Кашин Анвар : другие произведения.

  

   Это только кажется, что у всех нас есть выбор. У большинства его нет, и за всю жизнь может ни разу не выпадет такого случая... вы понимаете, я говорю не о мелочах, о другом, о судьбе. Оно, наверное, и к лучшему. Проще так. Нет-нет, какой там фатум, какая предопределенность! Но коль уж речь заходит о судьбе, своей, конечно, не чьей-нибудь, и человек начинает размышлять, прикидывать, какую сторону ему принять -- все, значит, о выборе и речи никакой нет, изворотливый ум убедит в "единственно правильном решении".

   На самом же деле, выбор -- это испытание, наверное, самое сложное, порой радостное, а порой -- мучительное. Выбирают сердцем, всегда только сердцем, а иначе... Не так уж много знал я людей способных сделать выбор. Я сам? Нет, разве только жену мою, Аню, посчастливилось... но тут и случай и судьба были на моей стороне.

   Из дневника Мальцева Петра Сергеевича.

  

   Август 1941

  

   Раз, два, три, - я невольно шевелю губами. Губы сухие, на них пыль и песок, въевшиеся вместе с высохшим потом. - Четыре, пять, шесть. - Купола парашютов над верхушками деревьев сносит за реку. Плохо, если к шоссе пойдут, да если у них документы приличные имеются... А тут... Много ли навоюешь с одним наганом и полуротой баб, вооруженных лопатами? Мы с бригадиром, Тарасом Павловичем... точнее, колхозные бабы с нашей невеликой помощью вот уже третий день кидают землю. Две линии траншей, почти готовые, уступом тянутся от дороги до берега Беседи.

   Эх, если бы капитан, артиллерист, тот бритый наголо, в очках, что приезжал утром и мерил шагами расстояние до будущих позиций, если бы он задержался. Он, да его боец с карабином, да шофер с... что там у него, ему ведь тоже оружие какое положено, ну и мой наган... Нет, все равно нипочем не получилось бы взять гадов. Додумываю уже на бегу. Длинная свежевыбеленная коробка здания МТС виднеется за мостками у края деревни. Там телефон. Позвонить в район. Верно, по инструкции, при обнаружении диверсионной группы... Эх, не успеют только, тут ведь каждая минута...

  

   - Гражданочка! Да не волнуйтесь вы! Не дойдут сюда фашисты, им так на линии товарища Сталина врезали, что теперь долго будут очухиваться. - Милиционер со шпалами старшего лейтенанта в петлицах обернулся и махнул рукой своим бойцам, чтобы те помогли выгрузить из кузова полуторки несколько деревянных ящиков и связки пухлых папок с документами. - Не волнуйтесь, говорю. - Это опять той же ответственного вида даме в светлой летней тужурке. - Никто вашу машину не реквизирует, нам она нужна только до вечера. Вечером и машина, и водитель будут здесь, и вы отправитесь дальше.

   - Я не имею права передать в ваше распоряжение автомобиль без... - пыталась настаивать сердитая дама.

   - Вон там отделение милиции - мотнул головой командир, стоя на подножке, правой рукой он держался за дверь, а левой безуспешно пытался застегнуть планшет, - скажете дежурному, что машина мобилизована старшим лейтенантом Нефедовым, вам выпишут документ.

  

   Командир второй роты Красногорского истребительного батальона, Михаил Нефедов, потратил битых полчаса, чтобы найти полуторку взамен положенной ему машины, еще с утра ушедшей в Клинцы. Если бы не эти полчаса... Если бы не эти полчаса, да не полчаса дороги до Макаричей... А потом еще какое-то время машина тряслась по проселку, пока не выкатилась на опушку. Где-то здесь и приземлились парашютисты, так утверждал загорелый и запыленный старшина, местный участковый.

   Истребители -- милиционеры, вчерашние пацаны, которых еще не успели призвать в армию и десяток рабочих с маслозавода потоптались в подлеске и в виду наступающего вечера в чащу углубляться не стали. Никаких следов так и не нашли, ничего такого, вроде вытоптанной травы или сломанных сучьев, не говоря уже о самих парашютах. Вернулись обратно в райцентр. Старшину до выяснения обстоятельств командир отряда забрал с собой, в штаб батальона, который располагался там же, прямо в отделении милиции, и как паникера и возможного пособника врага отправил в камеру.

   Очень даже понятное дело! Сообщение о парашютистах принял дежурный, и приказ у старшего лейтенанта был, а вот товарищ Нефедов не обнаружил и не уничтожил врага силами вверенного ему подразделения. И что делать? Или самому за невыполнение приказа... или этого старшину. Да может и не было тех парашютистов?

  

   Странно, я будто вижу это своими глазами. Или глазами лейтенанта? Вижу, как безуспешно кривой ручкой стартера терзает мотор полуторки щуплый, истекающий потом шофер. Сверху, с высоты дощатого кузова, смотрю на разномастные пилотки, фуражки, обычные гражданские кепки и картузы бойцов, карабкавшихся сюда, ко мне. Вижу стайку мальчишек, обступивших ответственную даму с выгруженными в пыль ящиками и пачками документов. Дама бросает грозные и вместе с тем растерянные взгляды на детвору, на машину и куда-то вдаль... Нет, прямо на меня, то есть сюда, на отделение милиции, где я уже неделю сижу в камере предварительного заключения.

   Я не могу этого видеть. Окошко из подвала выходит в обложенный почерневшем кирпичом неглубокий колодец. Отсюда виден только крошечный кусочек неба. Черт! Наверное, это от голода, а самое скверное, что в жестяном ковшике больше не осталось ни капли воды. Вот уж никогда не думал, что доведется вот так сойти с ума. Или это не от голода, а от тишины?

   Тишина. Со вчерашнего вечера будто тяжелое ватное одеяло все вокруг укутала тишина. А до того... Голоса. Шум, рев, гомон и гвалт бушующими волнами накатывают на стены отделения милиции. Там, снаружи -- главная улица поселка. Сквозь раму, лишенную стекол, непрерывным топотом, скрипом тележных колес, гомоном, детским плачем, командами и руганью, треском, чиханием моторов, мычанием скотины и далеким уханьем пушек, постоянно, день и ночь давят и давят, сливаясь воедино и уже не желая рассыпаться на отдельные части, гул, рокот и лязг отступления. Два раза прилетали пикировщики - вой вспарываемого воздуха, грохот разрывов, частый тупой стук пулеметных очередей, крики... А теперь тишина. Отдаленный артиллерийский гром никуда не делся, но сейчас он кажется чем-то вроде привычного тиканья ходиков на стене. Всю ночь ошалевшие от затишья в траве надрывались сверчки, а с рассветом вполсилы все еще напуганные под крышей осторожно завозились воробьи. Тишина. Тишина.

  

   Январь 1942

  

   Машка была хитрющей стервой. Еще со времени своего колхозного детства она завела себе привычку хромать то на одну, то на другую ногу, однако в этой своей хромоте подлая скотина меру знала. Знала, зараза! Она будто видела ту черту, перейдя которую, неминуемо отправится на убой. Теперь я боялся, что нас подведет этот бессовестный пегий транспорт, еще опасался всегдашней волокиты в управе и очередных невыполнимых инструкций начальства. Боялся, что мы где-нибудь застрянем и до ранней январской темноты не успеем обернуться. Мы -- это я и двое неуклюжих молодых парней, которых отрядил в мое распоряжение староста, Сёмка -- худой и угловатый и Алексей -- наоборот, толстомясый с глазами навыкате.

   До обеда мы все-таки сумели получить для моего воинства старенькие винтовки в комендатуре, я расписался в бумагах и вся наша команда отправилась в уездную управу. Там-то опасениям и суждено было сбыться.

   На моих остолопов начальник полиции смотреть не пожелал, пренебрежительно скривил уголок рта и мотнул головой. Остолопы так и остались на морозе, а Георг Круминьш, длинный как жердь латыш все глядел на меня из-под белесых ресниц и что-то прикидывал у себя в голове. Наконец полицмейстер поднялся из-за стола, а мне, наоборот, кивнул на стул.

   - Тебе, Николай Семенович, - начал он, на свой прибалтийский манер растягивая слова, - прикажу сегодня остаться здесь, в поселке, и потрудиться, так сказать, профессионально.

   - Слушаюсь, - я постарался скрыть досаду в голосе.

   - Слушаешься? М-м да, вот и послушай меня. Вчера ближе к вечеру в переулке на окраине поселка убили паспортистку, Дарью Петровну. Был с ней знаком?

   - Ну, не то чтобы знаком...

   Нет, с ней -- можно сказать, что нет, а вот с ее мужем... Дело в том, что фамилия паспортистки - Нефедова, вот такие дела. Предполагалось, что эвакуировать семьи командиров и руководящих работников будут в первую очередь, и жена заместителя начальника райотдела милиции сейчас должна была находиться где-то далеко по ту сторону фронта, но... Уж не знаю, что там произошло, как и почему исполкомовские машины ушли без Дарьи Петровны, а только говорили... это же вам не город, здесь все и всё про всех знают. Говорили, мол, не живет давно старший лейтенант со своей женой, а ищет на стороне для себя женского утешения. Говорили будто бы в этом причина. И много чего еще говорили, да все шёпотом, и вряд ли все было правдой.

  

   Правдой то было или нет, но при новой власти Дарья Петровна не растерялась и сразу сама заявилась к бургомистру, два дня как назначенному немцами. Она ворвалась в разоренный и захламленный райкомовский кабинет, на дверь которого Андрей Михайлович, бывший директор школы, только что самолично приклеил листок с чернильными буквами: "Бургомистр поселка Красная Гора, Гринёв А. М". Покосившись на посетителя, супруга старшего лейтенанта милиции уверенно шагнула к столу нового хозяина кабинета и заявила о важных сведениях, о которых ей будто бы известно доподлинно. Дескать, ее муж, ранее занимавший должность заместителя районного отделения милиции, теперь направлен в партизанский отряд, организованный райкомом партии совместно с управлением НКВД. Где располагается база партизан, она не знает, но в составе отряда никак не меньше пяти-шести человек из числа коммунистов и кадровых работников органов.

   Так все и сказала, слово в слово, и тем самым, все равно что отказалась от собственного супруга. Скажете: от зависти или от дурости кумушки еще и не такое набрешут о своих товарках. Глупым бабьим пересудам я бы не поверил, да только мне самому довелось сидеть в тот самый момент в том кабинете на одном из уцелевших райкомовских стульев.

  

   Сдохнуть в подвале отделения мне не дал дед, что работал сторожем при продмаге. После того, как все покинули здание милиции, рассчитывать было особо не на что. Дверь камеры старик открыть не сумел, зато через окошко несколько раз спускал мне ведро с водою и нехитрую снедь. Век его за то буду благодарить.

   Замок открыли уже немцы. Ключей, видно, так и не нашли, но по-хозяйски ничего ломать не стали. Долго возились, противно скребли металлом в замочной скважине, наконец, обитая железом дверь скрипнула и выпустила меня... только не на волю. Солдат в серой полевой форме отвел меня, еле переставляющего ноги, через дорогу в здание райкома, там нас к моему удивлению встретил школьный директор.

   Гринёв, как только выпроводил напористую супругу старшего лейтенанта, похлопал себя по карманам, отыскал пачку сигарет и, заметив мою усмешку, кивнул, дескать, да, немецкие. Протянул мне.

   - Ты угощайся, не брезгуй. Под сигаретку лучше думается.

   - О чем думать-то? - ни удивляться, ни спорить сил не было, я послушно взял сигарету и прикурил от одной с бургомистром спички.

   - Хе! О чем думать. О том как жить дальше, о чем же еще?

   - Это хорошо, - я выпустил дым, - хорошо, что думать надо. Значит у меня есть какой-никакой выбор.

   - Какой-никакой есть, - подтвердил бургомистр.- И я тебе даже скажу какой. Вот смотри, власть нынче новая, а всякая власть должна за порядком следить. Немцам везде не поспеть, да и не станут они в нашем житье-бытье разбираться. У них в комендатуре разговор короткий. Если мы порядок не наведем, тогда они наведут, свой. Таким вот примерно образом, ферштейн? - Гринёв присел на край своего рабочего стола. Помолчали. - Давай-ка, Коля, поступай на службу во вспомогательную полицию, дело тебе знакомое, и мне попроще будет, когда свой толковый человек рядом.

   - А из чего же выбирать? - С голоду от курева у меня плыло перед глазами.

   - Выбирать? Есть из чего выбирать. Например, как сознательный советский человек можешь выбрать концлагерь. Других вариантов, извини, не предложу. Фронт уж километров за триста отсюда, а партизаны... Не советую. Мне, видишь ли, известно, кто и как тебя в камеру определил. - Бывший школьный директор обернулся и ткнул пальцем в бумаги на столе. - Ты же у нас "пособник немецкой армии", разве нет?

   Но начальником полиции я пробыл недолго. Вскоре в Красной Горе появился Круминьш, его где-то нашел сам герр комендант, а я улучил момент и отпросился у бургомистра в родные Макаричи, где мне досталась почти что прежняя должность участкового. И место спокойное, и народ знакомый, так что... Как это сказал бургомистр -- как сознательный советский человек? Наверное, остаться советским человеком было бы проще. Да, проще... Ведь всегда проще, когда у тебя нет выбора. И не скажешь, что все это было лишь дурным сном, все это было со мной. Было и есть, и я уже попривык к своей новой-старой службе, перестал ворочаться в кровати перед сном, думать о том, что будет завтра или через год. Стерпелся и приспособился, как многие другие вокруг. А теперь вот эта история с убийством. Эх, как не вовремя! Как не во время для чего? Для моей совести? Нет, ерунда, при чем тут совесть?

  

   Устраивать своему начальнику форменный допрос -- не самая удачная затея, и все же прежде я попытался выяснить, не знает ли он, Георг Круминьш, зачем и как начальник паспортного стола, то есть, строго говоря, подчиненная господина полицмейстера, оказалась в том переулке? Если это случилось днем, в рабочее время, то...

   Начальник ничего этого не знал, но предположил, что Нефедова как раз занималась домовыми книгами в том переулке или где-то по соседству и решила лично проверить... впрочем, это положено делать в сопровождении наряда полиции. Трудно сказать, но почему бы Николаю Семеновичу, стало быть мне, не выяснить все самому, раз господин полицмейстер именно мне это дело и поручил?

   На том я было поспешил распрощаться с полицмейстером. Лишние вопросы, на которые Круминьш, скорее всего ответов не знает, настроения ему не улучшат, а сведения... то есть показания, мне действительно проще и вернее получить иначе, у других, у тех же мужиков из полиции, что вечером были в патруле и нашли тело.

   Однако немного задержаться в кабинете пришлось. Об одной важной детали Круминьш все же рассказал, помедлил, словно сомневаясь, стоит ли, и рассказал. И ни от кого другого я бы того не узнал. Нет, действительно, это было важно, дело в том, что Дарья Петровна числилась на службе в полицейском управлении. Тайные осведомители подчинялись лично начальнику полиции и обычно ни в какой другой должности при управе не состояли. А вот Дарья Петровна была еще и паспортисткой. Ну и что?

   Конечно, я сразу спросил о... обо всех, кто упоминался в отчетах Нефедовой, обо всех, кто так или иначе пострадал. Ведь если установить факт того, что перед своей смертью тайный осведомитель полиции для кого-то перестал быть "тайным", это многое бы могло объяснить.

   Арестованы были четверо: Удовенко Ольга Григорьевна 1918-го года рождения, бывшая вторым секретарем райкома комсомола, Егор и Раиса Избышевы, муж и жена. 1910-го и 1915-го годов рождения, соответственно. Все трое, по сведениям Нефедовой, связаны с партизанами и занимались подпольной работой в поселке. Все трое расстреляны. Подло и несправедливо устроен человек. Все трое были мне незнакомы, и сердце мое даже не дрогнуло. Лишь когда я слышу четвертую фамилию, оно замирает и обрывается. Фамилию моей одноклассницы.

   После школы и недолгой работы учеником слесаря я ушел в армию, потом уехал в Брянск на милицейские курсы и забыл худенькую отчего-то всегда грустную девочку, сидевшую за партой передо мной, забыл тонкие черные косички и огромные карие глаза Жени Минц. И она, наверное, забыла меня. Вышла замуж за Сашку Головина, дочку ему родила. Сашка... Мы еще мечтали о настоящей взрослой жизни и с нетерпением ждали последнего школьного звонка, а Сашка уже был Александром Ивановичем, самым молодым мастером на маслозаводе.

   В 36-м старого директора маслозавода арестовали как вредителя и саботажника. И быть бы Александру Ивановичу Головину новым директором, если бы не выступил он на комсомольском собрании в защиту врага народа. Получил Сашка восемь лет, и это он еще хорошо отделался. Не знаю, как без мужа, одна, с маленькой дочкой прожила Женя эти последние предвоенные годы, наверное, так же тихо и скромно, как сидела за своей партой у стены молчаливая и задумчивая девочка, со смешными черными косичками. Женя, она так и осталась для меня той самой... Женя Минц. Мне раньше и в голову как-то не приходило, что Минц -- еврейская фамилия. А теперь мою одноклассницу какая-то паспортистка отправила в концлагерь. Расследовать убийство этой суки Нефедовой? Да я бы...

   - Я не стал вчера поднимать тревогу. - Голос полицмейстера доносится до меня будто издалека, будто из телефонной трубки. - Труп закоченел, а значит времени, чтобы уйти у убийцы было достаточно. В темноте следов не разглядеть, а те, что есть, затоптали бы. Если это партизаны... м-м... Да, может быть, не знаю... А если это сделал кто-то из местных, то нам с тобою, Николай Семенович, как это говорится, надо отыскать, где собака зарыта.

   - Понятно. - Я вздыхаю.

   - А раз понятно, то давай, можешь идти. Загляни в караулку, спроси Афанасия, Это он вчера труп нашел.

   Делать нечего, с чего-то начинать было надо. Но сперва здесь же, в коридоре полицейского управления, я отыскал дверь с табличкой "Паспортный стол". За дверью, в помещении явно обделенном мебелью, на одном из двух стульев сидела девица закутанная в шерстяной платок. Кроме стульев в комнате имелся простой письменный стол и буржуйка, как раз у печки девица и выбрала себе рабочее место, подкидывая в огонь какие-то несерьезные щепочки. Вдоль стен прямо на полу лежало еще топливо: конторские книги, папки и неряшливые стопки исписанных и отпечатанных на машинке листов, однако у замерзающей красавицы бумага, кажется, проходила по разряду важных документов.

   О своей начальнице Люба, так звали девицу, ничего нового поведать мне не смогла, разве только подтвердила предположение Круминьша, о том, что регистрация жителей Красной Горы уже почти полностью проведена, осталось лишь разобраться с кое-как заведенными домовыми книгами. Мне пришлось ободряюще улыбнуться Любе, нахохлившейся на своем стуле у закопченной, чуть теплой печки, и шагнуть прочь, за дверь, в стылый коридор управы.

   Интересно, сколько ей лет, этой замотанной в платок Любе? Так ведь и не скажешь. Я застыл, упершись глазами в стену. Штукатурку прорезали причудливые зигзаги трещин. Будто вслед за взглядом по их изломам, цепляясь друг за друга, тянулись мысли. Сколько лет? Всем жертвам Нефедовой, причем это были в основном женщины, да, всем этим женщинам от двадцати трех, до... Жене, наверное, как и мне -- тридцать, выходит, от двадцати трех до тридцати. Почему она их выдала? Не потому ли, что ее муж... Нет, Женька никогда не связалась бы с лейтенантом! Она... Только если подумать, то какое дело Нефедовой до того, что там было на самом деле. Как же тошно...

  

   Афанасий повел меня к безымянному переулку, туда, где они с напарником вчера обнаружили тело, по дороге рассказывая о происшествии.

   - Я вишь, Николай Семеныч, в управу уже часа в четыре явился. Комендантский час в шесть, и в патруль мне, стало быть к шести, а до того надо было зарплату успеть получить, вот я пораньше и пришел. В дверях встретил Дашку, еще подумал как бы не опоздать самому за зарплатой-то, раз уж паспортистка на час раньше времени с работы убёгла. А потом мы с Матвеем увидали ее только в восемь. Когда нашли, она уже холодная была. Матвейку я доложить отправил, а сам остался вокруг поглядеть.

   - И как, разглядел чего?

   - Да не особо. Темно, а фонарик у меня поганый. Одно скажу, там ее, Дашку, стало быть, и ударили, на том самом месте, не откуда-то уже мертвую приташшили. Оно хотя снег на дорожке утоптанный, и чужих следов не видно, а Дашкины ботинки чуть в сторонке, у забора, отпечатались, аккурат рядом с тем местом где она упала.

   - Ударили? Чем ударили?

   Да я-то не того, не знаю. Откуда мне знать? Может топором, ежели обухом попасть, похоже будет, или молотком, а то еще железом каким. У ней, у Дашки, голова над ухом проломлена была...

   - Над ухом? Это что, получается вроде как сбоку ударили, не сверху? С какой стороны?

   Получается, сбоку. - Афанасий даже остановился и почесал в затылке. - Да, пожалуй что сбоку и ударили. С левого боку. Да, Николай Семеныч, сразу видно, что человек ты по этой части образованный. Выходит что убивец к ней сзади подкрался, иначе бы Дашка топор-то увидала и заорала бы. А не орала она, мы тут рядом ходили, услыхали бы. Значит что? Значит подкрался он к ней сзади, а раз так, то и ударил, выходит, левой рукой, стало быть, левша он! Ну у тебя и голова, участковый!

   Переулок оказался совсем незначительным, в коротенький тупичок, упиравшийся в неглубокий овраг, с каждой из сторон выходило по одной единственной калитке.

   - Мы кровь снегом закидали и ничего тут не трогали. - Афоня махнул рукой на рыхлый сугроб у забора. - Начальник приказал чтоб значит того, чтобы не наследили лишнего и чтоб помалкивали. А нам что, мы помалкиваем.

   - Афанасий Петрович, а вот ты говоришь, "сзади", а сзади это с какой стороны? Как Дарья стояла, куда лицом?

   - Да вот так вот, примерно, - мой провожатый встал чуть в стороне от сугроба. - Ежели бы к ней кто от калитки той или этой шел или с улицы, то Дашка к нему лицом была, увидала бы. Значит от оврага подкрался, там и следы его искать надо.

   Хорошо, поищу...

   - Николай Семеныч, может я пойду, а? Я ведь, это, зарплату вчера так и не получил. Отпустишь пока, ладно? А ежели что, вопросы там будут или помощь какая потребуется, так я в управе буду. Хорошо?

   - Иди, конечно, Афанасий Петрович, только прежде скажи, живет-то тут кто? - я взглядом обвел небогатый на адреса переулок.

   - Ага, спасибо. А живет... Здесь-то, - Афоня ткнул пальцем направо, - Татьяна, только ее небось сейчас еще дома нету. Она в пекарне работает. Хорошее место, повезло ей с работой. Иначе бы она без мужика, да с детьми никак бы не прокормилась.

   - Вдова? - Я поверх забора разглядывал приземистую избу, крытую дранкой.

   - Вдова, - уныло согласился Афанасий. - Может помнишь ее Тараса? Рыжий такой. Они с мужиками колхозное зерно на станцию везли и под обстрел попали. Ему в голову прилетело, сразу насмерть.

   - Нет, не помню. Да я у вас в райцентре и раньше кроме своего начальства никого не знал, и сейчас знакомыми не слишком-то обзавелся.

   - Ну да, ну да, - покивал патрульный, потом опомнился и поспешно махнул рукой в сторону двора напротив. - А это Анютин дом, девка молодая совсем, санитаркой в больнице работала. Она сирота, родителей нет, с бабкой жила, да только бабка еще в прошлом годе преставилась. А нынче к ней Петра Сергеевича подселили.

   - Доктора что ли?

   - Его. У него раньше квартира при больнице была, а как больница сгорела, так стало быть...

   - Понятно. Ладно, Афанасий Петрович, иди уже, а то и сегодня опоздаешь. - Я пожал руку моего провожатого.

  

   Тропинка такая же утоптанная тянулась из узкого переулка и через сугробы уходила вдоль неровного ряда покосившихся заборов куда-то в сторону выселок. Без всякой надежды я решил прогуляться по ней и очень удивился, когда шагов через тридцать обнаружил следы выбирающиеся из оврага на проторенный путь. Потом же и вовсе остолбенел, следы были мои. Один в один! Точно! Или все-таки нет?

   Нет. След от моего сапога оказался больше, совсем немного, и заметил я это только тогда, когда наступил в снег рядом с замеченным отпечатком. Да, мой был чуть больше, а в остальном точно такой же. Вот даже как! Я чуть не присвистнул. Сдержался, примета плохая.

   Пошагал обратно

   В переулке повернул к дому Татьяны. Видно покойный Тарас был крепким хозяином, лет десять назад такого могли и раскулачить под горячую руку. Вон у него и дом справный, и свой колодец во дворе, да и сам двор немаленький. Поглядел через забор. У почерневшего дубового оголовья колодца толкались трое ребятишек, поднимали ведро с водой, двое старших крутили ворот, а самая маленькая, девчушка лет пяти, держась за край сруба, становилась на носки, но росту ей все одно не хватало, чтобы заглянуть в таинственную не промерзающую глубину. Старшие, похоже, были погодками лет десяти-двенадцати. Разгоряченный мальчишка подхватил наконец-таки поднятое тяжелое ведро и потащил в хату. Его сестра по-взрослому утерла лоб, смахнув на сторону темную челку, взяла любопытную кроху за руку и пошла следом.

   Вспомнил, что Татьяны как раз дома нет, пришлось отправиться к ее соседям напротив. Уже на другой стороне переулка я просунул руку меж досок калитки и откинул нехитрый крючок, согнутый из старого гвоздя. Сделал пять или шесть шагов, чтобы постучать в невысокое окошко, больше не требовалось. Не постучал. Под окном четко отпечатался тот же самый след.

   Хотелось курить, сунул руку в карман галифе, но вместо кисета пальцы наткнулись на холодный изгиб рукоятки револьвера, вздохнул, оставил оружие в покое, убедился, что кисет никуда не делся, просто лежит в другом кармане, еще раз вздохнул, поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

   За дверью завозились, но открывать не спешили, я постучал снова.

   - Кто там? - женский голос казался встревоженным.

   - Петр Сергеевич дома? Мне бы поговорить с ним.

   - А вы... кто вы?

   - Я... я из Макаричей приехал, вы меня не знаете. Ожогин моя фамилия, Николай Ожогин.

   Еще минуту за дверью слышались шорохи и скрипели половицы, потом дверь открылась. Поклонившись невысокой притолоке, я сделал шаг в сумерки тесных сеней, нисколько не удивившись тому, что удалось разглядеть мгновением позже.

   - Ты только не стрельни, лейтенант. - Я кивнул на пистолет, тот что наставил на меня мой старый знакомый. - Здравствуй, хозяюшка, добрый день, Петр Сергеевич, я как сумел улыбнулся стоящим за спиной Нефедова людям.

   - Что ты тут забыл? - голос был хриплым, наверное, из-за простуды, но больным лейтенант не выглядел, даже несмотря на правую руку висящую на перевязи. Под плотно сидящим рукавом гимнастерки угадывались бинты повязки, стягивающей плечо, но гладко выбритое лицо бывшего заместителя райотдела милиции я бы не назвал ни бледным, ни изможденным. - И почему это я не должен стрелять? Что плохого, если одной гнидой на свете меньше станет?- На крыльце больше никого не было, и, наверное, это прибавило уверенности моему знакомому.

   - Ты бы вон... - я поискал глазами в сенях что-нибудь подходящее, не нашел и продолжил, - топор или еще что потяжелее взял, да и пристукнул бы меня по-тихому, если так уж невтерпеж. Чего пистолетом шуметь? Тут тебе не лес, спросят, кто стрелял и в кого.

   - Тоже верно, - согласился лейтенант, но пальца со спускового крючка не убрал. - Ты, старшина... - Нефедов поморщился, - или в каком теперь ты чине? Ладно, чего хотел-то, говори давай, сволочь!

   - Пойдем-ка лучше на крыльцо, покурим. А если засады опасаешься, так подстрелить меня все одно успеешь. - Я, не скрываясь и не торопясь, достал кисет.

   Солнце село, только алая полоска высвечивала служившую горизонтом неровную линию над верхушками деревьев ближнего леса. Ощущая упертый сзади под ребра ствол пистолета, я свернул сигаретку временно однорукому лейтенанту, протянул через плечо и смог вздохнуть посвободней, когда мой бывший сослуживец, наконец, убрал оружие и оставил мой бок в покое, а после взял из моих рук самокрутку.

   - У меня просьба к тебе одна будет. - Моя сигаретка была тоже готова, и я нарочито спокойно полез в карман за спичками. - Не приходи сюда больше. Ты же к доктору пожаловал, и небось не в первый раз, так ведь? Вижу, была у тебя нужда, и Петр Сергеевич такой человек, что нипочем не откажет. Но тут видишь какое дело, у всех местных теперь немецкие паспорта имеются и регистрация, и домовые книги в каждом дворе. Случись проверка, тебе бы вот так же пришлось бы подстрелить кого, да в окошко. А там лес рядом. Только потом Анюту и жильца еёного... Сам понимаешь, время военное, немцам чего их жалеть. Ты бы вот подумал прежде чем приходить сюда, пожалел бы их.

   - А ты на жалость мою и сознательность не дави, и зубы не заговаривай. - Мой конвоир все-таки сунул пистолет себе в карман и прикурил папироску. - Давай, рассказывай, зачем пришел?

   - Жену твою убили, слыхал?

   - Дашку, кх-х-кх, - лейтенант закашлялся дымом.

   - Ага, вчера, здесь, совсем рядом. Кстати, ты давно ее видел?

   - Это что, ты думаешь, я ее что ли? А ты, значит... тебе, выходит, это дело поручили?

   - Да вроде того. Ты уж прости, но паскуда она была...

   Лейтенант только хмыкнул. Помолчали, выпуская белесый дым в сгустившиеся сумерки.

   - И что, ты теперь и дальше будешь мне рассказывать, как я был неправ, кода тебя не шлепнул? Вот сейчас покурим, ты меня под руки, значит, возьмешь, в комендатуру отведешь, и рапорт напишешь, так что ли?

   - Да успокойся ты, я ведь уже сказал, чего хочу. Уходи отсюда, прямо сейчас уходи. И... постарайся не наследить во дворе. - С этими словами я примерился, наступил своим сапогом точно в след у окна, потом кивнул лейтенанту и не оборачиваясь сделал шесть, все-таки шесть шагов в сторону калитки.

  

   Выйдя из переулка, я тут же увидел Афанасия в компании с нескладным и хмурым парнишкой. За плечами у обоих висели винтовки, а на рукавах, как положено, белели повязки полицейских. "Только этого не хватало, а ну как лейтенант и правда сейчас деру задаст", - тут же пришло мне в голову. Что делать, пошел навстречу и повел патрульных за собой в управление, дескать, тут, на морозе, мне недосуг ни вопросы задавать, ни ответы на них выслушивать.

   - Да, кстати, а здесь-то кто живет? - нашелся и показал на дворы по обе стороны от несчастного переулка. Эти дворы калитками выходили уже на улицу и спросил я об их обитателях, только чтобы отвлечь внимание моих сопровождающих, но ответ Афанасия заставил меня сбиться с шага.

   - Там Прокоп Хромченко со своей старухой, а здесь, - старший из полицейских мотает головой в сторону покосившегося домишки, - здесь почитай уж месяц никто не живет. А раньше... раньше Головины жили.

   Я замолкаю самым ненатуральным и, можно сказать, подозрительным образом. Опомниться удается только когда наша процессия на неширокой заснеженной улице встречается со статной, совсем не дородной, а, скорее, широкой в кости женщиной.

   - Здравствуй, Татьяна, - приветствует ее Афоня.

   - И ты здравствуй, Афанасий Петрович, - отвечает красавица. Ей лет, наверное, уже за сорок, и лицо женщины потемневшее не то от пережитой, не то от настоящей тревоги, этой самой красотой уж никак не светится, но красота... Она есть. Она скрыта в усталой улыбке, простодушно без всякого умысла подаренной Афанасию. В чуть взволнованном взгляде, Татьяна бросает его поверх опустевшего соседского двора туда, где дома ждут ее дети. В выбившейся из-под платка мягкой пряди пшеничных волос. И сама Татьяна пахнет хлебом и...

   - Это вот Николай Семенович, - представляет меня Афанасий. - Он вроде как участковым в Макаричах, а тут по делу...

   Татьяна мне кивает.

   - Здравствуйте, гх-кх. - Почему-то голос мой охрип. - Я слышал, вы одна с детьми живете. Простите... я...

   - Да чего уж, - вздыхает Татьяна.

   - Я хотел сказать, вам не надо бояться... что-то я опять не то говорю. Вы ведь знаете, что у вас в переулке...

   - Да, знаю. - Татьяна опускает взгляд, а я самым краем глаза вижу как Афоня делает страшное лицо и беззвучно шевелит губами.

   - Ладно, неважно. Вам, правда, нечего бояться. Главное... - Опять как назло у меня перехватывает горло. - Вы ребятишек сберегите. Война, она закончится. С нами и так, и этак может... а им жить потом. - Я наконец заставил себя отвернуться в сторону Афанасия и его угрюмого напарника. - Вот, и Афанасий Петрович всегда тут, рядом. Небось подсобит и выручит, если беда какая. - Я сперва вроде подмигиваю, а потом очень серьезно гляжу в глаза Афоне. Тот, кажется, смущается, но еле заметно кивает мне.

  

   Своих обалдуев, одних, да еще с винтовками, домой я, конечно, не отпустил. Дежурный в управе пообещал мне где-нибудь пристроить на ночь и парней, и кобылу. Я боялся, что так он и поступит -- отправит всех вместе на конюшню. Нет, оказалось, ребята по деревенской привычке с наступлением темноты уже наладились спать в комнате рядом с караулкой. Обалдуи посапывали, вытянувшись на брошенных на пол не то мешках, не то тюфяках, при том обнаружив у себя кое-какое понятие о субординации -- колченогая кушетка в углу осталась свободной. Некоторое время спустя мне представился случай испытать на себе, как она коротка и неудобна.

  

   Я помнил, ежедневные совещания в комендатуре начинаются в десять и потому не слишком надеялся до обеда увидеть Круминьша, но в половине девятого на крыльце управы раздались голоса, среди которых я расслышал знакомый выговор.

   - Здравствуй, Николай Семенович, - поздоровался полицмейстер в ответ на мое приветствие и движением подбородка указал в сторону своего кабинета. Когда дверь скрипнула и закрылась за нами, Круминьш бросил мне вопросительное "ну?" и принялся стягивать с себя шинель.

   - Да похоже, с убийством этим разобрался. - Я остался стоять, опершись на спинку стула и ожидая, когда хозяин кабинета займет свое место за столом.

   - Вот даже как!

   - Не скажу, что история самая обычная, но понять, кто и почему было несложно. - Я вслед за полицмейстером устроился на стуле и не смог отказать себе в удовольствии вытянуть ноги, еще не забывшие размеры кушетки.

   - И в чем там дело? Или лучше сначала расскажи, что ты там такого нашел?

   - Нашел? Следы нашел, и не просто следы, а вот, - я кивнул на вытянутые носки своих сапог. Круминьш не удержался и наклонился вперед, чтобы с сомнением глянуть на мою обувку.

   - И что это значит?

   - Это очень хорошие сапоги, хромовые, офицерские. Еще прошлой весной получил. Вообще-то мне такие сапоги не положены. За них, за каждый, представьте себе, я по бутылке казенной нашему интенданту выставил. Так вот! А всего их, сапог то есть, на весь район прислали пять пар, три вот этого размера, - еще раз киваю на предмет своей гордости, - а две размером поменьше. Меньшие мне были точно по ноге, но тогда, такое дело, портянку не намотаешь, и я взял эти. А сапоги хорошие, и мимо нашего милицейского начальства они никак не прошли бы. Следы от точно таких сапог, разве что меньшего размера, имеются у оврага, у того, в который переулок упирается. На той стороне оврага -- лес. Муж Дарьи Петровны -- бывший зам. начальника райотдела милиции, и мы точно знаем, что он нынче в партизанах. А еще есть подозрение, что всех любовниц своего мужа Дарья Петровна подвела под монастырь... то есть, - поправляю себя, ввиду непонимания, читающегося в глазах полицмейстера, - выдала их вам как подпольщиков.

  

   Не прошло и часа, а ребятки мои готовы были тронуться в обратный путь. Притопывали и переминались с ноги на ногу возле саней, трепали языками, дыша паром, иногда ржали в голос, и тогда Машка косилась на них карим глазом с видом обескураженной классной дамы. При моем появлении замолкли, я угостил воспитанное животное сухарем, Машка ткнулась мордой мне в руку и повела ушами, благодаря не то за лакомство, не то за умолкших малахольных балбесов

   Поехали. Семка пошел пешком следом за санями, чтобы согреться, Лёшка держал в руках вожжи и делал вид будто бы правит. Ага, плевать Машка хотела на таких управителей. Дорогу она знала лучше любого из своих попутчиков и шла размеренным шагом, в надежде получить овса по прибытии на место, при том начисто позабыв о хромоте.

   Домой. Но почему мне кажется, что я бегу, бросаю тех, кто остался там, в поселке? Вон даже не постеснялся Афанасия вместо себя оставить, он, мол, присмотрит.

   Хм, и вот еще, неужели Афанасий не догадывался?.. Говорит, дескать, левша бил. Ну, жук!

   Оно конечно вроде бы и сходится: удар нанесен слева, а у лейтенанта правая рука на перевязи, да только пусть и в сумерках бесшумно подкрасться сзади, это же насколько надо быть уверенным в своих способностях охотника? А самое главное, не остался бы убийца на ночь и не пришел бы на следующий день прямо к месту преступления. Это же понятно.

   Дарью убила Татьяна, в этом и сомневаться не приходится. Не сзади, спереди подошла и ударила топором, наверное, топором. С правой руки ударила, а топор до последнего за спиной держала, потому и ударила сбоку. Как из-за спины сверху ударишь? За что убила? За дочку. За дочку Женьки Головиной. Они ведь соседями с Татьяной были. Когда Женю... Не могу свыкнуться с мыслью. В глазах темнеет. Только сжимай-не сжимай кулаки, а как бы я ей помог, даже если бы знал!

   Домой. Одно название что дом. Никто не ждет, и печка не топлена второй день, всей родни в деревне -- тетка и ее дети, брат и сестра двоюродные, малые еще... И опять, это что же Афанасий не знал, сколько у Татьяны детей? И девчонка, Женькина дочка, она ведь темноволосая, при том, что Татьяна светло-русая, а муж ее рыжим был. Но это я заметил. А Дашка, вот же гадина, она, наверняка, другое заметила, что-то в её домовых книгах не сходилось, потому она и рыскала, и разнюхивала как там да что в том переулке, и небось высмотрела-таки "потерявшегося" ребенка той, за кого я бы сам ее... Неужто смог бы? Нет, слаб ты в коленках Николай Семенович, чтобы вот так, как Татьяна...

  

   * * *

  

   Это все Алешка да Костенька, дитятки мои, они как летом приехали, так все памараки мне растревожили. Пристали хуже листов банных, скажи им, да скажи, как в войну при немцах было. Я им - "Да на шо вам те немцы сдались?" А они -- знай свое: "Ты, мама, расскажи, а мы в дихтафоне запишем". Ладно, что с этими балаболами делать.

   А только о немцах я не стану рассказывать, много горя они с собою принесли. Пожгли дома и клуб, и больницу, и народу много кого постреляли. И которые из мужиков воевать с ними ушли, тоже мало кто целый вернулся, а кто и не вернулся вовсе. Почитай каждому невзгоды какой досталось. Все так, и вдругорядь все иначе, потому что вспоминать одни только беды у души сил никаких не хватит. Ведь мужа своего, Петра Сергеевича, я аккурат при немцах встретила. Когда наши вернулись, мы уж все честь по чести в загсе записали. Однако же до того чуть не разлучила нас война. Петя к партизанам ушел. Они отряд большой собрали, и раненых да больных кому-то лечить надо было. А Петр Сергеевич врачом в нашей больнице работал и до войны, и до самого дня, когда бомба в больницу попала, вот и не усидел он дома. Потом меня в Германию чуть не угнали.

   Полицаи по дворам ходили, и если кто хоть в какой должности на работах при управе не числился, всех забирали. Хворых не трогали и если детки малые есть. А я уж в тяжести была третий месяц, да все одно сказали, чтобы собиралась. Много народа согнали, может человек сто. До Гордеевки должны мы были пешки идти, да не дошли. Под Дубенцом у старой ляды встали. Через ту ляду, от леса, враз застреляли из ружей. Не то чтобы сильно, може своих боялись побить, а только немцев выцеливали. А и немцев немало было, они загомонили: "Партизанен, партизанен!" И ну в ответ палить. А окромя немцев еще и полицаи с нами шли. И эти винтовки с плеч поскидывали и тоже в сторону ляды шибать стали.

   Люди кто со страха, кто от отчаянности в лес побёгли, и я вместе со всеми. Тогда эти ироды фашистские по нам с пулемета жиганули. Но только пулемет раз ударил и замолчал. У немцев сумятица началась, крики, переполох, и тут они все враз назад в поселок подались.

   Мне уж потом рассказали, будто бы командир, который из полицаев, как увидал, что фашист по нам бить начал, так он того пулеметчика взял и застрелил, и пулемет другим выстрелом как-то спортил. Немцы-то его тут же убили, да побоялись, что прочие полицаи могут за своих вступиться, вот и драпанули, а нас не тронули. Мы-то до леса добежали, и только схоронились, тут и стихло все. Глядь, супостатов и след простыл. Мы тогда обратно вышли. Смотрим, немцы своих убитых и пораненых на телеге увезли, один только на дороге остался, тот самый командир полицаев. Тогда с другой стороны партизаны к нам идут, этих всего трое-то и было. Двое -- обнакновенные мужики бородатые, разве только в сапогах, а не в валенках и с винтовками, а третий -- по виду военный, и щеки бритые, и в фуражке со звездой. Военный к убитому полицаю подошел, глянул на того и как-то враз лицом посерел, осунулся. Фуражку со звездой с головы снял и будто выдохнул тяжело: "Эх, старшина". Тут только я и признала и военного того, и спасителя нашего.