Давным-давно в китайском городе Тяньцзине в семье торговца чаем родился ребенок, которого назвали Тао. Дом, в котором он появился на свет, ничем не отличался от соседских. Улицы повторяли друг друга, а кварталы напоминали хитроумные лабиринты отражений, где прохожих преследовали бесконечные копии одного и того же дома, затерянного в зеркалах. Казалось, убери его из лабиринта, и вокруг останется голая, помноженная на вечность пустошь. Таинственной симметрии подчинялись и горожане. Конечно, были здесь люди разных характеров. Но что-то невидимое объединяло их, словно небесный мастер вырезал души из одной горной породы - где-то искусно, где-то схалтурив - и на каждой поставил печать с порядковым номером.
Когда Тао исполнилось тринадцать лет, к нему стали приходить мысли, природу которых он не мог объяснить. Раньше он думал только о том, что увидел или услышал за день. У мыслей была своя территория, границы которой были для Тао неприступными. Часто мысли имели прикладной характер. Ими можно было поделиться с родителями или соседским мальчишкой - Сунем. Они казались легкими, как ветер, который можно заметить только после тяжелой работы в редкие минуты крестьянского отдыха по едва заметному волнению чайного поля, точно по нему проходит чья-то огромная невидимая рука.
Как-то, незадолго до своего тринадцатилетия, Тао начал сомневаться, принадлежат ли эти мысли ему. Он сидел на крыльце и наблюдал за женщиной, набиравшей воду из уличного колодца. Тао подумал, что мысли его берут начало из какого-то общего резервуара, а затем возвращаются туда так же загадочно, как восполняется вода в колодце. И вдруг Тао увидел картину необычайной четкости, в которой мысли всех жителей города были соединены едва заметной нитью, похожей на струйку дыма, с генеральным сознанием. Оно предстало перед Тао в виде огромного, застывшего в небе многогранника. Его стороны были зеркальными. Каждая нить начиналась из головы человека и вела к одной из граней. Их было столько, что издали фигура напоминала шар. Люди находились внизу и принимали его сигналы. Чтобы сигнал был более четким, они старались усыпить свою личность и танцевали под странную музыку. Качество визуализации Тао было настолько мощным, что он смог различить себя в беснующейся толпе. Сначала Тао показалось, будто его копию трясет в лихорадке - настолько судорожными были ее прыжки и подергивания. Потом он понял, что старается подражать остальным и двигаться в такт музыке. Со стороны это выглядело нелепо и постыдно, но Тао знал, что ничего постыдного в этом нет, потому что в его визуализации нет никакой стороны, с которой бы кто-нибудь мог его увидеть и осудить.
Затем к Тао начали приходить невероятные и пугающие мысли. Пугало в них то, что они были похожи на знания и появлялись сами по себе, из неведомого и, возможно, не существующего в этом мире источника. Чем сильнее он отгонял их, считая запретными и недостойными, тем крепче врастали они в его сознание. Это были видения будущего. Эфемерные, расплывчатые, туманные, но дающие представление о том, что настоящее - это всего лишь кадр из вступительных титров в киноленте длинною с человеческую жизнь. Черты будущего давались, скорее, не в картинках, а в переживаниях. Видя, как отец поколачивает его мать за разбитый горшок или срывает на ней злость за неумение родить второго сына, Тао понимал подлинную несправедливость явления и осуждал его с позиции общечеловеческого опыта.
Иногда Тао забывался и произносил вслух то, о чем думал. Всякий раз это вызывало у родителей неодобрение. Отец велел замолчать и никому такое не рассказывать, мать разглядывала его и с беспокойством проверяла лоб - уж не помутился ли у сына рассудок? Обиднее всего было то, что его избил соседский мальчишка Сунь, с которым он дружил. При этом, как заметил Тао, Сунь получил какое-то гражданское и, одновременно, животное удовольствие.
Беседовать с кем-либо стало опасным занятием. Граница, по которой Тао разделял новые и старые мысли, со временем стерлась, и сам он уже не мог определить, что можно говорить, а что нельзя. Так Тао стал молчалив и одинок.
Новые мысли насаждались стремительно. Они не имели общего направления, но векторы их расходились из одной точки - своеобразного штаба с верховным жрецом-идеологом, без согласия которого ни одна мысль не могла отправиться в поход. Это напоминало карту завоеваний Чингисхана, где из красного прямоугольника Делюн-Болдока по всем сторонам расходились стрелочки кочевых отрядов.
Вскоре произошло нечто, кардинально изменившее отношение людей к Тао. У него проснулся чудесный дар исцеления. Для этого ему стоило всего лишь приложить правую ладонь на больное место человека - и тот выздоравливал. Тао долго думал над тем, откуда к нему пришел этот дар. Размышления привели к тому, что дар исцеления, как и все остальные дары, находился в каком-то затерянном уголке душевной географии человека. И в то время, как Тао путешествовал от одной своей сущности к другой, он наткнулся на этот уголок и обозначил его на маршрутной карте.
Родные и домашние усмотрели в целительном даре Тао небесное благословение. Отец поспешил поставить божественный промысел на коммерческие рельсы. За подход к Тао он брал с больных небольшие суммы денег. Очередь выстраивалась у дома с раннего утра. Лечение продолжалось до позднего вечера. Иногда посетители приходили ночью. С них отец взимал двойную плату.
В очереди богатые клиенты начали перекупать места у бедных, стоявших впереди них. Узнав об этом, отец рассердился.
- Если бы не Тао, то очереди здесь не было, - яростно размышлял он. - Следовательно, распоряжаться очередью должны мы.
С тех пор каждый, заплатив двойную цену, мог пройти без очереди. Если было два человека, готовых заплатить двойную цену, то между ними устраивался торг - кто больше даст.
О чудесном даре Тао прознали соседние города и провинции. Наблюдая, как много людей приходит к ребенку, и что поток их не иссякает, отец периодически поднимал плату. Вскоре цена оказалась настолько высокой, что позволить себе исцеление могли только богачи.
Сам Тао равнодушно относился к родительской предприимчивости. На исцеление уходило много энергии. К концу дня он так уставал, что едва держался на ногах. Но усталость была приятной. Тао верил, что помогает людям, и не различал среди них бедных или богатых. Остальное было не важным.
Новые условия оказались для Тао очень удобными. Он оставался молчалив и задумчив, но полярность его взаимоотношений с миром изменилась. Если раньше он боялся с кем-то заговорить, потому что считал себя недостойным, то теперь окружающие оказались слишком скучны для того, чтобы с ними говорить.
Но сердце Тао не очерствело. Наоборот, любовь к людям закипела в нем с новой силой. Он обнаружил настоящую бездну, какого-то безликого левиафана, прятавшегося до сих пор в бесконечном внутреннем космосе. Именно из него Тао черпал силы для исцеления людей. С великой радостью он помогал избавиться от мучительной боли, от смертельных болезней, от ран и переломов, от язв и врожденных уродств.
Радость шла рука об руку с одиночеством. Во всем городе не нашлось человека, способного принять Тао таким, каким он был на самом деле. Если раньше его не понимали потому, что считали сумасшедшим, то теперь его даже не пытались понять, принимая за святого.
Прошло время, и Тао заметил, что количество посетителей уменьшилось, а их качество изменилось. Раньше приходили люди, обвенчанные со смертью. В их лицах читалась обреченность. Они смотрели на мир равнодушно, видимо, уже попрощавшись с ним. После сеанса исцеления в их глазах воскресала надежда. Тао особенно остро чувствовал эти моменты - он не просто продлевал их существование - во многом рутинное и бессмысленное - он возвращал людям жизнь во всей ее полноте.
Но новые клиенты не нравились Тао. Они просили избавить их от ожирения, бессонницы, отечности лица и от любовных заболеваний - чего Тао терпеть не мог, потому что вынужден был прикасаться к их гениталиям. Новые посетители приходили в дорогих одеждах, в окружении суетливых слуг, с выражением глупого самодовольства, которое сохранялось в течение всего визита. Все вокргу принимали такое поведение как должное, но Тао считал показное высокомерие напрасным и беспочвенным.
Как-то ночью, когда шел дождь, Тао проснулся и услышал в дробном грохоте капель о черепицу подозрительные звуки. Кто-то ритмично постукивал ему в ставни. Тао отбросил одеяло и встал на ноги.
- Кто стучит в мое окно? - громким шепотом спросил он.
- Откройте, пожалуйста, господин Тао, - ответили ему также громким шепотом. - Меня зовут Линь.
Тао поднял засов и длинной палкой с крюком на конце снял одну из ставней.
С крыши в комнату ногами вперед сполз Линь - мальчишка младше Тао и чуть ниже его ростом. С него ручьями стекала вода. Они посмотрели друг другу в глаза. Ночной гость бросился ему в ноги и принялся целовать пальцы. Тао, пытаясь освободиться из объятий Линя и при этом не ударить его ногой, свалился на пол.
- Господин Тао, - мальчишка заплакал, он сел, подмяв под себя колени и упер лоб в доски пола. - Я прошу прощения за то, что влез к вам в комнату посреди ночи, нарушил сон и спокойствие. Но моя мама сильно больна. Никто не знает, чем она болеет. Жизнь ее угасает с каждым рассветом. Ей не прожить и недели без вашего чудесного дара.
Тао попросил мальчишку подняться и предложил ему ветошь, чтобы вытереться.
- Где вы живете? - спросил он.
- Мы живем за мостом. Сразу направо , второй поворот, наш дом будет четвертым от двора пекаря По. У нас маленькая комнатка на втором этаже. Чуть меньше твоей. И без очага. Я покажу дорогу, пойдем вместе со мной.
Тао кивнул, он набросил на себя халат, подвязал пояс. Обувь решил с собой не брать. При таком дожде ее легко оставить в грязи.
Но плану не суждено было осуществиться. Дверь распахнулась и в комнату вбежал отец. Свеча в его руке погасла от проявленной стремительности. Тао смог различить огненный блик в глазах родителя - дикий и опасный. Линь едва успел выскочить в окно и забраться на крышу. Отец взял палку для ставней и попытался свалить ей ребенка с черепичного настила. Потерпев неудачу, он кинул ее копьем наугад, в дождь и мимо.
С тех пор отец нанял охранника, который все ночи проводил у дверей его сына. Жизнь потекла в привычном русле. Теперь уже совсем никто не нарушал заведенного распорядка дня. Конечно, кроме самого отца.
Как-то он разбудил Тао среди ночи.
- Собирайся, у нас важный клиент! - сообщил он.
Тао, насильно вырванный из мрачного сновидения и переживающий по инерции смесь страха и тоски, принялся спешно одеваться.
Он хотел спросить, почему клиент не пришел к нему сам, но решил промолчать. В глазах отца горел огонь наживы, и Тао знал, что все вопросы нужно было адресовать этой сущности, часто замещавшей отца в последнее время.
Было раннее утро. Люди опередили солнце, и, покуда оно лениво карабкалось на синие холмы, горожане уже вовсю зарабатывали деньги. Распахнулись многочисленные лавки, площади заполнили уличные торговцы, предлагая чай, вино и рисовые лепешки. Они шли по оживленной улице быстрым шагом. Вдруг на площадь выбежал Линь. Он подбежал к Тао и вцепился ему в рукав.
- Моя мама страдает, - закричал он. - Ей совсем плохо! Она умирает! Умирает!
Все произошло настолько неожиданно, что Тао растерялся. Он посмотрел на мальчишку, лицо которого отображало живописную смесь восторга и страха. Опасную смесь. Тао хорошо изучил, что значит этот взгляд. Он ценил и одновременно опасался его, потому что это был взгляд больших надежд. Взгляд, принадлежащий не человеку, а какой-то сущности, которая проявляется в людях в особые моменты и на короткое время. Этой сущности нужно было потакать, ибо она была всемогущей. Как и все остальные сущности, которые проявляются через людей в моменты особенных переживаний. Тао согласно кивнул и бросился вслед за Линем, но отец вцепился в его плечо.
- Мальчик, как тебя зовут? - спросил отец с неожиданным спокойствием, удерживая сына на месте.
Линь, успевший отбежать только на пять шагов, крикнул свое имя.
- Давно ли твоя мама болеет? - продолжил отец.
- Больше года. В последний месяц ее состояние резко ухудшилось. Она не встает с постели, почти не ест и не говорит. Без Тао она не встретит завтрашний рассвет.
- Печально это слышать. Раз так, передай своей маме следующее. Подойди ко мне, Линь, я хочу, чтобы ты хорошо расслышал мои слова и был очень точен, когда начнешь пересказывать их своей матери.
Линь послушно приблизился к родителю Тао. Как только расстояние между ними сократилось до шага, отец схватил Линя за волосы и стал наносить пощечины.
- Передай ей, что наш клиент - очень важный господин, - говорил отец, отбивая ладонью ритм по лицу мальчишки. - Мы не можем заставлять его ждать! А раз у твоей мамы нет денег на лечение, это не наши проблемы. Люди болеют каждый день и умирают каждый день. Твоя мама не лучше и не хуже других.
Закончив речь, отец бросил Линя на землю. Он свернулся калачиком в грязи, поджал руками колени к груди и заплакал. Слезы текли по его пыльному лицу, оставляя влажные розовые колеи.
Тао с отцом продолжили путь. Когда они дошли до поворота, Тао обернулся и увидел, что мальчишка все еще не встал. "Второй поворот от моста", - подумал он.
Дом, перед которым они остановились, мало чем отличался от своих соседей по улице, разве что выглядел как их раздувшаяся копия, осознавшая собственное превосходство. Внутри дом выглядел богато, с подчеркнутым излишеством. Отец кланялся и заискивал даже перед слугами, отчего становилось ясно, что хозяин - чрезвычайно важный человек. Их провели на второй этаж в дальнюю комнату.
Важный господин сидел посреди залы в одеждах из золота и шелка. Тао поначалу не мог различить его головы в узлах вычурного платья. Лицо было настолько выхолено, что напоминало дорогую вазу, которую поставили на покрытую шелком тумбу. Господин носил чиновничью конусообразную шапку с широким околышем.
Они остались наедине и долго молчали. Наконец хозяин жестом подозвал Тао к себе. Когда тот подошел, господин снял шапку и застыл в каком-то низком поклоне. Внезапные почести привели Тао в замешательство.
- Чего встал! - нервно произнес господин. - Любуешься, что ли!?
- Простите, что? - растерялся Тао.
- Тебе разве не сказали, зачем я тебя позвал?
- Нет.
Господин выругался.
- Я облысел, - на его лице вспыхнул румянец, жар которого Тао смог почувствовать физически. - Я не потерплю, чтобы кто-то смеялся за моей спиной. Особенно эти чертовы любовницы, которым я скоро укажу на дверь и наберу новых. А теперь давай - цели мои луковицы. И чтобы быстро, сосунок мелкий, у меня впереди много дел.
Тао вспомнил Линя, и в один короткий момент ощутил, что его внутренний левиафан - та самая бездна любви, которую он испытывал к людям - начал нервно и беспомощно бить во все стороны плавниками. Тао понял, что сейчас произойдет нечто мрачное и неприглядное, но изменить цепочку событий уже не мог. Он вцепился в плешь чиновника правой рукой. В какое-то мгновение ему показалось, что вместо головы на шею господина нанизан зеркальный многогранник. С фигуры свисали жидкие нити волос, словно бы ее вытянули из тины. Тао не испытывал злости, разве что неприязнь и брезгливость. Но злость в нем кипела. Ее источали внутренние сущности. Демоны, сидевшие в нем и в каждом из людей. Одни на всех и все в одном.
Тао с ужасом наблюдал, как голова чиновника под его ладонью взорвалась. Ее содержимое брызнуло во все стороны диким красочным фейерверком.
В доме засуетились. За стеной послышались тревожные голоса и топот. К двери приближались люди. Тао посмотрел на свою руку - она была в крови и чем-то вязком, что раньше, возможно, содержало мысли, страхи и переживания знатного господина.
Когда в комнату вбежали слуги, они увидели перепачканные стены, обитые дорогой материей, и обезглавленное тело в испорченных навеки шелковых нарядах.
Тао выскочил в окно. Разбежавшись, ему удалось допрыгнуть до соседнего дерева. Он ухватился за ветку и спустился по стволу в сад, окруженный высоким забором. Тут он нашел яблоню, растущую поближе к ограде, залез на ее макушку и перебрался за забор.
Он не боялся того, что совершил и не бежал от наказания. Оставалось дело, которое должно быть совершено до того, как его поймают. Дело это находилось в четвертом доме от пекарни По, насколько помнил Тао.
Сначала он спустился к реке, чтобы очистить себя от крови. Идти по городу в том виде, в каком он оставил дом чиновника, было неразумно. Его задержали бы на первом же перекрестке. Тао отмыл руки и лицо, растирая их песком. Халат пришлось оставить на берегу, избавить его от пятен не было никакой возможности.
Уже через час Тао стоял у нужной двери. Он постучал. Ему открыл Линь. Мальчишка чуть не лишился рассудка, обрадованный внезапным визитом. Он впустил его к себе, в крохотную комнатку, в углу которой под льняным одеялом лежала женщина.
Тао опустился перед ней на колени и прислушался. Дыхание больных людей было тяжелым, громким, с хрипотцой. Но эта женщина дышала беззвучно. Ее большие черные глаза смотрели на Тао равнодушно. Мать Линя не проявила никакого интереса к гостю. Она поглядела на незнакомца еще несколько секунд, а потом уперла взгляд в потолок. Тао посмотрел вверх и заметил там серые и сырые разводы. Он положил руку ей на грудь, в область сердца. Лечение заняло около часа. Все это время Линь не сводил глаз с матери, пытаясь угадать по ее лицу, пришло ли облегчение.
Завершив процедуру, Тао поднялся на ноги и жестом подозвал к себе Линя. Они вышли на лестницу.
- Твоя мама больше не больна сердцем, - сказал Тао.
- Значит, она будет жить? - взволновался Линь.
- У твоей мамы есть еще один недуг, которому пока нет названия и от которого никто не способен вылечить, - произнес Тао.
- Даже ты?
- Даже я, - вздохнул Тао. - Потому что это не болезнь и не травма. У твоей мамы одиночество.
Линь посмотрел на него растеряно. Тао сам до конца не понимал то, что собирался сказать. Все его знания были интуитивны, невербальны, основаны на опыте и переживаниях. Облаченные в слова, они становились не тем, чем были на самом деле. Но Тао чувствовал себя обязанным сделать попытку хоть что-то объяснить.
- Одиночество - это сущность, которую человек сам приглашает в себя, охраняет и бережет ее, с готовностью идет ради нее на жертвы и становится ее надежным рабом. Проблема в том, что одинокие люди не понимают, почему они одиноки и принимают это как данность, начинают видеть в этом радости. И эти мелкие радости одинокой жизни становятся сутью их существования. А потом одиночество пожирает душу целиком: все интересы, привязанности, пристрастия. Выжигает человека, оставляя лишь его оболочку, которая продолжает выполнять заведенный распорядок дня, вставать, работать, есть и спать.
Линь не понимал. Тао тоже был не доволен своей речью, но выразить иначе это не мог.
- Так моя мама будет жить? - уточнил Линь.
- Ее сердце будет биться, - ответил Тао. - Но одиночество убьет ее рано или поздно. Как, наверно, и всех нас. Такова эта сущность. Одна на всех и вся в одном.
Тао попрощался с Линем. Он направился ко двору городского главы. Надо было поскорее передать себя в руки правосудия. Если его не схватят в ближайшее время, то наказание распространится на семью. Отец представлял мало ценности для мира живых, а вот за мать Тао волновался. Дорогой он напевал себе под нос песню, которую услышал от одной излеченной девушки. О птице, что вырвалась из клетки, но не смогла жить на свободе и погибла. Песня была грустной и вызывала неприятные мысли о его собственной судьбе. Но Тао знал, что жизнь его оборвется далеко не сегодня, не под этой луной, не в этом году, не в этом городе и не в этой стране.