Вот уже два дня, как он ехал в поезде. За окном проносились небольшие лесочки, поля, маленькие измученные пренебрежением станции, мимо которых проходили гордые поезда, и в которых останавливались только, как согласные на любого мужчину женщины, грязные и шустрые электрички.
В вагоне он был один. То есть, конечно, еще был проводник - крупный мужчина около тридцати лет, который приносил в купе чай, и иногда, видимо от скуки, мыл полы. Они совсем не общались и каждый лелеял в себе свое одиночество, относясь к другому как обязательному атрибуту дороги, на который впрочем, не стоит обращать никакого внимания.
Вот уже два дня, как он ехал в поезде.
И вот уже два дня, как у него было расстройство желудка. Ему постоянно приходилось бегать в туалет в конце вагона, запираться там минут на пять, переживать брожение в животе и слушать, как жидкое дерьмо падает в унитаз. Расстройство породило проблему с бумагой. Впрочем, бумага у него была, но за неимением ничего другого он писал на ней свои стихи и небольшие заметки, тратить ее он не хотел вовсе. Но был еще атлас СССР...
Это был небольшой томик с подробными картами страны, который он возил с собой во все свои поездки и никогда не жалел, что брал в дорогу. Теперь же, за неимением другой бумаги, он во-время своих странствий в конец вагона, хватал атлас и, сидя на унитазе, вырывал одну из страниц.
Это было ужасно. Он прекрасно понимал, что совершает непоправимое но, с другой стороны, в этом чудился какой-то голос судьбы, разрушающей его страну. Вырвав очередной лист, он возвращался в купе и долго изучал искалеченную книгу, соображая какую следующую карту ему уничтожить.
Города, леса, поля, реки, озера, целые области исчезали с лица земли одни за другими. Земля сжималась, становясь все меньше и меньше, поглощая огромные пространства. И вот уже исчезли Кировская и Белгородская, Воронежская области и еще многие и многие другие, а от Сибири уже, вообще, почти ничего не осталось. Вырвав страницу и подтеревшись ею, сидя на унитазе, он раскрывал оглавление и зачеркивал название уже не существующего в мире места. Потом открывал указатель городов и там тоже делал нужные исправления. Очередная область или даже несколько областей мгновенно исчезали, чтобы больше уже никогда не появится. Это было ужасно. К тому же он понимал, что рано или поздно ему придется вырвать из атласа то место по которому будет проходить его поезд, или тот попытается въехать в уже не существующее. Это был бы конец, но пока ему откровенно везло и поезд как-то успевал проскочить места, которые вот-вот должны были исчезнуть. Но смерть следовала за ним, она была впереди и готовила ловушку. Рано или поздно ему уже некуда будет ехать, и тогда завертит, закрутит, поглотит, как поглотило уже другие поезда, электрички, огромные товарные составы, машины, города. Атлас становился все тоньше и тоньше, а значит все грознее и грознее, как шагреневая кожа, оба страшные и великие в своем неостановимом уменьшении.
Поделать с желудком он ничего не мог, да и не пытался особенно, понимая всю тщетность и бессмысленность таких попыток. Ему даже доставляла наслаждение мысль, что своим расстроенным, пустым, залитым чаем, изможденным поносом желудком он уничтожает мир, чувствуя, что та страница с той самой картой, которая раздавит и уничтожит его, будет все-таки последней в этом атласе, что после стольких лет езды по местам, хранящимся в нем самом, стал атласом движения смерти.
Как-то ему пришла мысль, что следовало бы взять атлас мира, так как это притормозило бы катастрофу, но уже быстро понял, что это бессмысленно. В существование других стран, особенно материков, он не верил, считая их выдумкой людей, неудовлетворенных жизнью и мечтавших о справедливых и красивых мирах. Воспользоваться таким ошибочным атласом для подтирания, означало пытаться обмануть себя и смерть, а это было глупо и не в его правилах. За свою жизнь он научился не обманывать себя, и всегда задавал себе вопросы, рылся в себе, перебирая всевозможные, даже самые грязные и подлые, ответы, пока не узнавал правду. Теперь он был даже немного рад от того, что дошел наконец до того момента, о котором он думал, но не мог представить себе. Возможность спасти мир, воспользовавшись туалетной бумагой - даже не приходило ему в голову.
Это была белая, плотная аккуратно нарезанная бумага, на которой было удобно писать шариковой ручкой (перьевой писать было нельзя, так как расплывались чернила, как на промокашке). Он писал что-нибудь на одном из чистых листков, обычно исписав его под завязку, а потом педантично клал исписанный в свой маленький рюкзак и выходил в коридор или оставался в купе, и, чуть прищурясь, смотрел на обреченные места. Редко, но все же такое бывало, появлялись встречные поезда, которые весело и оглушительно стучали колесами, а он слышал в этом грохоте рок, один зная, что повстречавшемуся составу осталось существовать считанные часы.
Упершись лбом в стекло, он смотрел, стоя в коридоре вагона, в окно, не в силах одолеть темно-серый, почти черный, туман тоски окутавший его грудь и шею, он разговаривал негромко вслух с самим собой, переживая одиночество и близость конца.
Иногда ему приходила в голову какая-нибудь интересная мысль, тогда он отвлекался и на некоторое время становился веселым, или бросался в купе к ручке и бумаге и писал что-то небольшое, забавное и глупое. Но это быстро проходило, и широкий тоскливый шарф снова оборачивался вокруг груди и шеи, и он не в силах вспомнить, что его развеселило, снова упирался лбом в грязное стекло и смотрел, как мимо проносятся печальные, зеленые с коричневым пейзажи.
Наконец момент настал. Это случилось днем, когда проводник в очередной раз принес ему чай, а он скривил рожу, вспомнив о поносе, о котором начал забывать, так как уже не бегал в туалет часа два.
Ошалевший от одиночества проводник поинтересовался состоянием пассажира вопросом типа "чего-это-с-тобой-а?", и, получивши краткий, но содержательный ответ, поставил стакан на столик, вышел и тут же вернулся с грязными стаканами и бутылкой "Русской водки" в "чебурашке" такого вида, что у больного пассажира защемило сердце, во рту появилось большое количество слюны, а в воздухе отчетливо почувствовался запах блевотины. Заявив что-то о чудодейственных свойствах водки, особливо в случае поноса, ошалелый проводник налил в оба стакана грамм по сто и предложил тост за знакомство и дорогу. Переборов отчаяние, вызванное этикеткой, пассажир чокнулся, выдохнул с силой, выпил под одобрительным взглядом собутыльника, запил чая и предложил хлеб для закуски.
Закусив, помолчали, после, между первой и второй, понеслась: Надо бы допить, я еще принесу, принес.
Вторая бутылка на удивление не вызывала такого ужаса - это была "Пшеничная", правда тоже в "чебурашке", но смотрела гордо своим белым фоном и была пущена в дело сразу же, что называется, по чуть-чуть.
После он уже не слушал проводника. В голове взорвалось, отдалось в животе и полезло вверх. Схватив атлас он выскочил из купе, сказав, что сейчас будет, устремился к цели и потом сидя на унитазе, не соображая, что делает, вырывал страницу и снова вырывал.
За окном тянулись железнодорожные постройки, поезд тормозил, останавливаясь у какого-то города. Он встал, положил атлас на полочку в туалете, оделся и вышел. Стукнулся в проводника, вырвал у того стакан, рыгнул, едва не упал при остановке поезда. Перешагнул через тело товарища, вышел на перрон, юркнул в тоннель, вынырнул в конце у здания вокзала, пошел куда-то в бок, слыша, но не задумываясь над тем, как застучали колеса его поезда, увозящего его атлас, в котором не осталось ни одной карты.
2
Дождь.
Мерзко.
Холодно.
Лучше бы был ливень, тогда можно было бы спрятаться куда-нибудь, хотя бы в подъезд... или в магазин... нет лучше в подъезд - там можно закурить сигарету, сесть на пол и прижаться к батарее спиной, нет сейчас не топят, тогда на ступеньки... мерзко... холодно.
Можно закурить и сейчас, здесь.
Нужно вынуть правую руку из кармана джинсов - в рубашке, в нагрудном кармане сигареты. Потом левой достать спички. Ветер - так просто не прикуришь, надо остановится, руки будут мерзнуть. Неправда, что курение согревает на улице, еще хуже становится, совсем неуютно. Господи, как хочется в тепло, под одеяло, белое, хрупкое накрахмаленное одеяло. Домой.
Домой?
Мерзко.
Кто бы приютил.
Приютил.
Приютил.
Совсем не хочется вынимать руки из карманов.
Водки бы. Тяжело.
Выгляжу некрасиво, наверное. Маленький, скукоженный мальчик. Он хочет домой, в тепло. Нет домой.
Холодно
- Как пройти на...
- Ой извините, я сам не здешний
- Правда откуда?
...
- Прикурить можно?
- Конечно
- ...
- ...
- ...
3
Теперь все было далеко. В тепле и уюте, мешая водку с травой, он уже ничего не мог вспомнить и не вспоминал, и впервые в жизни он был самым трезвым, и они падали на кровать и на пол, захлебываясь в блевотине, угрожающе хрипели, разбивали стекла, орали, включали на полную громкость музыку и сами умирали от силы звука, матерились, наконец засыпая.
Она еще не спала, видимо, поставив перед собой цель лечь именно с ним, и он, внезапно осознав, что так точно оно и есть, схватил ее, бутылку, траву и спички, потащил в другую комнату, рухнул на кровать, выебал, выпил и, удовлетворенно наблюдая за женщиной, забивал, молча, не слушая ее, спаивая ей остатки водки, чтобы она замолчала, и она замолчала и уснула, и тогда он взял готовый косяк, вышел в коридор, выкурил как мог быстрее, оделся, вышел не заперев за собой дверь в последнюю темноту.
4
Это были не тучи, не страшные воины - это были деревья, они неслись прямо ему в лицо. Иногда расступались, иногда нет, они выходили из темноты, молчаливые воители, нападали, хватая за руки, запуская свои длинные ногти ему под кожу ударяли в лицо. Огромные черные кулаки - ему в глаза. Он как-то уворачивался, падал, поднимался, снова вступая в бой. Это было бесполезно, их было больше, они были сильнее, Каждый их них стоил тысячи таких как он, а он был один, и он просто бежал, пытаясь прорваться, и прорывался, но они догоняли его, а впереди появлялись новые и новые, но он все равно бежал, спотыкаясь, поскальзываясь на мокрых, черных, как все здесь листьях. Он слышал, слышал странный нелепый звук, странное постукивание, но это был единственный звук в этой безмолвной битве и он бежал к нему, и тот, благодарный, становился отчетливей, грознее, он становился темным и железным, превращаясь в грохот, заполняя все пространство, взрываясь в голове, входя в глаза и в рот. Он надвигался на него огромной темной махиной, чернее темноты. Эта махина летела к нему, пытаясь раздавить его, превратить его голову в рельсы, и тогда он прыгнул, схватился за поручень, подтянулся, кряхтел - влез, и остался лежать калачиком на полу в тамбуре, не имея сил подняться.
________