Аннотация: "Погодите, — сердито отмахнулся редактор. — Давайте теперь глянем, что же у вас дальше."
"И что же там?" — Мордашкин с любопытством глянул на свою рукопись."А дальше у вас — дерьмо! Одно дерьмо!"
ДЕРЬМОВЫЙ СЛУЧАЙ
-Слушайте, Мордашкин, — сказал редактор молодому автору, — где вы берёте темы для ваших рассказов?
-А что? Что-то не так, Иван Платоныч? — Мордашкин вытянул шею, пытаясь заглянуть в собственную рукопись, которую редактор держал в руках.
-Да как вам сказать, — задумчиво произнёс Иван Платонович. — Слогом вы, безусловно, владеете. Образы у вас получаются выпуклыми, яркими. Кое-где даже смешно выходит... Ведь вы, признайтесь, стараетесь добиться, главным образом, именно этого: чтобы забавно было. Верно?
-Так ведь на то и юмореска...
-Но откуда такой бредовый сюжет?! — вскричал редактор. — Нарочно ведь это не придумаешь.
-Конечно, не придумаешь, — согласился автор. — Однажды приключился как раз именно такой случай, вот я и...
-В жизни случается всякое, — сурово заметил редактор, — однако не всё пригодно для литературного сочинения. Вы же, похоже, убедили себя в обратном. И пишете обо всём, что в голову лезет... вам лишь бы писать. А это, дружочек вы мой, графоманией называется.
-Иногда мне кажется, — печально произнёс Мордашкин, — что самые лучшие темы уже расхватаны другими авторами. Бывает, почувствуешь: вот, вот оно — моё, родное! А потом вспомнишь: уже было. У Чехова было, у Бунина, у Зощенко, у Бальзака...
-Э-э, да вы, дружочек мой, кажется, завидуете?
-Завидую, — признался Мордашкин. — Нет, не таланту чужому завидую, не славе и не успеху, — а только сюжетам, которые принадлежат другим писателям. Эх, дали бы мне сейчас написать, скажем, "Собачье сердце". Или "Ревизора". Или "Карлсона на крыше"...
Он тяжело вздохнул и продолжал:
-А что же до упомянутой вами "графомании", то... чёрт его знает, Иван Платоныч, может быть, так оно и есть. Боюсь я этого состояния.
-Какого ещё состояния?
-Ну, когда не пишется. День не пишется, месяц... Тревожно это как-то. Кажется, жизнь проходит попусту, надо что-то делать, а — не получается. Вот и хватаешься за любую тему и пишешь... лишь бы писать, вы сами только что сказали это.
-Но надо же соблюдать приличия! — воскликнул редактор. — Я понимаю, нынче свобода необыкновенная, цензуры, можно сказать, нет никакой... но нельзя же так! В прежние времена вызвали бы тебя куда следует, — редактор в запальчивости перешёл на "ты", — и за этот рассказ вздули бы по первое число!
-Так ведь не вызывают... Мне вообще кажется, что меня никто не читает. Литература вдруг превратилась в предмет третьеразрядный. Парадом командуют детективщики и порнушники. Школьники предпочитают "Мёртвые души" в телевизионном варианте. На базаре продаётся "Краткое изложение всех произведений русской литературной классики" объёмом в триста страниц, и стоит это удовольствие всего ничего... как четыре буханки хлеба. Писатель перестал быть пророком, непререкаемым авторитетом. Литературный процесс — отдельно, жизнь — отдельно...
-Тебя вот никуда не вызывают, а мне постоянно делают замечания.
-Кто?
-Да уж есть такие... старая номенклатурная гвардия, люди неугомонные, без дела сидеть не могут...
-Да причём здесь они? — удивился Мордашкин. — У нас ведь молодёжная газета.
-Ага! — обрадовался редактор. — Вспомнил-таки: мо-ло-дёж-ная! А ты... как вы пишете о нашей славной молодёжи? Что это, в самом деле, за уроды такие?
-Так ведь юмореска...
-Вот и давай, дружочек, проанализируем твою, с позволения сказать, юмореску, - он быстро нашёл первую страницу и прочитал название: - "Глазомер подвёл".
-Давайте, — обречённо кивнул Мордашкин и поёжился.
-Вот начало, — редактор с удовольствием углубился в текст. — Вдохновенное описание молодёжного вечера... гм... дискотека, музыка, запах французских духов и всё такое прочее. Буйство красок, волнующее притяжение колготок "Леванте" и мини-юбок от Версаче, медленный романтический танец... как тут у вас: "Его вспотевшаяладоньнесмелолеглана упругий стан партнёрши..." Зарождается новое, трепетное чувство. Главный герой немного нервничает — что ж, вполне понятно: предощущение грядущего счастья... "ожоги прикосновений", "мучительная боль близости почтифизической"... Во всём этом угадывается изысканная эротичность, оптимизм юности, вера в завтрашний день, желание заглянуть в будущее. Герои молоды и полны сил, в них бурлят жизненные соки... недюжинный, так сказать, обмен веществ. Это прекрасно!
-Спасибо, Иван Платоныч, — проникновенно вымолвил Мордашкин и скромно потупился.
-Погодите, — сердито отмахнулся редактор. — Давайте теперь глянем, что же у вас дальше.
-И что же там? — Мордашкин с любопытством глянул на свою рукопись.
-А дальше у вас — дерьмо! Одно дерьмо!
-Что? — Мордашкин даже отпрянул.
-Да, именно так. В буквальном смысле этого слова. Давайте называть вещи своими именами.
-Но нельзя же так прямолинейно... — начал было возражать Мордашкин, но редактор перебил его:
-Вот и я говорю: нельзя так! Давайте посмотрим: героиня рассказа... э-э... симпатичная девушка Люся приводит приглянувшегося ей парня к себе в общежитие. Уютная девичья комната, цветочки на подоконнике, портрет Сталлоне на стенке, салфеточки на подушках. Читатель с нетерпением ждёт продолжения, он предчувствует откровенную и полную тонкого очарования сцену. Это будет ночь любви, которая определит всю дальнейшую жизнь героев. И заметьте: я не ханжа, и если бы вы описали это тактично, лёгкими акварельными мазками, я бы не возражал, я бы только приветствовал это. Что уж там, жизнь требует своего, и осуждают подобное только законченные лицемеры. Но... вам, дружочек вы мой, изменило чувство меры!
-А иначе было бы не смешно.
-Что смешного, позвольте спросить, вы нашли вот в этом: "Когда Люся вернулась в комнату, странный запах поразил всё её возвышенное существо, и она насторожилась, внимательно оглянулась по сторонам. Всюду — в углу у шифоньера, под столом и даже на подоконнике — лежали аккуратные кучки весьма характерного вида, и над ними кружились мухи".Как это понимать?
-Это, Иван Платоныч, — печально ответил Мордашкин, — настоящая трагедия, уродливое мурло жизненной катастрофы. Вот как умирает великая любовь.
-Да зачем же писать так грубо?
-А иначе было бы не смешно. А всё она, Люська! Ей бы мозгами пораскинуть и проявить хоть чуточку такта и внимания, а она умотала по своим делам, вспомнила о чём-то и сбежала, сказала, что ненадолго, а парня заперла, чтобы комендантша ненароком не обнаружила.
-Да я читал. И всё равно непонятно: а он-то о чём думал? Знал ведь, что не на пять минут идёт к ней.
-А ему неудобно было... это самое... отпроситься. Вот и прижало его. А он заперт. Что делать? В чужой тёмной комнате, мечется, натыкается на стулья, шарит, шарит, ищет... а что ищет, и сам не знает.
-Погоди. А почему темно?
-Так ведь он не знает, что выключатель за шкафом. Вот и пришлось ему, как слепому котёнку, на ощупь, впотьмах... Думал, успеет убрать. Если найдёт в этой комнате хоть что-нибудь: газетку или платочек носовой...
-А нашёл чей-то больничный лист, — захохотал вдруг редактор.
-Это Люськин, — тихо пояснил Мордашкин. — Она на фабрике подрабатывала. Ну, загрипповала, дали ей больничный. Она его на столе оставила, а он нашёл. Думал, просто бумажка. Собрал в неё всё, что нужно, всё, что смог...
-Называйте, дружочек вы мой, вещи своими именами. Эвфемизмы здесь не к месту.
-Да что там, и так понятно.
-Нелогично как-то, — пожал плечами редактор. — А почему тогда вот это: "в углу у шифоньера, под столом, на подоконнике"? Неужто одного бюллетеня мало было?
-Это, Иван Платоныч, литературное преувеличение, гипербола. Автор имеет право...
-А прилипший к оконному стеклу, с обратной стороны, больничный - это тоже гипербола? Или печальный образ уходящей осени?
-Нет. Просто... глазомер подвёл. Суетился он, нервничал, рука в последний момент дрогнула... А Люська, как увидела, разоралась: "Ты что - совсем идиот?! Кто мне теперь больничный снова выпишет?" О любви, конечно, уже речи не было. Выгнала она его. Посмеялась над ним и выгнала.
-И это вы называете юмореской?
Мордашкин угрюмо кивнул и развёл руками.
-Должно быть, что-то не получилось, Иван Платоныч. Не пишется в последнее время.
-Вот и не пишите, Мордашкин, не пишите. Отдохните, соберитесь с мыслями. А так - что это? Графомания чистейшей воды! И похабень несусветная.
-Но это жизнь! — нервно дёрнул щекой Мордашкин. — Разве такое можно придумать? Самая что ни на есть правда!
-Это ты на что намекаешь? — насторожился редактор.
-Да я, собственно, не намекаю, но... легенды всякие рассказывают. О запертой комнате, о зелёнке за ушами... Выходит, типичная это история, что бы вы там ни говорили.
-А я и не отрицаю: и со мной когда-то нечто подобное приключилось. Дерьмовый случай, прямо скажем. Но только тогда никаких девиц и в помине не было. Просто перебрали мы изрядно... а что ещё в командировке прикажешь делать? Ну, и заперли меня одного — отлёживаться, чтоб в чувство пришёл. А о главном — не подумали! В незнакомой, понимаешь, гостинице, в запертой комнате... Но ты признайся: о себе ведь рассказ написал, верно?
-А зелёнкой-то зачем намазались? — поинтересовался Мордашкин, проигнорировав вопрос редактора. — Что ещё за блажь такая?
-Так ведь я спьяну подумал, что это одеколон "Тройной". Флаконы были похожи. Вот и побрызгался... чтоб не пахло. Но... — спохватился вдруг он, — об этом писать нельзя. У нас молодёжная газета и вообще... Всё это лишнее.
-А о чём же тогда?
Они замолчали, закурили. Потом Мордашкин бережно собрал исписанные листки и вздохнул.
-Вот ведь как: свобода невиданная, никакой цензуры, работай в своё удовольствие, обличай, иронизируй, кричи во весь голос — так, чтоб на годы, на века хватило... а мы пишем чёрт знает о чём и даже стыдиться разучились. Тупик, полный тупик. И — скучно, Иван Платоныч, невероятно скучно. Теперь мне кажется, что вот эта самая "свобода" — делай, что хочешь! — просто коварная ловушка. Вот, оказывается, как просто выбить почву из-под ног большого художника! Раньше твой успех определяли другие факторы: верность идеологическим постулатам, блат, связи, талант, наконец. Сегодня же — исключительно денежные знаки, которых у серьёзного автора попросту нет. Раньше писателя вдохновляло желание высказаться несмотря ни на что, даже когда нельзя или когда опасно. Сегодня — говори ради бога! Только кто тебя слушать будет? Раньше особо ретивых и говорливых в психушки сажали и гнали вон из страны, печататься не давали, но художник от этого только крепче делался, смелее, интереснее... значительнее! Теперь же — пиши сколько влезет, ты, мил человек, нам нисколько не мешаешь... торговать, воровать, блудить, убивать...
-Это пройдёт, Мордашкин, - редактор устало провёл ладонью по лицу. - Иной раз полезно и поскучать. А знаешь что, — оживился он, — ты, пожалуй, возьми да и опиши всё это.
-Что именно?
-Вот это самое — скуку, сомнения свои, тревоги... Конечно, весело ты написать не сможешь, но что-то всё-таки у тебя получится. Обязательно получится.
-Нет, — махнул рукой Мордашкин, — если уж не пишется, то и нечего мучить... это самое... Я, слава богу, пока что не заперт в чужой комнате, и у меня есть свобода выбора. Это главное.
-Чем же ты будешь заниматься?
Мордашкин поднялся, сложил рукопись в портфель, пожал плечами.
-Не знаю. Придумаю что-нибудь. Клубнику буду выращивать, читать Булгакова. И... и чужим сюжетам завидовать...