Осьмак Анна. Моран дивий. Реноста

МОРАН ДИВИЙ

Книга вторая

Реноста

Зима в нынешнем году выдалась гнилая. Сырые ветры несли бесконечные оттепели, серое небо сыпало моросью на чёрную, измятую колеями землю, схватывающуюся по ночам лёгким морозцем, а днём снова расползающуюся ледяной болотной жижей под тяжёлыми от грязи поршнями сумрачных сулемов. Дороги стали непролазные, лёд на реке - пористым, ненадёжным - он кочковался льдинками у берега, то смерзаясь нелепыми буераками, то распуская их в начинающей дышать воде.

Люди тосковали. Болели. Голодали. Жалились друг другу: отчего в этот раз Макона обошла стороной Суломань? Решила, может, не рады ей здесь? Может, обиделась, что люди сроду весну зазывают да славят, даже посреди времени, отведенного только ей, ледяной Маконе?

Ох, люди - звери суетливые... Чем же Зимушка вам не гожа? Разве мало даров несёт она с собой - здоровая, ядрёная, снежная? Разве не отсыпает щедрой рукой пушного зверя, не заводит в силки жирных зайцев, не указывает охотникам путь губастого лося? Разве не сгоняет она в наши сети сладимую пудовую белорыбицу? Не дарит отдохновение от летних тягот ораторю? Разве не румянит щёк красным девкам? Разве не веселит праздниками и забавами на пьянящем морозе? Разве не достаточно жарка её баня? Не достаточно студёна прорубь?

Эх, люди... За что не любите Макону белокосую? Гнева её боитесь? Горшками с кашей всё откупиться пытаетесь - чтобы не лютовала, стариков не забирала, по лесу деревьями не трещала, волков к весям не приваживала... Да убиралась поскорее. Сразу после Прощаниц.

Так вот будет же вам. Узнаете, люди, что ни столь гнев её страшен, сколь страшно её равнодушие. Забудет она вас, обойдёт она вас, затаит ледяное дыхание, пролетая над землёй Суломани.

Где же она? - удивятся старики в месяц полузимник.

Что же она? - нахмурятся охотники, считая дни студеня.

Увы нам! - заплачут бабы на исходе лютовея, отправляя мужиков резать последнюю скотинку.

А в сечень соберутся люди на вече и призовут жреца её. И низко опустит он голову, и достанет кривой жертвенный нож, и срежет им с рубахи обереги и знаки её, и протянет нож княгине, стоящей над всем народом. И сделает княгиня то, что должна сделать...

Дивий (др.слав.) - лесной, дикий, жестокий, дивный

Реноста (др.слав.) - истина

Полузимник, студень, лютовей, сечень - соответственно: ноябрь, декабрь, январь, февраль

* * *

Застёгивая на ходу широкий ремень, стягивающий полы короткого дублёного полушубка, нахлобучивая кунью шапку и закидывая на плечо самострел, я нырнула под низкую притолоку в клеть. Протянула руку к захованным в дальнем углу любимым широким охотничьим лыжам, погладила их раздумчиво по ершистому камусу словно доброго пса. Пропустила меж пальцев ремни креплений из добротной лосиной кожи - не потрескались ли, не заломились? Мягкая даже в холодной клети кожа нигде не ципнула ладонь: гладкая, словно шлифованное дерево, она была приготовлена на славу - сама делала. Разве такое поручишь кому? Лыжи ведь в зимнем лесу важнее верного пса, а порой и доброй стали - пропадёшь без них. И с ними пропадёшь, если подведут, недобро сработанными окажутся.

Вздохнув, отвела глаза от мохнатых своих летунов, да и потащила из стойки гольцы. По той мокроти, что квасила на улице, на таких сподручней. Они тоже неплохи. Ещё дедовы, сработанные из зимней берёзы, крепкие, ладные, ходкие. Только ремни на них меняла, и то раз всего. Я их любила - и за лёгкость, и за наговорённую им под пяту удачливость, за осязаемую одушевлённость. Казалось, живёт в них часть дедовой сути - обережная, добрая, мне завещанная. Поэтому они ценны.

И всё же.

Камусные я делала сама - ладила всю осень, с толком, с чувством, по всем правилам: и в луне их святила, и в дождевой воде грозовой их отмачивала, и концы на обновлённом в новый год огне обжигала, и шкуру жертвенного коня добывала... Охохонюшки... Простояли мои летуны не крытыми, как девка-перестарок, всю зиму. Не дала мне зима-размазня возможности спытать своё детище в деле. А ныне уж и Прощаницы прошли. Так и отправлю их на летовку не езжими покрываться паутиной да пылью. И буду думать да маяться замятней: не растеряют ли силу наговорённую, влитую мною под пяту да в узлы крепежей? не затухнет ли слабый уголёк Сведецевой зарницы между шерстинками камуса из-за того, что не удалось разжечь его в ровный и мощный огонь лётом по искрам чистого снега?

Чего уж тут гадать? Поживём - увидим.

Толкнув скрипучую дверь, я вывалилась на высокое крыльцо.

Серое небо висело над серыми крышами Болони.

Называлось наше селище так потому, что лежало в низменном поречье разливанной Ветлуги. Её устье, делившееся на сотни проток, делало жизнь здесь не очень уютной. Короткое северное лето со звенящим от гнуса воздухом и сырая ветродуйная весна - благодарение богам - длились недолго. Мимолётный благостный вересень приносил отдохновение от ветров, сырости и кровожадного гнуса, навевая скорые заморозки, и уступал место долгой здоровой зиме. Не всегда простой, не всегда благодушной, но все же наиболее уютной здесь, в гнилых болотах поймы.

Дома в Болони ставили на высоких сваях - половодье в этих землях испокон веку было дело непредсказуемым: что по силе разлива, что по длительности. Говорят, места наши гиблые. Но я, разменяв свои двадцать зим, никогда не видела иных земель и не знала другой жизни. Ко всему я здесь была привычной и находила радость и красоту в своей земле, которую чужаки, быть может, и не желали замечать.

Однажды, в давнем детстве, я слышала как судачили отцовы кмети, не обращавшие внимания на снующих на княжьем подворье вездесущих детей и щенков, почитая их примерно равными в развитии и потребностях.

- С чего это княгиню занесло в этакую возгряную топь? Или посуше в Суломане места не нашлось, ети его?

- Ото ж. За Силяжью да Нырищами уже жить можна. А тута Истолово логово, а не земля. Благо, уберёмся отсель до новой луны уж точно. Внове Силь с восхода попёрла. Бают, Копытени пожгли, на Воловцы облизываются. Чают себе ещё кусок Заречья оттяпать...

- Да уж лучше посечену быти в бою, нежели тухнуть тут вживе среди комарья да болот...

Была я мала в ту пору летами, а всё же засел этот разговор гвоздём в голове, заставил задуматься над жизненным устройством. К кому пойти расспросить, кто разъяснит дитятке?

Мать далека и недосягаема как заря. Княгиня сулемов всё время занята большим хозяйством княжеского подворья, делами Болони и всей Суломани. Её огнецветная, высокая, рогатая кика лишь изредка мелькала в моём детстве на фоне вечевых сборищ, в чадящих факелами гридницах, среди пирующей дружины, на княжьем дворе, утоптанном в каменную твердь ногами сулемов, ищущих справедливого суда у своей большухи.

Отца я видела ещё реже - возвращающимся из военных походов во главе бородатых воев - мощным, ширококостным, словно вырезанным из каменного дуба. Он спешивался у крыльца, оглаживал шею своего усталого гнедого, кланялся княгине, принимая из её рук ковш с пенным пивом, и скрывался за дверью гридницы. Детей, выведенных к ступеням ради встречи, он, казалось, не замечал. Знал ли он вообще моё имя?

Однажды я имела возможность убедиться, что знал.

На одном из пиров, наклоняя резной ковш с крепким мёдом над братиной, стоящей у локтя князя, почувствовала на себе его взгляд. Повернула голову. Глаза у отца серые, как пасмурное небо. А я и не знала ране.

- Ох, и руда же ты, Рыська, - сказал он без всякого выражения. - Не найдёшь себе мужика. Готовься в кмети. Возьму в дружину, коли захочешь. Коли лениться не станешь. Не станешь?

Он поднял тяжёлую бронзовую братину, украшенную диковинными латыгорскими зверями, отпил и передал кметям на правую руку.

- Чего молчишь? Або век свой собираешься меж коров с подойником бегать? Забыла чья ты дочь?

Не мудрено забыть, - подумала я уныло, - коли тебе об этом так редко напоминают.

- Не стану, - сказала вслух, - лениться, батюшка.

Это был мой единственный разговор с отцом за тринадцать минувших мне в ту пору зим. Я только недавно уронила первую кровь и опоясалась понёвой поверх детской рубашонки. Мать повязала мне на голову девичий венчик, обозначив начало пригляда, и вздохнула безнадежно над моей ярко-рыжей головой. Но промолчала. А отец приговор озвучил.

Хотя, сказать честно, родители долго меня невестили, особенно когда поняли, что в воинском деле я так же не блистала, как и во всём остальном. Долго обводили сватовством младших сестёр - раскрасавиц да умниц, истинную награду роду. Что своему, что желающему породниться. И только вчера мать велела снять мне венец и отдать его сестрице Заряне.

А что? Я сняла. Может, оно и лучше. Хоть люди перестанут шептаться да пересмеиваться...

Да всё одно: что в невестах спине колко от взглядов насмешливых, что развенчанной больно от ущербности своей. И пожалиться некому: дедушка родной уж пять зим как ушел к пращурам, приглядывая за мной теперь со светлых холмов той небесной страны, куда на зиму улетают птицы. Я чувствовала его присутствие, он не покидал меня ни на один день, оберегая от острых клыков волка и от лихого человека. От себя самой только ему было меня не уберечь - от злосчастья моего прирождённого и горького одиночества среди шумного полнокровного рода.

Да и что мне в той большой семье без него? Он один был для меня семьёй, родовичем, наставником, теплотой дома и родительской любовью. Сейчас не побежишь, как раньше, в его тёплую одрину за околицей, не прижмёшься щекой к теплой жилистой руке старого кузнеца - коричневой и огромной как лопата. Не погладит она меня больше по макушке, не подновит порванный черевик, не вырежет липовую куколку на забаву девоньке. Эх, дедушка, одна я совсем под серым небом Болони. Не к кому пойти, не у кого спросить, некому пожалиться...

Раньше-то, как что, к нему и бежала, со всеми своими детскими вопросами и недоумениями. И получала на них вполне взрослые ответы. Я и тогда побежала, после поразившего меня разговора отцовых кметей. Покрутила его в своей голове, примеривая так и этак, не смогла приладить, вписать в свой сложившийся мир.

...Дед был дома - вязал рыболовную сеть крепкими дублёными пальцами, щурясь на рукоделие дальнозорко, отводя его на вытянутых руках. Он теперь всё реже наведывался в кузню, передавая дело сыну молодшему Могуте, брату моего отца.

Лихо прогремев пятками по ступеням высокого крыльца задранной на сваях добротной одрины, ввалившись в дверь и наспех сотворив поклон домовому, бухнулась у ног хозяина. Расправила на пальцах, натянула тонкое плетение, чтобы деду удобнее было затягивать узлы.

- Али устыри болотные гнались за тобой, девонька? - осведомился он, хмуря седые брови.

Меня было трудно обмануть его напускной строгостью. Заглядывая снизу ему в лицо с радостной щенячьей бестолковостью, я потёрлась щекой о его руку.

- Устыри нынче спят, деда. Ужо руен отходит...

Дед улыбнулся в бороду.

- Ради такого грохоту, что ты, выжлеца, устроила, вся нечисть перебудится... Вратка! - окликнул он сноху, тащившую из печи тяжелый железный лист с духмяными пирогами, - выдай-ка нашей Рысе на пробу.

Я вприпрыжку ринулась к столу, полной грудью вдыхая одуряющий запах горячего печива, протянула руку к серому гречневому кренделю, за что тут же, будто шкодливая кошка, получила по лапке шитым рушником.

Румяная от жаркой печи Вратка погрозила мне пухлым пальцем, поплевала на уголок передника и принялась оттирать мою замызганную в чём-то щёку.

Я заскулила жалобно.

- Оставь её, - тут же отозвался дед. - Рыськины конопушки не ототрёшь.

Пирог с болотной квасникой - мелкой черной ягодой, сладкой словно мёд и пряной словно мочёные в смородинном листе яблоки - удался на зависть и на посрамленье всем сулемским хозяйкам. Вратку в пирогах никто не переплюнет. Откусив мысок и дуя на жгучую начинку, я сосредоточенно прохаживалась по крепким, скоблёным половицам, стараясь аккуратно ступать через одну с носка на пятку и находя в этой только что изобретённой игре немалый интерес.

- Деда, - я снова умостилась рядом со стариком, внимательно наблюдая за движениями его пальцев, - отчего Болонь заложили в этакой возгряной топи? Или получше в Суломани места не нашлось? - я нахмурилась недовольно, имитируя мимику дружинников, поразивших моё воображение своим разговором. - Тут же Истолово логово, а не земля!

- Где эт ты понабралась? - дед удивлённо поднял брови. - Не сама же додумалась?

- В гриднице...

- Вот ужо где наговорят, так наговорят. Как насерут, - дед недовольно дёрнул криво залёгшую нить. - Ты, дитятко, поменьше в гридницах разговоры слушай. Эти наймиты, душегубцы беспутные - кругом чужие. И Болонь им топь, и Силь им лёд, и степь - не мёд. Земля их породившая уж семь по семь раз устыдилась, небось, детищ своих.

Он стал сосредоточенно распутывать узел, чтобы перевязать по новой. Всё дед любил делать основательно. Даже такую дребедень как рыболовная сеть. Ну к чему здесь идеальные узлы и ячейки? Чай не кружева...

- Нам, пришлым, пойма, хотя и она земля сулемская, тоже не родная мать. Но приняла нас сирых в своё время, укрыла в топях от погубителей - трудно сунуться сюда без знания путей, да без божьей помощи. Как же можно её поносить теперь? С неё мы кормимся, её реками причащаемся, с ней родычаемся. А ты и вовсе, дева, здесь рождена, от земли этой воспринята, с ней потом и сольешься. Тело одно у неё и у тебя, от неё ты произведена как от матери своей. А ты говоришь - Истолово логово... Не повторяй боле пустых поносных слов с чужих срамных языков, пращуры отвернутся. А человеку в мире без их защиты нельзя. Кто оборонит от случайной погибели? Кому несмышлёного дитятю доверить без опаски? То-то же. Сила народа - в почитании земли своей и рода своего. Страшен путь отрёкшегося, но ещё страшнее беспутье его потомства. Запомни, Рыся. Сейчас, может, не всё ты поняла. Потом поймёшь. Когда срок придёт.

* * *

Лыжи я вздела у ворот, прошлёпав пёстрыми валенками из разноцветной шерсти, валяными для меня ещё дедом, по плотно утоптанному снегу княжьего двора. За полдень здесь было пустовато. Скотина с утра подоена, накормлена, обихожена, зерно свеяно, снег вычищен. Много ли дела зимой? Уж и бельё стирано, и изгородь правлена, и поварня притихла, отведя обед. Притихло подворье сонно: кто на лавках похрапывает, сморенный жирными щами и разварными кашами, кто рукоделит в скудном свете зимнего оконца.

Бделось только Светеню, братцу моему, недорослю пустоголовому. Вертелся вокруг кметей, снаряжавшихся в конный дозор, путался под ногами, желая быть полезным, напрашивался, чтоб с собой взяли.

- Эй, Рыська!

Увидел таки, вырыпень.

- Опять крепление у тебя скрипит, непутёха! Али не тыкал тебя вчера носом? Али не уразумела?

- Отвяжись, докута, - буркнула я. - Пока сама тебя носом не потыкала. Лошади под хвост.

Один из кметей, споро утягивающий подпругу, улыбнулся, вскинув на меня глаза поверх лошадиной спины. Я покраснела мгновенно и ярко, как все рыжие. Парень был молод и красив, и смотреть умел на девок так, что уши горели. Я знала его имя, потому что давно засматривалась ему в спину, чувствуя как обмирает в груди. Это был Миро, побратим старшего моего брата Межамира. В нынешний поход князь не взял его, оставил в городовой рати, уж больно долго тот оправлялся от прошлых ран. Оставил, да. Мне для смятения, девкам болонским на погибель.

Я поспешно отвернулась. Ох, не для меня все эти дела сердечные! Не для меня поспели парни, рождённые вместе со мной в гибельный год бегства сулемов в низовья Ветлуги. Не для меня придут скоро Варуновы весенние ночи, не меня будет целовать Миро... Вообще, никто меня целовать не будет. Уж такая я уродилась - непутёха - в тяготу семье, в посрамленье роду.

Двадцать зим минуло с того Истолового дня, как появилась я на свет в обозе, застрявшем в топях Болони. Сулемы бежали сюда с благословенных холмов Дубрежского приграничья. Крепко нас потрепала тогда битва с союзным войском полян и сили, уже много лет успешно воевавших наши лучшие земли. Тысячи полонённых сулемов проглотили за эти годы невольничьи базары Ведуса Многомудрого, а обширные поля Суломани, удобренные плотью и политые кровью своих детей, с тех пор плодоносили для хитрого Дубрежа и разбойной Сили.

Именно тогда сулемы забились в непроходимые болота, спасаясь от полного истребления. Здесь они зализывали раны и рожали новых воинов - заступу и надёжу обескровленного, почти погибшего народа.

Моя мать, почуяв приближение срока, остановила движущийся вглубь поймы обоз и велела готовить баню. Она вместе со всеми таскала камни, крепила шесты, натягивала шкуры, помогая сооружать жалкое подобие доброй срубяной государыни бани на кочевой манер, как принято сие у беззаконных латыгорцев, которых-то и полянами назвать - язык не повернётся. Именно в таком шатре я и родилась. Вдали от пращуровой земли, на болотах, не осеняемых добрым дыханием Сурожи. Не согревал меня домашним теплом старый банный дед, принявший на своём веку всех младенцев рода. Не охраняла роженицу, беззащитную перед навьим миром, добрая сталь мужа и отца - князь в это время сражался во главе последних воинов Суломани, прикрывая отход обозов с детьми, стариками, ранеными. Не обнюхал меня домовой, признавая, потому что не было дома, куда отнесли бы новорожденную. Волчья шкура была мне зыбкой, телега - домом, морозные звёзды - печным огнём. Единственная заступа - отцова старая рубаха, в которую восприняли меня из утробы материнской. Слаба оказалась заступа среди чужих завьюженных пустошей.

Может, потому я и не задалась, неправильной получилась, щенком беспородным среди доброго помёта: ни ладной девичьей красы, ни мастеровитости редкостной, ни способностей к пути воинскому. Одним словом, непутёха бесполезная.

Да и пусть бы ей. Прожила бы и такая в материнском доме до старости, о родичах заботясь, земле своей кланяясь, дабы отдарилась по осени за ласку и труды. Пусть бы... Коли была бы не княжеским отпрыском.

Оно ведь как заведено: вожди - первые и лучшие среди равных. Через них боги говорят со своим народом. Им многое дано, но с них многое и спросится.

Дед рассказывал, в стародавние времена, когда сулемский народ был ещё юн, как весна, а поляне и вовсе на свет не народились, - в те времена мудрые люди, выбирая князя, венчали его с Матерью Землёй. И пока супружество длилось ладно, народ был благополучен. А уж коли не по силам оказывалось избранному служение, коли недужила, хирела земля без любви, тогда народ поил её княжей кровью и выбирал ей нового супруга.

Вот что такое князь для сулемов - божественный супруг своей земли, отец своему народу. Не то что у отступников-полян. У них князь - одно название. А на деле - так, воевода, не боле. Его и выдворить из города в любой момент могут, и кровь его не наследна.

У нас оно, конечно, тоже многое переменилось с тех мудрых давних времён. Жизнь корёжит, ломает традиции, как бы народ за них не цеплялся. Ныне князь у нас не венчается Земле. Он всего лишь супруг её олицетворения - сулемской большухи, которая, как её прародительница Земля, должна быть обильна, сильна, щедра, умна и плодородна. Это она судит суд, торгует, строит, говорит с богами. В её руках благополучие народа и жертвенный нож.

Теперь по-другому выводят: если княжеское супружество благополучно и плодородно, значит и супружество Земли и Неба таково. Словно огонь, живущей в душах сущего, один на всех. И на всё. Словно искры человеческого бытия запускают небесный коловорот жизни. Словно без них, стремительно угасающих на короткой земной дороге, лишь на миг ослепительно вспыхивающих в постижении праведных истин, - словно без них остановится его вращение.

Вот и дети вождей - во всем лучшие. Ибо от добрых дерев не родятся худые плоды. Княжьи отпрыски - порука народу в крепости и здоровье рода, стоящему над ним, свидетельство покровительства богов. Сыновья и дочери княжьего рода должны быть не просто здоровы, выносливы, красивы, мудры, храбры и умелы. Они должны быть самыми здоровыми, самыми выносливыми, самыми красивыми, самыми мудрыми, самыми храбрыми и умелыми.

А коли случится в роду навий подкидыш?

Вроде и не хромой, и не слепой, и разумом не убогий, но... Всё же неправильный, безлепый. И волосы у него цвета спелой моркови, и от конопушек лицо по весне буреет - ни стати, кстати, ни божьей благодати. А ведь девка. Куда её такую?

Народ зашептался, как начала я подрастать: ох, не зря рождение её творилось без пращурова пригляда, да без соблюдения сулемской Правды. Да посреди чужих лесов, да в страшную годину невзгод и общего плача...

В ту же ночь в нашем обозе на свет появилась ещё одна девка. С ней-то нас и поименовали навками. Больше за глаза, но, бывало, прилетало в спину брошенное, словно камень, худое прозвание, больно ранило тонкокожие детские души, пока не заросли они коростой привычки. Пока не прорезались длинные острые языки, пока не научились пальцы складываться в крепкие кулаки.

Чего ради нас с ней в ту ночь пощадили? Не отдарили сразу Маконе?

Дедушка говорил, сам Государь Сведец благословил наше рождение. И то место, где оно состоялось, и где на следующий же день застучали топоры, возводя тын нового поселения, прозванного Болонью.

Случилось удивительное: сумрачное февральское небо вспыхнуло внезапно десятками молний и под оглушительный громовой треск обрушилось на замерший от ужаса народ ливнем, жадно пожирающим глубокий снег. Ослепительная стрела бога вонзилась в землю среди толпящихся телег, среди храпящих и визжащих от страха лошадей. Небесный огонь оплавил и расколол огромный мшистый валун, не зацепив никого из живых. Божья воля была высказана настолько очевидно, что толкования старого служителя Сурожи ни для кого не стали откровением: всемогущий громовержец небесным огнём выжег порождения Нави, благодаря чему наше рождение объявили чистым. Он же указал место детям своим для строительства нового дома...

А с той девчонкой, со своей сестрицей-навкой, мы сдружились крепко-накрепко. Так и шли по жизни вместе, пока пути-дороги не увели её править воинское дело. Ходит она с дружиной князя в походы - и не лиха ей доля мужеская. Что с неё взять, с родившейся не вовремя да не к месту, с навьего подкидыша? Эх, Держена, подруженька... Может, зря нас Маконе не вернули тогда?..

Камус - шкура с голени оленя или лося; специальная подкладка на скользящую поверхность лыжи для того, чтобы лыжа не проскальзывала при подъёме.

Болонь (др.слав.) - низменное поречье

Вересень - сентябрь

Кметь (др.слав.) - воин

Одрина (др.слав.) - здесь: изба

Руен - здесь: октябрь

Выжлеца (др.слав.) - гончая собака

Больше текста на https://litnet.com/ru/book/moran-divii-renosta-b79151

Оставить комментарий © Copyright Осьмак Анна (osmak.anna.79@mail.ru) Размещен: 14/06/2018, изменен: 13/12/2019. 24k. Статистика. Глава: Фэнтези Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Юная княжна из захолустного княжества вынуждена покинуть родную землю. Чем обернётся для неё это путешествие? Разочарованием, бедами, бесславной гибелью? А, может, великими свершениями ради своего народа? Вторая книга из "Морановской" серии.

Осьмак Анна : другие произведения.

Моран дивий. Реноста