Перевощиков Вячеслав Александрович : другие произведения.

Меч Руса. Волхв

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    XI век н. э. Тмутараканское княжество, этот южный форпост Руси посреди Дикого поля, со всех сторон окружено врагами - на него точат зубы и хищные хазары, и печенеги, и касоги, и варяги, и могущественная Византийская империя. Но опаснее всего внутренние распри между первыми христианами и язычниками, сохранившими верность отчей вере. И хотя после кровавого Крещения волхвы объявлены на Руси вне закона, посланцы Светлых Богов спешат на помощь князю Мстиславу Храброму, чтобы открыть ему главную тайну Велесова храма и найти дарующий Силу священный МЕЧ РУСА, обладатель которого одолеет любых врагов. Но путь к сокровенному святилищу сторожат хазарские засады и наемные убийцы, черная царьградская магия и несметные степные полчища...
  Глава 1
  Воля богов
  
  Ворон[1] гнал коня размашистой, крупной рысью уже более часа, но хазары не отставали. Он уже сменил заводного, и теперь уставшая лошадь скакала рядом, роняя в жухлую пыль хлопья горячей пены. Пускать скакуна галопом Ворон не решался, он не знал, что его ждет впереди: чистая степь до самой границы или еще один хазарский разъезд. Хазары тоже не торопились, словно вели его в западню. Может, так оно и было, и наверняка впереди, вдоль берегов Еи, стояли юрты кочевых хазар. Можно было сделать рывок и попытаться оторваться сейчас, нырнув в предрассветный туман, но риск загнать коня и так и не уйти от погони был слишком велик. Ворон не боялся риска и был самым отчаянным на границе разведчиком, но сейчас он рисковал не только своей непутевой жизнью, но и жизнями многих других русских людей, ждавших помощи в осажденной Белой Веже. Он не мог ошибиться, он должен был пройти через все хазарские земли, до самой Тмутаракани, и привести помощь.
  "Безумная затея, - вспомнил он слова воеводы, проводившего его до крепостных ворот, - но выбора нет; скачи себе с Богом, может, и доскачешь".
  Вспомнил и усмехнулся. Нет, Ворон не был безумцем, и он не хотел умирать, а ведь именно смерть ждала разведчика, попади он в руки хазар. Знал он, что люто ненавидели кочевники русских степных витязей, наносивших им страшный урон, знал хорошо, что не будет ему пощады и плена. Но знал еще отважный воин все привычки хазар и то, что в конце лета, когда немилостное солнце выжжет степь, уйдут их кочевья либо к лесистым предгорьям, либо к устьям рек, туда, где еще есть зеленая трава и плещется живительная влага. И тогда ляжет посреди степи широкая дорога, где не встретишь ни единого хазарина от Дона и до самой границы. Вот на это Ворон и рассчитывал. Надо было только вовремя свернуть вглубь степи по пересохшему руслу и не дать загнать себя к устью полноводной Еи. Он еще раз оглянулся на маячивший позади, в серой предрассветной дымке, десяток верховых, а потом, на бледно-розовый край горизонта, где должен был явить свой лик могучий Ярило. Ворон очень рассчитывал на помощь светила. И когда, наконец, красный диск неторопливо выкатился и завис над горизонтом, он понял, что пришло его время. Теперь надо было успеть доскакать до пересохшего русла, уходящего прямо к востоку, прежде чем солнце встанет слишком высоко.
  Ворон прибавил немного скорость и вновь, на ходу, перескочил на заводного коня. Теперь он молил всех Богов, чтоб хазары раньше времени не раскусили его хитрость и не пустили своих легких коней во всю прыть. Вот впереди замаячили редкие одинокие деревья, чуть поднявшие над высохшей балкой редкие пожухлые кроны. Ворон пришпорил коня и стал понемногу отворачивать в сторону от тусклой голубизны Сурожского моря. Он еще раз скосил глаза на своих преследователей и заметил их беспокойство. Кажется, хазары начинали понимать, что добыча идет совсем не туда, куда нужно. Он пролетел еще сотню шагов и услышал, как позади защелкали плети, загикали злобные голоса, и, не оборачиваясь, пустил коня во весь опор.
  Встречный поток воздуха бешеной струей взметнул гриву коня, засвистел в ушах. Ворон нагнулся ниже, припадая к гриве. Кочки с желтой высохшей травой, разбросанные по серой морщинистой корке земли, понеслись стремительно навстречу. Потом копыта гулко застучали по спекшимся комьям суглинка, взбивая рыжую пыль. Это было пересохшее русло, и здесь должна была решиться его судьба. Он снова оглянулся на погоню и понял, что хазарские тонконогие кони быстрей и выносливей. Ворон протянул вперед руку с растопыренными пальцами, повернул ладонь навстречу тугим струям сухого горячего воздуха и зашептал спекшимися губами подаренный ему когда-то на дорогу древний заговор: "О, великий Стрибог, ты вершитель дорог, повелитель ветров, ты возьми меня здесь под защиту-покров, ты мне, малому ветру, дай быстрее лететь, стрелам вражьим не дай свою птицу задеть. Я тебе помолюсь, поклонюсь всем ветрам, я клянусь Алатырем служить тебе сам". Он запечатал заговор, сжав пальцы и коснувшись кулаком лба. Но ничего не происходило, только легкий ветерок вскружил позади облачко пыли и уронил его под быстрые ноги коней нагонявших его хазар.
  "Видно, спит еще древний Бог", - подумал невесело Ворон.
  Он вновь выставил вперед руку и стал просить великую Стрибу[2] помочь ее Ворону-сыну. Женское сердце богини откликнулось на его зов, он почувствовал горячий толчок в ладонь. Потом откуда-то сверху упала волна холодного воздуха, ударила в спину, толкая вперед.
  - Спасибо тебе, о великая Стриба, - прошептал Ворон и обернулся назад.
  Позади ветер бешено крутил любимую пляску Стрибы, поднимая вверх целые тучи пыли вперемежку с клочками сухой травы.
  Хазары с ходу влетели в эту круговерть, и теперь их кони испуганно ржали, вставая на дыбы. Песок слепил глаза кочевников, врываясь с назойливыми, вездесущими струями воздуха в узкие щелочки глаз. Весь мир превратился для них в сплошное облако пыли, где невидимые руки вихрей хватали их, трясли и вертели, пытаясь стянуть с коней за длинные полы халатов.
  
  Тем временем в далекой Тмутаракани начинался обычный день. Едва серый камень городских башен раззолотило туманное солнце, как стражники отомкнули со страшным скрипом тяжелые, окованные железом ворота. У причалов и лабазов, тянувшихся по берегу длинными рядами, засуетились приказчики, замелькали согнутые серые фигуры грузчиков с тяжелыми мешками на плечах. На торг, который раскинулся здесь же, неподалеку от причалов, почти под самыми стенами острога, потянулись разноплеменные купцы в богатых и многоцветных одеждах. Словно пестрый разноязыкий ковер, они быстро покрыли всю торговую площадь. Впрочем, не менее оживленными в это время года были и причалы, где стояло великое множество самых разнообразных судов: славянские торговые ладьи, тяжело груженные хлебом и мехами, византийские хеландии, галеи и фортиды из Трапезунда и Синопа, забитые сладкими винами и дорогими тканями. Это было самое удачное время для торговцев; в обе стороны корабли уходили доверху груженные товаром. Монеты скользили из рук в руки, товары переносились с корабля на корабль, а довольные сделкой купцы хлопали друг друга по рукам и осушали кубки с вином или пенистым медом, завершив удачные сделки. Казалось, если жизнь и может быть на земле, то она должна быть именно такой, как здесь; веселой и богатой, с привкусом пряностей и сладких вин, под мягкий звон золотых монет. И весь город, населенный людьми, и крепость вокруг него, казалось, тоже созданы только для того, чтобы вечно жил и процветал купеческий мир, вдохновляя всех остальных своей роскошью и богатством.
  Но не все в этом мире подчинялось законам, написанным золотом. В этот час на востоке от города, там, где взошло ослепленное собственным сиянием солнце, на высоком холме стоял человек, который жил по другим законам; он ничего не покупал и не продавал, в отличие от большинства жителей торгового города, и не знал вкуса золота, как небесный дух не знает вкуса еды. Этот человек молча и задумчиво смотрел с высоты на город, и его длинная тень тянулась далеко по степи к каменным пепельно-серым стенам острога, словно пыталась проскользнуть на узкие улицы прежде, чем туда ступит его нога. Человека, который пришел сюда, чтобы изменить мир, повернуть ход истории и свершить то, что свершали до него только великие пророки.
  Но он не был пророком, и за ним не стояли толпы ослепленных бездумной верой людей, он не мог воскреснуть и не мог приказать тысячам воинов. Все, что он мог, - это использовать древние знания и слышать иногда голос некой высшей силы, которую другие люди называли Богом. Он знал эту силу, знал, что ею движет любовь и справедливость, и за это служил ей преданно многие годы. Но теперь он с болью в сердце видел, как эта сила истончалась, таяла с каждым годом и не могла уже больше помогать людям, как прежде. Теперь эта сила сама нуждалась в помощи и защите, потому что люди, которые прежде так в ней нуждались, предавали ее, свою защитницу и мать, и уходили в сумрак чужой и жестокой веры. И все потому, что где-то там, в поднебесье, в невидимом человеку мире, шла жестокая битва богов. И тот, кто лишался устремленных к нему глаз и преданно верящих душ, тот лишался своей силы и исчезал. Боги, служившие людям тысячи лет, умирали, и никто из людей не слышал их криков о помощи, никто, кроме него. Он, последний волхв, волею случая уцелевший после резни, устроенной христианами в Киеве, он один еще слышал голос Бога и выполнял его волю. И ему предстояло сделать многое, очень многое, чтоб вернуть свет истинной веры и защитить законы Прави.
  Велегаст стоял и смотрел на город, который когда-то любил и который теперь был чужой и враждебный. Там, в Тмутаракани, его слова могли ему стоить жизни, и он прекрасно это знал; знал он и то, что либо достигнет своей цели и победит, либо умрет где-то там, на пыльных камнях, в паутине узких улиц - третьего не дано. Он не мог не выполнить волю Бога, не мог повернуться и просто уйти в тишину священных дубрав. Он должен был донести доверенное ему Божье Слово.
  А город, начиная обычную дневную суету, тоже, наверное, искоса посматривал на странную фигуру на высоком восточном холме, но ничего не мог увидеть против солнца, кроме темного силуэта. Никто пока не знал, что скрыто за этим темным очертанием, нарисованным солнцем, и почему одинокий странник не спешит, как все, на торговую площадь, туда, где кипит "настоящая жизнь". Никто пока не ведал ни его имени, ни сокрытой в его душе тайны, и это было единственное преимущество странного человека перед лежащим внизу городом.
  - Велегаст, может, не пойдем, - дрогнул внизу неуверенный юношеский голос.
  Отрок, сидящий на камне с кожаной флягой в руке, смотрел уставшими глазами, полными смятения. Человек, стоящий на холме обернулся, и солнце осветило благородное лицо мудрого седовласого старца. Высокий и сухопарый, он носил белые одежды, которые спадали по его тонким рукам, как сломанные крылья. Правая рука опиралась на причудливо вырезанный посох с набалдашником в виде хищной птицы. Но что особенно поражало в облике старца, так это глаза; глубокие, чистого темно-синего цвета, напрочь лишенные старческой тусклости, они легко испускали подобное небу сияние и, подобно небу, меняли свой цвет.
  Сейчас старец начинал сердиться, и его левый глаз потемнел и сделался почти черным, а правый, наоборот, светлел, наливаясь белым сиянием с пронзительно синей точкой зрачка. Он посмотрел этими страшными глазами на отрока, и тот, выронив флягу, опустил взгляд. Но уже через минуту отрок пришел в себя и снова подал свой голос:
  - Я не за себя боюсь, Велегаст, моя жизнь, как и твоя, принадлежит Сварогу[3]...я ... я боюсь за нашу веру. Ведь ты последний, кто хранит мудрость, собранную за многие тысячи лет, ты последний, кто знает священные тайны, кто может научить. Что будет с нашей верой, если ты погибнешь?
  Юноша остановился, чтоб перевести дух, и тут стало заметно, что не ветер колышет складки его одежды, а он сам мелко и нервно дрожит.
  - Я был там, я видел; они убили всех, всех! Отвели на болото и убили, а людям сказали, что прогнали волхвов. А сами убили! - Губы отрока после каждого слова кривились и дергались на бледном лице. - Они только говорят, что надо подставить другую щеку, а сами убивают и убивают! Нельзя допустить, чтоб они убили и тебя! - выкрикнул в истерике юноша.
  - Этого не случится, - спокойно ответил старец, смягчая свой взгляд, - иди сюда, посмотри. Ты знаешь эти руны?
  Он выставил посох навстречу солнцу. И тут стало видно, что птица, венчавшая посох, сжимала в своих когтях огромный плоский и овальный кусок янтаря. Деревянные когти со всех сторон обрамляли полупрозрачный камень, отливавший золотом. В дереве вокруг всего камня были вставлены маленькие серебряные знаки рун. Велегаст достал хрустальную бусину на волосяной нитке и подвесил ее перед янтарем, зацепив за серебряное кольцо в клюве птицы маленький серебряный крючок. Посмотрел, чтобы тень от бусины падала точно в центр янтарного блюдечка. Потом подозвал отрока ближе.
  - Вот, смотри, - мудрец прошептал заклинания, и бусина стала вертеться, отбрасывая преломленные в гранях лучи то в одну, то в другую сторону. Янтарный глаз посветлел, и напротив рун то в одном, то в другом месте стали вспыхивать тусклые огоньки желтоватого света. Отрок шевелил губами, тихо повторяя угаданный смысл. Потом глаз помутнел, а бусина перестала вертеться.
  - Теперь ты узнал судьбу и заглянул немного в будущее, - сказал Велегаст спокойно. - Но помни, Радим, что Макошь[4] милует только сильных духом, и только тем, кто идет до конца и бьется из последних сил, она даст выход из самой страшной беды и пошлет свою верную Сречу[5]. А если ты устанешь и разуверишься, то она отвернет от тебя свой священный лик, и тогда нить твоей судьбы подберет сама Недоля. Пошли, тебе нечего бояться. - Старец взял отрока за руку, и они стали спускаться к городским воротам.
  Но Велегаст слукавил, он показал отроку только его судьбу. Свою же судьбу он знал уже давно и знал, что смерть его ждет где-то здесь. Макошь позволяла менять ход судьбы, доплетая новые нити, и от смерти можно было увернуться, надо было только заранее узнать ее лик. Но сколько ни пытался Велегаст увидеть роковой миг, ничего, кроме черного капюшона и толстых смуглых рук ему не открывалось. "В спину, наверное, бить будут", - подумал он тоскливо и, словно дразня невидимое злое существо, наблюдавшее за ним, еще тверже зашагал в сторону города.
  
  Ворон промчался по высохшему руслу добрую сотню шагов, прежде чем хазары вырвались из пляски Стрибы. Их кони еще неуверенно переставляли ноги, всхрапывая и отфыркиваясь, а столб пыли, взбаламученный вихрем, поднимался все выше и выше.
  "Ох, не скоро теперь успокоится", - подумал разведчик и еще раз мысленно поблагодарил богиню.
  Теперь он мог немного перевести дух и чуть сбавить бег скакуна, чтоб тот хоть немного передохнул. Самое сложное ждало его впереди. Так просто хазары, конечно, его не отпустят, у них под седлами ахалтекинские кони, которые скакали пока лишь вполсилы, и потому жестокая и смертельная схватка просто неизбежна. Ворон это хорошо понимал, и еще он знал, что для победы надо заставить хазар играть по его правилам; принять бой там, где ему это будет выгодно, а не тогда, когда они его догонят и станут заходить полумесяцем, чтобы бить сразу со всех сторон.
  Он посмотрел на солнце, которое теперь светило ему в лицо, и стал готовиться к бою. Надел стальной шлем с мелкой бармицей, развернул лук, укутанный от росы в плотную ткань, осмотрел колчан, прикидывая, сколько стрел можно тратить на каждого хазарина, перекинул щит за спину. Теперь, когда все было готово к бою, Ворон достал меч и, взяв его в обе руки, слегка плашмя ударил себя сначала по правому, потом по левому плечу. Гулко звякнула под кожанкой кольчужка, словно шепнула его сердцу: "Я, мол, здесь, на месте, не волнуйся - будет тебе защита". Потом поднес меч к лицу и стал шептать, устремив немигающий взгляд в середину лезвия: "О, Даждьбоже, сияющий свыше, посылающий блага земные, жизнь дарующий щедрой рукою, внук твой, русич, о помощи просит, о защите небесного света. Ты засти врагам очи сияньем, отведи мечи вражьи и стрелы, от потомка рода Даждьбога, от отважного воина Ворона. На мой меч положи свою силушку, заостри его на две стороны, чтобы сек он врагов да без промаха, чтобы сек он с удара да с первого. Внук Даждьбога[6] на том тебе кланяется, станет именем твоим ратиться, за тебя кровь свою он пожертвует, а победу отдаст тебе в почести".
  Ворон умолк, не отрывая пристального взгляда от своего меча. Наконец он увидел, как на заточенной стали вспыхнул и заплясал в такт лошадиному скоку крохотный огонек. Стремительно разрастаясь, он полыхнул солнечным бликом, а в ладони, крепко сжимавшие меч, что-то кольнуло, и по рукам прокатилась волна тепла. Ворон поцеловал меч и, крутанув им над головой, снова ударил себя по плечам. Какое-то время он еще скакал, вытянув вперед руку с мечом, глядя, как солнце стекает по лезвию, потом отмахнул мечом на обе стороны и вложил его в ножны.
  Теперь он был уверен, что он не одинок, что великий Бог смотрит на него и что его руку, может быть, ведет сам Даждьбог. Последний раз он оглянулся на своих неотступных врагов, но теперь это был уже не взгляд убегающего, а взгляд охотника. Хазары вновь его догоняли, пустив своих коней в бешеный галоп. Видно, им порядком надоело тащиться за упрямым русом, или жажда наживы пересилила страх смерти.
  Ворон ухмыльнулся: "Что ж, посмотрим, так ли хороши ваши луки, как ваши кони". Он повернул коня вверх по склону высохшего русла, которое изгибалось здесь к северо-востоку. На скаку вынул лук и легкую тростниковую стрелу с широким наконечником-срезнем, наносящим смертельные раны беззащитной плоти животных. Доскакав до вершины, Ворон остановил коня и, почти не целясь, пустил стрелу.
  
  
  
  - Прости меня, Ярило, что возьму я жизнь твоего слуги, - начал он причитать.
  Конь скакавшего впереди хазарина вдруг взвился на дыбы и повалился на бок, придавив ногу всадника. Из содрогающейся шеи сквозь широко рассеченную рану хлестала горячая кровь.
  - Я беру эту жизнь не к потехе, - договорил Ворон, - от себя я смерть отвожу, на коня ее положу.
  Следующий хазарский конь упал уже гораздо ближе, и почти одновременно слева тонко свистнула хазарская стрела. Хазарам мешало целиться солнце, и даже узкие восточные глаза не спасали от слепящего лика светила.
  Третью стрелу Ворон пустил уже в самого хазарина. Не легкую тростниковую стрелку, летящую далеко, но бьющую слабо, а тяжелую боевую стрелу с узким жалящим наконечником. Такая стрела пробивала толстые слои кожи легкого доспеха кочевников и их кожаные щиты навылет. Разведчик не стал смотреть, как она долетит, а, повернувшись, погнал коня дальше. Позади раздался вскрик, и через мгновение по щиту, который висел на спине, забарабанили злые хазарские стрелы. Но щит Ворона был не простой, а с секретом, чтобы дурачить хазар. С виду он походил на хазарский кожаный, с железным умбоном, но под тонким слоем кожи был покрыт крепкой стальной чешуей. Такая защита была не по зубам даже длинным бронебойным стрелам. Но откуда это было знать хазарам? Дети степей самозабвенно целились в круглый диск на спине, как в хорошо знакомую мишень, намереваясь пригвоздить его к спине всадника, и даже не пытались стрелять ни по коню, ни по плохо защищенным ногам, чего Ворон боялся больше всего. То, что стрелы отскакивают прочь, хазары относили на счет попаданий в железный умбон и, сыпя проклятья, стреляли вновь и вновь.
  Конечно, долго такая потеха длиться не могла, но в бою все решают секунды. Кто раньше выстрелит, кто первый попадет. Простая логика войны не прощала ошибок, ибо цена каждой из них была смерть.
  Ворон еще раз обернулся с натянутым луком. Хазары уже миновали подъем, и солнце больше не мешало им видеть.
  "Теперь просто так в них стрелу не засадишь, - подумал разведчик, припомнив свои прежние боевые стычки и необыкновенную способность степных воинов увертываться от любых стрел, - а по коням еще раз стрельнешь, так тебе тем же и ответят".
  Такой исход дела его не устраивал, значит, надо было играть дальше по правилам конного перестрела. Этот вид боя предпочитали все кочевники, и хазары радостно приняли брошенный вызов, предвкушая свою быструю победу. Расстояние еще немного сократилось, и преследователи стали рассыпаться веером, заходя справа и слева.
  Вот в этот момент Ворон и выстрелил. Но целился он не в первого и даже не в третьего, а в четвертого, который из-за поднятой пыли и уходящего вбок товарища потерял на секунду обзор. Всего лишь секунда, но, когда глаза хазарина снова видели ясно, в его груди уже торчала стрела.
  Ворон вновь повернулся спиной, и опять по щиту забарабанили стрелы, а сзади послышались громкие бранные крики.
  "Проклятья, видимо, шлют", - подумал разведчик и, быстро воткнув лук в притороченный к седлу налуч, выхватил меч. Он отлично знал повадки кочевников, знал, что проклятья - это верный признак испуга. "Лаются" от растерянности и страха, чтобы поднять свой боевой дух. Испуганный стрелок был опасен, поскольку будет бить куда попало. Значит, пора заканчивать бой по хазарским правилам и начинать русский бой. Ворон резко развернул коня и, вонзив шпоры, помчался навстречу врагам, вращая в руке сверкающий меч.
  
  Велегаст и Радим осторожно спускались по склону холма. Вдруг в лицо путников дыхнуло влажной прохладой. Старец, шедший впереди, остановился и, пробормотав что-то про то, что здесь должен быть источник, указал на группу деревьев. Действительно, из подошвы холма била тонкая струйка воды, которая, попрыгав немного по камням, растекалась крохотным болотцем, плавно переходящим в зеленый лужок. К этому лужку из городских ворот уже гнали стада коз и овец, а чуть в стороне по натоптанной тропке шли женщины с кувшинами за свежей водой. Щедрый родничок всем давал жизнь.
  - Перунов ключ, - уверенно сказал Велегаст.
  - Ты был здесь раньше? - удивился отрок.
  Старец вспоминал что-то, оглядывая задумчивым взглядом серые камни на склоне вперемежку с сухой травой, и ответил не сразу:
  - Я родился здесь. В тот день, точнее, в ту ночь, когда мне было суждено появиться на свет, случилась страшная гроза. Все небо просто пылало от молний. И как раз тогда, когда мой отец, узнав о рождении сына, вышел из дома, чтобы благодарить богов и узнать судьбу сына по движению Перуновых стрел... вот тогда небо раскололось надвое от огромной молнии, ударившей в землю на склоне холма. Утром отец пошел посмотреть на след небесного огня и найти осколок от стрелы Перуна, чтобы сделать мне оберег. Стрел он не нашел, но увидел, что от удара молнии раскололся большой камень на склоне холма. Половина камня так и осталась на месте, сохранив на себе оплавленный след, а половина отвалилась вниз, открыв небольшую расселину, из которой сочилась вода. Отец расчистил ножом расселину от грязи, и оттуда стал бить родник. Так что мы с ним, - он нагнулся, улыбнувшись роднику, как старому знакомому, и зачерпнул воды, - почитай, братья.
  Освежившись и наполнив флягу чистой водой, они направились к воротам. Мимо них, болтая на ходу и весело поглядывая на отрока, прошли за водой молодые женщины. Велегаст внимательно вглядывался в их глаза, пытаясь угадать, что его ждет в городе, как воспримут его волховской наряд. Может, тут же у ворот и схватят.
  - А что же гадание по молниям? - словно очнувшись от наваждения, заговорил Радим, проводив глазами движения округлых бедер и стройных ног. - Что узнал твой отец? Что это все предвещало?
  - Отец так был поражен увиденным, что поклялся отдать сына в услужение Богу, если Перун поможет нам освободиться от власти хазар. Через год князь Святослав разбил хазар и захватил их город Саркел, теперь это Белая Вежа. А еще через четыре года вернул русам Тмутаракань. Это и решило мою судьбу: такое вот вышло гадание. Мне как раз тогда исполнилось пять лет, и, согласно обычаям дедов, я уже мог покинуть дом отца. Поэтому меня отвезли в Киев, где тогда было знаменитое капище Перуна, и отдали волхвам.
  Они уже были почти у ворот, и охранники пристально прощупывали их недобрыми глазами. Странники шли не с торговой дороги, а своих тут, видно, знали хорошо.
  - Кто такие? - подтягивая к себе длинное копье, заговорил высокий молодой воин в кольчуге. Несмотря на ранний час, служба ему уже порядком надоела, и он томился бездельем, сидя на деревянном чурбаке с травинкой в зубах.
  - Знахарь я, - отвечал Велегаст, - а это мой ученик.
  - Что в городе надо? - не унимался дотошный страж.
  - Людям помогаю я от хворей разных, изгоняю недуги всякие.
  - Нет у нас недугов, все, слава богу, здоровы, - ухмыльнулся воин. - Да и своих знахарей полно.
  - Нам бы отдохнуть с дороги, еды купить.
  - Вон туда ступай, - указал стражник концом копья на дорожку вдоль стены, - как до причалов дойдешь, так сразу же торг и увидишь. Там есть где и поесть, и поспать, а в городе вам делать нечего. Может, вы соглядаи[7] хазарские.
  Старец достал из кошеля на поясе куну и положил на ладонь, но монета не произвела должного действия, воин только еще больше нахмурился.
  "Да, суровый здесь народ, - подумал Велегаст, - шуток не любят. Чего доброго, и впрямь за соглядая примут. Как потом оправдаешься?"
  Волхв устало вздохнул, посмотрел еще раз в неприветливые глаза юного стража и понял, что отвечать ему нечем. Он помнил рассказы отца про то, что раньше таманские русы никого не впускали в свою страну и убивали всех чужеземцев, и только власть хазар нарушила древний обычай. Неприветлив был здешний народ всегда, и на это, видимо, были серьезные причины. А сейчас с этим ничего уже нельзя было сделать, традиция въелась людям в кровь.
  Можно было, наверное, попробовать рассказать этому хмурому воину, что этот родник открыл его отец, что он сам отсюда родом, но чем подкрепить свои слова, кто его отца мог здесь вспомнить спустя столько лет. Его сверстники, ставшие воинами, наверняка давно уже сложили где-нибудь головы, ибо краток был век человека, взявшего в руки меч.
  Старец повернулся и пошел по указанному пути. Отрок поплелся за ним следом. Оставалось одно - еще раз попробовать пройти, но уже в другие ворота. Очень не хотелось Велегасту раньше времени что-либо говорить о себе, он должен был дойти до князя, никому не открывшись, иначе ему грозила смертельная опасность. Так ему говорили боги. Но как это сделать, они не сказали, а сам старец не знал.
  "Значит, придется рискнуть", - невесело подумал волхв.
  Возложенное на него дело было для него важней собственной жизни. Все, что с ним должно было случиться, будет потом, когда он исполнит свой долг, свершит предначертанное. Тогда мир изменится, станет другим, а вместе с ним изменится все и, может быть, его судьба тоже. На это Велегаст очень рассчитывал.
  Он оглянулся на унылого отрока и стал ему рассказывать историю таманских русов. Все, что когда-то ему поведал отец. Радим оживился, догнал старца и зашагал рядом, жадно впитывая слова. Так они и продолжили свой путь. Им долго пришлось обходить городскую стену, потом пробираться через толкотню у причалов. Наконец торговая площадь оглушила их разноязыким говором. Из-за повозок, груженных мешками с зерном, выглядывала крыша корчмы, рядом еще высились крыши каких-то построек с дымящимися трубами.
  Запах вареного мяса и пшеничной похлебки невидимыми струйками разливался по торговой площади, стекал к причалам, пытался перевалить через городскую стену. Желудок невольно откликался на этот запах и начинал колотить по бесплотным мозгам, требуя должного к себе почтения. Отрок сглотнул слюну и оглянулся. Но старец непреклонно шел вперед. Цель его долгого пути была совсем рядом, все другое ему лишь мешало.
  Пробравшись через лабиринт торговых палаток, телег и просто сваленных мешков, они наконец-то достигли северных ворот острога, которые выходили к торговой площади.
  Здесь стража была чуть помягче. Лица воинов были вполне спокойные. Может быть, их уже прикормили золотом хитрые византийцы, а может, просто порастратили свой пыл на постоянно снующих мимо них заезжих гостей. Об этом можно было только гадать, но ошибаться уже нельзя было; в городе было только двое ворот, и третья попытка пройти просто исключалась.
  Велегаст решительно двинулся вперед. Опять выставленное копье преградило ему путь. Правда, уже слышанный на восточных воротах вопрос здесь прозвучал вполне миролюбиво.
  - Мне к князю с посланием, - спокойно ответил волхв.
  - От кого послание? - невозмутимо продолжал свое дело стражник.
  - Из Киева, - чувствуя какой-то скрытый подвох, нарочно невпопад отвечал Велегаст.
  - Знаю я всех киевских гонцов, - насторожился воин. - От кого будешь, сказывай и печатку предъяви.
  - От себя я, от себя! - левый глаз старца стал наливаться темнотой. - Дело у меня к князю важное.
  - Какое важное? - не унимался бдительный страж. - Может, ты нам князя отравишь или в колодец яду сыпанешь?
  - Какого яду?! - не выдержал Велегаст. - Ты что, не видишь, перед тобою служитель Перуна! Я волхв! - теперь и правый глаз изменился, наливаясь все сильней и сильней белым сиянием. - Видение мне было, что беда будет с князем. Слово несу я Божье, беду отвести.
  На разговор подошел второй воин средних лет и чернявый:
  - Волхв, говоришь, - заговорил он недобро. - Бедою, стало быть, грозишь нам?
  "Черный", как его сразу же про себя назвал Велегаст, засмеялся каркающим смехом:
  - Прогнали мы всех волхвов взашей, церковь у нас теперь есть. Так что нас теперь не напугаешь, и нашего князя тоже.
  Он ткнул волхва тупым концом копья в грудь:
  - Иди отсюда, старик, подобру-поздорову, а не то...
  Воин замолк на полуслове и рука с копьем беспомощно повисла в воздухе. Глаза, не знавшие прежде страха, встретились с глазами Велегаста. Если правый глаз, даже сияющий слепящим белым светом, еще можно было принять за человеческий, то левый, черный, походил скорее на провал в бездну. То была не глянцевая чернота звериного глаза, а чернота сияющей тьмы, тьмы, испускающей невидимую страшную силу.
  Стражник отпрянул назад и, перехватив копье в другую руку, торопливо закрестился.
  - Чур меня, чур меня! - лепетали побелевшие губы.
  - Волхвов, говоришь, изгнали, - синяя точка в сияющем правом глазу запрыгала в сумасшедшем танце гипноза, не давая стражнику отвести взгляд. - А гнева Божьего ты не боишься?! Стрел Перуновых, разящих отступников?!
  Велегаст вытянул руку с растопыренными пальцами в сторону Черного:
  - Отец небесный, великий Сварог, огнем священным...
  Но тут вперед выскочил отрок и, стараясь не смотреть старцу в глаза, ухватил его за руку.
  - Велегаст, не надо, я тебя прошу, - шептал он испуганно. - Нас так за колдунов сочтут, и еще хуже будет.
  Волхв легонько ткнул Черного посохом в грудь. Тот послушно, как деревянная кукла, сел в дорожную пыль.
  - Никогда не тыкай искепищем[8] старость, не твори на земле зло, и тебе зла не будет, помни законы Прави и в большом, и в малом, кто бы ты ни был, христосник несчастный.
  Старец закончил поучать Черного и, взяв дрожащей рукой верного отрока, пошел прочь.
  - Что ты так испугался, - заговорил он, когда они уже прошли торговую площадь в обратном направлении. - Подогрел бы я ему немного крестик нательный, только и всего.
  Это была любимая шутка волхва; заставить человека самого снять обжигающий крест. Впрочем, сейчас ему было не до шуток. Он был почти растерян и подавлен тем, что не смог поладить с людьми, как того требовали законы Прави. Велегаст мог бы всех скрутить своей силой, задурманить словами, подчиняя своей воле, как это делали византийские проповедники. Но чем бы тогда он отличался от этих служителей тьмы? Он не мог войти в свой родной город, как тать, сея испуг и злобу к неведомой силе, он должен был найти путь к сердцам этих людей. Иначе все его дела и все его знания просто не имели смысла.
  Велегаст торопливо шел обратной дорогой, не глядя по сторонам. Кровь все еще стучала в виски неостывшим гневом, но он уже лихорадочно искал всему объяснение. Да, он многие годы жил в священном бору, вдали от людей, и в Киеве последний раз был почти двадцать пять лет назад. Тогда все относились к нему с глубочайшим почтением. И потом, люди, приходившие к нему в священный бор, тоже всегда почитали его. Он настолько был уверен в силе богов, которым служил, что не считал нужным что-либо доказывать. Ему казалось, что люди, увидев, как он помогает им во всем, не станут больше никого слушать. Как он ошибался!
  Теперь волхв отчетливо понимал, в чем была его слабость и в чем была сила византийской веры. Ее проповедники не знали смущения; их гнали - они приходили вновь, и так до тех пор, пока не находили в душе человека какую-нибудь слабину. Эти хитрые ловцы человеческих душ не гнушались ничем, ни перед чем не останавливались, расползаясь по земле, подобно страшной заразе. Их сила была в слабости людей, и они умножали эту слабость, давая слабым власть над сильными. Все, что требовало силы: будь то месть за убитого родича или гордость за великих предков, все сурово порицалось. Превозносилось только рабское и бездумное послушание их темному богу.
  Велегаст остановился и повернул уже спокойное лицо к отроку, который с трудом поспевал за ним.
  - Ключ, Перунов ключ нам поможет, - бросил он отрывисто и, полный решимости, снова быстро зашагал.
  В такт его движениям утренний бриз развевал длинные пряди седых волос и белые одежды волхва. Он шел гордый и прямой, поглощенный думой о великих Светлых Богах, не заметив, что сам уже попался в сети темных сил и пристальное черное око отныне будет неотступно следить за ним и видеть каждый его шаг.
  Весь разговор волхва со стражей не остался без внимания двух византийских купцов, словно нарочно разместивших свои лавки почти у самых ворот. Теперь они, отойдя в сторону, взволнованно обсуждали происшествие.
  - Петр, ты видел, что творил этот служитель русских богов, этот... - Первый купец задумался, вспоминая трудное русское слово. - Как там он себя назвал?
  - Волхв, волхвом он себя назвал, любезный Фока, - поспешно откликнулся второй.
  - Да, именно волхв, очень сильный волхв, - продолжил задумчиво первый. - Если он пройдет к князю Мстиславу и смутит его веру в нашего бога, то нам будет трудно, очень трудно подчинить себе русов.
  - Наши люди в княжеском замке сказывают, - робко заговорил Петр, - что старшая дружина князя недовольна и хочет отложиться от нашей истинной веры.
  - Мы не должны допустить этого, - заволновался Фока. - Страшно подумать, что будет, если русы снова станут поклоняться этому, как его...
  
  
  
  - Перуну, любезный Фока.
  - Да, именно Перуну. - Первый купец провел ладонью по лбу, словно пытаясь согнать вместе с мухами тяжкое бремя склероза. - Нет более страшных врагов для империи, чем эти русы, когда они верят в своих богов.
  Он взял рукой, усыпанной золотыми перстнями, Петра за локоть, чтобы придать своим словам особую важность:
  - Я знал воинов, которые дрались с русами Святослава под Адрианополем[9]. Иоанн Цимисхий послал тогда против десяти тысяч русов сто тысяч лучших воинов империи! Не многие из этих ста тысяч остались в живых, в ужасе спасаясь бегством. И все потому, что воины русов были заговоренные этими...
  - Волхвами, любезный Фока.
  - Да, волхвами. Я думаю, что из-за этих волхвов их воинов нельзя было поразить ни мечом, ни стрелой, хотя русы дрались без доспехов, обнаженные по пояс. А бьются они с двумя мечами в руках и, двигаясь быстрее молний, убивают наших лучших воинов, как беспомощных ягнят.
  - Неужели все так страшно?
  - Страшнее, чем ты думаешь, Петр, - стискивая пальцы с перстнями на локте, продолжал мудрый Фока. - Воины, которых я знал, прежде били и арабов, и франков. Они мне говорили, что сам бог войны вселяется в этих русов, когда они идут в бой... Ты понимаешь, что нам грозит, если этому волхву вдруг удастся вернуть им старую веру?!
  Второй купец сосредоточенно молчал, испуганно округляя глаза.
  - Сейчас наш человек на воротах, этот русский христианин, не пропустил этого...
  - Волхва, любезный Фока.
  - Да, этого волхва, но он ведь на этом не успокоится, - закончил свою мысль первый. - Он будет снова пытаться попасть к Мстиславу. Поэтому ты, Петр, пойдешь сейчас в корчму и спросишь купца Михаила. Это декарх синодиков[10]. Скажешь, чтоб послал пару своих головорезов убрать этого...
  - Волхва, любезный Фока.
  - Проклятье! Да знаю, что волхва! - занервничал первый. - Я же пойду в город и поговорю с отцом Федором, чтобы он подготовил наших сторонников. И давай поспешай.
  Купцы разошлись в разные стороны. Первый отошел к своей палатке, накинул на плечи черный плащ с капюшоном, вытащил откуда-то старую клюку и, подпоясавшись веревкой, заковылял к воротам города.
  - Монах я странствующий, - запел первый елейным голоском, едва его попытались остановить. - Ищу благословения у отца Федора, для паломничества по святым местам.
  - Ищи себе благословения в другом месте, - было заговорил молодой стражник.
  Но Черный быстро пришел единоверцу на помощь:
  - За что обижаешь святого человека, пусть идет; что мы, звери, что ли, какие.
  Византиец прошмыгнул за ворота и быстро засеменил к приземистой церкви, купол которой тускло маячил над крышами невысоких домов.
  
  Велегаст тем временем шел по дороге, прижатой северной стеной острога к обрывистому склону, под которым желтела полоска пляжа. Ветерок приносил оттуда соленый запах водорослей и мерный шелест сонной волны, со вздохом ласкающей берег. Вдруг его рука, сжимавшая посох, ощутила странное жжение. Волхв резко остановился.
  - Что, что случилось? - встревожился отрок.
  - Сварог нас упреждает, - отвечал старец, сдергивая с набалдашника тряпицу, которая закрывала огромный самоцвет. - Беда нам грозит.
  Почти одновременно они обернулись и увидели, как следом за ними по дороге скачет пара лошадей, запряженная в крытый возок. Старец схватил юношу за руку и быстро потащил его за собой, направляясь на небольшой мысок, вытянувший к морю узкий земляной нос. У основания мыса волхв прочертил посохом по сухой земле черту и, прошептав заклинания, двинулся дальше. Там, где земляной клин сузился настолько, что на нем с трудом могли стать только двое, они остановились. Как раз в этот момент возок остановился, немного не доехав до того места, где волхв и отрок свернули с дороги. Возница, крепкий чернобородый мужик, быстро соскочил на землю и пошел вперед, высматривая след на пыльной дороге. Следом за ним из возка выскочил очень высокий и длиннорукий напарник. Видно было, что эти люди знали толк в своем ремесле; они быстро нашли нужные им следы и безошибочно пошли в нужном направлении. Но шли эти двое так, словно не видели стоящих на краю мыса людей. Беспокойно оглядываясь вокруг, Чернобородый и Длиннорукий все же дошли до черты, оставленной посохом волхва. Посмотрев в глубокие земляные расселины справа и слева, Чернобородый все же переступил черту.
  - Вот они где! - вскрикнул он удивленно.
  В руках Чернобородого и Длиннорукого мгновенно появились острые ромфеи - короткие византийские мечи для наемных убийц.
  
  Глава 2
  Пощады нет
  
  Ворон мчался на врагов, выпрямившись в седле во весь свой немаленький рост. Такая посадка позволяла в случае опасности либо пригнуться вперед, либо откинуться назад, уходя от стрел или копейных ударов. Щит он уже сдернул со спины и перехватил его в левую руку, черное корзно, скатанное на спине валиком, распустил, дернув завязки. Поток воздуха подхватил легкую ткань, и за спиной Ворона забилось, затрепетало черное пламя, мелькая в хазарских глазах ложной мишенью.
  На какое-то время хазары просто опешили. Один против шестерых! Что это за воин, если он сам ищет битвы? Сечься с русами степняки не любили, и недобрые предчувствия холодом безотчетного страха легли на их темные души. Но через секунду они уже снова гикали по-своему и, готовясь к ближнему бою, выхватывали из-за спин длинные копья. Конный полумесяц, ощетинившись сталью клинков на длинных древках, должен был, как аркан, захлестнуть отважного руса, поразить его сразу со всех сторон. Нет такого воина, который уклонится от многих ударов, нет такого доспеха, который не пробьет копье при встречном ударе несущихся во весь опор всадников. Без сомнения - рус обречен, и нет смысла сеять по степи дорогие стрелы, если враг сам ищет смерти.
  Но Ворон только усмехнулся, глядя на расставленные для него копейные сети, и повернул коня правей полумесяца, словно пытаясь проскочить мимо него. Хазары радостно заулюлюкали, инстинкт степного охотника сработал сам собой и теперь веселил кровь, обещая погоню с облавой. Конный строй начал сминаться, вытягивая копейное щупальце на перехват уходящей добыче.
  Спрессованные бешеной скачкой секунды пронеслись, как один миг. Ворон гнал своего коня прикрыв левый бок щитом, словно и не замечал стремительно летящий ему наперерез острый наконечник хазарского копья. Еще чуть-чуть, и сокрушительный таранный удар неизбежен. Но тут разведчик снова резко повернул коня, направляя его теперь прямо на врага. Сам он нагнулся вперед, как хищная птица, и, вытянув вперед руку с мечом, впился глазами в хазарского воина. Доли секунды, чтоб найти слабое место врага для одного-единственного точного удара, - это все, что дает поединок несущихся навстречу друг другу всадников. А промахнуться Ворон не мог, просто не имел права: врагов было слишком много, и каждый его промах мог стоить ему жизни.
  "Длинный хазарский халат из толстого войлока прошит железной проволокой, и мечом зараз не прорубишь, а голову наверняка прикроет щитом", - мелькнуло в мозгу.
  В следующий миг меч Ворона крутанулся мельницей, поймав наконечник копья и пытаясь отбить его в сторону. Рука стремительно дернулась вверх и вбок, отводя гардой клинка смертоносное жало. Мгновение - и копье врага уже не опасно. Ворон резко махнул мечом сверху вниз словно хотел ударить и, когда хазарин нырнул под щит, рубанул его по ноге, извернувшись в седле. По колено ноги хазар надежно прикрыты халатом. Так, по колено, нога и осталась торчать в стремени. Степь огласил дикий, леденящий душу крик, и хазарин, выпрыгнув на всем скаку из седла, покатился по пыли, стискивая руками обрубленную ногу.
  Еще край клинка скользил по разрубленной плоти, а разведчик стремительно распрямлялся в седле, ибо слева в его грудь уже метилось копье другого хазарина. Ворон резко нагнулся вперед, навстречу блестящей на солнце стали клинка и, стремительно выбросив руку со щитом, поймал его острие. Как только его левая рука ощутила удар, она плавно подалась назад, наклоняя спасительный диск и отводя его в сторону. Почти одновременно правая рука занесла меч. Хазарин, видя участь товарища, поджал левую ногу, скрыв ее под полой халата, и выставил вперед щит. Это его и погубило. Ворон как раз спровадил вражье копье на заслуженный промах и, высвободив свой щит, ударил им со всей силы по хазарскому. Прикрытие хазарина подалось в сторону, пропуская к своему хозяину смерть. В тот же миг русский меч, мелькнув словно молния, ударил кочевника прямо в лицо, прорубив чуть ниже глаз "второй рот". Изуродованная голова мотнулась назад, выпуская веер кровавых брызг.
  Копье третьего хазарина ударило почти сразу же. Разведчик едва успел прикрыться щитом, падая назад на спину коня. Стальной наконечник, чиркнув по надежной броне диска, просвистел у самого лица, словно тень смерти. Хазарин был опытный воин и решил добить руса, пока тот лежит, размазанный таранным ударом копья по лошадиному крупу. Он поднял щит, чтоб ударить им в голову или, если повезет, прямо в шею. Таким ударом на всем скаку иногда просто сносили головы или проламывали череп. Но Ворона спасла злость. Его едва не выбили из седла, и взбешенный воин, вместо того чтоб пропустить неудачную сшибку, оставшись лежать, ударил... нет даже не ударил, а выстрелил руку с мечом прямо под поднятый щит в мягкое горло хазарина. Кочевник рухнул назад, вскинув последний раз непослушные руки. Из рассеченной шеи ручьем хлестала и пенилась кровь.
  Ворон вырвал из раны врага дымящийся от крови меч и резко махнул им вперед, навстречу четвертому воину степей. С дола клинка сорвалась струйка крови и ударила прямо в лицо, искаженное злобой. Но хазарин ничуть не смутился, вкус крови только заставил бешено трепетать его ноздри жаждой мщения, а руки уже направляли острый клинок на длинном древке в нижний край щита Ворона. Отбивать такое копье очень трудно; от таранного удара диск наклоняется, и наконечник, соскальзывая с него, попадает прямо в низ живота. Разведчик натянул изо всех сил повод, разворачивая коня и подымая его на дыбы. Хазарин тоже стал поворачивать своего скакуна, но скорость была уже потеряна, а с ней и все преимущества копья на таранном ударе. Теперь два всадника крутились почти на одном месте, пытаясь сразить друг друга. Хазарин оказался очень опытным воином, скорей всего, это был десятник. Поверх его халата красовалась кольчуга, а вместо войлочной шапки мерцал стальной шлем с полумаской и бармицей, ноги же прикрывали поножи. Так что Ворон молотил врага мечом без всякой надежды на успех, лихорадочно соображая, где может быть щель в доспехах и где его клинок ждет желанная победа. Хазарин тем временем что-то крикнул своим товарищам, и те стали скакать вокруг, пытаясь достать Ворона копьями. Долго такая карусель продолжаться не могла. Несколько раз разведчика уже задевали копейные удары в спину, вспарывая кожанку, и только надежная кольчуга еще берегла его жизнь. Но и она, спасая от смертельных уколов и порезов, не могла защитить от синяков и тяжелых ушибов, которые стали все больше расползаться по его спине, отнимая здоровье и силы.
  Ворон вновь поднял коня на дыбы, чтоб ударить врага по шелому. Сталь, конечно, не прорубишь, но оглушить можно. Хазарин тоже поднял скакуна на дыбы, прикрываясь щитом и метя копьем теперь уже в горло. И тут разведчик увидел приподнятый край кольчужной рубашки над взлетевшей с резким движением ног полою халата хазарина. Меч стремительно нырнул в эту щель, как змея в крысиную нору. Железных трусов враг не носил, и острие клинка Ворона легко вонзилось в пах, разрывая мягкие ткани.
  Хазарин заорал страшным голосом, задергался, выпучивая глаза, и рухнул с седла, держась руками за промежность.
  Оставшиеся кочевники на какой-то момент опешили, пораженные гибелью своего командира, но кодекс чести не позволял им уйти с поля боя, не попытавшись отомстить за товарища. Они уже было собрались с духом, чтобы броситься на разведчика сразу с двух сторон. Но Ворон не стал ждать, когда его возьмут в клещи, а, развернув коня, сам поскакал навстречу хазарину, движения которого показались опытному глазу наиболее медленными и неуверенными. Его расчет оправдался; кочевник, с ужасом глядя на поверженных товарищей и летящий к нему сверкающий окровавленный меч, вдруг легко увидел в этом кровавом блеске свою участь и, развернув коня, бросился удирать.
  Ворон хотел было махнуть на труса рукой и не убивать бегущего, но в этот момент тот обернулся. Сразу вспомнился любимый прием кочевников - ложное бегство. Такой бегун в любой момент мог вернуться и ударить его в спину.
  - Отступивший в любой миг вернется, а врагу пощаду дашь, так себя на смерть отдашь, - застучались из глубин подсознания в воспаленный мозг Ворона слова его боевого учителя, и он, быстро достав лук, выстрелил хазарину в спину.
  Удиравший хазарин вскинул руки и упал на шею своего скакуна.
  - Смерть любит бегущих, - вспомнилось еще из науки наставника.
  А сзади уже слышался близкий топот копыт хазарского коня. Разведчик обернулся и увидел в сажени от своей спины наконечник длинного копья. Холодок смерти скользнул меж лопаток, и он с невероятной быстротой, задев кибитью лука вражье копье, пустил стрелу-срезень в шею коня. Ноги несчастного животного подломились, и хазарин на всем скаку полетел через его загривок.
  Ворон какое-то время еще проскакал вперед, словно за спиной у него все еще висело стальное перо копья, и только потом, еще раз оглянувшись, развернул коня и не спеша поехал добивать упавшего с коня хазарина. Кочевник уже оправился от падения и, подхватив длинное копье, умело прикрывался щитом. Брать такого на всем скаку - значит коня потерять. А не убьешь его, так он в спину тебе выстрелит. Ворон осторожно подъехал к врагу, острый клинок на древке обещал трудный поединок.
  Разведчик убрал меч в ножны и достал пернач[11] на длинной рукоятке, в левую руку взял аркан. Хазарин припал на колено, закрываясь щитом и древком копья так, чтоб аркан не накинули. Но этого как раз и добивался русский витязь. Ворон погнал коня вокруг хазарина, постепенно сжимая кольца. Кочевник вертелся, пытаясь успевать выставлять острие копья навстречу врагу. В какой-то момент он чуть замешкался, и тут тяжелый пернач рубанул по копью, отбрасывая в сторону смертоносный наконечник. Русский конь резко развернулся и опрокинул врага. Пернач Ворона безжалостно бушевал еще пару минут, проламывая хазарские кости. Потом разведчик снял с убитого саблю и колчан, подхватил длинное копье, доставившее ему столько неприятностей.
  Недалеко корчился еще один хазарин, выкрикивая что-то на чужом языке.
  - "Наверное, просит, чтоб я помог ему умереть", - подумал Ворон и отсек орущую голову.
  Собрал оружие с убитого и не торопясь поскакал ловить арканом теперь уже ничейного коня. Вдалеке пыльным облачком все еще мчались кони с убитыми хазарами. Вскоре хазарский скакун, не чувствуя узды, замедлил свой бег и вяло побрел, хватая на ходу сухие травинки. Ворон без труда взял его под седло и дал отдых своему загнанному коню, оставив на нем только добытое у хазар оружие. Потом он поймал еще одного коня с пустым седлом. Привязал всех коней на один повод и оглянулся; унылые лошадиные силуэты с убитыми хазарами тянулись к горизонту.
  - "Эх, пропадут кони", - подумал Ворон и не спеша направил своего скакуна вслед беглецам. Разведчик любил и жалел лошадей и не мог бросить в безводной степи несчастных животных. Верст через пять он потихоньку догнал всех коней, сбившихся в невеселый табун с мертвецами на спинах. Стараясь не глядеть на лица убитых, снял с них оружие и сбросил их вниз с почерневших от запекшейся крови седел.
  И только теперь Ворон почувствовал, что вымотался до предела. Второй день он был в пути, трижды бился с печенегами, теперь вот с хазарами, переплывал ночью Дон. Есть же предел человеческих сил! Ворон посмотрел во все стороны на бескрайнюю степь, ровную, как стол, и без единого деревца. Солнце стояло уже на полдень и жгло немилосердно. А впереди ждала переправа через многоводную Ею. Что, если опять хазарский разъезд или того хуже заблудшее кочевье встретишь? Пожалуй, стоит дать себе небольшой роздых, да и коням тоже. Разведчик проехал еще несколько верст, пока не натолкнулся на небольшой лог, тянувшийся по степи, видимо, от самой Еи. Здесь он стреножил скакунов, напоил их и, навесив им торбы, щедро сыпанул овса. Потом воткнул в землю копья и, достав из переметной сумы широкое полотнище, натянул полог. Глянул на слепящий диск светила, мысленно представляя себе, когда его лучи заглянут под полог и разбудят спящего воина.
  - Пусть Мать Сыра Земля[12] даст мне отдых и вернет мои силы, - сказал он себе и рухнул в жалкие владения тени.
  
  
  
  
  Чернобородый и Длиннорукий двигались на волхва неторопливым медвежьим шагом. Клинки чуть покачивались в крепких жилистых руках. Уверенные в себе душегубы с оловянными глазками равнодушной жестокости.
  - Будьте вы прокляты, Чернобоговы слуги! - мрачно выругался Велегаст. - Видно, придется нам драться.
  И тут скромный отрок, сопровождавший волхва и робко смотревший ему в глаза, совершенно преобразился. Сдернул с себя накидку, быстро обмотал вокруг левой руки плотную ткань и, выхватив из-за голенища сапога деревянную рукоять кнутовища, решительно шагнул навстречу здоровенным мужикам, чьи ухватки выдавали в них опытных воинов и закоренелых убийц.
  - Это он на нас с плеточкой? - усмехнулся Чернобородый и, выставив вперед руку с ромфеем[13], двинулся вперед быстрыми пружинистыми шагами.
  Этот легкий звериный шаг грузного мужика говорил очень многое. Опытному воину сразу же стало бы ясно, как опасен этот человек, как сильны и быстры его смертельные удары и что ему наверняка знакома и борьба, и кулачный бой, и убить он может даже и без меча. Но Радим мало что знал в воинском деле и потому не ведал страха. А может, и ведал, но этот страх беспомощно отступил перед гневом на тех, кто хотел посягнуть на его учителя, на бесценного для всей Руси человека, за которого он, безвестный отрок, один был в ответе. Как мать, защищая дитя, кидается на любого врага, так и юноша бросился в бой, не колеблясь ни единой секунды. Хлыст свистнул в его руке и... О чудо!.. Чернобородый отпрянул назад! Он едва успел уклониться от небольшой железной гирьки на конце кнута, просвистевшей у его носа, как камень, выпущенный из пращи. Вот эта-то гирька и превратила простую плеть в грозное оружие под скромным названием "кистень". Любимое оружие русских купцов, легкое, быстрое, от которого очень трудно увернуться и которым можно отбиваться сразу от многих врагов. Раскрутил над головой железный шар на ремне и рази им всякого, кто попробует подойти близко. Лучшая защита от лихих людей для тех, кто не знаком с воинским искусством.
  Убийцы быстро оценили кистень и стали осторожно заходить с двух сторон, низко пригнувшись и выставив вперед мутно поблескивающие клинки. Но отрок, ничуть не смутившись, продолжал крутить пред собой ремень кистеня, поворачивая его то в одну, то в другую сторону, и железная гирька, буравя воздух, жужжала, как рассерженный шмель.
  Чернобородый оглянулся назад, на дорогу, ведущую к торгу. Вместо секунды на точный удар ромфея дело принимало затяжной оборот. В любой момент могли появиться русские купцы или просто горожане, и тогда... тогда либо придется убить всех, либо их с позором выставят вон, и вместо золота дука[14] наградит их скамьей гребца на дромоне.
  - Уйди, мальчишка, - выплыл из бороды глухой голос. - Ты нам не нужен. Убирайся прочь, и ты останешься жив.
  Иди же, я пропускаю тебя. - Бородач отодвинулся в сторону, встав за спину Длиннорукого. - Ты можешь спокойно идти. А иначе, если ты будешь нам мешать, мы все равно убьем тебя.
  Иди, пока я добрый. - Чернобородый изобразил улыбку. - А не то твоя смерть будет просто ужасна. Ты, наверное, не знаешь, что такое ужасная смерть. Так я расскажу. Это когда тебе вначале отрезают уши и нос, потом по очереди отрубают все пальцы и, наконец... - Бородач, ухмыльнувшись, помахал ромфеем сверху вниз. - Твою кожу режут ломтями и выкалывают твои замечательные глаза.
  Чернобородый был очень искусным синодиком[15], он отлично знал, как можно словами вдавить в человека страх, смутить душу врага. А запугать - значит сделать движения противника неуверенными и слабыми, значит победить еще до того, как его ромфей перережет трепещущее от ужаса горло.
  Но византиец напрасно старался. Волхв уже успел научить Радима азам древней науки волхвов. Раньше этими азами были веды "Об общении с духами деревьев", но теперь Велегаст начал учить отрока с вед "Об общении с врагами", которая раньше была самой последней. Простые правила юноша знал наизусть:
  "Не смотри в глаза врагу, если не имеешь достаточной силы, ибо через взгляд Выргони[16] приходит Морана, и Чернобог сеет свое зло".
  "Не говори с врагом, ибо словом Выргонь зовет на погибель, а слово есть дверь в душу и путь в обе стороны, по которому и ты, и враг твой могут пройти".
  Для Радима слов Чернобородого просто не было, бессмысленные непонятные звуки, пролетевшие мимо ушей. Юноша весь был сосредоточен на движениях рук и ног своих сильных врагов, словно вел нелегкую игру в таврели, где фигурами были руки и ноги врагов с одной стороны и он сам - с другой.
  "Победа или смерть", - вдруг вспомнил он слова Святослава.
  Нет, для него выбора не было - только победа. И вдруг он увидел свой ход в этой смертельной игре. На каждое его движение фигуры рук и ног врагов начинали свое перемещение, уходя от его ударов и пытаясь нанести свои. Ход, еще ход, и вот удар достигает цели. Радим сделал робкий шаг в сторону освобожденного прохода, словно собирался уйти.
  - Ну, вот и молодец, - обрадовался бородач. - Я знал, что ты умный парень.
  Отрок приподнял руку с кистенем над головой, словно лучше желая видеть свой путь. И в то же время едва заметным движением кисти раскрутил ремень с гирькой до предельной скорости. Над его головой возник широкий прозрачный круг, по краям которого летал смертоносный снаряд. Вдруг Радим сделал резкий выпад вперед, быстро опуская кистень. Смертоносный круг над его головой, чуть наклонившись, метнулся к Длиннорукому. Тот резко отпрянул назад, но наткнулся на Чернобородого, и его правая нога, выступавшая вперед, чуть замешкалась. Страшный шлепок металла о плоть и хруст ломаемой кости.
  Длиннорукий упал, раскрыв рот в беззвучном крике. Лицо убийцы сделалось страшным от гнева и ненависти, но все эти маски чувств безжалостно кривила и коверкала одна гримаса ужасной боли. Он не мог кричать, чтобы не привлечь внимание лишних для этого дела глаз, и всю боль без остатка вкладывал в безголосую мимику. Только стон смог разжать его зубы.
  - Ах ты, гад! - воскликнул Чернобородый. - Ну, сейчас ты умрешь, как собака!
  Он все еще надеялся продавить отрока словами, но его левая рука уже потянулась за голенище. Велегаст угадал этот жест безошибочно. Он быстро нагнулся, захватил горсть пыли и сухого песка и, прошептав заклинание, дунул на ладонь. В лицо Чернобородого хлестнуло вихрем пыли, ослепляя глаза. Убийца уже поднял руку, чтоб метнуть нож, но так и застыл, пытаясь закрыться рукавом от летящих злобных песчинок. Это было последнее, что он видел в своей жизни. Рука с кистенем еще раз опустилась, и крепкий череп неохотно хрустнул, уступая натиску железа и скорости.
  Юноша опустил кистень, руки его дрожали. Наверное, он впервые убил человека и теперь стоял, не чувствуя ни радости избавления от смертельной опасности, ни тем более радости победы.
  - Неужели это все? - пробормотал он, пошатываясь.
  Только теперь было видно, что Радим просто худенький мальчишка-переросток, похожий больше на тростинку рядом с лежащими на земле огромными телами убийц. Накидка, закрывавшая прежде его фигуру, была намотана на руке, и открылись его тонкие беззащитные плечи и такие же худые руки. Пока он дрался, он казался больше и был похож на взъерошенного воробья. А сейчас - ну совсем мальчишка.
  - Нет, не все, - ответил Велегаст, вонзая свой посох в кисть Длиннорукого.
  Пользуясь тем, что про него на время забыли, поверженный, но не убитый синодик решил драться до конца. Он вытащил потихоньку из-за голенища нож, и его левая рука чуть поднялась, чтобы сделать бросок. И сделала бы, если б не посох волхва, сломавший острым концом тонкую кистевую кость. Теперь рука убийцы, потеряв оружие, дергалась от боли, не находя себе места.
  - Не убивайте, - простонал византиец.
  - А мы и не собирались тебя убивать, - усмехнулся волхв. - По-моему, это ты на нас напал и ты нас хотел убить. Не так ли?
  Длиннорукий молчал, корчась от боли и скрежеща зубами.
  - Весь вопрос в том: зачем и почему? - не обращая на мучения поверженного убийцы никакого внимания, продолжил допрос Велегаст. - Так зачем ты хотел нас убить?
  - Мне приказали...
  - Кто?
  - Я не знаю, он не назвал своего имени, заплатил деньги и сказал, что делать.
  - Не знаешь? - Волхв поднял над головой византийца острый конец посоха.
  - Я правду говорю! - вскрикнул, корчась, верзила. - Впервые его видел.
  - Ты кого хочешь обмануть?! - Велегаст будто удивлялся наглости неудачливого убийцы. - Ты хоть знаешь, с кем ты говоришь?! Впрочем, я и без тебя все узнаю. Ты мне больше не нужен.
  Разноцветные глаза с холодной ненавистью посмотрели на византийца, и посох не спеша стал подниматься вверх, словно показывая, как он наливается силой для удара. Взгляд Длиннорукого лихорадочно запрыгал от жутких глаз волхва к острому концу посоха, видимо соображая, что для него страшнее.
  - Не... не надо, я все скажу, - выдавил он из себя.
  - Что же ты скажешь? - посох завис, тщательно выбирая точку удара.
  - Михаилом его зовут, в корчме он живет как купец, но на самом деле он декарх и отдает нам приказы. Я всего лишь простой воин, я должен подчиняться, иначе меня...
  - Тоже убьют, - закончил волхв. - И ты убиваешь, чтобы самому жить?
  - Я вынужден, законы империи очень жестоки, а я всего лишь маленький человек, я рассказал все, я больше ничего не знаю... пощадите меня!
  - Пощадить... - задумчиво проговорил Велегаст, словно взвешивая каждую букву этого слова. Ему почему-то вспомнились его учителя волхвы, мудрые старцы, которых убили и утопили в болоте вот такие же, как этот...
  Рука с посохом дернулась сама собой, вонзив острие в шею. Длиннорукий забился на земле, задыхаясь, глаза округлились по-рыбьи. Волхв отвернулся в сторону, глядя на море, по которому широкой полосой вдруг покатилась мелкая зыбь. Несколько чаек, разгребавших кучи выброшенных волной водорослей, с криками взмахнули белыми крыльями и стали кружиться, радуясь свежему ветру.
  - Велегаст, - раздался слабый голос отрока. - А как же законы Прави? Ведь нельзя убивать беззащитного, и лежачего, и пощады просящего.
  - Нельзя, - согласился волхв. - Но как ты думаешь, Радим, если бы в его руке снова оказался нож, что бы он сделал?
  Отрок молчал удрученно.
  - Вот видишь, - продолжал Велегаст. - Ты это знаешь, и я это знаю. Одного мы не знаем; кого он стал бы убивать в следующий раз. Меня, тебя или еще кого-то.
  Длиннорукий перестал дергаться, гримаса боли навечно застыла на его страшном лице.
  - Сбрось их в эту расселину, - приказал волхв. - Чем позже их найдут, тем дольше мы будем в безопасности.
  Юноша с трудом перекатил трупы до края обрыва и, отвернувшись, подтолкнул их ногой к падению вниз, одного за другим, и тут же отошел прочь. Велегаст вздохнул и стал чертить на земле, там, где лежали убитые, какие-то знаки, потом подошел к обрыву и, не доходя до края одного шага, поднял посох. О чем он молил небо, какие шептал слова - неизвестно, но, когда он ударил посохом в землю перед собой, что-то громыхнуло, раздался гул, и большой кусок земли, отколовшись от мыса, рухнул вниз, погребая трупы.
  - Все, теперь Мара примет их души, - сказал волхв. - А нам пора продолжить свой путь. Кто знает, не послал ли этот декарх за нами еще каких-нибудь убийц.
  Велегаст взял юношу за руку и быстро повел его за собой. Тот едва переставлял ноги, и бледное лицо с потухшими неподвижными глазами красноречиво говорило о том, что душа его опустошена и вывернута наизнанку.
  Волхв видел смятение отрока, но все его внимание было сосредоточено на людях, которые суетились вокруг торговой площади, видневшейся в конце дороги. Нельзя было допустить, чтобы кто-либо случайно увидел, как они проходят мимо возка убитых византийцев. Велегаст постоянно твердил заклинания для отвода глаз и все время нервничал потому, что с площади или от причалов постоянно появлялись все новые и новые люди. Наконец старец довел своего спутника до брошенного возка и, подтолкнув посохом унылых лошадок к движению, сам пошел следом. Через полсотни шагов стена сделала поворот к восточным воротам. Возок византийцев продолжил свое движение по пробитой в сухой траве колее, шедшей наискосок от угла стены и сраставшейся где-то в поле с дорогой, которая начиналась у восточных ворот.
  Теперь, под защитой стен, они пошли медленней, и волхв, внимательно взглянув в лицо своего юного спутника, начал неторопливо просветлять его душу:
  - Ты, наверно, думаешь, Радим, что законы Прави - это что-то вроде каменной стены, уходящей в небо к Светлым Богам, которые делятся с нами, людьми, своей мудростью, даруя нам вечные, сокровенные истины. И это есть Священные Законы, которые записаны древними рунами на этой стене. Стене, о которую должны разбиться все пороки человеческие и от которой отлетают все происки зла, подобно каплям дождя. Крепка и нерушима эта твердыня Богов, и если ты встанешь рядом с ней, лицом к этим рунам, и будешь свято верить и крепко держаться этих законов, то мир сам вокруг начнет изменяться к лучшему.
  Отрок вздрогнул, подняв широко открытые, изумленные глаза, в глубине которых все еще лежала сумрачная тень душевных страданий. Велегаст устало усмехнулся:
  - Я и сам когда-то так думал, когда был так же молод. Но нам досталось жестокое время, и за свою наивность мы заплатили многими жизнями. Бесценными жизнями мудрых и великих людей, беззаветно служивших Светлым Богам. И теперь я знаю, что закон "Святости человеческой жизни" был написан еще в глубокой древности, задолго до того, как началась великая битва с силами Тьмы, и сейчас, под стоны и крик убитых детей Сварога, этот закон изменился. Изменился потому, что Законы Прави - это не каменная стена с древними письменами, а живое дерево, которое, как и все живое, меняется, откликаясь на свет, тепло, ветер или воду. Вот как те деревья, - волхв указал посохом в сторону Перунова ключа, - которым жизнь дает святая вода и которые погибнут на бесплодной, иссушенной земле. Бессмысленно пытаться взрастить ниву на камнях, бессмысленно пытаться следовать Законам Прави, стоя перед слугами Чернобога, несущими смерть. Там, где кончается мир Светлых Богов и начинаются владения Тьмы, родится новый закон Прави, закон "Святости жизни тех, кто верует в Светлых Богов". И если я буду знать, что тебе или еще кому-либо из русских людей угрожает смерть...
  Последние слова волхв произнес в сильном волнении и даже остановился, взяв юношу за плечо и пристально глядя ему в глаза, словно вдавливая смысл произнесенного своим пронзительным взглядом.
  - Если я увижу, что жизнь твоя в опасности, - вновь заговорил Велегаст, высекая тяжелые слова, - бесценная жизнь одного из внуков Даждьбога, я ни одной секунды не буду сомневаться, чтобы уничтожить этих слуг Чернобога, - он махнул посохом туда, где остались лежать погребенные византийцы, - ни тысячи, им подобных!
  Велегаст с силой стукнул посохом о землю, как будто злился на самого себя.
  - Ни единой секунды! - еще раз выкрикнул он. - Их мольбы о пощаде для меня просто не существуют! Их змеиные уста скажут все, что угодно, лишь бы сохранить свои черные души. Сохранить, чтобы потом нанести тебе новый подлый удар.
  Волхв сильно встряхнул отрока за плечо, надеясь, наверное, что перепутанные мысли в голове юноши улягутся после этого на место.
  - Ведь мы были на волосок от смерти! - Велегаст продолжал вколачивать слова в освободившееся после встряски место. - И остались живы только потому, что они ничего о нас не знали. Они думали: старик и мальчишка - пара ударов ножом, - вот и все дело. А оставь в живых этого Длиннорукого, они бы уже все знали про нас; все наши слабые и сильные стороны. И в следующий раз нам бы приготовили другую смерть; что-нибудь похитрей. Удар ножом в спину среди толпы или стрелу, пущенную из-за угла.
  - Откуда ты знаешь это? - изумился отрок.
  - Этот Длиннорукий, когда просил о пощаде, так сильно меня ненавидел, - усмехнулся волхв, - что прочитать его мысли мне не составило никакого труда. Он говорил одно, а сам уже думал, как отомстит мне и как он убьет нас в следующий раз.
  - А как же клятвы? Если бы клятву с него взять, что он больше никогда...
  - Клятвы в их устах ничего не стоят! - перебил Велегаст. - Ты помнишь, как погибли Бус Белояр и его брат Златогор? Коварные готы клялись им в мире и дружбе, а потом обманом напали и убили, и с ними убили еще многих славных князей. Королю ругов[17] Одоакру тоже готы клялись в мире и дружбе, а потом на пиру его пронзили мечом и перебили всех его людей. Народам, которые созданы силами Тьмы, нельзя верить, ибо они произносят клятвы только для того, чтоб верней обмануть.
  - А при чем здесь готы?
  - При том что разницы между готами и византийцами никакой, - рассердился волхв. - Что те, что другие спят и видят, как прибрать Русь под свою руку. И византийцы тоже большие мастера в коварстве и обмане.
  
  
  
  Старец схватил юношу за руку и потащил его дальше по дороге к восточным воротам города.
  - А как же "Закон Просвещения"? - продолжал недоумевать отрок. - Ведь ты же сам говорил, что за каждым человеком справа идет Белобог, пытаясь склонить его к хорошим делам, а слева - Чернобог, заставляя людей совершать плохие поступки, и что преступники - это те, кто перестал слышать своего Белобога. Ты же говорил, что если такому человеку дать Слово Божье и просветлить его душу, то он снова сможет слышать голос Светлых Богов и жить по законам Прави.
  - Да это так, - голос Велегаста снова был спокоен. - Если человек оступится, прельстившись лукавыми речами черной колдуньи Путаны, или его заставят иные слуги Чернобога отречься от Законов Прави, то такого человека можно и должно спасти. Но чем дольше душа служит силам Тьмы, тем трудней донести до нее истинный свет, тем трудней обратить ее снова к Светлым Богам. Такая душа становится подобна бесплодному камню, и нужно потратить очень много времени, чтобы в ней появились первые ростки божественных истин.
  Волхв замолчал, размашисто шагая по пыльной дороге. Он больше не оборачивался на отрока, но выражение его лица говорило, что он продолжает мысленный спор с кем-то невидимым, кто вместо назойливого юноши все продолжает кидать ему новые и новые вопросы.
  - Что касается Длиннорукого, - вырвался внезапно из уст старца обрывок этого спора, - то я не увидел в его душе ни единого проблеска Света. Зерна Священных законов не могут прорасти там, где уже взошли и пустили глубокие корни всходы Вечного Зла.
  С последними словами волхв вышел из состояния отрешенности, ясными глазами посмотрел на верного отрока и, улыбнувшись впервые за последние дни, сказал с отеческой теплотой:
  - Вот погоди, дойдем до Перунова ключа, я тебя святою водой окончательно вылечу. Прогоним из души твоей смуту. Совсем прогоним!
  
  Глава 3
  Поединок
  
  Ворон очнулся от легкой, едва уловимой вибрации, которая проникала в каждую точку его тела, касавшегося сухой и твердой корки земли. Он приподнял голову и прислушался. Едва различимый звук лошадиных копыт, мерно отбивающих шаг походной рыси. Разведчик встрепенулся, быстро сдернул полог и, пригнувшись, подбежал к вершине покатого склона, где заканчивался лог, укрывший его коней от лишних глаз. Отсюда ровная, как стол, простиралась бескрайняя степь, покрытая редкими сухими метелками ковылей. Где-то в версте к югу, ломая бегущие по ковылям пепельно-сизые волны, скакал всадник. Его длинное копье выкинуло высоко вверх бунчук из двух коротких конских хвостов. Прежде Ворон видел такой бунчук у воинов, окружавших хазарского темника. Видно, этот всадник был из их числа.
  "Наверное, гонец, - подумал русский витязь. - С важной вестью торопится. Вот бы такого заарканить".
  У слияния Кугоеи и Еи стоял небольшой укрепленный хазарский городок, и всадник спешил, видимо, туда. Ворон мысленно провел по степи предполагаемый путь важного гонца и уперся прямо в Белую Вежу, где стояло осаждающее русскую крепость большое войско. Зачем хазарский темник послал оттуда гонца, разведчик не знал, но недобрые предчувствия заставили его насторожиться. Внутренний голос, который опытный воин почитал голосом своих предков и слушался всегда, когда разум бессильно опускал руки, теперь шептал ему о грозящей беде. Но какой? Из головы не выходил мотающийся в такт лошадиному скоку двухвостый бунчук, словно молоточек, стучащий в висок.
  "Уж не по мою ли душу этот гонец?" - вдруг мелькнула мысль.
  - Да, да, да, - простучала беззвучная тень.
  "Так они сейчас на свежих конях развернут по степи облаву!"
  Волна тягостного предчувствия схлынула с души, подсказывая, что отгадку он нашел верно. Разведчик еще раз взглянул на гонца. Догнать его он, конечно, не сможет; до хазарской крепости тут недалеко, да и конь у хазарина не сильно уставший. Где-то в полуверсте на восток всадник будет пересекать лог и наверняка заметит его коней. Укрыть их просто некуда. Семь оседланных скакунов, и, если он сам спрячется, никого вокруг. Подозрительно! На всякий случай Ворон сдернул с седла лук и укрылся за небольшой травяной кочкой на вершине склона. Вдруг хазарин польстится на ничейных коней. Тогда меткая стрела разом избавит от всех бед, которые неизбежно принесет этот проклятый гонец.
  Но всадник с бунчуком туго знал свое дело; лишь на минуту он замедлил бег своего коня, всматриваясь в подозрительный маленький табун. Потом вновь застучала мерная дробь лошадиных копыт - хазарин погнал дальше скакуна уже размашистой рысью, не щадя больше лошадиные силы.
  "Стало быть, либо крепость хазарская совсем рядом, либо кони мои ему шибко не понравились, - подумал Ворон. - А может, и то и другое вместе".
  Он дождался, когда гонец миновал лог, и стал быстро собираться в дорогу. Пять минут, и разведчик уже пришпоривал своего скакуна, постепенно набирая скорость. Теперь надо было выиграть как можно больше времени у неизбежной погони и попытаться сбить ее с толку, запутав следы. Но можно было рискнуть и попробовать проскочить напролом. Ворон, не колеблясь, выбрал последнее. От Кугоеи до русской границы оставалось чуть больше полсотни верст; это три-четыре часа ходу, если выдержат кони. Разведчик оглядел своих скакунов - отбитые у хазар были в порядке, а вот его, родные, держались неважно.
  - Дымка ни за что не брошу, - сказал он сам себе ожесточенно.
  Дымок был его любимый конь. Настоящий русский боевой конь, сильный, широкогрудый и страшно драчливый. В боевых стычках на границе Дымок часто выручал Ворона бешеной скоростью на коротких расстояниях и еще тем, что по натуре тоже был воином, как и его хозяин. То укусит вражьего коня, да так, что тот от боли седока сбросит, то встанет на дыбы и копытом в грудь ударит врага. Одно было плохо - уставал Дымок сильно на длинных перегонах, не любил долгие муторные скачки по пыльной степи. Взрывной был конь, как огонь, не умел медленно тлеть, постепенно расходуя свои силы в маете бесконечного бега кочевых лошадей. Но в бою он распалялся и яростно бился, как настоящий воин. Вот такой конь был у Ворона; это тебе не вьючное животное, а боевой товарищ - разве такого оставишь в хазарской степи.
  - Ничего, прорвемся, - процедил сквозь зубы разведчик и погнал своего скакуна вдоль лога туда, где должна была течь Кугоея. Надо было миновать переправу как можно раньше, и не дай бог плыть под хазарскими стрелами.
  До реки оставалось уже совсем немного, когда справа на горизонте показалось пыльное облачко. Ворон гнал коня по склону лога, так, чтобы и себя не показывать, и степь было видно, и сразу заприметил этот верный признак скачущих во весь опор лошадей. Что ж, его самые худшие опасения начинали оправдываться. Но отступать было поздно, да и некуда; это только с виду степь бескрайняя, а как пойдет конная облава, так никуда в этой степи и не спрячешься. Оставалось одно - успеть переправиться через Кугоею, и разведчик, хлестнув пару раз плетью по крупу коня, перевел его с размашистой рыси на стремительный галоп. Прятаться больше не имело смысла - все теперь решала скорость, и Ворон гнал своих скакунов во всю прыть, оставляя за собой такое же облачко пыли. Он проскакал по склону лога еще версту и увидел, как впереди, распрямляясь и делаясь глубже, земная морщина выхватывает где-то внизу, в желтоватом мареве знойного дня, темное пятно дымчато-перламутровой зелени древесных крон. Это были ветлы, чьи сонные ветви устало баюкали волны реки. Склоны лога теперь стали круче, постепенно переходя в крутые обрывы оврага; дальше по ним скакать было уже нельзя, и Ворон последний раз глянул на облачко пыли, летящее ему наперерез. Теперь он уже различал трех всадников.
  "Это, конечно, еще не облава, - подумал разведчик. - Видно, гонец встретил по пути каких-то хазар, вот и навел их на след".
  Он со спокойным сердцем повернул коня вниз, к поросшему репьем дну оврага. Трое хазар - это, конечно, хуже, чем ничего, но гораздо лучше, чем конный разъезд, на который он нарвался сегодня утром. С тремя Ворон легко справлялся и раньше. Тут всегда выручал Дымок; он стремительно летел вперед, а уж в ближнем бою разведчик не знал себе равных, по крайней мере, среди хазар. Но любой бой, даже самый легкий - это всегда игра со смертью, это рок и коварный случай, переменчивый и лукавый, готовый сделать пакость любому богатырю. Бывало, случайная стрела, пущенная почти наугад, попадала в прорезь личины, убивая воина в глаз, и никто, выйдя на рать, не знал своей судьбы до конца. Ну а сейчас лишний риск разведчику был не нужен; если можно проскочить и без драки - он попробует, так оно будет вернее для него и для тех, кто ждет его помощи.
  Ворон вихрем промчался по дну оврага и оказался на узкой полоске берега, переходящего в размякший топкий лужок, осокой и тростником сползающий в воду. В двух лётах стрелы правее по берегу скакали хазары. Лезть в трясину при таком раскладе было бессмысленно, и разведчик погнал коня вдоль берега, надеясь найти песчаный пляж или, по крайней мере, глинистый обрыв. Он уже проскакал пару сотен шагов и заприметил вдалеке подходящее место для переправы, как услышал позади себя какие-то крики.
  - Поединка! Поединка! - донеслось до его ушей.
  Ворон сплюнул через левое плечо и ужасно выругался, помянув недобрым словом того, кто придумал дурацкие правила воинской чести, на которые он, толковый воин и рассудительный мужик, ловился, как ребенок. Вот уже рядом прогалина в густом тростнике, и можно успеть переплыть на другой берег...
  - Поединка! Поединка! - вопил сзади хазарин. - Поединка! Трусливый урус.
  - Проклятье! - выругался Ворон, останавливая своего коня. - И какой же я дурак!
  Поединок - это было слово, которое уже сыграло в судьбе разведчика свою роковую роль, поменяв всю его жизнь. Он ненавидел это слово и само понятие, которое стояло за ним, и всегда говорил себе, что глупо выходить на бой тогда, когда этого хочет враг, глупо и бессмысленно вообще драться с тем, кто сильней и опытней тебя вдвое. Но все эти "глупо" беспомощно отступали перед требованием поединка и правилами воинской чести. Для Ворона слово "поединок" имело особое значение. Причиной этого были события, которые беловежцы помнили как "Сказание о Звере".
  Когда-то давно, когда он только начинал свой путь молодого воина и грезил жестокими битвами с врагами Руси, он напросился служить в Белую Вежу, застрявшую в Дикой степи между печенегами и хазарами. Война с печенегами тогда уже кончилась, и только хазары продолжали тревожить русские рубежи, пытаясь вернуть потерянные владения. Одним из таких владений была крепость Саркел, ставшая Белою Вежей. Именно здесь жаждущий подвигов юноша надеялся добыть себе воинской славы. Но вышло все наоборот.
  Ворон уже был принят в отроки и получил воинского наставника - настоящего богатыря, славного воина Богорада. Он уже постиг основы воинской науки и участвовал в нескольких стычках с хазарами, заслужив похвалу за храбрость и ловкость. Как вдруг все разом рухнуло, и его путь к княжеской дружине навсегда был закрыт. И всему причиной был этот проклятый обычай поединка.
  А вышло все так, впрочем, это отдельная история, которая сохранилась в памяти людей, как "Сказание о Звере".
  В то время у хазар появился огромного роста богатырь, и просто невероятной силы; откуда он взялся, никто не знал, но повадился этот хазарин ездить под стены крепости и требовать себе поединщика. И всех, кто к нему выходил, убивал. Очень сильный был хазарин. Воевода крепости Ратибор строго-настрого запретил драться с этим хазарином, но как удержишь витязей, если каждый день этот проклятый хазарин поносит русское воинство самым прескверным образом. Терпят, терпят богатыри, и, глядишь, еще один скачет биться с хазарином. Четверых зарубил насмерть, пятого покалечил, и нет с ним никакого сладу. Тут смотрит Ворон, и его наставник на бой засобирался.
  - Зачем ты идешь туда? - испугался тогда юноша. - Он же убьет тебя!
  - Рано или поздно нам все равно с ним придется биться, - отвечал Богорад. - Только если будет рать, этот Зверь прежде столько народу погубит, что земля от горя высохнет. А тут, может, я его не силой, так ловкостью возьму.
  Он провел рукой по лезвию меча, внимательно глядя, как по поверхности стали пляшут слепящие солнечные блики, помолчал немного, словно задумывал что-то, а потом вздохнул глубоко и добавил спокойно:
  - Если суждено мне погибнуть, то такова, значит, судьба моя. Тут уж ничего не поделаешь - от судьбы не уйдешь.
  Видел потом Ворон, как бился Богорад со Зверем, как ранил его в лицо. Рассвирепел хазарин страшно, огромной секирой ударил так, что прорубил щит и кисть руки отрубил. Такой дикой силы удар у него был. Но русский витязь еще долго сражался со Зверем, истекая кровью; не давал хазарин ему перевязать рану, все время нападал - мстил за искалеченное лицо. А потом, когда Богорад ослабел от потери крови, Зверь отрубил ему ноги, руки и только потом голову. Раскрутил за волосы отрубленную голову и кинул к воротам города.
  Вот тогда и поклялся Ворон отомстить за своего учителя. Но как он, юнец, выйдет на бой с самим Зверем?
  - Он тебя как комара раздавит, - печально сказали старые воины. - Рано тебе еще местью заниматься, тебе еще силушки набрать надо, да и подрасти не мешало бы малость.
  И только воевода, посмотрев в горящие глаза Ворона, сказал задумчиво:
  - Месть, идущая длинной дорогой, никогда не доходит до цели!
  - Ты с ума сошел, Ратибор! - замахали руками ратники. - Ты что, мальчишку на погибель толкаешь? Куда ему против этакой силищи!
  - А разве силой хотел Богорад одолеть Зверя? - отвечал мудрый воевода.
  Вот тогда и решил отважный отрок выследить хазарский стан и отомстить Зверю по-своему. Неделю Зверь не являлся к воротам города; рану свою, видно, лечил. Неделю Ворон мотался по степи вместе со своим другом, искал хазарское кочевье, из которого Зверь появляется. И наконец удача улыбнулась ему.
  Ночью, обвязав копыта лошадей, они прокрались к хазарскому стану. Смотрят отроки: костер горит, воины вокруг сидят, лопочут по-своему, по-хазарски. Потом встает Зверь и начинает что-то рассказывать, а сам руками все показывает, как ударил да что сделал. Смотрит на него Ворон и понимает, что хазарский великан про свой поединок с Богорадом хвастает. Тут достал он лук и стрелу-северею да хорошенько прицелился, прямо в лоб Зверю, а тот как раз показывает, как отрубал русскому воину голову. Увидел Ворон, как стрела врагу в переносье вошла, и бежать к лошадям. Друг его стоял чуть подальше и видел, как Зверь лицом вниз повалился да прямо в костер и упал. Долго хазары потом гнались за ними по ночной степи. Три стрелы хазарские Ворон в спине своей привез - чудом только жив и остался. Спасибо, брат ему крепкую кожанку дал; стрелы ее едва пробивали. Обещал потом кольчугу сделать, как подрастет Ворон немного.
  Вот такой вышел у Ворона поединок со Зверем.
  Уж как потом воевода его благодарил; меч даже подарил и кольчугу дал из своих припасов. А вот дружинники княжьи презреньем его наградили; мол, русскому витязю не к лицу, как вору, по степи красться, да и бить врага надо в честном бою. "Ночным убийцей" Ворона за то и прозвали. Жены их, правда, отроку чуть не в ноги кланялись, уж они-то своих витязей живыми и не чаяли видеть.
  С той поры и не стало Ворону места среди дружинников, а пришлось ему стать разведчиком, чтоб по степи мотаться, пленных языков добывать да хазар побивать. Сам воевода его дальше учил всяким премудростям. Но в круг знатных воинов пути ему больше не было. Не любили его бояре да гриди, ну и он им платил той же монетой, просмеивал обычаи и правила воинской чести.
  - Честь не в том, как сесть, а в том, чтоб врагу голову снесть, - кричал он какому-нибудь витязю-зазнайке, выезжавшему к хазарам с собственным стягом в сопровождении множества разряженных слуг.
  Толку от такого петуха не было никакого, потому что хазары, постреляв его людей из луков, уносились прочь на легких, быстроногих конях. Потом Ворон ночью шел в степь, убивал хазарских сторожей, поджигал их кочевья, угонял лошадей; в общем, мстил им, как положено. Днем он тоже выслеживал и нападал на хазар, если кто в одиночку или даже вдвоем отъезжал в степь, то Ворон был тут как тут. И не было от него никакой пощады кочевникам. Сам себе он всегда говорил, что убивал и будет убивать хазар тогда и там, где ему это будет нужно, и ни на какие дурацкие поединки не пойдет.
  И вот тут такая глупость. Ворон сам себе не мог объяснить, что его заставило остановить коней и откликнуться на вызов. Гордость, что ли, какая-то проснулась?
  Впрочем, ковыряться в себе времени уже не было. Хазары стремительно приближались, и разведчик, выхватив лук, прижал большим пальцем к его рукомети тонкое древко стрелы.
  - Не стреляй, урус! - закричал издалека скакавший впереди всадник. - Я буду драться с тобой на мечах, один на один. Мои слуги не вступят в бой, даже если ты пронзишь мое сердце!
  На последних словах хазарин засмеялся, как смеется человек, знающий наверняка, что то, о чем он так легко говорит, никогда не случится.
  - Я знаю, русы любят драться на мечах, - продолжал кричать всадник. - И ты не откажешь мне в поединке.
  Он продолжал неторопливо скакать вперед, а те, кого он назвал своими слугами, остановили коней за сотню шагов. Один из этих людей держал на кожаной рукавице огромного сокола, у другого в руках была длинная рунка[18]. Видимо, богатый хазарин охотился с соколом на зайцев или лис, когда гонец с двухвостым бунчуком предложил ему другую забаву.
  Ворон недоверчиво убрал лук и присмотрелся к своему поединщику. Среднего роста, крепкий, в расшитом узорами синем халате, подпоясанном широким красным поясом с золотыми кистями. Лицо смуглое, широкоскулое, но без свойственной всем хазарам одутловатости. Прямой тонкий нос, тоже не хазарский, и темно-серые раскосые глаза. Пыльные волосы с проседью покрывала высокая, отороченная соболем шапка.
  Хазарин не спеша достал из седельной сумки кожаную безрукавку с наплечинами. Множество полос толстой кожи были свернуты и пришиты рядами по всей безрукавке, образуя надежный доспех. Такая кожа, сминаясь, пружинит под ударом, и разрубить ее очень трудно.
  - Как тебя звать, воин? - застегивая ремни безрукавки, вполне дружелюбно поинтересовался хазарин.
  - Какая тебе разница, - хмуро брякнул Ворон. - Давай начнем поскорей, мне тут некогда лясы точить.
  - Судя по тому, что ты ведешь за собой столько оседланных коней, - прищурив хитрые глаза, невозмутимо продолжал хазарин, - ты не простой воин, и эти пустые седла еще помнят убитых тобой всадников. Это твоя доблесть и слава. Я хочу, чтоб ты отдал эту славу мне, когда мой клинок сразит тебя.
  - Я тебе ничего не дам, кроме смерти! - обозлился Ворон.
  - Зачем смерть? - опять рассмеялся хазарин. - Я могу победить тебя, даже не убив, и тогда ты станешь моим слугой и будешь мне служить, как эти, - он кивнул на двух своих спутников, - пока я тебя не отпущу.
  - Поединок насмерть! - выкрикнул русский витязь, выхватывая меч.
  - Как скажешь, - усмехнулся хазарин, потянув длинную саблю из ножен. В том, как он вынул клинок, подцепив головку черена оттопыренным мизинцем на совершенно расслабленной, мягкой кисти, чувствовался искусный поединщик. Зажатая в кольце трех пальцев сабля легко крутанулась в его руке сначала в одну, потом в другую сторону, нарисовав в воздухе восьмерку. Воин при этом, казалось, почти ничего не делал, лишь едва заметно двигалась кисть.
  Ворон в ответ нарисовал такую же восьмерку и не спеша поскакал навстречу хазарину. Конная сшибка на мечах или саблях не нуждалась в скорости для таранного удара копьем, и потому поединщики, играя клинками, словно нехотя сближались. Хазарин сорвал притороченный к седлу кожаный щит с железным умбоном, от которого крестом расходились широкие полосы стальных накладок, и быстро перехватил его в левую руку. Разведчик тоже закрылся щитом и, привстав на стременах, поскакал чуть быстрее, вращая меч над головой. Такая посадка давала преимущество при ударе мечом. Клинок при этом падал на врага сверху, заставляя его отклоняться назад, терять подвижность, делая более уязвимым. Но в то же время при такой атаке мечнику трудно было защитить свои ноги и удержать равновесие в случае резких движений коня. Вот этим и воспользовался хазарин. Когда кони почти сблизились и оставался всего лишь один шаг до удара стали о сталь, хазарин внезапно резко выгнулся вперед и, прикрываясь щитом, коротко и хлестко махнул саблей. Ворон знал этот выпад и, заранее предвидев его, хотел поймать хазарина на этом движении. Но враг оказался слишком проворен и ударил чуть раньше, чем разведчик ожидал. Почти у самой ноги Ворон остановил лезвие сабли своим клинком, и, продолжая начатый мах, хотел отбросить вражью сталь тяжелым мечом. Но не тут-то было; кисть хазарина моментально размякла, а сабля, как гибкий прутик, прогнулась лишь острием, готовая в любой момент распрямиться и, сорвав свой конец с дола меча, нанести новый удар. Разведчик едва успел опустить щит, как сабля опять хлестнула в ту же точку, а его меч прочертил в воздухе дугу, расходуя понапрасну страшную силу удара. Теперь всадники почти соприкасались стременами, и сабля, прижатая щитом, оказалась внизу, а меч на вымахе вылетел вверх. Не останавливая движения клинка, Ворон рубанул сверху вниз, но, моментально оценив искусство своего противника, подкрутил кистью меч, словно рисуя его острием дугу к правому боку врага. Это был его хитрейший прием, который работал всегда безошибочно. Он открыто изображал рукой прямой удар сверху, заставляя врага закрывать корпус щитом, а кисть в этот момент неожиданно докручивала острие быстрым движением в правое бедро, куда щит не доставал и где доспех обычно имел разрез для удобства ношения. Это было одно из самых уязвимых мест любого воина. Но хазарин не попался на эту уловку, сам, видно, ею пользовался. Его глаза, не отрываясь, следили за каждым движением меча, и щит вовремя дернулся вниз, упреждая удар клинка. Ворон увидел краем глаза, что прием его не проходит, когда рука с мечом еще не завершила свой мах сверху вниз. Кисть же уже развернула клинок острием вниз, там же и оказался щит хазарина, прикрыв правый бок, но открыв его лицо и плечи. Тогда Ворон ослабил хватку меча и ударил хазарина в лицо железным навершием рукоятки. Голова врага мотнулась назад и в тот же миг всадники разминулись. Разведчик, продолжая удар, подправил движение рукояти меча резко вверх, чтоб оттуда быстрым махом назад добить оглушенного хазарина. Но в то же мгновение ощутил сильнейший удар по спине. Любимый прием сабельщиков - удар вдогон чуть не стоил Ворону жизни. Нагнись он в этот момент, и не спасла бы даже кольчуга - удар стального клинка ломает спинной позвонок, как скорлупу ореха. Еще секунда - и воины окончательно разъехались. Хазарин вытирал с лица кровь, Ворон шевелил лопатками ноющей от боли спины.
  - Ты, урус, очень хороший воин, - теперь уже без смеха продолжал балагурить хазарин. - Жаль будет тебя убивать.
  - Ты лучше себя пожалей! - огрызнулся Ворон и снова поскакал навстречу врагу.
  Вновь завертелась круговерть мелькающих клинков. С ноющим звоном сталь билась о сталь, тяжко и гулко сыпались удары в щиты. И опять всадники разошлись, и никто не смог одержать победу.
  - Эй, урус, я узнал все твои удары! - скаля зубы, опять кричал хазарин. - Теперь я буду медленно убивать тебя, чтобы ты по капле терял свою жизнь и молил меня о пощаде.
  Кочевник поднял вверх руки со щитом и с саблей, раскинув их, как крылья, словно хотел вместить в себя горячий степной ветер и силу неведомых темных богов.
  - Ты умрешь, урус! - выдохнул хазарин, опуская руки. - Но для начала я отквитаю тебе твой дерзкий удар по лицу.
  Всадники снова схлестнулись. Клинки стремительно летали, сверкая на солнце и выписывая совершенно немыслимые кренделя. Наконец воины разъехались, и по щеке Ворона из короткого косого пореза горячими каплями сочилась алая кровь. Он быстро развернул коня и снова бросился в бой, но, когда неудержимый скок коней опять развел поединщиков, на его руке, ниже локтя, там, где кончался рукав кольчуги, кровоточила неглубокая, но длинная резаная рана от острия сабли.
  Ворон снова и снова скакал на врага, но каждый раз получал новую рану, а хазарин только смеялся и балагурил, уговаривая противника сдаться:
  - Десять лет службы мне или смерть, храбрый урус. Неужели ты так любишь смерть? Я отучу тебя любить смерть, теперь твои раны будут сильнее и глубже, чтобы ты чувствовал, как жизнь покидает тебя.
  Разведчик остановил коня, перевести дух и собраться с мыслями. Он понимал, что бьется в западне, что хитрый хазарин вынуждает его совершать ошибки, зная все его удары наперед и зная еще больше всяких приемов, чем он. Но самое скверное было то, что Ворон, перенимавший обычно с лету все уловки врага, ничего не мог взять из ударов своего страшного противника. Его меч был вдвое тяжелей и не мог учиться легким сабельным ударам кривого клинка, проскальзывающего всюду, словно змеиное жало. Но русский витязь просто не имел права умирать, он должен был одолеть!
  И ведь вначале ему удалось ранить хазарина, ранить, потому что тот не знал такого удара. Значит, должен быть еще один удар, такой, который Ворон пока не знает, но обязательно должен узнать. Может, Великий Сварог пошлет ему это знание...
  
  Когда волхв и его верный отрок вновь подошли к восточным воротам, ручеек женщин, уносивших в кувшинах воду от Перунова ключа, почти иссяк. Последний сосуд, наполненный святой влагой, мерно покачиваясь, не спеша плыл на плече пожилой горожанки. Она усталыми шагами дошла до ворот и остановилась передохнуть, поставив кувшин в припудренную пылью жухлую траву. Едва тяжкая ноша покинула ее плечи, как она, охнув, схватилась за поясницу. Видно, наклоны с тяжестью давались ей с трудом.
  - Недуг мучит, - участливо посочувствовал Велегаст, останавливаясь рядом с нею.
  - Который год покоя нету, - вздохнула женщина обреченно.
  - Что же тебя ваш знахарь не лечит?
  - Так нету у нас знахаря уж давно, - печально отвечала горожанка, поправляя на голове выцветший убрус. - Поп его греческий выгнал. Сказал, что тот смущает души людей дьявольскими волховскими зельями. Нам теперь велено по случаю болезней всяких к византийскому лекарю ходить.
  - Ну и что ж, этот византиец совсем, что ли, не лечит?
  - Кого лечит, а кого и нет; тут не разберешь, - снова охнула женщина. - Поп говорит, что лечение помогает только верующим, что если хворь не проходит, то виновата в этом слабость веры в Христа... А еще этот ихний лекарь больно до золота охоч, так что нам, простым людям, осталось только одно - помирать тихо да мучаться.
  - Помирать, говоришь. - Велегаст сердито пристукнул посохом. - Это ты погоди, не такая судьба тебе Макошью дадена.
  Услышав про богиню Макошь, женщина встрепенулась и обратила полные страдания глаза на говорившего с ней незнакомца.
  - Да ты, никак, волхвом будешь, мил человек? - прошептали ее губы.
  - Истинно волхвом, добрая Благовея, - улыбнулся Велегаст.
  - Ты знаешь мое истинное имя? - от удивления женщина даже забыла про свою боль. - С тех пор как поп запретил нам русские имена, так почти лет двадцать никто меня так не звал.
  - Тот, кто вкусил науку Велеса, знает истинные имена не только всех живущих, как обративших свои очи к луне, но и истинные имена всякой вещи природной или созданной руками человеческими, - отвечал волхв, немигающим взглядом въедаясь в женские глаза. - Мне ведома суть всего сущего и все пути земные, и твой путь, Благовея, тоже.
  - Боже мой! - всплеснула руками женщина. - И что же мне, скоро ли помирать?
  - Рано тебе о смерти думать. - Велегаст провел рукой по седой бороде. - Ты еще сына мужу подаришь и проживешь немало лет.
  - Как сына! - испугалась женщина. - Я же больна, да и стара тоже.
  - Лекарство от твоей хвори у тебя в руках, - продолжал волхв. - Оно даст тебе не только избавление от болезни, но и вернет силы и молодость.
  - Ты смеешься надо мной, незнакомец! - вскричала сердито Благовея. - Нет у меня никакого лекарства.
  Стражники у ворот, сомлевшие от солнца и лениво, вполуха слушавшие разговор, вдруг встрепенулись от резкого, обиженного голоса горожанки. Скрипнули их сапоги, принимая на себя вес оторванных от насиженного места тел. Опираясь на копья, воины сделали пару шагов.
  - Ты что ж это наших жен обижаешь?! - прогремел грозный голос, не предвещавший ничего хорошего. - Назвался знахарем, а сам что творишь?!
  - Вот ты, - Велегаст ткнул пальцем в уже знакомого высокого молодого воина, - пронзишь мое сердце копьем, если здесь и сейчас же эта женщина не излечится от своего недуга.
  Не ожидавшие такого поворота воины замолчали, замолчала и растерянная Благовея.
  - Лекарство твое у тебя в кувшине, - продолжал волхв, поворачиваясь к женщине.
  - Но там же вода, - недоумевала она.
  - Да, это вода.
  - Какое же это лекарство? - опять начала сердиться Благовея. - Я же ее каждый день пью и...
  - Знаешь ли ты, - перебил ее Велегаст, - что родник, где ты берешь воду, священный?
  - Слышала, что священный, толку-то что...
  - Толку нет потому, что твоя душа как закрытый дом, в который не может войти священная сила Перунова ключа, - терпеливо объяснял волхв, доставая из складок одежды легкий берестяной ковшик. - Темные слова черного волхва запечатали твою душу от лучей животворных отца небесного Сварога. Чужая вера отвратила тебя от благотворного источника. Символ смерти наложили на тебя, дабы не слышала ты гласа Белобога, не видела света Даждьбога. Но тебя, как дитя Светлых Богов, я могу освободить от заклятья Тьмы, от паутины искусных слов из черной книги, которая сковала твой ум, не давая ему вспомнить великую Матерь Сва и Священные Законы Прави.
  - Да ты никак колдовать вздумал? - оборвал его хмурый воин, увидев, как старец водит посохом около женщины. - У нас за это на кол сажают.
  - Если ты меня хочешь убить, то убей сейчас! - Велегаст обратил на стража свои страшные глаза. - Пронзи мое сердце своим копьем, но никогда не смей называть колдовством знания, данные нам самим Сварогом!
  Воин отступил, прикусив язык, вспомнил, наверное, древнюю мудрость, что спорить со стариками и женщинами - все равно что с зимним ветром бодаться - толку никакого, а нос и уши надерет. А волхв тем временем дочитал свое заклинание: "Крест на крест, свет на тьму, с души Благовеи зло изыму, заверну его в глины липучей ком, глубоко под землей теперь его дом".
  Потом наклонился к кувшину и протянул женщине берестяной ковшик, полный воды. Иссохшая береста пропускала редкие капли, и они падали в пыль, разбиваясь на мелкие тусклые бусинки, которые, немного прокатившись по земле, превращались в мокрые пятнышки.
  - Испей из Перунова ключа, - сказал Велегаст, - и через каждый глоток повторишь такие слова: "Сила небесная, сила земная, сойдись воедино, будь водица святая, Перуновой дланью сбит камня замок, чтоб родник животворный Благовее помог".
  Женщина приняла ковшик и недоверчиво покосилась на стражников, словно спрашивая их, пить или не пить.
  - Пей, не бойся, - хохотнул молодой воин. - Если что не так, мы этого волхва тут же на копья взденем.
  Велегаст не ответил на дерзкие слова, он был весь поглощен созерцанием женщины, пытаясь своим взглядом усилить воздействие чудесной влаги. Наконец Благовея сделала глоток и зашептала слова, потом еще и еще. Щеки ее порозовели, глаза засияли, и, когда она выпила почти все, ее было просто не узнать.
  - Стой, - волхв взял ее за руку, не давая все выпить до дна. - Подставляй ладошки.
  Остатки воды он вылил женщине в руки и приказал омыть лоб и глаза. Когда все было закончено, воины, стоявшие рядом и видевшие все своими глазами, просто ахнули. Благовея помолодела и похорошела, как весеннее деревце.
  - Чудеса! - ахнул молодой стражник.
  - Невероятно, - отвечал другой. - Просто не верю своим глазам.
  - Чувствуешь ли ты теперь боли? - завершал свое дело Велегаст, не обращая никакого внимания на возгласы воинов.
  - Чувствую себя молодой, - кокетливо улыбаясь, отвечала Благовея. Она на радостях схватила кувшин и хотела было бежать домой, совсем как девчонка, но, вовремя спохватившись, остановилась. - Боже мой, что ж это я? Никак тебя, добрый человек, и не отблагодарила.
  - Какая благодарность, - устало вздохнул Велегаст. - Вот ты считаешь меня добрым человеком - это и есть благодарность. А эти ребята, - он махнул посохом в сторону стражников, - считают меня, видно, злодеем и в город не пускают...
  - Что ж это вы, изверги, старика обижаете?! - напустилась женщина на воинов. - За что не пускаете в город? Что он плохого сделал?
  - Вот для того, чтоб плохого не сделал, и не пускаем, - невозмутимо отвечал хмурый стражник.
  - Ты что ж это, без глаз, что ли? - закричала в гневе Благовея. - Али ты не видел, как он с меня хворь снял? Скольким людям в городе еще помочь надо, а ты как чурбан поперек дороги; только с виду делом занят, а так все твое дело - это мешаться всем.
  - Ну, ты это полегче, - обиделся Хмурый. - У нас приказ такой. Не пускать в город волхвов и знахарей.
  - Это кто ж приказ тебе такой давал?
  - Так воевода наш вместе с попом обходил все ворота и указ такой давал. Наистрожайший!
  - Так, стало быть, поп тебе приказал?! - разошлась не на шутку Благовея. - Куда ни пойдешь, всюду указы этого греческого попа! Поп да поп! А вы его больше слушайтесь, этот поп скоро всех загонит в гроб.
  Стражник хотел было что-то ответить, но слова, одно обидней другого, сыпались на него градом. Он покраснел и стал пятиться к воротам, а разъяренная горожанка, почувствовав вкус победы, остановилась перевести дух, чтоб набрать в легкие побольше воздуха для очередной увесистой порции отборной брани, но тут...
  - Не сердись, не гневи сердце понапрасну, - остановил ее голос Велегаста, который только-только пришел немного в себя. Его посеревшее лицо еще выдавало пережитое колоссальное напряжение сил, затраченных на чудесное преображение женщины. - Ты лучше напои воинов водицей святой, глядишь, и с них хворь какая сойдет.
  - За что их поить, за какие такие дела? - не унималась женщина.
  - А ни за что, - улыбнулся волхв. - Просто напои, и все тут. Или хотя бы мне в благодарность.
  Он помолчал немного, пристально глядя на стражников, словно читая их судьбы, и добавил задумчиво:
  - Война через год будет, глядишь, водица-то святая воинам жизнь сбережет.
  - Боже мой, война! - всплеснула Благовея руками и стала торопливо наливать из кувшина в ковшик. - Пейте, соколики, пейте, и пусть вам волхв даст заклинание какое-нибудь от меча да от стрелы вражьей.
  Хмурый неуверенно принял берестяную посудину и замялся:
  - Как-то нехорошо получается, мы вроде как крещеные, так что принять это заклинание - значит предать веру-то христианскую. Так, что ли, я говорю? - полувопросительно закончил он свою речь, обращаясь к своему молодому товарищу не столько с вопросом, сколько с тем, чтобы крепче утвердиться в своих словах.
  Молодой промолчал, но за него ответил волхв:
  - Крестили-то тебя, поди, насильно?
  - Ну и что, что насильно, зато теперь я верую в Иисуса Христа, истинно верую! - с вызовом затараторил Хмурый. - Мне, может, глаза открыли, пусть даже насильно, но открыли!
  - Открыли или закрыли, это еще вопрос, - ухмыльнулся Велегаст. - А вот родичам своим кланяться, надеюсь, тебя не отучили? Предков своих почитать могут рабы божьи? Так ведь себя христиане-то называют?
  - Ну и что, что рабы божьи. Великая честь быть в услужении у Господа Бога нашего...
  - Так, значит, если вам можно предков своих почитать, - продолжил волхв, не обращая на последние слова Хмурого никакого внимания, - то, надеюсь, ты не забыл, что русские - суть внуки Даждьбога, а заклинание тогда есть всего лишь обращение к своему далекому прародителю за помощью.
  Воин наморщил лоб тяжкими раздумьями, но природное упрямство мешало ему просто так проиграть словесный поединок за веру.
  - О детях-то своих боги куда лучше позаботятся, чем о рабах своих, - продолжал капать на мозги старец. - Ну, да если ты так упорно не хочешь защиты от смерти в бою, то я настаивать не буду. Вдруг твой Бог и впрямь так велик, что вспомнит о тебе, когда сеча будет?
  - Да не вспомнит он, не вспомнит, - встряла Благовея. - Вот я сколько болела, мучилась, никто обо мне не вспомнил. Кабы не волхв, так померла бы скоро.
  - Ну ладно, - решился Хмурый. - Давайте ваше заклинание, что там говорить.
  - Я тебе, как стражнику, дам большое воинское заклинание, - просветлев лицом, сказал Велегаст. - Чтоб ты всегда мог различить врага и друга, и никто тебя не смог обмануть.
  - Давайте, что хотите, - уныло вздохнул Хмурый, сожалея о потерянном душевном покое христианской веры. Он вспомнил золоченые иконы в сумраке храма и звенящий, проникающий в самое сердце голос церковного хора. Посмотрел на запыленного седого волхва и еще больше нахмурился. "И зачем я дал себя уговорить?" - подумал он, вдруг понимая, что из-за этого старца с его непонятным заклинанием он не ощутит больше прежней благодати искренней веры в то, что говорит поп, и в то, что происходит в церкви.
  Но Велегаст уже крепко схватил его за руку и, пристально глядя ему в глаза, заговорил глухим рокочущим голосом:
  - Повторяй, воин, за мной такие слова:
  О Великая Матерь Сва, ты есть сути земные,
  Дай мне зреть сквозь покровы на тайны людские,
  Мудрость сердцу дай видеть зло и обман,
  Не попасться в засаду и вражий капкан.
  Дай от зверя чутье и от сокола очи,
  Чтоб врага упредить среди дня и средь ночи.
  Чтобы внука Даждьбога спасти от беды,
  Я на заговор пью от Перуна воды.
  Дай мне, Сварог, на плечи могучую силу,
  Чтобы с битвы не шел я в сырую могилу,
  Чтобы конь подо мной не пал, не спотыкался,
  Чтобы меч мой на сече рубил, не сломался,
  Чтобы смерть от стрелы до меня не дозналась,
  Чтобы смерть от меча меня убоялась.
  Ты от внука Даждьбога беду отведи,
  Через поле смерти в бою проведи.
  Я с водой от Перуна тебе поклянусь
  Кровь свою не щадить за Священную Русь.
  И победу во славу тебе посвятить,
  Дай мне только любого врага победить.
  Хмурый пил глотками из ковшика, проговаривая заклинание.
  Когда воды оставалось совсем немного, волхв отобрал у него берестяной сосуд и выплеснул остатки прямо в лицо воина приговаривая:
  - От Перуна-огня тебе благословенье,
  Чтоб Перунова братства[19] постиг ты ученье.
  Взял науку не кровью и не трудом,
  А постиг все священной водицы глотком.
  Хмурый стер капли воды с лица и оглянулся вокруг себя. Глаза его светились, и от прежней мрачноватой задумчивости не осталось и следа. Собственно, он уже больше не походил на хмурого.
  - А и впрямь, водица-то твоя что живая, - сказал он, поводя плечами. - Силушку богатырскую чувствую!
  Хмурый подхватил Благовею за плечи и высоко подбросил вверх, как ребенка. Поймал женский визг и поставил бережно на землю.
  - Ах ты, охальник! - вскричала красная от смущения женщина, но ругаться передумала.
  А Хмурый повернулся к старцу и, склоняя голову, сказал:
  - Прости меня, волхв, что понапрасну обижал тебя. Вижу теперь ясно, что человек ты хороший, и добро сеешь щедро по земле Русской. Пусть путь твой всегда будет легким и ни в чем не встретишь ты больше преграды. И спасибо тебе от всего сердца.
  - И тебе, соколик, спасибо, - устало улыбаясь, проговорил Велегаст. - Но силушку-то понапрасну не трать, ей тоже мера есть на небесах, нельзя ею просто так кидаться-то.
  - Не буду, - покорно пробасил Хмурый и, вдруг что-то вспомнив, добавил: - А за что спасибо-то?
  - За науку, - упираясь в посох, обернулся волхв. - Ты ведь меня тоже кое-чему научил.
  - Это я-то? - почесал затылок стражник. - Это чему же?
  Но ему уже никто не ответил, Велегаст шел решительно дальше, к каменной стене княжеского замка, видневшегося на невысоком холме посреди города.
  
  Ворон остановил коня и вновь повернулся к врагу. Теперь он, как никогда, понимал, что чувствовал Богорад в поединке со Зверем. Смерть, казалось, стояла рядом и щупала его сердце костлявыми пальцами, прикидывая: стоит ли именно сейчас раздавить его, как мышонка.
  - Эй, урус! - закричал хазарин, крутанув в руке саблю. - Пришло время умирать. Я устал тебя уговаривать. Ты готов к смерти?
  Хазарин перестал крутить саблю и стремительным движением выкинул руку с клинком вперед, словно целясь издалека в известную только ему точку смертельного удара, давно и заранее намеченную.
  - Русичи не боятся смерти! - хмуро ответил Ворон, бессильно опуская руку с мечом. Из множества мелких ран по ослабевшим мышцам вниз устремились тонкие ниточки крови, делая рукоять меча липкой. - Только дай мне сказать последнее слово Светлым Богам, чтоб душа моя не заблудилась на пути в Священный Ирий.
  - Говори, если это недолго, - расщедрился хазарин. - Смерть умеет ждать.
  Ворон поднял меч и прошептал молитву Сварогу, но облегчения на сердце не почувствовал. То ли нельзя было так часто докучать Высшим Силам, то ли Создатель был занят другим, более важным делом и слова смертных до него не долетали. Тогда разведчик вспомнил Родомысла, великого бога мудрости и добрых советов. Где-то на дне переметной сумы лежала бронзовая фигурка человека, державшего в левой руке щит и копье, а правая рука указательным перстом упиралась в лоб. Этот маленький идол достался Ворону от матери, которая учила его, что это изображение самого Родомысла и что в трудную минуту, когда, кажется, нет спасения, нет никакого выхода из беды, этот бог никогда не оставит тебя добрым советом и всегда укажет верный путь. Он помнил, как пару раз мать, поставив перед собой идола, зажигала вкруг него свечи, клала дары и читала молитвы, но он не помнил тех слов, да и не мог начать сейчас поиски бронзовой фигурки в переметной суме. Поэтому Ворон, полагаясь на внутренне чутье, сам принял позу древнего бога, заменив копье мечом, а молитву - простыми словами одинокого воина.
  - Научи меня, о великий Родомысл, как победить врага, пошли мне мудрость предков и разум Светлых Богов, - быстро прошептал разведчик с закрытыми глазами. Потом поднял измазанную своей кровью ладонь к небу, может, вместо положенной требы или надеясь, что именно туда положит Бог нужный совет, и, снова сжав кулак, уперся указательным пальцем в лоб, как это делал сам Родомысл на бронзовой фигурке. Через секунду он открыл глаза и увидел, что сидит, как прежде, на коне и держит в левой руке и щит и меч, подражая великому богу, а перед ним все тот же страшный враг. Ничего не изменилось, но мысль сверкнула в его глазах подобно искре, возвращая измученному телу надежду и силы.
  - Русь! Русь! - яростно выкрикнул Ворон боевой клич и, перехватив меч в правую руку, помчался на врага, бешено махая клинком из стороны в сторону.
  Но хазарина нисколько не смутили ни крики, ни бешеный вид противника. Он даже не двинулся с места, а только поднял руку с саблей, развернув клинок лезвием вверх и острием навстречу русскому воину. Он знал наперед все, что сделает Ворон, он изучил своего противника вдоль и поперек и потому готовил ему один-единственный смертельный и точный удар, от которого не может уйти ни один русский мечник. И потому он так спокоен и уверен в себе, и кровь не стучит в его виски сумасшедшей пляской яростной сечи, ибо он достиг вершин в искусстве убивать, и чувства давно уступили место холодному расчету и любованию изяществу и точности ударов. Один из своих великих ударов он сотворит сейчас, одним ловким движением вонзив клинок в горло за ворот кольчуги. Он хорошо знает, что рус машет мечом, чтобы отвлечь его внимание, приучить противника к горизонтальным движениям клинка. Он смеется внутри себя наивности этого приема и точно знает, что русский мечник ударит сверху. Именно при таком ударе меч набирает наивысшую силу и может промять защиту легкой сабли. Но хазарин не боится любого удара меча, он знает, как отвести его в сторону, погасить страшную силу удара - заставив клинок скользить в другую сторону. Все будет так, как ему надо, и он в этом уверен точно.
  Ворон доскакал до врага и резко остановился, подняв коня на дыбы. Как и ожидал хазарин, русский меч взвился вверх, стремясь, подобно соколу, ринуться с высоты вниз, поражая цель, и хазарская сабля метнулась навстречу мечу, поднимая острие и подставляя под удар свою изогнутую блестящую спину. Но удара не последовало; меч - едва не коснувшись дрожащего от предвкушения хищного сабельного тела, вдруг почти вертикально, рукоятью вниз, вырвался из правой руки Ворона и, казалось, устремился к истоптанной горячей земле. Но это только казалось, ибо левая рука разведчика, бросив ремень щита, уже ловила рукоять меча, а правая рука ухватилась за запястье хазарина, не давая сабле сделать свой выпад. Еще мгновение, и русский клинок ударил врага в подмышку, где расходились полосы кожаной брони. Хазарин пронзительно вскрикнул и рухнул спиной на круп своего коня. Лицо его сделалось мертвенно-бледным, и тонкая змейка крови выползла с уголка почерневших губ. Глаза расширились то ли удивлением, то ли испугом и застыли с напряженным ужасом на кровавом блеске занесенного над ними русского меча.
  - Убей, что же ты ждешь? - прохрипел хазарин сквозь пузыри кровавой пены, вулканом вскипавшей где-то внутри него и рвавшейся наружу сквозь перекошенный судорогой рот.
  Ворон и сам не знал, чего же он ждет, но его рука застыла, не в силах нанести последний удар, чтобы зачеркнуть ненужную жизнь ненавистного врага и продолжить свою. Закон, по которому жила и дышала вся дикая степь, давал осечку. Непонятная сила подавляла древний инстинкт выживания, не оставляя никаких на то пояснений. Несколько часов назад он безжалостно убивал и добивал врагов, да и вообще не знал, что такое жалость, но сейчас что-то остановило его уже занесенный клинок.
  - Боги не хотят твоей смерти, - выдохнул Ворон сквозь все еще кипевшую ярость и опустил меч.
  Хазарин с ненавистью посмотрел на него, но ничего не сказал. Рана была почти смертельная, и не добить врага значило обречь его на тяжкие страдания медленной и мучительной смерти. Каждый воин прекрасно знал это, и недаром кинжал, которым добивали врага, называли оружием милосердия.
  - Если ты хочешь смерти, - отвечая ненавидящему взгляду, вновь заговорил разведчик, успокоив собственную злость, - так у тебя есть верные слуги, они помогут тебе сделать этот выбор. Но мой бог не желает, чтоб я убивал тебя. Ему нужна твоя жизнь, и только это останавливает меня.
  Серые, совсем не хазарские глаза посмотрели сквозь туман предсмертной пелены с обреченным равнодушием.
  - Прочь, уйди прочь! - выдавили сквозь кровавую пену бледные губы.
  - Я не люблю мучить врагов, хазарин! - продолжал Ворон. - Я их люблю убивать во славу Светлых Богов, но теперь они насытились твоей кровью и хотят подарить тебе жизнь. Зачем им это нужно, я не знаю, может, они хотят тебя заставить служить им, как ты хотел заставить меня служить тебе. Не знаю зачем, но ты будешь жить, хазарин!
  Разведчик махнул рукой слугам поверженного врага, чтоб они подъехали ближе, и уже было собирался продолжить свой путь, как вдруг вспомнил.
  - По законам поединка, хазарин, - заговорил безжалостный воин, - твой конь и твое оружие принадлежат теперь мне. Боги не дали мне убить тебя, но жизнь твоя должна быть оплачена данью.
  Гримаса мучительной боли и ненависти снова исказила мертвенно-бледное лицо. Хазарин махнул одному из своих слуг нагнуться поближе и шепнул ему пару слов на своем языке, по-хазарски. Тот приблизился к Ворону и, протягивая саблю, заговорил на ломаном русском языке:
  - Повелитель очен просить тебя оставать ему его конь и щит, он взамен дает свой слугу на другой конь.
  - Это тебя, что ли? - изумился разведчик.
  - Меня, - ткнул себя в грудь парламентер. - Повелитель очен любить свой конь, а щит его несет знак рода.
  Ворон посмотрел вначале на хазарина и потом на дареного слугу. Щит врага и впрямь украшали какие-то затейливые знаки, а слуга был худощав, молод и держал на руке сокола.
  - Это что ж, и с соколом в придачу?
  - Сокол мой птица! - обиделся вдруг слуга. - Я служить тебе, сокол служить мене.
  - А почему тебя? - чувствуя какой-то подвох, не унимался с расспросами Ворон.
  - Я служить повелителю недавно, другой служить давно - его жаль отдать.
  Другой - здоровенный детина с рункой в руках, пожалуй, и самому Ворону казался менее предпочтительной заменой. Такой ударит в спину и глазом не моргнет. Прирежет где-нибудь на привале и привезет твою голову прежнему хозяину за хорошую награду.
  Разведчик протянул руку за хазарской саблей. Что ему сразу бросилось в глаза - так это необычная форма клинка. У хазар обычно были сабли персидского типа с сильным изгибом и без елмани[20], а эта, почти прямая, начинала изгибаться только у острия и имела сильно выраженную елмань. Словно в ней угадывались очертания совсем другого оружия и ее ковали не саму по себе, а выделывали из отслужившего свой век старого меча.
  "Такая штучка рубанет, пожалуй, не хуже любого меча", - мелькнула мысль и робко отступила перед любованием благородной красотой искусно сделанного оружия. Воистину было чем восторгаться; клинок нежно искрился булатным узором. Этот мутноватый блеск завораживал и притягивал к себе, доставляя настоящему воину истинное наслаждение.
  "Восхитительная вещь", - подумал он, и тут его взгляд упал на гарду. Около крестовины на клинке виднелось хорошо знакомое клеймо; два концентрических круга с крестом посередине. Поднес саблю ближе к глазам и различил мелкие буквы "ВОИНЯ".
  Таких совпадений не бывает. Но Ворон, стараясь не выдать охватившее его сильное волнение, бросил небрежные слова дареному слуге:
  - Спроси-ка, друг, где такой клинок отковали?
  Дареный повернулся к другому слуге, который, сняв с коня раненого хозяина и бережно уложив его на собственный плащ, пытался осторожно расстегнуть залитые кровью застежки одежды. Злобно ругаясь, тот после короткой словесной перепалки все-таки что-то рассказал, и Дареный радостно доложил:
  - Из Итиля повелитель привез, тама кузнец кароший есть, он ковать саблю только под его рука.
  Сокол, сидящий на рукавице Дареного, наклонил голову, прислушиваясь к словам хозяина, и, приподняв крылья, вновь медленно опустил их.
  - Повелителя очень иметь надежду, што рус не будет бояться взять вместо конь и щит слугу, - продолжал Дареный. - Он говорит, что рус есть кароший и храбрый люди.
  - Ладно, - мрачно сказал Ворон, чувствуя, что делает что-то не то, но не может уйти с неверного пути. - Пусть будет так.
  Разведчик приказал приобретенному таким странным способом слуге собирать коней и переправляться на другой берег, а сам подъехал к лежащему на земле врагу:
  - Ты, хазарин, хотел знать мое имя, хотел знать, у кого отберешь честь и воинскую славу. Так знай, что твою славу забрал Ворон, витязь из Белой Вежи, - он помедлил немного и, поворачивая коня, бросил небрежно: - А мне имя твое ни к чему, вы все мне на одно лицо будете.
  Он направил коня к переправе, и уже в спину до него долетел крик:
  - Господин говорит, что в следующий раз убьет тебя, Ворон.
  "Какой он будет, этот следующий раз, знают только боги", - подумал витязь, махнув пару раз отвоеванной саблей. Он уже давно подумывал над тем, чтобы заменить тяжелый дедовский меч более легким и вертким клинком, но, как и многие воины, был суеверен и верил в магическую силу священного оружия предков. Ему всегда удавалось побеждать и хазар, и печенегов, но последний бой показал, что он дошел до предела совершенствования мастерства владения мечом и что дальше, за этим пределом, безраздельно господствовала сабля. Знак Сварога на ее клинке и до боли знакомое имя словно подтолкнули его мысли вперед, и он переступил незримую черту гордости и упрямства, не позволявшую признать оружие врага более совершенным. Теперь сама судьба вынуждала его сделать такой выбор, ибо второй раз подобного хазарина его меч едва ли одолеет.
  Ворон еще раз любовно осмотрел отвоеванный клинок и осторожно опустил его в колчан. По законам поединка поверженный, но не убитый враг, отдав свое оружие, оставлял себе ножны как залог сохранения своей жизни. Если он хранил пустые ножны, то он надеялся на победу в повторном поединке, когда он потребует вернуть свое оружие и сам возьмет оружие врага. Победа, сохранявшая побежденному жизнь, очень высоко ценилась среди витязей, ибо красноречиво говорила о высоком мастерстве точного удара и щедрости подарить жизнь врагу, которая была позволительна только уверенному в себе воину. Разведчик это хорошо знал и уже предчувствовал, как он с гордостью покажет этот клинок в Белой Веже, где на него после победы над Зверем смотрели хоть и с завистью, но презрительно. Теперь-то он докажет остальным, что он такой же витязь, ничуть не хуже остальных, а не просто огнищанин[21], убивающий хазар.
  Он вспомнил синие глаза воеводской дочки, смотревшие на него из-за кольчужного плеча своего отца. Уж теперь-то, когда в его руках будет такой клинок и только благодаря ему придет помощь и спасение всему городу, они смогут открыто подойти друг к другу. Уже теперь-то ничто не помешает ему взять свою Русану за руки и смотреть в ее бездонные очи, никого не таясь. Ворон помечтал еще немного о том, как будет свататься и какие красивые венки сплетет на свадебный обряд его красавица невеста. Он совсем забыл про свои раны, про то, что кровь неумолимо покидает его тело и что сам он выглядит немногим лучше своего поверженного врага. Сила, наполнившая его в момент победы, в момент, когда он увидел упавшего врага, теперь постепенно таяла, и раны, которые он прежде не замечал, все сильней жгли его плоть.
  И все же здесь, на этом берегу, он не хотел останавливаться для перевязки ран. В любой момент могли появиться другие хазары и своими длинными стрелами превратить переправу в полный кошмар. Поэтому Ворон пришпорил коня и заторопился догонять Дареного, который в сотне шагов от места поединка уже готовился к переправе, осторожно пробуя зыбкую прибрежную почву. Следом за ним на длинном поводу боязливо брели все захваченные у хазар кони. Разведчик настиг их уже почти у самой воды и на ходу выхватил из переметной сумы саблю убитого еще утром хазарина. Ее рукоять, обмотанная ремешком, торчала из-под закрывавшей суму полы, словно возмущалась недостойным с ней обращением. Эта сабля была в ножнах, и он повесил ее рядом с мечом на боку. Вот в таком чудесном обличье, весь увешанный смертоносными клинками, Ворон и вступил в мутные воды Кугоеи.
  Река оказалась мелкой, волны едва касались седла, пенясь и вскипая у лошадиных боков пузырями, которые крутились в крохотных водоворотах и вереницей уплывали вниз по течению. Илистое дно с предательской легкостью проминалось под лошадиным копытом, но неохотно отпускало увязшие ноги. Кони двигались с трудом, всхрапывая и нервничая. "Будь река поглубже, так легче было бы плыть", - подумал разведчик, чувствуя, как конь под ним выбивается из сил. Он уже хотел было покинуть седло, видя, как его скакун, почти не продвигаясь вперед, месит под водой липкую грязь чуть ли не на одном месте. Но неожиданно конь нащупал копытом что-то твердое и, заржав, вырвался на небольшую песчаную отмель. Здесь вода едва достигала брюха животного и была середина реки. Ворон остановился, наблюдая, как Дареный, даже с виду куда более легкий седок, не выпуская повода ведомых коней, нащупывает дальнейший путь на другой берег.
  - Ты умрешь, рус! - долетел крик слуги побежденного хазарина.
  Разведчик хотел было обернуться, но вдруг подумал, что, может быть, именно для этого и кричит вражина. Он внимательно посмотрел на заросли тростника, стоявшие стеной на теперь уже близком другом берегу, но ничего не заметил. И все же безотчетное напряжение не покидало его, ноющее сердце подсказывало ему, что его бой с врагами на этом пятачке земли еще не окончен.
  Конь чуть отдышался, и Ворон двинулся дальше, размышляя над странным предчувствием. Он почти был уверен, что ему не мерещится чей-то пристальный взгляд, и на всякий случай передвинул лук и колчан поближе, под правую руку. Но вот река осталась позади, а ничего не случилось. Продрались через тростник, и снова ничего.
  Ворон понемногу успокоился, решив, что его подозрительность происходит от сильного напряжения, оставшегося от поединка с хазарином. Изредка оборачиваясь и поглядывая на оставшуюся за спиной стену тростника, он не спеша поскакал дальше. Когда тростник остался позади на расстоянии полета стрелы, разведчик окончательно избавился от подозрительности и стал подумывать о привале и перевязке ран. Но вдруг на земле, прямо перед его конем, что-то блеснуло. Он машинально нагнулся вперед, пытаясь разглядеть странную вещь, и в этот момент над его головой тонко свистнула стрела.
  То, что произошло дальше, он едва ли смог бы повторить потом снова, но тогда в одно мгновение в его руке оказался лук. В следующий миг его стрела, трепеща от ярости, летела почти наугад в мелькнувшую среди ивовых кустов тень.
  Вскрик, сдавленный и мучительный, как кричат только с насквозь пробитой грудью, показал, что стрела нашла средь ивовых веток достойную цель. Ворон услышал этот крик, и слабая улыбка промелькнула на его побледневшем лице.
  - Достань-ка мне его оттуда, - бросил он Дареному, не сводя глаз с редкой поросли ивовых веток.
  Слуга выхватил из-за пояса кинжал и осторожно двинулся к кустам. Вскоре он уже тащил оттуда истекающего кровью хазарина с торчащей наискось из груди стрелой. Сокол, пересаженный на плечо хозяина, беспокойно клекотал, чувствуя запах крови.
  - Что ж это, тебе его совсем не жаль? - пристально разглядывая лицо Дареного, спросил Ворон.
  - Моя не есть хазарин, - опять обиженно отвечал слуга. - Моя касог. Моя был охотник и жил в горах, но повелитель примучил меня служить хазар.
  - Хорошо! - сказал разведчик. - Тогда тебе не годится быть холопом. Как доедем до границы, отпущу тебя в твои горы дальше охотиться.
  Ворон договорил последние слова и без чувств повалился на гриву коня. Сказалась потеря крови и невероятное напряжение почти непрерывного боя в течение многих часов. Когда он открыл глаза, то увидел себя лежащим на земле. Все его бесчисленные раны были уже бережно перевязаны чистыми тряпицами. Дареный, придерживая ему голову, пытался напоить его кумысом.
  - Надо дальше скакать, - быстро затараторил слуга, увидев, что бесчувственное тело открыло глаза. - Облава будет. Повелитель послать много воинов ловить тебя. Вставай-ка, шибко скакать надо скоро, скоро.
  - Вот как? - удивился Ворон. - А я думал, ты меня где-нибудь на привале зарежешь.
  Дареный потемнел лицом:
  - Моя должен был убить, повелитель много обещал за твой голова. Однако вставай же, скакать надо.
  Ворон отпил кисловатой, приятно щиплющей язык жидкости. Шум в голове понемногу утих, и дышать стало легче. Он сделал еще пару глотков и попытался встать. Дареный суетился рядом, подталкивая здоровенного детину и испуганно приговаривая под тревожный клекот своей птицы:
  - Вставай же скорее, вставай!
  Наконец разведчик, пошатываясь, встал на ноги и ухватился за седло.
  - Еще кумыса пей, - подставляя свое плечо хлопотал Дареный. - Силу вернет, здоровье вернет. Торопиться надо.
  - Нет, спасибо, друг, - ответил Ворон. - У меня на этот случай есть средство куда посильней.
  Он дотянулся до переметной сумы, где лежал небольшой берестяной туесок, наполненный густой смесью меда с порошком корней ятрышника. Ковырнул ножом тягучую мякоть и стал ее медленно рассасывать, проглатывая истекающий на язык нектар. Через минуту лицо его порозовело, а еще через минуту он уже сидел в седле.
  - Я знаю путь по степь, чтоб погоню уйти, - подлетел к нему на своем коне Дареный.
  - Веди! - махнул рукой Ворон, как-то вдруг поверив и доверившись этому совершенно неизвестному человеку.
  Касог сверкнул черными глазами и, по-ястребиному согнувшись в седле, помчался вперед. Табунок захваченных коней потянулся за ним следом, и позади всех, передернув еще не вполне послушными плечами, поскакал разведчик. Ветер растрепал его рыжеватые от солнца волосы, растер горячими сухими ладонями все еще бледные щеки, наполнил легкие запахами медовых трав и, резанув глаза своей мягкой невидимой плетью, заставил воина вздохнуть глубже, распрямить спину, поднять к небу обессиленные руки. И губы Ворона сами собой забормотали древние слова старинной воинской песни. В такт рокота копыт они рождались словно сами собой из ветра, из лязга железа и хлещущей по нему метелки жестких волос конской гривы, из бьющей по руке окровавленной ткани и жгучей боли растревоженной раны.
  Льет от сумеречной дали
  Отблеск стали, отблеск стали.
  Темный лес мое копье,
  Эта ночь - мое жилье,
  А постель - медовый луг,
  Черный ворон брат и друг.
  Я не проклят, не забыт,
  Я средь битвы не убит.
  Но душа моя пропала
  От змеиного, от жала,
  В меня злая кровь вошла.
  Ах, зачем же ты нашла,
  Стрела вражья, белу грудь?
  Взгляд последний не забудь,
  С алых губ кровава пена.
  Ах ты, черная измена!
  И теперь я сам не свой,
  Моя песня - лютый бой,
  И милее нежных рук
  Рукоять меча да лук.
  Ах ты, мать-земля, прости,
  Но другого нет пути:
  Вражью кровь я должен лить,
  А иначе мне не жить...
  Как с под сумеречной дали
  Мне в глаза был отблеск стали.
  Погадай мне наперед,
  Когда смерть меня найдет...
  Ворон допел свою песню, и мир вокруг неуловимо изменился. Небо незаметно наполнило измученное тело разведчика новой силой, готовя своего воина к грядущим битвам. Он видел текущие к нему отовсюду прозрачные ручейки энергии и озирался вокруг, не веря своим глазам. Мир щедро делился с ним своей силой, и никогда раньше у него такое не получалось. Много раз прежде его учитель Богорад, обучая его русскому боевому искусству "Собор", говорил, что главное умение - это правильная последовательность движений и слов, чтобы найти путь к небесной силе, источник которой неисчерпаем. Но он никогда не мог найти этот путь. И вот теперь он, наконец, осознал древнюю науку и мысленно поклонился своему учителю. И едва он сделал это, как над горизонтом мелькнуло белое облачко, словно взмах руки далекого родного человека.
  
  Глава 4
  Тайна волхва
  
  Велегаст торопливо шел по пыльной улице Тмутаракани. Растертая множеством ног и горячим солнцем в желтоватый земляной пепел, пыль словно ждала прикосновения к себе, чтобы взметнуть множество фонтанов сухой грязи или поднять еще выше оставшиеся после них густые облачка мути.
  "Наверное, это единственный город на Руси, где нет мостовых", - раздраженно подумал мудрец, оглядываясь на своего спутника, бредущего за ним в пылевом тумане.
  Еще в юности, будучи послушником у волхвов, он вынужден был много ходить по разным городам, капищам и храмам, которые были связаны в одну живую великую цепь, обращенную к Богу. И, насмотревшись на множество мест, так привык к деревянным мостовым даже в маленьких городках, что теперь был неприятно удивлен их отсутствием в собственном родном городе. Впрочем, вскоре Велегаст нашел этому объяснение, вспомнив, что с лесом здесь всегда были трудности, а камень на Руси не очень любили.
  Улица, изогнувшись, сделала крутой поворот, притираясь к подножию небольшого холма, по склонам которого сбегали белые хатки с тростниковыми крышами. У волхва екнуло сердце, он почти был уверен, что нашел дом, в котором родился.
  За невысоким плетнем виднелись причудливые кроны двух высоких вишен, раскидавших свои ветки с багряными ягодами по серой спине странно изогнутой крыши. Она, поднятая над дорогой крутым плечом холма и оторванная от земли белизной стен, словно перевернутая кверху дном тростниковая лодка, которая все еще пыталась плыть в небесную синеву, вырываясь из зеленых сетей поникших вишневых веток, спутанных неумелыми руками бестолковой древесной пряхи. Велегаст усмехнулся, глядя счастливыми глазами на неподражаемый изгиб крыши. Уж он-то знал, что это кривой дуб, срубленный его отцом далеко отсюда, на склоне Медвежьей горы. Там, на ее вершине, находилось святилище Велеса, и могучий Бог приходил туда отдохнуть и послушать людей. Когда он поднимался в гору, то рука его опиралась на кроны деревьев, сгибая их страшной силой навечно. Такие деревья, отмеченные рукой самого Велеса, должны были приносить в дом достаток и счастье.
  "Достаток и счастье", - вспомнил Велегаст немудреную формулу той далекой, почти позабытой жизни. Ни богатства и роскоши, ни власти или злата, а любви и здоровых детей - вот чего хотели построившие этот дом люди. Созданный из глины и сухой травы - плоть от плоти земли-матушки, как выросший сам собой белый грибок.
  Сердце волхва забилось раненой птицей, он прислонился к плетню, не веря своим глазам. Словно увидел себя в прошлом: на плоском камне под вишней стоял белобрысый мальчишка, и женщина поливала его из кувшина водой. Точно так же он тоже когда-то стоял на этом же камне, и добрые руки матушки смывали с него въедливую пыль.
  Только этот мальчишка оставался таким же, как сам Велегаст в детстве, лишь одну секунду, а в следующий миг уже начал нетерпеливо дергать руками, вертеть головой и извиваться всем туловищем. При этом ноги его словно сами собой приплясывали на плоском камне. Волхв присмотрелся и увидел, что женщина крепко держит мальчишку одной рукой, а другой то поливает водой, то сгоняет эту воду ласковыми длинными движениями маленькой женской ладони сверху вниз.
  - Стой, Торопка, не вертись, - долетел ее певучий голос. - Осталось совсем немного, ну же потерпи. Не то я тебя накажу!
  Угроза наказания только подлила масла в огонь, мальчишка резко присел и, крутанувшись юлой, вырвался из материнских рук.
  - Стой, негодник! - рассердилась женщина. - Вот погоди, попросишь ты у меня поесть, ничего не получишь!
  - А я и сам прокормлюсь! - задорно рассмеялся мальчишка и, высоко подпрыгнув, сорвал с вишни пару темно-красных ягод. Одну ягоду он быстро отправил в рот и, громко причмокивая, смотрел гордо и победоносно на свою мать, а второй крутил над головой, как маленьким флагом. - Ой как вкусно! Вкусно-превкусно!
  Мальчишка подпрыгнул еще раз и сорвал еще пару ягод. И опять одну отправил в рот, а вторую только надкусил и стал рисовать истекающим алым соком на щеках круги, перечеркнутые крестами, и на лбу - скрещенные молнии.
  - Я ратич, священный воин Перуна! - закричал маленький сорванец, выставляя напоказ разрисованное лицо.
  - Молчи, Торопка! - испугалась женщина. - Услышат тебя христосники, затравят нас. Молчи, а то беду накликаешь.
  - А я их не боюсь! - распетушился неслух. - Я на них плюю. Вот так!
  Он запрокинул голову назад и, распрямляясь, с силой выплюнул вишневую косточку. Плевание косточками, видимо, входило в число его ежедневных упражнений, потому что выпущенный таким образом снаряд, набрав приличную скорость, красиво устремился по длинной дуге вниз, к пыльной дороге, лежавшей ниже по склону холма. Мальчишка пристально следил за полетом косточки веселыми темно-синими глазами, и, судя по его довольному виду, она должна была покрыть значительное расстояние. Но рекорд дальности плевка помешал поставить лоб волхва, который в мечтательном оцепенении стоял, держась за плетень. Косточка звонко ударила его чуть выше переносицы и, оставив красное пятнышко, отскочила. В этот момент глаза мальчишки и Велегаста встретились. Оба таращились друг на друга растерянно и удивленно. Но секунды оцепенения хватило, чтобы женщина наконец настигла озорника. Раздался звучный шлепок по голой попке.
  - Гонь тебя высмоли, скрилек[22]! - вскричала рассвирепевшая мамаша, хватая непослушную голову за ухо, словно специально для таких случаев задорно оттопыренное в сторону.
  Она вдохнула полной грудью воздух, чтоб создать достойный данного случая шедевр искусного переплетения средневековых бранных слов, как вдруг до ее сознания что-то дошло, и она, открыв рот, уставилась на Велегаста.
  - Светлые боги! Это же волхв! Настоящий волхв! - понизив голос, изумлялась женщина, не выпуская детское ухо.
  - Как вы сюда попали?! Вас же здесь убить могут! - спохватилась она. - Ой, да что же вы так на улице стоите?! Заходите, заходите скорей! - Женщина заторопилась открывать калитку, продолжая держать сына за ухо, словно не замечая его страданий.
  И только когда Велегаст оказался под сенью хорошо знакомых вишен, она вспомнила про свое дите:
  - Ты, Торопка, беги сейчас же к отцу и скажи, что у нас волхв. Только скажи так, чтоб никто не слышал. Да смотри не сболтни никому из дружков своих. Понял?!
  - Понял, - обиженно прогудел мальчишка, натягивая холщовые штаны. - Что ж я, глупый, что ли!
  Он ловко юркнул в калитку и стрелой помчался по дороге, мелькая босыми пятками. Видно было, что сорванец хорошо знал, где искать отца, и бегал он за ним не один раз. Мать, глядя ему вслед, одергивала мокрый передник, расшитый красными и зелеными узорами, и поправляла волосы, выбившиеся русыми прядями из-под новенькой нарядной кики. Видя, что внимание женщины отвлечено, волхв быстрым взглядом окинул ее наряд. Передник, казавшийся издалека просто цветастой тканью, оказался дивным сплетением вышитых магических символов, сочетание которых должно было давать хозяйке здоровье, красоту и силу. Все это называлось "заклинанием весны", и фигуры Макоши, Лады и Леля, обозначенные красными крестиками ниток вперемежку с полосами елочки зеленой нитки, любому потомку Светлых Богов говорили очень многое.
  - Из дреговичей будешь? - спросил Велегаст, видя, как тень мрачного раздумья сковала женщину странным оцепенением.
  - Ах да! - спохватилась хозяйка. - Пойдемте же скорее в дом. Не дай бог, кто вас увидит!
  Она быстро пошла к низенькой дощатой двери, на ходу беспокойно оборачиваясь то на идущих за ней странных гостей, то на соседние дворы и дорогу. Но все было тихо. Полуденный зной погасил все признаки жизни, и, казалось, город просто обезлюдел. Только облачка пыли, вздымаемые набежавшим с моря порывом ветра, вставали и бродили по улицам, как бездомные призраки.
  Проходя мимо вишни, волхв на секунду задержался, прикоснувшись ладонью к теплой и шершавой коре старого дерева. Посмотрел вверх, в зеленое кружево кроны, сквозь которое сыпалась тусклая голубизна прожженного зноем неба, словно надеялся увидеть себя вновь мальчишкой, сидящим на одной из гнущихся толстых веток. Многое он мог бы припомнить сейчас, но чуткий отрок, не устававший охранять своего учителя, потянул его за рукав, и Велегаст, тряхнув седыми волосами, шагнул, следуя за ним, в полутемную прохладу человеческого жилья.
  Внутри дома был земляной пол, гладко вымазанный глиной и застеленный толстыми циновками. Два небольших оконца, затянутых рыбьим пузырем, неохотно пропускали дневной свет. Вдоль трех стен тянулись лавки и сундуки, а около четвертой стояла печь из камней и глины. У входа, мерцая широким стальным лезвием, стояла прислоненная к стене рогатина, а на лавке лежал топор. Рядом с оконцем, смотревшим, как и дверь, во двор, висел лук и два колчана стрел. Все красноречиво говорило о том, что обитатели этого дома не очень-то верили в покой внешнего мира и жили в постоянной тревоге за свою жизнь.
  Женщина усадила гостей на лавку в дальнем углу, напротив небольшого стола, заставленного глиняной посудой, которая была накрыта одним большим полотенцем. Дверь она оставила открытой, и широкая полоса мягкого света тянулась к складкам ее одежды, стараясь извлечь из них тонкий силуэт ее хрупкой фигуры.
  - Квасу или молочка с дороги отведайте, - проговорила хозяйка напряженным голосом.
  Ее руки, беспокойно потиравшие друг друга, сдернули полотенце, открывая взору гостей два кувшина, большой круглый хлеб, миску с творогом и пучок зеленого лука.
  - Отведайте угощенья, не побрезгуйте, - взгляд ее глаз суетливо метался, не находя себе места.
  - Я - Велегаст, служитель Перуна, - задумчиво озираясь по сторонам, сказал волхв, заметив наконец-то беспокойство хозяйки. - Со мной мой ученик, отрок Радим.
  - Да, да, - откликнулась рассеянно женщина. - Да вы кушайте, кушайте.
  Она достала из-за занавески, закрывавшей нишу в стене, две глиняные кружки и осторожно поставила их на стол. Морщинка горьких раздумий легла меж двух тонких бровей, придав совсем еще молодому лицу выражение бесконечной, безнадежной грусти.
  - Успокойся, Красава, - пристально глядя в глаза хозяйки, сказал Велегаст. - Ничего с твоим сыном не случится. Ты ведь казнишь себя за то, что отправила его отца искать.
  Женщина вздрогнула и подняла на старца полные удивления, широко открытые прекрасные юные глаза. Они еще туманились тревогой, но изумительный свет сияющей любовью чистой души пробивался сквозь нее, как солнце сквозь тучи.
  - Как вы узнали мое имя? - прошептала она. - Откуда вы знаете, что...
  - Я же волхв, - хитро улыбаясь, перебил ее Велегаст. - Светлые Боги доверили мне видеть будущее людей, их мысли и их души.
  Он еще какое-то время смотрел в сияющие дивным светом лучистые очи, очень довольный произведенным на них впечатлением, и, вдруг переменившись в лице, вскочил на ноги, едва не опрокинув столик с едой.
  - Этого не может быть! - вскричал он в крайнем возбуждении.
  Хозяйка и отрок испуганно переглянулись, ничего не понимая.
  - Мужа твоего зовут Орша? - простирая к женщине дрожащую руку, вопрошал волхв. - А отца его звали случайно не Бранко ли?
  - Не было у меня тестя, - испуганно отвечала хозяйка. - Когда Орша взял меня в жены, батюшка его давно уж как помер.
  - О чем ты говоришь, женщина! - схватился волхв за голову. - По батюшке как твоего мужа величают?
  - Бранкович, - пролепетала красавица.
  - То-то же! - обрадовался Велегаст. - Бранкович! Орша Бранкович!
  В этот момент на дорожке, ведущей к калитке, захрустели мелкие камушки под тяжелыми шагами, и грозный голос крикнул:
  - Это кто там меня величает в моем доме?
  Женщина всплеснула руками и бросилась к выходу встречать своего мужа, но она не успела сделать и полшага, как в дверном проеме возникла грозная фигура одетого в кольчугу воина с полуобнаженным мечом. Произошло это так быстро, что казалось, будто воин не вошел, а возник сам собой; просто мгновенно материализовался из мутных лучей дневного света. Из-под седых бровей гостей буравили цепкие желто-зеленые ястребиные глаза.
  - Орша, друг мой! - вскричал волхв и осекся под холодным и жестким взглядом воина.
  - Я тебя не знаю, - бросил хозяин резко. - Что тебе надо от меня? Где ты узнал мое имя? Что ты вообще делаешь в моем доме?!
  Хозяйка бросилась к мужу на грудь и пыталась ему что-нибудь объяснить, но тот молча задвинул ее за спину, не спуская колючих глаз с нежданных гостей.
  Велегаст от неожиданности такой встречи плюхнулся обратно на лавку, но глаза его продолжали лихорадочным взглядом дотошно обыскивать лицо воина, пытаясь найти хоть какую-то знакомую черту.
  - Помнишь ли ты Светозара, - заговорил волхв, простирая к суровому хозяину дрожащую руку. - Друга твоего...
  - Не знаю я никакого Светозара! - оборвал его воин, окончательно обнажая меч. - Поди прочь, а не то я немедля отсеку твою лживую голову!
  - Да как ты смеешь! - Велегаст снова вскочил с лавки и, сверкнув очами, ударил посохом в земляной пол. - Как ты смеешь угрожать мне, служителю Светлых Богов! Да я прокляну тебя силой Перуна, и не спасет тебя Велесова крыша от небесного огня великого Бога!
  Воин упал на одно колено и, приложив левую руку к сердцу, правой рукой поднял над головой мерцающий голубоватой сталью меч:
  - Пусть святится имя Перуна, пусть никогда не померкнет слава его, и люди вечно помнят подвиг его и победы его над силами Тьмы!
  Потом он встал и, отвесив земной поклон, молвил уже тихим и вполне мирным голосом:
  - Прости меня, пресвятой старец, но жизнь у нас в Тмутаракани непростая, и не испытай я тебя словом злым, так, может, и верить тебе не смог бы.
  - Ничего, ничего, - утирая пот со лба, пробормотал Велегаст. - Что ж у вас тут такое творится, что вы эдак людей пытаете?
  Хозяин скривил губы страшной ухмылкой и, бросив меч в ножны, отвечал медленно, с расстановкой, сцеживая слова:
  - Греки у нас тут власть большую взяли через попа ихнего. И гад какой-то из христосников сболтнул им про золото Велесова храма на Медвежьей горе. Так они вначале волхва схватили и запытали до смерти[23], а потом и мне грозились...
  Он резко сорвал с себя шлем с бармицей и, бросив его на лавку, крикнул во все горло:
  - Ну да на мне они зубы свои пообломали! Я им сразу сказал: если что с моим сыном или женой случится - всем головы поотшибаю, и в первую очередь попу ихнему!
  Женщина испуганно выглянула из-за плеча мужа, обнимая свое дите одной рукой и с робкой молчаливой просьбой касаясь нежными пальцами другой руки локтя своего грозного супруга. Но тот продолжал бушевать:
  - А уж им-то хорошо известно, что такое сотник Орша и каков его меч!
  На этих словах воин хлопнул ладонью по рукояти клинка и с такой силой топнул ногой, что, казалось, дом устоял и не рухнул тотчас только чудом.
  - Да ты никак богатырь будешь, Орша! - восхищенно воскликнул Велегаст.
  - Да, есть маленько. - Сотник провел ладонью по седым усам, под которыми скрывалась довольная усмешка, скользнувшая на его губах, но уже через секунду его глаза снова стали колючими и жесткими. - И все-таки, чужеземец, кто ты и откуда? Кто тебе сказал мое имя?
  - Он прочитал его по моим глазам, - робко пролепетала Красава, видя, что волхв почему-то молчит. Но сотник так грозно зыркнул на нее, что бедная женщина, прикрыв рот расшитым узором рукавом, замолчала и отошла прочь. В наступившей гнетущей тишине было слышно, как ветка скребется в окно зеленым листом и шуршит тростниковая крыша. Волхв уперся своими страшными глазами в ястребиные глаза сотника, и отрок с удивлением обнаружил, что грозный хозяин дома не смутился и не отвел свой взгляд.
  - Да ты не только силой богат, но и душой крепок! - устало удивился Велегаст.
  Прошло уж несколько минут гнетущей тишины этого странного поединка, когда разве что молнии не проскакивали меж устремленных друг на друга сверкающих глаз, и теперь, казалось, достаточно одного неосторожного слова, и случится что-то страшное.
  - Сам про себя все знаю, - угрюмо огрызнулся Орша на замечание волхва. - Ты давай на вопрос мой отвечай. Да поживей; некогда мне с тобой тут лясы точить.
  - А я что, по-твоему, делаю?! - рассердился волхв, пристукнув своим посохом. - Я ж тебе, толстокожему, изо всех сил своих внушаю, чтоб ты вспомнил друга своего детства Светозара. Но не берет тебя моя сила!
  Посох снова сердито стукнулся в пол.
  - Не знаю я никакого Светозара, - сдвигая брови, угрюмо прогудел богатырь. - Всех друзей своих знаю; кто погиб, кто жив еще, а про такого впервой слышу. И ты мне тут в пол не стучи! Аль решил, что хозяина здесь нету, али силу мою спробовать хочешь?!
  - Испробовал я уже твою силу, - волхв опять ударил посохом в пол. - Не одолеть мне ее. Так что, Орша Бранкович, ты уж сам теперь думай, кто перед тобой стоит, да и как ты сам в этот дом попал тоже.
  Сотник медленно сел на край лавки, сжав виски пальцами левой руки. Лицо его стало сосредоточенным, словно он не вспоминал, а ворочал мыслями тяжелые камни. На и без того хмуром лбу добавилась еще пара глубоких морщин. А волхв между тем продолжал говорить нараспев голосом былинного сказителя:
  - Вспоминай, вспоминай, Орша Бранкович, как зажига[24] злая хазарская прежний дом твой спалила негаданно, весь сожгла дотла, без остаточку, потому как в конце Ратной улицы он один близ стены был нечаянно. Как в ту пору, как раз ко времени, собирался Воислав Резанович уезжать в края далекие по велению гласа Всевышнего. Оставлял он свой дом другу лучшему на житье-бытье сохранение, чтобы жил он в нем и не мыкался, чтобы...
  - Вспомнил! - вскричал сотник, вскакивая с лавки. - Вспомнил! Светозар, брат мой названый! Да ты ли это? Столько лет! Нет, нет, этого не может быть!
  - Еще как может. - Волхв достал из складок одежды висевший на груди волосяной шнурок с круглым камешком, посередине которого, как у бусины, было отверстие. От отверстия расходились шесть лучей, сминавших кольчатые слои камушка в причудливые волны.
  - Перунов оберег! - Орша сорвал со своей шеи точную копию того, что держал в руке волхв. - Помню, помню, как твой отец из одной Перуновой стрелы[25] их сделал!
  Сотник схватил волхва своими огромными ручищами, прижал к богатырской груди, потом отстранил, троекратно расцеловал и снова прижал:
  - Братишка, друг, Светозар! Не верю своим глазам! Каким ты стал! Да ты же волхв, настоящий волхв! Светлые боги! Не скажи ты мне имя твоего отца, так я бы тебя ни за что и не признал! - Он вновь отстранил от себя Велегаста, смотрел в его глаза своими сияющими глазами, которые увлажнились скупою слезой. - Сколько лет, сколько лет! Боже ж ты мой, что время с нами делает?! Но как ты жил, где ты был столько лет, Светозар? Светозар, дружище, ну рассказывай же, что с тобой было, как ты живешь? - И воин вновь стиснул волхва в своих богатырских объятьях.
  - Так я тебя тоже, наверное, не признал бы в эдаком богатырском обличье, - пролепетал волхв, едва переводя дух от дружеских объятий сотника. - Кабы не твое имечко знатное, как же узнать-то в седом да усатом витязе прежнего мальчишку босого да белобрысого.
  Он смотрел на богатыря счастливыми лучистыми глазами, все еще пытаясь отыскать хоть какую-то знакомую черточку, но тщетно. Перед ним был громадный, совершенно непонятный воин, который носил имя его друга детства, помнил имя его отца и его прежнее имя тоже. Но что с ним стало? Кто он теперь и каким силам служит? Может, от прежнего друга только и осталось, что звонкое имя и ничего больше.
  - Кстати об имени, - волхв внимательно посмотрел в глаза Орши. - Очень давно волхвы, которым отец отдал меня в учение, дали мне новое имя. Много лет я живу с этим именем, и теперь прошу тебя принять его и звать меня так, как зовут все - Велегастом.
  - Как, новое имя?! - Сотник растерянно оглянулся вокруг, словно искал поддержки у стен своего дома и молчаливой жены в дальнем углу. - Я же братался со Светозаром, а теперь, выходит, его и нет?! Как, новое имя?!
  - Орша, друг мой! - волхв грозно возвысил голос. - Я служу Светлым Богам, и меня нарекли Велегастом, дабы я лучше мог слышать их волю, дабы тайны я мог познать их великие, дабы жизнь моя вся без остаточку отдалась на служенье Всевышнему. То не воля моя и не прихоть, не измена дружбе коварная, это часть есть служенья Создателю. Светозар в моем сердце не умер, он, как прежде, зовет тебя братом.
  - Что ж, Велегаст так Велегаст, - богатырь нахмурился, устремив взор куда-то сквозь волхва, в одну ему ведомую точку.
  Видно было, что высокий старик со странными глазами укладывался в его сознании в понятие "свой" только благодаря тому, что называл знакомые имена. А теперь эта хрупкая связь времен рвалась, и он внимательно смотрел на своего друга, явившегося из далекого прошлого, тщетно пытаясь, как и Велегаст, угадать хоть какие-то знакомые черты. Вдруг лицо его озарилось какой-то счастливой догадкой:
  - Ты же ведь настоящий волхв?
  - Да, так оно и есть.
  - А тут недавно волхва-то нашего убили. За золото Велесова храма убили.
  - Да, да, ты говорил про это, - откликнулся Велегаст, не понимая радости сотника.
  - Так вот что я тебе скажу, - сотник просто сиял от удовольствия. - Никто, кроме этого волхва, и не знал дороги к храму, потому как храм этот был прямо в горе.
  Велегаст почувствовал, как земля уходит из-под ног. Все, к чему он стремился столько времени, рушилось здесь в одночасье, когда цель была почти достигнута.
  - Так что ж ты радуешься, как слуга Чернобога?! - закричал он в гневе. - Али ты с ума сошел?!
  - Не сошел я с ума, - поводя из стороны в сторону ястребиными глазами, заговорил сотник горячим шепотом в самое ухо Велегаста. - А радуюсь я тому, что успел нам волхв оставить послание да просил передать его Великим Волхвам в Священную Землю. Так лучше ж я это послание доверю тебе, как своему другу да еще и волхву.
  Послание. Это слово долетело до сознания Велегаста, как едва заметное дыхание ветра надежды, оно упало жемчужиной в самую глубину его сердца и осталось трепетать там последним листом на осеннем древе.
  - Послание! Где это послание?! - костлявые пальцы волхва вцепились в локоть сотника.
  - Как тебя, однако, разобрало, - Орша хитро прищурил глаз. - Кабы я не знал тебя с детства, так подумал бы, что и тебе нужно золото Велесова храма.
  - Золото, - Велегаст устало и презрительно скривил губы. - Если б ты знал, какую святыню я должен был донести до потомков Светлых Богов. Золото перед ней просто пыль. Разве золотом можно измерить силу Богов? Нет! То, что дано нам свыше, не имеет цены! И я готов был умереть за это тысячу раз! А ты говоришь, золото...
  Волхв замолчал, стискивая зубы, и видно было, как желваки бугрились на его скулах. Он положил руку на набалдашник посоха, и янтарь в когтях деревянной птицы ожил и замерцал желтовато-мутным светом. Вдруг Велегаст резко приблизил свое лицо к лицу сотника и, сверкнув глазами, заговорил горячим прерывистым шепотом:
  - От самых стен Священного града я шел, чтобы исполнить волю Всевышнего. Я шел тысячи верст от одной святыни к другой, и каждый храм был мне путеводной звездой, указывая дорогу, ведущую к следующему храму. И вот когда я был почти у цели, эта нить оборвалась... Но я должен, должен завершить это великое дело, ибо от меня сейчас зависит судьба всех потомков Светлых Богов... и, может быть, даже судьба самих Светлых Богов.
  Страшные глаза волхва и ястребиные глаза сотника снова встретились, но уже без прежней ярости, а как два дорогих клинка, которые достают только для того, чтоб показать благородство их стали и снова убрать их в богато украшенные ножны.
  - Хорошо, - тихо молвил Орша. - Я дам тебе это послание. Но ты должен знать, что подвергаешь себя большой опасности, потому что христосники ни перед чем не остановятся, чтоб заполучить золото Велесова храма, - тяжелая рука сотника легла на тонкую руку волхва. - А я в свою очередь должен быть уверен, что в случае беды ты не позволишь им узнать ни единого слова, чего бы тебе это ни стоило, потому что прочесть это послание можно только с помощью знаний волхвов.
  - Ты сомневаешься в силе волхва?! - начал было Велегаст грозно, но потом осекся и, смущенно кашлянув, добавил: - Впрочем, ты, конечно, имеешь на это право, - он поник, и его длинные седые волосы посыпались с плеч, как серебряный дождь. - Ладно, я покажу тебе, что в любой момент могу по своему желанию умереть, остановив свое сердце, что могу проткнуть свою руку мечом и не испытать боли...
  - Нет, нет, не надо, - тяжелая рука сотника легла на тонкое плечо волхва. - Прости меня, что обидел тебя, но с приходом этих греков так трудно стало верить людям. Всюду ложь, подкуп и предательство - извечные спутники их темного бога. А я здесь почти один и должен сохранить священную тайну, или... - сотник неуверенно замялся, - или то, что от нее осталось.
  - Как это то, что осталось? - испугался Велегаст, начиная подозревать, что случилось самое худшее и послания либо вовсе нет, либо его просто невозможно прочесть.
  - Ты сейчас сам все увидишь, - вздохнул Орша. - Пошли, я покажу тебе послание.
  Он подвел волхва к печке и осторожно вынул сбоку небольшой камень. Под ним открылся крохотный тайник. Сотник просунул в узкое отверстие согнутые пальцы и достал четыре черепка от разбитого глиняного горшка. На своей огромной ладони он сложил черепки так, что стало видно, как они раскололись, и что раньше они представляли собой одно целое. Правда, сразу бросалось в глаза, что некоторых осколков не хватало. Велегаст склонил голову и увидел буквы, процарапанные по обожженной глине. Две строчки были разорваны посередине здоровенной брешью недостающего осколка. Волхв послюнявил палец и осторожно провел им по запыленной шершавости черепков. Буквы проступили более четко, и Велегаст смог разобрать:
  ВЕД... ВИР...
  УКА... I УТ.
  - Это все? - волхв смотрел на сотника, как смотрят только на последнего идиота, не сумевшего сберечь священные книги.
  - Меня не было, когда это случилось, - Орша покраснел, как мальчишка, которого только что отодрали за уши. - Если б я был в городе, этого бы никогда не случилось.
  - Полотенце белое, льняное на стол, - прошипел Велегаст, устремляя глаза ввысь к небесной синеве Всевышнего, которую только он один видел сквозь тьму тростниковой крыши. - И все убрать со стола.
  Хозяйка засуетилась, загремела посудой, и вмиг все было исполнено. Волхв взял полотенце бережно за концы и, прошептав какие-то заклинания, сложил из него большой полотняный крест посреди стола.
  - Клади сюда, - не оборачиваясь на сотника, Велегаст указал длинным костлявым пальцем в середину креста.
  Богатырь торопливо повиновался, чувствуя свою вину, но округлые черепки не хотели лежать так, как они лежали на ладони, сцепившись краями. Они все время раскатывались в разные стороны. Толстые, очень сильные и столь же неуклюжие пальцы Орши никак не могли уложить их должным образом.
  - Дай сюда, - прошипел Велегаст и стал сам складывать черепки.
  Осколки послушно заняли свои места, словно трещины никогда и не разрывали их на части. Волхв презрительно скривил губы и бросил уничтожающий взгляд на сотника. Тот, потупив взор и почесывая затылок, растерянно наморщил лоб, не понимая, как это получилось.
  - Сейчас я попробую увидеть и услышать утерянные буквы, - тихо сказал волхв таинственным голосом. - Но для этого мне придется позвать духов земли. Некоторые из них бывают странные и даже злые, поэтому, чтобы не навлечь на себя их гнев, вы все должны молчать.
  - Может, не надо духов? - пискнула в углу женщина.
  - Надо! - волхв устремил на нее свои страшные глаза. - Только они знают судьбу каждого глиняного черепка.
  - Ну тогда я пойду, пожалуй, - снова пролепетала хозяйка.
  - Никто не может теперь выйти отсюда! - грозно возвысил голос Велегаст. - Все, кто касался этих черепков, должны быть здесь! А ты, женщина, тем более. Ты ведь первая подобрала их?
  При этих словах Торопка вздрогнул и крепко прижался к матери, испуганно поглядывая на волхва. Он ведь тоже касался этих злосчастных черепков. Теперь он просто проклинал себя за то, что попал вишневой косточкой в лоб этому грозному старцу. Не сделай он этого, ничего бы не было. Прошел бы этот страшный старик мимо и не зашел в их уютный мирный дом. А теперь он нагонит к ним еще и всяких духов, будто им без того мало бед.
  - Ты, Радим, возьми писало и бересту из сумы, - волхв внимательно посмотрел в глаза отрока. - И лови каждое мое движение, когда я стану говорить с духами. От тебя сейчас зависит многое...
  Велегаст потребовал плотно закрыть дверь и занавесить окна, затем зажег четыре тонкие тусклые свечи по углам полотняного креста, правую руку возложил на деревянные крылья птицы, венчавшей его посох, а ладонью левой руки слегка прикрыл осколки. Потом закрыл глаза и глухим голосом, идущим, казалось, из самого его чрева, забубнил нараспев:
  - О, Мать Сыра Земля, не прогневайся, что тревожу тебя словом суетным, на тебе мир стоит, тобой держится, с тебя все, как есть, начинается и к тебе, истлев, возвращается, от тебя в хлебах будет силушка, а в цветах красота распрекрасная. Помоги ты мне словом Всевышнего, дай мне слуг своих в услужение, не на злую, на добрую думушку. - Велегаст остановился и трижды с силой ударил посохом в земляной пол, потом наклонил голову и забубнил с новой силой: - Тьма и звезды, земной порог, положу я думу на крест дорог, вороний глаз, по земле катись, потерянное слово, ко мне вернись. Камень горюч, да черна черта, змея, отомкни мне земные врата, верни, что рассыпалось, отдай, чего нет, врата земные закроет свет.
  Волхв закончил бубнить, и в полумраке наступила гнетущая тишина. Так длилось с минуту. Вдруг свечи начали тревожно мерцать, их пламя заметалось из стороны в сторону, повалил зеленовато-желтый дым. Лицо волхва исказилось страшными муками, он стал изгибаться так, словно кто-то невидимый пытался свалить его на пол. На какой-то момент Велегаст сбросил своего мучителя, встряхнув резко плечами, и тотчас его левая рука, оторвавшись от полотняного креста, нарисовала в воздухе какой-то знак и снова вернулась на прежнее место. Так повторялось несколько раз, пока свечи не погасли и волхв не повалился на пол. Сотник бросился к двери и распахнул ее, впуская свежий воздух, хозяйка сдернула занавесь с окон, и все снова приняло свой обычный вид. Велегасту плеснули в лицо холодной водой, и он открыл глаза.
  - Ну, что там, - были его первые слова.
  - Записал, записал, все, что видел, - торопливо отвечал отрок.
  - Молодец, Радим, - глухим голосом пролепетал Велегаст. - А меня тут чуть под землю не утащили. Такие вредные духи попались, просто жуть...
  Волхв сел и огляделся вокруг, словно видел все вокруг себя впервые:
  - Светлые Боги! Как же хорошо на белом свете!
  - А ты что ж это, - насторожился сотник, - покидал его, что ли?
  Волхв не отвечал, нащупывая дрожащей рукой камень в навершии своего посоха.
  Наконец силы к Велегасту вернулись, и он посмотрел на отрока. Тот словно ждал этого взгляда, с готовностью протянул бересту.
  - Вот это, - пояснял он, - буквы, которые начертаны на осколках. Эти черточки - места предполагаемых букв, а это буквы, которые я разглядел в твоих жестах.
  Все вместе это выглядело так: ВЕД _ _ _ _ ВИР_ _
  УКА_ _ _ I УТ_
  У, Щ, И, Ж, Т.
  - Да, не густо, - задумчиво пробормотал волхв. - Наверное, ВЕД - это веды, а дальше буквами записан номер нужной главы вед и строка.
  - Если ВЕД часть слова веды, - осторожно спросил отрок. - То что же такое ВИР? Ведь слово "вир" может обозначать и провал, и вихрь, и заговор темных сил. Как говаривали раньше: "Пошел в мир, да попал в вир" или "По морю плыл, да попал в вир".
  - Заговор, - испуганно откликнулась женщина. - Точно заговор! Эти византийцы все время какие-нибудь подлости придумывают, скольких уж людей погубили.
  - А может быть, вир - это провал, - неуверенно продолжал Радим. - Провал в подземелье, где держали волхва и где он спрятал разгадку к своему посланию.
  - Зачем ему прятать что-то в подземелье, если он прекрасно знает, что мы туда попасть не сможем? - покачал головой Велегаст.
  - А может, это и не вир вовсе, - вдруг заговорил сотник. - Ведь на букве "Р" слово-то не кончилось. После нее еще две неизвестные буквы.
  - Ну и что же это может быть? - задумчиво пробормотал отрок.
  - Да хотя бы вириги, то бишь цепи, - уверенно ответил Орша.
  - А при чем тут цепи? - отрок недоуменно скосил глаза.
  - Как при чем? - возмутился сотник. - Цепи ему руки и ноги сковали, вот он и пишет нам, что мешают, мол, вириги.
  - Ты как думаешь, - не глядя на воина, раздраженно заговорил Велегаст. - О чем он мог писать в свой последний час? О том, что цепи мешают и обувка жмет?
  - Обувка жмет... - Орша повторил эти слова в задумчивой рассеянности и впал в состояние полной отрешенности.
  "О чем мог думать убитый волхв в свой последний час? - сверлила мозг неотступная мысль. - О смерти и, конечно же, о том, как ему, Орше, передать это послание, потому что только на него он и мог надеяться".
  - И потом, я думаю, это был человек ученый и не мог написать вириги вместо вериги, - нравоучительно заметил Велегаст. - К тому же само слово получается длиннее.
  - Обувка жмет... - снова негромко проговорил Орша, мучительно пытаясь понять, что его притягивает в этих словах, почему они крутятся неотступно в его мозгу.
  - Если ВЕД - это веды, а буквы, стоящие дальше, есть указание, где искать нужную строку, - долетел до него голос Велегаста, - то зачем вторая строка? Зачем писать еще что-то, когда основная его цель была передать секрет своего храма в надежные руки?
  - Кстати, - снова заговорил волхв, - непонятно, почему он написал свое послание не рунами, а мирскими буквами? Наверняка он сделал это неспроста.
  Все замолчали, напряженно размышляя над нелегкими вопросами. Отрок достал из сумы книгу вед и застыл растерянно:
  - Велегаст, а буквы, которые тебе дали духи, куда вставлять, в верхнюю или нижнюю строчку? И в каком порядке их ставить, ведь пропусков все равно осталось больше?
  Волхв ничего не ответил, а только нахмурился и стал молча поглаживать свою длинную седую бороду, что было верным признаком его глубочайших раздумий.
  - И все-таки он написал не рунами, а мирскими буквами, - словно разговаривая с самим собой, вслух проговорил он.
  Вдруг лицо его оживилось:
  - Орша, а ты можешь здесь найти еще одного волхва?
  Сотник на секунду задумался:
  - Пожалуй, нет, точно нет, никого не осталось больше.
  - Значит, - голос Велегаста приобрел уверенность и твердость, - убитый волхв написал мирскими буквами, потому что обращался именно к тебе. Здесь нет больше волхвов, а привести сюда другого волхва тебе едва ли удастся. Следовательно, послание предназначалось только тебе, Орша, и написано оно так, чтобы ты сразу его понял.
  - Выходит, что послание было очень простым и коротким, - добавил Радим. - Наверное, из трех или четырех слов, известных любому воину.
  - Я тоже об этом думал, - вздохнул сотник. - Чувствую, что слова эти совсем рядом, но мне ничего в голову не приходит.
  - Не забывайте, что убитый волхв наверняка сделал все, чтоб его послание не могли прочесть эти прислужники греков. - Велегаст поморщился и медленно зашагал по дому. - Слова должны быть простые, но непонятные христосникам, точнее, их общий смысл должен быть для них недоступен.
  - Что же это такое могут не знать эти греки, - пробормотал сотник раздраженно. - Они, почитай, везде уже влезли; и поп их в церкви всем заправляет, и торговлю всю к своим рукам прибрали, и ремесленников наших теснят, и слова им нигде не скажи. Чуть что не по-ихнему, сразу такой крик подымут о защите закона божьего да справедливости. А где она, их справедливость? Весь их закон лишь в том, что им все можно; и грабить, и убивать, а нашим людям одураченным можно только твердить, что истинным христианам надо учиться смирению и терпеть, и терпеть. Аж тошно делается смотреть на все это безобразие. И как наши дураки только верят им, этим грекам?
  Велегаст ничего не ответил разгневанному Орше, а остановился и стал еще раз внимательно осматривать осколки.
  - Ну-ка, Радим, взгляни-ка повнимательней, - вскоре произнес он. - Кажется ли мне, что буквы не только процарапаны в глине, но в глубине царапин есть еще и краска.
  Молодые глаза отрока молниеносно дали ответ:
  - Точно, очень похоже на сажу.
  - Тогда вопрос, - Велегаст, очень довольный собой, поднял вверх указательный палец. - Если у убитого была краска, то почему он еще и процарапал буквы, или если он решил процарапать буквы, то зачем он их еще и прокрасил?
  - Может быть, для надежности, - сотник дотронулся до черепков толстыми шершавыми пальцами. - Чтоб буквы верней сохранились.
  - Велегаст! - удивленно воскликнул отрок, продолжая внимательно рассматривать черепки. - Очень странная вещь; нижняя строчка процарапана и прокрашена, а верхняя только процарапана. Почему так? Что бы это могло значить?
  Волхв посмотрел на Радима глазами, полными отеческой гордости и теплоты. Он научил его вдумчивому взгляду, научил замечать то, что ускользает от внимания простых людей, и, значит, он, его ученик, сможет постигнуть многое и когда-нибудь взять из его рук самое сокровенное священное знание.
  - Что бы это значило? - переспросил Велегаст озадаченно. - Если я, например, вначале царапаю, потом царапаю и крашу, то... Какой здесь намек, если это не простая блажь? Какой знак нам подавал последний служитель Велесова храма? - он оглядел всех присутствующих вопрошающим взглядом, словно мысленно понукал всех думать и еще раз думать.
  Но все молчали, виновато опустив глаза. Сотник крутил седой ус, хмуря брови и тяжело вздыхая. Радим сидел, прижав к груди книгу вед, продолжая смотреть на осколки.
  - Дяденька волхв, - вдруг зазвенел голос Торопки, выводя всех из состояния оцепенения. - Мне кажется, что тот дяденька, про которого вы все говорите, потом только краской писал и не царапал больше.
  - Ой, неслух! - всплеснула руками Красава. - Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты в разговоры старших не лез и не говорил ничего, пока тебя самого не спросят!
  Она хотела было еще поругать сына, но Велегаст поднял руку, и женщина замолчала испуганно. Волхв смотрел на малыша широко открытыми глазами, и брови его были удивленно подняты вверх.
  - Ай да молодца! - воскликнул он. - Ну точно, как это мне не пришло в голову сразу, что есть еще и третья строчка, на которой все написано только краской.
  - Но я подобрала почти все черепки, - осторожно вмешалась Красава. - И только один осколок не успела взять.
  - Расскажи, как это было, - Велегаст возложил обе руки на навершие посоха и внимательно посмотрел на женщину. - Только постарайся вспомнить все до мелочей.
  - Хорошо, постараюсь. - Хозяйка одернула на себе передник, и ее лицо приняло сосредоточенное выражение. - Когда его повели на казнь, то я на улице была, потому как заранее всех сзывали. Так на площади мне бы все равно не дали к нему подойти, вот я и встала на улице.
  Красава остановилась, оглядываясь вокруг, чтоб все оценили ее сообразительность, и еще раз одернула передник.
  - Так вот, я нарочно ждала на улице, потому что знала, что на площади мне не дадут к нему подойти и передать, если что, он тоже мне не сможет.
  - Ну дальше, дальше-то что? - не вытерпел Велегаст.
  - А дальше, - Красава сделала огромные глаза, - я увидела, как его ведут. Весь в крови, бедненький. Замученный совершенно, еле ноги переставляет. Но тут он меня увидел и весь как-то преобразился, словно силы к нему вернулись. Увидел и как закричит: "Слава Светлым Богам!" - и кинул в меня что-то. Но я-то сразу поняла, что не в меня, а мне он кидал, потому как вспомнил меня и в глаза мне смотрел, хоть и глаз-то его почти не видно было, так его, видно, сильно избили.
  Хозяйка замолчала, по ее щекам бежали крупные, как хрустальные бусинки, слезы.
  - Жалко-то его как, такой хороший человек был, от хворей всех лечил, погодой мог править, людям всем помогал, - она всхлипнула и замолчала.
  - Дальше-то сказывай, - сотник подтолкнул легонько жену в бок. - Сказывай все как есть.
  - Собрала я все черепки, - начала было Красава, утирая слезы, и спохватилась. - Да, эта штука, которую он кинул, не долетела до меня, слаб он, видно, был очень. Не долетела и упала на дорогу. Я не видела где, потому как передо мной пробежал кто-то, но слышала, как разбилось что-то. Я сразу бросилась туда и вижу, черепки лежат эти. Тут я их все быстро так собрала, но только один уже лежал раскрошенный. Наступили на него, видно, сапогом крепко.
  Женщина снова замолчала, утирая бегущие слезы краем передника.
  - Все, что ли? - Велегаст смотрел печальными немигающими глазами, словно видел перед собой сотни таких же вот погубленных невинных людей. И все ради чего, ради веры ненавистных ему греков.
  - Нет, не все, - глаза Красавы на мгновение просохли. - Он еще крикнул, что Русские Боги никогда не умрут, и потом его начали бить и повели дальше, а я побежала домой прятать осколки.
  Велегаст тяжело вздохнул, понимая, что рассказ жены сотника не прибавил ни толики ясности и только навеял мрачные думы, которые и без того давно терзали волхва. Он все последние годы видел или слышал, как погибают великие люди, умеющие повелевать силами природы и говорить с самими богами. Этих удивительных людей, прозванных волхвами, становилось все меньше и меньше, а греческих попов на Русской земле все больше и больше. Они, как саранча, появлялись десятками и сотнями, словно в Царьграде их лепили из глины или грязи одного за другим. Чтобы стать волхвом, надо было родиться волхвом, надо было десятки лет учиться мудрости, учиться слушать природу и небо, где живут предки и Боги, а христиане при помощи своей библии могли сделать священника из любого достаточно сообразительного и образованного человека. Желание служить Богу, запас усердия и послушания, немного ума, и священник готов. И вот он уже идет по земле и манит людей в паутину своей губительной веры.
  Неужели он не сможет помочь Великим Древним Богам, неужели Ночь Сварога разрушит все, что было создано во имя Добра и Света, и мудрость, обретенная за многие тысячи лет, будет безвозвратно утеряна? От этой страшной мысли все внутри Велегаста похолодело, и ужас на секунду сжал его сердце. Неужели все бесполезно, и ничто не отвратит гибель Светлых Богов, а Сила Тьмы, идущая с темного Запада, поглотит весь мир?
  Взгляд его глаз невольно упал на Красаву, и та, вздрогнув, тихонько ойкнула:
  - Простите меня, я, наверное, что-то не то сказала?
  Голос женщины заставил Велегаста стряхнуть с себя страшное наваждение. Нет, он не может, не имеет права думать о будущем так, он должен обязательно верить и надеяться, потому что если и он потеряет веру в победу, кто тогда продолжит борьбу, кто встретит Утро Сварога?
  - Все так, как надо, - выдавил он из себя непослушные слова, и мысли, повинуясь этим словам, потекли в другом направлении. - Ты молодец, Красава, и сделала все так, как надо... - голос его прервался и зазвучал вновь уже полный силы: - Я уверен, никто из нас не сумел бы сделать то, что сделала ты, и сделать это лучше тебя. Боги помогали тебе, и милость их к тебе за твою отвагу будет безгранична.
  Волхв погладил густую седую бороду, и голова его устало склонилась. Послание не читалось, но теперь было ясно, что это всего лишь указатель, где искать само послание. А где его оставил убитый служитель Велеса, можно было только гадать. Собственно, выбор был небогат: либо это послание осталось с убитым и похоронено вместе с ним, либо оно осталось там, где написавший его провел последние дни заточения.
  - А как ты думаешь, Орша, - Велегаст обратил внимательные глаза к сотнику. - Почему служителя Велесова храма четвертовали, а не сожгли, как это делают христиане обычно?
  - Не четвертовали, - хмуро поправил сотник, - а трижды четвертовали.
  - Это как? - не понял волхв.
  - Очень просто, - страшная ухмылка скривила и без того угрюмое лицо воина. - Вначале кисти рук и ступни ног, потом по локоть... ну и дальше по порядку.
  - Да, народец с выдумкой, - волхв скрипнул зубами, представив себе это ужасное зрелище. - Но почему именно так?
  - Сказывают, будто греки подслушали, как он, сидя в подземелье, молил Бога, чтоб его казнили через сожжение... так, мол, его душа сразу в Ирий попадет. И очень опасался, чтоб ему что-нибудь не отрубили. Ну вот и решил этот ихний поп попугать пленника напоследок, вдруг тот сболтнет что-нибудь от ужаса, а заодно и казнь устроить. - Орша замолчал угрюмо и спустя минуту добавил: - Это все, что мне удалось потом выведать.
  - Что ж, раз такое дело, - Велегаст неуверенно рассуждал вслух, - то совершенно ясно одно: казненный не мог оставить послание при себе, потому что желал сожжения, а раз он его не оставил при себе, то послание это находится где-то в подземелье, где он был заточен перед казнью.
  - Ну и как же мы туда попадем? - сердито произнес Орша, чувствуя, что дело приобретает непредсказуемый оборот.
  - Как, как, - глаза Велегаста озорно блеснули. - Как служитель Велесова храма туда попал, так и я туда попаду.
  - Бог с тобой! - вскричал сотник. - Тебя ж убьют там в два счета.
  - Не убьют! Не посмеют! - раззадорился волхв. - Ты же сам говорил, что, будь ты в городе, так беды и не случилось бы. Вот ты меня и будешь выручать, когда я попаду в подземелье к христосникам.
  - Легко сказать выручать, - занервничал Орша. - А если не получится, если они убьют тебя сразу, а потом просто выплатят виру. Золота у греков немерено, им эту виру выплатить - плевое дело.
  - Учитель, учитель! Выслушай меня, - взволнованно заговорил Радим. - Тебе нельзя идти туда. Вспомни, ведь тебя уже пытались сегодня убить, и наверняка это было неспроста и эти убийцы как-то связаны с греческим попом, я чувствую это!
  - Они не посмеют сделать это прилюдно, - уверенно сказал Велегаст. - Я поставлю заклятье боязни огласки, а потом придет Орша и потребует отпустить меня по законам Русской Правды.
  - О чем ты говоришь, Велегаст?! - Сотник раздраженно топнул ногой. - Ты совсем не знаешь этих людей. Для них нет никаких законов, кроме законов собственной выгоды, и их не остановят никакие заклятья. - Он схватил волхва за плечи и встряхнул его, глядя ему в глаза. - Пойми же, это очень опасно. Это сила, которая видит в таких, как ты, своих смертельных врагов и не пожалеет ничего, чтобы уничтожить тебя.
  - Но у меня есть могучее оружие, - начал было Велегаст.
  - У них есть своя черная магия, - перебил его сотник, - и ты можешь оказаться бессильным перед ней. Посмотри, скольких людей они околдовали, или ты думаешь, что это все сделано одним обещанием загробной жизни? Наши души тоже бессмертны, и русский Ирий не хуже христианского рая, так почему же эти греки сманивают к себе людей? Какой такой силой?
  - Они делают людей рабами, - пробормотал волхв. - Рабами своего бога, а заодно и рабами всякой власти. Вот почему правители всех стран помогают им и становятся на их сторону, вот почему...
  - Да знаю я, знаю! - Орша нетерпеливо взмахнул руками. - Но кроме этого, есть у них еще и другая сила, и ты не должен забывать об этом!
  Орша еще раз взмахнул руками и заходил по дому, осторожно отмеряя на полосках циновки четкие ровные шаги. Наступило молчание, только было слышно, как тихонько звякает кольчуга в такт неторопливой поступи сотника.
  - Странные вещи ты говоришь, друг мой, - с подозрением щуря глаза, заговорил Велегаст. - О какой такой силе толкуешь? Чувствую я, ты что-то недоговариваешь.
  - Это касается только меня, - огрызнулся сотник, и лицо его потемнело. - А тебе я не позволю сгинуть здесь, ни ради золота Велесова храма, ни ради твоих самых развеликих целей.
  - Вот как? - изумился волхв. - Хотел бы я посмотреть, как ты мне не позволишь делать то, что от меня требуют боги. И как ты, не зная их воли, смеешь судить о моих делах?!
  - Не нужно мне знать волю богов! - Орша упрямо сдвинул брови. - Я и без этого наперед знаю, что из твоей затеи ничего не выйдет. А тебя я просто никуда не пущу.
  - Ты меня не пустишь! - Велегаст в ярости ударил посохом в пол. - Да как ты смеешь меня, великого волхва, удерживать и заступать мне путь, как ты...
  - Смею! - перебил его сотник, сверкнув глазами. - Потому что ты сам только что назвался моим другом. Или твои слова всего лишь пустой звук?
  Уже было занесенный посох волхва так и повис в воздухе, и еще одного грозного удара в пол не последовало.
  - Но другого пути просто нет, чтобы попасть туда, - тихо проговорил волхв, и стало видно, как побледнели его щеки. - Значит, надо пойти на этот риск. Это мой долг.
  - Есть другой путь, есть! - горячо заговорил Радим. - Я пойду вместо тебя. Я слишком молод, чтобы сойти за волхва, и они не убьют меня.
  - Они тебя, конечно, не убьют, - качая головой, проговорил сотник в седые усы. - Но и хватать тебя тоже не станут. Или ты думаешь, что в подземелье сажают всех встречных и поперечных?
  - А я ругать стану их бога, - отрок гордо выпрямился, посмотрев на сотника смелыми, благородными глазами.
  - Жалко будет, - ответил Орша.
  - Чего жалко? - смутился отрок.
  - Того, что убьют тебя ни за что ни про что, и толку от этого не будет никакого.
  - Как никакого?
  - А так, - терпеливо объяснял сотник. - По закону за хуление веры, как за оскорбление бога, тебя можно убить без суда, прямо на месте. Чем греки непременно и воспользуются для назидания тех, кто еще не решился примкнуть к ним.
  - Но что же делать? - Радим тряхнул головой, откинув назад прядь светлых волос. - Велегасту ни в коем случае нельзя идти туда, а заменить его могу только я.
  - Я знаю, что делать! - Красава от радости даже в ладоши захлопала. - Я знаю, что делать! И это будет совсем, совсем нестрашно.
  - Что будет? - подозрительно переспросил ее грозный муж.
  - Радима надо переодеть скоморохом, - сияя глазами, заговорила хитрая женщина. - Скоморохов у нас тоже всех разогнали, но их еще ни разу не убивали. Так что тебя они просто схватят, - она направила на отрока маленький указательный пальчик. - Подержат в подземелье и выпустят.
  - А скоморохов они точно не убивают? - серьезно спросил отрок, с сомнением глядя на женский пальчик.
  - Ты будешь первый! - гаркнул сотник и, хлопнув отрока по плечу, захохотал во всю глотку.
  - Ты напрасно смеешься над ним, - тихо сказал Велегаст. - Хоть он и молод, но сейчас я с тобой говорю только благодаря его смелости и отваге.
  Сотник удивленно поднял брови, внимательно глядя в лицо Радима.
  - Да, да, не сомневайся, - продолжал волхв. - Сегодня этот юноша победил двух здоровенных убийц.
  - Да ну? - глаза сотника еще больше заискрились смехом. - Он, наверное, закидал их молитвами?
  - Нет, не молитвами, - краснея, как девушка, сказал отрок. - Молитва у меня была только одна... Вот она! - Рука его быстро выхватила из складок одежды кистень и крутанула его пару раз.
  - Но, но, не балуй, - перестав смеяться и невольно подаваясь назад, пробасил Орша.
  Лишь мгновение старый вояка казался растерянным, но в следующий миг его рука подобно молнии метнулась вперед и поймала на лету тяжелую гирьку кистеня. Радим застыл, не веря своим глазам.
  - Как, как вы это сделали? - вырвалось из его груди.
  - Повоюешь с мое, сынок, - не такое будешь делать, - подмигнул отроку желто-зеленый смеющийся глаз сотника.
  Твердая рука слегка подбросила гирьку и вновь поймала ее:
  - А из этой репки отличная выйдет закуска для любого вражины, хоть хазарина, хоть грека. Только вот ремешок твой малость слабоват будет, враз его клинком и обрежут. На цепочку надо вешать. Да в каждую руку по штуке, оберуч. Вот тогда не будет тебе равных среди сечи злой и кровавой... А жить ты будешь долго, пока тебе не надоест убивать этой штукой всякую нечисть.
  - Уже надоело, - побледнев, отрок дернул на себя ремешок кистеня. - Богу я служить должен.
  - А жаль. Из тебя бы хороший вышел воин, - Орша отпустил гирьку, и та вслед за натянутым ремешком полетела к хозяину кистеня, едва не ударив его. - Ладно, будем тебя готовить в скоморохи, раз ты такой шустрый.
  Сотник подошел к одному из сундуков и достал оттуда гудок[26] и нарядную детскую рубашку с пришитыми к ней бубенчиками. Гудок он передал отроку, а рубашку жене, которая тут же отправилась рукодельничать, чтобы соорудить костюм скомороха.
  - Ну а петь-то ты умеешь? - спросил отрока Орша.
  - Весенние распевы знаю, на прославление Ярилы и Даждьбога и еще, - неуверенно отвечал Радим.
  - Этого маловато, чтобы разозлить христосников, - покачал головой сотник. - Да и скоморохи поют совсем другое. Так тебя, пожалуй, скорее за юродивого примут.
  Сотник нагнулся к отроку и, оглянувшись на свою молодую жену, тихо заговорил:
  - А вот я сейчас научу тебя одной скоморошинке, это такая песня потешная, от которой ни один истинный христианин не устоит на месте.
  Орша взял в руки гудок и под простенький наигрыш тихонько пропел:
  Как-то в церкву шел я раз,
  Да на бабу лег мой глаз.
  Стоит она, нагибается,
  Во мне ж все разгорается.
  Ветерок тут налетел
  Да подол ей вверх поддел.
  Что за диво - женский зад,
  Только как же был я рад.
  Позабыл попа и храм
  И смотрю на бабий срам,
  Да молю сей ветерок,
  Чтоб поднял еще чуток.
  Поднял ветер вновь подол,
  И в штанах поднялся кол.
  В церкви колокол бренчит,
  А мой кол в п... торчит.
  Он молиться хочет здесь
  И в п... забрался весь.
  Сотник увлекся собственной музыкой, но волхв прервал его, положив руку на струны:
  - Хватит богохульничать.
  - Это ты что ж, христиан защищаешь? - возмутился Орша.
  - Не дождешься. - Велегаст отпустил струны, и они жалобно застонали. - Но наша вера предполагает уважение ко всем богам, которым поклоняются люди. Даже если эти люди - наши враги.
  - Они ругают, как хотят, русских богов, рушат капища, а ты толкуешь мне про уважение?! - сотник сердито стукнул по рукояти меча.
  - В этом сила нашей веры, - волхв поднял руку вверх. - Главное оружие Светлых Богов - это добро и справедливость.
  - Можно и так, - буркнул воин. - Ты у нас мудрец, и тебе виднее, но сдается мне, что с таким оружием сейчас много не навоюешь.
  - Да, мне должно быть виднее... - задумчиво пробормотал Велегаст.
  Он посмотрел на полосу света, идущую от двери, и туманную тень, скользящую по ней, и глаза его тревожно сощурились. Что его насторожило, он и сам не знал, но ноги его сами собой сделали осторожные шаги сквозь полумрак плохо освещенного дома и тихо переступили порог. Теперь сумрак жался где-то позади, и на седую голову мудреца посыпалось крошево солнечных лучей, рвущихся сквозь бесчисленные прорехи в листве вишневой кроны. Один из лучиков света упал на желтый глаз камня в навершии посоха и рассыпался янтарными искрами. Но едва волхв взглянул на посох, чтобы проследить как искры скользят по знакам рун, как тень набежала на солнце, и магический камень потух. Старец давно уже не верил в простые совпадения и, посмотрев в безоблачное небо с одной-единственной тучкой, сердито нахмурился.
  - Да, видно, Орша был прав, сила Тьмы здесь присутствует, и сила эта весьма велика, - рассуждая вслух, прошептал он сам себе под нос.
  - Что ты говоришь? - встрепенулся сотник.
  - Я говорю, что раз мне виднее... - Велегаст загадочно замолчал, глядя в небесную синь. - То никто сейчас не пойдет в подземелье к грекам, и никаких скоморохов не надо.
  - Это как же так? - сотник от удивления даже перестал злиться.
  - Все очень просто. - Волхв провел рукой по седой бороде и немного повернул голову, так что его четкий профиль словно отчеканился в мутноватом свете. - Ведь вторая цель моего появления здесь - это князь Мстислав, который, согласно пророчествам наших мудрецов, должен свершить великие дела и отстоять веру предков и который может разбудить силу священного дара, завещанного нам Светлыми Богами. Ты прости меня, Орша. - Велегаст повернулся, и стало видно, как воспалены его глаза. - Я так был поражен гибелью служителя Велесова храма и тем, что вместе с ним утерян путь к святыне, что позабыл, совершенно позабыл... или, может быть, это силы Тьмы помутили мой ум... но мы едва не пошли ошибочным путем. Это было какое-то наваждение, но теперь я отогнал мороков, мешавших нам мыслить верно, и вижу ясно, что только князь может помочь отыскать утерянное звено. Он должен нам помочь!
  - Час от часу не легче, - и сотник выругался так, что жена его в испуге зажала уши. - С чего ты взял, что князь тебе станет помогать и что он вообще захочет иметь дело с твоими дарами Светлых Богов. Или ты забыл, что Мстислав является сыном Владимира, крестившего Русь, сыном человека, порушившего древние храмы и изгнавшего волхвов из Киева?!
  - Нет, не забыл, ничего не забыл. - Волхв спокойно положил обе руки на крылья птицы, вырезанной на его посохе. - Княгиня Ольга стала христианкой, а ее сын, Святослав, поклонялся русским богам, затем Владимир, сын Святослава, снова пришел к греческой вере, значит, и Мстислав, сын Владимира, вновь должен вернуть русскую веру, ибо в смутные времена дети всегда ищут свой путь к Богу и Правде, отрицая то, что сделали их отцы.
  - Говоришь ты красиво, - Орша недоверчиво покачал головой. - Но знает ли князь про это твое "должен", может, он совсем другого мнения на этот счет, ну и потом, даже если он и вправду вдруг решит все изменить, в чем я лично очень сомневаюсь, то он прежде всего просто не захочет ссориться с отцом, да и с византийцами тоже.
  - Ему не придется ссориться с отцом, а для греков выгоды торговли и жажда богатства всегда были сильнее вражды двух религий.
  - Как это - не придется ссориться с отцом?! - сотник вытаращил глаза и схватил волхва за руки. - Что ты хочешь этим сказать?
  - Только то, что ты подумал.
  - А что я подумал?.. - растерялся воин. - Ну да, я подумал... Светлые Боги, неужели Владимира больше нет?!
  - Почти нет, - с равнодушным лицом отвечал Велегаст. - Именно поэтому я должен попасть к князю, а ты должен мне помочь в этом.
  - Ну, раз такое дело... - Орша все еще думал над словами "почти нет", почему-то не решаясь спросить напрямую, что это значит, и поймал себя на мысли, что невольно хочет казаться умнее, чем есть на самом деле. - Раз такое дело, то мы немедленно должны идти в замок.
  Он отпустил волхва и двинулся к выходу, но по лицу его было видно, что на душе сотника скребли кошки, и мысли одна мрачнее другой рождались в его голове, как волны в бушующем море. За порогом дома его руки невольно слегка стукнули по кольчужным бокам, чуть ниже наборного пояса, туда, где должны были висеть его верный меч и поясник[27]. Оружие было на месте, и он не спеша, тяжелым шагом пошел дальше, а волхв, махнув рукой отроку, пошел за ним следом.
  - Поразительно, как в одном человеке может вместиться столько хороших и столько плохих дел, - заскреблись в спину воина слова Велегаста.
  Сотник остановился и посмотрел непонимающе.
  - Это я о том, что князь, свершивший столько зла для русской веры, покинет скоро сей мир, но ни мне, ни тебе это не доставит никакой радости. А даже напротив, мы все будем горько сожалеть об этом, ибо после его смерти Русь ждут тяжелые времена, и прольется много, очень много крови, прежде чем все вернется на свои места и будет обретен мир, - волхв произнес эти слова, глядя куда-то сквозь угрюмое лицо воина, и было совершенно непонятно - с кем он говорил и хотел ли он говорить это вообще.
  Орша ничего не ответил и пошел дальше, тихонько звякая кольчугой, но у калитки вдруг остановился и повернул обратно. Велегаст и Радим вернулись за ним в дом и увидели, что он копается в сундуке с военными доспехами.
  - Твой отрок говорил, что тебя сегодня уже пытались убить. Тогда это тебе не помешает, - сотник сунул в руки волхва тягиляй[28]. - Кольчугу свою тебе не предлагаю, поскольку знаю привычки вашего брата отдавать свою бренную плоть под защиту всяких богов и верить в это безрассудно, а это твоих светлых чувств не оскорбит, да и Бога недоверием не обидит. Так что надевай!
  Волхв хотел было что-то возразить, но Орша решительно сдвинул брови и голосом, не терпящим никаких возражений, добавил:
  - Ежели ты эту штуку не наденешь, я с места не сдвинусь, да и тебя никуда не пущу.
  - Сотник, ты и есть сотник, - пробурчал волхв. - Тебе бы только заставить кого-нибудь подчиняться себе да покомандовать вволю.
  Но спорить больше не стал, а, бормоча себе под нос какие-то проклятья, надел под свои белые одежды толстую ткань тягиляя. Доспех за широкими складками обычной одежды волхва был совершенно незаметен, и Орша остался этим очень доволен.
  - Вот молодец, вот это совсем другое дело! - обрадовался он. - От ножа в спину или кинжала в грудь эта вещь тебя убережет, а из лука средь бела дня в городе никто стрелять не будет.
  Сам же сотник достал для себя маленький кулачный щит, два джида с сулицами[29], а за голенище каждого сапога сунул по паре ножей-засапожников. Потом накинул плащ, которым закрыл и щит, висящий сбоку на ремешке, и сулицы. Подумал чуток и взял еще боевой топорик, который тоже спрятал под плащ.
  - Ты как на войну готовишься, - усмехнулся волхв.
  - Защищать тебя в этом гиблом городе - это хуже, чем на войну, - недовольно и придирчиво глядя на отрока, отвечал сотник. - За себя я всегда постою, а что, если у меня за спиной, пока я мечом махать буду, тебя просто возьмут и зарежут, как я потом жить-то буду?
  - Лучшая защита сейчас - это не ковыряться во всяком барахле, - в раздражении нетерпеливо заговорил волхв. - А поторопиться и успеть пройти к княжескому замку до того, как пошлют новых убийц.
  - Знаешь, говорят, поспешишь - людей насмешишь, - спокойно возразил Орша, доставая из сундука еще какое-то оружие. - Только в нашем деле смешить всегда приходится кровью... Своею кровью или кровью товарищей. Вот так.
  Он вручил отроку две рогвицы[30], напутствуя его:
  - Повесь их под плащом на пояс. Одну можешь кинуть под ноги или в голову, а с другой не расставайся. Твой кистенек хоть и хорош, но ремешок-то могут и срезать. Что тогда делать будешь?
  Радим ничего не ответил, и воин быстро и горячо заговорил, вновь сверкнув своими грозными глазами по-ястребиному:
  - Когда мы пойдем, ты держись шагах в двадцати позади, словно ты и не с нами, а если заварушка начнется, сразу в драку не лезь. Постой пару минут спокойно. Пусть к тебе привыкнут и перестанут обращать на тебя внимание. Минут пять я один продержусь, ну а потом ты уж смотри не оплошай, лупи их своей штуковиной по затылкам что есть мочи. Понял?
  - Понял! - с готовностью отвечал отрок, но уже через секунду глаза его удивленно расширились. - Как это минут пять продержишься?
  - Я думаю, их будет шестеро, - бросил на ходу сотник, направляясь к выходу. - В лучшем случае, а в худшем...
  Ему оставалось сделать до калитки всего пару шагов, когда мысль, засевшая в его мозгу, провернулась, и он остановился. Цепкие глаза заприметили в дальнем конце улицы мелькнувшую тень, всего лишь тень, но чутье старого воина невнятными тревожными звуками шептало о грозящей опасности, и он не мог пренебречь этим "голосом предков".
  - Проклятье! Нет, так дело не пойдет, - выругался он. - Оставайтесь в доме и ждите меня, я скоро буду.
  - Мы что, так и будем взад-вперед ходить? - рассердился волхв.
  - Красава, возьми лук и постой у входа, - бросил сотник вместо ответа. - Никого не пускай во двор.
  Сам воин быстро и решительно пошел вдоль улицы, зорко поглядывая по сторонам. Несколько раз он ненадолго заходил во дворы. Потом фигура его исчезла за поворотом.
  Велегаст вошел в дом и посмотрел на молодую женщину, уверенно державшую лук. На запястье левой руки она затягивала ремешки предохранительного щитка.
  - Ты что ж, и впрямь стрелять можешь? - недоверчиво спросил он.
  - Я из охотничьей деревни, - отвечала Красава. - У нас там все умеют стрелять, иначе нельзя. Пару раз бывало, леший на нас озлился и насылал стаю волков, когда все мужики на промысле были. Так мы с матушкой солому на крыше откинули и оттуда стреляли, потому что даже дверь открыть нельзя было.
  - Про древлянские леса я много историй слышал, - проговорил волхв, беспокойно поглядывая на пыльное облачко, гонимое ветром вдоль дороги. - Одна страшнее другой. Лешего-то как отвадили?
  Хозяйка хотела было отвечать, но тут за калиткой раздались негромкие быстрые шаги, и появился Орша Бранкович в сопровождении двух воинов. Один из них был, как и сотник, в кольчуге и с мечом, а другой, видно победней, имел для своей защиты куяк[31], а из оружия топор и короткое копье с широким лезвием и толстым древком.
  - Этим людям я доверяю, как себе, - с порога заговорил сотник. - Они хоть и христиане, но потомственные воины, и воинская честь для них превыше всего. Сейчас они дадут клятву защищать тебя от любого врага, и ничто, кроме смерти, не сможет помешать им сделать это, даже если сам поп захочет лично убить тебя. Так ли я говорю, други? - Орша обернулся к своим боевым товарищам.
  Воины хмуро кивнули головами, и тот, который был в кольчуге, прогудел, как из бочки:
  - Истинно так, славно сказано, сотник!
  Тотчас они вынули мечи и поклялись старинной воинской клятвой, начинавшейся словами "Да не иметь помощи от Бога, ни от Перуна..." и кончавшейся обещанием не менее ужасной кары: "...и да посечены будем мечами своими, и да будем рабы в сей век и в будущий!", потом поклялись Иисусом Христом и целовали крест.
  - Ну все, теперь выступаем, - подхватывая волхва под локоть, скомандовал сотник. - С Богом, братья мои!
  - С Богом, старшой! - отвечали воины, становясь спереди и позади волхва.
  - С Богом! - вздохнул Велегаст, подумывая, что напрасно свернул со своего пути и вошел в этот дом, что упустил драгоценное время и что теперь за это упущение кто-то непременно заплатит своей кровью.
  
  Глава 5
  Черная сила
  
  Свет, пробиваясь сквозь узкие окна, режет полумрак храма на ровные полосы, и в них снуют безостановочно мириады пылинок, словно живая, трепещущая ткань, которая заточена в этот каменный склеп и бьется в поисках выхода. Кажется, окуни руку в этот поток, и ты увидишь крохотные существа, неистово кричащие от боли и отчаяния. Но нет, все тихо под мрачноватыми сводами, только слышно, как потрескивают свечи и шепчут молитву бледные губы. Отец Федор только что закончил проповедь и, трижды перекрестив свою паству, отошел в сторону. Теперь он стоял перед иконой, и со стороны казалось, что он молится, но это было не так. Мысли его были далеко от людей, которые копошились за его спиной. Он презирал их и боялся. Презирал их за то, что они не имели судьбы, их судьба была в его руках, а они были всего лишь песчинками, из которых он лепил еще один камень в стройное здание Великой Римской Империи. Боялся за то, что эти новообращенные русские слишком истово верили в законы Правды и Справедливости, находя их в самых невероятных местах Великого Учения, где ни он, ни тысячи иных богословов не находили ничего. Он не понимал этих людей, и это ему сильно не нравилось. Наверное, это был страх, но он ни за что не хотел признавать этого. Он, наследник великих римлян, создан был, чтоб повелевать миром, или, по крайней мере, его маленькой частицей в виде этих коленопреклоненных людей.
  Когда-то давно империя послала его в этот далекий варварский город, чтобы обратить беспощадных и жестоких воинов этой страны в истинную веру, веру в Иисуса Христа. Он должен был усмирить дух этих людей и постепенно, незаметно для них, сделать их частью римских владений. Таковы были планы Империи, и отец Федор ловко и умело претворял их в жизнь, так что никто из тех людей, кто посылал его сюда, кто, ослепленный собственным самодовольством, полагал себя голосом и волей великого государства римлян, не мог усомниться в нем, не мог даже вообразить, что у него тоже есть планы, грандиозные планы. Он много, очень много трудился и с жадностью одержимого поглощал всевозможные знания, не брезгуя ничем в получении драгоценных крупиц мудрости. Знахари, пророки, гадалки и колдуны не ускользали от его пытливых и внимательных глаз. Они отдавали все свои знания и всю свою силу, прежде чем умереть, и, принимая в себя их бесценный дар, он становился все сильней и сильней. Теперь ему были доступны многие великие тайны, и он мог делать то, что даже и не снилось любому другому священнику в сытой и благополучной Греции или другой провинции сердца Священной Империи. Теперь, когда он научился владеть душами людей безраздельно, он решил, что настало время сделать то, что было его предназначением: очистить от скверны прекрасное здание Великой Римской Империи и сделать ее еще более могучей и возвышенной, сделать ее первой в мире Империей Бога на земле.
  Много лет назад, став священником, он взял себе имя отца Федора не случайно, это было имя его духовного учителя, непримиримого борца с развратом светской власти ученого монаха Федора Студита[32]. Книга с яростной проповедью этого монаха попала в его руки случайно, но она перевернула всю его душу. Глаза его раскрылись и узрели всю греховность и порочность сущего мира с самого верху и до самого низу.
  "Не может царь стоять выше закона, обязательного для всех смертных. Если это так, то одно из двух: или царь - Бог, потому что лишь Бог не подчинен закону, или же господствует беззаконие", - отец Федор и сейчас помнил, как прочел эти строки Студита, но судьба монаха не вдохновляла его. Он не хотел сидеть в тюрьме и выносить пытки. Нужен был другой путь, и он его придумал. И еще он придумал, что в этом мире мало одного равенства всех перед законом, законом, которым лукаво крутят и вертят хитрые судьи. Нужно сделать так, чтоб законом был Бог. Сам Бог через одного из самых благочестивых своих смертных должен являть закон. Это он придумал сам и очень гордился тем, что пошел дальше своего учителя, что проникся новой священной истиной, которая изменит мир к лучшему. Но путь к этой истине был очень непрост, потому что отец Федор не меньше Бога любил Рим, Великий Рим, поражающий просвещенный ум своим великолепием. Бог, который нес справедливость, и Империя, которая несла силу и мощь, слились в его сознании в одно - Империю Бога, Бога, который любит Рим.
  В далекой Тмутаракани, недоступной царским ищейкам, отец Федор проповедовал так, как хотел, и слепил сотни душ, любящих Рим и Закон Божий. Он научил их думать так, как надо было ему, но было одно препятствие, которое мешало ему двигаться дальше. Это князь Мстислав и бояре оставленной еще Святославом засады[33]. Они смущали людей, отвращали их от священных истин, и отец Федор уже не раз пытался устранить их, или, как говорили обитавшие в его приюте монахи, "вразумить десницею божьей". Но в детинец, где жили бояре и где стоял замок князя, попасть было непросто, потому "десница божья" все никак не достигала своей цели. Одно было хорошо, что власть этих бояр недалеко уходила от стен детинца, а в городе всем заправлял воевода, верный христианин и преданный отцу Федору человек.
  А теперь вот появился еще и волхв. Как сказал византийский купец-шпион, "очень сильный волхв". Он еще добавил, что волхв ищет встречи с князем, но допустить этого никак нельзя, поэтому верные люди посланы остановить этого волхва. Все было сделано правильно, но чувство беспокойства не покидало отца Федора. В конце концов, подумав немного, он послал двух монахов-помощников пройтись по улицам, примыкавшим к замку. Эти монахи-помощники представляли собой здоровенных детин, носивших под рясами мечи, кинжалы и удавки. Они были придуманы еще при христианизации[34] Болгарии, когда спасение империи впервые зависело от того, как быстро грозный сосед Византии примет новую религию. Тогда на карту было поставлено все, и все методы были хороши, чтобы обратить взоры жестоких и отважных воинов полудикой страны к Иисусу Христу. И никто никогда не узнает, как уговаривали несговорчивых, потому что историю пишут победители, а правда умирает с побежденными.
  "Бог любит Рим", - подумал священник, припомнив, как когда-то такие же проповедники, как он, несли христово учение в Болгарию, и теперь эта страна почти вся принадлежит Империи.
  - Бог любит Рим, - он полуобернулся на коленопреклоненных людей, монотонно повторявших нужные ему слова. - И все будет так, как нужно Империи.
  Он уже хотел было идти, чтобы перечитать труды Юстиниана, как вдруг двери храма отворились и, пропустив внутрь человека, вновь отрезали чужой внешний мир. Вошедший человек торопливо перекрестился и, упав на колени, стал истово отбивать земные поклоны, гулко стукаясь лбом о каменный пол.
  "Этот идиот, того и гляди, разобьет своим лбом плитку храма", - брезгливо подумал отец Федор и неторопливыми шагами направился к вошедшему.
  "Интересно, сколько таких поклонов выдержит эта дурацкая голова", - прошептал внутри него насмешливый и злой голос, и он остановился, заботливо поправляя свечи.
  Да, легко можно было провести такой опыт. Он знал этого человека, его истовое упрямство и богатырскую силу. Он помнил его еще великим воином и страшным врагом для Империи. Теперь этот человек бестолково тыкался лбом в каменный пол, крестился и снова, тараща глаза, отвешивал бесчеловечный поклон.
  Отец Федор поборол в себе легкомысленное озорство и, подойдя к вошедшему, протянул пахнущую ладаном руку. Человек перестал отбивать поклоны и, по-собачьи преданно глядя в глаза священнику, облобызал протянутую руку. Это был Иосиф, так звали человека, который уже не помнил своего прежнего русского имени и послушно носил имя хазарина, убившего почти всех его детей. Отец Федор специально дал ему такое имя, чтобы ежедневные муки выжигали гордое сердце. Гордость - это грех, гордость - это достояние римлян, к которому никто не смеет прикасаться. Остальным надо страдать, бесконечно страдать. Ибо страдания очищают душу, очищают так, что не остается ничего, просто ничего, кроме слова Господа Бога.
  - Я согрешил, я согрешил, - затараторил человек, припадая к руке священника.
  - Успокойся, Иосиф, - рука, пахнущая ладаном, легла на голову человека. - Расскажи, как ты согрешил, и покайся.
  - Прелюбодеянием согрешил! - выпалил человек и снова бухнулся лбом о камень.
  - Прелюбодеянием? - Глаза священника сделались круглыми: "Неужели ему все еще мало страдания, так что он еще способен прелюбодействовать?"
  - С кем же ты прелюбодействовал?
  - С женой. С женой прелюбодействовал! - Человек задергался в истерике.
  - Любовь к жене не есть прелюбодеяние, - к этим словам отец Федор добавил еще пару прописных библейских истин, устало подумав, что этот Иосиф изрядный идиот.
  - Я ее так любил, так любил, что позабыл Иисуса Христа! - Человек припал к ногам священника, и плечи его содрогались. - Я совсем, совсем забыл Бога! Она была так прекрасна, что я забыл Бога! Я забыл Бога! Я любил ее больше Бога! Простите меня, отче!
  - Она была прекрасна? - Отцу Федору стало интересно. - Ведь твоя жена стара и больна. Не так ли?
  - Была стара и больна, - полными ужаса глазами человек смотрел на крест, висящий на шее попа. - Но волхв ее вылечил и омолодил. Я не виноват, отче! Она сама, без меня. Я не виноват, отче!
  Отец Федор резко выдернул руку из подобострастных объятий, глаза его, казалось, испепеляли горящим внутри черным огнем.
  - Грешник! - прохрипел он, лихорадочно думая, что же теперь делать.
  Любовь к женщине и ее красота - опаснейшие для религии вещи. Вначале на час, потом на два, а там и вовсе на весь день человек будет любить совсем не то, что надо любить, и думать не о Боге, а совсем, совсем о другом. Надо заставить его действовать, пока он не задумался, пока не поколебался в вере. Немедленно, сейчас же!
  - Грешник! - рука священника снова легла на голову человека. - И грех твой тяжек безмерно, ибо ты любил грешницу, предавшую истинную веру, веру в Иисуса Христа. А значит, ты и сам предал нашего Господа Бога, и тебя ждут страшные муки в аду, душа твоя будет вечно гореть в геенне огненной, и вечные страдания испепелят ее!
  - Отче, отче! - в отчаянии завопил человек. - Ради Бога, простите меня, дайте мне искупить грех. Я сделаю все, я замолю, я искуплю. Спасите мою душу!
  - Пожалуй, ты еще можешь искупить свой грех, - отец Федор остановился, чтобы перевести дух. - Еще можно спасти твою душу, но ты должен быть беспощаден не только к себе... но и к своим близким. Готов ли ты быть беспощадным? Готов ли ты принять испытание веры во имя Спасителя нашего? Готов ли ты очистить душу свою от скверны?
  - Готов, готов, отче, все сделаю, как прикажете! - глаза человека лихорадочно сияли от дикой смеси счастья и ужаса.
  - Вот и хорошо, тогда... - Священник на секунду задумался, понимая, что этот раб божий и впрямь готов сейчас сделать все, что ему прикажут. Даже убить жену. Эта женщина, получившая помощь волхва, наверняка растрезвонит всем про свое спасение, и тогда кто поверит византийскому лекарю, да и ему заодно тоже. Она очень, очень опасна, и ее, без сомнения, надо убить, и чем скорее, тем лучше, и лучше руками ее же мужа. Это было бы так красиво, в духе древних трагедий, и никаких проблем. Но это он прикажет потом, а сейчас... сейчас гораздо важнее другое.
  - Тогда ты сейчас же найдешь воеводу и скажешь ему, что я просил его срочно собрать наших людей с оружием в доме Якова, - отец Федор мысленно представил себе это место и самого Якова.
  Когда-то это был один из самых лучших ратников города, отчаянный рубака-воин и хитрый сотник, носивший гордое имя Ярополк. Когда всех крестили силой, этот Ярополк решил обмануть его, отца Федора, и креститься притворно, чтобы избегнуть опалы и тайно остаться при своей вере. Но отец Федор сразу раскусил его и в насмешку над его хитростью дал ему смешное еврейское имя Яков[35], потому что тот, вызвавшись креститься, сказал: "Я - следующий". Сейчас этот Яков был богобоязненным человеком, истово верящим в христово учение и, наверное, не вспоминающим свое боевое прошлое. Впрочем, это боевое прошлое сейчас очень могло бы пригодиться. Во всяком случае, отец Федор очень на него рассчитывал и даже несколько жалел, что слишком уж смирил дух своих прихожан.
  - А теперь ступай, - священник протянул Иосифу пухленькую ручку для поцелуя, а сам повернулся и пошел собирать своих монахов-помощников.
  Это была та сила, на которую он рассчитывал более всего. Сейчас его слова были бессильны что-либо изменить в этом мире, и тень креста с купола церкви беспомощно терялась в пыли. Только эта сила оставалась его единственным и безотказным оружием, и она должна была явить свою божественную мощь, свою "десницу божью", как того страстно желал отец Федор, и именно так, как это надо было Великому Риму.
  
  Велегаст вместе со своей охраной прошел по пыльным извилистым улицам уже большую часть пути до ворот детинца, где, как утверждал сотник, византийцы не смогут причинить ему вред. Там кончалась власть городского воеводы и священника-грека, там начинались владения гордых и властных бояр, перед которыми был бессилен даже отец Федор, сумевший овладеть душами почти всех горожан. Детинец - священное место древних воинов - никак не хотел покоряться черной магии чужой веры, и его башни по-прежнему сердито смотрели на чернявых инородцев-монахов в черных ризах и на тусклый крест церкви, стоящей на главной городской площади.
  Орша вел волхва обходным путем, справедливо полагая, что на главных улицах их уже наверняка поджидают. Но его уловка сработала лишь отчасти, их уже искали повсюду, сжимая пока еще невидимое кольцо. Позади них мелькали какие-то тени, перекликались хозяева дворов и лаяли собаки. Они прибавляли шаг, молча бросая настороженные взгляды по сторонам и ощущая всей своей кожей, как истекает время, которое нужно, как воздух, чтоб успеть прежде своего врага. Кто будет этот враг, никто еще не знал, но каждый чувствовал, несмотря на жару, странный холодок меж лопаток, словно невидимая мгла накрыла их своим серым крылом и гонит, застилая глаза, на погибель. Никто про это не говорил, но даже опытные воины нервничали, да и сам сотник хмурился, с трудом сохраняя спокойствие духа.
  - Скоро придем, братья, осталось немного, - наконец-то бросил он скупые слова.
  И вправду, улица сделала поворот, и все увидели, что через сотню шагов или чуть более она выходит прямо к стене детинца. Все вздохнули с облегчением, словно серые камни уже приняли их под свою защиту.
  - Слава богу! - пробормотал шедший впереди воин и торопливо перекрестился.
  Но не успела его рука довершить крестное знамение, как впереди из-за поворота показались черные фигуры монахов с крестами в руках.
  - Проклятье! - выругался сотник. - Не ко времени ты, брат, вспомнил своего бога.
  Все остановились, напряженно глядя, как из-за угла на улицу выходят все новые и новые монахи, преграждая им путь. Орша оглянулся назад и увидел облако пыли, медленно идущее по их следам. Судя по всему, не менее полусотни человек двигались сзади, и, очевидно, они не были случайными попутчиками.
  - В клещи взяли! - багровея от злости, прорычал воин, и смутное беспокойство неизвестности сменилось на его лице радостью предвкушения битвы.
  Он достал меч, и глаза его блеснули жестоким металлическим блеском, словно сам он уже и не был человеком, а был таким же клинком или послушным слугой этой смертоносной стали. Но ум его, не повинуясь инстинкту жажды крови, все еще искал спасительный выход, и воин огляделся вокруг глазами загнанного волка.
  - Туда, быстро туда! - рявкнул он, указывая вперед на колесо колодца.
  Там, около колодца, непрерывная стена плетня изгибалась, образуя небольшой закуток. Вполне достаточный, чтобы несколько человек могли обороняться от многих врагов. Это было лучше, чем держать круговую оборону на открытом пространстве улицы. Конечно, можно было попробовать вломиться в чей-нибудь дом и защищаться там, но стук дверей, закрываемых в ближайших домах с железным лязгом щеколд, красноречиво говорил, что сделать это будет непросто, а может, и вовсе не удастся. Умирать же где-нибудь в сарае или хлеву, как пойманный вор, сотник не хотел. И еще он надеялся, что со стен детинца заметят заварушку в городе и князь вмешается, чтобы унять беспорядки. Непременно вмешается, чтобы показать свою власть, в этом сотник был почти уверен. Оставалось только продержаться до того, как прокрутятся все колесики неторопливого механизма средневековой власти и, повинуясь княжескому слову, помчатся удалые гриди отрабатывать плаченное им серебро.
  Почти бегом они стремительно миновали полсотни шагов и встали за колодцем, прикрывая своими спинами волхва. Тем временем монахи, построившись в две колонны, мерным шагом стали неторопливо продвигаться посередине улицы, держа в руках большие деревянные кресты. Впереди шел сам отец Федор с дымящимся кадилом, а рядом с ним служка нес хоругвь с изображением Спаса Нерукотворного. Монотонный бубнящий звук множества голосов, распевающих псалмы, катился впереди процессии подобно шуму невидимого бурлящего потока. Казалось, это шествие имело самый мирный вид, но все вокруг невольно замерло, как замирает природа с приближением грозовой тучи. Лес черных крестов, чуть покачиваясь, наплывал все ближе и ближе, и уже видны были жилистые волосатые руки, сжатые на древках, и черные ненавидящие глаза, тускло мерцающие из-под капюшонов. Монахов было двенадцать, но они все были так велики ростом и широки в плечах, что улица представлялась заполненной до предела людьми в черных балахонах и с крестами в руках.
  Когда шествие поравнялось с колодцем, за которым стоял волхв и охранявшие его воины, отец Федор поднял руку, и монахи остановились. Рокочущий гул низких голосов ударился о стенки колодца и, провалившись вниз, в глубины земли, вернулся гудящим трубным эхом. Священник медленно повернулся и направился к волхву, глядя поверх голов стоящих перед ним воинов, словно их и не существовало вовсе.
  "Хороший прием, - подумал Велегаст, выставляя вперед посох. - Сам он, конечно, нападать не будет, но дорогу своим монахам расчистит, потому что воины-христиане вынуждены будут расступиться перед своим попом".
  Понял это и Орша и, выставив вперед острие меча, грозно крикнул:
  - Стой, ромей, на месте, а не то я проткну твое черное сердце!
  Отец Федор остановился и вперил свои глаза, источающие темный пламень, на воина, стоящего прямо перед ним в куяке - недорогом панцире из выгнутых досок.
  - Агафон, раб божий, ответствуй мне: веруешь ли ты в Господа Бога нашего Иисуса Христа, веруешь ли ты в Матерь Божью и в Святую Троицу?
  - Верую, - отвечал воин дрогнувшим голосом.
  - Тогда преклони свои колени перед ликом Всевышнего, узри свет животворный, наполняющий сердце твое благодатью...
  Отец Федор, наверное, мог бы говорить еще долго и наверняка добился бы своего, потому что по лицу воина пробежала волна смущения, и глаза его затуманились, стекленея в состоянии легкого гипноза. Но тут раздался громоподобный голос, изрыгающий такой четырехэтажный мат, что священник чуть не выронил свое кадило. Это ругался Орша Бранкович, ругался страшно и бесподобно, так что кресты в руках монахов качались в разные стороны. Велегаст не видел лица воина, с которым говорил священник, но почувствовал, как невидимый простому глазу полупрозрачный желтый туман окутывает голову человека. Он уже поднял посох, чтобы вмешаться, но тут как раз зазвучала ругань сотника, и волхв с удивлением обнаружил, что под действием мата рассеялась черная магия, желтоватый туман исчез, и воин стряхнул с себя оцепенение.
  - Зачем вы меня смущаете, отче, - сурово сказал воин. - Я дал клятву воина, а к вашим святыням я потом приложусь.
  - Приложишься, непременно приложишься, - усмехнулся отец Федор. - Если только жив будешь. Последний раз прошу тебя, сын мой, отойди от этих посланцев дьявола и ступай себе с миром.
  - Не могу, отче, клятва русича священна, я перед Всевышним ее давал.
  - Ну что ж, - вздохнул священник. - Видит Бог, я хотел тебе мира, но ты сам выбрал свой путь. Прощай Агафон!
  - Я вам не Агафон! - вдруг огрызнулся воин. - Я - Зарян из рода Мечиславичей, я родился Заряном, им я и умру, если на то будет воля божья.
  - Что ж, посмотрим, какова воля божья. - Отец Федор повернулся и пошел к своим монахам, на ходу махнув рукой с многозначительным словом "аминь".
  И едва прозвучало это "аминь", как монахи стали медленно подступать к горстке отчаянных храбрецов, пожелавших сражаться с целым христианским миром. Голоса, распевающие псалмы, усилились, словно пытаясь монотонными звуками спеленать по рукам и ногам неугодных христову учению людей. И может быть, у них и получилось бы это, но тут вдруг загремел громоподобный голос сотника, изрыгая в ответ целые потоки лавы отборных матюков. Орша мгновенно создавал целые шедевры переплетения матерных слов и беспощадно хлестал ими, как плетью, служителей византийского Бога. Монахов чуть заметно зашатало и покорежило, и движения их потеряли былую уверенность. Велегаст смотрел на это и дивился; он слышал раньше, что мат был ритуально-магическим языком древних воинов, что им отгоняли нечистую силу и даже снимали проклятия, но он не ожидал увидеть столь сильного действия этих незамысловатых слов. И все же слова, всего лишь только слова, и монахи, переступая через них, неумолимо продвигаются все ближе и ближе.
  - Братья мои, берегитесь крестов! - вскричал сотник.
  Только теперь стало отчетливо видно, что на концах крестов были железные венцы с острыми, как нож, краями. И предупреждение прозвучало как раз вовремя; кресты повернулись, наклоняя один из концов в сторону обреченных людей, и стали похожи на боевую кирку на длинной ручке. Опаснейшее оружие древнего мира; сильнейший удар, причем длинный клюв кирки ныряет за щит, пробивая любые доспехи, и отбить удар из-за длинного разящего клюва очень, очень сложно.
  - Топорами отбиваться! - скомандовал Орша, добавляя новую порцию мата.
  В тот же миг в его правой руке оказался боевой топор, а меч перелетел в левую, на запястье которой уже крепко сидел кулачный щит. Как это произошло, Велегаст даже не заметил, поразившись боевому искусству своего друга. Воины, стоящие рядом с сотником, сделали то же самое, но чуть медленнее. Видно было, что они понимали друг друга мгновенно и не раз бились с врагом, стоя так же, как и сейчас, плечом к плечу, образуя ощетинившуюся клинками стенку, любимый строй древних русов. Вперед выдавалось только грозное копье Заряна, которое тот держал вместо меча под щитом.
  - Аминь! - прозвучал за спинами монахов голос отца Федора, и лес крестов разом стремительно рухнул на обреченных воинов.
  
  Глава 6
  Роковой рубеж
  
  Ворон увидел русскую границу, когда солнце уже клонилось к горизонту. Дареный осторожно и быстро провел его самого и его маленький табун лошадей мимо кочевий степных хазар, и теперь вдали, над заросшим тростником топким берегом Бейсуга, видна была русская сторожевая башня и невысокий частокол вокруг заставы. Сейчас все опасности были позади, и можно было немного расслабиться. Всадники поехали медленнее, давая роздых вконец измученным коням. Дареный достал кулек с кусочками вяленого мяса и стал на ходу кормить своего сокола.
  - Видишь, день какой трудный, - сказал он куда-то в простор золотисто-рыжей степи. - Птица совсем измучилась, а мы все едем и едем.
  - Это ничего, - отвечал Ворон за молчаливую степь. - Там, - он указал на дымок, вьющийся над русской заставой, - ты будешь свободен. И еще, - он крепко сжал руку Дареного чуть выше запястья, - я хочу отблагодарить тебя за твою помощь. Без тебя я, наверное, пропал бы.
  Ворон еще раз крепко сжал руку своего спутника и внимательно посмотрел ему в глаза:
  - Спасибо тебе, друг, и в благодарность возьми себе, как дар от меня, пару любых хазарских коней, и пусть Дзевана[36] всегда помогает тебе, и твоя охота всегда будет удачной.
  - Рано нам еще охотиться, - отвечал Дареный, глядя куда-то через плечо Ворона с тревогой и сомнением. - Пока еще охотятся на нас. Кажется...
  Глаза его вдруг потемнели, и голос приобрел резкость и уверенность:
  - Давай-ка лучше опять поспешим, а не то...
  Он не договорил, ударив коня плетью, и, уже набирая скорость, вполоборота докричал свои слова:
  - Не то нас самих сейчас Богу подарят!
  Разведчик тоже прибавил ходу, оглядываясь туда, куда так тревожно смотрел Дареный. Из-за длинного холма, похожего на гигантский земляной клинок, рассекающий степь пополам и вонзивший свое острие прямо в берег переправы через Бейсуг, которую и сторожила русская застава, показалась хазарская сотня, а потом и другая.
  Видимо, воевода хазарской крепости, куда доскакал гонец с бунчуком, оказался не промах и послал основные силы по кратчайшему пути к единственной удобной переправе через Бейсуг, надеясь здесь перехватить русского всадника. Дареный же был всего лишь ловким воином, который знал, где и как проскользнуть незамеченным, но ему чуть-чуть не хватило хитрости, и он вывел Ворона к той же самой точке, только малость покрутив по степи на обходах хазарских кочевий.
  Теперь хазары заметили их тоже и поскакали во весь опор наперерез, намереваясь отсечь их от брода через реку. Там, на той стороне реки, была русская застава, где можно было укрыться хотя бы на время, и это было спасение и единственная надежда остаться в живых. Ворон хлестнул коня со всей силы и погнал бедное животное вперед с предельной для него скоростью, но усталость от беспрерывной дневной скачки по степи давала себя знать, и скакун под его седлом быстро терял последние силы, покрываясь хлопьями пены.
  "Еще чуть-чуть, и падет", - подумал Ворон и пронзительно свистнул, подзывая своего Дымка.
  После утренней битвы он берег любимого коня, обременяя его только тяжестью своих полупустых переметных сумок. Захваченные хазарские кони менялись под ним один за другим, меняя уздечку на повод, и только русский конь свободно бежал рядом, понукаемый почти человеческой преданностью к своему хозяину. Может, Ворон просто жалел его, может, любил смотреть на бег своего красавца со стороны, или им руководило смутное предчувствие, что ему еще может пригодиться бешеный нрав его любимца и сумасшедшая скорость на расстояние пущенной стрелы, как знать, но теперь вся надежда была на него.
  У Дареного конь был немного свежей, и он уже стал уходить вперед, уводя за собой табунок захваченных коней.
  - Скачи от заставы до крепости прямо по дороге! - крикнул Ворон ему вслед. - Скажи там, что Белая Вежа в осаде!
  Дареный обернулся, сверкая черными угольками глаз, и было непонятно, что он будет делать. Темное лицо и черные волосы, размазанные по ветру; все это рождало тревогу, неосознанную, как забытую боль.
  - И коней забери с собой! - Ворон прокричал эти слова со смятенным сердцем.
  Его снова терзали сомненья; верить или не верить этому человеку и его странному блеску черных глаз, который так не нравился Ворону, но выбора не было - самому ему уже не доскакать никак.
  - Коней забери! - крикнул он еще раз. - Не то хазары их всех постреляют.
  Дареный больше не обернулся, продолжая уходить все дальше и дальше вперед, и кони, о которых так заботился Ворон, послушно тянулись за ним. Только Дымок не пошел за ним следом, а стал равнять свой ровный бег с храпящим от усталости конем отстающего разведчика. Ворон перескочил на своего любимца и краем глаза увидел, как животное, только что бывшее под его седлом, стало спотыкаться и упало на передние ноги. Он прижался щекой к горячей шее Дымка и простонал ему в чуткое ухо:
  - Выручай, родимый!
  Умное животное не нуждалось в узде, голова его чуть наклонилась, и с трепетных губ сорвалось длинное и протяжное "ийи...", непереводимое на человеческий язык. Но слова здесь были и не нужны; копыта яростно забарабанили в землю, и конь стал быстро набирать скорость, пытаясь догнать скакуна Дареного. И на какой-то момент показалось, что Дымок - это оживший бешеный ветер, что он унесет от любой погони, но это было не так, и Ворон уже знал, что дальше заставы ему не ускакать.
  - До крепости доскачи! - крикнул он еще раз Дареному. - Весть донеси!
  Дареный с ходу влетел в воду, и слова разведчика потонули в веере брызг, летящих во все стороны.
  На заставе в это время творился неописуемый переполох. Кочевники давно уже не тревожили эту границу, и воинский люд, потеряв бдительность, изрядно обленился. Кто рыбку ловил, кто лужок косил, а кто и просто спал или бражничал. Спасибо, один сторож на дозорной башне не подкачал; вовремя заметил хазарские сотни, а не то... не то быть бы беде, и страшно было подумать, что бы тогда могло случиться с этой заставой.
  Сейчас все эти горе-вояки метались в поисках оружия, кольчуг и щитов. Двое, видимо самых толковых, бежали к броду. Здесь берег почти весь был утыкан поторчами[37], чтоб не могла пройти конница, и только узкий проход был открыт и закрывался в случае надобности рогаткой[38]. Вот туда-то и бежали воины, пытаясь успеть перекрыть путь конной лавине.
  - Гонца, гонца! - стал кричать Ворон, доскакав до реки.
  Слабая надежда, что его услышат, еще трудней было предполагать, что его поймут так, как надо. Ведь гонца и так без него должны были послать в ближайшую крепость, чтоб упредить о хазарском набеге, но нужно было, чтобы он полетел еще и с его вестью. И Ворон снова кричал, надрывая глотку и надеясь на чудо. Хазары же уже почти нагнали его, и злые стрелы застучали в спину по висящему на ней щиту.
  - Гонца! - крикнул Ворон, вставая в стременах, и тотчас его правую ногу резанула острая боль.
  Падая в седло, он почувствовал, как Дымок с разбега ударил широкой грудью речные волны, и веер брызг водяным щитом закрыл его от преследователей.
  - Только бы услышали, только бы услышали! О Великий Сварог, сверши свое чудо, - прошептал он исступленно, глядя с упорством обреченного на узкий просвет, который вот-вот должна была закрыть рогатка.
  Если воины испугаются и перекроют проход раньше времени, то ему конец. И по серым от испуга лицам дружинников было видно, что летящая во весь опор, изрыгающая на ходу тучу стрел хазарская сотня могла вынудить их сделать этот шаг, такой простой и естественный поступок сберегающей себя жизни.
  - Гонца! - крикнул Ворон еще раз и увидел, как от частокола заставы отделился всадник на нетерпеливо пляшущем гнедом жеребце.
  Видно, как перекошено лицо человека от ужаса и нетерпения, но он не уносится прочь, он ждет. Неужели его слова, неужели услышали и поняли все?
  "Слава Светлым Богам!" - подумал Ворон и глянул на лица воинов, державших рогатку. До них всего лишь десяток шагов, но у них такие глаза, словно за ним летит дракон, а не сотня хазар. Еще немного, еще мгновение, и разведчик проскочил в узкий проход закрываемой рогатки, едва не зацепив один из ее острых шипов. Он услышал, как позади стукнулась о землю рогатка, прочно зацепившись концом бруса в щели меж двух связанных здоровенных кольев, и закричал что было силы:
  - Белая Вежа в осаде! Помощи ждет!
  Но в этот момент где-то внутри заставы зычно заревел боевой рог воеводы, сзывая воинов в высокую боевую башню, которая стояла на углу частокола, выступающего прямо к броду, и которая была единственным приспособленным к обороне зданием заставы. Несколько стрел просвистели над головой, обгоняя скачущего во весь опор Ворона, и он увидел, как гонец, изнывая от нетерпения, свечой поднял на дыбы своего гнедого, словно приподнявшись чуть выше над землей, он наконец-то услышал смешанные с рокотом конских копыт и лязгом металла слова. Ворон прокричал еще раз свое послание, и гнедой стрелой полетел прочь, унося на своей спине несколько слов спасительной для кого-то вести.
  Только теперь разведчик направил своего коня к воротам заставы и только теперь слух его различил топот ног бегущих туда же воинов, тех самых воинов, которые секунду назад закрывали рогатку и которые, наверное, спасли ему жизнь. До ворот оставалась пара лошадиных скоков, когда сзади раздался вскрик, и Ворон обернулся назад, останавливая дрожащей рукой рвущегося к спасению Дымка.
  Позади стрелы сыпались смертоносным дождем, и один из воинов все еще бежал, невольно втягивая голову в плечи и закрываясь большим круглым щитом, а другой воин лежал с простреленной ногой, пытаясь прикрыть хрупкую плоть спасительным диском.
  - Проклятье! - Ворон выругался, поворачивая коня.
  С ноющим, как старая рана, сердцем он поскакал вновь навстречу смерти, туда, где вся земля была густо утыкана длинными хазарскими стрелами. Пока еще это были легкие дальнобойные стрелы, но пролетит пара секунд, и тогда их сменят тяжелые бронебойные стрелы-севереи, от которых не спасут даже щит и доспехи. То ли страх бегущих воинов передался ему, то ли силы его истощались, но он впервые ощутил весь ужас неизбежности смерти. Нельзя остановиться и повернуть назад, невозможно выжить под смертоносным дождем, и только мучительно хочется закрыть глаза и не видеть, как ударится в твою грудь вражья стрела, останавливая своим отточенным жалом жаждущее жизни сердце. Но вдруг где-то наверху, как показалось Ворону, с самого неба, грянула команда "Стрели!", и стайка русских стрел сорвалась с бойниц башни. Скакавшие впереди хазары стали падать с коней, и ливень смерти перестал поливать русскую землю. Тут как раз Ворон доскакал до раненого воина и, наклонившись, подхватил его левой рукой, подтягивая на луку седла. Воин глянул на него темными провалами глаз, словно только что вышел из могилы, и беззвучно что-то прошептал. Над их головами прошелестела новая стая оперенной смерти, сорвавшаяся с бойниц башни в сторону все еще мчащихся вперед хазар.
  - Держись, браток, - сказал Ворон, поворачивая коня к воротам. - Потом отбла...
  Тяжелая стрела-северея пронзила его левое плечо, разрывая кольчугу, и рука, державшая раненого воина, бессильно повисла. Но тот уже крепко цеплялся за луку седла, и Дымок сам, не дожидаясь приказа, летел к воротам заставы. Ворон тихонько, в такт скоку коня, стал валиться с седла и, когда проскочил ворота, рухнул без чувств на руки подбежавшим воинам. Его внесли в башню, которая яростно огрызалась стрелами на наступающих врагов. Слышно было, как наверху звонко щелкает одна тетива за другой и бранятся стрелки, проклиная хазар.
  Брод усеялся десятками тел убитых и раненых людей и коней, но хазары все лезли и лезли вперед. Множество арканов захлестнули рогатку и дернули ее разом скоком коней. Тяжелый брус вместе с запорным колом выворотило из земли, и проход через брод открылся. Первая сотня спешилась и, рассыпавшись по бурьяну, стреляла оттуда по башне. Некоторые хазары прятались за телами убитых коней и, вскакивая, пускали стрелы, вновь исчезая из виду. Другая хазарская сотня без остановки промчалась мимо заставы, не обращая внимания на летящие вслед им стрелы и падающих с коней убитых.
  - Да что они - с ума, что ли, все посходили! - взревел воевода заставы. - Ничего не понимаю, чего им надо?
  Он мрачно посмотрел из бойницы на стену сухого бурьяна, из которой то и дело вылетали длинные хазарские стрелы и с дребезжащим звуком втыкались в бревна башни.
  - Странно, что они зажигами не стреляют, - пробормотал он. - Даже не пытаются башню поджечь.
  Тут одна из стрел влетела внутрь, едва не задев воеводу.
  - Сучьи дети! - взревел он. - Ну, вы меня разозлили! Сейчас вы у меня получите, сейчас мы вам задницы-то подпалим! Ну-ка, - он дернул за рукав одного из стрелков, - сделай-ка быстренько пару зажиг и стрельни по камышам этим.
  Вскоре сухая трава запылала, раскидывая по ветру желтоватые языки пламени. Часть хазар тут же выскочила на берег, часть кинулась вплавь на другую сторону реки. Русские стрелы разили и тех и других безжалостно, и враг, не выдержав, бросился бежать. Оставшиеся полсотни воинов бестолково топтались на том берегу, не решаясь ни уйти, ни вступить в бой снова.
  - Видно, они не одни, - посмотрев на странное поведение врага, сказал воевода. - Будут и еще гости, да посерьезней, чем эти недотепы.
  Он глянул на далекий пыльный горизонт и послал бегом часть воинов собирать стрелы, а другую часть таскать воду и поливать деревянную башню водой.
  - Бегом, соколики, бегом, братцы мои! - гремел его голос. - Сей же час опять наскочут, и поболее прежнего.
  Больше всего старый вояка боялся вражеских зажиг. Не было хуже беды для стен, созданных из дерева, чем ненасытное чрево огня. Уж и глиной все было обмазано, и обожжены были все доски и бревна заранее, но не было все ж воеводе покоя, ибо горел он, и не раз, в таких же вот башнях, и знал, как никто другой, что такое сотня-другая зажиг, да все разом и в одну цель. Что хочешь загорится, не то что деревяшка какая.
  Но теперь, когда все вертелось и делалось, как надо, он средь всей этой беготни и суматохи все-таки находил время подумать еще кой о чем. А подумать нужно было ой как о многом: и о том, как отстоять заставу, и о том, как уберечь людей, и о том, что делать, если башню все же подожгут. Все должен был знать старый воевода и все предусмотреть. И все же спустя пару минут в голове его что-то провернулось, и он вспомнил о раненых. Старый вояка хлопнул себя по лбу и быстро спустился на нижний ярус башни, где на куче сена, сваленной в углу, лежали раненый Ворон и спасенный им воин. Никто не решался выдергивать хазарские стрелы, и раненые продолжали мучиться, истекая кровью. Видно, воевода на заставе был не только главным воином, но и единственным знахарем, способным лечить раны.
  - Сейчас, сейчас, ребятки мои, сейчас я вам подсоблю маленько, - забормотал он, быстрыми цепкими глазами оглядывая раненых, и, мрачновато усмехнувшись, добавил: - Вижу, вижу тут уже кто-то лечил вас, да не долечил - бросил.
  И точно, древки хазарских стрел уже были обломлены так, чтобы они не мешали раненым лежать на спине. На этом первая помощь для пострадавших в бою обычно заканчивалась, ибо людей на заставе было немного и при нападениях каждый человек, способный стрелять и биться с врагом, должен был защищать башню. Все остальное было вторично, и умирающий воин был предоставлен только Богу и воле случая. Таков был жестокий закон боевой жизни пограничных застав. Тот, кому суждено умереть, умрет все равно, тот, кому суждено жить, выживет и так. Теперь, когда гибель не угрожала всей заставе, можно было помочь и тем, кто все еще продолжал свой нелегкий спор со смертью.
  - Все дядька воевода должен делать, все и за всех доделывать, ну да ладно, я-то уж вас не брошу, можете быть спокойны, - продолжал ворчать старый воин, направляясь к раненому дружиннику. - У меня всякий, кого еще не прибрала Мара к своим рукам, быстро на ноги встанет, ну а кому не повезло, уж не обессудьте; на все воля Божья.
  - Нет, нет! - замахал руками раненый. - Ты сперва того полечи, - он указал на Ворона, - он меня от смерти спас, и ему помощь нужнее; плох он совсем, даже стонать перестал, не дай бог, помрет.
  - Вижу, - хмуро буркнул воевода. - Потому и не иду к нему, что помрет он.
  - Как же так, батько, как же так?! - Воин ударил себя кулаком в грудь. - Он же меня от смерти спас, а теперь, выходит, ему помирать? Так не должно быть, батько! Спаси его, сделай же что-нибудь, я тебе все, что хочешь, отдам, только спаси его!
  Воевода, не обращая ни малейшего внимания на слова воина, смазал ему рану от торчащей стрелы густой мазью, пахнущей смолой. Эта мазь была у него в небольшой берестяной коробочке, которую он, видимо, носил все время с собой. Потом этой же мазью он обмазал древко стрелы и взялся железными пальцами за наконечник. Воин, без умолку говоривший до этого, замолчал, сжав зубы и кулаки, готовясь терпеть адскую боль.
  - Не боись, больно не будет, - хмыкнул воевода и свободной рукой наотмашь ударил воина в лоб.
  Когда раненый, мотая головой, очнулся от удара и попытался сесть, в руке воеводы уже была выдернутая из тела стрела.
  - Проклятье, да так же убить можно! - заплетающимся языком ругался принявший воеводское лечение воин. - У меня чуть уши не отклеились. То-то я смотрю весь народ на заставе дурной, так это ж ты, изверг, всем мозги поотшибал, когда от ран-то излечивал.
  Он посмотрел мутными глазами на воеводу и схватился за голову:
  - Проклятье, ничего не помню, что я тебе только что говорил?
  - Не помнишь, - значит, и не надо, - откликнулся старый вояка, залепляя все той же мазью кровоточащие ранки, оставшиеся от вынутой стрелы.
  - Вспомнил, - застонал воин, оглядываясь по сторонам. - Батько, я тебя очень прошу, не дай помереть этому парню.
  Воевода ничего не стал отвечать, а молча подошел к Ворону и стал лечить его тем же способом, с той лишь разницей, что битье кулаком в лоб не применялось ввиду почти бесчувственного состояния раненого. Батько делал уверенно свое дело, хорошо зная, что только так можно вылечить раны, но чем далее продвигалась его работа, тем более и более мрачнело его лицо. Он тяжко вздыхал, и по всему было видно, что теперь он не верил в успех своего лечения, и это злило и бесило его. Наконец он выпрямился и с досадой махнул рукой.
  - Не жилец... точно помрет, - он сказал это так неестественно тихо для огромных размеров своего могучего тела и с таким мучительным выражением страдания на лице, что умолявший его воин больше не осмелился что-либо сказать.
  Наступила гнетущая тишина. Казалось невероятным, как этот сильный и жестокий воин, видевший столько смертей, способен так сочувствовать и так переживать за незнакомого ему человека. Может быть, в этот момент он чувствовал себя более лекарем, спасающим жизни людей, чем главой заставы, посылающим их на смерть? Может быть, ему приглянулся храбрец Ворон? Как знать, но в душе воеводы творилось что-то невообразимое. Он нервно походил взад и вперед, вздохнул пару раз тяжко и глубоко и снова с досадой махнул рукой, словно спорил с невидимой тенью. Наконец выражение страдания на его лице сменилось обреченной решимостью, и он крикнул в утробу башни:
  - Радко! Радко! Иди сюда!
  В ту же секунду в ответ на этот зов на верхних ярусах башни послышался легкий шум, и почти тотчас по скрипучим ступеням быстро сбежал вниз худенький юноша-воин. Он остановился напротив воеводы, не доходя нескольких шагов, и молча, вопросительно посмотрел в суровые глаза старого воина.
  - Радко, - начал неуверенно батько, отводя в сторону взгляд. - Я не могу вылечить его, и скорей всего он помрет... может быть, ты попробуешь... в общем, он твой, делай с ним все, что хочешь, только чтоб жил этот...
  - Молчи! - вскрикнул молодой воин. - Ты не знаешь его имени?
  - Нет, откуда, - снова вздохнул воевода. - Прилетел вдруг из хазарской степи, как с неба свалился, погоню за собой привел, да столько, что мы сами еле отбились от этих хазар. Видно, он им здорово насолил, первый раз вижу такого...
  - Стой! - снова вскричал молодой. - Не называй его никак, иначе я ничего не смогу сделать.
  Воевода замолчал, а юный воин снял шлем, и по кольчуге рассыпались золотые с темным отливом косы.
  - Так, значит, ты говоришь, он мой? - сказала Радмила, всматриваясь в лицо умирающего Ворона.
  - Да, твой, - глухо откликнулся воевода. - Только спаси его, не дай ему помереть.
  - Говоришь, помирает? - Девушка нагнулась к Ворону и через секунду подняла темные глаза. - Уже помер.
  - Тьфу ты! - выругался старый воин и, саданув дверь ногой, вышел из башни прочь, на волю, туда, где воздух не был пропитан кровью и смертью.
  
  Глава 7
  Слуга Тьмы
  
  Отец Федор повернулся, чтобы лучше видеть, как черные кресты в руках монахов, поднимаясь и падая вновь раз за разом, уничтожат проклятых язычников, словно палицы смерти, забивающие человека в землю живьем. Так было раньше, так должно было быть всегда, и он был в этом совершенно уверен. Оставалось только подождать, когда верзилы-монахи расступятся в стороны, чтобы он мог перекрестить грешные останки неугодных его Богу людей. Но в этот раз все было не так, как обычно. Монахи нервничали, и кресты в их руках мотались из стороны в сторону, внося некоторую неразбериху и портя все впечатление. Неразбериху и беспорядок отец Федор не любил больше всего, после язычников, конечно. Он считал, что Великий Рим[39] создала дисциплина, всего лишь строгая дисциплина, а все, что нарушало четкий порядок и ровный строй - эти главные основы дисциплины, все это разрушало и саму великую Империю. Здесь же, среди этих русов, повсюду был беспорядок. Вся их страна каким-то непостижимым образом держалась на вечном беспорядке, когда никто никому не хотел подчиняться и каждый боярин, едва набрав с десяток воинов, считал себя чуть ли не равным императору. Наглость этих русов не знала границ, правда, они все были великими воинами, но зачем нужно умение воевать, если из-за вечного беспорядка ты даже не сможешь воспользоваться плодами своих побед. Этого отец Федор не понимал, не понимал он и того, как можно воевать только ради удовольствия, а не ради величия империи. Не понимал он и того, как вообще можно жить без империи, без ее стройного порядка, ведущего весь мир к совершенству и гармонии. Однако священник последнее время начал подозревать, что вечный беспорядок русов есть тоже какой-то порядок, только очень запутанный и хитрый, дающий им тайную силу, но совершенно недоступный пониманию чужеземцев. Иначе отчего они так беспечно и нагло взирают на Великий Рим, а их лица лишены всякого почтения к знатным гражданам империи. Сам отец Федор чувствовал на себе влияние магии этого беспорядка, невольно обрастая самыми греховными мыслями, которые нигде в другом месте его просто не посещали. А здесь он явственно ощущал эту силу, толкавшую его свершить то, что он никак не должен был делать, согласно правилам римского порядка. Раз эта сила есть, - значит, за ней стоит их порядок; в этом он был уверен. Особенно сильно это чувствовалось именно сейчас, когда кресты его монахов заколебались от какой-то ругани, от какого-то мата. Весь этот мат есть не что иное, как воплощение тайной силы этого беспорядка или же их тайного порядка.
  "Ну, ничего, - подумал отец Федор. - Ничто не устоит перед силой креста, все рано или поздно подчинится ему, надо только подождать, когда его Бог проявит свою силу в полной мере".
  С этими светлыми мыслями священник начал громко распевать молитву, стараясь задать своим монахам четкий ритм движения крестов и сделать их движения ровными и правильными. Он ожидал, что после первого неуверенного удара кресты согласуют свои махи и будут бить одновременно и правильно, но все вышло совсем не так. Где-то там, над головами язычников, они путались, задевая друг друга. Непонятно, как можно было отбить четыре одновременных удара, но воины Орши не упали сразу же под ноги своих палачей, а продолжали яростно биться. Сам сотник стоял в середине и принимал удары щитом и топором, выставленным вверх над собой клинком поперек падающих на него крестов. Едва дерево креста ударялось в щит или топор, как воин тут же отбрасывал их в сторону, сам при этом отскакивая назад, ловко уклоняясь от тех ударов, которые отбить не удалось. Отброшенные в сторону кресты неизбежно начинали задевать и цеплять друг друга. Всего лишь краткое мгновение, когда одни кресты, спутавшись, замешкались, а другие, пролетев мимо цели, вонзили острые венцы в землю. И в тот же миг Орша молнией прыгнул вперед, ударив ногами по застрявшим в земле крестам. Доли лишних секунд, чтобы вырваться из цепких клещей спекшейся от солнца глины, но это роковые для монахов мгновения. Русский воин бьет с обеих рук сразу, мечом и топором, очерчивая вокруг себя круг сверкающей стали. Но монахи только с виду неуклюжие увальни. Там, под черной сутаной, скрываются натренированные тела воинов; быстрые и ловкие. Они отскакивают в стороны, безошибочно определяя дистанцию поражения меча и топора. И все могло бы кончиться для них вполне удачно, но боевой топор сотника был с паворозою[40], и старый воин не преминул воспользоваться излюбленным ратным приемом древних русов; рука его отпустила топор, и тускло мерцающее тяжелое лезвие на древке, совершив свой краткий полет, вонзилось в черную грудь монаха. Кости хрустнули, словно сухие ветки, и истошный крик выпал из перекошенного рта в желтое облако пыли. Монахи сразу же все отпрянули назад, оставив на земле убитого товарища.
  "Ишь, как смутились, - подумал радостно Орша. - Видно, не привыкли получать отпор. Ну да ничего, вы у меня еще попляшете".
  Он обернулся на своих воинов, и радости у него поубавилось; его други были ранены. Одному на плече пробили кольчугу, а другому одновременным ударом четырех крестов выбили руку, державшую щит. Сейчас эта рука беспомощно висела, причиняя воину мучительную боль. Монахи тоже это заметили и, перестроившись, вновь двинулись вперед, угрожающе подняв кресты. Теперь они шли, громко распевая молитву, подхватив ее с голоса отца Федора, и это укрепило их дух, их веру в свою исключительность и избранность Богом. Символ веры, который они несли над головами и который стал их главным оружием, больше не колебался в сильных руках. Теперь их удары будут точны, как никогда, и они больше не повторят своих ошибок, а отомстят, жестоко и безжалостно отомстят за смерть своего товарища.
  Орша отодвинул назад воина с выбитой рукой, приготовившись вдвоем биться против одиннадцати верзил-монахов, но тут за его спиной раздался голос Велегаста:
  - Подожди, друг мой, не спеши, у меня тоже для них есть гостинчик.
  Волхв выставил вперед посох, держа перед собой сжатый кулак. Губы его быстро прошептали заклинание, разжимая словами кулак, и дунули на раскрывшуюся ладонь, где оказалась горсть придорожной пыли. Пыль слетела с его ладони крохотным вихрем, который вдруг стремительно стал разрастаться и набирать силу, превращаясь в маленький ураган. Тучи песка и пыли обрушились на черные капюшоны монахов, и те остановились, закрывая лица длинными широкими рукавами. Ветер все усиливался и усиливался, пытаясь разорвать черную ткань и повалить людей, одетых в нее, и вдруг он словно наткнулся на невидимую преграду. Струи его беспорядочно заметались, распадаясь на мелкие смерчи, и стали отступать и расползаться в разные стороны. Когда пыль почти улеглась, Велегаст увидел за спинами монахов священника, вытянувшего вперед руки с растопыренными пальцами, словно упирающимися в невидимую стену. Лицо его было гневным и красным от напряжения, глаза яростно выпучены и страшно сверкали. При этом он быстро говорил странные слова. Наконец отец Федор замолчал и схватился за крест, висящий на его груди. Другая рука его стала крестить монахов.
  - С нами Бог! - закричал он густым басистым голосом.
  - С нами Бог! - откликнулись ему монахи и снова двинулись вперед.
  "Каков священник-то, ну чисто колдун", - подумал Велегаст, лихорадочно прикидывая, что бы такое сделать, от чего бы не было защиты у его противника.
  Он уже вправил воину руку, пользуясь замешательством монахов, но этот временный успех не мог обмануть его. Враг был очень силен, силен, как никогда, и ему невольно вспомнилось видение его смерти: черный капюшон и толстые смуглые руки.
  "Неужели все?" - эта мысль ядовитой змеей подползла к самому сердцу, сжав его холодным ужасом.
  Нет, не его это мысль, а чужая предательская мыслишка, которую человек в черном внушает ему, пытаясь втиснуть в душу рабский страх перед чужим богом и спутать его мысли. Этот человек такой же волшебник, как и сам Велегаст, и, наверное, даже сильнее, но он должен одолеть его. Волхв поднял посох, и камень, вставленный в него, засветился.
  - О великий Сварог, яви своего Священного Воина! - выкрикнул он в небо.
  Вспышка слепяще-белого света полыхнула где-то над головой, и все увидели, как в чистой синеве воздуха возник прозрачный силуэт скачущего всадника[41]. Стремительно наливаясь всеми оттенками золотистого и серебряного, всадник мчался на зов Велегаста, становясь из полупрозрачного призрака настоящим грозным воином, почти неотличимым от живого. Но священник ничуть не испугался, он словно ждал появления этого призрака. Руки его, сжимая крест, тотчас поднялись к небу, и он начал выкрикивать:
  - Именем Господа Бога...
  Но дальше пошли непонятные и страшные слова какого-то древнего заклинания, и едва священник умолк, как небо вздрогнуло от сполоха тьмы. Казалось, огромная черная тень на доли секунды закрыла солнце, и в тот же миг в вышине, за спиной отца Федора, появился темно-серый силуэт скачущего на коне воина. Этот призрак так же стал стремительно приближаться, но становился не золотисто-серебряным, а темно-серым с лиловым отливом. Еще миг, и всадники-призраки, завидев друг друга, опустили копья и стали сближаться. Бег их коней все нарастал и нарастал до невероятной скорости, и не успели люди под ними еще осознать происходящее, как над их головами, в том малом промежутке между воинами Орши и монахами, где еще лежал убитый монах, схлестнулись золотисто-серебряный и темно-серый небесные воины. Раздался страшный грохот, и земля содрогнулась, а в небе полыхнуло голубоватое пламя, в котором без следа растворились всадники-призраки. Люди замерли в оцепенении, пораженные увиденным, и только внимательные глаза Велегаста заметили, как на дорожную пыль легла паутинка сероватых дымящихся трещин. Словно мохнатая тень гигантского паука опутывала земную твердь, пытаясь высосать из нее силы. Сквозь эти трещины вверх потянулись полупрозрачные струи, приобретая смутные очертания вытянутых рук со скрюченными пальцами и лиц, искаженных страданием. Но через секунду паутина трещин на земле стала затягиваться и исчезать, засасывая обратно под землю странные тени. Волхв понял все и с ужасом смотрел на то место, где только что под землю ушла тень изуродованной руки. Она долго сопротивлялась невидимой силе, хватаясь за траву и вонзая когти в землю. После нее даже осталась не затянувшаяся трещинка.
  - С нами Бог! - снова вскричал отец Федор зычным голосом, ободряя своих монахов.
  - С нами Бог! - гулким эхом отозвались черные капюшоны, сделав шаг вперед.
  Волхв нерешительно поднял вверх свой посох с сияющим камнем. Он мог бы сейчас вызвать молнию Перуна и поразить своих врагов огнем невиданной силы. Но что, если священник ответит ему молнией тьмы, и они, как небесные всадники, встретятся? Только что он видел, как едва не разрушилась граница между Явью и Навью от взрыва небесной энергии, произошедшего из-за взаимного истребления сил Света и Тьмы. А сила молнии во много раз больше силы Священного Воина, и взрыв от ее уничтожения будет иметь страшные последствия. Что будет с землей, если рухнет граница между мирами? Время и пространство могут необратимо и непредсказуемо измениться. И кто будет в ответе за неизбежный хаос и гибель подлунного мира? Священник, невесть где набравшийся магии, или он, опытный и могучий волхв? Конечно, за все будет отвечать только Велегаст, и перед собой, и перед Богом, и он себе никогда не простит такого.
  Волхв бессильно опустил посох, а монахи сделали еще один шаг вперед. Их кресты над черными капюшонами чуть качнулись и поплыли ровно и твердо маленьким, но грозным темным облачком. Сейчас их сила обрушится на воинов Орши, и никто не будет слушать крики пощады. Смерть, только смерть проклятым язычникам. Сейчас, вот сейчас они должны умереть, оглашая свои последние минуты истошными криками. Этого неистово ждет и желает отец Федор, протянув вперед свой большой крест, зажатый в трясущейся от нетерпения руке. Но вдруг вместо этого раздался пронзительный крик одного из монахов, и грузное тело в черной одежде рухнуло в желтую пыль. Это Радим пустил в дело свой кистень, раскроив один из черных затылков. Он сделал все, как его научил сотник, и вступил в битву, когда все про него уже позабыли. Но второго удара отроку уже не дали сделать. Двое монахов моментально повернулись к нему, и пара крестов обрушилась на голову юноши. Радим едва успел отскочить в сторону, но люди в черном решительно устремились следом за ним, нанося все новые и новые удары. Орша хотел было кинуться к нему на помощь, но путь ему преградили выставленные вперед остальные восемь крестов.
  Мутно блестит железо остро отточенных венцов, нацеленное прямо в грудь русским воинам. Длинные рукоятки крестов крепко сжаты в дюжих руках здоровенных монахов, которые все теснят и теснят Оршу и его друзей, не давая им ни вырваться, ни нанести удара. И тут отрок, отскакивая от очередной порции ударов, споткнулся о придорожный камень и упал. Монах, оказавшийся рядом, радостно поднял свой крест повыше, чтоб одним смертоносным ударом раскроить череп лежащему на земле человеку, но так и застыл с поднятыми вверх руками.
  Радим обернулся и увидел, что из груди застывшего над ним монаха торчит наконечник стрелы, пробившей насквозь облаченное в черное тело. Другой монах больше не пытается убить его, а растерянно озирается по сторонам, пытаясь сообразить, откуда прилетела стрела. Отрок быстро вскочил на ноги и едва успел отпрыгнуть в сторону, как на место, где он только что лежал, повалилось мертвое тело монаха.
  Отец Федор в ужасе посмотрел на оперение стрелы, торчащей из спины монаха и похожей на диковинное растение смерти, выросшее вдруг из человеческой плоти, и закричал что-то. Что кричал его перекошенный от ужаса рот, он и сам потом вспомнить не мог, но монахи стали пятиться и отступать.
  - Ага! - закричал радостно Орша. - Бегут! Как мы их уважили!
  Он торжествующе обернулся к Велегасту и, выхватывая сулицу, подмигнул ему горящим зеленоватым огнем страшным глазом:
  - Сейчас я для полного удовольствия еще ихнего главного гада уважу, и тогда мы пойдем дальше.
  - Не делай этого! - закричал волхв.
  Но было поздно. Рука сотника метнула сулицу с такой силой, что, казалось, ничто не сможет остановить смертоносного жала ее стального наконечника. Ничто... кроме человеческого тела. Когда сулица, мелькнув, словно молния, в доли секунды пролетела почти все расстояние, отделявшее Оршу от священника и смерть заглянула прямо в перепуганные глаза служителя Бога, вдруг один из монахов прыгнул, закрыв своим телом отца Федора. Предсмертный вопль, вырвавшийся из пронзенной груди, и крик досады, прозвучав почти одновременно, слились в один душераздирающий жуткий рев, и время, вдруг исказившись, страшно спрессовалось для священника, словно открыв ему ненароком всю тайну жизни.
  То, что должно было произойти в единое мгновение, не оставляя времени на раздумья, теперь представлялось замедленным движением сменяющих друг друга картин. И отец Федор увидел то, что не должен был видеть, чтобы не смущать свою и без того смущенную душу. Он вдруг увидел, как из спины монаха, выскочившего перед ним, появляется острая блестящая полоска стали, чуть окрашенная кровью. Она нацелена в его грудь, безжалостная и неотвратимая, и он чувствует веющий от нее холод смерти. Глаза священника стали огромными от ужаса, тело его сжалось и затрепетало, став беспомощно-обреченным. Он вдруг понял, что не верит в бессмертие ни на грош, не верит в то, что проповедует, и сам страстно не хочет умирать ни за веру в Христа, ни за что-либо еще. Он видит, как медленно, очень медленно разрываются ткани на спине монаха, и смертоносное жало все тянется и тянется из пронзенной плоти. Вот оно показалось все целиком, и следом за ним ползет деревянное древко, выкидывая из раны капли дымящейся крови. Отец Федор хочет уйти, отвернуться, но не может ни сделать шага, ни перестать смотреть на этот театр смерти. Древко уже почти все вышло, и сейчас сулица продолжит свой полет прямо в его грудь. Холодом дыхнуло в мертвенно-бледное лицо, и в тот же миг сулица остановилась. Монах от страшного удара в грудь повалился на спину прямо к ногам священника, выдохнув из мертвой груди фонтан алой крови.
  - Ах ты!.. - выругался Орша и выхватил новую сулицу.
  - Стой! - закричал Велегаст.
  Но сотника ничто уже не могло остановить; его сулица вновь жадно искала смерти ненавистного ему священника. Но теперь оставшиеся в живых монахи показали всю свою великолепную выучку, всю силу того порядка, которым так гордился отец Федор. В одно мгновение они встали тесным клином и, припав на одно колено, выставили вперед лес крестов. Почти соприкасаясь друг с другом, древки крестов образовали прочный щит, укрывший и монахов, и их властелина. Сулица вонзилась в один из крестов, и ее древко затрепетало от нерастраченной силы удара, издав протяжный дребезжащий звук.
  - Остановись, Орша Бранкович! - грозно прозвучал совсем рядом чей-то сильный и незнакомый голос. - Именем Бога заклинаю тебя, остановись немедленно, не то ты горько пожалеешь об этом!
  Все повернулись на этот властный голос. Шагах в пяти от места боя стоял высокий воин в кольчуге, по которой были рассыпаны длинные, до плеч, густые темные волосы с сильной проседью и такой же масти окладистая борода. За ним теснились городские ратники, двое из которых крепко держали за руки Радима. Еще дальше, за их спинами, виднелись вооруженные чем попало горожане, выходившие из-за поворота улицы. По разгоряченным лицам людей видно было, что все они только что быстро шли, а горящие глаза красноречиво говорили, что последние минуты боя, когда Орша метал сулицы, видели все. Высокий воин был городским воеводой. Он поднял вверх левую руку и быстро сделал еще несколько шагов, встав между Оршей и монахами. Ратники окружили сотника и его друзей кольцом из крепких щитов и выставленных вперед рогатин.
  - Как ты мог поднять руку на божьих людей?! - снова грозно прозвучал властный голос. - Зачем ты убил их?
  - Я защищался, нас самих хотели убить, - в ярости отвечал Орша, невольно выставляя свой меч навстречу острым клинкам рогатин. - А за убитых я заплачу виру[42].
  - Тебя хотели убить! - гневно расхохотался воевода. - И чем же это тебя убивали, уж не молитвами ли?
  Сотник и сам понимал, что ни ему, ни его друзьям никто не поверит, если рассказать про то, как умеют драться монахи своими крестами. Все видели, как он метал сулицу и махал мечом, а люди отца Федора испуганно прятались за своими крестами. Нет, никак тут не докажешь свою правду, да он и сам на месте воеводы ни за что не поверил бы в такую байку.
  - А вира мне твоя не нужна, - поворачиваясь к хмурой толпе спиной продолжал воевода. - Виру я беру за мирских людей убиенных, а за божьих людей пусть с тебя Бог спросит. Так ли я говорю, люди?
  - Верно говоришь, - зашумела толпа. - Пусть отец Федор решит, что с ним делать.
  - Братья мои во Христе! - возвысил свой голос священник, делая шаг вперед и возлагая руку на крест, из которого все еще торчала сулица. - Все вы видели, как святой крест спас меня, простого слугу Господа. Сегодня Создатель снизошел до своего раба, чтобы отвести руку убийцы от меня или от любого другого, кто стоял бы рядом со мной. Но что будет завтра, когда этот язычник и хулитель нашей веры снова вознамерится отнять наши жизни? Разве мы не должны защитить себя и нашу веру? Вспомните, что сказал Иисус: "Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир Я пришел принести, но меч". Разве не Бог вложил в ваши руки оружие, чтобы исполнилась воля его?
  - Смерть ему! - закричал кто-то в толпе.
  - Смерть! Смерть ему! - подхватили еще несколько голосов.
  - Стойте! - вскричал воевода, выхватывая свой меч и поднимая его высоко над своей головой. - Стойте, безумцы, или вы забыли, что Орша лучший сотник города, что он не раз водил вас в бой и защищал город от хазар и касогов. Кто вместо него будет биться с врагами, кто поведет воев к победе?
  Воевода оглядел притихший народ гневными глазами и, ткнув пальцем серого мужика, спросил его строго:
  - Может быть, ты будешь вместо него защищать город?
  Серый испуганно попятился.
  - Или ты? - палец воеводы уперся в худенького мужичка.
  - А что, - худенький выпятил грудь. - Я могу!
  - Ты можешь?! - воевода сплюнул под ноги хвастуну. - Если б ты мог, твоя жена не бегала бы к сотнику.
  Худенький побледнел и открыл рот, желая что-то сказать, но сказать ему ничего не дали, потому что толпа хохотала, показывая пальцами на обиженного мужичка. Хохотали так, что, казалось, смех этот давно сидел в людях и рвался наружу, но вид смерти и желание новой смерти запирали его глубоко внутри на невидимый тяжелый засов. И вот слово воеводы сбило этот замок, и все накопленное разом рвануло наружу.
  Поп недовольно посмотрел на воеводу и снова возвысил свой голос, поднимая свой крест над толпой:
  - Братья мои!.. Велика вина этого человека перед Господом, но это не вся его вина, ибо грех его страшен!
  Отец Федор остановился в театральной паузе и в наступившей мертвой тишине указал перстом на Велегаста:
  - Он стал слугой этого посланца дьявола, этого проповедника богопротивных идей сатаны, а значит, он стал слугой самого сатаны. И когда мы захотели изгнать из города это исчадие ада, он вступился за него и зверски убил невинных служителей бога.
  - Убить его тоже! - взорвалась толпа бешеным ревом.
  - Стойте! - снова закричал воевода. - Сотник защищал этого человека по законам гостеприимства, совершенно не зная, кто это, а значит, он не может отвечать за слова и дела своего гостя. Так ведь это было?
  Воевода выразительно посмотрел в глаза Орши, словно умоляя его сделать правильный выбор. Наступила тишина, и глаза многих людей обратились на бледное лицо сотника. В грудь его устремлялись десятки острых клинков, не знающих жалости. Кто с ненавистью, кто с сожалением ждал его слов, но каждому было ясно, что сейчас свершится суд, и сотник либо здесь же умрет, либо... месть отца Федора все равно настигнет его.
  - Этот человек мой друг! - громко сказал Орша и поднял щит, приготовившись драться.
  На какой-то момент толпа просто опешила; тот, кто кричал просто так, для азарта, вдруг осознал, что вот теперь смерть неизбежна, другой боялся грозного сотника, сразу вспомнив рассказы про его воинскую удаль, иные просто не хотели казни, зная Оршу как честного и хорошего человека.
  - Что же вы остановились? - вмешался отец Федор. - Смерть язычника искупит грехи ваши.
  Глаза священника грозно засверкали, обретая свою магическую силу.
  - Или ни у кого нет грехов?! - он сурово оглядел горожан, и каждый съежился под его взглядом. - Кто забыл про свои грехи или не хочет расстаться с ними? А может, здесь есть и такие, кто поддался искушению соблазна и продал свою душу дьяволу?! Кто из вас не боится геенны огненной?! Кого не страшат вечные муки ада?!
  Поп указал трясущейся от гнева рукой на людей, окружавших Велегаста, и властно приказал:
  - Ступайте, дети мои, и исполните то, что должно быть исполнено. И помните, как сказано в Священном писании о делах пророка Илии, свершенных им по наущению самого Господа: "И сказал им Илия: схватите пророков вааловых, чтобы не один из них не укрылся. И схватили их. И отвел их Илия к потоку Киссону, и заколол их там". Так и я говорю вам словами Господа Бога: схватите их всех, и убейте их всех, как сделал это пророк Илия, и да сбудется воля Божья, и простятся грехи ваши, и пребудет душа ваша в мире во веки веков. Аминь!
  - А-а-а! - безумно взревела толпа и грозно двинулась на горстку храбрецов, а над головой Радима кто-то тут же занес блестящий на солнце топор.
  Вдруг раздался глухой рокочущий звук топота множества копыт, и из-за поворота улицы со стороны детинца показался десяток скачущих во весь опор конных гридей. Впереди на белой лошади мчалась богато одетая молодая женщина. Ее гордая посадка с прямой, чуть откинутой назад спиной говорила о надменном и своенравном характере и еще о том, что она сильна и имеет немалую власть. Ее голову украшала двурогая кика с широкой узорной каймой, шитой бисером и жемчужными нитями. Ветер откинул назад тонкую дорогую ткань ее кики, открыв не по-женски сильные плечи и вьющиеся сзади в такт лошадиному скоку две толстые пепельно-русые косы. На какой-то миг она показалась богатой скучающей боярыней, случайно оказавшейся здесь, но это был только миг. В следующее мгновение в ее руке с непостижимой стремительностью оказался боевой лук и тонко свистнула пущенная на всем скаку стрела. Секунду после выстрела она еще скакала с красиво вытянутой вперед рукой, держащей трепещущее древко лука с поющей, как струна, тетивой. Правая рука откинута назад и чуть поднята вверх, глаза прищурены и смотрят пронзительно и остро. Все завороженно смотрели на прекрасную женщину, плохо соображая, куда же она стреляла.
  Радим тоже увидел скачущую молодую "боярыню", так он про себя вдруг назвал эту красавицу. Ему показалось, что она смотрит на него, и он оцепенел от восторга, позабыв, что схвачен и может быть в ту же секунду казнен. Глаза юноши открылись от изумления и восторга, и когда боярыня выстрелила, продолжая глядеть прямо на него, то он тут же решил, что стрела предназначена только ему и летит прямо в его сердце. Зачем его надо убивать, он не знал, но, глупо улыбнувшись, зажмурил глаза; смерть от руки такой красавицы ему казалась прекрасной. Вдруг над его головой раздался глухой удар и чей-то истошный крик совсем рядом. Стрела пробила насквозь руку, поднявшую над юношей топор. Самозваный палач, выронив оружие смерти, волчком крутился на месте, держа простреленную руку и ругаясь самым ужасным образом.
  Тем временем белая лошадь доскакала до ошеломленной толпы и чуть не врезалась в скопление людей. Горожане испугано попятились, не решаясь связываться с боярыней. А та, выхватив плеть, стегала их направо и налево, поднимая лошадь на дыбы и крича в неописуемой ярости:
  - Прочь, смерды, прочь, холопы!
  За ней неотступно следовали гриди, разгоняя людей ударами тупых концов копий.
  - Ведьма, будь ты проклята, ведьма! - в бессильной злобе закричал отец Федор, и в ту же секунду длинное жало плетки достало его хлестким ударом.
  Через все лицо наискосок лег красноватый рубец, придав лицу священника страшное выражение. Он схватил свой крест дрожащими руками и начал яростно шептать какие-то заклинания, но губы его стали дергаться, а руки все сильней и сильней дрожать, пока не выронили крест. Поп рухнул в пыль на колени и закрыл горящее от унижения и ненависти лицо. Какая-то неведомая сила не дала ему наложить страшное проклятие. Может, это Велегаст, не спускавший с него глаз, пришел боярыне на помощь, может, боги охраняли юную красавицу от черных сил, как знать.
  - Остановись, Карамея! - раздался голос городского воеводы, и железная рука схватила узду белой лошади. - Перед тобой не разбойники, а почтенные горожане, и, если ты не остановишься, тебе будет плохо.
  - Ты мне угрожаешь?! - тонкие темные брови изобразили гнев. - Ты, смерд, мне угрожаешь?! Да как ты смеешь!
  Боярыня подняла плеть, но воевода только крепче сжал узду и дернул лошадиную морду в сторону с такой силой, что женщина едва не выпала из седла.
  - Я тебе не смерд какой-нибудь, а кметь! Кметь[43] я, запомни это! - прогудело где-то в груди воеводы, как раскаты грома. - И у нас есть законы, по которым каждый отвечает за побои и увечья. Каждый! Запомни это!
  - Законы, говоришь! - лицо боярыни стало красным от негодования. - А по каким таким законам вы сейчас чуть не казнили этих людей? Что сделали эти несчастные, что сделал этот юноша, - она указала на отрока, - что его сейчас едва не убили?
  - Они убийцы, - с достоинством отвечал воевода. - Они убили монахов, и мы все были этому свидетели. Поэтому они должны были понести заслуженную кару.
  - А этого монаха тоже они убили? - Карамея указала плетью на тело в черной одежде с торчащей из спины стрелой. - У них ведь ни у кого нет луков. Не так ли?
  Воевода озадаченно погладил свою бороду, но ничего не сказал.
  - Так как же ты судишь тут всех за убийство и уже собираешься казнить, если не знаешь, кто убил этого монаха? - с издевкой продолжала боярыня. - Может, ты и вовсе ничего не знаешь? Или, напротив, знаешь слишком много и скрываешь настоящих убийц?
  - Ну ты, это, полегче! - воевода аж потемнел от незаслуженной обиды. - Мы тут тоже не лыком шиты. Все видели, и я это видел, как Орша сулицей убил монаха, а топор у него в крови тоже, видать, неспроста. Стало быть, двух он порешил, это точно. Ну, а зная удаль нашего сотника, можно смело предположить, что где два, там и три.
  - А стрела-то чья? - не унималась Карамея. - Кто еще убил монаха? Кого ты еще захочешь казнить заодно?
  - Пока не знаю, - воевода повел плечами. - Но как узнаю, так и казним тоже, за этим у нас дело не станет.
  - Вот как, - усмехнулась боярыня. - Так знай: это моя стрела, это я убила монаха!
  И, посмотрев в недоверчивые глаза воеводы, указала на стену детинца и добавила:
  - Вот оттуда я видела все, все как было, всю правду! И оттуда я стреляла в этого ромейского гада.
  Она торжествующе посмотрела на воеводу с высоты седла. Красивая и дерзкая, с гордо вздернутым вверх подбородком и лихорадочным румянцем на смуглых от легкого загара щеках.
  - Ну, что же ты меня не хватаешь и не казнишь, как этих несчастных людей? - Глядя на воеводу с откровенной издевкой, Карамея щелкнула в воздухе плетью. - Ну, так ты хотя бы спроси меня, за что я убила, кметь. Или ты не кметь вовсе?
  - За что? - мрачнея лицом, буркнул воевода.
  - А за то, что эти монахи сами напали и сами хотели убить, - юная боярыня еще раз щелкнула плетью. - Разве тебе сотник не сказал, что это на них напали, что их хотели убить в первую очередь?
  - Сказал, - воевода отвернулся в сторону, отпуская узду белой лошади.
  - Но ты, конечно, не поверил?!
  - Да кто ж в такое поверит? - старый кметь с досадой махнул рукой. - Как монах может убить, молитвой своей, что ли?
  Он невесело усмехнулся своей прежней шутке, мучительно соображая, что же ему делать дальше с этой несносной боярыней и со всеми схваченными людьми, которых чуть было не казнили при его молчаливом согласии. Он не хотел ссориться с двумя знатными и многочисленными боярскими родами, имевшими родство с юной и дерзкой всадницей, но и позволять себя унижать дальше тоже нельзя было.
  - Так ты не знаешь, как этот черноризник может убить? - Карамея резко дернула повод лошади и со всего маху въехала в тесную кучку людей, одетых в черное.
  Монахи, как горох, посыпались в разные стороны, уклоняясь от лошадиных копыт, но боярыня успела-таки на скаку выдернуть один из крестов. Теперь, перехватив длинную рукоять двумя руками, она подняла крест над своей головой.
  - Смотри же, гордый кметь, смотри, воевода, как они убивают! - Карамея, ударив пятками лошадь, помчалась прямо на священника. - Смотри, как они убивают и как они убили когда-то моего мужа на моих же глазах!
  Крест в ее руках, со свистом рассекая воздух, ринулся вниз, на голову отца Федора, но попа опять спасла расторопность и выучка его слуг. Щит из выставленных крестов в мгновение ока возник, как по волшебству, над головой служителя Бога.
  - Вот это да! - воевода даже ахнул, глядя, как ловко и слаженно действуют монахи.
  - Господь спас меня! - громко и невозмутимо пояснил священник. - На ваших глазах свершилося чудо: волею Господа Бога нашего бедные монахи, чтобы спасти жизнь служителя церкви, обрели силу и ловкость опытных воинов. Это чудо! Великое чудо!
  Карамея доскакала до воеводы и, остановив лошадь, кинула к его ногам крест:
  - Посмотри-ка на эту штучку повнимательней, и ты все поймешь сам.
  - А ты, - она повернулась к Радиму, - ступай за мной.
  Она повернулась и не спеша поехала прочь, вполоборота властно поглядывая назад, на толпу обескураженных горожан и совершенно обалдевшего от счастья Радима.
  - Эх, Карамея, она и есть Карамея! - сказал кто-то с восхищением.
  А другой, толкнув в бок Радима, с завистью шепнул ему:
  - Чего стоишь, чудак, иди скорей, тебя же звали. Вот бы мне туда к ней, так я бы стрелой давно уж летел.
  Городской воевода между тем, недовольно хмурясь, ковырнул пыльным носком сапога острый венец креста и, бурча себе под нос что-то вроде: "Вот тебе и божьи люди", повернулся к священнику спиной. Тяжело было быть неправым под взглядами стольких людей, но он прекрасно понимал, что еще хуже совсем потерять их веру в свое воеводское слово. Решение далось ему непросто, но, с облегчением выдохнув из себя слежалый старый воздух обиды, он обвел всех тяжелым взглядом и тихо сказал:
  - Ступайте себе по домам, люди добрые.
  Сам же старый кметь еще постоял на пыльной улице, щурясь на заходящее солнце и глядя, как уходят Велегаст, Орша и его воины. О чем он думал и что шептали его губы, никто так и не узнал. Театр жизни тихо закрывал свой занавес, и мысли тех, кто сыграл свою роль, больше никого не волновали. Важно было только то, что на небольшом клочке земли Правда одолела Неправду, и силы Света немного потеснили силы Тьмы, пусть даже и на краткое время.
  
  Глава 8
  Договор с Мораной
  
  Батько много раз видел смерть, но никак не мог привыкнуть к тому, что умирают не только ненавистные враги, но и близкие его сердцу боевые товарищи. Он переживал даже тогда, когда рядом с ним умирали совершенно безвестные русские вои, такие как Ворон, волею случая залетевшие к нему на заставу. Всех их воевода жалел, как родных сынков, и оттого сильно огорчался, когда чувствовал свою беспомощность перед тем, что старые рубаки называли взглядом Мораны. Он и сам чувствовал на людях этот взгляд и знал, что израненный разведчик не жилец, но, когда Радмила сказала, что Ворон умер, ему вновь стало не по себе, и он вышел, чтобы светом Ярилы смыть с лица горечь утраты, и тень Мораны не смогла увязаться следом за ним.
  На какое-то время он даже забыл про Радмилу, оставшуюся рядом с телом разведчика, но когда вспомнил о ней, то было уже поздно.
  Это он понял сразу же, едва переступил порог башни. Девушка сидела около Ворона и, неотрывно глядя на мертвенно-бледное лицо, шептала какие-то странные слова.
  - Что ты делаешь? - закричал воевода, рванувшись к ней.
  - Стой! - закричала Радмила пронзительным, режущим голосом, и глаза ее полыхнули так, словно она метнула нож в воеводскую грудь. - Стой же, где стоишь, или ты не видишь, что я говорю с Мораной, и всякий, кто оборвет мою речь, дальше сам будет говорить с ней.
  Воевода застрял в дверях на полушаге, и его суровое лицо покрылось пятнами гнева. Кулаки его сжались, превратившись в огромные пудовые кувалды из крепких костей и железных мускул. Рот его открылся, чтобы извергнуть не менее увесистую порцию отборной воеводской ругани, от которой даже бывалые дружинники бегали по заставе, как от ударов плетью, но ругань не успела сорваться с его губ, а рот так и остался открытым.
  - Скорее, скорее иди сюда, - зашипела Радмила, растопыривая пальцы вытянутых рук, и ее прежде милое личико вдруг страшно оскалилось. - Круг дня еще не завершился, боги еще не сказали своего последнего слова, и Морана еще не может взять его насовсем.
  Бледная, как полотно, девушка стала раскачиваться из стороны в сторону и мотать головой, и вдруг, выпучив глаза, дрожащей рукой указала в темный угол башни:
  - Вот она! Она еще здесь! Она ждет своего часа, чтоб довершить свое черное дело. Иди же скорей! Помоги мне!
  Воевода подошел неуверенными шагами, поглядывая с опаской то на темный угол, то на трясущуюся как в лихорадке девушку. Радмила между тем стянула с себя кольчугу и подкольчужник, оставшись в одной вышитой белой рубашке, и принялась раздевать бездыханное тело Ворона. Движения ее вновь стали размеренными и плавными, но, когда она повернулась к воеводе, ее глаза горели неземным светом, как два провала в бездну.
  - Ну, помогай же, скорее, - сказала она.
  Когда Ворон остался лежать голым по пояс, она раскинула его руки в разные стороны, положив мертвое тело крестом, и села верхом на его бедра. Голова ее запрокинулась, пальцы с лихорадочной быстротой принялись расплетать золотистые косы, а бледные губы торопливо зашептали:
  - На крест Свянтовида тело кладу, дочь Свянтовида, Живу, прошу - Пресвятая Дева, посмотри на меня, дай мне жизни глоток до исхода дня, до исхода дня искру жизни одну, я ее на кресте в тело бело вдохну. Все, что есть, до последней капли отдам, перейди, моя сила, к мертвым губам! Волос на волос, слеза на печать, с поцелуем телу живому стать!
  На последних словах заклинания глаза Радмилы вдруг наполнились бусинами слез, мерцающих, как самоцветы, в феерическом свете страшно расширенных зрачков. Волосы ее совершенно были распущены, до самой последней пряди. Она резко нагнулась вниз, к лицу Ворона, и золотой вихрь волос, взметнувшись всполохом огня, накрыл ее лицо и голову бездыханного тела. Руки ее легли поверх холодных рук и сцепили пальцы. Несколько секунд девушка была совершенно неподвижна. Потом раздался протяжный ноющий звук, и она чуть-чуть приподнялась. Медленно, очень медленно Радмила стала подниматься, скребя согнутыми пальцами по рукам Ворона, словно собирая с его тела невидимое что-то. И по мере того как она распрямлялась, ноющий звук все нарастал и усиливался, превращаясь в протяжный, леденящий душу вой. Этот вой исходил не с бледных судорожных губ, а из самой глубины хрупкого девичьего тела, словно его рождала каждая клеточка ее существа. Наконец пальцы Радмилы добрались до самой груди Ворона, вырвали из нее невидимое что-то и резко выбросили это что-то вверх. Голова ее при этом запрокинулась, и волосы, полыхнув огнем, перелетели золотым дождем на ее спину. Теперь стало видно, что бледные губы Радмилы были сомкнуты и страшный вой происходил от вдыхания воздуха особым способом. Казалось, девушка не вдыхала, а высасывала из воздуха некую силу. Слезы, прежде блестевшие в ее глазах, теперь лежали холодной влагой на закрытых веках Ворона. Руки простерлись вверх и застыли, чуть подрагивая растопыренными пальцами. Наконец вой стих, и воцарилась мертвая тишина, от которой у воеводы и раненого, вжавшегося в стенку, все внутри похолодело. Вдруг раздался пронзительный крик, и Радмила, резко наклонившись вперед, ударила пальцами рук в грудь Ворона. Воеводе показалось, что между ногтей, впившихся в бездыханное тело, пробежала голубоватая искра. В тот же миг губы юной колдуньи впились в мертвые губы. Видно было, как она вся сжалась от невероятного напряжения сил. Тело ее дрожало, как натянутая струна, которая вот-вот должна лопнуть, разорвав ее плоть пополам. Мгновения летели одно за другим, превратив время в плотную вязкую массу. И вот что-то изменилось вокруг, то ли ветерок дыхнул в приоткрытую дверь, то ли дождик серебряной метлой пробежался по пыльной дороге, но воины почувствовали, что дышать стало легче и неуловимый запах смерти исчез. Что произошло, никто не понял, но Радмила теперь уже не дрожала, а ее трясло все сильней и сильней в припадке бешеной судороги. Наконец истошный крик животного ужаса разорвал тишину, и колдунью словно подбросило; ее тело перевернулось, как страница книги под ураганным ветром, и упало спиной на сомкнутые ноги Ворона. В тот же миг раздался легкий стон. Этот стон, почти стертый из жизни, принадлежал только что воскресшему и был так слаб, что мог бы затеряться даже среди самого тихого шепота, но воины, без сомнения, различили его, и глаза их, полные суеверного ужаса, остановились на чуть порозовевшем лице.
  Да, теперь Ворон был снова жив, точнее, он опять находился на границе между жизнью и смертью, и это хрупкое равновесие в любой миг могло быть нарушено. Никто не решался к нему прикоснуться, и стояла такая тишина, словно любое неосторожное дыхание могло порвать последнюю даже не нить, а паутинку, державшую измученную душу рядом с израненным телом. И эта сказочная, обволакивающая тишина окутывала всех живых, словно невидимый кокон, заставляя все вокруг двигаться медленнее и медленнее. И даже время, неугомонно сматывающее секунды жизни, отведенные каждому судьбой, замедляло свой бег и останавливалось. Все в боевой башне затихло, покоренное магией свершившегося волшебства возвращения жизни. Все, кроме воеводы, который никогда не забывал, что он один должен думать за всех. И теперь старый воин провел усталой рукой по глазам, словно отгонял мрачные тени призраков погибших здесь когда-то воинов, и, тяжело вздохнув, взялся за свое воеводское дело.
  Сперва он медленно, кряхтя и охая, подошел к бледной, как полотно, Радмиле и взял ее на руки, прижав, как ребенка, к своей богатырской груди. Рука девушки безжизненно свесилась вниз, голова наклонилась набок, уронив поток золотых волос, словно боевой стяг, опущенный в глубокой скорби.
  - Боже мой, что же ты наделала, дочка?! - выдохнул из себя воевода и понес колдунью на волю, к живительным лучам солнца и ласковым поцелуям настоянного на степных травах теплого ветра.
  Сдернув с себя плащ, батько бережно уложил на него девушку и негромко позвал:
  - Резан, где ты там?
  - Здесь я, - глухо откликнулся высокий белобрысый парень с конопатым лицом, вырастая бледной тенью из-за угла башни.
  Воевода то ли видел затылком, то ли был совершенно уверен, что парень будет здесь рядом, но позвал именно его, нисколько не напрягая свой голос.
  - Здесь я, батько, - Резан сделал еще шаг, и солнце высветило воспаленные глаза, застывшие в напряженном и тревожном ожидании на лице Радмилы. - Что с ней такое?
  - Ничего, - старый вояка отвернулся в сторону. - Устала маленько, спит.
  - Как спит?! - испугался парень.
  - Как, как! - вдруг заорал на него воевода. - Вот так; спит она, и все тут. Говорят же тебе: устала очень, вот и спит. Давай, неси медовуху живо, будем ее отпаивать.
  Резан исчез и через десяток секунд стоял снова рядом, держа в руках бочонок и деревянный ковшик.
  - Все, свободен, - не глядя на парня, буркнул батько.
  Парень шагнул куда-то в сторону, а воевода взял в руки ковшик, плеснул туда из бочонка и напряженно задумался, пытаясь сосредоточить свои мысли на одном очень важном действии, но через пару секунд по лицу его пробежала тень раздражения.
  - Я же сказал: свободен! - рявкнул он. - И не дай бог, я тебя здесь увижу и ты будешь слоняться без дела! В общем, ты мою руку знаешь!
  Тень за башней тихо вздохнула и исчезла, но на этот раз без обмана. А воевода начал чудодействовать с медовухой, или, как он еще ее любил называть, священной сурьей и божьим даром. Через четверть часа Радмила уже сидела на плаще и озиралась ясными глазами, а батько едва сидел рядом, глядя на нее совершенно пьяными и любящими глазами, пустой же бочонок валялся рядом, продолжая намекать своим круглым боком, что не мешало бы выпить и еще.
  - Что с ним? - обретая дар речи, проговорила юная колдунья.
  - Что с ним, что с ним, - ворчливо передразнил воевода. - Что с тобой? Я ж тебе сколько раз говорил, чтобы ты не делала того, что делала твоя мать!
  - Ну, ты же сам попросил. - Радмила дотронулась тонкой девичьей рукой до здоровенного кулака воеводы, упертого с ожесточением в пустой бочонок.
  - Просил, - воевода пьяно икнул. - Так я ж тебя просил живого помочь лечить, а ты что сделала.
  Он сокрушенно махнул рукой:
  - Ты хоть знаешь, что ты сделала? Ты ж теперь будешь, как твоя мать, всю жизнь с этим мучиться. Ни счастья тебе в жизни больше не будет, ни покоя; будешь стоять между живыми и мертвыми, и Морана станет с тобой разговаривать.
  Девушка снова погладила воина по руке и, с нежностью взглянув в его глаза, сказала очень тихо:
  - Я сделала только то, что сделала матушка, когда выхаживала тебя после битвы под Сорочьей горой. Тебя тогда еле живого привезли, говорили - помрешь, а она выходила.
  - Да ты же мала была! - удивился батько. - Как же ты могла все это упомнить-то?
  - Я и не помнила этого, - девушка посмотрела рассеянно в небо. - До сего дня не помнила, а потом сразу вдруг вспомнила все, словно всегда знала это. И все получилось!
  Радмила с гордостью подняла голову:
  - Я смогла! Я смогла от смерти его спасти, как когда-то матушка тебя спасла.
  - Глупенькая! - вздохнул воевода. - Матушка твоя меня любила, за нее Лада перед Мораной заступилась. А ты неведомо кого у самой смерти отмолить решила! Ты знаешь, что тебя ждет?
  - Почему неведомо кого? - юная колдунья с вызовом посмотрела на воеводу. - Ты же сам сказал, что он мой; вот и назову его своим суженым.
  Она вдруг рассмеялась неестественно громким хохотом, больше похожим на судорожные рыдания, так что воевода в испуге схватил ее за плечи и посмотрел ей в лицо.
  - Я не знаю, зачем я это сделала, - закрывая лицо руками и тихонько вздрагивая, призналась Радмила. - У меня все само собой вышло. Как я на него посмотрела, что лежит он, такой красивый и израненный весь, так очень мне его жалко стало, просто до слез жалко. А уж как я его пожалела, так все и завертелось в голове черным вихрем.
  - Дитятко ты мое бедное. - Воевода прижал девушку к своей груди и стал гладить ее по струящимся волосам огромной шершавой ладонью.
  Юная колдунья вздрогнула еще пару раз на могучей батькиной груди и затихла, совсем как маленькая девочка. Так прошло несколько минут. Двое все еще сидели на красном воеводском плаще, брошенном на кудрявую зеленую травку почти у самого подножия башни. Высокий старый воин в блестящей кольчуге, нежно обнявший юную золотоволосую деву, которая прижималась, как птичка, к железной груди воеводы. Ветер, набегая из степи, крутился около стен бестолковыми вихрями, раскидывая легкие, как шелк, длинные светлые волосы то в одну, то в другую сторону. И со стороны казалось, что вокруг прижавшихся друг к другу людей вьется золотое облачко, необыкновенным сиянием окружая их головы, склоненные в тихой печали. Словно ожившая икона, они сидели неподвижно с просветленными лицами, и все вокруг: и вечная степь с ковыльными волнами, и старая башня, щурившая бойницы на вечернее солнце, - все говорило, что они здесь были целую вечность и еще столько же останутся, застывшими в неподражаемой позе удивительной гармонии духа и тела.
  Но вскоре Радмила встрепенулась, тихонько отодвинувшись от воеводской груди, и, посмотрев глубокими темными глазами, тихо сказала:
  - Ты же знаешь, я его отмолила только до вечера, и если я сейчас остановлюсь, то он сегодня же ночью умрет окончательно.
  - Оставь его, - потемнев лицом, прогудел воевода. - Пусть его судьбу решают боги, посмотри, сколько на нем ран, а он все живой; стало быть, за него на небе и без нас много заступников. Если жить ему суждено, то он и без тебя выживет, а ты помни, не забывай, что тебя ждет, если ты все доведешь до конца. Жизнь твоя пропадет, если хоть что-нибудь не сойдется, и обратного пути уже не будет.
  Колдунья опустила глаза, но по ее лицу старый воин догадался, что она давно уже все решила и что теперь уже никакой здравый смысл не сможет достучаться до женского сердца с его непостижимой загадочной сутью.
  - И что он тебе дался? - батько тряхнул девушку за плечи. - Зачем он тебе?
  - Я же сказала: суженым будет, - Радмила снова засмеялась, устремив свой взгляд в небо и откинув волосы назад. - Может, это судьба... моя судьба, и его тоже.
  Воевода встал на ноги и, нахмурившись, отвернулся в сторону, сжимая свою бороду огромной пятерней.
  - Скажи, чтоб принесли на бойцовский круг копья, рогатины и мечи, - сказала колдунья. - И пусть все воины будут там, и коня приведут моего суженого...
  - Так хазары сейчас явятся, - не оборачиваясь, ответил батько вдруг совершенно безразличным голосом.
  - Не будет хазар, зови воинов всех и не бойся.
  Воевода посмотрел искоса на запрокинутое к небу лицо с чужими стеклянными глазами и пошел хлопотать да собирать свое маленькое войско, стараясь не думать о том, что будет потом и что ждет его самого, если кто-либо проболтается о запрещенном христианами колдовском ритуале заклинания смерти.
  Вскоре все воины сошлись к бойцовскому кругу. Это место представляло собой небольшой холмик с плоской макушкой, по сторонам от которого с севера и с юга торчали два кола. К южному колу привязали беспокойного Дымка. Угрюмые и молчаливые воины встали, окружив холмик двумя кругами. Молодые встали с внешней стороны, образовав круг жизни, а старые - с внутренней, образовав круг смерти.
  За рекой маячили хазарские всадники, то накатываясь на берег, то отходя снова в степь, но никто не обращал на них никакого внимания. Воевода принес две братины, полные медовухи, и пустил их по рукам; одну в круг жизни, а другую в круг смерти. Одна братина стала двигаться посолонь, а другая против движения солнца. Воины пронесли братины по кругу, выпив всю медовуху, и запели древнюю воинскую песню, которая прославляла отвагу, доблесть и Светлых Богов, дарующих великую силу жизни.
  Никто не заметил, как внутри круга смерти оказалась Радмила. На ней было расшитое ритуальными узорами платье с длинными до земли рукавами. В ее руках дыбили серую шерсть две волчьи шкуры с оскаленными мордами. Одну шкуру она кинула воеводе, и тот привязал ее к седлу Дымка. Потом она сложила в центре бойцовского круга крест из рогатин, положив по две рогатины остриями на каждую сторону света, и покрыла середину креста волчьей шкурой, расположив ее мордой на север. Четыре меча она положила рукоятками на концы креста так, что получилась свастика, или знак солнцеворота, закрученный посолонь.
  Колдунья села на волчью шкуру в центр круга и достала из кожаной сумки соколиные перья. Губы ее быстро зашептали заклинания, глаза затуманились, тело стало монотонно раскачиваться из стороны в сторону. Не переставая тихо бормотать, она стала срезать пряди своих волос то с правой, то с левой стороны и привязывать ими соколиные перья к наконечникам копий. Когда вся работа была закончена, она сплела по две тонких косицы справа и слева, ввязав в свои волосы соколиные перья. Потом взяла копье и, покрутив его между ладоней, воткнула древком в землю. Так она поступила с каждым копьем, установив вокруг бойцовского круга частокол из восьми копий, воткнутых остриями вверх. К девятому копью она привязала вместо соколиных перьев какие-то косточки и воткнула его около северного кола.
  - Теперь несите, - прошептала она мертвенно-бледными губами.
  Ворона положили на волчью шкуру в середине креста. За его затылком скалилась волчья пасть, словно зверь все еще скакал с полумертвым седоком на спине. Радмила зажгла четыре дымных светильника у изгибов лучей свастики и, мерно ударяя в бубен, пошла, пританцовывая, обходить частокол копий. В такт ударам ее бубна стали двигаться воины, которые теперь были все обнажены по пояс. Каждый держал в шуйце[44] красный щит, а в деснице меч. Низко наклонив голову к щиту, воины монотонно пели непонятные слова древнего напева. Низкие бормочущие звуки заставляли вибрировать дерево щитов, отзываясь гулким рокочущим эхом, похожим на раскаты далекого грома[45]. Десятки ног, отбивая ритм, заставляли содрогаться земную твердыню. Клинки рогатин, лежавших рядом на земле в основании свастики, стали легонько позванивать, словно глубоко под землей кто-то пробегал быстрыми пальцами по тугим от напряжения невидимым струнам. Через каждые три шага воины ударяли мечами по умбонам щитов, и закаленное железо клинков рождало пронзительный, бьющий по нервам металлический крик.
  - Соколы мои, соколы! - пронзительно закричала Радмила, взмахивая длинными рукавами, как крыльями. - Летите с моря синего, через степи широкие, до горы Алатырь, к отцу небесному Сварогу, отыщите там душу моего суженого, на лугах небесных, средь садов прекрасных Священного Ирия. Окликайте моего суженого, позовите его с небесных лугов на земные луга, поманите его не златом, не серебром, не хмельными медами, а моими устами, поцелуем моим девичьим, слезами моими горькими.
  Радмила быстро побежала босыми ногами по мечам свастики, взмахивая руками с вьющимися длинными рукавами и неустанно ударяя в свой бубен. Сделав круг, она снова прокричала свое заклинание, и из ее груди вырвался протяжный и поюще-стонущий звук, похожий на оборванное слово песни. Вдруг с самой вышины сияющего неба слетел в точности такой же поющий вскрик стремительной птицы, потом другой, и еще один. Колдунья, не останавливая бега, подняла лицо свое к небу и увидела вьющихся кругами над ее головой четырех соколов. Пряди ее волос с соколиными перьями, привязанные к наконечникам копий, затрепетали на ветру, потом взметнулись вверх и закрутились в невидимом бешеном вихре.
  - Дорога Светлых Богов открылась! - закричала колдунья, подняв руки к небу и сверкая глазами, и упала на колени. - Боги внимают вам, внуки Даждьбога, отдайте свои молитвы ветру, и боги услышат вас!
  Она повернулась лицом к солнцу и стала причитать, раскачиваясь из стороны в сторону:
  От туманов, вытканных печалью,
  Лебединых крыльев тихий звук
  Я пущу лететь в Святую Сваргу
  Из своих, обвитых горем, рук.
  Распущу я косы в струи ветра,
  Чтобы жизнь моя по ним текла,
  Матерь Сва, возьми младое сердце,
  Суженому дай чуть-чуть тепла.
  Боги Света, сжальтесь надо мною,
  Чашу горя нету силы пить,
  Отпустите суженого с неба
  Жизнь земную дальше долюбить.
  За него исполню я зароки,
  Душу дам молитвенным словам,
  И отдам полжизни божьим птицам,
  Чтобы жизнь вернуть его устам.
  Соколиным перышком надежды
  В небо пусть мои слова летят
  И, с ветрами буйными свиваясь,
  Про Радмилу Сварогу твердят.
  Ты Создатель мира, Бог могучий,
  Лик Мораны светом ослепи,
  Чтоб она о суженом забыла,
  Больше не нашла к нему пути.
  Радмила подняла руки к небу, бросив еще гудящий бубен перед собой на землю, но ритм, заданный его ударами, не угас; воины продолжали вбивать ногами в землю одну-единственную ноту в такт биению своего сердца, волнами сжимая и разжимая свои круги. Над головами воинов, распластав в небесной вышине могучие крылья, кругами вились соколы, пронзительными криками оглашая ковыльную степь.
  На другой стороне реки на длинном холме, похожем на брошенный на землю меч, бил копытом землю легконогий конь хазарского тысяцкого. Рука, украшенная перстнями, небрежно держала узду, и знатный хазарин щурил свои немолодые глаза туда, где была русская застава. Рядом с ним, чуть за его спиной, терпеливо ждали своего часа пять хазарских сотников. Все они опытные воины, но кровь их еще не остыла от прожитых лет, и они не могут отличить Зов Битвы, волнующий сердце несказанным наслаждением вида убитых врагов, от Зова Смерти, когда они сами упадут под копыта чужих коней, как дань богине смерти Моране за надменные мысли свои.
  - Когда же в бой? - вопрошает один из сотников, презрительно скривив губы и недовольно косясь на старого тысяцкого. - Когда ты позволишь нашим саблям вдохнуть запах вражеской крови и воздать хвалу нашим богам?
  Тысяцкий молчит и ничего не отвечает, пристально вглядываясь с высоты холма в то, что творится на русской заставе, и недовольные сотники ропщут за его спиной. Наконец старый воин вполоборота смотрит щелками глаз на одного из них и, указав плетью на заставу, спрашивает негромко:
  - Ты знаешь, что это такое?
  Конь сотника делает шаг вперед, и хазарин отвечает небрежно:
  - Пляски какие-то.
  - Пляски, - тысяцкий словно не замечает презрительных взглядов в свою спину. - Когда я был молод так же, как ты, - он вдруг резко поворачивается и тыкает рукоятью плетки в грудь беспечного сотника, - я тоже думал, что это пляски. Слава богам! - тысяцкий поднимает глаза к небу. - Они только пожурили меня, но не наказали за мою глупость, но сколько моих друзей в тот день не вернулись из битвы. Мы все были тогда глупы и молоды и думали, что наши сабли изрубят любого врага! - тысяцкий грозно возвысил голос. - Мы тогда не знали, что эта пляска есть заклинание смерти. Видите этих птиц? - он указал на вьющихся соколов, которые все слетались и слетались со всех концов бескрайней степи, превращая свой соколиный круг в подобие крутящейся темной тучи, готовой в любую секунду обратиться в грозный смерч. - Когда они разлетятся, сама смерть войдет в круг людей, и тогда они разорвут свой хоровод и расступятся, и смерть выйдет из их круга и пойдет по степи, убивая всех и всякого! Кто из вас? - хитрые щелки глаз тысяцкого полыхнули гневом. - Кто из вас готов теперь идти в бой? Я скажусь больным и любому из вас отдам старшинство. Дерзайте же, храбрецы! Берите власть и победу! Вы сами положите к ногам кагана головы русов этой маленькой заставы, если... если только останетесь живы.
  Сотники молчали, мрачно поглядывая то за реку, на русскую заставу, то туда, где острие земляного клинка упиралось в усеянный лошадиными трупами брод.
  - Мы уходим, - тысяцкий повернул коня. - Каган простит мне мою осторожность, но если я потеряю почти всех своих воинов, то я наверняка потеряю и свою голову.
  В этот момент в небе полыхнул солнечный блик, и птицы стали разлетаться в разные стороны из крутящегося темного смерчеподобного вихря.
  - Уходим, уходим! - закричали хазарские сотники, пришпоривая своих коней.
  А на заставе, сидя на коленях в кругу смерти, Радмила все еще протягивала свои руки к небу в молчаливой мольбе. В остекленевших глазах отражались скользящие темные молнии птиц в небесной вышине и образованный ими крутящийся темный круг со светлым пятном в середине. Но вот все соколы разлетелись, и небо вновь уронило свою голубизну в бездонные зрачки колдуньи.
  - Сварог отпустил душу моего суженого! - закричала Радмила. - Сварог отпустил моего суженого!
  Она вскочила на ноги и побежала по мечам свастики, но теперь уже посолонь, закручивая внутри круга смерти свой маленький круг жизни. Бубен вновь загремел в ее руках, ускоряя ритм движения всех воинов.
  - О всемогущий Велес, лунного света хозяин,
  Суд вершащий небесный, души умерших ведущий,
  По лунным лучам проносящий жизни в хрупких сосудах
  Тех, кто из мира Яви в мир Нави принужден явиться.
  Низко тебе поклоняюсь, прошу тебя: смилуйся Боже,
  Суженого не отвергни, проведи через вереска кущи,
  По ступеням лунным ступая, душу, гостившую в небе,
  Дай в провожатые зверя, волю твою воплотившего,
  Пусть он проскачет, прорыщет суженого до Радмилы!
  На последних словах колдунья упала на землю рядом с волчьей пастью лежащей под Вороном шкуры, и, поглаживая трясущейся рукой клыкастую морду, запричитала:
  - Скачи, Велесов слуга, скачи по лунным лугам, по лунным лесам, через вереска кущи, принеси моего суженого. Разыщи, где он есть, позволь на себя сесть, ветром поспевай, дорог не забывай, вернись, откуда ушел, не говори, где нашел.
  Радмила вскочила на ноги и, ударив в бубен, крикнула хриплым лающим голосом:
  - Скачи! Скачи! Скачи!
  Воевода словно ждал этих слов; в его руке свистнул кнут и со всей силы опустился на спину Дымка. Конь бешено заржал и, взбрыкнув, встал на дыбы, но кнут снова ударил по лошадиному крупу. И вновь копыта в ярости гулко ударили в землю, и дикое ржание исторгла оскаленная конская пасть. И опять удар кнута, и еще, и еще. Дымок забился, натянув струной привязанный к колу повод. И вдруг его судорожные беспорядочные скачки превратились в некое подобие бега на месте; то передние, то задние ноги стали ритмично взлетать то вверх, то вниз, словно конь мчался галопом. Привязанная на его спине волчья шкура тоже стала "скакать", болтая в воздухе лапами и оскаленной пастью. Бубен в руках колдуньи гремел теперь все быстрей и быстрей, и два хоровода воинов крутились тоже с нарастающей скоростью. Казалось, еще немного, и люди не выдержат бешеного темпа, заданного сумасшедшими руками Радмилы. Но тут лошадиная грудь исторгла страшный крик, и Дымок застыл как вкопанный, роняя хлопья горячей пены. Кнут воеводы еще раз в неистовом исступлении ударил по взмыленной спине, но конь остался неподвижен, словно совсем перестал чувствовать боль.
  - Слуга Велеса привез моего суженого! - вскричала колдунья, останавливая бешеную пляску.
  Бубен в ее руках замолчал, и хоровод смерти остановил свое вращение, а круг жизни стал замедлять свой бег. Потом воины круга смерти повернулись спиной к кресту в центре круга и снова начали свое движение. Но теперь на каждый третий шаг их мечи ударялись о мечи воинов круга жизни. Радмила подняла вверх руку, сжимавшую шею петуха, голова которого была замотана черной тряпкой.
  - Морана! - протяжным воющим голосом пропела она. - Не смотри в лицо моему суженому, не держи его руку, возьми сердце священной птицы, отпусти руку моего суженого!
  Колдунья завертелась на месте в бешеной пляске и вдруг высоко вверх подкинула петуха. Птица замахала крыльями, пытаясь лететь, и, описав небольшой круг, ударилась грудью об острие девятого копья, того самого, к наконечнику которого были привязаны волосами колдуньи серые косточки и которое было воткнуто у северного кола. Петушиный крик взлетел и оборвался, словно чья-то железная рука сдавила его горло. Еще несколько судорожных взмахов крыльями, и наконечник копья насквозь прошел тушку. Кровь струей потекла по древку копья.
  - Морана приняла мою жертву! - прохрипела Радмила.
  Она подняла дрожащие руки и медленно провела их по окровавленному искепищу, а потом пробежала внутри круга смерти, прочертив по спинам воинов кровавый след. Едва последний воин окрасился кровью, как в ее руках оказались обе братины, те самые, из которых пили медовуху воины круга смерти и круга жизни. Еще миг, и она стояла снова у окровавленного копья и собирала текущую густую темно-красную жидкость вначале в братину смерти, а потом в братину жизни. Оказалось, что медовуха была выпита не вся; несколько глотков живительной влаги теперь смешивались с еще живой дымящейся кровью. Потом Радмила села у изголовья Ворона и, поставив ему на грудь братину жизни, стала рисовать кровью на посеревших щеках кресты и на бледном и холодном лбу свастику. Затем она пригубила чуть-чуть из братины смерти и поднесла ее к губам Ворона, отставила ее в сторону и, бормоча себе под нос заклинания, поднесла уже братину жизни. Едва красновато-мутная жидкость потекла по губам витязя, как он открыл глаза. Пока еще затуманенные страданием, но уже живые глаза, человека, который просто так не отдаст свое право на жизнь.
  - Ожил, - вздохнула колдунья.
  Она так устала, что даже не могла этому радоваться. Оставалось последнее: проводить смерть так, чтобы она не натворила новых бед. Радмила взяла братину смерти и тихо пошла к воротам заставы. Ноги ее едва ступали, она была страшно бледна, и глаза ее горели, как два огромных сапфира. Круг смерти стал расступаться, чтобы пропустить ее, но вдруг она пошатнулась и, чтобы не упасть, схватилась рукой за копье, то самое копье, по которому еще текла дымящаяся кровь. Раздался страшный душераздирающий крик, и воины увидели, что древко копья дрожит, как будто его трясет огромный невидимый великан, а колдунья тщетно пытается оторвать свою почерневшую руку. Судороги стали корежить ее тело, волосы встали дыбом, глаза закатились, но она невероятным усилием продолжала держать братину смерти. Воины в страхе смотрели на братину в ее руках, боясь шелохнуться. Наконец воевода подскочил и вырвал из холодной посиневшей руки деревянную чашу, в которой теперь плескались каплями побелевшей жидкости тысячи невидимых смертей. С этой страшной ношей он побежал к трупам хазар, лежавшим у брода, а Радмила продолжала корчиться, медленно умирая на глазах оцепеневших воинов.
  Резан было кинулся, чтобы спасти ее, но старые вои крепко схватили его:
  - Стой, парень, не дергайся, не то ты всех нас погубишь!
  Воевода бежал уже обратно изо всех сил, чтобы попытаться сделать хоть что-то, но смерть явно опережала его, неумолимо сжимая девушку в своих страшных объятьях. Издалека он что-то кричал, но что, никто не мог разобрать. И все-таки не слова, но мысль батьки достучалась до родного сердца. Как это получилось, никто не смог бы объяснить, но умирающие губы на последнем издыхании вдруг прохрипели:
  - Помоги, Сварог!
  В небе полыхнуло, и голубоватая холодная молния ударила прямо в роковое копье. Раздался глухой гудящий вздох, словно тысячи мертвецов разом выдохнули из себя сдавленный тяжкий воздух где-то там, глубоко под землей, и Радмила без чувств повалилась на землю. Рука ее больше не сжимала страшного копья, а тело не сотрясали судороги. В ту же секунду полупрозрачная тень отделилась от дымящегося древка копья и медленно заскользила над землей. Воины быстро разомкнули пошире круг смерти, обратив к призраку смерти окровавленные спины, и тень, качнувшись вправо и влево, поплыла в степь. Ковыль тяжкими волнами прогнулся под ней, и там, где она пролетала, безжизненно смолкали цикады и птицы.
  Еще тень нехотя переваливала через частокол заставы, как воевода добежал и рухнул на колени около чуть живой Радмилы. Его сильные, не знающие страха руки мелко дрожали, когда он провел ладонью по лицу, стирая крупные капли холодного пота. Он боялся смотреть туда, где лежала юная колдунья. Воины робко стояли в стороне, не зная, что делать, и только два старых опытных воя тихо подошли, обняли батьку и влили в могучую глотку добрый ковшик медовухи.
  - За здравие! - сказал один из них, хлопая воеводу по плечу.
  Другой наклонился к Радмиле и принялся вливать ей через стиснутые губы золотистый напиток.
  - Пей, дочка, пей, - упрямо и твердо говорил старый вой. - Жить тебе и жить еще много лет.
  И, судя по тому, как уверенно звучал его голос, именно так все должно было быть.
  
  Глава 9
  Боярская дружба
  
  Отрок промчался мимо Велегаста вслед за позвавшей его боярыней, даже не обернувшись на своего учителя.
  - Тьфу ты! - сплюнув себе под ноги, выругался Орша. - А я, старый дурак, еще хотел его воином сделать. Этому сопляку только за юбками бегать!
  - Ты не прав, - устало вздохнул волхв. - Он не обернулся, потому что знает, что я верю в него, верю так, что мне совсем не нужны ни его слова, ни его взгляды, чтобы знать, что он исполнит свой долг до конца, чего бы ему это ни стоило и что бы с ним ни случилось.
  Мудрец проговорил эти слова безучастным, почти равнодушным голосом, и сотник сразу догадался, что мысли его друга бродят где-то далеко отсюда и то, что происходит вокруг, его совсем не волнует. Он покосился на задумчивое лицо волхва и, еще раз, для порядка, ругнув отрока, снова сплюнул в горячую пыль.
  - Ругаешься ты как-то скучно, - не выходя из своей задумчивости, проговорил Велегаст. - Слушать тебя неинтересно. Вот монахов ты костерил так, что их аж шатало.
  - Так то ж матом, - улыбнулся сотник. - От такой ругани иной человек и зачахнуть может; своих так ругать нельзя.
  - А что ж мужичье-то ругается? - удивился волхв.
  - По глупости, - презрительно скривив губы, отвечал Орша. - Смерды бестолковые хотят быть похожими на настоящих воинов, подражают нам. Холопы презренные! Думают, слова услышали, и им теперь все можно. То ж им невдомек, что это не просто словечки всякие, а оружие древнее, и пользоваться им надо умеючи, не то себе больше вреда понаделают. Да и толку-то от их ругани никакого, потому как истрепали языками своими всю силу магическую слов[46] священных.
  - Я тебе так скажу, - продолжал сотник. - Настоящий воин никогда просто так "лаяться" не будет. А так, между делом, матом говорят только смерды убогие, которые ничего в жизни не смыслят.
  Велегаст в это время все вспоминал свое видение смерти и пытался понять, сумел ли он изменить свою судьбу или же костлявая все еще стоит где-то рядом, но слова сотника насчет вреда мата все-таки заинтересовали его.
  - То-то, я смотрю, народишко последнее время измельчал что-то, - задумчиво произнес он. - Уж не от матюков ли?
  - Всякое может быть. - Орша даже не улыбнулся, хотя вопрос прозвучал почти как шутка. - Старики говаривали, что в слове заключена великая сила. Какая это сила и как с ней обращаться, мы давно уж позабыли по недомыслию, но сила эта есть. Это точно.
  Тем временем Радим догнал Карамею и стал что-то возбужденно говорить ей. Женщина взирала на него с высоты седла, глядя вполоборота и улыбаясь уголками тонких чувствительных губ.
  - Эх, уведет она твоего отрока! - Сотник с завистью посмотрел на удалявшуюся белую лошадь и фигуру всадницы.
  - Что ж, если это случится, то, значит, такова воля богов, - невозмутимо ответил Велегаст, глядя, как вечернее солнце золотит островерхую надвратную башню детинца.
  - Воля богов, воля богов, - проворчал Орша. - Взгреть бы его как следует, и никакой воли богов.
  - Ты не прав, - волхв почти стряхнул свою отрешенную задумчивость, или неугомонный сотник заставил ее стряхнуть. - Так нельзя, мы же не христиане какие-то. Это у них любовь есть грех, соблазн и путь, ведущий от бога. А в русской вере любовь - это дар богов, их благословение и, если хочешь, промысел божий, от которого нельзя уклоняться, чтобы судьбу свою не испортить.
  - Да уж, промысел - это точно, - хохотнул сотник, припоминая приключения своей молодости.
  Словно услышав его слова, боярыня ударила плетью свою белоснежную лошадь и, гордо вскинув голову, поскакала к воротам детинца, а отрок повернулся и, опустив голову, сделал несколько неуверенных шагов навстречу волхву. Что творилось на сердце у несчастного юноши, можно было только гадать, но сотника это нисколько не волновало; глаза его задорно блеснули, показывая, что старый вояка не упустит случая для своих безжалостных шуток. Он уже было открыл рот, чтобы как следует просмеять юнца и потешить своих товарищей заодно, но так и застыл под грозным и неодобрительным взглядом Велегаста. Через пару шагов друзья поравнялись с Радимом, и сотник, крякнув с досады, молча прошел со своими воинами дальше, а волхв остановился и положил сухую горячую ладонь на плечо юноши. Секунду они стояли, не говоря друг другу ни слова, потом одержимый старик пошел дальше к своей великой цели, а отрок, прошептав молитву в сложенные ладони рук, потянулся следом за ним. Снова за развевающимися белыми одеждами волхва неотступно шагал верный страж и ученик, но теперь голова его не была уныло опущена, как всего лишь пару секунд тому назад после разговора с гордой красавицей, а напротив: он твердо смотрел вперед, и глаза его светились жаждой подвига и отрешенной решимостью, такой же, что и страшные глаза самого Велегаста.
  Ворота детинца они миновали без всяких препятствий. Здесь слово сотника имело свою полновесную силу, здесь его приветствовали с почтением и к людям, пришедшим с ним, не было никаких лишних вопросов. Но едва они миновали пещерный сумрак прохода в башне, как навстречу им вышел высокий седовласый воин в красном корзне. Его зоркие цепкие глаза настороженно и быстро скользнули по незнакомым лицам и воинам Орши.
  - Ты опять где-то дрался, старый разбойник? - громко захохотав, вскричал седовласый и ударил сотника по плечу.
  Велегаста сразу поразило, как мгновенно выражение пристальной холодности этого человека сменилось бесшабашным весельем, в искренности которого никак нельзя было усомниться. Так управлять своими чувствами мог только человек, знакомый с наукой волхвов. Однако он не чувствовал к нему той безотчетной духовной тяги, которую ощущают друг к другу все служители Светлых Богов. То ли волховское искусство седовласого было слишком слабым, то ли оно было повернуто к темным силам и не давало духовного света, но чувство тревоги заставило Велегаста насторожиться.
  - Здрав будь, боярин! - Орша ударил своей правой ладонью по протянутой ладони седовласого. - Вот привел тебе волхва знатного, князя желает видеть, говорит, что...
  Но Велегаст не дал договорить сотнику, опасаясь, как бы тот не сболтнул чего лишнего, и, сделав шаг вперед, продолжил его речь по своему усмотрению:
  - Что послали меня Светлые Боги к самому князю Мстиславу Владимировичу, и дело у меня крайне важное и неотложное.
  - Так-таки прямо к самому князю? - насмешливо переспросил боярин.
  - Доподлинно, только к князю, - начиная сердиться, спокойно ответил волхв.
  Боярин хитро прищурил глаз и скрестил на груди руки, словно желая всем своим видом сказать, что здесь, в детинце, все зависит только от него одного, а не от прихоти какого-то волхва.
  - Ты уж, Лют Гориславич, доведи его до князя Мстислава, сделай милость, - вмешался Орша, чувствуя непонятную ему странную неприязнь волхва и боярина. - Друг он мне, так что ты уж посмотри, чтоб его там, у князя, не обидели. Ну, а мой меч всегда тебе пригодится.
  - Знаем, знаем твой меч! - снова рассмеялся боярин. - Будь спокоен за своего друга. Твой друг - это мой друг, а для моего друга здесь все открыто.
  Боярин договорил свои слова, улыбаясь широкой добродушной улыбкой, но глаза его сквозь щелочки смеха пристально и тревожно обшаривали Велегаста, пытаясь пролезть в его душу. Это мудрец чувствовал всей свой кожей, определив теперь точно, что боярин хорошо знаком с волховским искусством, но душа его или далека от Светлых Сил, или бродит в неверном Сумраке, на границе Света и Тьмы.
  - Отдаю тебя под покровительство первого боярина, - долетели до Велегаста слова Орши. - Он тебя до князя доведет скорее меня.
  Сотник обнял друга за плечи и хотел было поцеловать его, но глаза его вдруг наткнулись на сердитые, почти гневные глаза волхва. Белый и темный глаз буравили воина, словно пытались вбить в его простодушное сердце потерянную драгоценную мысль. Он отшатнулся и смущенно шагнул в сторону, а волхв и его верный отрок пошли за боярином к княжеским палатам. Орша остался стоять и смотреть им вслед, мучительно соображая, что же он сделал не так.
  
  Хазары совсем ушли от русской заставы в свою дымящуюся от пыли степь, и ничто больше не напоминало о том, что совсем недавно здесь шел жестокий бой и умирали люди. Только запах горелой травы, смешанный с тягучим запахом пролитой крови, все еще разливался в вечернем воздухе, отгоняя от страшного места привычные ароматы степных трав. Воевода вскоре пришел в себя и сердито махнул своим "сынкам" убираться с глаз долой. Двор заставы опустел, и батько, покряхтев и повздыхав над юной колдуньей, которую только что отпоили от последствий ее страшной ворожбы, сам не удержался и тяпнул ковшик-другой медовухи. Но лиха беда начало, и вскоре весь бочонок, предоставленный воеводе для лечения девушки, переместился в богатырское тело батьки.
  - Вот так-то оно лучше будет, - прогудел он удовлетворенно, нежно похлопывая бочонок по крутым деревянным бокам, звонко откликавшимся на шлепки здоровенной ладони.
  Тем временем два старых воя, давние его товарищи, взялись лечить древними мудреными травяными взварами раненых, чуть живого Ворона, которого вынесли во двор, чтобы "вдохнул солнышка" и "от матушки-земли силу принял", а также юную колдунью. Часа через полтора степному витязю стало малость получше, и он стал спрашивать про своего слугу, "такого чернявого с лошадьми, который вперед меня проскакал", но никто больше не видел этого человека, и никто ничего не мог ему ответить.
  "В порубежной крепости, наверное, остался, - подумал Ворон. - А к утру явится".
  Но едва он успел провернуть эту мысль в своем еще не до конца окрепшем сознании, как где-то совсем рядом, в степи, за частоколом заставы, загикали молодецкие голоса, дробно застучали по сухой земле подкованные копыта, тяжело забряцало ратное железо. Воевода пошел глянуть, что за шум, и вот уже в распахнутые ворота заставы входила полусотня конных дружинников. Впереди скакал широкоплечий воин в остроконечном шлеме с наносником. Он резко остановил коня прямо перед воеводой и, ловко соскочив на землю, бросился обнимать воеводу.
  - Здравствуй, батько! - разжимая свои объятья, проговорил воин.
  - Здоров будь и ты, Стрет[47], - расплываясь в счастливой улыбке, отвечал воевода. - Какими ветрами сюда занесло?
  - Какими, какими, ясное дело - хазарскими, - улыбаясь в длинные вислые усы, отшучивался Стрет. - Вот послали из крепости узнать, что у вас тут да как, да не нужна ли вам еще помощь какая.
  - Не надо нам помощи, сами отбились! - гордо выпячивая грудь, высунулся конопатый Резан.
  Батько показал здоровенный кулак, и белобрысая голова моментально исчезла, а старый воин, придерживая Стрета за плечи, внимательно посмотрел на своего гостя.
  - А ты, никак, воеводишь над этими молодцами? - спросил он, поглядывая то на вошедшую полусотню, то на зажатого в тисках его дюжих рук воина.
  - С твоего благословения, батько, - немного смущаясь, отвечал Стрет. - Как ты за меня перед князем замолвился, так меня сразу десятником сделали, ну а я уж в деле не оплошал. Теперь вот, старшиной полусотни послали.
  - Молодца, ай молодца! - хлопая старшину по плечу, возрадовался воевода. - Всегда я тебе говорил: будет из тебя толк в ратном деле, и воевода справный получится, дай только срок. Ну, а Среча с детских лет за тобой хвостом ходит, недаром же тебя Стретом назвали.
  Батько чуть отодвинулся и посмотрел на старшину со стороны, медленно проводя свой взгляд по ладной и статной фигуре, по кольчуге, круглившейся над буграми мускулов, по отлично подогнанному оружию.
  - Ах, какой славный воин! - воскликнул он наконец. - Видел бы тебя твой отец, как бы он возрадовался!
  - Видит он, батько, видит, - отвечал старшина. - Из прекрасного Ирия, из Священного войска Перунова, взирает он с неба на нас.
  - Да, да, - откликнулся воевода, и словно тень пробежала по его лицу.
  Он зачем-то посмотрел на свою руку, которой брал братину смерти, и вдруг ему показалось, что запястье ноет тупой внутренней болью.
  - Ах, какой славный воин, - вновь проговорил он задумчиво.
  - Да что ты, батько, все хвалишь меня, как красну девку! - крутя от смущения ус, воскликнул Стрет. - Давай-ка лучше о деле поговорим.
  - О деле так о деле, - встрепенулся воевода, стряхивая с себя невидимую тень. - Пошли присядем, побалакаем, - добавил он, увлекая старшину за собой в дальний угол заставы, где лежали заготовленные для починки частокола бревна.
  Но едва они сделали пару шагов, как Стрет, понизив голос, спросил:
  - А что Радмила, как она?
  - А что, как? Да ничего, - щуря пьяный глаз, слукавил батько, - все хорошеет. Такая красавица стала, что просто беда.
  - Что беда-то? - заподозрив неладное, нахмурился старшой.
  - Да сладу нет с ней никакого, - воевода подхватил Стрета за локоть, разворачивая его так, чтобы тот ненароком не приметил лежащую подле башни девушку. - Упрямая стала, как мать. И все чтоб по ее было. Характер, одним словом, бедовый.
  - Так она ж всегда такой была, сызмальства, - молодой воин улыбнулся, - еще когда мы вместе в рубашонках по двору заставы бегали.
  - Помню я вас, шалопаев, помню, - пробасил батько, - только я тебе вот что скажу: замуж ей надобно, дури-то враз поубавится.
  Стрет остановился и, приложив правую руку к груди, проговорил взволнованно:
  - Сам давно мечтаю взять ее в жены, и никакая другая мне не нужна, но только ты же говорил, что срок ей не вышел.
  - Говорил, - воевода удивленно поднял брови вверх, - а теперь вот вышел...
  - Так я тогда по осени со свадебкой, если не против, - глаза Стрета засияли, - мне как раз в посаде дом сладят.
  - Че ж против-то, совсем не против, - вздохнул воевода печально, - все сделаем, как твоему отцу было обещано.
  - Так, батько, ты не сомневайся, - торопливо заговорил Стрет, увидев печаль в глазах старого воина, - я ее любить буду, как никто другой.
  - Знаю, сынок, знаю, - воевода положил тяжелую руку на плечо старшого, увлекая его за собой, - а то бы я даже говорить с тобой не стал.
  - А где ж она? - всполошился Стрет.
  - Отдыхает, потом свидитесь, - не моргнув, отвечал воевода, продолжая вести молодого воина в дальний угол заставы к сваленным бревнам. - Давай-ка пока о деле, о нашем воинском деле рассудим.
  Важно усевшись на комель самого толстого бревна, батько рассказал про хазарский набег, про то, как он ловко подпалил им задницы, про то, как враги, потоптавшись на том берегу, убрались восвояси.
  - Я вот что думаю, - заговорил Стрет, плетью легонько обстукивая пыльный сапог. - Странно все это как-то. Война не война, набег не набег. Ты-то понял, зачем хазары приходили?
  - Да, действительно, зачем они приходили-то? - задумался воевода, только теперь почувствовав, что медовухи он явно перебрал и что голова его тяжела от похмелья.
  И все-таки батько не был бы батько, если бы любая усталость и любое похмелье не отступали бы прочь, едва он замечал что-то подозрительное, угрожающее безопасности его маленькой заставы, и едва он начинал беспокоиться о жизни каждого из вверенных ему "сынков". Так и сейчас воевода, нахмурив брови и покрутив головой, крикнул своего Резана, велев принесть добрый ушат колодезной воды.
  Когда это было исполнено, воевода встал и, коротко приказав: "лей", подставил седеющую голову под струи ледяной воды. Волосы, только что примятые шлемом, жадно черпанули влагу и упали вниз, слепившись в один мокрый и длинный чуб. Но старый вояка тряхнул головой, и они разлетелись задорными кольцами, хвастливо рассказывая, что в молодости их хозяин был весьма красивым парнем.
  - Хазары, говоришь, - все еще осоловелые, пьяные глаза посмотрели через мокрые ресницы на старшину.
  Огромная батькина ладонь медленно проползла по его лицу сверху вниз, словно сгребая остатки хмеля в кулак, зажатый на конце бороды, и через секунду воевода уже смотрел ясным и твердым взглядом. Еще разок он то ли кашлянул, то ли прорычал, прочищая свою богатырскую грудь от застоявшегося пьяного воздуха, и воины принялись обсуждать странное нападение хазар. Стрет полагал, что степняки к штурму заставы были не готовы и что только с перепоя или сдуру можно было лезть на рогатки под градом стрел.
  - Да нет, не сдуру, - прокряхтел воевода. - Я так думаю, что они за гонцом нашим охотились, а мы им эту охоту и подгадили.
  - Каким таким гонцом? - удивился старшой полусотни.
  - Да вот, тут лежит у меня один красавец, живого места на нем нет, а все никак не помрет, - мрачновато пошутил батько.
  Вскоре они стояли у бледного как полотно Ворона, который все еще лежал во дворе заставы, но уже не на волчьей шкуре, а на добротной рогоже, и был заботливо укрыт мятлем[48], словно вовсе и не ранен, а просто лег воин отдохнуть после долгой дороги. Так, по древним поверьям, можно было обмануть злых духов, которых посылала Морана, чтобы забрать к себе тех, кто после боя все еще был между жизнью и смертью.
  Старшина с любопытством наклонился и немного приподнял край мятля. Бывалый воин даже негромко присвистнул, увидев многочисленные окровавленные бинты, которые скрывали раны, оставленные хазарским поединщиком.
  - Эка тебя, милок, разукрасили... - сочувственно вздохнул он.
  Ворон ничего не ответил; хотел было отвернуться, но не было сил, и он просто скосил глаза в сторону, на розовую полоску вечернего неба. Внезапно его поразила вся красота раскинутого над степью огромного небесного шатра, где лиловые и золотистые облака то тонкими распушенными нитями переплетались в вышине, позволяя сквозь себя чуть просвечивать бледно-голубым или бледно-зеленым воздушным шелкам, то рыхлым и пушистым бархатным ковром сбегали к самому горизонту, растворяясь там в пепельно-багряной дымке. Мир был безумно прекрасен, и он мучительно ощутил всем своим существом, как дорога каждая секунда его жизни, каждое мгновение, отпущенное ему, чтобы напитаться этой красотой, вдохнуть ее в себя вместе с настоянным на травах степным воздухом. Зачем этот незнакомый воин мешает ему слушать небо и дышать струящимся светом? Что этим людям вообще нужно от него? Почему все воруют его драгоценное время, когда он еще не успел как следует насладиться удивительной и вечно меняющейся тайной по имени Жизнь.
  - Кто ты? Откуда будешь? - долетели до Ворона вопросы упрямого старшины и гулким эхом заколотились в его воспаленном мозгу: "Кто ты? Кто ты? Кто ты? Откуда? Откуда? Откуда?"
  "Боже мой, когда же все это кончится?" - подумал разведчик.
  И едва он успел это подумать, как в его голове возник, именно возник, чужой и насмешливый голос:
  - А тебе нужно, чтобы все это кончилось?
  Ворон не удивился этому голосу, словно он всегда звучал где-то внутри него, но и отвечать ему ничего не стал. Все вдруг сразу поменялось вокруг; небо стало далеким и призрачным, а люди, стоявшие рядом, страшно приблизились. Глаза в глаза, с одним и тем же вопросом, назойливо сверлящим его мозг. Что ж, надо было жить дальше и исполнять свой долг - подумал он и стал рассказывать старшине, для чего ему пришлось преодолеть хазарскую степь от самой Белой Вежи.
  Старшина дослушал последние тихие слова и, припав на одно колено, склонился к раненому, словно, заглянув поближе в измученные глаза, можно б<>ыло увидеть и хазарскую степь, через которую мчался гонец, и то, как бился со своими преследователями этот удивительный воин.
  - Как звать-то тебя, браток? - вместо громких возгласов восхищения наконец-то проговорил Стрет. - Что я могу для тебя сделать?
  Простые слова, но неповторимые интонации русской речи вложили в них такую бездну смысла и сердечного тепла, что ни одна хвалебная ода не звучала бы слаще для слуха русского воина, и не было бы слов лучшей похвалы его ратному труду и слов большего уважения и восхищения его подвигом.
  - Вороном, - машинально прошептали бледные губы, но глаза, горя лихорадочным блеском, жили другой, мучительной и неотвязной мыслью, совершенно удаленной от всего, что было рядом и окружало их плотным и тесным кольцом навязчивых образов.
  - Слышал я про такого удальца, - тихо откликнулся старшина. - Вот ты, значит, каков!
  Он еще чуть помедлил и уже собирался встать и идти к своей полусотне, как глаза его наткнулись на зовущий и умоляющий взгляд раненого витязя.
  - Что, браток? - сообразил Стрет. - Говори, любую просьбу исполню, как свою!
  Губы Ворона беззвучно шевельнулись, видно, силы совсем мало осталось. И Стрет, быстро сообразив это, припал ухом к самой его груди и только тогда расслышал рвущееся из обессиленной груди слово.
  - Из крепости я, старшина полусотни, - отвечал он. - Сюда, на заставу, для разведки и подмоги послан.
  Глаза раненого вновь поманили, и старшина снова припал к груди Ворона.
  - Нет, твоего слуги не видели. Гонец с заставы был, а чернявого касога о семи конях не было, - простодушно отвечал Стрет. - Не видел такого нигде.
  Взгляд Ворона потемнел, и даже телесная слабость не в силах была заглушить пылающий в нем гнев.
  - Не печалься, браток, - мигом сообразил старшина. - Сыщем мы твоего касога, хоть из-под земли, а достанем. И ежели он, гад, предал тебя - будет ему славная размычка[49].
  - Так, может, его хазары словили? - задумчиво произнес воевода.
  - Какие хазары? - продолжая смотреть в глаза Ворону, отвечал Стрет. - Ты же говорил, что ушли они восвояси.
  - Да ушли, - батько чуть смутился, что упустил такую важную составляющую хазарского набега и вспомнил об этом только сейчас, - но пока мы первую сотню отстреливали, вторая мимо нас и проскочила. Может, за гонцом, а может, и за касогом вдогон. Кто же их знает...
  Губы воина сжались, и он разогнул свою спину. Рука его невольно легла на рукоять меча, красноречиво говоря, что этот человек хорошо знает, что ему делать, и нисколько не сомневается в своей правоте. Лицо его слегка нахмурилось, и он, чуть поведя плечами, повернувшись к воеводе, тихо сказал:
  - Что ж, батько, видно, нам пока рановато сиживать за разговорами.
  - И то правда, Стрет, - устало откликнулся батько. - Иди, повоюй маленько, и пусть Среча, как всегда, улыбнется тебе.
  Воин не обернулся, делая быстрые шаги к своему коню, и только, с разбегу взлетев в седло и пришпоривая еще неостывшего коня, полуобернувшись, крикнул:
  - Спасибо, батько, на добром слове!
  - Да на здоровье, - проворчал воевода, плюхаясь на сваленные бревна.
  Глаза его еще какое-то время следили, как полусотня уходит в ворота заставы и, пыля по степи, тянется вдаль, а потом опустились в зеленое кружево травинок, спрятавшихся от зноя в добротную бревенчатую тень.
  - Да и вам всем, ребятки, удачи, - проворчал он себе под нос. - Ох, как она вам всем теперь пригодится. Мало вас, соколики, а этой черноты из степей вон сколько надуло. Ох, затопчут они вас, ребятки, да и Стрета моего тоже.
  Глаза его горестными думами поползли по сплетению тонких стеблей, словно там, в неповторимом природном узоре, можно было отыскать что-то свое, сокровенное. Но что можно найти в простой охапке перепутанных трав? И все-таки, продолжая глядеть туда затуманенным взглядом, он улыбнулся какому-то непонятному, странному чувству совершенной уверенности, что все будет хорошо.
  "Вот ведь трава, она как человек, - вдруг подумалось ему. - Топчут ее и так и сяк, и косят ее, и скотина ее всякая стрижет, а дай ей хоть какую защиту малую - и она тут как тут, сразу же зазеленеет. И словно и не было с ней горя никакого".
  - Ничего, - проворчал он снова самому себе под нос. - Стрет, он парень не промах. Побьет хазар, да и ребят своих в обиду не даст.
  Батько встал и, хлопнув себя по бокам, взялся снова за свое воеводское дело.
  
  Глава 10
  Княжий терем
  
  Мягко и вкрадчиво поскрипывают сафьяновые сапоги, расшитые бисером, под легким и уверенным шагом боярина. Словно стяг самого Перуна, колышется красное корзно, небрежно свесившись с левого плеча знатного воина. Из-под высокой шапки, отороченной соболями, щедрым потоком серебра льются непослушные седые волосы. Ветерок без труда подхватывает их тонкие пряди и крутит в своих озорных руках, как ему вздумается.
  "Такие легкие, шелковистые волосы бывают только у славян", - вспомнил Велегаст слова какого-то грека, услышанные на одной из торговых площадей далекого Киева.
  Он шел теперь за боярином, и его взгляд, невольно скользя по летящим складкам плаща, следуя их стремительным движениям, взлетал то и дело к серебристо-пепельным волосам знатного воина. И вдруг он поймал себя на мысли, что среди этих седых волос ему мерещится красный воспаленный взгляд, который пристально и недобро изучает его, пытаясь пролезть сквозь морщины лба к самому мозгу и его потаенным мыслям.
  Велегаст тряхнул головой, словно пытаясь прогнать наваждение, но красный глаз снова возник на затылке боярина. То есть, собственно, глаза и не было, а это был образ внутреннего ока, которое было доступно лишь немногим волхвам. Как боярин смог развить в себе это око и откуда он вообще смог получить такие знания? Думать об этом было некогда, ибо напряженный красноватый взгляд скреб по черепу Велегаста, отбрасывая в сторону, как луковичную шелуху, ненужные вторичные мысли и пробираясь все глубже и глубже в поисках сокровенного.
  Волхв быстро сотворил заклинание зеркала и прикрылся им, как щитом. Взгляд красноватого глаза уперся в невидимую преграду и стал сердито наливаться кровью. Сквозь волшебное стекло Велегаст смотрел завороженно, как разрастается красный зрачок, пытаясь пробить мысленную броню. Вдруг боярин остановился и, обратив к волхву лицо, светящееся самой естественной простотой, восторженно заговорил:
  - Посмотри, божий человек, как прекрасен княжеский замок!
  Велегаст оторопело проследовал взглядом за рукой боярина, которая указывала на две высокие боевые башни с зубцами, смело выступавшие из стены и прикрывавшие низкую надвратную башню с резным коньком на двускатной, причудливо выгнутой крыше. Солнце, утопая в морских волнах, источало на эти стены необычайной нежности золотисто-розовый свет, и казалось, что замок парит и взлетает, растворяясь в этих лучах.
  - Да, очень красиво, - откликнулся волхв, начиная сомневаться в том, что он видел на затылке своего собеседника красный внутренний глаз.
  - В такие моменты душа невольно вспоминает Светлых Богов, - проникновенным голосом продолжил боярин. - Говорят, когда они правили миром, силы можно было черпать прямо из света и воздуха, а народы Тьмы даже не смели подходить к городам потомков Светлых Богов.
  Боярин с выражением сердечной тоски взял волхва за руку и продолжал говорить искренним голосом глубокой душевной муки:
  - Мало в наше время тех, кто остался верен Светлым Богам, кто не предал веру отцов, но всего трудней теперь тем, кто почитает своим долгом не только прятать эту веру в сердце, но и продолжать открыто служить ей. Я всей душой преклоняюсь, волхв, перед твоим мужеством и клянусь тебе помогать во всем, что доступно моей силе и власти.
  - Спасибо, боярин, - растроганно ответил Велегаст, окончательно решив, что внутренний глаз под боярской шапкой ему просто померещился с усталости и от крайнего напряжения духовных сил. - И пусть Светлые Боги щедро наградят тебя за твое доброе сердце и даруют тебе победу в смертельном бою.
  - И тебе, Вел... - боярин слегка запнулся, но тут же поправился, изобразив волнение на своем красивом лице. - И тебе, волхв, спасибо на добром слове.
  Он крепко пожал руку Велегаста и предложил следовать за ним дальше. И волхв, не колеблясь, зашагал за красным корзном снова. Однако по дороге он несколько раз снова пристально взглядывал на затылок боярина, но больше ничего не видел. Ну, точно - померещилось, подумал он с облегчением, и вдруг новая мысль, как гром, поразила его. Да ведь он едва не назвал меня Велегастом, когда начал говорить "и тебе, Вел...". Ведь не случайно же он запнулся и совершенно точно мысленно прочитал мое имя.
  Тут перед глазами Велегаста снова всплыло открытое лицо боярина с ясным взглядом и вспомнились его проникновенные сердечные слова.
  - Боже мой, да что ж это я! - в полном отчаянии про себя ругнулся волхв. - Ну, нельзя же всех подозревать! Ведь он такой же русский человек и верит, как и я, в Светлых Богов.
  Велегаст закусил губу и постарался выкинуть из головы черные мысли. Это тем более нужно было, что они уже стояли почти у порога княжеского терема, и требовалось собрать все свои душевные силы, для того чтобы совершить главное свое дело - убедить князя выслушать его и прислушаться к нему. Все остальное неизбежно довершат его слова, ибо его голосом станут говорить сами Светлые Боги. В этом волхв был убежден.
  Боярин сделал рукой знак остановиться волхву и его отроку, а сам подошел к княжескому крыльцу, около которого, опираясь на копья, стояли двое дружинников в длинных кольчужных рубашках. Правой рукой он вдруг сильно и резко ударил в плечо дружинника, что был постарше, и тут же поймал его ладонь в крепком рукопожатии.
  - Здоров будешь, Колояр[50]! Всегда удивляюсь силе твоей, - боярин широко и простодушно улыбнулся. - Бить по тебе - все равно что по стене каменной. Хоть бы для виду пошелохнулся, старика потешил, а то стоишь себе, как истукан каменный.
  - И я тебе, боярин, удивляюсь, - дружинник повел широченными плечами. - Как ты мою руку перехватываешь, прежде чем я тебе отвечу.
  - Так мне иначе и нельзя, - засмеялся боярин. - Ты ж меня своим ответом тут же и прибьешь запросто, а жить-то мне еще хочется.
  - И то правда, - усмехнулся богатырь. - Могу ведь и прибить ненароком.
  - Эх, Колояр, Колояр! И за что я тебя, негодяя, люблю? - боярин снова ударил дружинника в плечо, но уже полегче и не правой рукой, а шуйцей. - Нет в тебе никакого почтения к боярскому роду, одна только силища дикая.
  - Должно быть, за искренность мою, боярин, и простоту, - угрюмое лицо богатыря осветилось довольной улыбкой. - А еще и за силищу дикую.
  - Истинно за силищу твою непомерную, - боярин снова ткнул шуйцей богатыря в плечо. - Но и за искренность тоже. А коли так, то отвечай мне, как себе: что наш князь, у себя ли и в каком настроении.
  - У себя он, боярин, недавно с охоты вернулся. - Колояр опять повел плечами, словно стряхивал с себя тяжкую ношу. - Но настроение у него хуже некуда.
  - С чего же это вдруг?
  - А в предгорьях на касогов нарвались. Так вот, Олдана стрелой ранили касоги проклятые. Сказывают, что плечо навылет пробило и что рука теперь у Олдана сохнуть будет. Вот князь и печалится. Он же ведь только-то и хотел касогов наказать за то, что те на наших землях промышляют, а вышло, что теперь Олдан без руки будет.
  - Жаль Олдана, - вздохнул боярин и, повернувшись, подошел к Велегасту.
  - Ты все слышал, великий волхв, - лицо боярина теперь было мрачным и больше не светилось улыбкой радушия, когда он вновь заговорил с Велегастом. - Теперь только ты можешь решить, когда тебе лучше говорить с князем: сейчас же, когда он опечален и, может быть, даже зол, или завтра, когда утро переменит его настроение. Выбирай, великий волхв, какое солнце благоволит тебе: солнце утра или солнце заката. Согласно древнему обычаю половина окон княжеских палат обращена на запад, а половина на восток, и каждый, кто идет к князю, волен сам выбрать свою судьбу.
  "Великий волхв, великий волхв". - Велегаст проговорил эти слова про себя несколько раз, прислушиваясь к их звучанию.
  Ну, конечно же, решил он с облегчением, когда боярин начал говорить и осекся на словах "и тебе вел...", так это он хотел сказать "и тебе, великий волхв", но почему-то передумал. Напрасно я его подозревал. От него исходит совсем другая сила, не сила человека, знакомого с тайнами волхвов, а просто сила человека, облеченного властью.
  - Я вручаю свою жизнь и судьбу свою Вечернему Свету, - сказал Велегаст, подумав почему-то, что утреннего солнца он может и не увидеть.
  Почему он так подумал, он и сам не знал. Здесь, внутри детинца, не было явных слуг византийского священника, сюда его руки не простирались, но чувство беспокойства все равно не покидало волхва.
  - Да будет так! - сказал боярин и, резко повернувшись, так, что его красное корзно вдруг взлетело испуганным крылом и снова алым водопадом багровых складок рухнуло вниз, приказал следовать за собой.
  От крыльца под высокой шатровой крышей, подпертой резными столбами, вверх тянулась лестница к небольшой окованной дверце в стене каменной башни, которая прилепилась к углу княжеского терема с южной стороны. Над дверцей недобро темнели бойницы, но в соседней стене башни камень раздвигал свои тесные своды, открывая широкую арку, стоя под которой князь, видимо, мог разговаривать с народом на площади. Вдоль всей южной стены терема также были узкие окна, больше похожие на бойницы, чем на то, что должно наполнять дом дневным светом. Эти окна-бойницы зорко следили и за лестницей, ведущей к дверце, и за небольшой площадью перед теремом. Однако боярин не повел волхва по этой лестнице, а открыл другую дверь, которая была пошире и сразу выходила в сени. Они вошли в квадратное помещение, окутанное полумраком и больше похожее на каменный колодец или нижний ярус боевой башни, чем на сени княжеского терема. Рассеянный свет падал откуда-то сверху, широкими полосами разрезая облако крутящихся в воздухе пылинок. С другой стороны виднелись узкие окна галереи, которая, опираясь на толстые колонны, нависала над двумя небольшими полуоткрытыми дверями, соединявшими эти сени с другими, видимо хозяйственными, помещениями терема. Челядь беспрерывно сновала туда-сюда, стараясь проскальзывать через узкие проходы, не открывая двери настежь, словно прикосновение к ним обжигало им руки, или они боялись лишний раз потревожить их покой. Посередине сеней валялись две мертвые косули и целая гора всякого оружия вперемежку с пыльными плащами и тягиляями. Слева от входа начиналась длинная и узкая лестница, которая, цепляясь за стену, тянулась вверх, потом делала поворот и, опираясь на выгнутую дугой каменную опору над третьей маленькой боковой дверью, круто устремлялась вверх. Там она упиралась в резное полотно двери, закрывавшей вход в переход. Просечное железо щедро украшало эту дверь, делая ее не только красивой, но и очень прочной. Челядь, которая суетилась внизу, искоса на нее все время поглядывала. Оттуда, сквозь крепкие дубовые доски, рокотом водопада пробивался приглушенный гул многих голосов.
  Боярин решительно перешагнул через кучу брошенных луков, рогатин и колчанов и повел своих спутников наверх. Сильная властная рука дернула кованое кольцо, и дверь, тяжко скрипнув, отворилась. Они очутились в переходе, тянувшемся вправо и влево, но в который также выходили двери в княжеские палаты, распахнутые прямо перед ними. Шум, который прежде с трудом прорывался наружу, теперь беспрепятственно хлынул вниз, ударив в лицо тяжким спертым воздухом, дрожащим от множества одновременно произносимых слов. Перешагнув через порог, боярин оглянулся на волхва и немного помедлил, словно испытывал его: не передумал ли тот. Но Велегаст упрямо и угрюмо смотрел перед собой, и вид его был непреклонен.
  - Войну, войну касогам! Отомстим за Олдана! - вырвались через раскрытую дверь сразу несколько кричащих наперебой голосов.
  - Месть, месть! - заорали в ответ десятки яростных глоток.
  - Да у вас тут жарко! - рявкнул боярин с порога, так что его голос покрыл все неистово орущие голоса.
  Воины стихли, но буквально на секунду, и тут же чей-то звонкий голос крикнул задорно и задиристо из толпы молодых дружинников:
  - Боярин, касоги землю нашу топчут, людей наших бьют, как...
  Голос осекся от негодования и злобы, клокочущей в каждом произносимом слове.
  - Да неужто мы стерпим, неужто не отплатим им по заслугам, как то велят нам боги наши великие? - снова взлетел юношеский крик.
  Боярин поднял руку, и толпа дружинников, бурлящим морем заполнившая княжескую палату, снова затихла. Было слышно только, как чуть звякает железо, шелестят ткани и скрипят кожей сапоги, когда воины быстро и незаметно расступаются в разные стороны перед знатным воином, расчищая ему дорогу до сидящего в дальнем конце князя.
  - Приветствую тебя, князь, и вам, братья мои, кланяюсь, - важно и медленно начал говорить боярин, прижав правую руку к груди и слегка склонив голову в легком поклоне.
  - И тебе, боярин, от всех нас привет, - выждав несколько секунд, ответил Мстислав тихим и спокойным голосом. - Мы ждали тебя.
  Князь произнес эти слова так тихо, словно и вовсе не заботился о том, чтобы они были кем-то услышаны, а говорил сам с собой, только для своего же удовольствия, но в наступившей тишине каждый звук его голоса был подхвачен чутким сумраком сводчатого потолка, разделенного перекрытиями на отдельные купола и ниши. Все эти каменные сосуды, заключив в свои объятия упругий воздух, заставляли его мягко вибрировать от каждого движения княжеских губ так, словно они были специально настроены на тембр приглушенной княжеской речи. И теперь слова Мстислава падали, как драгоценные жемчужины, которые моментально подхватывают ловкие руки менялы с тем, чтобы каждая из них была продана по достойной цене и ни одна не пропала даром. Чутким эхом откликается сводчатый потолок, передавая от ниши к нише в самый дальний угол палат звук княжеского голоса, так что каждый слышит князя так, словно он стоит совсем рядом, но вместо четких слов мнится волхву змеиное шипение. Он не видит князя, но от звука его голоса по его спине пробегают мурашки, и палата напряженно затихает, как небо перед бурей.
  "Неужели боги ошиблись, и я напрасно шел сюда?!" - лихорадочно думает Велегаст, с ужасом понимая, что человеку с таким голосом он не может доверить тайны.
  - Прости, князь, - глаза боярина зыркнули из-под бровей склоненной в поклоне головы. - Дела крайней важности задержали меня.
  - Надеюсь, твои дела действительно так важны, - князь бросил эти слова, и голова его, следуя намеренно небрежно-рассеянному взгляду, чуть повернулась к высокому окну, раззолоченному заходящим солнцем.
  Отвернуть свой взгляд от такого собеседника мог себе позволить не каждый, ибо язык жестов тогда значил так же много, как и сейчас. На этом языке можно было смертельно оскорбить человека, но можно было и унизить, не унижая, так что человек, ощутив на своем лице жар, как от пощечины, не знал чем ответить. И надменно отведенный взгляд князя ясно говорил о его недовольстве боярином. Щеки боярина вспыхнули, но он быстро взял себя в руки, и, воспользовавшись тем, что князь не смотрит на него, повернулся вполоборота к Велегасту и выразительно зыркнул глазами, словно хотел сказать: "Вот говорил же, что князь может быть в гневе, ан не послушали".
  - Я слышал здесь голоса, зовущие к войне, я слышал здесь призывы к мести, которую велят нам свершить великие боги, - начал боярин свою речь, гордо поднимая голову. - Но кто из вас потрудился узнать истинную волю богов? Кто из вас уже успел позабыть, как переменчива удача и как часто рвется нить судьбы у того, кто пренебрегает волей богов и не ищет благословения?
  Приглушенный шум волной прокатился по палате, и кто-то выкрикнул надсадно:
  - Да как же мы теперь-то узнаем волю Светлых Богов?! Кто же нас благословит?!
  Боярин снова поднял руку, и все стихло.
  - Радуйтесь, русичи, свет истинной веры не погас, и Светлые Боги не покинули нас! - сильным голосом выдохнул он из своего сердца слова, давно уже придуманные и томившиеся в ожидании нужного момента. - Я привел к вам великого волхва, который несет Слово Божье и который поможет узнать нам волю Светлых Богов.
  Толпа дружинников ахнула, а боярин, довольный произведенным впечатлением, чуть отступил в сторону и, обернувшись к Велегасту, жестом руки пригласил его войти в княжескую палату.
  Десятки молодых и старых дружинников тотчас обратили свой пристальный взгляд туда, где за широкими плечами боярина темнел сумрак распахнутой настежь двери. Там виднелся странный силуэт в белых длинных одеждах, и свет, просачиваясь откуда-то сбоку, облекал контуры странной фигуры в мерцающий туман. Волхв поднял руку, и туман, переливаясь лунным светом, закрыл весь вход в палату. Люди замерли в напряженном ожидании и широко открытыми глазами неотрывно смотрели в мутно мерцающее облако. Вдруг оттуда показалась рука с посохом, в навершии которого виднелся большой камень золотистого цвета. Посох ударил в дубовую половицу, и из тумана, отливающего призрачным светом, медленно выступил сам Велегаст.
  Гул восхищения и трепета испуганной птицей долетел до самых дальних углов и затих. Волхв медленными шагами дошел до того места, где обрывалась дорога меж крепких плеч расступившихся в обе стороны дружинников. Здесь, в точке, незримо делившей всю палату на четыре части, он остановился. Теперь за его спиной стояла младшая и старшая дружина; слева осталась младшая дружина, состоявшая из детей знатных воинов, за которыми теснились простые дружинники, бывшие их слугами, а справа осталась старшая дружина, состоявшая из гридей, за которыми стояли их оруженосцы, и недобро глядели наемники из варягов и викингов. Впереди, прямо перед волхвом, сидел на высоком троне князь, а по обе стороны от него вдоль стены на резных скамьях виднелись важные фигуры бояр.
  Велегаст стоял, глядя прямо перед собой невидящими глазами, словно ни князя, ни его бояр, буквально буравивших его своими властными и надменными очами, просто не существовало. Он выставил вперед руку, сжимавшую посох, так, чтобы последние лучи заходящего солнца, прорвавшись в узкое окно, падали на большой кусок янтаря, зажатый в когтях деревянной птицы, венчавшей посох. Солнечный свет, отразившись от самоцвета, рассыпал веер причудливых лучей в разные стороны, словно с конца посоха срывалась и гасла радуга.
  - Слава Светлым Богам! - произнес волхв, когда почувствовал, что за его спиной встали Радим и боярин, который привел его в эту палату.
  Мысленный приказ встать за своей спиной он начал посылать им еще до своей остановки, но он никак не рассчитывал, что боярин так быстро поймет его. Этой понятливости своего знатного провожатого волхв и обрадовался, и огорчился одновременно. Радость его была понятна, ибо теперь, когда боярин стоит там, где он должен стоять, каждое слово Велегаста умножалось силою вдвое. Это получалось благодаря "сердечному созвучию" или резонансу, позволяющему сложить эмоции двух или более людей в одном, но сильном переживании и заставить других людей слышать и сопереживать слова так же, как они двое слышат и произносят их. А огорчение волхва порождалось новой волной подозрения к "своему" боярину, ибо уж больно складно он помогал ему, уж больно легко слышал его команды и, как показалось Велегасту, совершенно осмысленно вкладывал свою волю в "сердечное созвучие". Однако волхв тут же вычеркнул из сердца все подозрения, чтобы не нарушить созвучия, и продолжил говорить, насыщая свой тихий голос магической силой:
  - Да пребудет с нами сила и воля Светлых Богов! Да снизойдет на нас их благословение в делах великих и малых!
  - Слава Светлым Богам! - откликнулись многие гриди, но князь промолчал.
  Он смотрел почти равнодушно на волхва, и никто не мог понять, что творилось в душе Мстислава и о чем он думал в этот момент. Он не гнал, но и не принимал волхва, и христиане, бывшие в числе его дружинников, поняли это как знак очень благоприятный для них.
  - Нехристь! Язычник нечестивый! - зашипели их голоса, вначале неуверенно и боязливо, но под молчаливым одобрением князя все громче и громче, наливаясь силой и наглостью с каждым произносимым словом. - Гнать взашей искусителя дьявольского!
  Князь опять промолчал, промолчал и боярин за спиной Велегаста, и волхв понял, что попал промеж двух огней и что здесь идет сложная политическая игра, смысл которой он не до конца понимает.
  - Гнать отродье дьявольское, колдунов всяких, с идеями их бесовскими! - снова выкрикнул чей-то голос.
  Князь встал, брови его сердито сдвинулись, и взгляд его, упершись прямо в волхва, стал грозным. Ну все, подумал Велегаст, видно, пропал, видно, Слово Божье не долетело до княжеского сердца. Он стал мысленно перебирать в памяти все известные ему заклинания, чтобы спасти хотя бы верного отрока, но тут его глаза, ставшие от гнева на самого же себя разноцветными, как сияющий белый день и черная бездонная ночь, невольно встретились с глазами Мстислава. Взгляд князя не дрогнул и не изменил своей властной силы, и волхв понял, что такого человека невозможно подчинить своей воле. Оставалось... впрочем, ничего уже не оставалось, что могло бы помочь, и Велегаст гордо поднял свою седую голову, готовясь встретить все, что уготовано ему судьбой, и даже жестокую смерть.
  
  Мстислав встал в полный рост, и стало видно, что среди рослых дружинников он все-таки немного выше других и его можно заметить среди любой толпы.
  - Кто посмел в моем доме презреть обычай отцов и дедов?! - заговорил он грозным голосом, не сводя гневных глаз с волхва. - Кто посмел здесь оскорбить моего гостя в моем же присутствии?! Кто из вас не считается с волей князя?!
  Наступила гробовая тишина, и бледные лица растерянных слуг красноречиво говорили о том, что никто не знал, куда дальше повернет Мстислав и чем все это может кончиться.
  - Ты, старец, - князь продолжал удивлять своих дружинников. - Как ты посмел явиться ко мне? Разве тебе не известно, как мой отец поступил с волхвами?
  - Я не боюсь смерти, - спокойно отвечал Велегаст. - Я стар, и меня давно ждет священный Ирий, где я снова увижу великих предков и священное войско Перуна, и сам Сварог примет меня не как раба божьего, но как внука своего. А шел я к тебе по велению Светлых Богов, потому что должен был донести до тебя Слово Божье.
  - Вот как? - Мстислав удивленно поднял брови. - Ну и каково оно, твое Слово Божье? Тут намедни мне ромейский поп уже приносил одно такое слово, и вот теперь ты еще... Почему-то все хотят со мной говорить не иначе как от имени Бога. Сам-то ты что можешь сказать окромя Божьего Слова?
  В словах князя звучала издевка всесильного и вздорного владыки, но волхв не принял этот вызов, помня, что согласно славянским ведам за каждым человеком следует слева Чернобог, а справа Белобог, толкая его как на плохие, так и на хорошие дела, и оттого даже хороший человек иногда может поступать и молвить, как плохой.
  - Я скажу тебе, князь, судьбу твою и волю Светлых Богов на то дело, о котором вы все сейчас помышляли. - Волхв оглянулся на дружинников, стоявших за его спиной, медленно обводя всех своим тяжелым, словно пронзающим каждого, взглядом. - Вижу смерти многие, коли войну сейчас начнешь, - изрек он громким шепотом, который в мертвенной тишине услышали все, невольно содрогнувшись. - И потому нет благословения Светлых Богов на это дело.
  Все затихли, затаив дыхание. Слышно было, как за окном, по нижней кровле ходит какая-то птица, скребя лапками по черепице.
  Молчал и князь, видимо пораженный услышанным не менее других и оттого не знающий, что дальше делать, но отчаянно пытающийся сохранить хотя бы внешнее спокойствие и напускное равнодушие.
  Наконец Мстислав заговорил с нарочитой небрежностью:
  - Ну и что ты натворил, добрый человек, как я теперь воинов в бой поведу? Ведь ромеи мне и союз в войне обещали, и дары принесли, и поп их благословление дал, а ты пришел и все испортил.
  Вот и пускай в дом незваных гостей после этого, - князь нервно хохотнул, но, переведя дух, заговорил дальше с показной развязностью, пытаясь принизить значение слов волхва: - Впрочем, как ты можешь судить о нашем будущем, если ты только вошел сюда, и еще даже требы богам не клал, чтобы узнать их волю и расположение к нам? Мы тебя еще ни о чем не спросили, а ты уже нам все рассказал. Так не бывает!
  - Я и без вопросов знаю твою судьбу, повелитель, - глаза Велегаста, излучая Свет и Тьму, налились такой силой, что даже князь невольно потупил взгляд. - Через семь лет ты завладеешь землями касогов, и их воины станут служить тебе, но для этого тебе надо будет убить только одного врага.
  - Только одного врага убить? - хозяин Тмутаракани недоверчиво посмотрел на волхва. - Разве такое может быть? Такого никогда не было!
  - Ты можешь мне не верить, - Велегаст устало вздохнул. - Ты можешь даже не принять предначертанную тебе судьбу, но тогда ты отвергнешь этот дар богов, и все в твоей жизни изменится самым печальным образом...
  Холод сжал сердце Мстислава, и он вдруг с ужасом ощутил, что человек, стоящий перед ним, не простой волхв и что он может прямо здесь, на глазах его воинов, сотворить с ним все, что угодно. Но князь не был бы князем, если б не знал, как отвести незримый удар воли, направленный прямо в его душу.
  - Так ты говоришь, что тебя послали Светлые Боги, - заговорил он насмешливо, стараясь не смотреть в глаза волхву. - А мы тут наивно полагали, что тебя привел наш первый боярин.
  Дружинники неуверенно подхватили шутку князя, и раздалось несколько робких смешков. Зато волхв сразу сообразил, что к чему и почему его так странно встретили. Очевидно, шла невидимая постороннему глазу борьба за власть между молодым князем и первым боярином, который, видимо, верховодил дружинниками раньше, пока князь был слишком юн, и теперь неохотно отдавал свое право повелевать.
  - Ты не ошибся, князь, - ответил Велегаст тихим, но уверенным голосом. - Без помощи твоего боярина я не стоял бы здесь. Поклон ему низкий за эту помощь.
  Это слово "поклон" волхв сказал не случайно, ибо оно, как черта, отделяло его от боярина и заставляло князя думать только о нем и только о его словах, не вспоминая ни про какие боярские интриги.
  - Я же, как и все волхвы, выполняю лишь волю богов, - продолжил Велегаст, внимательно наблюдая за Мстиславом. - Волю Светлых Богов, которые послали меня служить тебе и помочь тебе.
  Велегаст, конечно же, не собирался служить князю, ибо служил он только Светлым Богам. Но слова "служить тебе" имели магические свойства над людьми, облеченными властью, а может быть, не только над ними. Они располагали, заставляли верить и доверять и в конце концов должны были помочь Мстиславу преодолеть свой страх и посмотреть в глаза Велегасту.
  Князь размышлял над услышанным всего лишь секунду, но напряжение нервов превратило время в застывший поток. Наконец Мстислав решился снова скрестить свой взгляд со взглядом волхва. Он увидел обыкновенные глаза простого человека. Или нет, не простого, ибо такого взгляда князь давно уже не видел. В нем не было ни надменности властителя, ни хитрости купца, ни подобострастия смерда. Да, это был взгляд мудреца, и Мстислав вдруг это понял и успокоился. Такой человек никогда не позволит унизить его, князя, перед его воинами, используя свою страшную магическую силу. И, может быть, он действительно друг.
  Мстислав, конечно, не забыл, что он христианин, но любопытство пересилило страх, и он уже не мог ничего с этим поделать. Он захотел заговорить с волхвом, расспросить его толком обо всем, но остатки страха, засевшие в самых дальних уголках его гордого сердца, заставили его сказать совсем не то и не так.
  - Что ж, если даже Светлые Боги посылают тебя служить мне, - проговорил он с насмешкой, глядя на своих воинов. - То-то... служи. Однако как же ты будешь служить? Бояр у меня и так много, воин из тебя никакой, а для отрока ты вроде староват будешь. Может, тебя воеводой назначить в крепость порубежную, борода у тебя как раз как у тамошнего воеводы. Как на стену встанешь, так все хазары и разбегутся.
  На этот раз княжеская палата просто взорвалась от смеха. Не смеялся один только первый боярин, холодный взгляд которого скользил по сторонам, заставляя замолчать насмешников.
  - Я с сожалением вижу, что ты, князь, - начал медленно говорить Велегаст, перекрывая последние всплески смеха и стараясь не дать волю своему гневу, - совсем не знаешь Светлых Богов.
  - Где там нам знать о таком, - с выражением напускной печали хмыкнул Мстислав. - Окромя христова учения ничего не постиг. Да и то с трудом.
  Дружинники снова засмеялись, и князь с удовольствием отметил, как раздражен первый боярин. Он знал, что тот покровительствует язычникам, и радовался по-детски, чувствуя свою мелкую месть, словно исподтишка наступал ему на больную мозоль.
  - Что ж, если это так, я расскажу тебе немного о том, что ты обязан знать, как русский князь, - невозмутимо продолжил Велегаст.
  - Как русский князь я знаю, что могу казнить тебя и сбросить твоих богов в реку, как это сделал мой отец! - резко выкрикнул Мстислав, чувствуя, что в своей игре зашел слишком далеко. - И выслушивать...
  Он уже хотел сказать, что не обязан выслушивать поучение от кого попало, но в последний момент понял, что после этих слов он и впрямь ничего больше не узнает и волхв унесет свою тайну - а именно какая-то тайна чувствовалась в нем - далеко и навсегда.
  - Впрочем, волхв, в самом деле, расскажи нам всем что-нибудь. - Мстислав сел на свой трон, представлявший дубовый стул с резными подлокотниками и высокой резной спинкой, давая понять, что криков и гнева больше не будет. - Ведь ты шел издалека. Недаром же ты ноги топтал?
  Кто-то из молодых снова хохотнул, но князь нахмурил брови, и смешки стихли. Волхв оглянулся на своего верного отрока, и тот мигом подскочил к старцу и проворно достал нечто завернутое в тонкую кожу. Лицо мудреца просветлело, едва взгляд его коснулся этого предмета, но лишь только он снова посмотрел на князя, как мрачная тень сомнения и затаенного раздражения вновь накрыла его. Однако отступать было уже поздно, да и некуда.
  - Хорошо, князь, слушай мой рассказ. - Велегаст закрыл глаза, чувствуя, как гнев овладевает им.
  "И зачем боги послали меня к этому вздорному балбесу, - подумал он устало, - может, я неверно узнал их волю? Может быть, боги ошиблись?" Он представил себе весь свой путь, все лишения и опасности, которые он вынес и преодолел, рискуя жизнью, и ему стало горько от напрасности стольких трудов. Вдруг полное безразличие охватило его, и волхв, выставив вперед посох, усталым голосом начал говорить, словно не людям, а самому небу хотел рассказать еще раз все, как было.
  - Это было так давно, что время почти стерло из человеческой памяти события той великой эпохи, когда в жестокой борьбе сил Света и Добра с силами Тьмы был сотворен мир, в котором мы живем. Тогда Творец-Сварог дал нам законы Прави и дал нам силы, чтобы защитить их и спасти свои души от коварства демонов Дыя.
  Это была эпоха, когда благородный народ ариев, созданный Светлыми Богами, встретился с народами, созданными силами Тьмы. На всем пространстве подлунного мира, от Западного моря до моря Восточного, от Северного океана до океана Южного, гремело оружие и лилась кровь человеческая. Тогда народ ариев утратил единство и распался на множество племен, отделенных друг от друга народами тьмы. Так окончилась эпоха просвещения, и началась эпоха великой битвы, когда должен был родиться новый герой, способный сразиться с силами Зла и разбить полчища народов Тьмы. Мало кто помнит о том далеком времени, и только славянские веды хранят знания о подвигах наших пращуров, о легендарных воинах, о мудрости, данной нам свыше, и о великой силе, дарованной нам богами.
  Старец замолчал, и его тонкая, почти бестелесная рука устало легла на буроватую кожу плотного чехла, под которым смутно угадывались очертания книги. И едва пальцы мудреца скользнули по стертой поверхности этого свертка, как тотчас светловолосый отрок, благоговейно державший его перед старцем, принялся развязывать ремни, крепко сжимавшие кожаные створки таинственного хранилища мудрости.
  Сверток раскрылся, словно неведомая птица, доселе хранившая тайну, стиснув ее в своих могучих объятиях, распахнула вдруг свои кожаные крылья, выпуская странное, непонятное существо жить своей собственной жизнью. Руки отрока, державшего это сокровище, чуть дрогнули, и раздался легкий звук, с каким рассыпается пучок тонких лучин. В тот же миг взору присутствующих открылись тонкие деревянные дощечки, испещренные знаками рун.
  - Руны, - сказал Мстислав, почти не удивившись, словно ничего другого он и не ожидал от мудреца. Обличье княжеской власти не позволяло ему выказывать мирские чувства благоговения и трепета от прикосновения к тайне глубокой древности. И все же его умные проницательные глаза светились неподдельным интересом.
  - Свенельд, - обернулся он к одному из своих дружинников, - я знаю, ты прибыл из северных стран, и меч твой покрыт такими же знаками.
  - Да, мой князь, - откликнулся воин.
  - Подойди и глянь, что принес нам этот старец, что говорят эти доски?
  Воин, звякая железом, двинулся к отроку, державшему деревянную книгу. Тот было испуганно вздрогнул, но мудрец взял его за руку, и тот послушно застыл.
  Приближаясь, грубые, тяжелые шаги воина становились все тише и короче, словно трепет перед неведомой тайной проникал в сознание чужеземца, продавшего свой меч гордому князю далекой Гардарики[51]. Наконец шаги стихли, и суровые глаза, не раз видевшие смерть, робко, почти по-детски заглянули в смуглые ладони дощечек.
  Какое-то время Свенельд молчал, хмурясь, но видно было, что ему недоступна тайна написанного и лишь упрямство знатного воина не позволяет ему так просто отступиться, уронив свое достоинство. Наконец он решил, что время, положенное для глубоких размышлений, истекло. Воин поднял глаза и с важным видом повернулся к князю.
  - В нашей стране "руна" значит тайна, и это как нельзя лучше подходит к тому, что я смог разглядеть на этих досках. Я знаю руны своего меча и руны, нанесенные на мой щит. Я знаю руны, дающие силу, и руны, несущие смерть, но здесь эти руны вплетены во множество иных рун, и связь их внятна только богам.
  Свенельд отступил в сторону, с достоинством поклонившись князю, и видно было, как он гордился своими словами, которые и впрямь были очень умны для простого наемника. Одобрительный ропот иных дружинников красноречиво говорил, что речь его была люба, и он прибавил себе уважения, даже не дотронувшись до своего меча.
  - Благодарю тебя, храбрый Свенельд, - молвил Мстислав.
  Он одобрительно прищурился, проводив взглядом воина, словно оценивал его еще раз или хотел сказать еще что-то, но приберег это дорогое словцо на потом, до случая, когда рядом не будет других воинов. Князь хорошо знал, как ревнива воинская слава и как может сгубить хорошего воина слишком щедрая прилюдная похвала. Не раз бояре дрались между собой за первенство перед князем, а уж чужаку здесь не дали бы спуску.
  Потом князь перевел задумчивые глаза на мудреца и смотрел долго и пристально сквозь него, словно видел что-то еще, недоступное другим, словно он, князь, и не торопится узнать, что же это за странная книга лежит в трепетных руках отрока перед ним и зачем старец нес ее к нему, князю Мстиславу, в далекую Тмутаракань.
  Как купец на торгу, Мстислав не торопил время, чтобы дотронуться до предложенного ему диковинного товара, словно сбивал цену, которую, вероятно, предложит странный мудрец за свою тайну.
  И старец тоже ждал, недвижимый и благостный, так, будто он снисходил до князя, он внимал его просьбам, он вершил судьбы людей, он мог карать или миловать, его воины ждали рядом приказа, так, будто он один имел в запасе целую вечность и мог ждать эту вечность, чтобы тайна его стала нужна. Нужна, как воздух, как эти воины, как все, без чего не может жить княжеская власть. Ни одна тяжкая дума не легла на лицо старика, ничто не смутило его.
  Наконец Мстислав посмотрел прямо в глаза мудрецу. Князь был добр по натуре, и неудача его тонкой игры не злила, а веселила его, и потому взгляд его светлых глаз был немного насмешлив.
  - Нам недоступна мудрость твоей книги, старик. Зачем же ты принес ее мне?
  Мудрец встрепенулся, словно певчая птица, услышавшая знакомую песню.
  - Твой воин правильно назвал руны тайной. Для северных народов руны всегда были тайной. Они были для них тайной и тогда, когда они принимали этот бесценный дар знания от наших мудрецов, и после, когда они оплели их темными легендами и попытались вдохнуть в эти знаки свой сокровенный смысл, так же далекий от истины, как небо от земли. В языке же наших пращуров "руна" означала всего лишь "резать, писать", ибо руны не были для них тайной. И этим все сказано, ибо великое знание было доступно нашим мудрецам, и они по крупицам давали его другим народам, так, чтобы не обратилась во зло полученная мудрость.
  Старец остановился, чтоб перевести дух, но видно было, что не речь, сказанная на одном дыхании, утомила его, а некая сила, которая притекала в его хрупкое тело, наполняя его невиданной энергией, заставляя светиться его глаза, и с которой ему было все трудней и трудней совладать. Он поднял руки, по которым струились длинные белые одежды, словно желая увеличить свой объем, и посох в его правой руке стал переливаться голубоватым светом. Этот посох, весь украшенный причудливой резьбой и тайными знаками, венчал набалдашник в виде птицы, сжимавшей в когтях большой прозрачный, чуть желтоватый камень. Вот этот-то камень, изменив свой изначальный цвет, испускал теперь бледное голубоватое сияние. Но почти никто не заметил этого сияния в косых полосах красноватого света, которыми освещало заходящее солнце княжеские палаты Тмутараканского замка.
  - Велики были эти знания, и многие силы были им подвластны, и, если бы не христово учение, ты бы, князь, имел иную силу своих воинов, ты бы знал язык своих могучих предков и не ждал бы моей помощи, чтобы познать великие тайны сокровенного смысла этих писаний, - продолжил мудрец.
  - Так это я нуждаюсь в твоей помощи?! - гневно воскликнул Мстислав, останавливая старца.
  Глаза его все еще продолжали насмешничать, и было непонятно, притворен ли его гнев или он зол не на шутку.
  - Эта книга - ключ к великой силе, - торопливо продолжал мудрец, пытаясь поскорей закидать словами неудачное выражение, озлившее князя. - Она может привести к священному оружию, данному нашим предкам самим Сварогом! И тот, кто будет владеть этим оружием, тот...
  Тут мудрец осекся и беспомощно обернулся на окружавших князя воинов. Вся его поза горького сожаления говорила, что много, слишком много он позволил себе сказать среди скопления такого множества разных людей. Кто смотрел этим людям в души, и нет ли среди них верных слуг самого Чернобога? Превратна судьба, и любое неосторожное слово может дорого стоить тому, кто играет с ней, кто владеет тайной знаний и не умеет беречь их от мира, где рассеяны люди народов Тьмы с их неистребимой жаждой злобной власти и порочного богатства.
  Князь мгновенно понял его и всю важность того, что этот незнакомый старец пытался передать ему, русскому князю, так непростительно по-детски игравшему с ним. Он поднял властную руку, и его первые слова чуть не накрыли последние слова мудреца, ибо князь умом был зело быстр.
  - Что ж, братья мои, дружина моя верная, довольно с нас на сегодня книжных премудростей. Порадуем себя доброй трапезой.
  Мстислав встал, расправив могутные плечи, и легкий кожаный доспех, усеянный серебряными бляшками, скрипнул на нем звуком тугой нерастраченной силы.
  - Лешко, - глянул искоса на слугу, - собери в гриднице стол, да не забудь пива и меда поставить.
  И, глянув на дружину тем особенным всеобъемлющим взглядом, который, казалось, доставал всех и каждого воина по отдельности, добавил зычным басом:
  - Пировать будем, други мои!
  - Слава князю! - откликнулись дружные молодые голоса.
  - Добре! - буркнули старые гриди.
  Промолчали и вовсе бояре, ухмыльнувшись в седые усы, но мысли всех, послушно повинуясь инстинкту, понеслись в другом направлении, подальше от странного старца. И, казалось, Мстислав первый думал уже о другом, повернувшись к мудрецу спиной и давая распоряжения слугам. Но это только казалось. Едва взгляды всех устремились, следуя повелению князя, к выходу, как Мстислав быстрым движением руки чуть тронул своего наивернейшего боярина Искреня. И только тот обернулся, как князь, сверкнув глазами на мудреца, тихо молвил:
  - В тайную.
  "Тайной" называлась небольшая светелка подле покоев князя, где он вел самые сокровенные разговоры.
  Глядя на то, как он, Мстислав, вынужден хитрить и таиться в своих же хоромах, любой другой князь Русской земли только рассмеялся бы. Ибо каждый из них был полновластным властелином в своих землях, и ничья воля не могла лечь поперек воли князя. И так было везде и всегда, но только не в далекой Тмутаракани, оторванной дикой степью от остальной Руси. Слишком далеко была матушка-Русь с ее вековой Правдой и слишком близко стояли города коварных и лукавых греков, алчных и жестоких хазар. Здесь еще ходили по улицам полуголые воины с волнообразными мечами, один взгляд которых заставлял вздрагивать и рыхлых неторопливых византийцев, и вертлявых болтливых арабов, и хазарских степняков с затаенной злобой. Но город давно и неуклонно перерождался, теряя свой свирепый нрав древних русов. Здесь все уверенней ступала нога греческих и хазарских купцов, а следом шла любимая забава лукавого народа - интрига. Она уже не стеснялась своих козней и все шире раскидывала свои сети среди жадной оравы наемного воинства, охранявшего и обиравшего многочисленных разноплеменных купцов. Уже подсылали наемных убийц к наместникам князя, уже травили слуг его наивернейших. И что еще мог измыслить коварный народец, можно было только гадать. Как говорила народная мудрость: не бойся сильного, бойся слабого.
  Вот так и жил Мстислав, чуя за спиной темную силу своих невидимых врагов и уповая на волю божью.
  А на что еще можно было уповать в этом мире, полном смертельных врагов, где никто не мог с уверенностью посмотреть в день завтрашний, где в одночасье рушилось то, что человек создавал многие годы упорным и тяжким трудом, где все могло стать прахом и уйти в небытие, исчезнуть с лица земли без малейшего следа даже в человеческой памяти. Чей ум не будоражила эта тяжкая дума, кто мучительно не желал знать свое будущее, будущее своих дел и замыслов, и вспомнят ли твое имя спустя многие годы, и как вспомнят.
  
  Глава 11
  Тайный враг
  
  Мстислав проводил своих верных бояр до резных дубовых дверей, закрывавших вход в княжеские палаты. По обычаю, он должен был первым покинуть палаты в сопровождении бояр, но он намеренно задержал их, словно продолжая начатый со всей дружиной совет. Но сделал он это не для беседы, а для того, чтобы незаметно выпроводить всех и пойти в тайную каморку. Остерегаясь любого лишнего глаза, он не желал показывать всей дружине свой интерес к волхву и для того вел с боярами разговор, который мог задеть их за живое.
  - Что скажете, верные други мои, - вопрошал князь знатных воинов, неторопливо шедших рядом с ним позади всей дружины. - Стоит ли нам прислушаться к словам волхва или нет?
  - Ежели прислушаемся, то надо золото ромеям вернуть, - молвил один.
  - Что злато, когда вои могут сгинуть! - грозно хмуря брови, отвечал другой. - Воев ты ни за какое злато не купишь, а на купленный меч я полагаться не стану.
  - Че ж не полагаться-то? - встрял в разговор грузный и седовласый боярин с маленькими глазками на красном опухшем лице. - Вон ромеи сколько наших нанимали, и варягов нанимали, и ничего, воюют наймитами. А нам все мужика надо от сохи оторвать да в бой его кинуть. Неправильно это.
  - Наймит хорошо бьется, пока война легкая, - заговорил самый молодой в высокой горностаевой шапке с красным верхом, - а как начнется сеча жестокая, так они все с поля долой. Сколь раз такое видел.
  - Да где ж ты такое видел? - метнув свирепый взгляд, встрял в разговор угрюмый и широкоплечий невысокого роста варяг с густыми бровями, свисавшими на глаза, на щеке которого краснел длинный рубец.
  - Я клятву верности давал на мече! - вскричал он, хватаясь за меч, висевший у него на боку. - И никогда, ты слышишь меня, никогда не бежал с поля боя!
  - Ладно, други, - миролюбиво закончил Мстислав разговор, - враз мы это дело не решим, там, в гриднице, за медом все и продолжим до полного согласия.
  - Да уж, без меду согласию у нас никак не бывать! - за всех ответил высокий кряжистый старик, один шедший с непокрытой головой, увенчанной длинным седым чубом, свисающим почти до плеча.
  - Ой, твоя правда! - рассмеялся Мстислав. - Какая нам жизнь без меду!
  Он прикрыл за ними створки дверей и пошел не спеша назад к Искреню, который, словно сторож, встал около волхва и его отрока. Князь дошел уже до середины палат неторопливым шагом человека, все еще не принявшего решения и продолжающего на ходу обдумывать, что ему делать дальше, как вдруг позади он услышал легкий шум.
  Мстислав остановился и прислушался, немного обернув голову назад. В следующий миг ему почудилось, что дверь тихонько скрипнула и чуть-чуть приоткрылась, словно легкий сквознячок раздвинул створки дверей. Однако это ему показалось странным, поскольку вечер был тих и спокоен и теплый воздух за окном едва шевелил на небе окрашенные в багрянец легкие облачка. "Откуда мог прилететь этот сквозняк?" - подумал он, повернувшись назад, к дверям, чтобы подойти и пощупать собственными руками или мечом то, что составляет сущность этого сквознячка. Но тут же ощутил сильнейшую боль в правом виске.
  Едва не вскрикнув, он схватился за голову, но все же успел разглядеть в щели приоткрытой двери красноватый воспаленный глаз, в неистовой ярости взирающий на него. Князь даже отшатнулся назад, но тут же вспомнил прием от колдовских чар, которому еще в юности научил его наставник, и мысленно поставил между собой и этим страшным глазом зеркало. Прием сработал, и голова перестала болеть. Тогда Мстислав решил выяснить, кто же стоит за дверью и смеет шутит с ним столь мерзким образом. Он хотел сделать шаг, но тут обнаружил, что ноги стали словно чужими - они его не слушались, и он не мог сделать ни шагу.
  "Вот гад, все-таки сделал внушение", - подумал Мстислав и, не спуская глаз с дверной щели, за которой он, как ему казалось все еще видел гневное свирепое око, крикнул:
  - Искрень, дверь!
  - А? - откликнулся боярин, не совсем понимая, что от него надо.
  Мстислав дернулся на месте, пытаясь оторвать от пола свои ноги, словно приклеенные к дубовым половицам, и оглянулся на боярина.
  Только тогда Искрень сообразил, что тут что-то неладно, и стронулся с места, постепенно набирая скорость по мере того, как до его сознания доходила вся картина происходящего с князем "чего-то неладного". Вначале шажком, потом все быстрей и наконец в несколько огромных прыжков он покрыл все расстояние до дверей в палаты, что никак не вязалось с его огромной и грузной фигурой. Наконец он распахнул створку, готовый порвать на части того, кто учудил с князем такую злую шутку. Но за дверью никого не оказалось, только легкий шаг шелестел где-то далеко, в темном конце перехода.
  - Ушел-таки, зараза, - ругнулся Искрень, стукнув кулаком в косяк, - опытный, видать.
  Мстислав переступил с ноги на ногу, наконец обретя подвижность, но продолжал смотреть за распахнутую створку двери, словно там, в темноте перехода, вновь мог появиться ужасный глаз.
  - Невероятно, - он смущенно оглянулся вокруг, - никогда со мной такого не было.
  И тут вдруг его осенило. Он резко повернулся туда, где оставались стоять пришедший мудрец и отрок, державший книгу. Искрень должен был увести гостей в тайную, пока ему приходилось за разговорами выпроваживать бояр, но его лучший друг этого не сделал.
  - Искрень! - вскрикнул Мстислав.
  - Да здесь я, - из-за спины откликнулся боярин.
  - Почему здесь, а не в тайной? - начал говорить князь и тут увидел отрока, беззвучно шевелящего губами над раскрытой книгой.
  - Да даже не знаю, как это получилось... - недоуменно хлопая глазами, начал оправдываться боярин.
  - Книга! - почти крикнул Мстислав, делая быстрые шаги.
  Князь и мудрец почти одновременно с двух сторон запахнули кожаные створки. Но отрок еще какое-то время пялился мутными глазами туда, где только что были руны.
  - Ты читал книгу?! - изумился старец, глядя в непроницаемые глаза отрока.
  Под пристальным взглядом мудреца отрок словно оттаял, глаза его расширились, превратившись в два, сияющей синевы, кусочка неба.
  - Я читал священную книгу!
  - Что ты понял?! - вперил в него свои глаза Мстислав.
  - Я понял, - изумился отрок, словно и не его глаза смотрели в книгу, не его губы шептали имена священных рун.
  - Ты князя-то не передразнивай, - сердито встрял подоспевший Искрень, злой оттого, что невидимый враг ускользнул от него, и к тому же сильно озадаченный всем происшедшим, - отвечай все как есть, что понял?
  - Я понял, что через меч придет великая сила, сила Бога. Тому, кто возьмет этот меч.
  Отрок запнулся.
  - И меч этот где-то рядом, в горах. Он называется...
  - Молчи! - грозно вскрикнул старец.
  - Имя меча должен знать только тот, кто возьмет этот меч, кого Светлые Боги сочтут достойным такой чести.
  Все замерли, и в наступившей тишине особенно отчетливо стукнула створка тяжелой дубовой двери в конце палат, словно сквознячком невзначай ее прикрыло.
  - Опять шуткует! - вскричал Искрень. - Ну, теперь, зараза, ты от меня не уйдешь!
  Он молнией метнулся к дверям и, стремительно просунув руку за дверь, вытащил оттуда край черной ткани, за которым угадывалось одеяние человека, отчаянно упиравшегося с той стороны двери.
  - Попался! - обрадовался боярин, вращая глазами. - Иди-ка сюда, голубчик, сейчас я с тобой разговаривать буду.
  - Не надо меня тащить! - взвизгнул за дверью голос. - Я и сам зайду.
  - Ну, так заходи, - усмехнулся Искрень, - кабы ты ногами не упирался, ты бы у меня давно зашел... и вышел. А потом бы снова зашел.
  Он поднял огромный кулак вверх, очень довольный своей шуткой. Тот таинственный, кто так скверно вздумал шутить над князем, был пойман, и оставалось только определить ему меру наказания. Наконец раздалось кряхтенье, дверь еще приоткрылась, и в палату просунулась чернявая голова с нагловатыми маслянисто-черными глазами.
  - Мира тебе, князь, да прибудет с тобой благословение божие! - загнусавил священник-грек, торопливо коверкая русские слова. - Сказывают, ты тут беседу ведешь с язычниками?
  Его одутловатое тело в черном балахоне протиснулось в дверной проем, жирные пальцы ухватились за большой медный крест на груди, засаленный и матово блестящий.
  - Батюшка ваш наказывал мне оберегать душевный покой князя Мстислава, - продолжил византиец, выпучивая глаза и переводя дыхание.
  Видно, пробежка по переходу далась служителю византийского Бога нелегко, а борьба с Искренем около двери и вовсе отняла последние силы.
  - Ты что, Феофан, в согляды решил податься? - медленно чеканя слова, проговорил Мстислав тихим голосом с гримасой зубной боли. - Ну-ка, иди сюда, византийская...
  Князь запнулся, подбирая слова, соответствующие его достоинству, но способные передать клокотавший в его груди гнев.
  - Византийская... - он снова замолчал, чувствуя, что краснеет от злости на самого себя и этого попика.
  - Византийская крыса! - радостно дополнил его речь находчивый Искрень.
  - Как вы смеете! Меня ваш батюшка Великий князь очень просил. Я должен блюсти в этом краю законы Господа нашего и верность им всех воинов, и особенно князя, - тут Феофан еще сильней выкатил глаза, взвизгивая на последних словах. - Особенно князя, как главную опору и мирской, и божьей власти на земле этой грешной, и писать в Киев, если что...
  При последних словах грек сделал очень важный вид и поднял кверху толстый палец с грязным ногтем.
  - Если что! - глаза Феофана стали совершенно круглыми от сознания собственной важности, а палец предостерегающе покачался из стороны в сторону. - Писать самому Великому князю Владимиру, господину земли Русской, перед которым один я в ответе за все.
  Закончив говорить, грек вдруг проникся к самому себе еще большим уважением, и обидные слова стали ему казаться еще более обидными, просто несовместимыми с его высоким статусом. Он гордо выпятил толстые губы и, повернувшись, стал протискиваться обратно в переход.
  - Стой! - взревел Мстислав, выходя из себя. - Как ты смеешь, собака, ко мне, русскому князю, задом вертаться?!
  Грек неожиданно проворно развернул толстое брюхо в прежнее положение, но продолжал пятиться в переход, бормоча побелевшими губами:
  - Вот я князю-то Владимиру отпишу, как слугу Господа нашего обижают за верную службу.
  - Я тебе отпишу, - гневался Мстислав, чувствуя, как щеки неумолимо покрываются красноватыми пятнами злости.
  Он не любил показывать свои чувства, полагая в этом слабость характера, недостойную правителя, и от этого еще больше злился на самого себя и на противного грека, который еще в Киеве раздражал его более других своим циничным лицемерием.
  - Так ты душевную чистоту блюдешь тут, оказывается? - неожиданно тихо проговорил Мстислав совершенно бесстрастным и оттого еще более грозным голосом. - И как ты ее блюдешь? С девками на сеновале или в попойках? - князь презрительно цедил слова, словно наперед знал все, что ответит лукавый грек.
  Теперь он почти совладал с собой. Усилие воли смыло с лица князя пятна гнева, и оно казалось почти равнодушным.
  - А третьего дня кто, упившись до беспамятства, голышом по двору шастал? - процедил князь сквозь зубы очередной вопрос.
  - То не я, то дьявол в моем обличье смущает вашу веру в Господа Иисуса Христа, - последние слова византиец произнес торжественно нараспев. - То есть посланное вам испытание в вере вашей, ибо сказано в писании...
  Грек, ничуть не смутясь предъявленным к нему обвинениям, уже приготовился было поучать присутствующих, как терпение Мстислава в очередной раз лопнуло:
  - Искрень, вразуми-ка этого шустрого попика, что-то он много думать о себе стал.
  Боярин положил на рукоять кинжала огромную жилистую ладонь и, осклабившись, пошел не спеша к побледневшему Феофану.
  - Не надо, не надо вразумлять! - вдруг неожиданно тонким голосом взвизгнул грек и, мелко дрожа, сам засеменил к князю.
  Он попытался стороной обойти все еще ухмылявшегося Искреня, опасливо косясь на его огромные кулаки. И когда, казалось, мелко семенящие ножки вынесут его из беды, раздался шлепок, и служитель культа, охнув и ухватившись за задницу, в одно мгновение покрыл все расстояние, которое ему оставалось пройти до князя.
  - Слушаю тебя, мой повелитель, - выдавил из себя византиец так, словно не слова, а мерзкие жабы выпрыгнули у него изо рта.
  - Вот так-то лучше, - примирительно бросил Мстислав. - А теперь отвечай, кто тебе сказал, что я веду беседу с язычником?
  - Никто, вот тебе крест. Видение мне было. От Господа Бога нашего Иисуса Христа, что ты, князь, нуждаешься в духовной опеке и защите, как повелел ваш батюшка, - не моргнув, соврал грек, перекрестясь несколько раз и опасливо поглядывая на стоящего сбоку Искреня.
  - Видение, говоришь... - Мстиславу стало смешно и противно. Противно оттого, что этот лживый и подлый народец учил теперь его великий народ тому, как надо жить и каким богам надо кланяться. Его народ гордых русов, ведущих свой род от самих Светлых Богов, поучал теперь этот жалкий червь.
  - Искрень, - князь словно радовался подвернувшемуся поводу снова поучить грека, - у Феофана видения.
  Здоровенная оплеуха прозвучала так, словно ударили в боевой барабан.
  - Нет видений, нет, - едва устояв на ногах, испуганно затараторил византиец. - Голос я слышал. Крикнул кто-то, мол, князь там беседует, иди посмотри скорее.
  - Чей голос?
  - Не разобрал, правда, не разобрал, - прикрывая на всякий случай голову и зад, расторопно отвечал попик.
  - Ладно, ступай. - Мстислав устало отвернулся в сторону.
  Видно, тот, кто подслушивал, неплохо знал все особенности дворцовой жизни Тмутаракани. Знал, зачем здесь вертится византийский поп, знал, что тот побежит по переходу, отвлекая на себя внимание. И этот хитрец почти обманул князя, если б не длинная сутана ненавистного Феофана. В таком одеянии византиец никак не мог промчаться по переходу и вернуться снова бегом.
  - Да грузен он зело, а шаг мелок и тяжел, - словно угадав мысли князя, не спеша молвил Искрень. - Тот, кто убегал, был силен и ловок, как рысь, не чета этому...
  Боярин с выражением презрения и ненависти проводил взглядом аморфную фигуру византийца, мелькнувшую в последний раз в дверном проеме.
  - А батюшке вашему он, как пить дать, отпишет, это уж непременно.
  - Я и не сомневаюсь, - вдруг неожиданно весело ответил Мстислав.
  Он вдруг невзначай осознал, что жизнь его обретала совсем иной смысл. От прежнего тягостного и смутного чувства пустоты и ненужности совершаемых им дел не осталось и следа. Перед ним лежала ясно и четко очерченная дорога великих дел и свершений. Он почти видел перед собой весь предстоящий путь, словно начертанный в его сознании волею Светлых Богов, и верил, как никогда, в свои силы и свое предназначение.
  Ничто его теперь не страшило, ничто его не могло остановить. Он сможет повторить подвиги легендарных славянских героев, о которых пели бояны в тени священных дубрав, когда прославляли Светлых Богов на великие праздники, и о которых неустанно твердили их голоса под высокими сводами гридниц во время шумных пиров, заставляя трепетать сердца знатных воинов. Он, Мстислав, достанет священный меч, и о его делах тоже будут слагать легенды, и его имя будет звучать рядом с именем Светлых Богов.
  - Так, может, его на кол посадить? - вывел из мечтательной задумчивости добродушный голос Искреня. - Чтоб не отписывал больше... А князю Владимиру скажем, что поскользнулся Феофан на крепостном валу, где в силу неумеренного любопытства обозревал окрестности. Скатился с забрала и прямо на поторчу сел.
  Искрень от всей души улыбался, радуясь своей замечательной придумке. Видно, изобретенная им картина давно будоражила воображение благородного воина. Вообще-то, все дружинники не любили назойливого византийца, но Искрень, любя князя и видя все его душевные страдания от присутствия этого греческого богослова, проникся особой ненавистью с изрядной долей отвращения.
  - Нельзя, к сожалению, друг мой, нельзя, - вздохнув, ответил Мстислав. - Нам сейчас ссориться с греками никак нельзя. Какие-никакие, а все-таки сейчас они нам союзники. Стараньями отца моего князя Владимира союз сей получен, и цена за него уплачена безмерная.
  Князь отвернулся, бледнея от тихой ярости, клокотавшей в сердце. И только когда рука его, сжав рукоять меча, постепенно успокоилась, впитав в себя силу, исходящую из оружия, он продолжил говорить дальше:
  - Без этого союза мы будем одни против трех врагов. С гор на нас касоги напирают, в степях хазары рыщут, а тут еще с моря греки придут. Что тогда делать будем?
  - А меч мне на что? - вскинулся Искрень. - Помнишь ли, как мы под осень на охоте с хазарами встретились... Их сотня, а нас пятеро да слуг пяток, - боярин бешено вращал глазами. - Они думали, мы деру дадим, а мы на них в два меча полуоберучем пошли.
  Он поднял обе руки кверху перед собой и крутанул ими в разные стороны, словно показывая, как мечи разрывали хазарский строй.
  - Эх, что тогда там началось, - лицо его при этих словах совершенно преобразилось, словно отблески огня полыхнули по лбу, по щекам и, рассыпавшись искрами, всосались вглубь его веселых беспокойных глаз.
  "Ну точно, Искрень, он и есть искрень", - подумал, улыбаясь, Мстислав.
  - Кто от твоего меча увернется - того Соколик достанет, - продолжал между тем боярин, рассекая ладонью невидимого врага. - А от моего меча еще никто не уходил.
  - Всех хазар по степи и разложили, как снопы на току, - Искрень захохотал так, что слюдяные оконца жалобно звякнули.
  Казалось, сейчас из его смеющегося широко открытого рта с легкостью веселого смеха посыпятся истории про его боевые подвиги и подвиги князя, про дела великих воинов, слава о которых разошлась далеко по всей Руси. Не былинный певучий рассказ неторопливых мудрых боянов, а живой, пахнущий окровавленным железом и земляным холодом прошедшей совсем рядом смерти. И отрок, все еще стоявший с книгой, которая теперь была снова бережно закутана в кожаные крылья, во все глаза восхищенно смотрел на Искреня, ожидая этого рассказа. Но боярин вдруг помрачнел, отвернулся в сторону и со всей силой хлопнул кулаком в ладонь.
  - Сам знаешь, что чудом нам та победа далась, - глядя на него с хитроватым прищуром, заключил Мстислав. - Кабы было нас поболее, так устроили бы нам хазары конный перестрел, а стрелки они сам знаешь какие - так и норовят стрелу под кольчугу пустить. И пока ты с мечом своим до них доскачешь, они всего тебя стрелами истыкают, по крайней мере там, где ты кольчужкой не прикрылся.
  Молодой князь зябко поежился, припомнив противное тягостное чувство в груди, с которым глаза лихорадочно ловят момент, когда темное облачко смертоносного роя стрел потянется к ним от хазарских боевых луков, чтоб успеть нырнуть под щит и слушать, холодея, визг и шелест оперенной смерти.
  - Ладно, не буду я твоего грека на кол сажать, - недовольно буркнул боярин, собрав густую рыжеватую бороду в огромный кулак. - Пусть себе погундит пока, раз он нам союзник.
  Глаза Искреня вновь смеялись, то по-детски светлея, то наливаясь мрачной свинцовой глубиной. Так что было совсем непонятно, что, собственно, веселит боярина: то, что не надо сажать Феофана на кол, или то, что можно будет придумать более изящный способ избавиться от противного византийца.
  - Ты вот что, - Мстислав тронул боярина за плечо, придавая своим словам особую важность. - Веди гостей в тайную и сам побудь с ними, пока я не приду. Глаз с них не спускай и челядинов поставь за дверьми, посмотреть, кто у нас тут шастает по переходам.
  - Сделаю, княже, - вздохнул Искрень.
  Перспектива сидеть со старцем вместо дружинного застолья явно не прельщала старого рубаку. Но надо так надо. Он быстро смекнул особую важность этого несложного поручения по едва заметным интонациям в голосе Мстислава. Столько внимания князь не уделял ни золотым кубкам, ни перстням с удивительными самоцветами, которые дарили хитрые заморские купцы. Но не одно только княжеское слово заставляло боярина тратить себя на столь пустяковое дело. По его собственному разумению, что-то здесь было не так. Вот только что - он определенно сказать не мог. Разве только то, что таинственная книга, едва появившись в сонном затишье Тмутараканского замка, уже успела обрасти странными происшествиями. К тому же чутье бывалого воина подсказывало, что этим все не кончится и главные приключения еще ждут впереди.
  Боярин быстро сделал широкие и округлые движения руками, словно подхватил старца и отрока своими огромными ладонями, слегка подталкивая их к небольшой дверке, расположенной в противоположном по диагонали углу от главного входа в палаты. Дубовая створка этого главного входа еще не до конца закрылась после ушедшего Феофана, и казалось, стремительный и легкий шаг Мстислава торопится успеть проскочить в эту исчезающую щель. Уже из перехода князь обернулся и увидел, как боярин, протолкнув впереди себя отрока, двинулся сам, закрывая широченной спиной весь дверной проем.
  На душе сразу стало легче, то ли от вида мощной и надежной спины Искреня, то ли от преодоления некой невидимой преграды, которая должна была удерживать князя внутри, как наложенное на вход заклинание. Но Мстислав больше не стал копаться в своих ощущениях, а решительными шагами направился к гриднице. По дороге он размышлял о неизвестном, пробежавшем здесь ранее, и внимательно смотрел на постанывающие деревянные половицы, словно скрипучие звуки могли вернуть образ бывшего здесь человека или воскресить отпечаток его тени. Но чуда не случилось, и князь устало подумал, что тайная стража, которую он создал, чтобы бороться с византийскими соглядаями, наводнившими Тмутаракань, пока еще действует не очень удачно. Впрочем, этого следовало ожидать: выслеживать вражеских лазутчиков - занятие не для благородных воинов, и потому дружинники все, как один, наотрез отказались этим заниматься, а простые стражники из ратников, которых заставили за всех отдуваться и делать это нелегкое дело, просто не имели опыта и воинской хитрости, чтобы тягаться с лучшими головорезами Империи. "Может быть, стоит взять для этого дела разведчиков, - подумал Мстислав, - эти ребята намного ловчее; если надо, и выследят кого угодно, да и в драке смогут одолеть любого синодика[52]". Он на ходу стал прикидывать, за какие деньги можно будет уговорить этих диковатых и своенравных людей покинуть вольные степи и горы и начать совсем иную охоту на узких городских улочках.
  - Ничего, мы еще посмотрим, кто кого! - сказал он с ожесточением невидимому врагу. - Вычищу всю Тамань от всякой нечисти, вот увидите!
  Невольно он вспомнил глаз, который видел только что в дверной щели, и того неизвестного, который скрылся в переходе. Сейчас он мог столкнуться с ним нос к носу, даже не догадываясь, что видит перед собой затаившегося врага. Он стал мысленно перебирать в уме всех находящихся в замке людей, пытаясь каждому примерить виденный свирепый глаз. То, что этот человек не со стороны, он был почти уверен, потому что хорошо знал стражу около входа в княжеский терем; надежные проверенные люди, старой воинской закалки, еще не испорченные влиянием греков и оттого совершенно равнодушные к золоту. Таких ничем не подкупишь и ловким словом не обманешь - это он знал четко.
  От выхода из княжеской палаты переход вел вправо к гриднице и налево в женскую половину терема, где была горница и светлица княгини и княжеских отпрысков. Именно там любил бывать Феофан под предлогом нравоучительных и духовных бесед. Оттуда шла лестница во внутренний двор, по которой неизвестный мог ускользнуть незамеченным. Но он мог быть и из числа его воинов, и тогда ему надо было лишь немного отстать от остальных, чтобы незаметно вернуться назад к дверям княжеской палаты.
  Вдруг Мстислав с особенной отчетливостью вспомнил те подробности, которые первоначально ускользнули от его внимания; несомненно, теперь он понял, почему глаз ему показался красноватым - потому что нижняя часть лица была прикрыта красной тканью. Красное корзно! Ну, конечно же! Он чуть не подпрыгнул на месте, вспомнив про красное корзно первого боярина.
  До него и раньше доходили слухи, что Лют Гориславич балуется волхвованием и обладает довольно сильным колдовским даром, но до поры он не придавал этому никакого значения, поскольку сам никак не сталкивался с этим. "Теперь вот столкнулся", - подумал Мстислав, пытаясь представить себе лицо первого боярина. Он даже прибавил шага, чтобы побыстрей дойти до гридницы и, глянув ему в лицо, сказать ему, что...
  "А что, собственно, сказать?" - князь задумался, снова замедляя шаги. Сказать, что видел, как боярин, прикрыв лицо красным корзно, смотрел на него. Так он сразу ответит, что это не он, а красные плащи есть еще у нескольких воинов, да и прикрыть лицо можно не только плащом.
  А ведь точно - его опять осенило, ведь Свенельд был в красной вышитой рубашке, с широкими рукавами, да и доспех его, и щит, и оружие - все покрыто рунами, а значит, он тоже знаком с колдовством и тоже мог стоять за дверью.
  Так кто же из них двоих, или есть еще кто-то третий? Первый боярин беспокоил его больше всего, поскольку в нем всегда ощущалась какая-то скрытая сила и тайна... Он напоминал Мстиславу натянутый лук, нацеленный на далекую, невидимую глазу цель, в неизвестность.
  Князь мысленно произнес имя первого боярина, пытаясь еще раз вникнуть в свои ощущения:
  "Лют Гориславич, боярин из земли вятичей, или венетичей, как они себя называют".
  "Лют, Лют, лютом силу зовут", - вспомнилась старинная присловица.
  Ничего особенного, имя как имя. Правда, согласно старинным верованиям, опасаясь сглаза и наговора, часто свое подлинное имя старались скрыть, заменяя его сокращенной формой. Так что Лют мог быть и Лютомиром, и Лютогастом, и Лютобором. Но и эти имена не имели дурной славы и никак не могли прояснить смутных подозрений Мстислава.
  Был, правда, еще князь-волшебник Лунелют, поклонявшийся темному Богу Луны, но он погиб много лет назад, когда Владимир воевал вятичей и взял приступом его город. Род этого князя прервался, и никто не мог мстить за его смерть. Если только дальние родичи.
  Свенельд же мог и притвориться, что не знает рун, а сам прочитать то, что ему нужно. А потом прийти и заставить отрока дочитать не дочитанное им, а по шевелению губ распознать все нужные слова.
  За Лютом Гориславичем стояли все воины-вятичи, которых он привел с собой в Тмутаракань и которых было почти треть от общего числа дружины и гридей. Зато за Свенельдом стояли все варяги, которых было не так много, как вятичей, но тоже достаточно, чтоб при удобном случае захватить замок. Да и держались они подчеркнуто особняком, как чужаки, не желающие менять своих обычаев и традиций, в приютившем их доме.
  И тот и другой могли затеять свою игру и попытаться взять город в свои руки, пользуясь его удаленностью от остальной Руси.
  "Что ж, неплохое начало, - подумал Мстислав, мрачно ухмыляясь собственной шутке, - я еще ничего толком не узнал о тайне, которую принес мне мудрец, а она уже перестала быть тайной, по крайней мере, для того неизвестного, кто осмелился подглядывать в дверную щель и шутить с ним, князем, такие дерзкие шутки".
  Кто бы ни был этот человек, хазарский или византийский лазутчик, или же один из воинских начальников, задумавший захватить власть в городе, он был очень опасен, и особенно силой своего внушения, которую Мстислав уже испытал на себе, будучи обездвижен.
  Надо было найти этого неизвестного, пока он не натворил в замке бед. И более всего князя пугала неизвестность. Он знал, что нужно хазарским и ромейским соглядаям, знал, что от них ждать и что им надо, но от неизвестного можно было ждать буквально всего.
  - Сейчас же дополнительную стражу в терем, - проговорил он сам себе вслух, - по всем переходам расставить. Обязательно гада изловим.
  Ему почему-то казалось, что неизвестный не все успел прочитать из священной книги и непременно попытается еще раз получить к ней доступ. А значит, надо быть к этому готовым и перехватить его или, по крайней мере, узнать, кто это. Но поиски незнакомца можно было начать прямо сейчас и с самого простого - узнать у воинов, кто последним пришел.
  С этими мыслями князь подошел к гриднице, остановился на секунду, чтобы стереть с лица выражение растерянности и тяжких дум и вместо этого изобразить безмятежное довольствие жизнью и беспечное веселье.
  
  Глава 12
  Карамея
  
  Отпустив красного от смущения отрока назад к своему учителю, Карамея все же взяла с него обещание, что когда он выполнит свой зарок сопроводить волхва до священного места, то непременно вернется к ней. Зачем ей это было нужно, она и сама еще не знала. Но что-то шевельнулось в душе гордой и своенравной красавицы, когда она смотрела в широко раскрытые глаза юноши, полные необыкновенного сияния той самой первой любви, которая бывает только в юности.
  Но если не брать в расчет, что боярыня и безвестный отрок не могли иметь ничего общего, то ученик волхва, конечно же, вполне заслуживал внимания молодой женщины. Ведь Радим имел очень достойный и привлекательный вид, поскольку его наряд, как послушника, постигающего учение Светлых Богов, являл собой великолепное зрелище. Белая одежда, покрытая вышитыми узорами красных и синих свастик и знаками рун, была прежде укрыта от посторонних взглядов возможных врагов длинным серым плащом из грубой ткани, который во время битвы с монахами распахнулся сам собой и был теперь откинут за плечи. Кроме того, юноша был высок ростом, и его широко раскрытые ясные глаза сияли на лице, отличавшемся правильными чертами, которое вполне можно было назвать красивым, если бы не след робкой юношеской неуверенности, придававшей ему легкий оттенок скрытого недостатка.
  И все же Карамея, восседая на великолепном белом скакуне, который нес свою драгоценную ношу обратно за стены детинца, к боярскому терему, только теперь поняла, что не знает, зачем позвала Радима, зачем спросила его имя и что она потом будет делать с ним. Молодая боярыня настолько погрузилась в эти странные раздумья, что позабыла убрать лук и ехала, держа его перед собой на седле, словно собиралась выстрелить еще раз.
  Очнулась она только тогда, когда стражник у ворот детинца, улыбаясь в вислые седые усы, прогудел зычным голосом:
  - Никак, с охоты, боярыня?
  - С охоты? - встрепенулась Карамея. - Ах да, с охоты!
  Она чуть привстала в стременах, убирая лук в кожаное налучье, украшенное бисером и серебряными бляшками, мерцающими, как капли металлической росы. В тот же момент по лицу ее пробежала тень, и брови ее изогнулись, изображая гнев.
  - Рацлав! - крикнула боярыня, останавливая лошадь и оборачиваясь к следовавшим за ней гридям. - Стрелу!
  Ехавший позади всех старый воин пришпорил своего коня и вмиг догнал свою госпожу. Его суровое лицо, наискосок перечеркнутое шрамом, обратившись к боярыне, на несколько секунд застыло, словно окаменев, уставившись в глаза женщины таким же немигающим застывшим взглядом, от которого у иного человека пробежал бы холодок. Но Карамея ничуть не смутилась, а, протянув навстречу ему властную, не по-женски крепкую руку, еще раз произнесла:
  - Стрелу!
  Воин чуть склонил голову в легком поклоне и протянул окровавленную стрелу. Боярыня выхватила ее и, подняв высоко над головой, подъехала к правой створке ворот. Здесь она остановилась и оглянулась вокруг, скользнув горящими глазами по лицу каждого из присутствующих здесь людей, словно приглашая всех, кто был рядом и поймал ее взгляд, принять участие в том, что должно здесь свершиться.
  - Муж мой! - вдруг воскликнула она сильным звенящим голосом. - Посмотри из священного Ирия, обрати свой взгляд на землю! Я, Карамея, жена твоя, отомстила за твою смерть. Я сразила одного из твоих убийц. Вот его кровь на этой стреле!
  Она с силой воткнула стрелу в дубовую створку ворот и, повернувшись к городу лицом, простерла правую руку с окровавленными пальцами в сторону видневшегося в конце улицы креста:
  - Возрадуйтесь Мста и Карна, возрадуйтесь, Светлые Боги, возрадуйтесь, души предков, ибо есть еще Правь на земле, и за каждую смерть сына Светлых Богов сполна будет заплачено кровью!
  И знайте, - она погрозила кулаком кресту, - я не отступлюсь, пока не уничтожу вас всех!
  Высказав все, что давно наболело на душе, боярыня повернулась и медленно поехала прочь. Она уже миновала надвратную башню, когда страж, словно очнувшись от наваждения, закричал:
  - Карамея, Карамея, а что князь скажет, когда увидит твою стрелу на воротах? Может, и не говорить ему, что это твоя стрела?
  Молодая воительница остановилась вполоборота и бросила небрежно:
  - Нет, скажи, пусть все знают, что Карамея свершила месть, а снимать стрелу захочет только глупец, который не боится Карны и Мсты.
  После этих слов она пустила коня вскачь, словно бесповоротно отсекая свершенное и отдавая судьбу свою новой воле богов.
  Вихрем промчавшись по узкой улице детинца, она осадила коня перед самым крыльцом красивого терема. Тотчас выбежали два холопа, один из них быстро подхватил коня под узду, а другой низко согнулся, подставляя свою спину под ножку боярыни, чтоб ей удобней было сойти на землю. Карамея птицей слетела с коня, вмиг взбежала по ступеням и, стремительно переступив порог, почти тут же миновала сенцы и, лишь войдя в светлицу терема, остановилась. Только теперь она ощутила, как кровь бешено стучит в висках, как огонь закипает в груди ее, заставляя трепетать женское сердце.
  Она прикоснулась тонкими пальцами к вискам, словно пытаясь унять таким образом бьющую в них кровь. Застыв на какое-то время в такой позе с полузакрытыми глазами, боярыня, наконец, пошла мелким и степенным шагом, который говорил о том, что она почти успокоилась. Почти, потому что глаза ее горели по-прежнему, а лихорадочный румянец на щеках, казалось, жег ее изнутри.
  Так она дошла до оконца, открытого во внутренний дворик, образованный окружавшими терем хозяйственными постройками. Там под присмотром дворовой девки играл с деревянной лошадкой мальчонка, одетый в чистую белую рубашку, украшенную вышивкой по рукавам, вороту и подолу. На шее ребенка тускло поблескивала витая серебряная гривна.
  Только узрев дитя, женщина, наконец, изменилась лицом. Легкая улыбка скользнула по ее тонким губам, сделав ее еще более прекрасной. Она было хотела позвать ребенка, но потом передумала и просто любовалась им издалека, словно боялась вторгаться в маленький мирок беззаботного детского счастья. Но мальчонка, бегая вокруг своей няньки по кругу, сам заметил ее и бросился к окну с криками:
  - Матушка, матушка, посмотри, как я научился скакать на лошадке!
  Ребенок подбежал к окну совсем близко, и женщина нагнулась к нему, протягивая навстречу руки, как вдруг отпрянула, словно пораженная громом. С лица ее сына на нее смотрели в точности такие же глаза, как глаза отрока, которого она совсем недавно спасла от смерти.
  - Не может быть! - вскрикнула она, вскакивая с резной лавки, на которой сидела перед окном. - Светлые Боги, этого не может быть!
  Она заметалась по светлице, не зная, что и подумать, как объяснить для себя столь явное и разительное сходство. И вдруг ее поразила одна мысль, которая явилась в ее возбужденное сознание неизвестно откуда и которая настолько ее ошеломила, что она остановилась, сложив руки перед собой, словно собираясь молиться. Только теперь она поняла, что ее заставило позвать к себе отрока, ведь сын ее был необычайно похож на своего отца и ее погибшего мужа, и оттого глаза отрока имели сходство скорее с его глазами. "Конечно же, - подумала она, - это были глаза, которыми семь лет тому назад смотрел на нее ее любимый, ее славный боярин Володарь".
  Карамея скрестила руки на груди, словно пытаясь удержать в ней сошедшее с ума сердце. Теперь она понимала, для чего появился этот отрок. Без сомнения, это была земная тень ее погибшего мужа, которая помогла ей свершить задуманную месть. Ведь она так долго мечтала об этой мести, но убить даже одного монаха было невозможно, ибо этих людей охраняла могучая сила церкви, и они были над законом и вне закона. Они могли убить кого угодно, но никто даже и не смел подумать о том, чтобы сразиться с ними. И тут такая удача - она убила монаха на глазах у всех, защищая юношу, а значит, ни церковь, ни город не смогут предъявить ей даже виры.
  Конечно же, решила Карамея, в образе этого юноши к ней явилась душа любимого супруга, которого она оплакивала столько лет, по которому она безутешно горевала, взывая к Карне и Желе. И вот Светлые Боги услышали ее голос и помогли ей свершить эту столь желанную месть, чтобы душа ее могла утешиться. Она еще раз припомнила глаза отрока, поразившись тому, как на совершенно другом, непохожем на ее мужа, лице могли быть эти до боли знакомые и любимые очи с тем же неповторимым выражением любви и сияния чистого света.
  Осознав все это, боярыня немного успокоилась и вновь села на лавку у окна. Невольно она предалась воспоминаниям того счастья, когда боярин Володарь был жив и, держа ее за руки, смотрел ей прямо в очи. Сердце невольно захолонуло, затрепетало в сладостной истоме, словно ее муж стоял рядом, за ее спиной, и протягивал руки, чтобы обнять ее плечи. На какой-то момент ей даже показалось, что она чувствует тепло этих рук, и она вся напряглась, выпрямляя спину и оборачиваясь, чтобы встретить губами любимые губы, но вокруг по-прежнему была пустота, и только ветерок из окна разметал по плечам легкую ткань ее двурогой кики.
  Карамея вздохнула и хотела вновь повернуться к окну, но слезы брызнули из ее глаз, заставив ее торопливо прикрыть лицо ладонью. Никто не должен был видеть, как боярыня страдает, никто не должен был знать, как ей плохо, только властное лицо непреклонной воли должно быть доступно ее слугам. Она задержала дыхание, чтобы не всхлипнуть и не разрыдаться, и вовремя, потому что в следующую секунду скрипнула дверь и в светлице появилась здоровенного роста девица. Она потопталась на месте, видимо чувствуя, что пришла не ко времени, но потом лицо ее приобрело упрямый и непреклонный вид, и она молвила зычным голосом:
  - Боярыня, тут эта... нить золотая кончилась, которой вы велели вашу свиту в узоры расшить.
  Видя, что госпожа никак не отвечает и словно не слышит ее, девка еще раз переступила с ноги на ногу, и вид ее стал еще более упрямым, а левая бровь сабелькой изогнулась вверх.
  - Так послать к ромейским купцам за нитью, что ли... - скривив губы, прогнусавила она противным голосом. Видимо, хорошо зная, что именно такие интонации возымеют на ее госпожу должное действие.
  И она не ошиблась.
  - Дарина, прекрати сейчас же! - вскричала Карамея, отрывая от лица ладонь.
  - Я-то что, - вновь загнусавила девка, - а вот златошвеи жалуются, что заказов у них полно, а они сидят тут у нас без дела.
  - Нельзя сейчас идти к купцам ромейским, - вздохнула боярыня, - а если жалуются, то пусть идут себе со двора, насильно держать их не стану.
  - А че ж к купцам-то нельзя? - не унималась Дарина, сменив гнусавые интонации на обычный голос.
  - Да монаха я ихнего подстрелила, - коротко и нервно хохотнув, отвечала Карамея.
  - Ой, боярыня, душенька моя! - чуть не подпрыгнув на месте, вскричала Дарина, сжав кулаки совсем не женского размера и быстро быстро постучав ими друг о друга, - какая ж вы молодец!
  Как же, как же вы на такое решились? - Она проскочила светлицу в два огромных прыжка и, очутившись рядом со своей госпожой, сжала ее ладонь в своих огромных ладонях.
  Боже ты мой! Что же теперь будет? - Она упала на колени перед Карамеей, заглядывая ей в глаза снизу вверх. - Они же убьют вас непременно. Я же их знаю - это страшные люди.
  - Не убьют, - боярыня, чуть улыбнувшись, погладила служанку свободной рукой по голове, - ничего мне не сделают, потому что я его на защите убила при всех.
  - Ой, все равно страшно, - не унималась Дарина, - это ж ужасные негодяи, им что защита, что не защита. Они такие мстительные, и поп их страшный такой, все время на меня глаза пялит.
  - Ничего не бойся, - усмехнулась Карамея, - ты помнишь, как мы с тобой на Купалу березку защищали. Так вот, так же встанем с тобой, взявшись за руки, и никого не пропустим в терем, а гриди наши помогут нам.
  Сказав эти слова, молодая женщина мечтательно улыбнулась, и глаза ее чуть затуманились воспоминанием прошлого. Она все еще смотрела на свою служанку, но словно не видела ее, или видела, но совсем в другое время и в другом месте. Несколько секунд она сидела так молча, не замечая преданного взгляда ее верной девицы, но потом словно тень пробежала по ее лицу, стирая с него и улыбку, и сияние глаз, и она, горестно вздохнув, отвернулась к окну.
  Однако для Дарины слова ее госпожи не прошли даром. Плечи ее только что согнутые, словно пришибленные страхом, вдруг распрямились, глаза полыхнули голубоватым огнем, и она - уже больше не замечая происходящих с ее госпожой перемен, произнесла мечтательно:
  - Да, какая Купала была! Ай да какая Купала!
  <>Она отпустила ладонь госпожи и, подняв вверх свои по-мужски крупные руки, воскликнула нараспев:
  - Слава Купале! Слава русским Богам! Гой Купала!
  Дарина с сияющими глазами, снова крепко сжав ладонь госпожи в своих ладонях, залепетала громким горячим шепотом:
  - Помните, помните, как волхв тогда сказывал - кто не выйдет на Купалу, тот пень-колода, а кто выйдет на Купалу, тот клен-береза! А мы с вами, боярыня, вышли!
  Она повела плечами и так задорно тряхнула головой, что толстая русая коса с вплетенной в нее красной лентой, висевшая у нее за спиной, перелетела вперед, описав в воздухе длинную золотисто-красную дугу, похожую на мелькнувший солнечный блик.
  - А про березку я-то все помню. Я-то думала, что вы не помните.
  - Еще бы не помнить, - усмехнулась Карамея, - ты же тогда всех парней пораскидала и моего жениха чуть не прибила.
  - Да уж, - смутилась девка, покраснев, - маленько я тогда разошлась.
  - Да не маленько, - сквозь невольный смех отвечала боярыня, - мужики-то, как горох, от тебя во все стороны сыпались. Им бы и не видать березки на тот год, кабы не мой молодец.
  - Ой, да уж какой хитрый был! - Дарина мечтательно покачала головой. - Это ж надо такое удумать - связанные пояса мне под ноги кинуть. Я-то, дура, о таком злодействе и думать не могла, хожу себе похаживаю вокруг березки-то нашей, кулак им, значит, показываю, чтоб они дурного ничего не удумали. А они как дернут за пояса, тут и с ног меня долой.
  - Глупая ты, - чуть вздрагивая от легкого смеха, проговорила Карамея, - ведь это же забава шутейная, чтоб молодцев потешить да и самим девам потешиться, а ты как взаправду с ними биться стала. Так мужики потом чуть было не разобиделись, говорят, нельзя богатырку Дарину на Купалу звать, мы из-за нее без баб останемся.
  - Это как без баб? - нахмурилась служанка.
  - Как, как, - рассмеялась боярыня, - что ж ты слов-то волхва не помнишь, что березка есть образ девичьей чести. И пока молодцы ее не добудут и в реке ее не утопят, нельзя им к девам подходить, никак нельзя.
  - А как же тогда ваш боярин целовать вас стал до сроку?
  - Так мы же с ним случайно поцеловались, - Карамея тихонько вздохнула с грустной улыбкой на устах, - как ты упала, так он к березке кинулся, а я, значит, дорогу ему преградила; вот мы и столкнулись, да так столкнулись, что прямо губы к губам. Так вот и вышел первый наш поцелуй.
  - Ах, как же это лепо и дивно вышло, - помолчав, задумчиво произнесла Дарина, - видать, сама Лада держала вас за руки.
  - Да и все тогда лепо было! - наконец, совсем перестав хмуриться, воскликнула она и, мечтательно улыбаясь, словно это ей тогда достался поцелуй молодого красавца-боярина, посмотрела на свою госпожу.
  - Уж как разрядятся девки в венки купальские, - продолжала она, - краше и не бывает! А как вспомню голос красавицы Клены на купальской песне, так сердце все захолонет... словно мотыльком в груди бьется.
  - Мотыльком в груди? - Карамея удивленно посмотрела на служанку.
  Ей и в голову не приходило, что эта здоровенная, немного грубоватая девка, с которой не мог сладить ни один парень, способна произносить такие нежные речи, и, глядя на ее крупное и сильное тело, никак не могла вообразить, что там, внутри, у нее бьется мотылек. "Бык, наверное, бешенный скачет", - подумала она про себя с усмешкой.
  Меж тем Дарина, все более распаляясь, развела руки в стороны с раскрытыми, как два маленьких солнца, ладонями:
  - А как горел огромный костер купальский, как, взявшись за руки, девы и отроки прыгали через огонь...
  - Да, и я тогда со своим боярином прыгнула, - грустно вздохнула Карамея, - чтобы Батюшка-Огонь Сварожич очистил наши души и огненной силой своей соединил наши сердца.
  - И он соединил, - простодушно откликнулась служанка, - ведь такая у вас любовь была...
  - Именно что была, - голос Карамеи дрогнул, - на дне могилы, во сырой земле теперь моя любовь...
  Слезы сами собой брызнули из ее глаз, и она резко отвернулась к окну, прикрыв лицо рукой.
  - Да, боярыня вы моя, - торопливо затараторила Дарина, - горе это горькое, горше и не бывает. Но вспомните, вспомните, как волхв сказывал.
  - Что там сказывал... - переведя дыхание и еле сдерживая новые слезы, отвечала боярыня.
  - Сказывал, как скатится купальское огненное колесо с горы, так Отец-Огонь соединится с Матерью-Водой, чтоб родилась новая жизнь, чтобы вечно вращалось Коло Сварога, чтоб рождались новые дети, чтоб никогда не переводился род русский...
  - Да, сказывал, - подтвердила Карамея.
  - Ну, так вот, - обрадовалась Дарина, - у вас же сынок все равно что ваш боярин снова с вами.
  - Да знаю, - согласилась боярыня, - лицом весь в отца, особенно глаза. Но все равно иногда так тяжко и горько бывает, - она вздохнула, - что нет моего милого со мной и никогда уже не будет.
  - Тут уж ничего не поделаешь, - тупо согласилась служанка, - прошлого не вернешь.
  - Да, не вернешь, - откликнулась Карамея, побледнев лицом и сжимая губы, - а какое было счастье, как все было красиво и весело, пока не пришли эти христиане со своими порядками, пока их монахи не убили нашего боярина.
  - Ладно, - немного помолчав, скучным голосом сказала Дарина, которая по причине душевной простоты не умела и не хотела долго предаваться сочувствию чужому горю, - пойду златошвей порадую, а то они, поди, все задницы свои извертели.
  Она встала с колен и тяжкими шагами пересекла светлицу, бормоча себе под нос какие-то непонятные слова.
  Карамея вновь осталась одна, предоставленная собственным думам и воспоминаниям. Как она в тот роковой день отговаривала своего Володаря идти на последнюю в их жизни Купалу! Но он таки уболтал ее, переупрямил, напоминая их первую ночь любви, когда под ярким светом купальских звезд они упали в росистые травы, как целовал ее и миловал до самой зари, как сплели они два своих венка и, взявшись за руки, пустили их в реку с маленькой огницей, которую дала им купальская дева-жрица.
  "Самые лучшие дети зачинаются на купальскую ночь, - говорил он тогда, - посмотри, какой у нас красивый сынок растет. Так роди же мне и красавицу дочку, пошли на Купалу, зачнем дитя, как тогда".
  И она не выдержала, глядя в его синие глаза, поддалась на его уговоры сладкие, как мед, хотя сердце-вещун ныло и болело, чуя беду.
  Снова и снова в который раз она припоминала все подробности той страшной ночи, пытаясь найти ответ на один мучительный вопрос - можно ли было как-то спасти ее любимого, все ли она сделала, чтобы отвести беду? Вот перед ее мысленным взором всплывают люди в белых расшитых рубахах, которые веселятся и водят хоровод вокруг огромного купальского костра, вот и она красивая и веселая, взяв за руку своего милого, идет вслед за всеми, подпевая красавице Клене. Вот волхв взывает к Купале и всем Светлым Богам и приносит требы, кидая в огонь хлеб и выливая мед. Вот сейчас должно свершиться великое чудо и покатится огненное колесо с горы. Но тут раздается страшный крик, и со всех сторон из темноты появляются люди, одетые в черное. В руках у них дубины и колья, а за ними видны монахи с огромными крестами в руках.
  И эти черные люди начинают избивать всех подряд без разбору: и детей, и женщин, и мужиков. Крик, стоны, проклятия слышны со всех сторон. Кто-то бросается к реке, чтобы спастись от страшных людей в черном, кто-то пытается драться с ними, но она вдруг понимает со всей ясностью, что главная цель этих страшных людей - убить их волхва. И это так же ясно понимает ее Володарь. Они смотрят друг другу в глаза, какие-то доли секунды, и она уже знает, что он будет делать.
  - За реку! - кричит он. - Скорей! Дарина, спасай госпожу!
  Она еще хочет остановить его и хватается пальцами своей руки за ускользающую его руку, но тщетно. Она только успевает увидеть, как ее боярин, схватив факел, отбивает натиск черных людей, прикрывая собою волхва. Тут сильные руки Дарины подхватывают ее и тащат прочь от страшного места. На пути у них встает человек в черном с дубиной, поднятой вверх для удара, но служанка так быстро и с такой яростью бьет его кулаком в лицо, что тот падает навзничь как подкошенный.
  В этот момент они останавливаются на доли секунды. Дарина одной рукой подхватывает дубину упавшего, продолжая цепко держать ее другой рукой, а она оборачивается, чтобы в последний раз увидеть своего любимого живым и невредимым.
  Она видит, как молодой красавец-боярин, размахивая факелом, отогнал черных людей, и сердце ее переполняется радостью и гордостью. И она уже хочет повернуться и идти за реку, как сказал он, но в последний миг замечает, что к нему со всех сторон бегут монахи с огромными черными крестами. Их становится все больше и больше, и кажется, сама тьма рождает этих страшных людей, чтобы разрушить мир Светлых Богов, ее мир.
  - Володарь! - кричит она что есть силы, видя, как над ним взлетает целый лес черных крестов.
  Тут Дарина дергает ее за руку и тащит со всей своей дикой силой сквозь ночь за собой.
  Утром, когда избитые и окровавленные друзья Володаря принесли и положили перед ней его тело с ужасной раной на голове от удара крестом, она вначале упала без чувств, но потом нашла в себе силы, чтоб пойти к князю требовать суда и мести. Она потом еще не раз будет показывать свою силу, но тогда Мстислав ответил ей с грустью, что сам не волен наказать христиан, потому что разрешение "на пресечение языческих празднеств" дано им от самого Владимира, и тот им покровительствует, а идти против воли отца он не властен.
  - Что ж, - сказала тогда Карамея, - я сама им отомщу.
  - Отомсти, - подойдя к ней вплотную, шепнул Мстислав, - но только чтоб Владимир и его соглядатаи не знали об этом, а то ведь у тебя растет сын.
  Сын растет, - она помнит, как сердце ее сжалось при одной только мысли, что эти страшные люди в черном доберутся и до ее сына.
  Сын растет - она не пожалеет никаких денег, чтоб нанять верных гридей, помнящих Светлых Богов и почитающих клятвы Роты превыше всего, и прежде всего превыше заповедей ромейской страшной веры.
  Сын растет - со двора до нее долетели веселый смех и радостные крики мальчишки, игравшего с деревянной лошадкой. Теперь он не просто скакал вокруг приглядывающей за ним девки, но и размахивал деревянным мечом, колотя направо и налево воображаемых врагов.
  Эти звуки согрели сжавшееся от тоски женское сердце, и Карамея, властно распрямив спину, встала. Гордая и непокорная, она вновь была воплощением силы и власти и тлеющей внутри нее нерастраченной жажды мести. Самую малость этой жажды она утолила, только ощутив сладость напитка по имени Месть, но самое страшное, что она задумала, ей еще предстоит сделать.
  
  Глава 13
  Гридница
  
  Князь перешагнул порог гомонящей веселой гридницы и понял, что спрашивать здесь, кто и когда вошел, пустое дело. Всяк здесь в ожидании обещанной медовухи говорил или просто шумел, развлекая себя и своего товарища немудреным, но вполне достойным делом. Отроки - юные воины, сидя на конике[53], играли в кости, другие толкались, пытаясь сбить шапку, третьи мерялись силой рук. Дружинники спорили об оружии пытаясь дамасским кинжалом проколоть кольчугу, положенную на лавку. Невысокого роста, широкогрудый, Борич, подняв вверх жилистую руку с тонким блестящим лезвием, буравил глазами то одного, то другого товарища, приговаривая:
  - Ну кто, кто со мной на куну поспорит, что порву я стальное кольцо? Кто?!
  Все только махали на него руками, - с тобой, жлобом, спорить - что с козлом бодаться.
  - Ну не хотите, как хотите, - Борич крякнул и всадил кинжал в лавку.
  Разорванное кольцо со звоном отскочило в сторону.
  - А в бою тебе лавочку не подстелят, - покручивая усы, откликнулся на жалобный звон рассудительный Ставр. - Там стеганка спружинит, да и враг свирем[54] уйдет, так что скользнет твой клинок по кольчужке как... - хитрый Ставр ехидно прищурился, - как в бане уд[55] по мыльной подружке.
  Дружинники вокруг захохотали, а Борич, покраснев, выругался длинно и зло.
  - Колоть надо, непременно, - воин хмурил в досаде густые пшеничные брови, - не кинжалом, так мечом, заточить только острие его, как кинжал[56]...
  Но его никто не слушал. Здоровенные ладони хлопали Борича по дюжим плечам, сдабривая дружеские тычки едкими шутками самого похабного свойства.
  - Меч тяжелый; от него так просто не отвертишься, - не унимался Борич, - коль кольцо острием ковырнет, то кольчугу тотчас и порвет.
  - А я говорю, секирой рубить надо, с оттягом, - уверенным зычным голосом прогудел Ставр, наконец-то переходя на серьезный тон.
  Но тут пришла очередь для шуток Борича.
  - Хоть ты мылом весь натрешься, а от укола... - он прищелкнул пальцами и сделал выразительное движение бедрами, - не увернешься!
  Слушатели вокруг снова радостно захохотали, а Ставр, чертыхаясь, погрозил здоровенным смуглым кулаком.
  - Поговори мне, шутник хренов...
  - Князь, князь сейчас вас рассудит, - заговорили дружинники, увидев Мстислава.
  Ставр, высокий и статный дружинник, откинув ладонью темно-русые волосы, повернулся к князю, заговорил сдержанно и страстно:
  - Степняк-то нынче поумнел; все кольчужки поодевали, что печенеги, что хазары, вот мы и думаем - как их сволочей теперь легче достать будет.
  - Ежели мечи наострить, как у варягов, кинжальным острием тонким, то колоть надо кольчуги, - встрял в разговор Борич. - Меч на колющем ударе рвет кольчугу точно.
  - А секира-то вернее будет, - откликнулся Ставр, - она и кольчугу и дощатый доспех на прямом ударе прорубает, да и щит не всякий перед ней устоит. Секирой бить надо, ее сам Радегаст, сам Бог войны и бранной славы, еще пращурам нашим завещал, как верное оружие победы.
  Ставр обвел стоявших вокруг воинов светло-серыми сияющими глазами, словно призывая всех вспомнить мудрость древнего Бога.
  - Меч нам священным оружием дан, - не унимался Борич, - его сам Сварог отковал, для сына своего, Перуна, им он и Скипетра зверя сокрушил, и землю очистил от зла. Меч есть любимое оружие Перуна, а он покровитель дружинников русских, а Сварог всем Богам отец и создатель всего. Сварог мудрейший из Богов, ибо весь мир создал и все смыслом наделил великим, потому он и меч ковал, а не топор или секиру. А стало быть, мы тоже должны драться мечом, как завещал нам Сварог и Перун-громовержец.
  Борич торжествующе посмотрел на Ставра, а потом на Мстислава:
  - Так ведь, княже, будет?
  - А вот как будет, мы сейчас поглядим, - Мстислав хитро улыбнулся.
  Молодой князь приказал слугам принести со двора деревянный чурбан, старую кольчугу, овчину и стеганку. Потом чурбан нарядили в стеганку и кольчугу, как воина для битвы, а под стеганку подложили сложенную в несколько слоев овчину. Грудь обреченной кольчуги вздыбилась от толстой пачки овчины.
  - Ребята, то ж баба получилась, - вздохнул кто-то из отроков, бросивших свои забавы и столпившихся вокруг спорщиков.
  Дружинники дружно захохотали:
  - Ты что, парень, замечтался? Так ты не горюй; мы тебе ее после отдадим, пользуйся потом сколько хочешь.
  - Ставь теперь на лавку, - приказал князь, улыбаясь.
  "Бабу" установили на узкую лавку посреди гридницы. Спорщикам принесли оружие. Одному - варяжский меч, широкий у основания, но сходящийся к острию длинным и узким клином; другому - тяжелую секиру с широким лезвием, выгнутым хищным полумесяцем.
  - Изготовьтесь, - сказал Мстислав, указывая спорщикам места справа и слева от "бабы", - бить только по моему приказу.
  Воины напряглись; Борич чуть отвел назад руку с мечом, Ставр замахнулся секирой, закинув ее на плечо. Все вокруг замерли.
  - Бей! - крикнул князь.
  В тот же миг меч змеиным жалом метнулся к цели, раздался жалобный лязг металла. Секира тоже рванулась вперед, со свистом описав сверкающую дугу, но вместо страшного удара, которого все ждали с замиранием сердца, ибо хорошо знали, что такое удар боевой секиры, ломающий щиты и пробивающий шлемы, - вместо этого удара оружие смерти только чиркнуло по кольчуге. Но и этого скользящего удара хватило, чтобы кольчужка охнула голосом уставшего металла, разрываемого на части безжалостной сталью. В следующий момент чурбан с кольчугой с грохотом повалился со скамьи на пол. Отроки кинулись поднимать его и ставить на место, так чтобы каждый участник спора мог увидеть результат своего удара. Борич, положив клинок на скамью рядом с пронзенной "бабой", уже торжествующе показывал разорванные кольца там, где ударил его меч. Ставр положил огромную ладонь на обух тяжелой секиры и, упершись рукоятью, как костылем, в широкие скобленые доски дубового пола, тоже неторопливо придвинулся ближе. Он явно был смущен неудавшимся ударом и, видимо, считал спор проигранным, но проворные отроки, обогнав его, уже успели осмотреть след от удара секиры.
  - Порвал-таки кольца, порвал! - гомонили они восхищенно.
  И точно, тяжелая секира, скользя широким лезвием, рассекла несколько колец. Эти кольца еще держались в железном кружеве кольчуги, цепляясь скрученными краями за целые звенья, но было ясно, что это ненадолго и что при любом неосторожном движении они будут потеряны. Нетрудно было вообразить, что бы случилось, если б Ставру удался прямой удар.
  - Так кто ж тогда победил? - спрашивали молодые воины.
  - Победил меч, - отвечал задумчиво Мстислав.
  - Почему меч-то, ведь секира тоже порвала кольчугу, - не унимались отроки, - просто удар у Ставра не получился, а кабы получился, то точно секира победила бы.
  - А знаете, почему удар не получился, - хитро прищурился князь.
  - Почему? - дружинная молодь затихла, поглядывая во все глаза то на князя, то на хмурого Ставра.
  - А вот пусть Ставр сам и скажет.
  - Я знаю почему, - прозвенел молодой голос из толпы отроков.
  - Кто такой будешь? - удивился князь.
  - Ясуня, сын боярина Люта, - быстро и задорно отвечал совсем юный отрок.
  Надо было бы осерчать на юнца за то, что, нарушая обычай, не дал сказать сперва старому дружиннику Ставру, но, глядя на сияющие ясные глаза и светлое улыбчивое лицо отрока, князь сам невольно улыбнулся.
  - Меч быстрее ударил, а секира била, когда чурбан уже падал, - тут же выпалил радостно юнец, заметив, что его дерзость сошла ему с рук, а князь вроде и не сердится.
  - Ну, шустер пострел, - ворчали дружинники, кто весело, а кто и неодобрительно. - Вперед батьки в печь лезет.
  Но уже на помощь сыну, раздвигая плечи воинов, шел тяжелым шагом сам боярин Лют Гориславич.
  - Прости, княже, что ввел отрока в гридницу без спросу, мал он еще роту[57] давать, а дома сидеть ему скучно, - загудел боярин виноватым басом, - упросился вот воинский круг послушать.
  - Послушать, говоришь, - князь все еще улыбался, но глаза его сразу стали другими.
  Слово "послушать" сразу отдалось в мозгу свежим воспоминанием о неизвестном, который пытался подслушать его разговор со старцем и ловко исчез в переходе, когда Искрень пытался изловить согляда. Он вдруг подумал, что паренек вполне мог бы быть там, ловкости ему не занимать, да и соображает быстро. Иначе зачем его Лют привел без спроса. Мстислав поворачивал и так и сяк эту нехорошую мысль, глядя на наивное и светлое лицо отрока, словно примерял к нему нехорошее дело.
  "Мог сделать или не мог", - шевелились тяжелые недобрые думы, вытравляя из княжеских глаз последние остатки света.
  Но первый боярин опять, словно прочитал все его сомненья. Усталым голосом, каким старый человек в сотый раз говорит одно и то же молодому недотепе, он начал пояснять, что его Ясуня грамоте всякой обучен и книг много читал, а еще слышал, что были и русские древние книги, но пожгли их все христовы слуги. И теперь вот захотелось Ясуне услышать от старых воинов древние легенды русов, чтобы вернуть их в книги для вечного хранения. Боярин говорил негромко и уверенно, и его спокойные серые глаза больше не несли никакой волховской силы, они не были ни мечом ни щитом души бывалого воина.
  - Что ж, пусть слушает, - снова улыбнулся Мстислав, но в сердце у него все-таки продолжал шевелиться червячок недоверия, подгрызая хрупкие нити душевного покоя.
  Да и какой тут покой может быть. Сколько раз льстивые и коварные византийцы обманывали русичей; клялись в дружбе, а сами печенегов насылали, да именно туда, где высмотрят их христиане-пособники самое слабое место. Сколько раз его пытались обмануть, рассчитывая на его молодость. Слуг его ближайших подкупить пытались. Да чего только не было.
  И все-таки, глядя на ясноликого отрока, хотелось верить в хорошее, в то, что Правда всегда будет сильнее Кривды, что не предадут ни его самого, ни его Русь ни этот юнец, ни суровые гриди, стоящие рядом. Пусть алчные и продажные византийцы пытаются всех вокруг сделать такими же, как они сами, приучить и его людей к золоту, к ненасытной жажде этого золота. Но покуда есть русский меч, власть их золота так же призрачна, как и призрачен их темный и жестокий Бог.
  Мстислав усилием воли отторгнул от себя последние остатки темных дум и, с облегчением улыбнувшись от души, от самого своего добрейшего сердца, позвал шустрого отрока:
  - Иди-ка сюда, Ясуня, расскажи нам всем, что ты еще понял из этой битвы с чурбаном.
  Слова про "битву с чурбаном" вызвали смешки среди других отроков. Им показалось, что князь смеется над юношей, и дух соперничества, которым, казалось, был напитан сам воздух воинской жизни дружинников, подсказывал им удобный случай хотя бы так, смехом уколоть своего ровесника. Сын боярина выступил вперед, но тут наконец-то и засмущался, покраснев от множества устремленных на него глаз и несмолкающих смешков товарищей.
  - Так что ж ты молчишь? - князь дружески положил ладонь на тонкое, не набравшее еще мужской силы, плечо юноши. - Говори, не томи, что еще удумал. Все хотят знать твои ценные мысли об оружии, ну и вообще, может, ты чему старых воев и поучишь.
  Теперь стоявшим вокруг отрокам стало окончательно ясно, что князь смеется над юнцом, и они радостно захохотали, подкалывая его всяк по-своему.
  - Тихо вы, молодь, али дела у вас нет, - неожиданно строго оборвал их боярин, - дайте человеку сказать.
  Отрок благодарно посмотрел на отца, и боярин, поймав его взгляд, слегка кивнул сыну, мол, не робей. Все-таки Лют Гориславич был необычайной, магической силы человек, ибо хватило лишь одного его короткого взгляда, чтобы юноша совершенно преобразился; гордо и смело поднял голову, с вызовом глядя на других отроков, и быстро заговорил:
  - Думаю я, князь, что если сойдутся биться мечник и секирщик, то победит мечник - потому что меч проворней и вертче, хоть и бьет секира сильней.
  А еще я думаю, - продолжал отважный отрок под одобрительное хмыканье гридей, - что надобно перековать все мечи на манер варяжских, дабы колоть можно было, а не только рубить.
  - Ай да молодца, ай да умница, - радостно воскликнул князь, словно вот этих-то слов он и ждал с нетерпением, - сам давно уж об этом подумывал, но... - он ненадолго замолчал, усиливая воздействие своих слов, и продолжил: - Но не так тут все просто. Форма меча оттачивалась сотни лет, и каждый изгиб клинка не случаен. Так, закругленное острие не застрянет в дощатом доспехе, а подрубит ремешки крепления пластинок. Раньше были умельцы, ковавшие волнообразные клинки. Такой меч легко находил малейшую щель в доспехе. Тогда нашими врагами были византийцы, носившие чешуйчатые брони. Вот на эти-то брони и ковались наши мечи. Ну а сейчас у нас враг другой. Но... - князь опять остановился, подняв вверх указательный палец, - но варяжский меч тоже имеет много недостатков. Он короче русского, и с коня им рубиться неудобно, к тому же вся его тяжесть к крестовине, и из-за этого его рубящий удар очень слаб, и еще им нельзя сделать так. - Мстислав вынул свой меч и крутанул им Перунову мельницу. Потом представил, как силы Светлых Богов истекают с его ладони на острие меча, умножаясь с каждым оборотом стократно, и сделал легкое, едва заметное движение рукой. Сверкающий круг ударил по кольчуге, выбив сразу несколько рассеченных колец.
  Вздох восхищения прошелестел среди отроков, как морской ветер в весеннем лесу - весело, легко и восторженно.
  Князь остановил вращение клинка и посмотрел на своего юного собеседника:
  - Как видишь, старый добрый русский меч тоже неплохо пробивает кольчугу.
  Отрок хотел было что-то ответить, но, наткнувшись глазами на взгляд отца, передумал.
  - Но ты все равно молодец - соображаешь, - договаривал князь, внимательно глядя на Ясуню, словно пытаясь угадать в нем будущего воина.
  "Если не убьют в первой же битве, будет боярин хороший и воевода дельный", - вдруг подумалось ему.
  Первая битва была обязательным и, наверное, самым страшным испытанием каждого юноши Древней Руси. Каждый должен был стать воином, и не было иного пути в то суровое время, ибо как сказано в книге Велеса: "Быть может, мы и погибнем, но мы не имеем иных ворот к жизни". В первой битве определялась судьба отрока и было видно, есть ли ему благословение небес, ведут ли его русские Боги и великие пращуры через поле смерти или нет. Берегли русичи своих детей; ставили их позади опытных воинов, но разве может человек все предвидеть, разве дано ему знать, куда завтра ударит стрела вражья и кто уронит меч от смертельной раны. А то взыграет кровь молодецкая в горячке боя, захочет отрок удаль свою показать, кинется на врагов вперед старых воев, да тут и сложит свою голову.
  Князь вложил в ножны клинок, все еще поющий печальным и чистым голосом благородной стали, потревоженной хорошим ударом о сталь, и повернулся к боярину с шутливой укоризной:
  - Что ж ты такого молодца прячешь, мал, говоришь... а он, видишь, мал, да удал. В общем, приводи его завтра же; пусть роту дает, а мы его в отроки посвятим и жалованье положим хорошее. Пусть служит честь по чести.
  И, уже вновь поворачиваясь к Ясуне, добавил:
  - А хорош у тебя сынок, Лют Гориславич, ох хорош! Ладный будет воин.
  - Старался, - буркнул боярин, довольно ухмыляясь в седые усы.
  - Ну а ты что скажешь, - вдруг строго заговорил Мстислав с юношей, - хочешь служить?
  Отрок вновь стрельнул глазами в сторону отца и быстро ответил:
  - Почту за честь.
  - А что ж ты все на отца оглядываешься, - князь хитро прищурился, не меняя серьезного тона, - как служить начнешь, то только на меня оглядываться будешь.
  Чуть было остывшие щеки отрока опять полыхнули румянцем смущения.
  - С мечом-то ты сам все удумал или отец подсказал? - придерживая отрока за плечи двумя руками, как хрупкую бесценную вещь, продолжал Мстислав, еще раз внимательно вглядываясь в своего юного собеседника.
  - Мы с отцом давно уже об этом дома спорили, - слегка замявшись, отвечал Ясуня, - а тут как раз и спор Ставра с Боричем вышел кстати.
  - И на чем же стоял Лют Гориславич? - князь с интересом посмотрел на боярина.
  - На секире; он ею как мечом вертит, а щит варяжский с одного удара до умбона[58] прорубает.
  - Так это что ж выходит? - улыбнулся Мстислав. - Спор наш еще не решен, стало быть? Ведь будь вместо Ставра сам боярин Лют, то одолела бы секира меч. Так, что ли?
  Все молчали; старые вояки прокручивали в памяти тысячи виденных кровавых боев, мудро взвешивая все плюсы и минусы каждого оружия, а молодь просто исчерпала свой запас знаний и опыта и больше не решалась выступать.
  - Вот что, други мои, - князь обвел дружинников суровым внимательным взглядом, - ждут нас великие битвы, верю в вас и знаю, что одолеете вы врага любым оружием, но мало вас и большую рать нам без смердов не сдюжить. Но, позвав смердов на рать, мы должны дать им победу, а не смерть. А вот это будет сильно зависеть от того, что мы дадим им в руки; какое оружие. Коли степь пойдет войной, то мало нас будет, слишком мало, даже с ратниками-смердами, а потому надо, чтоб каждый такой ратник одолел двоих, а на вас, дружину мою, по десятку каждому хватит. Иначе нельзя. Иначе сгинем мы все, и дети наши, и жены наши. И потому нам сейчас решать надо, что будут ковать наши кузни, чем мы побьем врагов наших с наименьшей для себя кровью.
  Мстислав замолчал, нахмурившись, словно уста его невидимой тенью запечатала сама скорбь полынной горечью тяжких утрат, утрат человеческих жизней, утрат, которые он, князь, предвидит, но не может избежать. Взгляд его застыл неподвижно, устремленный куда-то в пространство сквозь толпу гридей, словно пронзая серые стены замка, улетал далеко в степь, туда, где копилась и множилась чужая дикая сила, жестокая и беспощадная, умеющая только убивать и грабить, с которой нельзя договориться, которая всегда несет только смерть.
  Князь оглядел притихших дружинников:
  - Что, призадумались, бояре? Это хорошо, глядишь, вместе мы и измыслим что-нибудь дельное. Как говорят: глупый киснет, а умный мыслит.
  Он вдруг улыбнулся озорными глазами и продолжил совершенно другим голосом беспечного веселья:
  - А как говаривали в старину: коли думу вести, так и мед скорей нести, а где мед налит щедрее, там и мысль бежит быстрее.
  Дружинники рассмеялись, предвкушая знатное угощенье. А Мстислав, дружески похлопав Ясуню по плечу, молодецки тряхнул волнистой прядью непослушных волос и, скользя быстрым и веселым взглядом по лицам дружинников, проговорил нараспев зычным голосом:
  - А что, други мои, мед пенный нас уже заждался. Али угощенье вам мое не любо?
  - Любо, княже, любо! - выдохнули молодые разудалые голоса.
  Столы уже были уставлены всякой снедью, которую расторопные слуги продолжали ставить и ставить, заполняя блюдами все свободные участки дубовых столешниц между глиняными кружками, которые обозначали места, где должны были сесть дружинники. Каждому было отведено свое место, и потому воины важно и не спеша рассаживались на длинных лавках, стоящих вдоль столов. Блюда с перепелами, запеченными в винограде, чередовались с блюдами, на которых лежали громадные караваи хлеба, увенчанные хлебными выпечными птицами. Рядом с ними ставились пироги и кувшины меда, пива и сбитня. Каждый из кувшинов был обвязан цветной лентой, чтобы различить, где какое питье.
  После первой здравицы за князя-хозяина за столом на какое-то время воцарилась тишина. Многие вместе с князем целый день провели на охоте и потому теперь самозабвенно поглощали поданное угощенье, утоляя нешуточный голод. Блюда быстро пустели и тут же исчезали со стола через руки расторопных холопов, без устали снующих вокруг.
  Но все это было только закуской, или первым столом угощенья. Князь, приметив, что большая часть поданного съедена, хлопнул три раза в ладоши, и слуги тотчас внесли два огромных деревянных подноса с жаренными на вертелах косулями. Теми самыми, что были добыты на охоте. Внутри косуль были запечены яблоки с дикими сливами и зернами пшеницы. Все блюдо вокруг было выложено пучками вымоченной в вине черемши.
  Вновь прозвучали здравицы князю, и подносы в полной тишине медленно поплыли по столам, теряя свое содержимое. Наконец, когда казалось сам Услад[59] не возжелал бы большего, звуки трапезы мало-помалу стали стихать, уступая место беседе.
  Вспомнили неоконченный разговор. Борич, вдохновленный своей победой в споре, заговорил решительно и напористо:
  - Думаю, князь, надо с ромеев брать пример. У них все ополчение при мечах. Только клинки надо острить, чтобы им и рубить, и колоть можно было, но не на варяжский, а на ромейский лад. А уж ромеи-то толк в ратном деле знают.
  - А мы что, не знаем?! - грозно нахмурился Мстислав, ударив кулаком по столу.
  Все замолчали, не понимая внезапного приступа княжеского гнева и потому не решаясь спорить с ним.
  - Меч просто так в руки не возьмешь, - тихо заговорил Мстислав, пытаясь продолжить начатый разговор и спор. - Этому искусству учиться надо. Кто и когда будет этому смердов учить? А?
  Борич, смущенный таким поворотом дела, промолчал. Молчали и остальные дружинники.
  - Копья надо смердам дать, и все тут, - сломал тишину уверенный голос старого гридя, - копьями всегда бились и побеждали всегда.
  - Копье хорошо для первого таранного удара, пока стенку держат, - упали в ответ тяжелые веские слова боярина Люта, - а коли строй сломается и начнется сеча, то с копьем в тесноте ой как неловко будет. Им и под щит не ударишь, и вражеский удар отразить им трудно. А при конной атаке половина копий враз переломится, что тогда будут делать смерды?
  - А ты, Гориславич, наверное, секиру предложишь, - откликнулся Мстислав, поднося к губам серебряный кубок с медом.
  - Нет, князь, не секиру, - говорил Лют нехотя, словно гнул под себя неподатливые слова, - с секирой не каждый совладает, - боярин скосил глаза на Ставра, - да и дорогое это оружие. Хорошую секиру сделать непросто, почитай, труднее, чем меч отковать. Топор тут нужен, но не простой, а боевой; с длинным и узким клинком, да на длинной рукоятке. Валашкой такой топорик зовется, я его в Карпатах видел у русин. Видел, как они ловко бьются валашками этими. Управляться с таким топориком легко потому, что боек у нее легкий, а удар такого оружия отбить очень трудно: он своим длинным клинком, как клювом, так и норовит либо за щит нырнуть, либо за гарду проскочить.
  - Так, значит, все-таки топор, - подвел черту задумчивым голосом князь, - топор та же секира, только попроще да полегче, чтоб удар не запаздывал.
  Мстислав смахнул упавшую на глаза прядь темно-русых волос, провел ладонью еще раз по лбу, по вьющимся волнами волосам, словно отогнал неведомую хмарь тяжких дум, и неторопливо, с расстановкой сказал:
  - А ведь спор-то мы еще не закончили, секире ведь, почитай, ударить-то толком не дали. А ежели будет не секира, а топор, который не уступит мечу в скорости? Чей тогда удар будет лучше?
  Князь весело оглядел всех, как бы намекая, что самое интересное начнется только сейчас:
  - А ну-ка, Ставр, ударь-ка еще разок, да только бей как следует; рук не жалей и прицелься получше.
  Дружинники на последних словах князя хохотнули. А Ставр, выйдя из-за стола, сердито нахмурился. На середину гридницы, как раз между длинных столов, вынесли все тот же одетый в кольчугу чурбан и поставили его на лавку. Ставр взял секиру. Сжатые до белых костяшек кулаки на рукоятке секиры более чем красноречиво говорили, что дружинник зол не на шутку. Некоторые дружинники встали со своих мест и подошли поближе. Ставр крякнул и рубанул со всей своей силищи, вкладывая в удар не только руки, но и весь свой немаленький вес, для чего резко присел на отмахе, выдохнув с шумом горячий воздух из могучей груди.
  - И ээ-эх! - покатилось по гриднице, перекрывая грохот упавшего чурбана.
  Ставр выпрямился, довольный и красный от выброшенной из себя силы. Он ни на секунду теперь не сомневался в своем успехе. Удар получился что надо, на славу, и он гордо посмотрел на боярина Люта: мол, не тебе одному секирой махать можно.
  Гориславич быстро перехватил этот взгляд и, скривив тонкие губы, негромко ответил, словно сплюнул сквозь зубы небрежные слова:
  - У меня так холопы дрова рубят, а ежели в битве станешь так махаться, так мигом и упаришься. Никудышный удар!
  - Не упарюсь, коли надо будет, - рассвирепел Ставр.
  Но боярин, словно не слыша его слов, продолжал:
  - Сколько раз я учил, что удар должен начинаться с кисти и плеча, кистью и плечом же заканчиваться. Тогда и скорость, и сила будет. Рука должна работать, как согнутое дерево; оно начинает разгибаться сразу всеми своими жилами, только набирая силу с каждой секундой. А у тебя вначале локоть работает, а кисть молчит, потом кисть работает, так локоть молчит, а плечо и вовсе не работает. И что ты все приседаешь, словно посрать хочешь.
  Дружинники вокруг захохотали, а Лют только махнул в сердцах рукой, обиженный за неумелое обращение с благородным оружием, которое он любил и почитал священным.
  Тем временем отроки вновь достали и поставили на место несчастный чурбан с иссеченной кольчугой. На месте удара секиры красовалась огромная брешь. С десяток колец были насквозь прорублены и вдавлены внутрь страшным ударом.
  - Секира победила, секира! - завопили радостно шустрые отроки, не без злорадства поглядывая на Ясуню.
  Они вертели чурбан, поднимая и показывая зияющий след удара то князю, то подходившим поближе дружинникам, то еще раз своим ненасытным и жадным до всякого дива глазам. Гридница шумела и гудела, развлекая себя этой нехитрой забавой, и только трое оставались безучастны к общему веселью. Это были Борич, который досадливо хмурился, потому что не любил проигрывать вообще, Ясуня, которому стало почему-то обидно за меч и за свои напрасные слова, и князь, который с таинственным видом хранил молчание, ожидая, когда уляжется общая суматоха.
  Наконец Мстиславу все это надоело, и он поднял руку.
  - Тихо, да тихо же вы, - опять суетливо зашумели отроки, - князь победителя объявит.
  - Рано объявлять победителя, - с усмешкой отвечал Мстислав.
  - Разве не секира победила, - в один голос заговорили отроки, - почему рано-то?
  - Рано потому, - князь посмотрел на дружинную молодь с видом былинного сказителя, который вот-вот достанет настоящее золотое яблоко, про которое только что рассказал, или сделает еще что-то в этом роде, - потому, что я еще не знаю победителя.
  Все растерянно замолчали, а Ставр недоуменно таращился на свою секиру, словно мысленно еще и еще раз вопрошал себя: "Как такое страшное оружие может проиграть удар?"
  - И кто ж знает? - вырвалось из его груди.
  - А знает это овчинка, - подмигивая Ясуне, сказал Мстислав.
  Он протянул руку и выдернул из-под кольчуги сложенную в несколько слоев овчину. Первый слой был рассечен длинной полосой секирного удара и узкой щелью от пронзившего меча. Второй слой нес на себе уже более короткий след секиры, а третий и вовсе имел лишь легкий порез. Зато след от меча несли все восемь слоев. Обнаружив на последнем, восьмом слое сквозное отверстие, проколотое мечом, князь бесстрастно заключил:
  - Это смертельный удар, несомненно.
  - А секира-то что? - сохраняя надежду интересовался Ставр.
  - А секира, как видишь, только тяжелая рана, - ответил князь, передавая Ставру порванную овчину, - так что победил меч.
  - Так, что ли, Лют Гориславич, - подзадоривал Мстислав ярого сторонника секиры, словно сам еще не верил своим глазам и сам только что не подвел итог затянувшемуся спору, - мечи будем ковать для смердов на варяжский манер, как твой Ясуня советует.
  Князь переводил взгляд искрящихся смешинками глаз то на смущенного отрока, то на досадливо крутящего ус боярина. Не любил Лют хвастаться своей силой, но он то уж точно знал, что его секира не подведет, а прорубит кольчугу как следует, бить просто надо было концом лезвия, а не всем лезвием сразу. У него в запасе было еще с десяток хитрых ударов, которые он, старый и мудрый воин, откроет только своему сыну. Ведь кто знает, как жизнь обернется, и не станет ли завтра тот же Ставр требовать у него ответа за обиду через "божий суд"[60].
  - Не надо мечи ковать, - вдруг заговорил Ясуня.
  - Как же не надо, ты же сам мне только что это доказывал, - князь нахмурил строго брови, но глаза его продолжали смеяться, - да и овчинка нам всю правду показала.
  - Отец прав, - смело отвечал отрок, - топор нужен с узким и длинным клинком, как с клювом, тогда он пробьет кольчугу не хуже меча, потому что удар у топора все же сильнее, а секире помешал широкий клинок.
  - А как же меч, - не унимался Мстислав, - он и бьет неплохо, и клинок у него такой какой надо.
  - С рукоятки удар все же сильнее, потому что размах больше, - неуверенно откликнулся Ясуня, - вот если бы достоинства меча и топора соединить в одно.
  Он взял с лавки варяжский меч и приставил его к секире Ставра поперек рукоятки.
  - Вот тогда и будет сила удара топора и пробивная способность меча, - все тем же неуверенным и тихим голосом проговорил юноша.
  - Это что ж это такое будет, - обиделся за свою секиру Ставр, - клюв какой-то на рукоятке.
  - А что, может, и клюв в самом деле, - заинтересовался Мстислав, - только не клюв, а клевец[61], так оно будет лучше не только бить, но и звучать.
  Он взял из рук Ставра секиру и так же приложил варяжский меч, потом поднял это сооружение вверх, попытавшись мысленно представить удар этого доселе невиданного оружия. Длинный клинок на рукоятке производил страшное впечатление даже в таком полусобранном виде.
  - Завтра же, - Мстислав снова заговорил с Ясуней, - примем тебя в княжьи отроки, как положено, присягу воинскую - роту дашь и возьмешь под свою руку доработку этого... - князь на секунду задумался, припоминая только что придуманное им имя для нового оружия, - этого клевца. Если вопросы возникнут какие, то смело иди ко мне, все, что надо, достанем, ни в чем отказу не будет, ну а самого главного у тебя и так в достатке.
  - Это чего? - не понял юноша.
  - Да ума, - усмехнулся князь, - ну, в общем, не робей. Надеюсь, ты справишься, отец тебе покажет, где наши кузни, да и советом, если что, не обойдет.
  - Так ли, Лют Гориславич? - глаза князя и боярина снова встретились, и Мстислав увидел в них гремучую смесь и гордости, и беспокойства за сына, и еще чего-то такого, что он не смог распознать, что невидимой искрой мелькало между отцом и сыном и к чему его, князя, ни за что не хотели подпускать.
  - Ну что ж, есть у них тайна, есть. Вижу теперь, что есть. Ну так пусть они с этой тайной у меня на подворье крутятся, - сработала смекалка властелина, - глядишь где-нибудь и проболтаются.
  Мстислав дружески похлопал юношу по плечу, тряхнул волнистой прядью непослушных волос и, скользя быстрым и веселым взглядом по лицам дружинников, заговорил нараспев зычным голосом:
  - А что, други мои, мед пенный нас заждался. Али угощенье вам мое не любо?
  - Любо, княже, любо! - выдохнули молодые разудалые голоса.
  
  Глава 14
  Наследник власти
  
  Мстислав вышел из гридницы, когда пир, устроенный для дружины, был в самом разгаре: еще лился пенный мед и темное густое пиво, еще звучали хвалебные речи и печальные напевы гусляров, еще слуги разносили на блюдах жареное мясо и огромные пироги. Но все это князя уже не волновало; волхв заронил в его сердце искру великого дела, дела, которое было под стать его нерастраченной силе, дела, о котором он давно тосковал, сам того не понимая, но которого страстно хотела его душа, жаждущая великих подвигов. И теперь мысли его сами летели прочь от привычных утех, которые стали казаться ему мелкими и смешными. Он уже двинулся по темному переходу туда, где его ждал верный Искрень, охранявший волхва, как вдруг дверь в гридницу за его спиной приоткрылась и полоска желтоватого света упала ему под ноги. Мстислав остановился, но оборачиваться не стал; он был почти уверен в том, кто будет сейчас стоять за его спиной, и довольно улыбнулся, предчувствуя свою маленькую победу над могучим боярином. То, что за его спиной стоит именно первый боярин, он уже нисколько не сомневался, потому что в затылке противно свербило от назойливых попыток вытянуть его княжеские мысли. Уже с его языка готово было сорваться ехидное словцо, что-нибудь вроде: "Поговорим, Лют Гориславич..." - так, чтобы боярин понял, как он, Мстислав, раскусил его, но князь этого не сказал и... вовремя. Сзади раздался совсем другой голос, окликавший его. Князь обернулся, досадуя, что он опять проиграл.
  Перед ним стояли два отрока с легкими щитами в руках, у одного из них был еще факел, а другой имел короткое копье.
  - Лют Гориславич велел нам тебя проводить, - приглушенными голосами хором пробубнили отроки.
  - Что я вам, девка, что ли, чтоб меня провожать, - хмыкнул Мстислав. - Шли бы себе лучше в гридницу к остальным пировать. Или вам угощенье мое не по нраву?
  - По нраву, - опять хмуро пробубнили отроки хором. - Только Лют Гориславич велел нам строго-настрого беречь тебя, князь.
  "Что за новости, - подумал Мстислав - первый боярин печется обо мне, как о родном сыне". Да и к чему столько беспокойства: за стены детинца еще ни разу не проникали наемные убийцы; это не город, где ночью на улицу без охраны не выходит никто и люди чувствуют себя в безопасности только за крепкими засовами и надежными ставнями. Он уже собирался рассердиться и прогнать отроков, но неожиданно ему все это показалось забавным, словно начало какой-то таинственной игры, которая, приоткрыв часть своей сути, увлекала еще дальше причудливым неразгаданным смыслом.
  - Ну что ж, ребятки, коли так, то пойдемте, - с усмешкой сказал он, приглядываясь к отрокам. - Посмотрим: какие из вас телохранители.
  Но ребятки ничего ему не ответили, а молча заняли свои места спереди и позади князя. Дверь в гридницу почти тут же захлопнулась, и все погрузилось в темноту, но Мстислав все-таки успел мельком разглядеть лица своих провожатых. Что-то ему показалось в них странным, но что - он никак не мог сообразить. Это его раздражало и тревожило, но показать отрокам свою неуверенность он никак не хотел. "Если вернуться в гридницу, чтобы рассмотреть лица отроков, - подумал он, закусывая от досады губы, - то боярин сразу поймет, что я испугался". Хотя чего он, князь, должен бояться в собственном тереме? И все-таки... смутное беспокойство незаметно взвинчивало нервы. Мстислав глянул на узкую полоску света, сочившуюся через дверную щель, и вперед, где в десяти шагах на стене тускло мерцал масляный светильник. Такие светильники по образцу византийских он завел для освещения терема недавно, потому что здесь, на юге, было много дешевого масла, а греки в изобилии поставляли его. Теперь он мысленно мерил шаги до этой точки света, чтобы еще раз взглянуть на лица своих провожатых. Они уже зашагали вперед, как вдруг его сознание поразила странная мысль: "А что, если этот, который идет сзади с копьем, ударит в спину этим копьем?" Холодок пробежал меж лопаток, и князь сглотнул пересохшим ртом тугой комок воздуха от короткого напряженного вздоха. Но через пару шагов он успокоился; ничего не происходило, и напряжение было сброшено, как тяжелая ненужная ноша.
  - Что-то я вас, ребята, не припомню. Вы чьи будете-то? - вздохнув, спросил Мстислав отроков, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы еще раз вслушаться в их голоса.
  Отроки молча прошли несколько шагов и, когда идущий впереди сунул факел к огню светильника, ответили снова теми же бубнящими дружными голосами:
  - Твои мы, князь, твои.
  - Мои, - хмыкнул Мстислав. - Оно, конечно, мои, но отцы-то ваши кто будут?
  Спросив это, он незаметно обернулся, пытливо вглядываясь в лицо идущего сзади, тщательно запоминая его черты. Ничего особенного он не приметил, но странное чувство неловкости осталось. Впереди теперь горел факел, хорошо освещая путь и, можно было не беспокоиться, но Мстислава теперь просто раздирало любопытство и непреодолимое желание увидеть еще раз лицо, идущего впереди. Князю почему-то казалось, что именно там была скрыта какая-то тайна и там была разгадка его странных тревог. Между тем отроки опять хором пробубнили:
  - Отцы будут.
  Мстиславу показалось, что, чем дальше они отходили от гридницы, тем все немногословней и угрюмей делались отроки. Наконец они подошли к лестнице, и князь решил, что настал удобный момент, чтобы удовлетворить свое любопытство и развеять последние остатки сомнений в своих провожатых.
  - Ну-ка, посвети сюда, - приказал он факельщику, указывая под лестницу.
  Тот сделал шаг в сторону и повернулся, а князь прошел чуть вперед и заглянул ему в лицо. От удивления он вначале чуть не вскрикнул, но вовремя сдержался, и только когда факельщик снова пошел вперед мимо князя, Мстислав не удержался и спросил:
  - Так вы близнецы, что ли?
  - Близнецы, близнецы! - радостно хором закивали головами отроки.
  - Ну, а отец-то кто? - не унимался князь.
  Отроки молча продолжали топать ногами вперед, словно не замечая вопроса, и только спустя некоторое время хором пробубнили:
  - Отец, кто.
  - Да, да, кто отец? - начиная слегка раздражаться, повторил Мстислав. - Батьку-то вашего как зовут?
  Снова ответом ему было продолжительное молчание, после которого странный хор пробубнил не менее странные слова, похожие больше на эхо:
  - Батьку зовут.
  - Да вы что, издеваетесь надо мной?! - вскипел князь.
  Он уже собирался дать волю своему гневу и разобраться основательно с отроками, дразнившими его нарочно глупыми ответами, но в этот момент сзади раздался настолько странный звук, что не обернуться на него, бросив все свои раздумья, было просто невозможно. Звук отчасти напоминал пронзительный крик, смешанный со свистом, или рык зверя с лязгом металла, или шипенье змеи с клекотом орла, и вся эта дикая смесь непонятным образом умещалась в нескольких мгновениях своего звучания. Князь резко повернулся и увидел, что отрок, шедший позади, стоит к нему спиной, выставив впереди себя щит и копье, а в его шее торчит здоровенный нож. Нож этот Мстислав разглядел совершенно четко, непроизвольно отметив, что лезвие вошло в шею лишь наполовину и теперь красновато отблескивало в свете горящего факела. Но что больше всего поразило его, так это то, что отрок стоял как ни в чем не бывало и только слегка подергивал головой, словно нож всего лишь мешал ему поворачивать шею и доставлял тем самым некоторые неудобства. Князь непроизвольно схватился за меч и в ту же секунду увидел прямо над отроком в пляшущем свете факела человека с широкой повязкой на лбу, по левой стороне которой свисал длинный соболиный хвост с белой пушистой кисточкой на конце. Человек этот возник стремительно, словно выпрыгнул из темноты, и в тот же миг в его руке сверкнул волнообразный меч и отсеченная голова отрока гулко стукнулась о пол, звякнув застрявшим в шее огромным ножом. То, что меч в руке человека был волнообразным, князь понял, когда удар уже был завершен и клинок на доли секунды остановился в воздухе. Все, что он видел перед этим, было лишь сверкнувшая красноватая молния клинка, после чего человек с повязкой на лбу исчез в темноте. Князь ощутил смертельную опасность, но это не парализовало его ужасом и нелепостью происходящего, а заставило гнать мысли бешеным галопом. Он мгновенно выхватил меч, поражаясь тому, что обезглавленный отрок все еще стоит, и тут же вдруг сообразил, что убийца подпрыгнул, чтобы нанести свой удар поверх щита, а теперь наверняка притаился и ждет, когда отрок упадет, чтобы снова ударить первым. Мстислав острием клинка осторожно толкнул отрока в спину, и тот снопом стал валиться вперед, а князь стремительно рванулся вслед за падающим телом, быстро поднимая меч для удара.
  Но ударить он не успел; возникший перед ним человек молниеносно прыгнул вверх и, крутанув своим волнообразным клинком, словно оттолкнулся от воздуха, отлетая назад. Меч князя со свистом рассек воздух, и в тот же миг пламя факела резко и странно дернулось, а Мстислав почувствовал, как сильный удар резанул страшной болью в затылок. Он пошатнулся, теряя сознание, и стал падать вперед. Последнее, что увидел его угасающий ум, - это протянувшийся к его горлу волнообразный меч с красноватым отблеском отполированной кровью стали.
  Нестерпимая ноющая боль в голове, казалось, хотела заполнить собой весь мозг и оттуда жгучей струей разлиться по всему телу. Она сразу же тисками сдавила виски, едва Мстислав открыл глаза.
  - Князь, что с тобой? - ударил по ушам голос Искреня так, что замутило от боли.
  Мстислав схватился за голову и застонал.
  - Тихо ты! - сердито зашипел Велегаст. - Оглушили его крепко, разве не видишь. Лечить надо теперь.
  Волхв бережно приподнял князя и несколько раз провел рукой с растопыренными пальцами. Взгляд Мстислава слегка прояснился, и он огляделся по сторонам.
  - А где отроки? - выдавил он из себя мучивший его вопрос.
  - Какие отроки? - удивился Искрень.
  - Со мной шли, - морщась от боли, процедил Мстислав. - Убили их здесь на моих глазах.
  Боярин удивленно оглянулся по сторонам, посветил во все стороны и красноречиво пожал плечами. Но князя, кажется, такой ответ явно не устраивал: он схватил Искреня за руку и, резанув его жестким взглядом, упрямо повторил еще раз:
  - Где?!
  Лицо знатного воина покрылось пятнами гнева, и по нему видно было, что он уже собирался сказануть что-нибудь такое дерзкое, соответствующее его беспокойному имени, но вместо него вдруг ответил Велегаст:
  - Не печалься, князь. Поверь мне, никого из людей здесь не убили.
  - Сам видел, - грозно нахмурился Мстислав.
  - Тож не люди были, - спокойно пояснил волхв. - То близнецы.
  - Ну, близнецы, - князь послушно повторил последние слова и только потом сообразил, что волхв никак не мог видеть лиц его провожатых и что здесь что-то не так, однако язык его уже успел пролепетать бессмысленное: - Ну и что с того?..
  Волхв ничего не ответил, давая время князю подумать или просто привыкнуть к собственным странным мыслям, которые рождались словно из горячечного бреда и казались ему самому поначалу просто дикими.
  - Что-то мне все это не нравится, - подвел итог всем этим мыслям догадливый Искрень. - Никак, нечисть всякая наколобродила.
  - Близнецов, конечно, могли сделать и слуги Чернобога, - уверенно проговорил Велегаст. - Но это не их заклинание, и им оно дается с большим трудом, поскольку, как и все древние заклинания Светлых Богов, имеет защиту от сил Зла.
  - Да что еще за заклинание? - Мстислав пощупал затылок, налитый свинцовой тяжестью. - Что ты мне голову морочишь!
  - Голову тебе морочили совсем другие люди, - хмыкнул волхв. - И коли ты мне не веришь, то смотри сам.
  Он шепнул своему посоху заветное слово, и тот засветился ровным голубоватым светом. Старец собрал рукой в пучок рассыпавшиеся во все стороны лучи и стал освещать все вокруг.
  - Вот видишь, княже, - вскоре произнес он спокойно. - Здесь твой отрок упал?
  - Вроде здесь, - морщась от боли, вымолвил Мстислав и еще раз внимательно осмотрел мрачные стены перехода.
  - Так вот он, - Велегаст указал посохом на кучку хлебных крошек и, не дожидаясь недоумевающих вопросов, стал пояснять: - Чтобы сделать близнецов, надо взять круглый хлеб и разрезать его ровно пополам. Внутрь положить волосы человека, на которого они оба будут похожи, и нитку от его нательной рубахи, смоченную его кровью. Потом снова соединить половинки и все это щедро полить живой водой, сдобренной очень сложным древним заклинанием.
  Волхв на секунду задумался и, переведя дух, продолжил:
  - Я знал только одного человека, способного творить это заклинание, но его давно уже нет в живых.
  - Так, значит, эти близнецы... - начал было Мстислав и остановился, пораженный своею догадкой.
  - Да, эти существа, слепленные из хлеба и магии, очень хорошие воины, - Велегаст осторожно коснулся острием посоха кучки хлебных крошек. - И их очень трудно убить.
  - Я бы этого не сказал, - боярин недоверчиво покачал головой, склонившись к жалкой кучке крошек.
  - Они почти не чувствуют ударов копий и стрел, они не умирают даже после того, как им отрубят голову, - не замечая слов боярина, продолжил говорить волхв. - Только становятся беспомощными, но отрубленные части тела к ним можно снова приставлять.
  - Невероятно! - изумился князь. - Но как же их убили?
  - Это можно сделать только одним способом: отрубить им голову, а оставшееся тело разрубить пополам, - мрачно проговорил Велегаст. - И тот, кто дрался с ними, очень хорошо об этом знал.
  Договорив эти слова, волхв концом посоха медленно прочертил линию, рассекая кучку крошек на две части. Сделал он это в состоянии отрешенной задумчивости, так что со стороны могло показаться, будто посох сам по себе чертит эту линию, пытаясь найти ответ на мучившие волхва вопросы. Вдруг из развороченной кучки крошек что-то блеснуло. Глаза Велегаста ожили, и посох его еще раз, но уже более настойчиво ковырнул остатки близнеца. Крошки серым мусором разбежались в разные стороны, и... князь, не сдержав удивления, даже ахнул.
  - Вот именно этот нож я видел в его шее! - воскликнул он, забыв на миг про свою головную боль.
  Искрень быстро нагнулся и поднес к глазам широкое лезвие клинка.
  - Значит, поясник[62] будет, - пробасил он с уважением. - Таким медведя с одного удара завалить можно.
  По стальному телу ножа с мутным, ледяным отливом, следуя благородному изгибу, извиваясь, струились узоры, словно вмороженные в металл. Но все, что давало человеку власть над этим оружием смерти: его рукоять с крестовиной, - все это с неизъяснимым изяществом соответствовало ценности самого клинка. Посередине крестовины голубым глазом мигал крупный сапфир, зажатый с двух сторон в стальных когтях птиц, взмахами раскинувших свои крылья на концы крестовины. Два хищных клюва стремились с двух сторон к лезвию, образуя ловушку-залом для вражеских клинков. Концы крестовины оканчивались восьмиконечной звездой-цветком, посередине которой были выбиты руны. Но навершие рукояти было почти скромным: круг, обвитый змеей, внутри которого красовались крупные четкие буквы "ХЛГ".
  - Такое оружие просто так не бросают, - задумчиво проговорил боярин, внося клинок в голубоватый свет посоха. - И, похоже, этот загадочный ХЛГ будет его искать.
  - Что еще за ХЛГ? - встрепенулся Мстислав, вспомнив воина с широкой повязкой на лбу, по левой стороне которой красовался длинный соболиный хвост.
  - Да, вот, - боярин протянул князю клинок, - поясник-то именной, а не какой-нибудь ножичек.
  Мстислав перехватил рукоять, и глаза его налились гневом.
  - Искрень! - вскричал он. - Почему этот ХЛГ[63] ходит по замку, как у себя дома?
  Лицо его еще грозно хмурилось, как перед его глазами почудился блеск стремительного волнообразного клинка, и он неожиданно для себя понял, что держать эту вещь у себя ему совсем не хочется.
  - А почему ты, князь, оставил меня в тайной охранять волхва? - набычился боярин.
  - Так это на всякий случай, - нахмурился Мстислав.
  - Так вот, это и был тот самый случай. - Искрень сгреб свою бороду в кулак, сверкнув лукавыми глазками. - Одно не пойму: почему он тебя не тронул?
  - А тебе что, хотелось бы, чтоб князя убили? - взор Мстислава, как пустой колодец, моргнув черным провалом тьмы, вдруг выдохнул из себя плесневелый холод.
  - Бог с тобой, князь! - обиделся Искрень. - Что ты такое говоришь?
  Он хотел сказать еще много горьких слов про то, что за долгие годы своей честной службы и безграничной преданности он мог бы рассчитывать на большее доверие к себе, но Велегаст громко прервал его:
  - А ведь этот ХЛГ действительно имел все основания чувствовать себя здесь именно как дома.
  - Что ты хочешь этим сказать? - темнота в глазах Мстислава превратилась в два пляшущих недобрых огонька.
  - Я немного знаю историю таманских русов, - волхв посмотрел на нож в руках князя. - Их вождь, или, как они его называли, халуг[64], имел здесь когда-то замок и город, но хазары захватили эти земли, потому что здесь была хорошая торговля и иудейским купцам нравился этот путь. Много лет терпели воины халуга этот позор, но войско хазар было слишком велико, чтобы силой отстоять свои земли. И вот однажды византийский император обещал халугу военную помощь в борьбе с хазарами. Халуг поверил византийцам и начал войну с хазарами. Русы без труда вернули себе город и замок, ибо вошли туда через тайный ход, которого никто не знал. Тогда хазары бросили все свои войска против русов, но византийцы не пришли к русам на помощь и не выполнили свое обещание. Долго шла кровавая война, но все кончилось тем, что предводитель русов погиб, а хазары снова захватили Тамань и там, где был замок халуга, построили свою новую крепость. Но прежде чем они это сделали, им пришлось взять приступом замок, в котором оставался сын халуга и отряд верных ему воинов. Горы хазарских трупов лежали под стенами замка, но почти тысячекратное превосходство в воинах определило исход этой битвы. Последняя твердыня таманских русов пала, но, когда враги захватили стены, они не нашли никого из защитников замка. Сын халуга и его воины ушли через подземный ход и растворились в горах. Прошло много лет, но, когда Святослав пришел в Тамань, воины халуга вышли из лесистых предгорий и помогли одолеть хазар и захватить крепость. Была ли эта их месть, или они вспомнили о далеком кровном родстве, - нам неизвестно, но Святослав оставил сына халуга правителем в Тмутаракани. В благодарность за помощь, или просто, чтоб иметь надежного союзника на востоке, когда сам собирался воевать на западе богатые земли Империи; это никому не известно. Однако сын халуга, вернув себе власть своего отца и титул правителя Тамани, не долго смог наслаждаться плодами своей победы. Владимир, приняв христианство, не захотел смириться с тем, что князь-язычник правит одним из важнейших городов, через который идет торговля с греками-христианами. К тому же Русь тогда уж больше не могла думать о расширении своих владений, и нужно было заботиться о сохранении того, что осталось после Святослава. Вот и пришлось новому халугу таманских русов снова уйти в горы, но, судя по тому, что произошло, он в любой момент готов вернуться обратно на трон своих предков, который принадлежит ему по праву.
  - Это по какому такому праву? - от ярости Мстислав даже забыл про свою боль.
  Волхв посмотрел на князя ясным взором мудрых глаз, которые уже начинали менять свой цвет на ослепляющий свет дня и опустошающий черный свет ночи, и бросил сквозь Мстислава тяжелые стрелы слов:
  - По праву, завещанному нам самим Русом, которого послали Светлые Боги, чтобы остановить народы Тьмы и защитить законы Прави!
  Глаза Велегаста вдруг сверкнули, а голос стал грозным:
  - Семь тысяч лет тому назад, свершив великие подвиги, Рус сокрушил полчища народов Тьмы и положил начало новой эпохе потомков Светлых Богов. Там, - посох волхва указал куда-то сквозь стену в сторону гор, - он построил свой город[65], где написал новые законы для тех, кто верит в Светлых Богов. По этим законам ни один народ Света и ни один правитель Света не должны лишать другой народ Света или другого правителя Света земли своих предков.
  - Ну и что ж, - Мстислав прищурил глаза, пылающие гневом. - Я, по-твоему, должен отдать свое княжество, данное мне отцом, этому халугу?
  - Разве мы вправе осуждать дела своих отцов? - усмехнулся волхв. - Да и нужно ли нам думать о том, что было много лет тому назад? Дни минувшего невозможно вернуть, и, сколько бы мы ни смотрели в прошлое, мы никогда не увидим в нем будущего.
  - Что я слышу? - от удивления Мстислав даже перестал злиться. - Сам волхв, сам хранитель древней мудрости и памяти веков, учит меня забыть о прошлом!
  - Разве я тебе сказал о том, чтобы ты, князь, забыл прошлое? - сурово нахмурился Велегаст. - Я всего лишь хотел помочь тебе начать летопись своей жизни с новой строки и сделать это так, чтобы свое будущее ты написал только собственной рукой и только согласно своей совести. Я думал, что ты сам сделаешь этот вывод...
  Тяжко вздохнув, волхв замолчал, и наступившая тишина снова вернула Мстиславу ощущение боли.
  - Ну и что ж он не убил меня? - князь наморщил лоб, вспомнив волнообразный клинок около горла. - Моя смерть открывала бы ему путь к власти над городом.
  - Я думаю, ты сам знаешь на это ответ. - Велегаст пододвинул к себе посох, и лицо его в голубоватом сиянии стало похоже на лик древнего бога.
  Мстислав глянул с испугом на это поразительное сходство, и на миг ему даже показалось, что этот человек уже окаменел прямо на его глазах, и голос, который он слышит, это совсем не его голос, а голос самого Бога. Он непроизвольно отвел глаза в сторону, но когда глянул на волхва еще раз, а не сделать это было выше его сил, то в тот же миг догадка искрой мелькнула в его сознании и черты его лица просветлели.
  - Неужели опять законы Руса? - не веря собственному голосу, пролепетал князь.
  - Именно так, - волхв убрал посох в сторону, и лицо его снова приобрело черты живого человека. - Дети Светлых Богов не должны убивать друг друга; такова была заповедь человека-бога и посланца богов.
  - И как же такое возможно? - Мстислав невольно вспомнил, как впервые узнал правду про то, как его отец, князь Владимир, захватил стольный Киев и как он впервые испытал страшное чувство невольной сопричастности к преступлениям и кровавый туман, застивший тогда его еще чистые юные очи.
  - А как ты думаешь, почему Перун дал людям как оружие дубину, хотя сам держит в руках меч? - Велегаст серьезно и внимательно смотрел на князя, словно еще раз взвешивал этого человека на весах своей совести. - Почему булава Руса стала символом власти? Почему вообще русская булава не имеет острых щипов?
  - Бить не убивая; наказывать не карая, - прочитал в глазах волхва Мстислав.
  - Точно! - обрадовался мудрец, просияв от радостного чувства соприкосновения двух родственных душ, и уже хотел было рассказать еще что-то про легендарного Руса, но суровая правда жизни напомнила о себе в самый неподходящий момент.
  - Я только одного не понял, - вдруг пробасил Искрень. - Какого лешего этот халуг вообще явился сюда, если он весь такой хороший и по древним законам живет?
  - Может быть, - волхв задумался на секунду, - он хотел использовать князя.
  - Меня использовать! - возмутился Мстислав, и тут же его глаза округлились недоумением. - Это как? Как меня, князя, можно использовать?!
  - Да никак, - Искрень рубанул воздух рукой. - Попробовал бы он только что-нибудь такое сделать, я бы ему сразу руки-то укоротил да глаза на затылок переставил.
  - Уже попробовал, - хмыкнул князь.
  - Ну, так он меня услышал и убег сразу же, - невозмутимо ответил боярин, важно выпячивая бороду. - Почувствовал, гад, что несдобровать ему, и драпака дал. Небось и сейчас бежит, не помня себя от страха.
  - Видел бы ты, как сражается этот халуг, - Мстислав посмотрел на Искреня сквозь лезвие захваченного ножа, словно хотел отрезать без меры болтливый язык. - Ты бы сейчас помалкивал и поступал при этом очень умно.
  - Стойте! - вдруг вскричал Велегаст, хватаясь за голову. - Бог мой! Как я, старый дурак, сразу не сообразил, что произошло?! Как я позволил увлечь себя всякой болтовней, когда нужно немедленно что-то делать?!
  - Хватит кудахтать, - оборвал его Мстислав. - Говори, что случилось.
  - Образ, образ! - сотрясая воздух обеими руками, простонал волхв. - Твой образ он похитил!
  - Как это образ похитил? - удивился Искрень, тревожно поглядывая то на князя, то на стоящий неподвижно без помощи рук посох волхва.
  - Гривна княжеская и перстень, - закрывая лицо руками, горестно охнул Велегаст.
  Мстислав схватился за шею и пальцы правой руки.
  - Их нет, - сдавленно прошептал он.
  Волхв открыл лицо, руки его тряслись, и перекошенный рот готов был исторгнуть лавину поучений неразумному правителю, который, по мнению старца, даже не способен осознать важность своих потерь, но Мстислав опередил его, вдруг выбросив из себя, не разжимая стиснутых губ, резкие обрывки фраз:
  - Говори! Быстро! Что! Делать!
  - Мы его не поймаем, - растерялся Велегаст. - И не догоним.
  Посох, стоявший до этого вертикально, начал медленно падать, и старец ловко подхватил его.
  - Впрочем, это одно и то же, - поправился он.
  - Что? - не понял Искрень.
  - Ну не поймаем и не догоним, - пальцы волхва хрустнули, сжав посох, подобно лапе хищной птицы. - Разницы нет в конечном итоге.
  - В конечном итоге, в конечном итоге, - передразнил боярин. - Умный ты больно, а толку никакого.
  - Значит, - длинный и тонкий палец волхва поднялся вверх, словно его собирались выстрелить в потолок. - Значит, мы должны его опередить.
  - Говори толком, - нахмурился Мстислав. - Где опередить? Что опередить?
  - Светлые Боги сказали мне, - начал волхв, не обращая внимания на то, как князь недовольно поморщился. - Сказали, что только ты можешь взять священный меч Руса. Только ты! И я шел к тебе, чтобы передать это знание, но...
  Велегаст замолчал, согнувшись в горестной позе.
  - Что но? - занервничал Мстислав. - Что не так-то?
  - Но теперь, взяв твой образ, халуг возьмет меч Руса вместо тебя.
  - Ну, возьмет он этот меч, ну и что? - Искрень в недоумении наморщил лоб. - Из-за чего столько пыли-то?
  - Это оружие страшной силы, - глаза волхва сердито блеснули. - Впрочем, мы не должны здесь говорить об этом.
  Он тревожно оглянулся на провалы темноты, которые колыхали за границей света черный бархат, мерцающий тусклыми огоньками пылинок, случайно попавших в поток света. Участок перехода, где они были сейчас, казался закупоренным с обоих концов двумя плотными пробками настороженной Тьмы, от которых веяло тревожным ощущением внимательных следящих глаз и чутких всеслышащих ушей.
  - Да, ты прав, - поднялся Мстислав. - Пойдемте скорее в тайную.
  Он сделал несколько быстрых шагов и, пошатнувшись, ухватился за руку подоспевшего Искреня. Красные круги поплыли перед глазами, но мысли неожиданно четко высветили все, что всего лишь минуту назад ускользало от внимания.
  - А как вы вообще здесь оказались? - вдруг спросил князь, стискивая пальцы на запястье боярина.
  - Крик услышали, - поднимая повыше лампу, откликнулся Искрень. - Вот и пошли посмотреть.
  - Я не кричал, - осторожно ступая, вымучил из себя слово Мстислав. - Близнецы тоже, да и далеко отсюда до тайной, чтоб через дверь услышать могли.
  - Далеко, - согласился верный слуга. - Но моя забота о здоровье князя так велика, что твой крик я услышал бы даже с того света.
  - Да не кричал я! - вскипел Мстислав.
  - Верю, - невозмутимо согласился Искрень. - Но, значит, хотел закричать и позвать на помощь своего верного боярина, который один победил бы всех твоих врагов. Вот твои мысли-то я и услышал своим чутким и преданным сердцем.
  - Тьфу на тебя, - беззлобно выругался Мстислав, не зная, сердиться ли ему или просто рассмеяться в наглые глаза неугомонного балагура.
  Князь отвернулся в сторону, пряча невольную улыбку, и поплелся дальше, но уже через несколько шагов остановился и взволнованно проговорил:
  - Постой, а я ведь тоже слышал крик, только очень далекий и слабый.
  И едва он это произнес, как совершенно четко перед его мысленным взором встал тот самый миг, когда он занес свой меч, а стоявший перед ним близнец рухнул на пол. Да, именно в этот момент он услышал далекий сдавленный крик, на который тогда просто не обратил внимания, потому что незнакомец с волнообразным мечом уже возник перед ним, стремительно вращая своим смертоносным клинком.
  - Да, - остановился Искрень. - Точно, два крика было. И первый совсем рядом был.
  Боярин задумчиво посмотрел на волхва, но тот напряженно смотрел куда-то сквозь стену, размышляя, видимо, о совершенно других вещах.
  - Вспомнил! - Искрень простодушно хлопнул себя по лбу. - Я же холопа поставил в закутке, чтоб он посмотрел, кто у нас тут по переходу шляется.
  - Ну и где же твой дозорный? - нахмурился князь, предчувствуя недоброе.
  - Да здесь должен быть, - боярин рванулся вперед, невольно высвобождая свою руку из цепкой хватки княжеских пальцев.
  Мстислав от неожиданности даже слегка пошатнулся, но Искрень уже мчался по переходу, даже не обернувшись. Через несколько огромных полупрыжков-полушагов он остановился, лампа в его руке мотнулась из стороны в сторону, и слышно было, как из его груди вырвался горестный вздох. Вскоре все стояли уже рядом с ним. В тусклом свете лампы на полу лежал молодой парень, на груди которого виднелось небольшое кровавое пятно. Перекошенный рот был открыт, и остекленелые глаза равнодушно отражали красные огоньки пламени лампы.
  - А ты говорил нам тут про этого халуга, что он весь такой правильный, - часто моргая глазами, злобно заговорил боярин. - Что живет он по древним законам Руса и никого не убьет и не обидит. А он, вишь, парня-то прирезал, как цыпленка.
  Волхв ничего не ответил, а, наклонившись, разорвал ворот рубахи на убитом.
  - Это не халуг его убил, - уверенно сказал он. - Видишь, рана на груди узкая, как змеиное жало, а у халуга нож шириной с ладонь.
  - Да и зарезали этого хлопца, видимо, как раз тогда, - задумчиво проговорил Мстислав, - когда я сам сражался с халугом.
  Велегаст осторожно коснулся пальцами запекшейся крови, освобождая ножевую рану от темных пятен застывшей здесь навеки реки жизни. Его седые волосы белыми крыльями упали с опущенных плеч вниз, словно там, где Тьма касалась темени мудреца, невидимая сила надломила их хрупкие кости. Волхв поднял свой побелевший глаз на Искреня и медленно проговорил:
  - Обоюдоострый клинок шириной с палец, длинный и тонкий. Такой нож называют финским, и его особенно любят варяги из викингов. Им удобно колоть под кольчугу, и именно так - ударом в сердце убили многих волхвов в Новгороде, когда Добрыня со своими варягами крестил город огнем и мечом.
  - Так, стало быть, еще и варяги, - вздохнул князь. - Час от часу не легче.
  - Если б не они, - хмыкнул Искрень. - Я бы не вышел в переход на крик этого несчастного хлопца и не услышал бы твоего крика. И тогда бы этот халуг утащил тебя бог знает куда, по неведомым тайным ходам.
  - Да не кричал я! - вспылил Мстислав.
  - Близнец мог крикнуть, когда смерть почувствовал, - тихо молвил Велегаст, закрывая убитому очи. - Они очень чуткие; почти как люди, и предвидят свою гибель.
  - Поди ж ты, как люди, - боярин недоверчиво покачал головой.
  - Ладно, - волхв выпрямился резко. - Пойдемте в тайную. У тебя, князь, кажется, одним врагом стало больше, и это стоит обсудить и немедля.
  Они быстро пошли к тусклой полоске света, которая обозначала открытую дверь в тайную, но на ходу Велегаст все-таки не удержался и, глядя на Искреня с плохо скрываемым ехидством, равнодушно сообщил полным безразличия голосом:
  - А я знал одного близнеца, который так долго... (он едва не сказал "прожил", но вовремя поправился)...так долго существовал, что стал совсем как человек и, кажется, даже женился.
  - Тьфу ты, какая гадость! - сплюнул боярин. - Как же можно с хлебом такое творить?! Ну, бабы бесстыжие! Ну, суки похотливые! Это ж надо, что удумали?!
  Тут дверь за вошедшими в тайную захлопнулась, и возмущенные слова боярина застучались в дубовые доски бубнящими звуками. Потом послышался насмешливый голос волхва, и все смолкло. Когда разговор начался вновь, то он пошел уже так тихо, что даже ухо, приставленное к самой двери, ничего бы не смогло различить.
  
  Глава 15
  Легенда о Русе
  
  Когда дверь тайной закрылась за спинами вошедших, все невольно расслабились и потянулись присесть к широким лавкам, стоящим вдоль стен комнаты. Оглушенный князь с гудящей, как пчелиный рой, головой; боярин, набегавшийся за день по всяким делам, отрок Радим, переживший за сегодняшний день столько, сколько за всю жизнь порой не увидишь. Только Велегаст не поддался этой слабости, а остался стоять посреди комнаты. И когда все уже достигли желанных облюбованных мест, чтобы присесть, раздался грозный троекратный стук его посоха.
  - Боже мой! - взмолился Искрень. - Ну никакого от тебя покоя. Что ты за человек такой? Посидели бы, чайку попили, поговорили бы о чем-нибудь хорошем. Так нет же, надо опять колотить в пол своей палкой. Теперь-то что случилось?
  - Хватит балагурить, - оборвал его Велегаст. - Времени у нас совсем мало. А мы даже не знаем, где находится храм Велеса.
  - Зачем нам храм Велеса? - нахмурился Мстислав.
  - Там должна быть дощечка с указанием, как найти дорогу к тайнику Руса, в котором спрятан священный меч.
  - Ну, так давай, ищи дорогу к этому храму, - сдвинул брови князь, - ты же волхв, ты должен это уметь, и я знаю, что такому волхву, как ты, сделать это совсем несложно.
  По благородному лицу Велегаста скользнула тень смущенья и растерянности:
  - К сожалению, не все так просто. Храм находится под землей, и я не могу почувствовать исходящий от него свет. Кроме того, единственный человек, который знал дорогу к храму, мертв, и от него не осталось ни одной вещи, которая могла бы помочь мне вступить в разговор с его духом. Есть только черепки, которые были в руках погибшего совсем короткое время. От них можно было бы многое узнать, но их хранили в печке рядом с огнем, и пламя уничтожило почти все следы, которые остаются от прикосновения человеческих рук. Так что они тоже молчат.
  - В общем, безнадега полная, - мрачно подвел итог Искрень, - стучи теперь палкой в пол или не стучи, а все равно ничего не сделаешь. Упустили мы меч-то, стало быть.
  - Так, что ли?! - грозно сверкнул глазами Мстислав, устремив тяжелый взгляд в точку пространства над головой Велегаста.
  - Да, это так, почти так, - потухшим голосом начал говорить волхв, но вдруг очи его просияли, и он, снова подняв свой посох вверх, заговорил горячо и вдохновенно. - Но есть еще одна, одна последняя возможность, чтобы все изменить, свершить предначертанное и получить священное оружие!
  - Ну, так давай же, говори быстрее, что там надо делать, - чувствуя что-то недоброе, раздраженно бросил князь.
  - Вот здесь как раз нельзя быстрее, княже. Во-первых, ты должен будешь доверить мне свой разум, и я на некоторое время завладею твоим сознанием безраздельно, чтобы провести его по лунной дороге через священный Ирий до могилы князя Руса - хозяина меча, а во-вторых, я должен рассказать тебе все о Русе и его священном оружии, чтобы ты мог узнать его и увидеть свет, исходящий от него.
  - Завладеть сознанием самого князя?! - Искрень сурово сдвинул брови. - Ты что, волхв, себе позволяешь?!
  - Не кипятись ты попусту, - Мстислав сжал руку боярина. - Он о деле радеет. Ну, давай, волхв, рассказывай все, что я должен знать.
  - Так слушай, - Велегаст крутанул посох в руках, и тайную осветило голубоватое сияние.
  Искрень неприязненно посмотрел на сотворенное волшебство, но ничего не сказал.
  Легенда про Князя Руса и его волшебный меч
  Очень-очень давно, в те далекие времена, когда Сварог создавал подлунный мир, населяя его разными зверями и людьми, на священной горе, уходящей вершиной к самому небу, находился Ирий, где рождались боги, которые должны были помогать людям познавать мир и постигать его тайны. И вот там, у бога жизни и света Даждьбога и богини смерти и тьмы Марены, родился сын, прозванный Богумиром. Такое имя ему было дано не случайно, а потому, что тогда между богами Света и Тьмы был мир и союз. Они вместе создавали подлунный мир и даже вступали в браки, от которых рождались другие, младшие боги. Богумир должен был своим рождением прославить этот мир и закрепить его навечно. Но случилось так, что Чернобог, который должен был отвечать за плохие дела людей и ведать черной стороной души каждого человека, решил, что власть его слишком мала и что Сварог несправедливо создал мир, заложив в души людей слишком много хорошего.
  - Плохого и хорошего должно быть поровну! - возмущенно сказал он Создателю. - Свет и Тьма всегда делили вселенную в равных долях.
  - Свет создает жизнь, - отвечал Сварог, - а жизнь изменяет мир, делая его богаче и помогая мне создавать вселенную. Но при этом сама жизнь требует себе свет. И чем больше жизни, тем больше нужно света. Такие вот дела.
  С этими словами Великий Бог увеличил продолжительность дня.
  - Еще неизвестно, что лучше, Свет или Тьма, Добро или Зло! - дерзко закричал Чернобог. - Ты еще пожалеешь, что нарушил Великий Закон Равновесия!
  - Как ты смеешь перечить мне, Великому Богу! - осерчал Сварог не на шутку и, превратив Чернобога в отвратительную змею, скинул его с Ирия в глубокое ущелье, где почти никогда не появлялось солнце.
  - Тебе было мало Тьмы, - загремел голос Создателя, - теперь ты все время будешь во тьме, пока не одумаешься и не примешь новый закон Прави о том, что Света и Добра должно быть больше, чем Тьмы и Зла.
  Да, Сварог был не только Создателем, но и строгим, карающим Богом, от имени которого происходит слово "свара", имеющее изначальный смысл - "бить, наказывать".
  Однако Чернобог и не думал просто так сдаваться. На самом дне преисподни он стал создавать свой мир гадов и ужасных тварей, которые повиновались и служили только ему. Оттуда змеи и пауки расползлись по всему миру. Незаметно, прижимаясь к самой земле, эти посланцы Чернобога продвигались везде и повсюду, умножаясь числом и увеличивая силу своего господина.
  Наконец Чернобог решил, что у него достаточно сил, чтобы победить самого Сварога. Он собрал войско из гигантских змей, огромных пауков, мороков, упырей и других мерзких тварей. Эта ужасная армия двинулась к Ирию, уничтожая по дороге все и убивая всех людей. Вот тогда Светлые Боги, которых было слишком мало, объединили свои силы с силами людей и дали бой войску Чернобога. Бог Тьмы был побежден, закован в цепи и заточен в подземную темницу. Но именно тогда поверженный змей понял, что надо действовать не силой, а хитростью и что сильней человека никого нет на земле. Именно тогда он решил создать свои народы, народы Тьмы, из особых людей, призванных служить силам Зла.
  Один из таких народов Чернобог создал на востоке, недалеко от черной пустыни. Другой народ Тьмы он создал на западе среди мрачных болот между Рейном и Лабой. Он хоть и находился в заточении, но множество его слуг, уцелевших после битвы, продолжали выполнять его приказы. Потом Чернобог сумел освободиться, и началась вторая война сил Света и Тьмы. Тогда с обеих сторон сражались люди, огромное количество людей. Народы Тьмы, созданные силами Зла, шли войной на народы, созданные Светлыми Богами, ибо именно в этих народах Великие Боги черпали свою силу и, уничтожив их, легко можно было победить и самих Светлых Богов.
  Хоть это и была война между людьми, Боги не могли остаться в стороне, потому что от исхода этой войны зависела и их судьба. Вот тогда Сварог и создал священное оружие, обладающее колоссальной силой и дающее силу тому, кто держит это оружие в своих руках. Одно присутствие среди воинов человека, имеющего священный меч, определяло исход сражения. Люди, находившиеся рядом или осененные священным клинком, чувствовали необычайную силу и храбрость, моментально овладевая воинским искусством, сражались с ловкостью и быстротой великих воинов. Одно присутствие среди людей такого оружия было способно изменить мир.
  Великие Светлые Боги создали три таких меча. Первый меч назывался Дар Кона, или дарующий справедливость, ибо слово "кон" в древности обозначало порядок и право, и от него произошло слово закон, т. е. то, что стоит "за" порядок и право. Дикие племена переиначили его имя в меч дракона. Этот меч получил первый сын Богумира Скиф, который должен был сражаться с народами Тьмы на востоке. Такой меч сам находил и карал тех, кто служит Чернобогу, потому что на востоке народ Тьмы смешался с другими народами, заставляя простых людей служить себе. А для победы надо было уничтожить только самих слуг Чернобога, а не убивать всех, кто случайно попал в их войско.
  Второй меч назывался Скалобор, или "сокрушающий твердь", ибо меч этот мог рассекать камень. Этот меч получил второй сын Богумира Венд, который ушел сражаться на запад. Там народ Тьмы, продвигаясь вверх по Рейну, захватил горную страну, через которую шли пути, связывающие разные страны, и где брали свое начало многие реки и источники, отравив которые заклинаньями Тьмы можно было ввергнуть все живущие рядом народы в братоубийственную войну. Здесь люди Тьмы создали свой оплот, чтобы оттуда распространять свою власть над всеми народами. Мощные крепости в горах делали эту страну неприступной. Поэтому Венду и был дан клинок, разрубающий камень.
  Оба сына Богумира, совершив великие подвиги, победили в этой войне, гремевшей по всей равнине от океана до океана. Но потом истек срок жизни Скифа, и он стал думать, что делать со своим мечом, потому что оружие такой силы давало огромную власть над людьми и способно было искалечить неподготовленную душу любого смертного. В конце концов Скиф, опасаясь, что его меч может достаться слугам Чернобога, бросил волшебный клинок на дно священного озера, глубина которого была безмерна.
  Когда для Венда пришло время умирать, он постарался сохранить свой меч для потомков, предвидя грядущую Ночь Сварога, когда силы Тьмы снова попытаются захватить власть над миром. Его клинок ковали вторым, и он был более совершенным. Не каждый мог овладеть таким клинком, и не каждый мог его взять в руки. Поэтому Венд, ставший к тому времени вождем племени и правителем целой страны, названной в его честь страной венетов[66], воткнул свой меч в скалу недалеко от города, носившего его имя[67], а потом усыпил магическую силу клинка. В результате священный меч намертво застрял в скале, ожидая того, кто сможет снова разбудить его магическую силу. И такой человек нашелся. Это был волхв по имени Мерлун, что означало "меряющий, т. е. следящий за луной", который достал этот меч для князя-богатыря Яртура. Имя этого богатыря соединяло в себе магическую силу двух Великих Богов: Ярилы, дарующего ярость, силу и свет; и Перуна, который, будучи богом-громовержцем, помогал воинам в битве. Тур был одним из воплощений этого бога, символизируя мощь и отвагу. Яртур победил силы Тьмы и основал новый город Самолад, что означало "само совершенство". Дикие народы севера переиначили это говорящее название в бессмысленное слово Камелот, а имя волхва в такое же бессмысленное Мерлун. После смерти Яртура именно Мерлун, уже не сумев усыпить силу клинка и опасаясь, что меч может попасть в руки слуг Чернобога, также бросил его в озеро.
  Так два меча были утеряны безвозвратно. Но был еще третий священный меч, который сделали самым последним и который назывался "меч Руса", потому что ковался Сварогом специально для князя Руса. Этот клинок вобрал в себя всю магическую силу Светлых Богов. Он испускал в темноте необычайный свет, от которого цепенели змеи и прочие мерзкие твари, а при сражении с силами Тьмы ослеплял врагов своим сиянием, так что второе его название было "клинок света". Впрочем, слово "Рус" на древнем языке означало "светлый, светоносный", так что название "меч Руса" также отражало магические свойства этого священного оружия.
  Само имя князя Руса связано с третьей войной с силами Тьмы. Тогда уже не было в живых Скифа и Венда, а Богумир продолжал править, ибо был наделен бессмертием. Теперь уже на юге, в гористой стране, зажатой между пустыней и мертвой водой, Чернобог нашел жалкий народ, которому пообещал власть над миром за беспрекословное повиновение ему и служение силам Тьмы. Конечно, он напрямую не сказал, что воплощает в себе силы Зла, а прикинулся одним из Великих Богов, который хочет помочь маленькому народу избавиться от рабства. Но постепенно он отравил души этих людей ослепляющей жаждой наживы и золота, привычкой к обману и коварству. А потом он дал этому народу кое-какие знания, и так появились черные волхвы, которые умели внушать людям преступные мысли и развращать чужие души, возбуждая низменные инстинкты.
  Эти черные волхвы разошлись по всему миру, завлекая доверчивых в свои сети, распространяя повсюду пороки и преступную жажду богатства. Вот такой появился народ Тьмы, и был этот народ самым опасным врагом Светлых Богов, потому что люди этого народа распространились повсюду и, смешавшись с другими народами, стали невидимым и вездесущим врагом, который изо дня в день разрушал человеческие души отравой своих преступных идей.
  Потом черные волхвы, используя где золото, где обман, где лесть, ввергли народы в братоубийственную войну, которая должна была разрушить весь мир Светлых Богов. Правители стран и вожди один за другим погибали в бессмысленных бесконечных войнах, а на их место незаметно, используя власть золота, приходили черные жрецы. Так народ Тьмы смог захватить власть во многих странах и заставил народы этих стран служить Чернобогу и воевать на его стороне. Конечно, простые воины и не догадывались о том, кому они служат, потому что они просто выполняли приказы, не понимая конечной цели.
  Вот так под властью Чернобога оказались громадные силы, бесчисленные армии, которые он направил в страну Богумира, чтобы, уничтожив его народ, захватить Ирий и свергнуть Светлых Богов. Со всех сторон двигались эти армии, уничтожая по пути храмы, посвященные Светлым Богам. Но Сварог узнал об этом еще тогда, когда силы Тьмы только готовились к этой, как им казалось, последней войне. Создатель понял, что Богумир не в силах совладать со Змеем и остановить Зло и что миру нужен Спаситель. Совершенно новый полубог-получеловек, способный и вести за собой людей, и сражаться мечом, и владеть мудростью служителя Бога и силой волшебника, чтобы разгадать и разрушить все коварные замыслы черных волхвов.
  И такой Спаситель был послан людям через рождение нового сына у Богумира. То, что родился необычайный ребенок, все поняли сразу, потому что он был с золотыми, как у Великого Бога, волосами и с синими, как у Великого Бога, глазами. Богумир очень удивился необычному цвету глаз и волос ребенка и назвал его Русом, т. е. светоносным, потому что волосы ребенка были похожи на солнечный свет, а глаза его излучали небесный свет. Но черные волхвы разгадали замысел Сварога и решили уничтожить Спасителя. Они вошли в доверие к Богумиру и внушили ему, что, когда Рус подрастет, он лишит Богумира и власти, и жизни. В горе Богумир приказал умертвить ребенка. Чтобы предотвратить несчастье, Сварог послал священную птицу Сирин, которая схватила люльку с ребенком и унесла ее к подножию вершины горы Алатырь. Там Светлые Боги спрятали ребенка от сил Тьмы до того времени, пока он не подрастет и не научится сражаться с врагами сам.
  Двугорбая вершина этой горы покрыта льдами и совершенно безжизненна. Чтобы Рус мог жить там и расти, Сварог на северном склоне вершины горы создал прекрасную зеленую долину, окаймленную двумя речками. Потом это место люди стали называть "долиной Руса" в память о легендарном человеке-боге. Пока Рус подрастал, в долину со всех сторон сходились люди, не утратившие веру в Светлых Богов. Здесь они построили город Куяр, где создали прекрасный храм Солнца[68]. Люди, которые объединились вокруг князя Руса, незаметно становились чище душой, сильнее телом, а их волосы и глаза светлели. Так появился новый народ, названный "русами". Этот народ особой душевной чистоты должен был помочь князю Русу распространять по миру созданное им учение.
  Когда князь Рус постиг всю известную мудрость и основал свое новое учение, Сварог понял, что пришло время начать борьбу с силами Тьмы. Он сам отковал для Руса священный меч и наделил клинок волшебной силой. С этим мечом Спаситель совершил великие подвиги и сокрушил силы Тьмы. Он не только разбил армии Чернобога, но и дал людям свет новой правды, свет нового учения, делавшего людей добрее и чище, приучая их стремиться к самосовершенствованию и познанию мира.
  Но Рус не обладал бессмертием богов, и пришло время, когда и его жизнь должна была закончиться. Он заранее знал об этом и сделал все, чтобы священный клинок не мог попасть в руки слуг Чернобога и при этом не исчез, а сохранил свою гигантскую силу для русского князя, которого выберут Светлые Боги для продолжения битвы с силами Тьмы.
  "Неужели это меня выбрали сами Великие Боги? - горделиво расправляя плечи, подумал Мстислав. - Неужели я встану на одну ступень с человеком-богом, и мое имя тоже будут повторять легенды?"
  - Князь, ты все слышал? - вывел его из мечтательного оцепенения строгий голос Велегаста.
  Волхв с осторожным недовольством наблюдал за самолюбованием Мстислава, и сомнения опять грызли его неспокойное сердце. Так ли все, не ошиблись ли волхвы в далекой священной Радигощи с выбором нового Спасителя?
  - Теперь, князь, я должен погрузить твой ум в состояние особого сна, - тяжелым голосом проговорил Велегаст. - В этом состоянии я возьму твою душу и проведу ее до самого Ирия, откуда видно все. Ты ничего не будешь чувствовать и забудешь обо всем, кроме того, что должен увидеть меч Руса и путь к нему. Если ты действительно избран Богами, то твоя душа все увидит и благополучно вернется из Ирия назад.
  - А если нет? - насторожился Искрень. - Что тогда будет с князем?
  - С князем ничего: как спал, так и останется спать, - неуверенно промямлил волхв, - а вот с душой его могут быть приключения.
  - Как это останется спать, как это приключения? - занервничал Мстислав.
  - Очень просто, - спокойно отвечал Велегаст. - Боги начнут играть душой, и она может здорово поплутать, прежде чем найдет свое тело. А может и вовсе не найти.
  Волхву вдруг почему-то захотелось, чтобы князь сейчас испугался и отказался от дальнейших действий. Он не мог объяснить себе это странное чувство, но упорство, с которым он преодолевал столько трудностей, чтобы совершить последний шаг, заставляло его по инерции делать то, что теперь он ставил под сомнение.
  "Может, все-таки откажется?" - шевельнулась предательская мысль, когда он в упор посмотрел на князя. Но глаза Мстислава вдруг как-то странно блеснули, и князь, подавшись вперед, решительно заявил:
  - Делай все до конца, как надо.
  А ты, - он обратил грозный взгляд на Искреня, - держи меч у его горла.
  - Не боись, княже, - осклабился боярин, - если что, он у меня сам побежит в этот Ирий искать твою душу.
  Велегаст презрительно скривил губы, стараясь не замечать направленный на него клинок. В конце концов, он всего лишь исполняет волю Светлых Богов, и это его долг, а нравится ему этот человек или нет - это уже проявление человеческой суетной сущности, которая никак не должна влиять на Промысел Божий. Как говаривал его наставник, обучивший его всем волховским наукам: "Как бы ни был ужасен вид стоящего перед тобой человека, ты должен помочь его душе найти путь к Богу, если этот человек пришел к тебе. И это священный долг всякого волхва, почитающего Светлых Богов".
  - Ну, что же ты медлишь? - прервал размышления Велегаста голос Мстислава.
  Служитель богов устало поднял руки и приказал князю внимательно смотреть на желтый камень в навершии посоха. "И опять я исполняю долг, - вдруг подумал он раздраженно, - вся моя жизнь сплошное исполнение долга. Когда и почему я успел столько задолжать, что никак не отдам эти долги?"
  Руки его опустились, и он вдруг превратился из грозного волхва в старого и очень усталого человека.
  Заметив, что довольно долго ничего не происходит, Мстислав глянул на волхва сквозь прищур внимательных глаз, словно целился из лука в некую точку в глубине человека. До князя медленно начинало доходить, что судьба его сейчас зависела от прихоти этого странного служителя Богов, которого совершенно не интересовали земные блага, да и сам князь тоже.
  - Ладно, убери от него меч, - не отпуская из своего взгляда волхва, бросил Мстислав боярину.
  Искрень проворчал что-то себе под нос, но все-таки повиновался.
  - Князь, ты не забыл, что обязательно должен спросить Великих Богов, как найти дорогу к храму Велеса, - строго проговорил Велегаст, словно ничего и не происходило, а он просто только сейчас вспомнил про необходимые наставления.
  - Помню, все помню, - пересохшими губами отвечал Мстислав.
  - Ну и добре, - примирительно шепнул Велегаст, готовя свой голос к тайне заклинания.
  "Может быть, это все от усталости? - подумал он, стиснув зубы. - Или силы Тьмы пытаются опутать мой разум сомненьями. Нет, во что бы то ни стало надо идти до конца. Ничто не должно помешать свершиться воле Светлых Богов". Волхв вновь упрямо поднял руки, и через несколько минут камень в его посохе начал излучать волшебный свет.
  - Ну вот, Мстислав, твой путь к Ирию начинается, - тихо проговорил Велегаст.
  Князь слегка побледнел, но ничего не ответил. Глаза его, остекленев, неподвижно смотрели куда-то сквозь волшебное пламя, полыхающее внутри камня на посохе волхва.
  
  Когда Мстислав пришел в себя, за окном была глубокая ночь, и в бездонном, иссиня-черном небе полыхали яркие южные звезды, наполняя тайную голубоватым мерцающим свечением. Первое, что он увидел, - это сияние посоха и освещенные волшебным светом глаза Велегаста, суровые и мудрые, с безмерной усталостью и печалью тяжелой ноши забот. Князь вдруг ощутил, сколько доброты и силы в устремленном на него взгляде, и понял, как много для него сделал этот, в сущности, совершенно неизвестный и чужой человек. Сердце его наполнилось безмерной благодарностью и восхищением. Ему захотелось встать перед этим мудрецом на колени и припасть к его рукам, как к источнику живительной очищающей силы.
  - Не надо, - словно прочитав его мысли, тихо проговорил Велегаст, - помни, что ты князь, и ищи иной выход своей душевной радости, которая всегда переполняет сердце человека после посещения Ирия.
  Хотелось петь, плясать и прыгать от радости, казалось, за спиной выросли крылья, и стоит только пожелать, и ты взлетишь над землей, взмахнув руками, но Мстислав лишь осторожно повел плечами, словно боялся, что и впрямь взлетит над землей.
  - Ну, ты пришел в себя? - наблюдая за ним хитрым глазом, проговорил волхв.
  - Пришел! - тряхнул головой князь. - Вот именно что пришел! В себя!
  Мстислав быстро потер ладонь о ладонь и не спеша простучал себя горячими ладонями по груди:
  - Ей-богу, пришел!
  - Тогда отвечай, что видел? - глаза волхва превратились в глаза ястреба, готового хватать и рвать добычу на лету. - Видел ли путь к могиле Руса?
  - Видел! - мечтательно улыбнулся Мстислав. - Видел сам клинок необычайной красоты, сияющий, как луч солнца, закованный в сталь.
  - Так говори же! - Велегаст от нетерпения даже пристукнул посохом.
  - Путь туда идет по реке Карнадара и поднимается до кургана богов, на вершине которого лежит отрубленная голова Дыя, - собравшись с мыслями и сдвинув брови, начал рассказывать Мстислав.
  - Постой, - перебил его Искрень, - что-то я не припомню такой реки и кургана богов, и головы Дыя тоже.
  - Все очень просто, - Мстислав посмотрел на боярина, как на последнего идиота. - Когда закончилась последняя битва с силами Тьмы, то по погибшим в этой битве людям сложили два огромных кургана; один для тех, кто воевал на стороне Света, а другой для тех, кто помогал силам Тьмы, и еще один курган по погибшим богам. На курган богов положили голову Дыя, чтобы силы Тьмы никогда не забывали об этой битве. Так вот, на курган богов села сама богиня скорби Карна и стала оплакивать смерть погибших в этой битве богов. Слезы Карны текли вниз по кургану и дальше между двух других курганов. Так образовалась речка, которую люди назвали даром богини Карны, или Карнадара. Потом река для краткости стала называться Кардара.
  Глаза Искреня округлились от удивления:
  - Ничего себе! Все очень просто, - передразнил он. - И когда ты успел всего этого набраться? Впрочем, реки Кардары я все равно не знаю.
  - Постойте, - вмешался волхв, - здесь нужен другой подход.
  - Сразу предупреждаю, - насторожился Искрень, - еще раз отправить князя в этот твой Ирий я не позволю, хоть режьте меня.
  - С какой стороны от горы Алатырь произошла битва? - не обращая на боярина никакого внимания, быстро спросил Велегаст.
  - Армия Тьмы шла к Ирию с юго-запада, - отчеканил Мстислав.
  - Значит, там и надо искать эту речку! - обрадовался волхв.
  - Ну, да. По сотне верст в право и влево, да еще в чужой стране, - хмыкнул с иронией Искрень. - Непременно найдем. Сразу вот так гоп - и найдем.
  - Да не балаболь ты! - обозлился Мстислав. - Карта нужна тут, хорошая карта. Есть у меня как раз одна такая, купцом греческим даренная, рядышком в ларце лежит. Пойдемте-ка сейчас же в светлицу, глянем на нее.
  Князь уже собирался идти, но волхв, тронув его за рукав, остановил:
  - Вначале ты должен рассказать все, что видел из Ирия, потому что, сойдя с места, ты начнешь стремительно забывать все свои приключения и скоро будешь таким же, каким был до посещения священной страны Светлых Богов.
  - Это почему же? - огорчился Мстислав.
  - Боги не любят, когда человек что-либо уносит с собой. Они полагают, что люди всего должны добиваться сами, а знания, полученные даром, не принесут блага.
  - Но это же лукавство какое-то, ведь ты, волхв, все равно все сказанное мной запомнишь. Так чего ж меня-то тогда лишать памяти. Глупо как-то.
  - Не рассуждай! - рассердился Велегаст. - Помни, сейчас дорога каждая минута. В любой следующий момент ты уже можешь позабыть что-то важное.
  - Ладно, ладно, - князь примирительно махнул рукой, - слушай же дальше.
  Он быстро рассказал, что делать и как идти дальше. Все слушали это внимательно, но ничего ровным счетом не понимали. Все было наделено символическим смыслом, угадать который было непросто. Где надо было спуститься по рукаву Матери Сва? Где были сестры-богини, вышедшие из этого рукава, которые приведут к могиле?
  - Так, так, так, - невесело подытожил услышанное Велегаст. - Конечно, это лучше, чем ничего, но боюсь, что без посещения храма Велеса нам все равно не обойтись. Да, кстати, ты спросил Богов, как найти дорогу к храму?
  - Сказали, что надо найти могилу волхва где-то на восток от города, недалеко от дороги, миновав сухое дерево, повернуть к болоту. Там есть все, что нам нужно.
  - Вот так, - Велегаст, помрачнев, задумался. - Что ж, пожалуй, могилу я смогу найти, но почему там? Впрочем, я думаю, что скоро мы все узнаем.
  В следующую секунду он уже поднял на князя пронзительно ясные глаза, словно и не было позади целого дня борьбы и колоссального напряжения:
  - Мне немедленно нужен десяток воинов, неробких и неболтливых.
  - У нас тут все такие, - важно пробасил Искрень.
  - И чтоб не боялись могилы рыть! - возвысил голос волхв, недовольный, что его опять прервал бесцеремонный боярин.
  - Отроки хорошие воины, - нахмурился князь, - но даже они побрезгуют ковырять землю, не говоря уж о гридях. А могилу разрывать тут, пожалуй, никто не станет - народ у нас больно гордый. Холопов можно заставить, но их на такое дело брать нельзя - все враз разболтают. Так ославят мою дружину, что сраму не оберешься. Даром что рабы, а языки их хуже змеиных.
  Мстислав нерешительно потер ладонями лоб.
  - Думай, князь, быстрее, - сверкнул глазами волхв. - Сдается мне, что уже сейчас халуг со своими воинами мчится по тропам, известным ему одному, к горе Алатырь, и для него нет загадки, где могила Руса, ибо сам он из рода его прямых потомков.
  - Проклятье! - вскипел Мстислав. - Вечно этот халуг, везде этот халуг!
  - Князь, князь, думай о деле! - Велегаст пристукнул посохом.
  - Вот что, - князь рубанул воздух ладонью. - Есть у меня в порубе один вор и убийца. Виру за него платить никто не будет. Хотел я его дыбой пытать, потому как на соглядая похож здорово, но теперь думаю, что дыба пока подождет. Получается, кроме него могилу разрыть некому, а там, глядишь, и для него могилка сгодится, чтоб не смердил на земле больше.
  - Не стоит, князь, - Искрень недовольно покачал головой, - больно ловок и опасен этот человек. Вспомни, сколько он бед натворил, пока его не словили.
  - Ничего, - Мстислав упрямо закусил губы, - никуда он не денется. Удавку ему на шею, да пусть отроки присмотрят получше. А акромя него некому.
  Боярин хотел еще что-то возразить, явно не удовлетворенный действиями князя, но Мстислав поднял руку, словно отгораживаясь ладонью от надоедливого Искреня, и, повернувшись к волхву, быстро проговорил:
  - Так что будет тебе десяток отроков и этот висельник в придачу.
  - И еще Оршу Бранковича; он один сотни стоит, - ввернул Велегаст напоследок.
  - Лады, - легко согласился князь и, от души хлопнув Искреня по плечу, бросил: - Распорядись-ка, друже, а я на карту гляну пока.
  Боярин уже выходил, когда в спину ему долетело:
  - Пару гридей еще пришли ко мне и... и Люта тоже.
  "Да, теперь, пока тайный ход не сыщут, не будет в замке покоя, - подумал Искрень невесело. - И откуда выскочил этот халуг?"
  
  Глава 16
  Дорога к храму
  
  Всю ночь Радмила не отходила от Ворона, то прислушиваясь к его едва различимому дыханию, то с надеждой посматривая на мерцающие звезды, то с тревогой оглядываясь вокруг, словно пытаясь выследить в ночной темноте духов Мораны. Чтобы отпугнуть этих духов, по обе стороны от раненого воина всю ночь горели два костра, а сам он был положен на две волчьи шкуры посреди круга, очерченного вчера ногами воинов заставы во время пляски смерти. Из-под головы его выглядывала оскаленная волчья пасть выделанной таким странным образом шкуры. В ногах его так же матово поблескивали волчьи зубы. Сам же Ворон был заботливо укрыт мятлем, край которого был прошит оберегами из красных восьмиконечных свастик.
  Когда Радмиле казалось, что Морана смотрит из ночной тьмы на ее воина, она наклонялась к его лицу низко-низко и тихонько дышала на его губы, словно пытаясь вдохнуть в него силу своей жизни. И при этом ее распущенные волосы падали с обеих сторон вниз длинными золотистыми прядями, образуя непроницаемый для взгляда Мораны шатер. Девушка чувствовала, что какая-то сила холодит ее затылок, пытаясь заставить ее распрямиться и открыть лицо раненого воина, но оттого она еще ниже склонялась и еще горячей дышала в бледные холодные губы Ворона.
  Наконец ночная тьма отступила, и Морана, в последний раз пошевелив холодным ветром золотистые пряди девичьих волос, улетела куда-то на запад вслед за исчезающими тенями сумрака. В тот же миг враз зазвенели птичьи голоса, и теплый ветерок, пошевелив травой, ласково и осторожно коснулся девичьих плеч, словно добрая рука хорошо знакомого, родного человека.
  Радмила так устала, что уже не смогла сама распрямиться и встать, и лежала рядом с Вороном совершенно обессилев. Батько, следивший всю ночь за тем, чтобы костры не погасли, и оттого спавший вполглаза неподалеку на поваленных бревнах, почувствовал, что нужна его помощь. Закряхтев и тяжко вздохнув, он встал и провел широкой ладонью по лицу, словно умылся, зачерпнув пригоршню утреннего тумана. Оглянувшись на розовеющий край утреннего неба, он тихонько подошел к девушке и поднял ее, бережно обняв за плечи.
  Она прижалась к его широкой груди, чуть вздрагивая и все еще продолжая бормотать свои заклинания. Наконец она успокоилась и затихла, а потом слезы ручьями хлынули из ее глаз.
  - Ну что ты, дочка, - гладя ее по волосам своей огромной шершавой рукой, приговаривал воевода, - все хорошо, вот сейчас солнышко встанет, и богиня Жива начнет расточать свои ласки, всякого приголубит и от Мораны защитит. Видишь, роса пала - тож ее благодать на землю нисходит.
  А с ее благодатью все обязательно будет хорошо, вот увидишь, - продолжал он устало, - пошли, я тебя росой умою, чтобы великая сила Живы к тебе перешла.
  Батько посадил Радмилу на краю лужка с зеленой травой, перевитой желтыми и синими цветами с причудливыми резными листьями. Как посреди выжженной степи существовала эта зелень - было загадкой, но, видать, не случайно, ибо и травы, и цветы несли на себе отпечаток заботливой мудрой руки человека, знающего в этом деле толк.
  Юная колдунья упала лицом в траву и какое-то время лежала не шевелясь. Воевода меж тем нарвал веничек из трав и цветов, которые он внимательно выискивал среди общего буйного разнотравья, и начал потихоньку хлестать этим веничком по плечам и по волосам измученной девушки, приговаривая странные слова:
  - Изыдите, духи Мораны, изыдите, тени духов Мораны. Живою водою смываю ваш последний след, живой травою сметаю песок тьмы и бед. Смерть и болезнь мету, сметаю, силу и жизнь кладу, прибиваю. Отлетайте тени Мораны прочь, заступилась Жива за свою дочь.
  Так он говорил и говорил без умолку, пока девушка, глубоко вздохнув, не перевернулась на спину. Батько заулыбался и легонько хлестнул ее по щекам и глазам. Радмила ответила ему виноватой улыбкой, а глаза блеснули чистой синевой, словно и не было за ее плечами бессонной ночи и жестокой борьбы с самой богиней смерти Мораной.
  - Ну, вот и славно, вот и хорошо, - закряхтев, прогудел воевода. - Так-то оно куда лучше, когда глаза твои сияют, что вешнее солнце.
  Юная колдунья протянула бледную тонкую руку, и батько, бережно приняв ее в свою огромную ладонь, тихонько потянул на себя, помогая ей оторваться от земли и сесть. По волосам и лицу ее стекали капли росы, и кое-где пестрели желтые и синие точки прилипших лепестков цветов.
  - Батько, - наконец прошептала Радмила, продолжая улыбаться, - со мной ночью Морана говорила... и показывала все.
  Воевода нахмурился и посмотрел на девушку тяжелым осуждающим взглядом, который красноречивей любых слов говорил: "Вот я тебя предупреждал, вот я тебе говорил, а ты не послушалась..."
  - У него ведь невеста есть, - девушка продолжала улыбаться, - я видела ее, она едет к нему... Русаной ее зовут. Красивая такая. Красивей меня будет. Любовь у них.
  Она помолчала, оглядываясь вокруг и поправляя волосы. Вдруг слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась на грудь старого воина с пронзительным криком:
  - Батько, батько, что мне делать? Ведь как приедет его невеста, не будет мне больше защиты от Лады! Погубит меня Морана, погубит!
  Она захлебывалась слезами, содрогаясь от рыданий.
  - Так и сказала мне, что жизнь можно только любовью купить, что жертвенной крови ей мало! Только любовь, батько! Любовь ей нужна! Иначе она меня заберет вместо него.
  Воевода крепко-крепко обнял девушку, сердито хмуря брови:
  - Так оставь его. Ведь три дня его надо от Мораны отмаливать. Вот и оставь его ей. Зачем он тебе? Не брат, не сват, не жених. Пусть эта Русана отмаливает его, если сможет.
  - Не сможет она, батько, - шептала молодая колдунья, - не сможет. Далеко она еще, да и нет у нее этого дара.
  - На нет и суда нет, - пробормотал воевода, - значит, не судьба ему.
  Он помолчал и, не услышав ответа на свои слова, продолжал мягко, но настойчиво бормотать в золотые волосы:
  - А ты жить должна, дочка. Для меня, для этого солнышка, для всей нашей заставы. Для того же Резана. Он как тебя любит. Глаза все проглядел, весь извелся. А ведь и Стрет вчера заезжал свататься. Стрета-то помнишь, вот говорит, никого, кроме Радмилы не надо, одну ее люблю.
  Девушка молчала, продолжая тихо плакать. Рыданья больше не сотрясали ее плечи, но слезинки одна за другой продолжали сбегать по бледным щекам застывшего в бесконечной печали лица.
  - Любит, - наконец пролепетала она улыбнувшись. - Помню Стрета...
  Батько решил, что уговорил-таки свою непутевую дочь, и, погладив ее по голове огромной ладонью, пробубнил с несвойственной его грубому голосу нежностью:
  - Пошли в дом, пошли, дочка. Пусть боги сами решают, как с ним быть. Ведь есть у него, поди, и Берегиня своя, и родичей духи. Пусть придут и заступятся за него, а ты свое дело сделала. Отдай его теперь воле божьей.
  - Отдать?! - колдунья вдруг отпрянула от его груди. - Отдать его?!
  Воевода в недоумении посмотрел в гневные девичьи глаза, моментально просохшие от слез.
  - Никогда, ты слышишь меня, никогда!
  - Так чего же ты хочешь, глупая?! - вскричал старый воин, начиная сердиться. - Опять с Мораной разговаривать? Мало тебе было? А потом ждать, когда она за тобой явится. Этого ты хочешь?
  - Нет! - резко выкрикнула Радмила. - Он мой! Отмолила его у Мораны, так и у Русаны отмолю. Заговор наложу. Мой он будет! Никому не отдам! Никому!
  - Зачем? - горестно удивился батько. - Ты же сама говорила, что у них любовь, а значит, Лада их уже благословила, а ты хочешь заговор класть против ее воли. Тебе же наказание будет. От самой Лады. Это же хуже смерти будет. Всю жизнь страдать без любви и мучиться.
  - От всех наказание! - в ожесточении выкрикнула колдунья. - Куда ни кинь, везде наказание! Я тогда другой силой заслонюсь от наказания, от Мораны, от Лады, всех них, кому не жалко меня!
  - Какой другой силой? - испугался воевода. - Ты что задумала?
  - Не знаю, сама пока не знаю, - вдруг обессиленно пролепетала девушка. - Ничего не знаю.
  - Как на твое "не знаю" можно полагаться? - батько покачал головой.
  - Можно, - сжав губы, отвечала колдунья, - иногда можно.
  - Ладно, пошли в дом, попьешь меду, поешь, еще раз обо всем подумаешь, - хитрый воевода повел девушку за собой, бережно придерживая ее за плечи.
  День прошел как обычно, как проходит каждый день на боевой русской заставе, с той лишь разницей, что батько неустанно приглядывал за раненым Вороном, а Радмила лишь иногда выходила, чтоб полежать в целительных травах на зеленом лужке, и снова исчезала в маленькой полуземлянке, притаившейся в дальнем углу заставы. Но когда вечернее солнце коснулось края земли, она вышла и села у изголовья раненого.
  Воевода сердито посмотрел на нее, но ничего больше не сказал, а только, тяжко вздохнув, зачерпнул себе добрый ковш медовухи.
  В сумраке было видно, как молодая колдунья шепчет молитвы и вновь наклоняется к самому лицу Ворона, заслоняя его от взгляда Мораны золотистым пологом своих волос. Но если бы батько подошел поближе, то услышал бы, что теперь с губ Радмилы слетают не только заклинания защиты от Мораны, но и совсем другие слова. Услышь он эти слова, прогневался бы страшно и, несмотря на всю свою любовь, наказал бы колдунью, но он, устав от ее упрямства, предоставил все воле богов и, махнув на все рукой, погрузился в питие меда и созерцание звездного неба.
  
  Отряд воинов во главе с Велегастом довольно быстро продвигался на восток по дороге, несмотря на то, что ночь была безлунной и звезды сеяли на землю свое волшебное сияние мелкими крошками. Два отрока шли впереди, держа зажженные факелы. Следом пара коней тащила легкую повозку, которая была загружена до предела: впереди сидел возница, за ним волхв и его верный Радим, потом связанный висельник с двумя удавками на шее, концы от которых были в руках двух воинов, сидевших позади всех. За повозкой легким шагом шли остальные воины, придерживая у бедра глухо бряцающие клинки. Позади всех, шагах в двадцати, шел бесшумным звериным шагом сотник Орша. Еще когда волхв просил его помочь, опытный воин сердито покрутил ус и, недовольно поморщившись, сказал, что не так все надо было делать, но теперь уж ничего не изменишь. К чему это было сказано, волхв не понял, потому что сотник, не дав ему ничего толком спросить, пообещал, что друга в беде не бросит, но где и когда он присоединится к отряду, решит он сам. После чего, многозначительно стукнув здоровенной рукой по мечу, буркнул свое любимое: "Можешь на него рассчитывать", - и бесцеремонно захлопнул дверь, заявив, что ему нужно отдохнуть и подготовиться. Теперь бывалый вояка шкурой чувствовал опасность и, незаметно следуя за отрядом, пытался исправить то, что было сделано "не так".
  Волхв об этом не знал. Он был погружен в состояние забытья и отрешенности, которое лучше всего позволяло уловить малейшие признаки присутствия рядом души недавно убитого человека.
  Радим сидел молча, долгое время не произнося ни слова, но потом ум, взбудораженный приключениями минувшего дня, и сознание, утомленное до крайности и возбужденное новой опасностью одновременно, проявили себя неожиданным приступом болтливости. Отрок вдруг стал задавать полусонные бестолковые вопросы сидевшему рядом с ним Велегасту.
  - А за мечом нам потом придется идти к этим самым касогам? - прошептал он вначале на ухо волхву.
  Велегаст ничего не ответил, и Радим продолжал дальше:
  - Вот сейчас за мечом гоняемся мы, халуг и еще кто-то третий, а если об этом узнают касоги, они ведь тоже захотят меч? Он-то ведь как раз на их земле. Интересно, что скажет их князь?
  В этот момент волхв что-то почувствовал и приказал остановить повозку.
  - Что ты балаболишь? - строго сказал он Радиму. - Ты, верно, забыл, что язык надо держать за зубами? Смотри, так и беду накликаешь.
  - Я же тихо, - заплетающимся от усталости языком промямлил отрок, - и то, только тебе на ухо. И никому больше.
  - Никому, - недовольно хмыкнул Велегаст, заметив, как напрягся висельник, сидевший недалеко от них.
  Надо было проверить мозги этого висельника, не услышал ли чего ненароком, но Велегаст не хотел терять еле уловимый след души умершего человека, исходящий из темноты справа от дороги. "Потом, потом проверю, - подумал он, еще больше сосредоточиваясь, - вначале надо найти путь к храму, а потом все остальное". Краем глаза он заприметил едва различимый темный силуэт сухого дерева, отметив про себя, что примета совпадает и что в ладонь несколько раз ткнулись упругие воздушные струи, словно невидимый дух пытался взять его за руку и торопил следовать за ним.
  - Да иду же я, иду, - проговорил он кому-то неведомому, ждущему его в темноте.
  Вскоре отряд остановился около зарослей рогоза, обозначавшего начало болотных владений. Велегаст, подняв руку с посохом, огляделся вокруг, словно искал место, куда воткнуть острый конец своей магической опоры. В бледном свете звезд было видно, как в сумрак со стороны болота втекали потоки тумана темно-белесыми космами. Вот туда-то и направился волхв, выставив впереди себя острый конец посоха. Так он шел по краю болотца, очерченного темной стеной рогоза, по полосе мягкой и податливой земли, заросшей луговыми травами. Посох, казалось, вел волхва, и с каждым шагом поступь его становилась все уверенней. Наконец он остановился около небольшого, едва приметного холмика, оглядевшись, очертил посохом вокруг него круг и твердо сказал одно только слово: "Здесь".
  Висельника развязали, дали ему в руки лопату и указали на холмик. Угрюмый человек с избитым лицом, а его лицо стало видно только сейчас, когда подошли все воины и зажгли еще пару факелов, нерешительно взял в руки лопату и затравленно огляделся по сторонам. Отроку, державшему конец удавки, затянутой на шее висельника, это не понравилось и он ткнул мечом подневольного. Висельник дернулся и нехотя начал копать, вяло отбрасывая в сторону комья земли. Во всех его движениях сквозила немощь и бессилие.
  Тем не менее дело потихоньку продвигалось, и вскоре на небольшой глубине лопата выхватила из земли край грубой холщовой ткани. Висельник еще немного поковырял землю лопатой и вытащил из ямы мешок. На людей дыхнуло таким смрадом и гнилью, что все невольно попятились. Вдруг подневольный землекоп нагнулся и, взяв мешок за края, резко поднял его вверх. На землю из мешка посыпались обрубленные ноги, руки и другие части человеческого тела. Волна тяжкого тлетворного запаха так ударила в нос, что некоторые даже зажмурились и, прикрывая лицо руками, стали отворачиваться. В этот момент висельник резко ударил острием лопаты по рукам воина, державшего удавку, потом другого и, освободившись таким образом от пут, тут же круговым махом саданул лопатой сразу по нескольким факелам. Еще выбитые из рук факелы не успели упасть на землю, как лопата, пущенная копьем, устремилась в грудь отрока, стоявшего ближе всех к стене рогоза. В тот же миг висельник перекатом прыгнул под ноги этого воина. На какой-то миг глухие удары, лязг железа и отборная ругань смешались в один клубок. Но когда подняли не потухший при падении факел, висельника уже не было. Только поломанные и примятые стебли рогоза указывали направление, куда мог исчезнуть злодей. Воины, страшно ругаясь и проклиная Чернобога, который несомненно помог этому преступнику скрыться, рванулись было по следу, но волхв, возвысив властный голос, остановил их. Нехотя они повиновались.
  - Судя по тому, как двигается этот человек, вы будете ловить его всю ночь и едва ли найдете, а если и найдете, то неизвестно, кто из вас останется в живых, - мрачно рассудил Велегаст. - В конце концов, у нас есть задача поважнее, чем бегать по болоту за этим висельником.
  - От князя достанется за то, что упустили, - неуверенно возразил один из воинов.
  - Достанется. Но перед князем за все я отвечу сам, - отрезал Велегаст.
  Возражать больше никто не стал, потому что мотаться ночью по болоту никому не хотелось, к тому же погоня за висельником была делом не для благородных воинов, к которым отроки, без сомнения, причисляли себя.
  Зажав носы, поднесли факелы к тому, что было когда-то человеком. Один только Велегаст, словно не замечая ужасного запаха, острием посоха осторожно то отодвигал, то поворачивал какую-нибудь часть тела убитого волхва, постоянно думая о том, где же тут указание на дальнейший путь и для чего Боги послали его сюда. Он уже было совсем отчаялся, когда его взгляд привлекла белая полоска на обуви погибшего. Ступни служителя Велеса, отрубленные от остальной ноги, продолжали покоиться в мягких поршнях[69], но не это было удивительно. Велегаста поразила белая черта, проведенная от носка к голени. Он нагнулся пониже и поразился еще больше - поршни были сделаны из медвежьей шкуры. Но это было так необычно, что не обратить на это внимание и не задуматься об этом было просто невозможно.
  - Медведь - это зверь Велеса, - заговорил Велегаст вслух, - и, умирая, волхв, видимо, хотел попасть к Богу, которому служил всю свою жизнь. Волхв утратил давно связь со своим родом, поэтому у него нет родового зверя. Его родовым зверем стал зверь Велеса.
  Велегаст посмотрел рассеянным взглядом на воинов, на Радима и вдруг чуть не подпрыгнул.
  - Старый дурень! - закричал он. - Как я не догадался сразу?! Ну конечно же!
  - Что, что конечно? - недоуменно спросил отрок.
  - Теперь я знаю, что было написано на черепках, хотя сейчас это, в сущности, не имеет никакого значения.
  - И что же? - рука Радима невольно потянулась в сумку, где лежали списанные с черепков буквы и буквы, которые шепнули духи земли.
  - "ВЕДУЩИЕ В ИРИЙ УКАЖУТ ПУТЬ" - вот что! - торжественно провозгласил Велегаст, поднимая над собой посох, словно знамя победы.
  Волхв одет в ритуальную обувь, - пояснил он, видя недоумение отрока, - ее одевают перед смертью, чтобы попасть к родичам, но у волхва нет родичей, потому что он служит Богу, значит, он должен одеть такую ритуальную обувь, чтобы попасть после смерти к своему Богу - Велесу, а это обувь, сделанная из шкуры медведя.
  - Так ты думаешь, волхв знал, что его убьют? - задумался Радим.
  - Не знаю, - немного смутился Велегаст, - но сейчас это значения не имеет. Сейчас мы должны разглядеть эти поршни со всех сторон и повнимательней. Несомненно, в них спрятано какое-то послание.
  Радим достал из сумки чистую тряпицу и осторожно освободил поршни от безжизненных остатков тела, которому они когда-то служили. Едва он заглянул внутрь поршней, как вскрикнул от радости:
  - Буквы, вижу буквы!
  - Так читай же! - Велегаст приблизил дрожащую от волнения руку с посохом, который засветился голубоватым волшебным светом.
  - На лбу медведя рода знак, - неуверенно произнес Радим. - Это все!
  Капельки пота выступили у него на лбу от напряжения. Он вывернул наружу поршень, но более не нашел никаких слов.
  - Другой бери, скорее, - зашипел Велегаст.
  Воины, стоявшие рядом, поглядывали на волхва и его отрока с непониманием и неприязнью. Им эта парочка не внушала никакого доверия, и странноватый приказ князя во всем слушаться волхва казался пьяной выходкой начальника, о которой тот поутру сам же и пожалеет. Велегаст не слышал, о чем перешептываются воины, стоявшие чуть подальше, но спиной чувствовал, что посланные для охраны отроки имеют о нем весьма нелестное мнение, и если он будет и дальше злоупотреблять их терпением, то его в лучшем случае свяжут и отведут к князю, а в худшем - убьют, как черного колдуна, пытающегося через расчлененный труп навести мор или порчу на весь город.
  Радим быстро схватил другой поршень и прочитал:
  - К стожарам утра Перун Коляда Макоши.
  - Все очень просто, - начал Велегаст, когда его сверкающие от возбуждения глаза обнаружили, что недоумение отрока не рассеялось и после чтения второй надписи на поршнях.
  Но договорить волхву не дали. Он вдруг ощутил у своего горла леденящий холод отточенной стали клинка и поперхнулся последним словом.
  - Все будет просто, если ты сейчас же бросишь свой посох, будешь вести себя тихо и не будешь пытаться колдовать! - волнуясь, прокричал сзади молодой, но сильный и мужественный голос. - Тогда тебя свяжут и отведут на княжеский суд. А если вздумаешь сделать что-нибудь не так, я тут же проткну твое горло.
  Велегаст покраснел от стыда. Он же чувствовал, что все идет к этому, торопился, предвидел последствия и так попался, увлекшись, как мальчишка. Но делать было нечего; закусив губу, он разжал пальцы и позволил посоху упасть.
  - Вот так-то будет лучше! - нагло наслаждаясь своей уверенной громкостью, провозгласил все тот же голос.
  - Лучше будет, сынок, если ты быстренько уберешь свой меч и тихонько отойдешь в сторону! - загремел, казалось, чуть ли не с неба, грозный рык Орши Бранковича. - Тогда я забуду все, что ты здесь сморозил вопреки приказу князя, а иначе я снесу твою дурацкую голову прежде, чем ты успеешь моргнуть глазом.
  Велегаст ощутил, что более ничто не упирается в его горло, и растерянно оглянулся.
  - Что я вижу? - продолжал греметь голос сотника. - Великий волхв стоит растерянный, бросив посох, как пастух, потерявший овцу.
  - Сейчас ты этим посохом получишь по голове! - сердито пробурчал Велегаст, все еще заливаясь краской стыда.
  - И это твоя благодарность за спасение? - насмешливо прогудел Орша. - Вот и имей дело после этого со всякими волхвами.
  Велегаст наконец-то совершенно справился с неловкостью и растерянностью и глянул на сотника сквозь сердито насупленные брови:
  - А что это у тебя на плече?
  - Да, вот, крался за вами, - небрежно ответил воин, сбрасывая на землю связанного по рукам и ногам человека с кляпом во рту. - Но я уверен, что он не один, и у нас могут быть неприятности, если мы отсюда не уберемся в ближайшее время.
  - Да я и сам собирался сейчас отправиться в обратный путь, - волхв немного замялся. - Только вот хотел вначале объяснить отрокам, кто я и какая у нас цель, чтобы понимали важность нашего дела.
  - Да уж объясни, а то они того и гляди нашинкуют тебя вмелкую, как начинку для пирога, - добродушно хохотнул Орша. - А заодно расскажи мне, что там с Перуном и Колядой Макоши?
  - Так, выходит, ты стоишь тут давно и все слышал?! - возмутился Велегаст.
  - Ну, в общем, да, - сотник спрятал в усы лукавую улыбку.
  - И ты, негодяй, наблюдал спокойно, как меня тут чуть не убили?! - Велегаст едва не задохнулся от возмущения. - Знаешь, кто ты после этого?
  - Знаю, я - твой друг и отдам за тебя жизнь, - пробасил Орша. - Но мне очень хотелось понять, кто же сильней, великий волхв или опытный воин.
  - Это неудачный пример, - Велегаст хотел что-то показать своим посохом, но потом передумал и, многозначительно погрозив пальцем, пообещал продолжить разговор на эту тему при другом стечении обстоятельств.
  - Как скажешь, - ястребиные глаза сотника смеялись, - но мне и так все ясно.
  - Так вот, - словно не замечая его ответа, возвысил голос Велегаст. - Многие тысячи лет тому назад славянский князь Колядо, который был послан Светлыми Богами людям, чтобы спасти мир от духовного вырождения, создал первый календарь. Само это слово означало "коляды дар". Но мало кто знает, что он создал не один календарь, а по крайней мере два: один для простых людей, а другой - для волхвов. Сейчас мы знаем только один календарь, потому что второй был священной тайной. По второму календарю каждому дню присвоено определенное священное число, соответствующее одному из Богов. Колядо придумал колесо времени, названное в его честь "колядо", при вращении которого в определенном порядке менялись числа дней, а вместе с ними менялись Боги, которые покровительствовали проходящему дню. При этом одна часть колеса была отдана Светлым Богам, а другая часть - Темным Богам. В середине колеса было число шесть - число богини судьбы Макоши, которое было связано с остальными числами и Богами. От каждого из Богов Макошь брала нить, чтобы сплести единую нить судьбы человека. Всего в колесе времени было три круга, каждый из которых включал десять чисел и делился еще на две половины, потому что вначале колесо вращалось посолонь, а потом - против солнца и неделя, соответственно, была пять дней. Завершив первый круг, колесо начинало вращаться по второму кругу, кругу младших богов. После завершения третьего круга начинался новый месяц. Во втором и третьем круге каждый день был под влиянием и Великих Богов, и младших Богов, поэтому они иногда действовали заодно, а иногда мешали друг другу, делая судьбу человека неустойчивой. Макошь - богиня из первого круга, где десять дней, и это означает, что счет идет десятками. Макоши соответствует число шесть, что означает шесть десятков. На это так же указывает слово Коляда, а именно Коляда Макоши, т. е. круг Макоши, а это шестьдесят дней. Именно круг Макоши делит год на шесть равных долей, перед каждой из которых стоит день одного из главных Светлых Богов, покровительствующего этой доли года. Таких богов немного, единицы, поэтому их имя упоминается первым. Перуну соответствует число пять. Значит, всего шестьдесят пять.
  - Во как! - в восхищении воскликнул Орша. - Какая голова, сколько знаний в ней о Светлых Богах и их великих делах. А ты, - он устремил грозный взгляд на воина, приставлявшего меч к горлу волхва, - ты чуть было не убил такого человека. Это же великий волхв, может быть, последний из великих волхвов, которого вы, сынки, должны беречь, как зеницу ока!
  - Да мы думали... - начал было оправдываться провинившийся.
  - Молчать! - взревел сотник. - Этому волхву поручено князем великое дело - найти священный меч. Если бы с ним что-нибудь случилось по вашей вине, то мне даже страшно подумать, что было бы с вами потом. Это святой человек, и ни один волос с его головы не должен упасть. Вы меня поняли?!
  - Поняли, - виновато прогудели молодые воины.
  - А раз поняли, то давайте-ка побыстрей собираться в обратный путь, - решительно начал командовать Орша.
  - Ты, божий человек, - он ткнул пальцем в Радима, - побеспокойся о погибшем служителе Велеса, прикрой его останки землей. Вы, - он многозначительно глянул на отроков, - берите этого, - на этих словах Орша пнул ногой связанного, - и повозку.
  - А куда ты так торопишься? - удивился Велегаст.
  - Ну, как же, - сотник снисходительно провел ладонью по усам. - Во-первых, мое чутье подсказывает мне, что это только первая ласточка. - Он еще раз пнул связанного. - А во-вторых, нам к утру надо дойти до вершины Медвежьей горы. Ведь знак рода на лбу медведя - это же как раз про эту гору и говорится. Так я понимаю?
  - Так, так, - согласился Велегаст, еще раз удивляясь необыкновенной сметливости своего друга. - Только вот князя известить об этом надо.
  - Это еще зачем? - сотник недовольно сдвинул брови. - Завтра к обеду вернемся, тогда все и узнает.
  - Времени нет, мой друг, совсем нет, - вздохнул волхв. - Иначе, ты думаешь, чего ради я среди ночи брожу во тьме неизвестно где, как заблудившийся призрак. Одним словом, надо, чтобы князь за нами поспевал, а возвращаться нам никак нельзя.
  - Нельзя так нельзя, - Орша нахмурился еще сильнее. - Стало быть, мне тогда придется идти к князю.
  - Тебе? - удивился волхв.
  - Теперь, кроме меня, никто к городу и не пройдет, - совсем помрачнев, пробурчал Орша, нервно сжимая рукоять меча.
  Велегаст впервые видел неуверенность в движениях и смущенных глазах опытного воина и недоверчиво спросил:
  - Неужели все так серьезно?
  - Знал бы ты здешних греков да их помощников, этих христиан, - сотник отвернулся в сторону, пряча от света факела свое лицо, - ты бы так не спрашивал. Что ж, добрый путь вам.
  Он быстро шагнул в темноту, и силуэт его, осыпанный звездным светом, мелькнув призрачной тенью, исчез во мраке.
  - И тебе удачи! - крикнул Велегаст, но ничего не услышал в ответ.
  Казалось, тьма проглотила человека навсегда. Волхв провел ладонью по лбу, пытаясь увидеть, что там ждет сотника. "Не нравится мне его настрой, надо бы вернуть его, как бы беда не случилась", - шевельнулась запоздалая мысль. Но навалившаяся вдруг усталость сделала его мозг равнодушным и пустым. "Будь что будет, - подумал он отрешенно, - и да помогут ему Светлые Боги".
  Собрав остаток сил, волхв добрел до дороги, где их послушно ждали понурые кони, запряженные в повозку. На счастье, один из отроков знал дорогу к Медвежьей горе, и Велегасту не надо было, используя свой дар, искать во тьме путь, а потом указывать его вознице. Оставалось только скомандовать "Вперед!" и уронить свое измученное тело в повозку. Воины молча и слаженно повиновались, и маленький отряд двинулся к храму. Храм Велеса, полный тайн и сокровищ, ждал их в конце пути.
  Примечания
  1
  Ворон - любимое имя в Древней Руси. Считалось, что вместе с именем к человеку переходит сила, ум и долголетие этой могучей птицы (не путать с вороной). Известна легенда о Вороне-богатыре и скала Ворона, где, по преданию, этот богатырь, истребив целое войско врагов, погиб сам
  2
  Стриба - жена Стрибога, повелителя бурь, бога ураганного ветра.
  3
  Сварог - Всевышний, Отец Небесный, который создал, т. е. сварганил, землю и Синюю Сваргу - страну в небесах, создал всех богов и ратичей - небесных воинов.
  4
  Макошь - богиня судьбы древних славян, она же Небесная Мать.
  5
  Среча - богиня счастья и удачи, одна из служанок Макоши.
  6
  Даждьбог - сын Сварога, бог солнца и света. В "Слове о полку Игореве" Даждьбожьи внуки - русские, покровителем и родоначальником которых считался Даждьбог.
  7
  Соглядай - тайный разведчик, шпион в Древней Руси.
  8
  Искепище - древко копья.
  9
  В 970 г. под Адрианополем 10-тысячное войско Святослава разбило 100-тысячное войско византийцев.
  10
  Декарх - младший командир, десятник, а синодики - разведчики-диверсанты в византийской армии для захвата пленных "языков" и убийства знатных врагов.
  11
  Пернач - ударное оружие, разновидность булавы с головкой из металлических пластин-"перьев".
  12
  Мать Сыра Земля представлялась людям Древней Руси живым существом, которое кормило, лечило и давало силы.
  13
  Ромфей - короткий однолезвийный византийский меч.
  14
  Дука - наместник на границе византийской империи.
  15
  Синодики - разведчики-диверсанты в византийской армии для захвата пленных "языков" и убийства знатных врагов.
  16
  Выргонь - красивая женщина, у которой на голове вместо волос змеи. Убивает взглядом, но всякий, кто слышит ее голос, идет к ней, ибо зову ее никто противиться не может.
  17
  Руги, или руты, - славянское племя, известное со времен Древнего Рима. Рутения - одно из названий Руси. Ярослава Мудрого на Западе часто называли королем ругов, а его дочь Анну Ярославну - королевой ругов. Руги отличались высоким ростом, необычайным мужеством и силой в бою, носили красные плащи - кисы.
  18
  Рунка - разновидность многозубца, похожа на длинную и узкую рогатину с двумя серповидными ножами по бокам.
  19
  Перуново братство - возникло среди славянских воинов в V веке. Им была разработана система древнего воинского искусства "Собор". До 1917 года "Собору" обучались мальчики всех русских аристократических фамилий. Техникой "Собора" владел и Гиляровский.
  20
  Елмань - расширение на конце клинка для увеличения силы удара.
  21
  Огнищане - военные поселенцы Древней Руси, вроде казаков, освобождались от налогов за охрану границ.
  22
  Гонь - огонь, высмоли - высуши, скрилек - осьмушка яблока для сушки на солнце (старорусские слова).
  23
  Первые христиане прославились не только тем, что крестили мечом и огнем, убив тысячи русских людей, но и другими "святыми делами". Так, владыка Федор, "головы порезывая... очи выжигаше... распиная по стене", "хотя въсхыти от всих имения", т. е. ограбить. Стр. 288, "Домонгольская Русь в летописных сводах", А.В. Гудзь-Марков.
  24
  Зажига - зажигательная стрела.
  25
  Перунова стрела - пальцеобразный камень, образовавшийся от удара молнии в землю.
  26
  Гудок - древнерусская скрипка.
  27
  Русский воин имел, как минимум, два ножа: маленький - засапожник и большой - поясник, он же кинжал.
  28
  Тягиляй - русский доспех с высоким стоячим воротником из толстой плотной ткани.
  29
  Сулица - легкое и короткое (от 1 до 1,5 м длиной) метательное копье типа дротика.
  30
  Рогвица - небольшая палица для метания и ближнего боя.
  31
  Куяк - русский панцирь из выгнутых по форме тела досок с суконной или войлочной подкладкой.
  32
  Федор Студит - знаменитый аскет и проповедник, давший монашеству устав, боролся с беззаконием.
  33
  Засада - в Древней Руси это гарнизон, оставленный в крепости.
  34
  Греки терпели страшные поражения от болгар и вынуждены были платить им ежегодную дань и отдать почти все земли на Балканах кроме узкой полоски берега около Константинополя. Тогда Византия решила применить идеологическое средство против опасного соседа: в Болгарию были отправлены христианские проповедники. Работали проповедники не даром: в 1018 году некогда непобедимая Болгария была завоевана Византией.
  35
  Яков - следующий (древнееврейское).
  36
  Дзевана - жена Святобора, дочь Летницы и Перуна, славянская богиня зверей и охоты. Ее культ зародился более 20 тысяч лет тому назад, от нее произошел и культ римской Дианы.
  37
  Поторча - заостренный кол, врытый в землю.
  38
  Рогатка - деревянный брус с крестообразно закрепленными на нем кольями для защиты от конницы
  39
  Жители Византии называли себя римлянами, а само понятие "Византия" было введено в литературе уже после падения Восточной Римской империи. Проживающие на российском побережье Черного моря греки до сих пор называют себя римлянами.
  40
  Павороза - длинный кожаный ремешок, привязанный к кисти и рукоятке топора.
  41
  Описание битвы при Доростоле содержит факт появления призрака-всадника. Неизвестно, что это было: массовая галлюцинация или более позднее умышленное добавление всяческих чудес переписчиками.
  42
  Вира - денежный штраф в Древней Руси.
  43
  Кмети - знатные и именитые ратники, они собирали городскую рать и правили в городах Древней Руси.
  44
  Шуйца - левая рука.
  45
  Подобная боевая песнь описана римскими авторами при столкновении римлян с племенами "варваров". Когда тысячи людей пели ее одновременно, это производило страшное впечатление. Хваленые римские легионеры бежали, даже не вступив в бой.
  46
  Некоторые исследователи полагают, что простейшие речевые формы мата представляют собой тройное магическое проклятье, которое должно уничтожать врага. Мат был языком воинов-псов или воинов-волков, охранявших поселение, но живших отдельно.
  47
  Стрет - старославянское имя, означающее "удачливый".
  48
  Мятель - разновидность плаща, которую чаще всего носили воины.
  49
  Размычка - древнеславянская ритуальная казнь, когда при помощи двух коней и дерева человека разрывали пополам.
  50
  Колояр - древнерусское имя, означающее колесо Ярилы, т. е. весеннее солнце.
  51
  Гардарикой называли Древнюю Русь скандинавы, что в переводе означало "страна городов", и в этом они были совершенно правы: так, в Чернигово-Северском княжестве было до 70 городов, что превосходило в то время число всех городов Англии, Франции и Германии, вместе взятых.
  52
  Синодик - вид византийских разведчиков, занимавшихся убийствами вражеских командиров и похищением людей-"языков".
  53
  Коник - лавка у двери.
  54
  Свирь - боевое искусство древних русов, способ драться, избегая, уклоняясь от встречных ударов.
  55
  Уд - так в Древней Руси назывался пенис.
  56
  Древнерусские мечи имели округлое острие.
  57
  Рота - воинская клятва Древней Руси. Возможно, это было имя богини войны, и потому воины клялись им.
  58
  Умбон - металлический круг в середине щита для увеличения его прочности.
  59
  Услад - славянский бог пиршества, веселья и покровитель искусств, "прельщающий воззрением одним".
  60
  "Божьим судом" в Древней Руси назывался суд, когда спор разрешался поединком.
  61
  Клевец как оружие для пробивания доспехов появился на Руси именно с X века.
  62
  Поясник - в Древней Руси широкий и длинный нож, который носили на поясе. Позже стал называться кинжалом.
  63
  В Кембриджском документе упомянут царь русов Х-л-гу (тогда гласные в известных словах не писали), который обманом захватил у хазар город Тмутаракань, но потом в ходе долгой войны потерял все царство.
  64
  Русская историческая наука, пораженная вирусом норманнизма, трактует ХЛГ как викинга Хельге. Между тем существует выражение "изыди на пути их халуга", которому В.И. Даль затруднялся дать объяснение, но простая словесная экстраполяция аналогий - "холм, холка, холг-халуг" - позволяет утверждать, что все эти слова обозначают возвышение, а последнее - возвышение среди людей, или вождя (идея автора).
  65
  Недавно в Приэльбрусье был найден город Куяр, возраст которого более 7 тыс. лет. Город ориентирован по звездам, имеет астрономические лаборатории и дольмены. Предположительно это легендарный город Руса.
  66
  Венеты - народ, населявший центральную часть Европы. Согласно последним данным многие города были построены ими. Это Брест во Франции, Венеция, Вена и т. д. Как писал Юлий Цезарь в своих "Записках о галльской войне", венеты владели всей торговлей в Европе, имели множество городов и огромный флот, причем корабли венетов своими размерами и совершенством значительно превосходили римские. С венетами Цезарь воевал долее всего, ибо они очень искусно строили свои крепости и были упорны в бою. Цезарь считал их самым опасным противником, и это было единственное галльское племя, к которому римляне не знали пощады. От венетов произошли славяне. Согласно версии академика Б.А. Рыбакова, соединение корня "слы", означающего выходцы, переселенцы, с корнем "вене", означающим человека из земли венетов. Это подтверждает то, что финны и эстонцы до сих пор называют русских "вене".
  67
  В Британии было несколько городов, в названии которых присутствовал корень ВЕНЕД, ВЕНД.
  68
  Недавно в Приэльбрусье были найдены остатки города Куяр и храма Солнца.
  69 Поршни - вид кожаной обуви древних славян.
Оценка: 7.00*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"