, перетерпеть, а жить когда будем? Мои внуки должны жить в мире, ладно мы, черт с нами!
  - Правильно, мама! - поддержали ее дочери, рослые сильные девицы, красивые и пугающие своей силой.
  Политрук жестами призывал Леонида Петровича вмешаться, помочь. Особист показал ему жест рукой, быстрый и понятный, что не будет вмешиваться, а ему стоит заткнуться. Часто было необходимо дать людям выговориться, сказать все, что накипело, узнать, что они реально думают, и без репрессий, выяснений кто и зачем сказал, кто надоумил. Леонид Петрович понимал, что настроения людей в первую очередь рождают внутренние тревоги, и ни один провокатор не сможет зародить в человеке то, что в нем изначально не взросло самостоятельно. Провокатор может подогреть, поджечь накипевшее чувство, направить в нужное ему русло, но только раз.
  - И, правда, почему нас опять призывают объединяться? Мы столько десятков лет живем в состоянии войны, мы и другой жизни не знаем, а до сих пор не смогли объединиться. Как вы думаете, Роман Евгеньевич, почему так? - спросил в ухо Леонид Петрович. Крики, возгласы тех, кто запрыгивал на трибуну, рождали хохот и гул в людях, и разговаривать можно было свободно, не боясь, что кто-то услышит.
  - Нас ничего не объединяет, кроме этой тюрьмы, - ответил Роман Евгеньевич и испугался своей откровенности. Толпа заряжала и его бесшабашностью, хотелось сказать все, что думаешь. И он понимал, что этот внимательный человек рядом понимает это не хуже его.
  - Тюрьма, пожалуй, вы правы. Но другой Родины у нас нет, не так ли?
  - А есть ли она у нас, Родина? По-моему, она живет только в роликах и речах таких, как Витька-рыба.
  - Это для вас. Таких, как вы немало, но других больше. Знаете, вот если копнуть, воткнуть иглу поглубже в этих людей, что сейчас готовы нашего политрука порубить на куски и сбросить в реактор к червякам, то они первые же вздернут на виселице таких, как вы, Роман Евгеньевич. История нашей страны это доказывает безошибочно. Я не хочу, чтобы это произошло, но гнев толпы усмирять нельзя, а то она сметет власть. Понимаете, о чем я?
  - Понимаю. А где же слова об объединении убежищ? Вы мне говорили, что это и есть основная задача политсобрания.
  - Так ему не дают это сказать. Пусть потерпят еще часик другой, а потом, понемногу, по чуть-чуть, будем вводить в массы мысль о необходимости такого объединения. Задача нам поставлена, сроки определены, а кто и как хочет - это никого и никогда не интересовала.
  - Так и есть, - зло проговорил Роман Евгеньевич. - Я вот о чем думал. Мне кажется, я знаю, где надо искать.
  - И где же? - Леонид Петрович перестал улыбаться и смеяться, он стал в одно мгновение очень серьезным и внимательным.
  - Все, кто попали к нам, получали доппаек. Это прислали в последней партии. Я его еще не изучал, но это для тех, кто перевыполняет норму, чтобы возместить энергопотери, часть идет выздоравливающим после травм. Мы не даем, это раздают в столовой после выписки из госпиталя.
  - Думаете, там заражение? Но откуда? Я изучал его, и там нет ничего открытого - все в заводской упаковке, всякие батончики с витаминами, протеинами и еще чем-то, сухие напитки с протеинами. Все не вскрытое, упаковка вполне крепкая, бомбежку выдержит, если что.
  - Я не утверждаю, просто это их всех объединяет. Мария Султановна тоже об этом написала, что все ее дети, кто заболел, получали такой паек для набора веса. Среди детей много дистрофиков, у нас тоже.
  - Проверьте, пожалуйста, но тихо. Выпишите вашим этот паек, разрешение я выдам, у меня есть ключ начальника склада. Не думайте об этом, что у меня еще есть - это неважно. Но вот что интересно, хм, получается, что у наших соседей дураков нет, - Леонид Петрович ехидно улыбнулся и постучал себя пальцем по лбу.
  - Что вы имеете в виду?
  - Так нет передовиков, перевыполняющих норму. Даже я понимаю, что энергопотери гораздо выше, чем прибавка пайка. Сколько к вам поступает потом с истощением?
  - Я об этом не думал. Много поступает, обычно через два-три месяца после рекордов. Если бы вот такие, как он, - Роман Евгеньевич ткнул пальцем в Витьку-рыбу. - Не вкладывали это в головы людям, то не было бы этого. После лечения многие меняют работу, да и живут недолго, меньше, чем остальные.
  - А вы думаете, что во всем виноват наш политрук? Его вина в этом есть, но это и его работа - воодушевлять, толкать в спину на свершения и подвиги. Так учит нас партия и Родина. Но, скажите честно, разве он во всем виноват? Разве люди сами не идут на это осознанно, желая получить больше? Дело же не только в доппайке, а в статусе. Многие думают, что так можно взобраться повыше - и это их самостоятельная глупость, почему же нам ее не использовать, а?
  
  9
  За стеной громыхала железная дорога, пустые вагоны, ведомые древним электровозом, ныли и стонали, подпрыгивая на сквадраченных рельсах. Колесные пары постоянно застревали, бились и трещали. В этом грохоте, когда стены дрожали так, что рамы вот-вот готовы были вывалиться внутрь, невозможно было внятно произнести ни одного слова. Солдаты сидели на лавках вдоль дальней стены, с криво приклеенными грязными матами, и курили, выплевывая густую сладкую слюну вместе с розово-серым паром. Кое-кто умудрялся в этом грохоте уснуть, заглотнув сразу две конфеты с синтетикой. Раньше, еще лет двадцать назад, над ними бы потешились, поразвлекались, а сейчас всем было лень и наплевать.
  Помещение небольшое, относительно остальных зданий, предназначенное изначально под склад запчастей. Сначала кончились запчасти, потом разобрали огромные стеллажи, доломали то, что осталось, превратив в склад ненужного хлама, которое начальство не разрешало выбросить, и каждая обгорелая деталь, часть боевого робота или кусок неразорвавшейся ракеты имели свой номер и место хранения. Все было свалено в одну большую кучу, которая тряслась, как пудинг на тарелке, когда приходил состав. Находиться здесь было строго запрещено, неразорвавшиеся снаряды могли сдетонировать, но и другого места для отдыха солдат не нашлось. На этом складе собирались "освобожденцы", так называли уголовников, которые воевали за собственное освобождение. В самом начале таких солдат называли урками, но госпропаганда сделала из них героев, поэтому и ввели новый термин "освобожденец", понятный для контрактников и офицеров, и по-другому окрашенный для населения. В головах большинства это были спецотряды, первые входившие за укрепления, в самый тыл врага. Входить уже давно было некуда, вся земля вдоль и поперек была расчерчена, разрыта и покалечена, изъедена, пережевана и выплюнута миллионами тон снарядов, ракет, бомб. Возможно, через тысячи лет, когда археологи будущего докопаются до этого слоя, историки будущего будут думать, что здесь был нанесен ядерный удар, эпицентр мировой ядерной войны, погубившей империю и цивилизацию постиндустриального общества. И ошибутся - империя не рухнула, с цивилизацией ничего не случилось, а стратегического и даже нестратегического ядерного оружия никто не применял, побоялись, ссылались на гуманность, открывая для всех истинность значения этого лживого понятия.
  Электровоз утащил пустые вагоны, и стало невыносимо тихо. Тишина, как и грохот, звенела в ушах, солдаты недовольно ерзали на своих лежаках, пиная соседей. Далеко от входа, скрытый кучей взрывоопасного мусора, стоял длинный стол, на котором в удивительном порядке были разложены детали неразорвавшегося снаряда. Здесь стояла небольшая плитка, кабель тянулся к лампе на потолке, инструменты на черной тряпице, резиновые перчатки, маска респиратора. Так мог организовать свое место специалист или педант. На других столах с длинными лавками, стоявших ближе к выходу, был сущий ад: недоеденные сухпайки, мятые кружки, грязь, вонь. Никто и не думал убираться или протереть стол, всю грязь и объедки стряхивали на пол и втаптывали ботинками в бетон.
  У стены, рядом со столом, на котором лежали части разобранного снаряда, стоял невысокий лысый мужчина в гражданской одежде без знаков различия. К стене был приделан небольшой стол на уровне груди, на котором стояла тарелка с крекерами из червя и фляга с водой. Мужчина задумчиво жевал крекеры и пил воду, смотря на внутренности снаряда. На склад зашел военный в полной амуниции, автомат, как положено, смотрел дулом вверх за спиной, на поясе жестко висели гранаты. Военный шел свободно, скорее, вальяжно, никуда не торопясь. Не снимая шлема, он подошел к мужчине и взял с тарелки два крекера.
  - Когда прибудет состав? - спросил мужчина, оторвав взгляд от снаряда.
  - Через час. Там что-то должны привезти, но ведомости засекретили, - ответил военный. Он хрустел крекером через открытое забрало, косясь глазами на дремавших солдат.
  - Кто разгружать будет?
  - Мы, они так решили, - криво ухмыльнулся военный. - Меня бригадиром назначили, ты ответственный.
  - Серьезней, Мордвин. Полковник будет при разгрузке?
  - Конечно, куда без него, - солдат снял шлем и бросил его на пол. На круглом злом лице щерилась ухмылка. - Думаешь пора?
  - Думаю, что да. Зарвался он что-то, надо на место поставить, - ответил мужчина и налил себе еще воды из фляги. - У тебя все готово?
  - А то, конечно. Все пройдет как надо. Ребята все знают, сам увидишь, - Мордвин сделал жест рукой, будто бы поправляет клочковатую бороду, не то чешется, не то приглаживает, и из рукава блеснуло черным узкое короткое лезвие. Потайной нож тут же исчез в рукаве комбинезона.
  - Блестит, смотри не засвети.
  - Георгий Николаевич, обижаете. Я на гражданке не засвечивал, а там камеры получше будут.
  - Цапнули тебя, и здесь схватят.
  - Не-а, я теперь ученый. А там что? Я уже и забыл, как там живут. Здесь свобода, живи, как понимаешь, - Мордвин захрустел крекерами.
  - Помнишь, как нормальная еда выглядит? - усмехнулся Георгий Николаевич. Серые глаза не выражали ничего, брови он сбривал специально, как и всю растительность на лице, и от этого вместе с отсутствием эмоций его лицо походило на мертвую белую маску.
  - Да все я помню, - раздраженно ответил Мордвин. - Это дети подземелья ничего другого не видали, родились уже со вкусом жареного таракана во рту. Ты, Георгий Николаевич, вон тех лохов разводи на сопли - меня этим не проймешь. Я и не такое дерьмо ел, а это вполне неплохое. Даже вкус появился неплохой. Они стали новые специи добавлять?
  - Нет, просто ты уже переродился. Если тебя сейчас выпустить, вернуть к свободным людям, - он глухо рассмеялся. - Ты сдохнешь от их пищи.
  - А я туда и не хочу. Мне здесь нравится, - огрызнулся Мордвин и кивнул на обдолбанных солдат, лежавших неподалеку на бетонном полу. Их "товарищи" в шатком наркотическом сне спихнули подальше от себя. - Это вон они мечтают, лохи. Вот будет операция, возьмут языка и получат награду, а там и билет на волю.
  - Билет здесь только один - попасть змее на ужин. А чего те девчонку упустили, не балакал никто из ВОХРы?
  - А мне почем знать? Я с ним синтетику не раскуриваю, зад не подставляю.
  - Ты мне только не заливай. Никто не слышит, видишь, обдолбались. Все знают, что ты у них на придурках числишься. Давай, вижу, что знаешь, - он пригласил Мордвина за стол, и они сели.
  - Да разное говорят, - Мордвин без опаски брал части снаряда, разглядывал его внутренние органы, ковырял грязным ногтем, желая открыть крышку блока управления. - Там какой-то замес начался. Сами же ловушку эту поставили, у гномов малышню выдрали и как приманку положили. Мне на детей плевать, но даже для меня это подло и западло так делать. Я бы по-честному их нашел, роботов обойти можно.
  - Давай без лирики.
  - Ладно. Короче их там замесили. Откуда-то накатили патрульные станции, дронов налетело. Человек десять потеряли, не меньше.
  - А девчонка сбежала?
  - Да, и детей забрала. Уважаю, я б ее не трахал, так бы зарезал, по совести. Слушай, а на хрен она им нужна?
  - Чтобы кордоны пройти, а так роботы не пустят. Но они ошибаются. Я знаю вольных, еще когда только начинал этот. Они не пустят, уведут в сторону, если не сбегут, так сдохнут, своих не сдадут.
  - Уважаю. Слушай, я вот все в толк не возьму, а мы вообще с кем здесь воюем? Чего делим-то?
  - Ничего. Ты здесь уже двенадцать лет, а такой простой вещи понять не можешь. Все мыслишь, как человек.
  - Опять ты, не можешь толком объяснить, - фыркнул Мордвин.
  - А я тебе, как дебилу, объясняю - проще некуда.
  - Ладно, плевать. На мой век смерти хватит, - Мордвин нахмурился, в его большой пустой голове роились нечеткие мысли. - А это откуда снаряд? Я такие в музее видел, когда еще в школу ходил, там, еще до первой ходки.
  - С последнего обстрела. Их в прошлой партии прислали. Помнишь. Как в прошлый раз лупили?
  - Помню, никуда не попали, но красиво.
  - Вот именно, красиво. Таким снарядам уже лет шестьдесят или больше. Вот этому шестьдесят два года, посмотри на клеймо платы. Тут доисторическая электроника, снаряд, по сути, неуправляемый. Лучше бы он вообще без наведения летел, точнее бы было.
  - А на хрен они такие нужны?
  - Сам же сказал, что было красиво. Вот для этого и нужны.
  - Ты меня опять запутал. Вот сказал бы нормально, для простых умов.
  Раздалась команда из динамиков. Металлический голос гермафродита несколько раз повторил сообщение о прибытии состава через десять минут. Этого можно было и не делать, бетонный пол уже заранее начал трястись, а скоро вдалеке заныли рельсы. Грохот нарастал постепенно, к нему можно было привыкнуть, но не замечать не получалось. Солдаты с трудом поднимались, продирая глаза до кровоподтеков в белках после сна. Многие жадно пили из фляг, завоняло брагой и дрянным спиртом.
  На станцию прибыл состав из двадцати вагонов. Робот встал точно по линии, верно рассчитав инерцию перегруженных вагонов. Двери не открывались, замки клинили, и солдаты при помощи ломов и кувалды на длинной ручке вскрывали замки. Делали они это неумело, в большей степени разбивая замок окончательно. Некоторые замки отваливались, другие приходилось срезать циркулярной пилой. Стоял густой мат и грохот с истеричными визгами пил.
  По перрону взад и вперед ходил офицер, у него был не зеленый костюм, а черный комбинезон с черным шлемом с тремя красными полосками от затылка до подбородка, других знаков отличия не было. Он что-то кричал, подходил и бил солдат, плюя им в шлем из открытого забрала. После этого солдаты делали все еще медленнее и идиотичнее.
  Мордвин незаметно кивнул двум солдатам, и они скрылись за цистерной, когда-то желтой, но из-за грязных потеков, спускавшихся от горловины, как лава течет из вулкана, ставшей грязно-черной. Расчет был верным, Мордвин удивлялся, как Георгий Николаевич все знал, но не старался понять - у него другая задача, а думать будет Георгий Николаевич.
  Из вагонов роботы погрузчики вытаскивали паллеты с жестяными ящиками и бочками. Палеты ставились на площадке в хаотичном порядке, солдаты, управлявшие погрузчиками, не следили за этим. Офицер хотел было броситься к ним, но услышал, как плещется что-то из одной цистерны. Дренажи вагонов открывались после разгрузки, и он бросился оббегать состав, лезть под вагонами он не хотел.
  Из цистерны в колодец текло топливо, свинцово-желтое. Рядом стояли два солдата, смотревшие куда-то в сторону и курившие сладкую наркоту. Когда офицер добежал до них, все было окутано сладким липким паром. Он не успел ничего сказать, рот открылся в бешеном крике, как из-под вагона появился Мордвин и одним быстрым движением резанул офицера по горлу. Ворот защитного комбинезона был расстегнут, и это тоже угадал Георгий Николаевич, зная привычки полковника. Лезвия легко вошло в узкий просвет между шлемом и комбинезоном, разрезав шею больше, чем наполовину. Голова в шлеме не естественно покачнулась, готовая отвалиться назад. Один из солдат потянул офицера к себе, и тот рухнул прямо в открытый люк.
  - Опа-па! - довольно цокнул языком Мордвин, слизав единственную каплю крови с лезвия. Солдаты уже перекрыли вентиль и задвинули крышку люка обратно. Через минуту появился сторожевой дрон, робот увидел, как сержант объясняет солдатам, как следует запирать вскрытый вентиль аварийного слива. Повисев некоторое время, дрон улетел.
  
  10
  За большим потертым овальным столом ярко-зеленого цвета сидели шесть офицеров в идеально отглаженных кителях, застегнутых на все пуговицы так, что высокий и жесткий ворот-стойка впивался в челюсть. Брюки выглядели слегка помятыми из-за специальной ткани, ловящей свет и отражающей нечеткие темно-зеленые пятна, китель же блестел, как и высокие лакированные черные сапоги, вернувшиеся в военную моду на знаменах реставрации. У некоторых на груди позвякивали ордена и медали, погоны у всех были разные, но по количеству и ширине полос было понятно, что здесь сидят полковники и младшие генералы. Не смотря на весь блеск и лоск, офицеры были пьяными в дым, поэтому не вставали, напоминая каменные статуи с идеально ровной осанкой, гордым стекшим к подбородку лицом. Статуи двигались только тогда, когда надо было опрокинуть очередную стопку и зажевать водку куском колбасы из червя, напоминавшей по вкусу обычный сервелат. На столе стояли тарелки с маринованными грибами, хлеб, испеченный из ржаной и пшеничной муки, перемешанной с сухими земляными водорослями, в вазочках в остром соусе плавали куски хлеба и колбасы. Все мониторы и пульты были сдвинуты влево, продолжая мигать и пищать.
  - Где этот полковник Павленко? - пьяным голосом спросил генерал, по оплывшему от пьянства лицу было сложно определить его возраст, большое мятое лицо не выражало ничего, кроме недовольства.
  - Ты уже спрашивал. На разгрузке, сам его туда отправил, - ответил другой генерал, потянулся к бутылке и задел вазочку с соусом. Соус разлился по столу. - Эй, убрать!
  В темное помещение вбежал лейтенант с тряпкой и ведром. Он быстро вытер, забрал грязную посуду, а за ним уже шел другой лейтенант с подносом. Он поставил чистые стопки для каждого, полные вазочки с соусом и тарелки с нарезанной колбасой. Лейтенант налил всем водки и бесшумно вышел.
  Выпили не чокаясь. Один из полковников гулко заикал, его сосед со всего размаху дал ему по спине, едва не свалив на пол. Заскрипели стулья, руки потянулись к закуске.
  - Чего ерзаете? Хотите срать, вызовите нянечку, он вам и жопу подотрет, - заворчал недовольный генерал.
  - Чего бурчишь? Может бабу вызвать, пусть потешит мертвеца? - предложил его сосед, моложавый генерал с хорошей стрижкой, но уже отчетливыми следами беспробудного пьянства на холеном лице.
  - На кой она мне нужна? Занюхивать надо это пойло, а у нас нормальная водка, - сказал полковник, сидевший напротив. Он смастерил большой бутерброд и смачно жевал. - А научились делать колбасу, раньше такая дрянь была.
  - Да ты просто забыл, какая она должна быть, - усмехнулся холеный генерал и налил себе и соседу. - Ну что, за полковника Павленко?
  - А чего с ним? - очнулся недовольный генерал, машинально взял стопку и выпил. - Разгрузку то закончили?
  - Да закончили, ты уже три часа одно и то же спрашиваешь, - ответил холеный генерал.
  - Все получили? На склад приняли? - засопел недовольный генерал.
  - Жуков отчет прислал - все на складе, - ответил полковник напротив.
  - А вот полковник Павленко исчез, - усмехнулся холеный генерал и выпил. - Упокой Господь его душу.
  - Думаешь, кокнули? - спросил другой генерал, ловя вилкой маринованный гриб.
  - Да, не сомневаюсь. Я его предупреждал, чтобы не гнал на Жукова, - холеный генерал ловко поддел вилкой гриб и изящно его откушал, утерев рот салфеткой, которую тут же бросил на пол.
  - Я вот не понимаю, какого черта у нас складом урки заведуют? Надо их всех выстроить на плацу и расстрелять! - недовольный генерал стукнул кулаком по столу.
  - Не урки, а "освобожденцы", - с ехидной патетикой поправил холеный генерал. - Давай честно, порядка стало больше, а?
  - Да мне плевать на твой порядок! - зарычал генерал. - Этого Жукова пора на передовую отправить, пусть его дети подземелья подстрелят!
  - Простите, какую еще передовую? У тебя от водки опять танки по полю скачут? - генерал напротив скалился, жуя гриб. Все громко заржали, только недовольный генерал налил себе еще и выпил один.
  - Кстати, а что там главы общин, когда они там соберутся? - спросил холеный генерал.
  - Пока никогда. Ты же помнишь, надо их поприжать, пусть передерутся, а потом наши пришлют кого надо, - ответил полковник с краю.
  - Да чего мы с ними в игры играем? Взяли бы, да и дали ядерным зарядом по этой сволочи, а если выживут, то газ пустить - сдохнут все! - заорал генерал, стуча по столу кулаками.
  - Так, нашему герою больше не наливать. Ишь, куда понесло-то, - холеный генерал забрал у него стопку, физиономия недовольного генерала приобрела вид обиженного ребенка, у которого отобрали книжку, которую он так увлеченно рвал. - Когда будем им груз передавать?
  - Пока не будем. Там по ведомости в основном лекарства какие-то. Был приказ попридержать, - ответил полковник и налил себе и соседу. Остальные тоже налили и выпили, не задерживаясь ни секунды.
  - Хитро, у них там какая-то эпидемия. Как бы все не перемерли, - улыбнулся холеный генерал.
  - Да и пусть сдохнут, нам то что? - удивился генерал напротив.
  - Да тебя же тогда первого на гражданку отправят! Идиот! Это ты здесь кто-то, а там будешь говно на палочке! - заорал на него недовольный генерал. - Ты что, думаешь, что им там нужны герои? Да за семьдесят лет от них деваться некуда - устали веник на шею вешать!
  - О, наш командир очнулся. Заслужил, - холеный генерал налил ему водки, потом себе, и они выпили. - А что с Жуковым и, правда, надо что-то делать. Когда полковника Павленко начнем искать?
  - А чего его искать? Змея уже разобрала на запчасти и перемолола, - ответил полковник напротив.
  - Ну, не все же. Голову в шлеме она оставляет, - надо же что-то родным отправить, - улыбнулся холеный генерал.
  - Смотри, как бы тебя не отправили, - недовольный генерал толкнул его локтем в бок.
  - А я не боюсь, меня уже некуда отправлять - мой дом здесь. Слава войне, господа офицеры! - он налил водки.
  - За Родину! - заорал не своим голосом генерал напротив и вскочил.
  Все выпили не чокаясь, закусили и громко заржали. Холеный и недовольный генералы тыкали пальцем в раскрасневшегося генерала напротив, изображавшего "выплеск патриотизма": глаза выпучены, жидкие волосы торчали в диком хаосе, рот оскален, течет праведная слюна, а из горла вырывается клокот победного марша. Что он пел, было не разобрать, и не было в этом никакого смысла. Вбежали нянечки-лейтенанты с флагами на массивных позолоченных флагштоках. Они застыли в покорной восторженной решимости, как защитники Родины, готовые на все.
  - Да я, сука, уже в прицеле держал этого пацана! Если бы по нам не вдарили патрульки, то снял бы! А там бы и всех остальных в расход пустили! - пьяный сержант брызжил слюной, размахивая руками перед собутыльниками. Десять солдат уже еле сидели на скамьях, держась за стол.
  - Да, так и было! - подтвердил другой солдат, сидевший рядом. Он глотнул из жестяной кружки едкого пойла, морда перекосилась, к горлу подкатило все, что булькало в желудке. Он лихорадочно зажевывал грибной самогон кусками вареной колбасы из червей с жареными тараканами.
  Выпили и остальные, по инерции, будто бы кто-то отдал приказ, и они его исполняют, не думая, не сомневаясь, как и положено хорошему солдату.
  - Кого это ты там снять решил? - громко спросил другой сержант, стоявший у окна казармы. Здесь собирались те, кто не пил, в основном контрактники-полугодовики - вахтовики, как их называли другие, заключившие контракт на пять лет с продлением. Ужин давно прошел, отцы командиры выдали бидон сивухи в честь праздника, а вот какого не знал никто. Праздник и есть праздник, чего голову забивать всякой ерундой - раз празднуют, значит, правильный, родной.
  - Да этого сученыша, - процедил сквозь зубы пьяный сержант, не разобрав в вопросе открытой издевки. - Нам же п...
  - Да тебя там не было! Вот если бы по тебе вдарили из всех орудий, да еще дроны налетели! Ты бы обосрался и стал молить пощады! - заорал сержант Дворников и вскочил с места. Маневр не удался, и он повалился на пол.
  - Ты себя побереги, для подвигов-то, - усмехнулся сержант и поставил кружку на подоконник. Ничего в нем не выдавало готовность к драке, как обычно, только вдруг нападавший оказывался на полу с разбитым лицом или вывернутой кистью. Это знали уже все, кое-кто получил свою долю.
  - Да ты кто, ..., такой? Отсиживаешься здесь, а мы свои жизни кладем! Десять наших пацанов полегли там, а ты, сука, живой! - орал ему в лицо сержант Дворников, с трудом доковылявший до окна. Его шатало, и все видели, что он готовиться начать драку. Смешки раздавались из всех углов, те, кто уже лег, поднялись, не желая пропустить этот цирк. Каждую пьянку в честь праздника, и когда сержант с взводом тырили бутыли с самогоном, все заканчивалось дракой.
  - Кондратьев, не бей убогого. Грех это, - громким басом сказал один вахтовик на нижних нарах, широкий и высокий мужчина с густыми черными волосами и бородой.
  - Саныч, я его и не трогаю. Дай мальчику выговориться. Видишь, накипело, - ответил сержант у окна и внимательно посмотрел на своего визави, болтавшегося на шатких ногах. - Девчонка это, а не пацан. На мою сестру похожа, она такая же в школе была. Вот я не пойму, что она вам сделала?
  - Не поймешь?! Не поймешь?! - заорал Дворников, его затрясло, как при судорогах. - Да ты вообще знаешь, что мы тут делаем?! Мы Родину защищаем! Родину! А такие как ты, уроды и предатели, за просто так страну продадут! Нет, мы вас всех выведем на, - тут он сильно икнул, еле сдержав рвоту. Отдышавшись, он продолжил орать. - Всех, всех расстреляем! Змее скормим! Вот с вас первых надо начинать!
  - Проорался? - спросил его сержант Кондратьев, когда тот затих. - От кого Родину защищаем? От этих бедных людей, которых заперли в подземелье? Ты вообще читал контракт? Что там написано, что ты должен делать?
  - Родину защищать! Они младенцев жрут! Рожают и детей жрут! Их надо убить, всех, сразу и навсегда! - хрипло орал Дворников, силы его кончались, и вместо крика из вонючего рта доносился хриплый смрад.
  - А на хрена детей рожать, когда можно любого взрослого зарезать и разделать? У него и мяса больше, и вот он, не надо ждать. А ребенок пока дозреет, пока родится, потом его надо выкармливать. Какая-то глупая пищевая схема, сам не думал, а?
  - А они их туда продают! Этим, туда на Запад! И их там жрут, даже кости сжирают! - хрипел Дворников. - Это же все знают! А пацана этого и детей надо уничтожить! Их надо было уничтожить на месте, а тела сжечь!
  - За что? Что они успели такого сделать? У нас нет таких законов, чтобы просто так убивать, тем более, детей.
  - А это не дети! Ты что, дебил, не знаешь? - Дворников хрипло расхохотался. Его поддержали пьяные солдаты за столом, кого-то от смеха вырвало прямо на соседа. - Это же бактериологическое оружие! Их специально подбрасывают, чтобы переправить к нам, а там они заражают всех! Если бы не мы, то перезаражали бы всю страну! Ты понимаешь, сколько бы умерло, сколько бы сдохло?! Твоя сестра бы сдохла, понял ты!
  - А чего ж они сами не болеют и не умирают? Если бы они были переносчиками и не болели, то еще на карантине бы их истыкали так, что нашли бы антитела, сделали бы первичную вакцину. Сам-то понимаешь, какую чушь гонишь?
  - Да чего ты ему объясняешь, он же дурак, еще и пьяный, - крикнул с места Саныч, его поддержали. - Нечего об эту мразь мараться!
  - Надо, надо мараться, а то никто не поймет. Останутся одни дебилы, которые перережут друг друга или перетрахают, - ответил Кондратьев. - Забыл, что они в бане творят после этой сивухи?
  - Так что мы тут делаем? - спросил один из солдат из-за стола. Он смотрел на сержанта полупьяными глазами, а на лице рождалась какая-то мысль.
  - Охраняем периметр, держим контур. Это у тебя в контракте написано, как проспишься, почитай внимательно. Мы ВОХРа, никакой борьбы здесь нет.
  - А зачем их охранять? Там же много мирных, я знаю, дети, женщины, а волонтеров чего мочить? - нахмурился солдат.
  - А вот это гостайна. Если ты задашь этот вопрос своему командиру, то черный костюм быстро отправит тебя обратно, в лучшем случае. А могут и срок пришить за предательство. Не забывай, ты здесь зарабатываешь бабло - это легкий заработок. У каждого из нас есть свои причины здесь находиться, а вот этот идиот идейный. Таких, как он, сюда вербуют пачками, чтобы другим не мешали жить. Проспишься, поговорим, а дрянь эту лучше не пей, дебилом станешь, - Кондратьев одним пальцем оттолкнул Дворникова от себя, сержант примерялся, как бы ударить, но не мог определиться, куда бить.
  - Я защищаю Родину! - прорычал Дворников и выбежал из казармы, два раза свалившись по дороге.
  Он вернулся с автоматом наперевес. Все расступились, пьяные за столом рухнули на пол, забрались под стол.
  - Вот она, храбрая гвардия! - патетично, как было положено в агитационных роликах, воскликнул Кондратьев. - Не отступим, не сдадим ни сантиметра родной земли!
  - Заткнись! Заткнись, сука! - орал Дворников, тряся перед ним дулом автомата. - Я тебя застрелю, застрелю, гнида!
  - Нет, не застрелишь. Ты, дебил, до сих пор ничего не понял.
  Дворников нажал кнопку, снял автомат с предохранителя. Ручка привычно завибрировала, подтверждая выполнение команды. Он вдавил собачку до упора, но автомат не издал ни звука, даже не прощелкал вхолостую. Дворников ставил и снимал автомат на предохранитель, тыкал пальцами во все кнопки, снял магазин, патронов было полно, но не один не хотел заходить в патронник.
  - Ты дурак, - сказал Кондратьев и отобрал у него автомат. Свободной рукой он дал ему в челюсть, и Дворников рухнул на пол. - Надо еще разобраться, кто тебе дал оружие в казарме без команды. Запомни, дубина, ты не можешь никого из нас пристрелить. Сначала ты должен вырезать у меня метку из плеча. Забыл, как автомат в тебя чип всаживал?
  - Я защищаю Родину! - твердил на полу Дворников до тех пор, пока его не вырвало на себя.
  - Эй, дружки, уберите это говно и вымойте пол, - приказал сержант дневальный пьяным солдатам под столом. Два дневальных ткнули палками с электрошокером в солдат под столом, одного, который вылез и кинулся драться, огрели разрядом. - Так, даю десять минут, иначе всех на губу отправлю.
  - Ты лучше вот это забери и рапорт напиши о пьянстве, - сказал Кондратьев, передав сержанту автомат.
  - Что толку писать, - отмахнулся сержант. - Сам знаешь, придет отписка, что праздник, что солдатам надо давать психологическую разрядку.
  - Лучше бы отправляли канавы чистить. И голова бы прояснилась, и толку больше для всех, - заметил Саныч. - Надоело уже, вся казарма опять провоняла! Если надо спаивать, пусть выделят отдельную комнату. А там хоть на пол срать будут, плевать.
  - Ты забыл про единение коллектива и чувство локтя, - ехидно улыбнулся Кондратьев. - Если наши командиры наблюют на себя, так их нянечки отпидорят, как малыша в ванночке вымоют.
  
  11
  Черный от сажи кочегар багром открыл заслонку печи, выпуская бешеное пламя. Огонь вырывался, облизывая и хватаясь за все, до чего дотягивались красно-желтые языки пламени. Стало невыносимо жарко, Маша чувствовала, что скоро упадет в обморок. Голый по пояс кочегар разравнивал уголья в печи длинной кочергой, больше напоминавшей гарпун для большого и сильного морского хищника. Он ловко уворачивался от языков пламени и искр, норовивших исподтишка ухватить его за руку или впиться в тело. Маша наблюдала за его танцем с пламенем, стараясь не смотреть на Кая и Федю, готовивших новый мешок с телом ребенка. Здесь были все - все, кто попал к ним в отделение, никто не выкарабкался. Антибиотики, которые принес Кай, сначала помогали, детям и взрослым становилось лучше, но через несколько дней болезнь возвращалась, стремительно добивая больного.
  Кай и Федя положили тело в мешке на покореженный от жара транспортер, собранный из старых подшипников. Придвинув его к печи, Федя толкнул тело вперед, и пламя, казалось, само забрало к себе то, что осталось от человека. Маша зажмурилась, не в силах видеть, как пламя пожирает мешок, вгрызается в тело. Кочегар закрыл заслонку и пошел смотреть давление котла.
  - Тебе не надо здесь находиться, - в очередной раз попробовал Кай увести Машу, но она отрицательно замотала головой, как ребенок, которого пытаются заставить делать то, что он не хочет. - Маша, Машенька, тебе надо уйти отсюда.
  Кай обнял ее, Она уткнулась лицом в его грудь и глухо зарыдала. Маша перестала спать, она не могла позволить себе отдых, просто закрыть глаза, когда за мягкой стенкой умирали дети, умирали и взрослые, которых стало с каждым днем все больше и больше. Инфекция набирала силу, но нигде ее не могли обнаружить, и среди жителей убежища стали ходить слухи, обраставшие выдуманными подробностями, что во всем виноваты лекарства и уколы. Люди перестали приходить на осмотр, когда чувствовали недомогание, заражая всех, кто был рядом. Так казалось, но это правило действовало не всегда. Иногда самые близкие не болели, а заболевали те, кто был достаточно далеко, чтобы получить инфицирование от носителя. Правила не работали, методики оказывались ложными, и люди вернулись в прошлое, когда никто не доверял медицине, считал врачей врагами, желающими экспериментировать на людях, а не лечить. Маша сама об этом думала, не видя никакой связи среди заболевших, все, чему ее учили, все, что говорилось в методичках о борьбе с эпидемиями, было ложно.
  - Я должна тут быть, - шепотом ответила Маша, когда немного успокоилась. - Я же помню каждого из них, я их лечила, они росли вместе с нами. Как я могу уйти, Кай, как?
  - Ты можешь и должна. Тебе надо отдохнуть, а то ты не сможешь работать, - твердо, даже грубо, сказал Кай. Ему было тяжело так разговаривать с ней, и Маша увидела это в его лице, понимая, что он прав, что так надо сделать. Но и он понимал, что Маша права, и не знал, как ей помочь. - Здесь должны были быть их родители, друзья. Но никто не пришел, только ты.
  - И ты, и Федя, - прошептала Маша, слова потонули в треске из печи, кочегар открыл заслонку и сильными четкими движениями сдвигал то, что когда-то было ребенком, в сторону, освобождая место для нового тела. - Они не одни, мы рядом. Родители бояться заразиться, поэтому сами не пришли и не пустили никого. Все боятся.
  Кай усадил Машу на стул, у приточной венткамеры, сюда заглядывал любопытный ветер, ненадолго возвращая в спокойное состояние. Маша не сопротивлялась, она еле стояла на ногах, и, когда Кай и Федя толкали транспортер с телом к жерлу вулкана, Маша уснула под гул пламени и треск разгоравшейся ткани. Ей снилось яркое и очень жаркое солнце, как она с Каем идет по полю, но не черному, не мертвому, а зеленому, такому, как она видела недавно в одном ролике о мирной жизни. Поле было бескрайнее, высокая и вкусно пахнущая трава, а горизонт терялся далеко впереди, и не было ничего вокруг, только поле, трава, огромное безмятежное голубое небо и доброе ласковое солнце, и она с Каем, крепко сжимавшем ее руку. Вот он взял Машу на руки, она засмеялась, и Кай побежал в самую высокую траву. Стебли с маленькими желтыми и красными цветочками игриво хлестали ее по голове и спине, она смеялась, прячась от них, сильнее прижимаясь к Каю. И вот он опустил Машу на мягкий сноп сена, она никогда не видела такого в живую, но думала, чувствовала, что он должен быть именно таким, мягким и душистым. Она тянула руки к Каю, просила его остаться, поцеловать, лечь рядом, но он почему-то уходил, не оборачиваясь. И только Маша успела испугаться, как провалилась в глубокое и тяжелое забытье, где не было ничего, где она не чувствовала ничего, растворяясь в беспросветное черной толще глубокой усталости.
  Очнулась Маша в процедурной. Она лежала на импровизированной кровати, сделанной из четырех стульев, на которых лежала широкая дверь и чистый жесткий матрас. Белье было чистое, потемневшее от сотни стирок, подушка твердая, но приятная, от нее не болела голова. Маша подумала, чем ее набили, и кто ее сюда положил. Наверное, Кай, он уже не раз говорил, что ей надо сделать здесь разборную кровать. Одежда лежала аккуратно сложенная на стуле у стола, Маша подумала, что ей приятно чувствовать, что ее раздел Кай и уложил спать, как ребенка. Возможно, это был кто-то другой, Кай мог постесняться и попросить медсестру, Маша решила не выяснять, пусть это будет Кай, правда ей не нужна. Ей до боли захотелось, чтобы Кай был с ней, их свидание, которое они думали совершить, стало невозможным. Уединиться было негде, а возиться за шторкой при всех, как делали многие, ни она, ни Кай, не хотели. Они это обсуждали, без недоговоренностей или глупых шуток, честно объяснившись и поняв, что для них это значило гораздо больше, чем бытовой акт пенетрации, удовлетворения животного влечения.
  Маша потянулась, закрыла глаза и снова уснула, не заметив этого. Ей были положены отдых и добпаек, она работала сутками, не уходя к себе. Хорошо, что Кай был рядом, став незаменимым санитаром, понимавшим все без слов. Он тоже очень устал, как и все. Сейчас в отделении было тихо, все отделения слились в одно, где стонали и умирали. Ничего сделать было нельзя, и все это понимали, но Маша не думала об этом. Она спала легким безмятежным сном, улыбаясь чему-то или кому-то. Процедурную Кай запер, врезав, для гарантии, новый замок, ключи от которого были только у него и нее. Кто-то пытался несколько раз открыть дверь, но Маша ничего не слышала, организм брал свое, защищаясь от уродства внешнего мира.
  - Эх, Коля-Коля, - вздохнул кочегар, погладив бирку на мешке. - Я должен ему партию в пинг-понг.
  Он застыл, глядя на бушующее пламя в печи. Лицо покрылось грязными вертикальными морщинами, слезы вытекали и сохли моментально, едва успевая добраться до верхней губы и подбородка. Обернувшись к Каю и Феде, он вдруг резко постарел, согнулся.
  - Давно такого не было. Я же здесь уже тридцать лет, пришел еще вот таким же, как они, - кочегар махнул рукой в печку. - Мы с Витькой два стола сделали, новых, он где-то хороший лак достал и сетку почти новую. Шухер обещал пробить разрешение на спортсекцию, а теперь зачем это все? Ладно, я бы заболел, мне уже надоело здесь, давно готов в печку сесть, а ребятишек-то за что? Вот, скажи, Кай, почему лекарства не работают?
  - Не знаю. Маша говорит, что не подходят, у них еще и срок годности вышел десять лет назад. Наверное, поэтому. Других нет, я бы достал, но есть только это.
  - А ты никогда не думал, - кочегар толкнул мешок с телом в печку и долго провожал его взглядом, прежде чем взять багор и сдвинуть разгоревшееся тело в сторону. - А ты не думал, почему там лежат новые лекарства?
  - Да какие же они новые? - удивился Кай. - Одно старье с истекшим сроком годности.
  - Новые, для нас это новые. Когда я родился, в городе уже никто не жил, все было разбомблено, а лекарства новые лежат на складах. Кто-то их туда подкладывает, так получается?
  - Получается так, - задумался Кай и посмотрел на посуровевшее лицо Феди, пытавшегося понять, о чем они говорят.
  - Мария Султановна рассказывала, что нам помогают добрые феи, - улыбнулся Федя, вспомнив сказки о настоящей жизни, которые часто рассказывала Маша, когда Федя вдруг задавал очень простой и до боли сложный вопрос.
  - Верно, феи, - согласился кочегар. - Что думаешь, Кай?
  - Я не знаю. По Уставу нам запрещено об этом спрашивать.
  - О, а вот спрашивать не надо, - кочегар показал пальцем в потолок. - Но никто нам пока не запрещает думать.
  - Надо с Шухером поговорить, - шепотом сказал Кай, будто бы их кто-то мог подслушивать. Он услышал какой-то звук за дверью, но это могли быть и слуховые галлюцинации от жара и треска из печи. Кай чувствовал, что его тревога нарастает, так всегда было в городе перед тем, как его накроет шквал огня или засечет дрон. Он подошел к Феде и, сильно сжав его руку, попросил шепотом.
  - Чтобы ни случилось, ничего не делай. Стой на месте и ничего не делай. Хорошо?
  Федя улыбнулся, потом нахмурился, его лицо стало очень тревожным. Он кивнул, что сделает так, и Кай похлопал по могучему плечу, подмигнув, чтобы он не боялся. Кочегар смотрел на ребят и прислушивался. Он жестом показал на дверь, Кай кивнул.
  Шорох за дверью стал отчетливее, шумели специально, предупреждая. Кай и Федя готовили оставшиеся мешки, кочегар расчищал место в печи.
  - Тебе надо здесь поработать. Тут тихо и спокойно, никого нет. Поработаешь, подумаешь. Знаешь, сколько я всего передумал, давно бы уже в яму посадили, если бы рот открыл, - усмехнулся кочегар и сам втолкнул очередное тело в зев печи. - Пусть тебе там будет лучше, чем здесь. Я хочу, чтобы так было, иначе, зачем все эти страдания, за что они нам?
  Кай не успел ответить, мысль больно вонзилась в голову, как дверь раскрылась настежь. Его заломали два особиста, а третий, для надежности, ударил Кая между ног. Кай охнул и на несколько секунд потерял сознание. Боль была такой дикой, что заполнила его всего, он дышал с трудом, чувствуя, как воздух разрывает каждую альвеолу его легких, нарезает горло и сердце на тонкие слайсы, как в фильмах про мирную жизнь. Федя стоял на месте, Кай, придя в себя, мотал головой, и Федя помнил, что должен стоять. Кочегар опасно поигрывал багром, жесткие мускулы перекатывались по его рукам, на животе проступил каменный пресс. Он был готов в любую секунду одним ударом размозжить башку каждому из особистов. Четвертый держал кочегара на прицеле, автомат дрожал в его руках.
  - Никому не двигаться! - прохрипел третий особист. - Именем закона вы арестованы за предательство Родины!
  - И что же он такое сделал-то? - недобро спросил кочегар и сделал короткий шаг к ним, автоматчик сильнее затряс стволом, выпучив глаза.
  - Не надо, - выдавил из себя Кай.
  - Вы обвиняетесь в умышленном отравлении и заражении людей. Вы продали Родину нашим врагам и будете наказаны по всей строгости! - проорал третий. - Увести эту падаль!
  
  12
  - Ты чего жрать не ходил? - спросил Дима и ткнул кулаком в бок лежащего на верхней койке Славу.
  - Не хочу. Я тараканами закусил и хватит, - зевая, ответил Слава. - Наши все ходили?
  - Все, кроме Шухера, он еще не вернулся?
  - Должен был, - Слава долго зевал. - Он предупреждал, что по возвращении будут мурыжить особисты. У него чутье на такое дерьмо.
  - Да, Болт тоже что-то такое говорил. Сказал, что надо быть осторожнее, не болтать.
  - Не болтать в принципе хороший совет, - Слава сел и спрыгнул на пол, как распрямленная пружина, будто бы и не спал пару минут назад. - Шухер вообще сказал, чтобы я в столовую не ходил. Что-то там не то, оттуда через пару дней прямо к Маше, а через неделю в печку.
  - Не придумывай, а на одних тараканах сдохнуть можно, - Дима поморщился, в животе заурчало. - Мне тараканов мало - это ты привык каннибализмом заниматься.
  - Очень смешно, - огрызнулся Слава и ловко подсек Диму.
  Слава был на полголовы ниже его и сильно уже в плечах. Дима больше походил на громилу Болта, брился наголо и во всем подражал ему. Он не ожидал и упал на одно колено, успев сориентироваться и встать в защитную стойку. Так они играли все время, но по мере того, как Дима обрастал мышечной массой, ширился в плечах и бедрах, Слава все чаще выигрывал, оставаясь таким же быстрым и ловким.
  Дима сел на койку и сделал вид, что устал. Слава прошелся по жилому отсеку, выполняя несложную зарядку. Этот ритуал повторялся раз за разом, пока Слава не убедился, что нигде ушей не выросло. Он сел рядом с Димой и достал из кармана два таракана.
  - Не, не надо, - поморщился Дима, живот его опять заурчал. - Короче, разведка донесла: Кая и Федора Григорьевича арестовали. Кай в изоляторе, а Федю избили и вернули.
  - Федю то за что? - гневно зашипел Слава. - А Кая за что в яму?
  - Никто не знает. Болт шепнул, что им шьют диверсию и предательство Родины.
  - А они других слов не знают! - слишком громко воскликнул Слава и прикусил язык.
  - Болт сказал всем передать, чтобы не болтали. Будут допрашивать - отвечать строго, как в рапорте указали. Я сходил в библиотеку, перечитал, для надежности. Ты ничего не забыл?
  - Я все помню. Меня Шухер научил. Должно быть два: один в базу, второй для себя.
  - Я так не могу. У тебя голова всегда была лучше, - вздохнул Дима. - Что-то живот болит. Это все ты, напугал меня.
  Слава услышал, что воздух у входа задвигался, и стал болтать про девушек с тараканьей фермы. Дима живо и громко отвечал, отпуская сальные шуточки. Вошел Шухер и пошел к ним. Его койка была рядом, со Славой они делили одну тумбочку.
  Слава достал детскую магнитную доску и быстро написал: "Кая в яму". Шухер кивнул, что знает. Он собирался спать, переодевался.
  "В столовую не ходить", - написал Шухер и стер, когда Слава и Дима прочли.
  "Я ходил", - написал Дима. Шухер задумался.
  - Давно ходил?
  - Да полчаса назад, - ответил Дима.
  - Пошли. Слава, за мной, - Шухер потянул Диму в санузел.
  Шухер заставил Диму выпить воды и вырвать все, что он съел. Слава стоял у входа, чтобы задержать ненужных свидетелей. Когда они вернулись, Дима лежал на койке и кашлял. Он сильно побледнел, а живот продолжал урчать.
  "Почту забрали, - написал Шухер. "Еду травят. Все пришло в последнем вагоне".
  Слава и Дима удивленно смотрели на Шухера и молчали. Он продолжил писать, тут же стирая: "Я все запомнил, Маше передам. Зараза пришла с гумпайком от наших. В других убежищах дела шьют врачам, лепят диверсию".
  - Надо это сжечь, - шепотом сказал Слава.
  "Нет, надо залить дезинфектором. Тогда штамм гибнет", - написал Шухер.
  - А есть это потом можно будет?
  - Нет, придется выбросить, - ответил Шухер и отложил доску, - деактивировать надо, чтобы не расползлось, а то в воду попадет.
  - А, понял, - сказал Дима и часто задышал. Его тошнило.
  - Иди воду пей. Тебе надо промыться полностью, - сказал Шухер, и Дима послушно ушел.
  - Пошалим? - улыбнулся Шухер.
  - Ага, - обрадовался Слава.
  - Пока спать, - Шухер закинул в рот сразу пять тараканов и захрустел, довольно улыбаясь. Слава последовал его примеру.
  Когда вернулся Дима, они уже спали. Дима повздыхал и лег на свою койку. Его мучил вопрос, хотелось встать и пойти, сообщить всем. Он полез в тумбочку за жетоном и увидел в ящике магнитную доску: "Мы вместе". Дима выдохнул и лег. Эта фраза означала, что Шухер всем передал, а это передадут и дальше тем, кому можно.
  
  Каждые две минуты заходил и уходил особист. Маша раньше не видела этих людей, к ней они точно не попадали. В первые часы допроса она еще различала их лица, сопоставляя с названными ей именами, уверенности в том, что это были их имена, у нее не было. Допрос длился более шести часов, Маша отмечала это по внутренним часам, и особисты слились в одного, постоянно сменяющего друг друга. И дело было даже не в том, что их лица и головы были слишком похожи, глаз замечал, что они разного роста, кто-то толще, кто-то уродливее, главное было в том, что это был один и тот же человек. Она много лет назад читала такую книгу про жизнь в прошлом, как люди, работавшие и живущие в одной стране, напоминающей один большой лагерь заключенных, сливались в одно целое, неразделимое, не дополняя и не исключая друг друга - однородная серо-бурая масса. Эту книгу ей переписал Роман Евгеньевич, преподававший юной медсестре врачебное дело. Он увидел в ней живой ум и неравнодушие к людям, желание делать больше, не задумываясь о себе. Он сказал ей об этом позже, когда Маша стала Марией Султановной, уважаемым врачом, и ее знали во всех убежищах.
  Маша улыбнулась про себя, не выдав лицом ничего, кроме мертвенно-бледной усталости. Она не сохраняла письма, которые приносили разведчики, а запоминала их наизусть. Губы, едва двигаясь, шептали его письмо, строгое, четкое, как и его лекции и семинары, как и он сам, но и доброе, полное отеческой любви. Маша тогда написала ему ответ, сознавшись, что сразу же выбрала его на роль своего тайного отца, которого ей не хватало все детство, и очень остро не хватает сейчас. Тут же всколыхнулись воспоминания о брате, встало перед глазами ухмыляющееся лицо Муслима, и ее затошнило от отвращения. Почему память настолько жестока, и когда она думает о чем-то хорошем, вспоминает о хороших, любимых людях, то обязательно откроется пыльный шкаф в закоулках памяти, и выйдет грязный скалящийся скелет, она читала об этом в одной книге, но уже не помнила, в какой. Доступ врача был гораздо глубже, чем у разведчиков, про остальных и говорить не стоило. Она могла открыть в библиотеке такие разделы, о существовании которых не знали, наверное, даже эти тени людей, сменяющие друг друга перед ней.
  - Что вы шепчете? - спросила одна тень, сев напротив и уставившись в нее стеклянными глазами. Не дождавшись ответа, он вскочил, и его место заняла другая тень. - Что вы шепчете?
  Маша дождалась, пока они сменят друг друга о три раза. Игра поддавалась ей, и немного все начинали играть по ее правилам.
  - Я молюсь, - твердо, холодным голосом, ответила она. В начале этого допроса Маша испугалась своего голоса. Она не знала, что внутри нее может жить такая ледяная статуя. - Вам бы тоже не мешало. Вы пропустили вечернюю молитву.
  - А это не ваше дело! - неожиданно резко и громко воскликнула тень. - Что мы должны - вам знать не положено.
  Маша остановила его взглядом, приковав на месте. В комнату уже вошла другая тень, а особист сидел за столом, как загипнотизированный. И тут тактика поменялась, видимо, что-то щелкнуло в их простых мозгах, что эта карусель не работает. Вторая тень села напротив, и они стали напоминать некрасивую гей-пару в ссоре.
  - Ты знаешь, скольких ты убила! - не задавая вопроса, крича в силе своей правоты, раскрыла пасть левая гей-пары.
  - Их смерти на твоей совести! - закричала правая.
  Они долго кричали оскорбления, ходя по кругу, не в состоянии придумать ничего нового. Маша не слушала, она думала о Кае, проживая вновь и вновь ту малую жизнь, несчастные дни, когда они стали так близки. Память ничего не вытаскивала с пыльных чердаков или заплесневелых подвалов. Этому методу сохранения себя обучил Роман Евгеньевич, в конце курса, без намеков или недоговоренности, сразу сказав, что теперь она под прицелом, навсегда. Ей было больно, сердце кололо, разум сам догадался, что Кая бросили в яму, хотя эти контрразведчики, как они любили себя называть, ничего ей не говорили, держа этот козырь в рукаве.
  - Кай нам все рассказал! - кинул карту на стол левый.
  - Как ты подговорила его достать инфицированный препарат! - заорала правая половинка. - Ты должна сознаться и все чистосердечно рассказать! Тогда мы спасем людей, а тебя просто пристрелят. Это легкая смерть!
  - Кай ничего не мог вам сказать, потому что это неправда, - медленно и твердо, холодным громким голосом сказала Маша. - Препараты запросила я, и это отмечено в журнале. Кай принес точно то, что я запросила, проверять стоит по действующему веществу или непатентованному названию, а не по торговому названию. Все препараты я и мои коллеги выписываем на основании медицинских и клинических рекомендаций, указанных в медбазе. Вы должны открыть базу и увидите, что протокол был соблюден полностью, досконально. Все ваши обвинения ложны и не имеют никакого подтверждения. Все препараты были в целой упаковке, маркировка была проверена - препараты неподдельные, данные на упаковке совпадают с данными базы. Больные умирают не от лечения, а по причине отсутствия нужного лечения. У нас нет лаборатории, чтобы точно узнать с какой инфекцией мы имеем дело. По клинической картине это холера, но антибактериальные препараты не действуют. Мы испробовали все типы препаратов, и ничего не работает. Соответственно, опираясь на методические указания, я и мои коллеги делаем верный вывод, что речь идет о вирусной инфекции. Противовирусных препаратов у нас нет.
  Особисты надолго замолкли. Тот запал, с которым они ворвались сюда, считая, что клиент созрел, улетучился. Мозги не до конца понимали то, о чем говорила Маша, но до них доходило, что нет ни одного довода против. Схема не работала, и это видели те, кто остался за дверью. В комнату вошли еще три особиста и сели полукругом, глядя стеклянными глазами на Машу. Один откровенно пялился, желая всем своим видом показать, что она ему нравится. Он оскалился и стер слюну с губ, выглядело это так топорно и глупо, что Маша невольно рассмеялась.
  - Ты веселая, да? - спросил он, встал и подошел к ней сзади. - А ты ничего, хоть и инвалидка. Кай любит калек, да? Как ему больше нравится, когда ты ему сосешь, или он тебя в задницу, а? Мне нравятся калеки, вот если бы тебе полноги отпилить, то я бы не слезал с тебя полгода, пока не сдохнешь.
  Маша не обернулась, ни взглядом, ни жестом не показав, что она чувствует. О таких провокациях рассказывал Роман Евгеньевич, он еще много рассказывал, моделировал, и Маша думала, что все это забыла, оказывается, не забыла.
  - Кто вам передал эти рекомендации? - спросила другая тень, они снова слились, и Маша перестала их различать. Тот, что пускал слюни, сидел на месте, смотря неподвижными стеклянными глазами куда-то позади нее.
  - Мне передали их после обучения на врача. Все методические рекомендации находятся в специальном разделе в базе, доступ в библиотеке возможен только по жетону врача.
  - Скажите, а Роман Евгеньевич, он какой?
  - Он самый лучший врач, которого я знаю, - не колеблясь ни секунды, ответила Маша.
  - Нет, я не об этом. Скажите, он за нашу власть или критикует нашего вождя и правительство? Вам открыто много информации, и среди врачей и инженеров очень часто ходят критические суждения.
  - Каждый имеет право на критику и свое мнение.
  - Это написано в Конституции, но сейчас идет война, и главным законом является свод законов военного времени. Приказы не могут обсуждаться, тем более критиковаться, разве не так? Нет, можете не отвечать, я вижу, что вы до последнего будете защищать вашего учителя, - особист снял очки, только сейчас Маша их заметила. - Я очень высокого мнения о Романе Евгеньевиче, как о враче. Он действительно сделал много и воспитал замечательную смену. Но подумайте, разве он не мог ошибаться? Вспомните ваши методички, вспомнили? Кем и когда они были написаны, кем утверждены, а, главное, на основании каких исследований они были разработаны? Помните? А я напомню - все основано на базе ВОЗ, помните, что это за организация?
  - Всемирная организация здравоохранения. Я все это знаю, не думайте, что я тупая.
  - А я вовсе так и не думаю. Вот скажите, подумайте над моим вопросом. А не кажется ли вам, что эти рекомендации похожи на бомбу замедленного действия? Наши враги очень умны и хитры. Следует признать, что во многом они опережают нас, но только не в силе духа и любви к Родине, поэтому им нас не победить. Вы не думали, что для себя они имеют совершенно другую медицину, а нас долгие годы, десятилетия, столетие, подсаживали на свои яды, которые лишь немного помогали, прикидываясь лекарствами. Как вы думаете, может такое быть? Разве все вспышки инфекций не возникали после того, как применялись их препараты? Разве больной человек не быстрее погибал, принимая это лечение? Разве это не осознанная, запланированная диверсия?
  Голос его возвысился, как на политсобрании. Все слушали его очень внимательно, и Маша заметила, как эти тени подтянулись, сели прямее, а безликие лица стали суровее и решительнее.
  - Я обязана действовать согласно утвержденным инструкциям и протоколам лечения. Изменений не поступало. Если это диверсия, то я не могу этого знать - я выполняю приказ и не ловлю шпионов-диверсантов.
  - Конечно-конечно, я очень хорошо понимаю важность вашей работы, - особист тер очки платком и улыбался ей. Маша поняла, что они сменили тактику, и это был самый опасный из них, умная тень. - Тогда ответьте мне на один маленький вопрос. Возможно, я просто плохо изучил регламенты. Почему вы не разрешили использовать биодобавку в пище, которую нам прислали с большой земли? В инструкции написано, что рацион питания должен быть улучшен, и следует применять все доступные биодобавки и нутриенты. Разве не так? Разве улучшенное питание не способствует развитию и поддержанию в боевой готовности иммунной системы? Это понятно даже мне, а я не врач. Так почему же вы не разрешили применять эту биодобавку, ведь она бы укрепила иммунитет наших людей, и они бы победили эту заразу!
  - В инструкции указано, что любое изменение питания должно быть сначала опробовано на группе добровольцев. Только после подтверждения безопасности можно применять эти ингредиенты.
  - Вы считаете, что из Центра, из нашей Родины нам прислали отраву?! - заорала толстая тень.
  - Вам следует открыть инструкцию и методические указания за номером 7895-3258-08. Это последняя версия, утвержденная два года назад. Более изменений не поступало. И там указано, что рацион питания людей, вынужденно эвакуированных в убежища, отличается от рациона питания людей в других областях нашей страны. Там подробно и доступно описано, почему мы не можем есть их пищу. Поэтому каждое изменение должно быть сначала проверено на месте, после чего будут подведены итоги и принято решение. Я следую точно по протоколу.
  - Спасибо за подробное объяснение, я, должно быть, упустил этот момент, - умная тень надела очки и улыбнулась еще шире. - Как вы считаете, решение руководства убежища о применении этой биодобавки без проведения испытаний было верным или нет? Можно ли сказать, что если бы мы этого не сделали, то жертв инфекции было бы больше?
  - Решение руководства убежища нарушает требования протокола и инструкции. Я об этом составила рапорт и передала его, у вас есть копия, и вы с ним ознакомлены. Поэтому не надо задавать мне эти вопросы - я все указала в рапорте.
  - И все же, как вы думаете, могла ли эта биодобавка помочь людям укрепить барьер и не заболеть?
  - Я не могу об этом судить. Нет точных данных, а есть только ожидания, которые превращены в декреты. Это не имеет никакого отношения к медицине. Я напомню, что после применения этой добавки началась активная фаза, началась вспышка, и люди стали гораздо быстрее умирать после заражения.
  - Вы обвиняете нашу Родину, что она хотела нас отравить - заразить и уничтожить? - заорали не своими голосами одновременно несколько теней.
  - Я считаю, что мы должны следовать протоколу, который гласит, что в период вспышки инфекции все непроверенные биодобавки и другие ингредиенты должны быть исключены из питания больных и здоровых людей, - громко, выговаривая четко каждое слово, словно забивая их в головы тяжелым молотком, ответила Маша. Она сильно устала от этой пустой болтовни, и испугалась, заметив в лице, в улыбке умной тени, что он знает правду. Червь сомнения заерзал у нее в голове, раньше она не позволяла себе об этом думать, просто выполняя работу.
  - О, нет, прошу вас, не надо обвинять Марию Султановну. Она прекрасный врач, и нам всем повезло, что она с нами. Значит, у нас есть шанс вылечиться и жить долго. Мы похитили у вас слишком много времени, простите нас. Вы можете вернуться к пациентам, которые, я уверен, очень вас ждут. Спасибо вам, если у нас будут вопросы, мы постараемся быть вежливее.
  Маша не стала ничего уточнять. Она встала, тело из-за долгого сидения отозвалось сильной болью в пояснице и коленях, до ломоты в зубах захотелось в туалет. Маша вышла, не взглянув ни на кого, не сказав ни единого слова.
  
  13
  Шухер склонился над Димой и послушал дыхание. Дима спал, бледный, похудевший за несколько часов. Шухер потрогал его лоб, сунул руку под одеяло - все сухо, и горячки нет. Бесшумно спрыгнул с верхних нар Слава.
  - Нормально. Я ему воды соленой принес, надо много пить, тогда точно оклемается, - Шухер кивнул на бутылку на тумбочке.
  - Не, так не допрет, - Слава взял бутылку, подтянул крышку до треска и положил бутылку под одеяло. - А откуда знаешь, что соленая вода помогает?
  - Оттуда же. Я их язык давно выучил. Хорошо, кстати, шифруют, эти контры не расшифруют полностью. Машу немного пораспрашивал. Это она на вид строгая, а на самом деле, - Шухер улыбнулся.
  - Знаю, она мне нравится, но она с Каем, - буркнул Слава.
  - Тебе надо свою Тараканиху найти, Маша не для тебя, - по-дружески, без намека на издевку, сказал Шухер, похлопав парня по плечу. - А Кая мы вытащим, не сомневайся.
  Разговаривали они шепотом, специально проглатывая слоги, чтобы никто толком разобрать не смог, даже если будет стоять рядом и слушать во все уши. Так умели не все разведчики, Болт всегда очень злился, когда Шухер с Тараканом шепчутся.
  Они вышли из жилого отсека и быстрым шагом пошли в тренировочный отсек, где был тир, зал с грушами и матами. Никто не обращал внимания на разведчиков, все привыкли, что у них дела, тем более никому бы не пришло в голову интересоваться, куда они идут, и что у них за дела. Спустившись на три уровня ниже, где начинались склады, Шухер остановился. Таракан, как ему и положено, спрятался в узкой щели между сочленением двух плит, образующих неровную уродливую стену. От долгих бомбежек много стен потрескалось, осело, потолки кое-где сложились, но не обрушились полностью, цеха, рассчитанные под убежища при ядерном взрыве, выстояли. Слава не знал, почему стены такие кривые, почему нет прямых линий, о красоте он и не думал, а в школе об этом не рассказывали. Дети, рожденные здесь, не знали другого, не могли сравнивать, не могли знать, что бывает иначе. Все учебные фильмы, исторические сказки казались волшебным миром, нарисованным объевшимся гнилых грибов художником. Шухер много открыл Славе, разрушив его мир почти до основания, и Славу мучил вопрос: "Зачем мы здесь живем?". Он как-то спросил это у Шухера, на что тот приказал больше об этом не говорить, а то можно попасть под статью об измене Родины. Это было сказано показно, чтобы слышали другие разведчики, но одними губами Шухер шепнул: "Потом, жди". И Слава ждал, наставник еще ни разу его не обманул, в отличие от других, даже Болт мог кинуть по-легкому.
  Шухер прошел вперед, быстрым движением вытащил жетон и открыл склад. Дверь осталась полуоткрытой, но Шухера в коридоре уже не было. Таракан некоторое время прислушивался, затем в три прыжка пробрался на склад, затворив дверь. Он кивнул Шухеру и тот прошептал: "Взял на время. Они и так тут подворовывают, лишняя запись в логе ничего не докажет". Слава кивнул, что понял. Он и не думал, что кто-то будет в этом всерьез разбираться, со склада часто исчезало самое ценное, растворяясь в карманах особистов, ведущих следствие. "Плановая кража", - так шутили в разведке среди своих.
  - Что делать? - шепотом спросил Слава, следя за Шухером, оглядывающим вентиляционные шахты.
  - Смотри и запоминай, а то заблудишься, - Шухер взял кусок проволоки и стал рисовать линии на пыльном полу. - Следи, тут недалеко, но на тот склад мы не пройдем, засекут. Там камеры опять поставили, а здесь воровать нечего.
  Слава оглянулся и пожал плечами. На палетах стояли канистры с дезинфектором, мотки проволоки, тюки с ветошью и коробки с чем-то, Слава не знал таких слов, непохожих на родной язык. Он догадывался, что это на иностранном языке, сразу возникал вопрос, откуда они здесь? На канистрах с дезинфектором тоже был знакомый логотип, он часто мелькал в роликах на политсобраниях, когда им показывали бессердечных и подлых акул бизнеса, иродов и людоедов. Он точно помнил эти два странных слова "Du Pont", одно из которых он понимал точно, что такое понт знали все, и что в их языке буквы перепутаны.
  - Смотри сюда, потом будешь думать, - Шухер ткнул его проволокой в ногу.
  Таракан рассматривал план. Шухер объяснял без слов, ведя проволокой по нарисованным коридорам. В вентшахте пролезть мог только Таракан, остальные были слишком большими и неповоротливыми.
  - Все понял? - Слава кивнул, что все понял. - Тогда бери две канистры и вперед. Я буду ждать тебя здесь. Если что-то будет, услышишь стук, тогда жди сигнала, не высовывайся.
  Слава вздохнул, лезть в шахту совсем не хотелось. Он уже это делал и не раз, возвращаясь черным от грязи и злым. В этот раз он хотя бы четко понимал, зачем это надо, а то все эти тренировки больше напоминали игру для старших разведчиков "запустить таракана".
  Когда Слава залез и скрылся в шахте, Шухер аккуратно, чтобы не издавать лишних звуков, подал канистры. Шахта глухо загудела, Таракан схватил ношу и пополз. Чем дальше он полз, чем глубже уходил в черноту, тем тише двигался. Тяжело было в первый момент, когда еще мышцы и кости не вспомнили, что они теперь не человек, а таракан.
  
  - Мария Султановна, - позвал Машу больной, слабым движением протянув к ней руку. Когда-то это был рослый крепкий мужчина, любивший поддеть политрука и прогрохотать хохотом на всю библиотеку, теперь Машу звала мумия, потемневшая, как темнеет бумага в старых книгах, Кай приносил обрывки таких. Они все были, как бумажные, достаточно одной искры и все сгорят разом.
  - Что вы хотели? - она подошла и машинально взяла его жетон, просканировав в своем планшете. Смотреть его карту было бессмысленно, как и карты остальных мумий, лежавших в палате. Мумии медленно поворачивались в их сторону, что-то шепча, но губы издавали лишь слабые шорохи.
  - Мы вас не сдали, - прошептала мумия. - Эти хотели, чтобы мы вас обвинили.
  Зашептала мумия рядом, Маша обернулась к ней, не сразу поняв, что это была женщина. Она, как и все остальные, потеряла идентичность вместе с волосами, черты лица слились в плоскую бумажную маску, на которой слабой краской еще светились серые глаза.
  - Они думают, что вы нас отравили. Вы и Кай, - сказала женщина.
  Палата зашелестела вздохами возмущения и ненависти. Маша не заметила, как заплакала. В голосе этой мумии она узнала свою учительницу, которая и увидела в ней желание помогать, рекомендовала в медсестры, а потом во врачи. И что осталось от нее, той доброй и строгой учительницы, всегда стригшейся коротко для женщин, не длиннее мочки уха, с подкрашенными синей краской волосами, что очень ее молодило и вызывало протесты со стороны родителей и руководства убежища. Ее любили дети, а она любила их, без выгоды или показного сочувствия, давала им всегда больше, чем требовала программа, рассказывала много из прошлой жизни, из мирной жизни, которая текла сама собой очень далеко отсюда, если идти пешком, но очень близко, если сесть на поезд. Маша думала, что они живут на другой планете, а те люди, которые не знают ни войны, ни смерти, ни голода, ни жареного таракана, терпкого и вкусного, не знают, что такое настоящая смерть.
  - Машенька, не плачь, - попросила учительница.
  - Хорошо, Наталья Юрьевна. Не буду, - Маша утерла слезы, борясь со скребущими по горлу лезвиями жалости к ним, к Каю, к себе.
  И тут Маша поняла, что все говорят почти одно и то же. Это слышала и медсестра, стоявшая в дверях и беззвучно рыдавшая. Маша перестала одергивать всех, требование не показывать больным свои чувства, вселять в них оптимизм, радость скорого выздоровления, как было написано в инструкциях, не работали. Здесь больше не было больных, только умирающие.
  - Спасибо, - прошептала Маша, оглядев всех, и мумии, довольные и счастливые, что их услышали, замерли на кроватях, закрыв глаза. Они очень устали, и вскоре многие уснули, и сон лучшее, что могло быть с ними сейчас.
  - Кто-нибудь ел? - спросила Маша медсестер, когда они все собрались в дальней процедурной, где был кухонный закуток.
  - Нет, все отказываются, - ответила одна медсестра с воспаленными красными глазами.
  - Они считают, что им от еды только хуже, - добавила вторая.
  Все согласно закивали, впервые Маша видела такое единодушие, обычно девчонки спорили и ругались.
  - А вы сами ели? - Маша посмотрела на девушек, в ответ ей замотали головой шесть напряженных шей.
  - Мы боимся, - прошептала одна медсестра, самая маленькая, похожая на девочку. Она стриглась под мальчика и красила волосы черной краской, от этого у нее постоянно воспалялась кожа на голове, но девушка терпела.
  - Да, что-то не то. Лучше мы пока на тараканах посидим, - закивали девушки.
  Маша удивленно вскинула левую бровь, они явно готовились к ее вопросам, даже слова выучили и твердят заученный текст. Она подошла к чанам с супом и кашей. Открыв крышки, Маша принюхалась и пожала плечами. Ничего нового она не унюхала, та же каша и тот же суп, сильно разбавленный, как и положено было в госпитале. Непривычным был цвет, точнее ускользающий оранжево-серый оттенок, но если помешать активнее, он исчезал. Маша закрыла чаны и долго думала, перебирая в голове все, что говорил тот умный особист, до конца не веря себе, не желая подробнее проверять свои догадки. У нее ужасно болела голова, а таблетку она выпить не успела, сразу после допроса пошла на осмотр.
  - Все вылить, чаны отмыть с дезинфектором три раза. Всю еду будем готовить сами, список я составлю, - отдала приказ Маша.
  Никто не спорил, обычно, когда намечалась тяжелая работа, девушки требовали позвать Федю. Медсестры поделились на группы, сами, без лишних указаний, будто бы они были к этому готовы, и потащили чаны к низким ваннам. Через несколько минут захлюпала каша, заикала канализация, всасывая в себя липкую жижу.
  - Воду откройте, трубы тоже надо промыть, - распорядилась Маша.
  - Точно! - хлопнула себя по лбу высокая медсестра, конкурировавшая, тайно, с Машей, за глаза называя ее калекой, когда какой-нибудь кавалер вдруг заговорит о Марии Султановне. Девушек очень раздражало, что все мужики и парни недопустимо уважительно относились к Маше, ревновали зря, Машу никто не интересовал.
  - Как Федя? - Маша листала карты больных по очереди, борясь с собой, чтобы не открыть первой карту Феди. Она знала, что его состояние некритическое.
  - Ничего, есть не может, но не жалуется, - ответила высокая медсестра. - К нему Болт заходил недавно, о чем-то они там долго болтали. Вы идите, Мария Султановна. Мы сами все сделаем как надо.
  Маша кивнула и пошла к Феде. Его положили в свободной процедурной, где находился небольшой склад медикаментов и бинтов. Федя сидел на койке, которая была ему определенно мала. Маша подумала, что койка вот-вот рухнет.
  Смотреть на его лицо было страшно: глаза исчезли полностью, лицо от побоев отекло так, что нос и щеки слились, а полураскрытый рот напоминал разрезанный резиновый мяч. Он был весь черный, с небольшими синими островками, там били не так интенсивно. Маша знала, что все его тело такое же синее - одна сплошная гематома. Она не могла знать, что особисты, восстанавливая традиции, били всех резиновыми шлангами с песком, вешали электроды на мошонку и соски, пуская долгий мучительный ток, пока "свидетель" не начинал орать, сходя с ума от боли. Она ничего этого не знала и старалась не думать.
  Федя не услышал, как она вошла. Он что-то мычал. Маша сначала подумала, что это от боли, но потом услышала знакомую мелодию - это была детская песенка, которую она часто напевала, а Федя выучил. Маша задохнулась, так остро, до боли в сердце захотелось плакать, но плакать было нельзя, Федя всегда пугался, когда кто-нибудь из его друзей плакал, а друзья у него были здесь все, кроме самых вредных и требовательных пациентов, но это все в прошлом.
  - Ну, как дела? Есть хочешь? - Маша потрогала его лицо, Федя замычал и осторожно отвел ее руку. Ему было очень больно, Маша поняла это и пошла к шкафу, набирать в шприц обезболивающее. Все таблетки давно кончились, у нее дрожали руки от мысли, что ей придется в это покалеченное тело втыкать иглу. - Потерпи, сейчас будет больно, потом станет холодно, и ты сможешь уснуть.
  Федя вздохнул и лег. Он знал, что надо делать, когда Маша вот так смотрит на него, когда у нее в руке маленький шприц с острой, очень болезненной и бессердечной иглой. Маша быстро уколола его в "живое" место на бедре, все остальное было черным, она боялась на это смотреть. Федя скорчил гримасу, и Маша поняла, что он улыбнулся. Она только сейчас заметила, что он все это время держал сжатым левый кулак. Маша протянула руку, и Федя вложил в ее ладонь невесомую бумажку. Маша пожала его руку, приложила его ладонь к лицу и заплакала. Федя уже не видел этого, он дрожал от холода, боль отпускала, забирая за собой сознание в глубокий тяжелый сон, после которого будет не легче.
  Когда он уснул, Маша села на пол, прислонившись спиной к его койке. Все, накопленное за день, все переживания за Кая, за Федю, за больных вырвалось наружу потоком слез. Она громко рыдала, не отдавая себе в этом отчета, потерявшись, уйдя на дно с этой волной. И она забыла про себя, не разрешая себе жалеть себя, не желая понимать, как другие могут беспокоиться о ней - она запрещала себе об этом думать.
  - Хотите я вам укольчик сделаю? Я дозу подберу, станет легче и не уснете? - спросила маленькая медсестра, вытирая слезы на лице Маши.
  - Не надо, Лейла. Давно я здесь реву? - Маша хотела встать, но силы ее оставили, и она больно стукнулась копчиком о пол.
  - Нет, не особо. Не дольше нас, - ответила Лейла и помогла ей подняться. Она усадила Машу за стол и принесла воды с двумя таблетками ибупрофена.
  - Спасибо, а то...
  - Да мы все понимаем, Мария Султановна, мы же не дурочки совсем. Дурочки, но не совсем, - Лейла улыбнулась.
  Запив таблетки двумя стаканами воды, Маша строго посмотрела на Лейлу. Девушка еще шире улыбнулась, а в черных глазах заблестели хитрые огоньки.
  - И хватит меня называть Марией Султановной! Достали уже!
  - А вы знаете, почему мы так вас называем? - Лейла тихо рассмеялась. - Сначала видели, как вы злитесь, а потом из уважения.
  - Ха-ха, - фыркнула Маша. - И хватит мне "выкать". И всем передай, будут "выкать", отправлю судна мыть вручную.
  - Передам, но девчонки не согласятся. Я тоже не согласна. Мы вас уважаем. А когда эта сволочь вас сожрать захотела! - в глазах Лейлы заблестели слезы гнева, она побледнела, на лице выступили острые скулы, а зубы обнажились в зверином оскале.
  - Не кричи, могут подслушивать.
  - Не-а, там Оля на стреме. Мы все понимаем, только со всеми не болтаем, понимаем, с кем можно. И вот, вы выронили, - Лейла положила на стол маленькую бумажку, кусок обертки батончика, исписанную мелким почерком.
  Маша достала из стола часть окуляра микроскопа и стала читать. Это писал Роман Евгеньевич, но почерк был не его, так писали разведчики, Маша узнавала их по шифру. Значит, письмо перехватили, но разведчик его прочитал и запомнил. Болт не мог, он туповат. Шухер, только Шухер так мог. Он всегда читает почту, перед тем, как отдать ее адресату.
  - И что там? - спросила Лейла, видя, что Маша прочла уже три раза и собирается сжечь бумажку на спиртовой горелке.
  - Надо проверить, - хмуро ответила Маша. Этот особист знал это и молчал, сволочь. - Придется всем немного поголодать.
  - Ага, так они нас в столовке травят! - воскликнула Лейла. - Как это все началось, мы все перешли на тараканью диету. Да и вы тоже, ой, простите, ты тоже, Маша Султановна!
  Маша хотела ее стукнуть, но Лейла так мило и доверчиво улыбалась, хитро сощурив глазки, что рука повисла в воздухе. Девушки громко расхохотались, а Федя облегченно вздохнул во сне.
  
  Таракан висел над складом, смотря в темные углы сквозь вентиляционную решетку. Открыть замок было несложно, спуститься вниз тоже, но вот как залезть обратно. Слава осматривался и думал, слушая, как кто-то скребется на складе. Здесь что-то открывали, рылись в коробках, светя фонарями. Если бы они включили основной свет, Слава бы так близко не сидел у решетки. Он еле слышал, о чем они разговаривали, но уловил несколько слов, Шухер потом объяснит их значение: "Водка" и "балык".
  Слава успел задремать, пока тени нашли желаемое и покинули склад. Он выждал еще десять минут и осторожно открыл замки решетки. Ронять ее было нельзя, мог сработать датчик шума. Он был хоть и грубый, но звон металла о бетонный пол ловил без промаха.
  Слава привязал канистры веревкой к себе, так, чтобы хватило длины, и он мог аккуратно подтянуть их к себе и поймать. Решетку он привязал к себе, чтобы не болталась.
  Таракан бесшумно спрыгнул вниз, неожиданно за ним и прыгнула первая канистра, не рассчитал длину веревки. Он поймал ее и бережно поставил на пол. Вытянув вторую канистру, Слава стал осматриваться. Первым делом он спрятал канистры, достав крохотный фонарик, и пополз вдоль стеллажей и палет. Слава не знал, что искать, Шухер тоже, но это должно было быть недалеко от входа, палета или короб должны быть вскрыты. Все было вроде знакомо, в школе Слава, как другие мальчишки, работали на складе, помогали разгребать завалы, выбрасывать мусор. Ничего нового он не видел, кроме двух черных пластиковых бочек без опознавательных знаков. Одна бочка была открыта, Слава увидел сбитый замок на полу, никто не удосужился его убрать. Он открыл крышку и посветил туда фонарем. От вздоха у Славы помутилось в голове, странная оранжево-серая жидкость дыхнула в него чем-то горьким, душащим горло и сжимающим сердце.
  Таракан действовал быстро. Самое сложное было сбить замок так, чтобы не было ни единого звука. Пришлось долго гнуть его и раскачивать, работая на изгиб крепежных колец. Обе канистры были влиты в бочки. От дезинфектора пошел едкий пар, Славе показалось, что эта оранжево-серая жидкость зашевелилась. Он поспешил уйти оттуда, оставив место преступления как есть. Канистры он спрятал в куче мусора.
  Залезть обратно было никак нельзя. Таль висела далеко, даже если он как следует раскачается на цепях, то вряд ли сможет схватиться за короб, а грохоту наделает много. Слава обошел склад и не нашел никакого решения. Едкий дым из бочек спал, и Слава вернулся закрыть их крышками. На вид их никто не открывал, он даже замок повесил обратно. Часто бывало, что замки повреждались при разгрузке. Слава как смог выправил крепежные петли, выглядело вполне естественно, сколько он сам таких бочек разгружал.
  Дверь склада вновь открылась, кто-то осторожно вошел внутрь. Таракан слился с полом, мешала стальная решетка, но это были мелочи. Слава надеялся, что это те же самые "искатели", забыли что-то. Так и было, они ушли в другой конец, зашуршали коробки, кто-то резал полиэтилен тупым ножом. Таракан приподнял голову, свет фонарей был далеко, дверь осталась приоткрытой.
  - Это я, - прошептал Слава, бесшумно подойдя к Шухеру. Видимо, тот выходил, или здесь кто-то был, и оставил дверь приоткрытой.
  - Косяк, - заметил Шухер, смотря на вентиляционную решетку в руках Славы.
  - Исправим. Там реально никак, пришлось через дверь выходить. Потом расскажу. Я полез закрывать. Все будет как надо, - Слава полез в шахту, маршрут был знаком, и канистр больше не было.
  - Молодец, - кивнул ему Шухер и улыбнулся. Слава деловито кивнул в ответ и пополз, широко улыбаясь, очень довольный похвалой учителя.
  
  14
  Кай с трудом разлепил веки, глаза открылись немного, превратившись в узкую щелку, наподобие бойницы бункеров индустриальной эры. Кай и чувствовал себя вот таким бункером, глубоко зарытым в землю, отутюженным десятками многотонных бомб, полуразвалившимся и всеми забытым. Он ничего не смог разглядеть, вокруг него сгустилась вязкая тьма, в которой не было жизни. Даже насекомые, вечные спутники жителей убежищ, сюда не заползали.
  Он зажмурился и резко открыл глаза. В голове будто бы взорвалось две-три гранаты. Его повело, как при контузии, затошнило невыносимо, но Кай сдержался. Все, чему его когда-то учил Бобр, Кай помнил, а в этой яме память работала превосходно. Бобр учил и тому, что делать при допросах, как следует напрягать мышцы, когда тебя вяжут, как следует расслабляться перед ударом шланга с мокрым песком или когда бьют током. Еще мальчиком, ему было всего пятнадцать лет, Кай не понимал, зачем этот грозный дядька, его учитель и лучший друг, пугает его, учит тому, что уготовано врагам. Но он же не враг!
  Тошноту следовало сдерживать, воды в яме давали мало, можно было и от обезвоживания помереть. Из удобств в яме вместо ведра, которое и не собирался никто выносить, была яма поменьше, куда следовало отправлять все, чем заполнено нутро врага и предателя. Когда Кай очнулся после допроса, длившегося, как ему показалось, больше суток, то чуть не угодил в нее. Провалиться не провалишься, размер был относительно небольшой, слишком широкое очко, чтобы было удобно, но все равно неприятно и мерзко. К вони он привык быстро, живя с сотнями людей в одном жилом отсеке с детства привыкаешь отключать обоняние, когда вонь становится невыносимой.
  Кай попытался вспомнить, что от него хотели, какие вопросы задавали, и что он отвечал. Тело отозвалось десятком огненных точек боли, от которой перехватило дыхание. Боль вернулась, как только он стал думать. В этом не было никакого смысла, одно он знал точно - Машу не арестовали. Возможно, ее допрашивали, но точно не арестовали. Это ему шепнул конвоир, разжалованный разведчик, все же разведчики и волонтеры одна семья, все братья и сестры. Конвоир спустил в яму грязную бутыль с водой, когда офицеры внутренней безопасности ушли, плюнув вниз в последний раз. Кай не слышал их ругательств, оскорбления его не трогали. Тело готовилось к долгому тяжелому сну, вздрагивая от пульсирующей боли и требуя пить. В кармане грязных от крови и мочи штанов завалялись раздавленные тараканы, но одна мысль о еде вызывала в Кае приступ рвоты, и он не думал об этом. Свернувшись калачиком возле очка, больше места не было, попади сюда Болт, ему пришлось бы гораздо хуже, Кай засыпал, представляя себе Машу, смеющуюся, со счастливыми зелеными глазами с чистыми сапфировыми огоньками, темневшими до прозрачной морской бирюзы, когда она подолгу смотрела ему в глаза. Она снова сидела у него на коленях, гладила его лицо и целовала. И с каждым поцелуем боль отступала, становилась неважной. Она напевала детскую песенку, а Кай все хотел сказать, что они отобрали у него ее подарок, что особист сорвал с его шеи заветный камень, порвал цепочку и втоптал каблуком в земляной пол. Маша каждый раз закрывала ему рот пальцами или поцелуем, улыбалась, мотала головой, не желая ничего слушать. И он успокоился, пелена боли прошлась горячим одеялом по нервам, и он отключился.
  
  Зал погрузился в глубокую тьму, из-под пола поднималась тяжелая гнетущая музыка, способная басами, переходящими на инфразвук, доводить до истеричной тревоги самого стойкого неверующего. Зал дружно вздохнул и охнул, когда на экране замелькали фотографии изможденных болезнью людей, перемешанных с треском и запахом ненасытной печи. Откуда поддавали эту вонь никто и не задумывался, в этом убежище для политпросвета был выделен целый цех, оборудованный под интерактивный зал с технологиями дополненной реальности постиндустриальной эры, отлично работавшими в подземелье. Изоляция от мира рождала страхи, заблуждения и веру, поэтому каждый звук, каждый кадр, каждый мимолетный вкус горелого мяса или гнилья на губах доводили людей до звериного экстаза, часто оканчивавшегося религиозно-сексуальным катарсисом. После особо успешных собраний политрук мог забрать в свою комнату любую девушку или кого-то другого, по желанию. Жители подземелья и сами, изнывая от ненависти, праведного гнева и рвущего плоть желания, уходили в жилые отсеки, зашторивались, как получалось, и совокуплялись до крика, до боли радости. Это убежище по праву носило почетное звание "Ковчега".
  Плакали все, и мужчины, и женщины. Дети тоже были здесь, хмурые и серьезные, лучше взрослых отыгрывающие роль непоколебимого и непобедимого воина. Кадры уже стали повторяться в хаотичном порядке, но этого никто не заметил. Над залом гремел голос политрука, подсвеченный музыкой и прожектором темно-синего света. Лица политрука не было видно, только его беснующуюся на пьедестале фигуру.
  - На нас совершили подлое нападение! Наши враги не пожалели наших детей, в очередной раз доказав, что они и есть дьявольское отродье, рожденное от семени Сатаны! - голос политрука переходил от тусклого баритона к истеричному фальцету, будто бы кто-то на последней фразе сжимал тисками его яйца. - И враг среди нас! Нас предали! Растоптали нашу веру! Нас хотят уничтожить!
  В подтверждении его слов огромный экран, сшитый из почти сотни ЖК-панелей, которые были старше каждого, кто здесь находился, показывал детей на койках в лазарете, как их укладывают в мешок, а потом сжигают. Люди бесновались, уже слышались выкрики, требования найти врага и резать его по кусочкам, чтобы подольше мучился. Кто-то настойчиво предлагал содрать с него кожу живьем.
  - Тихо! - скомандовал политрук, и экран вдруг погас, пропала и музыка, остался один непрерывный низкий звук, который ухо распознавало не сразу, а кишки чувствовали, готовые свернуться в узел от давления этой мерзкой звуковой волны. Если бы кто-нибудь сейчас подошел к политруку, то понял бы, что на трибуне, на его пьедестале эти частоты настолько малы, что едва прощупываются. Никто и никогда бы этого не сделал - политрук сейчас был равен пророку, да он и был пророком, готовым вести свой народ через пустыни, через горы и воду, по костям врагов и трупам друзей.
  - Покажи! Покажи нам врага! - вскричали дружно, как по команде, которой не было, десятки голосов.
  - Я покажу вам врага! Мы нашли его, но не у нас! Но у нас он тоже может затеряться - он тоже может быть среди нас! Вы должны найти его! Вы должны поймать его! Вы должны обезвредить врага!
  - Мы найдем! Мы найдем! Мы найде-е-е-е-е-е-ем! - запел зал. - Отомстим! Отомстим! Отомсти-и-и-и-и-им! Убьем-убьем-убьем-убьем-убьем! У-у-у-у-бьё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-ёёёёёёёёём!
  Вопли слились в один ровный гул, отдаленно походивший на человеческую речь. Политрук торжествовал, стоявшие впереди молодые девушки рыдали, во все глаза смотря на него, горячие, распаленные, жаждущие крови и мяса. И он дал им это мясо, дал им эту жажду крови, праведную жажду мести! Мало кто помнил, как выглядел этот исполин духа и мысли вне политсобраний. Он ничем не отличался от политруков других убежищ: те же блеклые пустые глаза, копна соломы на голове, мешковатая фигура и часто большой рот, искривленный гневом от неудовлетворенности. Он много и часто пил, спаивая не только девчонок после собраний, но и их парней, а что было потом, мало кто мог вспомнить, а если и вспоминал, то они больше не вставали в первые ряды, а пугливо прятались в темных углах, боясь его внимания. А он их уже не помнил, как не помнил предыдущих. Насколько он был ненасытен, настолько и бесплоден, что точило его изнутри не хуже червей, жравших царя Давида.
  - Этих врагов нашли в убежище на Востоке нашего города - в самом центре нашей Родины! - политрук взвизгнул, и на экране появились фотографии избитого Кая и Маши в комнате допросов. - Вот они - это враги! Они много лет втирались в наше доверие! Они родились здесь и выполнили возложенную на них миссию наших врагов! Они заразили наш город, и теперь умирают наши дети, наши женщины и воины! Имена наших врагов должен запомнить каждый - этого врага, скрывавшегося под маской волонтера, зовут Юнгиев Кай Пекка, а эту женщину, внедрившуюся в святая святых нашей безопасности, ставшую врачом и год за годом убивавшую нас, зовут Магомедова Мария Султановна. И пусть вас не смущает ее имя, фамилия и отчество доказывают ее инородность!
  Зал затих. Никто не вскричал от взрыва праведного гнева, переполняющего грудь и горло, вырывающегося наружу с потоками слюны, желудочного сока и смрада. Все молчали, изумленно смотря на Кая и Машу. Политрук задыхался от возбуждения, ожидая ответной волны, но зал словно присел, чтобы подумать.
   - Так это же Кай! - возмущенно сказал один мужчина из пожилых, опытных слесарей. - Я с его отцом турбину на Центральной чинил. Пекка был хорошим человеком. Не мог он вырастить предателя!
  - Точно! Кто-то ошибся! - поддержали его десятки голосов.
  - Органы никогда не ошибаются! - в гневе закричал политрук, - любое сомнение равносильно предательству!
  - А Мария Султановна тут причем? Она три года назад передала нам почти весь свой запас антибиотиков. Помните, у нас холера была? Так это она прислала, может, и Кай приносил! - громко и уверенно, такому голосу б позавидовал любой политрук, сказала начальник госпиталя. - Нет, не могла Мария Султановна этого сделать! И инфекция у нас новая, и началось все одновременно. Даже если и Кай что-то принес, то как бы нам это передали? Разве у нас были с ними контакты?
   - У разведки всегда есть контакты с другими убежищами! - закричал на нее политрук. - Вы не знаете и не владеете всей информацией! Вы не имеете права огульно защищать своих коллег!
  - А чего это ты на разведку начал гнать? Ответишь, за базар? - взревел один из разведчиков, потрясая огромным кулаком. Зал загудел сотнями глоток, поддерживая его. К этому гулу присоединились и все остальные, и нахлынула волна тысячи голосов.
  - Никто не знает, что это за инфекция! Мы не можем вылечить людей, а вы уже начали искать врагов для публичных казней! - возмущалась начальник госпиталя. - У нас каждый день умирает больше десяти человек, а из руководства никто не заболел. И в других убежищах тоже никто из высших не заболел! Мы все здесь, в одном убежище, почему же кто-то болеет, а кто-то нет?! Значит, эта инфекция не передается воздушно-капельным путем!
  - Верно! Верно говорит! Давайте Изольду Андреевну послушаем! - загудели голоса, и политрука, впервые в его жизни, сбросили с трибуны.
  Начальник госпиталя, женщина крупная и мужиковатая на вид, с кулаками, достойными хорошего бойца, нервно топталась на месте, прислушиваясь и трогая живот.
  - А ну-ка, выруби эту музыку к черту! - крикнула она, и в зале стало так тихо, что было больно ушам. Низкий непрерывный звук растворился, и все облегченно вздохнули. - И чтобы больше не включали эту дрянь! Слушайте меня, и пусть наши руководители услышат! Мы должны связаться со всеми убежищами, выяснить, что и как у кого происходит. К черту эту секретность, пусть откроют каналы связи. Мы так все передохнем в одиночку, а у каждого есть свои наблюдения и мысли! Мы сможем победить только сообща, вместе, как и должны делать родные люди!
  Зал одобрительно засвистел. Кто-то требовал вызвать все руководство, и пусть прямо сейчас это делают. Внезапно погас свет, никто ничего не смог увидеть. Из-за экрана, из потайной двери, четверо особистов накинулись на женщину и потащили ее к себе, дав хорошенько дубинкой по горлу и в промежность, чтобы не рыпалась. Когда свет включили, на людей смотрели два десятка автоматов, спецотряд был в полной амуниции, с задвинутыми забралами.
  - Вы чего, братцы! Мы же свои! - закричало несколько голосов. Спецотряд в ответ дал предупредительную очередь поверх голов.
  - Эй! Вы чего это, в своих стрелять собрались?! - вперед вышел очень худой мужчина в комбинезоне с неотстирывающимися масляными пятнами. - Вы кого это тут пугаете? Враги снаружи - вот и валите с вашими стволами за кордон, а к нам не лезьте!
  - Правильно! - поддержали его несколько мужчин и женщин, голоса одобрения прокатились по людской массе, сбивая острие удушающего страха. Но вперед вышли немногие, в основном все сторонились автоматчиков, отходили назад, наступая на ноги, упираясь спиной в соседа, которому отходить было уже некуда.
  - Они не смогут выстрелить, чего мы их боимся? - Из толпы пробрался старый разведчик, который выжил и учил молодых. Толку от него на заданиях было мало, поэтому он большую часть времени сидел в убежище, изредка "ходя на почту" без ведома начальства. - Оружие стреляет только по тем, кто в костюмах или шлемах, и по роботам. В гражданских механизм не даст выстрелить. Не бойтесь, они нас пугают, а мы не боимся!
  К нему вышли молодые разведчики и смело посмотрели в глаза солдат из спецотряда. Никто из спецотряда не шелохнулся, никто не открыл забрала и ничего не сказал. Прошла команда, откуда и кем она была произнесена, было непонятно. Голос в динамиках заполнил все пространство? "На прицел!". Солдаты в шлемах подняли автоматы, и на лбах вышедших вперед мужчин и женщин запрыгали лазерные зайчики. Злобная красная точка нетерпеливо прыгала на месте, не понимая, чего они медлят.
  Вторая команда была отдана по рации, ее могли услышать только солдаты в шлемах. Еще не успел захохотать ветеран разведки, высмеять эту глупую браваду, как грянул выстрел. В затихшем зале этот щелчок прозвучал как гром. Голова старика лопнула, накрыв всех позади стоявших фонтаном из того, что раньше было человеком. Тело некоторое время еще стояло, так показалось тем, кто был рядом, а потом рухнуло на пол, изрыгая из себя фонтан еще живой крови. Оцепенение быстро прошло, сменившись паникой. Люди бежали, давили друг друга, желая протиснуться через узкие двери, а солдаты отщелкивали бузотеров и провокаторов. Когда зал опустел, на полу остались лежать двенадцать безголовых тел.
  
  15
  Состав замедлил ход, затем резко дернулся и замер. Встречающие на платформе генералы и полковники в окружении адъютантов и половых из старлеев застыли в равнодушном ожидании. Не было ни флага, ни оркестра, как бывало еще лет десять назад - ничего не было, только три половых с подносами, на которых, специально для высоких гостей, была разлита горькая водка. Эту "амброзию", которую надо было еще уметь пить, чтобы не вывернуло после первой капли, перегоняли из кисло-сладкой грибной браги, в которую совали все, что могли найти. Главным ингредиентом был, конечно, серый кусковой сахар. Присылали его в мешках, на грязной ткани значилось: "Сахар песок, сорт высший", а на деле это был залежавшийся на складах сахар, потемневший и слежавшийся от старости и постоянных подтоплений. Для детей его чистили, по-простому, разводили в сироп, кипятили и процеживали через бинты. Особые умельцы подкрашивали сироп зелеными и красными красителями, отливая для малышей разных зверушек, сказочных и необыкновенных. Взрослые ели так, не особо вникая, что лежит у них в тарелке, а если налито в рюмке, то и жаловаться было не на что.
  Генералы и полковники, привычные к местной кухне, этой водкой обычно похмелялись вместе с тарелкой огненного похмельного супа, фирменного рецепта начальника столовой. Лучше было не знать, из чего сварили этот черный суп, и что так заманчиво хрустит на зубах. Старлеи и другие младшие офицеры могли дать фору любому генералу или полковнику, перепили бы в два счета. Приветствовать высоких гостей местными деликатесами приучил всех генерал, тогда он еще был полковником. Шутка удалась, и так стали делать каждый раз.
  Двери вагонов раскрылись, зашипели пневмоцилиндры. На платформу накатила волна спецназа в черных костюмах с белыми полосками на шлемах. Все солдаты были с закрытыми забралами, автомат в боевой готовности, об этом сообщили суетливым писком жетоны офицеров. Солдат было так много, что встречающим пришлось отступить назад. Генералы хмурились, но тревоги на их лице не было. Пускай автоматы были за спиной, но это дело доли секунды, и ствол уже смотрит тебе в живот. Солдаты выстроились в отряды, опытный глаз ухоженного генерала насчитал их около двух сотен штыков, но любил считать на старый манер, подчеркивая, тем самым, свою образованность. Он шепнул это всем, главный генерал что-то хрюкнул в ответ, подошел к подносу и выпил рюмку, закусив рулетиками из колбасы местного производства.
  Спецназ расступился, одним движением перекинув автоматы на плечо. Черные стволы недвусмысленно смотрели на генералов, кое-кто из полковников поежился. Из центрального вагона вышло тридцать человек в военной форме без знаков отличия, но по виду было понятно, что это офицеры, привыкшие командовать и не думать.
  - Ну, что я говорил? - спросил главный генерал своего моложавого подчиненного. - Будешь вечером под столом кукарекать.
  - Да, я проиграл, - без стыда ответил моложавый генерал. - Кукарекать, так кукарекать!
  Все весело рассмеялись, чем смяли строй шедших к ним офицеров. Один из них даже дернулся, чтобы отдать приказ на прицел, но его схватил за руку сосед. Генерал это заметил и ухмыльнулся.
  - Здравствуйте, гости дорогие! Добро пожаловать в наш скромный уголок. Отведайте скромного угощения, не обижайте хозяев, - генерал говорил нараспев, как в одном старом фильме. Они вчера долго репетировали, хотели кафтан надеть, но нечего было перешивать.
  - Прекратите паясничать! - крикнул на него главный офицер без опознавательных знаков. - Генерал Хлебников, немедленно передайте нам ключи доступа и личное оружие!
  - О, я арестован? - картинно удивился генерал и озадаченно охнул. - А за что? А ты кто такой?
  - Все указано в приказе. Вы его получили и ознакомились, - отрезал офицер и протянул руку. - Немедленно сдать жетон и ключи доступа!
  - А то что? Расстреляете на месте? - генерал испуганно посмотрел на своих подчиненных, и офицеры в ужасе закрыли лицо руками. - Давай так, выпей с нами, а потом все обсудим.
  - Мне придется арестовать вас. Если вы в течение двух минут не отдадите мне ключи и жетон, я буду вынужден отдать приказ на ваш арест, - офицер зло посмотрел на генерала, к ним подошли десять спецназовцев и приготовились взять всех на прицел. Делали они это демонстративно, если бы не костюм, то, наверное, играли бы мускулами.
  - Нет, так не пойдет. А, ну-ка, мы вас арестуем. По-моему, вы диверсанты, - генерал кивнул одному из полковников, стоявшему чуть в стороне с безучастным видом. Полковник отдал команду через браслет, к нему тут же подлетел спецназовец, желая стукнуть, пристрелить, но команды не было. - У тебя еще есть время выпить с нами.
  - Вы нарушаете приказ, - проскрипел зубами офицер и махнул рукой. - Всех под арест!
  Заныла какая-то машина, заскрежетали ракеты на полозьях. Из всех ангаров стали выходить солдаты в боевом порядке, платформу окружили патрульные бронетранспортеры, наставив пулеметы на спецназ.
  - Ну, что? Будешь дальше нас арестовывать? - генерал и моложавый подчиненный выпили по рюмке, с удовольствием закусив рулетиком. За ними это повторили и все остальные, даже половые не отказали себе в удовольствии. Все смотрели на диверсантов с высочайшим приказом веселыми пьяными глазами, полными детского озорства, без тени страха.
  - Хорошо, если вы отдадите приказ стрелять, вы же все тоже умрете! - воскликнул офицер. - Вам не нужна ваша жизнь?
  - Нам? - генерал посмотрел на подчиненных, и все громко расхохотались. - Нам, не нужна. Ты, дурачок, с мирных полей. Ты не понял, куда приехал. Так что давай, скажи своим бульдогам сложить свои игрушечки, пока из тебя комбикорм для реактора не сделали.
  - Не надо, зачем? - моложавый генерал замотал картинно головой. - Нельзя, ты что?
  - Да, согласен. Нечего нашим червячкам такое говно есть, - согласился генерал и крикнул. - Ребята, сопроводите этих мудаков в яму, говорить будем завтра.
  Солдаты стали разоружать спецназ. Действовали они грубо, заламывали и уводили в позе лебедя с платформы. Также, без стеснения или уважения, они обошлись и со всеми офицерами без знаков отличия.
  - Заругают, - заметил моложавый генерал, наливая всем по рюмочке.
  - Дай и Нам-то что? Они до сих пор не поняли, кто здесь хозяин, - ответил генерал и поморщился, водка больно обожгла горло и пищевод, но это было скорее приятно.
  - А кто хозяин? Ты? - спросил молодой полковник, чокаясь со старлеем.
  - Мы здесь никто, как и все остальные. Аид наш хозяин, а мы в его царстве. Помните, было в курсе древней истории, а? - генерал оглядел всех, даже моложавый генерал отрицательно покачал головой. - Ну, вы и дубье, однако. С кем приходиться работать.
  - Служу Отечеству! - громко, приложив руку к фуражкам и вытянувшись, как фонарный столб, который покосил ураган, выкрикнули офицеры.
  
  Комната была убрана в аристократическом стиле, будто бы слегка пьяный театральный реквизитор вынес из пыльных подвалов вонючую рухлядь, отделанную дешевой парчой. Посреди комнаты стоял круглый лакированный стол, цвет было определить довольно трудно, мешали несмываемые потеки чего-то коричневого. Когда-то стол был пародией осветленного палисандра, убранство стола венчала ажурная белая салфетка или скатерть, как посмотреть, свисавшая истрепанными углами между ножек. Стены были обклеены толстыми потускневшими обоями, висели электрические канделябры, а на одной стене висел ковер с изображением древней охоты на волков. К ковру привесили небольшую коллекцию кинжалов, была даже настоящая шпага, начищенная до блеска. Определенно хозяин комнаты больше внимания уделял холодному оружию, чем всему остальному. Пол грязный, куски колбасы и каши еще не успели засохнуть, воняли лужицы водки и красно-черного морса. Споры, о том, из чего делают эту кислую приторную дрянь, велись, постоянно до первого позеленевшего офицера. Окна, как и во многих комнатах, не было, да и куда смотреть, не на склады же? Вместо окна были наклеены фотообои, на которых зеленела молодая трава, светило яркое и глупое солнце, не знающее, что оно искусственное, летали птички и гуляли беленькие овечки. Этот вид особенно умилял девушек, проходивших через этот офицерский притон.
  В соседней комнате стояла большая кровать, на которой легко разместилось бы четыре человека, могло и больше, если в правильных позах. Кроме кровати в комнате был громоздкий шкаф, обои, как и в гостиной, выцветшие и вычурные, так их определял каждый, но объяснить, что значит это слово, мог только генерал Хлебников после первых трехсот грамм водки.
  За столом сидел моложавый генерал и гладил по ногам и заднице пьяную в дым девку. Девка, которая еще час назад пришла на заказ вполне скромной девушкой, лежала на столе и смотрела на зеленый луг. У нее капали крупные слезы, а измазанный помадой рот кривился в детской улыбке. Генерал был растрепан, глаза его блуждали из угла в угол, ворот разорван, грудь открыта, ему было и душно и холодно. Он блуждал руками по голым ногам, задирал платье выше, то начиная сдергивать трусы, то надевая их обратно. Он уже был в том состоянии, что не понимал, чего хочет, отрабатывая привычный сюжет.
  - Ты чего это надрался? - вошел генерал Хлебников и стукнул кулаком по столу. Девка оглянулась и прошептала дежурное : "Здрасте".
  - Эй, Пирожкин, ты меня не слышишь?
  - Не Пирожкин, а Константиновский, - поправил его моложавый генерал и тяжело поднялся, приложив ладонь к пустой голове. - Здравия желаю, товарищ генерал! Прошу к столу! Как тебе Мальвина, а? Только я вот забыл, что с ней делать.
  - Спать уложить, - генерал оглядел девку и скомандовал. - Так, шалава, марш в кровать.
  - Слушаюсь, мой генерал! - жеманно ответила девка и слезла на пол. Она едва не упала, но выпрямилась, приняв подобие горделивой осанки. Уже у двери в спальню, она спросила. - А мальчики придут поиграть со своей Мальвиной?
  - Иди спи, дура, - махнул на нее рукой Хлебников. Девка прошептала "спасибо" и закрылась.
  - Выпьешь? - предложил моложавый генерал, тщетно ища на опустевшем столе бутылку и рюмки. Вся утварь с остатками еды была сложена на столике у ковра, точнее, сброшена на этот стол. - Где бутылка, съела она ее, что ли?
  - Хватит водку жрать, - генерал усадил его на стул и подошел к спальне. Открыв дверь, он увидел девку, завернувшуюся в одеяло и мирно спавшую. Она лежала, как ребенок, подложив обе ладошки под щеку, кучерявые, подкрашенные до рыжего оттенка, волосы лежали беспорядочно на подушке, закрывая умиротворенное лицо. Генерал вдруг задумался, сколько лет этой девке, может, она и правда еще ребенок. Закрыв дверь, он сел напротив Константиновского. - Так Пирожников, давай приведи себя в порядок и поговорим.
  Моложавый генерал козырнул и поплелся в санузел. Зашумела вода, что-то упало, потом начался тягостный зов Ихтиандра. Из туалета генерал вернулся бледным, постаревшим и посвежевшим. В глазах вновь появилась мысль.
  - Я готов, - сипло ответил он и закашлялся.
  - Не знаю, готов ли ты. Чего надрался то?
  - Тоска, сам знаешь. Ничего не хочется.
  - Есть такое. Вот слушай, что я придумал. Надо бы нам этих ребят, дерзких, закопать.
  - Надо, как отчитаемся? Из Центра же спросят, куда дели наших соколиков? - Константиновский состроил страдальческую гримасу.
  - А никуда не дели - все живы, Система не даст соврать, - ухмыльнулся Хлебников.
  - А вот тут поясни.
  - Они пока в яме яйца высиживают, у нас есть еще время, около недели. По регламенту мы должны допросить диверсантов и занести все в протокол. Так?
  - Так-то так, а что в протокол будем писать? У них метки все в порядке. Вот только не уважают, прислали капитанов и майоров каких-то. Это оскорбление, а?
  - Да и плевать! Что мы будем вестись на эти дешевые понты? Пусть они там у себя членами мерятся, а здесь мы решаем, что и как. Мои ребята пока их жетоны ломают, скоро вскроют.
  - Так, и что дальше? Я пока не понимаю темы.
  - А не понимаешь потому, что мозги все пропил. Может ты сифилис подхватил у какой-нибудь шлюхи, вот и голова гниет изнутри?
  - Не исключаю и этого, - улыбнулся в ответ Константиновский.
  - Я вот что придумал, давай-ка мы их поменяем на ребят со склада.
  - На урок? Ты с ума сошел? Ты хочешь к гномам урок послать? - Константиновский покачал головой. - Уж насколько я тварь, но ты! Ах, Дима, Дима, и куда твоя матушка смотрела?
  - На член отчима она смотрела, - огрызнулся генерал. - Ты подумай получше. Урки они порядок наведут, будет, хотя бы, все по понятиям. Ты думаешь эти ублюдки, что там комиссарят, лучше? Не думаю. Жуков, конечно, гнида та еще, но беспредела не будет. А там вообще беспредел начался. Видел отчеты?
  - Да, видел. Они по старинной русской традиции взялись мочить врачей.
  - И волонтеров. По всем убежищам дела пооткрывали, а на разведку боятся гнать, эти же в ответ и стрелять начнут. Вот и мнут, кого можно.
  - Согласен, беспредел. И ведь знают, суки, что сами народ заразили.
  - Ну, знают, скажешь тоже. Эти упыри знают только несколько вещей: приказы надо исполнять, если они пришли с самого верха, и надо найти виновных. Все выполнили!
  - Слушай, мне твоя идея все больше нравится. Вот веселуха начнется!
  - Ага, дошло, наконец! Болван ты, конечно, но что-то еще в башке осталось, - Хлебников дал ему тяжелый щелбан в лоб.
  - А Жуков согласится? Ты с ним говорил?
  - Согласится, не переживай. Ему тоже свобода нужна, слишком маленькое поле для жизни. Начнет условия выкатывать. Я бы тоже так сделал.
  - И что, мы согласимся?
  - Посмотрим, он человек умный, может и дельное предложить. Представляешь, какая войнушка начнется? Не эти сопли.
  - Представляю. А наших не жалко? - Константиновский сделал очень скорбное лицо.
  - А чего жалеть? Они сюда на войну приперлись, вот и получайте. А то думали отсидеться здесь пару лет за забором. Ты же помнишь, что нам дали команду усилить эскалацию. У них там очередной выборный цикл. Вот мы и выполняем приказ, а как его выполнять, решаем мы! А если будут недовольны, так мы можем и всех домой отправить.
  - О, я бы на это посмотрел.
  
  16
  Патрульная машина неторопливо двигалась между кучами бетонных обломков. В городе мало было мест, где машина могла ехать ровно и на приличной скорости. Обычно военные включали автопилот и спали в креслах, доверившись роботу - он и маршрут проедет и разбудит, если что-нибудь засечет. На крыше броневика были грубо смонтированы две пулеметные установки, с левого бока могла выдвинуться миниатюрная ракетница, стрелявшая "малютками", как называли их бывалые бойцы. Такая "малютка" могла разорвать в клочья десяток человек, если они все находились в одном подвале или "естественном" убежище, сотворенном руками людскими и гневом господним, прилетевшим с неба в виде пятитонной бомбы.
  Этот броневик вел молодой солдат, ему не разрешил командир наряда включать автопилот. В наряд к сержанту Кондратьеву редко шли по собственной воле, у него приходилось много работать, и служба, казавшаяся многим продолжительным отпуском в декорациях нестареющих шутеров, становилась невыносимой. На него жаловались офицерам, но те, отметив жалобщиков в отдельном списке, чаще ставили их в наряд к Кондратьеву или его другу по роте Санычу, который любил отправлять солдат в патруль пешком. Саныч называл это "намочить пеленки" или "просраться в подгузник". Солдаты возвращались бледные, кто-то на неделю, не больше, бросал курить синтетику и пить сивуху, которую щедро наливали в столовой для поддержания духа.
  - Ты скорость прибавь, а то тащимся, как черепаха, - сказал Кондратьев, не отрывая взгляда от карты. Участок был чист, слишком чист для этого времени. Система не выявляла ни разведчиков, ни волонтеров.
  - Слушаюсь! - солдат прибавил газу, вжав ногой педаль, и броневик помчался резвее. Робот страховал неопытного водителя, вовремя начиная подкручивать руль. - А нам долго еще ехать?
  - Еще шесть часов. Смена только началась, - ответил сержант и посмотрел на Саныча. - Что-то врет нам "Большой брат".
  - Врет, чувствую, что врет, - Саныч почесал бороду. В этот наряд он напросился сам, видя, что в дневной патруль никто не хочет идти. В солдатах глубоко сидело заблуждение, что день для роботов, и эти безмозглые машины будут их атаковать сразу же, как засекут. Кто был умнее, знали, что это не так, и роботы никогда первыми не открывают огонь, если не видят опасности для объекта защиты.
  - Ваня, скажи честно, страшновато?
  - Страшновато, - честно признался солдат.
  - Здесь нечего бояться. Ты же помнишь, в чем наша основная задача? - Кондратьев оторвал взгляд от экрана и посмотрел на солдата.
  - Помню, конечно, помню. Я все прочитал раз десять, - ответил солдат и слегка покраснел. С молодого лица еще не спала одутловатость от постоянных пьянок, осталась суетливая боязливость, которой он очень стеснялся, глядя на старших товарищей.
  - Тогда должен понимать, что нам бояться нечего. У нас с роботами одна и та же работа, - Кондратьев отметил точку на карте, Саныч пожал плечами.
  - Думаешь, здесь кто-то есть?
  - Должен быть. Я сам закладывал здесь две недели назад блоки с антибиотиками и стероидами.
  - Это те, что привезли в последний раз?
  - Нет, те еще не выдали. Их придерживают на складе. Я к Жукову ходил, он мне ведомость показал. Там другие препараты.
  - А ты откуда знаешь? По мне так они все на одно слово, - проворчал Саныч.
  - Все да не все. Там формула разная, это на коробке написано.
  - Я туда не смотрю. Сказали заложить - заложу, а остальное неважно. Мы должны выполнять приказы. А чего ты тут такой умный делаешь? Здесь же одни дебилы и скоты собрались, - Саныч не сильно ткнул Кондратьева пальцем в бок, попробовав продавить костюм и попасть между ребер.
  - А я скот и есть, как и ты.
  - Знаю, - Саныч зевнул. - Ванька, а ты чего сюда подался? У тебя трехлетний контракт?
  - Да, еще два с половиной года. Деньги нужны были позарез, - смутился солдат.
  - Проигрался?
  - Отстань от парня, - приказал Кондратьев.
  - Да нет. Это же не секрет, просто никто и не спрашивал никогда. Откупиться хотел. Девчонка моя залетела, вот я и договорился с ее опекунами.
  - Это с родителями что ли? - переспросил Саныч.
  - А ты никак не привыкнешь? - усмехнулся Кондратьев. - Твоих же тоже так называли по документам.
  - Да мне плевать на эти документы. Просто слово какое-то низкое.
  - Так слово-то точное, сам видишь, решили они бабки за дочку обрюхаченную взять. Дельцы они, опекуны, владельцы, - засмеялся Кондратьев. - Не жалеешь, Вань?
  - Жалею. Я думал тут другое, даже героем стать готовился.
  - А попал к сержанту Дворникову! - расхохотался Саныч. - Ладно, молодец, что перевелся.
  - Так что, сейчас бы контракт не подписал? - Кондратьев внимательно смотрел на затылок солдата.
  - Не подписал. Мне Ленка недавно написала. Представляешь, ждет, любит. Малыш скоро родится, а я тут.
  - Ничего, будешь головой думать, не пропадешь и домой вернешься. У тебя обратный билет есть. Это у нас нет, нам терять особо нечего, - Кондратьев сверился с картой, оглядел улицу, на которой сохранился первый этаж одного из домов. Там находилась аптека, даже вывеска сохранилась, будто бы кто-то ее специально повесил обратно. - У входа останови, я выйду.
  - Слушаюсь, - солдат повел машину к аптеке. Он не спрашивал, опасно это или нет, зная, что сержант делает все не так, как учили его до этого.
  Сержант Кондратьев вышел из броневика. Он стоял у открытой двери и осматривался. Как и положено, он был в полной амуниции, шлем закрыт, все системы замкнуты, автомат в положении готовности, левая рука сжимает рукоятку, палец на курке, но дуло смотрит вниз. Такое положение оружия считалось уязвимым, правильно было держать приклад у плеча, а глаза должны были смотреть в прицел, но из-за этого солдаты и сержанты начинали стрелять из-за любого шороха. Накаченные политруками и жалким страхом, они стреляли бездумно, не желая разбираться - кругом могли быть только враги. Часто случались перестрелки между военными, обезумевшими от страха.
  Сержант убрал палец с курка, перевел автомат в положение "отключен", о чем робот тут же оповестил наряд в броневике. Солдат удивленно посмотрел на Саныча.
  - Он сам знает, что делать, - сказал Саныч, смотря, как сержант вешает автомат за спину дулом вниз. - Кондратьев здесь уже много лет, больше, чем я, а я сижу тут уже семнадцатый год, но еще ни разу ни в кого не стрелял.
  - Ого, а как ему это удалось?
  - Так не в кого стрелять. Ты что будешь стрелять в волонтеров или в этих бедных детей? Я скорее выстрелю в того, кто поднимет ствол на ребенка.
  - Я в детей не стрелял. Я не смог, - Ваня побледнел, заново прокручивая в голове ту операцию сержанта Дворникова.
  Кондратьев снял шлем и положил его на землю. Он улыбался, смотря на появившееся сквозь серые тучи солнце. В городе почти всегда висели тучи, даже летом. Природа прямо указывала, что это мертвое место. Подумав, сержант снял автомат и положил его рядом со шлемом.
  - Ты чего это выдумал? - Саныч высунулся из открытой двери.
  - Там внутри волонтер. Не хочу пугать парня.
  - Беру вход под защиту, - отрапортовал солдат, и первая пулеметная установка ощерилась стволами на вход в аптеку.
  - Отставить! Снять режим "Оборона"! - скомандовал Кондратьев, солдат повиновался, стволы уставились в небо.
  Кондратьев вошел в аптеку, постучал, потопал специально, услышав тревожный шорох в дальней комнате. Его закладку волонтер не успел открыть, вспугнули. Сержант пошел к нему, весело насвистывая.
  - Вылезай, я тебя вижу, - Кондратьев встал на пороге, смотря в левый угол, где прятался волонтер. - Не бойся, я без оружия. Тебя никто не тронет.
  В углу нерешительно пошевелились. Волонтер на что-то решался, в правилах такого не было, и что делать он не знал. Решившись, волонтер резко встал и вышел. Это был невысокий худой парень, костюм висел на нем, и было видно, что ему тяжело его носить.
  - Сними шлем, он тебе сейчас не нужен. Ты же видел нашу машину, так она у входа. Больше никого нет.
  Волонтер снял шлем, и тонкая белая коса упала на грудь. Девушка поспешно убрала ее назад, со страхом и ненавистью смотря на военного.
  - Ого, ваши уже и девчонок стали отправлять. Что, так плохо все? Много болеет?
  - Много, - шепотом ответила девушка. Она не понимала, что надо этому военному, почему он ее не застрелит. Черные глаза наполнились слезами, и она заплакала, не в силах больше терпеть этого напряжения.
  - Плакать не стыдно. Я бы тоже рыдал, а, скорее всего, повесился. Вот, держи. Не бойся, не отравленная, - он протянул ей свою флягу с простой водой.
  - А вы не боитесь, что я вас заражу? - девушка взяла флягу, военный пугал ее, но было и в нем что-то другое, недоброе, но и незлое.
  - Нет, не боюсь. Ты же пришла сюда сама, значит, не болеешь. Тебя за антибиотиками прислали?
  - Да, а откуда вы знаете?
  - Так это я их сюда и заложил, - сержант улыбнулся, видя, как округлились глаза у девушки. Сейчас она была даже хорошенькой, не смотря на кривое лицо и страшную худобу. - О, ты не знала этого. Хм, а вам не рассказывают, откуда все эти лекарства?
  - Нет. Нам говорят, что они остались с мирного времени, - девушка сделала большой глоток воды и отдала флягу.
  - Тебя как зовут?
  - Тома, Тамара, то есть, - поспешно ответила девушка.
  - Тебе не подходит это имя, грубоватое для тебя. Пошли, Тома, покажу кое-что. Однако я и не думал, что вам такое заливают, - Кондратьев рассмеялся. Смех был искренним, и Тома поддалась его настроению и улыбнулась, не открывая рта. Она всегда улыбалась закрытым ртом, боясь показать кривые зубы.
  Сержант привел ее к шкафу, куда заложил препараты. Он достал коробки и стал вскрывать все, раскладывая препараты на пыльном столе.
  - Вот, смотри. Видишь, на коробке стоит дата, видишь?
  - Вижу, - кивнула девушка.
  - Так подумай, какой сейчас год, и когда был произведен этот препарат. Эта партия вполне новая, всего пять лет просрочки.
  - Я не понимаю, - девушка замотала головой. В ее глазах был ужас и непонимание. Она совершенно перестала бояться этого странного военного, который не стрелял в нее, как другие, в первой же самостоятельной ходке она попала под огонь патруля, вернувшись ни с чем. - Я ничего не понимаю. Зачем вы это говорите?
  - Чтобы ты знала.
  - Но зачем? Мы же враги!
  - Мы враги сами себе, Тома.
  - Я не понимаю, - девушка села на стул и уперлась взглядом в коробки с препаратами. Военный не врал, даты и правда были довольно свежие, моложе ее, а она родилась в войну и никакого мира не знала, как и все остальные. - Скажите, как вас зовут?
  - Моя фамилия Кондратьев.
  - А имя?
  - У меня больше нет имени, только фамилия. Тома, не обо мне речь. Ты поняла, что все, что ты видишь - вранье, от начала и до конца.
  - Нет, - честно ответила Тома. - Я спрашивала про даты на коробках, но мне запретили задавать эти вопросы. А один особист объяснил, что это дата выхода нового лекарства, что к нам она не имеет отношения.
  - Ну, это глупость, как сама думаешь? Не знал, что у вас особисты есть.
  - Есть, их много! - Тома скривила лицо и пожала плечами. - Я никак не думала. А что мне теперь делать?
  - Молчать и думать. Бери все, что вам надо, только вам это не поможет.
  - Почему? Наши врачи верят, что должно помочь.
  - Вера, ага, знаю такое слово. Нет ничего более лживого, чем вера и справедливость. А, нет, еще одно слово - надежда. "Оставь надежду всяк сюда входящий", как-то так говорили раньше, я читал когда-то, вот помню до сих пор.
  - Тогда зачем все это? - Тома огляделась, взяла в руки коробки с антибиотиками и уронила их на стол. Она снова заплакала, тихо всхлипывая, смотря на него.
  - Я сам думал об этом, много думал. Не знаю, а, самое главное, не хочу знать. Лучше не знать всего, а то тошно жить станет, совсем тошно.
  - Получается, нам все врут? А я думала, что мы Родину защищаем. Нас всегда учили, что мы на переднем краю, и надо терпеть, но не отдать врагу нашу страну!
  - Ну, нас и этому учили. Вот только есть одно но. Попей еще воды, потом скажу, - он подождал, пока она напьется и немного успокоится. - Знаешь, Тома. То, что я тебе скажу, тебе не расскажет никто в вашем убежище. Этого не расскажут и нам, но там, наверху, все и все знают.
  Тома зажмурилась и замотала головой, не желая слушать. Она хотела убежать, но что-то приковало ее к стулу. Она уже забыла, где валялся ее шлем, без которого она боялась выйти из убежища, без помощи которого она не могла ступить ни единого шага, пока система не подтвердит безопасность. А теперь это все было не важно, Тома забыла про этот страх, пор ужасы мертвого города, жутких роботов и людоедов военных - про все ужасы, которыми ее и других детей пичкали с рождения. Весь этот мир, вся эта война, враги, к которым не могло быть ни жалости, ни снисхождения - все это дрожало и рассыпалось в ее голове, оставляя тягостную черную пустоту, засасывающую ее в себя.
  - Говорите, я готова, - Тома успокоилась. В голове стало так легко и спокойно, что она даже улыбнулась. Ей нравилась эта пустота внутри нее, ей нравилась быть в этой пустоте, без криков и лозунгов, без политсобраний и кипящей внутри ненависти. Она вспомнила, что была такой раньше, очень давно, когда только-только научилась говорить. Вспомнились ее друзья, такие же малыши, как и она. И Тома с ужасом поняла, что почти все из них уже умерли.
  - Тома, то, что я скажу, ты сначала не поймешь. Но вот когда поймешь, то ты больше не сможешь жить среди своих.
  - А где тогда жить?
  - Не здесь. Придется бежать. У вас же были беглецы, рассказывали, про дезертиров, верно?
  - Были. Нам в школе рассказывали, что они убегают к врагам. Их отлавливали и расстреливали. Нам показывали на политсобраниях видео.
  - Может и так, но кто-то убегал, и его не поймали. Ты знаешь, кто такие вольные?
  - Нет, в первый раз слышу. Мы все вольные, разве нет?
  - Нет, мы с тобой в одной большой тюрьме. А вольные - это те дети, что смогли убежать. Обычно им помогают родители и старшие братья и сестры. Кто-то должен увести погоню. Взять огонь на себя.
  - А почему только дети? Откуда вы это знаете?
  - Знаю, потому что сам сопровождал одну группу. Город не так мертв, как ты думаешь. Внутри него есть одно место, где, я не знаю и не надо мне знать. Там живут сбежавшие дети. Их потом вывозят на свободу. Если ты захочешь сбежать и возьмешь с собой других, то оставь записку здесь. Это мой участок, я вам помогу. Но только дети, взрослые не годятся.
  - Почему? Я тоже уже не гожусь?
  - Не знаю, не мне решать. А взрослые заражены, их не вылечить, не перевоспитать. Ты сама поймешь, готова ли ты.
  - Я запуталась, - честно призналась Тома. - Но я все запомнила.
  - Это нормально. Я тоже, как все понял, сначала не верил, проверял.
  - И проверили?
  - Много раз. Последнее, что я тебе скажу, а ты это никому своим не говори. Сначала прощупай, проверь много раз, а потом можешь рассказать. Лучше это делать в городе и без шлема, могут засечь, тогда тебя точно расстреляют.
  - Я поняла.
  - Ничего ты на самом деле не поняла. Прости, но это так. Давай соберем твой заказ. Маршрут свободен, в этом поле патрулируем только мы, роботы ушли в другой район, - он помог собрать ей коробки в мешки, закрепил рюкзаки и сумки , туго подтянув ремни. Девушка была слабая, если бы он мог, то довез бы ее до входа, но этого делать было нельзя, расстреляют на месте без допроса. - Дотащишь?
  - Дотащу, - Тома уверено посмотрела ему в глаза. - И не такое уже таскала.
  - Ты молодец. Вы меня всегда восхищали, - Кондратьев вздохнул и, наклонившись к ней, шепнул на ухо. - Мы с тобой из одной и той же страны. Мы все одна страна, поняла?
  Тома в ужасе смотрела на него, в ее голове завертелся страшный вихрь мыслей. Сержант поймал девушку, когда она стала оседать на пол.
  - Это неправда! Это же неправда! - слабо закричала она.
  - А ты проверь, подумай. Откуда все эти лекарства, откуда твой шлем знает все, кто все это делает? Мы с тобой говорим на одном языке. Подумай, но не спеши с выводами, не отрицай.
  Он взял стул и сел рядом. Достав из кармана пачку крекеров из червей, он протянул половину. Тома удивленно смотрела на него.
  - Колбасы в сухпаек не дают, а то бы и ее показал, - хрустел крекерами сержант. - Ешь, ваши, узнаешь?
  - Да, вроде наши, - Тома откусила крекер и замотала головой. - Зачем? Зачем так с нами?!
  - Старайся не думать об этом, а то не выберешься. Как попадешь на свободу, поймешь, если еще захочешь это понимать.
  Из аптеки они вышли вместе. Тома смело подошла к патрульной машине и потрогала ее. Из машины вышли Ваня и Саныч, они были без шлемов. Ваня удивленно смотрел на девушку, смело разглядывавшую его и грозного Саныча.
  - Не забудь. Как соберешься, оставь письмо, - Кондратьев кивнул Томе.
  - Я не забуду. Я ничего не забуду, - Тома надела шлем и кивнула ему.
  Девушка побежала во дворы, ловко обходя преграды, и скоро ее уже не было видно.
  - Задурил девчонке голову, да? - раздраженно спросил Саныч.
  - Почему задурил? Разве правда дурит голову?
  - Да не верю я в твою правду, - проворчал Саныч. - Тебе башку этот урка промыл, а ты и поверил.
  - Поверил. Ты и сам сомневаешься. А этот урка поумней нас с тобой, - Кондратьев хлопнул по плечу Саныча, - ты просто боишься себе признаться.
  - Вы о чем? - Ваня во все глаза смотрел на сержантов.
  - Тебе не надо этого знать. Тебе домой еще возвращаться. Не бери в голову, не надо, - по-доброму, ответил Кондратьев. - Видел, какие у них смелые девчонки?
  Ваня закивал, а Саныч довольно крякнул. Они сели в машину, Кондратьев проверил сообщения, переключив шлем на панель. Система требовала от него рапорт, почему он вышел за защитный контур без оружия и шлема.
  - Получишь на базе, - заметил Саныч.
  - В первый раз было страшно, а сейчас пусть они боятся.
  
  17
  Монета последний раз блеснула на солнце и с тоскливым звоном упала на бетонное кольцо колодца. Мордвин ловко подхватил ее, не дав пропасть в черной бездне. Детская игривая улыбка отразилась на его лице, скрыв тень основного я. Он жмурился на солнце и продолжал играть, подбрасывая отполированную до блеска монету и ловя над колодцем. В этой игре было все, что он любил - азарт, риск и детская уверенность в своих силах, когда все зависит только от тебя. Шлем и автомат лежали в пыли, брошенные далеко от колодца, больше напоминавшего шахту первых ракет индустриальной эры. Никто не знал, что находится внизу, сколько ни старались измерить глубину, понять, что может быть там, ничего не получалось. Пускали туда и дронов, но они выползали помятые, а на видео ничего не было, кроме пустой черноты.
  - Все играешься, - бросил ему подошедший Георгий Николаевич и поймал монетку.
  - Отдай, - проскрипел зубами Мордвин и угрожающе выдвинул челюсть.
  - Прирежешь? - Георгий Николаевич подбрасывал монетку, делая вид, что в любой момент может бросить ее в шахту. Он и, правда думал сделать это и посмотреть на реакцию.
  - Ты со мной так не шути. Я же тебя за ней туда кину.
  - Я не боюсь, и ты это знаешь, - Георгий Николаевич щелкнул пальцами, и монета отлетела прямо Мордвину в ладонь. Он увидел все, что хотел, и испытывать дальше этого костолома не имело смысла.
  - Сука ты, товарищ Жуков, - прошептал Мордвин и, спрятав монету, благодушно улыбнулся. - Что прикажете, начальник?
  - Тащи первый ящик с фруктами.
  - Будем испытывать? - оживился Мордвин.
  - Будем, только передай там, чтобы патруль к нам не пускали.
  - А они и сами сюда не пойдут. Все нормально, как надо, мы всем и все уже объяснили - это наша территория.
  - Не вся, а надо, чтобы вся была.
  - Я готов, когда начинать? - Мордвин выдвинул черный клинок из рукава.
  - Зубочистку свою спрячь для девочек. Двигай за фруктами.
  Мордвин скрылся. Оставшись один, Георгий Николаевич прислушался к ветру, долго следил за облаками, убегавшими вдаль отсюда. Где-то там далеко прольют они липкую от копоти влагу на мертвую землю. Он был в тех местах один раз, когда их этапировали в насквозь пропахшем мертвечиной поезде. Солнце, казалось, отворачивалось от этого места.
  Он подошел к шахте и заглянул внутрь. Что-то позвало его к себе. Он знал, что если очень долго смотреть вниз, то тьма постепенно начнет входить в сознание, наполнять тело болезненной черной прохладой. Пять лет назад он почти шагнул вниз, уже стоял на краю и ждал, когда его позовут. Но его не позвали, сильный порыв ветра оттолкнул его. Шрам от удара головой о бетон до сих пор ныл, но зато он понял, что должен сделать. Нет, он не верил ни в какие божественные силы, тем более не верил в судьбу. Он просто понял, почему он еще жив, и почему он здесь, а откуда пришло, или кто надоумил - это отговорки для трусов, которые всегда ищут виновного, кто приказал, кто заставил.
  Мордвин притащил громоздкий металлический бокс. На вид этот ящик весил много, обычному солдату не справиться, особенно если закинуться дурью перед работой. Мордвин нес его на плече, часто переставляя, было видно, что ему тяжело, и он терпел, стиснув зубы и громко дыша. Георгий Николаевич отвлекся от созерцания мертвого поля перед собой, позади него в трехстах метрах начинались первые склады и укрепления военной части. Он посмотрел на Мордвина, пожал плечами и отвернулся обратно к безжизненному полю.
  Раньше, если верить картам, здесь шумел густой лес, в котором водились олени, кабаны и волки, а от зайцев и лис прохода не было. Лесные жители охотно приходили в город покопаться на мусорках или выпросить у людей что-нибудь. Бескормица наступала уже с января, и на границе с городом устраивали кормушки, которые со временем переносили все глубже в лес. Теперь же это была черно-свинцовая земля, выровненная до щербатого, покрытого язвами лица мертвого старика. Георгий Николаевич пытался представить себе, как все было раньше, и не мог. Как не мог увидеть в развалинах города приметы прошлой мирной жизни - все было стерто, отодрано с неистовостью неофита, карающего грешников, дочиста, до пораженной псориазом кости, еще державшейся, но готовой рассыпаться в любой момент.
  - Почему тележку не взял? - Георгий Николаевич посмотрел на бледное лицо Мордвина.
  - Ну, нет. Эти роботы все фиксируют, а я не хочу, чтобы кто-то знал, что и куда я повез.
  - Все равно узнают. Камеры здесь давно не работают, но за всеми не уследишь. Хуже камер только скучающий дурак с отличной фотографической памятью.
  - Дураков хватает, но вот с памятью ты погорячился, Георгий Николаевич. Эти дебилы скоро забудут, как их матери назвали.
  - Сам-то помнишь, свое имя?
  - Помню, не подловишь. Но оно мне больше не нужно - тот мальчик умер уже много-много лет назад, - Мордвин посмотрел на небо и резко выдохнул, сбивая с одеревеневших мышц накатившую усталость. - А ты чего там увидел? Неужели к нам враг движется?
  - Если бы. Было бы интересно посмотреть на наших генералов, как бы они забегали в этом случае. Но этого не будет.
  - Почему? Вот на политчасе как раз объясняли, что враг у самых рубежей, готов сделать шаг и переступить границу, вторгнуться на нашу СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ! - последние слова Мордвин проорал, подражая визгливому голосу политрука. - НЕ ДОПУСТИМ! ЗАЩИТИМ НАШУ РОДИНУ! ОТСТОИМ НАШУ СВОБОДУ!
  - Не думал, что тебе настолько скучно.
  - Да, скучно. А там весело, зря не ходишь, - Мордвин открыл ящик и покопался в ворохе опилок. В руку легла тяжелая граната, но доставать он ее не стал, наслаждаясь тяжестью сокрытого. Было в этом что-то из далекого детства, когда пробираешься туда, куда тебя все время не пускали, и берешь заветную вещь, толком не зная, зачем она нужна.
  - Ты прямо как ребенок, - неодобрительно покачал головой Георгий Николаевич. - Обдолбался?
  - Обижаешь, Георгий Николаевич. Я же не употребляю, ты это знаешь. Просто настроение хорошее, вот и солнце сегодня большое и яркое. Сейчас же лето или как его там называют.
  - Лета здесь не бывает. Раньше было, а сейчас только осень осталась.
  - Это я так спросил, не бери в голову. Мне все равно, что и когда - важно только, где я сам. Что будем делать?
  - Испытывать,- Георгий Николаевич кивнул на колодец.
  - Так ничего ж видно не будет, - огорчился Мордвин и с тоской поглядел в поле. - А я думал, прикажешь метнуть. Я в роте был первым по метанию гранат.
  - Я помню твое дело. Те, кто выжил, тоже помнят твой талант.
  - А там никто не выжил. Слушай, Георгий Николаевич. А что там внизу? Может, ракета? Мы ее гранатой, а она рванет!
  - Ракеты там нет. Судя по фону, там склад отходов.
  - А ты померил? - Мордвин с недоверием посмотрел в колодец. - А чего роботы не засекли?
  - Я зонд опускал на тросе, роботы туда не полетят, их программа не пустит.
  - Ты меня каждый раз удивляешь. Вот мне бы это в голову никогда не пришло. Ладно, пускай так. А как мы узнаем, сработала граната или нет?
  - Узнаем. Она так глубоко не улетит.
  - Ладно, понял. Точнее не понял, но тебе виднее. Я с тобой как в школе, постоянно чему-то учусь.
  - А ты в школе учился? - в свою очередь удивился Георгий Николаевич.
  - Пришлось. Вот не хотел, а все равно что-то в голове оставалось. Хотел спросить, а чего тебя генералы вызывали?
  - Потом скажу, давай испытаем.
  Мордвин выложил на плите три гранаты. Сразу было видно, что они самодельные: разные по размеру и исполнению, две в стальном корпусе, а одна в пластиковом. Мордвин повертел пластиковую в руках.
  - А зачем в пластике? Чтобы рамки не засекли?
  - Да, там термостойкое стекло внутри.
  - Ого, вот же дрянь какая, - с уважением сказал Мордвин и аккуратно положил гранату на бетон. - А они не рванут сами по себе? Наши-то точно не рванут. Там пока команда не придет с общего контролера, запал не высвободится.
  - Не рванут, пока не взведешь. Механизм допотопный, но надежный.
  - Это тебя Кондратьев научил? Я вот не понимаю, почему он не в нашем бараке?
  - Значит, не заслужил.
  - И ты ему доверяешь? Он же стуканет, нет?
  - Не стуканет. У него своя идея есть, мы на этом и сошлись. Не бери в голову, все равно не поймешь.
  - А ты объясни, только по-простому, чтобы понял. Я, правда, хочу понять. Может и мне это подойдет.
  Георгий Николаевич с сомнением посмотрел на Мордвина, потом взял гранату и показал, что надо делать. Мордвин кивнул и одним движением сорвал чеку. Отсчитав положенные две секунды, он бросил гранату в колодец. Через пять секунд раздался громкий хлопок, земля содрогнулась, и из колодца вырвался столб желто-красного дыма.
  - Неплохо. Шахту не развалим?
  - Нет, ее бомбой не развалишь, - ответил Георгий Николаевич. - Давай следующую.
  Следом полетела вторая граната. Она была больше, и со столбом дыма вылетело пламя. Мордвин аж подпрыгнул на месте от радости. Третья граната взорвалась раньше времени, и из колодца вылетели осколки чуть расплавленного стекла. Если бы Мордвин стоял ближе, то его бы задело.
  - Мало времени. Что ж, такова судьба, - задумчиво произнес Георгий Николаевич и взглянул на Мордвина, что-то считавшего в уме. Это было видно по нахмуренным бровям и толстым морщинам на лбу. - Что, уже испугался?
  - Нет, просто прикинул, что можно не успеть свалить - там же и ляжешь.
  - Может и так, а, может, так и надо.
  - Посмотрим, как надо. Кто это решает? - Мордвин картинно сложил руки для молитвы и с вызовом посмотрел на небо, шепча губами общую молитву.
  - Ты и в церковь ходишь?
  - Хожу. Ты же сам меня туда отправил, чтобы в курсе был. Вот я хожу и слушаю, куда наставляют. Если я сказал, что сделаю, то сделаю. Будем еще бросать?
  - Нет, достаточно. Я не так много успел сделать.
  - Ладно. Ты их для наших готовишь? Будем брать штаб? - глаза у Мордвина загорелись.
  - Нет, они нам сами его сдают, - усмехнулся Георгий Николаевич. - Они мне три часа по ушам ездили, угрожали и предлагали. Ты же знаешь, что они весь десант арестовали?
  - Как не знать, сам участвовал.
  - Так вот, их жетоны перепрошьют на нас. Понял?
  - На нас? - Мордвин задумался. - Так это я смогу новым человеком отсюда свалить, верно?
  - Если не сдохнешь.
  - Ну да, если не сдохну. Мне нравится, а им это зачем?
  - Объясняю попроще: в Центре родилась идея объединить убежища, поэтому прислали десант. Они должны внедриться, почистить кого надо, чтобы командование было единым.
  - Ага, как везде. Я понял, строят вертикаль власти. Вот только кому сдались эти гномы?
  - Это тебе они не нужны, а там, на Большой земле, гномы еще как нужны. У них там вся пропаганда на них держится. Забыл?
  - Забыл, - пожал плечами Мордвин. - Я особо и не интересовался. С детства привык, что идет война, а где и с кем мне плевать.
  - Всем плевать. Вот только я хочу закончить эту войну.
  - Не понял, тебе это зачем? - Мордвин с недоверием посмотрел на него. - Ты это, Кондратьева наслушался? Это он внушает про долг, про правду. Грехи свои хочешь замылить, да?
  - Тогда уж замолить, а не замылить. Нет, на бога мне плевать. Я в него не верю, а если бы и верил, то точно бы ничего для него делать не стал.
  - Тебе людей жалко? - еще сильнее удивился Мордвин и захохотал. - Вот уж не поверю!
  - Не жалко, можешь не ржать.
  - Тогда зачем? Грехи ты не замаливаешь, людей тебе не жалко - зачем? - Мордвин долго и непонятно выругался. - Я не понимаю ничего, вот совсем ничего. Ты двинулся?
  - Может и так. А ты боишься?
  - Нет, не боюсь. А как ты собираешься это сделать?
  - Я хочу, чтобы мы стали воевать с гномами по-настоящему, тогда все это кончится.
  - Так ведь всех перебьют! Мы все сдохнем! - Мордвин нахмурился, морщины стали глубже и темнее. - Так, на гномов тебе плевать - это я понял, а наших же тоже перебьют.
  - Туда им и дорога. Мир чище будет.
  - Ладно, согласен. Все равно не понимаю, зачем это надо тебе? Вот Кондратьеву понятно.
  - А что тебе понятно?
  - Так он что-то там совершил, поэтому сюда и сбежал. Вот и решил свою совесть почистить, отбелиться напоследок.
  - Не ожидал от тебя такой глубокой мысли. Ты прав, Кондратьев делает это для себя, но у него ничего не получится.
  - Ты тоже это для себя делаешь?
  - Нет. Если по-простому, то не для себя.
  - А для кого?
  - Ни для кого. Я могу тебе долго объяснять, как пришел к этому, но ты все равно не поймешь. Просто знай - ни для кого, ни на земле, ни на небе.
  - У меня уже голова болит, - сказал Мордвин после долгой задумчивости. Он встал на краю колодца и долго смотрел в черноту. На мгновение лицо его прояснилось, и Георгию Николаевичу показалось, что он понял. Но Мордвин спрыгнул с привычным выражением лица, лишь в глазах темнела задумчивая усталость. - Ни для кого. Не понимаю, вот пытаюсь, что-то вспыхивает, а не понимаю. Может, и не надо?
  - Не надо. Надо просто сделать и все.
  - И все, - повторил Мордвин. - Слушай, если выживу, а я выживу, ты мне объяснишь. Пока не объяснишь, я тебя не отпущу.
  - Если останешься в живых, то сам все поймешь, - нехорошо усмехнулся Георгий Николаевич.
  
  18
  Порыв ветра поднял облако серой пыли, закружив в бешеном танце пространство. На помощь ему прилетели друзья, принося из города разрывы снарядов и глухой стук крупнокалиберного пулемета. Бой шел уже четвертый час, переходя из района в район, донашивая квартал за кварталом. Но эта канонада и жуткий свист ракет покорно стихали, замолкая у самого забора детского дома. Развеселившийся ветер врезался в бетонную преграду, взбирался и переваливался в сад, остывая и успокаиваясь.
  В саду играли дети, не слыша боя, лишь изредка, когда легкий ветерок принесет притихший стон от разрыва ракеты, они вздрагивали, по привычке, не осознавая почему. Голова отметала тревожные мысли, уводя ребенка в игру, но тело еще помнило эти звуки, рефлекторно реагируя на взрывы. Старожилы порой ничего не замечали, с удивлением смотря на трех малышей, начинавших плакать при сильных взрывах. Малыши слышали, чувствовали все, ловя самые слабые разговоры между ветрами.
  Юля и Катя старались отвлечь малышей, которые играли отдельно от всех. Дети боялись всех, особенно взрослых. Больше всего они доверяли Кате и Юле, умевшей быстро войти в доверие к любому ребенку. Невозможно было не доверять этой радостной девочке, готовой каждую секунду придумывать новую игру. Некоторые дети приносили свои игрушки малышам, просто клали рядом и уходили. Игрушки дети делали себе сами под руководством Володи и Полины. Это были вырезанные из настоящего дерева лошадки, единороги и собаки, сшитые из разноцветных лоскутов куклы, каждая имела свой наряд и лицо, очень похожее на хозяйку куклы.
  Мальчишки гоняли мяч, пытаясь играть в мини-футбол. Как ни старался Петр Николаевич разъяснить правила, дети придумывали свои, которые часто оказывались справедливее нерушимых догматов. Коля и Заур быстро влились в стаю, мальчишки сами себя так назвали, и никто не запрещал им это. Запретов было мало, всего два: покидать территорию детского дома и воровать. Драки случались часто, Петр Николаевич объяснял трем сестрам, порывавшимся ввести запреты построже, что это неизбежно, и дети должны самостоятельно договариваться между собой. Так и получалось, что обычно дрались лучшие друзья, а когда били друга, то бывший противник вставал на его защиту. Девчонки тоже дрались между собой и с мальчишками, обидно было получить от девчонки. Коля так и получил в первые дни от старших девочек, когда стал выпендриваться. Никто и не помнил, с чего все началось, и имело ли это значение.
  В мяч Заур и Коля играть не умели, над ними потешались другие ребята, забыв о том, что и сами когда-то пришли сюда, ничего не зная и не умея.
  Новенькие уже спали вместе со всеми. По ночам, когда большая часть ночи была позади, кто-нибудь из малышей или Коля с Зауром начинали плакать или кричать во сне. И всегда находился мальчик или девочка, спавшие рядом, которые садились и успокаивали. Малышей гладили, пели колыбельные, ребенок сжимал ручкой пальцы добровольной няни и успокаивался. Труднее было с Колей, Заур быстро успокаивался. Коля мог проснуться среди ночи, не понимая где он, отбиваться от всех, кто к нему подходил и пытался успокоить. Он видел прошлое, просил не трогать его, начинал драться, убегать из дома. В саду его ловили Володя и Олеся. Они волокли его в дом, Коля дрался отчаянно и кусался. Приходилось делать укол, и только тогда мальчик успокаивался. Утром он ничего не помнил.
  Петр Николаевич спрашивал у детей на ежедневном утреннем собрании, мешает ли им что-нибудь, хотят ли они что-то изменить, никогда не говоря о Коле. Дети долго обсуждали между собой, кто-то требовал переселить его в отдельную комнату, подальше от всех, пока не вылечится, другие спорили с ними. Коля сидел на лавке за столом, уткнувшись глазами в тарелку с недоеденной кашей из грибов с жареными тараканами, и плакал. Сколько раз он хотел убежать, вернуться в город, и сколько раз его ловила Катя, и он возвращался, злясь на нее и себя, но понимая, что она права. И дети решали, что Коля должен остаться с ними, на следующую ночь менялись местами, и добровольцы ложились рядом. Приступов паники становилось меньше, лучше всего помогала песенка девочки Даши. Она была старше Коли на два года, высокая и худая, с потемневшими волосами и черными внимательными глазами. Она откуда-то знала песню, которую пела мать Коли, когда он был еще совсем маленьким, когда она была еще жива. Петр Николаевич не хотел часто применять препараты, постепенно снижая дозу для Заура и Коли, уколы делались в очень редких случаях. "Залог быстрого выздоровления - хорошее питание и право быть полезным", - говорил Петр Николаевич. Каждый ребенок имел право выбрать занятие по желанию и возможностям. Каждый имел право поменять его, если ему наскучит работа. Редко кто отлынивал, считая, что не будет работать. Вскоре самые лодыри становились ответственными работниками, очень ревностными, и требовательными к себе. Заур и Коля в первый же день попросились к Володе в мастерскую. У мальчиков получалось неважно, но Володя учил их, как чинить мебель, как делать табуретки и стулья. Колю приходилось выгонять из мастерской поиграть в саду, в один день Петр Николаевич решил не трогать мальчиков, и Заур с Колей проработали целый день, забыв про обед и положенный отдых. Зато они отшлифовали сломанный стул, покрыли его лаком. Теперь на этом стуле в столовой сидел Петр Николаевич, и мальчишки были очень горды собой.
  Если бы в мастерской было больше станков и других машин, все было бы быстрее, но в этом не было смысла. Мальчишки и девчонки, работая посменно, мыли и чистили овощи, отмывали посуду, а старшие готовили. Причем были признанные мастера, удостоенные звания шеф-повара. У них был особый колпак со складками, как у поваров индустриальной эры, кто-то подсмотрел это в фильме, а Юля сшила такие колпаки.
  В подвале была малая типография с настоящим печатным станком, который Петр Николаевич нашел в руинах музея. Работать на печатном прессе разрешалось старшим мальчишкам под присмотром Володи. Стояли и другие станки для брошюровки, Володя научился делать гравюры, и еженедельная газета детского дома была с иллюстрациями молодых корреспондентов. Оттиски получались тусклые, краска была самодельная на основе золы и мазута, бумага серая и неровная, где и как ее раздобыл Володя не знал никто, но не было большего восторга взять в руки свежую газету, перечитать ее вместе с друзьями. И это так, кажется, что писать не о чем - дети сами выбирали темы, писали стихи и короткие рассказы о друзьях, о себе, о выдуманных мирах, где никогда не будет войны. Все стихи и рассказы собирались, и, после нудной и тяжелой работы по набору текста, делали это по очереди, потом перепроверяли, находя каждый раз ошибки, отпечатали пять книг стихов и сказок. Каждая книга имела свой переплет, так как не сошлись на одном варианте. Живая газета, настоящая книга, результат своего труда, значили больше, чем самая лучшая видеопрезентация или фильм. И дети сами стали приходить в библиотеку, которую собирал Петр Николаевич, читать книги после занятий, составили каталог и следили, чтобы никто не портил, не мял полимерную бумагу.
  С Большой земли присылали инструкции и методические указания по организации учебы и быта детского дома для детей класса опасности Z. Петр Николаевич изучал их и прятал далеко в защищенную папку на облаке. Дети очень талантливые, многие легко освоили азы взлома информационных систем, верно угадывая несложные алгоритмы защиты, на которые так уповали методисты, считая их нерушимой цифровой стеной, которую нельзя пробить или вырыть подкоп. Петр Николаевич и Володя, ответственный за базу данных, называемую "базой знаний" или "фундаментом личности", не мешали детям упражняться в хакерстве. Это было лучше любого теста или экзамена, а тестировать детей приходилось каждую неделю. Судьба человека, пускай и юного, но человека, решалась теми, кто никогда не жил под бомбежкой, не рос в подземелье, изредка выбираясь взглянуть на солнце, вдохнуть густой аромат сточной канавы или полигона, других безопасных мест взрослые не могли придумать для детей. Те, кто решал, будут ли воспитанники жить в мирной стране, ведущей бесконечную войну, кто будет достоин этой чести и безопасен для общества, видели одни показатели в системе, не желая видеть самого ребенка, не признавая его за человека.
  Если бы Петр Николаевич не родился и не жил на мирной территории, не учился сначала на врача, а потом на педагога в университете, то и он, наверное, думал бы, что так относятся только к детям подземелья. Но это было не так. Володя и три сестры, рожденные в убежищах, как и их дети, найденные Петром Николаевичем, верили ему, зная, что не будет врать, и все же внутри все противилось этому знанию. Петр Николаевич не переубеждал, охотно отвечал на вопросы, пускай они были одни и те же из года в год, когда придет очередная инструкция с Большой земли.
  Согласно общим правилам, не меняющимся столетиями, мальчики и девочки спали отдельно. Система предупреждала о необходимости профилактики ранней половой жизни, рекомендуя снижать активность специальными препаратами. Если бы система была коварнее, то эти препараты добавляли бы в мясные и овощные сублиматы, из которых готовили переходную пищу, постепенно приучая воспитанников к правильной, настоящей еде. Так значилось в инструкциях, но дети, узнавая про это, всегда спрашивали, почему еда может быть неправильной, если она кормит? Дети задавали много сложных вопросов, на которые отвечать не хотелось, поэтому Петр Николаевич копил их и, когда набиралось достаточно, устраивал раз в месяц вместо уроков день ответа на неудобные вопросы. Дети очень ждали этого дня, радуясь, что сегодня не будет уроков, но еще больше радуясь, когда слышали свой вопрос. Ни один, даже самый глупый вопрос не терялся.
  Хоть мальчики и девочки спали в отдельных комнатах, больше напоминавших казарму, они могли беспрепятственно ходить друг к другу. Девочки любили приходить к малышам и читать им сказки. Иногда устраивались ночные представления, тогда в одну комнату приходили все. Сцены не было, играли на свободной части у окон, где обычно устраивалась игровая зона для малышей. Мальчишки и девчонки заранее договаривались, у кого будет представление, а три сестры, зная все заранее, готовили угощение для зрителей: печенье или небольшие кексы со стаканом молока из адаптированной молочной смеси. Как бы ни долго жил ребенок в детском доме, как бы ни легко принимал "правильную" пищу, молоко не переносилось, некоторые дети даже заболевали, мучаясь от сошедшего с ума организма, борющегося с новым врагом. Ночные спектакли придумал Володя, еще когда был подростком и у него была рука.
  За детьми никто специально не следил, хотя это и подразумевала инструкция. Камеры должны были быть в туалетах, в спальне, в общих комнатах, в саду - не должно было быть ни одного укромного места, где дети могли бы остаться наедине, спрятаться и заниматься непотребством. Другого система не подразумевала, любое проявление чувств должно было закончиться залетом либо вырастить гомосексуалов. Система указывала растить в детском доме асексуальных детей. Но никто не мешал детям сговариваться, встречаться в свободное время в тайных уголках сада или кладовых, шептаться, обмениваться подарками, целоваться или просто молчать, держась за руки, смущенно смотря в сторону. Сами дети выслеживали влюбленных, подшучивая, подстраивая ловушки, незлые, неоскорбительные, больше направленные на открытость, чтобы они не стеснялись. Никто не смеялся над влюбленными, быть может, немного завидовал. И как бы ни спорили дети между собой, как бы ни ссорились, дрались, обижались, злились, мелко мстили - они стали одной большой семьей, где каждый готов постоять за друга или подругу, даже если они и в ссоре. И этого не могла увидеть система - этого не было в выхолощенных равнодушных показателях, и этого нельзя было объяснить.
  Но дети все равно жаловались друг на друга, и это не запрещалось. Правда, надо было свою жалобу написать на листе из тетрадки и бросить в специальную урну, которая стояла при выходе из столовой так, чтобы в нее мог быстро бросить письмо любой, и его никто не заметит. Петру Николаевичу пришлось много лет выбивать из Большой земли живые тетради, бумагу для типографии, клеи, картон и много чего еще. Его так и не поняли, считая чудаком. Пришлось распечатывать госхранилища и выдавать то, что он просил. Тетради были старые, посеревшие и пожелтевшие, бумага промокшая и высохшая много раз, но и это было большой удачей. Через десять лет работы у Петра Николаевича перестали требовать объяснительных и докладных записок, выдавая все, что он просит. Олеся шутила, что он их так задолбал, что любой запрос "с войны" приводит их в ярость.
  Петр Николаевич учил детей писать ручкой, карандашами, а когда им прислали засохшую тушь и ржавые перья, то дети стали рисовать тушью. Володя, еще подростком, очень увлекался химией и умело реанимировал засохшую тушь, сам варил клеи. Потом он станет на уроках показывать детям живые опыты, выращивать кристаллы или сталагмиты, устраивать извержения вулканов. С Большой земли ворчали, что это не входит в общую программу и стоит слишком дорого, но реактивы и химическую посуду присылали.
  Приученные к сенсорным экранам, дети неохотно брали ручки в руки. Особенно тяжело давалось заставить их учиться писать красиво. Поэтому Петр Николаевич все жалобы и предложения, и даже просьбы, принимал только написанными от руки самим ребенком. Если писал другой, то это было сразу видно. Он знал почерк каждого ребенка, и дети немного злились, но учились. Учеба, работа для себя и других, игры и спектакли, музыка, мастерская и живой зеленый сад с тремя теплицами - все это составляло жизнь детей, не любивших учиться, хотевших больше играть и развлекаться, поспать или просто бездельничать, принимая распорядок дня, как неизбежное, выстраивая самостоятельно свою жизнь и жизнь друзей. "Ребенок может быть послушным, если его будут слушать, захотят понять кто он", - часто говорил детям Петр Николаевич и добавлял, когда на лицах заиграют довольные улыбки, а самые дерзкие станут показывать язык трем сестрам или Володе: "Но и вы должны уметь слушать и понимать, почему мы делаем так, а не иначе. Почему надо учиться и выполнять указания воспитателей, даже если они вам кажутся надоедливыми или глупыми. Вы должны знать, что все делается для вас, и должны находить, думать и понимать, почему вам это надо". И каждый имел право на обдумывание, имел право на свое мнение.
  
  19
  В доме было тихо, за окном светил яркий месяц, а на антрацитовом небе горели большие звезды. Ребята, попадая из города, из глубоких убежищ, в которых родились и росли, первое время долго не могли уснуть, разглядывая в окно небо, звезды и луну. В городе небо всегда было темное, заволоченное тяжелыми облаками, переступив ворота, они попадали в другой мир. Никто из воспитателей не препятствовал ночным наблюдениям неба, не зря у окна стояли высокие кушетки, на которых так удобно было сидеть или стоять, и смотреть на звезды. Дежурные по спальне помогали засыпавшим на подоконниках малышам лечь в кровать, а ребят постарше подгоняли легкими тычками.
  В эту ночь почти все спали, лишь несколько ребят сидели на кушетках и шептались. Их совершенно не интересовало ночное небо, чего они там не видели, они все время прислушивались к спальне девочек и чего-то ждали.
  - Идите спать, - приказал дежурный, который был младше их.
  - Иди малышне сопли вытри, - оттолкнул его Мирон, высокий мальчик с вьющимися белыми волосами и голубыми глазами, чем он очень гордился, считая себя исконным хозяином этой земли. Ему недавно исполнилось двенадцать лет, и он считал себя уже взрослым.
  - Давай, вали отсюда, пока горшок на голову не надели! - прошипели ребята из свиты, которые подхватывают настроение своего лидера, редко способные на самостоятельность. Пускай мальчику было уже четырнадцать, и он был выше и сильнее Мирона, но он был не чист, не до конца чистым. Подводил нос и темно-карие глаза, а уши прятал в шапке, которую носил круглый год.
  - Я про вас в рапорте напишу, - буркнул дежурный и ушел к малышам, один из них начинал хныкать во сне.
  - Только попробуй! - прошипел другой мальчишка. - Мы тебе темную устроим.
  - Я вас не боюсь, - ответил дежурный, не обернувшись.
  - Оставь этого жиденыша. Потом разберемся, - приказал Мирон, видя, как вскипевший приятель вскочил с места. - Чего она там делает?
  Самый мелкий из них, мальчику недавно исполнилось девять лет, и он был очень горд, что его приняли в компанию, бесшумно подошел к двери спальни девочек и заглянул в комнату через узкую щель. Он вскоре вернулся и хихикнул.
  - Сидит и смотрит в окно. Вот дура!
  - Тише ты, раньше времени всех разбудишь, - усмехнулся Мирон. - Скоро ляжет, еще недолго. - И чего ты к ней прицепился? Послал бы и все, - недоуменно проворчал лопоухий мальчик.
  Ему не нравилась эта затея, хотя он сам и предложил так сделать, но это была шутка, а Мирон ухватился за нее.
  - Пусть знает, кто она, - зло прошипел Мирон. - Таких, как она, надо убивать. Из-за них мы до сих пор воюем.
  - Но Петр Николаевич говорил, что война не из-за этого. В войне виноваты многие, нельзя выделять один народ только потому, что он кому-то не нравится, - неуверенно возразил мальчишка слева от Мирона, тут же получив от него удар в ухо. Мальчик всхлипнул, но отвечать не стал, лишь отсел и обиженно смотрел на всех. Никто за него не заступился.
  - Петя твой старый дурак. Мы еще посмотрим, кто он по национальности, когда переберемся на Большую землю. Там всех распознают и накажут, кого положено, - прошипел Мирон. - А будешь мне его уроки наизусть цитировать, так я тебе все зубы выбью.
  - Неправда! - вдруг возразил мальчишка, получивший в ухо. Он был ниже и слабее Мирона, но бросился на него, успев хлестко врезать ему по шее. Их растащили, а мальчик, получивший по зубам, плевался кровью и шипел.
  - Неправда! Петр Николаевич всегда говорит правду! Это ты врешь! Ты врешь!
  - Сопляк! - свирепел Мирон, потирая саднившую шею. - Я тебе днем задам! Всю морду исполосую! Ты лучше вали отсюда в город, понял?!
  Даша услышала шум в соседней комнате. Мальчишки редко дрались по ночам, обычно решая споры днем после уроков. Она слезла с подоконника, сонная, еще не до конца вернувшаяся на землю. Даша каждую ночь смотрела на звезды и мечтала улететь на другую планету, где нет ни войн, ни бомбежек, ни стрельбы, ни людей. Когда ее нашел в городе Булат и привел в этот дом, вместе с другими малышами, сбежавшими из убежища, так и не ставшего для нее домом, Даша поняла, что хочет жить с роботами, чтобы не было людей. Она не хотела уезжать из города на Большую землю, о которой мечтало большинство детей. Даша готовилась стать проводником, как Булат и Катя, она же смогла. Даша завидовала Кате, поэтому они часто ссорились, один раз даже подрались.
  Прислушавшись к потасовке в спальне мальчишек, она пожала плечами и пошла к кровати. Спать хотелось и не хотелось, голова лопалась от мыслей, а тело требовало сна. Не глядя, Даша легла в кровать и почти мгновенно уснула. Разбудило ее странное ощущение, будто бы по голове что-то ползет, холодное и липкое. И это что-то заползает под пижаму, лезет по ней, желая залезть в уши и нос. Сон некоторое время пытался построить невообразимую картину, желая объяснить эти странные ощущения, но быстро сдался. Даша вскрикнула и вскочила с кровати. Кто-то из девчонок зажег свет, и ее соседки закричали вместе с ней - по подушке, простыне ползали черви. Большие, отвратительные коричневые щупальца вылезали из пододеяльника, сползали на пол. Червей оказалось так много, что девочкам чудилось, будто бы они везде.
  В спальне мальчишек кто-то гоготал диким голосом. Дежурная нерешительно стояла с ведром и щеткой, визжа, как и все остальные, когда червяк приближался к ней. Дашу очистили от червей, она кричала до сих пор, не в силах успокоиться. Она очень боялась червей, память пока еще берегла ее, не напоминая, что значила эта шутка.
  К девочкам прибежали дежурный, Коля и Заур. Они стали собирать червей руками. Для Заура и Коли дело было привычное, за плохое поведение их в детсаде отправляли работать на ферму. Скоро всех собрали в два больших ведра. Коля задержался у выхода, пристально смотря на Дашу. Она его не видела, бледная, дрожащая от ужаса. Заур подтолкнул Колю, шепнув, что он ей сейчас не поможет. Коля вышел, отнес червей в туалет и спустил в унитаз. Также поступил и дежурный, нести их на улицу не хотелось, тем более Володя говорил, что так можно делать.
  - Там Мироновская банда веселится, - сказал Заур, закрыв дверь в туалет.
  - Да, они там что-то замышляли, - подтвердил дежурный. - Стрелку мне забил на завтра.
  - Это он сделал! Точно он! - Коля весь побледнел от гнева. - Он ответит за это.
  - Ответит, но давай сначала все узнаем, - Заур сжал плечо друга. - Я с тобой, но надо знать точно.
  Дежурный долго чесал голову, его недавно постригли почти наголо, и голова очень чесалась. Он пытался что-то вспомнить, но не мог.
  - Заур, а это что-то значит, да? Мне что-то брат объяснял, когда я еще в убежище был. Мы жили на 72-м поле. Там какой-то женщине также сделали, она потом повесилась.
  - Это оскорбление, такое нельзя прощать, - ответил Заур и толкнул Колю в плечо. - Не время, завтра разберемся.
  - А что за оскорбление? Меня маленьким мама вывела, я не знаю, - дежурный вздохнул, любое воспоминание о маме и папе сжимало его сердце. И почему он не мог остаться с ними? И почему папу увели те люди в серых одеждах, а мама возвращалась с синяками на животе и ногах?
  - Рамиль, если женщине или девочке положить в постель червей, то так ее понижают до шлюхи. Она никто, ее можно бить, с ней можно делать все, что угодно, - объяснил Заур.
  - А кто такая шлюха? - недоуменно спросил дежурный. Заур и Коля пожали плечами в ответ. Послышался громкий голос Володи, и дежурный поспешил выйти. У двери он повернулся. - Ребята, я с вами.
  Коля и Заур кивнули ему. Заур еще раз ткнул кулаком в плечо Коле, чтобы тот успокоился.
  - Ты не устала? - Катя вошла на кухню с ящиком белковых сублиматов. Даша усердно чистила большую кастрюлю, часто вытирая пот со лба. - Давай я доделаю, а ты иди, поспи. До ужина еще три часа.
  Даша отрицательно покачала головой, сжала губы добела и стала сильнее тереть дно кастрюли железной губкой. Прошлая смена спалила рагу из сублимированных овощей и фасоли, переборщив со специями, высыпав втрое больше молотых тараканов. Из рациона тараканов выводили последними, организм требовал этот энергетик, на который с детства подсаживали всех жителей убежищ. Подземные люди привыкли считать, что этот острый, порой даже едкий вкус жареного таракана, и есть сам таракан, не зная, да и не желая знать, какие вещества используют при его жарке. Кто и когда придумал, было неизвестно, но выброс энергии помогал организму бороться с неизбежной депрессией, фоном преследовавшей каждого, кто жил под землей. Желая отделаться от мрачных и слишком глубоких мыслей, жители подземелья подсаживались на этот наркотик, и как бы долго не жил ребенок в детдоме, как бы ни долго принимал он правильную пищу, эффект отмены был слишком тяжелым. Дети заболевали, раскрепощенная депрессия подавляла все желания, развивалась ползучая пневмония, а за ней психозы, драки, растущая ненависть друг к другу и к себе.
  - Я ей уже много раз предлагала. Она боится идти спать, - сказала девочка у плиты, она готовила суп с очень важным видом.
  - Она не хочет с нами разговаривать, - подтвердили другие девчонки, работавшие у большого стола. Они взвешивали сублимированные продукты, раскладывая овощи и белки по чашам, каждая из которых была пронумерована. Все на кухне имело строгий порядок, а нумерация посуды позволяла легче запоминать последовательность действий. Инструкция оставляла пространство для творчества, можно было поменять продукты или изменить технологию приготовления, поджарить крупу перед варкой, добавить специй и многое другое, была бы фантазия.
  Катя редко дежурила на кухне, в основном на подсобных работах или на мойке. Она без злобы завидовала Даше, умевшей приготовить по-новому, и надоевшая будничная еда становилась вкусной. Вместе с Витой Даша училась печь пироги и год назад, на день рождения детского дома, дети знали, что на самом деле это день рождения жены Петра Николаевича, испекла огромный торт. Если бы кто-нибудь с Большой земли его попробовал, то скорчил бы недовольную гримасу и не стал бы есть, но для детей, выросших в подземелье, торт был самым вкусным, что они когда-нибудь ели.
  - Ладно, отстанем от Даши. Я бы тоже ни с кем не хотела разговаривать, - сказала Катя, собирая мусор в пакеты. Катя терпеть не могла, когда на кухне копился мусор, а дежурные выбрасывали его в конце смены. - Даша, а почему ты не написала жалобу в суд?
  Даша замотала головой и взялась за вторую кастрюлю. Катя забрала пакеты и вышла. Вернувшись, она забрала чистые кастрюли у Даши и поставила на полки сушиться.
  - Даша, ты же знаешь, что надо написать жалобу в суд. Петр Николаевич его специально и создал, чтобы мы не передрались, - Катя взяла Дашу под локоть и повернула к себе. Они смотрели друг другу в глаза, Даша начинала бледнеть, не то от злости, не то от обиды, в глазах набухали слезы. Катя сделала вид, что не видит и первая отвела глаза. - Даша, я знаю, что ты задумала. Но бежать некуда, понимаешь?
  Катя последнюю фразу шепнула ей в ухо, доверительно улыбнувшись. Даша вырвалась и схватилась за очередную кастрюлю.
  - Даша, некуда бежать. Там ничего нет, и ты это знаешь. В убежищах тебя будут пытать, а потом расстреляют, как шпиона и диверсанта, - шептала Катя, не выпуская ее локоть. - Напиши жалобу. Хочешь, я напишу за тебя. Я имею право так сделать.
  - Нет! - громко воскликнула Даша и вырвалась, уйдя в дальний конец кухни. Она делала вид, что выбирает специи в шкафу, но на самом деле ревела, задыхаясь и захлебываясь от слез, боясь, что кто-то ее услышит. Катя подошла к ней, повернула к себе и крепко обняла, применив всю силу. Даша упрямо вырывалась, сдавшись и заревев в полный голос.
  - Закройте дверь, чтобы никто не входил, - скомандовала Катя. Девчонка у стола побежала к двери, и что-то услышав, вышла из кухни. - Дашенька, ты же знаешь правила. Ты должна написать жалобу, или это сделаю я. Если ты против, то напишешь на меня, но потом. Я готова получить штраф.
  - Прекрати, - прошептала Даша и недоверчиво буркнула. - Чего ты так беспокоишься.
  - Не знаю, - Катя пожала плечами и, что есть силы, сдавила Дашу в объятиях. Девочки засмеялись, и Катя отпустила Дашу. - Наверное, чтобы тебя позлить.
  - Ага, похоже, - улыбалась Даша, вытирая фартуком слезы. Она громко высморкалась и гордо посмотрела на Катю. Катя повторила ее гордую позу, еще выше задрав нос, для пущей важности выпятив нижнюю губу.
  - Там Мирон Колю бьет! - закричала девчонка, вбежав на кухню. - Там в саду драка, ребята уже стенка на стенку собрались!
  Даша схватила с полки большую скалку, но Катя вырвала ее, кинув на стол.
  - Не смей, только хуже сделаешь, - строго сказала Катя, Даша недовольно взглянула на нее, но спорить не стала.
  Драка была на веранде. Подобно древнему театру, актеры бились на потеху публике, облепившей круглую сцену. Кто-то смотрел с жадностью средневекового зрителя, толпившегося на площадях в дни публичных казней, кто-то боялся, но не мог оторваться, кто-то был готов вступиться, защитить, если драка окажется нечестной. Столетия цивилизации были отброшены назад к истокам, дети, движимые родовой памятью, зверели, повинуясь инстинктам.
  Коля падал после каждого удара, но тут же вскакивал и бросался на Мирона. Мирон удачно залепил мальчику в оба глаза, и Коля уже плохо видел, глаза опухали, из рассеченной правой брови текла бордовая кровь, зубы ныли от ударов, но тело рвалось в бой, и кулаки все чаще достигали цели. Мирону тоже досталось, хотя он был и выше, и сильнее Коли. Коле удалось сломать ему нос, и Мирон то и дело трогал его, вскрикивая от боли. Мирон изловчился и врезал Коле ногой между ног, а когда мальчик упал, стал избивать его ногами.
  - Э-э-э! - загудела толпа, бой пошел нечестно.
  Заур и Рамиль набросились на Мирона, повалили его на пол лицом вниз. Мирон кричал, звал своих дружков на помощь, но никто не решился выйти. Куда-то улетучилась звериная решительность, дети со страхом глядели на неподвижного Колю, сжавшегося в комок. Последние удары Мирона пришлись в голову, и Коля отключился.
  - Разойтись! - скомандовал Володя. Вместе с Полиной они принесли носилки, уложили Колю и понесли в дом. Володя прикрикнул на всех. - Не расходиться, ждать Петра Николаевича.
  Это было лишним, дети и так видели, что к ним спешит Олеся и Петр Николаевич. Получить оплеуху или даже кулаком в живот было не так страшно, как смотреть в глаза Петру Николаевичу.
  - Отпустите его, - скомандовал Петр Николаевич. Заур и Рамиль отпустили Мирона. - Вставай, давай вставай и на перевязку. А потом сам иди в изолятор.
  - Но этот лох сам на меня напал! Это он вызвал меня на драку! - возразил Мирон, не смотря в глаза Петру Николаевичу.
  - Посмотри мне в глаза. Ну же, или ты боишься? Так, вижу, что боишься. Коля за свой проступок ответит, но скажи мне, Мирон, почему он тебя вызвал на бой?
  - Я не знаю, - Мирон пожал плечами, отыгрывая полную непричастность. Делал он это умело, и Олеся шепнула Петру Николаевичу что-то на ухо. - Он же недавно из города. Он же больной! Вот вы впускаете всех, кого попало, а он может ночью встать и начать нас ножницами тыкать!
  - Разве такое когда-нибудь было? Ну, что молчишь?
  - Нет, - Мирон смотрел в пол. - Но этого пока не было, а все может быть.
  - Я вижу, что из тебя выйдет отличный демагог. Разберемся на суде. В суд заявляю я. Марш в медчасть и в изолятор. До суда ты будешь изолирован.
  - А Коля нет, да? Разве это справедливо? Он на меня напал, начал драку, а меня в изолятор? - Мирон оглядел всех, ища поддержку, но мальчишки все смотрели в землю, мотая головой.
  - Если ты не пойдешь сам, я тебя силой потащу, - сказала Олеся и подошла к Мирону. - Ну-ка, быстро пошел!
  Мирон хотел возразить, но железные пальцы Олеси впились в его плечо, и мальчик взвыл от боли.
  - Отпусти! Отпусти, мне больно! - завопил Мирон, когда Олеся поволокла его к дому. - Петр Николаевич, вы же сами обещали, что бить не будете!
  - А ты по-другому не понимаешь, - сказала Олеся. - Для тебя сейчас я главная.
  Петр Николаевич посмотрел им вслед и перевел взгляд на детей. - Так, кто готов выступить на суде? Ну же, вы же знаете, в чем дело.
  - Я готов! Коля не виноват, он все правильно сделал! - Заур вышел вперед. - Если будете его наказывать, то и меня тоже.
  - И меня! - Рамиль встал рядом с Зауром.
  - Пока никого наказывать не будем. Суд решит, кто заслуживает наказания. Ребята, разве больше некому ничего сказать?
  Лопоухий мальчик топтался на месте. Он избегал взгляда Петра Николаевича, но тот, словно магнитом, тянул его к себе. Мальчик потер уши, почесал голову, будто на него напали вши, и кивнул на вопросительный взгляд Петра Николаевича.
  - Хорошо, Антон. Говоря правду, ты никого не предаешь. Не думайте, что я не понимаю, почему Коля подрался с Мироном. Коля защищал честь Даши. Или вы думали, что мы ничего не узнаем? - Петр Николаевич оглядел ребят. Конечно, он не станет говорить, как и от кого узнал обо всем, кто написал короткую записку кривым почерком, который он хорошо знал, бросил ее после завтрака в почтовый ящик. - Приберите здесь, пожалуйста. Скоро будет ужин, а после ужина мы начнем подготовку к суду. Надо выбрать судью. Вы знаете, что надо делать. Если кто-то знает или чувствует, что причастен к этому делу, то пусть сам не участвует в жеребьевке. Если вы боитесь или не хотите, то тоже можете не участвовать, но я надеюсь на вашу смелость. Девчонки согласились и ничего не боятся.
  Мальчишки закивали в ответ, трое побежали к дому за ведром и тряпками.
  
  20
  - Это все ваша политика невмешательства! Вырастили фашистов, и что прикажете с ними делать? Выгоним в город? - Вита ходила по кабинету Петра Николаевича, протаптывая траншею, останавливаясь после каждого вопроса, чтобы посмотреть ему в глаза. - Что будем делать, если судьи решат выгнать его?
  - Вита сядь, надоела уже, - устало сказала Полина и зевнула, она засыпала, вздрагивая после секундного сна.
  - А пусть ответит! Чего он молчит? - Вита гневно замахала руками и сама села, в воздухе оттолкнув Володю, вставшего со стула. - А ты ко мне не подходи, а то поколочу!
  - Ох, и злая ты баба, - сказала Полина и долго зевала, закрывая рот двумя руками. - Ты даже не представляешь, как мы все от тебя устали.
  - Это я от вас устала! И от этого дома я устала! - Вита закрыла лицо ладонями и зарыдала. Поля проснулась и обняла подругу, крепко прижав к себе, чтобы она не вырвалась. - Вы видели, видели, во что он превратил Колю? Да что это за зверь такой у нас вырос?
  - Ты права, Вита, и ты не права, - начал Петр Николаевич и жестом остановил ее возражения. - Дослушай, потом будешь обвинять. Итак, ты права в том, что учебный курс слишком сильно влияет на умы детей. Мы все это знаем и стараемся предложить нашим детям все стороны этой проблемы. Да, в последний год национализм усилили, да это очень плохо и жестоко по отношению к детям. Но на то и мы, учителя и воспитатели, друзья, чтобы объяснить, помочь детям самостоятельно разобраться в этих вопросах. Но ты не права в том, что я или Володя, или Полина и Олеся сдались - Это не так. Наши чувства не играют большого значения, главное для нас - подготовить детей и передать их на Большую землю, чтобы они жили на мирной земле. Дети в это верят, и я не хочу уничтожать в них эту веру. Они имеют право жить в человеческих условиях, среди свободных людей, смотреть в мирное небо. Каждый из нас может возразить, что там нет настоящей свободы, что все вынуждены подчиняться несправедливым законам, отчасти стать рабами. И так было всегда и везде, нет на нашей планете ни одного места, где было бы иначе. В каждой стране ты найдешь признаки неволи и несправедливости. Но у наших детей будет шанс самим создавать свою жизнь, решать самим, где работать и учиться, совершить, возможно, что-нибудь полезное или стать художниками, мыслителями, поэтами. В конце концов, у каждого нашего ребенка, вне зависимости от его способностей, есть уникальный шанс жить без войны и стать человеком. Поэтому мы и должны идти вслед за требованиями системы, за требованиями того общества, пускай оно в целом и не думает об этом, не знает законы, по которым живет. Мы должны дать детям образовательный стандарт, а они обязаны его защитить, сдать экзамены. Малышам везет больше, они будут учиться в школе, в мирной стране, а старшим придется самим думать, размышлять, сравнивать, порой врать, чтобы вырваться отсюда.
  Он замолчал, давая Вите успокоиться. Она готова была возразить, не до конца поняв и приняв то, что он сказал. Полина крепко держала Виту, больно сдавливая плечо, когда Вита готова была разразиться гневной тирадой.
  - Мы все устали, а, особенно, устали наши дети. Нам в прошлом году обещали трансферт, но все поменялось, и нам придется ждать еще, - Петр Николаевич снял очки и бережно положил их на стол. Все молчали, Вита немного успокоилась, подрагивая от затихающей волны. - Нам не говорят, в чем дело. Я спрашиваю каждый день, но ответа до сих пор нет. Я не думаю, что нас решили бросить, вы и сами видите, что в последний приход доставили все, что мы запрашивали, даже прислали на два ящика больше шоколада и меда. Такое было уже несколько раз, поэтому я относительно спокоен.
  - А что тогда было? Почему задерживали трансферт? - спросил Володя. - Они как-то объяснили это или нет?
  - Странно, что ты не помнишь. Ты тогда руку потерял, помнишь? - Петр Николаевич сощурился, немного насмешливо посмотрев на Володю.
  - Вот это подловили, - мотнул головой Володя. - Я, если честно, и забыл об этом, но сейчас вспомнил. Тогда начали "Завершающий этап КТО", или как-то так, точно не помню. Ловили каких-то террористов, а на деле долбили по нам.
  - Так, ну, думай дальше, - Петр Николаевич взглянул на трех сестер, Вита виновато утирала нос платком.
  - Опять какую-то подлость задумали - тут и думать не о чем! - безапелляционно сказала Олеся.
  - Можно и так сказать, - согласился Петр Николаевич. - Вот только я боюсь, что начинается большая игра. Не зря они усилили национал-патриотическое воспитание, или вы думаете, что это разработали только для наших детей?
  - Игра, - глухо повторила Вита. - Как я их всех ненавижу. У нас дети, там под землей люди сидят, как тараканы, а для них это игра.
  - Ты об этих тараканах зря беспокоишься. Они вполне счастливы и не променяют своего убежища на другой мир, - фыркнула Олеся. - Я помню, что это за люди. Они действительно хотят так жить!
  - Потому что по-другому не умеют, - заметил Володя. - Никто не дал им выбора.
  - Выбора никому не дают, - возразила Полина. - Ты рождаешься там, где рождаешься. И тебя окружают сначала родители или опекуны, потом государство. Выбор возможен только для взрослых, и Олеся права -ќ там тоже никто не хочет ничего менять. Они все боятся выбора.
  - Этот разговор никуда не приведет, - Вита потерла красные глаза. - Что мы будем делать?
  - Я скажу, чего мы точно не будем делать - не будем поступаться нашими принципами. Завтра будет суд. Колю я осмотрел перед сном, он завтра сможет участвовать. Глаза его целы, все зубы тоже, что удивительно. Гематомы заживут, тем более, у него столько настоящих друзей. Вы видели, сколько за него выступило? А какой конкурс был на выбор судей, никогда такого не было.
  - Вы, Петр Николаевич, все правильно говорите. Вот только что мы будем делать с этим фашизмом? - Вита твердо смотрела на него.
  - Будем просвещать, будем учить и не будем бросать. Любой имеет право на ошибку, любой может совершить проступок, но мы не имеем права бросить ребенка, даже если он стал негодяем. Вита, скажи, сколько детей поддались этой заразе?
  - Я насчитала двенадцать человек, четыре девочки.
  - Ты же понимаешь, насколько эти идеи легко и прочно входят в детские умы? Это же все объясняет, как вера в единого, всесильного и непогрешимого бога.
  - Я понимаю и боюсь за них. Я боюсь за нас! - воскликнула Вита. - Но больше всего за наших детей. Неужели они все станут такими? Тогда зачем мы все тут находимся, зачем этот дом, зачем все?
  - А ты не заметила, сколько из этих двенадцати отошли в сторону? - Володя усмехнулся.
  - Тебе смешно, да? - возмутилась Вита.
  - Нет, несмешно. Но ты не заметила, что трое ребят уже стали добровольными свидетелями, Антон даже обвинил сам себя. Вот, что важно, понимаешь? Игра закончилась, и дети увидели, к чему это привело. Они увидели несправедливость, подлость и лживость всего этого национал-патриотического пафоса. А вот когда вскроется, за что Мирон так обозлился на Дашу, то все рассыпится. Я сам поддался на эту пропаганду, Петр Николаевич не даст соврать.
  - И тебе вправили мозги, - сказала Олеся. - Я помню, каким подонком ты был.
  - Мы все это помним. Но речь не об этом, - Полина встала и посмотрела на часы, висевшие за спиной Петра Николаевича. - Все понятно, и нам пора спать. Завтра будет тяжелый день, а до утра осталось всего четыре часа.
  - Вот, Полина одна думает о будущем. Надо, чтобы Поля всегда модерировала наши посиделки, а то затянем на ночь, а утром встать невозможно, - Олеся встала и пошла к выходу. - Чего сидите, все спать.
  - Я пойду, проверю спальни, - сказала Вита.
  - Не надо, там есть дежурные. У нас нет ни одной причины им не доверять, - сказал Володя.
  - Спокойной ночи, - кивнул Петр Николаевич и встал проводить. На пороге Вита быстро обняла его, шепнув извинения, и убежала. Он вышел в коридор и долго прислушивался, как тихо закрываются двери спален воспитателей, как шумит вентиляция и где-то трещит лампа ночного освещения. Острое чувство затаенной тревоги пронзило сердце, и ему стало трудно дышать. Вздохнув, он вернулся в кабинет и лег на кушетку, где обычно осматривал детей с легкими ушибами.
  Через десять минут вошла Олеся с подносом. Не обращая внимания на слабые протесты Петра Николаевича, она взяла его правую руку, закатала рукав и туго затянула жгут. Сделав укол, она задумчиво смотрела на часы, сидя на краю кушетки в пол-оборота к нему.
  - Знаете, Петр Николаевич, я вот все время думаю, сейчас очень часто, - она замолчала, ожидая его возражений, но Петр Николаевич молчал, внимательно смотря на нее. - Зачем мы врем детям? В коридоре шпионов нет, я проверила.
  - Ты про Остров?
  - Да, про наш Остров. Вы же знаете, что оттуда нет выхода. Так зачем мы врем детям? Зачем дарим им эту сказку, которая так и останется сказкой?
  По щекам потекли крупные слезы, Олеся всхлипнула и закрыла лицо руками, глухо заревев.
  - Так, теперь мне надо идти за уколом для тебя, - Петр Николаевич ущипнул ее за бедро, Олеся утерла слезы и улыбнулась. - Надо врать, а то не будет смысла жить, а жить надо. Об этом ты не думала?
  - Думала, и сама в это верю. Но все равно это вранье.
  - Как и многое в нашей жизни. Но есть то, чего ты не знаешь.
  - И что это?
  - А это то, что с Острова не было ни одного заявления на переезд на Большую землю. Дети вырастают и сами понимают, кто они и кому нужны в этом мире. Подумай об этом. Не так уж плох Остров - там настоящий мир, который можно созидать и менять, и это очень важно, и стоит многого. Я сам не хочу возвращаться, мне и некуда - мой дом здесь, и вы моя семья.
  Олеся кивнула, что поняла. Сняла с него очки и расцеловала, шепнув строгий приказ замолчать и спать. Когда дверь кабинета закрылась, Петр Николаевич закрыл глаза и отключился, будто бы кто-то выдернул штепсель.
  
  Большой учебный зал превратили в зал суда. Учебные столы были сдвинуты к стене по периметру, из небольшой части из них выстроили в линию судейский президиум, стороны обвинения и два места для подсудимых, расположив по разные стороны, чтобы не началась внезапная драка. Зрители сами принесли стулья и лавки, дети переговаривались в полголоса, тревожно смотря на Петра Николаевича, выполнявшего роль секретаря суда. Он никогда не становился судьей, отдавая право судить самим детям. Еще в университете Петр Николаевич прочитал о модели самоуправления детским домом у Януша Корчака, находя в его правилах жизни для взрослых и детей все то, о чем он думал и понимал сам. Воспитатели не раз спорили с ним, считая детский суд слишком несерьезным и вредным, нельзя было отдавать детям такую власть. Даже жена не до конца разделяла его взглядов, называя их слишком либеральными.
  Судейский президиум, в отличие от взрослых залов суда, не стоял выше всех, судьи не надевали мантий и париков, мода на этот дешевый цирк вновь вошла в сознание людей, считалось, что это подчеркивает статус судей. На самом деле роль судей была сведена до минимума - дело разбирала система, в которую секретари и операторы базы данных суда вводили материалы дела. И в этом и заключалась лазейка, ведь как подготовит дело прокурор, и как подготовит доводы "против" адвокат зависело многое, но еще больше зависело от того, как введет эти данные в систему секретарь. Судьи же отвечали за верность ввода данных и разрешали программные конфликты, если система не могла точно определить виновного или подсчитать срок заключения, штрафы считались без ошибок.
  Напротив друг друга сидели Коля и Мирон. Коля сидел с закрытыми глазами, зрение не испортилось, но открывать веки было больно. Ему было очень тяжело, хотелось спать и плакать, но Коля сам настоял, рвался из палаты, требовал, чтобы его исключили, выгнали из детдома. Он еще не знал, что об этом же для себя просил Заур, заявив, что если Колю выгонят, то пусть и его вместе с ним. Мирон постоянно трогал нос, заклеенный пластырем, делая слишком скорбное лицо, желая вызвать сочувствие, но как он ни старался, на него смотрели мало, а бывшие приятели отводили глаза. Он еще не знал, что четверо из них стали добровольными свидетелями, а еще два мальчика никак не могли решиться.
  - Начинаем суд! - звонко произнесла девочка двенадцати лет, сидевшая посередине судейского президиума. Судей было десять, мальчиков и девочек поровну, не младше семи лет. - Прошу тишины.
  Зал замер, все замолчали, и вздохи тревоги прокатились по рядам.
  Первым начал прокурор, назначенный судом после слепого жребия. Это была девочка десяти лет, она очень волновалась и долго зачитывала преамбулу обвинения. В этом не было ее воли или желания обвинить, наказать, просто каждый выполнял свою роль, сохраняя некоторую театрализованность процесса, чтобы даже у самых маленьких ребят не было сомнений, почему это называется судом, и как он должен происходить. Закончив с обвинительным заключением, кратко перечислив обстоятельства дела, прокурор села. Она взволнованно посмотрела на Колю, ей хотелось сказать, что она за него, что он все правильно сделал. Коля сидел с закрытыми глазами, подперев опухшую голову кулаками. Он и слышал, и не слышал, процесс казался тяжелым затянувшимся сном, как при лихорадке.
  Встал адвокат и заявил, что у обвиняемого была веская причина вызвать Мирона на драку. Конечно, это не оправдывает Колю, он нарушил много статей закона детского дома, но и поступить иначе он не мог. К сожалению, его клиент запретил ему открывать подробности этого дела, поэтому адвокат просит суд провести расследование, чтобы принять взвешенное решение. Мальчик сел, он уже не в первый раз становился адвокатом, готовил речи, много читал о судах древности, находя примеры аргументации и красноречия. Ему это нравилось, и адвокатов можно было не выбирать, если были добровольцы, то они всегда принимались, подсудимый мог выбирать или отказываться от адвоката, тогда его назначал суд.
  - Судебная коллегия уже провела расследование, но без заявления пострадавшей стороны мы не можем приобщить это к делу, - темно-карие глаза девочки смотрели на подсудимого и пострадавшего строго, лицо ее изменилось, будто бы время провернулось вперед, и ей стало на десять-двадцать лет больше. Петра Николаевича очень интересовали эти метаморфозы, когда ребенок вдруг становился взрослым, рассудительным, твердым в своих решениях и честным, лишенным накопленного и культивированного взрослого лицемерия. Вита и Полина спорили с ним, считая, что это слишком тяжелая нагрузка на детскую психику, что дети не должны надевать эти маски, пытаться быть взрослыми, А Петр Николаевич им возражал, объясняя, что это не маски, а сами дети. - Если обвиняемый сообщит нам причину, по которой он устроил драку, в которой пострадал больше, то мы объединим оба дела. Если нет, то суд не имеет права объединять эти дела. Суд должен строго следовать законам, принятым в нашем доме.
  Зал недовольно загудел, раздались голоса, что это несправедливо, что все и так знают, в чем причина. Девочка за судейским столом стала бить деревянным молотком, требуя тишины. Звук от ударов об стол заглушил всех, больно бил по ушам, и все замолчали.
  - Подсудимый, вы готовы объяснить свой проступок? - судья строго и бесстрастно смотрела на Колю, еще вчера она первая требовала решить все без суда, ведь и так понятно, что во всем был виноват Мирон. Коля тяжело поднялся, хотя его об этом не просили. Он видел это в каком-то фильме, и в своем полусне находился сейчас в нем, чувствуя себя решительным героем, готовым держаться до конца.
  - Я ничего объяснять не буду, - громко и четко ответил Коля, его тонкий голос зазвенел под потолком и упал вниз на зал.
  - Да скажи ты! Чего ты молчишь?! - Заур вскочил и потряс кулаком на Мирона. - Все знают! Не скажешь, я скажу!
  - Нет! Не надо! Только попробуй! - Коля погрозил кулаком другу. - Скажешь, мы больше не друзья, понял?!
  - Я прошу соблюдать правила. Заур, сядь и больше не мешай суду, а то я попрошу тебя выставить из зала, - судья погрозила ему молотком. - У нас достаточно свидетелей, если мы решим, то вызовем тебя.
  - Не надо никого вызывать. Я сама все расскажу, - Даша вошла в зал. Она долго пряталась ото всех, не в силах смотреть на Колю, она даже хотела убежать, но Катя следила за ней. Даша встала перед всеми, повернувшись спиной к судьям. Она была очень бледна, губы ее дрожали, а в сторону Мирона она не смотрела, слыша, как он шепчет в ее адрес оскорбления.
  - Потерпевший! Если вы не прекратите оскорблять свидетеля, то я вас выведу из зала! - возмутилась судья, ей очень хотелось дать этим молотком по голове Мирону, чтобы он заткнулся. Другие судьи ерзали на месте, два мальчика даже встали, возмущенно смотря на Мирона.
  - А что я такого сказал? Она же жидовка! - Из-за нее и ее родни мы находимся здесь! Из-за них началась война, и убили наших родителей, братьев и сестер! - Мирона понесло, он встал и начал сыпать лозунгами из агитационных роликов, которые внедрили в учебную программу год назад. Обвинял он уже всех, забыв про евреев, называя одних только русских настоящими людьми, сравнивая всех остальных со скотом и варварами-людоедами.
  - Да заткнись же ты! - закричала на него Даша и заплакала, закрыв лицо руками.
  - А ну-ка сядь и замолчи, - Володя здоровой рукой усадил Мирона на место, мальчик вскрикнул от боли и стал демонстративно тереть плечо. - Еще раз начнешь, я тебя в изолятор посажу.
  Мирон испугался, попасть в изолятор не хотел никто. Это была небольшая комната в подвале, обшитая матами, с мягким полом и матрасом вместо кровати. Туда сажали буйных, за их состоянием должен был следить Петр Николаевич, колоть препараты, но за всю работу детского дома туда ни разу никто не попадал, но все дети знали, где эта комната, а некоторые говорили, что видели ее. Они рассказывали, что стены там все в крови, а пол не такой мягкий, а вместо матраса там кушетка с ремнями. Кто-то добавлял, что на кушетке лежит мумия ребенка, про которого забыли, другие выдумывали еще более изощренные и страшные истории, но в действительности никто и никогда не видел этой комнаты, и как дети не искали ее, никому еще не удалось ее найти. Все время до суда Мирон просидел в комнате без окон, которую использовали как склад сломанной мебели.
  - Коля не виноват. Он хотел защитить мою честь, - Даша утирала слезы, но говорила четко и громко, как было положено на суде. - Мирон мне отомстил и оскорбил, подбросил червей в кровать. Я ему отказала, он хотел, чтобы я с ним целовалась. А я не хочу, он мне не нравится! Вот он мне и отомстил. А еще придумал, что я жидовка и прочую дрянь. Я не знаю, кто у меня был в роду, да и никто не знает, кто и откуда мы. Мы все родились здесь, под землей. Как мои родители могли начать войну, если они родились здесь, когда война уже была! Как вы можете верить в эту чушь! Здесь нет врагов и никогда не было - нас всех записали во враги! Не исключайте Колю, он не виноват.
  Зал заволновался, дети громко шептались, многие поддерживали Дашу. Судья застучала молотком, но гул голосов стал только громче.
  - Попрошу тишины! Подсудимый, вы подтверждаете слова свидетельницы?
  Коля замотал головой, он не смотрел на Дашу, смотревшую на него с болью и тревогой.
  - Я подтверждаю! - воскликнул Заур.
  - И я! - Рамиль встал рядом с ним.
  - И мы! - зал постепенно встал весь, даже бывшие друзья Мирона встали, а лопоухий Антон вышел вперед.
  - Это я предложил подбросить червей. Но я пошутил, а Мирон решил сделать по-настоящему, - Антон боязливо посмотрел на Мирона, грозившего ему кулаком, собрался, ответил неприличным жестом. - Даша, я не думал, что так все будет. Прости, никто не думает, что ты эта. Мы все тебя знаем, ты хорошая. Лучше накажите меня, а Колю не трогайте, ему сильно досталось.
  - Суд удаляется на совещание, - сказала девочка, и десять судей вышли в соседнюю комнату. Петр Николаевич остался на своем месте. Он делал заметки в планшете, следя за реакцией детей. Эта его черта всегда записывать, наблюдать за детьми, бесила его жену, а потом и Виту, они считали, что надо детей направлять, помогать принимать правильные решения, а не давать им слишком много свободы.
  Даша села рядом с Колей. Она дотронулась до его посиневшего опухшего лица, он дернулся и отвернулся, спрятав слезы. Она ничего не сказала, только крепче сжала его ладонь, прижавшись плечом к нему.
  - Я уйду с тобой, - прошептала Даша, Коля замотал головой и стал задыхаться, давя рыдание.
  Даша подняла его ладонь и стала пристально рассматривать круглые побелевшие шрамы на кисти. Коля хотел забрать свою руку, Даша держала крепко, даже пнула его по ноге, чтобы он не сопротивлялся.
  Судьи вернулись быстро. Вердикт был написан за несколько минут, по правилам к делу были приобщены все показания свидетелей, прения в суде. Робот все записывал, в ячейке кейса находилась расшифровка с комментариями секретаря суда. Судья зачитала вердикт, стараясь не тараторить. Коле назначался испытательный срок и отработка в течение месяца вне графика на септике. Мирон получал взыскание, и назначалась отработка на мойке посуды и полов общих зон в течение месяца вне графика. Дети одобрительно засвистели, споры о том, что Колю следует освободить от наказания, сменились обсуждением приговора суда. Дети обсуждали, спорили, вспоминая уроки о неотвратимости наказания, малыши слушали во все глаза, не понимая большую часть, но подхватывая общую серьезную и радостную возбужденность от того, что все закончилось как надо, по-честному. Петр Николаевич слушал эти разговоры, отвечал на вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон, отмечая, как быстро меняется мнение среди единомышленников, как дети легко оперируют сложными понятиями, скорее всего, не понимая их до конца.
  Коля лежал в палате, отвернувшись к стене. Он уже не спал, обезболивающее и другие лекарства забрали с собой боль и зуд, но внутри него все дрожало. Он никак не мог успокоиться, особенно его раздражало, что Даша все рассказала, а он не смог возразить, остановить ее. Коля считал себя плаксой и тряпкой, и от этого хотелось плакать еще сильнее. Он не услышал, как дверь в палату отворилась, и вошла Даша. Она села на его кровать и потрогала Колю, проверяя, спит он или нет. Поправив одеяло, она вздохнула и услышала, как он всхлипнул.
  - Ты не спишь? Ну, я же вижу, что ты не спишь, - Даша потрясла его за плечо и ткнула пальцами под ребра. Коля охнул, она попала прямо в самый болезненный синяк. - Ой, прости! Я не хотела, прости, Коля.
  Коля заворчал, вытер слезы и сел, едва не столкнув ее с кровати.
  - Чего тебе? - буркнул он, не смотря на Дашу. Коля что-то искал глазами на полу, будто бы потерял очень важную вещь. Даша следила за его взглядом, потом быстро поцеловала в щеку, едва касаясь губами, чтобы ему не было больно.
  - Спасибо, что бился за меня, - прошептала Даша. - Я это никогда не забуду.
  Коля недовольно фыркнул и весь сжался от смущения. Они сидели молча, Даша села ближе и взяла его правую руку.
  - Это тебя там пытали, да? - Даша водила пальцами по шрамам. Коля только кивнул в ответ, говорить он не мог, боялся, что расплачется. - Меня тоже. Вот, смотри.
  Даша задрала юбку платья, открывая бедра. На обеих ногах были точно такие же шрамы, только расположены они были в виде странного узора. Садист хотел что-то нарисовать, оставить о себе память. Коля с ужасом смотрел на ее ноги, Даша пожимала плечами, когда он вопросительно смотрел ей в глаза.
  - Видишь, я знаю, - Даша оправила платье, и Коля облегченно вздохнул. Вид ее шрамов поразил его, он даже забыл про начавшийся зуд и ноющую тупую боль в голове и на лице. - Они хотели, чтобы я донесла на папу. Его расстреляли, а я ничего не сказала. Я была тогда совсем маленькая, только школа началась, и ничего не знала. Сейчас я знаю, зачем они меня мучили, но тогда думала, что меня хотят съесть. Я же и в больницу попала, ноги гноиться начали. Мы с мамой жили в самом низу, там, где все стоки. У нас там было место для родных предателей. Мама работала там же, чистила коллектор, какие-то решетки, я не знаю, что она делала. Ей было очень тяжело, а еще нас почти не кормили. Мама придумала, как нам сбежать, и мы ночью выбрались по коллектору в город. Я думала, что умру от вони, а сейчас совершенно не боюсь этого. Это совсем нестрашно и нечего бояться. Маме сказали, куда идти, я не знаю кто, но она знала. Потом на нас напали военные, а я всегда думала, что самые страшные это роботы, что они нас убьют, а они за нас бились. Маму убили, а потом меня нашли. Это был Булат, его здесь нет. Его тоже военные убили, специально заманили и убили.
  - А мы через вентиляцию с Зауром удрали, - через некоторое время начал рассказ Коля. - У нас родителей уже расстреляли, а нас заперли. Там били долго, Сашку до смерти забили, а потом сказали, что это он сам. Меня тоже пытали, чтобы я маму сдал, а я не сдал. Потом нас отправили работать к червякам. Мы их раньше боялись, а теперь не боимся. Оттуда мы и сбежали. Зауру папа рассказывал, куда надо идти, он даже карту нарисовал, а Заур запомнил. Они хотели все вместе убежать. А потом нас нашла Катя, точнее дрон, он и привел Катю. Она уже пришла с малышами. Как они сбежали, я не знаю. Они такие маленькие, они в городе погибнут.
  - Нет, в городе не так страшно, как нам рассказывали. Там можно жить, если военные не начнут стрелять, или разведчики. А так бояться нечего, роботы хорошие, они даже могут поесть принести, одежду, показать, где лучше спрятаться. Мне Булат рассказывал, Володя тоже, он много об этом может рассказать. А малышей родители оставляют в подвалах или других тайных местах. Они идут искать еду и воду, но их отстреливают военные, а трупы потом увозят к себе. Володя считает, что они так отрабатывают план по шпионам. Дроны следят за всеми, как в городе появляются дети или взрослые, те, кто сбежали, то сообщают нам. Пока проводник не придет, их защищают и помогают роботы. Булат и Володя были проводниками, но Володе оторвало руку, а Булата убили. Теперь Катя проводник. Я тоже хочу им стать, я не хочу уезжать на Большую землю - это моя земля, а там чужие.
  - Я и Заур тоже хотим стать проводниками. Мы уже сказали это Петру Николаевичу, - гордо сказал Коля
  Они переглянулись. Даша покраснела и во второй раз быстро поцеловала в щеку. Коля уставился в пол, смутившись.
  - А почему ты дрался за меня? Я тебе нравлюсь? - шепотом спросила Даша, сжав его руку. Коля в ответ что-то буркнул, она легонько пихнула его в бок. - Ну, боишься?
  - Я ничего не боюсь! - воскликнул Коля и отвернулся. - Да.
  - Хорошо, может, и ты мне потом понравишься. А то рожа у тебя синяя, - хихикнула Даша. - Я пошутила. Я не знаю.
  
  21
  Георгий Николаевич следил за Мордвиным, как опытный зоолог следит за поведением хорошо известного ему животного. Каждый следующий шаг, каждое слово было ему известно, но, все же, его поражало, как быстро этот костолом вжился в роль военного чиновника, опытного командира партизанского отряда или коменданта крепости, способного отдавать приказы без промедления, без лишних слов и мыслей с каменным волевым лицом. С другой стороны Мордвину ничего не стоило надеть эту маску, примерив новый, расшитый золотыми вензелями, китель - разница между ним и его маской была в праве на власть, которую он и получил от тех, кто по закону должен был за ним следить, исправлять, приводить в соответствие к нормам и требованиям гражданского общества. Бессмысленная и бестолковая работа, рудимент гуманистического общества, никак не желавший отваливаться.
  Это было забавно, как бывший урка строит местных князьков, уверовавших в свою нерушимую власть, а всего-то стоило поменять персональные данные в жетоне, напоминавшем ярлык на княжение, как в старые добрые времена. Вот только ярлык из золотого или серебряного стал куском пластика, в который был вбит жалкий кусок кремния, ошибочно называемый кристаллом. Георгий Николаевич не вслушивался в то, что несет Мордвин или, как значилось в нужной ячейке чипа, защищенного десятиуровневым шифрованием, Мордвинов Сергей Вадимович. Сейчас можно было бы просто орать на этих жалких князьков или, наверное, вернее назвать их боярами, ведь они все равно ничего не понимали, перейдя на животный уровень понимания действительности, такой простой и близкий каждому властолюбцу - слушайся альфа-самца, виляй хвостиком, а когда придет время, вгрызайся ему в горло. Но время не придет, они, конечно, этого знать не могли, но тень будущего пробегала по их восковым лицам. Всех ждал суд, скорый и справедливый, по-другому и быть не могло. Результат суда должен был быть всегда один - виновные должны быть наказаны и, желательно, в тот же день. Не виновных быть не могло, а то зачем тогда суд, или, может, плохо работало следствие?
  Суд Георгия Николаевича не особо интересовал. Должность главного коменданта объединенных убежищ, в записи на чипе она была еще длиннее, и от нее тошнило с первого прочтения, не жгла плечей и не радовала. Жукову было все равно, как и кто его будет называть. Смешно было то, что эти вояки, возможно в шутку, внесли в чип его кличку. Как была его настоящая фамилия не знал никто, кроме бесстрастного компьютера, а за долгие годы в зоне войны кличка Жуков приросла к лицу окончательно. Он просматривал документы, сверялся с базами данных убежищ, которые передавал в центр робот, и фактическими остатками после последней инвентаризации. Можно было и не разбираться - воровали здесь, как на родине, стоило ли ожидать чего-то другого? Удивительно, как быстро они сдались, как быстро была дана команда на открытие убежища. И в этом было прямое нарушение протокола безопасности, но страх, иррациональный, древний и могущественный страх перед высоким начальством, у которого было два десятка стволов и правильные корочки, точнее, правильные коды доступа, заставляли начальство убежища подчиняться.
  Но так было не везде. В двух убежищах их встретили заградительным огнем, и они отступили, оставив тридцать спецназовцев. Жукову было не жалко солдат, более того, он рассчитывал на то, что в процессе входа в убежища большая часть этих безголовых убийц будет уничтожена. Иметь за спиной надежных воинов необходимость, но это были хоть и тупые, но своенравные ребята, не желавшие подчиняться уркам. Особо умных Жуков ставил в авангард, и они полностью оправдывали его ожидания, желая ворваться первыми, взять власть и потом разобраться с этими урками, стоявшими за их спиной. Мордвин четко выполнял приказы, в ходе боя ликвидируя самых борзых, не ожидавших удара сзади. А еще этой солдатне надо было заткнуть рот. Разогретые боем и властью спецназовцы терялись в легенде, выдавая все, что было на самом деле. Их быстро раскусили в одном из убежищ, не отвечая на запрос, блокируя ворота вручную, блокируя пароль верхнего уровня. Жуков тут же отдал приказ отступать, и они смотрели из укрытия, как три десятка тупоголовых бойцов ложатся под пулеметами. Жуков решил эти убежища не трогать, уж больно интересная ситуация складывалась. Как бы ни орали генералы, какие бы грозные приказы они не отдавали, страшно было их адъютантам, что эти алкаши засрут пол или передерутся, а им, как нянькам или санитарам в доме для недееспособных маразматиков с альцгеймером и гордостью, переходящей в режим бога, убирать и тащить эти вонючие тела по койкам. Еще и следить, чтобы не сдохли, не захлебнулись в собственной рвоте, а то под трибунал.
  Мордвин наорался, даже покраснел от натуги. Георгий Николаевич усмехнулся, давно тугие мозги садиста не работали так интенсивно. Повисла тягостная тишина, слышалось только постукивание пальцев по экрану и вой вентиляторов. Бывшие князья стояли у стены, бледные и жалкие в беспомощном непонимании, как раз готовые к расстрелу. Жуков долго смотрел на них, обдумывая, не расстрелять ли их прямо здесь. Людям ничего объяснять не надо, нет ничего понятнее и приятнее, чем наказание проворовавшегося начальства, а оно всегда проворовавшееся. В этом скором суде и ли казне без суда можно было бы выручить неплохие дивиденды, получить покорное в своей трусости население, но зачем они нужны? В чем смысл их жизни здесь, и понимают ли они это? Это занимало Жукова гораздо больше, чем судьба этих жалких князьков, поднявшихся на горе и тягости остальных, мнивших себя великими, оставаясь на деле теми загнанными в угол крысами, трусливыми и беззубыми, способными бить и топтать лишь того, кто еще слабее их.
  Мордвин встал перед Георгием Николаевичем. В его глазах был вопрос, было видно, что у него чесались руки, но начать без разрешения он не мог, чувствуя не власть, а право Жукова решать и управлять им. Георгий Николаевич смерил взглядом бледных стариков, сразу определив из них поживших, державших основную власть за счет "права первенства", обладая никем не проверенными знаниями и мандатами на власть. Жукова очень интересовало эта особенность людей, загнанных в угол, подчиняться худшим из худших, да еще и с кровавой пеной изо рта защищать самозванцев. Вся история огромной страны в одном мертвом городе, сжатая до жалких десятилетий.
  - Интернировать, - бесцветным голосом приказал Жуков.
  - Не понял, - Мордвин напрягся, перебирая в голове все известные ему слова, но такого слова он не находил, даже близко. Что-то напоминало студентов, врачей, но какое это имело значение? Ему вспомнилась одна девка, студентка медвуза, он и забыл, как ее звали, но отлично помнил, как она визжала, когда он ее первый раз избил. Из-за чего поссорились, было совершенно неважно, а девка раз за разом возвращалась к нему, как последняя шлюха. Она была не первая, кого он убил, но она была первая, кого он убил осознанно, видя в этом оправданную необходимость. Этот эпизод не вошел в его дело, Мордвин никогда не подсказывал следователям, зачем портить людям версию, тем более, было очень забавно наблюдать за глупостью жалких людей, обличенных властью. Он бы не так вел следствие, сидя в СИЗО, а потом в колонии строгого режима, он сразу видел, кто здесь по ошибке, а кого надо ломать, уничтожить личность, и тогда преступник сам все расскажет и покажет.
  - Запереть в одной комнате, лишить средств коммуникации, с довольствия не снимать, - пояснил Жуков.
  - А, понятно, - кивнул Мордвин, разочарования у него не было. Это было что-то новенькое, а по перепуганному виду начальников убежища он понял, что для них это полная и пугающая неожиданность. - Конвой! Взять под охрану и сопроводить в камеру!
  Через десять секунд вошли конвоиры, три спецназовца в полной амуниции, с закрытыми забралами, и увели, подталкивая стволами отстающих. Мордвин с интересом следил за конвоем, покачивая головой в такт шагам.
  - Что ты там такого увидел?
  - Слушай, а ты был прав, - начал Мордвин после того, как закрыл дверь. - Они даже не пикнули, ни слова не сказали. Я бы ни за что не подчинился, пусть лучше бы меня на куски порезали живьем!
  - Раболепство перед начальством - национальная черта нашей страны.
  - Ты, Георгий Николаевич, думай, с кем разговариваешь. Ты бы попроще объяснил, - широко улыбнулся Мордвин. - Как для дебилов.
  - Дебилы не поймут, так как сами такие. Попробую сказать проще. Вот подумай, чего боятся больше всего мужики и придурки?
  - Нас, - оскалился Мордвин. - Хотя нет, кума.
  - Кума и блатные боятся, не так ли?
  - Смотря кто. Кто хочет пожить, не лезут. У кума вся власть, он же и в ШИЗО сгноить может, опять же подослать кого-нибудь.
  - Так в обществе то же самое. Вот прислали начальника, а какой он, как себя поведет, не понятно. Но все знают точно, что это начальник, и слово его закон, а иначе плохо будет. Да так и жить проще, не надо думать, слушайся и все, тогда тебя не тронут. Но это совсем упрощенно, на самом деле это сидит гораздо глубже, и человек, родившийся и живущий в нашей стране, даже и помыслить не смеет, что начальник, тем более, власть, может что-то сделать не так. От таких мыслей хочется самого себя высечь и, желательно, прилюдно, чтобы тот, кто наверху, увидел, как ты покаялся. Потом тебя же в пример будут ставить, а это неизмеримое счастье, когда взгляд вождя заметит такую вошь, как ты.
  - Не по мне это. Я понял, о чем ты балакаешь. Да зачем так жить? Мне и блатные не указ, сами трусливые лохи, только видимость власти создают.
  - Вот поэтому ты и в тюрьме сидишь.
  - Я теперь свободный - это они там, в тюряге своей, а мы здесь с тобой свободные люди. Разве не так?
  - И так, и не так. Все зависит от того, с какого угла на это смотреть, - Георгий Николаевич вывел отчет о растратах, система сама его подготовила, достаточно было дать команду, и программа с механистическим безразличием вывела все на экран.
  - Я буду смотреть оттуда, где мне больше понравится. Ты мне голову не дури, если я буду задумываться обо всем, смотреть с разных углов, как ты говоришь, то выход только один - пулю в лоб или прыгнуть в колодец. Нет уж, я поживу в свое удовольствие, а смотрят пусть другие. А по-другому выходит, что все без толку, все тлен и ничего на самом деле нет. Тогда зачем жить?
  - В том то и дело, что незачем. Жизнь твоя или моя сама по себе ничего не значит, даже для нас с тобой. Значит лишь то, что мы сделаем, сделали или не сделали. Но и то не для всех, для большинства это тоже ничего не значит. Жизнь она сама по себе, а мы так, случайные свидетели.
  - Меня устраивает, лишь бы на допрос не вызвали! - захохотал Мордвин. - А ты чего там нашел? У тебя такое лицо было, будто живого таракана проглотил.
  - А ты глотал? Откуда знаешь?
  - Я нет, а вот одному лоху подсунул. Он дури своей обкурился, я ему и сунул. Видел бы ты его! Ха-ха-ха! Я думал, он себе башку продырявит!
  - Да, скучно жить.
  - Не-а, сейчас весело. Я давно такого веселья не видел. Вот эти лохи, ну они же боятся и верят, что их помилуют. Они же не думают, что их в натуре расстреляют.
  - А мы не будем их расстреливать, - сказал Георгий Николаевич и, увидев полное недоумение на морде Мордвина, пояснил. - Ожидание смерти хуже самой смерти. Вот увидишь, как они сами попросят суда. Потом будут просить казнь или помилования, сами все расскажут, будут просить их выслушать, принять явку с повинной. Вот только она мне не нужна. Я и так все вижу.
  - Что, наворовали? А чего здесь можно украсть? Тут же нет ничего, одни тараканы, черви и бабы, но это же быстро наскучит.
  - Власть, право судить и решать - вот он самый крутой наркотик. Я по мордам вижу, что эти уроды любят помоложе, найдется и пара педиков, но мне не жалко этих гномов, они сами позволяют им все.
  - Да понятно, все сами виноваты, что жопу подставляют. Вот только дети не при делах.
  - Неужели тебе жалко детей?
  - Нет, не жалко. Просто не люблю, когда не по понятиям. Какой бы ты лох не был, а должно быть по чести. Они же не виноваты, что родились в этой яме, они не просили об этом.
  - Никто не просил. И мы с тобой не просили, чтобы нас рожали.
  - Это да. Я иногда думаю об этом. Вот если бы меня спросили, я бы согласился, но благодарить бы не стал. Ладно, а что с детьми делать будем? Ты говорил, что у тебя есть какой-то план.
  - Не у меня, а у Кондратьева. Я обещал дать им шанс выбраться, а решать они должны сами.
  - А чего это они будут решать, если ничего не знают?
  - Вот в этом ты ошибаешься. Есть, кто все знает. Их немного, но они есть в каждом убежище.
  - Вот откуда ты это знаешь? По-моему, ты уже начал придумывать, - с сомнением сказал Мордвин.
  - Знают, и генералы наши знают. Они же мне доступ к складам открыли, а с ним я вышел и на секретку. Кто-то специально оставил эту дверь приоткрытой. Тех, кто знает и говорит, обычно пускают на комбикорм для червей, как предателей.
  - Я бы тоже так делал, - пожал плечами Мордвин. - Мне контра в тылу не нужна.
  - Мелко это все. Можно никого и не гробить, свои же затопчут. Наш политрук, ты же ходил на политсобрания? Вот, помнишь, как он втирает. Так вот наш щенок, по сравнению с этими. Здесь обкатывается то, что потом внедряется на Большой земле. Сглаживают слегка, но основную технологию оставляют.
  - Хм, так тут полигон что ли?
  - И полигон тоже. Этот город необходим власти, она на нем держится - на страхе и ненависти, а для ненависти и страха нужен пример. И пример должен быть живой, чтобы от него воняло дерьмом и кровью, чтобы тошнило и грудь рвало от праведного крика!
  - Черт, вот опять ты меня загрузил. Голова уже болеть начала, - Мордвин сел на стул и достал из кармана тараканов. Прожевав несколько штук, он поморщился. - По ходу, я начинаю догонять, зачем тебе все это. Ты хочешь кума свалить, да?
  - И его тоже, но это лишь малая часть того, что я хочу, - Георгий Николаевич пристально посмотрел сквозь стену. - Ты не поймешь. Просто знай, что это место должно умереть навсегда.
  - Это я уже понял и согласен. Мне нравится. А вообще я уже спать не могу, думаю постоянно. Я же запоминаю, что ты мне втираешь.
  - Думай-думай, может, человеком станешь.
  - Это нет, - пожал плечами Мордвин. Его широкое зверское лицо разгладилось, приняв маску тяжкой задумчивости. - Просто я понимаю, что вся жизнь, ну, прошлая, которая. Короче, она вся была вообще ни к чему, пустая какая-то.
  - Так и есть. Я тебе уже говорил, что жизнь она сама по себе, ты лишь свидетель и, иногда, субъект жизни, в основном же просто объект.
  - Как кактус на окне?
  - Молодец, начинаешь въезжать, - Жуков с интересом посмотрел на напряженное от мыслей лицо Мордвина.
  
  22
  - Ты смотри, какие чернявенькие, а? - Шухер с интересом рассматривал трупы в мешках. Кочегарка была набита дровами, работали две смены, хранить было негде, а класть в "погреб", на самое дно, не хотелось. Трупы уже портились, и это было еще одно доказательство того, что это был вражеский десант, как ни старался объяснить, доказать фатальность ошибки политрук. Он как раз сидел в яме вместо Кая, которого под общую неразбериху и панику разведчики вытащили одним из первых. Позже освободили всех остальных, с удивлением находя в тайных тюрьмах тех, кого все считали давно умершими. Все были помещены в лазарет, а разведчики поставили круглосуточный пост охраны, даже оклемавшемуся Феде дали большую и страшную дубинку.
  - Ага, на нас похожи. Но не наши, - старый разведчик закурил самокрутку из листьев кустарника, который рос вокруг полигона. Никто не знал, что это за растение, но кто-то и когда-то попробовал делать из его листьев самокрутки. Действие наркотика было неоднозначным, каждый реагировал по-своему, но конечный приход был одинаковым - мозг прояснялся, нервы становились как стальные тросы, и разведчик переставал бояться, осознавая все риски, несмело бросаясь вперед, но и не тормозя.
  - Погнило, что-то. Наши подолгу лежат, а если в подвал бросить, так через пару лет мумией станет.
  - Вот и о чем. И чего их в нашу задницу понесло? Интересно, сколько им платят, что они готовы в наш ад спускаться, - Мария Султановна шепнула мне, по секрету, что у нас химсостав крови разный. Мы же чем только не напичканы, а иначе не выжить под землей. Я когда думаю об этом, начинаю сомневаться, что мы на самом деле люди.
  - Так мы и не люди, а гномы, - пыхнул сигареткой старый разведчик. Со спины он выглядел устрашающе, не человек, а глыба, но имел вполне миролюбивое лицо. С ним обычно любили играть дети из детсада, называя его дедом-носорогом. За ним и закрепилось это прозвище, теперь его и в системе прописали, как Носорог. Почему дети увидели в нем носорога, никто не знал и не смог бы понять, но малыши, только-только начавшие лепетать, сразу же тыкали в него пальцем и радостно вскрикивали: "Еда-оорог!".
  - Как думаешь, повалят еще? - Шухер обошел все мешки, внимательно заглядывая каждому трупу в потемневшее распухшее лицо, которое лицом можно было назвать лишь номинально, многие уже сильно раздуло, вонь стояла дикая, но Шухера и Носорога это не особо волновало.
  - Кто знает, что начальству в голову взбредет. Вот отдадут приказ из центра, и сами откроем ворота. Оружие сложим и на колени встанем. Еще и прощения просить будем, а нам пулю вот сюда, и все дела,
  Носорог похлопал себя по затылку, Шухер подернул плечами. Носорог кивнул, и они вышли в коридор. Здесь дышалось гораздо легче, и долгое время они шли молча, глубоко дыша, прочищая легкие.
  - Ребятам у печи вообще хреново. Там такая вонь стоит, - сказал Шухер.
  - У всех свой крест. Вынесем, никуда не денемся. Хорошо, что наша Маша знает, куда эти замзамычи противогазы попрятали, а то бы потом всех кочегаров туда же кинули.
  - Крест, хм. И ты в это веришь?
  - Верю. И знаю, что если думать, то вера треснет, рассыпится. С верой проще жить, понимаешь, что и зачем происходит. Но это моя вера, я уже старый, скоро сдохну, а вот детишкам-то надо отсюда валить. Нечего их в живые трупы превращать, есть же и другая жизнь.
  Они прошли жилой отсек и остановились на полпути к лазарету. Шухер уловил движение за спиной и ловким стремительным движением схватил крадущуюся за ними девушку. Она не вскрикнула, лишь обмякла и вся сжалась, думая, что ее будут бить.
  - Тома, ты чего так испугалась? Ну, попалась же, а я тебя еще на выходе приметил, - Шухер выпустил девушку и дружелюбно похлопал по плечу. Она поправила комбинезон, который был слишком велик, но меньшего размера на складе уже не было. - Хотела на врагов посмотреть?
  - Да, но это не то, о чем вы думаете, - Тома оглянулась, не подслушивает ли их кто-нибудь. Послышались голоса, Тома испуганно посмотрела на Шухера и Носорога.
  - Пойдем к Машеньке, там и поговорим без свидетелей, - сказал Носорог. - Ты что-то скрываешь, девочка. После последнего выхода ты изменилась, прячешься от нас. Нас не надо бояться, старикам можно верить.
  Тома кивнула и быстро зашагала к лазарету, увлекая их за собой нетерпеливым взглядом. В палатах было тихо и душно, как ни старалась Маша наладить вентиляцию, приток воздуха был слабый. Все смены работали круглые сутки, помимо затухающих мумий лежало пятнадцать разведчиков и спецназовцев с пулевыми и осколочными ранениями. Маша не питала иллюзий, понимая, что все они не жильцы, если только не наступит чудо, и организм сам не восстановится. Надеяться на это могли лишь те женщины и мужчины, которые три раза в день у порога лазарета устраивали коллективную молитву. Сначала Машу это сильно раздражало, но после того, как Шухер шепнул ей, что не надо гонять сектантов, а то начнут лезть со своими советами и помощью, она уступила, Перестав замечать монотонный гул и восковые лица, безумные в благодатной отрешенности, перемешанной с гордостью и тщеславием праведников.
  Шухер и Слава чудом остались целы, ни царапинки, несколько гематом от ударной волны не в счет. Таракан был хорошим учеником и просто так не подставлялся, предпочитая верную позицию геройскому выходу на противника. Он не обсуждал с Шухером, почему другие разведчики, в особенности, ребята из спецназа, умевшие вести бой в неравных составах, бросались на огонь противника, желая подавить огневые точки, закрыть своим телом вражеский огонь и взорваться под ликующие крики товарищей. Шухер лишь шепнул Славе после боя, когда противник спешно отступил, что если бы они дожали, то их бы всех перемололи. Потери обороняющихся, вопреки теории войны, были гораздо выше, и все из-за ненужного геройства. Складывалось такое чувство, что ребята сами шли на смерть, хотели ее, видя в этом лучшее окончание своей жизни, выполнение своей миссии.
  Конечно, Слава еще не смог дойти до этих мыслей, но что-то похожее у него уже крутилось в голове, а после того, как ему рассказала Тома о своем последнем выходе, как она повстречала военного в аптеке, и что он ей рассказал. Слава старался держаться подальше от всех, чтобы мысли на его лице не выдали его с потрохами, а особисты умели подмечать это в людях, не дознаваясь до истины, а превентивно удаляя таких людей из общей массы, чтобы не сеяли зерна сомнений, легко перераставших в смуту. Шухер это много раз объяснял Славе, и Таракан запомнил, прятался по щелям и не показывал даже усиков. "Долг Родине мятежом красен", - часто посмеивался Шухер. Он вычитал это в какой-то книге, которую уже нельзя было найти в библиотеке, система нервически спрашивала, почему Слава ее ищет, и кто ему рассказал об этой книге.
  Таракан нашел самую лучшую щель, в которой бы никакой особист не смог ничего распознать или найти. Слава стал помогать Маше, работая вместе с Федей санитаром и мастером на все руки. Таракан излазил все венткороба, в поисках повреждений, но, видимо, бой повредил нагнетательные вентиляторы наверху, и убежище медленно погружалось в душную и вонючую гипоксию, заставлявшую жителей становится еще более мнительными и осторожными. Случались всплески агрессии, когда в соседе, которого ты знал много лет, видели предателя или шпиона. Все искали предателей, взяв на себя роль особистов, забившихся по своим норам, желая переждать, пока разбушевавшиеся разведчики и спецназовцы передерутся между собой. Исчезло и начальство убежища, те, кто должен был управлять и направлять, одним волевым решением отправить всех защищать Родину. Но их почти не было слышно, все ждали. И люди ждали, испугавшись внезапной свободы, не веря в нее, не веря себе, тем более, другим, вполголоса приходя к общему мнению, что надо идти на поклон к боярам, просить их взять власть обратно, совершенно забывая о том, что никто власть у них не отбирал, а властители их подземелья сами спрятались.
  - Слава! Слава! - Маша подозвала его к себе. Таракан спустился с лестницы, он разобрал короб, снял все решетки, и, как ему показалось, воздуха стало больше, голова немного прояснилась. - Ты все судна собрал?
  - Все сделал. Мы с Федором Григорьевичем даже в третьей палате белье поменяли. Он поднимал, а я менял.
  - Больных не поломали? - строго спросила Маша, она хмурилась и ворчала вполголоса, заполняя журнал. Это ворчание появилось у нее недавно, Слава думал, что она ворчит на него, а медсестры стали пародировать Машу, чтобы она не строила из себя старуху. - Ладно, извини. Я на автомате. Иди, отдохни, пока работы нет, за мойкой Федя последит.
  - Да я не устал. Если надо, то могу еще что-нибудь поделать. Я готов, скажи, что надо?
  - Надо, чтобы ты отдохнул, - ответила Маша приказным тоном, с которым спорить было бесполезно.
  - Слушаюсь! - Слава вытянулся по струнке и замаршировал к выходу.
  - Слав, забыла совсем. Там в дальней процедурной Шухер с Носорогом заперлись. Сходи, послушай, а мне потом расскажешь. Хорошо?
  - Попробую, если не выгонят.
  - Не выгонят. Там еще твоя подружка, - Маша насмешливо взглянула на парня, Слава слегка покраснел. - Да ладно тебе, Тома классная девчонка, чего ты?
  - Я пошел, - буркнул Слава. Ему очень не нравилось, что Маша постоянно подначивает его, подшучивает, когда Тома приходила помогать. Так получалось, что Маша ловила их в короткие минуты, когда процедурная или кладовая были пусты, а как иначе, если в убежище спрятаться было негде, и вся жизнь всегда была на виду у других.
  Слава медленно шел к процедурной, обдумывая причину своего прихода. Ничего в голову не шло, все варианты были глупые и слишком топорные, Шухер сразу просечет. Да он и так его раскусит в два счета, Слава в этом не сомневался.
  С Томой он раньше особо не общался, так, учились вместе, играли, но потом их пути разошлись. Ему казалось, что она, как и другие девчонки, посмеиваются над ним. Тома сама подошла к нему после последней вылазки в город. Она до этого ходила с кем-нибудь, а после ареста Кая, ей пришлось идти самой. Слава сразу, еще как только она пришла с сумками и рюкзаком, полными лекарств, увидел, что она сама не своя, как-то странно смотрит на всех, не то оценивающе, не то со страхом.
  Тома не случайно выбрала Таракана. Она хотела поговорить с Шухером, но боялась к нему подойти. Шухер сам обычно выбирал, с кем поговорить. Слава был такой же, старался молчать и делать вид, что постоянно занят, что у него нет времени на разговоры. По слухам, которые витали по убежищу, диверсия на складе была делом рук Таракана, но ни у кого не было доказательств. Как бы ни кричали на политсобраниях политруки, требуя выдать виновных, предъявить шпионов и диверсантов, люди слушали и молчали. Были те, кто пытался найти, писал доносы, некоторые особисты с гневом заворачивали, не в силах сами выносить той чуши и настороженного бреда, что писали добровольные разведчики и следователи. Большинство людей знали, что после диверсии, когда был уничтожен запас новой биодобавки, присланной с Большой земли, болеть стали меньше. Вскоре инфекция и вовсе купировалась, оставшись полутора десятком еще дышавших мумий, давно уже перешедших на другую сторону сознания, покинув этот жестокий мир. Их смерть была делом времени, и все это понимали, радуясь, что вспышка странной холеры закончилась. И как бы ни старались политруки и начальники заверить, что в следующем приходе с Большой земли они получат лучшее питание, общество, впервые за многие годы, объединившись в одном верном решении, не желало ничего менять. Никто не делал выводов о том, что могло быть причиной вспышки холеры, но люди, даже несклонные к наблюдению, легко улавливали связь между диверсией и спадом заболевания. Дальше этого простого понимания мысль боялась идти, и подобно древнему человеку, неспособному понять причину и природу молнии, понимали, что в грозу под деревом стоять не стоит, тем более, забираться на него. И таким деревом были любые улучшения или нововведения, которые так любили начальники.
  Тома сама нашла Славу, они долго смотрели друг другу в глаза и молчали. Слава тогда помогал Феде, следил за моечной машиной. Машина громко гудела, раствор бурлил, и в этом шуме можно было спокойно и без свидетелей поговорить даже с открытой дверью. Как она решилась все ему рассказать, Тома не поняла, но стало гораздо легче. Тогда их в первый раз и застукала Маша, пришедшая за бутылкой с реагентом. Она хмыкнула и ушла, не желая мешать молодым шушукаться. Тома стала приходить каждый день в перерыв, когда вся работа была сделана, оставаясь на вечернюю смену, помогая медсестрам. Потом был бой, нападение на убежище, и Тома очень боялась, что Славу убьют. Она еще никогда так не боялась за кого-нибудь, и когда он вернулся, грязный и побитый, но живой, не стесняясь, Маши и Феди, обняла и поцеловала его, еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать. Они встречались каждую ночь, садясь у вентиляционных решеток, под звуки уставших вентиляторов, тщетно пытавшихся нагнать больше свежего воздуха, и полночи шептались, вспоминая свои детские мысли, вопросы, находя много правды в том, что Томе рассказал этот солдат. И от этого им становилось до того страшно, что они решились бежать, и неважно куда, лишь бы подальше отсюда. Но сначала они хотели поговорить с Шухером, он точно их поймет и объяснит, если они не правы.
  Слава пошел в процедурную, не постучавшись, как сделал бы это на смене. Его лицо было серьезным и сосредоточенным, весь его вид показывал, что у него здесь важное и неотложное дело. Шухер аж захохотал, глядя на эту искусную пантомиму.
  - О, Слава! Ну, Таракан, даже усом не повел! Молодец, научился!!
  Тома уже все рассказала, не утаив, что Слава все знает. Носорог встал и закрыл дверь, перед этим оглядев коридор.
  - Славка, а ты мне ничего и не сказал. Я тобой горжусь, умеешь хранить секреты.
  Слава покосился на Тому, она кивнула, дав понять, что они все знают. Потом Слава с недоверием посмотрел на Носорога, севшего на стул и теревшего лоб в том месте, где у него должен был бы вырасти настоящий рог.
  - Ты, Таракан, усы-то не топорщи. Нашего деда ни одна сволочь не расколет, хоть режь его толстую шкуру, - сказал Шухер, и Слава, привыкший доверять учителю, облегченно выдохнул.
  - И что думаете?
  - А что тут думать, - Шухер задумчиво почесал голову, потом подбородок и дал себе по руке, чтобы не начать чесаться всему сразу. Это был его нервный тик, когда он волновался или серьезно задумывался, что было одно и то же, по другим вещам Шухер умел не волноваться. - Дуализм бытия как он есть. Помнишь, Славка, что такое дуализм?
  - Помню. Это когда все нет то, что есть на самом деле, а с другой стороны оно и есть то, что есть на самом деле.
  - Ну ты и завернул, получше любого демагога от философии. Но в этом случае немного не так. Если по-простому, то все, что мы знаем и видим ложь и правду одновременно. Причем одно порождает другое и наоборот, то, что было порождено, рождает то, должно было это родить. Сам запутал, хотел по-простому. Давайте так, на понятном примере. Вот кто такие наши или свои?
  - Это мы. Ну, те, кто живет с нами, - ответил Слава, Тома закивала, они не раз это обсуждали и приходили в тупик.
  - Верно, но есть же и свои, которые там, на Большой земле управляют нами и помогают нам вести этот неравный бой. Так? - Шухер взглянул на Славу и Тому и довольно кивнул. - Вот, но вы их когда-нибудь видели, этих своих?
  - В библиотеке, их показывают на политсобраниях, - ответил Слава.
  - Вот, а кто такие враги? - спросил Шухер.
  - Те, против кого мы воюем, - ответила Тома.
  - Отлично. Вот ты видела этих врагов. Скажи, чем они отличаются от нас? А? Особо ничем, у них даже оружие такое же, костюмы другого цвета. Я вам больше скажу, у них в шлемах те же карты и та же система. Так чем мы отличаемся от них, как мы должны опознавать врага и почему он для нас враг?
  Все молчали, а Носорог продолжал тереть лоб. Он сильно загрузился и смотрел куда-то сквозь стену.
  - Получается так, что мы воюем сами с собой, - наконец сказал Носорог. -ќ Я об этом давно думал, когда впервые встретился один на один с солдатом. Я его подстрелил, а потом решил поговорить. Мне было интересно, что это за люди такие. А он как начал меня обвинять, столько ненависти было в нем. Я сначала ничего не понял, а потом услышал, что он говорит также, как наши политруки, вот только это мы детей едим, на органы их продаем и вообще хотим уничтожить страну. Он уже бредил и вспоминал свой дом, а я спрашивал, и выяснил, что он приехал с Большой земли, с нашей Родины, которую мы здесь защищаем. Я поэтому и перешел в разведчики, хотел больше выяснить. Но ничего так и не выяснил, а потом как-то забылось. Вот ты, Тома, мне напомнила. Я тоже думал, что делать, пока мне не объяснили, что это наши враги делают специально, чтобы разрушить нашу веру и ослабить сопротивление. Мне тогда промыли мозги, что это такой метод диверсии, прямо в мозг, и что я молодец, что вовремя все рассказал и не поддался вражескому влиянию. Хорошо так объяснили, чтобы не думал и молчал. Знаешь, так жить легче, когда знаешь где свои, а где чужие, где враги, а где твои товарищи.
  - Хорошо излагаешь, но разве среди своих нет врагов? Я не имею в виду шпионов и диверсантов, которые ждут своей очереди на кремацию. Как думаешь, или носорожьи мозги уже настолько закостенели, что и мыслишки не проскочит? - Шухер ехидно посмотрел на старого друга, Носорог даже бровью не повел на его колкость.
  - Есть враги среди своих, но если я буду решать, или кто-нибудь другой решит наказать врага, найти и обезвредить, то что получится? Вот, сам понимаешь, что перебьем мы друг друга в два счета. Были у меня такие мысли, даже почти готов был, но одумался. А вдруг я не прав окажусь? Все же каждый должен заниматься своим делом.
  - Вот ты рассуждаешь как настоящий дед. В этом смиренном покорстве судьбе и воле начальства и заложена вся наша скорбь. Но мы ее называем верой и культурой, традиции там и прочее. А знаешь, почему так? Молчишь? Вот и молчи, а я скажу - трусы мы все. Трусы и есть, боимся на себя ответственность взять, вот и прикрываемся, оправдываемся перед собой и другими, такой вот ровный слаженный хор трусливого блеяния. Вот за что Кая посадили? А Федю избили так, что страшно смотреть? На Кая - тоже страшно, но Маша его выходит, я уверен. А Машу то за что? Вот уж более чистого и честного человека у нас и нет. За что Машу? Или ничего в сердце не всколыхнулось, а?
  - Ты, Шухер, все верно говоришь. Но ведь и ты такой же трус, - подумав, сказал Носорог. - Это я тебя не оскорбить хотел, и ты меня не оскорбил. Я много об этом думал и думаю, если бы Машу арестовали, то ты знаешь, я бы первый пошел ее отбивать. И они это знают, поэтому и пальцем не тронули.
  - Но они же все здесь, забрались в свои норки, но дай слабину, и начнут по новой. А мы опять молчать будем, пока сами в зиндане не окажемся? - Шухер стукнул кулаком по столу. - Да, я тоже трус. Но и у труса есть предел. Мой уже пройден. Все, баста!
  - А что такое зиндан? - робко спросила Тома. - И баста?
  - Зиндан по-нашему яма, куда кидают шпионов или неугодных. А баста не знаю что, просто слышал в одном фильме и запомнил, такое сильное слово. Слав, ты чего молчишь, или сказать нечего?
  - Я думаю, - ответил Слава, хмурившийся весь разговор.
  - И что надумал? - с интересом спросил Шухер.
  - Бежать надо отсюда.
  - А куда бежать? - со вздохом спросил Носорог. - Мы все здесь родились, наша Родина здесь, а не в этих видео на политсобраниях. Никого из нас там не ждут, да и не знаю, сможем ли там жить.
  - Вот здесь я с тобой, дед, полностью согласен. Бежать и правда некуда, но и Славка прав - бежать надо, и чем быстрее, тем лучше. А как оно будет, никто же не знает. Но, я знаю точно, что будет очень скоро, - Шухер сардонически улыбнулся. Слава знал эту улыбку и весь напрягся, даже побледнел, как смерть. Тома в испуге смотрела на них, а Носорог вздыхал, с покорностью вола, принимая неизбежное. - А будет, друзья мои, война. Не эта детская забава, в которую мы играем всю жизнь, а настоящая, до полного уничтожения. Подождите, и нас заставят еще каяться за то, что не впустили десант. Вот увидите, так и будет.
  - Я ничего не понимаю, - взмолилась Тома.
  - А это уже неважно, понимаешь ты или нет. Вот скажи, что ты чувствуешь? - Шухер доброжелательно посмотрел на девушку, Тома немного успокоилась.
  - Я чувствую, что тот военный был прав. Все сходится в одно, и надо бежать, - шепотом ответила Тома.
  - Вот! - Шухер поднял палец вверх. - Мы родились и живем чувствами, потому что понять всего этого, что нас окружает, невозможно. В нас слишком много навязанных с рождения чувств: любовь к Родине, которую мы никогда не видели и не знаем, любит ли она нас, ненависть к врагам, которых мы тоже никогда не видели, но ненависть в нас кипит сама по себе, будто бы кто-то специально влил нам ее в сердце. Вот самый простой пример, ответьте на вопрос, роботы наши враги или нет?
  - Опять ты за старое, - заворчал Носорог.
  - А ты вот ответь. И ты, Тома, Славка-то уже знает, да Слава?
  - Знаю, - кивнул Таракан. - Я и Томе говорил, но она боится.
  - Боюсь. Хоть и сама проверяла. Но я боюсь, они же стреляют по нам, разве нет? - Тома недоуменно посмотрела на Шухера.
  - Стреляют, вот только не по нам, а по нашим костюмам. Вот так на самом деле. Мы со Славкой это проверяли и много раз.
  - Да, я сам видел, как они защищали детей, - подтвердил Слава. - Нормально они так солдатню покосили.
  - Тогда зачем они здесь. Кто их прислал сюда? - спросила Тома.
  - Я не знаю, могу только догадываться, теории строить, - ответил Шухер и кивнул Славе.
  - Шухер считает, что они здесь для того, чтобы мы не перебили друг друга, - ответил Слава.
  - Так бы и перебили, что с того? Закончилось бы это все побыстрее! - Носорог захрустел суставами пальцев, то сжимая, то разжимая кулаки.
  - Ага, заволновался. Чувствуешь, что бред мой не такой уж и бред. А держать нас тут надо им, ну этим, на Большой земле.
  - Я уже совсем запуталась. Зачем им это надо?
  - А чтобы друг друга грызть не начали. Нам же все верно говорят, мы неправильно понимаем - мы здесь боремся за нашу Родину. А вот с кем и для чего, молчат, не договаривают. Мы для них вроде шоу, сериала про войну.
  
  23
  Маша стояла у койки Кая, устало опустив руки. Она ничего не могла делать, чувствуя, как ступор крепнет и заковывает ее в ржавые цепи беспомощности и жалости к себе. Это было новое для нее чувство, когда она вдруг ощутила тяжесть в груди и жжение внизу живота, вспоминая, обдумывая и разгоняя все то, что случилось с ней и с Каем, за что им это все и кто виноват в этом? Она не знала ответы на эти вопросы, внутри росла и зрела жалость к себе от несправедливости, от непонимания. Маша, как могла, боролась с нарастающим неврозом, точно и быстро поставив себе диагноз, но транквилизаторы, которые она нашла на складе, либо не работали, либо были слишком просрочены, превратившись в кусок мела в желатиновой капсуле. И все же какой-то эффект был, она могла работать, выполняя часто все на автопилоте, не задумываясь и не переживая. Так было гораздо проще, особенно на операционном столе, когда под дикий писк монитора, кричащего о недопустимом падении давления пациента, без эмоций, твердой рукой разрезать ткань, вынимать осколки пуль и гранат, зашивать и готовится к другой операции, идущей сплошным потоком. Медсестры пугались ее взгляда и голоса, когда Маша называла время смерти или отбрасывала в лоток кусок пораженного органа или ткани.
  Она стерла слезы одним жестким движением, выходя из затянувшегося ступора. Кай спал, как и положено было после большой дозы обезболивающего. В этом опухшем от побоев и воспаления лице она всегда видела его здоровым, отделяя гематомы и гной от того, кого она любила. Прикасаясь к нему, как к больному, очередному пациенту, которого она не должна была допускать к себе в сердце, Маша боролась с недугом, стараясь не думать. В эти минуты Кай переставал существовать, выходил из раненного тела и закрывал за собой дверь в палату, чтобы не мешать. Но это было все труднее и труднее, под конец у нее дрожали руки, а из глаз потоком текли слезы, которые она начинала замечать лишь тогда, когда они капали на чистый бинт или экран планшета, размывая бессердечные таблицы медкарты. Как и предупреждал Роман Евгеньевич, она не могла лечить того, кого очень любила, она боялась, что сделает что-то не так, что не заметит, а Кай умрет, и в этом будет ее вина - она будет виновата в любом случае потому, что не смогла и потеряла.
  Монитор показывал ерунду, как и обычно, повышая пульс и давление. Датчики выходили из строя, а новой техники никто давно не присылал. Маша мерила пульс по-старинке на запястье, засекая время на больничных часах. Подсчитывая пульс, она могла спокойно подумать, оценить состояние пациента, лучше любого датчика понимая, куда движется тренд выздоровления и движется ли. Ей не нравился пульс, монитор показывал слишком ровную характеристику, чтобы она могла быть правдивой. Его пульс то ускорялся, то замирал, будто бы оглядываясь, куда он так бежит. А еще ей не нравился его кашель, с которым он вышел из ямы. Кашель усиливался каждый день, слушать Кая было тяжело, у нее дрожали руки, когда она мембраной фонендоскопа дотрагивалась до спины или груди, слыша, как Кай сдерживается, чтобы не охнуть от боли. Он держал все в себе, старался улыбаться и шутить, чем злил и очень радовал ее, неизменно строившую рядом с ним строгого врача.
  В палате все мирно спали после капельниц с обезболивающим, дух скорой смерти витал над многими, раны не заживали, зарастали гноем, который приходилось вычищать, организм не справлялся, не реагируя на антибиотики. Маша осматривала Кая, отмечая, что гематомы становятся меньше, уходит чернота, отек хоть и не спадает, но уже не такой плотный. Кай будет жить, она это видела, не разрешая себе в палате радоваться. Если бы работал переносной рентген, то она бы смогла точно понять, что у него происходит в легких и бронхах, но аппарат сломался год назад. Она вспомнила, как без рентгена резала на столе тела в поисках осколков, вновь увидела лица операционных медсестер, два часа назад прошедших первичный инструктаж, боявшихся всего, особенно ее взгляда. Весь пол был в крови, она сама вся состояла из крови тех, кто прошел через нее.
  Маше стало жутко. Она увидела на столе Кая, как ее рука безжалостно режет его на части, отыскивая ускользающий осколок, играющий с ней в кошки мышки. Она зажала руками рот, чтобы не закричать от ужаса. Галлюцинация была такой четкой, яркой до боли в глазах, исказившей ее восприятие, заполнившей все пространство. Она громко вскрикнула, когда Кай взял ее за руку.
  - Все хорошо, Маша. Это просто сон. Тебе просто приснился плохой сон, - прошептал Кай, слабо пожимая ее пальцы, на большее у него пока сил не хватало.
  - Кай, - она встала на колени, приложив ладонь к лицу, целуя пальцы. Он прав, она провалилась в двухсекундный сон, хорошо еще, что не свалилась на процедурный стол, как в прошлый раз. - Кай, Кай, я тебя разбудила. Прости, я не хотела.
  - Я не спал. Не хотел тебе мешать, - шипящим шепотом ответил Кай. - Мне лучше. По-моему твои антибиотики действуют. Я лучше дышу и стал слышать правым ухом.
  - Это Тома их принесла.
  - Как она? - Кай попытался сесть, но Маша решительно уложила его, тут же одернув руки.
  - Прости. Тебе не надо вставать.
  - Как не надо, если надо, - улыбнулся Кай и сел, закрыв глаза. Движения давались ему с трудом, а еще эта боль в груди и ощущение, будто бы тебя кто-то связал и надел на спину рюкзак со снарядами. - Мне в туалет надо.
  Маша округлила глаза от удивления, смотря на Кая, аккуратно сползавшего с койки. Она взяла его под руку и проводила в уборную, в кабинку Кай не дал войти. Маша боролась с собой, хотелось знать, как он там, есть ли трудности, нужна ли помощь. Пришлось мысленно наорать на себя и за шкирку вывести вон.
  - Я уже второй день сам хожу, - с детской гордостью сказал Кай, выходя из туалета.
  - Ну-ну, вот вколю тебе чего-нибудь, чтобы не шастал, когда запрещено, - буркнула она, строго сверкнув глазами. - Ладно, я пошутила. Ты как себя чувствуешь?
  - Помятым и слабым, - Кай дошел до узкой кушетки у стены и сел. Маша села рядом, он взял ее руку и попробовал поцеловать, но тут же одернул руку, боясь, что она будет против. Волна глупости и сомнений, рождавших друг друга, пронеслась по всему его телу, заставив оцепенеть и стыдливо спрятать глаза.
  - Я тебя люблю, - Маша поцеловала его в щеку, потом в разбитые губы. Кай позволил себе дотронуться до ее лица, и Маша прижала ладонь к щеке, поцеловала ее.
  - Такого страшного? - с остатками сомнений спросил Кай.
  - И такого страшного тоже. Я тебя люблю любого, - Маша требовательно посмотрела ему в глаза.
  - Я тебя тоже люблю. Я боюсь, что они тебя тоже, - Кай запнулся.
  - Не посмеют. Они трусы. Знаешь, где они сейчас?
  - Нет. Наверное, спрятались.
  - Так и есть. Никого не видно. Знаешь, так интересно, нами сейчас никто не управляет, а мы до сих пор живы. Помнишь, как нас пугали хаосом в школе, если вдруг все руководство убежища будет убито? Проберутся коварные враги и обезглавят нас, чтобы мы погибли. Я, когда была маленькая, верила в это. Смотрела на них и боялась, а еще внутри было такое горячее чувство благодарности, что я была готова.
  - Я тоже. Мы все так чувствовали, - сказал Кай, когда Маша замолчала, подбирая слова, пытаясь вспомнить. - Вот только это прошло, как мы стали умнее.
  - Прошло. Все прошло, остался только один вопрос, - Маша испуганно огляделась, в коридоре никого не было.
  - Дай угадаю - почему мы здесь? - Маша кивнула, чуть сжав его руку. Глаза ее горели, на щеках заиграл румянец, так часто бывало, когда она злилась или что-то очень волновало. - У меня было много времени подумать там, внизу. Знаешь, как хорошо думается, когда нет никаких звуков, когда так темно, что ты не видишь своих пальцев. Мне стало казаться, что я умер, а это и есть тот самый ад, про который нам твердили с рождения. Вот только нет там ни чертей, ни котлов, ни плетей или машин, которые заживо кожу сдираю - там ничего нет. И это даже не ад, а полное небытие. Там очень спокойно, и все становится ясно, так четко и реально, что можно потрогать.
  - И что ты понял? - шепотом спросила Маша. - Я постоянно думаю и боюсь.
  - Бояться не стыдно, Шухер объяснит, как это полезно, - усмехнулся Кай. Маша вздохнула и прижала его руку к груди. Ей очень хотелось прижаться к нему, но она боялась, что ему будет больно. Кай сам обнял ее, в первый момент охнув от боли, но горячая стрела быстро исчезла, оставив теплый след и все более нарастающую прохладу в теле. Он успокаивался, и боль замирала, не уходила, а отходила на второй план, немного в сторону, незлая и недобрая, выполнявшая свою работу.
  В коридоре стало так тихо, что тишина давила на уши. Машу это пугало, и она сильнее прижималась к Каю, незаметно утирая крупные слезы, халат все впитывал, не выдавая хозяйку. Кай сидел с закрытыми глазами, по легкому вздрагиванию понимая, что Маша плачет. Он решил ничего не говорить, тем более, не делать, любое действие или слово не поможет, а, скорее, наоборот.
  - И что ты понял? - еле слышно спросила она, успокоившись.
  - Я понял, зачем мы здесь, - Кай тяжело сглотнул. - Ты, правда, хочешь это знать?
  - Да. Кай, я схожу с ума. Я хочу сбежать отсюда, уйти навсегда, чтобы больше не видеть никого, не слышать этих людей. Ты не знаешь, а все так радовались, когда наши отбили атаку. Как все кричали и желали смерти солдатам, а они такие же, как и мы. У них и амуниция та же, и выглядят они также, как и мы. И говорят на нашем языке, без акцента, без тех карикатурных словечек, что нам показывают на этих сборищах! - Машу затрясло, Кай попробовал поцеловать в лоб, голова тут же отозвалась острой болью, вертеть или сгибать шею пока было рано. - Я знаю, сама слышала, как они бредили после операции, как умирали. Они оттуда, с нашей Родины - они все оттуда! А кто тогда мы, и почему они воюют с нами? Я не понимаю, я хочу уйти отсюда, навсегда. Я сошла с ума?
  - Нет. Я об этом и думал. Вспомнил все, чему меня учил Бобр, что сам видел. И знаешь, как картина легко сложилась, я сначала подумал, что брежу. Но это не бред, если подумать. Мы здесь как будто в игре, помнишь, в детстве играли в такие игры, где надо было завоевывать города и земли, когда ты управляешь войсками или ордой нечисти?
  - Помню. Я очень боялась этих игр. Их же заблокировали, да?
  - Да, когда дети стали задавать слишком много вопросов. Остались только шутеры, там все просто - стреляй и беги, как у нас. Так вот это игра. Шухер не раз прямо говорил это, а мы думали, что это старик шутит. Мы не люди, и никому мы не нужны. Может, я сошел с ума?
  - Нет, не сошел. Мне непонятно, зачем это надо этим, с Большой земли? Зачем им эта игра? Как это вообще происходит, я ничего не понимаю.
  - Не знаю, никто не знает. Мы можем потрогать только то, что нам позволили, а думать вообще запрещено. Вот что я знаю точно: карта города у всех одна и та же, сказки про взломы шлемов для тупых.
  - Все в это верят. Даже большая часть разведчиков в это верит. Мне так Славка рассказал.
  - А с чего ты решила, что там умные ребята? Такие же, как и везде. Но не в этом дело. Мне Костя много раз рассказывал, что их отправляют на задания, а на деле они попадают в засаду. И так почти каждый раз, а задания приходят из центра, но, главное, в этих заданиях нет никакого смысла. Но думать нельзя, надо выполнять. Таких, как Шухер и Таракан, больше нет, остальные не хотят думать. Еще я точно знаю, что если снять шлем, то роботы тебя трогать не будут, если ты не будешь двигаться. Наверное, надо снять и костюм, тогда они перестанут тебя видеть или, нет, неверно - они перестанут за тобой следить и ты станешь свободным. Пальнуть могут только военные, им все равно в кого, они и с роботами дерутся.
  - Да, я знаю. Таракан рассказал, что сам видел, как роботы долбили по военным. А нас всегда учили, что роботы против нас, а они, получается, против всех. И это тоже неправда. Таракан рассказал, как сам видел, что роботы защищали детей от военных. Они тогда много солдат перебили, но Слава не знает, куда ушли дети.
  - Интересно, - Кай задумался. - Он, наверное, был без шлема и костюма, а то бы его дрон точно накрыл бы.
  - Не знаю, он не сказал, а я не подумала об этом. Это пока здесь тихо, большая часть уже умерла.
  - Понятно, - Кай нахмурился, его немного пугала эта черта Маши, когда она говорила о смерти. - Бобор рассказывал, что сам видел блуждающих детей в городе. Их обычно ведет проводник, мальчик немногим старше, подросток. Бобр называл их вольными, что сбежавших детей где-то собирают и отправляют на Большую землю. Я думал, что это была одна из его баек, он любил пошутить. Получается, что не врал.
  - Так может и нам туда уйти. Я долго не выдержу. Вот ты поправишься и уйдем. Уйдем же, да?
  - Да, может и раньше, - ответил Кай, не думая ни секунды. Он долго обдумывал, как предложить Маше побег, а она сама пришла к этой мысли.
  - Я подслушала, в процедурной заперлись Шухер, Славка, Носорог и Тома, - Маша улыбнулась, смотря, как у Кая брови полезли вверх. Она выпрямилась, еще раз оглядела весь коридор, прислушалась - отделение было мертвым или, если точнее, полумертвым. В палатах догорала слабая жизнь под чудовищной дозой обезболивающего, единственное, что она могла сделать для умирающих. - Шухер доказывал, что скоро начнется война. Не эта игра, в которой мы живем, а на уничтожении - на полное уничтожение. Я не расслышала, откуда он это взял, что-то про какие-то знаки на стенах говорил. Может, я что-то не расслышала.
  - Он не раз предупреждал, что этим все и должно кончиться. Иногда Шухер становится очень разговорчивым, но не со всеми. Тома тоже там, удивительно, значит, она что-то знает, что-то увидела такое, раз Шухер ее к себе допустил.
  - Да, я пыталась ее допросить, но Тома попросила ее не пытать, обещала сама потом рассказать, когда разберется. Вот Таракан знает, она ему точно рассказала.
  - Ого, не думал, что Тома на Таракана западет. Хотя, они всегда дружили по секрету.
  - Это как это, по секрету?
  - А так, чтобы никто не знал. У тебя разве такого не было?
  - Было - ты, - Маша нежно поцеловала его. - Мне стало спокойнее, а то я места себе не находила. Я буду ждать, сколько потребуется, и тогда мы сбежим, да?
  - Да, но если начнется бой во всем городе, то лучше уйти сейчас.
  - Нет, пока ты не восстановишься. И не спорь, я лучше знаю. Чего нам бояться?
  - Своих.
  Маша согласно кивнула, встала, оправив халат. Она мгновенно превратилась в строгого врача, Кай вздохнул и подчинился требовательному взгляду. Скоро он уже сидел на своей койке и пытался есть сам, не разрешая Маше кормить его с ложечки, с трудом справляясь с жидкой едой. Он хотел спросить, когда угасла вспышка холеры, но молча лег и уснул, разговор сильно вымотал Кая. Маша некоторое время посидела с ним и ушла на обход. Возвращались с перерыва медсестры, заспанные, бледные и вымотанные бесконечной и бесцельной работой, никто не выздоравливал, и девушки перестали считать, сколько живых мертвецов прошло через них, не желая уже больше ничего, кроме долгого сна, когда никто тебя не тронет, не позовет, не будет спрашивать. Сон и тишина были недостижимыми.
  
  24
  Леонид Петрович сидел за столом в узком промозглом кабинете, где кроме металлического стола и грубо сделанных стульев ничего не было. Он хорошо знал это место, вот только теперь он сидел по другую сторону стола, странно, что его не пристегнули наручниками к перилам, специально приваренным для фиксации свидетеля. Это было забавно, и Леонид Петрович улыбался, ожидая дознавателя. Страха не было, как не было и ясности, почему его не повесили вместе с остальными. На казнь он не ходил, хотя его настойчиво приглашали. Смотреть на повешенных командиров убежища, большая часть из которых была из поживших, не было никакого желания, как не было и жалости к ним и к его сослуживцам по особому отделу. Он знал, что каждый из них заслужил этого, но выбор казни удивил, было в этом что-то из далекого прошлого, цельное, правильное, а непросто пулю в лоб и в коллектор, подкормить змею.
  В комнату кто-то вошел и встал сзади, бесшумно дыша. Леонид Петрович знал эту манеру поведения, так любимую многими его бывшими коллегами, вот так встать за спиной и молчать, пока задержанный не начнет паниковать. Дальше, обычно, шел удар в голову или укол препарата, заставлявшего клиента впадать в ступор и испытывать дикие боли от судорог. Так человека должно было бить не меньше часа, за это время дознаватель успевал сходить на обед, поболтать в курилке или помять какую-нибудь шлюху за стенкой, так, чтобы задержанному все было слышно. Потом начинался допрос, человек сам был готов рассказать все, лишь бы этот ужас не повторился.
  Тот, кто стоял сзади, вышел, пол за дверью скрипнул, подтверждая неуверенные ощущения. Леонид Петрович в начале службы лично оборудовал такие ловушки перед каждым кабинетом, чтобы по звуку шагов знать, кто идет. Послышались энергичные шаги, и в комнату вошел худощавый лысый человек, ни во что не играя, сразу сел напротив Леонида Петровича. Он знал этого лысого, имени еще не подобрал, а кличку уже слышал - Жуков. И этот Жуков был у них главным, на вид гораздо умнее всех.
  - Вы знаете, кто я такой? - спросил Жуков, разворачивая планшет на столе. Леониду Петровичу импонировала его деловитость, нежелание зря тратить время, и что было главное, этот Жуков никого не боялся. Его же боялись все, включая этого патологического убийцу с тупым круглым лицом, все время сопровождавшего Жукова. Наверное, этот урка и стоял у него за спиной. Сомнений в том, что власть сменилась на урок у Леонида Петровича не было, он уже имел достаточный опыт, чтобы легко отличать рожденных здесь от солдат и урок с Большой земли, присылаемых отрабатывать долг в бою.
  - Знаю, вы заключенный, - Леонид Петрович выдержал взгляд Жукова, и тот кивнул с одобрением.
  - Ловко, в самую точку. А вы знаете, зачем мы здесь?
  - Нет, даже не представляю. Обычно у нас так власть меняют тогда, когда хотят устроить заварушку поярче, чтобы с песней и кровавой пеной шли в атаку.
  - Хм, а вы интересный собеседник. Думаю, что я вас удивлю, - Жуков усмехнулся, поймав недоумение на лице Леонида Петровича. - Нет-нет, вешать мы вас не собираемся. Уверен, что вы будете работать с нами.
  - Это смотря что делать. Вы уже все убежища захватили?
  - Нет, осталось два, но их трогать не будем. И не захватили, а вошли. Мы же не захватчики, а смена. Вы же видели наши документы?
  - Любой документ для нас как закон - такой же лживый и подлый. Если вы думаете, что вы первые, кто пытался провернуть это, то сильно ошибаетесь.
  - Не знал, что до меня здесь были подобные операции. Но это совершенно неважно. Важно другое - мы должны подготовить людей к войне. Не надо смеяться, война пока еще не началась.
  - Я не поэтому смеюсь. Разве можно подготовить человека к войне, если, конечно, он не патологический убийца, как ваш адъютант.
  - Подготовка нужна другая, совершенно иного рода. Человек по сути своей труслив, не миролюбив или добросердечен, а труслив. Вот поэтому от паникеров и провокаторов надо избавиться в первую очередь. И для этого мне нужны вы.
  - Вы можете в системе легко получить отчет и выделить тех, кого стоит подчистить. Но вы неверно думаете, что люди возьмут и пойдут под знамена против врага. Все устали, еще до рождения, понимаете, о чем я?
  - Понимаю, но другого выбора не будет, также, как не будет и ясной цели. Нужна война ради войны, до самого конца. Понимаете мою мысль?
  - Нет, не очень. Без цели вы и людей мыть полы не заставите. Можно напугать, но это временный эффект, расползутся по убежищу, всех не найдете. Часть уйдет по коллектору на полигон, может, и дальше уйдут, кто смелее.
  - Вы зря принижаете силу страха. Посмотрим, ждать осталось не так долго.
  - А зачем это нужно вам? Я сомневаюсь, что из Центра был отдан такой приказ. Да и вообще, мне до сих пор непонятно, наш и ваш Центр один и тот же? Я чем больше думаю обо всем этом, тем ближе подхожу к тому, что мы все здесь заложники в какой-то большой и подлой игре.
  - Так и есть. И я хочу закончить эту игру. Я не буду объяснять вам, какие цели преследую сам, и зачем мне это надо. В этом нет никакого смысла, в этих знаниях важен конечный результат. Как вы считаете, так надо делать, или лучше все оставить как было?
  - Я не могу ответить на этот вопрос. Я родился здесь - это и есть моя Родина, не та картинка, что дрожит на экране. И это мои соотечественники, и мы все здесь живем и должны умереть. Так почему кто-то должен лишать нас жизни?
  - Потому, что это не жизнь.
  - А где жизнь? Там, за границей зоны отчуждения, за иловыми полями и заливом, набитым бомбами и патрульными роботами-катерами? Не удивляйтесь, я много знаю, как оно есть на самом деле. Я знаю, как действительно там, откуда к нам приходят составы с подкормкой и лекарствами. И я знаю, что там мы никому не нужны.
  - Вы нужны здесь. И чем дольше вы будете имитировать борьбу, играть в противостояние, тем лучше им там. Понимаете, о чем я?
  - Наверное, нет. Я об этом не думал и не могу себе такого представить. Зачем кому-то нужна война, чтобы люди годами, десятилетиями прятались под землей, чтобы постоянно стреляли, убивали друг друга?
  - Именно, вы сами сказали, но не довели мысль до конца - стрелять друг в друга, воевать, бороться, уничтожать себя, своих. А нужно это там, чтобы им жилось спокойнее. Боюсь, что вы мне не поверите, а я не смогу вам показать все, что видят люди с Большой земли. Но, поверьте мне, они не меньше вашего ненавидят врагов Родины, не задумываясь, кто же на самом деле эти враги, и какие у них цели. Зачастую, вы и они смотрите одни и те же агитационные ролики, но есть один важный нюанс.
  - Там никого не убивают.
  - Верно, вот поэтому вы и нужны здесь.
  - Я не могу это понять. Наверное, потому, что не хочу, - Леонид Петрович пожал плечами. - Я человек, и я слаб, как и остальные. Бессмысленно сейчас ломать картину мира, ломать сам мир в моей голове. Не думаю, что и дети смогут до конца измениться, все же эта зараза глубоко сидит в нас. Прививку ненависти мы получаем еще в утробе матери.
  - Мне стоит подумать об этом. Я под таким углом не смотрел на вашу жизнь, - Жуков постучал пальцами по экрану. - Итак, вы готовы сотрудничать? Мне, честно говоря, совершенно не хочется пускать вас в расход. Как и вашего друга, Романа Евгеньевича. Хотя и стоило, он нарушил прямой приказ.
  - Вы имеете в виду то, что он отказался давать новые препараты больным холерой, которые вы принесли с собой? Так он прав, препараты убивают. Вы же видели, как больной начинает истекать кровью, как из его кожи, из кишечника начинает выливаться кровь?
  - Не видел, но знаю об этом. Более того, я считаю, что Роман Евгеньевич поступил абсолютно верно. Но, у меня же есть приказ, есть Устав, есть свод законов, общий для всех убежищ. Помните, как десять лет назад вы все голосовали за него?
  - Ну, что было десять лет назад не помнит никто. А про голосование лучше не стоит, мы с вами хорошо понимаем, насколько это все метафизично. Голосование процесс духовный, пожалуй, мистический, и к реальности не имеет никакого отношения, как и вера.
  - И все же мы должны быть легалистами.
  - В первую очередь мы должны быть людьми, как бы не странно это звучало из моих уст. Но это так. И другой жизни ни для кого не будет - ни здесь и ни там, разница лишь в уровне комфорта и понимании жизненного задания.
  - Ого, куда вас понесла мысль. И какое же жизненное задание у жителей этого города?
  - Жить. Другого нет, а вы хотите всех уничтожить.
  - Хорошо, а что вы предлагаете? - Жуков отложил планшет, внимательно смотря в глаза Леониду Петровичу.
  - Дать людям выбор. Я не говорю о свободе, люди ее боятся. Но должен быть выбор, понятный и честный.
  - Выбор, интересно, - Жуков закрыл глаза. Перед ним была пропасть, черная и бесконечная, а он стоял на узком краю земли, готовый в любой момент оступиться. Бездна смотрела на него, и от ее взгляда льдом сковало сердце.
  - Вам плохо? Может, позовем Романа Евгеньевича, если вы его не расстреляли. Ведь так положено по статье 358, или я что-то путаю?
  - Роман Евгеньевич на своем посту, его никто не трогал. Помощь мне не нужна, я сам знаю, что меня ждет, - Жуков открыл глаза. - Я должен подумать. Выбор и правда должен быть, вот только я пока не понимаю какой. Может, подскажете?
  - Если сами не поймете, то, конечно, поделюсь своими скромными мыслями.
  - Хорошо, так и будет. Мы вернемся к нашему разговору позже, - Жуков что-то написал в планшете, и по коридору тут же зашагал свирепый верзила. Леонид Петрович прикидывал его рост, не ниже двух метров.
  В комнату вошел страшного вида солдат в костюме с автоматом наперевес. Шлема не было, а большое тупое лицо смотрело свирепо и бестолково, как смотрят озверевшие дети после драки. Солдат положил на стол перед Леонидом Петровичем его жетон и кобуру .
  - Патроны получите в оружейке. Не стоит пытаться меня застрелить, на меня это оружие не действует, - Жуков кивнул верзиле, тот снял автомат с предохранителя и наставил ствол на него. Леонид Петрович слышал, как срабатывает курок, но ни одного выстрела не было. Солдат резко дернул стволом, и очередь резанула по потолку.
  Леонид Петрович взял кобуру с жетоном и вышел. Коридор вывел его к оружейке, где Леонид Петрович сдал пистолет на хранение. Складом заведовал неизвестный ему сержант, долго и нудно выяснявший, когда он заберет личное оружие и сколько ему требуется боекомплектов. Сержант задавал одни и те же вопросы, не особо заботясь менять формулировки. Ему не хотелось оформлять приход и брать на хранение, было видно, что заполнение документов в системе вызывает физическую боль в лобных долях.
  Освободившись от оружия, Леонид Петрович почувствовал себя гораздо лучше. По правилам он этого делать не имел права, но кто и зачем будет начинать разбор, собирать комиссию. Легкая тень понимания о хрупкости их мира скользнула яркой вспышкой, вытеснив все остальные мысли. Он шел к госпиталю, зная, что Роман Евгеньевич там и, пожалуй, это был единственный человек, с которым Леониду Петровичу хотелось поговорить. Бледные тени встревоженных и трусливых людей обтекали его со всех сторон, некоторые шли увереннее, зная, что всех его коллег, тех, кого так боялись, вздернули на многоярусной виселице на краю полигона. Интересная была конструкция, напоминавшая грубо сделанную детскую игрушку.
  Леонид Петрович шел все быстрее, а мир вокруг него медленно исчезал. Исчезали и люди, все еще боявшиеся его, раз он жив, значит, нужен власти. Растворялись в тусклом свете дежурных фонарей стены убежища, шершавый бетонный пол и изъеденный постоянными протечками потолок, напоминавший недовольное лицо мерзкого старика, задумавшего пережить всех своих детей и внуков. Убежище останется, даже если из него убрать всех жителей, бросить и не топить, не ремонтировать - оно останется навсегда, как и все остальные катакомбы этого города. Придет время, когда археологи или просто случайные люди отроют эти пещеры и будут строить гипотезы и теории, кто и зачем все это построил. И ошибутся, увидят лишь то, что понятно их сознанию, что известно и просчитано, разобрано, осмотрено до молекул, что не позволит увидеть со стороны, а надо ли это?
  С этими мыслями Леонид Петрович вошел в процедурную, застав Романа Евгеньевича за заполнением журнала. Роман Евгеньевич больше его не прятал, новые власти, этот странный человек по фамилии Жуков, откуда-то все знал, даже указал верное место закладки архивов. Интересно было то, что никто не стал заводить дело, а наоборот даже похвалили. Вот этого Роман Евгеньевич не ожидал и стоял в неком ступоре, а в голове роились тревожные мысли, что его повесят вместе с остальными. Даже когда комиссия ушла, Роман Евгеньевич продолжал мелко дрожать, за что ненавидел, презирал себя до сих пор.
  - Рад снова видеть вас! - Леонид Петрович крепко пожал его руку.
  - И я очень рад, - глухо ответил Роман Евгеньевич, но по искренней радости в глазах было видно, что он не врет. - Я не ходил на казнь, не хотел вас там увидеть.
  - Я бы тоже не хотел там себя увидеть, и вас тоже. Если честно, то особой жалости к остальным я не испытываю, просто, мне кажется, человек достоин другой смерти, назовем ее естественной, хотя в смерти нет ничего естественного, так как исчезает само естество.
  - Возможно, я об этом не задумывался. Я стараюсь сейчас не думать ни о чем, кроме работы.
  - И правильно, но это не в нашей воле. Как, кстати, ваши подопечные?
  - Вы знаете, неплохо. Я даже дам прогноз, что выживут человек десять. Как и сколько они проживут, я не могу знать, но болезнь отступает. Вот, видите, решил найти причину выздоровления, может, увижу новое антитело или еще что-нибудь. Вот только зачем все это, вы знаете?
  - Затем, чтобы не сойти с ума. Мы, когда становимся старше, слишком много задаем себе этот бессмысленный по своей сути вопрос - зачем. Не во всем есть смысл, и не в каждом смысле есть что-то. Вот такой дуализм, если хотите. Жизнь сама по себе лишена смысла, она сама по себе, а мы лишь случайные свидетели. Так стоит радоваться жизни, какой бы она не была.
  - Вы продолжаете пить реланиум? - улыбнувшись, спросил Роман Евгеньевич.
  - А, вы про это. Продолжаю, но дело не в нем. Вот вы знаете, что нас ждет?
  - Нет, но пока все, что вы говорили, сбылось. Расскажете, что будет дальше?
  - А я не знаю, представляете? И никто не знает. Есть план, который уничтожит всю нашу нынешнюю жизнь, точнее нет, правильнее сказать, уничтожит наше существование в текущей форме.
  - Что, начнется наступление? Если так, то это объединение под единоначалом вполне логично и оправданно. И верхи верно подчистили.
  - О, вы стали рассуждать как политстратег. Бросьте это, Роман Евгеньевич, не пачкайтесь об это. Наступление будет, но пока непонятно кого и на кого. Вот увидите, наши люди сами попросят этого.
  - Сомневаюсь. Никто воевать не хочет.
  - А дело не в желании, а в страхе - он сильнее любого желания, и люди готовы идти на смерть, чтобы не лишиться жизни. Опять дуализм, не отпускает нас диалектика, не считаете?
  - Не считаю. Диалектика и дуализм слишком просты для осознания нашего мира - простая и не вполне понятная для большинства модель, дающая иллюзию знания.
  - О, осознание! Если бы люди хотели его, этого осознания, то прекратили бы задавать столько бессмысленных и пустых вопросов, ответы на которые исчисляются тоннами толстенных книг. Это как взбивание пузырей в воде - пены много, а толку нет, но процесс очень увлекательный.
  
  25
  Тихо, ни единого звука - абсолютная, тянущая живот к пяткам тишина, давящая изнутри бестелесным ревом. Ярко горел свет, никто и не думал включать колонки с инфразвуком, уже привычным и знакомым, и вот его-то и не хватало, как не хватало и музыки, затемнения и нарастающего крика политрука. Всех политруков вздернули на виселицах вместе с особистами и большей частью руководителей, вождей убежища. Так было в каждом убежище, кроме двух, где ограничились добровольным арестом, вежливой изоляцией. Все понимали, что сколачивание неказистых многоярусных виселиц на краю мусорного полигона дело времени.
  Как ни пугали в прошлые годы политруки и начальники, что без них все развалится, покатится в пропасть, а люди перебьют и сожрут друг друга, ничего подобного не случилось. Жители убежищ медленно осознавали, что можно жить и без руководства, без его приказов или планов, которые редко выполнялись. Росло понимание целостности общества, как единого живого организма, подчиняющегося незримым законам жизни. Понимание еле уловимое, ускользающее в тот момент, когда человек пытался всерьез рассмотреть его, дотронуться. И это пугало гораздо больше, чем прошлые страхи жизни без руководителей, без ежечасного, ежеминутного контроля, без указаний с Большой земли и без верного политического направления, без веры. Вера рассыпалась первая, как и политическая грамотность, и кипучая ненависть к врагам. Оказалось, что без постоянной подпитки, накачки извне и на местах, без истерик и падучих политруков ничего не оставалось - и этого люди боялись, часто просыпаясь в страхе по ночам, не в силах снова уснуть, не в силах додумать мысль, разбудившую их, с тоской и бессилием смотря в темноту, сквозь которую едва пробивались огни сигнальных ламп дежурного освещения. Они не понимали, что с ними происходит, почему опускаются руки, и хочется просто стоять или сидеть, ничего не делая, не желая куда-то спешить, стремиться к чему-то, что еще недавно было так ясно и осязаемо, а теперь осталась одна чернота и ничто, заполнявшее каждую клетку, каждый миллиметр пространства. Мозг человека, обученный с рождения двигаться в строго указанном направлении, делать то, что положено, что указано, разработано, спланировано кем-то другим, не мог понять простого, самого простого, что окружало человека сейчас - ничто, вся жизнь была ничем и ни для кого, рассыпавшаяся на мириады песчинок, которые уже вымел отовсюду ветер безмолвия.
  В каждом убежище горел главный экран в библиотеке. Здесь были все, даже те, кто едва мог ходить из-за болезни или травмы - все, кто мог еще думать, кто хотел знать, кто уже не спал много ночей - все были здесь. И они ждали, когда им скажут, когда им объяснят, направят, и жизнь станет понятной, как прежде. И всем было страшно от того, что этого не произойдет, что их бросили, наказали зло и жестоко, но за что? Экран молчал, смотря на людей бесконечным черным ничто.
  Никто не звал, не было оповещений или вброшенных слухов. Свет в библиотеке зажегся сам, одновременно во всех убежищах, и люди пошли, и стояли вот уже больше трех часов. Экран заморгал, кто-то пытался что-то включить, но защита подавляла входящий поток за сотые доли миллисекунды. Человеческий глаз не успевал увидеть картинку, замечая лишь внутреннюю борьбу роботов. Началось все несколько дней назад, когда у всех погасли планшеты, окна терминалов и рабочих журналов стали недоступны, в мониторах сгустилась цифровая чернота, давившая на психику не меньше, чем нарастающая тишина. Шум был только в цехах, кипели реакторы, гудели компрессора и били насосы, дрожали трубы, а люди молчали, стараясь не встречаться взглядами. Даже разведчики и спецназ утратили боевую отвагу, апатично, механически чистили оружие и пересчитывали патроны, на большее никого не хватало.
  Внезапно на экране появился текст. Без анимации, не стилизованный под газетные вырезки индустриальной эры, а просто текст крупным темно-красным шрифтом. Люди не сразу поняли смысл прочитанного, в первый момент все зажмурились, не желая читать, ожидая, что вот-вот грянет музыка или внушительный голос начнет говорить. И ничего не происходило, текст висел на экране, не двигаясь, словно кто-то написал его широкой кистью прямо по экрану:
  "Откройте глаза! Больше нет никого, кроме вас, больше нет ничего кроме вас! Время вышло, мир невозможен без вашего выбора. Вы должны сделать выбор, вы должны сделать шаг, выйти и решить свою судьбу. Времени больше нет - выбор за вами!".
  Общий вздох содрогнул все убежища. Люди беззвучно помногу раз перечитывали текст, не понимая, что от них хотят, что они должны сделать, отгоняя от себя любые мысли, боясь понять, боясь этого выбора. Слово было знакомое, но внутреннего ощущения от него не было. Пустое, как и многие слова и понятия, на которые ты не можешь повлиять, воспринимающиеся больше как законы природы, стихийные бедствия или осадки. Страх перерастал в возмущение, и начались слышаться гневные голоса, быстро стихавшие под гнетом общего молчания.
  В штаб вошел адъютант и громко щелкнул каблуками. Генералы сидели за столом и выпивали без закуски. Им было очень скучно, не хотелось ничего говорить, поэтому каждый наливал себе стакан и молча пил, не глядя ни на кого. Адъютант некоторое время пытался поймать хоть один блуждающий взгляд старшего офицера, но по пространству скользили пустые глазницы, а тело работало только ради одного - налить и выпить.
  - Докладываю! Поступило донесение из Центра! - громко начал доклад адъютант, по блестящим глазам было ясно, что он накатил уже не первый стакан, но осанку держал ровную, как и положено, хоть прямо сейчас на парад в главную колонну.
  - Какого еще Центра? - нашелся первым моложавый генерал и отвратительно рыгнул.
  - Донесение с Большой земли, из генерального штаба!
  - Мы здесь генеральный штаб! - главный генерал ударил по столу кулаком, его стакан упал на пол.
  - Они сообщают, что трансляция перехвачена, и они ничего не могут с этим поделать. Дано указание найти источник сигнала и уничтожить немедленно, - отчитался адъютант и, считая, что выполнил все положенное, налил себе стакан и выпил.
  - Ну, пусть приезжают и ищут сами, - ответил моложавый генерал, покосившись на экран, где вот уже третьи сутки висел красный текст. - Или есть желающие?
  Желающих не нашлось. Адъютанты сидели за одним столом со старшими офицерами и пили на уровне. Кто был потрезвее, приносил новые бутылки и укладывал на лавки выбывших.
  - Завтра объявляю учения! - рявкнул главный генерал и бросил недопитую бутылку водки в стену.
  - Ты, наверное, шутишь? - спросил моложавый генерал, с трудом выговаривая каждый слог.
  - Да ты у меня первый побежишь окопы рыть! - закричал на него генерал.
  - Я готов, всегда готов. Но чем прикажешь рыть окоп в бетоне, а? - моложавый генерал встал, пытаясь придать своей фигуре подобие вертикального положения.
  - Членом своим будешь рыть, понял?
  - Понял, так точно! - моложавый генерал приложил руку к пустой голове и упал навзничь, утащив за собой на пол соседа полковника, державшегося на краю сознания и вцепившегося в бутылку и стакан, которые он так и не выпустил.
  - Как ты думаешь, что это значит? - Маша держала в руках планшет и в сотый раз перечитывала красный текст. - Кто это написал?
  - Не знаю, - Кай пожал плечами и задумался. За последние дни он стал чувствовать себя гораздо лучше, и Маша разрешала ему чаще ходить.
  - О чем ты думаешь? - Маша сжала его пальцы, быстро поцеловала, почему-то смутившись.
  - Я думаю, что нам не дадут выйти из города, - хрипло ответил Кай.
  - Мне тоже так кажется. Я что-то чувствую внутри, жжет, но не могу понять, что это, - Маша прижала его руку к груди. - Мне кажется, что я знаю, что будет очень скоро, но боюсь это увидеть. Но нет, я этого не боюсь, чувствую, что не боюсь, но боюсь узнать заранее.
  - Или не хочешь знать.
  - Или не хочу, - подтвердила Маша. - А ты боишься?
  - Нет, не боюсь, - покачал головой Кай.
  - И я не боюсь. Мы сошли с ума, да?
  
  26
  Поезд стоял на станции уже вторые сутки, робот не давал разрешения, выводя на терминал многострочные цифровые коды. Расшифровать пытались многие, но часто справочника не хватало, и интерес пропадал. Дети изнывали от скуки, не зная, куда себя деть. Уже был исследован электровоз, робот разрешил зайти внутрь и осмотреть моторный отсек, благо там вряд ли кто-то мог что-то сломать. Станция, окруженная шестиметровым бетонным забором, была рассмотрена под лупой, выйти с нее было невозможно, все ворота путей были закрыты, а для человека здесь не было ничего - сплошная бетонная площадка с пустыми контейнерами, скучающие роботы-погрузчики, один путь, отсеченный от пространства высокими стальными воротами и бетонный короб. Были отводы для сброса стоков, накачки воды и пять автоматов с разными сладостями, которые можно было получить, если решишь несложную алгебраическую задачку. Причем автомат запоминал того, кто решал, не позволяя одному ребенку больше двух раз в три часа получать заветный батончик или леденец.
  Контейнерный полигон был относительно небольшой, но места хватило, чтобы мальчишки и девчонки смогли играть в мяч. Игра напоминала волейбол и футбол с элементами гандбола, правил особых не было, а противниками были роботы-погрузчики, сами предложившие игру. Сначала дети боялись, смотря за представлением роботов, разыгрывающих мяч. Делали они это не слишком быстро и аккуратно, не приближаясь к детям, мяч бросали мягко, но быстро, чтобы игра не потеряла в скорости.
  Приказ с Большой земли не стал чем-то неожиданным. В детском доме регулярно проходили учения по сборам для эвакуации, поэтому дети быстро, без лишних слов или промедления собирали свои вещи в рюкзаки и выстраивались у входа, готовые к погрузке на поезд. До поезда надо было идти больше двух часов через мертвое поле, мимо скелетов погибшей военной техники и глубоких ям от ракет, в которых уже скапливалась вода, и яма медленно превращалась в пруд. Тяжелее всего было малышам, но каждый старший брал шефство над малышами, помогая им идти, придумывая на ходу игры, чтобы отвлечь, погрузиться в сказочный мир и не видеть прошлой жизни, так внезапно ворвавшейся в этот мирный тихий уголок.
  Но как бы ни старались старшие, как бы они не шутили друг над другом, накаченные тревожной веселостью, все боялись, не зная, что будет дальше, не осмеливаясь показать это кому-нибудь, а то засмеют. Детский дом опустел, приказ касался всех, без исключений. Хорошо, что дали на подготовку два дня, и Володя вместе с Тимуром, Зауром и Колей успели все отключить и законсервировать. Никто не верил в то, что они не вернутся сюда. Катя, Володя и три сестры громко обсуждали, когда они вернутся, что надо будет переделать, выпросить у Большой земли, не находя поддержки у Петра Николаевича. Он прощался со своим домом, забрав с собой все самое дорогое, чего не делал никогда, ни разу в прошлые поездки за контур войны.
  Катя устала играть и, забравшись на забор по скользким выступам в бетонной плите, смотрела за периметр станции. Перед ней расстилалось бескрайнее поле с глубокой, невысыхающей грязью. Петр Николаевич объяснил, что они едут через фильтрационные поля, и одноколейная железная дорога возвышалась над этими бескрайними просторами плодов человеческой жизнедеятельности. Многие годы сюда сливали все, что только можно, уничтожая и без того мертвую землю, истерзанную бесконечной войной. Катя и не пыталась понять, как и откуда текло все это, из каких стран, Петр Николаевич показал им карту, от которой Кате стало плохо, и она зажмурилась, не желая впускать это в себя. А Тимур и Володя долго обсуждали какие-то трубопроводы, компрессорные станции, что-то говорили про газ, который раньше шел туда, к нашим врагам.
  У Кати все перемешалось в голове, но одно она поняла точно - никакого выхода из этого проклятого города ни для кого не было. На карте Петра Николаевича было все точно и ясно нарисовано. Она не понимала всех обозначений, сложных линий разного цвета и толщины, которые что-то означали, и Тимур знал это, выпендриваясь перед ней. Катя увидела всю картину целиком, про себя, слишком громко, сказав, что они на необитаемом острове. Петр Николаевич услышал ее, никто больше не обратил внимания, мальчишки постарше и девочки наперебой спорили, строили какие-то планы, как и куда можно будет попасть. Петр Николаевич сжал ее ладонь и кивнул, отчего Кате нестерпимо захотелось плакать, и она выбежала из вагона. И вот теперь она сидела на заборе и вспоминала, видела снова эту карту, видела бескрайние черные поля, над которыми светило яркое солнце. Голубое небо так сильно контрастировало с мертвой землей, что все вокруг казалось глупой и неумелой картиной импрессиониста из индустриальной эры, все было плохо сделано, грязно, слишком грубо нарисовано.
  Катя обернулась, Даша лезла к ней, ноги ее скользили, но девочка упрямо карабкалась по отвесной стене.
  - Держись левее, надо перехватиться. Видишь, там выступ? - подсказала Катя. Даша поняла, легко зацепилась и уже долезла до верха, где ее вытянула Катя.
  - Ты чего полезла?
  - Тебя позлить, - огрызнулась Даша и села рядом, прижавшись к Кате. Походные комбинезоны слабо грели, но и этого было достаточно, чтобы холодный бетон был почти незаметен.
  - Чего не играешь со всеми? Ты, вроде, выигрывала.
  - Надоело, - Даша нахмурилась. - Я не понимаю, куда и зачем мы едем.
  - Не знаю, но у нас приказ. Разве мы что-то решаем? - с грустью спросила Катя, на глазах навернулись слезы, она резким движением стерла их, отбросив вниз. Взглянув на Дашу, Катя увидела, что девочка плачет, тихо, совсем не стесняясь. Больше не было игр в доминантность, которые так любила Даша, соперничая с Катей. - Даш, ты чего плачешь? Мы же к людям едем.
  - Я боюсь, - ответила Даша, не смотря на нее. Ее взгляд притягивало бескрайнее черное поле. - Коля подслушал разговор Петра Николаевича с воспитателями.
  - Нас никто и никуда не выпустит. Понимаешь, не выпустят! Нас посадят в тюрьму до конца жизни. Это все вранье, что нам говорили! И Петр Николаевич все врал!
  - Не кричи так, не надо, - Катя сжала ее ладонь. - А ты не думаешь, что Коля не так понял?
  - И ты туда же! - Даша вырвала руку и зло посмотрела на Катю. - Будешь мне тоже мозги вправлять, как Олеся, да? А сама тогда чего тут сидишь, а? Я думала, что ты хоть врать не будешь!
  - Я не знаю, Даш. Я честно не знаю, - Катя шмыгнула носом. - И тоже боюсь, как и ты. А разве у нас есть выбор?
  - Есть! Я бы лучше в городе осталась. Это мой город, там мой дом, и другого мне не надо. Да и я никому там не нужна - никто не нужен, понимаешь? Нас запрут, пока не сдохнем сами. Лучше бы просто расстреляли. Ты не думай, что я дурочка. Нет, я много об этом думала, даже ночью подслушивала вместе с Юлькой, о чем там воспитатели на своих собраниях говорят.
  - Лучше этого не знать. Я бы ни за что бы не хотела этого видеть, - Катя обвела рукой пространство перед ними. - Это же ужас какой-то. Мы на острове, а вокруг море дерьма. Если принюхаться, оно до сих пор воняет.
  Даша принюхалась и пожала плечами. Ветер приносил запах пыли и жаркого солнца, такой забытый и злой. Когда они закрывали глаза, то снова оказывались в их саду, где пахло травой и фруктовыми деревьями, а ветер был прохладный и приятный. Здесь ветер бил прямо в лицо, поднимая тучи пыли, забивая нос и глаза.
  К ним залезли Коля и Заур, красные и запыхавшиеся после игры. Девочки строго посмотрели на них, Даша незаметно пожала пальцы Коле, грустно улыбнувшись.
  - Да ладно, не грустите. Мы же все вместе будем, - сказал Заур. - Нас же за зверей держат, так, жалко убивать. Мне папа рассказывал об этом много раз, когда жив был, а я понял только сейчас. И плевать, что мы им не нужны, зато мы нужны друг другу.
  - Заур, ты когда это так поумнел? - Катя удивленно посмотрела на мальчика.
  - Не знаю, как-то само пришло, - Заур смутился. - Я все равно ничего не понимаю, но и не хочу понимать.
  - Тут нечего понимать,- буркнул Коля. - Взорвут город и все.
  - Откуда ты знаешь? - одновременно спросили девочки.
  - Да подслушал, откуда же еще. Так Петр Николаевич думает, что эти, ну с Большой земли, решили поставить точку.
  Все замолчали. Никто не смотрел друг на друга, взгляды детей блуждали по бескрайним мертвым просторам, не находя ничего, на что можно было бы смотреть. Солнце слепило и жгло так, что вызывало ненависть. Коля взял руку Даши и несильно сжал пальцы. Она не одернула руку, как делала раньше.
  - Ты прав, Заур. Пошли они все к черту, а нам надо жить самим, вместе. Кроме нас никого больше нет и не будет, - сказала Катя. - Я никогда не хотела туда, к этим с Большой земли. Если бы они желали нам добра, то давно бы уже закончили эту проклятую войну и забрали нас всех! Тогда бы и наши родители были живы, и мы бы никогда не родились в этом аду!
  Катя уже кричала, грозя кому-то кулаком. Голос ее дрогнул, и она заревела, Даша тоже, а мальчишки держались, напрягая желваки и усиленно терли переносицу.
  - Эй! Вы чего там расселись? - крикнула снизу Юлька. Она стояла и колотила куском арматуры по бетонной стене, рядом ухмылялся Тимур, залезть он не решался, протезы могли отскочить и упасть за забор.
  - А ничего! Тебе то что! - огрызнулась Даша, утерев слезы.
  - Ну и придурки! Сидите там дальше, а мы пойдем обедать! - не унималась веселая Юля. - Слезайте, вроде скоро отправимся дальше.
  - А куда дальше? - спросила Даша, недовольно глядя на Юльку.
  - Не знаю, - девочка пожала плечами и посмотрела на Тимура, тот тоже пожал плечами. - А какая разница? Мы же все вместе будем, Петр Николаевич обещал, я ему верю.
  - Я никому не верю, - прошептала Катя.
  - Чего? - переспросила Юля. - Я не поняла!
  - Сейчас слезем. Уйдите, а то раздавим! - рассмеялась Катя и ловко сползла вниз. Даша за ней, дольше всех слезал Коля, чуть не упав.
  - Короче, - Юля перешла на шепот. - Там что-то решается, я подслушала, но не поняла. Петр Николаевич очень ругается. Я никогда не слышала, чтобы он так орал на кого-то!
  - Но вроде все решили, Володя так сказал, - Тимур сделал важное и многозначительное лицо.
  - Плевать, главное убраться отсюда побыстрее! - громко сказала Даша и топнула ногой, желая вдавить в землю всю эту станцию.
  - Да ладно тебе, тут классные роботы, - Тимур кивнул на игравших в мяч детей и роботов-погрузчиков.
  - Роботы лучше людей, но мы не роботы, - проскрежетала зубами Даша и ущипнула Колю, желая разозлить. Коля сделал вид, что ничего не почувствовал. - Они все думают, что мы глупые и ничего не понимаем!
  - Нет, они так не думают, - покачала головой Катя. - Это там, на Большой земле так думают.
  Погода внезапно изменилась, ливень бил косыми струями по вагонам, не то желая залить купе, не то столкнуть с пути прямо в черное болото. Ночь спустилась незаметно, и было так темно, что терялись даже яркие сигнальные фонари, отмечавшие каждые пять километров пути. Поезд несся сквозь внутренний космос, и, если долго смотреть в окно, начинало казаться, что ничего больше не существует, только этот вагон, купе и спящие на полках дети. Слышен был стук колес, свист электродвигателей и хлесткие удары с неба, и ничего больше. Кате вдруг показалось, что она одна в этом вагоне, что в купе никого нет, а двери просто нарисованы, причем плохо и неумело, художник определенно схалтурил, взяв самую простую 2D-модель. Она прошлась по вагону, дотронулась до потемневших от старости ручек на дверях, ощупала сами двери, приложив ухо к узкой щели, из которой доносилось слабое сопение и кашель спящих. Это успокаивало, но на короткое время - два отрезка пути, два еле видимых красных фонаря, пролетавших мимо как далекая комета, и она вновь терялась в этом бесконечном черном пространстве. Сон на доли секунды овладевал ее сознанием, расширяя страх до бездонных глубин вечного ужаса, и Катя просыпалась, тихо вскрикивая. Она еле стояла на ногах, но спать не могла, как закроет глаза, так начинает трясти, судороги переходили в глухой крик, на который прибегала Даша из соседнего купе, тянулась к верхней полке, чтобы сжать Катины пальцы и прошептать какую-нибудь глупость. Катя не понимала, что шепчет ей Даша, но точно знала, что глупость.
  - Чего не спишь? - прошипела Катя, больно ущипнув Дашу за ухо. Даша, как привидение, бесшумно подкралась к ней и тихо встала рядом.
  - Ай! - громко воскликнула Даша, ответив ловким щипком за шею. Катя моментально проснулась, готовая отразить новую атаку. - Какая ты противная!
  - Не противнее тебя, - огрызнулась Катя.
  Девочки встали рядом, касаясь плечами, и смотрели в бескрайние черные просторы. Запаха не чувствовалось, воздухозабор был защищен фильтрами, и в вагон поступал чистый и безжизненный воздух, слегка теплый после озонирования.
  - Интересно, как там на самом деле, - прошептала Даша, вглядываясь в окно. Она немного различала поля, пару раз ей показалось, что она увидела там застрявший в трясине робот-трактор, державший ковш на манипуляторе в приветственном жесте. Таких памятников было много, если приглядеться, то мертвые роботы напоминали скелеты древних ящеров из учебного фильма.
  - Воняет и можно утонуть, - фыркнула в ответ Катя.
  - Как у нас дома, - Даша хихикнула, девочки переглянулись и засмеялись, совершенно не боясь кого-нибудь разбудить.
  - Я не хочу уезжать из города. Что мы будем там делать? Кому мы там нужны? - Катя, что есть силы, сжала перила, пластик затрещал, прося пощады.
  - Опять ты эту песню завела. Что, программа заела?
  - Заела. Я уснуть не могу, все думаю об этом, - вздохнула Катя.
  - Я тоже думала, но перестала. Ни к чему это, что толку от того, что ты вдруг что-то поймешь? Кто подтвердит, что это действительно так и есть, а? Никто, так чего думать.
  - А что тогда делать? Идти туда, куда скажут, как тупой скот на бойню? Помнишь, Петр Николаевич нам рассказывал?
  - Помню, я потом спать неделю не могла. А разве у нас есть выбор? Разве нам кто-нибудь даст право на выбор, решать самим? Кто мы такие?
  - Мы? Не знаю, но не люди точно. Наш статус чуть выше этого скота на бойне, - глухо ответила Катя. - Это мне Тимур сказал. Я его чуть не побила за это, а сейчас поняла, что он прав.
  В окне выросла высокая тень, будто бы черный великан шел рядом с поездом. Девочки вздрогнули, сонное сознание играло с ними, как хотело, раскрашивая эту тень до невыносимой жути, древнего страха животного перед смертью, неизбежной и безжалостной. Катя и Даша отпрянули от окна и врезались в Петра Николаевича. Он завершал обход состава, вылавливая тех, кто не спит. Катя очень удивилась, не понимая, как он на своих громоздких протезах смог бесшумно подойти к ним. Потом она поняла, что от свиста электродвигателей вагона, подхватывавших движение электровоза, она слегка оглохла. В ушах стояла тонкая вата, а глаза чесались так, будто бы Даша бросила в них горсть песка. Почему-то Кате думалось, что так могла сделать именно Даша, стоявшая рядом с открытым от удивления ртом.
  - Так-так, почему не спите? - строго спросил Петр Николаевич и улыбнулся, долго сердиться он не мог.
  - Не спится! - дерзко ответила Даша. - А вы чего не спите?
  - Потому, что вы не спите. Идемте со мной.
  - Куда? - удивилась Катя.
  - Это зачем еще? - не унималась Даша, Петр Николаевич разозлил ее, тем более что она поняла, как безрассудно и глупо они тут болтали, когда любой мог их подслушать. По глазам Петра Николаевича Даша видела, что он слышал, не все, но многое.
  - Увидите. Не буду же я вас с поезда сбрасывать, - Петр Николаевич пошел вперед, девочки, отставая на шаг, пошли следом.
  - Это еще кто кого сбросит, - бурчала Даша, бессонница нагрела ее злостью так, что она закипала, осознавая, что не права, но ничего не могла с собой поделать.
  Они прошли три вагона, в последнем тамбуре Петр Николаевич задержался у окна. Стекло было треснутое, и можно было вдохнуть воздух снаружи. Даша боязливо понюхала и пожала плечами. Катя тоже подышала, стараясь понять, что она чувствует, но воздух был обычный, без запаха и пыли, холодный и резкий. Пахло дождем и железной дорогой, и никакого страха. Он улетучился, растаял в темноте. И почему нельзя было открыть окна в вагоне, впустить немного дождя и ветра.
  - Вы нас подслушивали? - спросила Катя.
  - Да, но делал я это неспециально. Вы говорили слишком громко.
  - И что скажете? - Даша грозно посмотрела на него.
  - Скажу, что вы не правы. Стоп, не надо сразу спорить, - он похлопал девочек по плечу и подвинул ближе к треснувшему окну. - Смотрите вперед, что вы видите?
  - Ничего. Поле, черное, там, вроде, какой-то трактор стоит. Нет, показалось, - ответила Даша.
  - Ветер, дождь,- ответила Катя.
  - Хорошо. Скажите, а ветер свободный? А дождь?
  - Не знаю, - ответила Катя и обернулась, Петр Николаевич кивнул, чтобы она продолжала. - Дождь же не может лить где захочет. А разве он может что-то хотеть?
  - Не может, он же неживой, - ответила Даша.
  - Вопрос кто живой, а кто неживой для человека не может быть всунут в рамки биологического фактора. Человек видит мир иначе, наделяя многое жизнью в его понимании, часто наделяя волей биологически неживые объекты и понятия. И человек может сам стать неживым, продолжая существовать, как живой биологический объект. И это понимание свободы, ее степени и допустимости для каждого из объектов и субъектов нашей жизни. Мы сами внутри себя расставляем эти рамки, и чем старше становимся, тем сильнее зажимаем себя, свое собственное я. Никто и никогда не может быть полностью свободным - мы все живем с кем-то, взаимодействуем с нашей планетой, капризной и несправедливой, как нам кажется, но, главное, мы взаимодействуем друг с другом. И вот в этом наши основные оковы, рамки, загон, если хотите, и не удивляйтесь, наша свобода.
  - Я ничего не поняла, - честно сказала Катя. Даша кивнула, что тоже ничего не понимает.
  - Помните, я рассказывал про разные религии и духовные практики? Если отбросить их основной элемент, а именно, построение системы управления обществом, то во многих из них вы увидите попытку человека описать и объяснить окружающий его мир, привести все к единому знаменателю, чтобы всем и всегда было все понятно, одинаково, по сути. И в этом огромная ошибка и огромные возможности для управления обществом. Сначала это получается, но вскоре, через века и тысячелетия, люди раскусывают эту ложь и начинают протестовать, пытаясь заместить одну ложь другой, более понятной или просто иной, в противовес прошлым законам. Я пока понятно говорю?
  - Что-то понятно, - честно ответила Катя. - Я поняла, что все вокруг вранье. Так?
  - И да, и нет. Вопрос в том, как ты это видишь, понимаешь, а главное, как ты это ощущаешь, что ты чувствуешь. Понимаешь?
  - Не до конца. Мне надо подумать, - ответила Катя. - Я совсем запуталась.
  - А я поняла! Вы говорите о том, что я вижу все по-другому, чем Катя, да?
  - Да, мы все видим мир по-разному, мы ощущаем мир по-разному. Что-то у нас совпадает, или нам так кажется. Тогда мы начинаем резонировать друг с другом, и рождаются сильные чувства: любовь или ненависть, симпатия и эмпатия, а может, и антипатия, злость, дружба, неприятие и безразличие. Да-да, безразличие тоже результат этого резонанса, но резонанса с отрицательным знаком. Понимаете, о чем я? - девочки кивнули, смотря в окно. В этой непроглядной тьме, в этом бесстрашном движении поезда, мчавшегося неизвестно куда сквозь пространство все виделось настолько ясно и понятно. - Мы все разные, но не все личности. Сама по себе личность лишь оценка общества, которое может и не знать о тебе ничего, не чувствовать тебя, не желать тебя замечать. И в этом тоже есть свобода, причем, довольно часто, она может приближаться к абсолютной. Свобода, абсолютная свобода - это невидимость и полная потеря чувств, поэтому она и не достижима. Люди умели и умеют вгонять себя в подобные состояния, но тогда человек лишается своего главного достоинства - возможности мыслить, осознавать, думать и творить что-то новое, пускай и это будет новым только для него. Вводя себя в состоянии абсолютной свободы препаратами или духовными практиками, мы теряем себя, переходя в большей степени в вегетативное состояние, как растения в нашем саду.
  - Кто мы? - спросила после долгого молчания Катя.
  - Мы люди, - коротко ответил Петр Николаевич, пожав плечи девочек, Даша пискнула от удовольствия. В ее голове было столько мыслей, которые она не останавливала, не обдумывала, а старалась запомнить, чтобы потом поспорить с Колей и Зауром, попытаться переспорить Тимура или заставить Юльку перестать улыбаться, загрузить ее по полной, чтобы ушла в перезагрузку.
  - Но, если мы люди, почему нас не выпустят на свободу? - спросила Катя.
  - А что ты понимаешь под свободой сейчас? Попробуй сформулировать. Но тебе стоит выйти из своего тела и посмотреть на все со стороны.
  Катя задумалась. Она прислонилась лбом к холодному стеклу и подумала, когда же похолодало, и почему так быстро в этом году. Неужели природа что-то знала, или это она не замечала это раньше, а сейчас чувства обострились, и все кажется не таким, как раньше, чужим и враждебным. Да, именно враждебным - вот что она действительно чувствовала.
  - Мы для них враги, поэтому они нас и не выпустят. Ведь мы едем в тюрьму, только не врите, Петр Николаевич.
  - Я вам никогда не врал. Тюрьма, Катя, понятие в современном обществе слишком широкое. Жизнь большинства людей можно назвать заключением, особенно, если они сами строят для себя внутренние рамки и правила жизни, наделяя их призрачными качествами свободы. Люди, на самом деле, боятся свободы и с радостью идут в тюрьму, которая понятна, комфортна и спокойна. Мы другие, а все другие для людей - враги. Это закон природы, и никуда от него не денешься. На этом построен механизм выживания, и как бы человек ни пытался, искоренить его из себя не удастся никогда.
  - Они нас боятся? - удивилась Даша.
  - Да, и очень боятся.
  - Но почему? - с горечью спросила Катя, и слезы закапали на щеки. Она утерлась, как мальчишка громко шмыгнув носом. Ей хотелось сказать, что это несправедливо, что все дети хорошие, даже этот Мирон, что не надо бояться, но слова застряли в горле липким колючим комком.
  - Петр Николаевич, вы же один из них, так же? - Даша строго смотрела на него, он кивнул, в знак согласия. - Вы же можете вернуться к ним. Вы уедете от нас, уедете же, да?
  - Нет, я никогда и никуда не уеду. Даже если этого захочу, а я не хочу от вас уезжать. Вы моя семья, вы и есть я, надеюсь, я вам буду полезен. А вернуться я больше не могу. Не хочу объяснять, итак много скверного вы думаете о людях за забором, но они не все такие плохие.
  - За забором, - повторила Катя, - но ведь нет никакого забора. Я помню карту, мы же едем на остров, там наш новый дом.
  - Да, на острове. А забор есть, пускай его и не видно глазом. Никто не сможет уехать с этого острова без решения с Большой земли. Наш город тоже находится на острове, окруженный мертвой землей. Если идти по ней, то никуда не придешь, быстрее погибнешь, чем появятся первые признаки человеческой жизни.
  - Зачем они это сделали? И почему вы не можете вернуться, вы же родились там! - Катя внимательно следила за его глазами, чтобы он не отвернулся, не ушел от ответа.
  - Поговорим об этом на месте. Вы должны сами все увидеть. Идемте к нам, вас там ждут.
  Катя недовольно буркнула что-то под нос, но пошла за ним, Даша некоторое время постояла одна у окна и вскоре догнала. В купе было тесно, даже удивительно, как все поместились. Три сестры наливали чай, Володя и Тимур резали бутерброды, а Юля руководила Колей и Зауром, заставляя мальчиков что-то читать. Коля не хотел и огрызался.
  - Ну, вот еще привел полуночников. Все в сборе, - сказал Петр Николаевич, подталкивая девочек в купе. - Наш клуб заговорщиков в полном составе.
  - Скажете тоже, - фыркнула на него Вита. - Если так дальше пойдет, то все сюда придут, будем по ночам лекции слушать.
  - Никаких лекций, я буду молчать, - улыбнулся Петр Николаевич.
  - Ага, вот еще! - Олеся погрозила ему пальцем. - А кто будет на вопросы отвечать? Нет уж, придется, Петр Николаевич.
  Катя села рядом с Тимуром, с другой стороны ее прижала Даша. Мальчишки с Юлькой сидели наверху и о чем-то спорили. Даше не понравилось, как Коля смотрит на Юльку, и она нахмурилась.
  - Ну, загрузил вас Петр Николаевич? - улыбаясь, спросил Тимур.
  - Да, не то слово, - Катя ущипнула его через футболку, ткнув для верности пальцем под ребро. Тимур и бровью не повел, продолжая их негласное единоборство, кто кого больше достанет. Кате это надоело первой, она поняла, насколько это все глупо и по-детски, а ведь они и есть дети.
  - Ты чего? - Тимур спросил слишком громко, хотя хотел шепотом, когда Катя положила голову ему на плечо.
  - Ничего, просто надоело, - ответила Катя и погладила его по руке. - А тебе не надоело?
  Тимур промолчал, в его улыбке, веселых и ставших безумно счастливыми глазах она увидела ответ. Кате захотелось, чтобы рядом больше никого не было, чтобы они были снова одни, как год назад, когда Тимур, краснея и стесняясь, признался ей в любви, а она... Катя не хотела вспоминать, ее клонило ко сну, она почувствовала, что понимает и успокаивается, острая стальная пружина внутри сливается с ней, нет, не распрямляется - перестает колоть, приносить жгучую постоянную боль в груди и животе.
  
  27
  Море оказалось совсем не таким ярким и сказочным, как показывали в учебных фильмах. Не было ни бесконечной глубокой синевы, ни белых чаек и альбатросов, кружащих над кораблем, ни пушистых белых брызг бурлящей белой пены из-под ведущего винта. Серое, цвета мокрого покореженного бетона, переходящего в ледяную бесстрастность жидкой стали, НИИ доброе и не теплое, незлое и не бушующее, а спокойное и ровное. Если закрыть глаза и не смотреть за корму, то могло показаться, что корабль стоит на месте, запертый, склеенный этой безликой серой массой. Но стоило приглядеться, и море оживало, и небо уже не казалось таким хмурым, а ветер колким и злым. В такие моменты из-за тяжелых туч выглядывал солнечный луч, и мир менялся, и хотелось жить.
  Стоило кораблю отчалить от мертвого порта, и тут же забылись все страхи и болезненное ощущение потерянности и безысходности, которое ощутили дети, прибыв в порт. Их поглотила серая мгла, отключив сознание и выбросив за борт все мысли и переживания. Петр Николаевич рассказывал им в огромной кают-компании, напоминавшей чем-то их учебный зал, но без рабочих столов, о людях в прошлом, как они, не имея ни технологий, ни машин и роботов, не зная ничего, шли по морям и океанам, ценой многих лишений и жизней познавая новый и, часто, очень недружелюбный мир. Тогда считалось, что находясь в море, человек переходит в иное, отличное от жизни состояние, именно так и чувствовали себя дети и взрослые, несмотря на все знания и бесстрастность робота, ведущего корабль по заданному курсу. Море поглотило их, на время не оставив ничего из прошлого, заставляя чувствовать время здесь и сейчас. И дети медленно, осторожно приближались к нему, трогая воду и слушая его дыхание, превозмогая суеверный страх, родившийся внутри вновь, как и тысячи лет назад. Тимур как-то пошутил, что здесь, на этом корабле, окруженным бесконечной водной пустыней, можно ощутить связь времен. Он вычитал это в одной из книг, которых в библиотеке кают-компании было бесчисленное множество, незапароленных, открытых, и каждый мог взять себе в папку все, что пожелает.
  Поезд прибыл в порт глубокой ночью, когда стихли все разговоры, и даже самые встревоженные и пугливые забылись мертвым сном. Все спали долго, не замечая, как стихло все снаружи, как ушли в глубину сна без сновидений стук колес и завывания ветра. Проснувшись, дети прилипли к окнам, и только самые смелые решились выйти на перрон. Поезд молчал, как и вся станция, слабую жизнь вели вагоны, продолжая греть воду и светить бледным светом, терявшимся в серой мгле, плывущей с моря. Море чувствовалось во всем, холодное, соленное и страшное.
  Но порт был еще страшней. Ожидание нового мира, без войны, без смерти, рассыпались, провалившись в трещинах бетонных плит. Порт, разбомбленный и выстроенный заново десятки раз, чернел остовами могучих кранов, ощериваясь впадинами бетонного причала, как беззубый садист, повстречавший жертву в безлюдном месте. Три крана выглядели почти целыми, понуро свесив стрелы к воде, на площадке молчали огромные портовые роботы, способные схватить сразу несколько контейнеров и поставить их на вагонную платформу. Незачем было проверять, идти в пультовую, скрытую под толщей бетона, чтобы понять - все было отключено, брошено. И это чувство пронизывало насквозь, заставляло забыть прошлые обиды, держаться вместе. Не было здесь ни могущества, ни величия Родины, о которых детям рассказывали в учебных фильмах, показывая огромные роботизированные порты, заводы, неспящие, выдающие новые ракеты, новое оружие, способное лишь уничтожить, но не защитить. Об этом никто не говорил, но налет бравой пропаганды стекал здесь в трещины в бетоне, как и вся остальная ложь. Оружие способно только убивать, уничтожать, и такая простая и понятная любому малышу мысль, била по глазам, колола в самое сердце.
  Позади было ничто, как и раньше. Бескрайнее, грязное и равнодушное ничто, через которое они двигались все эти дни. Всем хотелось скорее сесть на корабль и уйти в море. Куда - неважно, лишь бы скорее покинуть это место, навсегда разорвать связь, остаться в море навсегда. И это бессвязное, неосмысленное чувство росло в каждом ребенке, заставляя молчать, стоять неподвижно на пирсе и ждать, когда придет их корабль. Он должен придти, в этом не было сомнений, ведь больше идти было некуда, и от этого детям стало до жути страшно, совсем не так, как при бомбежках или под землей, в ожидании жутких роботов или солдат, желавших расчленить, разорвать всех на части. Все было враньем, и роботы никого из них никогда не трогали, а все, что им говорили взрослые - все было враньем, и здесь, в этом мертвом порту, это ощущалось особенно остро. Петр Николаевич знал, что происходит с ними, знали это и три сестры, и Володя, и не мешали, ничего не говорили, не советовали, давая детям самим очиститься, освободиться. А какими они станут после этого, никто не знал.
  И в этом был долгий и бесконечный спор между Петром Николаевичем и тремя сестрами, которые настаивали на том, что дети должны стать обязательно хорошими людьми, что в этом и есть их основная задача. Петр Николаевич доказывал, что после всего пережитого дети никому и ничего не должны, и если ребенок вырастет подлецом, то он имеет на это право. Главное дать выбор, не отбирать право решать за себя самому - это и делало человека человеком, а не послушным биороботом. Володя не вступал в эти споры, за что получал от Виты, требовавшей от него выбрать ту или иную сторону. Володя отвечал, что у него есть право не выбирать, как и они имеют право на заблуждения. Нельзя исправить то, что заложено в ребенке с рождения, можно лишь это сломать, перемолов заодно и его личность. Море действовало на всех, и три дня ожидания судна затушили споры до глухого ворчания.
  Корабль оказался очень старым, свидетелем двух веков. Переделанный, роботизированный до общего стандарта, он нещадно чадил старым двигателем, пахло горелым мазутом и чем-то еще непонятным, слегка сладким и резким, настоящим, живым. Каюты старые, кухня простая, неавтоматическая, и дети, без лишних приказов или наставлений, поделились на смены, взявшись за привычную работу. Всем хотелось что-нибудь делать, лишь бы не погружаться глубже в серую тоску. Корабль шел медленно, робот не нагружал двигатель, иногда переходя в дрейф, когда море начинало волноваться. И судно, как большой и толстый бегемот, неторопливо шло к острову, так все называли порт прибытия, хотя на карте значился непонятный Прибрежный район.
  Островом называли кусок суши, окруженный пустынной топью, то подсыхающей, то вновь обводненной. Выбраться с него можно было только по воздуху, либо вернуться обратно в мертвый порт. Дети об этом не знали, привыкшие к тому, что за них все решают взрослые, перемещают из одного убежища в другое, называя новое место домом. Группа заговорщиков во главе с Катей и Дашей, забыла обо всем, погрузившись в работу на судне. Как бы ни был роботизирован корабль, но без команды судно не могло жить, или так казалось? Дети под вечер валились от усталости, дневные смены сменяли ночные, передавая свой пост вечерним, чтобы в короткое время между едой и сном просто постоять у борта и смотреть, как медленно идет корабль, как плещется вода, выпрыгивают встревоженные рыбы, кричат далекие птицы. С каждым днем корабль выбирался из серого тумана, и море преображалось, наполняясь красками и жизнью, ведя за собой.
  
  28
  - Охраны маловато, - заметил Мордвин, сплюнув в сторону не дожеванным тараканом. Приложив вновь бинокль к глазам, он в десятый раз тщательно обшарил серое здание с плохо замаскированными на крыше и во дворе спутниковыми антеннами. Вся маскировка была сделана тяп-ляп, больше напоминая резиновые модели боевой техники прошлого века, неспособные обмануть даже самый примитивный спутник. - Я насчитал два расчета в смене, не более двадцати человек, и те, лохи.
  - Вот и хорошо, обойдемся без лишнего шума. Твои смогут по-тихому всех снять? - Жуков взял бинокль и посмотрел на здание, казалось, что его почти никто не охранял.
  - Смогут, если не поднимут остальных. Тогда завязнем, не факт, что выберемся.
  - Не поднимут. Наши генералы всех отправили патрулировать город, искать диверсантов и разведчиков. Они хотят вызвать на бой наших гномов.
  - Что-то гномы, после твоего обращения, воевать не хотят. Сбил патриотический дух, - Мордвин криво улыбнулся, насмешливо поглядев на Жукова.
  - Раз сбил, значит, нечего и сбивать было. Оно и к лучшему, толку от бойни никакого, а множить смерть я не хочу.
  - Да ладно! - удивился Мордвин и осмотрелся. Они стояли на крыше соседнего здания, расположенного в нескольких десятках метров от радиоцентра, так называли это неприметное бетонное уродство по привычке. Они и не старались скрыть себя, никто не обращал внимания на солдат на крыше склада, бывшего раньше учебным центром.
  - Не люблю бессмысленности действия. Нет смысла в действии ради действия.
  - А в бездействии разве есть смысл?
  - Время покажет. Ты решил приказы обсуждать?
  - Не-а, так, для себя понять хочу. Что дальше-то делать будем? Вот возьмем эту радиоточку, а дальше что? - Мордвин посмотрел в бинокль. - Так, скоро пересменка. Вот и наше время пришло.
  - Давай, не упусти. Возьмем и подумаем, что дальше. Я так далеко не загадываю.
  - Вот врешь же, вижу, что врешь. Ладно, пошел я. Как дам отмашку, входите, - Мордвин отдал бинокль Жукову, проверил оружие, кроме автомата с шестью магазинами у него было еще пять гранат и длинный нож.
  - Не шуми, сам знаешь, как надо, - строго сказал Жуков, не отрывая взгляда от входа в здание.
  - Все будет как надо, без единого выстрела.
  Мордвин ушел. Из здания вышли три солдата и вальяжно поплелись к курилке. Они ничего не боялись, неся вахту нехотя, как тянет службу матерый солдат, знающий службу. Закрывшись в полупрозрачном боксе, они задымили синтетикой, громко хохоча.
  - Ребята, а вы из какого взвода? - Мордвин весело кивнул курившим солдатам, вместе с ним в курилку вошли двое, сделав вид, что закуривают.
  - Тебе то что? - спросил один солдат, бегло взглянув на черный костюм Мордвина. На других он даже не взглянул.
  - Вы не туда забрели. Валите отсюда, пока начальство не засекло, - сказал другой солдат, и они глухо рассмеялись. Дурь начинала действовать, придавая борзости и мнимой силы.
  - Да мы как раз полковника Семина ищем, - сказал Мордвин. - Нам сказали, что он на радиоточку пошел.
  - Какой еще Семин? - спросил один из солдат, переглянувшись с товарищами.
  Они ничего ему не ответили, их головы как-то странно покачнулись, а из тонкого, набухающего кровью, разреза на шее, хлынула алая бурлящая жидкость. Крик его захлебнулся в собственной крови. Мордвин и два спецназовца вытерли ножи, спрятав их в ножны. Уложив трупы так, чтобы снаружи их не было видно, они собрали метки и быстро вышли. В их действиях не было спешки, но не было и промедления, каждый точно знал, что должен делать.
  Перед ними в здание вбежало четыре штурмовика, и скоро раздались выстрелы. Ухнуло три гранаты, серое здание меланхолично содрогнулось, издав недолгую сирену. Что происходило внутри, Жуков мог видеть с камеры Мордвина, закрепленной на плечевом ремне, но смотреть не было никакого желания. Он и так знал, что происходит внутри, и ждал, когда на сигнал тревоги пришлют взвод охраны из генштаба. Они запаздывали, видимо, не очень хотели исполнять свой долг. Жуков задумался, какой может быть долг у этих пустых людей. Он и сам ощущал себя болванкой, брошенной кем-то в общую массу для объема. Игра пошла по незапланированному сценарию, боты вышли из-под контроля. Он улыбнулся своей мысли, представляя, как прерывается трансляция, а в эфир пускают "протухшие консервы". В колонии он не раз видел, как трансляция прерывалась на застарелую видеохронику, но этот обман редко кого настораживал, большинству было абсолютно все равно, что крутили, лишь бы больше крови и взрывов. "Сейчас будут взрывы, как вы любите", - усмехнулся Жуков. К нему подошел сапер, левая нога Мордвина, так он сам называл этого тщедушного мужика с бегающими глазками.
  - У нас все готово. Скоро гости пожалуют, ребята передали.
  - Понял. Не спешите, пусть большая часть выйдет.
  - Я свое дело знаю, прожарим всех как следует, - улыбнулся сапер беззубым ртом.
  К зданию радиоцентра рвались бронированные автомобили. Выстроившись небрежным каре, из них высыпали спецназовцы, на ходу надевая шлемы и проверяя автоматы. Не успели первые бойцы войти внутрь, как площадь перед радиоцентром зажглась ярким светом, и волны огня поглотили машины, превращая белковые организмы в золу. Непонятно откуда били ракеты или огонь вырывался из-под земли, разрывая асфальт, желая открыть врата в ад и заглотить грешников.
  Жуков и сапер сидели за укрытием, задумчиво смотря в небо. Тучи равнодушно висели над этим светопреставлением, ни ветра, ни одной капли дождя.
  - Наверное, все, - сказал сапер, когда последний взрыв растаял в серой тишине. Жуков вытащил беруши и кивнул, что понял.
  Они посмотрели вниз. От машин остались горящие спеченные кучи, что-то черное покрыло обломки бетонных плит, асфальт тек густой горящей лавой, рисуя затейливую картину на нетронутых взрывом местах.
  - Эх, сюда бы всех генералов на прожарку, - мечтательно проговорил сапер, любовно, как искусный столяр, осматривая свой труд.
  - Ничего, их черед скоро придет. Ты опробовал наши гранаты?
  - Слабоваты, а так ничего, - беззубо улыбнулся сапер.
  Они спустились и пошли к радиоцентру. Приходилось долго обходить, чтобы не провалиться в яму или не вляпаться. У входа дежурили бойцы Мордвина, Жукова до сих пор удивляло, как быстро он смог набрать команду из этих головорезов, нашел нужные слова, и эти амбалы безропотно подчинялись его воле. Как бы ни был силен и ловок сам Мордвин, но против двух или трех бойцов ему было бы не справиться, и они знали это. Дай слабину, и порежут на куски и сбросят в коллектор, покормят змею. Внутри было тихо и прибрано, Мордвин по привычке зачищал территорию, скрывая трупы в самых неожиданных местах, заставляя бойцов замывать кровь на полу. В этом не было никакого смысла, но Жукову нравился такой педантизм, сделал дело, и самому приятно. Криво усмехнувшись, он пошел наверх, сапер пошел по своим делам, надо было верно определить точки, чтобы хватило взрывчатки, и здание сложилось, как карточный домик.
  На шестом этаже он нашел Мордвина и двух бойцов. Один из урок со знанием дела работал плазменной резкой, постепенно вырезая бронированную дверь из стены. Работа шла неспешно, Мордвин откровенно зевал, поигрывая ножом, второй солдат сидел на полу и зевал без остановки.
  - Заперлись, - кивнул Мордвин на вход в пультовую. - Изнутри, на засовы.
  - Защищают пост, похвально, но бессмысленно, - сказал Жуков и постучал по броне. - Долго еще?
  - Да кто его знает. Пару часов, если не больше. Конопля думает, что там два уровня, поэтому можно и до утра пилить.
  - Ничего, время есть. Смену подготовь, пусть харчи принесут. Никого не мочить, будем разговаривать. Все ясно?
  - Уже распорядился, - скучая, ответил Мордвин. - Ребята скоро подойдут. Может, пока время есть, генералов пуганем?
  - Я как раз об этом думал. Давай, собери группу. По возможности взять всех живьем.
  - А зачем? Я бы всех и сразу, чего на них время тратить, - пожал плечами Мордвин. - Но тебе виднее.
  - Сам увидишь. Мне интересно, как они защищаться будут, чем угрожать станут. Надо поговорить, не чужие же люди, как думаешь? - Жуков похлопал Мордвина по плечу. - Только без крови.
  - Да понял я. Все сделаем, только будет труднее, чем здесь. Тут все урки, а у них должны быть спецназовцы в смене.
  - Не думаю, судя по логу, они там бухают третьи сутки.
  
  29
  Луна скользнула любопытным взглядом в окна, давным-давно забыв о том, что в этих домах может быть жизнь. Голубой, чуть подрагивающий свет пробивался сквозь несмываемый слой пыли, ставший со стеклом единым целым, рассеиваясь сказочными потусторонними искрами, сближающимися и весело разлетающимися в непонятной и странной игре. В лунном свете возрождались прошлые времена, когда эта комната, как и сотни других в этом доме, жила своей обычной будничной жизнью, ничем непримечательной, простой и мирной, недостижимой и невообразимой сейчас. На мгновения оживали старые вещи, молодела мебель, а стены вновь пестрели незатейливым рисунком мелких полевых цветов. Когда-то в этой комнате жили и любили, ссорились и мирились, но жили и мечтали о будущем, которого не могло быть... для них, но по чьей воле, кто и почему так решил?
  В углу стоял высокий шкаф с раздвижными дверцами. Так любили делать в начале века. Большая двуспальная кровать и детская кроватка у шкафа, чтобы из окна не дуло на малыша. Широкий подоконник, на котором, наверное, стояли горшки с цветами, а в углу, у самой батареи, приютилась корзина с игрушками, мячиками, мягкими кубиками. Корзина и сейчас стояла в углу, как и кроватка, застеленная нетронутым бельем, с оранжевым покрывалом и двумя гирляндами погремушек. На это было больно смотреть, но и отвести взгляд нельзя - кроватка и игрушки притягивали к себе, зажигая в груди страх и ненависть, которые через некоторое время угасали, горячими струями стекая на пол по ногам, заставляя вздрагивать от мелких частых судорог, оставляя внутри тишину и покой, в глубине которого тлела чистая нетронутая любовь. Ни роботы, ни разведчики, ни, тем более, солдаты, никогда не входили сюда, не оборудовали из нее убежища или склада провианта или боеприпасов. Солдаты ничего и не знали о таких комнатах в чудом уцелевших подъездах и квартирах, к ним шлюхи приходили прямо в особую казарму, переоборудованную под бордель. Карту разведчики показывали немногим, кто действительно любил и не мог, как остальные, как животные, за ширмой, в пьяном угаре или в разнузданном хвастовстве, чем в большей степени отличались самки. Животный мир ничего не знал об этих островках мира в аду.
  Маша поначалу боялась этого места, если бы рядом не было Кая, она бы точно сбежала. Ее не пугала ночная прогулка по городу, без защиты и оружия, без костюмов и шлемов, без которых и шагу не смели ступить. Они тайком выбрались из убежища, ночная смена была предупреждена, на выходе никого не было, ни сальных шуток или подмигиваний, ни даже неосторожного взгляда случайного свидетеля. Все понимали, насколько это важно для Кая и Маши, и немного завидовали, по-доброму, с тоской понимая, что они лишены этого чувства, или их его лишили. Не все ли равно - его нет, и не будет.
  В шкафу были чистые простыни, старые, уже слегка истончившиеся после стирок, и все же это был запах и вкус мирной жизни. Кай и Маша долго стояли на входе в квартиру, боясь потревожить тишину и сохранившийся уют. Вот так бы и они жили, одни, в тишине и мире, когда ты сам можешь хоть что-нибудь решать, хотя бы здесь, в своем доме. Можешь не видеть постоянно людей, и не из-за неприязни или ненависти к ним, а просто потому, что устал, так же как и они устали быть всегда на виду, всегда вместе, складываться в единый кулак, бьющий точно по врагу, но раз за разом попадавший в самого себя.
  Кай сделал первый шаг, войдя в квартиру, поднял и внес Машу. Она зажмурилась, боясь, как в детстве после страшной сказки, что вдруг все станет по-другому, и ты окажешься в глубокой яме, кишащей змеями или огромными червями. Она была благодарна Каю, что он решил это за нее. Дверь бесшумно закрылась, разведчики все тщательно смазывали, еле слышно щелкнул замок, и они остались одни, у себя дома, пускай и на одну ночь. Маша вдруг поняла, что и одной ночи может быть достаточно, чтобы быть счастливой, чтобы узнать, что такое счастье, какое оно, и каким оно должно быть.
  Осторожно ступая, как по минному полю, они исследовали квартиру, все чаще улыбаясь, сбрасывая с себя серую скованность и затаенные страхи. На кухне их ждал пакет с едой, без лишних записок или посланий, в ванной стояла бочка с водой, а над унитазом была пометка, что канализация работает.
  Маша сидела на кровати и расчесывала волосы, глядя на Кая, подрагивающего от прохладного воздуха, пробиравшегося с кухни, и угасающего возбуждения после их первой неопытной любви. Как они боялись дотронуться до чего-нибудь в этой комнате, как они стояли столбом, смотря то на кроватку, то на игрушки. Кай плакал, не замечая этого, и Маша поняла, что любит его еще сильнее и плакала вместе с ним. Здесь она взяла его за руки, и Кай не сопротивлялся.
  Первое время они просто лежали, обнявшись, стесняясь поцеловаться. Маша опасалась, что Каю будет больно, а он боялся, что вид его искалеченного тела уничтожит в ней любовь, что она будет с ним из чувства жалости или долга, но какого долга, разве он что-то требовал от нее? Маша прочла это в его глазах, без слов, взглядами, улыбкой и поцелуями растворяя свои и его страхи в сумрачном свете ночи.
  И вышла луна. Тогда они смогли увидеть друг друга. Луна придала сил, насмешливо подбадривая влюбленных, и Маша не заметила, как комната преобразилась, а они погрузились в сказочный мир мирной жизни, где не было ни слез страха и боли, въевшихся в душу, ни лишений и безысходности жизни, а были они, лунный свет и больше ничего.
  - Ты не устал? Как себя чувствуешь? - Маша на мгновение вернулась в доктора и строго посмотрела на Кая.
  - Я счастлив, - улыбнулся Кай, погладив ее по бедрам.
  Маша взяла его руки и прижала к груди. Она совсем не хотела плакать, но слезы потоком текли из счастливых глаз, она улыбалась.
  - Знаешь, я никогда не думала, что можно быть такой счастливой, - прошептала Маша и поцеловала его пальцы, сильнее прижав его ладони к груди. - Оказывается, для этого так мало нужно. А ведь этого малого у нас больше не будет. Странно, но я совсем не жалею об этом, а ты?
  - Я не хочу ни о чем жалеть. Я люблю тебя и этого достаточно, чтобы жизнь имела смысл.
  - И я тебя люблю, - Маша склонилась, и они долго целовались, пока не заболели губы, и перестало хватать воздуха. Она села и поправила косу, бросив ее между грудей. По меркам убежища грудь у нее была небольшая, так, на троечку, если не ниже, ничего особенного, крепкая, без лишнего жира, похудевшая в последнее время. Маша видела себя в глазах Кая, который восхищался ею, и Маше это нравилось. Пускай это было так похоже на дурочек, боровшихся за самцов, пускай, все равно приятно чувствовать себя красивой, самой красивой и желанной. Незачем анализировать это чувство, вспоминать лекции, методические материалы о профилактике ранней беременности и по регулированию половых гормонов среди популяции и прочую чушь. - Я вот думаю, но это тебе может не понравиться.
  - Пока не узнаю, не знаю, - сказал Кай, пожав плечами, Маша улыбнулась. Он провел пальцами по шрамам на ее лице, на руках, на животе и ногах, бережно, словно его прикосновения могли причинить ей боль. Маша зажмурилась, вновь ощущая, как он целовал их, целовал ее всю, покалеченную, инвалидку, как открыто кидали ей там, в том месте, что называли домом. - Я думаю, что нам нельзя ничего скрывать друг от друга. Если не хочешь, не говори, скажешь, когда захочешь.
  - Хочу и боюсь, - Маша открыла глаза и посмотрела на детскую кроватку. Кай кивнул, чтобы она говорила. - Кай, я так думала с самого детства, а сейчас, здесь, в этой комнате. Они же жили здесь и хотели вернуться, они надеялись, а ребенок еще не родился. Ты же тоже видишь это, правда?
  - Вижу, - ответил Кай, прокашлявшись. В горле вновь вырос ком, а из глаз потекли слезы. Маша вытерла их и поцеловала его в глаза.
  - Я не хочу, чтобы у меня был ребенок, чтобы у нас был ребенок. Я не могу представить себе никого рядом с собой, кроме тебя. Такого никогда не будет, я это точно знаю. Но я не хочу детей, ни одного, никогда! Я не хочу, чтобы они родились и жили в этом аду! Не хочу, чтобы мы были в этом виноваты, чтобы мы дали им эти страдания, как дали нам наши родители! Не хочу, понимаешь, не хочу! Не хочу, не хочу, не хочу!
  Она зарыдала, закрыв лицо руками. Кай поднялся и крепко обнял, забыв про свою боль, а тело болело, как бы ни был он счастлив. Он сжимал Машу так сильно, как мог, и она прижималась к нему, заходясь от рыданий, пытаясь что-то сказать, захлебываясь, задыхаясь от слез.
  - Я тоже не хочу,- сказал Кай, когда она ослабела и стала успокаиваться. - Я долго думал об этом, там, в яме. Я тебе уже говорил, что всю жизнь передумал там. Ты права, и мы не имеем права обрекать наших детей на этот ад. Так пусть же они не родятся, другой жизни мы им предложить не сможем, а плодить ненависть я не хочу.
  Маша отпрянула и пристально посмотрела в глаза, ища ложь. Кай знал, что она попытается найти лицемерие, лживое желание утихомирить, успокоить, наобещать, лишь бы было спокойнее, понятнее и добрее, так учили их с детства.
  - Я тебя люблю, - прошептала Маша и прижалась к его груди. Она глубоко вздохнула и затихла. Каю показалось, что она уснула. - Отец, когда я была маленькой, пел мне странную колыбельную. Я тогда ничего не понимала, честно, поняла совсем недавно. Все запомнила и хранила в себе, никому не рассказывала. Папа говорил, что это тайна, и песню петь никому нельзя, только про себя. Когда все засыпали, он шептал мне ее на ушко, а я проговаривала каждое слово, укладывала в тайный ящичек в голове. Мне в детстве казалось, что никто и никогда не узнает, что я знаю. Но это неправда, любого могут заставить говорить, теперь я это знаю.
  - Спой, здесь можно.
  - Я попробую, только ты не смейся. Папа иногда просто напевал мелодию, а, когда никого не было рядом, даже играл ее на гитаре.
  Маша выпрямилась, поправила косу. Кай залюбовался ею, нежно погладил по плечам и груди, спускаясь ниже живота. Маша ненадолго задержала его руку, прижимая к себе, остро реагируя на его ласки, но быстро убрала, покачав головой, чтобы он не сбивал.
  "Полковник Васин поднялся на фронт
  За своей молодой женой.
  Полковник Васин нашел ее полк
  И сказал им: пойдем домой.
  Мы ведем войну уже сто сорок лет,
  Нас учили, что жизнь - это бой,
  Но по новым данным разведки
  Мы воевали сами с собой.
  
  (на основе песни группы "Аквариум" "Поезд в огне").
  Маша замолчала, смотря куда-то сквозь Кая. Он держал ее ладони, чувствуя, как она вся дрожит, держится, чтобы не расплакаться. "Хватит уже слез, хватит с нас", - подумал Кай. Маша поняла его мысль, улыбнулась и продолжила.
  "Я видел генералов,
  Они пьют и едят нашу смерть,
  Их дети сходят с ума
  От того, что им нечего больше хотеть.
  А земля лежит в ржавчине,
  Церкви смешали с золой.
  И если мы хотим, чтобы было куда вернуться,
  Время вернуться домой".
  Маша заплакала, голос дрогнул на последней строке. Что есть силы сжав пальцы Кая, она запела припев.
  "Этот город в огне, и нам нечего больше жрать!"
  Кай подхватил песню, он хорошо знал ее, Бобр любил ее петь, когда они были на задании вместе. Кай знал, что за эту песню полагался расстрел, без суда, без статьи, прямо на месте.
  "Этот город в огне, и нам некуда больше бежать"
  Маша с любовью и благодарностью посмотрела на Кая. Она и не сомневалась, что он должен знать эту песню. Он знает, должен знать все, что важно для нее, а она знает его, должна знать. И они запели вместе:
  "Это земля была нашей,
  Пока мы не увязли в борьбе.
  Она уже умерла, потому что ничья.
  Пора вернуть эту землю себе".
  Они пропели припев много раз, пока не ощутили, как внутри треснуло, вырвало с корнем сдерживающие опоры, распрямилось, с силой выбросив наружу железные путы. Голоса их становились все громче и громче, пока они не поняли, что уже кричат, совершенно не боясь.
  "А кругом горят факелы,
  Это сбор всех погибших частей.
  И люди, стрелявшие в наших отцов,
  Строят планы на наших детей.
  Нас рожали под звуки маршей,
  Нас пугали тюрьмой.
  Но хватит ползать на брюхе -
  Мы уже возвратились домой".
  В груди все горело, горло болело от непривычной нагрузки, когда они вот так открыто могли что-то говорить, кричать или петь? Когда у них был свободный голос, когда? В изнеможении они упали и, касаясь носами, молча смотрели в глаза друг другу, улыбались, обнимая друг друга так, будто бы кто-то вот-вот ворвется и заберет их, разлучит.
  - Знаешь, а наша земля мертва. Уже давно мертва, - сказал Кай. - Я это понял в яме, а ведь это так просто, нужно было только спокойно подумать.
  - Ты прав. Я тоже так думаю. И мы должны быть мертвы. Я бы хотела вот сейчас умереть. В один момент, прямо сейчас, умереть счастливой, вместе с тобой. Сколько бы мы ни прожили, я буду знать, что счастье может быть, что оно было, что оно с нами, что ты со мной, навсегда. Понимаешь, ты понимаешь, что я хочу сказать? Мне кажется, я схожу с ума. Да я и хочу сойти, чтобы больше не видеть ничего, не возвращаться туда.
  - Я понимаю. Мы думаем об одном и том же. Честно, я не вру, просто ты быстрее формулируешь.
  - Нет, я болтаю все, что приходит в голову, а ты сначала все обдумаешь и промолчишь. Ты такой был и есть, - Маша укусила его за нос.
  Доктор вновь напомнил о себе, когда Маша на секунду очнулась от ласк Кая. Она бы никогда не разрешила ему в его состоянии так напрягаться, но какой в этом был смысл сейчас, она так и не поняла, отогнав от себя назойливую тревогу. Она училась доверять и не бояться. Кай, весь в гематомах, в лунном свете был прежним, здоровым и смущенным, она тоже смущалась, доверяясь его напору. Маша вскрикнула, когда он слишком порывисто вошел в нее. Кай замер, она улыбнулась, смотря в его глаза широко открытыми глазами, обхватила его ногами, подбадривая, доверяясь без лишних слов. Вот бы это мгновение никогда не заканчивалось, но вскоре все мысли оставили ее, не мешая искрящемуся дрожащему счастью наполнять ее вновь и вновь, всю, без остатка.
  
  30
  Генералы сидели за столом, сохраняя пьяную невозмутимость уверенного хозяина положения. Их совершенно не заботили выстрелы и крики, доносившиеся снизу. От взрывов подрагивал стол, и расплескивалась водка из наполненных доверху стаканов. Генштаб взяли слишком легко, один небольшой взвод, действовавший слаженно, без переговоров в радиоэфире, без лишних действий. Штурмовики Мордвина заняли здание за полчаса, потеряв троих, выбив почти весь боезапас. Этажи были усеяны трупами младших офицеров и охранников, на лицах которых застыло недоумение, перемешанное с сытой ленью. Под звуки волочения тел, генералы выпили и долго закусывали, насмешливо глядя на Жукова и Мордвина.
  - Может их так, по горлышку и делов, а? - спросил Мордвин, у него руки чесались, а морды генералов и полковников бесили его до дрожи в кончиках пальцев.
  - Не надо, так слишком просто, - ответил Жуков.
  - Вы нам ничего не можете сделать, - важно сказал холеный генерал и громко икнул. - Наши чипы блокируют все ваше оружие.
  - Зато я могу снять с тебя шкуру живьем, - проскрипел зубами Мордвин и направил на него пистолет. Раздались пустые щелчки, оружие не позволяло произвести выстрел, автоматика считывала метку, и предохранитель стоял намертво.
  - Щенок, в жопу себе эту пукалку засунь, - хриплым пьяным голосом сказал главный генерал и посмотрел осоловевшими глазами на Жукова. - Ты, конечно, ловко все провернул. Но вот что ты дальше будешь делать? Ты об этом думал или как?
  - Думал. Я как раз все очень хорошо обдумал, - Жуков улыбнулся, генералы напряглись, уловив в его улыбке что-то опасное для них. Мордвин с его ножом не пугал, старших офицеров как скот резать было западло, и они это отлично знали. - А вот делать я ничего не буду. Все уже не в моей, ни тем более, в вашей власти. Но для вас я приготовил интересную казнь, или вы думали, что останетесь жить?
  - Ты забыл про закон - ты не имеешь права нас трогать, - прохрипел главный генерал, но его бравада потонула в глубоком молчании, воцарившем в комнате. Слышались внизу шелест и волочение, штурмовики наводили порядок, складывая все трупы в одно место.
  Жуков кивнул Мордвину, и тот достал из сумки две гранаты. Генералы состроили презрительные гримасы, один даже рассмеялся.
  - Гранаты тоже не сработают. Я же говорю - никакое оружие здесь нам не страшно, - улыбаясь, сказал холеный генерал и толкнул локтем главного генерала. - Ты смотри, как дети, ох и глупые же!
  - Не торопись, сейчас все увидишь, - Жуков кивнул Мордвину и указал пальцем на одного генерала и двух полковников.
  Мордвин и два штурмовика волоком потащили их в соседнюю комнату, где обычно готовили стол к сервировке адъютанты. Комната была пуста, если не считать четырех трупов адъютантов, аккуратно сложенных в левом углу у холодильника. Затолкав обезумевших от страха офицеров, Мордвин дал каждому под дых и бросил одну гранату. Захлопнув дверь, они отошли в сторону, на лице Мордвина играла глумливая улыбка.
  Раздался взрыв, от которого все, кто сидел за столом, подскочили, кто-то упал на пол. За дверью, которую выдавило наружу, но не вышибло окончательно, слышалось слабое шевеление, а потом раздался долгий душераздирающий крик. Человек кричал от боли без передышки, не умолкая ни на секунду.
  - Поможете товарищу или силенок не хватит? - Жуков взял у одного из штурмовиков нож и положил его на стол. - Ну же, проявите акт милосердия.
  Генералы молчали, хмель улетучился, страх овладел всеми, даже главный генерал не мог сдержать свое лицо, как ни старался.
  - И что же ты придумал? - с интересом спросил Мордвин.
  - Я думаю дать им шанс выжить или лишить себя жизни, как пожелают. Поделим их по парам и дадим по одной гранате, а потом в коллектор. Они же привыкли скармливать змее других, так вот пришло время навестить питомца.
  - Жуков, уважаю, - покачал головой Мордвин. - Я бы лучше не придумал.
  - Надеть наручники и увести. Решай сам, куда сбрасывать этот мусор, - сказал Жуков, он смотрел сквозь генералов, они уже не существовали для него, как и их крики и угрозы. Истошно завыла сирена, заглушая все остальные звуки. Некоторое время она надрывалась, пока кто-то не вырубил автомат. Жуков удивленно посмотрел на Мордвина.
  - Нашли пульт, - спокойно ответил Мордвин. - Ты же сказал снять оповещение. Выполнено.
  - Ничего не скажешь, вовремя. Но, главное, что приказ исполнили, - усмехнулся Жуков, в ушах еще ныло от мерзкого воя, а за стенкой стало тихо, видимо, наконец-то скончался. - Сирена вам не поможет, не надейтесь. Все ваши солдатики на станции ждут поезда.
  - Наши урки тоже там, - хохотнул Мордвин. - Думают, что поезд приедет.
  - Да, многие так думают, - кивнул Жуков и провел рукой по несуществующим волосам, как бы поправляя прическу. - Какая-то часть в городе играет в ковбоев и индейцев, и им наплевать на вас.
  - Вы все сдохнете здесь, - прорычал главный генерал, кое-как совладав со своим лицом, искаженным диким страхом. - Никто не выберется отсюда, слышишь ты, никто!
  - Я знаю, - улыбнулся ему Жуков. - В этом и есть весь смысл. А ты, дурак, до сих пор этого не понял.
  
  Тома стояла у поворота в коридор, который вел к выходу. Здесь появляться без особой надобности было нельзя, висели камеры, и каждого, кто слишком долго задерживался в этом месте, потом долго допрашивали особисты. Но камеры смотрели в потолок, а особисты все кончились. Странное чувство кололо внутри, непонятное и пугающее, но отчего-то радостное - все понимали, что больше нет никого сверху, нет и этих подлых людей, выискивавших шпионов и стукачей, создавая их из постоянного страха, которым было наполнено все в убежище, каждый коридор, каждый самый темный уголок, каждая клетка человека. Этот страх и был воздухом, которым они дышали, и вдруг стало нечем дышать, и от этого было еще страшнее и радостнее. Никто не знал, что делать с этим чувством свободы и легкости, когда перестаешь бояться. Пытаешься понять, куда делся страх, чего все это время боялся, куда исчезла опасность и была ли она на самом деле.
  Много раз она проходила этот путь четким уверенным шагом, отгоняя от себя липкий страх, думая только о задании, но тогда Тома была в костюме, пускай и без оружия. Стоя в простой одежде, гражданке, как презрительно называли эти серые куртки и полукомбинезоны разведчики, Тома не понимала себя. Сначала ей казалось, что она голая, беззащитная, как мышата, только-только появившиеся на свет, слепые и беспомощные. Это было подобно рождению заново, та старая Тома уходила, исчезала, растворяясь во мгле глубоких подвалов и тайных коридоров, ведущих в неизвестность. Она и сейчас должна была шагнуть в неизвестность, как и многие другие, стоявшие за ее спиной и ожидавшие команды. Тома обернулась, ей улыбались дети и их родители. В них было гораздо больше уверенности, не было того фантомного страха, что терзал ее.
  Сначала желающих выйти было немного, в основном родители с маленькими детьми и подростки, которых и уговаривать не надо было. Тома излагала свою мысль тихо, боясь своих слов, а все слушали и подбадривали, пока кто-то не догадался включить микрофон в библиотеке. Тома очень испугалась своего голоса, такого громкого и незнакомого, но дружеские шутки придали сил, и она рассказала все, что знает, все, что поняла и думает. Раньше за малую часть того, что она сказала, ее бы расстреляли без суда, по-тихому, пока никто не слышит, а может, пристрелили бы прямо на месте, чтобы неповадно было. Слава стоял рядом, и Шухер и дед Носорог, а в первых рядах стояли Маша и Кай, подбадривая Тому. Федор Григорьевич был с разведчиками и очень внимательно слушал, задавая вопросы, которые никому не казались детскими или глупыми. Мозг маленького ребенка в этом огромном мужчине рождал самые простые и правильные вопросы, которые умные взрослые боялись себе задавать. И вот сейчас за ней стояли сотни, а может и тысячи людей - те, кто не хотел, предостерегал об опасности, были здесь и ждали команды. Кай и Маша улизнули первыми. Тома завидовала и очень радовалась за них, она задумалась, глядя в их лица, почему всегда нужна команда, почему человек не может или не хочет сам решать за себя, почему?
  От ненужных сейчас мыслей Тому отвлек Слава. Он вернулся с разведки, хотя какая это была разведка, смех, да и только. Все разведчики сдали оружие и костюмы со шлемами, заперли оружейку, для надежности опечатав все двери. По блестящим глазам было видно, что им немного страшно, но никто бы не сознался в этом, кроме Славы и Шухера с дедом Носорогом. Слава взял Тому за руку, и она поняла, что все позади, надо идти и ни о чем не думать. Как же просто довериться другому, кого любишь, не потому, что не хочешь брать на себя ответственность, а потому, что доверяешь.
  - Там такое солнце! Погода просто класс! - громко сказал Слава, все радостно засмеялись. - Не бойтесь, не замерзнете!
  Никто не боялся, однообразная одежда защищала от любого ветра и грела, не давая сильно вспотеть. Серые костюмы и тяжелые ботинки безжалостно резали все различия между мужчинами и женщинами, но все же женщины умели надевать робу так, чтобы отличаться. Кто-то подшивал, выделяя талию, кто-то украшал платками или вышивкой. Тома ничего такого не делала, в первый момент ей показалось, что она слилась с этим костюмом, лишь через некоторое время, ощутив себя девушкой, пускай и не очень красивой, на других все смотрелось гораздо эффектнее и красивее, но Слава смотрел только на нее. Шухер тогда сказал, заметив, как она меняется на глазах, что Тома расцвела, дозрела. От его слов Тома сильно покраснела, не в силах сдержать широкую улыбку, ей было до дрожи приятно, наверное, это и называется счастьем, пускай и небольшим, мимолетным, но таким горячим, заполняющим всю ярким светом.
  Они прошли этот длинный коридор, улыбаясь и затаив дыхание, никто не смотрел на толстые ворота, покореженные штурмом линии защиты. Люди шли, еще не понимая до конца, что прощаются с этим местом, что хотят с ним проститься навсегда, никогда больше не возвращаться. Возможно, позже они бы и осознали это, переполненные сейчас детского веселья и озорства, когда делаешь самое желанное, запретное, без страха, что тебя накажут, не думая, что будет потом. Лучшее, что было сейчас для всех - не думать, а довериться внутреннему чувству свободы, этому яркому солнцу, свежему, пускай и немного прохладному ветру, чистому голубому небу. Оказывается оно такое и есть, как в картинках детских книг, и никто это не придумал, оно и правда такое яркое, прозрачное и совсем незлое.
  Люди вышли из убежища, входя в свой город, в котором они никогда не были. Они шли по улицам, где могли бы жить, где раньше жили другие, те, кто давно уехал или погиб на войне. Город раскрывался перед ними, в ярком солнечном свете скрывая обломки зданий, черноту земли и глубокие раны после бомб в теле их дома. Люди шли, рассматривали город и мечтали, как можно было бы здесь жить, по-другому, не боясь и не прячась, совершенно не замечая, что их сопровождают дроны.
  На перекрестке показались патрульные станции и ловушки. Роботы спрятали все оружие, и в солнечном свете казались детскими игрушками. Они и пищали, и пиликали, как в детских играх. Совсем нестрашные, не те, ужасные монстры, которые кромсали все живое, уничтожали любого, у кого было две руки, две ноги, голова на плечах. Все, что им вдалбливали с детства, было ложью, вся жизнь была ложью, и думать об этом не хотелось - они хотели жить, начать, наконец, жить.
  
  31
  Леонид Петрович вошел в молельную комнату. У терминала со священными текстами и молитвами стоял Роман Евгеньевич и что-то внимательно читал. Служитель сидел в углу, прислонившись к стене, и дремал. В комнате нестерпимо воняло брагой и колбасой из червей.
  - Не ожидал вас тут увидеть, - Леонид Петрович сердечно пожал руку Роману Евгеньевичу.
  - Вы знаете, я и сам не ожидал себя здесь увидеть. Но, посмотрите, что пишет нам терминал. По-моему, очень даже умно и по делу, как считаете?
  Леонид Петрович склонился над терминалом, в последнее время зрение у него падало, и ему было тяжело долго читать, буквы расплывались, превращаясь в невообразимую кашу, из которой вырастал дикого вида монстр человеческой сути.
  "Вознося молитву Господу, прося о милости или о прощении, не смей забывать о себе. Все, чтобы ты ни попросил, все, о чем бы ты ни раскаялся, все, чтобы ты ни совершил или не совершил - все есть дела рук твоих, в которых нет воли Господа.
  Измерь себя, расчлени свою жизнь на до, сейчас и после, и увидь, сколько в ней тебя. Увидь, кто ты есть на самом деле, не бросай его, не терзай себя, а прими и пожалей. Твой путь всегда был в твоих руках, и Господь мог лишь помочь, подсказать и вселить уверенность, если вера твоя крепка. Но вера должна быть в себя, без нее Господь не сможет направить, не сможет помочь и остановить, удержать от падения. Есть ли в тебе вера в себя, и кто ты есть?
  Пришло время узнать себя. Пришло время проверить себя. Пришло время отвечать за себя".
  - Однако, - покачал головой Леонид Петрович и кивнул на пьяного служителя. - А что толмач говорит на это?
  - Все есть замысел Божий, - не открывая глаз, сказал служитель. Не двигаясь и не смотря на посетителя, он продолжил. - И замысел Бога не подвластен уму человека. Так считалось тысячи лет, так считается и до сих пор. Но замысел Божий как раз в том, чтобы человек сам его создал, осознал и воплотил.
  Служитель умолк, и через несколько минут раздался прерывистый резкий храп пожилого человека. Леонид Петрович покачал головой и, улыбаясь, посмотрел на Романа Евгеньевича.
  - И как вы понимаете, что мы можем создать?
  - Не знаю. Вот стою и думаю, а ничего в голову не приходит. Наверное, надо дойти до его состояния, но пить совсем не хочется.
  - Выпить, конечно, можно, не повредит. Но согласитесь, есть в этом здравое зерно.
  - Да полный амбар, что толку? - пожал плечами Роман Евгеньевич и полистал терминал, больше подсказок не было, робот выдавал только одно послание. - Вот упрямая машина, не хочет делиться.
  - А она и не может. Программа написана так, что, на самом деле, отражает наши мысли. Просто мы не можем их четко сформулировать, да и боимся, чего врать, очень боимся понять, про осознание я вообще молчу, - Леонид Петрович засмеялся. - Знаете, мне кажется, я знаю, что мы должны создать. И, представьте себе, мы это уже создаем.
  - И что же это?
  - Мир, не больше и не меньше.
  - Я думал об этом, но вот все время прихожу к одному и тому же - для нас не будет места в этом мире.
  - Его и никогда не было, так чего горевать, а? - Леонид Петрович похлопал его по плечу. - Ну же, веселее.
  - Да просто не хочется вот так, а как будет, вы знаете?
  - Нет, но знаю точно, что нас не будет. А как это будет неважно, мы на это повлиять не сможем, не сбежим и не предотвратим. Полная и покорная безысходность, вас же это гложет, Роман Евгеньевич?
  - Да, так и есть.
  - Не терзайтесь, а, главное, не забывайте, что вы прожили эту жизнь настоящим человеком. Не этой карикатурой из гуманистических императивов, этого фундамента абсолютной лжи, а действительно человеком, каким и хотел видеть нас Господь. В этом и есть его замысел, чтобы мы стали людьми без всяких "но" или лживых допущений. Это дано немногим, и я вас поздравляю.
  - Спасибо, не могу вас с этим поздравить. Извините за прямоту.
  - О, если бы вы меня похвалили, то, клянусь, я бы сходил в оружейку и пристрелил бы вас на месте. Не сомневайтесь, я бы это сделал, - Леонид Петрович помотал головой, сбрасывая с себя груз профессии, ему самому было неприятно от своей решимости. - Вы знаете, куда ушли наши люди?
  - На свободу, так они говорят. Я бы тоже вышел в город, но не могу бросить больных. Все-таки новая холера не прошла до конца, как бы то ни было, но работать надо продолжать до последнего вздоха, иначе, зачем все это было?
  - Вот поэтому я вас и назвал человеком. Я бы так не смог, да и сущность моя совсем другая. А вы не задумывались, Роман Евгеньевич, какой ужасный эксперимент на нас поставили?
  - Вы про эту новую заразу? Думал, но это же не в первый раз. Я и по прошлым вспышкам замечал, что инфицирование было с Большой земли, но не разрешал себе об этом думать. Да и времени не было, работы было много, а как все заканчивалось, так и забывалось. Интересная у человека память, если бы не эта защитная реакция, я бы, наверное, с ума бы сошел.
  - А многие и сходили, просто вы не знаете. Ваши коллеги часто так кончали. Они начинали выяснять, искренне думали, что это диверсия, что надо предупредить, надо действовать. В итоге только одно - пуля в затылок и яма. Но ведь есть еще и просроченные препараты. Вы же до сих пор отправляете отчеты о действии лекарств, не так ли?
  - Да, конечно. Это моя работа. Я об этом никогда не думал, просто делал и все.
  - А вы заметили, что препараты стали все старше и старше, а эффективность их падает, но новых партий не присылают, а гонят старье. Заметили?
  - Нет. Вот пока вы не сказали, я этого не замечал, - Роман Евгеньевич сильно стукнул по стойке терминала. Терминал не отозвался, даже не покачнулся. Такие терминалы специально делали в антивандальном исполнении, и повредить его можно было разве что взрывом гранаты, да и то не любой. - Слушайте, а ведь в городе солдаты. То, что роботы нам не враги, я кое-как уяснил, но это не укладывается у меня в голове. Я вам верю, роботы людей не тронут, если на них не будет оружия и этих костюмов.
  - Которые тоже оружие, особенно шлемы. Про солдат вы правильно беспокоитесь. Я разговаривал с Жуковым, он что-то творит в генштабе, пусть развлекается. Так вот город кишит солдатней, но ее окружают роботы, не дают перейти выделенные области. Людям ничего не грозит, роботы будут их направлять. Самое смешное, что эти солдатики воюют друг с другом. Соскучились по бою, выясняют отношения. Оно и к лучшему, пусть перебьют друг друга, небо чище будет.
  - Удивительно, как все поменялось. Вы знаете, чего хочет этот Жуков?
  - Знаю, вы не поверите, но он хочет того же, что и мы с вами - мира.
  - Интересно, что в его понимании мир.
  - Скоро узнаем. Никогда еще мы не жили так быстро, - Леонид Петрович посмотрел на служителя, мирно спящего в углу. - А вот он все знал и давно, но кто его слушал.
  - Сюда почти никто не ходит, только по принуждению, чтобы галочку в протоколе поставили, - сказал Роман Евгеньевич. - Ничего мы не хотели знать. И, пожалуй, не хотим. Но вы же, Леонид Петрович, что-то знаете и не говорите.
  - Что-то знаю и не говорю, - кивнул Леонид Петрович.
  - Вот и не говорите. Пойдемте ко мне, у меня есть немного настойки. Нет-нет, не этой грибной бурды, сам дистиллят делал, а девчонки ягоды собирали. У нас там небольшой сабантуй, всем пациентам дали двойную дозу обезболивающих, спят счастливые. А девчонки немного выпили и пошли гулять, остался я и три санитара, наши старики.
  - Отлично, а то я и не знал, как напроситься.
  
  В ЦУПе стояла зловещая тишина, нервно мигали экраны, дергалась командная строка в ожидании ввода, гудели вентиляторы, и весь этот технический шум глушило молчание. Операторы сдались без боя, уверяли, что и не баррикадировали дверь, что это сработала система охраны, но, получив пару раз по морде, замолчали. Никому не были интересны их оправдания или объяснения, все смотрели на экраны. ЦУП представлял собой большое помещение с потолками более шести метров. На центральной стене был огромный экран, состоящий из десятков панелей. Первое время Жуков пытался их сосчитать, но вскоре бросил, остановившись на 96.
  На экранах был город. Районы, улицы, кварталы сменяли друг друга, показывая происходящее с разных углов, переходя на панорамные виды с дронов, уходя в подземелья, демонстрируя опустевшие коридоры убежищ. Если бы солдаты видели это все, не ту отобранную и выхолощенную пропаганду, которой пичкали их каждый день, поддерживая нужный уровень ненависти к врагу, то многое бы было иначе. Генералов здесь никогда не было, операторы жили сами по себе и работали на Центр, но где он был, и с кем они работали, никто не знал.
  Город был полон людей, одинаковых, в своих рабочих костюмах, сплошная серая масса, расцвеченная невообразимо ярким солнцем. Можно было приблизить камеры, рассмотреть лица людей, заглянуть в их глаза, но зачем, и кому это было нужно. Камеры переключались между собой, изредка показывая короткие перестрелки в дальних районах, где окопались сбрендившие от дури и внезапной вседозволенности солдаты. Не было никакого смысла в их позиционной борьбе, быстрых атаках и затяжных перестрелках, кроме самой стрельбы. Можно было передать только эти кадры в Центр, чтобы пустить в эфир, показать стране и всему миру, что идут бои. И никому бы не было важно, кого и с кем, лишь бы стреляли, лишь бы лилась кровь и взрывались красиво тела, разлетаясь в камеру десятками кровавых ошметков.
  Операторы пытались об этом сказать, пальцами показывая на команды из Центра, требовавшие отключить трансляцию мирного шествия людей. В планшете одного из генералов, который лежал сложенным в кармане у Жукова, летели гневные команды, требовавшие разогнать толпу, согнать всех обратно под землю
  - Это и есть их выбор? - спросил Мордвин, бесстрастно следя за шествием людей по городу.
  - Да, они его сделали. Не знаю, правильный ли он, но это их выбор, - Жуков вчитался в командную строку. Программа требовала ввода пароля и верификации чипа. - Не пойму, чего хочет этот робот.
  Один из операторов осторожно подошел, часто прикладываясь к опухшей после мордобоя челюсти. Жуков кивнул, разрешая, и оператор сел.
  - Программа запущена. Можно ее остановить, для этого нужен суперюзер и пароль, - объяснил оператор, голос его дрогнул.
  - А кто у нас суперюзер? - спросил Жуков.
  - Много, человек пять из высших. Там, в Генштабе надо спросить. Им надо себя верифицировать, а дальше я сам все сделаю.
  - А зачем что-то делать? - спросил Мордвин. - Пусть все идет, как идет.
  - Вы не понимаете! - вскричал другой оператор. - Все вышло из-под контроля! Они сейчас закроют эмуляцию!
  - Какую еще эмуляцию? - Мордвин напряженно смотрел на Жукова.
  - Мдамс, значит, я был прав, - покачал головой Жуков.
  - Так ты про это? - Мордвин схватил оператора за горло, а второй рукой стал медленно доставать нож. - Какая еще эмуляция! Это же люди, а не боты на движке!
  - Они нас уничтожат! Они нас всех уничтожат! Вы не понимаете! Если это не прекратить, то эмуляция будет закончена, а все будет уничтожено! - хрипел оператор.
  - Тебе их жалко? - с удивлением спросил Жуков, смотря на вышедших на улицы из подземелий людей, смеющихся, некоторые танцевали, дети прыгали и играли.
  - Представь себе, - прорычал Мордвин и отбросил оператора в пульт. - Это же что за скотство! Я все думал, что ты мне голову морочишь, а оно так и есть, да?
  - Так и есть. Вот только это не люди. Знаешь, у них статус чуть выше, чем у промышленного скота. Так что по закону все в порядке, - Жуков посмотрел на экран ввода команд, появился таймер, десятки меняющихся цифр, но что это значило, было непонятно.
  - И что дальше? - спросил Мордвин.
  - Ты боишься смерти? - усмехнулся Жуков.
  - Нет, а пора бояться?
  - Посмотри на этих уродов, - Жуков показал на трясущихся операторов. - Они не дадут соврать.
  - Приведите кого-нибудь! Я знаю код остановки, но нужен чип, иначе программа не даст доступа! Нас же всех уничтожат! - умолял оператор, встав на колени перед Жуковым.
  - Как уничтожат? Взорвут? - спросил Жуков.
  - Да-да! - с радостью заверещал другой оператор и стал набирать на клавиатуре длинную команду. - Вот, смотрите!
  На экране появилась карта города, на которой загорелись красным сотни точек. Они соединились вместе, затем карта повернулась, выстроив объемную модель города. Из Красных точек взлетели красные лучи, черные нити, изрезавшие город под землей, приподняли объемную модель немного вверх. Над городом вырос огненный купол, после чего город исчез, карта осталась пуста, отрисовывая глубокий черный котлован.
  - Осталось меньше двух часов! - заорали операторы.
  - Мордвин, ты же не захочешь пропустить такой фейерверк? Было бы обидно просидеть все время в бетонной могиле, как думаешь? - спросил Жуков.
  - Конечно, не хочу. Надо бы поесть собрать, а то сдохнуть на голодный желудок неохота, - он дал одному из операторов в зубы рукояткой ножа. - Генералов ваших ищите в коллекторе. Если их еще змея не съела. Ну, чего время теряете?
  
  Маша и Кай гуляли по городу, по их городу. Они решили пожить несколько дней отдельно от всех, за свой лазарет Маша не беспокоилась, всех больных уже отпустили, другие просто умерли. Они шли по городу, смеялись, дурачились, представляя, как бы выглядел этот бульвар, эта улица, в каком бы доме они хотели жить, создавая для себя воспоминания несуществующей жизни, придумывая счастливое мирное прошлое. И как здорово было просыпаться рядом, пускай и в холодной квартире, завтракать и идти гулять, без цели, куда глаза глядят, возвращаться домой, в свой маленький и уютный дом, и греть друг друга, любить друг друга. Невозможное и примитивное счастье.
  Встретились со всеми они на проспекте. Когда-то это был проспект, Кай помнил карты и рассказывал Маше о городе, что здесь было или могло быть. Что-то изменилось в городе, в воздухе, в них самих. Маша видела это в глазах тех, с кем жила, с кем провела всю свою жизнь, кого терпела, любила, ненавидела, в глазах детей, радующихся солнцу и свободе, долгожданной свободе.
  Земля затряслась. Из черных глазниц дыхнуло смертью, друг за другом раздавались невыносимо громкие страшные хлопки, переходящие тут же в жуткий вой реактивного двигателя. Невозможно было понять, что и откуда вырывалось, пробивало небо насквозь, выстраиваясь в сложную фигуру. Шахты ожили, мертвые, глубокие, в которые привыкли сбрасывать мусор и трупы - теперь они были самыми живыми в городе, теперь они вершили миром на этом жалком клочке земли.
  - Что это? - без страха, спокойным умиротворенным голосом спросила Маша. Она вдруг поняла, что все время ждала что-то подобное, зная итог, но не гадая, как это произойдет. - Как красиво, очень похоже на солнце.
  - Это и есть солнце - термоядерное солнце, - Кай крепко обнял ее и поцеловал. - Наш ад закончился.
  - А что будет после него? - Маша улыбалась, кивнула на Таракана и Тому, смотревших вверх, крепко сжимая руки.
  - Ничего не будет. Больше ничего здесь не будет, и никого.
  - У нас было так мало времени для нас, - Маша закусила губу, время будто бы остановилось, огненный шар, переходящий в вихрь медленно спускался на город, или это ей казалось?
  - Я был счастлив все это время. Я люблю тебя, но по-другому и быть не могло.
  - Молчи. Не трать наши секунды счастья на разговоры. Я люблю тебя! - Маша обхватила его шею и поцеловала, закрыв глаза. Кай сжал Машу в объятьях изо всех сил, все еще пытаясь ее защитить.
  - Ну, дружище, обнимемся? - Шухер кивнул на Машу с Каем и Таракана с Томой, застывших в долгом поцелуе. - Извини, целоваться не будем.
  Носорог хмыкнул, и друзья обнялись. Встав бок о бок, сильно до белизны в костяшках сжимая плечи друг друга. Огненный вихрь несся со страшной скоростью, смерть еще никогда не была так красива. Люди заворожено смотрели ей в лицо, не было ни паники, ни даже самых тихих криков, только внимательное любопытство и переполняющее душу счастье от свободы, чистого воздуха и мира, пусть и длившегося бесконечно мало.
  
  Пройдут века, тысячелетия, и земля оживет. Вместо страшного гигантского котлована, покрытого черной несмываемой кровью погибшего города, будет озеро. Красивое, очень чистое озеро с прозрачной голубой водой. В нем будет жить новая жизнь, кто знает, кто захочет заселиться на этой новой земле. Пропадут в никуда фильтрационные поля, время скроет мусорные полигоны, а уцелевшие катакомбы заполнятся нефтью или газом. Когда-нибудь на этой земле, да и на всей планете не будет войн, никто не будет убивать другого просто так, а природа сможет жить по своим законам. Когда-нибудь на планете больше никогда не будет людей.
  
  +0>0
  
  Снег выпал неожиданно и сразу покрыл все вокруг. Снегопад шел всю неделю без просветов, ослабевая утром, чтобы ближе к вечеру зарядить опять. Все вокруг стало одинаковым, белым и молчаливым, и казалось, что кто-то неведомый выдернул небольшой поселок из реальности, поместив под стеклянный шар старинной игрушки, в котором всегда идет пушистый мягкий снег. Дети выходили утром во двор, расчищали дорожки, сбрасывали сугробы с крыш беседок, с теплиц и навесов над поленницами. Играли в снежки, строили снежные города, а вечером сидели у окон и смотрели, как белый снег в сумерках становится серым, потом чернеет, загораясь маленькими звездочками, когда луч прожектора выхватит танцующие с ветром беспечные снежинки. Вспыхнут, разгорятся до воспоминаний о теплом солнце и исчезнут, потонув во мраке ночи.
  Снег помог забыть, не навсегда, отложить до времени тяжкий груз, давивший в груди каждого, кто прибыл на корабле в поселок два месяца назад. Успокоились дети, успокоились и взрослые, даже стали шутить и смеяться, мечтать о большой снежной горке, о ледяном скате к реке, когда лед встанет. Всем не терпелось увидеть зиму. Настоящую зиму наверху, на воле, свободную, холодную и приветливую, с ярким слепящим солнцем, незлым морозцем, щипающим лицо, рассыпчатым снегом и лесом, полным новых удивительных и сказочных мест. Зима приближалась неумолимо, неторопливо и ласково, помогая поверить в сказку. И даже старшие дети сидели вместе с малышами, слушали, как читают три сестры по ролям о волшебном мире, о сказочных и опасных приключениях, о далеких странах, где все изо льда, о белых зайцах и голодных волках, хитрых песцах и коварных белых медведях.
  Судно еще не прибыло в порт назначения, когда прозрачное небо разорвал гром далекого взрыва, потом еще одного и еще, слившись, они превратились в один невыносимый гул, давивший на уши, на сердце. Далеко, там, где остался их город, вырос ослепительный купол, разлетевшийся на бешеный слепящий поток. Сила взрыва была огромной, море приняло на себя дрожь земли, и начался шторм. Там, где раньше был их город, где был их дом, вырос исполинский черный столб, страшный, будто бы двигавшийся за ними. Началась буря, и все пропало в пене волн и в диком свисте ветра.
  После этого дети перестали говорить. Они смотрели с немым вопросом и ждали, и никто не мог на него ответить. Никто не хотел врать, а сказать, что у них больше нет дома, нет их города, пускай и искалеченного бесконечной войной, взрослые не могли. Как только Петр Николаевич пытался начать этот разговор, так сам первый и умолкал, не находя ни одного верного слова. Все казалось мелким и бессмысленным.
  Им выделили отдельный дом с небольшим хозяйством, в котором были теплицы, две лошади и старая телега. Удивительно было видеть настоящих лошадей и телегу, пришедших к ним из сказки. Жизнь в доме не была сказкой, дети без лишних уговоров выстроили быт, как в своем доме, оставшемся в городе, превратившемся, как и все остальное в черный столб. Работая, почти не ссорясь, помогая друг другу, дети вспоминали о прошлом доме каждый, и то тут, то там кто-нибудь вдруг бросал работу, ронял кастрюлю или швабру, и плакал. Плакали все, даже старшие, не понимая сразу, что стоят и плачут, не в силах ничего делать. И никто никого не высмеивал или унижал, дети перестали видеть друг в друге соперников, тем более, врагов. Они сдружились, не забывая о былых спорах, но чувствуя себя одной огромной семьей, чувствуя, что они остались одни вместе с Петром Николаевичем, тремя сестрами и Володей, и других они не хотели впускать в свой мир.
  Исключением стал старик, приглядывавший за лошадьми и помогавший в теплицах. Он был большой, с длинными мозолистыми руками, длинной пушистой бородой, весь седой, как лесной волшебник из сказки. Он ничего не спрашивал, не лез с помощью, помогая тогда, когда было нужно, и дети уважали его за это, впускали в свой круг, стесняясь, спрашивали совета, смеялись над его шутками с лошадьми. Он почти все умел делать сам и учил этому мальчишек, позже стали приходить и девчонки. Даша с Катей не вылезали из конюшни, балуя и чистя лошадей каждый день и, пока никто не видит, зарывались лицом в гривы этих мудрых животных, и плакали громко, до изнеможения, когда ноги перестают слушаться, и валишься на пол. Тимур, Коля и Заур находили девчонок спящими рядом с лошадьми, приносили одеяла и термосы с чаем. Лошади фыркали на них, охраняя покой новых хозяек. Дед Анатолий полностью отдал лошадей на девчонок, помогая запрягать, учил лечить, видеть, что чувствует лошадь.
  А как было здорово посадить малышей в сани и прокатить по свежему снегу. Малыши визжали, смеялись, счастливые, заражая своим восторгом. Катя и Даша учились править, Анатолий страховал, но все чаще можно было видеть, как залихватски Катя поворачивает сани на полном ходу, опасно, едва не переворачивая, заставляя затаить дыхание, зажмуриться и с восторженным воплем выйти из крутого пике.
  Время шло, работа и зимние игры забирали тревогу себе, пряча ее глубоко в заброшенных колодцах человеческой памяти, пока еще гибкой и подвижной, не желающей подолгу клинить в одном положении, терзаться и упиваться этим страданием до отупения. Дети вновь смеялись, спорили и иногда дрались, выясняя, кто главнее. И очень быстро мирились, забывая про обиды, и вот уже два непримиримых мальчика вместе чинят крышу теплицы или, стоя на крыше, сбивают снег, страхуя друг друга. С жителями поселка они не встречались, и жители не нарушали их покоя. Когда-то и они прибыли на этом судне из города и также боялись, не доверяли, не хотели никого видеть. В поселок ездили Володя и три сестры, забирая заказы или привозя зимних овощей на продажу. На этом острове, пускай он и был прибрежной частью суши, окруженной непроходимыми болотами и фильтрационными полями, жила и развивалась своя экономика, пережившая уже и натуральное хозяйство, и дефолты, не урожаи, засухи и чего только не было. Старшие дети, у кого был интерес, продумывали расширение хозяйства, подбирали новые культуры для теплиц и огородов на лето. Можно было отправить заказ на Большую землю и получить семена, удобрения и технику, если обосновать, просто так ничего не давали.
  Иногда дети спрашивали, почему они не могут уехать на Большую землю, увидеть, как живут те, другие, кто не знал и не знает, что такое война. Петр Николаевич качал головой, обещая объяснить позже. Пока у них и так дел достаточно, а что будет дальше никто не знает. И в этом Петру Николаевичу приходилось врать, не договаривать. Он знал, что статус этих детей, да и его самого, как и всех жителей поселка, не позволял жить среди людей. По данным в электронных метриках они были люди, но подлая литера Z закрывала перед детьми все двери.
  
  Солнце светило так ярко, что дети жмурились, глядя на снег. Бледно-голубое небо просматривалось до самой стратосферы, еще немного, и можно было бы разглядеть спутники. Воздух трещал от мороза, снег хрустел под ногами, но никто не расходился, все стояли на берегу и смотрели, как река борется с ветром, разбивающим лед, не давая воде успокоиться и застыть до весны. Это было красиво и пугающе, стоял жуткий треск, а снежная пыль жгла глаза, и солнце на мгновения исчезало в снежной буре. Но вот ветер успокаивался, небо прояснялось, и солнце грело улыбающиеся лица детей. Малыши стояли в окружении старших, гревших любопытных мальчишек и девчонок, выглядывавших, когда ветер стихал.
  - Ты чего это буянишь? - с улыбкой спросил Тимур, поймав рассерженный взгляд Даши, ходившей по берегу взад и вперед.
  - А ничего! - огрызнулась она, строго посмотрев на Колю. Мальчик улыбнулся ей и кивнул, подбадривая.
  - Да говори уже, мы тебя слушаем! - воскликнула Катя, дети поддержали ее.
  - Нечего говорить, все и так понятно, - Даша встала к реке и обвела руками пространство, будто бы желая обнять его. - Это наш дом. Наш, понимаете! Не их, не этих с Большой земли! Они же нас не ждут и не ждали никогда. Так и не надо! Пусть остаются там у себя, а это наша земля! Наша! У нас был дом, наш город, но его больше нет, и не будет. Отсюда еще никто и никуда не уехал, а такие, как Петр Николаевич, добровольно остались. Вы же сами это знаете, правда же?
  Старшие одобрительно загудели, мальчишки немного выругались, но без злобы, никто не хотел сегодня злиться, слишком классная была погода, пугающая и манящая река, трескавшийся лед, который через несколько дней успокоится, и закует реку до апреля. Дед Анатолий не врал, ему все верили.
  - Они уничтожили наш дом! Они не дали нам жить по-настоящему, как люди - это сделали они! И мы их должны называть людьми? - Даша побледнела от гнева и вытерла слезы. - Тогда я не хочу быть человеком! Не хочу и не буду! Мы будем жить здесь, все вместе и так, как посчитаем нужным. Без них, их малые подачки ничего не решают. Давайте всегда будем вместе, всегда. Наш дом там, где мы, все, все вместе!
  Дети одобрительно зашумели, Катя засвистела, как разбойница из старой сказки, этот фильм они смотрели все вместе уже десять раз. Даша увидела, что сзади стоял Петр Николаевич и три сестры. Женщины были бледны и встревожены, а Петр Николаевич плакал, сам не замечая, как крупные слезы текут по бледным щекам. Он кивнул Даше, подняв правую руку ладонью вперед, их жест согласия, жест мира и дружбы, их жест, их детского дома, их семьи.
  - Даш, ну ты чего опять разошлась? - Катя обняла рыдающую подругу, Даша уткнулась лицом в куртку. - Все, все сказала. Больше не будем об этом говорить, верно, ребята?
  - Да! - хором крикнули дети, малыши пытались не отставать от старших, ничего не понимая и чувствуя, что произошло что-то очень важное, что они никогда не забудут. Вперед вышла Юля и запела звонким тонким голосом "запрещенную" песню. Запрещали ее петь в основном три сестры, но дети упрямо и назло пели ее, зная, что ничего за это не будет. После первых строк песню подхватили все остальные, и даже три сестры, не замечая этого, подпевали. Володя единственной рукой держал Петра Николаевича, ослабевшего от переживаний.
  
  "Пепел, память о пожарах,
  Высохшие слезы
  Молодых и старых.
  Люди - чучела из глины,
  Облик свой теряя,
  Изгнаны из рая.
  Мы дети из ада,
  Нас трогать не надо,
  Слезами напьемся, смеемся!
  Нас трогать не надо,
  И к вам, как награда,
  Наш смех донесется из ада!"
  
  (Мертвые дельфины "Мертвый город").
  
  
  16 июля -16 ноября 2022г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"