Что толку думать о несбывшемся, перебирать, перекладывать с полки на полку свои или чужие, но так или иначе уже оставшиеся в прошлом замыслы, решения и поступки. Уже ничего не изменить, но ты продолжаешь изводить себя нелепыми "если бы только" и "могло же так случиться". Да, ведь мог же я приехать в Петроград на неделю раньше. К осени семнадцатого года в госпиталь практически перестали поступать медикаменты. Все рапорты и требования, направляемые начальнику снабжения армии и даже в Главное военно-санитарное управление, оставались без ответа. Аркадий Павлович, наш главный врач, зная, что мой отец в свое время явился одним из основателей "Товарищества русского химического завода", снабдил меня необходимыми письмами и, будучи человеком совершенно штатским, не приказал, а, стесненно, с некоторым усилием подбирая слова, попросил отбыть в командировку. Предложи я ему выхлопотать для госпиталя эфиру, коллодия и перевязочных материалов на неделю или на месяц раньше, моя поездка... Но к чему теперь эти рассуждения?
- Михаил Георгиевич... он... - женщина в дверях квартиры судорожно вздохнула, покачнулась, я едва успел подхватить под локоть супругу своего наставника по военно-медицинской академии. - Его убили, на улице. Вчера были похороны. Антоша, как же... - снова резкий короткий вдох, грозящий перейти в рыдание.
- Ольга Андреевна, разрешите? - Я сделал шаг, ступая в прихожую, на коврик с затейливым узором, так же поддерживая под локоть хозяйку, принялся произносить положенные слова сочувствия, хотя и совершенно искренне, но истинной целью такой моей речи было удержать несчастную женщину от страшного рассказа. Детали случившегося можно выяснить позже у кого-нибудь другого, а сейчас следовало не забывать о слабом сердце Ольги Андреевны. Последнее мне должно было принять во внимание как врачу и не чужому человеку в семье Ольшаниных.
Не чужому? Пожалуй, что так. Впрочем, в этом доме издавна повелось принимать как своих близких самых разных людей из числа хоть сколько-нибудь знакомых: студентов и генералов, нищих художников и биржевиков... х-хе, сейчас бы сказали -- буржуев. Нет, все же, пожалуй, я был более чем "сколько-нибудь знакомый", и уж во всяком случае, для меня Ольшанины... А если честно, как на духу, признаться самому себе... хотя бы самому себе, ведь об этом я никогда ни слова не говорил Саше... Однако же это к ней я стремился вырваться хоть на несколько дней, повидать, услышать ее голос.
А Саша молчала, она выглянула в прихожую, увидала Антона, порывисто шагнула навстречу и остановилась. Он приехал. Он приехал! Мама, поддерживаемая его рукою под локоть, уже не была так напряжена, ее спина до того натянутая, словно струна, отчасти ссутулилась, а плечи опустились. Он приехал, удивительно, мама все эти дни, последние горестные три дня... она принимала соболезнования и держалась из последних сил с поистине царственным достоинством. Теперь вдруг опершись на руку Антона, мама позволила ему принять на себя часть той неимоверной тяжести... И как же Саша была благодарна ему за это! Теперь уже наверняка все будет хорошо и с мамой, и с ней самой.
- Здравствуйте, - наконец, почти что шепотом выдохнула Саша.
- Здравствуй... - отчего-то тоже шепотом в тон хрупкому белокурому ангелу начал я, смутился, откашлялся и уже громче продолжил, - здравствуйте Александра Михайловна.
Саша смутилась, как бывало всегда, кода Антон величал ее по отчеству. Высокий и статный военный врач сложением и выправкой дал бы фору немалому количеству блестящих гвардейских офицеров, из тех, на кого Саша ещё перед войной бегала посмотреть украдкой - на Невский, с подругами-гимназистками
- Вы ведь к нам теперь надолго? - вырвалось у нее.
- Саша, - Ольга Андреевна укоризненно покачала головой.
- Согласно предписанию, должен прибыть к месту постоянной службы двадцать шестого октября. - Я виновато развел руками.
Двадцать шестого, это значит, есть еще целая неделя. Хлопотать насчет пенсии не стоит и начинать, все равно не успеть. Лучше завтра же отправиться в банк к Петру Арнольдовичу и распорядиться, чтобы выплаты от обеих отцовских привилегий с нарочным доставляли сюда, по этому адресу. Деньги, конечно, не бог весть какие, но... Да, еще следовало бы разобраться с продовольственными карточками, поговорить с домовладельцем и... Надо постараться хотя бы отчасти устроить все должным образом, пусть даже в самом обыденном, житейском смысле. Горе тяжелое и равнодушно холодное, сколько бы не было пролито горячих слез, пришло в дом. Какой щемящей пустотой, должно быть, сквозит теперь в каждой комнате большой квартиры!
Михаил Георгиевич Ольшанин, профессор Военно-медицинской академии, известнейший в столице хирург, всего себя посвятивший медицине, человек живущий и горящий своим занятием, тот, кто увлек за собой сына своего старинного друга и таким образом спутал планы Карла Христофоровича Тауберга на мое будущее. Впрочем, мой отец почитал мое будущее -- будущее делового человека - неизбежным и раз и навсегда разрешенным вопросом. Да и разве стал бы я сопротивляться тому, если бы не Михаил Георгиевич? Хватило бы мне тогда одного моего юношеского упрямства, чтобы отвергнуть будущее успешного и уважаемого коммерсанта?
Эх, Михаил Георгиевич... Черт! Да что же это такое! Там, в госпитале, в пятидесяти верстах от фронта, смерть от пулевого или осколочного ранения -- дело привычное и даже обыденное. Там -- солдаты, которые точно знают, чего можно ждать с той стороны, из-за проволочных заграждений, но здесь!
Я уже спускался по лестнице, когда вдруг услышал:
- Антон Карлович! - Голос окликнувшего показался незнакомым, и только обернувшись и вглядевшись в лицо светловолосого юноши с пробившимися над верхней губой юношескими же усиками, я распознал Митю, соседского мальчишку, живущего здесь же, этажом ниже. Изрядно вытянувшийся, в форме юнкера Михайловского училища он теперь выглядел на все свои... кажется, восемнадцать лет. Да, восемнадцать, он, помнится, в гимназии учился на класс младше Саши.
- Ого! Вид весьма бравый и грудь колесом, вас, молодой человек, не узнать.
- Вы, должно быть, шутите, - Митя повертел в руках фуражку и, осмотрев ее со всех сторон, выпалил, - хорошо, что вы приехали! Теперь ей станет легче. Я хочу сказать, легче пережить...
- Ей? Вы, верно, говорите об Александре Михайловне? И почему же вы решили...
- Это не я решил. - Упрямо и в то же время беспомощно вчерашний мальчишка глянул на меня, оставив, наконец, в покое свою фуражку. - Уж вы мне поверьте! Да если бы... Но... Ох, что я такое говорю!
- В последнем я с вами совершенно соглашусь, очень уж не ко времени нам объясняться. Не находите?
- Конечно! То есть, я только хотел сказать... Однако не думайте, я прекрасно понимаю, кто я для нее? Хороший приятель, милый и славный мальчик, брат... нет, младший братик. А вы -- совсем другое.
- Ну-ну, друг мой, все ваши победы впереди и уже не за горами. Скоро вы получите офицерский чин, и, смею предположить, испытаний для вашей доблести будет еще предостаточно. А пока, уж поверьте в мою искренность, я рад, рад тому, что рядом с Сашей и рядом с Ольгой Андреевной будет преданный им человек.
- Но... - Митя недоумевая моргнул. - А вы? Вы уезжаете? Снова? На фронт?
- Да. - Я кивнул. - На следующей неделе. А теперь позволите-ка глянуть? - Заметив на рукаве Митиной шинели по виду очень знакомую мне отметину, я не стал церемониться, а просто ухватил молодого человека за руку и развернул его к свету. Похоже, пуля прошла навылет с самого края и не должна была серьезно повредить...
- Не задела, поцарапала чуть и только. Я ведь собирался вам рассказать, и об этом тоже. - Митя невольно тронул пальцами прореху в рукаве. - Дело в... - Наверху хлопнула дверь, юноша замолк на полуслове, бросил взгляд куда-то в недоступную отсюда высоту следующего пролета и поманил меня за собой.
В швейцарской крепко пахло табаком, на вешалке у жарко натопленной печки прела сырая шинель хозяина каморки. Старик-швейцар лишь усмехнулся в бороду и махнул рукой, мол, чего уж там, в ответ на просьбу моего юного друга предоставить нам убежище для приватной беседы. Хозяин помещения удалился, а мы устроились на стульях у стола с полным набором чайных принадлежностей, включая заварочный чайник и сахарницу с отбитой ручкой, не хватало разве только самовара.
- Я же в ту ночь дежурил, - без предисловия начал Митя. - Нынче полиции все равно что нету, городового днем с огнем не сыщешь. А по ночам... Вот у нас на курсе сформировали дружину, и наши в патруль ходят по Шпалерной и по Захарьевской. То есть, не только ночью, одна смена -- с шести вечера до полуночи, а вторая -- уже до утра.
В понедельник идем, около девяти было, может, без четверти, идем, значит, слышим -- выстрелы, мы туда.
- Давайте сразу по порядку. - Я слегка прихлопнул ладонью по столу, отчего звякнула ложечка о край пустого стакана в подстаканнике. - Сколько выстрелов? Подряд, или с перерывами?
- Два выстрела, один, а потом, через две или три секунды -- другой. - Митя, готовый было на одном дыхании выложить все, что ему известно об убийстве Сашиного отца, помолчал, вздохнул и продолжил уже гораздо спокойней и обстоятельней, будто отвечая урок. - Мы нашли его на мостовой, шагах в десяти от кондитерской Шеина. Михаил Георгиевич был уже мертв. Стреляли из револьвера, гильз нигде не было, скорее всего, из нагана, две пули -- в грудь, одна попала в сердце. Убийц мы не видели, наверное, они ушли дворами.
- Убийц? Убийца был не один?
- Да, их было двое, я расскажу.
- Да-да, прошу прошения, продолжайте. - Следовало сосредоточиться, и я старался, внимательно слушал мальчишку, похожего на нахохлившегося воробья, а мысли мои разбегались в разные стороны. - И все же, вы что-то нашли? Какие-то следы? А убийцы, они что-то забрали? Портмоне, часы?
- Верно, портмоне и часы пропали, и еще портфель. А следы? Какие же следы на мостовой? Следов нет, только... - Митя вдруг замолчал, расстегнул пуговицы шинели и потянул из-за пазухи серое сукно. Нахохлившийся воробей превратился в непоседливую, растрепанную пичугу, атлетического вида грудь юнкера обернулась спрятанным на ней до поры башлыком. - Его Михаил Георгиевич в руке сжимал.
- Да, вижу, офицерский башлык, - кивнул я, ожидая продолжения. Отчего-то я сразу понял, что Митина история уже получила свою развязку.
- Вот. Я об этом... - Мой собеседник вывернул добытую из-за пазухи ткань наизнанку, наружу толстыми швами. На ворсистом верблюжьем сукне чернильным ромбом выделялся какой-то оттиск. Приглядевшись, я различил буквы "ИВМА" и тут же узнал и вспомнил этот штамп -- Императорская Военно-медицинская академия.
- Допустим. - Я взял из рук юноши башлык. - Полагаю, вы считаете, что сей предмет принадлежал убийце, а не Михаилу Георгиевичу, так?
- Да, я так считаю. Посудите сами, на Михаиле Георгиевиче было надето пальто, не форменная шинель, да и погода теперь стоит вполне сносная для октября, ни к чему пока башлык носить. - Я кивнул, а Митя продолжил, - я бы сказал, что убийца специально закутался в башлык, чтобы его не узнали.
- Соглашусь, для такого случая башлык может быть очень даже пригоден. И что же вы предприняли?
- Ну, я же узнал Михаила Георгиевича, и мы принесли его сюда. То есть, я, исключительно частным образом... Ведь вы понимаете, некому сейчас заниматься такими делами. Я, когда нас сменили, уже по дороге домой заметил свет в кондитерской, у которой это случилось. Витрина там давно досками заколочена, а в щель меж досок видно -- свет горит. Я постучал, долго стучал и по доскам, и в дверь. В заведении сторож ночует, старик, не хотел мне открывать, опасался, ночь же, а тут еще такое случилось прямо у порога. Потом все же столковались. Расспросил я старика, он действительно сквозь щелку все видел и даже слышал, потому что стекла в витрине нет, говорит, хотел шумнуть, у него для этого свисток имеется, но испугался, когда бандит стрелять стал.
Так вот, грабителей было двое, они шли следом за Михаилом Георгиевичем, догнали его, и, когда он обернулся, тот, который с башлыком сказал что-то вроде - "Ну-ка, папаша, давай, что там у тебя в карманах?" Профессор сперва замешкался, глядя на них, а потом ухватил этого за конец башлыка и сдернул с головы... Тут, сторож говорит, Михаил Георгиевич грабителя вроде как узнал. Во всяком случае, этак возмущенно и удивленно вскрикнул: "Вы?" И все, тут же узнанный выхватил револьвер и принялся стрелять. Профессор упал. Потом тот, второй, подскочил, стал по карманам у Михаила Георгиевича шарить, а своему дружку только сказал, чтоб тот портфель подобрал. Сторож говорит, что еще этот второй как-то назвал стрелявшего, прозвище какое-то мудреное, только не помнит старик, как именно. Вот, и... Да, собственно, это все. Бандиты сбежали, а тут и наш патруль. - Митя сделал совсем не театральную паузу, юноше требовалось перевести дух, и был бы на столе у швейцара кроме стакана еще и графин с водой...
- А что этот сторож, удалось ли ему разглядеть бандитов? - поинтересовался я. - Лица, рост, фигуры, что на них было надето? Смог бы он их узнать?
- Нет, Антон Карлович, фонари уж давно в городе не горят, да и грабители спиной к заведению все больше развернуты были. Их лица старик не видел. Про фигуры я, признаться, не спрашивал, только так полюбопытствовал, не заметил ли сторож чего особенного, примет каких-нибудь? Полагаю, если бы кто-то из этих был толст или не в меру высок, то такое можно за особую примету счесть. На том, который стрелял, вроде шинель была, а второй и вовсе в каком-то армяке. Ничего определенного.
- Несчастье случилось три дня назад, верно? - Вопрос вышел совершенно риторическим, однако я лишь стремился заставить себя рассуждать. - Готов побиться об заклад, что вы не оставили своих попыток отыскать убийцу. Мне думается, вы попробовали установить личность владельца башлыка, тем более, что никакого другого следа у вас не было. Не так ли? - Я по-прежнему вертел в руках серое сукно, обшитое серебряным галуном.
- Да, вы правы, так я и поступил. В день похорон в квартире Ольшаниных побывало немало друзей, знакомых и коллег Михаила Георгиевича. Я решил воспользоваться случаем и разузнать...
- Вот прямо так принялись расспрашивать?
- Нет, что вы! Хотя сперва действительно думал... Впрочем, обернулось иначе. Здесь, на лестнице, вот как вас, я встретил Алексея Павленко, студента Михаила Георгиевича. Он бывал у Ольшаниных.
- Павленко... Павленко? Постойте-ка, это такой тщедушный брюнетик?
- Нет, напротив, он, пожалуй, даже чуть полноват, моего роста и, скорее, блондин, рыжеватый такой.
- Да-да, я спутал, тот -- кажется, Павлович, да и не Алексей, неважно. А этот, который Алексей, он что же был, как бы выразиться, в любимых учениках у Михаила Георгиевича? То есть я хочу сказать, профессор его как-то выделял за особые успехи? - Мой вопрос неожиданно смутил Митю, юноша отвел глаза, но тут же ответил мне со всей прямотой:
- Нет, Антон Карлович, он у Ольшаниных бывал... Он из-за Саши... Не думаю, что он имел какой-то успех, однако ухаживал. А еще Ольга Андреевна была знакома с его покойной матерью... таким образом...
- Ну, стоит ли углубляться, - я небрежно повел плечом, а сам между тем поймал себя на попытке задавить до сей поры незнакомое чувство. Ревность? Ерунда! Да, действительно, если сейчас начать разбираться со своей привязанностью...
- Алексей, может быть, он - человек и способный к медицине, только мне об этом ничего неизвестно. Да и то, он всего-то слушатель второго курса, вряд ли о его врачебном будущем сейчас можно судить сколько-нибудь уверенно. - Митя, избежав неудобной темы, принялся рассуждать с совершенно профессорским апломбом, но вдруг, будто бы споткнувшись, остановился и подытожил, - я к нему обратился, потому что, по моему разумению, он был обязан Михаилу Георгиевичу.
- Ясно, и что же господин Павленко, помог он в вашем расследовании?
- Да, он с готовностью поддержал меня в этом деле. Вышло очень кстати, Павленко как раз был в форме слушателя академии и с башлыком на плечах. Я показал ему свою находку и попросил дать мне посмотреть на его башлык. Башлык совершенно такой же -- серый с серебряным галуном, только совсем новый, а тот, что я нашел - потертый, и штамп... На новом башлыке не было никакого оттиска. Я, конечно, спросил об этом Алексея, и он разъяснил мне, что, мол, раньше да, штамп ставили, а теперь Военно-медицинская академия уже и не императорская вовсе, так что и штампа такого нет. Если рассудить, то все верно -- старый башлык, с прошлого времени еще. Стал меня Алексей пытать, как да что, обо всех обстоятельствах, и когда про портфель пропавший узнал, задумался, а потом и говорит, что знает того человека, который башлык мог на мостовой оставить. И этот человек -- ассистент профессора Лев Осипович Захаров. Позже Павленко мне на него указал, вот ассистент в точности такой, как вы описали, худой и брюнет. Однако же к Ольшаниным он пожаловал, будучи одетым в пальто, и, понятное дело, о пропавшем башлыке я с ним беседу заводить не стал.
- А отчего Алексей решил, что убийцей Михаила Георгиевича мог быть его ассистент?
- Из-за портфеля. В пропавшем портфеле Михаил Георгиевич носил с собой записи своих опытов.
- Опытов? Я правильно понимаю, об этом вам рассказал ваш знакомый? И что это были за опыты?
- Какие именно опыты Алексей точно не знал, он ведь только студент и не имел отношения к исследованиям Михаила Георгиевича. Вроде бы профессор открыл или изобрел новый препарат. Что за препарат и для какой он надобности, о том Алексей ничего сказать не мог.
- Любопытно. - Я откинулся на жесткую спинку стула, отчего недавно сломанное ребро отозвалось пронзительной болью. Глупая история, в госпитале попытался подхватить на лестнице одного прапорщика непривыкшего управляться с костылями, итог -- к подножью злополучной лестницы мы прибыли вместе, я со сломанным ребром, а прапорщик с дополнительным вывихом плеча. - Значит, некий новый препарат, говорите... Хм. И что же, по мнению вашего приятеля, объясняет факт подобных исследований?
- Предположительно, Захаров убил Михаила Георгиевича, чтобы единолично владеть секретом этого нового препарата. Тут Алексей видел два возможных варианта: либо ассистент профессора хотел сам заняться производством лекарства и на этом разбогатеть и прославиться, либо этот Захаров не кто иной, как немецкий шпион, и тогда...
- Понятно. И что же, пропавший портфель и старый башлык, по-вашему, могут служить неопровержимым доказательством вины Захарова?
- Нет, не совсем. Я тоже усомнился... Это ведь только подозрение. Именно поэтому я предложил Алексею устроить засаду. Помните, я вам говорил, что сторож слышал, как тот, второй, бандит назвал убийцу каким-то прозвищем? Так вот, по моему плану, Алексей должен был невзначай рассказать Захарову о нашем расследовании и о том, что у нас имеется свидетель -- старик-сторож в кондитерской. Он де, вероятно, сможет узнать грабителей в лицо. А если старика как следует разговорить, то он и кличку убийцы вспомнит.
Договорились, что назавтра Алексей встретится с Захаровым, заведет беседу о погибшем профессоре и под этим предлогом выложит нашу историю.
- А, позвольте спросить, почему вы отложили встречу Павленко с ассистентом профессора на следующий день, ведь, как я понял, он в тот момент как раз находился у Ольшаниных дома?
- Да, совершенно верно, только той ночью у меня опять было дежурство в дружине, а подкараулить Захарова мы с Алексеем думали уже следующей ночью.
- Ага, вы решили, что Захаров, узнав об опасном свидетеле преступления, решит сразу же от него избавиться? Так-так, похороны были вчера, а на сегодняшнюю ночь...
- Нет, никакой засады не будет, я его застрелил. - Митин голос дрогнул, хотя лицо его осталось спокойным и теперь даже отчасти безразличным.
- А это, стало быть, вы получили в ответ? - Я показал на продырявленный рукав юнкерской шинели.
- Да, сегодня в патруле... Опять выстрелы у той самой кондитерской. На этот раз мы были совсем рядом. Тот же тип и снова в башлыке. Сперва постучал, сторож не стал открывать, тогда он через дверь пальнул. Попал, да через дверь наган слабоват оказался, старика только щепками оцарапало. Когда нас увидал... - Митя кивнул на свое правое плечо. - А у нас винтовки, хоть и темно, да с десяти шагов...
- Значит, вам повезло? Я хочу сказать, на этот раз ваш патруль не нарочно оказался так близко?
- Повезло и только, - с отчаяньем в голосе прошептал Митя. - Но я и предположить не мог...
Я было сперва промолчал. Вспомнился почему-то летний еще довоенный день, Ольшанины выезжали на дачу. Я чуть не опоздал, успел в последний момент, сказал только несколько слов на прощание. У коляски, нагруженной коробками и чемоданами, обменялся рукопожатием с Михаилом Георгиевичем, поцеловал руку Ольге Андреевне, взял узкую Сашину ладошку... Господи, кажется, все это было в другом мире! Возможно, тот мир был несправедливым, отсталым и до глупости наивным, но он не был безумным. Да что там говорить! С меня было бы довольно, если бы он остался просто миром. А теперь...
Михаил Георгиевич убит мальчишкой, щенком, который при всеобщей безнаказанности возомнил себя Раскольниковым из скандального романа господина Достоевского. Кто бы мог подумать! Я вздохнул. Захотелось закурить, однако я прекрасно помнил, что портсигар мой пуст, к тому же, будучи гостем, пусть и в пропахшей табаком каморке швейцара... Злость моя не то чтобы улеглась, однако к Мите она не могла иметь отношения. Что я мог ему сказать? Что профессор Ольшанин был выдающимся хирургом и никак не химиком-фармацевтом. Что если даже Митя мог это упустить из виду, то тот, кто придумал историю с пропавшими записями результатов исследований, был отлично осведомлен о характере профессиональных занятий своего учителя, а значит, был обыкновенным, не слишком умным лгуном. Если бы убийца хотел завладеть портфелем и убить Михаила Георгиевича, то для этого ему не нужен был сообщник. Сообщник нужен был лишь грабителю, жаждавшему не столько денег, сколько самоутверждения. Башлык? С ним тоже все ясно, как день. Слушатель второго курса в 1916 году поступал в Императорскую Военно-медицинскую академию, и ни в какую другую. Спустя больше чем год, его башлык не мог быть абсолютно новым и к тому же без известного чернильного штампа. В конце концов, я бы мог не уповать на Митину сообразительность, а лишь обратить внимание юноши на несколько рыжих, и уж никак не черных волосков, которые мне удалось разглядеть на ворсистом сером сукне.
- Пустое, - я еще раз вздохнул, - раз уж с убийцей покончено... Вы ведь не посвящали в детали...
- Нет-нет! - Митя встрепенулся и встревоженно глянул на меня.
Я кивнул, в сущности, мне было нечего сказать этому юноше. В тот день -- больше нечего.