Переверзев Юрий Викторович : другие произведения.

Перекрёстки судеб

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повествование вместе с предыдущим романом "Пешневы и их окружение" составляет дилогию. В центре нового романа, охватывающего период XX - начала XXI века, - судьбы 7 человек, друживших со студенческих лет, переплетение этих судеб, события жизни каждого из них, их заботы, мысли, интересы. Часть персонажей нового романа фигурировала (или хотя бы упоминалась) в 1-й части дилогии.

  
  
  
  

Юрий Переверзев

   ПЕРЕКРЁСТКИ СУДЕБ

Роман

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

2010 г.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Переверзев Юрий Викторович.
   Перекрёстки судеб. Роман.
   Повествование, охватывающее период XX - начала XXI веков, представляет собой 2-ю часть дилогии, 1-я часть которой - роман "Пешневы и их окружение". В повествовании отражены события, происходившие в жизни героев, часть которых является персонажами предыдущего романа, их мысли, чувства, заботы, интересы.
  

ГЛАВА 1

Студенческая компания

  

1.

  
   "Одна нога её была короче, Боже мой..." - когда студенты доходили до этой строчки популярной в их среде разухабистой песни, Полинка (так её звали друзья) внутренне съёживалась, но, не подавая виду, продолжала подпевать своим сокурсникам. Они собирались в одной из комнат - не так уж часто, но собирались - по какому-нибудь поводу, будь то чей-то день рождения, или по окончании экзаменационной сессии, или вернувшись в общежитие после демонстраций 1 мая и 7 ноября, или, в конце концов, просто так, без всякого повода, по инициативе кого-то из парней, особенно если завтра было воскресенье, а один из их компании, к тому же, получил только что продуктовую посылку из дому. То есть, повод всё-таки имелся, а если бы и отсутствовал вовсе, это ничего бы не изменило в общем стремлении время от времени пообщаться в узком кругу, немного выпить под какую ни на есть закуску, потанцевать под старую, в облезлом корпусе радиолу, попеть нравившиеся песни, в том числе свои, студенческие. Компания Полины, стихийно сложившаяся ещё на первом курсе, в подмосковном колхозе "на картошке", чаще всего собиралась в комнате, которую занимали она и ещё три девушки - все из одной студенческой группы, так случайно повезло ещё с первого курса, и подруги специально приезжали к началу каждого нового учебного года на несколько дней раньше, чтобы исключить вероятность того, что будут поселены не в "свою" комнату и не вместе. Ребята предпочитали приходить сюда, а не устраивать застолье у кого-то из них, поскольку трое парней, входившие в их компанию, Митёк, Саня и Игорь, сейчас жили в трёх разных комнатах этажом выше и не особенно дружили со своими соседями, которые, хотя и учились на том же факультете, а двое из них даже на их курсе, как-то не пришлись ко двору устоявшемуся дружескому кругу - несколько попыток "сожителей" завязать более тесные отношения с ним, этим кругом, заканчивались ничем. Ребята любили приходить к девочкам ещё и потому, что здесь "пахло домом", напоминало родной дом, по которому, не отдавая себе в этом отчёта, они часто скучали: здесь было уютно - насколько можно было создать уют в комнате с минимально необходимой казённой мебелью, да и нехитрая, как правило, еда потреблялась с тарелок, а не с газетки или из консервной банки... А если девочки ещё и знали заранее о приходе гостей и подавали на стол что-нибудь специально приготовленное на газовой плите в кухне в конце коридора, в так называемой "бытовке", то вообще это был класс! Конечно, и в других комнатах общежития бывали и Полина, и кто-то из её подруг и друзей, участвуя в застольях, часто импровизированных, но, как правило, будучи приглашёнными на чей-то день рождения.
   Из всей компании, не говоря уже об остальных студентах, лишь Маруся, Тата и Валюшка знали - от них никак это нельзя было скрыть, живя в одной комнате, - что у Полины одна нога короче другой. Не намного, всего на два сантиметра, такой родилась, что уж тут поделать, она уже давно свыклась с этим и так же давно выработала такую походку, что изъян в повседневной жизни практически не был заметен. Только общие занятия по физкультуре на первых курсах, предусмотренные вузовской программой, она не посещала, говоря любопытным, у кого возникал вначале соответствующий вопрос, что занимается "по индивидуальному плану" ("Так ты спортсменка? Какой вид спорта?" - не унимались особо въедливые. "Готовлюсь лететь на Луну", - отшучивалась Полина). Ещё она наотрез отказывалась танцевать быстрые танцы, как бы настойчиво ни приглашали её сокурсники. А "кавалеров" всегда было предостаточно: правильный овал смугловатого лица с большими чёрными глазами, длинные волнистые смоляные волосы, гибкая и тонкая фигурка, всегда хорошо и со вкусом одетая, привлекали внимание.
   Дополнительную пикантность её облику придавал еле заметный тёмный пушок над верхней губой. Когда Полина впервые заметила его - она была тогда в девятом, кажется, классе, - то испугалась. "Ещё этого не хватало, - подумала она. - Неужели и мне грозит бритьё?" Пример брившейся женщины был у неё перед глазами почти каждый день: она однажды случайно заметила, будучи вызвана отвечать к доске, маленький след от пореза, еле видный под слоем пудры, но след явный - над губой у учительницы физики, молодящейся женщины лет под пятьдесят, всегда ухоженной, с чёрными, как уголь, волосами, в которых не видно было седины ("Красится. Точно - красится", - решили ученицы). Полина сразу поняла, что это такое: её отец брился станком с безопасной бритвой и иногда, в спешке утром "резался", после чего на его коже некоторое время оставались такие же следы. "Почему бритва называется безопасной? - как-то спросила она отца. - Ведь ты так часто режешься". "Во-первых, не так уж и часто, - ответил тот. - А во-вторых, безопасной она считается лишь в сравнении с той бритвой, которой пользовался твой покойный дед и "пользовал" других". Полина знала, что дед, отец отца, был парикмахером, она его плохо помнила. С той поры, когда она впервые увидела на лице "физички" след от бритвы, она стала присматриваться к ней и снова замечала время от времени следы бритья, обращая одновременно внимание на то, как та была всегда модно одета, на её украшения - золотые серёжки, цепочка на шее и золотые же маленькие часики на охватывающем тонкое запястье браслете (её муж, как сказал Полине отец, был секретарём горкома партии). Вскоре Полина где-то прочла, что "усы" у женщины - признак её страстной натуры, она не совсем понимала, что это такое, но в книжке не чувствовалось негативного отношения к этому, скорее - наоборот, и она успокоилась.
   Отношения с ребятами из их компании у подруг были чисто дружеские, каждый был готов помочь другому во всём: и в учёбе, и в быту, или, например, в том, чтобы достать нечто дефицитное, не говоря уже о ситуации, когда кто-то из них заболевал или случалась какая-нибудь неприятность. Поначалу, на первом курсе, когда компания только складывалась, были некоторые попытки - и со стороны кого-то из ребят, и со стороны кого-то из девочек - наладить более близкие, если не сказать - любовные, отношения, но как-то быстро всё это сошло на нет - то ли девочки себя вели, как недотроги, то ли у того или иного парня, на которого "положила глаз" одна из подруг, эта подруга не вызывала ничего, кроме дружеских симпатий. Понятия "моя девушка" и "мой парень" здесь отсутствовали, они были в ходу, имели место перманентно где-то на стороне, и никого не удивляло и не возникало лишних вопросов, если кто-то из девочек или ребят отсутствовал, когда все остальные в очередной раз собирались за столом. Так повелось уже давно, и всех такое положение устраивало.
   У Полины тоже несколько раз за годы учёбы в вузе был "свой парень" на стороне, но каждый раз после месяца-другого встреч с ним, она понимала, что это "не то", а просто проводить время, не думая о дальнейшем, она не хотела. В этот установленный ей самой "испытательный срок" для очередного "кавалера" она даже не давала себя поцеловать, не говоря уже о большем, хотя всё внутри её горело... Первый и единственный раз она поцеловалось в семнадцать лет - со своим одноклассником, это было после выпитого шампанского на исходе выпускного школьного вечера, проходившего прямо в школе, той школе, в которую она поступила в Макеевке сразу по возвращении с отцом и тётей из эвакуации, в школе, которая была раньше женской, но стала смешанной, с совместным обучением девочек и мальчиков, когда Полина перешла в девятый класс. А ещё за год или чуть больше до выпускного вечера её, возвращавшуюся в зимних сумерках из музыкальной школы домой, обхватил в подъезде сзади руками соседский пацан-пэтэушник, сдавил под пальто её уже достаточно развитую грудь, потом он резко повернул её к себе и ткнулся мокрым носом в губы. Она даже не успела испугаться, вырвалась и ударила зажатыми в варежке ключами от квартиры того прямо в лицо, пацан взвыл, а она убежала вверх по лестнице. С тех пор - после выпускного вечера - она больше ни с кем не целовалась, даже отказывалась произвести это действо при игре "в бутылочку", которой увлекались первокурсники, почувствовавшие, живя в общежитии, определённую свободу. Многие из девушек на курсе удивлялись её, как они говорили, "показному целомудрию", но она была такова как есть и внешне равнодушно выслушивала их рассказы о том, насколько это приятно. А Тата, подруга, рыжеволосая и зеленоглазая, с пухлыми губами, "проказница", как называла её Полина, вообще, по её собственным словам, "не отказывала себе в жизненных удовольствиях", говорила, что живём один раз, и нужно прожить жизнь так, чтоб было что вспомнить в старости, когда и останутся от жизни одни воспоминания. При таких её высказываниях Валюшка снисходительно улыбалась, Маруся укоризненно и строго смотрела на бесшабашную подругу, а Полина после откровений Таты плохо спала, тело томилось, её мучили эротические сны, бросало в жар. Не раз в таком тяжёлом, но сладостном сне являлся к ней высокий интересный парень, с которым она познакомилась случайно в прошлые зимние каникулы в Макеевке. Она приехала домой на неделю, но в поезде простудилась, получила сильнейший бронхит и больше двух недель провалялась в постели. Занятия в институте уже шли полным ходом, надо было возвращаться в Москву, отец уже купил ей билет на поезд, отправлявшийся вечером, и Полина, ещё ощущая слабость после болезни, вышла воскресным днём из дому просто подышать свежим воздухом, благо, погода стояла солнечная, хотя и было морозно. Она медленно шла по центральной улице города, на которой стоял и дом, заселённый руководящими работниками крупного завода (к ним относился и её отец), глядя по сторонам, замечая среди прохожих знакомые лица, с кем-то здороваясь - ведь она прожила здесь безвыездно, если не считать поездок к морю летом, десять лет, и ежедневно проходила по этой улице. Она обратила внимание на двух парней, остановившихся у витрины магазина: один был высокий, в демисезонном пальто и шляпе, покрывающей крупную голову ("Не по сезону головной убор", - отметила Полина), другой - среднего роста, в куртке с меховым воротником и в очках с толстыми стёклами. Высокий парень вдруг повернулся в её сторону, чтоб, защитившись от ветра, прикурить, и Полина увидела его лицо. Что-то "щёлкнуло" внутри её естества, она успела подумать, что вот есть же интересные молодые люди и, наверное, всё-таки существует любовь с первого взгляда, коль она почувствовала нечто, до той поры ей незнакомое... Полина сделала очередной шаг, не глядя под ноги - всё её внимание было обращено на высокого парня, - поскользнулась на так называемой "скользанке", образовавшейся стараниями пацанвы, и упала, ударившись бедром и локтём. Прежде чем она осознала, что произошло, к ней подбежали парни, помогли подняться. "Ушиблись?" - спросил высокий. "Немного", - морщась, ответила Полина. "Идти можете?" - "Могу..." Они проводили, взяв под руки, её домой, познакомившись по дороге. Высокого звали Аркадием, его товарища - Сергеем. Парни рассказали, что они из Харькова, сейчас находятся на преддипломной практике на коксохимическом комбинате в Ясиновке, это примерно час езды трамваем от Макеевки. "Может быть, зайдёте?" - пригласила их Полина, когда они подошли к её подъезду. "Спасибо, нет, нам пора возвращаться, завтра надо на комбинат, сегодня надо ещё подготовиться к эксперименту, который мы должны проводить там с утра. - Аркадий развёл руками. - Как вы себя чувствуете сейчас?" "Ничего. Очень жаль... Ну что ж, до свидания. Будете в Москве, найдите меня, - и Полина, достав из сумочки авторучку и листок бумаги, записала номер телефона её московского дяди. - Это телефон моих родственников, Михаил Евсеевич и Анна Марковна. Ещё раз - спасибо. И до свиданья". И Полина вошла в подъезд.
   ...Вот и в этот раз привиделся тот самый парень в шляпе. Полина проснулась в поту. Несколько секунд лежала, переживая сновидение, потом вскочила и, набросив халат и взяв из шкафа купальное полотенце, побежала в душевую - через две двери в коридоре, надеясь, что хоть одна кабинка будет свободна. Стоя под тёплыми струями, она думала о том, что ей не везёт, что никак не может встретить она такого парня, как тот Аркадий, за которого она бы с радостью вышла замуж, как говорится - не глядя, и поехала бы за ним в любую Тмутаракань...
   Её всё время тревожило: вот уже пятый курс, скоро последняя сессия, потом работа над дипломным проектом - всё, конец учёбы, конец студенческой жизни, что же будет с ней дальше? Как остаться в Москве? Она привыкла к столице, "принца", с которым "рай и в шалаше", где бы ни находился этот шалаш (лучше бы он был в Москве!), нет и пока не предвидится, а на дядю рассчитывать нечего. Что он может сделать, хоть и занимает значительный пост? Прописать её в своей квартире не сможет - квартира хорошая, но не очень большая, да и семейка не маленькая: дети, внук - все прописаны там, хотя старшая дочь - она младше Полины на два года, но уже замужем, недавно родила - живёт у родителей мужа, однако, тем не менее, создана ситуация, когда по документам у дяди числится нехватка жилой площади, что позволяет попасть в списки очередников на получение квартиры и получить её, в конце концов, когда-нибудь.
   Дядя был младшим братом мамы Полины, мама умерла в родах, произведя её на свет, и Полину, названную так в честь покойной, вырастила её сестра, самая младшая, Берта, незамужняя и бездетная - возможно, потому (и, скорее всего, именно так), что появилась племянница - полусиротка. Полину-маму предупреждали врачи, что рожать ей опасно: возраст сорок лет, первые роды, больное сердце - и предлагали сделать аборт, разрешённый в её случае по медицинскими показаниям, хотя с 37-года аборты были запрещены. Но она хотела ребёнка, хотела страстно, чтоб ещё больше привязать к себе, к семье своего мужа, которого очень любила, который был младше её на семь лет и который славился в городе как "ходок" и женился на ней, лишь узнав, что она ждёт ребёнка. Смерти сестры Берта так и не простила зятю, хотя он с той поры почти прекратил "бегать по бабам", во всяком случае, если такое и происходило время от времени (что с него взять - молодой, здоровый мужчина), то старался, чтобы Берта об этом не знала. А она привязалась к племяннице, стала ей второй матерью, уехала с зятем и его дочерью в эвакуацию, вместе они и вернулись, вместе и поселились в Макеевке в большом довоенном доме, построенном когда-то для технических специалистов. И только когда отец Полины Григорий Абрамович Фогель решил жениться, Берта не удержалась и высказала ему всё, что она о нём думает. А четырнадцатилетняя Полина, вернувшись из изостудии при местном Доме пионеров и открыв своими ключами двойные двери, вошла в квартиру незамеченной родными и многое услышала и поняла. Отец женился на сорокалетней вдове ("Вот совпадение-то!" - горько подумала Полина, когда узнала о возрасте своей мачехи) его старого сослуживца, тоже металлурга, прошедшего всю войну и попавшего в Макеевку после демобилизации. Их дочь умерла маленькой в блокадном Ленинграде, а потом завести ребёнка не получалось. Отец переехал (вернее - перешёл) в небольшую квартирку своей новой жены, находящуюся в том же доме, формально числясь прописанным в своей квартире, а Полина с тётей остались на прежнем месте. У Полины, неожиданно для неё самой и в отличие от тёти, сложились хорошие отношения с избранницей отца - может быть, потому, что та не вмешивалась в её жизнь, не давала советов, была благожелательна и прекрасно (Полина это видела) ухаживала за отцом. Здоровье отца, особенно нервы, несколько пошатнулось после всех передряг, которые ему пришлось вынести в период развернувшейся в стране годом раньше компании против космополитов, когда он на время был отстранён от своей работы, переведен рядовым инженером в цех, но вскоре после смерти Сталина был восстановлен в прежней должности как незаменимый специалист. Полина хорошо помнила траур в стране, когда не стало вождя, то, как она, семиклассница, стояла час в сменяемом пионерском почётном карауле у его бюста в школе, это было на второй день после того, как объявили по радио, что Сталин умер, объявили утром, она собиралась в школу, отец то же ещё был дома, и она сквозь вдруг потёкшие слёзы, сопровождаемые всхлипами, спросила отца: "Как же мы теперь жить будем?" - а отец, как-то странно посмотрев на неё, промолчал, лишь погладил её по голове... В памяти Полины запечатлелся тот вечер, когда отец пришёл с завода возбуждённый и она слышала из другой комнаты сквозь открытую дверь, как он громко рассказывал тетё Берте, что он только что был у директора по его вызову и с завтрашнего дня возвращается к прежней своей работе. И она впервые услышала слово "антисемит" - отец говорил что-то вроде того, что директор не такой, это и раньше чувствовалось, просто он был вынужден, в связи с тогдашней ситуацией в стране, вызванной сфабрикованным "делом врачей-убийц", и, скорее всего, по прямому указанию "сверху" убирать с руководящих должностей евреев. "Но справедливость всё-таки торжествует, - сказал отец. - Берта, у нас есть водка? Я голоден, иду мыть руки. А где Поля?" Полина вышла к отцу, он поцеловал её в голову, спросил, как дела в школе, и, получив в ответ обычное "нормально", ушёл в ванную. Отец редко выпивал, и немного, лишь по праздникам, в том числе, семейным, когда собирались за столом друзья. На следующий день Полина, вернувшись из школы, спросила у Берты, что такое "антисемит", и тётя объяснила ей, как могла, что это за явление - антисемитизм, добавив, что интеллигентные люди - по-настоящему интеллигентные, а не просто образованные, никогда не делают различий между людьми разных национальностей. "А какие это - интеллигентные?" - спросила тогда Полина. Тётя опять попыталась объяснить ей и сказала, что они с её отцом надеются, что она тоже станет интеллигентным человеком. Значительно позже, будучи уже в десятом классе и придя в читальный зал городской библиотеки, чтобы подготовиться к заданному домашнему сочинению по роману Горького "Мать", Полина обнаружила на "горьковской" полке (она имела свободный доступ к книжным стеллажам, так как библиотекарша была хорошей знакомой тёти Берты, если не сказать - подругой) сборник статей пролетарского писателя, пролистала его, и её глаза выхватили из текста одной из статей одно его высказывание, которое ей напомнило давний разговор с тётей. Сев за стол в читальном зале, она выписала в тетрадку: "Я склонен думать, что антисемитизм неоспорим, как неоспоримы проказа и сифилис, и что мир будет вылечен от этой постыдной болезни только культурой, которая, хотя и медленно, но всё-таки освобождает нас от болезней и пороков". Та тетрадка до сих пор лежит в макеевской квартире. В свой последний приезд домой - в зимние каникулы перед преддипломной практикой - Полина нашла ту тетрадку и дополнила записанное в ней новыми сведениями, услышанными по "Голосу Америки", волну вещания которого постоянно находила в старом радиоприёмнике "Телефункен" тётя Берта, когда брат был на работе. "Голос", пробиваясь сквозь помехи, пытающиеся забить "вражеское" вещание на Советский Союз, в тот день рассказывал об участии евреев во Второй мировой войне, которое как-то замалчивалось в Союзе, и масса необразованного, зашоренного пропагандистской полуправдой народа считала, что евреи в Великой Отечественной войне вообще не участвовали, а окопались по тылам, делая "свои гешефты". "Голос" приводил цифры, и Полина, если правильно их запомнила, перенесла услышанное в тетрадку. Она записала, что на фронтах Великой Отечественной сражалось более полумиллиона евреев, более двухсот тысяч из них погибло, более трёхсот в то время имело звания генералов и адмиралов, сто пятьдесят семь были удостоены звания Героя Советского Союза - это в процентном отношении с учётом численности еврейского населения в стране евреев-Героев было чуть меньше, чем русских, и то, вероятно, потому, как был убеждён автор передачи по "Голосу", что не все евреи, совершившие подвиги, даже те, кто был уже представлен к этой награде, получили заслуженную Звезду - из-за существовавшего и тогда антисемитизма,. И в тылу во время войны евреи показали себя достойно, двенадцать из них стали Героями Социалистического Труда.
   ...С дядей Мишей у Полины тоже были прекрасные отношения, чего нельзя было сказать о его жене, которая, когда Полина приехала в Москву поступать в вуз и остановилась у дяди, была не в восторге от пребывания в их квартире родственницы, смотрела на неё подозрительно: не захочет ли Полина, если поступит учиться, остаться жить у них? Полина это чувствовала, поэтому сразу же, как только увидела себя в списках принятых, оформилась в институтское общежитие и после короткой поездки домой окончательно перебралась в него. Но за студенческие годы Полина, естественно, не раз посещала своих родственников и каждый раз убеждалась в том, что жена дяди - прекрасная хозяйка, у которой многому можно поучиться, и Полина запоминала всякие мелочи, связанные с "ведением дома" (это дядя так говорил, что жена его "ведёт дом", а он в бытовые вопросы не вмешивается, вернее - участие принимает, но только тогда, когда жена поручает ему сделать что-либо и или пойти куда-нибудь за чем-нибудь). Например, она усвоила, что в алюминиевых кастрюлях - удобных, потому что не ржавеют и лёгкие - нельзя варить щи из квашеной капусты или компот, так как кастрюли портятся от соли и кислот, и не следует в них хранить готовую пищу. А горсть соли, наоборот, полезно насыпать в эмалированную посуду и, налив в неё холодную воду, оставить постоять несколько часов, чтобы пригоревшие остатки пищи (в случае, если такое произойдёт), можно было без проблем убрать, а потом помыть кастрюлю горячей водой с питьевой содой, которая крайне противопоказана посуде алюминиевой.
   И вот теперь вскоре - прощай, общежитие! Где же она, Полина, будет жить, сможет ли "зацепиться" в Москве? Как же не хочется уезжать куда-то в соответствии с направлением на работу, которое вот-вот должен получить каждый выпускник... Полина советовалась с дядей Мишей, но он, как она и предполагала, сразу же сказал, что с получением московской прописки помочь никак не сможет, а вот то, чтобы её направили на преддипломную практику на какое-нибудь московское предприятие, - это, в принципе, возможно, можно попытаться договориться, он попробует.
   И, действительно, на практику Полина осталась в Москве. Попала она в заводское конструкторское бюро, начальник которого был определён в качестве руководителя её дипломного проекта. Это подразделение завода насчитывало человек тридцать, распределённых по трём секторам и сидевших тесно среди чертёжных кульманов в четырёх небольших комнатках старого двухэтажного здания рядом с солидным по размерам, ещё довоенной постройки, зданием заводоуправления. Молодёжи в бюро было мало: несколько чертёжниц, копировщица, секретарша да молодой специалист Володя Коморный, только в прошлом году окончивший Бауманское училище и направленный сюда на работу. Полина заметила его внимательный, слегка ошарашенный взгляд, как только появилась в бюро. Стол ей выделили в той же комнате, где находилось рабочее место Коморного, в дальнем от двери углу, у стены, противоположной окнам, у которых были расположены один за другим - так, что бы на них падал свет - три чертёжных комбайна. Стол Коморного, отличавшийся от себе подобных размерами и уставленный какой-то аппаратурой, занимавшей три четверти столешницы, находился сзади, у самой двери, и Полина физически ощущала время от времени спиной, шеей, затылком его взгляд.
   За те неполных два месяца, которые Полина провела в бюро, подбирая материалы для дипломного проектирования и готовя отчёт по практике, она перекинулась с Коморным едва ли несколькими словами. И потом, после завершения практики, приходя на консультации к своему руководителю (ей был оформлен временный пропуск на завод - по июнь), Полина по-прежнему чувствовала на себе взгляд "обожателя", как она определила для себя Коморного. Он, как и раньше, молчал, только здоровался кивком головы, что-то неразборчиво пробурчав, не пытался заговорить с ней, и о проявлении каких-либо элементов ухаживания не могло быть и речи. Но однажды в воскресенье, когда она с Татой вышли из общежития, Полина краем глаза заметила его, стоящего в стороне среди начинающих зеленеть кустов, ряд которых опоясывал фасад здания. "Ты смотри, проследил за мной...", - удивилась Полина и тихо сказала Тате: "Не оборачивайся пока, вот сейчас будем заворачивать за угол, тогда посмотришь - там, в кустах, стоит парень, он, можно сказать, преследует меня, но только взглядом, ничего не говорит. Опять стоит, замёрз уже, наверное. Скорее всего, он пойдёт за нами...". Тата вскинула на Полину свои изумрудные глаза с густо начернёнными ресницами, достала из сумки очки в дорогой импортной оправе (она была немного близорука) и, когда они свернули на дорожку, ведущую к трамвайной остановке, кинула внимательный взгляд на Коморного - тот, в самом деле, думая, что не замечен, шёл за ними. "А что, - сказала Тата, - нормальный парень. Мог бы быть чуть-чуть повыше, но и так ничего. Откуда он взялся?" Полина рассказала. "Что, он такой стеснительный?" Полина пожала плечами. А Тата продолжала: "Придётся тебе брать это дело в свои руки" - и рассмеялась. Смех у неё был звонкий, заразительный. Полина тоже улыбнулась. "Как ты себе это представляешь?" - спросила она. "Да уж, Полинка, придумаешь что-нибудь...".
   Ещё несколько раз Полина замечала Коморного, ожидающего её у общежития. Наконец, она решилась - время шло, скоро защита дипломного проекта, надо было что-то предпринимать, чтоб и в дипломе значилась более благозвучная по нынешним временам фамилия. "Полина Коморная" звучит лучше, а то, что Володя, скорее всего, - еврей, поскольку, хоть и не явно, но похож и его отчество - Исаакович, так это даже хорошо. А украинская фамилия - может, от мамы-украинки. И Полина направилась к нему, всё так же стоящему среди кустов. Володя не пытался уйти, стоял, как бы оцепенев, и смотрел на неё. Полина разделяла запомнившуюся ей здравую мысль, почерпнутую из какой-то давно прочитанной книжки, что в отношениях между женщинами и мужчинами, последние конкурируют между собой в завоевании женщины, но, на самом деле, выбирает мужчину для себя женщина... Но в её случае и конкуренции не было, и выбора - тоже, не из кого. "Здравствуй, Володя", сказала она, подойдя.. Он кивнул и выдавил: "Здравствуй". "Я тебе нравлюсь?" Коморный молча кивнул. "Очень?" Опять кивок. "Хочешь взять меня замуж?" Он немного помедлил и снова кивнул. "Ну, так скажи что-нибудь соответствующее". Володя всё так же стоял, как по стойке "смирно", несколько раз беззвучно открыл рот, потом всё же сказал: "Полина, выходи за меня замуж, я тебя люблю, честное слово...". "Ты не хочешь меня поцеловать?" "Хочу... - и он прикоснулся сухими губами к её, слегка розоватым от помады. - Спасибо тебе... Я бы ещё долго не решился... - Его как прорвало, столько слов Полина не слышала от него за всё время их знакомства. - Прошу тебя, пойдём, я хочу познакомить тебя со своими родителями". Этот день Полина запомнила на всю жизнь во всех подробностях. К тому же, именно в этот день полетел Гагарин...
   Жили Коморные на другом конце Москвы, Полина и Володя долго ехали сначала трамваем, потом метро, затем автобусом. По дороге Володя, наконец, разговорился. Полина узнала, что предки его по отцовской линии жили на Украине, в черте оседлости, прадед служил помощником управляющего крупного поместья, в его ведении находились все кладовые хозяйства - "коморы" по-украински, и когда евреям стали давать фамилии, его так и записали - Коморным.
   Дома у Володи их не ждали, родители его были удивлены до предела, это чувствовалось, но не подавали виду. Мать Володи с типичным семитским лицом (сын был совершенно на неё не похож) быстро собрала на стол, отец достал сберегавшуюся, как поняла Полина, для особых случаев бутылку крымского марочного портвейна из старинного буфета, занимавшего почти четверть "залы" - главной комнаты небольшой трёхкомнатной квартиры в старом обветшалом трёхэтажном доме. За столом родители Володи откровенно рассматривали её, ей это было не очень приятно, но ничего не поделаешь, их можно было понять, расспрашивали её: откуда она, кто родители, какова её будущая специальность, и прочее, и так далее. Вопросы всё не заканчивались, пока Володя не сказал тихо: "Мама, папа, всё, хватит...". И Полина была благодарна ему. Позже она поняла, что родители Володи давно привыкли не противоречить ему, своему единственному сыну, уверовав в то, что он всегда прав, что ему предназначено достичь значительно большего в жизни, чем смогли они, и эта уверенность начала складываться, всё более укрепляясь, с той поры, когда, окончив школу с золотой медалью, он, еврейский мальчик из не очень образованной семьи, поступил учиться в престижное Бауманское училище, а потом как лучший выпускник не был отправлен на работу куда-то вне Москвы, а смог остаться в столице благодаря ходатайству известного учёного, взявшего его к себе в аспирантуру, правда - заочную.
   Свадьбу сыграли достаточно скромно, но в ресторане. Всё оплатил отец Полины, приехавший с женой (они остановились у её родственников) и Бертой, которая, естественно, жила неделю у брата. Родные Полины, родители и несколько родственников Володи, его товарищ ещё со школьных времён и студенческая компания Полины в полном составе - вот все, кто присутствовал при бракосочетании, назначенном на первый рабочий день после Первомая. Потом все сели в автобус, который был подогнан к районному загсу (организовал это дядя Миша) для доставки их ресторан. Полина не хотела пышной свадьбы, она даже наотрез отказалась от подвенечного платья, что вызвало недоумение у родителей Володи, хотевших оплатить его покупку, и явилась в загс в собственноручно пошитой розовой блузке без рукавов, с неглубоким клиновидным декольте и в светло-серой длинной юбке, из-под которой видны были лишь высокие каблуки розовых же "лодочек". На проведении свадебного торжества в ресторане настоял отец - как никак, единственная дочь выходит замуж!
   Первую брачную ночь молодожёны провели в квартире Коморных одни - родители Володи ушли ночевать к родственникам. Кроме боли, Полина ничего не чувствовала, но как-то машинально отметила, что новоиспеченный муж делал своё дело сноровисто, как будто привычно. "Так и должно быть, - подумала она о своих ощущениях, - всё придёт потом", - и вспомнила Тату, которая только позавчера с восторгом рассказывала ей о своих ощущениях в таких случаях. Тогда же она сказала, что тоже выходит замуж, и на удивлённый вопрос Полины, за кого же, ведь вроде бы ничего не намечалось, ответила, улыбнувшись: "Ты не поверишь - за Саню, мы уже подали заявление, но никому не говорили. Ты же знаешь, мы оба направлены на работу в Харьков, там ни у кого из нас не то что родственников, если не считать какую-то Санину двоюродную тётку, которую он видел один раз в жизни, в детстве, - знакомых даже нет, несмотря на то, что Санина мама училась когда-то в Харькове и я родилась именно там. Вдвоём нам будет легче, и можно рассчитывать - во всяком случае, мы на это надеемся, - что супругам выделят где-нибудь отдельную комнату. Да и Санины родители недалеко - в Белгороде, каких-то девяносто километров, как он говорит. А из Харькова, может быть, удастся со временем перебраться во Львов - всё-таки одна республика. Хочу к маме...". Полина знала, что сразу по окончании школы в Горьком Тата с матерью переехали во Львов, к новому мужу мамы, для поступления в вуз там нужно было знать украинский язык, Тата его не знала совсем, хотя в её паспорте было указано - "украинка", дань памяти об отце, но носила она фамилию мамы - Летнева, так записали в паспорте, когда пришла пора его получать, так посоветовала тогда мама. Поэтому Тата уехала поступать учиться в Москву. А теперь она, озорно рассмеявшись, добавила: "Я его, Саню, уже опробовала на это самое... Ничего, экзамен он выдержал. А как у тебя с Володей?". "У меня? - Полина вздохнула. - Да никак. Как это говорят? Выполняю свой супружеский долг". - "Ну, не всё сразу. Будет и на твоей улице праздник, и так каждый раз. Надо потерпеть немного". - "Ты знаешь, мне кажется, что я у Володи не первая, а спросить не решаюсь". - "Ну, так что? Нормально. Молодой парень. Мало ли что было раньше. И не надо спрашивать". Полина обняла подругу. "Ладно. Дай-то Бог, чтоб у вас с Саней всё было хорошо", - сказала она.
   Два месяца до защиты дипломного проекта пролетел, как одно мгновение. Было ещё много работы над проектом. Володя слабо помогал ей с подготовкой чертежей, он, электронщик, навыков машиностроительного черчения не имел. К тому же, была возня с переоформлением институтских документов Полины на другую фамилию и имело место большое неудовольствие деканата, вызванное необходимостью, в связи с её замужеством, поскольку муж - москвич, имеет высшее образование и работает, отменить распределение Полины на работу в Омск, с которым она в своё время согласилась, подписав соответствующую бумагу, и оформить новое - по запросу московского швейного объединения. Этот запрос по просьбе Полины был организован дядей Мишей.
   Перед отъездом домой отец Полины открыл в сберкассе счёт на её имя (с новой фамилией) и положил на него значительную сумму денег, достаточную для того, чтобы сделать первый взнос в жилищный кооператив. Кооперативное строительство только-только начиналось, и дяде Мише пришлось приложить немало усилий, чтобы включить молодую семью в члены одного из кооперативов. Въехали Коморные в свою двухкомнатную квартиру на первом этаже панельного дома в Новых Черёмушках, на улице Намёткина, только через год, и уже там появился на свет их сын Борька.
  

2.

  
   Маруся была старше своих подруг - кого на три, кого на два года. В компании лишь Саня был её ровесником, он поступил в институт, отслужив неполный срок в армии и комиссованный после несчастного случая, когда ему раздробило палец на левой руке и его пришлось ампутировать. Марусю звали, на самом деле, Сильвой Ашотовной Маросян, но она легко приняло прозвище, которым её сразу же после знакомства наградила Тата, переделав на привычный лад её фамилию, и все годы учёбы откликалась в студенческом кругу на это имя, поскольку и сама понимала, что ей, низкорослой, с полным отсутствием талии, никак не подходит, несмотря на приятное, даже можно сказать - красивое, лицо, которое она ежедневно видела в зеркале, - не подходит известное опереточное имя, полученное от родителей, и хотела избежать, по возможности, злоязычия по этому поводу.
   Маруся окончила школу в девятнадцать лет, так как в первый класс пошла только на следующий год после Победы, когда её семья как-то обжилась в Тобольске. Туда, в Сибирь, подальше, а не в Армению, куда стремились попасть репатриированные из Ирана в 1945 году армяне, привезли несколько семей, другие армянские семьи попали в Курган, а кто-то даже в Иркутск (а вдруг среди них есть английские шпионы? Проверять надо, проверять...). Маруся, как и её две старшие сестры, родилась (все - с промежутком в полтора года) в Тебризе, где уже к тому времени двадцать один год жили её родители, сумевшие в детском возрасте сбежать с будущими дедушками и бабушками Маруси из исторически армянских областей Турции, когда там началась резня армян. Во время Второй мировой войны в Иран были введены советские и английские войска, а по её окончании, перед выводом этих войск с территории Ирана армянским семьям в добровольно-принудительном порядке было предложено репатриироваться в Советский Союз. Так Маруся и попала в Тобольск, зная по-русски всего несколько слов... В семье, естественно, говорили по-армянски, Маруся год посещала в Тебризе частную армянскую школу, понимала и говорила немного на фарси. Но русский... В этом смысле переезд семьи в Тобольск был для неё катастрофой. Хорошо ещё, что отец, работавший в городском управлении Тебриза, по роду службы сталкивался с советскими офицерами и, обладая неординарными лингвистическими способностями, прекрасно зная фарси, английский и французский, сумел в какой-то степени получить начальные знания в русском языке, иначе - как бы они жили в Тобольске? Семье повезло и в том, что в соседней комнате барака, в который их всех вселили, жила учительница русского языка Анна Фёдоровна, ссыльная, её муж был арестован ещё в тридцать седьмом ("десять лет без права переписки", она всё ждала, когда закончатся эти десять лет, не желая верить, что его давно нет в живых). Месяцев пять перед началом учебного года Анна Фёдоровна занималась с сёстрами, и потом - тоже, но в первых классах Маруся едва переползала из класса в класс - ну, не давался ей русский язык, и всё тут!.. Конечно, в конце концов, она стала прилично говорить по-русски и писать (с письмом было дело хуже - ошибки, ошибки...). Сёстры тоже постепенно привыкли к тому, что кругом русская речь, только мама их по-прежнему не имела сколько-нибудь значительных успехов в этом деле, да это было и объяснимо: уже в Тобольске родился долгожданный сын, да всю большую семью надо было обслуживать...
   Через шесть лет дальние родственники (не кровные, но, всё-таки, родственники), которых нашёл отец, помогли семье Маруси перебраться в Абовян - город совсем недалеко от Еревана. Они приютили семью на первых порах в своём собственном достаточно просторном доме, опустевшем с тех пор, как разъехались, за исключением младшего сына, их дети, они же - тоже благодаря уже своим родственным связям - вскоре устроили отца Маруси на работу в Ереване, в академический научно-исследовательский институт, в котором использовались его знания иностранных языков. Он получил временную прописку в Ереване, снимая угол где-то на окраине, и к семье приезжал, как правило, лишь на выходные. Два года были потрачены на то, чтобы на свободном участке рядом с домом родственников построить собственный дом - благо, ценности, золото и камушки, вывезенные тайком из Ирана, частью заработанные там своим трудом, а частью доставшиеся как наследство от родителей отца и матери Маруси, были сохранены почти полностью и теперь потрачены с пользой (чего стоило, хотя бы, получить в городе участок для строительства!). Поначалу дом состоял из двух жилых комнат и кухни, но с годами к нему была сделана пристройка - ещё одна комната и веранда. Но к этому времени старшие сёстры Маруси уже уехали из Абовяна - поступили учиться в ереванские техникумы и вскоре вышли там замуж, сосватанные с помощью тамошних родственников. Они, в отличие от Маруси, были высокими и стройными. "Одна я, как гадкий утёнок, - думала иногда Маруся, вспоминая сказку, с трудом прочитанную ещё в Тобольске. - Но мне не стать лебедем...". Судя по семейным фотографиям, она была похожа на бабушку, мать отца, грузную, но с приятным лицом, а обе сестры - на деда, отца матери.
   Маруся окончила школу в Абовяне - ту школу, в которой преподавание велось на русском языке. На этой школе настоял отец, когда они приехали в Армению, - он, заметив у дочки способности к точным наукам, решил, что уж она-то должна обязательно получить высшее образование, и не где-нибудь, а лучше в Москве. Поэтому он, уже сносно говорящий по-русски, следил, когда приезжал из Еревана, чтобы она уделяла больше внимания русскому языку, брала в библиотеке русские книжки. В школе Марусе было нелегко ещё и потому, что, зная разговорный армянский язык, ей пришлось осваивать с нуля и письмо, в то время как её соученики учили армянский с первого класса.
   После окончания школы Маруся не решилась сразу ехать поступать в вуз, ещё год прожила в Абовяне, усиленно готовясь. К лету она была уже обручена - с Ваганом, сыном приютивших их дальних родственников. Он был старше ёё на год, только что окончил с отличием обучение в военном училище в Ереване и получил направление на дальнейшую учёбу в московскую военную академию. Она совсем не была влюблена в него - обычный парень, таких много, правда, ему была к лицу военная форма с лейтенантскими погонами, но он, и она это замечала, посматривал на неё с интересом, когда приезжал к родителям. Это грело её душу, и она не возразила родителям, когда они сказали ей о своём решении выдать её со временем за него замуж. Что ж, таковы традиции, она не может идти наперекор... Мать с детства внушала дочерям, что армянки должны выходить замуж только за единоплеменников, чтоб дети их были полноценными армянами и пополняли собой немногочисленный народ, на который за века обрушилось столько горестей... И мужчины-армяне должны жениться только на армянках, но здесь, говорила мать уже повзрослевшим дочкам, случаются исключения, мужчины - они такие, могут побежать за любой юбкой, но они в смешанных браках всё-таки могут, в отличие от женщин-армянок в подобных случаях, воспитать своих детей как армян...
   Они почти одновременно уехали в Москву, но Ваган был сразу же принят в академию, а Марусе предстояло ещё сдавать вступительные экзамены в технический вуз. Она запаслась справкой о том, что год отработала чертёжницей в конструкторском бюро, справку добыл отец, но очень боялась экзаменов. Однако физику и математику Маруся сдала на "отлично", а сочинение по русскому языку едва вытянула на "троечку", и вряд ли была бы принята, если б не ходатайство представительства Армении в Москве, в котором говорилось о необходимости подготовки национальных кадров.
   По-русски Маруся говорила с едва уловимым акцентом, но не всегда полностью понимала то, что говорилось на лекциях по общественным дисциплинам, особенно по политэкономии, зато математика и физика на первых курсах, сопромат, а потом и специальные предметы, входившие в вузовскую программу обучения, не доставляли ей никаких трудностей, она с удовольствием занималась ими, ощущая нечто вроде радости, когда решалась какая-нибудь сложная задача или она понимала, как работает тот или ной механизм. Подруги, да и ребята из их компании часто обращались к ней за помощью, и она всегда с удовольствием объясняла им то, что было им непонятно. Из подруг она больше всего сблизилась с Валюшкой, спокойной, уравновешенной, синеглазой и русоволосой северянкой из Вологды, на первых порах смешно "окающей". Но и с другими девочками и ребятами из их компании у Маруси за всё время учёбы не было никаких конфликтов. Она хорошо готовила, и её окружение всегда с удовольствием предвкушал застолье, если Маруся принимала участие в его подготовке. В особых случаях - перед праздниками или перед днём рождения кого-то из их компании - она обязательно ездила на рынок и, если были деньги, в армянский магазин на Пушкинской площади и потом готовила что-либо из национальной армянской кухни, и её блюда воспринимались "на ура". Она не всегда получала стипендию - подводили общественные науки, она не каждый раз могла получить на экзаменах заветную "четвёрку", но ей помогал деньгами отец, да и Ваган, чувствуя ответственность перед будущей женой, подкидывал ей регулярно часть своего офицерского содержания. С Ваганом Маруся виделась примерно раз в две недели, бывало - реже, они гуляли, ходили в театры, в кино, изредка - в офицерские компании, собирающиеся дома у какой-то девушки, дружившей с тем или другим сокурсником Вагана, там они танцевали, и Маруся чувствовала, как напрягается тело её суженного, прижимающегося к ней в танце. И в ней самой бурлила южная горячая кровь, но Ваган ничего лишнего себе не позволял, не говоря уже о ней самой, и только при прощании у своего общежития она позволяла ему поцеловать себя в щёчку. Она понимала, чувствовала, что Ваган встречается не только с ней, - молодой и здоровый кавказский мужчина, он должен был искать выход для удовлетворения потребностей своего естества, а сколько в Москве есть девчонок, готовых переспать даже просто так, и ещё больше тех, кто мечтает "заарканить" молодого офицера, выйти за него замуж, обеспечив свою жизнь материально. Маруся понимала это, но ничего изменить было нельзя, надо было ждать и надеяться, что Ваган не нарушит волю своих родителей, и она, когда они оба завершат учёбу, поженятся, наконец.
   Летние студенческие каникулы не всегда совпадали по времени с отпуском Вагана, и бывало, что они не встречались летом в Абовяне или были одновременно там короткое время, всего несколько дней. Лишь однажды они вместе поехали на три недели к морю, в Сочи, но Марусю сопровождал ещё младший брат. Ваган остановился у своего дяди, заведующего шашлычной в центре города, а Маруся с братом сняли неподалёку комнату. Дни они проводили на пляже, обедали в шашлычной у дяди Вагана, а дважды по воскресеньям - у того дома, вместе с многочисленным его семейством. На пляже Маруся была постоянно привязана к брату-непоседе, следила за ним в море, всё время оглядывалась на берегу, куда он делся, - в общем, покоя не было, как и почти не было времени уделить внимание Вагану, который не мог, она это понимала, сидеть всё время около неё и тоже следить за её братом, и время от времени, ничего не объясняя, исчезал, да Маруся и не требовала объяснений. Однажды во время одного такого "исчезновения" её жениха она увидела вдруг Игоря, он приближался к топчанам, на которых сидели Маруся и брат (редкий случай, когда она сумела заставить его посидеть и почитать книжку). Он шёл в плавках и "вьетнамках", с гитарой в руке и сумкой через плечо, сопровождаемый двумя парнями и тремя девушками, высокий, статный, с загорелым мускулистым телом гимнаста (перворазрядник, Игорь всегда выступал на межвузовских соревнованиях), и внутри её что-то оборвалось, стало до боли жалко себя... Он давно ей нравился, но она, конечно, не подавала виду, даже старалась при встречах в их компании не смотреть на него, зная, что то, что она чувствует, всё равно ничем хорошим не может кончиться, подавляла, как могла, свои сокровенные желания и мысли. Она боялась себе признаться, что в глубине души завидует Тате, её лёгкости отношения к жизни. Как-то раз, в один из её приездов на каникулы в Абовян, мать Вагана рассказывала ей, что по цвету глаз можно определить, в основном, каковы могут быть проявления характера человека, и Маруся запомнила, что для зеленоглазых главным является жить в согласии с самим собой, они добры и надёжны в отношениях с друзьями, и всё это точно, как смогла удостовериться Маруся, относится к Тате. "А если глаза карие, как у меня, у Вагана, да и, простите, у вас?" - осмелилась спросить тогда Маруся у будущей свекрови. "Об этом я не буду говорить, - ответила та. - Не надо, чтобы ты ориентировалась на приметы, хотя они, как правило, верны, так как выработаны долгой историей нашего народа, издавна общающегося, так сложилось, с людьми разных национальностей. Поживёшь, сама сделаешь выводы". "Ну, хорошо, а если глаза голубые или синие? - Маруся вспомнила Валюшку и Митька Камынина. - Что вы можете сказать?" - "Такой человек отличается упорством в любом деле, но подвластен своим чувствам, может влюбиться без памяти. Считается, что они способнее других - тех, у кого глаза более тёмные. Но это, способности, от природы, а там - как человек сам строит свою жизнь... Конечно, бывают исключения, люди такие разные... А сероглазые - скажу, чтоб закончить эту тему - добры, отзывчивы, но немного скрытны в своих чувствах. Они любят порядок, решительны, когда надо, но в то же время сентиментальны". И Маруся подумала тогда: неужели все эти черты присущи Игорю и Сане?
   Игорь заметил её, подошёл. "Маруся! Вот не ожидал! Как ты здесь?" - и широко улыбнулся. "Здравствуй, Игорь... Я тоже не ожидала...". Маруся поднялась, стояла перед Игорем в своём сплошном закрытом купальнике и чувствовала себя неловко. Игорь рассказал, что отдыхает с друзьями в Гаграх, приехал вот на день в Сочи погулять. Маруся услышала какой-то звук за спиной, обернулась и увидела, как брат, бросив книжку, убегает по пляжу. "Ох, опять... Извини, - сказала она Игорю, - брат не даёт мне покоя, я должна следить за ним". "Игорь! - услышала она голос девушки-блондинки, стоявшей поодаль в открытом, весьма откровенном купальнике. - Ну, Игорь! - капризно продолжала девушка. - Ты скоро?" Игорь посмотрел на Марусю, которая уже сделала шаг в сторону улепётывающего брата, и сказал, опять улыбнувшись: "Ну, пока, Маруся, до встречи, я пойду". "Пока", - и Маруся бросилась за братом.
   Она совсем недавно прочла, что коротконогие женщины (а она, увы, таковой была), хотя и твёрдо стоят на земле, трезво решая житейские проблемы, подвержены изменчивости настроения: то они исполнены радости и оптимизма, то всё видят в чёрном цвете. ...
   В предвечерние часы, пока не стемнело, Маруся с братом и Ваган гуляли по городу, угощались мороженым, но потом, как только зажигались уличные фонари, Маруся отправлялась укладывать брата спать и больше не выходила. Что вечерами делал Ваган, она могла только догадываться... Только однажды был нарушен режим брата, когда Ваган настоял, чтобы они все вместе поехали в ресторан на горе Ахун. "Быть в Сочи и не побывать там - преступление", - сказал он.
   Когда Маруся вернулась в Москву, всё пошло прежним чередом: учёба, подруги, встречи с друзьями за столом, встречи с Ваганом... Однажды Ваган сказал ей, что друзья стали называть его на русский лад Володей, и он уже привык этому. "А меня зовут друзья Марусей", - сказала она, и они дружно вместе рассмеялись. Однако Вагану не нравилось такое имя, он по-прежнему звал её Сильвой, Сильвушей, а она, после нескольких встреч с его друзьями, которые упорно именовали его Володей, и он откликался на это имя, привыкла к нему и всё чаще обращалась к нему - Володя...
   За несколько месяцев до защиты дипломного проекта Марусе выдали направление на работу на завод в Ереване, они с Ваганом (Володей!) в один день - так совпало - получили свои дипломы, Володя должен был отправляться после отпуска к месту своей службы - в военный НИИ в закрытом городке на Урале. Они съездили домой, там, наконец, поженились, свадьба была пышной, со множеством гостей, включая все поколения родственников, и Володя отбыл к месту службы. Сильва на работу так и не вышла, только съездила один раз на завод и, предъявив документы о том, что она является женой офицера, отбывшего по назначению, получила "открепление" - справку, гласящую, что предприятие отпускает молодого специалиста. Она осталась жить у родителей, ожидая разрешения на въезд в закрытый городок к мужу, дело тянулось долго, и, в конце концов, ей было отказано, несмотря на хлопоты Володиного начальства, заинтересованного в нём как специалисте в радиоэлектронике, сумевшем проявить себя с самой лучшей стороны за те несколько месяцев, что он провёл в НИИ. Отказ, как с сожалением сообщило Володе начальство (Сильве вообще пришёл отказ без объяснений), был вызван тем, что она родилась "за пределами Советского Союза". Володя вынужден был подать рапорт о переводе его на другое место службы, рапорт пошёл по инстанциям, опять долго не было никакого ответа, но помог один бывший сокурсник и товарищ Володи Андрей, отец которого занимал высокое положение в Министерстве обороны, и который, естественно, был оставлен в Москве для продолжения военной службы. Весной следующего года Сильва с мужем обосновались в Подмосковье, где - тоже в военном НИИ - стал проходить службу Володя. Сильва устроилась на работу в местный филиал московского конструкторского бюро, разрабатывающего электротермическое оборудование. Иногда в выходные и праздничные дни они ездили в Москву - и просто побродить, если была хорошая погода, и послушать поэтов у памятника Маяковскому, и пойти в гости то к Андрею, то к Полине; остальные члены студенческой компании были далеко...
   Однажды Сильва с Володей были приглашены на воскресный обед к Коморным, на два часа дня, они приехали в Москву загодя, купили бутылку армянского коньяка и торт "Сказка" и как раз к назначенному времени приехали на метро в Новые Черёмушки, в ещё мало обжитую новую квартиру Коморных. Квартира была крохотной, хотя и двухкомнатной, им с Ваганом-Володей, отметила Сильва про себя, была предоставлено жильё получше. Здесь из большей комнаты, куда можно было попасть из коридорчика в метр шириной, одна дверь вела в спальню, в которой помещались лишь раздвижной диван и платяной шкаф, а другая - в кухню, тоже маленькую, метров в пять квадратных. Последний раз Сильва видела Полинку давно и теперь, целуясь с ней, заметила, что та располнела, и не сразу поняла, что подруга ждёт ребёнка. "Она родит раньше меня", - подумала Сильва, но ничего не сказала Полинке о своей беременности: у неё и срок, как она поняла, был меньше, да и не скоро будет заметно, поскольку особенности её фигуры позволят долго скрывать беременность. "Да что, собственно, скрывать?" - подумала Сильва, но всё-таки промолчала, чтоб не сглазить... Она только и сказала подруге: "Поздравляю", - и обняла её.
   "Знакомьтесь, это - Сергей", - представила Полинка парня в очках с толстыми стёклами. За столом выяснилось, что Сергей в Москве в командировке, приехал из Казахстана, а вообще он харьковчанин. После обеда, когда мужчины уселись у телевизора смотреть футбольный матч, подруги вышли в кухню, закрыв за собой дверь. "Откуда он взялся, этот Сергей? - спросила Сильва. - Видно, что эрудированный парень, так и сыпет латинскими поговорками...". "Сегодня утром позвонил, - ответила Полинка. - Я уже и забыла о том случае...". И она рассказала Сильве, как случайно познакомилась в Макеевке с двумя ребятами, дала им номер телефона своего дяди. "Вот другой, его зовут Аркадий, произвёл на меня тогда, Маруся, неизгладимое впечатление, - она рассмеялась, - даже снился... Да сейчас что уж говорить... - Полинка опустила глаза на свой живот, погладила его. "А где теперь этот другой?" - Сильва посмотрела на подругу сочувственно, она знала, что та вышла замуж без особой любви и так скоропалительно. "Тоже работает в Казахстане, но в другом городе, не там, где Сергей. Он называл этот город, но я не могу выговорить, вначале не то "дж", не то "дз", я никогда о нём не слышала, а переспрашивать было неудобно, и так Володя косится на меня, что я пригласила Сергея к нам. Что ж, "я другому отдана и буду век ему верна" - Полинка усмехнулась, усмешка получилась, как заметила Сильва достаточно горькой, и продолжала: "А Сережа этот, действительно, парень начитанный. Знаешь, что он рассказал? - Полинка, наконец, повеселела. - Он пошёл помыть руки, а, вернувшись, прочёл целую лекцию о том, что слово "унитаз" такое привычное для всех название, происходит, если я ничего не напутала, от испанского слова "единство", а так - "Единство", то есть "Унитаз" - называлась фирма, которая давным-давно завалила всю Европу своими изделиями, мало изменившимися за столько лет.
   От Коморных Сильва с мужем и Сергей вышли вместе, распрощались в метро на пересадке на кольцевую линию. Володя дал Сергею номер их телефона, сказал: "Звоните, когда будете в Москве, может, встретимся. Домой к нам не приглашаю - нельзя". Сергей понимающе кивнул. "Хороший парень, умница", - сказал Володя, когда они расстались.
   Первый сын, названный Рубеном, родился у Сильвы через год после переезда в Подмосковье.
  

3.

  
   Игорь сразу понравился также и Валюшке, Полинка и Тата это заметили, но ничего ей не говорили по этому поводу, только переглядывались между собой. Да и как он мог не понравиться: статный, с вьющимися светлыми волосами, модно подстриженными, весёлый, не расстающийся на всякого рода "мероприятиях" с гитарой, незаменимой для студенческих сборищ. Валюшка исподволь приглядывалась к нему и, в конце концов, поняла: нет, он не годится для серьёзных отношений, пройтись с ним по городу, потанцевать с ним, конечно, приятно, но он какой-то... не основательный, что ли, к тому же - гуляка, бабник, что проявилось уже на первом курсе. Тогда, как раз перед весенней экзаменационной сессией, и её он как-то прижал вечером в полутёмном коридоре общежития, возле душевых, она почувствовала его руку на своей груди, рука пробиралась дальше, за вырез халатика, и всё это молча. В первое мгновение она как оцепенела, сумка с полотенцем и мылом упала на пол, потом она одной рукой схватила его "нехорошую" руку, другой упёрлась в его подбородок. "Что ты, Игорь, разве так можно?" - сказала она почти шёпотом. И Игорь увидел в призрачном свете далёкого потолочного плафона, как глаза её наполнились слезами, а одна покатилась по щеке. Он сразу же отпустил её, отступил на шаг и сказал: "Всё, Валюшка, больше не буду... прости...", - осознав вдруг совершенно точно, что здесь ему ничего не обломиться, никогда, а жаль, ведь она была самая привлекательная из девочек их компании, да и на всём курсе тоже. Он снова выдавил из себя "прости" и ушёл, почти побежал по коридору, а она ещё долго стояла, успокаиваясь, вытирая полотенцем глаза, прежде чем вернуться в свою комнату, к подругам. Им она, конечно, ничего не сказала. Первое время после этого Игорь при встречах смотрел на неё виновато, но Валюшка вела себя с ним ровно - так же, как и с остальными парнями в их компании.
   Игорь чаще других отсутствовал, когда собиралась все вместе, иногда - ходили сплетни, и не было оснований им не верить - вообще не приходил ночевать в общежитие, а бывало, что не являлся и на занятия. Изредка он брал с собой на "гульки", как он сам называл свои похождения, Митька Камынина, но - изредка, тот как-то не вписывался в круг новых московских знакомых Игоря. Митёк, добрый, отзывчивый и мастеровитый парень с мягкими льняными волосами, близко посаженными глазами и крупными кистями рук вырос в Харьковской области, в одном из русских сёл, основанных ещё аракчеевскими поселенцами, в многодетной семье (он был средним среди детей), пережившей оккупацию благодаря трудолюбию и вынужденной изворотливости матери, не давшей детям пропасть, когда их отец был на фронте, да и после его возвращения - от него, израненного, было не много толку, его жизнь поддерживалась благодаря снадобьям, которые готовила жена по старинным народным рецептам из трав, листьев, корешков... Семилетку Митёк окончил в своём селе, получил похвальную грамоту, и отец сказал: пусть учится дальше - и отвёз его к своей сестре в райцентр, в Чугуев. Там Митёк и окончил украинскую десятилетку с золотой медалью. Теперь все дороги для него были открыты, и он выбрал московский вуз. Поначалу учёба давалась с трудом, он привык к украинскому звучанию математических и физических терминов, но он очень старался, ведь без стипендии он бы не прожил. Вечерами он вместе с Саней ходил иногда на железную дорогу разгружать вагоны, поэтому у него и времени-то, да и денег особенно не было, чтоб участвовать в "походах" Игоря. То, что они с Саней зарабатывали летом на целине или в студенческом стройотряде, как-то быстро уходило, заканчивалось, да и не каждый год удавалось поехать на заработки. Но Камынину очень хотелось хоть немного приобщиться к московской жизни, к той, о которой говорил ему Игорь, говорил только ему, единственному из компании, кого он посвящал в свои амурные дела. И Митёк изредка просил Игоря взять его с собой, но каждый раз был разочарован, поскольку понимал, что там, в том кругу, он не свой и никогда, возможно, своим не будет.
   В отличие от Митька, Игорь учился легко, всё схватывал быстро, в общежитии почти не занимался, на это у него просто не хватало времени, которое уходило на его "гульки", хотя почти не прикладывался к спиртному (только немного сухого вина в компании), и на регулярные посещения гимнастической секции. Он упорно занимался лишь во время экзаменационной сессии, и только один семестр (кроме, естественно, первого семестра на первом курсе) не получал повышенную стипендию. Деньги у него, как правило, водились: к стипендии весомой добавкой являлась та сумма, которая ежемесячно присылалась или привозились ему отцом, а иногда по выходным Игорь сам ездил домой в Калинин, ведь недалеко же...
   Его отец чувствовал свою вину перед единственным сыном и старался сделать для него всё, что только мог. А мог он многое, будучи секретарём обкома партии, курирующим всю промышленность области. Александр Васильевич Федоровский ушёл от жены и сына к своей давней подруге, продолжая обеспечивать материально свою прежнюю семью, когда Игорь учился в девятом классе. В партийных кругах такое не приветствовалось, но первый секретарь обкома вошёл в его положение, ведь Федоровский был не старым ещё, пышущим здоровьем, несмотря на небольшую хромоту, мужчиной, и всё ограничилось строгим выговором. А дело было в том, что мама Игоря давно болела, в основном - лежала, еле передвигалась по большой квартире, когда не находилась в "обкомовской" больнице - клинике для привилегированных пациентов, куда попасть можно было лишь с санкции областных или городских властей. Если же она находилась дома, то ежедневно приходила медсестра делать уколы. Но никакое лечение ничего не давало, дважды её возили в Москву на тщательное обследование, результат каждый раз был неутешительным, и через год после того как отец перебрался к Люське, как её называла мама, для которой не было секретом, что у мужа есть любовница (доброхоты всегда находятся!), она тихо скончалась во сне. Игорь давно уже как-то привык к болезни мамы, это стало обыденностью, хозяйством занималась домработница Зина, которая жила у них в маленькой комнате рядом с кухней уже лет пять, с той поры, когда мама ещё была здоровой и весёлой и не хотела сидеть дома, пошла работать. Единственным неудобством для Игоря было то, что он, общительный и компанейский, всегда окружённый вне дома друзьями, не мог никого привести к себе домой, в квартиру, пропахшую лекарствами, хотя дверь в комнату мамы была всегда закрыта, а Зина, выросшая на свежем деревенском воздухе, постоянно проветривала квартиру - такой у неё был "пунктик". Но не запах лекарств останавливал его, а некоторая внутренняя неловкость, не позволявшая принимать гостей у себя в комнате, когда рядом, за стенкой, лежит больная мама. И только когда мама ложилась в больницу, Игорь несколько раз, к неудовольствию Зины, приводил к себе ребят и девочек, но после того как Зина сообщила об этом отцу, и тот позвонил ему, сказав: "Не понимаю тебя...", - такие посещения были прекращены.
   Смерть матери Игорь пережил, однако, тяжело. Отец неделю прожил дома, уговаривая сына переехать с ним к его новой жене. "Квартира трёхкомнатная, у тебя будет отдельная комната, Люся тоже просит тебя. Ты же понимаешь, что я не могу вместе с ней перебраться сюда...". Но Игорь наотрез отказался и остался жить вместе с преданной Зиной, тем более что шёл десятый класс, и он решил, что по окончании школы уедет из города поступать в вуз, в какой - он ещё не решил. Отец звонил ежедневно, даже если был в отъезде, но виделись они только тогда, когда отец навещал сына, Игорь ни разу не приходил в его нынешнее жильё, не хотел встречаться с Люсей.
   Александр Васильевич, инженер-механик по образованию, потерявший мать за полтора года до начала Великой Отечественной (своего отца он помнил плохо - был мальцом, когда тот погиб во время "Антоновского мятежа"), с первых дней войны был в армии, к сорок третьему году стал заместителем командира танкового полка по тылу, в его ведении находилось всё, что обеспечивало боеспособность части, в том числе ремонтная база. Во время Курской битвы, которая поначалу складывалась не совсем удачно для советских войск, ему пришлось заменить убитого командира батальона, уцелевшие танки которого пришлось срочно ремонтировать, пополнить их экипажи своими ремонтниками и лично повести их в бой, выправив положение на одном из участков огромной фронтовой дуги. Он так и командовал батальоном до конца битвы, на подступах к Харькову был ранен и узнал о том, что представлен к званию Героя Советского Союза от самого командующего фронтом, который приехал медсанбат, где лежал Федоровский, навестить своего давнего, ещё с довоенных лет, товарища, тоже находящегося здесь. Проходя по анфиладе палат с ранеными (медсанбат расположился в старинном, дореволюционной постройки здании, уцелевшем в разрушенном городе, дважды за время войны переходящем из рук в руки), командующий обратил внимание на Федоровского с забинтованной левой рукой на перевязи, единственного в палате ставшего по стойке "смирно" при его появлении, и прочёл прикреплённую к кровати табличку с фамилией и инициалами раненого. "Федоровский А.В., - сказал командующий, - что-то знакомая фамилия". И обращаясь к сопровождающему его адъютанту, спросил: "Он был в списке на представления к Герою, которые я сегодня подписывал?" Адъютант, обладавший феноменальной памятью и за это особо ценимый командующим, ответил: "Так точно. Александр Васильевич Федоровский". Командующий протянул руку Федоровскому: "Поздравляю, Александр Васильевич. Тем более приятно, что вы полный тёзка Суворова". "Служу Советскому Союзу!" - ответил слегка опешивший Федоровский, пожимая руку командующему. "Выздоравливайте и - в строй", - сказал тот, двинувшись дальше. "Есть!" - ответил Федоровский.
   Долечивался Федоровский в Москве, там же получил свою Звезду и отбыл на фронт. При форсировании Днепра он опять был ранен, на это раз - тяжело: раздробило ногу. Снова медсанбат, а затем как числившийся по списку "безвозвратных потерь", то есть, хотя и живой, но непригодный далее к пребыванию на фронте, он был отравлен на лечение подальше - в нижнетагильский госпиталь. Там он и встретился с Люсей, молодой врачихой, только что окончившей свердловский медицинский институт и призванной на военную службу в звании лейтенанта. Роман выздоравливающего Федоровского и хорошенькой светловолосой Люси, так напоминающей ему далёкую сейчас жену, каковой она была в ту пору, когда он с ней только познакомился, развивался бурно. Жена с сыном и тёщей были в эвакуации в Ташкенте, он писал им и давно, как только ему стал известен их адрес, выслал свой офицерский аттестат, получал от жены письма и знал, что они не бедствуют и ждут его возвращения живым и здоровым. Поэтому роман с Люсей вызывал в нём поначалу некоторые угрызения совести, но Люся сама так активно шла навстречу его желаниям, что вскоре он полностью оправдал себя: подумаешь, ничего страшного, "на войне, как на войне", и сколько он встречал за последние годы таких случаев, ППЖ - походно-полевых жён... А он сейчас даже не на фронте, может расслабиться немного, заслужил... Когда его, хромающего, ходящего с палочкой, готовили к выписке из госпиталя, он добился, чтоб его оставили в армии, определив в группу военпредов на танковом заводе, выпускающем знаменитые Т-34. Он даже отказался от положенного двухнедельного отпуска - Ташкент далеко, ехать долго, к тому же, боялся потерять возможность получить комнатку в бараке, которая была ему обещана, как только он представился по новому месту службы, да и работы в группе военпредов было много, он как специалист-танкист и ещё фронтовик-практик был здесь очень нужен, ему сразу дали это понять и намекнули, что было бы хорошо, если б он сразу приступил к работе. Теперь у него было своё, пусть временное, но жильё, им с Люсей, жившей при госпитале в каморке с двумя медсёстрами, не надо было прятаться по углам.
   Зная на практике, как работают все механизмы танка, что называется - изнутри, как ведут себя при эксплуатации те или иные детали этих механизмов, что и как поддаётся ремонту в боевых условиях, буквально - "на ходу", Федоровский сформулировал несколько предложений, реализация которых позволила бы улучшить надёжность некоторых механизмов, и в осуществлении его идей ему неоценимую помощь оказал Михаил Иосифович Горуцкий, Миша, как вскоре стал звать его Федоровский, перейдя с ним на "ты". Миша, его одногодок, немного заикающийся, с чёрными, завивающимися в мелкие колечки волосами, с потемневшим от хронической усталости лицом начальника цеха металлообработки, сутками не уходил, бывало, из цеха. Ни Михаил Иосифович, ни тем более его заместитель по цеху Василий Иванович Кривенко, с которым Горуцкий познакомил Александра Васильевича, конечно, не могли самостоятельно изменить существовавшую конфигурацию изготавливаемых в их цеху деталей, но дали несколько дельных советов, а Михаил Иосифович связал Федоровского - через свою свояченицу, референта директора завода - с главным конструктором Морозовым, тот поручил рассмотреть предложения соответствующему подразделению своей службы, и в результате были внесены необходимые изменения в техническую документацию. В процессе продвижения этого дела Федоровский ещё не единожды советовался с Горуцким, несколько раз заходил к нему домой, когда тот вырывался из цеха, дома у Горуцкого познакомился с его свояченицей, а также с женой, работавшей в конструкторской службе завода, и двумя их дочками-погодками. "И у меня есть сын, Игорёк, - сказал, увидев девочек, Федоровский. - В канун войны ему как раз исполнилось два годика. Сейчас он с мамой в Ташкенте". И Федоровский подумал, что сыну уже пять лет, уже большой, и так ему захотелось увидеть его, что он впервые пожалел, что не воспользовался отпуском, не съездил в Ташкент...
   Люсю к Горуцким Федоровский с собой ни разу не брал - как-то неудобно было, и, приглашённый Мишей встретить вместе новый 1945 год, тоже пришёл к ним без неё, хотя уже и собрался, было, придти с ней, но Люся неожиданно отпросилась на неделю в госпитале и уехала в Свердловск к родителям. Только по возвращении она, не подпуская его некоторое время к себе в постели, призналась, что ездила делать подпольный аборт, родители-врачи помогли всё организовать, и она всё еще плохо себя чувствует. Фёдоровский выслушал всё молча. Что он мог сказать? Да ничего... Люся - молодец, что не говорила ему о своей беременности, он не знал бы тогда, что делать: и предлагать ей сделать аборт ему было не к лицу, и становиться отцом ребёнка, у которого в метрике не будет указан отец, ему не хотелось бы, ведь он не собирался разводиться с женой, бросать Игорька...
   Через месяц после Победы его таки демобилизовали. Ему предлагали остаться работать на заводе, но он сказал себе: всё, пора к семье, пора в родной Калинин. Прощание с Люсей было тяжёлым, хотя она давно понимала, что всё так, в конце концов, и закончится, и Федоровский, пригласив на прощальный ужин в ресторане сослуживцев и Мишу Горуцкого, поехал в Калинин. Его квартира, как ни странно, оказалась, цела, была занята, но он, герой войны, быстро добился, чтоб она была освобождена, сделал в ней небольшой ремонт и встретил возвратившуюся из эвакуации семью в уже вполне пригодной для жилья квартире. Семья приехала как раз ко времени, когда сына надо было оформлять в школу, в первый класс. Федоровский быстро рос по служебной лестнице: сначала - секретарь партийной организации крупного восстановленного завода, потом - начальник отдела и секретарь горкома, и, наконец, он был рекомендован "сверху" и избран секретарём обкома партии. К этому времени уже была получена большая квартира в новом доме "сталинской" архитектуры, построенном для ответственных работников, но накануне переезда умерла мать жены, и они вселились втроём, а теперь вообще Игорь остался там один, не считая Зины. Правда, Александр Васильевич по-прежнему был прописан по старому адресу, да и какие санкции можно было применить к секретарю обкома по поводу "излишков жилой площади"? В этой квартире, в которой теперь оказались "лишние метры", давным-давно (сколько времени прошло!) несколько раз бывал Михаила Иосифовича Горуцкий. Федоровский незадолго до переезда в квартиру неожиданно встретил его, когда по служебной надобности поехал в "шарашку", разместившуюся в одном из районов области. Миша рассказал, что ещё год после отъезда Федоровского из Нижнего Тагила он проработал там, а потом с большинством инженерно-технических работников-харьковчан и их семьями вернулся в родной город, чтоб "оживить" тот завод, оборудование которого, вывезенное на Урал в 41-м году, дало возможность наладить производство танков в Нижнем Тагиле. Но через пять лет его по партийной линии, несмотря на попытки избежать этого, направили организовывать производство в этой "шарашке", включающей, кроме конструкторского бюро, значительный по своему оснащению завод, на котором работают заключённые. Что собой представляет это закрытое предприятие, Федоровский, естественно, знал и, хотя и был удивлён, рад был встретить здесь Мишу, работающего, как выяснилось, заведующим производством. Потом Горуцкий несколько раз был гостем Федоровского в Калинине, и Александр Васильевич поспособствовал тому, чтобы он, в конце концов, смог вернуться в Харьков, к семье.
   ...Игорь, конечно, не мог знать всех перипетий фронтовой жизни отца и жизни его в Нижнем Тагиле. Будучи ребёнком, он часто просил отца рассказать "про войну", брал в руки его Золотую Звезду, гладил её рукой и хвастался в школе, какой герой его отец. О Люсе он долго ничего не знал, не знал даже тогда, когда была посвящена "в курс дела" его мама. Потом, когда отец ушёл из семьи, он выпытал у неё кое-что, понял, что это давняя связь отца, что он встретил её в городе случайно через много лет после возвращения из Нижнего Тагила. Оказалось, что госпиталь, в котором она служила, был переведен на исходе сороковых годов в Орёл, там она вышла замуж за нового главврача, первая семья которого - бывшая жена и сын - осталась в Киеве. Когда госпиталь был расформирован и она демобилизовалась, то стала работать в городской больнице. Через несколько лет её мужу, доктору медицинских наук, видному терапевту, предложили возглавить "обкомовскую" больницу в Калинине, и Люся с мужем переехали сюда, они получили квартиру в центре города. Единственное, что её тяготило и вызывало молчаливый укор мужа, - это то, что у них не было детей. Поэтому она старалась хорошо принимать сына мужа Лёню, который несколько раз приезжал к отцу, даже подружилась с ним и назвала его однажды "сынок" - так вырвалось случайно, Лёня внимательно посмотрел на Люсю, но никак не отреагировал. Это произошло в тот приезд Лёни, который последовал через некоторое время после неожиданной смерти его матери (отказали почки, спохватились поздно, и спасти её не удалось). Он, уже студент, приехал к отцу на зимние каникулы, и Люся тогда предложила мужу, чтоб Лёня переехал к ним в Калинин, но Лёня отказался от такого предложения, высказанного ему отцом. Он объяснил, что ему и в Киеве неплохо, столуется, как правило, у тётки, сестры отца, её квартира в соседнем доме, так что проблем нет, он дружит со своими двоюродными сёстрами, особенно - с младшей, десятилетней Нонной, а старшая, Лида, как папа знает, тоже студентка того же вуза, на курс ниже. И зачем же ему менять вуз?..
   Детей у Люси и не могло быть после того давнего аборта, но она не признавалась в своей неспособности мужу, говоря, что лечится. Обо всём этом, конечно, не могли знать ни Игорь, ни его мама, тем более - о бесплодии, да и сам Федоровский узнал о причине бездетности Люси только тогда, когда вновь сблизился с ней через некоторое время после того как встретил её, навещая жену, в "обкомовской" больнице, где Люся начала работать после внезапной смерти (обширный инфаркт) своего мужа год назад в Киеве. Он был в командировке в клинике Амосова, и там же, в Киеве, его, по настоянию сына и сестры, и похоронили. Люся однажды при мелкой размолвке с Александром Васильевичем упрекнула его в том, что не может родить, но тут же добавила: "Сама виновата...".
   Когда мама была ещё здорова, она иногда вспоминала их ташкентское житьё, спрашивая сына: "А ты это помнишь? А это?" Игорь мало что помнил, но он с интересом слушал её рассказы о том периоде их жизни. Они эвакуировались из Калинина с первым эшелоном, когда стало понятно, что немцы захватят город, а помог попасть в эшелон, в котором уезжали работники завода, где работал раньше Федоровский, его товарищ, сумевший включить их в список эвакуируемых как членов своей семьи. В Ташкенте Мария Ипполитовна (Марийка - так называли её и мама, и муж, и друзья), будучи техником-электриком, стала работать на авиационном заводе, переведенном из Харькова, получила комнатку без удобств в старом доме неподалёку от завода, а в скором времени пришёл от мужа аттестат - слава Богу, Федоровский был жив, а как она мучилась в неведении, номер полевой почты не изменился, и к нему дошло её письмо с ташкентским адресом. Примерно через полгода в бригаде электриков, в которой работала Марийка, появился новый бригадир, Сергей Фёдорович Пешнев, тридцатилетний тёмноглазый мужчина с залысинами, она обратила на него внимание, поскольку он был очень похож внешне на её мужа, да ещё и потому, что и он с интересом - явно с мужским интересом - смотрел на неё, светловолосую, с хорошей фигурой, которую не могли скрыть брезентовые спецовка и штаны, в которые она переодевалась на работе. Ей импонировало его внимание - впрочем, никак не проявляющееся, кроме долгих взглядов, которые Пешнев бросал на неё, когда считал, что она этого не видит, и у неё возникала порой шальная мысль, что, может быть, стоит пойти навстречу этим взглядам, почему бы не получить немного радости... Но, с другой стороны, зачем нужны дополнительные осложнения в и так непростом существовании, у него, как выяснилось здесь жена и сын, старше на год её Игорька, да огромное впечатление произвело на неё только что напечатанное во всех центральных газетах стихотворение Симонова "Жди меня", и она подумала, что оно относится и к ней. А тут ещё выпал случай познакомиться с женой Пешнева, интересной брюнеткой, и она рассудила, что Сергею Фёдоровичу, наверное, просто захотелось новенького: "попробовать" блондиночку, по контрасту со своей женой. Увидела Софу, жену Пешнева, Марийка первый раз, когда пришла домой к ним, жившим недалеко от железнодорожного вокзала, по просьбе сослуживцев, озабоченных тем, что их бригадир третий день не выходит на работу, после того как свалился, корчась от болей, прямо в цеху у электрощита, в котором устранял неисправность. Его отвели в заводскую санчасть и оставили там. После окончания смены бригада в полном составе зашла в санчасть, там сказали, что у Пешнева были почечные колики, приступ сняли и отправили его, снабдив лекарствами, домой - отлежаться. И вот Марийку попросили через три дня зайти вечером к нему домой - именно её, так как только она в их сплошь женской бригаде (был, правда, один мужчина - пожилой, больной, еле выдерживающий смену) - лишь она имела дома бабушку, которая присматривает за внуком. То, что мама ни на миг не оставит без внимания Игорька, шаловливого непоседу, позволяло Марийке в сводное время помогать Екатерине Павловне Пешковой, первой и единственной законной жене Горького, которая, находясь во время войны в Ташкенте, и здесь активно продолжала заниматься общественной деятельностью, оказывая помощь тем эвакуированным детям, которые в такой помощи нуждались. Познакомились они случайно в парткоме завода, куда Марийка - она одна в бригаде состояла в партии - была вызвана по какому-то (уже и не вспомнишь - по какому) вопросу и куда приехала по своим делам Екатерина Павловна, и на Марийку сразу же произвела колоссальное впечатление эта по-прежнему красивая, внешне сдержанная, но настойчивая, убеждённая в своей правоте женщина.
   Найдя дом, где жил Пешнев, Марийка увидела Сергея Фёдоровича отдохнувшим, посвежевшим, без ставшими привычными тёмных кругов под глазами. Они посидели в маленькой комнатке Пешневых, Софа приготовила морковный чай, попили его с сахарином, и когда настала пора укладывать спать сына, Пешнев проводил её к трамваю, сказав, что завтра выходит на работу. Впоследствии, до самого возвращения Пешневых в Харьков, Марийка не раз бывала в этой комнатке, подружившись не только с Сергеем (никаких волнующих её взглядов с его стороны больше она не замечала), но - в основном - с Софой, общительной, весёлой - компанейской, как определила она для себя её характер. Бывала она и этажом выше в том же доме у друзей Пешневых, железнодорожников из Новгорода. Когда она иногда в выходные дни приходила с Игорьком, тот играл с сыном Пешневых и дочкой их друзей ("Ты помнишь их? - спрашивала Мария Ипполитовна, рассказывая сыну о жизни в эвакуации. - К вам присоединялся иногда ещё один мальчик, чуть постарше, сын приятельницы, ещё довоенной, Пешневых. Вот его имя я почему-то запомнила - Марик. Может быть, потому, что у нас до войны здесь, в Калинине, у соседей был сын Марик, он умер в три года от скарлатины... А девочка, твоя одногодка, была просто прелесть, как кукла: светловолосая, с большими голубыми глазами, такая вся чистенькая, аккуратненькая, не то, что вы, мальчишки"). Нет, Игорь никого не помнил. И он не мог знать того, что та девочка, о которой говорила мама, вырастет и окажется в его студенческой компании, окажется той самой Валюшкой... Когда они это выяснили между собой, удивлению их не было границ... Он помнил лишь их комнату, в которой они жили с мамой и бабушкой, двор, обнесенный глиняным забором, и то, как бабушка читала ему сказки, а позднее насильно заставляла его учить буквы и пробовать читать самому. Только потом он узнал, что бабушка именно тогда начала терять зрение. Но она ещё видела, когда они вернулись из эвакуации, и что-то записывала, вооружившей сильной лупой, которую где-то достала для неё мама, в тетрадке в косую линейку - её, эту тетрадку бабушка взяла у него, первоклассника, и это почему-то отложилось в памяти. Бабушка умерла, когда он был во втором классе. Она была для него родным и любимым (это он понял значительно позже) человеком, мама, папа и она, родителей отца он не знал, слышал, что их не стало ещё до его рождения...
   Когда умерла мама, Игорь случайно обнаружил ту тетрадку в платяном шкафу, среди постельного белья, уложенного стопкой, он хотел достать махровую простыню, чтоб укрываться ею ночью, - наступило лето, июнь выдался жарким. Он пытался вытащить простыню из стопки, но вся она обвалилась на него, упала на пол, и среди белья стала видна старая тетрадка. Игорь взял её и, увидев, что на обложке крупными буквами написано "Марийке", тут же, у шкафа, даже не сложив бельё на место, стал читать. Он понял, что это писала бабушка - крупными буквами, чуть меньшими, чем на обложке, фиолетовые чернила чуть-чуть выцвели кое-где - преимущественно, в конце слов, но всё было понятно. Бабушка писала: "Дочка, я чувствую, что близок тот день, когда я покину тебя навсегда. Поэтому, хочу, чтобы ты узнала, наконец, то, что всю жизнь я от тебя скрывала - ради твоего благополучия скрывала. Твой отец был дворянином, гвардейским офицером, его фамилия была Вележанов. Я родилась в Харькове в купеческой семье, не очень богатой, но достаточно обеспеченной, чтобы дать детям приличное по тем временам образование. Благодаря знанию немецкого и французского языков (потом я скрывала эти знания - опять же, чтобы выжить, чтобы никто не копался в моём прошлом, даже Игорька боялась учить), я получила место гувернантки двух мальчиков, детей важного чиновника, который через некоторое время был направлен с повышением на работу в Иркутск, где стал правой рукой Иркутского генерал-губернатора. Мои воспитанники не хотели со мной расставаться, и я дала себя уговорить отправиться вместе с их родителями в Иркутск, и не последнюю роль в этом сыграло то, что моё жалованье было увеличено в два раза. В Иркутске отношение ко мне хозяев оставалось таким же прекрасным, через год в их доме я познакомилась с твоим отцом Ипполитом Вележановым, только что после ранения и госпиталя прикомандированным к генерал-губернатору, через полгода мы обвенчались, а в канун Великой Октябрьской социалистической революции (так принято назвать тот государственный переворот) родилась ты, была крещена в главном соборе Иркутска, твоими крёстными были родители моих воспитанников. Если церковная книга того времени сохранилась, в чём я сомневаюсь из-за всех перипетий последующей жизни страны, то в ней можно было бы найти запись о тебе. Но, повторю, это маловероятно. На следующий день после крестин твой отец отправился в инспекционную поездку на близкую границу, и больше я его не видела, он, как мне сказали, погиб, но я даже не хоронила его и так и не смогла узнать, каким образом погиб, почему, поскольку начались события, перевернувшие налаженную жизнь, и уже никому никакого дела не было до него. Пока были живы твои крёстные, они поддерживали нас материально, но их расстреляли, мальчиков, уже подростков, отправили куда-то - говорили, в детский дом. Я работала, делала что и где придётся, в двадцать первом году один добрый человек, из "бывших", но нашедший общий язык с новой властью, посадил нас в поезд. Мы с тобой долго добирались до Харькова, но доехали. Моих родителей уже не было в живых, в родительском доме жил старший брат - он был моим сводным братом, отец взял в жёны молодую вдову с маленьким сыном. Брат, его фамилия Старов, ещё до моего отъезда из Харькова окончил университет, и теперь, как я поняла, преподавал где-то математику. Но встретил он нас неприветливо, даже как-то испуганно и настоятельно рекомендовал мне отправляться в Тверь, где была замужем моя старшая - на пять лет - сестра Глаша, ты конечно, помнишь её. Муж Глаши в Твери "большой человек", вроде комиссар, как сказал брат. И сам отправил нас из Харькова поездом, не пожалел денег... Я больше не общалась с ним, даже не знаю, жив ли он, но, если жив, может быть, ты когда-нибудь с ним пересечёшься. Или с его детьми - наверное, у него были дети, он собирался, по-моему, жениться, когда мы несколько дней жили у него, помнится, во всяком случае, что в дом приходила девушка, и чувствовалось, что у них любовные отношения. А Глаша встретила нас приветливо и, видимо, имея большое влияние на мужа, хмурого человека значительно старше её, поселила нас в своей большой квартире. Там мы с тобой и жили, пока Максим Игнатьевич, муж Глаши, не устроил меня работать секретарём в "культпросвет" (кажется, так называлась эта организация), где очень скоро, опять не без его помощи, я получила ордер на комнату в большой коммунальной квартире, в которой жили ещё четыре семьи. Эту квартиру, как и дядю Максима, ты должна помнить, тебе было уже шесть лет, когда муж Глаши скончался - скончался "на боевом посту", как говорили о нём на траурной церемонии, а мы после похорон переселились, по просьбе Глаши, обратно - моя сестра была на седьмом месяце беременности, беременность протекала тяжело, её было трудно жить одной. А через месяц нас троих "уплотнили", вселили в квартиру ещё одну многодетную семью, а нам оставили две комнатки. Ещё через месяца полтора Глаша умерла в родах - первая, но поздняя беременность, сейчас бы всё, наверное, обошлось благополучно, а тогда - нет, и ребёнка не спасли. Мы с тобой снова остались вдвоём и жили, как ты знаешь, в этих двух комнатах (повезло, что они были смежные, одна за другой, иначе бы и нас "уплотнили"), пока ты не вышла замуж и не родился Игорёк. До замужества ты носила мою девичью фамилию, я смогла восстановить её в документах тоже благодаря Максиму Игнатьевичу. Но ты должна всё-таки знать, что, хотя я всегда, отвечая на твои вопросы об отце, говорила, что он был рабочим и погиб в результате несчастного случая на производстве, - должна знать, что ты по рождению - Вележанова, что отец твой был прекрасным человеком, что дворянский род Вележановых, по его словам, был старинным и когда-то весьма многочисленным. Отец твоего отца, твой дедушка, которого, как и твоей бабушки по отцу, ко времени нашей женитьбы уже не было в живых, в восьмидесятых годах прошлого века, когда твоего отца ещё не было на свете, насмерть разругался со всей своей роднёй из-за своего "неравного брака" с "певичкой", как называла родня твою бабушку. Это мне рассказывал твой отец. И единственное, что я знаю, - это то, что у твоего отца было два троюродных брата, Виктор и Илларион Вележановы, больше мужчин в роду не было, но с ними он никаких отношений не поддерживал и ничего о них не знал. Я, было, хотела с помощью Максима Игнатьевича, что-то узнать о них - всё-таки родня, но побоялась... Всё, что я здесь пишу, я не хочу уносить с собой, ты, моя доченька, должна это знать, а вдруг пригодиться когда-нибудь. Я не думаю, что твоего мужа следует посвящать сейчас в эти новые факты твоей родословной, твой Саша - достойный человек, он должен делать карьеру, не надо привносить сумятицу в его душу: он, зная о тебе правду, должен будет скрывать её от всех, ну зачем ставить его в такое положение? Не надо. Всё, заканчиваю свою исповедь. Эту тетрадку найдёшь среди моих вещей. Целую тебя. Будь счастлива!"
   Игорь отнёс тетрадку в свою комнату, перечитывал, перечитывал, пока не запомнил всё почти дословно. Интересно, говорила ли мама о записях бабушки отцу? Скорее всего - нет. Действительно, незачем... Игорь спрятал тетрадь в свой письменный стол, подальше, чтоб её не обнаружила Зина. Правда, он запретил ей убирать здесь, в его столе, но неужели она не видела этой тетрадки в шкафу? Наверное, видела, она же хозяйничает в доме, стирает, гладит, складывает всё куда надо... Читала ли? Вряд ли при своей врождённой деликатности. А если и прочла, то вряд ли решилась бы сказать об этом отцу...
   Игорь, окончив школу, поступил в московский вуз. Отец, конечно, подстраховывал его, но Игорь был уверен, что и без его помощи успешно сдал бы экзамены, - отвечал он на вопросы экзаменационных билетов, да и на дополнительные вопросы, когда они случались, уверенно, с полным знанием предмета.
   Пять лет учёбы пролетели быстро. Он получил - конечно, не без помощи отца - направление на работу на экскаваторный завод в Калинине, и вернулся домой, в пустовавшую квартиру. Зины уже здесь не было - уехала к себе на родину, там, по словам отца, который поддерживал с ней связь, вышла замуж, родила сына. Но в Калинине Игорю было скучно, старых друзей почти не осталось, а у тех, кто по-прежнему жил в городе, была уже своя жизнь, у многих, особенно, у девочек - семьи, а незамужние так откровенно предлагали себя ему, завидному жениху, имеющему отца с высоким положением, что Игорю никак не хотелось связывать ни с одной из них жизнь, переспать - пожалуйста, но не более... Теперь он заходил к отцу в квартиру, где тот жил с Люсей, и по праздникам, а иногда и в выходные - редко - обедал там, но только тогда, когда отец был в городе. Люся поначалу с тревогой смотрела на Игоря (как бы он что-нибудь не сказал неприятное), однако Игорь был обходительным в общении, хотя всё общение заключалось с его стороны, в основном, в "здравствуйте", "до свидания", "спасибо". А ей так хотелось, чтоб отношения у них сложились более тёплые, такие, как с Лёней, с которым она постоянно переписывалась, и один раз - уже после смерти его отца, но ещё до нового сближения с Федоровским - даже ездила в свой отпуск в Киев, когда Лёня, женившийся на своей сокурснице, ещё учась в вузе, позвонил Люсе и, тысячу раз извинившись и мало надеясь на успех, попросил её приехать хотя б недели на две, чтобы помочь с уходом за недавно родившейся дочкой, поскольку им с женой нужно вот- вот защищать свои дипломные проекты, у них ничего не готово, особенно плохо обстоят дела у жены, а год, взяв академический отпуск, ей пропускать не хочется, родители её вообще на Кубе, а тётка его сейчас болеет...
   Игорь научился готовить еду сам, и неплохо, так как общепитовская еда надоела ему ещё в Москве, а ходить по ресторанам не позволяли средства - просить деньги у отца после окончания учёбы он считал неудобным, но всё таки соглашался время от времени взять предлагаемые суммы и принимал подарки - то костюм, то ботинки, то зимнюю пыжиковую шапку. Его тянуло в Москву, к её бурлящей жизни, к тем возможностям для себя, которые при определённых усилиях можно было, он был уверен, реализовать. По выходным он часто ездил в Москву, заходил иногда к Полинке, но его больше тянуло к тем знакомцам, которые появились у него вне их студенческой компании, к тем девушкам, которых он знал (не только в "постельном" плане) и которые входили в тот круг обеспеченной молодёжи, к каковому он небезосновательно причислял и себя. Но это был столичный круг, а что он? Несмотря на свои достоинства, о которых Игорь знал, его самооценка была достаточно высока, несмотря на это, он - периферия...
   Среди старых знакомых, с которыми он виделся в Москве, он с течением времени выделил Дашу: не красавица, но мила и достаточно пикантна. Она только в прошлом году окончила медицинский институт, пойдя по стопам отца, видного профессора, руководившего клиникой и занимающего немалый пост в Четвёртом Главном управлении Минздрава, обслуживающего верхушку страны. Теперь Даша была в ординатуре. Она заметно обрадовалась, когда увидела Игоря, и никак не хотела него отпускать, когда он сказал, что ему пора на поезд, завтра ведь на работу. Она расстроилась и взяла с него обещание, что через неделю он обязательно приедет и пораньше. Когда-то Даша, узнав, что Игорь, окончив вуз, уезжает из Москвы, почти в тех же словах спрашивала его, вернётся ли он, приедет ли к ней, но он тогда не готов был сказать ей что-либо определённое. Он сделал её женщиной, это случилось незадолго до защиты им дипломного проекта, в воскресенье, когда родители Даши были на даче. Он пришёл к ней, предварительно позвонив по телефону-автомату, решив немного развеяться, отдохнуть от подготовки проекта и пригласить знакомую девушку погулять - благо, погода стояла чудесная: тепло, но не жарко, ясное небо... Они встречались раньше несколько раз у общих знакомых, Игорь чувствовал, ловя её заинтересованный взгляд, что он нравится Даше, но никаких "телодвижений" относительно неё не предпринимал, поскольку в ту компанию он приходил с другой девушкой, её звали Оля. С ней он был знаком давно, ещё по Калинину, Оля с родителями жила в том же доме, что и Федоровские, до 53-го года. Они были одногодками, окончили седьмой класс, Оля, естественно, училась в женской школе, находившейся в двух кварталах от мужской школы Игоря, но летом были отправлены родителями в один пионерский лагерь "санаторного типа", как он неофициально именовался в городских кругах, поскольку был предназначен для отдыха детей областной номенклатуры. И Игорю запомнился день, когда в лагерь утром неожиданно приехала мама Оли и забрала её домой, а в тот же день исчез портрет Берии, висевший в столовой лагеря. Когда Игорь вернулся к началу учебного года, он узнал, что Оля уже не живёт в их доме, мама сказала ему, что отец её был сотрудником ведомства, которым руководил Берия ("Ты же слышал, что произошло?" - спросила она, Игорь кивнул), и его куда-то перевели, семья уехала. Когда Игорь через много лет встретил Олю в Москве, он не сразу узнал её, а она - сразу, напомнив ему об их детстве в Калинине. Игорь рассказал об этой встрече отцу, спросив его, знает ли он, как Оля оказалась в Москве, и тот ответил, что помнит, как отца Оли после ареста Берии отправили служить куда-то подальше, в "тьмутаракань", о его судьбе ему ничего не известно, но у мамы Оли был родной брат, занимавший значительный партийный пост в Москве, и, возможно, он как-то поспособствовал сестре...
   При последней встрече с Игорем Оля тоже заметила, как Даша смотрит на её парня, да ещё, пригласив его танцевать, во время медленного танго поглаживает его по плечу. Оле не могло это понравиться, она устроила скандал и потребовала, чтобы они с Игорем немедленно ушли, а он категорически отказался, сказав, чтоб она не дурила. Оля, расплакавшись, ушла сама, Игорь пытался её удержать, но не смог, и, когда за ней захлопнулась дверь, сказал в сердцах: "Ну и чёрт с тобой...". Однако настроение у него испортилось, он тоже вскоре ушёл, но перед уходом записал номер телефона Даши. Когда он через полтора месяца позвонил ей и позвал погулять, Даша сказала, что она ещё не одета, нужно время, может быть он зайдёт за ней? И продиктовала адрес. Когда Игорь пришёл, она всё ещё была в лёгком халатике и только успела сказать: "Ты так быстро...", - и не договорила фразу, поскольку её прервал долгий поцелуй Игоря прямо в губы. Она прижалась к нему, обняла, и так же, не отрываясь друг от друга, они прошли в гостиную и рухнули на диван. Игорь ласкал её тело, пробираясь рукой всюду, Даша лишь прерывисто дышала, закрыв глаза. Через некоторое время лёгкая судорога пробежала по всему её телу, она всхлипнула: "Ой...", - и вырвавшись из рук Игоря, выбежала из комнаты - в ванную, как потом понял Игорь, ознакомившись со всей квартирой. Когда она вернулась, смущённо улыбаясь, и прошептала в ухо Игорю, снова обнявшему её: "Что же ты делаешь со мной, Игорёк...", - он продолжил петтинг, его разрывало от желания, Даша вся дрожала, и - свершилось...
   Уезжая к себе в Калинин, Игорь подумал: может быть, Даша - это как раз то, что мне надо? Он стал приезжать только к ней, три недели летнего отпуска они провели вместе в Ялте, сняв с помощью отца Даши два одноместных номера в гостинице рядом по коридору, и ещё неделю Игорь жил у Даши в Москве. Её родители смотрели на него как на своего будущего зятя, не возражали против брака с ним своей единственной дочери, и мать всё время спрашивала у неё, когда же?.. Но Игорь не спешил. Он не хотел увольняться с работы раньше, чем пройдут три года - обязательный срок молодого специалиста, получившего направление сюда из вуза. Отец, конечно, смог бы всё уладить, но Игорь не желал впутывать в это дело отца, у которого и так были определённые неприятности, связанные со становлением совнархозов и разделением обкомов партии на две части - по промышленности и по сельскому хозяйству. Но, в конце концов, когда до окончания трёхгодичного срока оставалось два месяца, он сообщил о своей предстоящей женитьбе отцу, тот съездил в Москву познакомиться с будущими сватами, они с Дашей подали заявление, и через месяц была сыграна пышная свадьба. Игорь вернулся в Калинин дорабатывать оставшееся время, подал заявление об увольнении. Одновременно Александр Васильевич дал указание соответствующим службам, чтоб ордер на его большую квартиру был переписан на Игоря, после чего выписался из неё, а Даша к тому времени нашла в Москве двухкомнатную квартиру недалеко от центра, небольшую, но с высокими потолками, из которой огромная, состоящая из трёх поколений семья согласилась переехать по квартирному обмену в Калинин.
   Игорь - наверное, вполне возможно - и дальше тянул бы с женитьбой, но Даша забеременела. Они только успели обустроиться в своей квартире в Москве (с помощью родителей, конечно), как Даша родила дочку. О бабушкиной тетрадке, которая благополучно пролежала в его столе все годы учёбы и потом, когда Игорь жил в Калинине, он не забыл, и теперь она лежала в московской квартире, тоже в ящике его письменного стола, но нового, приобретённого уже здесь.
  

4.

  
   Марика, о котором упоминала мама, рассказывая о годах эвакуации, Марка Полянского Игорь не знал по институту, хотя тот учился на том же факультете двумя курсами выше. Но его хорошо знала Тата. Познакомились они на студенческом первомайском вечере, она тогда была на втором курсе, а он через год должен был уже оканчивать вуз. Невысокий, черноглазый, в приличном костюме с галстуком, он постоянно приглашал её танцевать, потом проводил до общежития. Они стали встречаться, а после каникул, на которые Тата уезжала во Львов, он подкараулил её на выходе из аудитории в первый же день занятий, и они продолжили встречи. Марк жил с мамой и бабушкой, на ноябрьские праздники они по традиции должны были все идти на обед к его дяде, благодаря которому они после Ташкента оказались в Москве, а не поехали в свой Днепропетровск (знакомые, вернувшиеся в город почти сразу же после его освобождения, сообщили в письме, что дом, в котором жили Полянские, разрушен; без главы семьи, погибшего на фронте, женщине с маленьким сыном и престарелой матерью делать там было нечего). Дядя был братом отца, работал в экономическом управлении министерства путей сообщения, смог устроить свою невестку в бухгалтерию министерства - тем более что она работала бухгалтером на железной дороге в Ташкенте. Полгода после приезда в Москву Полянские жили в его ещё довоенной квартире, потом дяде удалось добиться, чтоб родственники получили две комнатки в коммунальной квартире ведомственного дома, но, слава Богу, соседа, одинокого геолога, они почти не видели, тот почти круглогодично находился в экспедициях. Марк не пошёл к дяде на праздничный обед, сославшись на то, что сразу после демонстрации он идёт на свадьбу сокурсников, а на самом деле он, выловив Тату в расходящейся вузовской колонне, поехал с ней в общежитие. По дороге она познакомила его со своими подругами, облик одной из них, Валюшки, как её все называли, показался ему знакомым: светлая, голубоглазая, она кого-то напоминала ему, он не мог вспомнить, но у него было такое ощущение, что когда-то давно, в детстве, он уже встречал её. Подруги пригласили Марка в свою комнату, с интересом поглядывая на него, он это замечал, и, видя, что он замёрз, как и они сами, напоили его горячим чаем с бубликом, разрезанным вдоль и намазанным маслом - так, что получился бутерброд. Марк отогрелся, но, поняв, что мешает девочкам приводить себя в порядок, сказал Тате, что подождёт её внизу. На улицу, в начавшуюся метель, выходить не хотелось, и он посидел рядом со столом вахтёра полчаса, пока не вышла Тата. Он повёз её к себе домой, рассчитав, что там уже никого нет. Из своего письменного стола Марк достал загодя припрятанную бутылку крымского "кокура", они немного выпили, потом случилось то, что должно было когда-то случиться, и Марк впервые познал женщину. "Я люблю тебя, - постоянно повторял он, - я люблю тебя...". Но Тата только улыбалась, глядя на него своими зелёными глазами.
   От бабушки не удалось скрыть того, что во время их отсутствия в квартире кто-то был. Она сказала об этом дочери, но та лишь махнула рукой: "Не говори Марику ничего...". Но когда Марк заявил дома, что хочет жениться, спросила его, уверен ли он в этом своём желании, не мимолетная ли это блажь, связанная с первым чувством. "Нет". - "Тогда приведи её к нам домой, мы же должны познакомиться". - "Хорошо". В ближайшее воскресенье Тата, принарядившись, отправилась в сопровождении Марка к нему домой. За обедом она чувствовала, как её рассматривают мама и бабушка Марка, как следят за тем, как она ест, внимательно слушают, что она говорит. Если вначале она была напряжена, стараясь понравиться родным Марка, то потом ей надоело быть в таком напряжении, она сбросила его, как тесные туфли, и стала самой собой, той Татой, которая привыкла никогда не оглядываться на окружающих, которой неважно их мнение, если она считает, что всё делает и говорит правильно. Когда Марк вернулся, проводив Тату, домой и вопросительно посмотрел на маму и бабушку, мама лишь покачала отрицательно головой, а бабушка сказала: "Марик, она тебе не пара, что это ты нашёл "гойку", разве такую можно брать в жёны? Тебе нужна скромная еврейская девушка из приличной семьи, у нас есть такие на примете, а ты привёл какую-то "лахудру". Марк пытался, было, открыть рот, но тут вступила мама: "Конечно, она интересная девушка, но ты хочешь всю жизнь страдать? Подумай. Мы не одобряем твой выбор". И Марк послушался...
   Когда назавтра после занятий в институте Марк не появился в назначенном месте, Тата сразу поняла, что это - конец. Но на всякий случай пришла туда же и на следующий день. Марка не было, он больше не встречал её после занятий, как раньше, исчез, она видела его изредка в институте издали, была уверена, что и он её видит, но не подходит. Делясь с Полинкой этой своей историей с Марком, она вспомнила, что он говорил ей, что в эвакуации был в Ташкенте, может, Валюшка или Игорь, эвакуированные тоже в Ташкент, его знают, надо будет спросить. Валюшка сразу сказала, что не помнит, а Игорь ответил, что был там какой-то мальчишка Марик, ему мама рассказывала, но тот ли этот? "Ну что ж, - думала Тата, подытоживая для себя историю с Марком, - нет так нет, не вышло на этот раз, выйдет в следующий...". Однако следующего такого раза за оставшееся время учёбы не было. За институтские годы Тата встречалась со многими парнями, и для её подруг не было секретом, что с ними у неё случалось всякое. Но это, в конце концов, было её личное дело. Тату в компании любили за незлобивость и лёгкость характера, к тому же она обладала необычными способностями снимать головную боль, делая руками над головой страждущего пасы - она сама не знала о такой своей способности, пока случайно не помогла Марусе, которую часто мучили головные боли, и Тата однажды подошла сзади к ней, сидящей за столом в комнате и склонившей голову на скрещенные руки. В комнате они были одни. "Маруся, Марусенька, ну как же тебе помочь? - сказала она, протянув руки к склонённой иссиня-чёрной голове подруги и погладив её по голове. - Давай, я попробую убрать боль". Сказала она это как бы в шутку, ей пришёл на память один давний случай: однажды ранним летним вечером в Горьком, Тата перешла тогда в десятый класс, она наотрез отказалась куда-либо поехать в каникулы, поскольку парень, с которым она встречалась, учащийся техникума, был на производственной практике на одном из заводов города. В ту неделю он выходил во вторую смену, и Тата с мамой вышли на свежий воздух, с Волги тянуло ветерком, таким приятным после дневной жары. Они сели на скамейку на набережной, к ним подошла цыганка и сказала маме: "Милая, на тебе, я вижу, сглаз. Давай я его сниму". - "Не надо, чепуха всё это". - "Напрасно ты так говоришь. У тебя же неприятности, вижу". У мамы, действительно, были тогда неприятности: и с начальством на работе поругалась, и мужчина, с которым она встречалась уже полгода, который приходил к ним домой - каждый раз с коробкой конфет для Таты, - вдруг, ничего не сказав, пропал. А мама, Тата это знала, рассчитывала выйти за него замуж, обрести, наконец, полноценную семейную жизнь, ведь несколько предыдущих мужчин в её жизни, на которых она в этом плане надеялась после того, как погиб в автомобильной аварии отчим Таты (он до встречи с мамой Таты был закоренелым холостяком), не прожив с ними и года, только и успев перевезти жену с дочкой из Энгельса к себе в Горький, - эти мужчины исчезали так же внезапно и безвозвратно. "Ладно, - сказала мама цыганке, - трёшки хватит?" - "Ну, если ты такая бедная, то хватит". Цыганка обошла скамейку, встала сзади мамы и начала водить вокруг её головы руками, что-то шепча. Через пять минут она сказала: "Всё. Теперь у тебя будет всё в порядке", - и, взяв три рубля, ушла. И действительно, на следующий день у них в доме опять появился тот мужчина, больше не пропадал, мама, в конце концов, вышла за него замуж и уехала с ним, переведенным с Горьковского автозавода на должность главного инженера автозавода во Львове. Вспомнив тот эпизод, Тата как-то автоматически на несколько мгновений перенеслась мыслями к тогдашнему своему парню, подумав с некоторым сожалением и неожиданной улыбкой, раздвинувшей её полные губы: "Первая любовь и всё такое, как пишут в романах". Сейчас она того парня, возможно, и не узнала бы, но помнила его нежные руки и то неизвестное ей дотоле чудесное ощущение, возникшее где-то внутри её, когда он в первый раз погладил и слегка сжал рукой её грудь, добравшись туда через вырез платья. Как приятно ей было! И как хотелось потом, когда он проводил в тот вечер её домой, чтобы такое ощущение повторилось... Оно и повторялось, они, в конце концов, через недолгое время пришли к тому, что стыдливо именуется близостью, всего несколько раз, поскольку это тогда не произвело на Тату особого впечатления, она лишь уступала настойчивости парня, ей было бы достаточно, если бы он просто гладил и целовал её грудь. "Да-а, время идёт, - опять коротко улыбнулась Тата, стоя за спиной Маруси, - это было тогда, я была не то что глупая, а просто, видимо, ещё "не проснулась...". "Проснулась" она позже, уже в Москве, влюбившись в конце первого курса в студента-дипломника, который пригласил её танцевать её первомайском вечере, организованном в институте. Он не был москвичом, но не жил в общежитии, обитая в комнате своей родственницы-пенсионерки, которая практически не бывала дома, нянча внуков на другом конце Москвы и, как правило, ночуя там, у дочери. В этой комнате Тата и почувствовала себя женщиной, однако через полтора месяца её любимый, защитив дипломный проект, уехал из Москвы, и она больше его никогда не видела. Попереживав некоторое время, Тата постаралась не то чтобы забыть это своё приключение, это не так, но решила, что клин клином вышибают, и пустилась во все тяжкие, "пошла вразнос", как она сама определяла своё отношение к следующим приключениям подобного рода, от которых редко когда отказывалась.
   Тата, конечно, была уверена, что ничего у неё с Марусей не получится, просто она хотела отвлечь подругу, и начала делать пасы над её головой, приговаривая: "Сейчас тебе станет легче, Марусенька, сейчас...". И неожиданно Маруся подняла голову, сказав удивлённо: "Слушай, Тата, голова уже не болит, прошла, как ты это сделала?" Тата и сама не знала - как, но с той поры слава об её целительных способностях разнеслась по общежитию.
   Всё это так, всё это хорошо, но ни один из парней не предлагал больше Тате выйти за него замуж. Был, правда, в прошлом году один, Гена, который намекал, что можно узаконить их отношения. Он был ровесник Таты, учился в том же институте на другом факультете, но оказался человеком верующим, причём - баптистом, о чём он не сразу сказал Тате, но однажды, узнав, что она некрещёная, даже обрадовался и принёс ей Библию. "Почитай, - говорил он. - Многое поймёшь, а потом покрестишься. Я тоже крещён недавно". "Почему - недавно? - спросила Тата. - А не сразу после рождения, если твоя семья верующая?" "Мы не относимся к православной церкви, мы - баптисты, этот разновидность протестантизма, - пытался объяснить Гена Тате, но для неё это всё было, как китайская грамота, но она слушала, чтоб не обидеть парня. - Это название - баптисты - идёт от греческого слова, означающего полное погружение в воду, так мы и крестимся, при этом - уже в зрелом возрасте, поскольку и Иисус Христос был крещён, будучи далеко не младенцем". В своей комнате в общежитии Тата, когда не было дома подруг, полистала Библию и поняла, что это не для неё, ей неинтересно. При очередной встрече с Геной она отдала ему Библию, сказав - как можно мягче, выбирая выражения - о своих впечатлениях, а, главное, ощущениях. "Но мы же не сможем быть вместе! - Гена заметно огорчился. - Знаешь что, давай сходим вместе в наш молельный дом, я познакомлю тебя с одним человеком - замечательный человек, он возглавляет нашу общину, - он, уверен, сможет убедить тебя. Пойдём, а?". Но Тата отказалась, она не испытывала желания приобщаться ни к какой вере. К тому же, ничего не зная о баптистах, опасалась: а вдруг это какая-то секта, из которой потом не выберешься, особенно, если выйдешь замуж за члена этой секты... В общем, с Геной Тата встречаться перестала. А после него у неё ни с кем больше не было даже подобия серьёзных отношений... И когда за полтора месяца до защиты дипломных проектов Саня вдруг сказал ей: "Татка, ну давай, что ли, поженимся, всё равно ведь к этому придёт, если не здесь, то в Харькове, куда мы денемся друг от друга в чужом городе...", - у неё выступили на глазах слёзы от неожиданности, и она сразу же согласилась. Они сидели в читальном зале общежития, корпели над пояснительными записками к своим дипломным проектам, в которых - в проектах - было много общего: Саня и Тата разрабатывали один и тот же узел, но в разных вариантах, такое задание им выдал их общий руководитель дипломного проектирования, он же сказал им, чтоб они не беспокоились по поводу некоей одинаковости разработок, он организует так, что защищать свои проекты они будут в разных Государственных экзаменационных комиссиях - тех, как всегда, будет три. После слов Сани Тате, да и Сане тоже, было уже не до дипломных проектов, они забросили свои бумаги в комнаты и пошли в кафе неподалёку, в котором Саня заказал четыре пирожных, стакан чаю и стакан чаю покрепче - "чай покрепче" означал коньяк, таков был известный Сане пароль, с помощью которого он давал понять официантке, что - свой, не выдаст, ведь в этом кафе не разрешалось подавать спиртные напитки. Официантка молча кивнула и вскоре принесла два стакана в подстаканниках, над одним поднимался пар, и тарелку с пирожными. Поочерёдно отпивая из другого стакана, они обсуждали, имеет ли смысл сообщать родителям о принятом решении, и согласились, что - нет, не стоит, времени до окончания учёбы мало, начнётся суета, это может повредить работе над проектами, лучше они сразу, как получат дипломы, съездят во Львов и Белгород, поставив родителей перед свершившимся фактом. Тата смотрела на Саню, приземистого крепыша, ходившего вразвалку и даже чуть косолапо, и думала, что он, конечно, не Аполлон, но ничего, лицо весьма приятное, и добрый, она удостоверилась в этом за пять лет знакомства, он будет, она надеялась, хорошим мужем. Он единственный из их студенческой компании курил, начал ещё в армии, курил дешёвые сигареты, запах от которых нельзя было назвать приятным, и подруги, когда компания собиралась, выгоняли его к открытому окну или, в крайнем случае, к форточке, если дело происходило зимой. Тата знала, что у Сани есть младший брат, сейчас Саня рассказал, что того, сорванца, зовут Пашка, родители жалуются, что сладу с ним нет. Лицом Пашка, говорил Саня, похож, как и он сам, на мать, учительницу русского языка и литературы, и тонкокостный, как мать, в отличие от него, Сани, унаследовавшего фигуру от отца, рабочего-фрезеровщика, так и не успевшего получить образование - до войны надо было помогать ещё не вставшим на ноги братьям, потом - фронт, хоть жив, слава Богу, остался, а вернулся - надо было снова работать, чтоб обеспечивать семью, на учительскую зарплату втроём не проживёшь, он пробовал учиться заочно, но годы уже были не те, он так уставал, что науки не шли в голову, а когда появился Пашка, то вообще стало не до учёбы. "Так это идёт от его матери", - подумала Тата, имея в виду, что в их компании привыкли к чтению Саней наизусть стихов Мандельштама, Цветаевой, Гумилёва, Гиппиус - поэтов "серебряного века", о которых большинству студентов ничего не было известно, даже фамилии, а Саня помнил множество их стихов. Те немногие, кто интересовался поэзией, знали, что есть Щипачёв, Исаковский, Сурков, Симонов, Тихонов и ещё несколько широко печатаемых поэтов, а в последнее время появились новые, молодые поэты, быстро ставшие популярными в молодёжной среде: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина... Эта особенность Сани удивляла всех в их студенческом кругу, ведь учебный материал он запоминал с трудом, что проявилось уже в период первой экзаменационной сессии, когда он получил две "тройки" и едва не остался без стипендии на следующий семестр, и спасло Саню лишь то, что он пришёл в вуз после армии. Игорь, не жаловавшийся на свою память, как-то во время очередной вечеринки в комнате у девочек, когда Саня "был в своём репертуаре", спросил его, не пробовал ли он заучивать тексты лекций по конспектам или материал из учебников таким же образом, как он запоминал стихи. "Понимаешь, - говорил Игорь, - в моём классе в школе был один парень, старший всех остальных на пару лет - наверное, в младших классах оставался на второй год, к нам он попал в классе шестом, кажется. Так он вообще ничего не понимал ни по одному предмету, кроме математики, и когда его вызывали отвечать, например, на уроке истории, то он, подняв глаза к потолку и потирая большим пальцем правой руки ладонь левой, - Игорь показал, как, - воспроизводил страницы из учебника точь-в-точь, говорил как по писанному. А как он, вызванный учителем прочесть заданное выучить на память стихотворение, воспроизводил его! Громко, подняв глаза к потолку, ну прямо как Пушкин перед Державиным... Встречаются такие люди, я читал, для них существует даже специальный медицинский термин, не помню, как он звучит, однако они, обладая колоссальной памятью - у них так мозги повёрнуты, - могут повторить безошибочно только один раз прочитанный текст, другие - напеть полностью раз услышанную сложную симфонию, в которой лишь немногие могут распознать какую-то мелодию - я, увы, не отношусь к таковым, - но они, эти люди, совершенно беспомощны в обыденной жизни, абсолютно неконтактны, "вещь в себе", как говорится". Игорь передохнул, отпил глоток из стакана с сухим вином и, заметив несколько напряжённый и даже обидчивый взгляд Сани, продолжил: "Саня, это к тебе не относится, просто я поражён твоей памятью на стихи, и вспомнился - по какой-то ассоциации - тот парень... Он ушёл из школы в середине девятого класса, когда всем стало понятно, родителям его - в первую очередь, что школу он закончить не сможет. Говорили, что его определили учеником на обувную фабрику, на конвейер, а в прошлые каникулы я прямо столкнулся с ним в городе, он шёл, бережно держа под руку беременную жену - такую маленькую, косенькую, слегка кривобокую, но, как я уже сказал - беременную. Значит, - Игорь улыбнулся, - с этим делом у него всё в порядке". Тата усмехнулась тоже и обвела взглядом сидящих за столом: Полинка и Валюшка при последних словах Игоря опустили глаза, Саня поправил сползший на лоб чуб, а Митёк как-то непосредственно хихикнул, но сразу же закрыл рот рукой. "Какие же мы все разные, - подумала Тата. - Что же нас сбило в кучу? Что объединяет? Странно... Но, значит, есть что-то такое".
   ...Тата и Саня защитили свои дипломные проекты в один день, но в разных комиссиях, как и обещал их руководитель. Оба получили "четвёрки", на большее они и не рассчитывали. Вечером каждый из них позвонил домой, сообщил, во-первых, об успешном окончании вуза, а во-вторых - о состоявшейся две недели назад женитьбе, скромно отмеченной в студенческой столовой, и каждый из них выслушал одни и те же слова от своих мам - "и не стыдно, как же можно было не сообщить заранее о таком, что за дети пошли, ни во что не ставят своих родителей", и так далее и тому подобное в том же духе. Тата и Саня решили, что сначала съездят во Львов, а потом в Белгород, в доме Сани оставят свои вещи и налегке к первому августа отправятся в недалёкий Харьков, чтоб оформиться на работу, осмотреться. Так они и сделали после торжественного вручения дипломов и прощального банкета в ресторане, в котором принял участие весь их курс.
   Во Львове Тату поразила мама - она была на сносях, это надо же. Зимой, когда Тата приезжала на зимние каникулы, ничего не было видно, а теперь огромный живот выпирает вперёд. "Будет, скорее всего, мальчик, - сказала мама, зайдя вслед за Татой в ванную, пока Саня в дальней комнате, отведенной молодой семье, распаковывал вещи.- Если б девочка, я расплылась бы вширь, так говорят, я уже и не помню, как было, когда тебя ждала...". И видя удивление дочери, которое не сходила с её лица с момента, когда мама открыла дверь, добавила: "Ну что тут особенного, мне всего сорок один, тебя ведь родила в девятнадцать, а Коля хочет ребёнка. На Западе, я слышала, женщины первый раз рожают вообще в возрасте за тридцать, а второго и третьего ребёнка заводят как раз в моём возрасте". Мужа мамы звали Николаем Ивановичем, сейчас его дома, конечно, не было - будний день, он на работе. Николай Иванович, седоватый, с крупными чертами лица и волевыми серыми глазами, с самого начала относился к Тате по-отцовски, она это чувствовала, хотя он никогда не навязывал ей, уже взрослой девушке, своего мнения. Он называл её Натали, поскольку и её настоящего отца звали Николай, получалось - Наталья Николаевна, как у жены Пушкина. Николай Иванович сказал, как только зарегистрировал брак с мамой, что Тата может говорить ему "ты", но она не решалась и обращалась к нему на "вы", называя по имени-отчеству. Она была рада, что у мамы теперь устоявшаяся, обеспеченная жизнь, что прошли те времена, когда они жили с мамой на её маленькую зарплату секретарши, не имевшую, к роме десятилетки, никакого другого образования, и на небольшую пенсию, положенную Тате за погибшего отца. Но она внутренне никак не могла заставить себя принять Николая Ивановича как отца, поскольку хорошо помнила своего папу, весёлого, рыжеволосого, с сильными руками, которыми он подбрасывал её почти к потолку, ловил её, задыхающуюся от смеха, приговаривая: "Полетаем, доченька, полетаем и приземлимся...". Последний раз она видела его в январе сорок пятого года, когда он приезжал к ним в Энгельс на побывку после госпиталя, потом снова уехал на фронт, и они с мамой его больше никогда не видели - он погиб 9 мая 1945 года в Чехословакии, и похоронку мама получила, когда все вокруг ещё не остыли от празднования великой Победы... Отец был кадровым военным, сначала политруком в войсках НКВД, последние три года перед войной служил в Харькове, туда же привёз молодую жену, как и он сам - детдомовку, привёз из Костромы, где его часть стояла перед передислокацией в Харьков, там же, в Харькове она, Тата, и родилась. Мама рассказывала ей, что за неделю до сдачи города отец, который уже давно не появлялся дома, прислал к ним солдата с полуторкой, на сборы был отведено лишь полчаса, их отвезли на вокзал, оцепленный военными, там их встретил отец и посадил в поезд. Так они оказались в городе Энгельс. Много лет спустя Тата узнала, что это был административный центр республики немцев Поволжья, которые в начале войны были поголовно выселены из мест, где жили со времён Екатерины Великой, и во всех поселениях этого района из коренных жителей остались лишь немногочисленные жёны немцев с детьми, если эти жёны были по национальности не немки и если они не захотели - ради детей - последовать за своими мужьями в неизвестность... Мама с Татой были поселены в большой, хотя и одноэтажный, дом с ещё двумя эвакуированными семьями, сюда приезжал после госпиталя отец, в этом доме они прожили вплоть до переезда в Горький. Тогда Тата была уже большой девочкой, поэтому память сохранила и дом, и запущенный сад за ним, в котором и мама, и их соседи по дому выращивали в военные и послевоенные годы картошку, лук и редиску. Помнила она и сохранившуюся позеленевшую от времени бронзовую, видимо, табличку на калитке в заборе, за которой начиналась недлинная дорожка к дому, на табличке по-немецки и по-русски была написана фамилия прежних, скорее всего, его владельцев: Красс. Эта фамилия запомнилась Тате, потому что совпадала или была очень похожа (она не смогла бы сказать точнее) на фамилию римлянина из недавно прочитанной книжке о восстании Спартака.
   Две недели во Львове пронеслись быстро, мама Таты присматривалась к Сане и перед их отъездом сказа дочке: "Вроде ничего парень...". В последнюю минуту, когда пришла машина, присланная Николаем Ивановичем, чтоб отвезти молодую пару на вокзал, мама достала из шкафа и сунула Тате в чемодан завёрнутый в старую газету пакет. "Это письма твоего отца, - вздохнув, сказала она. - Пусть они теперь у тебя будут. Храни их. А то вдруг я умру...". Лицо мамы скривилось, она всхлипнула. Тата поняла, что мама страшно боится родов. "Ну что ты, мамочка, всё будет в порядке. Я буду звонить тебе", - и Тата обняла маму и поцеловала.
   В Белгороде время тянулось медленнее, Тата и стремилась в душе поскорее определиться с их с Саней дальнейшей самостоятельной жизнью в Харькове, и чего-то боялась, не представляя, что их ждёт в этой самостоятельной жизни. Родители Сани встретили её хорошо, выделили молодым отдельную маленькую комнату, где спал обычно младший сын. Дом был старый, ещё прадедовский, как сказал жене Саня, его строил дед отца, но каменный, крепкий. Дом находился в тихом переулке недалеко от центра города, что позволило уже после войны провести в него и воду, и газ, и канализацию. Несмотря на то, что обустройство в районе проводилось городскими властями, у родителей были тогда значительные дополнительные затраты, и чтобы покрыть их отец вечерами где-то шабашил, а маме пришлось искать учеников для частных уроков. Саня всё это хорошо помнил. Его мама, с тонкими чертами лица и, можно сказать, субтильной фигурой, была, как отметила Тата, полной противоположностью своему мужу. Её поведение даже дома, в быту, её речь, обороты, которыми она пользовалась, выдавали начитанность и, как подумала Тата, добротное воспитание, полученное ею в семье, сохранившей стиль и традиции не одного поколения интеллигентов. "Возможно, она даже из дворян", - подумала Тата и спросила об этом Саню. "Да я не знаю, никогда об этом не было разговоров, - ответил Саня. - А что - нужно спросить?" - "Не надо, неудобно...". И Тата удивилась отсутствию у мужа любознательности, касающейся даже своего происхождения. Она с удовольствием покопалась бы в своей собственной родословной, если б была такая возможность, но мама её ничего не знала ни о своих родителях, ни о родителях отца Таты. А в Санином отце чувствовалась мужицкая основательность, выражающаяся в том, что "всё для дома, для семьи", но не исключающая способности изрядно выпить по выходным и праздникам. Тата видела, как он с грубоватой нежностью относится к своей жене, и, видимо, не без его согласия в доме с простой обстановкой, исключающей всякие излишества, была собрана колоссальная библиотека, так поразившая Тату. К книгам из этой библиотеки, вообще - к чтению родители Сани никак не могли приобщить своего младшего, одиннадцатилетнего сына Пашку, характеристика которого, данная Тате Саней, полностью соответствовала действительности. Тата его видела мало, в пересменку пионерского лагеря, когда он несколько дней в конце июля был дома, но этого хватило, чтобы понять, что ни мама, ни более строгий отец, который, как сказал ей по секрету Саня, бывает, что и прикладывается к нему ремнём, не могут с ним ничего сделать. Отец, поехавший за Пашкой в лагерь, вернулся взбешенный, и Тата слышала, как он в кухне рассказывал жене о том, что ему говорили там о поведении их сына, и только присутствие в доме Таты спасло, по всей видимости, Пашку от отцовских мер воспитания.
   Ранним утром 1 августа Тата и Саня сели налегке в пригородный поезд и приехали в Харьков. У Сани в кармане лежал листок с адресом двоюродной сестры его мамы, живущей в Харькове, однако они, вообще-то говоря, не собирались им воспользоваться. Адрес записала мама, сказав ему: "Это так, на всякий случай...", - но Саня лишь пожал плечами: родственные отношения, насколько он знал, давно не были тесными, он даже не знал - почему, мало ли что бывает, ему это было неинтересно. А отец накануне вечером за прощальным ужином сказал сыну: "Всё-таки хорошо, что ты и Тата будете жить недалеко о нас. Но, может быть, было бы ещё лучше - кто знает? - если б вы получили назначение в Днепропетровск. Ту да направляли на работу?" Саня пожал плечами: "Что-то не помню", - и посмотрел на Тату. Та отрицательно покачала головой. "А чем лучше в Днепропетровске?" - спросил Саня. "Да ты что, забыл, что ли, там твои дядья, оба инженеры, хорошо устроены, помогли бы..." И, повернувшись к Тате, пояснил: "Два моих младших брата - Парамон и Вася. Давно мы не виделись..."
   В Харькове, узнав, как добраться к заводу, который значился в их направлениях на работу, Саня и Тата втиснулись в переполненный дребезжащий трамвай с не закрывающимися дверями и приехали к заводу. Нашли отдел кадров, предъявили документы, сходили в АХО - административно-хозяйственный отдел, куда их направили из отдела кадров и где с большим неудовольствием встретили семейную пару молодых специалистов, но всё-таки написали бумажку и послали их с ней в заводское общежитие за два квартала. Им повезло, что комендантша, толстая тётка в открытом из-за жары платье, за пределы которого свисали её жиры, была на месте, она с таким же неудовольствием прочла бумажку, которую дал ей Саня, сказала: "Пойдёмте", - и отвела их в конец коридора первого этажа, где открыла ключом захламленную комнату. "Другого ничего нет, - сказала она. - Если подходит, вынесите всё это барахло, я покажу, куда, и дам ведро, швабру и тряпки. Вода - напротив, в умывальной". Впечатление было не из лучших, но что поделаешь? Тата и Саня переглянулись, и Саня сказал: "Подходит", - ведь они и рассчитывали, что получат отдельную комнату, а что такая, как есть, выбирать не приходится. "Простите, может быть, у вас найдётся какой-нибудь халат?" - спросила Тата. Толстуха посмотрела на принаряженную Тату: "Да-а... Идемте". Они получили два застиранных синих рабочих халата, которые обычно носят уборщицы. "Когда вселитесь, постираете и отдадите, - сказала комендантша. - Когда будете вселяться?" - "Завтра". Они переоделись, и следующие три часа прошли в работе. Когда в комнате стало относительно чисто, и они снова пошли к Вере Ивановне, так звали толстуху, та сказала: "Сейчас я посмотрю, кто из ребят идёт в ночную смену, сейчас дома, помогут перенести мебель". Вскоре пришли трое, они вместе с Саней перенесли из ещё одной закрытой комнаты на этом же этаже две кровати с панцирными сетками и не первой свежести матрацами, платяной двустворчатый шкаф, кухонный стол, два стула и две тумбочки. "Это всё, что у меня есть, - сказала Вера Ивановна. - А у вас есть постельное бельё?" Тата замялась, она как-то не думала о том, что надо иметь своё постельное бельё, в вузовском общежитии его давали, хотя и должна была подумать, всё же она теперь семейная женщина, должна заботиться о быте. "Ну ладно, дам вам завтра на первое время... А это вот почитайте", - комендантша протянула им листок с напечатанными правилами жизни в общежитии. С ключом от комнаты в кармане Саниных брюк они вышли из общежития и ещё успели вернуться в отдел кадров, где им сказали, что уже определено, в каких подразделениях завода они будут работать, что оклад у каждого 90 рублей и что завтра после обеда они должны придти на инструктаж по технике безопасности, а уж потом им скажут, куда следует явиться, чтоб начинать трудовую жизнь.
   Часть своих вещей Тата и Саня оставили в Белгороде (решили, что потом заберут, когда осмотрятся в общежитии и на заводе), с остальными, включая одну смену постельного белья и пару полотенец, выделенных Саниной мамой, они назавтра явились в общежитие, потом - опять в отдел кадров, и началась та самая "трудовая жизнь"... Саню направили в цех дублёром мастера - ведь должен же он сначала получить хоть какой-то опыт, прежде чем работать самостоятельно, а Тату - в недавно организованный на заводе в соответствии с новыми веяниями отдел научной организации труда - отдел НОТ, как его все называли. Что должен делать этот отдел, никто толком не знал, включая его руководителя Петра Семёновича, бывшего начальника цеха, которому здоровье, вернее - его отсутствие, не давало продолжать нервную деятельность на старом месте, и он был направлен сюда. Он не знал пока, чем, какой работой загрузить своих немногочисленных сотрудников, но понимал, вычитал в специальной литературе, что деятельность отдела должна быть связана с улучшением организации производства и управления им, что такая проблема должна решаться многими путями, в том числе с помощью вычислительной техники, о которой он, как и подавляющее большинство производственников, не имел ни малейшего представления, да и, положа руку на сердце, не верил, что она может что-то изменить в том бардаке, который творится на заводе, да и на других заводах тоже, он был уверен в этом, если, конечно, эти предприятия не связаны с выпуском военной или космической техники, где, как ему представлялось, и небезосновательно, совсем другая обстановка. Поэтому Пётр Семёнович с радостью воспользовался возможность послать новую сотрудницу на годичные курсы повышения квалификации инженерно-технических работников в области вычислительной техники, которые открывались при областном Доме техники 1 сентября. Занятия должны были вестись с понедельника по пятницу, по восемь часов. "А по рабочим субботам - вот, перепишите график, - сказал он Тате, - будете приходить на завод, рассказывать нам, чему вас там учат". "И за зарплатой, конечно, - улыбнулся он. - Придётся вам отпрашиваться на курсах".
   Быт постепенно налаживался. Тата попыталась создать элементарный уют в их с Саней комнате, приспособилась готовить еду в кухне на этаже, оборудованной двумя старыми газовыми плитами, в каждой из которых функционировали лишь по две конфорки из четырёх. В свободное время они с Саней знакомились с городом, а когда Саня работал во вторую смену, то Тата ходила одна, безуспешно стараясь извлечь из памяти хоть что-нибудь, что позволило бы сделать улицы и дома узнаваемыми, ведь она родилась в Харькове и, наверное, где-то здесь, на каких-то улицах она, маленькая, была с мамой. И, конечно, она должна бы была узнать спуск Халтурина, на котором, как говорила мама, стоял дом, в котором они жили, дом назывался "старый пассаж", там они занимали комнату в большой коммунальной квартире. Но сейчас этого дома не существовало, на его месте, на склоне холма, идущего к улице Клочковской был разбит сквер с каскадом небольших искусственных водопадов, а по другую сторону спуска Халтурина, по которому к Успенскому собору с позолоченной верхушкой натужно поднимались троллейбусы, идущие от вокзала в центр города, тоже, по рассказам мамы, стоял большой дом - Дом Красной Армии, но и его уже не было, и на его месте - тоже сквер. Вечерами в ненастную погоду, когда Сани дома не было, Тата читала письма отца, надеясь найти в них какие-то приметы довоенной жизни, но там их не было, а единственное, связанное с Харьковом, было лишь в самом первом письме, и это, в общем, было понятно. В том письме, большом, полученном мамой в обычном довоенном конверте (в отличие от остальных писем-"треугольников") и написанном в госпитале в январе сорок второго года, отец сообщал, что, наконец, узнал их адрес, через несколько дней выписывается и уезжает по месту назначения, на фронт, но не в войска, в которых он прежде служил; так он сам попросил в поданном рапорте, он принял такое решение после того как выбрался из Харькова и попал в боевую часть, в которой ещё три дня, будучи раненым в ногу, повоевал пулемётчиком, поскольку положение было тяжёлым, каждый человек на счету. А это его письмо, писал отец, должна отправить "дорогой моей жене и дорогой доченьке" жена его соседа по палате в госпитале, с которым он подружился и который выписывается сегодня, и за ним придёт его жена, так как госпиталь находится в его родном городе, жена приходит ежедневно, и она обещала сразу же отправить письмо. Поэтому он и пишет то, что в обычных письмах с фронта писать не положено, он это хорошо знает. Отец описывал, как он, раненый в бедро - на счастье, навылет, кость не была задета - с двумя своими бойцами, спасаясь от уже вошедших в город немцев, спустился в канализационный коллектор на Конной площади (один из бойцов был местным, из этого района, и ещё пацаном знал о существовании люка, ведущего под землю), с их помощью сутки пробирался по вонючим каналам, в темноте, только изредка включая чудом сохранившийся электрический фонарик; наконец, они увидели свет, и по проржавевшей вертикальной лестнице бойцы с трудом вытянули его на поверхность сквозь кем-то отодвинутую крышку люка (возможно, кто-то уже шёл этим путём). Они оказались за городом, у дороги, к которой вплотную подступал лес, но с дороги люк виден не был, закрытый молодой лесной порослью; издали, с востока, глухо слышалась перестрелка, они спрятались в лесу, легли отдышаться среди кустов, понимая, что они теперь в тылу у врага. Стрельба вдалеке то стихала, то снова возобновлялась, потом они услышали шум моторов на близкой дороге, один из бойцов, подполз к границе леса и, вернувшись, сказал, что это немецкая колонна - машины с солдатами и мотоциклисты. Они отошли поглубже в лес и двинулись параллельно дороге, ведущей на восток, решив ночью попытаться пробиться к своим. К вечеру они сквозь поредевший лес снова увидели дорогу - видимо, недалеко был её поворот, ведь они шли строго на восток, ориентируясь по детскому компасу, найденному одним из бойцов прямо у того люка, через который они спустились в коллектор, и теперь так пригодившемуся. Шум боя был здесь слышнее, они залегли, ожидая ночи. И тут на них прямо наткнулся мужчина в выглядевшем достаточно смешно в этой обстановке коверкотовом макинтоше и велюровой шляпе. Отец сначала услышал, как шуршит прошлогодняя опавшая листва под чьими-то ногами, и молча показал рукой одному из своих спутников обойти сзади идущего, вынул из кобуры пистолет и увидел мужчину, вышедшего из-за кустов в пяти шагах от себя в тот момент, когда его боец, высочивший за ним и направивший на него винтовку, сказал вполголоса: "Стой, руки вверх!" Мужчина остановился, как напоровшийся на препятствие, поднял руки. Отец подошёл к нему, потребовал документы. Из служебного удостоверения, которое, кроме паспорта и ещё какой-то бумаги с круглой печатью, дал ему мужчина, стало ясно, что это главный энергетик одного из харьковских заводов, он рассказал, когда первый испуг прошёл и он понял, что перед ним свои, что оставался в городе до последнего момента, его задачей было с двумя сотрудниками и приданным им минёром подготовить оставшееся заводское оборудование, которое так и не успели вывезти, к взрыву и осуществить взрыв, когда будет получена соответствующая команда. Но команды так и не поступило, и когда со стороны Холодной Горы послышалась стрельба, он решил на свой страх и риск взорвать завод. В его распоряжении был легковой автомобиль, они все, после того как минёр крутанул свою ручку и прогремел взрыв, сели в машину и поехали в противоположную от немцев сторону, но уже на окраине города их настиг артиллерийский снаряд, разорвавшийся перед машиной. Минёр и один его сотрудник погибли на месте, другой, контуженный, сказал, что вернётся домой, здесь недалеко, а у него самого мелким осколком пробило шляпу - и он, сняв шляпу, показал две небольшие дырочки с двух сторон её верхней части. Отец вернул мужчине документы, они снова залегли в ожидании ночи. Мужчина достал из своего вещмешка начатую буханку уже зачерствевшего хлеба, они разделили её на четверых, и когда совсем потемнело небо, закрытое, к тому же, тучами, группа пересекла дорогу и двинулась на шум недалёкого боя - где перебежками, где ползком (отцу и то, и другое самостоятельно было не под силу, а примкнувший к ним мужчина ползти вообще не умел). Им повезло не наткнуться впрямую на немцев, они проникли на нейтральную полосу, попав, как говорится, между двух огней, и тут их накрыла мина с нашей стороны. Оба бойца были убиты, отцу оторвало мочку уха, а мужчина отделался царапинами. Мужчина достал носовой платок не первой свежести, прижал рану на голове отца, сказал: "Держите", - и поволок его дальше, к вспышкам выстрелов со стороны наших войск. И дотащил-таки, свалившись вместе с ним в окоп. Их перевязали и оставили в окопе под охраной до утра. Утром, когда наступило относительное затишье, только изредка постреливали то с той, и с другой стороны, их отвели под конвоем в штаб батальона, отца с мужчиной разлучили, и больше он его никогда не видел. Скорее всего, как писал отец, его отправили дальше, им занялись "особисты" - как же, может, это немецкий шпион... А у отца ещё раз проверили документы, снова перевязали по всем правилам и собирались уже везти в медсанбат, как началась новая сильная атака немцев, они прорвали линию обороны, приблизились к штабу батальона, и отец заменил убитого пулемётчика. Только через три дня остаткам батальона удалось оторваться от наседавших немцев, отступить, и лишь тогда отца отправили в госпиталь. "Фамилия того мужчины была то ли Пекшнев, то ли Першнев, а может - Пешнев, - писал в своём письме отец, - точно не помню, но помню, что звали его Сергеем. Он, по сути, помог мне спастись. Если останусь жив, и он тоже, то найду его. А о погибших моих двух бойцах, документы которых я взял с их тел и вынес, я сообщил по команде, чтоб их не считали пропавшими без вести...".
   ...Через две недели после начала "трудовой деятельности" (хотя таковой её времяпровождение в отделе НОТ можно было назвать с большой натяжкой - она сидела, маясь от безделья, читала, как и все остальные немногочисленные сотрудники, какие-то инструкции и ожидала начала занятий) Тата узнала, что у неё появился братик. Роды были тяжёлыми, пришлось прибегнуть к кесареву сечению, но теперь всё в порядке. Она и сама подумывала: может, пора завести ребёнка? Тогда, наверное, и своё жильё они с Саней получат быстрее, на очередь-то они встали, но когда это будет, неизвестно, и ускорит ли дело, если их станет трое, - неизвестно тоже. Правда, Тата не чувствовала в себе того, что принято называть материнским инстинктом, который проявляется даже у маленьких девочек, пеленающих и баюкающих своих кукол. Вот у них в Горьком в соседней квартире жила такая девочка, ей было лет десять, так она не расставалась, даже гуляя во дворе их большого дома, со своей шикарной куклой и всегда готова была понянькаться с младенцем ещё одной соседки, вывозившей в коляске сынишку во двор. А у неё, Таты, никогда не было такого желания, да и кукла, насколько она помнила, была в детстве всего одна - целлулоидный пупсик, его мама сунула ей в руки, когда они впопыхах собирались уезжать из Харькова. Пупсика этого она помнила в Энгельсе, а в Горьком его уже не было, она и не думала о нём, перебираясь с мамой в Горький. Всё это так, но ребёнок, хотя бы один, нужен, она понимала это, и Тата перестала предохраняться уже через месяц после приезда в Харьков, хотя всякие уловки в этом деле ей были давно известны, и пару раз раньше она даже сама срывала беременность, как только чувствовала, что "залетела". Однако и через год, к окончанию курсов, Тата была "пустая". Она несколько раз ходила к гинекологу, прошла полное обследование - нет, у неё всё было в порядке. "Пусть ваш муж обследуется", - сказала Тате пожилая, всё ещё интересная женщина-врач при последнем разговоре, но Саня только рассмеялся, когда Тата предложила ему обратиться к врачу-специалисту. "Разве тебе плохо, когда мы это самое?" - спросил он. "Да нет, совсем даже не плохо, но не в этом же дело, надо бы тебе всё-таки провериться, ведь не беременею же я уже столько времени". - "Никуда я не пойду, сама лечись". Саня, зная свою "мужскую силу", к которой у Таты (и без её подтверждения этого ему только что) не было претензий, и мысли не допускал, что в нём сидит некий изъян. Правда, где-то в подсознании мелькало иногда, что, может быть, но не дай Бог, и для него не прошла даром та авария на секретном объекте, который он, находясь в армии, охранял - Саня, когда она произошла, как раз был в наряде вместе со своим товарищем, тоже из Белгорода, из одного с ним дома, Вовкой, но находился в тот момент с другой стороны объекта. Потом, уже получив травму, комиссовавшись и уехав в Москву, он узнал от родителей, что Вовка вернулся домой "совсем плохой", не вылезает из госпиталей: то одно, то другое у него находят врачи. Саня так и не повидался с ним, приезжая в Белгород в первые годы учёбы, а потом Вовки не стало... Саня чувствовал себя абсолютно здоровым, говорил об этом Тате и в качестве доказательства этого приводил ей тот факт, что он мог без труда осилить поллитровку. Тата отметила, что в последнее время он стал приходить в общежитие выпившим, особенно если работал во вторую смену, и всегда, будучи в таком состоянии, требовал близости, хотя и трезвый был "всегда готов", однако после возлияний был слишком настойчив, и ей с трудом удавалось его утихомиривать. Надёжным средством для этого оказывалась её просьба, уже в постели, почитать стихи, и Сан я начинал читать - сначала громко, потом всё тише и тише, пока не засыпал. Тата, ещё не до конца уверенная в том, что причина - в Сане, всё-таки не хотела зачать от пьяного, если вдруг получится, хотя муж её, даже прилично выпив, таковым не выглядел, но она читала, что наличие алкоголя в организме одного из партнёров может привести к рождению дебила.
  

5.

  
   Валентина Петровна Беда (для друзей - Валюшка) не то чтобы стеснялась своей фамилии, она, естественно, давно привыкла к ней, но каждый раз, когда ей случалось называть себя, представляясь, первой реакцией людей было, как правило, некоторое удивление, проявляемое в той или иной степени - в зависимости от темперамента человека, которому Валюшка говорила свою фамилию, и - в большей степени, как она сделала со временем вывод - от уровня его интеллигентности. Её фамилия служила поначалу поводом для незлых шуток студентов типа: вот приведёшь Беду в свой дом, и что же хорошего можно ждать от этого? Но потом и они привыкли к фамилии Валюшки и перестали вкладывать в неё её изначальный смысл, относясь к своей сокурснице как к красивой девушке, а к тому же - серьёзному человеку, отличнице, которая, однако, не замыкалась на учёбе, а не отказывалась в большинстве случаев поучаствовать в различных студенческих мероприятиях. В школе тоже на первых порах мальчишки, увидев её, входящей в класс, кричали: "Беда пришла!" - и, кривляясь, как бы в ужасе закрывали лица руками, но к старшим классам это закончилось. Валюшка улыбалась про себя, думая, что, вот, интересно было бы, как реагировали бы студенты, если б она носила не отцовскую фамилию, а девичью матери. Мама была тоже - Беда, её фамилию до замужества Валюшка не знала, так как родителей мамы давно, с довоенных времён, не было в живых, а две тётки, мамины старшие сёстры, носили фамилии своих мужей. И поинтересовалась Валюшка маминой девичьей фамилией лишь тогда, когда пришло время получать паспорт, и она спросила, нельзя ли ей, чтоб не вызывать повышенного интереса к себе (скорее - любопытства), взять другую фамилию. Мама рассмеялась и ответила, что - нельзя: во-первых, её собственное свидетельство о рождении, ещё дореволюционное, пропало, когда они в спешке отправлялись в эвакуацию - наверное, она его просто забыла взять с собой, оставила в Новгороде в доме, который потом сгорел, а во-вторых, разве дочка хотела бы быть Вшивцевой? И мама рассказала, что сама страдала от своей фамилии и поэтому, выходя замуж за Валюшкиного отца, приняла его фамилию, пусть не ахти какую, но всё же более благозвучную, хотя тогда, в тридцатые годы, супруги, заключая брак, обычно оставались каждый на своей фамилии. Мама достала из шкафа шкатулку (Валюшка хорошо её знала - в ней хранились несколько писем погибшего в войну отца) и со дна её вынула пакет, завёрнутый в старую шёлковую косынку. "В этой косынке я выходила замуж", - сказала мама, и глаза её повлажнели. Среди документов в пакете, в который Валюшка почему-то никогда не заглядывала, как-то не пришлось, хотя письма отца она не раз перечитывала, был вузовский диплом мамы, выданный Вшивцевой. Валюшка знала, что родилась она в Новгороде, где работали её родители, инженеры-путейцы, оттуда вся семья была эвакуирована в Ташкент, там на железной дороге трудились и отец, и мать, получив комнату в ведомственном доме на улице Шевченко номер девятнадцать - этот адрес стоял на письмах отца, Валюшка его запомнила. В марте сорок третьего года, как рассказывала мама, отца неожиданно призвали, хотя было ему уже сорок лет (он был старше мамы на целых пятнадцать лет!) - тем более неожиданно, что мама к тому времени внутренне перестала ожидать повестки из военкомата, она переволновалась раньше, когда многих знакомых мужчин из тех, кто работал на оборонных предприятиях, лишали в разгар боёв в районе Сталинграда брони. В эту кампанию попал и их сосед по дому, с семьёй которого у родителей Валюшки сложились дружеские отношения, тридцатилетний Сергей Пешнев, они даже участвовали в "отходной", устроенной в складчину в девятиметровой комнатке Пешневых на первом этаже, и Валюшкиной маме запомнились покрасневшие от слёз глаза Софы, жены Сергея, и его ватные штаны, в которых он был и в которых он завтра должен был отправляться на сборный пункт. Однако вечером следующего дня она встретила Сергея у дома, тот сказал, что в последний момент, когда он, уже полностью одетый и с вещмешком за плечами, прощался с женой и сыном, ему принесли новую повестку из военкомата, которая гласила, что ему необходимо немедленно явиться не на назначенный ранее сборный пункт, а в спецчасть авиазавода, с которого три дня назад он был уволен в связи с призывом в армию, а там сообщили, что его бронь восстановлена, и он прямо сейчас должен приступать к работе. И вот теперь призвали отца Валюшки, он уехал, попал в железнодорожные войска и через четыре месяца погиб под бомбёжкой. Глупо, конечно, было думать, что, вот, если бы Сергея Пешнева тогда призвали, то отец Валюшки, возможно, не попал бы в армию, остался бы жив, но такая мысль помимо воли приходила поначалу в голову её мамы, она даже какое-то время после получения похоронки не могла видеть Пешневых, несмотря на проявляемое ими участие и посильную помощь в быту, которую они ей оказывали. Но к моменту возвращения Пешневых в их родной Харьков в апреле сорок четвёртого мама взяла себя в руки - что делать, такова судьба, одно слово - беда, так, значит, на роду было написано, недаром и фамилия - Беда... Софа писала ей из Харькова в Ташкент, потом в Вологду, куда Валюшка с мамой приехали только в августе сорок шестого года (возвращаться в Новгород, на пепелище, не имело смысла, а в Вологде, где мама родилась, жили её сёстры со своими семьями, и они приняли их, и Валюшку, шестилетнюю, не по годам крупную и развитую, смогли устроить сразу в школу). Переписка с Софой Гратовской длилась долгие годы, но нерегулярно, однако письма всё же приходили, мама Валюшки отвечала, вспоминая в них ташкентское житьё, тамошних общих знакомых, с которыми свела на время судьба и о которых она упоминала в разговорах с дочкой, когда та расспрашивала её о годах эвакуации. Конечно, Валюшка пропускала мимо ушей называемые мамой фамилии и имена, их запоминать ей было ни к чему, единственное, что ей врезалось в память, - это имена Сергея Пешнева и его жены Софы Гратовской, и то только потому, что незадолго до её отъезда на учёбу в Москву мама получила от Софы очередное письмо, из которого стало понятно, что семья Пешневых распалась, но и этого было бы недостаточно - мало ли что происходит в жизни у кого-то, далёкого от её собственной жизни, - если бы в одном из отцовских писем не содержалось приветов Пешневым. И Валюшка была бы крайне удивлена, если бы знала, что Игорь Федоровский из её студенческой компании - это тот Игорёк, с которым она несколько раз играла в комнатке Пешневых в Ташкенте вместе с их сынишкой (и когда это выяснилось, действительно, была удивлена), а молодой человек, с которым её как-то познакомила Тата, - это тот чернявый Марик из того же Ташкента, который жил с мамой и бабушкой в соседней квартире, в точно такой же комнате, как у них, так же выделенной для эвакуированных путём "уплотнения" постоянных жильцов к их неудовольствию.
   Валюшка была самой молодой в их компании, да и на курсе - тоже, подав документы в вуз через неделю после того, как получила паспорт. Как и у Митька Камынина, у неё была золотая медаль, и из всей компании лишь Игорь и она окончили вуз с "красными" дипломами. При этом Валюшка защищала свой дипломный проект на английском языке - впервые в послевоенной истории вуза. Она хорошо знала язык, упорно занимаясь им помимо того, что изучала его в школе - единственной в Вологде физико-математической школе "с углублённым изучением английского языка", как официально эта школа именовалась. Она перешла в неё в пятом классе, как только такая школа открылась, при этом в ней, в отличие от обычных школ, мальчики и девочки учились вместе. Окончив школу, Валюшка даже хотела, было, поступить учиться в знаменитый институт имени Мориса Тореза, готовивший переводчиков, долго сомневалась, но потом решила всё же, как и советовали родственники, получить техническую специальность. Знание английского позволяло Валюшке подрабатывать в студенческие годы: сначала Полинка устроила её позаниматься с сыновьями-погодками своего дяди, полными оболтусами, с которыми пришлось подгонять ещё и математику, затем нашлись и другие "клиенты" школьного возраста. И, конечно, она помогала своим друзьям-студентам - естественно, бесплатно - сдавать "знаки" по английскому языку, сколько-то тысяч таких "знаков" каждый должен был в семестр прочесть и перевести прочитанный текст (художественный, политический, реже - технический) преподавателю, а одна тысяча "знаков" как раз умещалась под рублёвой купюрой, если её положить на английский текст.
   На курсе было не так много отличников, и им было предоставлено при распределении на работу право выбора. Валюшка отдала предпочтение Одессе - и потому, что это была, всё-таки, европейская часть страны, ближе, хотя и всё равно далеко, к маме, и потому, что там - море, которого она никогда не видела, не довелось, ведь в каникулы она всегда ездила домой, иногда проводя там недели две за городом, в доме отдыха, где с удовольствием ходила в ближайший лес по грибы и ягоды. В Вологде её дважды сватали - оба "претендента" были из семей, входивших в круг друзей её мамы и тёток, но Валюшка отвергала потенциальных женихов, несмотря на то, что они были внешне вполне интеллигентными молодыми людьми, оба уже с высшим образованием, на три-четыре года старше её. Но никто из них не вызвал у неё не только ответного чувства, но вообще никакого интереса, хотя она, приезжая в Вологду в разные годы, поначалу принимала приглашения того или иного прогуляться по городу, сходить в кино. Она знала о себе, что - идеалистка, это не доставляла ей радости, но ничего не могла с собой поделать, понимала, что, в конце концов, надо выходить замуж, иметь детей, но будущего мужа представляла себе по Чехову - "в человеке всё должно быть прекрасно...", и, присматриваясь к своим спутникам, слушая их, быстро осознавала, что - не то... Так же случалось и в Москве, в студенческой среде, за ней многие начинали ухаживать, но после нескольких свиданий Валюшка мягко прерывала такие встречи. Лишь однажды она почувствовала в себе нечто такое, что взбудоражило всё её естество, и после той встречи она две недели плохо спала, пока образ черноволосого Валеры в ладно пригнанной форме морского курсанта постепенно не размылся в её памяти. Она познакомилась с ним случайно в парке Горького в самом конце августа, перед началом занятий на четвёртом курсе, когда Тата уговорила её сходить в парк на объявленный "праздник конца лета", и там к ним подошли два курсанта Ленинградского Военно-морского училища, симпатичные и весёлые. Они угостили девушек мороженым, все вместе покатались, на "чёртовом колесе", Валера, стройный, белозубый, чуть выше Валюшки ростом, неотрывно смотрел на неё. Вскоре Тата с товарищем Валеры куда-то исчезли, а они ещё долго гуляли по парку, разговаривая. "Как совпало - Валентина и Валерий, - говорил он, заглядывая ей в глаза. - Почти одно и то же. Может, это судьба?" Потом Валера проводил её к общежитию, сетуя на то, что его отпуск закончился, сегодня поздним вечером он уезжает, у него уже совсем не осталось времени, как жаль... Он записал Валюшкин адрес, обещал написать и, посмотрев на часы, буквально убежал, оставив её у входа в общежитие. Но письма от него она так и не получила... Однако в подсознании Валюшки почти полностью стёртый облик Валеры продолжал жить, и не исключено, как она сама потом думала, это тоже сыграло свою роль в выборе ею Одессы как места назначения на работу (ведь могло же так случиться, что Валера после окончания училища будет направлен служить на Чёрное море?).
   И надо же - точно! Через несколько дней после того как Валюшка оформилась на работу в Одесском морском пароходстве (в службе, занимающейся обслуживанием портовых механизмов) и вселилась в общежитие, заняв койку в комнате, где жила ещё одна девушка (та не высказала особой радости при появлении соседки, скорее - наоборот), она вышла вечером пройтись по Дерибасовской, посмотреть на известное здание оперного театра, спуститься по знаменитой "потёмкинской" лестнице. И там, наверху лестницы её неожиданно окликнули: "Валентина!" Валюшка вздрогнула и обернулась. Перед ней стоял Валера с тем же смоляным чубом и белозубой улыбкой на смуглом лице, но в гражданской одежде. "Не узнаёте?" - "Узнаю..." - она сразу как-то вся обмякла, но отметила всё же, что он обратился к ней на "вы", хотя, насколько она помнила (может, ошибалась?), тогда, при прощании у общежития, они были уже на "ты" - легко так сложилась, почти сразу, ещё когда они ели мороженое...
   Больше они не расставались, в первый же вечер снова перейдя на "ты". Валюшка узнала, что Валера, получив по окончании училища специальность морского штурмана и - дополнительно - инженера в области радиотехники и электроники, был направлен на службу под Одессу, но вскоре началось хрущёвское сокращение армии, и он был уволен в запас. Теперь он работает в конструкторском бюро, связанном с разработками новой корабельной навигационной аппаратуры, и тоже живёт в общежитии, правда, в комнате он один. Уезжать от моря он не хочет, хотя в Харькове жили в большой квартире его родители, и он у них единственный сын, но он с детства бредил морем. "Опять - Харьков, - подумала Валюшка. - Всё время всплывает этот город. И Тата с Саней теперь там". А Валера рассказывал: "Может, ты видела - был такой фильм из жизни моряков времён Отечественной войны, не помню, как он назывался, - говорил Валера, - так в этом фильме был персонаж - морской офицер-цыган, это так меня поразило, так ещё больше укрепило в желании стать моряком, что я никаких доводов родителей я не слушал и никакие их отговоры на меня не действовали". "Цыган? Почему именно - цыган?" - удивилась Валюшка. "Потому что у меня мама - цыганка". - "Да ну? То-то ты такой... чернявый... И как же твои родители встретились?" - "О, это целая история. Мой отец вырос в городке под Харьковом, называется Мерефа, часа два езды поездом, был комсомольским активистом, получил направление на рабфак в Харькове, потом там же окончил институт и работал на местном паровозостроительном заводе. Он, как говорится, был завзятый театрал, да и сейчас - тоже, и однажды в городском театре оперетты обратил внимание на молоденькую артистку, она участвовала в каком-то дневном воскресном музыкальном спектакле из жизни цыган, вот именно - участвовала как один из персонажей, не главных, пела и танцевала в группе артистов, изображающих цыганский табор. Возможно, как я это сейчас понимаю, это была оперетта "Цыганский барон", хотя я могу ошибиться. Но не в этом дело, а в том, что, как рассказывал отец, танцевала та девушка так зажигательно, была такая вся тонкая и пластичная, так ему понравилась, что он решил с ней познакомиться. Познакомиться он с ней смог, подождав после спектакля, когда она вышла из театра, узнал, что её зовут Стелла, даже проводил её домой - собственно, не совсем домой, а к группе одноэтажных строений, образующих цыганский хутор, который оказался расположенным впритык к выстроенному в тридцатые годы комплексу многоэтажных домов. Это был совсем новый район, харьковчане называют его "за Госпромом". Госпром - это сокращённое название "Дома государственной промышленности", огромное здание, построенное в конструктивистском стиле на тогдашней, можно сказать, окраине города. Оно огибает с дальней от основного городского массива стороны самую большую площадь в Европе". - "Что, больше Красной площади в Москве?" - "Больше... Так вот, когда мои будущие родители подходили не спеша к хутору, а уже наступали зимние сумерки, им навстречу вышли двое цыган, как оказалось впоследствии, брат и жених Стеллы, они стали её ругать на своём языке, отец ничего не понимал, но было ясно, что - ругали, он попытался вступить в разговор, но его грубо толкнули в сугроб, и пока он выбирался оттуда, увели её в хутор, куда-то между домами, отец не смог определить, в какой дом она вошла. Ещё несколько раз отец видел Стеллу урывками, пробираясь за кулисы после спектаклей, но она просила не выходить с ней на улицу, так как теперь её там ждёт или брат, или жених, и она боится, как бы чего не вышло плохого, поскольку у цыган свои порядки, и она не может ослушаться старшего брата, ведь он глава семьи, так как родителей её уже давно нет в живых. А потом Стелла вообще исчезла. В администрации театра только и сказали, что уехала, куда - отказывались говорить, подозрительно глядя на отца, но он всё же узнал - сложными путями, через приятеля, хороший знакомый которого был дружен с главным бухгалтером театра, - выяснил, что в Харьков приезжали представители цыганского театра "Ромэн", который несколько лет назад открылся в Москве, и пригласили Стеллу в свой театр. И она просила всех не говорить её родственникам, куда отправилась...". Валера замолчал. Они с Валюшкой снова вышли на Дерибасовскую, подошли к скверу, Валера заметил незанятую скамейку. "Присядем?" - спросил он и, когда они расположились на ней, взял ладонь Валюшки в свои руки. "Тебе интересно, что я рассказываю?" - "Очень, продолжай, пожалуйста". - "Да, целый роман... Как раз в это время решался вопрос назначения отца на более высокую должность, но не на его предприятии, а в подмосковной Коломне, тоже на паровозостроительном заводе, и через некоторое время он был туда откомандирован. Он должен был провести несколько дней в Москве, оформляя в наркомате документы, и в первый же вечер пошёл в театр "Ромэн". Спектакль шёл на цыганском языке, но отец увидел на сцене мою будущую маму". Валера снова замолчал на минуту, потом продолжил, всё ещё держа Валюшкину руку и широко улыбнувшись - так, что в сгустившихся сумерках, пронизываемых колеблющимся светом фонаря, пробивающимся сквозь колышущуюся под ветерком листву деревьев, блеснули его зубы: "Долго ли, коротко ли, как говорится в сказках, но через некоторое непродолжительное время отец увёз "свою цыганочку", как он до сих пор называет маму, в Коломну. Там я и родился. Когда началась война, мы все эвакуировались в Нижний Тагил, где отец работал на танковом заводе - том заводе, который выпускал знаменитые танки Т-34. В Тагиле мы прожили одиннадцать лет, я как раз окончил семь классов, пока отца не перевели на работу снова в Харьков, на тот завод, где он когда-то начинал, завод, ставший огромным предприятием, самым, пожалуй, большим в городе, на котором было развёрнуто производство и прежней, тагильской - конечно, уже весьма модернизированной - продукции, и тепловозов. Самое удивительное - это то, что отец получил квартиру в доме напротив - через улицу - того самого цыганского хутора, из окон он был виден, мама поначалу отказывалась там селиться, отец еле её уговорил. Но к своему прежнему дому на хуторе мама ни разу не подходила, лишь остановила на улице у хутора встретившуюся цыганку, что-то знакомое было в её облике, но мама не вспомнила, кто это, да и та не узнала её, мама спросила о своём брате, цыганка ничего о нём не знала, только сказала, что он перед войной уехал. Мама ещё пыталась навести о нём справки, но где искать цыгана? А потом этот хутор вообще снесли, построив на его месте новые современные дома". "А твоя мама по-прежнему актриса?" - спросила Валюшка. "Да нет, после того как я родился, мама очень располнела, у неё нарушился, как говорили медики, обмен веществ, и со сценой было покончено. А ведь образование у неё было всего семилетка, в Нижнем Тагиле она окончила школу рабочей молодёжи, потом - курсы бухгалтеров и работала по этой специальности".
   ...Через полгода Валюшка и Валера поженились, Валюшка приняла, не раздумывая, фамилию мужа - Кривенко. На свадьбу приезжали родители Валеры и мама Валюшки. Маму сопровождал незнакомый Валюшке мужчина. "Я вышла за него замуж месяц назад, всё не решалась тебе сообщить... - сказала мама, улучив момент, когда они с дочкой остались одни. - Это мой давний знакомый ещё по Новгороду, он работал у твоего папы. Он был в командировке в Вологде, мы неожиданно встретились, и вот...". Мама говорила сбивчиво, явно смущаясь. "Ты не против?" - продолжала она. - Хотя я понимаю, что спрашиваю глупость, это моё дело, а ты уже взрослая, но что-то всё время угнетает меня...". "Конечно, глупость, - улыбнулась Валюшка и обняла маму. - Как я могу быть против? Могу только пожелать тебе счастья, как и ты мне". "Он вдовец уже три года, есть дочка, ещё школьница, как-то у меня с ней получится, - вздохнула мама. - Я же переезжаю в Новгород через месяц...".
   К этому времени Валюшка уже работала в другом подразделении - в небольшом коллективе, созданном в управлении порта и предназначенном для выполнения работ по анализу производственно-хозяйственной деятельности огромного предприятия и выдачи рекомендаций по её улучшению. Валюшка сама попросила перевести её туда, узнав о существовании такого сектора в экономической службе порта, поскольку через четыре месяца работы на прежнем месте чётко поняла, что здесь она может просидеть до пенсии в качестве "старшей куда пошлют" - никакой самостоятельной работы ей и не думали поручать, считая, видимо, что молодой красивой девушке недоступны сложности технического хозяйства порта и у неё должно быть совсем другое на уме... Такое решение она приняла после того как прочла на английском языке книгу американского учёного Винера "Кибернетика". На эту в яркой обложке книжку Валюшка обратила внимание, когда спускалась по лестничному маршу в свой обеденный перерыв, книжка лежала на подоконнике окна на межэтажной площадке рядом с полной папиросных и сигаретных окурков пепельницей - здесь находилось, как свидетельствовала табличка на стене, "место для курения". Валюшка взяла книгу в руки, прочла название - слово "кибернетика" ей ни о чём не говорило, она полистала книжку, решила взять с собой, чтоб просмотреть - она давно ничего не читала по-английски, так можно и язык забыть... Но тут взбежал по лестнице снизу, даже запыхался, мужчина, моложавый, несмотря на лысину в полголовы, непокрытую, хотя уже было холодно. Он выдохнул, увидев книгу в руках Валюшки: "Слава Богу, нашлась...". Она уже не раз видела его, он работал в том же здании, но выше этажом, а, может, даже двумя, они даже кивали друг другу, встречаясь на этой лестнице или в столовой в перерыв, но знакомы не были. "Вы читаете по-английски?" - спросил мужчина. - "Да". - "Это потрясающая книга. Я тут курил с приятелем, заговорился и на тебе - забыл...". - "А что такое - кибернетика?". Глеб Владимирович - так он назвался, когда они, наконец, познакомились - попытался популярно объяснить голубоглазой красавице в нескольких словах, о чём идёт речь в книге, и, увидев её заинтересованность, неожиданно предложил: "Хотите почитать? Только недолго. Сколько дней вам нужно?" - "Дня три... Можно?" - "Хорошо. Три дня. Занесёте мне". И он назвал комнату, где его можно найти. Три вечера, захватывая часть ночи, Валюшка читала книгу, продираясь с помощью англо-русского технического словаря, взятого ею на следующий день под залог паспорта в городской библиотеке, сквозь незнакомые ей термины и понятия и записывая возникающие у неё вопросы. В первый же день, встретившись после работы с Валерой, она сказала ему, что несколько дней они не будут видеться, объяснила - почему, но чувствовалось, что он слегка обиделся. Через три дня Валюшка вернула книгу и спросила Глеба Владимировича, когда он сможет поговорить с ней, ответить на её вопросы, поскольку прочитанное не на шутку затронуло её. "Давайте завтра, после работы", - сказал тот. "Хорошо", - ответила Валюшка. Вечером она сказала Валере, что завтра они смогут встретиться, но не после работы, как всегда, а попозже, и, заметив, как исчезла при её словах его улыбка, добавила нежно: "Дурачок, мне это интересно, не обижайся, я сразу же, как освобожусь, зайду к тебе домой. Жди".
   Как выяснилось в разговоре с Глебом Владимировичем, подробно ответившим на все её вопросы, он, окончивший в своё время Плехановский институт в Москве, теперь возглавлял недавно созданную в порту новую службу. "А можно мне перейти к вам на работу?" - спросила Валюшка. Глеб Владимирович внимательно посмотрел на неё: "Вы, действительно, этого хотите? Придётся много работать, учиться новому делу. Вместе со мной и другими сотрудниками", - улыбнулся он. - "Да". - "Хорошо, я постараюсь вам помочь".
   К Валере Валюшка пришла поздно и впервые осталась у него на ночь - и не потому, что ей было уже невмоготу сдерживать себя под осторожными ласками Валеры, а потому, что он (она видела, чувствовала) этого очень хочет, хотя Валера ничего не говорил и не решался вести себя с ней более активно. А вскоре Валюшка практически совсем перебралась к нему - как Валера договорился с комендантом своего общежития, она не знала, не интересовалась. Комнату в районе Ланжерона они сняли лишь накануне свадьбы, и в ней они прожили почти три года. Сюда приезжала и пробыла здесь около месяца, когда у них родилась дочка, Валюшкина мама ("Внученька - копия ты, когда была такая же маленькая", - говорила она, умиляясь, дочери), а ещё до этого события вдруг появился Митёк Камынин - он был в Одессе в командировке вместе со своим начальником, жил неделю в гостинице, но каждый вечер приходил к Валюшке и Валере, узнав их адрес у Полинки, служившей, как было договорено заранее, "почтовым ящиком" для их бывшей студенческой компании.
   Митёк получил назначение в Томск и, судя по его рассказам, был вполне доволен и своей работой в проектно-конструкторском институте, и городом - небольшим, по сравнению с Москвой, старинном и полным студенческой молодёжи, и - главное - тем, что встретил там свою будущую жену Людочку, миниатюрную светловолосую девушку, на год позже его окончившую вуз в Киеве и направленную в Томск работать. Около года они встречались, потом поженились, и Людочка теперь ждёт ребёнка. Всё было бы хорошо, но сибирский климат Людочке не подходит, она волнуется за будущее, хочет на Украину, но переезжать в свой родной Конотоп, где живут её родители, она не желает - там не найдётся работы ни ей, ни, и это основное, её Мите. Рожать, конечно, она поедет домой, но что дальше? Поэтому Митёк, кроме выполнения своего командировочного задания в Одессе, ходит по разным, как он выразился, "конторам" и интересуется, не примут ли там на работу двух молодых людей, дав семейное общежитие либо комнату в ведомственном доме, если таковой имеется? Он может приступать к работе немедленно (вернее - через месяц, как только уволится в Томске, ведь статус молодого специалиста у него уже закончился), а жена - примерно через полгода. Митёк рассказывал Валюшке, что они с Людочкой планируют, что, если он найдёт такую "контору" и, дай Бог, она благополучно родит, то ребёнка через некоторое время можно будет оставить у её родителей, мама Людочки - медсестра, всю жизнь проработала в детской поликлинике, недавно вышла на пенсию, справится безусловно. Пока с реализацией таких планов у Митька ничего не выходит, в Одессе - тоже, но он не унывает: он разослал свои предложения в массу украинских НИИ и проектных институтов, адреса которых находил с трудом, но всё-таки - находил, и надеется, что кто-нибудь да откликнется...
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 2

Год 1970

  

1.

  
   Прошло шесть лет с того времени, как Камынин переехал в Днепропетровск. Тогда ему очень повезло - впрочем, он был уверен, что когда-нибудь да добьётся своего, не может такого быть, чтобы планомерные усилия не привели к желаемому результату. Так он считал всегда, с детства, пусть наивно, отбрасывая сомнения и твёрдо веря, что в замечательной стране, в которой ему по рождению выпало жить, в обществе, в котором, как он усвоил со школьной скамьи, "всё для человека", иначе и быть не может, надо лишь не отступать от намеченной цели, и всегда найдутся люди, готовые помочь. Правда, такие люди долго не встречались ему, скорее - наоборот, он с удивлением сталкивался с полнейшим равнодушием к себе, к его житейским проблемам, когда они в Томске поженились с Людочкой, а в Одессе и Харькове, где ему случилось побывать в служебных командировках и где он заходил в разные проектные институты и КБ, предлагая свои услуги, на него смотрели, и он это чувствовал, как на ненормального. Да и на письма его, отправленные в разные города Украины, так никто ни разу и не ответил, кроме большого проектно-конструкторского института в Днепропетровске, ведшего разработки для металлургической промышленности. Камынину, действительно, повезло, так как этот институт незадолго до этого времени начал значительно расширять - на основании вышедшего постановления правительства Украины - объёмы выполняемых работ, в него был назначен новый директор, доктор наук и известный в области металлургии специалист, обладавший авторитетом и - главное - большими связями во властных структурах как в Киеве, так и в Москве. За короткое время он сумел полностью реорганизовать институт, начать строительство нового его корпуса и завершить "долгострой" жилого дома для сотрудников. В этом четырёхподъездном доме первый этаж двух подъездов был выделен под общежитие (пришлось на ходу частично переделывать проект и согласовывать изменения в городских инстанциях), и именно там Митёк получил небольшую комнату. Он переехал в Днепропетровск один, Людочка с Женечкой были у её родителей в Конотопе. Женечкой, Евгением назвали сына, это имя они выбрали заранее, не зная, кто родится - сын или дочь, в любом случае имя подходило. Через полгода, оставив сына на попечение бабушки с дедушкой, Людочка окончательно переехала к мужу и устроилась на работу в тот же институт. Однако ещё через год Женечку пришлось забрать в Днепропетровск, поскольку отец Людочки серьёзно заболел, и мама её должна была полностью посвятить себя уходу за мужем. Вот тогда и начались у Камыниных неразрешимые проблемы: с кем быть ребёнку? Людочке пришлось оставить работу, денег стало катастрофически не хватать, это в Конотопе Людочка могла не работать, поскольку к двум пенсиям её родителей существенной добавкой было подсобное хозяйство при собственном доме с хорошим участком земли, с этим хозяйством обычно успешно справлялся отец Людочки, а теперь, в связи с его долгой болезнью, и оно пришло в запустение. Конечно, посадить и выкопать картошку и раньше помогал Камынин, а остальное? Митьку, привыкшему к сельской жизни, не составляло труда приехать на несколько дней в Конотоп в праздники или, взяв в институте отгулы за довольно часто случавшуюся работу по субботам, когда поджимали сроки выполнения намеченных к выпуску проектов. Но не мог же он постоянно находиться там... Людочка немного подрабатывала, беря на дом из другой проектной "конторы" строительного профиля работы по копированию на кальку чертежей - она всегда, со студенческих лет, прекрасно чертила, умела очень аккуратно работать тушью на кальке, и её порекомендовала в ту организацию соседка по общежитию, штатная копировщица того института, где Людочка раньше работала и где продолжал трудиться Камынин.
   Когда Женечке исполнилось два года, Камынины решили отдать его в ясли. Женечка был крепким малышом, почти не болел, нормально развивался, и Камынины рассчитывали, что ничего плохого с ним в яслях не случится. Но не тут-то было - свободные места в яслях, ни в ближних к их дому, ни в других, более отдалённых в их районе, отсутствовали. "Я пойду в райисполком, - сказал Митёк жене. - Не может быть такого, чтобы в нашей стране нельзя было устроить ребёнка в ясли". Людочка скептически посмотрела на него. "Ну что ты говоришь, Митя, - сказала она. - Причём тут - в нашей стране, если нет мест". - "Всё равно, схожу". И Камынин, отпросившись с работы на два часа, пошёл в райисполком. "Ну что вы, молодой человек, - сказала ему дородная крашеная блондинка на вид далеко за сорок, к которой он попал, - вы как с Луны свалились. В ясли у нас очередь, запишитесь и ждите. Записать вас?" Митёк записался, спросив, сколько надо ждать. "Да, наверное, около года", - получил он ответ. Тогда Митёк пошёл к секретарше председателя райисполкома и попросился к нему на приём. Его и здесь записали, назначив придти через две недели. Однако через десять дней ему в общежитие пришла открытка, в которой сообщалось, что время приёма переносится с вечерних часов на два часа дня ("в связи с производственной необходимостью" - так было написано, и Митёк удивился: что за "производственная необходимость" такая у председателя райисполкома? Разве что - очередное совещание где-то...) В тот день, как назло, Людочка должна была после обеда отнести выполненные ею кальки вместе с оригиналами чертежей, и, к тому же, был конец месяца, ей надо было оформить в "конторе" наряды на выполненную работу, чтоб получить деньги. Камынину пришлось взять отгул на вторую половину дня, и он, ведя Женечку за руку, явился в приёмную. Народу здесь было много, Женечка сначала спокойно слушал сказку, которую ему шёпотом читал отец, потом ему надоело сидеть, он расхныкался. Слава Богу, вскоре подошла очередь Камынина, и он, взяв сына на руки, вошёл в кабинет председателя. Тот, пожилой человек крупного телосложения с удивительно синими глазами, сидел в глубоком кресле за большим пустым столом, только блокнот и авторучка лежали на нём, а сбоку, за приставным длинным столом, расположенным перпендикулярно к столу председателя, расположилась та крашеная блондинка, с которой Митёк уже встречался, и тоже с блокнотом и ручкой, но перед ней лежал ещё листок со списком записавшихся на приём. Камынин поздоровался. "Присаживайтесь, - сказал председатель, ответив на приветствие, блондинка тоже кивнула. - Почему вы с ребёнком?" Митёк сел напротив блондинки, посадил сына на колени и изложил свою проблему. "Понимаете, Алексей Николаевич, - говорил Камынин (как зовут председателя, он прочёл на табличке на дверях кабинета), - не с кем было сына оставить. Вообще-то он всегда с женой, она вынуждена сидеть дома, бабушек-дедушек у нас здесь нет, а сейчас подвернулась "халтурка", ей назначили как раз на два часа... Ничего не поделаешь, кормить Женечку надо, - он погладил сына по голове, Женечка внимательно и молча смотрел на незнакомых дядю и тётю, переводя взгляд. - А какие мои заработки... Нужно сына определить в ясли. Это же ненормально, чтобы молодой специалист, окончивший, как моя жена, вуз с отличием, на обучение которого государство потратило столько средств, не работал, сидел дома". Председатель, чуть улыбнувшись, вернее - обозначив улыбку уголками губ, посмотрел на Камынина. "Значит, государственный подход?" - "Ну, да..." - "А где вы сами работаете?" Камынин сказал. "А, у Порошевича... Он, можно сказать, мой учитель, - улыбка у председателя стала шире, обнажились пожелтевшие, как это бывает у многолетних курильщиков, зубы. - А живёте где?" - "В общежитии института". "Аделаида Георгиевна, - обратился председатель к помощнице, - что мы можем сделать? Надо бы помочь молодой семье". - "Но, Алексей Николаевич, у нас большая очередь в ясли..." - "Надо помочь, - повторил её начальник. - Придумайте что-нибудь". - "Хорошо", - вздохнула Аделаида Георгиевна, сделала пометку в своём блокноте и сказала Камынину, чтоб он зашёл к ней завтра в конце дня. "Спасибо вам", - сказал Митёк, вставая. Потом добавил: "Извините, Алексей Николаевич, - он секунду помедлил, - не знаю, должен ли я говорить...". "Что ещё?" - насторожился председатель. "Да нет, я вам очень благодарен... Но у вас, мне кажется, не в порядке печень". - "Да ну? - удивился тот. - И как же вы это определили? А ведь верно...". - "Ещё раз - извините... У вас с правой стороны лица морщины глубже, чем с левой. Это, если память мне не изменяет, может служить - не обязательно, но может - признаком неприятностей с печенью". - "Разве у вас есть и медицинское образование?" - "Нет, просто моя матушка большой специалист в этом деле, и она, и её мама, моя покойная бабушка, всегда помогали родным, да и односельчанам народными средствами. А мне было интересно, я с детства приставал к ним с вопросами и кое-что записывал, уже будучи школьником". "Ваша матушка жива?" - "Да, к счастью. Они с отцом по-прежнему живут в селе в Харьковской области. Одни теперь... Только одна сестра, самая младшая, с ними. Остальные дети, как и я, давно уехали из дому. Простите, это всё к делу не относится, просто постоянно в голове тоже...". "А те самые записи сохранились у вас?" - "Конечно. Если хотите, я просмотрю их, и запишу народные рецепты для вашего случая. И завтра передам Аделаиде Георгиевне". "Пожалуйста", - председатель привстал и протянул Камынину для пожатия руку. А Аделаида Георгиевна, первый раз за всё это время улыбнувшись, как-то игриво, но в то же время настороженно посмотрела на Камынина и спросила: "А у меня что вы видите, - она заглянула в листок на столе, - Дмитрий Иванович?" Митёк внимательно посмотрел на неё: складки под глазами в виде полумесяца... Он не помнил, о чём это свидетельствует, но знал, что что-то такое было в его записях. "Я посмотрю дома, точно сейчас не могу сказать, но я запомнил ваше лицо, у меня фотографическая память, - на этот раз улыбнулся Камынин. - Ну, ещё раз - спасибо. Завтра зайду. До свидания. Пойдём, Женечка".
   Людочки дома ещё не было. "Наверное, пошла по магазинам", - подумал Митёк. Он усадил сына на раздвижной диван, служивший им супружеской постелью, дал ему кучу игрушек, а сам достал потрёпанную ученическую тетрадь в двадцать четыре листа со многими вклейками, полистал, взял чистый лист бумаги и записал: "Алексею Николаевичу. Печень". Подчеркнул и с новой строки: "1. Заваривать и пить как чай кукурузные волоски и волокна. Пить постоянно. 2. Полстакана капустного рассола и полстакана томатного сока (свежевыжатого, не консервированного) смешать и пить две недели перед едой 3 раза в день". И подписался: "Д. Камынин". Затем он нашёл в тетради, что означают складки под глазами Аделаиды Георгиевны. Назавтра он сказал ей, что надо обратить внимание на почки, мочевой пузырь: "Извините, но вы, видимо, и сами ощущаете некоторую, как это сказать, некомфортность. Пейте так называемый почечный чай, соответствующий травяной сбор продаётся в аптеках. Теперь о сердце. Надо бы вам сделать кардиограмму, провериться. А это - он протянул ей листок, - передайте, пожалуйста, Алексею Николаевичу. Полезно попить. Должно помочь, во всяком случае - хуже не будет, это точно". Аделаида Георгиевна поблагодарила и дала ему направление в новый детский комбинат, недавно открытый в их районе. Камынин после сказанных им "спасибо" и "до свидания" поспешил домой обрадовать жену.
   Женечку оформили в ясли, была перспектива перевода его через год в младшую группу детского сада, находящегося в том же здании.
   Митёк нечасто обращался к тетрадке с мамиными рецептами (он про себя называл её "маминой тетрадкой"): как помочь при простуде Женечке и Людочке, если случалось, он помнил и так, а других болезней, слава Богу, не было, и сам он никогда не болел. А тестю, Василию Михайловичу, у которого обнаружился рак в запущенной стадии, помочь никто уже был не в силах, и он умер, когда Женечка только-только пошёл в ясли и только-только начал привыкать к ним. Пришлось его забирать на неделю - Камынины ездили на похороны, и Людочка с сыном осталась в Конотопе ещё на несколько дней, чтобы поддержать мать. А Митёк вернулся и сумел договориться в своём институте, в том отделе, где прежде работала жена, что её снова примут туда работать, и через два дня после возвращения Людочки она вышла на работу. Митёк был в хороших отношениях с начальником Людочкиного отдела, жилистым, сухопарым пятидесятилетним Парамоном Спиридоновичем Палиным ("Редкое по нынешним временам имя, - отметил про себя, познакомившись с ним, Митёк, - и фамилия, как у нашего Сани, может, родственник?" - но спросить долго не решался), тот жил в том же доме, где было общежитие, они часто ходили вместе зимой на лыжах в парке у Днепра, и Парамон Спиридонович с интересом и даже с завистью смотрел на лыжи Камынина, финские, с современными креплениями, которые Митёк когда-то получил в качестве приза в Томске, выиграв институтские соревнования. Их, людей разного возраста, жизненного опыта и служебного положения, связывала взаимная симпатия, основанная на общности изначальных корней, далёких от круга интеллигенции, воспоминаний о детстве, прошедшем хотя и в разные периоды жизни страны, но одинаково - в бедности. Митёк, как и его старший товарищ (не товарищ, конечно, даже не приятель, а просто знакомый, к которому он испытывал подлинное уважение, к тому же, как оказалось, когда Митёк решился спросить, он был Сане родным дядей), знал названия всей растительности вокруг, удивляя этим жену, когда летом они выбирались "на природу" и Митёк рассказывал Женечке, как называется тот или иной цветок или дерево. Как и Камынин, Парамон Спиридонович был заядлым грибником, хорошо разбирался в грибах, рассказывал Митьку о разных способах их приготовления - о тех способах, которые тому ещё не были известны. В "грибных походах" они много разговаривали на разные темы, но никогда не касались общих вопросов жизни страны, политики - после того как однажды Митёк спросил Парамона Спиридоновича о том, что же произошло в шестьдесят восьмом году в Чехословакии, куда были введены советские войска, о чём он слышал, ещё находясь в Томске, а Палин, взвешивая на ладони только что срезанный белый гриб, внимательно посмотрел на Митька и сказал: "Дмитрий, давай не затрагивать подобных проблем. Не нашего ума дело. Не советую тебе интересоваться этим". "Понял, - ответил тогда Митёк. - Извините". И больше никогда, несмотря на присущую ему въедливость, в которой отдавал себе отчёт и даже гордился этой чертой своего характера, он не позволял себе интересоваться ни событиями в Чехословакии, ни давними подобными событиями в Венгрии, о которых помнил - вернее помнил своё удивление, когда, только-только поступив учиться в институт, услышал о них. Но тогда это удивление и возникшие поневоле вопросы отошли на второй план - эйфория от наступившей новой жизни, студенческой жизни, поглотила его...
   К сожалению, Камынину редко удавалось выбраться за грибами - выходные дни были заполнены, как правило, хозяйственными заботами и необходимостью уделить внимание сыну, который ждал этих выходных, когда папа сможет пойти с ним куда-нибудь или поиграть с ним дома.
   Дома, в своей комнате Митёк ходил только босиком, умывался до пояса холодной водой (собственно, горячую воду давали по графику, который постоянно нарушался, что создавало проблемы для Людочки - и для неё лично, и - главное - для купания Женечки). После "водных процедур" (словосочетание, ежедневно звучащее по радио) Митёк докрасна растирался вафельным полотенцем. То же он проделывал летом, выходя из Днепра, когда Комынины выбирались на пляж. Плавал Митёк неважно, но мог долго держаться на воде. Этому он научился ещё в детстве, когда он с пацанами добирался через лес к заросшему пруду, остужающему их разгорячённые летним солнцем тела.
   Митёк хотел жить долго, и - основное, как он считал - не болеть даже в преклонные свои годы. Ещё дома, в селе, приехав из Чугуева на летние каникулы, он обнаружил на чердаке в древнем, потрескавшемся, с облупившейся то ли краской, то ли лаком сундуке среди всякого хлама потрёпанную книжку с оборванной обложкой и недосчитывающую многих пожелтевших от времени страниц, но всё ещё достаточно пухлую - возможно, даже не дедовскую, а прадедовскую. Её трудно было читать - и не только потому, что текст был с "ятями", а больше оттого, что сам этот текст оказался совершенно непривычным для комсомольца-девятиклассника, нет - уже десятиклассника, школьного комсомольского секретаря. Эта книга, как потом понял Митёк, включала в себя Старый и Новый Завет, он прочёл то, что можно было прочитать в ней, продираясь сквозь непривычные слова и словосочетания и далеко не всё понимая в прочитанном. Спрашивать на стороне было не у кого, да и нельзя, отец лишь отмахнулся - мол, не бери в голову, а мама сказала: "Да не знаю я, сынок...". Из всей книги Митьку почему-то запомнилось, что "праотец рода человеческого" прожил, как было написано, 930 лет, легендарный Ной - 950, а его дед Мафусаил - вообще 969 (выражение "Мафусаилов век" Митёк слышал раньше, а тогда только понял, откуда оно идёт). Много позже, кажется, из "Науки и жизни" (а, может, из какого-то другого издания - в голове всё перепуталось) Камынин узнал, что знаменитый грек Аристотель упоминал о жреце Эпимениде, который прожил 300 лет, а учёный и философ Роджер Бэкон писал о немце Папалиусе, ставшем в плену у сарацинов обладателем тайны изготовления элексира, продлившего ему жизнь на пять столетий. Все эти сведения могли быть легендой, мифом, но всё же... И в него засела мысль, что ведь живут же люди до ста лет и дольше, он читал когда-то, что природой отпущено человеку не менее ста двадцати лет жизни, а если смерть наступает раньше, то, исключая войны, несчастные случаи и неведомо откуда взявшиеся болезни, которые человечество пока не в силах преодолеть (тот же рак, например), - исключая ситуации, для которых справедливо выражение "против лома нет приёма", всё остальное зависит от самого человека. Митёк выработал для себя несколько правил, которыми неуклонно следовал, если не случалось ничего непредвиденного, когда он должен был их нарушить ради благополучия близких или попав по производственной необходимости в такие условия, что выполнение каких-то из них было затруднительно, если не сказать - невозможно. Правила были простыми: не переедать; больше двигаться; заниматься любимым делом и при этом быть активным, иметь свою точку зрения, высказывать её - вежливо, но твёрдо; стараться не подавлять в себе эмоции - даже если свою обиду, гнев, а тем более радость нельзя сразу высказать, всё равно через какое-то небольшое время поделиться ими с близким человеком; иметь этих близких, которых ты любишь и которые любят тебя; всегда заставлять работать свой мозг и тренировать память; наконец, спать в хорошо проветренном помещении и на жёсткой постели. Диван Камыниных был достаточно жёстким, это не нравилось Людочке, она жаловалась мужу, что после ночи болят бока, но потом притерпелась. Притерпеться она не могла лишь к одному: к запаху лука и чеснока от мужа, но он твёрдо знал, что лук содержит такие активные серные соединения, которые, попадая в кровь, оказывают позитивное воздействие на ключевые зоны головного мозга, активизируют и омолаживают клетки, отвечающие за память и эмоции; что же касается чеснока, то он убивает микробы, способствует более активному кровотоку по сосудам, органы организма получают больше кислорода, уменьшается нагрузка на сердце. За завтраком Митёк не мог позволить себе есть лук и чеснок - от него бы шарахались сотрудники, вечером - была недовольна Людочка, поэтому он съедал намеченную порцию лука и чеснока, придя домой с работы, а перед сном долго чистил зубы и полоскал рот. К алкоголю он был равнодушен, иногда, когда были деньги, покупал пиво, вычитав, что хмель, используемый при его изготовлении, снижает риск сердечнососудистых заболеваний. К тому же, пиво - тоже жидкость, а человек должен выпивать за сутки не меньше двух литров жидкости...
   Камынина со студенческих лет интересовало всё, что связано с человеком: его организм, возможности, встречающиеся странности в его поведении, проявление эмоций, происхождение, наконец. Это началось после того, как ему в руки попался старый, довольно потрёпанный, с загнутыми углами обложки журнал "Наука и жизнь" со статьёй, ни названия, ни автора которой он не запомнил, так как поначалу не придал прочитанному особого значения, но через несколько дней неожиданно заметил, что в голове постоянно крутятся мысли, связанные с содержанием той статьи, хотел перечитать её, но журнала больше не нашёл - он исчез где-то в муравейнике общежития. И в институтской библиотеке этого номера Митёк не обнаружил, тем более что он не помнил даже, за какой-год был заинтересовавший его журнал. Но с той поры он стал регулярно брать в библиотеке "Науку и жизнь", это продолжалось и в Томске, и здесь, в Днепропетровске, выписывал в заведенную ещё в вузе толстую тетрадь всё, что, касающееся человека, было в журнале опубликовано. Она хранилась вместе с тетрадкой с мамиными рецептами, в ней были выписки на ту же тему и из научно-популярных книжек, издаваемых обществом "Знание", и из других книг, которые - можно сказать, случайно - попадались Камынину и в которых он находил сведения, хоть как-то относящиеся к запавшим в его душу вопросам. Там, в душе, он был полностью согласен с древнегреческим философом, который сказал: "Легко быть зверем, легко быть дьяволом, легко быть Богом, труднее всего быть человеком", - и он, непосредственный в своём поведении на людях, даже иногда наивный (Митёк чувствовал, что так его многие воспринимают), постоянно задавался вопросом: что есть человек? - и не находил вразумительного ответа. Взять хотя бы дарвиновскую теорию эволюции, с ней Камынин был в общих чертах знаком ещё со школы, - разве она может объяснить происхождение такой сложной и до сих пор непонятной учёным структуры, которой является человеческий мозг? Митёк читал, что за тысячелетия существования земной цивилизации мозг почти не изменился, просто в него заложена возможность адаптации к изменяющимся условиям жизни, обучения всему новому, что благодаря тому же мозгу изобретено человечеством и постоянно изобретается, а ведь лишь меньшая часть мозга у обычных людей задействована, остальная - "спит", и только у гениев эта часть в какой-то степени "разбужена", и почему такие люди появляются? Может быть, проявление гениальности обусловлено лишь отличной подготовкой в какой-то области, практическими навыками, упорным трудом - прежде всего, трудом мысли, скрытым от людских глаз, уверенностью в себе, а, возможно, даже и имеющейся мотивацией? Или талант - действительно, дар Божий, как говорят в народе? Если так, то талантливый человек, тем более гений - существо, избранное Богом? Значит, Бог существует? Камынин, воспитанный школой и комсомолом атеистом, знал, что родители его - люди верующие, верующие втайне от детей, с которыми они никогда о Боге не говорили, и вера их никак внешне не проявлялась, но Митёк несколько раз замечал, будучи пацаном, как мама его, считая, что никто её не видит, шептала беззвучно что-то, глядя на старинную бабушкину икону, висящую в углу в горнице. А почему, как где-то прочёл Митёк, мозг работает лучше в темноте и холоде, и именно в зимнее время совершено больше открытий и учёными достигнуты лучшие результаты? И откуда взялась у мозга возможность предугадывать будущее, каков механизм интуиции, называемой "седьмым чувством"? Ведь был же Нострадамус, были и другие провидцы, они и сейчас, конечно, существуют, только пресса о них умалчивает, поскольку их способности не могут быть объяснены с точки зрения марксистско-ленинской диалектики, это понятие - предвидение - стояло в том же ряду, что и генетика, и кибернетика, но последние науки, наконец, реабилитированы, а как назвать то, о чём писал Жюль Верн (кто его не читал!), как не предвидением - правда, в области технической мысли, пусть в то время писателя считали фантастом, но ведь почти все его предсказания сбылись... Как хотелось бы заглянуть в будущее: что будет с ним, Камыниным, с его семьёй хотя бы через пятьдесят лет, что будет со страной, если мыслить масштабно? Будет ли построено коммунистическое общество, о котором прожужжали все уши? Интересно же... А интуиция у людей достаточно распространена, у многих она есть, тут и спору нет. Конечно, интуиция у человека, который ею обладает в той или иной степени, обращена, в основном, на себя и на близких ему людей. Митёк не раз слышал о случаях, когда человек, который должен был куда-то отправиться, по каким-то причинам опаздывал на самолёт, на поезд, на автобус, а они попадали в катастрофу - не значит ли это, что опоздавший человек подсознательно чувствовал её? А на бытовом уровне, в семье, интуиция проявляется сплошь и рядом, при этом чаще всего у женщин, и Людочка - тому пример. Она почувствовала за день до получения Митьком письма из днепропетровского института, что придёт положительный ответ, только не знала - откуда, а однажды утром, уже здесь, в Днепропетровске, сказала мужу, что с её отцом совсем плохо, и вечером принесли телеграмму о его смерти. Однажды Камынину попалась книжка, перевод с английского, посвящённая проблемам биологии человека, Митёк в ней понял далеко не всё, но он вынес из неё то, что, кроме биологической системы человеческого тела, существует ещё некая - тоже биологическая - структура, которая была названа в тексте биологическим полем, или аурой. Эта аура окружает физическое тело человека, взаимодействует с его биологической системой и, вполне возможно, как было написано, взаимодействует с другими объектами, не только живыми, но даже неживыми и даже находящимися на значительном расстоянии. Не это ли, думал Камынин, является объяснением интуиции и, более того, передачи мыслей на расстояние, опыты по которой проводились ещё во время Второй мировой войны американцами? Не наличием ли ауры пользуется знаменитый Вольф Мессинг в своих выступлениях? Нет, ему, простому советскому инженеру, во всём этом трудно разобраться, надо быть специалистом в "человековедении", когда-нибудь все тайны, связанные с человеком, будут раскрыты, в том числе и то, откуда на Земле появилось человечество - может быть, из Космоса? Когда Митёк в прошлом году был в Москве (проездом, по дороге на один из уральских металлургических заводов, меньше суток), ему рассказывал Игорь Федоровский со слов жены, врача, работающей в каком-то институте, занимающемся проблемами здоровья космонавтов, что они - космонавты - значительно легче привыкают к невесомости, чем потом, вернувшись, к земным условиям. Почему? Не потому ли, что среда обитания "наверху" исторически более приемлема человеку? А с другой стороны, в пользу земного происхождения людей говорят те данные проведенных исследований, которые свидетельствуют о том, что, если половину всего увиденного человек забывает в среднем через четыре месяца, то память о запахах сохраняется десятилетиями, и какой-то запах может вызвать в памяти по ассоциации картины далёкого прошлого. Не значит ли это, что "ближайшими родственниками" человека являются, всё-таки, животные? В общем, вопросы, вопросы...
   И ещё одна проблема занимала Камынина: мужчины и женщины, их различие - не только по половым признакам, что очевидно, а вообще - по поведению, по психическим особенностям, определяющим это их поведение и в семейной обстановке, и среди других людей, взаимоотношения мужчин и женщин, как влияют их физиологические особенности на отношения между ними, такими разными во всём, даже в мелочах. Эту "разность", несмотря на небольшой ещё жизненный опыт, Митёк ощущал каждодневно - и дома, и на работе - и считал, что известный постулат марксистско-ленинской диалектики "единство и борьба противоположностей" хотя бы в данном случае, наверное, верен. В доступных ему публикациях мало что было на эту тему, но какие-то отрывочные сведения Митёк всё-таки вылавливал и записывал в свою тетрадь. Например, то, что мозг женщины меньше мужского по весу - в среднем - на 12 % и устроен иначе, чем мозг мужчины, у которого, и это главное, чётко разграничены функции полушарий: левое отвечает за логическое мышление, а правое - за абстрактное. У женщины же полушария мало чем отличаются друг от друга, и если при решении какой-то задачи - не обязательно производственной или научной, а просто житейской - у мужчины работает лишь правое полушарие, то у женщины - оба. И когда женщина слушает собеседника, то задействован мозг тоже целиком, в то время как у мужчины активизируется при этом только левое полушарие (не потому ли выражение " в одно ухо влетает, из другого вылетает" относится преимущественно к мужчинам - во всяком случае, так считает большинство жён, жалующихся, что их "вторые половины" не слушают, что они говорят?). Хотя, с другой стороны, как выяснили британские учёные, мужская речь более понятна для мозга - как мужского, так и женского, - и всё дело в её тембре, поскольку женские голоса, хотя и мелодичнее, чем мужские, но звучат, как правило, выше мужских. То есть, как известно из физики, частота воспроизводимых женщинами частот шире, а это требует добавочных усилий для мозга собеседника, отчего затрудняется восприятие им сказанного женщиной.
   Женский мозг способен работать одновременно в двух и более направлениях, поэтому, переживая перипетии фильма по телевизору, женщина в то же время помнит, что в это время на кухне что-то варится-жарится, что завтра ей надо пойти с ребёнком к врачу. Мужчина же, занимаясь определённым делом, отдаётся ему, как правило, полностью и отвлекается от других проблем. И думают женщины, в основном, лобными долями мозга, которые отвечают не столько за логику, сколько за интуицию. Именно поэтому мужчины, по сравнению с женщинами, добиваются, в целом, более значимых успехов во всех областях жизни, в карьерном росте. Мерилом деятельности мужчины является успех, для достижения которого надо развивать свою компетентность, силу, самостоятельность, независимость, влияние на окружающих, его угнетает и раздражает, если любимая женщина, желая ему помочь, чувствуя себя ответственной за то, чтобы способствовать его развитию, не упускает случая сказать мужчине, что и как он должен делать. Если мужчине понадобится совет, он найдёт компетентного в возникшей проблеме человека и обратится к нему, и в очень редком случае таким человеком будет жена, подруга, сестра или мать. А женщина, наоборот, считает доказательством любви, если её любимый предложит ей помощь. Мир женщин является полной противоположностью миру мужчин, женщины, за редким исключением, имеют совершенно другие приоритеты, другую систему ценностей. Главное для них - любовь и взаимопонимание. Их самовыражение проявляется в заботе и помощи другим, а также в стремлении достойно выглядеть, чтобы на них было приятно смотреть, вызывая у мужчин интерес и влечение (последнее - хорошо выглядеть - является, кстати, причиной частой смены одежды, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность). И степень удовлетворённости у женщины зависит от того, насколько её любовь и забота восприняты теми, на кого они направлены, с каким чувством они ими воспринимаются. Интересно и то - даже странно, как распорядилась природа, - что привычные движения у мужчин и женщин тоже различаются: например, мужчина, чтоб стянуть с себя свитер, хватает его рукой сзади на спине, а женщина ведь иначе... Кстати, почему у мужчин на одежде правая застёжка, в у женщин - левая? Митёк никогда не задумывался об этом, это было привычно, вроде бы существовало всегда, пока он случайно не прочёл где-то, что до восемнадцатого века застёжки на верхней одежде располагали как угодно, потом в Европе была принята повсеместно правая застёжка, чтобы мужчине можно было согреть ладонь за пазухой перед тем как выхватить шпагу. Так же тогда одевались и женщины, но это было неудобно прислуге, помогающей одеваться дамам, и во второй половине века девятнадцатого дамская мода переключилась на левую застёжку...
   В общем, роли, которые мужчина и женщина исполняют в жизни, - разные, они генетически запрограммированы и изменениям не подлежат... Хотя, как узнал недавно Камынин, некоторые учёные-медики считают, что главный мужской половой гормон тестостерон вырабатывается в организмах мужчин всё меньше, перерабатываясь в эстроген - женский половой гормон. Высокий уровень тестостерона, усиливающего агрессивность, нужен был в давние времена, чтоб добывать на охоте пищу и воевать. Теперь же, когда умственный труд важнее, чем применение силы, уровень тестостерона лишь идёт во вред - зарубежная статистика свидетельствует, что он отмечен у большинства молодых людей, осуждённых за драки, ограбления и изнасилования. А типично мужские черты - пространственная ориентация и жёсткая логика - проявляются лучше всего весной, когда уровень этого гормона в крови наиболее низкий. Однако, сколько бы тестостерон ни перерабатывался в эстроген в организме мужчины, его анатомическое строение измениться не может, и он никогда не будет способен выполнять основную функцию женщины - рожать детей, которая предопределена ей самой природой. Но этот самый эстроген, что особенно поразило Камынина, играет с женщинами злую шутку: если мальчиков и девочек с задатками гениальности рождается приблизительно равное число, то, как только девочка входит в возраст, когда наступает менструация, у неё эти задатки, если они были, пропадают, поскольку её мозг под воздействием эстрогена начинает работать в другом направлении, обеспечивая развитие чисто женского начала и возможность реализации женщиной её главной функции. Не потому ли Митёк не мог вспомнить в истории человечества гениальных женщин? Толчок к такой попытке дало высказывание знаменитого Мечникова, нобелевского лауреата - высказывание, которое Камынин, удивившись его оригинальности, зафиксировал в своей тетради: "Женщины не способны к самостоятельной творческой деятельности, а гениальность - такой же вторичный половой признак мужчины, как борода". Для возражения на мнение Мечникова Митьку на ум приходили лишь Софья Ковалевская и Жорж Санд. Но, возможно, их достижения - действительно, не результат врождённой гениальности, а лишь плод трудолюбия, упорства, самоотверженности, эрудиции, ответственности, наконец? Недаром один из законов Мэрфи гласит: "Мужчина считается толковым работником, пока не доказано противное, женщина считается бестолковой, пока не докажет обратное". И для "лучшей половины человечества" нет ничего обидного в том, что среди признанных миром гениев встречаются только мужчины, так определила природа (или Всевышний, если он существует), "каждому - своё", как сказал кто-то из древних... А среди мужчин - именно, среди мужчин, Камынин это знал даже по своему опыту - встречается столько дураков, что усреднённый уровень мужских "мозгов" никак не выше женского... Вообще, мужской мозг - менее надёжный механизм, через многие его отделы в один и тот же промежуток времени протекает на 15 % меньше крови, чем у женщины, и, вероятно, поэтому у "сильного пола" чаще возникают инсульты и старческое слабоумие. К тому же, у мужчин более низкий болевой порог, нервные окончания их внутренних органов значительно чувствительнее, поэтому все болезни они переносят тяжелее и вряд ли смогли бы вынести ту боль, которую терпят женщины при родах. Но в то же время для мужчины важно происхождение боли. Она переносится значительно легче, если её причина связана как-то с чрезвычайной ситуацией, когда он испытывает стресс, при котором включаются природные механизмы обезболивания - имеет место мощный выброс адреналина. Сколько угодно примеров такого было во время войны, когда солдаты, несмотря на страшные ранения, продолжали вести бой... Мужчины, как правило, снисходительно относятся к "прекрасной половине человечества", о чём свидетельствует множество посвящённых женщинам анекдотов и выражений, претендующих на афористичность, например, таких, какие были приведены в дореволюционном журнале под названием "Анекдот", попавшемся на глаза Митьку в читальном зале городской библиотеки, куда от пришёл в один из выходных дней восстановить в памяти кое-что из того, что изучалось в вузе, но как-то прошло мимо, а теперь требовалось по работе. Этот журнал лежал на соседнем столе, мужчина, который взял его, вышел то ли покурить, то ли в туалет. И Митёк не удержался - взял его полистать. И обнаружил в нём два выражения, которые ему понравились: "Женщина может всё, остальное могут мужчины" и "Женщина всегда права, независимо от того, права она или нет".
   Всё прочитанное о женщинах Митёк мысленно примерял на своих сотрудниц (их было ровно половина в отделе, в котором он работал), конечно и в первую очередь - на Людочку, на девушек из своей студенческой компании, вспоминая их привычки и особенности характеров, на свою маму и сестёр. И, насколько он мог себе представить, всё сходилось, всё было правильно. Он вспоминал своих старших сестёр, старших его на пять лет - они, Катя и Надя, двойняшки, вернее сказать, близнецы, когда он был ещё школьником в своём селе, уже "вошли в возраст", начали гулять с местными парнями. Они были совсем одинаковыми - и внешне, и по поведению, привычкам, даже болели одновременно одними и теми же болезнями. Это теперь он понимал, а тогда, подросток, только удивлялся тому, что происходило с Катей, когда Надя вышла замуж и перешла жить в дом мужа. Катя начала вдруг чахнуть, почти перестала есть, не выходила из дому вечерами, хотя её парень заходил к ним домой, звал её. Она с трудом, пересиливая себя, ходила на работу на колхозную ферму, и так продолжалось месяца три, пока тот парень не заслал сватов, и она тоже не начала готовиться к свадьбе, сразу же став прежней - весёлой, неунывающей, работящей в доме, такой же, какой была раньше, такой же, как и Надя. Давно, ох, как давно он их не видел, не видел никогда и своих племянников, а их уже всего четверо - обе сестры вслед за мужьями уехали на Север, где началось освоение новых нефтегазовых месторождений, а Митёк тогда учился в Чугуеве. Сёстры навещали родителей, редко, но приезжали, однако Митёк, тоже наведываясь в родное село, ни разу не заставал там ни Надю, ни Катю - посещение родителей никак не совпадало у них по времени.
   Людочку пока лишь однажды Митёк привозил к родителям - в первый же отпуск после женитьбы, именно женитьбы, поскольку свадьбы как таковой не было, просто посидели вечером с немногими друзьями, которые появились в Томске, и всё. А в отпуск поехали сначала в Конотоп, потом - к Камыниным. Встретили Людочку родители Митька хорошо, только мама вздыхала, глядя на сноху - такая та была маленькая и худющая, больше похожая на подростка, у её младшей дочери, "послевоенной" Верки и то в её четырнадцать лет женского было больше - что грудь, что попа; лишь большие серые глаза Людочки, которые светились, когда она смотрела на мужа, да ещё губы, как будто слегка припухшие и часто тронутые слабой улыбкой, привлекали внимание. Ещё один сын, Серёжа, родившийся, когда отец уже был на фронте, как раз перед самой оккупацией, с родителями давно уже не жил, после службы в армии работал на заводе в Харькове и обязательно приехал бы повидаться, но как раз в ту неделю, которую молодые Камынины провели в селе, отсутствовал в городе, так как накануне отправился в Казахстан, так было договорено заранее, знакомиться с родителями своей будущей жены, работавшей по окончании техникума на том же заводе; вот о ней, о своей ещё одной будущей снохе мама Митька говорила ему - так, чтоб не слышала Людочка, - что у той "всё на месте", но сын отмахивался, говоря: "Разве в этом дело? Людочка - чудесная..." Он других слов и не находил, так он любил её.
   За несколько дней до того как отправиться в загс расписываться Митёк с Людочкой сняли комнату на окраине Томска, но в относительно новом доме. Попытки добиться отдельной комнаты в общежитии не увенчались успехом, и Митёк стал искать, где бы они смогли жить. Очередное объявление о сдачи жилья он обнаружил прямо у своего общежития, оно было приклеено на дереве напротив входа. Хозяйка, пышнотелая моложавая женщина с грустными глазами, заломила, было, такую цену, что Митёк с Людочкой лишь переглянулись и хотели уйти, но Майя Николаевна, так, как выяснилось позднее, звали хозяйку, спросила: "Молодожёны?" "Через три дня", - ответил Митёк. "Вот через три дня и приходите, покажете паспорта, а то приходят тут всякие..." - "Да нет, извините, для нас дорого". - "Ладно, договоримся. А вы сами кто?" - "Инженеры, молодые специалисты, работаем здесь". - "А откуда родом-то?" - "Родом с Украины, приехали я из Москвы, Людочка, - Митёк положил руку на плечо невесты, - из Киева". - "Земляки, значит... А сколько вы можете платить?" Митёк назвал максимальную сумму, которые они с Людочкой могли выплачивать ежемесячно за снятую в наём комнату, это они давно обсудили. "Ну, хорошо, приходите. Деньги за месяц вперёд. А сейчас - задаток, половину". Митёк переглянулся с Людочкой, та кивнула. "А комнату покажете?" - спросила она. "Идёмте". Квартира была трёхкомнатной, комната, выделенная им, имела вход из коридора, была маленькой, но вполне приличной. Митёк достал деньги, отсчитал, отдал. Как выяснилось впоследствии, Майя Николаевна жила с сыном-старшеклассником, муж её, полковник, год назад был куда-то откомандирован, семью брать с собой было нельзя, а Майя Николаевна уже привыкла к постоянным переездам - Томск был четвертым за послевоенные годы местом службы мужа, здесь, наконец, была получена квартира, и она надеялась, что больше перемен не будет, муж скоро уйдёт по возрасту в отставку, и они будут жить на его весьма приличную военную пенсию. Но началось предпринятое Хрущёвым сокращение армии, муж опасался, что его уволят до того, как придёт время нормально уходить в отставку, и сам вызвался отбыть в кратковременную, как он говорил жене, командировку - куда, он не сказал. А потом пришло извещение, что он погиб "при исполнении служебных обязанностей"... А она сама не имеет никакой специальности, работает теперь посудомойкой в ресторане, назначенной за покойного мужа пенсии не хватает, а ведь надо поднимать сына... Поэтому Майя Николаевна и решила сдать комнату. Когда она узнала, что родители Митька живут под Харьковом, то сказала: "А у меня в Харькове есть родственники. Их фамилия - Пешневы. Не слышал?", - спросила она Митька (она сразу начала обращаться к молодожёнам на "ты"). "Нет", - ответил Камынин. "Моя девичья фамилия - Пешнева. Я сама из Полтавы, - продолжала Майя Николаевна, - никогда в Харькове не была, но после войны, когда умер отец, приезжала моя двоюродная тётка Мария. Со всеми нашими переездами я потеряла её адрес, а хотелось бы связаться... У тётки было два брата, один из них и родители жили в Харькове, но ни одного имени я не помню". - "У меня в Харькове теперь живёт младший братишка, если хотите, я ему напишу, может быть, сможет узнать адрес". "Напиши, Митя, напиши, пожалуйста. Запиши сейчас - Пешнева Мария. Ей сейчас уже, наверное, под пятьдесят". Митёк выполнил своё обещание - написал брату, брат недели через три прислал ответ, в котором сообщил, что горсправка, куда он обратился, требует отчество человека, адрес которого нужен. Майя Николаевна только развела руками...
   В комнате, снятой у Майи Николаевны, прошла первая брачная ночь молодых. До этого их отношения оставались чисто платоническими, Митёк и помыслить не смел, чтоб эти отношения до официальной регистрации были иными, он хотел, чтобы всё было правильно, как описывается в художественной литературе, хотя его естество бунтовало, и он с трудом сдерживался. Он чувствовал, что и Людочка пытается держать себя в руках, несмотря на то, что, как опять же написано в книжках, женское тело, когда приходит время, подготовлено уже самой природой, даже требует того, чтоб к нему прикасался мужчина, и тогда как трудно, ох, как трудно не сломать, не взорвать запреты, воздвигнутые многовековой моралью, вложенной в сознание воспитанием, как трудно, почти невозможно не поддаться желаниям, ощущениям своего тела... С отроческих лет, с тех пор, когда в нём впервые возникло желание плотской близости с особью противоположного пола, Митёк считал, что такое трудно подавляемое желание возникает только у мужчин, и лишь через годы понял, что такое же желание, если не сильнее, есть у девушек. Впоследствии и Митёк, и Людочка со смехом вспоминали свою первую брачную ночь. У них сначала ничего не получалось, оба были девственниками, неумехами, но потом всё-таки приспособились. И Митёк был благодарен Людочке за её терпение, за то, что она стала первой и, как он считал, единственной женщиной в его жизни, он любил в ней всё - и душу, и тело. Он любил ласкать её маленькие груди, каждая целиком помещалась в его ладони, целовать её набухающие от его прикосновений соски, любил, когда она начинала трепетать под его руками. Сколько лет уже прошло, как они вместе, а он и думать не мог о других женщинах, хотя не без интереса смотрел на молодых женщин и девушек на улицах летом, когда сбрасывались тёплые одежды, и на некоторых своих сотрудниц, особенно, если они обладали хорошими фигурами, с высокой грудью и развитыми бёдрами, плавно и завлекательно покачивающимися при ходьбе. Иногда к нему приходили эротические сны, в которых обязательно фигурировала пышная женская грудь, и он во сне утопал головой в этой груди, и желание возникало в нём, и он просыпался, и иногда, когда было совсем невмоготу, осторожно будил Людочку, чтоб удовлетворить своё желание. В первый раз, когда такое случилось, она, разбуженная, сначала не поняла и испугалась, но потом сама говорила мужу: "Когда захочешь, буди", - и отдавалась ему со страстью. Конечно, было бы лучше, чтоб у Людочки грудь была побольше, но Митёк успокаивал себя тем, что, как он прочитал где-то, ученые предполагают - может, это не абсолютная истина, но всё же, - что чем больше у женщины грудь, тем меньше её интеллект. Митёк не мог сам проверить правильность этого положения, но Людочка была умницей...
   Митёк хотел бы иметь много детей, как его родители, его не пугали материальные трудности - в конце концов, он мужчина, многое может делать руками, всегда найдёт, где и как подзаработать, если будет нужно. Но после рождения Женечки он стал предохраняться, поскольку, во-первых, чтобы каждый следующий ребёнок был абсолютно здоров, между рождением предыдущего и зачатием следующего должно проходить не менее двух с половиной лет, это он прочитал в "Науке и жизни", а во-вторых, жилищные условия - общежитие и всё, с ним связанное - были таковы, что думать о втором ребёнке было преждевременно. Однако, когда полгода назад Камынины получили квартиру, Митёк, обнимая жену в постели, заикнулся, было, что пора бы завести дочечку, как-нибудь проживём. "У моих родителей, ты знаешь, нас пятеро, на таком я не настаиваю, - сказал он, - но всё-таки...". Людочка молчала, а Митёк продолжал, засмеявшись: "Я тебе говорил, что моё село выросло из так называемого "аракчеевского поселения", женатых солдат после скольких-то лет службы селили на землю, их жизнь была строго регламентирована, в том числе было приказано каждой солдатской жене каждый год рожать, представляешь? Об этом рассказывал наш школьный учитель истории - не на уроках, а в историческом кружке, я ходил в него некоторое время. Смешно... А если не получалось зачать?" Он вспомнил, что учитель говорил и о том, что "аракчеевские поселения" придумал, на самом деле, не Аракчеев, он как раз возражал против их создания, но Александр I приказал, а его всесильный министр педантично выполнял этот приказ. И том, что план отмены крепостного права по заданию царя разработал как раз Аракчеев, но Александр I не решился на такой шаг, и этот план с определёнными изменениями был осуществлён только его племянником Александром II. Об этом сейчас рассказывать жене было не вовремя и не к месту, она никак не реагировала на слова Митька, лежала тихо. Митёк, продолжая поглаживать её грудь, живот, лобок и ощущая, как подрагивает её тело под его рукой, спросил: "Ну, так как тебе моё предложение?" Людочка, наконец, сказала: "Митенька, давай отложим, мне не хочется оставлять работу даже на короткое время, ты же знаешь - у меня сейчас есть некоторые перспективы... Да и - не хотела тебе говорить - возникли некоторые проблемы по женской части". "Что такое?" - всполошился муж. "Да ничего страшного, небольшое воспаление яичников, простудила, видимо. Подлечусь... И какие наши годы? Успеем... Ты же сам мне читал, что одна женщина, попавшая в книгу рекордов Гиннесса, родила в шестьдесят три года. Мы, конечно, не будем ждать столько..." И, прижавшись к нему, Людочка добавила: "А пока давай по-старому, а?" С этого дня Митёк стал постоянно спрашивать у жены, как она себя чувствует, и настоял, чтобы она регулярно проверялась у гинеколога. Кроме того, он постоянно убеждал её больше кушать капусты, сказав ей однажды, что по народным приметам у женщин, постоянно употребляющим в пищу этот овощ, риск образование опухолей в груди минимален. "И вообще, - говорил он, - обычная наша капуста - такой продукт, который содержит в себе огромное количество разных витаминов и микроэлементов, необходимых организму. Недаром в Древнем Риме капуста входила в обязательный рацион солдат".
   Как получили Камынины квартиру - это просто фантастика! Так они оба считали. В том же доме, в крайнем подъезде, на первом довольно низком этаже, с окнами, забранными решётками, две небольшие комнатки, в одной из них - большей - выделен уголок, в которой стояла газовая плита, а из крохотного коридорчика вход в совмещённый санузел, в котором вместо ванны был лишь душ, - но зато своя квартира, своя! Таких квартир в доме было всего две, в соседнем подъезде в подобной квартире жила комендантша общежития с малолетней дочкой, а эту, которую въехали Камынины, до последнего времени занимал бывший работник института, пенсионер, заслуженный металлург Украины, доктор наук. Когда-то он с семьёй жил в большой квартире в центре города, в элитном по тем временам доме, построенном ещё при Сталине, но семья разрасталась, и он, ещё работая главным специалистом по мартеновскому производству, подал заявление на расширение жилплощади. К тому времени, когда дом, построенный стараниями нового директора, был сдан в эксплуатацию, заслуженный специалист уже вынужден был уйти по болезни на пенсию, но директор, помнивший о его заслугах и относившийся к нему, на трудах которого он учился, с большим уважением, выделил ему с женой эту маленькую квартирку, большего он сделать никак не мог, слишком много было в списке очередников, работающих в институте и претендующих на получение жилья. Пожилая пара могла бы сделать "родственный" обмен, оставшись в своей квартире, а сюда вселив бездетных младшего сына с женой, но там оставался старший сын с женой и двумя детьми, со старшей невесткой у стариков были натянутые отношения, иногда случались вызванные ею скандалы, и они решили под конец жизни пожить вдвоём спокойно. Но через два года жена заслуженного человека умерла, он остался один, сыновья приезжали, привозили продукты, как-то помогали ему жить, но здоровья уже совсем не было, и последние полгода с небольшими перерывами он провёл в областной "обкомовской" больнице, там же и умер. Претендентов на освободившуюся квартиру, как ни странно, в институте не было, то есть они, конечно, были, но одиночки или семьи без детей, а те сотрудники, у которых дети были, ожидали, рассчитывая на своего "пробивного" директора, лучшей, большей квартиры, и когда Митёк, будучи членом профкома института (ему была поручена спортивная работа), узнал, что такая квартира есть, да ещё в том же доме, не надо тратиться на переезд, он записался на приём к директору. К тому времени он занимал уже должность старшего инженера, был на хорошем счету, да и Людочка работала в том же институте, и к ней тоже не было претензий, поэтому директор сразу же дал согласие на получение Камыниными освободившейся жилплощади. Ещё по-прежнему живя в общежитии, Митёк сделал в квартире полный ремонт: наклеил обои, утеплил рамы на окнах, покрасил их и отопительные батареи, отциклевал паркетные (повезло!) полы, но не стал покрывать их лаком (он читал, что это вредно для здоровья, особенно - детям), заменил в санузле и в кухонном уголке потрескавшуюся плитку, частично заменил и сантехнику. На ремонт у него ушёл весь очередной отпуск. Пришлось влезть в долги, но что поделаешь, всё надо было "доставать", переплачивать... А ещё надо было докупить кое-что из мебели, что он и сделал, найдя нужное и недорогое, бывшее в употреблении, в мебельной "комиссионке". И, наконец, с помощью соседей по общежитию перенёс в отремонтированную квартиру их с Людочкой диван, Женечкину кровать, немногочисленные пожитки и всякие обиходные мелочи. Спальные места он разместил так, чтобы ноги во время сна не были обращены в сторону дверей - так гласит китайская мудрость, поскольку ногами вперёд выносят покойников. А вот головой к двери спать можно, Митёк так и расположил их с Людочкой диван, но при этом дверь должна всё же оставаться в поле зрения лежащего человека, и для этой цели, считают китайцы, может служить зеркало, если его повесить на стене перед глазами. Митёк так и сделал.
   Долги помогла отдать Рива Кельмановна, тёща. Митёк сопротивлялся этой помощи, неудобно ему было, разве они с Людочкой сами не в состоянии, вот приличная премия намечается, но жена уговорила его, сказав: "Ну что ты, Митенька, не чужой же человек..." Тёща приехала через месяц после новоселья, и прожила у Камыниных всю зиму, Митёк расставлял ей раскладушку в меньшей комнате, где спал Женечка. Митёк обратил внимание на то, как похудела Рива Кельмановна, даже, можно сказать, высохла, оставаясь стройной, с прямой спиной. Как же его Людочка, чуть располневшая после появления Женечки, была раньше, когда он с ней только познакомился, похожа фигурой на теперешнюю тёщу! Но только фигурой, статью, а не лицом, которое, включая глаза, было полной копией покойного её отца. Тёща давно хотела перебраться поближе к единственной дочке и внуку, говорила об этом Людочке, а теперь у неё возникла идея: надо бы попытаться вступить в какой-нибудь жилищный кооператив в Днепропетровске, на однокомнатную квартиру она денег наберёт, продаст дом в Конотопе, и деньги будут. Но как это сделать? Для вступления в кооператив, даже если повезёт и таковой найдётся, ей нужна прописка в городе. Когда Камынины жили в общежитии, об этом не могло быть и речи, а теперь у них своя квартира, и, как она выяснила у дочери, площадь жилых комнат составляет как раз двадцать четыре квадратных метров, то есть на этой площади по существующим нормам может быть прописано четыре человека. "Пропишите меня здесь, - сказала Рива Келмановна дочке и зятю. - Пока найдётся кооператив, я поживу в Конотопе, а потом, когда нужно будет вносить деньги, продам дом, покупатель есть, давно просится, - тогда переберусь к вам. Ладно?" Митька, честно говоря, не устраивала перспектива жить с тёщей продолжительное время, он не мог нарадоваться тому, что есть своё жильё, где им с Людочкой и Женечкой так хорошо, но Людочкину маму не выгонишь же, коль она приехала, и потом тоже - не откажешь же ей жить с ними, пока будет строиться кооперативный дом, если вообще план тёщи может быть осуществлён... К тому же он видел, что Людочка хочет, чтоб мама была поближе к ней - если и не жила вместе с ними, то, во всяком случае, находилась недалеко: уже немолода, ей нужна будет, наверное, её помощь, да и сама мама сможет, когда потребуется, присмотреть за Женечкой. Вообще, Рива Кельмановна чувствовала себя неплохо для своих лет, но в период пребывания тёщи у Камыниных случились у неё неприятности с кишечником, и тут пригодилась опять мамина тетрадка, и он, пока она была в Днепропетровске, почти полностью вылечил её настойкой, приготовленному по старому рецепту из смеси тысячелистника, зверобоя и бессмертника, купленных в аптеке. Литровую бутылку (из-под молока) этой настойки Митёк тщательно упаковал и дал её тёще с собой, когда та возвращалась в Конотоп.
   Митьку пришлось, делать нечего, заниматься пропиской тёщи. Обращаться в паспортный стол районной милиции, он понимал, было бесполезно: найдут всякие зацепки, чтоб отказать, будут ненавязчиво намекать - там сидят великие мастера в этом деле, - что надо дать взятку; Митёк бывал в паспортном столе, когда получил квартиру и надо было прописаться в ней, он пришёл тогда с ордером на квартиру, в котором числились и он, и Людочка, и сын, и то дама в капитанских погонах не сразу поставила необходимые штампы в паспорта его и жены, выжидающе смотрела на него. И Митёк решил пойти в райисполком, узнав, что, слава Богу, его председатель не сменился. Он записался на приём и в назначенный день вошёл в кабинет Алексея Николаевича. За прошедшие годы тот заметно постарел, обрюзг, но его синие глаза, запомнившиеся Камынину, не потеряли своей яркости. "Здравствуйте, Алексей Николаевич, - сказал Митёк. - Вы меня, конечно, не помните, но когда-то вы мне очень помогли. А как ваша печень?" Председатель внимательно посмотрел на посетителя. "А-а, народные рецепты, - сказал он. - Помню вас. До сих пор пью, если не забываю. Что у вас опять стряслось?" Митёк изложил своё дело. Алексей Николаевич нажал одну из кнопок на телефонном аппарате. "Зина, - сказал он, повернув голову к аппарату, - соедини меня с Андреем Афанасьевичем, а если его нет, то с паспортным столом". Через полминуты Митёк услышал голос Зины, сказавшей, что Андрей Афанасьевич у телефона. Председатель поднял трубку: "Андрей, здравствуй. Рад тебя слышать. Дома всё в порядке?" И после паузы, выслушав ответ начальника районной милиции, сказал: "Слушай, есть одно дело. К тебе подойдёт товарищ, - Алексей Николаевич взял со стола бумагу и прочёл, - Камынин Дмитрий Иванович, запиши, пожалуйста, надо помочь человеку, прошу тебя. Записал? Ну, будь здоров. Привет Нине. Что-то вы давно не появлялись у нас. Давай созвонимся. Ну, всё. Пока".
   Поход в милицию увенчался успехом. На заявлении Камынина начальник наложил резолюцию, гласящую, что прописка в его квартиру тёщи разрешается при условии выписки Ривы Кельмановны Ряденко по прежнему месту жительства. И тёща уехала в Конотоп продавать дом, а Камынины стали искать возможность вступления её в жилищный кооператив. И тут им снова повезло: оказалось, что младший брат Парамона Спиридоновича, работающий заместителем начальника цеха крупного днепропетровского завода "Южмаш", является председателем кооператива, организованного для сотрудников завода, новый кооперативный дом улучшенной планировки вот-вот будет готов к сдаче, а одна однокомнатная квартира неожиданно потеряла будущего хозяина - он, работник завода, внезапно умер прямо на работе, - и если в течение месяца будет внесён в кооператив квартирный пай, то эта квартира может достаться маме Людочки. Пришлось быстро продавать дом в Конотопе (из-за скорости Рива Келмановна немного продешевила), прописывать тёщу в квартире Камыниных, и они еле успели перевести деньги на счёт кооператива.
   Пока оканчивался строительством кооперативный дом, вся маленькая квартирка Камыниных, была заставлена чемоданами и сумками с вещами Людочкиной мамы. Митёк помог всё это перевезти из Конотопа, вещей всё равно оказалось много, несмотря на то, что Рива Кельмановна значительную часть их - мебель, в основном - распродала, кое-что раздарила, а что-то просто выбросила. Всё привезенное так и стояло не распакованным, за исключением одежды и старинного серебряного столового набора на двенадцать персон, немного потемневшего от времени. Достав его из сумки, Рива Кельмановна, разделила его на две равные части: одну часть, завернув в льняное полотенце, тоже старое, с обтрёпанной местами кромкой, уложила обратно в сумку, а другую оставила на столе, за которым сидела вся семья. "Пользуйтесь, - сказала она. - я хочу, чтобы мы ели серебряными ложками и вилками, это полезно". Митёк взял одну ложку - тяжёлая, с как будто обгрызенным немного косо краем - и вопросительно посмотрел на жену. Тёща, перехватив этот взгляд, сказала: "Не нужно удивляться. Несколько поколений пользовалось этой ложкой, этот набор мне остался от мамы, ей - от её мамы, а как давно он попал в семью, не знаю. Мама его даже в Гражданскую войну и в голод тридцатых годов сберегла, а я - в эвакуации, не продала, хотя необходимость в деньгах была постоянно. Так что - пользуйтесь. И не растеряйте. Когда-нибудь Женечке достанется этот набор полностью - и эта часть, и та, что будет пока у меня".
   ...Завтра Рива Кельмановна должна получить ордер на свою однокомнатную квартиру. Митьку придётся, конечно, "приложить руки", чтоб привести в ней всё в порядок, ведь сколько огрехов остаётся после строителей... Но это потом, так как он сам завтра должен уезжать в командировку в Харьков, в родственный институт "Гипросталь". Митёк позвонил в Москву Полинке, уточнил, как ему найти их общих студенческих подруг (он уже знал, что Маруся и Валюшка теперь живут в Харькове), но для него было неожиданностью что Тата и Саня развелись, что Саня уехал в Белгород, а Тата вышла замуж и уже родила сына. Так давно он не звонил Полинке, а ей звонить ему до последнего времени было некуда, она даже не знала, что у Камыниных новая квартира, да ещё и с телефоном...
  

2.

  
   - Маруся, ты? Здравствуй, - услышала Сильва, подняв трубку телефона, полузабытый, но такой знакомый голос. Её давно уже никто не называл Марусей, только Полинка, когда иногда, очень редко, звонила, а Валюшке и Тате она сказала, что её Володе не нравится, когда её называют Марусей, он был недоволен и просил сделать так, чтобы подруги обращались к ней в его присутствии по её настоящему имени, и она не хотела из-за такой мелочи конфликтовать с мужем. И Валюшка, и Тата приняли это к сведению и даже в телефонных разговорах с ней больше не вспоминали давнее студенческое прозвище, хотя случалось, что оно всплывало неожиданно снова, но каждый раз подруги, извинившись, сразу же поправлялись. Муж и Володей называть себя разрешал только Сильве, но, однако, не при посторонних, остальные её знакомые, даже давние, должны были обращаться к нему - Ваган, Ваган Арменович, так он привык за годы службы. Правда, было ещё одно исключение - Пешневы. Получилось так, что Сильва, говоря своей сотруднице Лизе Пешневой, с которой подружилась, о своём муже, назвала его Володей, и когда она с ним впервые пришли в гости к Пешневым, Лиза протянула руку мужу Сильвы и сказала: "Здравствуйте, Володя", - а он не стал её поправлять, так и осталось...
   - Митёк, ты? Вот не ожидала... Ты где? - она говорила по-прежнему с некоторым акцентом, он стал, как заметил Камынин, легче, но ему было приятно, что он не пропал за столько лет, напоминал студенческие годы.
   - В Харькове, приехал в командировку. Как ты живёшь?
   - Всё нормально. У тебя ничего не спрашиваю. Встретимся - расскажешь. Где ты остановился?
   - У организации, куда я приехал, ты, наверное, знаешь, есть такой институт - "Гипросталь"...
   - Конечно, знаю, - перебила Митька Сильва. - Это рядом с моей работой.
   - Так вот, у "Гипростали" есть квартира для приезжающих командированных, недалеко от института, в районе Госпрома, дом называется "Красный промышленник".
   - Тоже знаю, там рядом живут и Валюшка, и Тата.
   - Да? Я с ними ещё не связывался.
   - Я сейчас позвоню им, обязательно встретимся все вместе где-нибудь. Не возражаешь?
   - Да как я могу возражать? - Митёк рассмеялся на том конце провода. - Когда?
   Сильва ответила не сразу, замявшись. Сейчас уже поздно, девятый час вечера, ей надо купать младшего сына, и вообще у них в квартире идёт нескончаемый ремонт, всё не на своих местах, сдвинуто, мебель укрыта тряпками, чтоб пойти в туалет, надо предварительно набрать из крана воду в ведро, поскольку старый сливной бачок, давно протекающий, вчера сантехник снял, обещал сегодня поставить новый, купленный Володей, но так и не пришёл, надо будет вызванивать его завтра. А Володя говорит, что прежде надо поменять трубы совмещённом санузле, спрятать их, он уже договорился в своей академии с мастерами из хозяйственной службы, но она считает всё-таки, что пока те сделают свою работу, пройдёт немало времени, пусть бачок будёт поставлен, это непорядок и большое неудобство - с ведром с водой, Рубену, старшему сыну, трудно самому с ним справляться.
   Квартиру Володя получил около двух лет назад, сразу же, как приехал в Харьков, переведенный к новому месту службы в военной академии, где был организован вычислительный центр - видимо, первый в городе, - который был оснащён вычислительной машиной. Эти машины только недавно стали выпускаться в Минске, специалистов, необходимых для их обслуживании и работы на них, было мало, и Володю, зарекомендовавшего себя опытным и знающим электронщиком, уже в звании капитана, назначили сюда начальником вычислительного центра. Он приехал один, оставив на время жену с двумя сыновьями, но через месяц съездил за ними и привёз в Харьков. Квартира, которую он получил, была свежепобеленной, абсолютно пустой, в "хрущёвской" пятиэтажке, построенной семь лет назад и расположенной в районе, именующемся с давних времён, когда здесь был пустырь, Павловым Полем. Подобные трёхкомнатные квартиры получили название "распашонок" - из-за того, что из большой комнаты - центральной, главной - двери вели в две значительно меньшие, которые можно было представить как короткие рукава детской распашонки. Месяц у Володи ушёл на оборудование квартиры мебелью, которую следовало добавить к той, которую решено было взять с собой из Подмосковья, и на то, чтобы организовать переезд семьи - в частности, обеспечить получение контейнера для перевозки вещей, и в этом ему помогли сослуживцы, оставшиеся на прежнем месте службы. Неприятности с квартирой начались через год - то там протечки, то тут, то вдруг перестала работать одна конфорка газовой печки, то начала отваливаться облицовочная плитка в совмещённом санузле, и Сильва с Володей решили, что надо делать капитальный ремонт. К этому времени она уже полгода как работала, устроив младшего, Армена, в детский садик, - работала в филиале московского конструкторского бюро, таком же филиале, как в Подмосковье, и харьковская организация тоже занималась разработкой электротермического оборудования.
   ...Надо было отвечать на вопрос Камынина "когда", Сильва подумала, что, может быть, Тата или Валюшка согласятся принять всех у себя дома, и сказала в трубку:
   - Митёк, если сможешь, зайди завтра в час дня ко мне работу, там договоримся точно. Это рядом с "Гипросталью", выйдешь из института и направо, завернёшь за угол опять направо и пойдёшь прямо к магазину "Весна". Сразу за входом в магазин есть подъезд, я выйду, у меня как раз будет обеденный перерыв. Запомнил?
   - Запомнил.
   - А ты в Харькове надолго?
   - Думаю, три-четыре дня.
   - Ну, хорошо. Значит, завтра. Договорились?
   - Договорились?
   - Хорошо. Приду. Ну, тогда - до завтра?
   - До завтра. Будь здоров. Рада, что ты появился.
   К месту работы Сильве ехать было всего ничего: всего пять коротких троллейбусных остановок по проспекту Ленина. Володе - на остановку дальше, большое здание академии стояло через улицу от Госпрома, а его помпезный фасад выходил на одну из самых больших, как ему сказали, когда он только явился в академию, площадей то ли мира, то ли Европы. На первых порах Володе было трудно: он же всё-таки не был специалистом в области вычислительной техники, но таковых пока вообще было мало, и начальство решило, что он - офицер перспективный, знающий и к тому же - молодой, мозги которого ещё способны воспринимать новое, справится. В академии - так сложилось - был сосредоточен значительный, говоря казённым языком, научный потенциал, работали большие знатоки электроники и радиотехники, и Володя, познакомившись с сотрудниками кафедр, всегда мог при необходимости получить консультацию, если сомневался в чём-то, связанном с техническим обслуживанием вычислительной машины и периферийных её устройств, а в полученных вместе с оборудованием инструкциях он не находил внятного ответа на свои вопросы. Особенно толковые консультации давал ему Андрей Максимович Калганов, доктор технических наук, инженер-полковник. Володе, человеку южного темперамента, приучившего себя не давать волю своим чувствам, импонировала врождённая, как он считал, сдержанность Калганова, его тактичность, когда он что-то объяснял молодому офицеру, не давая тому ни на миг подумать, что тот - невежа, не давая почувствовать разницу в их возрасте и вложенных в голову знаниях. Володя постепенно стал относиться к Андрею Максимовичу как к отцу (своего он потерял три года назад, мама, продав дом в Абовяне, переехала жить к своей старшей дочери), спрашивая у него совета по разным вопросам "жизнеобеспечения" семьи, особенно в первые месяцы пребывания в Харькове, незнакомом большом городе, где не было никаких знакомых, способных помочь в решении бытовых проблем - например, приобретения мебели, - кроме двух студенческих подруг жены, которых он тоже, конечно, давно знал, но что они со своими мужьями могли? Он даже не обращался к ним. Калганов тоже сам не мог ему ответить на большинство вопросов бытового порядка, говорил, что спросит у жены, и Володя чувствовал, что такие проблемы его совершенно не занимают, и, поняв это, перестал тревожить его просьбами дать совет, связанный его житейскими обстоятельствами, тем более что приехавшая Сильва, осмотревшись в городе и поговорив с подругами, основную часть таких проблем стала решать самостоятельно. Но и прекратив донимать Калганова вопросами, не связанными с техникой, Володя по-прежнему и даже, возможно, с ещё большим уважением и почтением продолжал относиться к своему старшему коллеге. Калганов это чувствовал и недели через две после приезда Сильвы пригласил Володю с женой к себе домой на воскресный обед. "Моя жена, Ваган Арменович, расскажет вам и вашей супруге, где и что в городе, - сказал он, скупо улыбнувшись. - А то я плохое передаточное звено". Сильва попросила Валюшку посидеть пару часов у них дома с детьми, и они отправились к Калганову, на тихую улицу недалеко от академии. Володя купил большой букет цветов и захватил с собой бутылку армянского коньяка, благо, запасы последнего были значительными, привезенными из Подмосковья, а там были постоянно пополняемыми после каждого посещения Володей и Сильвой их родителей и почти не расходуемыми, поскольку Володя не пил спиртного вообще, мог пригубить рюмку в большом застолье, но она так и оставалась не выпитой до конца, когда застолье заканчивалось. "Только этим он и похож на Игоря", - думала Сильва, зная о привычках мужа всё и вспоминая свою далёкую неразделённую и не высказанную любовь. Совершенно непьющим Володя стал на глазах Сильвы - после того как однажды, когда они вдвоём много лет назад были в Москве в компании друзей Володи, он так перебрал, что ему стало плохо, он даже не смог проводить её, его положили тут же спать, а Андрей, друг Володи, вызвал такси, посадил Сильву в машину и оплатил вперёд её водителю доставку девушки в общежитие.
   Светлана Павловна, жена Калганова, миловидная седеющая женщина была улыбчива и приветлива с гостями. Она много чего рассказала Сильве - "что, где и как" в городе, и предложила звонить прямо ей, если возникнет необходимость что-то достать ("Я не связана с торговлей, - говорила она с приятной улыбкой, - но я коренная харьковчанка, многих знаю, иногда смогу, наверное, в чём-то помочь".) И Сильва несколько раз обращалась к ней, последний раз, когда надо было определить Армена в садик. Это было как раз перед тем как они снова встретились - на этот раз в клубе академии, где по случаю Дня Победы после торжественного собрания был дан праздничный концерт для сотрудников и их семей. Володе хотелось, чтобы Сильва отвлеклась от домашних забот - так он сказал жене - и пошла с ним, и ей опять пришлось просить приглядеть за детьми - на этот раз, Тату, Валюшка была в отъезде - поехала с дочкой на все майские выходные дни (взяв несколько отгулов) навестить свою мать, и Сильва отвела детей к Тате домой, поскольку Тата сама не могла придти выручить подругу - не брать же малыша с собой, уж лучше у неё дома, так она и сказала Сильве. Калганов на концерт тоже пришёл с женой и, кроме того, с дочкой и её мужем, познакомив их с Володей и Сильвой. Вера, дочь Калганова от первого брака (это выяснилось в разговорах ещё в гостях у него), на вид была ровесницей Сильвы, но муж Веры был явно старше её - с усталым морщинистым лицом и густыми, чёрными, как воронье крыло, но с обильной проседью волосами, он вряд ли был намного младше Андрея Максимовича, а может быть, и не младше вовсе. Сильва потом несколько раз случайно встречала Веру в городе, они останавливались, немного говорили - так, ни о чём особенно - и расходились. Если бы Сильва знала, что Светлана Павловна - мать того парня, который встретился давным-давно Полинке в Макеевке и о котором подруга рассказывала с сожалением ей в Москве, а Вера - несостоявшаяся его любовь, то Сильва обязательно написала бы об этих встречах Полинке, поделившись с ней своим удивлением тому, как тесен мир. Банально, общеизвестно, но всё же...
   Харьков нравился Сильве, не Москва, конечно, но жить можно и есть где погулять с сыновьями - в парке Горького, например, где Рубену очень хотелось опробовать разнообразные аттракционы, не на все из них Сильва его пускала, считая, что опасно. Особенно в восторге старший сын был от детской железной дороги, персонал которой состоял из мальчишек и девчонок, и Рубен говорил родителям, что, когда подрастёт, тоже будет машинистом. А Армен, младший, любил бывать в зоопарке, примыкавшему к саду Шевченко, и когда в выходные дни, если была хорошая погода, вся семья приезжала погулять в сад, Армен непременно тянул всех в зоопарк. В общем, жизнь в Харькове налаживалась, всё было нормально, вот ещё бы снабжение, как в Москве, а то Сильве каждый раз приходилось думать, чем накормить семью, и выручали рынки, где можно было купить и мясо, и приличные овощи - не такое гнильё, как в магазинах.
   В Абовяне, у родителей Сильва была в последний раз прошлым летом, приезжала вместе с мужем и детьми, надо было показать родителям их младшего внука, которого они ещё не видели. Они были уже совсем в преклонном возрасте, жили одни, но как-то справлялись ещё. Младший брат Сильвы после техникума отслужил в армии и теперь жил в Ереване, собравшись, наконец, жениться - будучи сосватан - на их дальней родственнице, только что окончившей школу, степень их родства Сильва из пояснений отца так и не поняла, уяснила только, что общие предки у них и семьи будущей жены брата были не то в восьмом, не то в девятом колене. Брат работал теперь на коньячном заводе, директором которого являлся муж самой старшей сестры. Приезд Сильвы с семьёй был как раз приурочен к свадьбе - пышной и многолюдной, длившейся два дня. Но вечером первого дня родители жениха, взяв с собой внуков Рубена и Армена, уехали в Абовян машиной, предоставленной старшим зятем, а Сильва с мужем остались ещё на несколько суток, ночуя в доме другой сестры. Ни одна из сестёр не работала, они занимались хозяйством и детьми, их мужья вполне обеспечивали материально свои семьи, и Сильва даже позавидовала им, ухоженным и красивым, но не представляла себя на их месте - и не только потому, что без её заработка было бы труднее жить, как-нибудь выкручивались бы, оклад Володи был весьма приличным, а ещё и потому, что она привыкла быть в коллективе, работать, нагружая свой мозг техническими вопросами, успешное решение которых доставляло ей радость. Особенное удовольствие она испытывала, когда решение технических проблем требовало применения математических методов, она искала и находила способ, который мог быть применён в конкретном случае, и с удовлетворением думала, что склонность к математике с годами не исчезла, она многое помнила, а главное - всегда знала, в каком справочнике можно было найти то, что выпало из её памяти. Сильва и дома, в то немногое время, которое можно было считать свободным от хозяйственных забот, от детей, с интересом читала книжки по математическим проблемам, которые не изучались в вузе, - на эти книжки она случайно, когда искала приличные детские издания для начавшего самостоятельно читать Рубена, наткнулась в большом книжном магазине на площади Тевелева (коренные харьковчане назвали площадь по-старому, хотя она уже называлась Советской). Она просматривала книги Володи по вычислительной технике и программированию, буквально изучаемые им, чтобы быть на высоте на новом месте службы, но она мало что в них понимала, для этого нужна была специальная подготовка. Но зато Сильва хорошо разобралась, как она считала, в новой для себя математической отрасли - в нумерологии, или, как называли это направление в математике древние греки, гематрии. Тонкую брошюрку с таким названием, удивившем Сильву своим незнакомым звучанием, отпечатанную на какой-то серой бумаге, она увидела на книжном лотке на Благовещенском базаре и купила её. Оказалось, что древнегреческие математики установили эмпирическим путём необычные свойства некоторых чисел, которые были названы ими "особо совершенными". К таким числам относятся те, которые равны сумме всех своих делителей: например, цифра шесть является числом, которое можно получить сложением единицы, двойки и тройки. То же относится к числам двадцать восемь и четыреста девяносто шесть (Сильва не поленилась проверить), и так далее. Не все "особо совершенные" являются "счастливыми" числами, та же шестёрка - наоборот, особенно, если три шестёрки: 666 - это не просто плохо, а очень плохо, знаменитое мистическое "число зверя", приносящее несчастье. Шоссе в Америке под номером 666 известно загадочными катастрофами, таинственными исчезновениями целых семей, необъяснимыми несчастными случаями, которые начались с момента открытия шоссе в 1930 году. Прямо мистика... Недаром "главный нумеролог" античности Пифагор, сказавший, что "числа правят миром", был известен не только как математик, но и как философ и мистик. В то же время другому "особо совершенному" числу, как узнала из брошюры Сильва, отдавал предпочтение Лев Толстой, писавший: "Я родился в 28-м году, 28 числа и всю жизнь 28 было для меня самым счастливым числом". К тому же, памятный уход Толстого из Ясной Поляны произошёл 28 октября, а в статье писателя "Что такое искусство", приведены стихотворения французских поэтов-модернистов на 28 страницах... Что это - просто совпадения?.. С древности считалось, что самое "счастливое" число - семь, ведь и знаменитые "вавилонские башни, и храмовые пирамиды в Месопотамии были семиступенчатыми, а любимое Львом Толстым число имеет в своём основании всё ту же семёрку... С другой стороны, в древнем Китае "счастливыми" считались другие числа, в первую очередь - единица, являвшаяся символом рождения и вообще началом всего, а также девятка, с которой отождествлялась полнота бытия. А вот четвёрка у китайцев тогда была "плохим" числом, в то время как люди, связанные с деньгами, с давних времён утверждали, что это число ведёт к богатству, благосостоянию, и советовали откладывать деньги в сумме, в которой присутствует цифра 4 (14, 40, 400 и тому подобные), тогда деньги не пропадут, и они будут потрачены лишь на намеченные нужды, а не непредвиденные расходы, которых и не будет вообще. Эта идея Сильве так понравилась, что она стала строго следовать, распоряжаясь бюджетом семьи, прочитанному... И ещё две вещи, почерпнутые из брошюры очень заинтересовало её: одна заключалась в том, что, если следовать утверждениям Пифагора, его так называемому "магическому квадрату", выполненному на основании сложных арифметических вычислений на основании знаний, полученных математиком и философом от племени дагонов, среди которых он долго жил и которые, по преданию, были современниками и учениками ещё таинственных атлантов, - если принять на веру выводы, сделанные Пифагором, дата рождения человека во многом определяет его судьбу, и каждый знак Зодиака, под которым человек появился на свет, имеет своё магическое число и благоприятные цифры. У неё, как и у всех Водолеев, магическое число - 8, благоприятные цифры - 2, 4, 8, 9, 11, и 13. Действительно, она родилась 8-го, вышла замуж 11-го, остальные числа, как она не пыталась вспомнить, ни о чём ей не говорили. Сильва выписала соответствующие цифры для детей и мужа, кое-что совпадало с известными ей датами, но у Володи среди благоприятных цифр одиннадцати не было... Второе, что захотела она проверить из написанного в брошюре, относилось, как поняла Сильва, не к чистой гематрии, а больше - к астрологии, но тоже было связано с цифрами. Она написала на листе бумаги своё имя и девичью фамилию, под каждой буквой проставила цифру, соответствующую порядковому номеру этой буквы в русском алфавите, сложила все цифры и получила двузначное число, потом цифры, составляющее это число сложила опять - получилась пятёрка, а это значило, что по правилам, изложенным в брошюре, ей больше подходила профессия, требующая аналитического ума, она даже удивилась, насколько это было верно по её внутреннему ощущению. А она выбрала профессию, окончив соответствующий вуз, которая соответствует четвёрке в приведенной таблице, вот у Володи всё правильно, у него, Сильва всё посчитала и для мужа, как раз и выходит - четвёрка. Кое-что в брошюре было для Сильвы совершенно непонятно: почему, например, не рекомендуется звать гостей, чтобы отметить день рождения, когда ребёнку исполняется 13 лет, мужчине - 40, а женщине -53? Объяснялось это тем, что каждый возраст из указанных считается переломным, и пышное празднование дней рождения, в которые, как доказано, и Сильва это знала, определяются жизненные ритмы на весь следующий год, в таком возрасте может привести к сбою жизненных ритмов. Но почему именно эти цифры? На чём они основаны? Непонятно... Читая брошюру, проводя вычисления, связанные с её семьёй, Сильва не сразу удивилась тому, что такой текст - с мистикой, нумерологией, астрологией - был в Советском Союзе опубликован, но потом обратила внимание на то, что нигде в брошюре не приведены выходные данные: где отпечатано, каким тиражом, кто автор. "Неужели "самиздат"?" - подумала она. Другого объяснения Сильва не находила, да его и не было.
   ...Уже после того как Сильва уехала из Еревана, она мысленно постоянно возвращалась к своим сёстрам, внешность которых вызывал в ней не то что зависть, а досаду, связанную с тем, что природа создала её такой, как есть, и слава Богу, что существует Володя, который, как она надеялась, любит её, а не просто исполняет обязанности мужа и отца, верный слову, данному давным-давно, когда их сосватали. А такие мысли поневоле время от времени посещали её... Сильва отдавала себе отчёт в том, что не может считать свою жизнь абсолютно счастливой, ей не хватало того постоянного, ежеминутного ощущения счастья, о котором говорилось в книгах классиков русской, и не только русской, литературы, перечитанных ещё в школьные годы, в старших классах (так, во всяком случае, она воспринимала прочитанное, так запомнилось), того счастья, о котором она тогда мечтала и ожиданием которого было наполнено всё её существо с той самой поры, когда она осознала себя уже не как ребёнка, а как девушку, будущую женщину, чьё высшее предназначение в мире - любить и в любви дать жизнь следующему поколению людей. Да, конечно, дети, её дети - это счастье, но счастье иного рода, и хотелось бы, чтоб оно было дополнено полной гармонией с мужем, в первую очередь - духовной гармонией, к ней она стремилась все годы замужества, иногда ей казалось, что вот - есть полное взаимопонимание во всём, но потом она понимала, что это лишь показалось ей, она не могла проникнуть в душу Володи, а он вообще не делал подобных попыток, считая, вероятно, их излишними. То, что можно назвать в определённом смысле гармонией, достигалось только в постели - не каждый раз, но случалось, особенно, если сначала муж проводил рукой по её телу - по груди, животу, бёдрам, тогда она готовы была выполнять все его желания, и с этой стороны жизни у Сильвы не было к мужу претензий: она подчас испытывала такое блаженство, когда всё её естество будто бы уносилось куда-то ввысь, что она еле сдерживала крик, вырывающийся из неё, но и в эти минуты умела контролировать себя - может быть, и напрасно, поскольку её ощущения могли бы быть ещё более пронзительными, она это понимала, но не могла преодолеть врождённую сдержанность. В душе Сильве хотелось бы, чтобы Володя потом, отдышавшись, спросил у неё, хорошо ли ей было, она, конечно, не рассказывала бы ему о своём божественном блаженстве, которое, она желала бы, чтоб длилось бесконечно, она отделалась бы тогда какими-то словами в силу всё той же сдержанности, ставшей ей самой в тягость, но она не могла преодолеть её. Однако он никогда об этом не спрашивал, что, с одной стороны, исключало необходимость как-то отвечать ему, а с другой - слегка обижало её. Она засыпала, умиротворённая, но утром почти каждый раз ей приходила в голову мысль, что - да, в постели всё было прекрасно, она такое даже представить себе не могла раньше, в девичестве и в первое время после замужества, однако по-настоящему они с Володей так и не стали близки, не получилось достичь в браке того единения, когда понимаешь друг друга с полуслова, да и без слов тоже, как будто читая мысли. Их, по сути (кроме, естественно, физической близости), объединяет общий дом, а главное - дети, для благополучия которых Володя - Сильва была в этом уверена - сделает всё, что в его силах. А в остальном они с мужем живут каждый как бы автономно, каждый сам по себе, в своих мыслях, не допуская глубоко в свою душу другого.
   Сильва задавалась вопросом: а как у других семейных пар? В Ереване, остановившись у сестры, поздним вечером, когда в доме все уже спали, они с сестрой сидели в кухне и разговаривали - поговорить было о чём, давно не виделись, - и Сильва поделилась с сестрой своими мыслями. Но та только отмахнулась, сказав: "Не бери в голову. Муж есть, дети есть, кушать есть что, в отпуск с семьёй отдыхать ездишь - что тебе ещё надо?" Сильва думала и о замужестве своих подруг. С Полинкой ей всё ясно: вышла замуж, что называется, по необходимости - не в том смысле, в каком употребляется это слово применительно к замужеству, когда невеста приходит на свою свадьбу с выросшим животом, а в другом смысле. Сильва не осуждала подругу, жизнь есть жизнь, каждый понимает её и строит по-своему, однако это дело не меняет, и вряд ли у Полинки с мужем существует то единение, об отсутствии которого в своём браке сожалеет Сильва. О Тате и говорить нечего: "проказница", как называла её Полинка, - она и есть проказница, и её скоропалительный брак с Саней тому подтверждение, и ничего удивительного нет в том, что этот брак распался, причина развода могла быть любая, если не та, о которой ей говорила Тата, то возникла бы другая - очень уж они были разные, Тата и Саня. Тата нравилась Сильве - возможно, из-за полной противоположности их характеров, склонностей, нравилась за свой лёгкий нрав, способность, как ни покажется это странным тем, кто недостаточно её знал, сопереживать другим людям, и, дай Бог, чтоб теперь, в новом замужестве она обрела счастье. А Саню Сильве было просто жаль, она ничего не знала о нём, о его сегодняшней жизни, и никто из подруг тоже ничего не знал. Может быть, лишь у Валюшки замужество сложилось наиболее удачно, по большой любви - во всяком случае, такой вывод Сильва сделала из редких её писем из Одессы, достаточно скупых, но в них между строк сквозила радость полноты существования, несмотря на бытовые неурядицы, о которых тоже можно было понять из писем. Когда Сильва встретилась с Валюшкой уже здесь, в Харькове, она не решилась задавать ей вопросы, связанные с её замужеством, те вопросы, которые волновали саму Сильву, - и потому, что считала их неделикатными, вторгающимися в чужую жизнь, хотя они давно были подругами, и она справедливо считала, что таковыми и остались, и потому, что не хотела дать понять Валюшке, что и у неё есть проблемы - а, может, ей только кажется, что они существуют и она выдвигает слишком высокие требования к Володе. Да и что спрашивать Валюшку, когда она видит, как подруга смотрит на своего Валеру, какая любовь чувствуется в её взгляде. Валера был симпатичен Сильве - весёлый, с белозубой улыбкой на смуглом лице, его тёмные глаза, когда они останавливались на жене, будто сразу светлели. Он - не то, что Фима, муж Таты, из Фимы трудно было выдавить улыбку, хотя Сильва не могла бы сказать, что он был неприветливым, просто он был другим. Володе не нравились, и он не мог или не хотел объяснить жене - почему, ни Валера, ни Фима, ни Тата, лишь Валюшка, и Сильва это замечала, не вызывала у него отрицательных эмоций. Сильве с трудом удавалось уговорить мужа пойти к Валюшке или к Тате в гости, такие встречи случались нечасто, в основном, на чей-то день рождения, и каждый раз Володя говорил ей: "Опять тащить с собой детей. Что они там будут делать? Может, пойдешь сама, а я побуду с ребятами?". Самое удивительное - надо же! - что Валера и Фима оказались одноклассниками...
  

3.

  
   Звонок Маруси, сообщившей Валюшке о приезде Камынина, оказался некстати, не вовремя: час назад у матери Валеры, Стеллы Романовны, случился гипертонический криз, как это определил врач "скорой помощи", всё еще находившийся в квартире в ожидании улучшения состояния больной после сделанного укола. Поэтому Валюшка прервала разговор, сказав, что завтра утром позвонит Марусе на работу. Резкое повышение кровяного давления у свекрови бывало и раньше, в последнее время - довольно часто, её дважды "скорая" отвозила в больницу, где снимали симптомы болезни, но не могли ликвидировать её причины, только провели полное обследование, порекомендовали лекарства, на которые потом выписывал рецепты участковый врач, и сказали, что при обострении надо сразу вызывать "скорую помощь". Это обследование было проведено, когда Стелла Романовна попала в "обкомовскую" больницу, расположенную за парком Горького, туда с большим трудом перевёл жену Иван Васильевич, свёкор, перевёл из дежурной, так называемой "ургентной", больницы, куда её отвезла "скорая", во второй раз вызванная домой. И в первый раз, и во второй Стелла Романовна, почувствовав облегчение, хотела как можно быстрее выбраться из "ургентных" больниц, настолько они были переполненными, условия в них были ужасными, её размещали оба раза в коридоре. И если в первом случае сразу после того, как был снят приступ, Иван Васильевич забирал её домой, то в следующий раз он настоял на том, чтобы жена прошла обследование и необходимое лечение в хорошей больнице. Но, какое, оказалось, может быть лечение? Принимать регулярно таблетки и вызывать "скорую" в случае чего... После "обкомовской" больницы Стелла Романовна получила вторую группу инвалидности и бросила работу. Пенсия по инвалидности была небольшой, но зарплаты мужа и нередких премий, получаемых им, вполне хватало на жизнь.
   Оставила работу Стелла Романовна как раз к моменту переезда сына с семьёй в Харьков. Она давно неважно себя чувствовала, её хорошему самочувствию никак не способствовали постоянные мысли о сыне, о том, как ему не повезло с его морской карьерой, о том, что ему, наверное, нелегко жить в Одессе, хотя он никогда не жаловался ни в письмах, ни по телефону, ни при редких приездах к родителям. Она хотела, чтобы он был рядом, коль не получилась морская служба, против которой она ещё давным-давно была против, и теперь - неужели, действительно, мысли материализуются? - она оказалась права, права - к сожалению, поскольку увольнение сына из армии, она это понимала, было для него ударом. Она хотела постоянно видеть внучку, наблюдать, как она растёт, ухаживать за ней в меру своих сил. И Стелла Романовна всё время просила сына вернуться в родительский дом, места для его семьи в квартире хватит...
   Что греха таить, молодой семье Кривенко жить в Одессе было несладко. Денег катастрофически не хватало, львиная доля заработков Валюшки и Валеры, хотя, кроме основной работы, он ещё подрабатывал иногда починкой у людей радиоаппаратуры, телевизоров (у самой Валюшки на подработки - такие, как в студенческие годы - не оставалось времени, на ней были дочка, муж - в общем, семья со всеми её бытовыми проблемами) - значительная часть семейных денег уходила на оплату съёмной комнаты, которая - оплата - время от времени повышалась хозяином, дешевле жильё найти было нельзя, это же Одесса, курортный город... Перспектив получить свою квартиру не было вообще - может, лет через десять, как говорили на работе и у Валеры, и у Валюшки. Дочка Анюта, любимое дитя, росла, требовала затрат, немного - от случая к случаю - помогали родители Валеры и мама Валюши, однако бюджет семьи, в общем, "трещал по всем швам". Валюшка была довольна работой в отделе Глеба Владимировича, ей было интересно, ново, она многое узнала, многому научилась, но к её первоначальной зарплате молодого специалиста только однажды, через три года работы на новом месте было добавлено десять рублей, и то, как признался Глеб Владимирович, ему это стоило больших трудов. Радость Валюшке, несмотря на бытовые тяготы, на необходимость на всём экономить, доставляла дочка, спокойная девочка, которая почти никогда не плакала и которую она сначала относила в ясли, а потом устроила - с помощью того же Глеба Владимировича - в детский сад, он, этот детский сад, был далеко от их с Валерой жилья, но зато по дороге на работу. И, конечно, Валера... Она будто растворялась в нём, она любила его так, как не ожидала от себя, как и помыслить не могла раньше, что такое чувство может снизойти на неё. Несмотря на внешние обстоятельства, она была так счастлива, что не смогла бы, если б способна была анализировать свои отношения с мужем, определить меру своего счастья, она лишь с ужасом думала о том, что судьба могла бы не свести их с Валерой, что она могла бы пройти в жизни мимо того, что определяет сегодня её существование. Единственное, чего она хотела бы, так это то, чтоб так было всегда, чтоб ни Валера не охладел к ней, ни она сама не ощутила того, что их супружество стало просто привычкой - без того пронзительного чувства, которое она каждый раз испытывает, глядя на мужа.
   Одна из сотрудниц Валюшки принесла на работу "слепой" экземпляр перепечатанной на машинки из Библии "Песни песней" израильского царя Соломона, мудрого правителя и изысканного поэта - так сказала сотрудница, Валюшка, к своему стыду, ничего о нём не знала. Она прочла "Песнь песней", и ей показалось, что она может отождествить то, что существует между нею и Валерой, с отношениями между царём Соломоном и его возлюбленной Суламитой. Ведь то, как, с какими словами обращаются друг к другу те жившие Бог знает когда люди, по своей наполненности чувством, по искренности, которая сквозит в словосочетаниях и выражениях, далёких от современных способов излагать свои мысли, но понятных в своей сути, - всё это подобно тому, что говорят друг другу она и Валера - используя другие слова, но слова эти отражают те же самые чувства, и поэтому именно подобно, а не похоже, поскольку похожесть предполагает, как правило, продолжение - "как две капли воды", однако не может быть полной одинаковости в отношениях разных влюблённых пар, не может быть полных совпадений в том, что ими наедине друг с другом говорится. Так думала Валюшка. А та же сотрудница, проникшись симпатией к ней и сразу начавшая говорить ей "ты", делилась с ней своими семейными заботами, отношениями с мужем, который всем был, по её словам, хорош, но вот никакой борьбы с ним не было - разбрасывал свою одежду по всей квартире, его носки можно было обнаружить где угодно. "А как у тебя? - спрашивала она, пытаясь вызвать Валюшку на откровенность. - Вообще, как у тебя с мужем?" И тут же, не ожидая ответа, начинала говорить, как ей самой повезло, и однажды, перейдя на шёпот, рассказала, что каждый раз, когда она с мужем "это самое" ("Ну ты понимаешь", - говорила сотрудница, улыбаясь), она испытывает несколько оргазмов. "А ты? И как тебе больше нравится - быть снизу или сверху? Или когда он сзади?" - снова спрашивала она и, потянувшись и зажмурившись, как кошка, продолжала: "Мне - сверху...Я надеюсь дожить до глубокой старости, ведь древние китайцы считали, что путь к долголетию лежит через секс, я сама читала, а ещё говорят, что в Индии это вообще как бы национальный вид спорта, там вообще есть учение, не помню, как называется, даже существует методика лечения множества болезней с помощью секса, те или иные позы используются... Вот бы узнать поподробнее, было бы здорово! А муж предпочитает - сзади... Он говорит, что это самый древний способ, ведь люди, в общем, - тоже часть животного мира, а у животных, - она засмеялась, - иначе не получается... Муж рассказывал - он много знает, читал много, - что в древности войска, те же легионы в Древнем Риме, в своих дальних походах гнали с собой овечьи отары - и не только для пропитания, но и для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Представляешь? Бедные овечки... А вот ещё что говорил муж: древние греки были уверены, что могут определять по тому, как женщина смеётся, каков её темперамент в постели. Я уж не помню, какой смех чему в том плане соответствует, но он считает, - она улыбнулась и даже прикрыла на мгновенье глаза, - что я смеюсь так, что он смог убедиться в правоте этих самых греков, так как я его полностью - в смысле темперамента - устраиваю". Валюше претили такие разговоры, такая откровенность сотрудницы, она бы и с близкими подругами никогда бы не обсуждала эту тему, поэтому отмалчивалась, уходила от подобных разговоров. Её семья - это её семья, для посторонних всё, что происходит между нею и Валерой, - табу, да какой смысл рассказывать кому-либо, что Валера - аккуратист, приучен к порядку ещё в училище, а то, что она сама до сих пор ничего особого не чувствует при физической близости с мужем, никакого полёта, так это только её дело, даже не Валеры, она никогда и ему об этом не скажет, наоборот, инстинктивно пришла к пониманию того, что надо давать ему понять, что и ей хорошо. Конечно, Валюшку смущала её фригидность, но она считала, что со временем она исчезнет - и исчезнет задолго до того, как у неё наступит "бальзаковский возраст" (она где-то вычитала это выражение и не могла уразуметь, почему именно "бальзаковский", а не, скажем, "флоберовский"?). Ей было просто в радость, когда Валера прикасался к ней, и она никогда не отказывала ему "в этом самом" (по выражению сотрудницы), он был ласков и, в свою очередь, с уважением относился к её кратковременному "нездоровью" каждый месяц, которое у неё проходило обычно тягостно. Валюшка подозревала, что муж догадывается о том, что ничего особенного она не испытывает при близости, но никогда не спрашивает, только, предлагая ей разные позы, потом вопросительно смотрит на неё. И она понимала, что Валере, как каждому мужчине, чтоб избежать депрессии, а подчас и развития агрессивности, необходим регулярный секс (она не любила это слово, но любые его синонимы не меняют сути дела), как, впрочем, и некоторым женщинам, взять хотя бы её Тату, но она, Валентина Петровна Беда, теперь - Кривенко, была от природы другой, во всяком случае - пока другой, и её вполне устраивало то, что она любит и любима. Правда, и среди мужчин бывали в истории исключения: она знала, хотя об этом нигде не говорилось, но можно было сделать такой вывод из прочитанного ею, что Исаак Ньютон и Эммануил Кант до конца жизни оставались девственниками.
   "Что же это такое - любовь? - думала Валюшка, глядя на мужа, встречаясь с ним глазами и видя в них отражение тех же самых чувств, которые она испытывала сама. - Как возникает между мужчиной и женщиной та "искра", что, как говорится в песне, "внезапно пробежала в пальцах наших встретившихся рук"? Как возникает то, что называется любовью с первого взгляда? А у нас ведь так и было... И это счастье, что мы снова встретились. Мы - как сообщающиеся сосуды, если не сказать, что стали единым организмом. Последнее, возможно, некоторое преувеличение, но я не смогла бы теперь жить без Валеры, как и он, надеюсь, без меня. Как это писала Марина Цветаева? Я ещё просила Саню переписать мне её стихотворение. Всё его не помню. Но вот две строчки: "Милый, милый, друг у друга мы навек в плену". Я же постоянно думаю о Валере. И об Анюте, конечно, но это другое... Кто-нибудь когда-нибудь объяснит человечеству, что такое, всё-таки, любовь? Наука когда-нибудь скажет своё слово?" А её сотрудница, считала Валюшка, несмотря на то, что, как она говорит, вполне довольна своим мужем, всё-таки, наверное, "сексуально озабочена"- по выражению, которая Валюшка слышала ещё в студенческие годы, когда кто-то так сказал о Тате. Если сотрудница об этом всё время говорит, значит, что что-то у неё не так, её повышенный интерес к плотской стороне брака свидетельствует, вероятно, о том, что в её в отношениях с мужем нет той гармонии, при которой интимные отношения просто встраиваются в отношения духовные, составляя нечто общее - то, что люди назвали любовью и что является удивительным источником энергии. "Кто это сказал: любовь движет миром? Не помню... Но ведь верно сказано, - думала Валюшка. - Конечно, всё живое подвержено инстинкту продолжения рода, так предусмотрено природой, иначе бы этого живого, включая людей, не существовало бы. Но вот что интересно: если у животных этот инстинкт проявляется лишь в определённые периоды, и только в эти периоды может происходить оплодотворение, вызывающее появление новой жизни, то человек готов воспроизводить себе подобных в течение большей части своего земного существования, то есть, получается, что человек - явление как бы надприродное, а его стремление к интимной близости совсем не то же самое, что инстинкт размножения у животных. Может быть, это стремление продиктовано и желанием человека выйти за пределы себя самого? Подарить радость не только себе, но и другому? Даже в том случае, если этот другой, вернее - другая, как я, например, не испытывает особо приятных физических ощущений, но всё равно - радость, радость и удовлетворение от того, что удовольствие получает любимый человек". Валюшка понимала, что у большинства людей и в отсутствии настоящей любви часто срабатывает чисто плотский инстинкт, отсюда - изнасилования, проститутки, да и то, что рассказывала сотрудница о римских легионерах и овцах, если последнее, конечно, правда. Однажды после близости с Валерой, когда он, умиротворённый, лежал рядом и нежно поглаживал её грудь, она спросила его, возможно ли такое, мягко говоря, "общение" человека и животных. "Это называется содомия, - ответил Валера. - Такое выделывали не только римские легионеры, то же самое происходило в войсках и в средние века. И вообще, содомия была распространена издавна, начиная с каменного века, и потом в Древнем Египте, где была частью церемонии культа плодовитости, в Древней Греции и Риме. От таких половых связей иногда получалось потомство, ещё знаменитый Парацельс несколько раз фиксировал случаи рождения животными человеческих детей и женщинами - звероподобных существ. Я читал об этом. Специалисты считают, что, с точки зрения генетики, такие редкие случаи возможны, поскольку человек всё-таки мало отличается генетически от животных - всего на несколько процентов. Ты же помнишь из греческой мифологии о кентаврах?" "Да, милый", - Валюшка придвинулась ещё ближе к мужу, положила голову ему на плечо. "Так вот, эти существа с человеческим торсом, переходящим в нижнюю часть лошади или другого животного, изображены на многих наскальных рисунках, относящихся к каменному веку. А древние люди не могли изображать то, что они не видели. Значит, такие существа "имели место быть", как говорится, издавна. Правда, целых скелетов их так и не нашли в археологических раскопках, но много раз находили их части: отдельно - нижние, отдельно - верхние".
   ...День рождения Анюты, которой исполнилось пять лет, отмечался уже в Харькове, в семейном кругу, лишь Тата зашла поздравить именинницу и её родителей. Перед переездом из Одессы Валюшка с дочкой съездила в Новгород повидаться с мамой и бабушкой. Муж мамы был в очередной командировке, и Валюшка его в этот раз не видела, но по маме было заметно, что она довольна своей жизнью. Да и отношения мамы с её падчерицей, уже жившей отдельно с мужем, были, насколько Валюша могла понять, когда та заходила по какой-то надобности в отцовскую квартиру, были достаточно тёплыми. Узнав о решении, принятом Валюшкой и Валерой о переезде в Харьков, мама лишь вздохнула и сказала, что, может быть, это и правильно, добавив, что для мужчины его родители - это святое, смотри, не обидь случайно Валеру. Ещё одно наставление, подумала Валюшка и вспомнила, что сказала ей мама в день свадьбы. Чтобы женщине сохранить интерес мужа к себе, говорила мама, нельзя - ни в коем случае! - делать две вещи: дёргать его по мелочам и появляться перед ним в "разобранном" состоянии - растрёпанной, в несвежем халате, и Валюшка все эти годы не позволяла себе такого, в халате Валера видел её лишь первые минуты утром, она даже готовила еду и занималась уборкой причёсанной, аккуратно одетой, в симпатичном передничке...
   Мама дала дочери адрес и номер телефона Софьи Михайловны Гратовской в Харькове и попросила Валюшку навестить её и передать новгородский сувенир. Валюшка даже не спросила, что находится в пакете из цветной бумаги, перевязанном лентой - такой, которую девочки обычно вплетают в косички; это было перед самым отъездом Валюшки, впопыхах, мама чуть не забыла...
   К Софье Михайловне Валюшка попала только через неделю после переезда в Харьков, когда немного привыкла к жизни в квартире родителей Валеры. И Иван Васильевич, и - особенно - Стелла Романовна были довольны, что их единственный сын, наконец, вернулся в родной дом, а во внучке вообще души не чаяли, и Валюшка опасалась, что они разбалуют её. Как ни удивительно, но дом, в котором жила Гратовская, находился в одном дворе с домом, где была квартира Кривенко, двор представлял собой большой прямоугольник, ограниченный по периметру пятиэтажными домами предвоенной постройки, выходящими фасадами на четыре улицы, с разрывом одной стороны этого прямоугольника там, где через дорогу находился когда-то цыганский хутор, "малая родина" Валериной мамы, как он рассказывал жене. "Неужели вы та самая девчушка, которая в Ташкенте играла с моим сыном? - всплеснула руками Софья Михайловна, вводя Валюшку в свою комнату, первую из двух, которые она занимала в коммунальной квартире. - Никогда мы не узнала, встретив на улице. Сколько лет прошло... Только вчера получила письмо от вашей мамы, она написала, что вы теперь будете жить в Харькове. Это так? Как это получилось?" Валюшка рассказала ей вкратце о сложившейся ситуации. "А сына моего, Юру, вы помните? Нет, наверное". "Очень слабо, - улыбнулась Валюшка. - И, пожалуйста, Софья Михайловна, говорите мне "ты", иначе я как-то неловко себя чувствую". "Хорошо", - Гратовская обняла Валюшку, и Валюша заметила слёзы в её глазах. Софья Михайловна расспросила её о маме, о муже мамы, о семье самой Валюшки, о том, чем она, Валюшка, намерена здесь заниматься, где работать. С местом работы Валюшки к этому времени было уже почти что решено: она, скорее всего, недели через две начнёт работать на том заводе, на котором трудился Иван Васильевич, он всё устроил, она будет заниматься примерно теми же проблемами, что и в Одессе, в недавно созданном на предприятии отделе, разместившемся в здании заводоуправления, в которое имеется относительно свободный доступ (по служебным удостоверениям, естественно), в отличие от той части заводской территории, для прохода на которую требуется специальный пропуск. Завод находился довольно далеко от дома, но каждое утро сотрудников-управленцев собирал заводской автобус, он останавливался у Госпрома, а по окончании рабочего дня совершал обратный маршрут. Иван Васильевич и сыну предлагал устроить его на завод, но Валера отказался, рассчитывая найти работу, больше связанную с электроникой, чем это могло быть, по его представлениям, на отцовском заводе. Обо всех подробностях Валюша не рассказывала Софье Михайловне, но сказала, что у мужа с работой пока неясно, но ничего - найдёт, он же харьковчанин, хотя и давно уехал из города, но здесь ему по-прежнему многое знакомо. "А какую школу оканчивал муж?" - спросила Гратовская. "Да тут рядом, полквартала от вас". "Ну да? И мой сын тоже... А в каком году?" Валюшка назвала. "Надо же... Как его фамилия?" - "Кривенко". - "Подожди, Валечка, у моего сына был одноклассник Кривенко, я всех их знала, я ведь была членом родительского комитета. Он такой смуглый, чернявый, да?" - "Точно, это мой Валера". - "Это надо же, такое совпадение...Я позвоню сыну, он, уверен, захочет с ним встретиться и, возможно, поможет с работой. Давай я запишу тебе номер его домашнего телефона, пусть твой муж позвонит Юре. На всякий случай, запишу ещё и номер служебный. Правда, там его знают как Георгия Сергеевича, Юра - это домашнее имя, так повелось с самого начала, с его детства".
   Юра Пешнев, работавший к тому времени руководителем группы в одном из проектных институтов, действительно, помог Валере получить работу в своём же институте, но в другом отделе, напрямую связанном с разработками в области электроники. Валера с Валюшкой побывали у него дома, познакомились с его женой Лизой и четырёхлетним сынишкой, с родителями Лизы. Жили они все вместе в квартире, очень похожей на квартиру старших Кривенко. Валюшка и Юра пытались вспомнить свои совместные детские годы в эвакуации, но у них это плохо получалось, у каждого из них возникали в памяти какие-то моменты той жизни, никак не связанные ни между собой, ни с воспоминаниями другого. Как оказалось, отец Валеры знал родителей Лизы Пешневой - Михаила Иосифовича и Клару Ефимовну, ещё с Нижнего Тагила, особенно хорошо - покойную тётю Лизы Татьяну Ефимовну, занимавшую тогда на заводе высокий пост, да и здесь, в Харькове, встречался с Кларой Ефимовной в конструкторском подразделении, в котором та работала, и она рассказала ему, что Михаил Иосифович давно уже трудится в проектном институте машиностроительной промышленности. "Впрочем, Мишу Горуцкого я знаю ещё с довоенных времён, мы когда-то учились в параллельных группах, - сказал Иван Васильевич сыну, когда на следующее утро после посещения школьного товарища тот удовлетворял любопытство родителей - мамы, в основном. - Он жил до войны в "старом пассаже". Будешь разговаривать со своим приятелем, передавай привет от меня Горуцким". Это было в воскресенье, к Валюшке забежала на несколько минут Тата, её усадили попить чаю со свежей выпечкой - предметом гордости Стеллы Романовны, подруги тихо переговаривались о чём-то своём, и Тата услышала знакомое - "старый пассаж". Она подняла глаза на Ивана Васильевича. "Как вы сказали? "Старый пассаж"? - переспросила она. - И я жила с родителями в этом доме. Может быть, и моя мама знает вашего знакомого. Как его, простите, фамилия?" - "Горуцкий. Михаил Горуцкий. А его жена - Клара" - "Напишу маме, спрошу. Как интересно..."
   Тот визит домой к Пешневым был единственным, и Валюшка поняла, а Валера был с ней согласен, что их приглашение было просто знаком вежливости, осуществлённым по просьбе Софьи Михайловны, ведь Валера и Юра Пешнев никогда не были особо дружны в школе, просто - одноклассники, у каждого тогда была своя компания, и теперь Юра просто помог Валере с работой - почему не помочь, если есть возможность, и на том ему большое спасибо. Валюшка иногда встречала в городе Лизу или Юру, или их вместе, они здоровались, и на этом дело кончалось. Конечно, Валера видел Юру чаще, но не каждый день, их отделы находились в разных корпусах института, Юра на первых порах иногда интересовался, доволен ли Валера, тот отвечал обычно "нормально", и они расходились. С Фимой Левицким, мужем Таты, которую Фима называл только Наташей, не признавая её уменьшительного имени, Валера в школе тоже не был близок, хотя оба в старших классах представляли школу на спортивных соревнованиях: Кривенко - как член баскетбольной команды, Левицкий - как шахматист-перворазрядник. Фима со школьных лет видел Пешнева всего несколько раз - на регулярно, каждый год проводимых школой встречах выпускников, но не каждую из этих встреч он приходил, а когда приходил, не всегда там бывал Пешнев. Вообще, как Валюшка поняла, Фима недолюбливал Пешнева, уж очень тот, по словам мужа Таты, неожиданно вырвавшимся у него, обычно сдержанного, был всегда себе на уме, ещё в школе весьма активным, отличником. "Такой весь из себя... значительный... А в шахматы я его всегда легко обыгрывал, даже ещё в пятом классе", - раздражённо сказал Фима.
   Эта фраза прозвучала за столом у него дома, куда Сильва в назначенное время привела Митька. Володя не захотел идти, остался с детьми, а Валюшка с Валерой пришли к Фиме и Тате на полчаса раньше Сильвы. Стелле Романовне сегодня было лучше, давление упало, было почти в норме, и они смогли отправиться повидаться с Камыниным. Валюшка помогла Тате собрать на стол, и вот теперь все немного выпили, разговаривали, перебивая друг друга, расспрашивали Митька о его жизни, тот - о жизни подруг, и всё это вперемежку с воспоминанием о студенческом времени ("Девочки, какие же вы по-прежнему красивые, совсем не изменились" - сказал Камынин, как только устроился за столом, оглядывая подруг). Потом пошёл общий разговор о детях, о работе. И здесь Валера сказал Фиме, что Юра Пешнев ("Это наш одноклассник, - пояснил Валера Камынину, - он помог мне устроиться на работу, когда мы приехали в Харьков") стал уже главным инженером проектов и готовит диссертацию. "Да знаю, - скривился Фима. - Я недавно встретил своего однокурсника, Лёню Вайнштейна, он работает у Пешнева, так он говорил". И Фима сказал ту фразу...
   - Фима! - Тата укоризненно посмотрела на него. Она впервые услышала от мужа эту фамилию, где-то в глубинах памяти как будто что-то щёлкнуло: ей показалось, что она такую фамилию уже встречала, но где?
   - Главный инженер проектов - это хорошая должность, - сказал Камынин. - Сколько лет, как он окончил вуз?
   - Десять, - ответил Валера.
   - На год раньше нас... Надеюсь, и я достигну её когда-нибудь. - Митёк подцепил вилкой кусок сырокопчёной колбасы, отправил его в рот. - Хорошая колбаска, и где вы её берёте? Я здесь заскочил в пару магазинов - такая же ситуация как у нас в Днепропетровске. Впрочем, правильно говорят: в магазине - пусто, на столе - густо, и не только в большие праздники. И у меня дома так же. Выкручиваемся...
   - А кем ты сейчас работаешь? - спросила Валюшка.
   - Старшим инженером. Но вот-вот должен получить группу. Обещали... Подождите... - Митёк прекратил жевать. - Как вы говорили - Пешнев? Мне уже встречалась эта фамилия.
   Тата посмотрела на Митька: надо же, и ему известна фамилия Пешнев. Прямо наваждение какое-то... А Камынин рассказал, как его брат искал в Харькове родственников квартирной хозяйки, когда он и Людочка жили ещё в Томске, снимая комнату, но так и не нашёл.
   - Хозяйка просила найти Марию Пешневу , - сказал Камынин. - Вот - запомнилось... У меня хорошая память, чтоб не сглазить, - он постучал пальцами по столешнице. - Столько всего в голове, что иногда это даже мешает. Наверное, помогает вот это, - Витёк опустил руку в карман пиджака, достал стеклянный на вид шарик величиной с грецкий орех. - Мне тёща подарила, это горный хрусталь, она сказала, что если держать его долго в руке, то лучше работают мозги и что, мол, открываются тайники глубокой памяти, из подсознания вызывается какая-то информация о прошлом. Тёща говорила, что такой хрустальный шар используется для гаданий и предсказаний. Бог его знает, так ли это, но в жару шарик холодит руку, это точно.
   Шарик пошёл по кругу, все подержали его в руках. Сильва с сомнением покачала головой и отдала его Камынину.
   - А что, твой брат живёт в Харькове? - спросила она у него.
   - Жил. Сергей год назад уехал в Казахстан к родителям жены. Маленький ребёнок и без квартиры здесь... В общем, был вынужден... И вовремя: уже там второй родился. А у моих родителей теперь поблизости никого из детей нет, а нас всего пятеро. Завтра съезжу на выходные к ним, а потом уже домой... Да, так кто-нибудь из вас слышал о Марии Пешневой?
   Никто не ответил. В соседней комнате захныкал маленький Левицкий, ему не было и года, Тата вышла к нему. А Валера сказал:
   - Встречу Юру, могу спросить у него.
   - А я спрошу у Лизы Пешневой, мы вместе работаем, - сказала Сильва. - Мы в хороших отношениях, вроде как симпатизируем друг другу. А как отчество этой Марии? Не знаешь? Если Лизе знакомо это имя, я напишу, Митёк, тебе.
   - Лиза? - вступила в разговор Валюшка. - Жену Юры зовут Лиза. Может быть, она и есть твоя сотрудница, Маруся?
   - Не знаю. Можно выяснить. Да ты, Митёк, её видел, мы вместе вышли из подъезда, когда ты вчера приходил ко мне на работу.
   - Не обратил внимания, Марусенька, - улыбнулся Камынин. - Всё моё внимание было обращено на тебя и на Тату с детской коляской, она как раз в эту же минуту подошла к нам.
   - Мы с Валерой знакомы с Лизой, - сказала Валюшка. - А Юру, как оказалось, я знаю с самого детства, мы с ним жили в одном доме в Ташкенте, в эвакуации.
   - Да? - удивилась Сильва. - Как интересно... Как пересекаются линии жизни...
   - Ещё как пересекаются, - сказал Митёк. - Вот и пример: вы, три подруги, живёте теперь в одном городе, городе, который и я могу считать родным, так как родился и вырос в Харьковской области. И живёте, к тому же, недалеко друг от друга.
   Он мог бы сказать и том, что знаком с родными дядями Сани, уже открыл, было, рот, но остановился, не зная, можно ли упоминать о нём при Тате, которая как раз в это время вернулась в комнату, подхватив с пола тигровой окраски кошку и гладя ёё по голове. Кошка замурлыкала.
   - Вам хорошо, дорогие подружки, - сказала она с улыбкой, - у вас детки уже большие, уже первоклассники, а нам с Фимой ещё сколько ждать... Кстати, - обратилась она к Сильве, - как твой Рубен сам справляется? Тоже проблема, - повернулась она к Камынину, - вот у Валюши дома бабушка, Анюта присмотрена, а Рубен сам после школы дома.
   - С моим Женечкой эти проблемы ещё впереди, - Митёк отправил в рот очередной кружок колбасы.
   Фима посмотрел на него и сказал жене:
   - Наташа, подрежь колбаски. Ещё есть?
   Тата кивнула:
   - Сейчас.
   Митёк продолжал:
   - Правда, теперь в Днепропетровске и мама моей Людочки, как-нибудь устроимся... А как зовут кошку? - спросил он у Таты.
   - Дуся, Дусенька, - Тата легонько потрепала Дусю за ушами. - Это единственное моё приданое, можно сказать.
   Она засмеялась, сказала: "Шучу", - и подошла к мужу, стала за его спиной.
   - Вот так Фима и взял нас с Дусенькой, - сказала она и положила свободную руку на плечо мужа. - Вы не поверите, но она у нас пытается говорить.
   - Да брось ты! - Митёк перестал жевать. - Вот не ожидал от тебя.
   - Правда, пытается. Вот и Валюшка с Марусей не верят. Фима, скажи...
   Фима лишь как-то неопределённо двинул головой, Валюша улыбнулась, а Сильва пожала плечами.
   - Я нашла её пять лет назад у входа в общежитие, маленький такой паршивенький котёнок был. В общем, выходила, выкормила, разговаривала с Дусей, когда мне было одиноко, невмоготу... - Лицо у Таты на мгновенье помрачнело, даже как-то осунулось, зелёные глаза в этот момент потемнели, но сразу же она снова улыбнулась. - А потом однажды мне показалось, что услышала - "молоко". Я как раз в тот день проспала утром, не успела купить перед работой, а вечером в магазине его уже не было. Я тогда чуть в обморок не упала, подумала, что с ума схожу... А вскоре прочла где-то, что в Индии есть слон, который говорит, уж не знаю, много ли слов... Есть свидетельства, что встречаются иногда такие животные - и кошки, и собаки. Я читала...
   - Да ладно тебе, Татка, - остановила её Сильва. - Прекрати...
   - Ну вот, не верите. Впрочем, я и сама понимаю, что это чушь, но хочется иногда верить...
   Сильва, повернувшись к сидящему рядом Камынину и явно стараясь переменить тему, сказала:
   - У нас школа рядом с домом, буквально во дворе, не надо переходить улицу, девочки знают, а мой старший - самостоятельный мальчик, сам приходит домой, ключи от квартиры у него на тесёмке на шее, и сразу же звонит мне на работу. А потом разогревает на газовой печке еду, которую я ему оставляю. А у Валюши школа тоже рядом, но надо переходить улицу.
   Камынин кивнул. Когда вчера он встретился с Марусей и Татой и они договорились собраться сегодня у Таты, Сильва, уже поотвыкшая от студенческого прозвища, но не сказавшая ничего Митьку по этому поводу, вскоре ушла - ей надо было успеть в свой перерыв съездить в детскую поликлинику, чтоб записаться на приём к глазнику, у неё возникли подозрения, что Армен плохо видит, надо бы проверить. А Тата, гуляющая с сыном в коляске, провела Митька к своему дому, расположенному напротив - через сквер - от здания, где трудилась Сильва, показала свой подъезд, назвала номер квартиры, сказав: "Может, завтра ты сам придёшь, зачем утруждать Марусю?" - но Камынин ответил, что они же договорились: он встретит Марусю в назначенное время на троллейбусной остановке, и они придут вместе. А потом они с Татой прошли мимо ещё нескольких домов к тому дому, где жила Валюшка, напротив его стояло здание школы, в которой когда-то учились мужья Таты и Валюши, а теперь, как сказала Тата, и Валюшкина дочка. А дальше, через квартал, находился "Красный промышленник", в котором жил уже несколько дней Митёк. Он проводил Тату обратно к её дому и всё не решался спросить, хотя и вертелось на языке, что же случилось у них с Саней. Не спрашивать же ему об этом у Парамона Спиридоновича? Да и тот вряд ли осведомлён о подробностях. А Тата, как будто отгадав, о чём думает Камынин, сказала, когда они прощались у её подъезда: "Митёк, ты молодец, что не спрашиваешь меня о Сане. И не спрашивай... Так получилось. Он, наверное, в Белгороде, у родителей, впрочем, не знаю. Уже почти четыре года, как я его не видела. Адрес родителей могу дать". Митёк пожал плечами: "Ладно, возьму, спасибо. Завтра запишу" - и подумал о том, что и этот адрес ему было бы неудобно спрашивать у своего старшего товарища.
  

4.

  
   Сане даже не икнулось в тот момент, когда Тата и Камынин вспомнили о нём. В этот день отцу исполнилось шестьдесят лет, а накануне вернулся, наконец, из армии брат, и в доме стоял дым коромыслом. Отец пришёл с завода раньше обычного, сразу после обеденного перерыва, в который ему была вручены почётная грамота "за доблестный многолетний труд и в связи с шестидесятилетием" и поздравительный адрес, подписанные "треугольником" завода, тот есть директором, секретарём парткома и председателем профкома завода. Отец получил также конверт с деньгами из рук начальника цеха ("Это тебе, Иван Спиридонович, премия, - сказал тот. - Не забудь потом зайти в бухгалтерию расписаться") и, придя домой абсолютно трезвым - Саня отметил это, - положил конверт в ящик серванта, сказав старшему сыну: "Не говори пока маме, я сам, пусть будет для неё сюрпризом". Саня, работавший в службе главного механика того же завода, на этот день взял отгул за дежурство в прошедшие праздники - позвонил ещё вчера вечером своему начальнику и договорился. Он понял, что ему лучше сегодня быть дома, так как Пашка, явившись с поезда уже в сумерках и слегка в подпитии, продолжал, несмотря на увещевания матери, "грузиться" весь вечер и часть ночи - сначала вся семья сидела за столом, празднуя его возвращение, а потом, когда родители пошли спать (ведь утром рано вставать на работу), братья перебрались в кухню, и Саня с трудом часа в два ночи дотащил Пашку в постель. У Сани самого утром побаливала голова, но потом, когда он попил крепкого чаю, прошла, а Пашка с трудом поднялся часов в одиннадцать что называется - никакой, и более-менее пришёл в себя, опохмелившись бутылкой пива. В доме было полно еды и питья - загодя готовились к юбилею отца, но Сане всё же пришлось ещё до его прихода сбегать в магазин докупить спиртное. Мама вернулась из школы часом позже, не оставшись на педсовет по причине, как она сказала завучу, возвращения из армии сына. Она не хотела говорить о юбилее мужа, вообще, никогда не говорила с коллегами о нём, зная о пересудах за её спиной: мол, такая интеллигентная женщина, прекрасный педагог, влюблённый в русскую литературу, организуемые ею в областном Доме учителя вечера русской поэзии пользуются огромным успехом, привлекают значительную часть городской интеллигенции, а муж - простой мужик, работяга. Впервые она почувствовала это много лет назад, когда пришла вместе с мужем на праздничный вечер, устроенный гороно, и заметила, как учительницы из её школы смотрели на руки мужа - большие кисти с въевшейся в кожу, неотмываемой металлической пылью, а после того вечера не раз замечала на себе брошенные украдкой любопытные взгляды с невысказанным вопросом: как же вы, дорогая Елена Илларионовна, живёте столько лет с таким мужланом? Она понимала, что муж не вписывается в круг её коллег, никогда не приходила больше вместе с ним на различные мероприятия, где была обязана присутствовать, а если её присутствие было не обязательным, а лишь желательным, то не ходила вообще. Она уже могла выйти на пенсию, но не хотела бросать работу. И она никогда не жалела, что прожила со своим Ваней вместе долгие годы - с той далёкой поры, когда она, молодая учительница, приехала в Белгород преподавать в ликбезе и познакомилась с работавшим в механических мастерских Иваном Палиным, сразу же привлекшим её внимание какой-то особой, бросающейся в глаза мужской силой, утешившим её в её горе, давшим ей, в конце концов, свою фамилию...
   Вечером собрались гости: трое друзей отца с жёнами, соседская пара и два приятеля Пашки, которым он успел сообщить о своём возвращении, сбегав к ним домой и оставив в дверях записки. Не было только братьев Ивана Спиридоновича, о чём он очень жалел. Правда, в прошлые выходные заезжал на два дня Парамон, привёз в подарок - от себя и Васи - новый телевизор. Парамон приехал из Москвы, где оформлял, как он сказал, документы для загранкомандировки, отъезд намечался через три недели, а у Васи был полный завал на работе, срочный оборонный заказ, никак не может вырваться, и по воскресеньям даже работает, не говоря о субботах. Елена Илларионовна была рада видеть брата мужа, она не забывала добра. В начале августа 41-го Парамон, только что окончивший Московский институт стали и сплавов и направленный на работу на Магнитку (он не мог быть призван в армию, так как на двух пальцах его правой руки отсутствовали крайние фаланги - результат производственной травмы ещё до поступления на учёбу), приехал в Белгород, чтобы помочь эвакуироваться матери и семье брата, поскольку Иван ушёл на фронт месяц назад, а отца, сапожника в третьем поколении, известного всему городу, давно уже не было в живых, и детей поднимала, ставила на ноги одна мать, тоже известная в городе портниха. Вася, студент Харьковского технологического института, был в это время где-то на рытье окопов, связи с ним не было. Мать наотрез отказалась уезжать: у неё на руках оставались лежачие больные - её родная сестра с мужем, бездетные, живущие рядом, через два дома, за которыми она ухаживала, они были не транспортабельны, их нельзя было оставить без помощи; и, кроме того, а это, возможно, главное - как же Вася? Приедет - и никого нет... И Парамон увёз невестку с сыном в Магнитогорск, они там поселились сначала в одной комнате общежития, через полгода Парамон женился на девушке, эвакуированной с родителями из Днепропетровска, и перешёл жить к ней. Два года, до окончательного освобождения Белгорода, ничего не было известно ни о матери, ни о Васе, только с Ваней поддерживалась связь - как только Елена Илларионовна приехала в Магнитогорск, она сразу же написала мужу и со страхом ждала ответа, но, слава Богу, он был жив, и номер полевой почты не изменился. Свекровь, выжившая в оккупации, ответила на письмо, но сообщила, что о Васе ничего не знает, он приезжал на день в конце сентября 41-го - и всё... А её сестра с мужем не дожили до изгнания немцев. Через месяц пришло письмо и от Васи, адрес Парамона сообщила ему мать, с которой Вася тоже списался. Оказалось, что Вася тогда эвакуировался вместе со своим институтом. Без помощи Парамона Елена Илларионовна с Саней вряд ли бы выжили. Он же помог им вернуться в Белгород в конце 45-го года, когда Ваня сообщил, что демобилизуется. Она с сыном добралась домой через три дня после возвращения мужа. А её свекровь умерла в начале следующего года.
   ...Застолье было долгим и шумным, Елена Илларионовна еле успевала подавать на стол, заменять грязные тарелки, а Саня доставать из серванта всё новые бутылки. Пашка снова быстро захмелел, и Саня отвёл его в маленькую комнату поспать. Гости разошлись заполночь, Иван Спиридонович тоже ушёл спать, а Саня с мамой стали убирать со стола, мыть посуду, приводить всё в порядок. Занимаясь привычными домашними делами, Елена Илларионовна думала о своих сыновьях, о неустроенности старшего, слава Богу, уже отошедшего, успокоившегося после развода с женой, который, конечно, и для неё был неожиданным и оставил осадок в душе, думала о Паше, непутёвом Пашеньке, надеясь, что армия научила его уму-разуму (вон он какой явился - крепкий, с румянцем, даже, кажется ещё чуть-чуть подрос), но неужели у него есть тяга к алкоголю, или это только на радостях, что, наконец, дома?
   Паша до армии, окончив ПТУ и став штукатуром-маляром, успел около года поработать на стройке, и в армии занимался, в основном, тем же делом, попав в хозяйственную роту. Почти все два года он штукатурил, красил - и не только в постройках своей части, но в квартирах и на дачах генералов да полковников. Поэтому служба у него не была особо тяжёлой, от домочадцев начальства, когда он работал в их личном жилье, всегда кое-что перепадало - во всяком случае, его кормили там лучше, чем в солдатской столовке, да и выпить подносили время от времени. Да и с увольнительными у него было проще, чем у обычных солдат, и сколько девок он там обласкал, не считал. Из дому приходили письма, приходили довольно часто, писала мама, отец лишь изредка приписывал несколько слов - типа "служи хорошо", он отвечал не на каждое письмо, а так - соберутся два-три маминых письма, он тогда и ответит коротко, что всё в порядке, нормально, не волнуйтесь...
   Письма Елены Илларионовны сыну могли бы быть длиннее, пространнее, но она сдерживала себя, не высказывая всего того, что хотелось сказать сыну, оторванному от семьи, и ограничивалась описанием событий дома, если таковые случались, и вопросами о его быте и здоровье. Зато в своём дневнике, который она начала вести, когда родился Пашенька, и в котором отмечались все этапы его роста и взросления (этого она не делала, когда родился Саня, и сожалела, что не делала), отмечались проявления характера своего младшего сына - даже те, что ей категорически не нравились, - в этих её записях она излагала всё, что было у неё на душе, что требовала выхода, то, что она не могла сказать мужу - он бы не понял, а больше и не с кем было поделиться, те мысли, которые касались и жизни вообще, и её жизни, в частности, и жизни её детей, в первую очередь - Паши (ведь старший сын как-никак встал уже на ноги, неприятности со временем забываются, надо жить дальше, а в Сане она чувствовала внутреннюю твёрдость, не то, что у Паши). В дневнике она часто обращалась непосредственно к Паше, как будто писала ему письмо, но излагала то, что никогда бы не написала ему в воинскую часть, поскольку это выглядело бы - с его точки зрения, Елена Илларионовна это понимала - как пустые нравоучения, пусть и вызванные заботой о нём, о его судьбе, но, видимо, не к месту и не ко времени, и она не знала, сможет ли она высказать всё, что думает, сыну, когда он вернётся. За месяц до окончания службы Паша сообщил, что скоро у него "дембель" ("дембель!!!" - с тремя восклицательными знаками), и Елена Илларионовна записала: "Сынок, уже скоро ты вернёшься домой. Я всё думаю, как сложится твоя жизнь, как ты сам её выстроишь. Тебе будет, возможно, нелегко. Но трудно было любому человеку, достигшему чего-то в жизни - не обязательно карьерных высот, но просто сумевшему обеспечить себя и свою семью маломальским достатком и чувствующим от этого удовлетворение. Вот, например, птица. Парит высоко-высоко, летит, казалось бы, спокойно и безмятежно. Но это только кажется. На расстоянии всё выглядит не так, как нам представляется. Полёт птицы - это тоже труд, её труд. Она ищет опору в плотности восходящих потоков воздуха или машет крыльями. Так же и человек. Со стороны кажется, что иному всё легко даётся, он не прикладывает сколько-нибудь серьёзных усилий, чтобы чего-то достичь. На самом же деле каждый для достижения поставленной цели, каковой она бы ни была - глобальной ли или чисто житейской - должен добиваться этого, добиваться разными путями, но путями, соответствующими нравственным устоям человека. В первую очередь - это упорный труд и обретение внутренней гармонии, которая и даёт главную опору для достижения успеха. Конечно, можешь сказать, что эти рассуждения отдают идеализмом, ведь существуют, и ты это уже знаешь, такие понятия, как блат, как взятка, которые обеспечивают кое-кому "свободный полёт" в нужном направлении, но ведь и то, и другое не может быть (во всяком случае - не должно быть!) массовым явлением. Они могут выдвинуть человека на какой-либо высокий пост, обеспечивающий ему материальное благополучие, что-то решить в его пользу при определённых обстоятельствах, но они не могут обеспечить человеку общественное признание и внутреннее, приносящее радость осознание того, что ты сам, благодаря своему труду, своим знаниям и способностям, сделал нечто, добился чего-то, часто вопреки складывающимся внешним обстоятельствам. Поэтому для начала - как вернёшься, возьмись за учёбу, Пашенька! У тебя есть способности, я это знаю, хотя ты и разгильдяй, к сожалению. Но всё можно изменить, надо лишь, чтоб ты сам этого захотел. Когда приедешь домой, я с тобой поговорю на эту тему, постараюсь убедить".
   "Надо завтра же поговорить с Пашей", - решила Елена Илларионовна, ставя на большой алюминиевый поднос донышком вверх последнюю вымытую чашку, и посмотрела на Саню, медленными движениями руки с кухонным полотенцем вытирающего очередную тарелку из стопки чистых на том же подносе. Видно было, что он изрядно выпил, но держится.
   - Иди спать, Саня, - сказала Елена Илларионовна. - Я сама всё закончу.
   - Да тут осталось всего ничего, - ответил сын. - Сейчас довытираю, покурю и лягу.
   К старшему сыну у Елены Илларионовны не было претензий: инженер, на хорошем счету на работе, как говорил ей муж, ненавязчиво интересовавшийся на заводе делами сына, уважительно относится к родителям. Вот если бы ещё он реже прикладывался к рюмке да женился, наконец, было б совсем хорошо. Ведь сколько уже времени прошло с той поры, как он вернулся в Белгород, можно было бы и забыть Тату, вычеркнуть из памяти историю с разводом, хотя, собственно, и истории особой не было - просто разошлись, и всё, почему - сын не говорил, отделавшись дежурным "не сошлись характерами", слава Богу, что детей не нажили. Хотя пора бы ей и внуков уже иметь... Время от времени Саня не ночевал дома, но всегда предупреждал, что не придёт, и Елена Илларионовна относилась к этому спокойно, с пониманием - молодой здоровый мужчина, а сколько вокруг одиноких женщин, живущих надеждой устроить свою судьбу, - но такого, чтоб у Сани сложилось что-то серьёзное, - такого не было.
   Вообще-то говоря, Тата ей нравилась - улыбчивая, зеленоглазая, с хорошей фигурой, Елена Илларионовна присматривалась к ней, когда Саня её привёз в родительский дом перед тем, как отправиться после окончания института на работу в Харьков. Потом они виделись нечасто: несколько раз она приезжала с Саней на выходные и праздники, но обычно Саня навещал родителей один. Дважды Елена Илларионовна и Иван Спиридонович и сами ездили в Харьков: первый раз посмотреть, как молодые устроились, и заодно отвезли им пуховое одеяло в преддверии холодов и большую сумку с банками солений и варенья, а второй раз - через года полтора, на исходе зимы, когда неожиданно Елена Илларионовна получила письмо от своей двоюродной сестры Кати, которая просила приехать в назначенный день в Харьков, чтобы вместе отметить её шестидесятилетие (Елена Илларионовна посмотрела по календарю - указанное в письме число приходилось на воскресенье). "Сообщи телеграммой, каким поездом приедешь, я встречу на вокзале", - писала Катя. Это приглашение было тем более неожиданным, что отношения между сёстрами были натянутыми, можно сказать, что их - отношений - вообще не было, и последний раз они виделись лет пятнадцать назад, когда Катя внезапно объявилась в Белгороде, прожила у них два дня и уехала в Харьков. После этого она долго ничего не сообщала о себе и только ещё лет через пять или шесть прислала короткое письмо, в котором без всякого обращения были две фразы: "На всякий случай, мой адрес", - и была указана улица и номер дома. А дальше: "Писать мне не обязательно". Елена Илларионовна и не писала ей.
   Катя - Екатерина Викторовна - была старше своей двоюродной сестры на десять лет. Их отцы были родными братьями. Виктор и Илларион Вележановы были женаты тоже на сёстрах, но сводных - одна мать, но разные отцы. Между братьями была разница в шесть лет, оба родились в Курске, в собственном доме их отца, но большую часть времени в детстве они провели в дедовском поместье в селе Пешнево, которое в незапамятные времена выиграл в карты - вместе с крепостными - их прапрадед, гвардейский офицер. В Пешнево провела детство и Катя - с мамой и немецкой бонной, пока не была отдана на учёбу в пансион в Курске, но каникулы проводила тоже в Пешнево. Катина мама прекрасно играла на рояле, учила с малых лет и дочку, да и в пансионате большое внимание уделялось музыкальному образованию девочек. Виктор Вележанов, как и его младший брат, в соответствии с фамильной традицией посвятивший жизнь армии, приезжал к семье нечасто, его жена, ввиду слабого здоровья, жила, в основном, в Пешнево, на свежем воздухе, где и продукты были свежими, полезными для организма. Илларион Вележанов служил в Петербурге, туда же привёз из Курска жену, в Петербурге же родилась дочка, а когда началась война с немцами, отправил семью в Пешнево. Там две сводные сестры с дочками прожили вместе до 1918 года, ожидая вестей от мужей с фронта. В одном из писем, датированных сентябрём 1916 года, Виктор Вележанов написал, что находится в лазарете - ничего страшного, лёгкая контузия, через неделю снова в свою часть, а из разрушенного немецким снарядом блиндажа его, придавленного бревном, вытащил унтер-офицер Фёдор Пешнев - наверное, он тоже из их села, ведь большинство крестьян в нём носит такую фамилию. "Когда приеду в отпуск, разберусь, "наш" ли он, этот Фёдор, и, может быть, надо будет помочь его семье", - писал Виктор. Но появился он в Пешнево лишь через четыре месяца после октябрьского переворота в драном тулупе, обрадовался, что и Катя здесь (она недавно еле добралась сюда сама, когда её пансион закрылся), дал жене два часа на сборы, и они уехали на той же телеге, на которой он прибыл, а куда поехали - он не говорил ни жене, ни свояченице. Всё это много позже рассказывала Елене Илларионовне Екатерина Викторовна, Елена Илларионовна не могла по своему малолетству много из того времени знать и помнить, а Катя и письма отца всю жизнь хранила, не расставаясь никогда с ними, завёрнутыми в старую газету (ещё с "ятями"), где бы она ни была, помнила их содержание почти на память. Отец, рассказывала Екатерина Викторовна, добрался с семьёй - с огромными трудностями - на Юг, где начало формироваться Белое движение, участвовал в боях, оставив семью в Новороссийске, потом перевёз её в Крым, последний оплот противников большевиков. Как и в Новороссийске, в Крыму и Катя, и её мама помогали в госпитале, мама заразилась тифом, Виктор Вележанов не смог определить жену ни на один из пароходов, на которых врангелевцы покидали Крым, там боялись заразы, и он тоже остался, тем более что в большевистских листовках всем была гарантирована жизнь. И тут случилось то, что оставило неизгладимый след на отношениях двоюродных сестёр, хотя ни сама Елена Илларионовна (она уж точно не имела к происшедшему никакого касательства), ни даже её отец, сразу же принявший советскую власть и служивший в ту пору в штабе Фрунзе, никак не могли ни на что повлиять. Виктор Вележанов в числе многих сотен белых офицеров был расстрелян, об его участи брат узнал случайно, когда прикомандированный к штабу чекист, интеллигентного вида человек в круглых очках, одетый весь в чёрную кожу, спросил его: "Это случайно не ваш родственник?" - и ткнул пальцем в строчку многостраничного списка расстрелянных "врагов революции". Илларион посмотрел, ответил: "Нет. Однофамилец", - и отвернулся, чтобы скрыть мгновенно побледневшее лицо и выступившую испарину. "Ну-ну", - сказал чекист и вышел из комнаты. Илларион Вележанов предполагал, что и семья брата, возможно, находится здесь, и нашёл, наконец, Катю, еле узнав её - он не видел племянницу четыре года, теперь это была сформировавшаяся по-женски девушка, но измученная и худая. Она находилась, в полнейшей прострации, как написали бы в старых романах, и Вележанов запомнил, что именно такое ощущение при виде Кати настигло его. Оказалось, что мама её умерла вчера, вчера же была похоронена в общей могиле умерших тифозных, а её жених, как называл - может быть, шутя - его её отец, её первая любовь, молодой поручик, тоже расстрелян. Через некоторое время Илларион Вележанов сумел отправить её в Курск, где уже жила его жена с дочкой. Жили они в старом доме Вележановых, в котором им как семье красного командира разрешили поселиться, выделив две комнаты. Катя пошла на курсы машинисток-стенографисток и одновременно подрабатывала, играя на пианино на разных мероприятиях, устраиваемых новой властью. После окончания Гражданской войны Илларион Вележанов служил в Москве, по-прежнему находясь в окружении Фрунзе, а когда Фрунзе умер, попал как опытный штабист к Тухачевскому. В начале тридцатых годов его перевели в Харьков, тогдашнюю столицу Украины. В Москве Катя находились при дяде вместе с его женой и дочкою, но чем дальше, тем больше Илларион чувствовал отчуждение племянницы, та общалась преимущественно с его дочкой, и в Харькове, куда Катя, не имеющая ни кола, ни двора, поехала вместе с родственниками, продолжалось то же самое. В Харькове через год Катя вышла замуж и уехала с мужем, тоже военным, направленным в часть под Ленинград. Когда отца Елены Илларионовны арестовали по "делу Тухачевского", мама сказала ей, только что окончившей университет, чтоб она уезжала из города, и уже в Белгороде она узнала, что отец сгинул, а мама тоже арестована. От мамы она так и не получила ни разу весточки и только в конце пятидесятых годов получила на свой запрос извещение о том, что мама умерла, не доехав до места ссылки. А тогда, когда не стала отца, Елена Илларионовна написала сестре, что теперь и она сирота, больше ничего писать было нельзя. Екатерина Викторовна ей не ответила, но в сороковом году появилась в Белгороде. Её муж погиб в финскую войну, детей у них не было, и она собиралась связать свою дальнейшую жизнь с армией - хорошие машинистки всюду нужны, в армии - тоже, там хотя бы не надо думать, как прокормиться, ей обещали помочь в этом деле бывшие сослуживцы покойного мужа. Сёстры часами разговаривали, Елена Илларионовна многое узнала о прошлом семьи, в том числе о событиях в Крыму, а напоследок, когда Екатерина Викторовна уже стояла в дверях с чемоданом и Елена Илларионовна сказала, чтоб Катя не забывала её, писала, ведь они одни остались родные, вот и у неё тоже уже нет ни матери, ни отца, и как можно было отца, преданного советской власти, свести в могилу, ужасная ошибка, - тогда у Кати вырвалось: "И поделом ему...". Елена Илларионовна от неожиданности замерла, не могла сказать ни слова, а сестра повернулась и вышла. Она не писала, Елена Илларионовна ничего не знала о ней до её неожиданного появления в Белгороде после войны. Встретились они сухо, Елена Илларионовна не могла забыть того, что Екатерина Викторовна сказала тогда, но всё же - сестра, приняла её. Та рассказала, что всю войну проработала машинисткой в разных штабах, последние два года - в штабе у Конева, иногда выступала и в качестве переводчика, когда это требовалось по ситуации, теперь демобилизовалась и должна получить в Харькове комнату - письмо с такой просьбой к городским властям подписано самим Коневым, а ведь его фронт освобождал Харьков.
   Елена Илларионовна думала, что Катя, встретившая её с мужем на вокзале, когда они приехали поздравить сестру с юбилеем, отвезёт их в ту самую комнату, которую она должна была получить по ходатайству Конева, но она повела их и пришедших тоже на вокзал Саню с Татой пешком, сказав: "Тут недалеко". Они прошли через мост, который нависал над железнодорожными путями и по которому ходили трамваи, вышли к небольшому по территории базарчику и прошли через него ("Это так называемый Холодногорский рынок, - пояснила Екатерина Викторовна. - Я, как правило, здесь всё покупаю"). Елене Илларионовне был незнаком этот район, именуемый Холодной Горой, она здесь никогда не бывала, хотя и долго когда-то жила в Харькове. Тата тоже не знала о существовании этого базарчика, хотя однажды они с Саней ездили в этот район в кинотеатр, но было это вечером, было темно. Тата посещала, когда надо было покупать продукты, Благовещенский рынок, а чаще - Конный, он был ближе к общежитию. Екатерина Викторовна бросала по дороге на Тату изучающие взгляды, а Сане сказала, когда увидела его: "Вот ты какой стал... большой..." Саня её совершенно не помнил и шепнул жене, когда они на два шага отстали от родителей и тётки: "Встретил бы на улице - никогда бы не узнал. Мне, кажется, лет десять было, когда я её видел". Екатерина Викторовна по пути рассказала, что давно уже живёт в частном доме, вернее - в половине его, остался от мужа, два года назад скончавшегося. "Его звали Илларион, как твоего отца, - сказала она сестре. - А в другой половине дома живёт племянница Иллариона, дочка его брата, тоже уже покойного, живёт с мужем и сыном. Хороший такой мальчишечка..." Она вывела гостей в переулок и подошла к дому, будто вросшему в землю, стоявшему за небольшим палисадником, в который вела калитка. "Вот здесь я живу, - сказала Екатерина Викторовна. - Вода есть, газ есть, а туалет, извините, примитивный". За столом в большей из двух комнат, кроме них, была лишь племянница с семьёй. "Мальчишечка" лет пяти был, действительно, забавный. День прошёл в бесконечных разговорах и воспоминаниях, Тата уже стала тяготиться затянувшимся застольем и этими разговорами, тем более что Саня налегал на водку, несмотря на укоризненные взгляды своей матери. Уже вечерело, когда Екатерина Викторовна пошла провожать гостей к обратному поезду. И тут, на привокзальной площади, они буквально столкнулись с парой: она - в шубке и белом пушистом платке, он - в шинели и полковничьей папахе. Екатерина Викторовна вгляделась в лицо женщины. "Простите, сказала она. - Светлана Павловна, вы ли это?" Пара остановилась. "Господи, Екатерина Викторовна! Вот не ожидала..." - женщина подалась к ней, обняла. - Сколько лет прошло! Как я рада вас видеть в добром здравии!" Она повернулась к мужчине: "Андрей, я тебе рассказывала, это милейшая Екатерина Викторовна, моя старая соседка". И снова взяв за руку Екатерину Викторовну, обратилась к ней: "Это мой муж". "Калганов, - представился спутник Светланы Павловны, наклонив голову. - "Очень приятно". "И мне, - ответила Екатерина Викторовна. - Очень рада. А это мои родственники". Палины и Тата в разнобой сказали: "Здравствуйте", - и получили в ответ тоже "здравствуйте" и "добрый вечер". "Простите, - вступила в разговор Елена Илларионовна. - Как вы сказали - ваша фамилия Калганов? Извините ещё раз, у моего отца когда-то был, можно сказать, приятель Макс Калганов, они служили вместе в Москве. Ты не помнишь?", - спросила она сестру. Та отрицательно покачала головой. А Калганов сказал: "Макс Калганов - мой отец. И он, действительно, служил в Москве в двадцатые-тридцатые годы. А как фамилия вашего отца?" - "Вележанов. Илларион Вележанов". - "Извините, не помню". "Ну что ж, столько времени прошло", - с сожалением в голосе сказала Елена Илларионовна и внимательно посмотрела на Светлану Павловну. "А ваше лицо мне кажется знакомым. Вы случайно не учились в харьковском университете, на филологическом?" - "Училась". - "Я тоже. Вы были на два курса старше". "Да? Интересно... А я вас не помню, извините", - Светлана Павловна мило улыбнулась. Тут её внимание отвлекла Екатерина Викторовна, спросившая у неё: "А как ваш сын? Что Аркадий делает?" - "После института работает в Казахстане. Вот идём его встречать, приезжает в отпуск". Светлана Павловна посмотрела на часы и заспешила: "Через пять минут приходит поезд. Вы извините, нам пора идти. Очень рада была вас увидеть. Позвоните нам, Екатерина Викторовна. Столько лет прошло, есть о чём поговорить. Сейчас я запишу вам номер телефона". Она достала из сумочки записную книжку, вырвала листок, записала и протянула его бывшей соседке. "Пожалуйста, позвоните. Буду ждать. До свиданья всем". "До свиданья", - повторил Калганов, и уже на ходу слыша ответные слова прощания, они поспешили в вокзал. Екатерина Викторовна решила, что обязательно позвонит и встретится со Светланой Павловной. С годами её характер стал мягче, чаще вспоминались люди, от которых она ничего, кроме добра, не видела, таких в её жизни было не так уж много, но к ним относилась и Светлана Павловна Сафонова (такой ли была её фамилия, Екатерина Викторовна точно не помнила, кажется, такой, когда её подселили в шестиметровую комнатку, "уплотнив" Светлану Павловну, живущую с сыном-школьником, которого звали Аркадием, но мама называла его странно - Кадик). Екатерине Викторовне хотелось бы разузнать подробнее об Аркадии и, кроме того, прояснить для себя один вопрос (возможно, Светлана Павловна, что-то знает, хотя вряд ли) - вопрос, который возникал у неё в последние годы, когда она всё чаще возвращалась памятью в детство, к своим родителям и их судьбе, но без былого остервенения, злости на всё и на всех, что когда-то помимо её воли прорывались в ней. Когда она жила в комнатёнке по соседству со Светланой Павловной, то этажом выше, прямо над ними, жила семья Пешневых - муж, жена и их сын, одногодок Аркадия, и тогда Екатерина Викторовна не решалась узнавать, имеет ли та семья отношение к селу Пешнево. Тогда мог бы возникнуть встречный вопрос, какое она сама имеет отношение к этому, могло всплыть то, что она всю жизнь скрывала: что она дворянка, потом и то, что отец её был белогвардейским офицером, что он расстрелян в двадцатом году, - и всё это по тем временам могло доставить большие неприятности. Может быть, Сергей Фёдорович Пешнев, глава семьи, что жила этажом выше, - сын того Фёдора Пешнева, о котором писал отец и родных которого он так и не успел найти? Эти мысли крутились в голове Екатерины Викторовны все пятнадцать минут ожидания поезда на Белгород. Палины уехали. Ни Екатерина Викторовна, ни Елена Илларионовна больше никогда не видели Тату: Екатерина Викторовна и не подумала пригласить Тату и Саню заходить к ней, что Тату удивило - как-то не по-родственному. Старшие Палины в Харьков приезжали ещё лишь однажды, но её в это время не было - находилась в подшефном заводу колхозе на уборочных работах, в Белгород наезжал один Саня, а через три года он вернулся окончательно, заявив родителям, что разводится с Татой...
  

5.

  
   Тата "подрезала колбаски", как сказал Фима, выложила её на опустевшую тарелку на столе и вернулась в кухню. Пора было подавать горячее. Она налила в большую кастрюлю кипяток из чайника, бросила в неё сардельки и достала из духовки чугунную гусятницу, в которой "доводилась до ума" тушёная капуста с гусиными шкварками. Вот и нашлось им применение - Тата давно пережарила с луком оставшийся от новогоднего гуся жир и хранила шкварки в пол-литровой банке в холодильнике. С продуктами у неё с мужем проблем не возникало - отец Фимы, хотя и вышел недавно на пенсию, снабжал их всем необходимым, будучи в прошлом крупным торговым начальником и используя теперь свои давние налаженные связи. Она уже привыкла и к этой кухне, и ко всей этой квартире, и к вкусам своего мужа, не требовательного, в общем-то, в еде, способного есть всё, что придётся, но предпочитавшего всё-таки те блюда, которые готовила его мама, а Тате, когда она вышла замуж и поселилась здесь, эти блюда были незнакомы, и весь уклад жизни Левицких тоже отличался от того, к чему она привыкла. Она многому научилась у свекрови за тот короткий промежуток времени, когда они жили все вместе, но была в постоянном внутреннем напряжении, стараясь никак не реагировать на отношение к себе родителей Фимы, внешне вполне приветливое, но она замечала взгляды, которыми они обменивались, и чувствовала, что они не одобряют выбор сына. Но потом всё уладилось само собой, когда родители съехали из этой квартиры, переселившись в однокомнатную, улучшенной планировки, кооперативную квартиру Таты, в которую она перебралась, наконец, из общежития за полтора месяца до свадьбы. Тата не посмела бы сама предложить такой вариант родственного обмена, но эту идею высказал свёкор, поскольку, как оказалось (сколько приятных случайностей в жизни!), в тот же кооперативный дом, но в трёхкомнатную квартиру въехала жившая до этого в квартире с соседями, но тоже в районе Госпрома, старшая сестра Фимы с мужем и двумя детьми, уже школьниками, а за ними нужно было приглядывать, пока родители на работе, и эту задачу приняли на себя бабушка с дедушкой. Дом находился в относительно новом районе города, который так и назывался - "Новые Дома", Тате помогли вступить в жилищный кооператив на заводе, где она по-прежнему работала в том же отделе, занимаясь подготовительными мероприятиями к внедрению в сферу управления вычислительной техники - у завода уже был наряд на вычислительную машину, она вот-вот должна была поступить. Однако Тата значительную часть рабочего времени отдавала профсоюзным делам, поскольку была выдвинута от совета молодых специалистов в заводской профком. Но и эта общественная деятельность не давала им с Саней - тогда она ещё не развелась с ним - возможности получить квартиру (двое, без детей, подождут - говорили им). Деньги на первый взнос дала Тате мама. Дом был большой - на целый квартал, строился долго, за это время и произошло то, что должно было произойти: Саня всё чаще выпивал, потом связался с какой-то девахой, работавшей в том же цехе, что и он, и жившей в соседнем общежитии, та пришла однажды к Тате и устроила ей скандал, чуть ли не вцепившись Тате в волосы и требуя "отпустить" Саню, и Тата тогда машинально отметила про себя, что "пассия" Сани весьма миловидна лицом, с огромным бюстом, но что касается манер, разговора с матом - фу... Быть соперницей такой особы Тата не желала, оправданий Сани, что, мол, с кем из мужиков не бывает, подумаешь, "я больше не буду", она не хотела слушать и сказала Сане, что завтра же подаст на развод. Она трезво оценивала ситуацию: они столько лет живут вместе, а детей всё нет, у неё не за горами критический возраст, когда у рожениц возникают осложнения, она устала от Саниных выпивок и хотела спокойной и нормальной семейной жизни. Тата по-прежнему получала удовлетворение в постели с Саней, но это случалось всё реже, поскольку выпившего его она не подпускала к себе, и, хотя физическая близость для неё была немаловажным фактором, но нельзя же цепляться только за это, в конце концов, если ей "приспичит", как она сама определяла своё состояние, когда требуется мужчина, то, в конце концов, всегда найдётся кто-то, кто пойдёт ей навстречу в этом плане, она это знает - не раз замечала заинтересованные взгляды мужчин на себе и на заводе, и вне его... После развода с Саней она поначалу подумывала, не уехать ли во Львов, к маме, но решила, что не имеет смысла: дополнительная нагрузка, особенно, на первых порах, на маму, она и так постоянно в заботах о муже и болезненном братике Таты. Тата видела, как мама мается с ним, когда приезжала в отпуск во Львов, а тут ещё и она свалится на голову со своими проблемами - где работать (естественно, отчим поможет с этим, он хорошо к ней относится), где жить (можно, конечно, у мамы, но она будет стеснять их всех, да и она сама давно привыкла к самостоятельности). А в Харькове и работа, и своя квартира должна скоро появиться...
   Фима возник в её жизни неожиданно. Собственно, знакома она была с ним давно, они вместе посещали курсы в первый год её жизни в Харькове, и она знала, что Фима - инженер-электромеханик, окончил вуз - горный институт - на год раньше её и работает в каком-то НИИ. А через два года после развода она случайно увидела его на дне рождения своей приятельницы Люды, с которой они трудились в одном отделе завода. Фима оказался товарищем мужа Люды, тоже, как и Фима, шахматистом, мастером спорта. Тата и Фима начали встречаться, Тате импонировали его уравновешенный характер и знаки внимания, которые Фима ей ненавязчиво оказывал, даже его молчаливость не вызывала в ней раздражения, хотя ей хотелось знать о нём и о его семье как можно больше. Иногда, очень редко, Фиму, что называется, прорывало, и она узнала, что в вуз он вряд ли бы поступил, если бы не его шахматные успехи и не помощь отца, которому в городе были многие обязаны, но учился он неплохо, не подвёл тех, кто взял на себя его зачисление в институт с его "непроходным баллом". Родители Фимы давно уже намекают ему, что пора бы обзавестись собственной семьёй, но до Таты он не встречал никого, кто был бы ему по душе. Последнее звучало как признание в любви, Тата так это и восприняла, но отношения между ними были сугубо платоническими - вплоть до того дня, когда они пошли подавать заявление в загс. Хотя Тате давно "приспичило", но она сдерживала себя, помня историю с Марком в студенческие годы, а Фима внешне так был похож на того Марка... За два "безмужних" года она только однажды переспала с мужчиной - весёлый был такой парень и умный, много знающий, её приблизительно возраста, она познакомилась с ним в читальном зале библиотеки Короленко, они сидели рядом, завязался шёпотом разговор, и они вместе вышли из библиотеки. Было лето, жаркий субботний день перевалил за половину, он повёл Тату поесть мороженое в кафе на улице Сумской. Он ей понравился и, когда он предложил поехать с ним, она не сразу, но согласилась, не очень веря в возможное продолжение серьёзных отношений, но - чем чёрт не шутит, а вдруг... Они приехали троллейбусом в район Павлова Поля, вошли в "хрущёвскую" пятиэтажку, парень открыл дверь квартиры на третьем этаже. "Здесь живёт мой друг, он сейчас уехал с семьёй в отпуск, мне оставил ключи, чтоб цветочки поливать", - сказал, улыбаясь, он, но Тата так и не заметила в квартире горшков с цветами ("Может, на балконе? - подумала она. - Впрочем, какое мне дело..."). Было уже совсем темно, когда парень, поймав такси, подвёз её к общежитию, сказав, что позвонит ей на работу. Своего телефона он не оставил: дома телефона нет, а он работает в такой "конторе", куда звонить нельзя. А сам он так и не позвонил, Тата однажды опять увидела его в библиотеке, он помахал издали рукой, но не подошёл, а она тоже решила "не набиваться".
   Свадьбу сыграли широко, был снят зал в ресторане. На день прилетела из Львова мама Таты, переночевала у сватов и улетела обратно: она не могла оставлять надолго нездорового сына. Тата успела сказать маме, что она уже беременна, так ей кажется, появились первые признаки. Неделю после свадьбы молодожёны прожили в её квартире, потом перебрались к родителям Фимы, ему было там привычней, удобней, там он вырос, в этом большом и длинном довоенной постройки доме, именуемом старожилами шестым корпусом "Нового быта". Пять остальных корпусов комплекса домов с таким названием располагались параллельно друг другу с тыльной стороны шестого и перпендикулярно к нему.
   В положенное время родился Илюшка, Тата была счастлива, хотя роды были тяжёлыми, пришлось прибегнуть к кесареву сечению, Как было и мамы, когда появился братик, но она всё перенесла, разрез быстро зажил, и Тата чувствовала себя прекрасно. Сына назвали Ильёй в честь покойного деда Фимы, Тата не возражала, это ведь и христианское имя тоже, есть такой святой. Задолго до родов, не зная, кто появится - мальчик или девочка, Тата принесла домой взятую по межбиблиотечному абонементу книжку, в которой рассказывалось обо всех именах - и христианских, и более ранних, языческих, больше похожих теперь на прозвища, которые давались детям не Руси. Она проштудировала книжку, перебирая имена, произнося их вслух, чтобы определить, какое ей больше по вкусу. Ей - и она сама удивлялась этому - нравились языческие имена: для мальчика - Бажан, поскольку она давно хотела ребёнка и ждала его с нетерпением, для девочки - Любава, так как это будет любимое и, опять же - долгожданное, дитя. Она хотела бы в душе, чтоб родившийся ребёнок носил такое имя хотя бы в младенчестве, а потом имя можно было бы поменять, как делали это, если хотелось или нужно было, далёкие предки до введения христианства, но Тата понимала, что такое невозможно: теперь имя человеку даётся один раз, его не меняют, и оно во многом предопределяет (как она слышала, но не знала, насколько это достоверно) дальнейшую его судьбу. Ну что ж, думала Тата, пусть будет Илюшка, это имя ей тоже нравилось, главное - чтоб он рос здоровым и счастливым, она всё сделает для этого, она будет стараться развивать его способности, если таковые обнаружатся, а обнаружатся обязательно - у каждого ребёнка есть склонность к чему-либо, надо лишь во время определить - какая именно, и дать ему возможность, помочь реализовать заложенное в нём природой. Она решила и втолковывала это мужу, что когда сынишка чуть подрастёт, начнёт ходить и говорить, то не надо мешать ему играть со всяким хламом, вызвавшим его интерес, надо будет разговаривать с ним, отвечать, не раздражаясь, а спокойно и по мере возможности подробно и доходчиво на все бесчисленные его вопросы, надо поощрять и даже побуждать его фантазировать, больше читать ему, поощрять любые проявления самостоятельности. Всё это Тата извлекла из прочитанных книжек и твёрдо решила следовать этим советам. В то же время, читала Тата, огромное значение для развития малыша имеет его биоэнергетический контакт с матерью, недаром есть выражение - "с молоком матери", ребёнок получает не только пищу из груди, но и ту энергию, которая позволяет ему правильно развиваться. Материнская ласка - и даже позже, в двухлетнем или трёхлетнем возрасте ребёнка, когда он просится "на ручки", и мать прижимает его к себе - подпитывает малыша дополнительной энергией.
   ...Тата не удерживала Сильву, когда та засобиралась домой: как там её Ваган справляется с сыновьями. Вместе с Сильвой решили уходить и остальные. Тата расцеловала подруг, потрепала по щеке Камынина, сказав ему: "Не пропадай", - и проводила гостей до двери. Фима пошёл их проводить. Выходя из подъезда, они столкнулись с молодым мужчиной в очках, который подходил к дому. Собственно, "столкнулись", в прямом смысле, этот человек и Митёк, после чего они одновременно извинились, при этом Митёк произнёс "простите", а тот - "виноват".
   - Здравствуй, Фима, - сказал входивший в подъезд, посторонившись и пропуская Фиму и его спутников. - Как живёшь? Может, зайдёшь? Я буду здесь ещё два дня.
   - Привет. Зайду - ответил Фима и пояснил, когда тот скрылся в подъезде:
   - Это наш сосед, как раз над нами, Сергей, он живёт где-то в Казахстане, приехал навестить родителей.
   Сильве показалось знакомым лицо соседа Левицких, она заметила его долгий взгляд, обращённый на неё, но вспомнить, где она его видела, она смогла не сразу. Только вечером, уложив мальчиков спать, она вспомнила и позвонила Тате.
   - Ты знаешь, кого мы встретили, когда выходили от тебя? - спросила она.
   - Кого?
   - Твоего соседа. Его зовут Сергей.
   - Ну и что?
   - Так это знакомый Полинки. Давным-давно я видела его у неё дома.
   - Ты уверена?
   - Мне так кажется.
   - Фима мне говорил, что встретил его. Собирается зайти к нему завтра. Может, стоит выяснить?
   - Не надо. А вдруг я ошиблась?
   - Ладно, выяснять не будем. Но как интересно!..
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 3

Год 1980

  

1.

  
   - Как решается мой вопрос, Игорь Александрович? - Свитнев пожал, здороваясь, руку приподнявшемуся из-за заваленного бумагами стола Федоровскому, снял краплёный каплями начавшегося дождя плащ и, обернувшись, повесил его и шляпу на вешалку у двери. Для этого ему не надо было делать и шагу - настолько каморка, являющаяся кабинетом замначальника главка, была маленькой, просто выделенный из большой комнаты, где сидело человек десять сотрудников, закуток - правда, с окном, угол, отгороженный от остального помещения двумя деревянными стенками, обклеенными до потолка зеленоватыми однотонными обоями.
   Игорь, заученно улыбнувшись, показал рукой посетителю на стул с синей велюровой обивкой, одиноко стоявший у его стола, и тоскливо посмотрел на посетителя. Хорошо, подумал он, что Свитнев не заметил его взгляда - тот в это время снял очки в дорогой импортной оправе и протирал стёкла мягкой тряпицей, которую достал из футляра очков, вынутого из внутреннего кармана пиджака. Ну, что он, Федоровский, мог поделать? Новый его начальник, только три месяца как вступивший в должность руководителя управления министерства, в котором Игорь стал работать сразу же после переезда в Москву - стараниями тестя он получил это место, - Пётр Анисимович, переведенный сюда с поста замминистра по причине преклонного возраста и хронического нездоровья, но, благодаря своим связям в ЦК не отправленный на пенсию, уже больше недели опять был на больничном, а без него, так им было сразу же поставлено дело, сам Федоровский ничего решать был не в праве, хотя вопрос, с которым приехал в Москву Свитнев, был в его компетенции. Раньше, до появления в главке Петра Анисимовича, Игорь в два счёта выделил бы дополнительные фонды на оборудование для энергосистемы в Казахстане, тогда он решал вопросы самостоятельно. Игорь ожидал, что именно он станет во главе управления после того как ушёл-таки на пенсию прежний его начальник, проработавший здесь пятнадцать лет и сделавший Федоровского своим заместителем, постепенно подняв его с должности старшего инженера и со временем дав ему рекомендацию в партию, поскольку быстро заметил деловую хватку молодого сотрудника. Свитнев приходит уже третий день, Игорь ожидал, что Пётр Анисимович сегодня выйдет на работу, и этот вопрос будет, наконец, решён, но начальник позвонил утром и сказал, что появиться только послезавтра, и не захотел слушать своего заместителя, пытавшегося объяснить ему, что есть срочное дело и он, Федоровский, просит разрешения самому "разрулить" его. "Занимайтесь текущими вопросами, теми, что по плану, - отрезал начальник. - Всё остальное - потом". За время работы под началом Петра Анисимовича в душе Игоря постоянно нарастало раздражение, связанное с тем, что дело часто стопорилось (и ситуация со Свитневым - не первый случай), и прав был Мэрфи, сформулировавший закон, один из многих, который гласил: чем хуже человек справляется со своей работой, тем меньше шансов от него избавиться. Федоровский не имел шансов избавиться от начальника, уж очень сильные были у того покровители. Он давно был знаком со Свитневым, тот и раньше приезжал в министерство, каждый раз благополучно разрешая в нём проблемы, с которыми бывал командирован в Москву, но позавчера, когда тот вошёл к нему, Игорь не мог вспомнить, как его зовут, и, вызвавшись передать секретарше командировочное удостоверение Свитнева, чтоб та сходила в канцелярию сделать в нём отметку о прибытии, заглянул в удостоверение, выйдя из кабинета. Сейчас Федоровский чувствовал себя неловко: показывать, что у него отнято право принимать решения, он не хотел, гордость не позволяла, но что-то ведь надо было отвечать Свитневу? Неожиданно вспомнилась фраза - не дословно, конечно, - на которой споткнулся не так давно его взгляд в книжке американского писателя Фицджеральда, и он перечитал её несколько раз. Книжку принесла в дом жена, и он перед сном полистал её, на чтение художественной литературы у него обычно не оставалось времени, читал из неё только то, с чем никак нельзя было не ознакомиться, чтобы не выглядеть олухом в обществе приятелей, знакомых, с кем они с женой время от времени общались. Смысл фразы состоял в том, что людям почему-то кажется, что они вызывают у других людей сложную гамму симпатий и антипатий. А если не кажется, подумал Игорь, то какое же из этих чувств может превалировать у Свитнева по отношению к нему в сложившейся ситуации?
   - Надо подождать, Сергей Арсеньевич - сказал он, поправляя строгий тёмный галстук, так подходящий к ладно сидящему дорогому костюму, и Свитнев отметил это, поскольку у него самого никогда не получалось правильно подобрать галстук к костюму и сорочке. Обычно ему помогала в этом Катя - Возникли непредвиденные обстоятельства. Подождите немного.
   - Какие обстоятельства? - удивился Свитнев. - Все необходимые документы я вам предоставил.
   Он по приезде сдал в канцелярию министерства пакет документов, среди которых основным было постановление республиканского правительства о необходимости, в связи с ростом производства энергоёмкой продукции, развития участка энергосистемы, которым руководил Свитнев, а, кроме того, спецификации требуемого нового оборудования, сметы, технико-экономическое обоснование предстоящих капитальных вложений и сопроводительное письмо на имя министра. Взяв там же направление в министерскую гостиницу, он зашёл к Федоровскому, изложил суть дела, а назавтра утром на столе Игоря Александровича уже лежали эти документы с визой министра: "Разобраться и подготовить решение".
   - Ну, это наша внутренняя "кухня"... - ответил Свитневу Федоровский.
   - И сколько ждать?
   - Сегодня среда. Думаю, что в пятницу всё будет решено. Приходите в пятницу, но не с самого утра, - сказал Игорь и подумал, что насколько ещё больше ему будет неловко, если Пётр Анисимович опять не выйдет на работу, а если и появится, то не захочет сходу решать вопрос, с которым приехал Свитнев.
   Когда Свитнев вышел из министерства, дождь продолжал моросить, небо по-прежнему было сплошь серым. Неудачно всё складывается, думал он. Он рассчитывал завершить дела в Москве в два-три дня и съездить в Харьков на конец недели: во-первых, надо было навестить родителей, он не был у них уже почти два года, а во-вторых, на эту субботу назначен традиционный сбор их студенческой группы - и не просто традиционный, когда, как было изначально договорено, группа - не все, конечно, но многие - собирается в двенадцать часов дня третьей субботы мая каждые пять лет у электрокорпуса политехнического института (первая встреча выпускников, правда, состоялась через десять лет), а в этом году - двадцатилетие окончания вуза, всё-таки - юбилей. Жора Пешнев, который обычно брал на себя организацию таких встреч - молодец, не выветрилось в нём с годами чувство студенческого братства! - писал ему, что намечается нечто грандиозное. Переписка с Жорой не была систематической, да что, вообще-то говоря, в письмах скажешь? Свитневу хотелось повидаться и с ним, и с Кадиком Сафоновым, да и с другими однокашниками. Но в первую очередь, конечно, с Пешневым и Сафоновым, с ними он дружил больше, чем с другими, хотя, и это его всегда удивляло, они не очень привечали друг друга, несмотря на то, что жили по соседству, даже в одном подъезде. Он, Свитнев, жил тогда, в Харькове, тоже неподалёку, в том же районе, но переехал он с родителями в этот район, когда перешёл в девятый класс, поэтому и школу не менял, оканчивал прежнюю, и в последние свои школьные годы не был знаком ни Пешневым, ни с Сафоновым. Ни того, ни другого он не видел ровно пять лет: каждый раз, когда он заезжал в Харьков навестить родителей, то или один из них был в отпуске, а другой в командировке, или наоборот, так получалось. Хорошо ещё, что он заранее не взял билет на сегодня на поезд до Харькова, а то пришлось бы его сейчас сдавать... Вполне возможно, думал Свитнев, что в министерстве и в пятницу ничего не будет решено, тогда придётся заниматься делами в Москве и на следующей неделе, с понедельника, а это никуда не годится - не может же он, лишь обняв родителей, сразу же уехать, ведь, как сообщил Жора, собравшиеся сокурсники сразу же отправятся за город, все вернуться лишь к вечеру в воскресенье. Значит, в понедельник он в Москву не попадёт, надо будет хотя бы день провести с родителями, поскольку в этом году он в Харьков вряд ли ещё сможет приехать, Вернётся в Москву минимум во вторник, а у него, к тому же, билет на самолёт из Москвы на вечер понедельника, можно уже сегодня его переоформлять на другую дату, а на какую? Ведь теперь - исходя из странного поведения Федоровского - нет уверенности, что он дождётся в Москве решения своего дела, а без документов о выделении дополнительных фондов ему никак нельзя возвращаться, в республиканском министерстве ждут их, сроки подпирают, уже начались необходимые подготовительные работы. Нет, с переоформлением билета надо подождать до пятницы. Когда же он вернётся домой? С продлением командировки не будет проблем, сделают прямо в московском министерстве, имеют право, но разве в этом дело? Он обещал Кате, что вернётся через неделю, съездит на пару дней в Алма-Ату с полученными в Москве документами и - в отпуск, в Болгарию, на море, на "Солнечный берег", там уже тепло, и там не будут придираться к тому, что они с Катей формально не состоят в браке, никому до этого нет дела, они получат в гостинице номер на двоих. И не будет такой ситуации, как в прошлом году в сочинском пансионате, когда они могли уединяться урывками - то в комнате Свитнева, когда его сосед куда-нибудь уходил (он узнавал у него ненароком - надолго ли), а дочка Кати игралась на детской площадке под окнами, то у Кати, отправлявшей дочку или на ту же площадку или смотреть в холле телевизор, когда шёл часовой показ детских мультиков, заранее выловленный ими в телевизионной программке. В прошлом году он планировал, отправив Катю с дочкой домой, слетать на неделю к родителям, но Катя сильно простудилась под конец трёхнедельного отдыха в пансионате, подозревали воспаление лёгких, и Свитнев не мог оставить её, еле достал билет на тот же рейс, которым Катя должна была улетать, и отправился вместе с ней - тем более что предстояла ещё и пересадка... Он всё не решался жениться, ощущая недоброжелательное отношение к себе Катиной десятилетней дочки, которая с детским эгоизмом на дух, как говорится, не принимала его, говорила каждый раз, когда его видела: "А вот мой папа....". Её отец, который был значительно старше Кати, но влюбился когда-то в двадцатилетнюю студентку, а потом, за год до знакомства Кати со Свитневым, ушёл из семьи, проводил с дочкой, за редким исключением, все выходные и праздники, а в этом году собирался, как только начнутся школьные каникулы, взять её с собой в отпуск. Катя тоже, видя неприятие дочкой Свитнева и пережив её истерику, когда Катя заикнулась, было, что у её любимой доченьки может появиться новый папа, не настаивала на оформлении отношений. Они познакомились на дне рождения Гали Красс, симпатичной полуказашки-полуукраинки, восточные черты лица которой придавали ей особую пикантность. Галя с мужем Альфредом, выходцем из поволжских немцев, и двумя детьми жили на одной лестничной площадке с квартирой Свитнева. Оба были провизорами, Альфред, сухощавый, с крупным носом, занимал какой-то высокий пост в областном аптекоуправлении, а Галя заведовала аптекой в городской клинической больнице, в которой работала врачом Катя, и они давно стали подругами. Свитнев как-то быстро сошёлся с соседями, Галя часто звала его угостить чем-либо домашним (манты и бешбармак у неё получались бесподобно!), с Альфредом вечерами они иногда играли в шахматы, довольно быстро перешли на "ты" - Альфред был старше Свитнева всего на несколько лет, - разговаривали, обсуждая текущие события в городе, в стране и в мире, иногда - под настроение - немного выпив. В таких редких случаях Альфред, обычно сдержанный и немногословный, мог кое-что рассказать о своих родителях, разделивших страшную судьбу российских немцев, депортированных в начале Великой Отечественной войны из мест постоянного жительства, о тяжёлой жизни вдали от своего дома выгнанной из него семьи, к тому же - без отца, забранного в "трудармию", на лесоповал... Единственное у Альфреда, что было не по характеру Свитнева, - то, что тот был заядлым охотником, и не потому, что Свитнев был противником убийства животных в принципе - это не так, мясо он ел, и с удовольствием, а потому, что ему лично было бы жаль времени, потраченного на дальние поездки, на ожидание охотничьей удачи, уж лучше посидеть с книжкой, ведь столько ещё интересного в мире, что можно узнать, что даёт пищу уму... Или просто послушать музыку - Свитнев со временем обзавёлся прекрасной аппаратурой и хорошей коллекцией пластинок с классической, в основном, музыкой. Конечно, "охотничьи рассказы" Красса, и не только чисто охотничьи, были подчас интересны, особенно поразило Свитнева, что, по словам Альберта, южнее озера Балхаш, там, где сейчас один из самых безлюдных уголков Казахстана, песчаная пустыня, когда-то кипела жизнь, было много городов, из них наиболее хорошо сохранилось городище Карамерген с его мощными трёхметровыми стенами, а в округе было много дичи, даже тигры водились, последние из них исчезли только недавно.
   Сидя у Крассов за праздничным столом Свитнев время от времени бросал взгляды на Катю, симпатичную полногрудую шатенку лет чуть больше тридцати, как ему представлялось, а вечером пошёл проводить её домой. И с той поры они начали встречаться - то у него дома, но Катя поначалу стеснялась приходить к нему, не желая случайно столкнуться с кем-нибудь из семьи подруги, то у неё (благо, дочку всегда можно было отвести через два дома к маме Кати, которая души не чаяла во внучке и к которой та охотно отправлялась, даже с ночёвкой, собрав тетрадки и книжки для завтрашней школы, тоже находившейся рядом). Катя стала появляться дома у Свитнева чаще после того, как Галя - шила в мешке не утаишь! - сказала ей: "Ну, что ты прячешься? Всё нормально, это - жизнь...". Она навела в холостяцкой квартире Свитнева порядок, даже создала некий комфорт, и он впервые почувствовал настоящее женское внимание к себе: всё, что было у него до Кати - а ведь, естественно, было - это так, мимолётные встречи, лишь проявление физиологической потребности, не более. Да и, к тому же, Катя - врач, а в последнее время, раньше такого не было, его организм стал как-то странно реагировать на изменения погоды, он это заметил - вдруг начинала кружиться голова, появлялась слабость, и Катя объяснила, что происходит, посоветовала профилактические меры, в том числе дыхательную гимнастику по методу доктора Стрельниковой, следила, чтоб он выполнял её врачебные назначения, и понемногу его неприятные ощущения, недомогания рассосались. Свитнев бы женился на Кате, безусловно, если б не её дочь... Он всегда с удовольствием смотрел на Катю - даже издали, на её лёгкую и красивую походку, которую обычно имеют, как он читал где-то, лишь счастливые в любви женщины, и его грело то, что объектом этой любви является именно он...
   Свитнев всё ещё стоял под козырьком над входом в министерство, раздумывая, что же ему делать. Да, собственно, что тут думать, в какую бы сторону ни повернулись его дела в пятницу, он всё равно в эту самую пятницу должен уехать в Харьков. С покупкой железнодорожных билетов в Москве всегда "напряжёнка", можно, конечно, сходить сейчас в "Метрополь", это недалеко, там есть железнодорожные кассы, он часто там брал билеты, но туда лучше обращаться загодя, дней за пять, не меньше, а за два дня до поездки билетов там, скорее всего, не будет. Если бы в министерстве всё решилось сегодня, он сразу же поехал бы в гостиницу за вещами, потом - на Курский вокзал и достал бы, в конце концов, билет на какой-нибудь проходящий через Харьков поезд. Но это, вообще-то говоря, неудобно, огромные очереди, столько времени теряешь... Нет, надо позвонить Неле Сухининой, она говорила, что у неё есть свои "каналы", она уже взяла себе билет на пятницу на фирменный поезд "Харьков". Свитнев заходил домой к своей "одногруппнице" Неле вечером позавчера, предварительно предупредив по телефону, она и её муж Феликс с необычной фамилией Вишня встретили его радушно, они посидели втроём за столом в малюсенькой кухне, проговорили допоздна, пока не пришли домой - одна за другой - две их дочки-погодки, уже студентки (Свитнев заметил, что последние полчаса Неля нервно поглядывает на часы круглой формы, висящие над кухонной дверью). Они с Нелей вспоминали своих сокурсников - кто где, по всему Советскому Союзу, и Неля рассказала, что недавно звонила из Америки Алла Сиверц, она уже год как уехала туда с мужем и дочкой, продиктовала свой адрес. Свитнев не удивился, хотя пять лет назад Алла была на встрече выпускников (Неля не смогла приехать) и ничего о том, что намерена уезжать, не говорила - впрочем, о таком и не распространяются особо, только в узком кругу, но тогда, как ему вспоминалось, она была в каком-то взвинченном состоянии, ругала существующие порядки, всё ей не нравилось. Неля сказала, что писать Алле не собирается, хотя они и были подругами, однажды даже вместе ездили на целину, но писать письма в капиталистические страны опасно ("Сам понимаешь, всё у нас под контролем", - вздохнула она). В этой квартире-"хрущёвке" Свитнев уже не раз бывал, приезжая в Москву, она была точной копией квартиры Коморных, но не на первом этаже, а на пятом, последнем, и не в Черёмушках, а в районе Химок. Он знал, что вселились они сюда через два года после того как Неля уехала по вузовскому распределению работать в подмосковное НИИ, но пробыла там чуть больше двух месяцев, так как вышла замуж за москвича Феликса, с которым познакомилась давно, на целине, и после свадьбы переехала к нему, в квартиру его родителей, а те "поднатужились" и вступили в жилищный кооператив, и во время, поскольку к моменту сдачи кооперативного дома Неля была беременной уже второй дочерью. Как размещались теперь в этой квартире четыре взрослых человека, думал Свитнев, входя снова в вестибюль министерства, чтоб позвонить Неле на работу, уму непостижимо... И тут же вспомнил - по ассоциации, - что сегодня день рождения Полины Коморной, она пригласила его, когда он позвонил из квартиры Нели, но он, поблагодарив, сказал, что, скорее всего, он в среду уедет. Но, поскольку, как выяснилось, "уедет" не получается, надо бы пойти поздравить её и, значит, надо купить цветы и что-нибудь в подарок. И опять же по ассоциации он подумал о том, что, как ни странно, Сафонов совершенно не помнит ни Полину, ни случайную встречу с ней двадцать лет назад в Макеевке, и он, Кадик, как все в группе называли Аркадия Сафонова, удивлённо посмотрел на Сергея, когда тот на первой же после окончания вуза их встрече сказал ему, что, бывая в Москве, видится иногда с Полиной. Впрочем, ничего странного, видимо, в этом нет: у Кадика после того воскресного зимнего дня случилось вскоре столько неприятностей, произошёл такой душевный надлом, что всё, что не относилось к его внутренним переживаниям и к первоочередной задаче защитить, несмотря на возникшую болезнь, свой дипломный проект, - всё остальное просто выветрилось из памяти, и Свитнев понимал это...
   Вахтёр в вестибюле, пожилой мужчина в кителе с орденскими планками и фуражке, сидящий за столом с двумя телефонными аппаратами, наотрез отказался позволить Свитневу позвонить по городскому телефону. "Только для служебного пользования", - сказал он. Пришлось Свитневу подняться в канцелярию, оттуда он и связался с Нелей. "Хорошо, попробую, позвони мне часа через два", - сказала она.
   Когда Свитнев опять оказался на улице, дождь усилился, теперь невозможно было даже выйти из-под козырька подъезда - сплошная стена низвергающейся с неба воды. "Люблю грозу в начале мая...", - вспомнились тютчевские стихи, но не к месту: во-первых, уже было не начало мая, а во-вторых, не было ни грозы, ни грома "в небе голубом", ни самого голубого неба - серое пятнадцать минут назад небо ещё больше потемнело. "Одна надежда, - думал Свитнев, - что такой дождь долго продолжаться не может, но всё-таки надо зайти купить зонт, иначе я буду или всё время "мокрый, как курица", или постоянно пережидать дождь, и тогда два дня пройдут впустую". А он хотел, коль выпал такой случай, использовать свободное время с пользой. Завтра вечером обязательно - в Большой зал консерватории, Свитнев видел афишу, будет играть Рихтер, а с утра на два-три часа - в "ленинку", к Эрлену Савельевичу, "моему дорогому хранителю" - так к нему обращался Свитнев. С ним он познакомился лет пятнадцать назад в пансионате на озере Балхаш, в западной его части, где вода более пресная. Сюда Свитнев получил десятидневную путёвку, а Винницкий приехал в составе туристической группы, путешествовавшей по Средней Азии и Казахстану и имевшей в своём плане поездки недельный отдых на Балхаше. Так вышло, что мужчин в группе было нечётное число, и Винницкого поселили в комнату, в которой уже второй день обитал Свитнев, и они как-то быстро нашли общий язык: оказалось, что оба - эрудиты, хотя Свитнев никогда бы так о себе не сказал, и новый знакомый Свитнева - ещё больший, недаром, как выяснилось, он работает в самой главной библиотеке страны. При знакомстве Свитнев не сразу расслышал имя своего соседа по комнате, переспросил: "Простите?.." - и тот повторил, улыбнувшись и поглаживая окладистую бороду с пробивающейся сединой: "Эрлен Савельевич. Эрлен - это сокращение от "эры Ленина", так по тогдашней моде назвал меня отец, большевик с дореволюционным стажем, и мне ещё повезло, что так, а у меня есть двоюродная сестра Эля, её полное имя было Электрификация, и ей с большим трудом уже в зрелом возрасте удалось стать Элеонорой". Эрлен Савельевич был значительно старше Свитнева. Позже, уже встречаясь с ним в Москве - почти каждый раз, когда Свитнев приезжал в командировку, - но только в "ленинке", где тот давал ему возможность порыться в хранилище, он узнал, что "старый большевик", отец Эрлена Савельевича, в тридцать седьмом году был расстрелян, и лишь после смерти Сталина реабилитирован. "Хорошо ещё, - сказал Винницкий, - что меня, пацана, с мамой тогда не тронули...". В этот приезд они уже виделись, но мельком, вчера утром у входа в министерство. Свитнев позвонил ему накануне, уверенный в том, что у него не будет времени зайти в библиотеку, а надо было передать Эрлену Савельевичу мумиё, которое он привёз по его просьбе - примерно месяц назад Эрлен Савельевич позвонил Свитневу и попросил попытаться достать, поскольку оно крайне необходимо его болеющей жене, а в Москве, конечно, купить это средство тоже можно, но с рук, и нет гарантии того, что полученное не окажется подделкой. Свитнев попросил помочь Альфреда Красса, и тот выполнил просьбу. Теперь ситуация изменилось, у Свитнева неожиданно появилось время, и он не мог отказать себе в удовольствии опять - хоть недолго - покопаться в книгах, недоступных широкому читателю, узнать что-то ещё ему неизвестное...
   Да, сегодня и завтра много дел. Надо ещё раз пробежаться по магазинам: поискать туфли для Кати, она просила, даже написала ему на бумажке - какие, вчера таких он не видел, но, может, сегодня повезёт; купить в "Детском мире" что-нибудь Катиной дочке, какую-нибудь безделицу, но интересную; докупить продукты для родителей - к тому, что он успел купить вчера перед тем как отправился с набитым под завязку портфелем "ловить лишний билетик" в "Современник"", ведь в Харькове всегда с продуктами проблема, он помнил, как в первые годы работы в Казахстане, отправляясь навестить родителей через Москву, вёз в Харьков белые булки для отца с его вечным гастритом; съездить на Кировскую за кофе - и Катя, и Альфред его большие любители, при этом Альфред предпочитает кофе со сливками, в крайнем случае - с молоком, а Катя - только чёрный и без сахара ("Кофе с сахаром - это другой продукт, - говорила она, - но не кофе"). И, конечно, пройтись по книжным магазинам, вчера он успел лишь зайти в "Лавку писателей" на Кузнецком мосту, но там ничего существенного не было, а спекулянты, тусующиеся у входа в магазин, заламывали такие цены, что он решил пока воздержаться, хотя то, что они предлагали, было заманчиво. А в "Современник" он вчера всё же попал, спектакль не произвёл на него особого впечатления, не напрасно он вообще-то хотел первым делом сходить, если удастся, на "Таганку", на какой-нибудь спектакль с Высоцким, песни которого давно были на слуху, и у него, Свитнева, была дома целая коллекция магнитофонных записей их, но он узнал в театральных кассах, куда он зашёл на всякий случай, - в тех, что рядом с пассажем, - что театр сейчас на гастролях в Польше.
   Свитнев простоял минут двадцать под козырьком и, когда дождь немного поутих, быстро пошёл, подняв воротник плаща, к метро. Он решил поехать сначала на проспект Калинина - там много разных магазинов, в том числе и книжный, и гастроном "Новоарбатский", и несколько промтоварных, где можно купить и одежду, и обувь, и зонт. Он и себе бы присмотрел приличный импортный летний костюм - именно, летний, без подкладки; шерстяной с вискозной ниткой хороший костюм он купил в прошлый приезд в Москву в магазине на улице Горького, недалеко от Белорусского вокзала. Если сегодня повезёт, он основательно "отоварится", а потом, если закончится дождь и у него останется время, то с удовольствием пройдётся по пешеходному старому Арбату с его музыкантами и художниками, создающими за небольшую плату портреты прохожих тут же, на месте.
   По дороге, в метро, Свитнев мысленно вернулся к разговору с Федоровским. Он не мог вспомнить, как тот сказал: "надо подождать" или "надо ждать"? В последнем случае - это ужасно! В народном сознании, у людей, вынужденных общаться с чиновниками, чтобы добиться нужного решения, выражение "надо ждать" воспринимается часто - и не без причины - как "надо ж дать", то есть - если дашь взятку, то получишь положительный ответ, а нет - то не взыщи... Скользкая фраза, думал Свитнев, неужели и Федоровский имел в виду то самое? Нет, не может быть, он знал его не первый год, но, с другой стороны, оттягивание решения вопроса, с которым Свитнев приехал в Москву, непонятно и наводит на размышления. Кажется, всё-таки, что Федоровский сказал "подождать"... Такие вот нюансы... Богат русский язык!
   Походив по магазинам, постояв в очереди в "Новоарбатском", Свитнев позвонил по автомату Неле, и та сказала, чтобы он ехал в кассы Курского вокзала, нашёл там окошко, на котором написано "по групповым заявкам" и назвал кассирше свою фамилию. "Её смена заканчивается в пять. Успей. Купейный билет на фирменный харьковский поезд, - сказала Неля. - Дашь сверх пять рублей. А вдруг мы окажемся в одном вагоне? Вот будет интересно!"
   Получив билет, Свитнев там же, на Курском вокзале купил у тревожно озирающегося дядьки с испитым лицом букетик ландышей. Оставив покупки в гостинице, с ландышами в одной руке, а подмышкой другой, держащей над головой зонт, - с завёрнутой в газету чеканкой - медной пластиной, на которой был выдавлен рисунок розы на длинном стебле, он к семи часам вечера подошёл к дому Коморных. По дороге от станции метро "Новые Черёмушки" он подумал: поймёт ли именинница, что его подарок в некотором роде символичен? Ведь роза в древних поверьях, восходивших к матриархату, являлась символом женщины, её красоты и, можно сказать, сексуальности, а её пять закруглённых лепестков соответствовали, считалось, пяти периодам жизни женщины: рождению, ежемесячному "нездоровью", материнству, менопаузе (другими словами - климаксу) и, наконец, самой смерти. Конечно, он даже не намекнёт на символизм подарка, просто неудобно, не в таких он с Полиной отношениях, но интересно, догадается ли она об его "втором плане"? И он вряд ли сможет определить по её взгляду, по обычным в таких случаях словам благодарности, поняла - не поняла... Собственно говоря, Полина не раз в своей жизни, Свитнев был в этом убеждён, получала, как и большинство городских женщин, в подарок розы, хотя бы от её Володи на 8 марта, и если и читала когда-то о существовании в древние времена культа этого цветка, в чём он, положа руку на сердце, сомневался, то нельзя же каждый раз при виде розы вспоминать о её давней символике - роза есть просто роза, красивый цветок...
   Дверь ему открыла сама именинница.
   - Серёжа! Вот не ожидала, ведь вы должны были уехать!
   - Здравствуйте, Полина, поздравляю и примите мои самые лучшие пожелания, - сказал Свитнев, целуя ей руку. - Не мог же я пропустить возможность поздравить вас лично с днём рождения. Шучу, - добавил он, улыбаясь, - но в каждой шутке есть доля правды. Так уж получилось...
   В матовом свете потолочного плафона в узком коридоре он заметил, что за три года, прошедших с их последней встречи, явно обозначились морщинки у глаз, лицо в целом как-то потускнело, но светло-карие глаза по-прежнему светились.
   - Сегодня у меня дата не круглая, - говорила Полина, пока Свитнев раздевался, - не то, что в прошлом году, когда пришлось устраивать именины в ресторане. Проходите, Серёжа.
   Ещё больше, чем Полина, изменился за эти годы её сын, превратившись из подростка с прыщавым лицом в красивого юношу, в лице которого угадывались черты и Полины (нос с горбинкой, разрез глаз), и деда, отца Володи. Родителей Володи, уже совсем пожилых людей, Свитнев увидел впервые - они сидели на тахте, к которой был придвинут уже накрытый стол, низкий, узкий и продолговатый. Совсем не изменился внешне, как показалось Свитневу, лишь Володя. У него с Володей сложились дружеские отношения, той ревности с его стороны, которую Свитнев ощутил при первом знакомстве, давно не было, и при редких посещениях Коморных - но почти каждый раз, когда он приезжал в Москву - они со взаимным удовольствием общались, и Свитнев ценил неординарный ум Володи.
   - Сейчас подъедут наши друзья, пара, и мы, наконец, выпьем за моё здоровье, - сказала, улыбнувшись, Полина, выйдя из кухни с ещё одним блюдом в руках. - Да вот они! - добавила она, когда прозвучал дверной звонок. - Володя, открой, пожалуйста.
   В коридоре послышались голоса, мужской показался Свитневу знакомым, к гостям поспешила и Полина.
   Свитнев глазам своим не поверил: в комнату в сопровождении хозяев вошёл Федоровский и моложавая женщина, чем-то похожая на его Катю.
   - Знакомьтесь, - сказала Полина. - Это наши друзья - Игорь Александрович и Дарья Всеволодовна.
   - Можно просто - Даша, - сказала жена Федоровского, протягивая Свитневу руку.
   - Очень приятно. Сергей, - представился Свитнев. - А с Игорем Александровичем мы знакомы.
   - Да? - удивились хором Полина и Володя.
   - Это ж надо, - засмеялась Полина. - Где же вы встречались?
   - В министерстве, - ответил ей Федоровский, пожимая Свитневу руку. - Сегодня. Здравствуйте ещё раз. И я никак не ожидал увидеть вас здесь.
   - Ну и хорошо, что снова встретились... Так сказать, в неформальной обстановке. Кстати Игорь, тебе привет от Валюшки и Таты.
   - Звонили?
   - Да, только что, одна за другой. А Маруся с мужем прислали телеграмму.
   - Давно я никого из них не видел. Наверное, солидные дамы... А что наши ребята? Проявились как-нибудь? - спросил Игорь.
   - От Митька Камынина получила вчера открытку с видом какого-то немецкого замка. А о Сане - ни слуху, ни духу. Да ты знаешь, он не даёт о себе знать давно, с тех пор как они разошлись с Татой. Ну, ладно, прошу к столу, гости дорогие.
   Фамилия Камынин была знакома Свитневу, но он промолчал: мало ли однофамильцев в стране. Сергей Камынин, его тёзка, был зятем старшего брата Альфреда Красса, Альфред попросил Свитнева взять его к себе на работу, когда тот уже много лет назад приехал в город с женой, племянницей Альфреда, и ребёнком - приехал, кстати, из Харькова, - и с той поры тёзка работает в его управлении: сначала простым монтажником, потом бригадиром, хорошо зарекомендовал себя. А недавно Камынин закончил, наконец, заочное обучение в институте, получил диплом, и Свитнев перевёл его в производственно-технический отдел - пусть поднакопит управленческого опыта, парень перспективный, возможно, заменит через пару лет начальника отдела, пожилого, неглупого, но часто болеющего человека, которого давно отправили бы на пенсию, если бы он не был казахом, ведь партийные органы строго следят, чтоб не ущемлялись национальные кадры. И ещё раз Свитнев услышал фамилию Камынин позавчера, когда был у Нели Сухининой: раздался звонок в дверь, Феликс пошёл открыть и через несколько минут вернулся, сказав жене, что заходил Камынин за дрелью. "Это наш сосед, работает в МИДе, дипломат, а дрели в доме нет", - покачав головой, пояснил он гостю. "Наверное, однофамилец, а вообще, кто знает", - подумал тогда Свитев.
   Праздничный стол был без особых изысков, стандартный набор: селёдка, оливье, холодец, огурцы и помидоры из закатанных прошлой осенью банок, фаршированные печёнкой яйца, затем - на горячее - свиные отбивные с жареной тонкими ломтиками картошкой. Свитнева заинтересовал разговор, возникший, когда Полина, ухаживая за гостями, попыталась подложить на тарелку свекрови фаршированное яйцо.
   - Вы почти ничего не едите, Анна Абрамовна, - сказала она. - Попробуйте, очень вкусно.
   - Ну что ты, Полиночка, - ответила свекровь, - это же сплошной холестерин.
   - А что это такое - холестерин? - спросил Боря.
   Полина рассмеялась:
   - Тебе, сынок, ещё рано задумываться над этим, и, дай Бог, никогда не придётся. Это такое вещество в организме, которое может закупорить кровеносные сосуды, по которым поступает к сердцу кровь.
   В разговор вступила Даша.
   - Поясняю, - сказала она, улыбнувшись. - Давно бытует мнение, что куриные яйца - это кладезь холестерина, и желательно ограничить их потребление, особенно когда начинаются проблемы с сердцем. Так считалось, но это неверно. Действительно, яйца содержат большое количество так называемых насыщенных жиров, но, как недавно выяснилось, это не те жиры, которые вызывают повышенное содержание "плохого" - опять-таки так называемого - холестерина в крови. Так что, Анна Абрамовна, ешьте на здоровье и не бойтесь.
   Сидя за столом, среди тостов за именинницу и её семью, Свитнев не мог отвлечься от мыслей, связанных с Федоровским: так какую же фразу он сегодня утром сказал? И выяснять сейчас неудобно, можно ни за что обидеть человека... Ладно, думал он, подождём... Из разговоров Полины и Федоровского он понял, что они вместе учились, были в одной компании, но теперь в Москве из всей компании только они одни, и неожиданно услышал:
   - Вы знаете, Серёжа, - сказала Полина, - мои три институтские подруги сейчас живут в вашем родном Харькове. Вот такое совпадение...
   - Это о них вы сейчас вспоминали с Игорем Александровичем?
   - Да.
   У Свитнева возникло смутное воспоминание: когда-то, при своём первом посещении этой квартиры он встретил здесь подругу Полины, армянку, с мужем.
   - А эта ваша подруга-армянка? Не помню, как её зовут... Помню только, что отметил про себя тогда: у неё классическое лицо.
   - Классическое?
   - Да. Это когда три части лица имеют равные размеры: от конца подбородка до кромки верхней губы, от губы до центра глаз и от глаз до верха лба. Такое нечасто встречается, поэтому и запомнил. Так как её зовут?
   - Сильва. Но мы в институте звали её Марусей, производное от фамилии... Она с мужем и двумя мальчиками уже давно в Харькове.
   - Значит, именно её я встретил лет десять назад в Харькове. Увидел мельком, возникла на секунду мысль, что это ваша подруга - у меня вообще хорошая память на лица, - но никак не ожидал, что она может быть в Харькове...
   Полина улыбнулась:
   - Как видите, всё может быть...
   Когда часа через два Володя вызвал для родителей такси, машина пришла довольно быстро, и сын пошёл проводить к ней бабушку и дедушку, Свитнев казал:
   - Как вырос Борис, его уже не назовёшь Борькой, взрослый и красивый парень.
   Полина благодарно посмотрела на него.
   - Оканчивает школу, - сказала она. - Но слишком много стал гулять.
   - Куда будет поступать?
   - Если получит медаль, то в Бауманское, как отец. Иначе туда не пробьёшься...
   Полина хотела добавить: "с нашей пятой графой" - но сдержала себя, подумав, что не знает, как относится к "еврейскому вопросу" Сергей, эта тема никогда при его посещениях не поднималась. Если бы его сегодня не было, она не остановила бы себя, Федоровские всё понимают, ведь у Даши мама тоже еврейка.
   - Но он почему-то уверен, что медаль получит, даже золотую. Намерен даже поработать переводчиком во время Олимпийских игр. Ведь школа его - английская, да и мы с Володей с детства брали ему преподавателей английского. Не знаю... - Полина вздохнула.
   - Всё будет в порядке, - сказал Володя. - Не переживай. Борька у нас - парень целеустремлённый и не без способностей.
   - Дай-то Бог, - опять вздохнула Полина. - Ну, ладно, можно убрать кое-что со стола.
   Она поднялась, начала собирать тарелки, Даша занялась тем же.
   - Рюмки оставь пока, - сказал Володя жене и подсел к Федоровским, переместившимся на тахту.
   - Я помогу вам, - Свитнев, видя, что Полина за один раз не сможет вынести всё в кухню, поднялся, взял стопку тарелок и вышел за Полиной.
   - Спасибо, - сказала Полина уже в кухне. - Серёжа, я хотела спросить вас: вы женились, наконец?
   - Да как вам сказать... И да, и нет... В общем, сам не знаю. Ещё Сократ указывал, что жениться необходимо, несмотря ни на что. Я, конечно, своими словами передаю его мысль. Он считал, что, если попадётся хорошая жена, то будешь исключением из общего правила, а если - плохая, то станешь философом. Я не знаю, что лучше... В общем, разные обстоятельства мешают... Как писала ещё одна знаменитость, Бернард Шоу - я передаю его слова близко к тексту, - что наши несчастья в том, что не мы приспосабливаемся к миру, а мир приспосабливаем к себе. А не всегда получается... Последнее я уже добавил от себя.
   - Понятно. Вернее - не понятно. Ну, да Бог с вами, не буду вас мучить вопросами. Захотите - расскажете. Возьмите, пожалуйста, чайник и идём в комнату.
   Полина начала расставлять чашки чайного сервиза, и тут послышался звук открываемой входной двери - вернулся Борис. В это время Свитнев говорил Федоровскому:
   - Кажется - ли мне показалось? - у вас стало больше сотрудников.
   - Да, вы правы, штат увеличился, много работы. Вообще, - улыбнулся Игорь, - такая тенденция существует, и в других управлениях тоже, да и в других министерствах. Я знаю. А у вас - на местах, как говорится - разве не такая же картина?
   - Увы, - согласился Свитнев. - Растём, как на дрожжах... При Петре I было, если мне не изменяет память, такое соотношение: один чиновник на две тысячи двести пятьдесят жителей, а теперь, наверное, на тоже число граждан чиновников раз в десять больше.
   Борис вошёл в комнату.
   - Всё в порядке, - сказал он. - Позвонят, когда приедут.
   - Чай будешь, сынок? - Полина придвинула ему чашку в цветочках на таком же блюдце, как только Борис уселся на своё место.
   - Нет, ничего не хочу, спасибо.
   - Ну, смотри. Может, позже... Серёжа, - обратилась она к Свитневу, - что интересного вы поведаете нам сегодня? - И пояснила Федоровским:
   - Сергей каждый раз рассказывает нам что-то новенькое. Прямо - кладезь знаний, - и улыбнулась Свитневу.
   - Ну уж... - Свитнев, - вы мне льстите. Если верить Жванецкому, то, если тебя считают многогранной личностью, обольщаться не надо, поскольку, может быть, имеется в виду, что ты гад, сволочь и паразит одновременно. Надеюсь, это ко мне не относится.
   Все рассмеялись, а Полина сказала:
   - Нет, конечно. Но вы, Серёжа, опять подтвердили то, что я сказала.
   - Очень хочется, чтоб вы оказались правы. И очень хочется, чтоб ко мне не относилось ещё одно выражение Жванецкого, которое утверждает, что лучше промолчать и показаться дураком, нежели заговорить и не оставить на этот счёт никаких сомнений.
   - Ну, что вы, Сергей, - вступил в этот разговор, улыбнувшись, Володя, - Зачем вы на себя наговариваете...
   А Свитнев подумал несколько секунд, потом спросил Бориса:
   - Как у тебя с математикой?
   - Нормально, - пожал тот плечами.
   - Ну, тогда дай мне листок бумаги.
   Борис протянул руку назад и взял с отцовского письменного стола блокнот.
   - Можно? - он посмотрел на отца, тот кивнул.
   - Так вот, - сказал Свитнев, доставая из внутреннего кармана пиджака авторучку и положив перед собой блокнот, открытый на чистой странице. - Я нарисую известный всем символ нашего государства - пятиконечную звезду. Это древний знак, что он означает, сейчас говорить не будем, но, во всяком случае, в нём совсем не тот смысл, который внушается всем нам с детства.
   Он с удивлением отметил про себя, что на просьбу рассказать "что-то новенькое" им сразу же как-то подсознательно выбрана звезда, тоже, как и роза, символизировавшая в древности женское начало. Во всяком случае, и о том, и о другом он читал в разных источниках... Но Свитнев не хотел сейчас говорить об этом, поскольку тогда пришлось бы объяснять, что означают пять её концов - как пять лепестков розы, а такие подробности неудобно излагать в присутствии женщин, тем более, что Дашу он видит впервые.
   - Звезду можно нарисовать, как известно, пятью линиями, не отрывая руки, - продолжал Свитнев. - Что я и делаю. Вот, - он приблизил блокнот к очкам, - получилась почти идеальная звезда. Дело в том, что в правильной пятиконечной звезде каждый сегмент, полученный в результате пересечения линий, находится в определённом соотношении с другими сегментами на той же линии. И отношение длины всей линии к сумме длин двух сегментов - среднего и одного из крайних - всегда даёт число, равное одной целой и шестистам восемнадцати тысячным. Боря, линейка есть? Принеси, пожалуйста.
   Когда Борис принёс линейку, Свитнев сказал:
   - Сделай одолжение, измерь длину - эту и эту, - он показал пальцем, - а потом раздели одну величину на другую. Можно в столбик...
   - Зачем же, - ответил Борис, - есть калькулятор.
   Он опять встал из-за стола, принёс калькулятор, нажал на кнопки.
   - Получилось одна и шестьсот двадцать шесть, - сказал он.
   - Значит, моя звезда получилась не совсем идеальной, - усмехнулся Свитнев. - Но давно доказано, что в природе существует так называемая "божественная пропорция", она выражается числом, которое я назвал, всё живое подчиняется ей, эту пропорцию применяли, не отдавая себе подчас в этом отчёта, ещё древние строители, потом художники и скульпторы. Боря, если мама даст тебе сейчас сантиметр - обычный портновский сантиметр, наверняка он найдётся в доме, и ты измеришь расстояние от своего плеча до кончиков пальцев, а потом разделишь полученную величину на расстояние от локтя до кончиков пальцев, я думаю, что ты - у тебя ведь нормальное телосложение - получишь то же число. Проверишь?
   - Потом проверю, - засмеялся Борис. - Я и так вам верю. Очень интересно, ёлки-палки...
   - Кстати, о ёлках, - Свитнев снял очки, потёр указательными пальцами уголки глаз у носа. - Ты знаешь, что буква "ё" появилась в русском языке только в конце восемнадцатого века?
   - Да ну? Не знал.
   - Её ввёл в обиход Карамзин - тот самый Карамзин, который написал "Бедную Лизу" - ты, наверное, это знаешь по школьному курсу литературы - и "Историю Государства Российского". Так вот, он был автором какого-то произведения, опубликованного в альманахе, названий ни того, ни другого не помню, но в нём Карамзин впервые написал слово "слёзы" через "ё" и настоял, чтобы так и было напечатано. С тех пор и пошло...
   Полина с интересом смотрела на Свитнева, по-прежнему удивляясь его эрудиции. Володя пропустил последнее сообщение гостя мимо ушей, задумчиво глядя на нарисованную звезду.
   - Действительно, в этом что-то есть, - сказал он. - Правда, Игорь?
   - Да... Но мы будем, наверное, собираться. Завтра рабочий день.
   - Ну, что ты, Игорь, ещё рано, мы ведь и поговорить-то толком не успели, - сказала Полина.
   - Нет, пора. Спасибо, Полинка. Всё было чудесно. Надеюсь, вскоре увидимся.
   Зазвонил телефон, и Володя подошёл к нему.
   - Доехали благополучно? Ну, пока. Спокойной ночи, папа.
   Володя и положил трубку.
   - Всем привет, - сказал он.
   Свитнев встал вслед за Федоровскими. "Да, пора и честь знать, - подумал он. - Действительно, завтра всем с утра на работу".
   - Я вас подвезу, Сергей Арсеньевич, - сказал Федоровский. - Я на машине.
   - А как же?.. - Свитнев показал на стол с бутылками.
   Федоровский улыбнулся:
   - Во мне лишь сухое вино, и то - немного. Давняя привычка. Кстати, она мне очень мешает.
   Свитнев понял, что не договорил Федоровский: рабочие застолья, выпивки с "нужными людьми" давно стали традицией, на них часто решались многие вопросы, в том числе и кадровые.
   Попрощавшись с хозяевами ("Когда вы снова появитесь, Серёжа?" - спросила Полина. "Не знаю... Но когда буду в Москве снова, обязательно позвоню", - ответил Свитнев), гости вышли к стоявшему у подъезда "жигулёнку".
   - Я отвезу вас в гостиницу, - сказал Федоровский. - Я знаю, где она, бывал там.
   Выходя из машины у гостиницы, Свитнев поблагодарил Федоровского, сказал его жене, что рад был с ней познакомиться - обычную в таких случаях фразу, - и спросил:
   - Так что, Игорь Александрович, до пятницы?
   - Да, думаю, что всё будет решено.
   Они пожали друг другу руки, и Федоровский уехал.
   В пятницу ко времени открытия "ленинки" Свитнев был уже у Эрлена Савельевича. Хотелось покопаться в книгах дольше и поговорить с "дорогим хранителем, но к двенадцати надо было быть в министерстве. Он только успел пометить в своей записной книжке, то, что буквально на ходу, провожая Сергея к выходу, рассказал Эрлен Савельевич. Оказывается, слова знаменитой песни военных лет "Вставай, страна огромная..." были написаны, по сути, ещё в 1914 году, в начале Первой мировой войны ярославским учителем Александром Адольфовичем Боде (немцем, это надо же!), а Лебедев-Кумач лишь слегка "подправил" текст: например, заменил слова "с тевтонской силой тёмною" на "с фашистской..." и так далее...
   В министерстве Федоровского на месте не было. Но минут через пять он появился.
   - Всё в порядке, - сказал Федоровский Сергею. - Ваши документы на подписи у замминистра. Его референт обещал мне, что они будут подписаны сегодня к вечеру, в крайнем случае, - Федоровский развёл руками - мол, сие от меня не зависит, - в понедельник с утра и поступят ко мне. Устраивает?
   - Не совсем. Но ничего не поделаешь. Игорь Александрович, продлите мне, пожалуйста, командировку до - Свитнев секунду подумал, - скажем, среды.
   - Нет проблем, - ответил Федоровский. - Пойдёмте, всё оформим надлежащим образом.
   К концу рабочего документов у Федоровского ещё не было, Свитнев и не надеялся на это. Он сказал Федоровскому, что зайдёт за ними во вторник или в среду утром. "Не волнуйтесь, Сергей Арсеньевич, документы будут готовы. В понедельник я прослежу". Свитнев видел, что Федоровскому было неловко перед ним.
   Ещё днём Свитнев съездил в кассы Аэрофлота, переоформил - тоже, разумеется, за мзду - билет на вечерний рейс в среду, связался с улицы Горького по "междугородке" со своей "конторой", а вечером уехал в Харьков. Неля была в другом вагоне - они это выяснили, когда Свитнев позвонил ей сразу же после того как получил билет. Купе, в котором он занял верхнюю полку, было забито под завязку сумками, сетками, перевязанными верёвками пакетами - командированные в Москву харьковчане возвращались домой и везли всё, что было необходимо для жизни их семей.
  

2.

  
   Проводив гостей, Полина пошла в спальню переодеться. В этой маленькой комнатке стояла их с Володей тахта, которую они раздвигали на ночь, отодвинув стул, днём стоявший между тахтой и боковой стенкой платяного шкафа. Шкаф, стул и изголовье тахты занимали всю стену комнаты напротив двери в неё, глубина шкафа как раз позволила ему вписаться в простенок между окном и этой стеной, а тахта уместилась вдоль противоположной окну стены, граничащей с квартирой соседей, откуда - сквозь тонкие перегородки этого блочного дома - поздними вечерами, а иногда, бывало, и днём в выходные дни доносились характерные звуки. Что ж, дело молодое, в соседнюю однокомнатную квартиру год назад въехала молодая пара, для них пока невозможна даже мысль, что они когда-нибудь остынут друг к другу, как это произошло у них с Володей, но, слыша, чем занимаются за стенкой, у Полины иногда раньше тоже возникало неистребимое желание, и она, если к тому времени гас свет, пробивающийся из-под двери в большую комнату, где спал Борька, а он засыпал мгновенно, прижималась к Володе, начинала гладить рукой его грудь и ниже, и Володя, редко уже проявляющий инициативу сам, тоже иногда, но не каждый раз, когда того хотела жена, поворачивался к ней, и тогда случалось... "Хоть наша тахта не скрипит", - думала она в такие минуты. По правде говоря, Володя никогда не был особенно активен в этом плане, в первый год после свадьбы - да, едва ли не каждый день, а то и не раз, она даже порой уставала, и ей было не в радость, но потом, с годами, "это дело" стало обычным, можно сказать - рутинным. А теперь вообще случалось такое всё реже и реже, хотя Полина давно знала, что можно не бояться забеременеть, несмотря на то, что до климакса ей было ещё далеко, но уже лет десять-двенадцать назад, уже и не упомнишь, опытный врач, к которому она обратилась, так как хотела тогда дочку, но не получалось, после долгих исследований сказал ей, что больше детей у неё не будет: в её организме слишком много мужских гормонов. Она и сама это предполагала, поскольку тёмный пушок на её лице со временем разрастался, ещё больше темнел, и она, в конце концов, стала прибегать к бритве, после чего пользоваться кремами и пудрой, чтобы скрыть, как это когда-то делала её учительница в школе, не присущие большинству женщинам действия. В последнее время у неё и желания близости не возникало: она, хотя и бодрилась внешне, чувствовала себя неважно, полгода назад перенесла операцию (неудачную, как показало время), в месте, о котором не принято говорить в обществе, предстояла ещё одна, но она не хотела обращаться к доктору, который делал первую операцию, - и не только потому, что он не смог сделать всё, как надо, но и потому, что переспала с ним ещё до того, как лечь на операционный стол. Так получилось, так всё сошлось: и доктор, напомнивший ей своим обликом полузабытого, казалось, того парня, друга Сергея Свитнева (Сергей своим появлением сегодня некстати напомнил о нём), с которым она встретилась однажды, давным-давно, в Макеевке - полузабытого, а не забытого совсем потому, что он продолжал ей иногда сниться, его лицо расплывалось, но во сне она переживала то, что ей хотелось бы, чтоб у них вдвоём произошло, а доктор, крупный, с начинающей седеть гривастой головой, улыбчивый, оказывавший ей недвусмысленные знаки внимания, вызывал из её подсознания, как она потом поняла, анализируя происшедшее, тот образ, но возмужавший, а главное - будто бы реальный; и обида на Володю, заведшего любовницу, - об этом Полина узнала случайно как раз в этот период, всегда находятся люди, готовые то ли услужить, то ли позлорадствовать, ей подсказали, где Володя со своей пассией встречается, и она увидела её, блондинку с пышными волосами и невыразительным, насколько Полина могла увидеть издали, лицом, толстозадую, как она отметила, шедшую рядом с Володей, держащим её под руку, в районе, где Володя, уехавший якобы на "Мосфильм" консультировать режиссёра документального фильма, связанного с его работой, никак не должен был находиться. Полина ничего мужу не сказала, не говорила ни тогда, ни после, решив, что, наверное, она сама во всём виновата, ведь особой любви с её стороны не было, это он чувствовал с самого начала, хотя она старалась исправно выполнять обязанности жены и хозяйки дома, родила сына, чему Володя был очень рад, но душевная близость за все годы совместной жизни так и не возникла. Однако обида в душе Полины не проходила, и когда через неделю после того, как она увидела мужа с любовницей, во время очередного посещения доктора он сказал, что пора ложиться в больницу, в которой он всегда оперирует своих пациентов, но затем, порывшись в столе, добавил, что, к сожалению, результаты последних исследований остались у него дома, и предложил ей съездить к нему ("У меня внизу машина, а на приём ко мне больше никого, слава Богу, нет" - и улыбнулся ей своей неповторимой улыбкой), она отправилась с ним, решив, что сегодня на работу больше не поедет. Дома доктор предложил ей выпить за то, чтоб операция прошла успешно, вышел в другую комнату и вернулся, держа в руках два наполненных бокала, а подмышкой красивую заграничную бутылку с завинченной пробкой (она ещё мысленно удивилась - принёс бы бутылку, а здесь наполнил бы бокалы), они выпили, потом ещё, ей было вкусно, но она как-то быстро захмелела. Доктор шутил, рассказывал разные смешные истории из своей практики, говорил комплименты, целовал ей руки, потом за ухом и шею, потом в губы, и Полина сама не заметила, как оказалась в постели - собственно, она, конечно, заметила, но не было никакого желания сопротивляться, когда доктор раздевал её, наоборот, она помогала ему, все её переживания - и Володя, и доктор, так похожий на того парня, и предстоящая операция, которая неизвестно чем кончится (абсолютной гарантии доктор не давал) - всё это так на неё подействовало, что она как будто лишилась собственной воли и покорно следовала воле чужой. Никаких особо приятных ощущений у Полины не возникло - доктор довольно быстро отвалился от неё, её даже злость взяла: решилась, пусть почти бессознательно, на такое, подспудно думая, что хоть удовольствие получит, которого давно не испытывала (Володя давно не притрагивался к ней, и ей было понятно - почему), надо же чем-то компенсировать свои неприятности, и - ничего... Уже вечерело, доктор отвёз её домой - не к самому дому, Полина потребовала, чтоб он высадил её раньше, и вплоть до операции она его не видела, только позвонила, сообщив, в какой день она ложится в больницу. Потом её долго не выписывали, доктор приходил, осматривал её, что-то виновато объяснял - что, мол, сложный случай, а после выписки она ни разу не ходила к нему на приём, решив, что надо будет поменять врача, если потребуется, а этот доктор обычный гонорар за операцию, о котором они не говорили, но который подразумевался, не заслужил: во-первых, не всё прошло гладко, как хотелось Полине, а во-вторых - и в ней поднималась злость и на себя, и на доктора, - она рассчиталась с ним загодя... Она даже стала думать, что тогда в своей квартире доктор что-то подмешал ей в вино - ей хотелось так думать, это бы как-то оправдывало её, но где-то в глубине души она понимала, что - вряд ли, хотя и может, в принципе, быть. И она решила просто вычеркнуть его из своей памяти - не столько его, поскольку всё равно придётся говорить когда-то и кому-то, кто её оперировал, сколько тот случай: ничего не было - и всё тут... Но с продолжающимся недомоганием надо было что-то делать, и Полина сегодня, подозвав Дашу в кухню, попросила её переговорить со своим отцом, чтобы он порекомендовал, к кому теперь Полине обратиться с её проблемами. Что она только не предпринимала: и сок ягод красной рябины, смешанный с мёдом, пила - долго, утром, днём и вечером, и пробовала два раза в день пить смесь из сока редьки, капустного рассола и простокваши, и пользовалась настоем ромашки - ничего не помогало. Полина, действительно, чувствовала себя неважно и замечала за собой даже, что общее её состояние приводит к тому, что, когда не на людях, а дома, то и ходит, не отдавая себе в этом отчёта, расслабившись, не ставшей давно привычной, немного вразвалку, походкой, скрывающей её врождённый физический недостаток, а припадая на одну ногу. Конечно, заметив это, она сразу же брала себя в руки - нельзя же так распускаться... Давно, лет десять назад, когда начало греметь имя доктора Илизарова, который творил в своём Кургане чудеса - например, поставил на ноги (в буквальном смысле!) знаменитого спортсмена Валерия Брумеля, вернув него в спорт, она даже обратилась к нему, написав письмо, и получила ответ, из которого следовало, что надо приехать в Курган на обследование и, возможно, для последующей операции. Но Борька тогда был совсем маленьким, ещё не ходил в школу, а Володя только недавно перешёл на новую работу, осваивался там, стал часто ездить в командировки, и как уехать из дому в такой ситуации на полгода? К тому же - надо будет уволиться, не существует такого руководителя, который ждал бы своего работника столь длительное время, при этом - неизвестно, какое, и который не взял бы в интересах производства на его место другого человека... А как потом найти работу по душе?.. Да тут ещё тяжело заболел отец в Макеевке, он тогда ещё работал, несмотря на пенсионный возраст, а тётя Берта за два месяца до этого скоропостижно скончалась - просто не проснулась утром, и она, Полина, ездила с Володей, оставив сына под присмотром Володиных родителей, и дядей Мишей на похороны. У отца случился инсульт, в сознание врачи его привели, но он оставался неподвижен и не разговаривал, и Полина разрывалась между Москвой и Макеевкой. На службе Полины относились к ней хорошо, сочувствовали, но, сколько можно брать "за свой счёт", работа есть работа... Отец Даши звонил несколько раз в Макеевку - и в горздрав, и в больницу, передал с Полиной какое-то новое импортное лекарство, но ничего не помогло: повторный инсульт - и всё... А она после смерти тёти Берты загорелась, было, идеей переселить отца с его женой в Москву: написала письмо депутату Верховного Совета СССР, избранному по округу, в который входила Макеевка, крупному государственному деятелю. В письме, изложив заслуги отца, она просила помочь в этом деле; отец вышел бы на пенсию, сдал бы квартиру в Макеевке и оплатил бы стоимость однокомнатной кооперативной квартиры в Москве; такую квартиру Полина уже присмотрела - как раз ту, в которой сейчас, за стенкой, живёт молодая пара, а тогда она уже долго пустовала по непонятным причинам (во всяком случае, председатель кооператива ответил ей нечто невнятное, когда она спросила у него о возможности её приобрести). Недели через три после отправки письма ей позвонили домой из приёмной того деятеля и назначили день и время, когда она должна явиться к нему на приём. Полина пошла, взяв с собой необходимые документы, деятель выслушал её благосклонно, тут же сказал присутствующему в кабинете своему помощнику, чтобы тот решил вопрос с московскими властями, и она, поблагодарив, вернулась на работу, окрылённая. А через несколько дней - сообщение о болезни отца... В общем, с поездкой к Илизарову так ничего и не вышло. Недаром говорят, что жизнь - как зебра: в ней чередуются тёмные и светлые полосы, и тот год был у Полины как раз тёмной полосой, как, впрочем, и нынешний. Точно написал Жванецкий, которого сегодня упоминал Свитнев: жизнь - как рояль: клавиша белая, клавиша чёрная и ... крышка. Дай Бог, что б до "крышки" было ещё далеко...
   ...Стул, выдвинутый со своего дневного места, ставился у тахты на расстоянии вытянутой руки, чтобы можно было положить книжку, если кому-то из них - Полине или Володе - вздумается почитать перед сном, а утром добраться до кнопки будильника. В комнате находился ещё один такой стул - у обычного конторского однотумбового стола, правда, лакированного, стоящего напротив шкафа, у двери, а над столом - навесные книжные полки. Этот второй стул следовало вдвинуть под стол, если нужно было открыть шкаф. Считалось, что в спальне - стол Бориса, в отличие от стола-близнеца, находящегося у окна в большой комнате, которого Володя называл своим, хотя именно за ним Борис занимался днём, когда родители были на работе, и переходил за стол в спальне, заваленный его учебниками и тетрадями, если надо было ещё что-то сделать из школьных заданий, только вечером, чтобы не мешал включённый телевизор. И - опять же - если надо было, он занимался здесь в выходные дни, поскольку отцовский стол был часто занят: за ним работал отец - что-то читал, писал или мастерил. У отца - и это, увы, не передалось Борису - были хорошие руки, он многое умел делать сам: ремонт в квартире, ремонт всего в доме, что время от времени выходило из строя, включая сантехнику, да и шкаф до потолка в углу большой комнаты у двери в коридор и напротив двери в кухню собрал он - из деревянных брусков и деревоплиты, всё рассчитав, заказав нужные размеры их в столярной мастерской, а затем подогнав на месте друг к другу полученное; внешняя сторона шкафа, обращённая в комнату, с красивыми ручками на дверцах и ящиках, добытыми им где-то, была чисто отполирована и покрыта тёмным лаком.
   Полина сняла своё новое платье, достала из шкафа в спальне плечики, и аккуратно повесила в шкаф обновку. Странно, думала она, что никто не обратил внимания на платье, она сегодня первый раз его надела. Собственно, "никто" - говорить неправильно, ко всем претензий и быть не может, а вот то, что Даша ничего не сказала, - странно... Она только в очередной раз восхитилась старинной брошью, которую Полина прикрепила под вырезом платья. Эту брошь - яшму в обрамлении серебра, слегка потемневшего от времени - ей подарили на свадьбу родители Володи, сказав, и Полина запомнила это, что яшма, так считается, приносит успех в любви и делах, успокаивает нервозность. Относительно "успеха в любви" - такое Полина не смогла бы подтвердить, всё остальное - может быть... По словам Володи эта брошь принадлежала ещё его бабушке.
   Полина давно обшивала себя сама, да и своих мужчин частично тоже - для неё не составляло проблем подкоротить или сузить в поясе брюки, скроить модную рубашку Игорю, а когда сын был маленьким, она редко покупала ему готовую одежду. Такая её склонность проявилась ещё в студенческие годы, когда хотелось прилично выглядеть, а денег было негусто, да и приличных вещей в магазинах было не достать, и она и себе, и подругам подправляла блузки, юбки, платья - и всё это " на руках", швейной машины, естественно, не было. Это теперь у неё есть гэдээровская швейная машина с электрическим приводом, помещавшаяся в чемоданчике, довольно для неё тяжёлом, когда она, если одна дома, достаёт его из-под письменного стола Володи и ставит на стол, за которым она сегодня принимала гостей. Эту машину привёз Володя из командировки на "закрытый" объект - там в магазине жилого посёлка они стояли невостребованными, а в Москве разве достанешь? Может же Володя быть внимательным к её нуждам, может... Вообще, он всё делает по дому, что требуется от мужчины, делает молча - он как был молчаливым, таким и остался, более-менее разговорчивым становится лишь тогда, когда выпьет - даже немного, самую малость, больше ему и не надо... Мужчина в доме нужен, тем более что сын становится юношей, ему необходимы поддержка и советы отца в житейских вопросах - трезвые, без эмоций, которые, если и не проявляются явно у Полины, но всё равно ведь - существуют и мешают подчас принять правильное решение. И то, что Володя такой, как есть, ещё раз утвердило Полину в мысли, что она правильно тогда поступила - не стала устраивать мужу скандала в связи с его похождениями на стороне, может, это случайность, пусть более длительная, чем у неё, о чём она старается забыть, но - случайность... Когда-то, безусловно, это закончится, так решила она тогда, он вряд ли бросит её с сыном, не так воспитан, а то, что такое у него может когда-то повториться, уже с другим "объектом" - естественно, возможно, но об этом не хотелось думать...
   Полине повезло, что она попала на работу в швейное объединение. Она, конечно, занималась там техникой, постепенно продвигаясь в карьере, но всё-таки постоянно была причастна к собственно швейному производству и, хотя здесь был поток, конвейер, смогла уяснить, как делаются многие швейные операции, которые она может воспроизвести и у себя дома, даже вручную. Тем более что в объединении существовало подразделение, выполнявшее индивидуальные заказы для высокопоставленных деятелей страны, их жён и детей, и здесь Полина многому научилась, наблюдая, как работают закройщики и закройщицы, мастера высокого класса, получавшие зарплату выше предусмотренной тарифной сеткой. С годами Полина стала возглавлять отдел технической подготовки производства, но была и. о. - "исполняющей обязанности", её никак не могли утвердить в этой должности, так как она была беспартийной, а беспартийной - потому что еврейкой. Никто прямо ей этого не говорил, но не трудно было догадаться... А вот Володя вступил в партию, Полина была удивлена, услышав от мужа, что такое ему было предложено. К этому времени он уже давно работал в закрытом научно-производственном объединении оборонной отрасли, куда был приглашён после защиты кандидатской диссертации по рекомендации своего профессора, являющегося одновременно консультантом секретной "конторы" в области электроники. Однако максимальный уровень секретности Володя так и не получил - соответствующую "форму", степеней которых было несколько, да и не стремился к этому. С переходом мужа на новую работу, в солидную "контору", у Полины были связаны надежды на то, что можно будет со временем получить квартиру более просторную, чем эта; здесь же им втроём уже невозможно было, не задев друг друга и не натыкаясь на мебель, разойтись, ведь Борька рос, требовал всё больше "жизненного пространства". Но Володя был упрямым, долго не соглашался с ней, и она лишь через год после начала его работы в "конторе" уговорила, наконец, мужа подать заявление на расширение жилплощади. Если и не дадут трёхкомнатную квартиру, ссылаясь на то, что у них квартира кооперативная, то, возможно, выделят дополнительно однокомнатную, и тогда можно будет обменять две квартиры на одну большую. Основания, как говорила Полина мужу, есть, и он это знает: ему как кандидату наук и научному работнику положено иметь дополнительно или отдельную комнату для занятий, или хотя бы ещё двадцать квадратных метров, если с отдельной комнатой в семейной квартире никак не получается. Заявление-то он подал, но сколько времени прошло, а воз и ныне там... Что за жизнь такая: ни сыну невозможно пригласить к себе друзей, когда они с Володей дома, а он уже вырос, у него уже есть девушка, с которой он встречается (Полина поняла это из телефонных разговоров Бориса), ни им самим принять как следует гостей. Она может усадить за стол максимум десять человек, то есть, кроме своей семьи, ещё семерых, сегодня было посвободнее, поскольку отсутствовал дядя Миша с его Аней. Вот в прошлом году на её "малом юбилее", устроенном в ресторане, народу было много, и конечно, был дядя с женой и сыновьями, тоже пришедшими с жёнами, не было только его дочки, двоюродной сестры Полины, та ещё четыре года назад переехала с мужем, дочкой и родителями мужа в Ригу, обменяв московскую квартиру, поскольку из Риги легче было уехать из Советского Союза, и уже два года находится в США. Теперь вряд ли Полина когда-нибудь увидит дядю: он с женой, сыновьями и с тремя внуками месяц назад тоже отбыл в Америку. Полина и не предполагала до самого последнего времени о том, что такое может произойти, знала лишь, что её двоюродные братья, бывшие шалопаи, с которыми не было сладу в далёком детстве, года три назад подали документы на выезд в Израиль и уговорили родителей сделать то же самое (ну, куда дяде с женой, уже пенсионерам, деться от своих детей и внуков?), и всё это время были - придумали же люди такой термин! - "в отказе". И вдруг дядя Миша позвонил и попросил её зайти к нему домой. "Есть разговор, не по телефону", - сказал он. Дядя и сообщил тогда о предстоящем отъезде, добавив: "Наверное, в Америку". Полина была удивлена: не тому, что в Америку, там же его старшая дочь, и она слышала, что некоторые из тех немногочисленных евреев, которым и раньше удавалось выбраться из Союза под предлогом переселения "на историческую родину", оказывались не в Израиле, а в США, и недаром, оказывается, Валюшка занималась с её братьями английским языком, значит - может быть, именно она сумела "прочистить мозги" им, как-то заинтересовать, пробить некую брешь в неприятии ими ненужного, как казалось пацанам, школьного предмета. Вот и выяснилось: ещё как нужного... Полина удивилась тому, что дядино семейство вообще получило разрешение на выезд. "Нам повезло", - пояснил дядя, печально взглянув на племянницу. Полина знала, что будь его воля, он не трогался бы с места, несмотря на желание жены и сыновей уехать. "Дело в том, - продолжал дядя, - что нам помогли намеченные в Москве Олимпийские игры. Ты же слышала, вероятно, что Запад решил их бойкотировать по причине "нарушений прав человека" в Советском Союзе, как говорят по радио "из-за бугра", в том числе из-за того, что не разрешают евреям выезжать из страны. Так вот, эта акция - разрешение на выезд определённой части подавших заявления евреев, наиболее активных, а мои ребята относятся к их числу, куда они только не писали, - эта акция, по мнению властей, так я понимаю, должна поспособствовать снятию того бойкота, о котором я говорил. Хотя вряд ли его снимут, мне кажется...". Дядя помолчал, потом спросил: "Придёшь нас провожать?" - и назвал дату. "Приду...". Володя в аэропорт не поехал: мало ли кто там может увидеть его, провожающего "отщепенцев", потом доложат куда следует, будут у него неприятности на его "закрытом" предприятии... А сегодня утром дядя Миша позвонил, поздравил племянницу с днём рождения, Полина так и не поняла - откуда, она только вошла в дом, придя с работы, как Володя протянул ей трубку. "Это дядя Миша", - сказал он. Она даже не успела спросить, как у них дела, так быстро закончился разговор.
   Полина, переодевшись в домашнее, вышла из спальни. Володя с Борькой уже убрали со стола, вынесли всё в кухню. Сын успел расстелить постель и лежал с книжкой, включив бра над тахтой, а Володя смотрел какое-то кино по телевизору. Общий свет в комнате был погашен. Полина молча прошла в кухню - надо было уложить оставшуюся еду в холодильник, помыть посуду. Еды оставалось много, можно будет не готовить несколько дней, может - самую малость, только какое-нибудь первое. Вообще-то, она умела и любила готовить, придумывая подчас что-нибудь новенькое или внося в рецепты и порядок приготовления известных блюд дополнительно нечто своё. У неё была, конечно, "Книга о вкусной и здоровой пище", красочное и богатое издание, которое должно было убедить весь мир, как хорошо питаются, а, следовательно, и живут советские люди. Но ничего особо интересного, чего Полина не знала, она в ней не находила. Значительно интереснее была другая книга - старая, растрёпанная, без обложки и нескольких страниц в начале и в конце, с "ятями" в тексте. Её подарила Полине свекровь, сказав, что пусть не обращает внимания на состояние книги, зато это - Молоховец (или - Малаховец, Полина не разобрала в точности, а фамилия автора на имевшихся страницах отсутствовала). Там она вычитала много полезного, но много и не применимого в сегодняшней жизни - тоже. Особенно рассмешила Полину одна фраза, суть её состояла в том, что если к вам неожиданно нагрянут гости, не теряйтесь, спуститесь в подвал, возьмите баранью ногу... - и так далее. "Это-то в наших обстоятельствах!" - подумала тогда Полина. Слава Богу, что Володя приносит с работы весьма приличные продуктовые пайки, они здорово выручают, иначе надо было бы значительно больше бегать по магазинам, стоять в очередях, состоящих, в основном, из приезжих, ведь в Москве можно купить всё - ну, почти всё, было бы время... И Полина вспомнила, как при поездках в Макеевку навестить отца она всегда везла с собой огромную сумку с продуктами, там в магазинах ничего не было - лишь гнилая картошка, консервы (кажется, "килька в томате" и что-то ещё) да изредка варёная колбаса, в которой мяса и не чувствовалось. Когда отец умер, надо было организовать поминки - правда, у евреев такое не принято, но его сослуживцы, проработавшие с ним много лет, этого не поняли бы, и выручила Полину заводская столовая, в которой и было осуществлено необходимое, по мнению заводчан, мероприятие...
   - Володя! - позвала она мужа, открыв дверь из кухни. - Ты не поможешь мне? Вытри, пожалуйста, посуду.
   - Сейчас. Иду, - услышала она.
   Полина обычно не прибегала к помощи мужа. Подумаешь, помыть несколько тарелок и чашек после обеда - позднего в рабочие дни, его можно назвать, скорее, даже ужином, или днём в выходные, нет проблем, тем более что вымытую посуду она, не вытирая, ставила на подставку-сушилку. Утром перед работой она не успевала помыть посуду после завтрака - да, собственно, и посуды утром почти не было, так - три чашки и одна тарелка (полноценным завтраком она кормила только сына, они с Володей ограничивались по будням бутербродами с чаем). Когда Борис возвращался из школы, он сам - так приучен был с первого класса - разогревал еду, ел, а потом, если, конечно, не была отключена горячая вода, что случалось довольно часто, мыл посуду и за собой, и оставшуюся с утра, так же оставляя её на сушилке. В тех же случаях, когда приходили гости, посуды, естественно, было больше, она на сушилке не помещалась, а Полина терпеть не могла вытирать её, и она звала мужа или сына.
   - Что это за открытка от Камынина? - спросил Володя, входя в кухню и закрывая за собой дверь. - Ты мне не говорила.
   - Забыла. Я достала её из почтового ящика вчера вечером, тебя дома ещё не было, она, наверное, так осталась в моей сумке. А тут ещё сразу Борька со своими проблемами...
   Вчера, как только она вошла в квартиру, сын сказал, что ему нужны деньги, чтоб отнести в школу: родительский комитет уже начал подготовку к выпускному вечеру, на этой неделе вся сумма должна быть собрана, так как предполагается снять для его проведения помещение заводского клуба, расположенного неподалёку от школы, поскольку в самой школе нет места для такого мероприятия, а в клубе требуют значительный аванс. Всё это объяснила Боре и его одноклассникам классная руководительница, и то же самое, как сказал Полине сын, "имело место" и в трёх других выпускных классах. Сумма была не то что очень большая, но и не маленькая. Она, в принципе, была под силу семье - и Полина, и, особенно, Володя хорошо зарабатывали, однако именно в данный момент, когда были понесены определённые затраты в связи с её днём рождения и до дня выдачи аванса у Полины оставалось пять дней, а у Володи - неделя, в доме свободных денег не было, если не считать отложенной суммы на новый выходной костюм для сына, в котором он и должен был пойти на выпускной вечер и который был заказан в том подразделении Полининого швейного объединения, где выполнялись индивидуальные заказы. Эти деньги - пятьдесят процентов стоимости костюма - надо было внести в ближайшую пятницу, когда Борис должен был приехать на работу к Полине, чтоб с него сняли мерку. Конечно, вообще-то говоря, накопления у семьи были - каждый месяц Полина относила в сберкассу строго определённую сумму, так они с мужем договорились, чтоб накопить постепенно на машину, очередь на неё на службе у Володе продвигалась, можно было ожидать, что подойдёт в следующем году, Володя даже уже записался на курсы вождения, занятия у него начинались первого сентября. Вчера вечером они перед сном обсудили возникшую проблему, и утром Полина выдала сыну из "костюмных" денег, а Володя днём, в свой обеденный перерыв, позвонил с работы своим родителям и, чувствуя себя неловко и извиняясь, попросил на неделю в долг такую же сумму, чтоб они принесли её вечером, когда придут поздравить сноху. Неловкость заключалась в том, что он как будто требовал обратно те деньги, которые он ежемесячно давал родителям, это было так же непреложно, как поход Полины в сберкассу...
   - Так что - Камынин? Что-нибудь пишет, как устроился, как работается?
   - Да нет. Только поздравление, и всё.
   В конце прошлого года Митёк приезжал в Москву, заходил к ним - такой же непосредственный, как в студенческие годы, только лысеющий и с русыми короткой бородкой и усами, что облагораживало его лицо и придавало всему его облику сходство с дореволюционными интеллигентами-разночинцами, как они представлялись Полине благодаря кинофильмам. Камынин приезжал оформлять необходимые документы: его в числе группы специалистов направляли работать в ГДР, там должно было быть спроектировано новое производство, он рассказывал, что именно, но Полина как-то пропустила мимо ушей, занятая тем, чтобы принять достойно неожиданного гостя. Она тогда ещё подумала, что из всех из их компании, кто уехал из Москвы после окончания вуза, лишь Митёк полностью доволен своей работой, да и достиг большего в карьерном плане. Кроме Игоря, с которым она общалась время от времени, Митёк стал последним из компании, которого она видела. С Саней Полина не встречалась уже почти девятнадцать лет, она уже плохо его помнила, с Марусей - со дня её отъезда в Харьков. Тата когда-то, уже и не посчитаешь, сколько лет прошло, больше десяти, это точно, приезжала в Москву со своим новым мужем, молчаливым, так ей показалось, как Володя (возможно, это первое впечатление, и он просто чувствовал себя не вполне уютно среди новых людей) и очень похожим, если ей не изменяет память, на одного давнего ухажёра Таты, за которого в студенческие годы Тата, вроде бы, собиралась замуж, но не сложилось тогда. ("Как его звали? - пыталась вспомнить Полина. - Кажется - Марк".) А Валюшка с дочкой пять лет назад ехала к своей маме в Новгород, в Москве была пересадка, Полина с Борькой (Володя находился в длительной командировке) встретили их на Курском вокзале, благо, было воскресенье, проводили на другой вокзал - в общем, провели вместе часа два. Валюшкина дочурка - прелесть, чуть младше её сына, Полина ещё пошутила: давай, мол, поженим наших детей, когда придёт срок. Валюшка, сама по-прежнему красавица, тогда рассмеялась, погладила рукой по голове сначала дочку, потом Борьку, сидевшего насупившись, недовольного тем, что мама таскает его за собой вместо того, чтоб оставить в покое. Полина с Валюшкой договорились тогда, что следующим летом вместе поедут к морю отдыхать с детьми - спишутся, созвонятся, определят время и место отдыха и поедут. Но из этого ничего не получилось, так как Полине тогда неожиданно предложили на работе "горящую" путёвку для матери с ребёнком в санаторий в Анапу, а ведь с Валюшкой всё уже было договорено, оставалось лишь заказать билеты на поезд "Москва - Симферополь", проходящий через Харьков, где должна была сесть в него и Валюшка с дочкой. Но был бы грех отказаться от такой путёвки, тридцатипроцентной, и пришлось звонить Валюшке с извинениями... В Анапе всё было прекрасно, Борька загорел, поздоровел, ни разу не простудился, хотя у него была плохая носоглотка, часто в Москве - насморк, и её опасения по поводу влажности климата, присущего Северному Кавказу, что было противопоказано сыну (они однажды ездили в Сочи и, образно говоря, еле унесли ноги), - её опасения не подтвердились. Обычно Полина с Борькой каждый год ездили в Крым, ездили "диким способом", чаще всего - под Феодосию, в посёлок Орджоникидзе, разместившийся на узкой полосе, вдававшейся в море. Часть посёлка была закрыта для отдыхающих - там находилось несколько заводов, относившихся к оборонному ведомству, но четырёх- и пятиэтажные дома со всеми удобствами (правда, часто не бывало воды) располагались вдоль берега с нешироким, но песчаным пляжем, и Полина снимала в одном из этих домов комнату. Именно сюда намечалась её поездка с Валюшкой... Как постепенно выяснилось из общения с пляжными знакомыми, в посёлке отдыхали почему-то преимущественно ленинградцы и харьковчане, и, приезжая сюда, Полина каждый раз встречала тех же людей, кто был здесь и в прошлом году, и несколько лет назад. Как правило, это были семейные пары с детьми разного возраста, и Полина расстраивалась, что она одна должна и проследить за сыном в море, и обеспечить еду, а последнее было непросто, поскольку в единственном магазине чаще всего, кроме хлеба и консервов, ничего не было, в двух "точках общепита", имевшихся в посёлке, не всегда можно было найти что-нибудь такое, что согласен съесть Борька, и выручали маленький рынок, возникающий по утрам у местной почты, а также продукты, привезенные с собой: сухая колбаса и тушёнка. Володя с ними ездил лишь дважды - то отпуск у неё с мужем не совпадал по времени, то, когда вроде бы уже было решено, что отправляются всей семьёй, его срочно отправляли в командировку. Володина "контора", как правило, обеспечивала своих специалистов среднего и высшего звена путёвками в санатории или дома отдыха, и Володя потом проводил свой отпуск там, а Полина каждый раз думала, что он может связаться на отдыхе с какой-нибудь дамой, но отгоняла такие мысли, пока сама не удостоверилась недавно, что её муж - не ангел... "Все мужики - сволочи, - сказала однажды ей сотрудница, пришедшая на работу с покрасневшими глазами. - За любой юбкой готовы побежать". Полина тогда промолчала, неудобно было расспрашивать, что случилось, да и не считала она, что - все, и не "за любой юбкой", наверное, хотя, как говорится, имеет место... Даша рассказала ей как-то - уже давно - при встрече, когда они остались вдвоём, мужья отсутствовали, что стремление мужчин к супружеским изменам (так называемый мужской промискуитет - Полина впервые слышала такое слово, перепросила, и почему-то оно врезалось в память) носит врождённый характер, наследуется, она это вычитала в американском медицинском журнале. По какому поводу Даша говорила это, Полина не помнила, но помнила своё удивление тем, что жена Игоря затронула эту тему - неужели Игорь? Всё может быть... Но тогда Полина только сказала: "Да?" - и не поддержала разговор. Этот разговор вспомнился, когда она узнала о Володе и той толстозадой блондинке, но, поостыв, подумала с надеждой, что вряд ли у её мужа присутствует этот самый промискуитет, хотелось бы верить, что - случайность, и, опять же, она сама виновата...
   Только однажды, это было в прошлом году, Володя провёл с сыном часть своего отпуска - они вдвоём съездили на неделю в Ленинград, остановившись у троюродного брата отца Володи. Боря наотрез отказался ехать с родителями на юг - вырос, с ними ему было уже неинтересно, они сковывали его свободу. Да и Полина уже совсем неважно себя чувствовала, ей было бы трудно осуществить дальнюю поездку и отсутствовать дома, в привычных бытовых условиях, почти целый месяц. Поэтому после Ленинграда, в августе, сына определили на "комсомольскую смену" в пионерлагерь, расположенный на расстоянии одной остановки электрички от пансионата Володиной "фирмы", где она и Володя провели десять дней, и в пионерлагерь Боря отправился без возражений. Полина предполагала, что именно там сын познакомился с той девушкой, с которой он часто разговаривает по телефону: звонки эти начались в самом конце августа, и с той поры он иногда в выходные дни (очень редко - вечерами в будни) надолго уходит из дому, но, слава Богу, звонит, если задерживается.
   Мысли Полине о сыне, о том, как он сдаст выпускные экзамены, поступит ли в институт, перебил Володя.
   - Ну, всё, - сказал он, ставя последнюю тарелку в навесной шкаф. - Я иду спать.
   Он вышел. Полина, плотно закрыв крышкой кастрюлю с залитой крутым кипятком гречкой (на завтрак сыну будет каша, приготовленная именно так, с минимальными потерями полезных веществ), присела у кухонного стола: надо подождать, пока освободиться совмещённый санузел. Когда послышались сквозь стену звуки, издаваемые сливным бачком, она ещё повременила несколько минут и тоже отравилась приводить себя перед сном в порядок. В большой комнате свет был уже погашен, это не мешало Полине привычно пройти несколько шагов от кухни к двери в коридор, в тишине слышно было ровное дыхание сына. Так же тихо - ковёр на полу заглушал шаги - она потом прошла в спальню. Володя лежал, отодвинувшись к стенке, завешанной ещё одним ковром и прикрыв рукой глаза от света бра над тахтой, но Полина, раздеваясь, заметила, что сквозь пальцы он следит за ней. И когда она легла, выключив свет, как всегда на правый бок - именно в таком положении она засыпала, - он молча потянул вверх подол её ночной рубашки, запустил туда руку. "Что-то в лесу сдохло", - удивилась Полина, вспомнив любимую присказку тёти Берты, и повернулась на спину. Да, прошли те времена, когда близость с мужем была регулярной, даже, образно говоря, сверх того... Бывало, что в выходные дни, днём, когда все находились дома, а ещё маленький Борька игрался в комнате, Володя вдруг подходил к ней, проводил рукой по её бёдрам и кивал в сторону санузла, и она безропотно, даже с радостью кивала в ответ, бросала всё, чем бы ни занималась, и уединялась там на несколько минут, а потом туда заходил муж, запирал на крючок дверь, и они в этом тесном помещении, где и одному развернуться было сложновато, занимались "этим самым" - способом очень древним, которым пользуется всё живое на земле, и человек не исключение. Когда-то они всей семьёй были на экскурсии в Сухумском обезьяньем питомнике, ходили вдоль клеток и вольеров, в которых обезьяны разных видов жили своей жизнью, в том числе и совокуплялись на глазах у публики именно таким образом, и экскурсовод, молодая и интересная женщина, заметив это, говорила, вклинив в свой рассказ о приматах и сохраняя тот же, без эмоций тон: "Родители, отверните детей". Да, было такое у них с Володей, было, и было чудесно, теперь можно лишь вспоминать об этом...
   Утро прошло в обычной суете и спешке. Семья собралась снова только вечером. За поздним обедом Полина спросила сына, что нового в школе, тот лишь пожал плечами - мол, ничего. И тут позвонила Даша, сказала, что Полине назначен день, когда она должна придти в "кремлёвку" к опытному врачу, профессору с многолетним стажем, с ним уже договорено.
   - Прямо с утра, к девяти, - сказала Даша. - Ну, ты сама знаешь, как подготовиться к осмотру, но он специально предупредил. Так сказал папа.
   - Дашенька, большое спасибо. Передай отцу мою благодарность. И привет Игорю.
   - Подожди. Вот что ещё я хотела тебе сказать. У тебя усталый вид, я заметила вчера.
   - Есть немного, - вздохнула Полина.
   - Ещё и на работе, небось, неприятности?
   - Да нет, там всё в порядке. Просто разные мысли лезут в голову...
   - Прекрати. Всё образуется. Знаешь что? У тебя есть несколько дней до визита к профессору, постарайся организоваться так, чтобы больше быть на воздухе - причём, днём, на солнышке. Дожди, кажется, кончились, смотри, какая сегодня погода. Тебе нужно нахватать ультрафиолета, пусть уже остатки его. Обязательно. У тебя, возможно, признаки начала депрессии, поверь мне как врачу. Я, конечно, могу и ошибиться, но, по-моему, тебе надо повысить в своём организме уровень сератонина. Это такой гормон, ещё его называют гормоном счастья, он вырабатывается шишковидной железой - впрочем, это тебе неинтересно, но важно то, что для его выработки необходимо бывать на солнце. И, кроме того, очень важно - извини, что лезу в интимную сферу - испытывать экстаз.
   Полина улыбнулась в трубку:
   - Спасибо, Даша. Попробую погулять на солнышке.
   Продолжая улыбаться, Полина положила трубку. Не будет же она рассказывать Даше, что вчера перед сном она испытала этот самый "экстаз", если можно назвать этим словом свои ощущения от близости с мужем...
   В назначенный день на следующей неделе Полина, назвав свою фамилию в регистратуре, вошла в кабинет профессора. Это был маленький, худенький, пожилой человек с властным взглядом и большими, контрастирующими со всем остальным его обликом кистями рук. Расспросив Полину, он сказал:
   - Ну что ж, приступим...
   Процедура осмотра была неприятной, но что делать, она не раз уже ей подвергалась.
   - Да-а, - сказал потом профессор, - нужно оперироваться. Как вы считаете?
   Как не хотелось Полине снова ложиться на операцию! Но коль профессор считает, что надо, никуда не деться, она и сама чувствует, что без неё не обойтись... Она так сказала профессору. И только спросила:
   - Вы сами будете оперировать?
   Профессор кивнул без тени улыбки на лице:
   - Если вы не возражаете... Меня Всеволод Петрович просил сделать всё, что в моих силах.
   Всеволодом Петровичем звали отца Даши.
   - И когда?
   - Я вам сообщу. Сейчас я выпишу вам направления на анализ крови, рентген и кардиограмму. Всё это сделаете здесь.
   - Спасибо.
   Операция была назначена через десять дней, но Полине не хотелось находиться в больнице в то время, когда у сына идут в школе выпускные экзамены. Волноваться за него, лёжа на больничной койке в дополнение к естественным волнениям, связанным с операцией, - нет, это уже слишком... И она попросила профессора перенести, если это возможно, операцию на более поздний срок, хотя бы ещё недели на три, обрисовав ему ситуацию. Профессор был явно недоволен. Он бросил взгляд на Полину, нахмурился, полистал настольный календарь. Потом сказал:
   - Вы должны лечь в клинику двадцатого июня, двадцать второго - операция, позже не получается, я буду занят.
   - Хорошо. Я так благодарна вам, что пошли мне навстречу...
   Только потом Полина узнала, что через неделю после её операции профессор, лично проследив, как проходит у Полины послеоперационный период, должен был уйти в кратковременный отпуск, чтобы, как говорила ей её палатный врач, пожилая и полностью седая женщина, с которой у Полины сложились прекрасные отношения, вернуться в клинику к началу Олимпийских игр - на всякий случай, и к этому времени палаты должны быть наполовину освобождены от больных.
   ...Борис сдал все экзамены на "пятёрки", но на торжестве сына, когда ему был вручён аттестат зрелости с отличием, и на выпускном балу Полины уже не было. Но перед тем как Боря с отцом отправились на выпускной бал, к ним домой подъехали Федоровские, чтобы поздравить Бориса, и вручили ему букет роз и паркеровскую авторучку с золотым пером.
  

3.

  
   Дом, в котором Федоровские поселились около трёх лет назад, был большим, кирпичным, с улучшенной планировкой квартир, как это отмечалось ещё в архитектурном проекте, и, что немаловажно, находился в тихом переулке в центральной части города, недалеко от Белорусского вокзала. Это был "долгострой", и Игорь уже терял надежду, что когда-нибудь всё-таки он достигнет "улучшения жилищных условий" - эта формулировка присутствовала в его заявлении, поданном в своё время, за шесть лет до сдачи дома в эксплуатацию, когда по министерству разнёсся слух о начале его строительства. "Уже роют котлован", - сказала ему за обедом в министерской столовой Зоя, работавшая в другом главке, двумя этажами ниже, миниатюрная, но с высокой грудью молодая шатенка, с которой Федоровский познакомился с полгода назад здесь же, в столовой, когда та, спросив, можно ли, подсела со своим подносом за стол, занятый им. После работы Игорь поехал в переулок, указанный Зоей, и, пройдя в сумерках по грязи как на проезжей части, так и на тротуаре, быстро нашёл то, что искал: забора вокруг начинающейся стройки еще не было, и он смог рассмотреть застывший на дне большой ямы экскаватор, гусеницы которого были вдавлены в размокшую после нескольких дней непрерывных дождей землю. Через день он написал то самое заявление, приложив к нему копию ордера на свою квартиру и справку о составе семьи, взятую Дашей в домоуправлении. Постепенно выяснилось, что дом этот строится на паритетных началах двумя министерствами для своих сотрудников, но 30% его общей площади уже заранее выделены в распоряжение московского руководства, и только это позволило получить площадку для строительства в таком хорошем месте. Когда Игорь узнал обстоятельства начала строительства, узнал сложными путями - никто из причастных к строительству работников министерства не хотел раскрывать секреты достигнутого соглашения, - то понял, что его шансы невелики, но чем чёрт не шутит, может быть, ему выделят всё же двухкомнатную квартиру большей, чем у него есть, площади, им с Дашей и подрастающей дочкой, пошедшей уже в школу, давно уже было тесно. А когда четыре с половиной года назад родился сын - Лёвушка, стало совсем невмоготу, хотя сын появился отчасти и потому, что это повышало шансы Федоровских на получение нового жилья, при этом можно было претендовать уже и на трёхкомнатную квартиру. Тем более - сын, а поскольку дети - разнополые, то шансы ещё более выросли, и Игорь сразу же представил в профком новые документы, свидетельствующие об увеличении семьи. Конечно, Лёвушка появился бы на свет всё равно, Игорь хотел сына, давно говорил об этом жене и сразу пресёк Дашу, когда она сказала, что, может быть, надо сделать аборт ("Ну, как нам здесь с двумя детьми, - сокрушалась она. - А если, к тому же, будет девочка?". "Будет сын, - уверенно ответил тогда Игорь. - И не вздумай..."). Львом назвали сына по настоятельной просьбе мамы Даши Фаины Львовны в честь её покойного отца, который когда-то дал "путёвку в жизнь" в медицине своему зятю, молодому способному ординатору, а спустя годы проходил по "делу врачей" и умер через несколько дней после освобождения из тюрьмы, случившегося, когда не стало "вождя всех народов". Просьба тёщи - скорее даже требование - прозвучала по телефону, а потом повторилась в письме, полученном от неё с Кубы, где Всеволод Петрович был в двухгодичной командировке, и Фаина Львовна не смогла приехать, когда дочь рожала, поскольку Всеволод Петрович неважно, если не сказать - плохо, чувствовал себя в тамошних климатических условиях, но не мог в интересах дела и сохранения своего служебного положения прервать пребывание на Кубе, а она не могла оставить его без своего присмотра. Тесть, и Игорь это знал, поехал туда по личному пожеланию, высказанному советскому руководству Раулем Кастро, которому он когда-то здорово помог во время официального визита того в Союз, поэтому и Фаину Львовну без долгих проволочек (хотя они всё-таки были) выпустили с ним за рубеж, несмотря на то, что она имела родственников заграницей. Игорь не возражал против имени Лев - Лев Игоревич звучит неплохо, не хуже, даже, возможно, лучше, чем любое другое мужское имя с отчеством "Игоревич". Незадолго до полной готовности дома списки его жильцов были во всех инстанциях утверждены, Федоровским, как и надеялся Игорь, была выделена трёхкомнатная квартира, тем более что к этому времени он уже стал заместителем начальника главка, но неожиданно умер начальник того главка, где работала Зоя, а он должен был получить четырёхкомнатную квартиру (таких квартир было по одной на каждом этаже в двух торцах здания), его семье уже такая квартира не полагалась, и вдове покойного выделили ту, которая намечалась для Федоровского, а Игорю предложили въезжать в четырёхкомнатную. Он, естественно, согласился.
   Отправляясь поздравить Полинку с днём рождения, Федоровские спокойно оставили Лёвушку под присмотром Лары, Ларочки, Ларисы. Их старшая дочь была хорошим помощником в доме, особенно, когда появился братик. Она не отказывалась погладить пелёнки, потом забирала его из детского сада, могла покормить, уложить спать, почитав ему перед сном какую-нибудь детскую книжку. Лара всюду успевала: и отлично училась в "английской" школе, заканчивая девятый класс, окончила в прошлом году музыкальную семилетку и добилась первого юношеского разряда по плаванию. С Ларочкой никогда никаких проблем не было, только был короткий период, когда она стала раздражительной, капризной ("Переходный возраст, - говорила Даша мужу, - пройдёт"). И Игорь как-то сказал дочке: "Что это у тебя появились козлиные манеры?" Ларочка обиделась: "Почему - козлиные?" - и слёзы выступили на её глазах. Отец рассмеялся: "Да потому, что итальянское слово "каприччо" означает "козьи выходки", "блажь". Отсюда у французов появилось слово "каприс", то есть "причуда", "своенравие", а у нас оно превратилось в "каприз". Ты же капризничаешь? Или я не прав?" "Да ладно, папка..." - теперь рассмеялась Ларочка. Но после того разговора она стала более сдержанной, спокойней. Игорь с детства приучал дочку к спорту, теперь, в свои шестнадцать лет, вполне по-женски оформившуюся и ставшую так похожей на его маму, когда та ещё не болела. Он и сам не оставлял спортивную гимнастику, посещая раз в неделю спортзал общества "Буревестник", к которому привык ещё со студенческих времён. А по утрам, перед работой - обязательный "джоггинг", размеренный бег полчаса. Всё это позволяло Игорю держать себя в хорошей физической форме, и за всё время работы в министерстве он ни разу не был на больничном. Когда Ларочка окончила музыкальную школу по классу фортепиано, встал вопрос - а не перейти ли ей учиться в музыкальное училище, но это значило бы, что вся дальнейшая судьба дочки будет связана с музыкой ("Жизнь показывает, что исключения в таких случаях редки", - говорил Игорь жене). Даша ходила в музыкальную школу посоветоваться с преподавательницей, которая последние три года занималась с Ларой, пожилым и опытным педагогом, и та сказала, что - "способная девочка, но (она смущённо улыбнулась и отвела взгляд), извините, не сверхталантлива". Да и Лара не высказывала никакого желания продолжать музыкальное образование, сказав рассудительно: "Ну, хорошо. Музучилище я, допустим, окончу. А что потом? Если не поступлю в консерваторию? Играть на детских утренниках? Нет, уж лучше я ещё два года похожу в школу, получу аттестат, а там посмотрим...". На этом на семейном совете и порешили.
   Однако Федоровские старались, будучи у кого-то в гостях или в театре, не возвращаться поздно домой, если Лёвушка не находился у бабушки с дедушкой, куда его отвозили обычно на выходные и куда он отправлялся с удовольствием, так как там его баловали - сверх всякой меры, как считала Даша, - выполняя все его прихоти. Поэтому и от Коморных они вернулись, доставив Свитнева в гостиницу, в начале одиннадцатого вечера. Лёвушка, конечно, уже спал в примыкающей к их спальне комнате, прижав к одеялу на груди плюшевого мишку (похожий, но только очень потрёпанный, насколько помнил Игорь, был и у него в Ташкенте), а дочка занималась за письменным столом в своей комнате, заканчивая в матовом свете настольной лампы подготовку к завтрашним школьным занятиям, одним из последних в этом учебном году, за которыми - экзамены, а потом, после каникул - последний класс... Лара сидела в старом шерстяном спортивном костюме, из которого уже выросла, но она любила его - мягкий и тёплый, а в комнате было прохладно, отопление отключили ещё в апреле; комната была угловой - с двух сторон наружные стены, и обе они, одна - больше, другая - меньше, обвевались господствующим в Москве как раз в это время ещё холодным весенним ветром. Лара сама выбрала эту комнату, когда семья вселялась в новый дом. Собственно, и выбора никакого не было: две смежные комнаты, понятно, - для спальни родителей и детской, большая комната - общая, её можно назвать гостиной, и эта, дверь в которую из коридора со встроенными стенными шкафами находится рядом с дверью в кухню.
   - Ты всё занимаешься? - Игорь остановился на пороге. - Может, хватит? Пора отдыхать.
   - Сейчас, папа, - Лара потянулась, вскинув над головой руки, её светлая голова откинулась назад. - Заканчиваю. Завтра годовая контрольная по математике. И чего это её придумали на самом финише? Ладно, вроде бы всё понятно...
   - Ну, спокойной ночи.
   - Спокойной ночи, папочка.
   В комнату дочери вошла Даша.
   - Лёвушка не хныкал? Быстро уснул? - спросила она, приблизившись к Ларе и целуя её в голову.
   - Да, всё в порядке. Не волнуйся.
   Лара зевнула.
   - Действительно, пора спать. Я займу ванную? - она посмотрела на маму.
   - Давай. Спокойной ночи, - Даша ещё раз поцеловала её.
   - Спокойной ночи.
   Игорь прошёл в гостиную, снял пиджак и галстук, взял сегодняшние газеты - "Правду" и "Известия", - которые у него ещё не было времени просмотреть. Слава Богу, ничего, на что надо было обратить внимание - каких-нибудь очередных "постановлений партии и правительства" и или новой речи Брежнева, - ничего такого, с чем в силу своего служебного положения он должен был быть знаком, и не просто знаком, а хорошо знать. Ничего этого в газетах не было - так, сплошная дребедень, как каждый рядовой день, и несколько материалов, посвящённых предстоящим в Москве Олимпийским играм. Это была головная боль властей: и завершение подготовки к соревнованиям спортивных объектов, и приведение в порядок Москвы, и усиление милицейского контингента, и меры по сокращению - практически до нуля - количества приезжих. Игорь читал полученный министерством циркуляр, в котором запрещалось на время Олимпийских игр вызывать в министерство людей из подчинённых ему предприятий, поручалось обеспечить путёвками в дома отдыха, пансионаты, санатории максимум сотрудников, провести среди них разъяснительную работу, чтобы в этот период не приглашались в Москву иногородние родственники и друзья, но знал и то, что приглашай - не приглашай, а всё равно билеты на самолёт или поезд в Москву никому продаваться не будут, если нет специально оформленного вызова от руководящих московских структур или заверенной лечебным учреждением телеграммы о смерти в столице близкого родственника. Но главная неприятность, которая ожидала советское руководство, отголоски чего можно было понять из тех же газет, - это бойкот Олимпиады со стороны западных стран, отказавшихся посылать в Москву свои официальные спортивные делегации в связи с "нарушением прав человека" в Союзе, как формулировали нежелание Кремля разрешить эмиграцию евреев "на свою историческую родину" и Би-Би-Си, и "Голос Америки", а тут ещё добавилось раздражение Запада в связи с недавним вводом советских войск в Афганистан. Игорь иногда слушал "вражеские голоса", продираясь сквозь "глушилки", по подаренному когда-то отцом только что запущенному в производство в Риге приёмнику ВЭФ. Ах, отец, отец... Он, страстный футбольный болельщик, давным-давно, как только стало известно о проведении Олимпийских игр в Москве, сказал сыну, что обязательно приедет в столицу на это время, возьмёт отпуск и приедет... Но за три месяца до рождении Лёвушки он погиб в автомобильной катастрофе. Как рассказывали Игорю, отец с шофёром ехал на служебной "Волге" по делам в Торжок, совсем недалеко, и "Волгу" буквально смял выскочивший из-за поворота самосвал с пьяным водителем. "Александр Васильевич умер сразу, - сказали Игорю. - Не мучился". Отец сидел сзади, с правой стороны, и удар пришёлся прямо по нему. Шофёр, весь переломанный, ещё два дня жил, но тоже умер. Похороны отца прошли торжественно, с отданием воинских почестей. Игорь ездил в Калинин без Даши, у неё тяжело проходил последний период беременности, время от времени она вынуждена была ложиться в больницу. Игоря поразило, как потемнела лицом, сникла, даже как-то вся скукожилась Люся. "Сынок, - сказала она, открыв ему дверь, и отёкшие глаза её снова наполнились слезами, когда она упала ему на грудь. - Сынок, что же это такое?...". Она назвала его так впервые, и неожиданно тёплое чувство, которого Игорь никак не ожидал в себе, возникло в нём к этой ставшей совсем одинокой женщине, скрасившей, что ни говори, жизнь отца. Он виделся с ней несколько раз в год, когда приезжал - обычно на выходные - навестить отца, относился к ней уважительно, но сдержанно, поскольку в душе его таилась, хотя он и не осознавал этого, привычная давняя обида, но, в отличие от того времени, когда он жил в Калинине, до переезда в Москву, когда он ни разу не назвал её по имени, в последние годы - терпимее, что ли, стал, умудрённый жизнью? - обращался уже к ней по имени-отчеству: Люсьена Наумовна. "А я только что вышла на пенсию, - сказала Люся, прикладывая к глазам скомканный платок, когда они вошли из коридора в комнату. - Думала, что вот теперь смогу уделять больше времени дому...". Люся последние годы работала главврачом районной больницы в Калинине. К моменту назначения на должность больница располагалась в старом, ещё дореволюционном здании, принадлежавшем богатому купцу, всё разваливалось на глазах: протечки, ржавые трубы, туалеты, которыми больные и немощные люди должны были пользоваться "в позе орла" - всё это не выдерживало никакой критики, а кухня и святая святых - операционная требовали коренного переоборудования. Она добилась - не без помощи мужа, конечно, что было принято решение построить новый больничный корпус - рядом со старым зданием на месте запущенного, уже одичавшего фруктового сада, входившего когда-то в купеческую усадьбу. Развернувшаяся стройка длилась долго, то останавливаясь, то снова возобновляясь, Люся основное свое время, силы, нервы тратила на неё, ведь не мог же муж заниматься лишь её больницей, у него и других дел было по горло, хотя и помогал, когда Люся обращалась к нему в безвыходных ситуациях, но она старалась не загружать его своими проблемами и сама ходила по разным инстанциям, "выбивала" стройматериалы, постоянно договаривалась со строителями о чём-либо - например, чтоб со стройки не был забран кран нужной грузоподъёмности. Обычная, как во всём, неразбериха, несогласованность, отсутствие порядка... А кроме этого, была действующая больница, больные люди, медицинские проблемы - и с персоналом, и с медикаментами, и с продуктами... У неё начало сдавать здоровье, и, когда ей исполнилось пятьдесят пять, возвращаясь из ресторана, в отдельном кабинете которого отмечалась эта дата, Люся сказала мужу: "Саша, я, наверное, буду оформлять пенсию. Устала я... Как ты думаешь?" Александр Васильевич сразу же ответил: "И правильно. Хватит работать". И вот случилось такое... Она осталась одна, совсем одна... Если не считать сыновей её двух покойных мужей, Лёню и Игоря, сынков, как она их про себя называла, жалея, что она им не родная мать. Лёне она вообще не сообщала о смерти Федоровского - кто он ему? Виделись они один раз, когда, будучи в Москве в командировке, Лёня заезжал в Калинин повидаться с Люсей. А Игорь, правда, после поминок, прощаясь с ней перед возвращением в Москву, сказал ей: "Я готов вам помогать, Люсьена Наумовна, если есть необходимость. Не стесняйтесь, звоните мне". Да разве в этом дело? Люся получала максимальную пенсию, да и сбережения в семье были, но кто теперь избавит её от одиночества?.. Игорь приезжал с московскими деликатесами и на девятый день, и на сороковины, хотя такое официально и не приветствовалось, но и у Игоря в министерстве, когда он предупреждал, что будет отсутствовать несколько дней, не называя причину, и начальство, понимая, молча кивало, и у калининской партийной элиты не было и тени сомнения в том, что необходимо ещё и ещё раз помянуть Александра Васильевича Федоровского, пусть земля ему будет пухом...
   Однако не Люся попросила помощи у Игоря, а тот у неё. Роды у Даши были тяжёлыми, она долго была в роддоме, а потом лежала дома, не в силах что-либо делать, и Игорь позвонил Люсе, попросив, если она может, приехать на некоторое время в Москву, и обрисовал сложившуюся ситуацию. Как потом рассказывала ему Люся, и Игорю что-то такое вспоминалось, история повторяется, она уже однажды ездила в Киев помогать обихаживать ребёнка, бабушка которого была тогда на Кубе, и вот теперь - то же самое, и тоже - Куба... Но это было потом, а когда Игорь позвонил, Люся сразу же согласилась. Они все переехали в пустующую просторную квартиру родителей Даши, и Люся полностью взяла управление домом на себя, пока Даша не встала на ноги. Но и позже, когда у Даши кончилось, наконец, недомогание, и ей надо было выходить на работу, как при маленьком ребёнке обойтись без Люси? Тем более что она полюбила маленького, стала полноправным членом семьи. И только тогда, когда возвратились Всеволод Петрович и Фаина Львовна, и Федоровские должны были вернуться в свою квартиру, Люся поняла, что в этой тесноте ей нет места и, несмотря на возражения Игоря и Даши, понимающих в глубине души, что она права, уехала в Калинин. Лёвушка до трёх с половиной лет был дома, с приходящей ежедневно няней, которая не оставила своего подопечного и тогда, когда Федоровские переехали в новую квартиру, хотя добираться ей к нему стало неудобно и дольше (раньше она жила совсем рядом), но Игорь увеличил оплату её услуг и покупал ей проездной билет. Потом Лёвушка пошёл в садик. В новой квартире Люся гостила по несколько дней, часто приезжая в Москву. Так продолжалось до того времени, пока она не переехала жить в Киев, и об этом своём намерении и причинах его она рассказала Игорю во время последнего визита. Они сидели в воскресенье в гостиной, и после обеда, который заканчивала готовить на кухне Даша, Федоровские должны были проводить Люсю на поезд в Калинин. Тогда Люся и сказала: "Я всё тянула, Игорь, не говорила...", - она помолчала немного, заметив ставший настороженным при этих словах взгляд Игоря. Она называла сына своего покойного мужа то по имени, то "сынок", и раньше путалась, говоря ему то "ты", то "вы", пока однажды Игорь не попросил её: "Люсьена Наумовна, пожалуйста, говорите мне "ты", и вам, и мне будет проще". "В общем, - продолжала Люся, - я решила обменять квартиру на Киев, там уже есть однокомнатная квартира, куда я перееду, остались некоторые формальности". И она рассказала, что в Калинине её ничего не держит, кроме могилы мужа, но она надеется, что Игорь не оставит её без внимания ("Ведь так?" - спросила она, взглянув на "сынка", тот молча кивнул), а люди, считавшиеся друзьями и постоянно вившиеся вокруг Александра Васильевича, после его смерти как-то постепенно все исчезли, даже не звонят... А Лёне требуется её помощь, она нужна ему в силу сложившихся у него непростых обстоятельств. Когда Лёня узнал (он регулярно звонил ей, не говоря уже о том, что по праздникам - обязательно) о гибели Федоровского, он пригласил её в Киев. "На сколько захотите - сказал тогда он. - И в санаторий съездите, я устрою". К тому времени Лёня руководил уже архитектурной мастерской, был человеком, известным в городе, с большими связями. Через несколько дней после сороковин, на которые Лёня приезжал и где Игорь с ним впервые увиделся (раньше лишь слышал о его существовании), Лёня увёз Люсю в Киев к себе домой, в свою большую квартиру. Отношение к ней и со стороны "сынка", и со стороны его жены, и со стороны их дочери, которую она когда нянчила, было предупредительным, уважительным, просто прекрасным. Дочка Лёни была на сносях, она только что приехала к родителям рожать, приехала из Казахстана, где служил её муж-офицер, часть которого, что-то вроде военного НИИ, была расположена у озера Балхаш. Люся прожила в семье Лёни две недели, потом он отвёз её в санаторий в Миргород, и там она немного успокоилась - не то чтобы успокоилась совсем, но комок, давивший грудь со дня смерти мужа, как-то рассосался... А теперь, говорила Люся Игорю и вернувшейся из кухни Даше, позвавшей их обедать, всё готово, - теперь в жизни Лёни всё не так, всё плохо, она десять дней назад вернулась из Киева и видела, что, действительно, безвыходное положение. У жены Лёни обнаружили лейкемию, никаких надежд не то что на выздоровление - на жизнь нет, несмотря на принимаемые меры, это Люся понимает как врач... А муж Лёниной дочки два месяца назад погиб в одной из "горячих точек" за пределами Союза, где имело место, говоря казённым языком, "советское присутствие" и куда он был командирован на испытания в боевых условиях разработанной аппаратуры, и Жанна, дочка, даже не знавшая, где погиб муж и только получившая закрытый гроб, вернулась с маленьким сыном в квартиру родителей, она опять ждёт ребёнка, находясь в полнейшей прострации, а ей ведь ещё рожать, не скоро, правда, но всё-таки... Лёня разрывается на части, у него начало болеть сердце, он ни о чём не просил Люсю, но смотрел на неё так, что она поняла, что без её помощи наступит настоящая катастрофа. И она сама сказала Лёне, чтоб он попробовал найти ей обмен на её квартиру в Калинине, она сделает для него всё, что в её силах, но должна иметь "свой угол", свою квартиру. И тут повезло: быстро нашлась семья, которая готова была переехать в Калинин в квартиру большей площади, глава семьи съездил с ней в Калинин посмотреть квартиру, дал согласие, и Лёня сейчас оформляет по её доверенности этот междугородний обмен, все сложные формальности которого он обещает решить быстро, используя свои связи в городе. "Игорь, - сказала Люся, заканчивая свой рассказ, - приезжай, пожалуйста. Я хочу, чтоб ты забрал всё, что хочешь, связанное с отцом. Да и упаковаться поможешь мне". "Хорошо, - вздохнул Игорь. - Приеду, конечно... Скажете, когда". Даша, привязавшаяся за годы к Люсе, слушала её молча, гладя по голове прибежавшего в гостиную Лёвушку, прижавшегося к её коленям, и глаза её наполнялись влагой. Когда Люся замолчала, Даша поднялась, подошла к Люсе, поцеловала её и сказала: "Идёмте обедать. Вон Ларочка уже заглядывала, проголодалась".
   "Как тянутся мысли, одна за другой, по цепочке, - отметил про себя Игорь. - Вот увидел в газетах подборку материалов об Олимпийских играх - вспомнил об отце, потом о Люсе с её делами. Надо позвонить в Киев, давно не говорил с Люсей, завтра, не забыть бы, обязательно позвоню". Она стала для него родным человеком, может быть, не настолько, как жена и дети, но родным, и он понимал это, давняя обида с годами рассосалась сама по себе...
   Дверь в гостиную была открыта, и он слышал, как сначала Ларочка прошла из ванной в свою комнату, потом туда направилась, а через некоторое время вернулась в спальню жена. Спать совершенно не хотелось, у него остался на душе какой-то осадок после прошедшего дня, отчего - он быстро понял, перебирая в памяти сегодняшние события и восстанавливая свои ощущения, которые тоже "наследили" в памяти. Причиной неудобства в душе был Свитнев - и тот его внимательный взгляд, который Игорь почувствовал на себе, когда сказал, что надо подождать с решением вопроса, с которым тот приехал в Москву, и ещё один его взгляд, изучающий, с невысказанным вслух вопросом, который Игорь перехватил за столом у Полинки. Он прекрасно понимал, что хотел бы спросить Свитнев, но не спросил, не подал виду, что хотел бы уточнить, как понимать слова "надо подождать". Слава Богу, что Игорь сказал тогда "подождать", а не "ждать", что могло бы быть понято, как намёк на взятку - "надо ж дать"... Нет, Игорь ни за что бы на это не пошёл, омерзительное дело, хотя он знал доподлинно, что такая практика распространена повсеместно, и в центральных аппаратах министерств и ведомств тоже, и даже вполне на вид приличные и, казалось, интеллигентные люди, случалось, брали взятки - иногда, правда, не себе в карман, а под давлением обстоятельств, каковыми являлось разное - то одно, то другое - в условиях всеобщего дефицита, когда, допустим, чтобы добиться использования качественных материалов при ремонте служебных помещений, надо было, в свою очередь, "подкормить" начальство ремонтно-строительной организации. Конечно, взятки чаще всего шли именно в карман, как бы ни объясняли руководители, от которых зависело решение того или иного вопроса, намекая, а то и говоря прямо своим подчинённым, непосредственно общающимся с людьми, заинтересованными в положительном решении своих проблем, что нужно получить с просителя деньги для того-то и того-то. Игорь никогда не попадал в подобное положение, Бог миловал, и он, честно говоря, не знал, как бы поступил в таком случае, а теперь, на своей должности, это было вообще исключено: не мог же начальник управления - хоть старый, хоть новый - предложить ему организовать получение взятки, не мог из чувства самосохранения, для такого предложения надо быть в достаточно близких отношениях, быть уверенным, что заместитель, всегда, кто бы он ни был, метивший на место своего начальника, не "накапает куда следует"; иное дело - чиновник низшего или даже среднего звена, к которому обычно и обращаются посетители министерства, он целиком зависит в своём продвижении по службе от руководителя, и ему можно дать понять, чего хочет от него этот руководитель... О такой ситуации в своей жизни ему как-то рассказывал Миша Лушич, с которым - и с его женой Таней - Федоровские подружились. Оказалось, что Лушичи с двумя дочками, жили на той же лестничной площадке, но в трёхкомнатной квартире. Михаил Александрович работал в соседнем министерстве, в подобном же управлении и занимал такую же должность, как Игорь. И Лушичи были старше Федоровских лет на пять, и их старшая дочка была старше Ларочки, зато младшая, Тамара, была её одногодкой, и так получилось, что девочки попали в один класс близко расположенной школы, когда семьи вселились в новый дом. Примерно около года Федоровские и Лушичи лишь здоровались, встречаясь в подъезде, не более, домой к Лушичам заходила иногда только Лара, а в квартире Федоровских бывала Тамара. А потом Федоровские неожиданно встретились с соседями на банкете, организованном школьной подругой Даши по случаю защиты кандидатской диссертации, и эта подруга оказалась двоюродной сестрой Тани Лушич. С той поры семьи начали приглашать друг друга в гости, Даша запросто заходила к Тане поболтать "о своём, о девичьем", Игоря иногда навещал Миша - просто поговорить, обсудить текущие события, обменяться мнениями по поводу полученных министерствами "руководящих указаний", которые, несмотря на частую абсурдность, подлежали неукоснительному исполнению. Миша, высокий, худой, с выпирающим заметно кадыком, любил выпить, не то что был алкоголиком, нет, но любил вечерами пропустить несколько рюмок коньяка, ему нужна была компания, и в качестве таковой - ведь рядом! - он выбирал часто Игоря, хотя тот чокался с ним бокалом с сухим вином, отпивая по глотку, и больше слушал, чем говорил, поскольку Лушич после второй рюмки становился весьма словоохотливым. Так Игорь узнал однажды, что в молодые годы Миша, попав на работу в министерство благодаря протекции своего тестя в качестве старшего инженера управления, в котором теперь заместитель начальника, неоднократно брал взятки - не для себя, Боже упаси, а по требованию своего руководителя, и это обстоятельство до сих пор не даёт ему покоя, грызёт совесть. Когда ему впервые было предложено такое дело, он опешил, вечером рассказал об этом тестю, но тот, умудрённый опытом, потрепал его по плечу: "Ничего, Миша, привыкнешь... С волками жить...". Игорь выслушал откровения Лушича молча, только и сказал: "Забудь..." (они как-то быстро перешли на "ты") и поднял бокал, чтоб очередной раз чокнуться с Мишей. "Может, это и так, как он рассказывает, а возможно, что-то прилипало и к его рукам, - подумал Игорь. - Кто это знает, кроме его самого?"
   ...Надо было идти спать. "И не забыть записать историю со Свитневым", - сказал себе Игорь, вставая. Он не забыл бы и без этого наказа себе - каждую субботу, если не случалось ничего непредвиденного, выбивающего из привычной колеи, он коротко фиксировал в толстой тетради, подобной тем, с которыми ходил в студенческие годы на лекции, основные события прошедшей недели и своё отношение к ним. Случалось и просто записывать мысли, пришедшие в голову и не относящиеся к текущей жизни. Даже стихотворные строчки там присутствовали - свои, вдруг сложившиеся на ходу. Когда-то, ещё в школе, а потом и в студенческие годы он, наигрывая на гитаре знакомые мелодии, иногда наговаривал под музыку какие-то слова, когда попадая в рифму, когда - нет, но если и получалось нечто, он не записывал то, что срифмовалось, и каждый раз заново импровизировал, особенно в присутствии девушек, и некое вдохновение приходило при желании "закадрить" одну из них. Никакой системы в его записях не было, Игорь и сам бы не смог объяснить, зачем он тратит время, но его влекло к тетради, и субботние занятия, достаточно короткие, стали неотъемлемой частью его бытия. Это началось после рождения дочки, когда он был поражён явлением на свет новой жизни, а о возможности такого он почему-то никогда раньше не задумывался при своих "гульках". Тетрадей уже накопилось несколько, он держал их в закрытом на ключ ящике письменного стола, и к ним не имели доступа не только Ларочка, но и Даша. Игорь однажды сказал жене, когда та спросила, что он пишет: "Дашенька, это моё личное, вроде летописи, когда-нибудь... не знаю - когда, может, когда мы с тобой станем пенсионерами, мы почитаем вместе. А пока не трогай и не спрашивай". - "Но почему?" - "Дашенька, я так решил, больше, прошу, никогда не спрашивай и прими то, что я сказал, во внимание". И с той поры Даша больше не пытала мужа, хотя ей было интересно, чем он занимается, она была заинтригована, но так повелось с той поры, когда они стали жить вместе, даже ещё до официального бракосочетания, что если Игорь на чём-то твёрдо настаивает, глядя прямо в глаза и называя при этом Дашенькой, то она ему не перечит. Более того, у неё помимо воли возникает желание ответить: "Есть! Будет выполнено" - как у военнослужащего, получившего приказ начальника, такое она не раз видела в кино. "Гипноз какой-то", - думала она, удивляясь самой себе, но, тем не менее, когда она видела, что Игорь достаёт тетрадь или уже что-то пишет в ней, говорила детям, чтоб они не мешали полчаса - час папе, он работает...
   Игорь потянулся, задев рукой гитару, висевшую на стене и украшенную красным атласным бантом. Струны тихо отозвались на его движение. Он давно уже не притрагивался к ней, теперь её владелицей является, по сути, дочка, она довольно хорошо играет, напевая вполголоса незнакомые Игорю песни, среди которых он узнавал лишь кое-что из Высоцкого. Это Ларочка нацепила на гитару бант...
   Утром Игорь, как обычно, сделал лёгкую зарядку, тридцать минут побегал, принял душ, растёршись жёстким полотенцем (два таких полотенца - импортных, больших, купальных, одно в синюю, другое в красную полоску, упакованных в один полупрозрачный пакет - несколько лет назад случайно купила Даша в ГУМе, не рассмотрев как следует, но ни она, ни Лара не могли ими пользоваться, слишком неприятны они были для женской кожи). Потом он позавтракал и поехал в министерство, сделав круг, чтоб подвезти жену к зданию медицинского НИИ, где Даша работала уже много лет, участвуя в исследованиях, связанных с космическими проблемами, но всё никак не могла собраться подготовить диссертацию, хотя, как она говорила мужу, материалов для этого было навалом.
   День прошёл спокойно, без совещаний и посетителей. Только перед обеденным перерывом к Игорю зашёл Исаак Матвеевич, работавший в хозяйственной части, пожилой, весь какой-то круглый из-за маленького роста и большого живота, на котором не держался, спадал вниз брючный пояс, и с круглой же лысиной, обрамлённой рыжевато-седыми остатками волос. Пиджак неимоверно большого размера (из-за того же живота) свисал с его узких плеч, как с огородного пугала, принуждая Исаака Матвеевича постоянно подтягивать вверх рукава. Все называли его просто Изей, он не обижался, но у Игоря не поворачивался язык обращаться к нему лишь по имени. Круг обязанностей Исаака Матвеевича был неопределённым, но его начальство и все остальные знали, что, если нужно что-либо достать, надо обратиться к нему. Игорь не был исключением, и теперь Исаак Матвеевич занёс ему кучу билетов на соревнования предстоящих Олимпийских игр. Разнарядка на билеты по министерствам существовала, и управлению Федоровского кое-что перепало, но, во-первых, выделенных билетов было мало, особенно - на соревнования, которые планировались на выходные дни, а во-вторых, среди них отсутствовали те, которые нужны были Игорю. Он хотел побывать на финальных соревнованиях по спортивной гимнастике у мужчин, на финальном футбольном матче и на торжественном закрытии игр - это обязательно, а если подвернётся возможность пойти ещё на какие-нибудь спортивные мероприятия, то почему бы - нет, если это придётся на субботу или воскресенье? Ларочке нужны были билеты на соревнования пловцов, Даше - на художественную гимнастику, которой она занималась ещё будучи школьницей, и, конечно, обе они хотели присутствовать на закрытии игр. Да и Зоя просила Игоря достать для неё билеты на полуфиналы и финалы боксёрских поединков, и на удивление Игоря по поводу такого выбора, сказала, улыбнувшись: "Ты же знаешь, что я люблю сильных мужчин...и умных. Вот даже Архимед - тот самый, который "архимедовы штаны во все стороны равны", это запомнилось со школы, - даже Архимед был в своё время чемпионом Олимпийский игр, то есть олимпиоником, как тогда называли чемпионов, при этом - по кулачному бою". Игорь читал об этом, знал также и о том, что и Пифагор был олимпиоником. Вообще, в античные времена основным жизненным приоритетом считалось достижение физической и духовной гармонии, поэтому в программу древних Олимпийских игр входили, кроме спортивных дисциплин, ещё и состязания по риторике и поэзии. "А ты знаешь, - сказал Игорь, тоже с улыбкой, Зое, - что в те давние времена, когда отличился Архимед, это были чисто мужские соревнования, женщины на них не допускались не только в качестве участниц, но даже как зрительницы. И это под страхом смерти. А почему, знаешь?" - "Нет". - "А потому, что мужчины на всех соревнованиях выступали абсолютно голыми". "Меня бы точно казнили, - рассмеялась Зоя. - Я бы не упустила такой возможности посмотреть...".
   Не все заявки Игоря были выполнены Исааком Матвеевичем, но и на том спасибо. Он поблагодарил его и не хотел брать у Исаака Матвеевича сдачу с тех денег, которые были даны тому Игорем две недели назад, но Исаак Матвеевич настоял. "Мы же давно с вами знакомы, Игорь Александрович, - сказал он, - и мне дорога моя репутация. Сверх стоимости билетов потрачено на две коробки конфет, флакон духов и три бутылки коньяка. Всё это я учёл. Желаю здравствовать". Он пожал руку, протянутую Игорем одновременно со словами "ещё раз спасибо", и ушёл вразвалку, мелко перебирая ногами.
   Зое её билеты Игорь отдал за обедом. Они часто, если так совпадало по времени, обедали за одним столиком в министерской столовой. У них сохранились приятельские отношения, хотя такое редко бывает у бывших любовников. Связь их началась, можно сказать, случайно, Игорь и не помышлял об этом, решив про себя, что с "ходками" покончено, он, наверное, перевыполнил по ним свою норму в молодости, и его вполне устраивала в этом плане жена, которая до последних месяцев беременности Лёвушкой оставалась весьма изобретательной в постели, что поначалу поражало Игоря и помимо воли вызывало подозрения, пока однажды Даша не показала ему переведенную на русский язык "Камасутру" с грифом "для служебного пользования". Эту книгу Даша принесла тайком с работы, всего на один вечер, чтобы муж смог, хотя бы бегло, ознакомиться с ней. Оказалось, что среди проблем, разрабатываемых её НИИ, есть и проблема совокупления в условиях невесомости, которую, так или иначе, но всё равно придётся в будущем решать, и поэтому подбираются и анализируются материалы, связанные с такой тематикой.
   Однажды дождливым вечером поздней осени Игорь задержался на работе, готовя материалы к завтрашнему совещанию в Госплане, и, когда он вышел из министерства, то увидел стоявшую под козырьком подъезда Зою, не решавшуюся выйти из-под него без зонта, который был забыт дома. Она тоже сегодня ушла с работы позже обычного, выполняя срочное поручение своего начальника. Игорь предложил отвезти её домой, и Зоя с благодарностью согласилась. Жила она неподалеку от Коморных. "Спасибо, - сказала Зоя, когда машина остановилась у её дома. - Я ужасно хочу кофе, кофе с коньяком, что-то я промёрзла. Не составите мне компанию?" "А почему бы и нет?" - думал Игорь, задерживаясь с ответом. Даша была всё ещё в роддоме, хоть с сыном, слава Богу, всё в порядке, Ларочке он позвонил с работы, сказав, что на несколько часов задержится, пусть поужинает без него, она самостоятельная девочка, ей не привыкать быть в квартире одной, когда родители вечером куда-нибудь уходили. "Ну, может быть, ненадолго, - сказал он, соглашаясь, Зое. - Горячий кофе сейчас - это заманчиво". У Зои была однокомнатная квартира, в которую она вселилась в результате размена два года назад после развода с мужем. Позже, не в этот вечер, Игорь узнал, что муж Зои сильно пил, детей у них не было, да и вообще, как она сказала как-то, прижавшись в постели к Игорю в перерыве любовных утех, "по этому делу он был слаб". А тогда, усадив Игоря на тахту, которая служила, как он понял, и спальным местом для Зои, она быстро сварила в турке кофе, разлила его в чашки, поставила на журнальный столик две рюмки и принесла из кухни початую бутылку армянского коньяка. "Ах, совсем забыла! - сказала она, вернулась в кухню, и через минуту на столике стояли ещё две тарелки с большими кусками "наполеона". - У меня вчера был день рождения. Попробуйте. Все хвалят, как у меня получается "наполеон". Зоя тоже села на тахту. "Вот как! - сказал Игорь. - Примите мои поздравления и пожелания здоровья, счастья и всего, о чём говорят в таких случаях". - "Спасибо". Они чокнулись рюмками, Игорь омочил в коньяке губы, наблюдая, как смакует Зоя свой коньяк, и несколько капель из рюмки добавил в прекрасно пахнувший кофе. "Кофе чудесный - крепкий и ароматный, у меня так не получается", - сказал Игорь, отпив глоток. "А коньяк? Вы не пьёте. Не нравится?" - "Да нет, я вообще не пью ничего крепкого... такая привычка. Вот торт - прекрасный" - сказал Игорь, отправив в рот чайной ложкой кусочек "наполеона" в то время как Зоя наполняла вновь свою рюмку, удивлённо глядя на него. "Что за странный мужик - так она, наверное, думает. Не пьёт... Надо же..." - промелькнула у него мысль, и он продолжил: "Правы ваши друзья, которые его хвалят". Зоин "наполеон" напомнил ему тот, который всегда в его детстве готовила по праздникам мама, ни у Даши, ни у Фаины Львовны, ни даже у Полинки, славившейся умением делать кулинарные "вкусности", такого не выходило. Зоя выпила вторую рюмку, теперь залпом, и придвинулась ближе к Игорю - так близко, что он почувствовал запах хороших духов и ощутил жар её тела. "Выпьем на брудершафт?" - спросила она, спросила с нарочитым вызовом, и Игорь это тоже почувствовал. Он удивился такой скоропалительности, но как возразить женщине? Зоя опять налила себе коньяк, Игорь взял свою рюмку, она выпила, он пригубил, потом Зоя впилась губами в губы Игоря, это был не обычный - можно сказать, обрядовый в таких случаях - поцелуй, она своим языком раздвинула его губы... Её полная грудь прижималась к нему, и у него возникло желание. "Не мудрено, - успел подумать Игорь, - столько времени без этого....". А Зоя уже распустила узел его галстука, расстёгивала пуговицы на его рубашке. В общем, свершилось... И продолжалась их связь до середины зимы, раз в неделю Игорь заезжал к ней, каждый раз не столько опасаясь встретить лично кого-либо из Коморных (из машины - в подъезд, из подъезда - в машину), сколько того, что они заметят знакомую им машину в своём районе. А потом, при очередной встрече Зоя сказала ему: "Игорёк, мы с тобой, к сожалению, расстаёмся. В этом смысле, я имею в виду... Может быть, пока. Но мы же останемся друзьями?" Как оказалось, она собралась замуж за обеспеченного, занимавшего большой пост в Москве вдовца, должна была переехать в его большую квартиру в центре, в эту её однокомнатную переберётся взрослый сын её мужа. "Должна же я думать о будущем, - говорила она Игорю. - Что с того, что он намного старше, зато у него всё в порядке в материальном плане, дача, "Волга", дом - полная чаша... А у меня всё богатство - это, - она обвела рукой комнату. - Что ж, погуляла, теперь потерплю...". Игорь в душе был доволен таким развитием событий, его не то чтобы тяготила эта неожиданная связь, в минуты близости он обо всём забывал, тайные встречи, этот "запретный плод" придавал его ощущениям новые, необычные краски, но его грызла совесть, особенно это давало о себе знать после того, как Даша поправилась и начала требовать его ласки. "Что ж, - пытался успокоить он себя, - так устроена природа, мужчина, в отличие от женщины, не моногамен, сплошь и рядом мужики изменяют жёнам, вот и я попал в ту когорту...". Однако с течением времени он стал понимать, что надо кончать с этим делом, но как оборвать сложившиеся с Зоей отношения, он не знал, она была ласкова и предупредительна, но в то же время настойчива - настойчива, правда, лишь в постели, а так ничего никогда не требовала, даже разговоров о том, что будет дальше, между ними не велось. Лишь один-единственный раз она высказала недовольство Игорем - тем, что он уже трижды назвал её Зайкой: "Игорь, не надо меня так называть. Это общее место - коль Зоя, то, значит, мужчина должен говорить близкой женщине Зайка. Бр-р... Не люблю...". Она представляла собой совсем иной тип женщины, нежели Даша, Игорь не смог бы внятно сформулировать, в чём он видит отличия, но они были, и эти отличия, нечто новое в его ставшей обыденной жизни, сначала привлекали его. Это в молодости ему и в голову не приходило анализировать особенности характера, привычки, повадки, стремления встретившихся на его пути достаточно, как правило, кратковременных приятельниц, он общался с ними по принципу "пришёл, увидел, победил", не давая никаких обязательств, и чаще всего сразу же выбрасывал из головы как тех девушек, у которых ему после нескольких платонических встреч "ничего не обломилось", так других, которые слишком хотели продолжения отношений, и он подсознательно чувствовал это стремление лишить его свободы. Ну, так было в молодости, а нынче он умудрённый жизненным опытом зрелый мужчина, и ему тем более не хотелось никаких осложнений, которые могли бы нарушить привычный порядок вещей. Поэтому Игорь с лёгким сердцем выслушал Зою. Они продолжали видеться в министерстве, обычно - в столовой, но в присутствии других людей обращались друг к другу на "вы". А месяца четыре назад - да, вскоре после Нового года - муж Зои умер. Игорь узнал об этом в начале февраля, когда снова встретил её в столовой. Он подсел за стол, где она уже сидела, сидела одна, поздоровался и спросил, почему её так долго не было видно. Тогда она и сказала ему об этом печальном событии, добавив с улыбкой в углах рта: "Теперь я богатая вдова...". Когда они выходили из столовой, Зоя посмотрела на него снизу вверх и сказала: "Может, подвезёшь меня сегодня домой? Больно погода паршивая...". Игорь мгновенно понял, что она хотела сказать на самом деле, и сослался на то, что сегодня четверг, а по четвергам у него, если она помнит, спортзал. "Жаль", - сказала Зоя. - Значит, в следующий раз". Игорь только пожал плечами. Он не хотел возобновления той связи, не хотел внутреннего раздрая в себе, и Зоя это, кажется, поняла. И у них по-прежнему сохранились чисто дружеские отношения. Но в "летописи", как он называл свои заветные тетради, Игорь ни разу не упомянул её - мало ли что, а вдруг он забудет закрыть на ключ ящик или просто не спрячет тетрадь, и Даша или дочь, повинуясь женскому любопытству, заглянет в неё?..
   И сегодня был четверг. И сегодня Игорь намерен был поехать в спортзал. Он захватил утром из дому сумку со своим спортивным костюмом, полотенцем и мылом, и когда подошёл к концу рабочий день, отправился туда. Поставив машину за углом здания и подходя к входу, Игорь заметил большие кучи строительного мусора, а на двери был косо приклеен большой лист обёрточной бумаги с неровными краями. На листе крупно было написано синей краской - "Закрыто. Олимпийский объект". Игорь машинально подёргал за ручку двери, но, естественно, безуспешно. "И как они успели навалить столько мусора", - подумал он, неделю назад ничего не предвещало предстоящего ремонта, и вообще странно, что этот спортзал было решено - уже в последний момент, по-видимому, ведь так мало времени осталось - тоже использовать, поскольку здание старое, оборудование никуда не годится, а если такой важный объект, то почему не работают вечером? Но это даже хорошо, решил Игорь, давно пора было навести здесь порядок... Он пошёл обратно к машине, но тут из-за угла выскочил запыхавшийся Дима Малашин, его однокурсник из параллельной группы, тоже входивший в студенческую команду института по гимнастике, с которым Федоровский уже много лет встречался в этом спортзале. Но последний месяц его что-то не было здесь видно.
   - Привет, Игорь. Чего ты возвращаешься?
   - Здравствуй, Дима. "Закрыто. Олимпийский объект", - процитировал Игорь объявление. - Видишь, - он показал на кучи мусора, - начали ремонт.
   - Вот сволочи! И здесь не везёт. И куда простому человеку деться? А я думал сегодня немного отвлечься...
   - Что случилось, Дима? Ты давно не появлялся.
   - А-а, жизнь дала в очередной раз трещину... Не везёт мне с бабами, - Малашин взмахнул рукой, - и всё тут...
   Он женился на пятом курсе на студентке-москвичке, была "комсомольская свадьба", на которой присутствовал и Игорь. Лет пять назад Дима развёлся, Игорь, встречаясь с ним в спортзале, не спрашивал о причинах этого, только знал, что Малашин переживает, что месяцами не видит сына. Тогда Дима снял комнату у незамужней, но имеющей дочку женщины на пару лет старше его, и так получилось со временем, что стал жить с ней. Он появлялся в спортзале в отглаженном костюме, всегда в накрахмаленной рубашке, даже поправился, и усиленно работал на гимнастических снарядах, чтоб окончательно не растолстеть. Теперь же Игорь встретил его похудевшего, какого-то неухоженного, со злыми глазами, но не стал вдаваться в подробности того, что произошло, захочет Дима - сам расскажет. Они не то чтобы были дружны, но всегда доверяли друг другу, Малашин был из тех людей, на которых всегда можно положиться, и примеры тому были за долгие годы знакомства.
   - Где ты живёшь? Давай, я тебя отвезу, - сказал Игорь.
   - Снял комнату у Речного вокзала. Да не хочу я пока туда. Слушай, Игорь, раз пошла такая пьянка, кругом не везёт, давай зайдём в ту "Блинную", - он показал пальцем на заведение наискосок через дорогу, - попьём пивка, да и есть я хочу.
   - Я же за рулём, Дима. Да и не любитель пива.
   - Ну, всё равно, посиди со мной, кофе выпьешь или соку.
   Игорь представил себе "общепитовский" кофе, разливаемый из большого бака. Нет, это не для него. Правда, сок - томатный или яблочный, - если при нём будет открыта банка, и он будет знать, что сок не разбавлен, - такой сок можно попить. И отказывать Диме неудобно - человеку, это понятно, нужно с кем-то пообщаться, поговорить...
   - Ладно, пошли.
   Малашин взял большую кружку пива и блинчики с мясом, Игорь - стакан томатного сока. Дима залпом выпил полкружки, вытер губы несвежим платком и сказал:
   - У меня песочек иногда идёт, больно, извини за подробности, мочиться. Мне сказали, что надо пить больше жидкости, лучше - пива.
   Игорь понимающе кивнул. Ему была знакома эта проблема: у Даши одно время были неприятности с почками. Он достал из внешнего кармана своей сумки блокнот, вынул из пиджака ручку, и стал что-то писать.
   - Что ты пишешь? - спросил Малашин.
   - Сейчас.
   Через минуту, он вырвал из блокнота листок и протянул Диме.
   - Вот проверенный рецепт, если я ничего не перепутал. Выжмешь лимон - полностью - в полстакана горячей воды и выпьешь. И так три-четыре раза в день. Одновременно надо пить по полстакана смеси морковного, свекольного и огуречного соков. Камни в почках от этого растворяются. Конечно, опять будет идти песок, но уж потерпишь, что делать...
   Малашин взял листок, пробежал его глазами.
   - Спасибо. Но это всё для меня сложно. Как я буду готовить такое на работе?
   - Ну, уж приспособься как-нибудь. Одновременно полезно было бы тебе вообще провести очищение почек. Моя жена использовала следующий способ - я помню, так как сам готовил для неё. Надо взять столовую ложку семян льна, засыпать в термос, залить стаканом кипятка. И пусть ночь настаивается. Утром туда долить стакан горячей воды и выпить за день в три приёма. И так в течение недели. Сейчас я это тоже запишу тебе.
   Сидя за столиком в "Блинной" - они были в помещении одни, больше посетителей не было, - Игорь был готов к тому, что Дима продолжит жаловаться на жизнь, на "невезуху", а ведь он был хорошим инженером, так о нём отзывался Володя Коморный - они работали в одной "конторе", но в разных подразделениях, но встречались по работе, да и Малашин говорил о Коморном: "толковый мужик". Однако ожидания Игоря, слава Богу, не оправдались. Дима, взяв второй листок и поблагодарив, заговорил о предстоящих Олимпийских играх.
   - Ну, на хрена они Москве? Что - деньги некуда девать? Лучше бы наши маразматики, - он поднял палец вверх, - озаботились тем, как люди живут. Не в Москве, в Москве жить можно, а чуть подале. Вот я недавно был в Белгороде, ездил к матери, отвёз кое-какие-то свои шмотки, так там в магазинах абсолютная пустота. Кстати, я там встретил Саню Палина, он же из твоей группы?
   Игорь кивнул:
   - Да.
   - И то, что он в Белгороде, знаешь?
   Игорь опять кивнул.
   - Как он там? - спросил он. - Я его не видел со дня окончания вуза. И никто из москвичей его не видел, мне говорили, что и на десятилетнем юбилее его не было. Правда, меня не было тоже... Ты разговаривал с ним?
   - Да буквально несколько слов. Он теперь сосед мамы, женился сколько-то лет назад на вдове с ребёнком, хорошей женщине, как мать говорит. Он часто "закладывает". И как эта женщина его терпит? - опять же, по словам мамы. Саня заходил к маме просить в долг денег, что-то, как я понял, случилось у его младшего брата, но откуда у пенсионерки деньги? А тут ещё я со своими проблемами...
   - Где Саня работает, не знаешь?
   - На каком-то заводе. Он быстро ушёл. Больше я его не видел.
   Дима сделал несколько глотков пива.
   - Слушай, - сказал Игорь, - а ты знаешь номер телефона Сани? Надо бы с ним связаться... Ведь в следующем году у нас двадцатилетие окончания института, ты же не забыл?
   Дима опять приложился к кружке и помотал головой.
   - Есть мнение, - Игорь улыбнулся, - отметить это дело. Хорошо бы собрать всех. Всё-таки - такой юбилей. Ну, если не всех, то большинство. Кстати, я не помню, чтоб видел тебя на нашей встрече четыре года назад. Ты был или нет?
   - Нет. Дела всякие... Подожди, о Палине. Кажется, у него вообще нет телефона. Можешь записать адрес, - и когда Игорь достал свой блокнот, Дима продиктовал ему адрес Сани. - Должно быть, так. У мамы квартира двенадцатая, а у Сани - одиннадцатая, точно.
   Он покрутил головой, потёр лоб.
   - Да, так о чём я говорил? Ага... Мне эта Олимпиада по барабану. В Москве ли она или в Рио-де-Жанейро, например, - мне всё равно. Всё равно увижу её по телевизору. Билетов на то, что хотел бы посмотреть, не достать, в "конторе" из того, что ей выделено, всё лучшее разобрало начальство. А ты достал билеты на гимнастику?
   Игорь в который раз за последние полчаса кивнул.
   - Ну да, ты ж - большое начальство...
   Игорь пожал плечами, потом сказал:
   - Позвони мне в понедельник вечером домой. Нет, лучше - во вторник. Возможно, я смогу тебе помочь. Во всяком случае, постараюсь. Ты не потерял мой телефон?
   - Нет. В записной книжке, - Малашин похлопал рукой по груди - в том месте, где находился внутренний карман его куртки.
   - И когда это всё кончится? - продолжал он. - Всё надоело...
   - Что ты имеешь в виду?
   - Да весь этот бардак у нас. Вот ездил я в прошлом году с туристической группой в Югославию, не знаю, как выпустили, наверное, потому, что я по работе не связан с совсем "закрытыми" разработками. Так там, в Югославии, а ведь тоже считается - социалистическая страна, там совсем по-другому живут люди. Не стесняются, не боятся говорить правду, если им что-то не нравится в том, что делается, они как-то раскрепощены, что ли... Не то, что у нас. А ведь были люди, большевики, в том числе, которые говорили правду властям в глаза... Правда, они за это поплатились жизнью, я имею в виду тридцатые годы, но говорили же!
   Дима опять отпил пива, вытер губы мятым носовым платком, и спросил:
   - Ты слышал что-нибудь о так называемой "платформе Рютина"? И о самом Рютине?
   - Нет.
   - Мне дал один приятель почитать. В его присутствии, у него дома. Несколько листков на машинке, где он добыл, не знаю, не спрашивал, не принято интересоваться такими вещами. Был такой секретарь одного из московского райкомов, так он требовал ещё в тридцать втором году вернуться к демократии в партийной жизни, называл уже тогда Сталина злым гением революции, предлагал отстранить его от руководства страной. Я даже выписал себе одну его фразу, - Малашин достал записную книжку, пухлую и растрёпанную, достал из неё сложенный вчетверо листок и прочёл: "На партийную работу чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи". Ну, как? - спросил он, закончив чтение. - Ведь всё верно и сегодня. Ты согласен?
   Игорь давно приказал себе никогда не высказывать вслух своего мнения по политическим вопросам, если оно не совпадало с официальной "линией партии и правительства". Поэтому он только сказал:
   - Мой отец был не таким...
   - Бывают, конечно, исключения из правил, - сказал Малашин. - Я понимаю тебя. Но исключения, как ты знаешь, только подтверждают правила. Посмотри на наших партийных бонз, хоть на местах, даже на работе, с которыми мы непосредственно сталкиваемся, хоть наверху. Они - что, думают о людях?
   Игорь лишь снова пожал плечами. Ему был неприятен затеянный Димой разговор, и не потому, что Малашин - вслед за этим самым Рютиным - был не прав, Игорь и сам знал, может быть, даже больше, чем Дима, о нравах высшей номенклатуры, поневоле сталкиваясь иногда с её представителями. Он, будучи управленцем среднего звена, которому приходилось в отсутствие начальника управления - а такое случалось часто, особенно, в последнее время, когда им стал Пётр Анисимович - иметь с этими людьми дело, видел, что многие из них собой представляют. Вот, считается, что в стране нет господствующих классов. Чепуха! А что представляет собой номенклатура - не она ли господствующий класс? Ей всё позволено... Она была и при Сталине, только теперь интересы у неё другие. К Игорю иногда попадали "самиздатовские" материалы - от Зои, а кое-что время от времени приносила Даша, он не интересовался, где она их брала, только просил быть осторожной. Эти же слова он повторил жене, когда та рассказала ему о слухах, циркулирующих у неё в НИИ, - о проделках дочери Брежнева. "Выслушала и - молчи", - сказал тогда Игорь, ему было известно от Зои о, мягко говоря, "недостойном поведении", как выразились бы официальные лица, Галины Леонидовны, но он не позволял себе говорить об этом даже с женой. Он давно прочёл изданный за рубежом "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, который тоже приносила домой жена, и его же рассказ "Один день Ивана Денисовича", напечатанный, к его удивлению в "Новом мире", он всё знал и о сути существующей власти, которая не на словах, а на деле мало в чём изменилась со времён, описываемых Солженицыным, и о стремлении её представителей - и не только на самом верху - сохранить, несмотря ни на что, эту власть и своё привилегированное положение. Но что с того? Как высказался однажды Станиславский, надо жить в предлагаемых обстоятельствах. Или что-то в этом роде... А обстоятельства таковы, как есть, он не мог ничего ни изменить, ни поправить, в душе он не был ни борцом, ни диссидентом, просто плыл по течению, всё время помня о своих детях. Да, кое-что в жизни ему не нравилось, случались неприятности, которые в других условиях вообще не могли бы возникнуть, он переживал подчас, что что-то происходит, противное его натуре, но ведь человек - на то и человек, чтоб переживать, в большей или меньшей степени волноваться по тому или иному поводу, особенно если преодолеть те самые обстоятельства не в его силах, не в его возможностях...
   Игорь посмотрел на часы.
   - Пора, - сказал он. - Давай, я тебя подвезу.
   - Да нет, спасибо, - ответил Дима. - Я ещё попью пивка.
   - Ну, смотри. - Игорь протянул Малашину руку. - Будь здоров. Так позвони мне. Заодно я уточню рецепты, которые тебе дал.
   - Позвоню. Будь здоров.
   ...Спортзал так и не открыл свои двери до начала Олимпийских игр, и Игорь компенсировал нехватку физической нагрузки вечерним бегом по четвергам, если не шёл дождь. Даша перед открытием игр взяла отпуск и уехала с детьми на дачу к родителям, но и она, и Даша приезжали в Москву в дни, но которые у них были билеты. Даша приезжала ещё на похороны Высоцкого, Игорь сопровождал её, боясь, как бы не случилось с ней чего-нибудь в толпе, а народу была масса, и люди жалели о смерти актёра, поэта и барда, песни которого выделялись из массы советских песен, даже если те и не были заказными, выделялись своей необычностью, откровенностью и какой-то особой пронзительностью, хотя среди собравшихся у "Таганки" и шли разговоры, что конец его был предсказуем - алкоголик, наркоман... В дни, когда проходили соревнования по плаванию, Ларочка вообще постоянно была в Москве, и однажды перед вечером позвонила домой, сказав, что познакомилась с одним пловцом из Австралии и он попросил её показать, если можно, как живут советские люди. И дочка попросила разрешения привести его домой. К счастью, Даша в этот день оставалась ночевать в Москве, они с Игорем только что вернулись от Коморных, куда заезжали проведать Полину, которая никак окончательно не могла встать на ноги после операции, вполне успешной, как сама Полина чувствовала, но общая слабость всё не проходила, и она, будучи после больницы ещё десять дней на больничном, взяла после этого на работе очередной отпуск и сидела дома.
   Когда Игорь передал жене, прикрыв трубку ладонью, просьбу дочки, они только переглянулись - выросла Ларочка, вот уже и кавалер нашёлся, к тому же - иностранец...
   - Ларочка, но мы же не совсем типичные советские люди, - ответил дочке Игорь, - большинство живёт хуже, ты же это знаешь...
   - Ну, так что? - сказала Лара. - Он всё равно этого не узнает, пусть у него останутся хорошие воспоминания о нашей стране. И, вообще, он приятный парень, вон он стоит за дверью телефонной будки, ждёт. И, к тому же, он говорит по-русски.
   - Сейчас я узнаю, как этому отнесётся мама, - сказал Игорь и посмотрел на жену, та кивнула, разведя руками - мол, что поделаешь. - Ну что ж, приводи.
   Австралиец оказался высоким, светловолосым, загорелым двадцатилетним парнем.
   - Алекс Латанофф, - представился он по-русски с заметным акцентом.
   Даша выгрузила на стол всё, что было в холодильнике, и за разговорами прошёл вечер. Алекс интересовался всем, для него всё было в стране новым, необычным и непривычным. Да и Федоровские узнали много интересного. Оказалось, что дед Алекса по отцу был до революции золотопромышленником на Дальнем Востоке (это слово - "золотопромышленник" - Алекс тщательно выговаривал по слогам, видно было, что ему трудно), в Гражданскую войну оказался с семьёй в Харбине, а оттуда сбежал от японцев в тридцать втором году в Австралию. Отец Алекса родился ещё в Харбине, он был младшим среди четверых детей деда, а мама Алекса появилась на свет уже в Австралии, её родители ещё в детском возрасте попали туда из Турции, где некоторое время находились эвакуированные из Крыма остатки армии Врангеля. Дома у Алекса говорят только по-русски, он - студент, приехал в Москву на свои средства (вернее, на средства родителей), поскольку Австралия тоже оказалась участвовать в Московской Олимпиаде.
   - Политика только мешает людям, - философски заметил Алекс.
   Он произвёл на Дашу и Игоря приятное впечатление, но некоторое волнение не оставляло их, когда он ушёл: их Ларочка - и иностранец, как бы не возникло неприятностей...
   Перед тем как идти спать Игорь решил заменить на новый свой весь исписанный уже блокнот. Блокнот всегда находился при нём - или в кармане пиджака, или в портфеле, или в спортивной сумке. Новый он достал из ящика письменного стола, а старый - из пиджака летнего костюма, в котором в тёплое время года он обычно ходил на работу. Просматривая старые записи в блокноте, который надлежало выбросить, Федоровский среди других пометок, требующих перенесения в новый блокнот, обнаружил адрес Сани Палина. "И как это я забыл?" - подумал он. - "Надо написать. Сейчас же и напишу несколько слов". Записка оказалась короткой - да что особенно писать? Вот если бы встретиться, тогда поговорили бы обо всём... Игорь сообщил лишь о намечаемой встрече выпускников в следующем году, о том, кто из их студенческой компании где находится, попросил Саню если не написать ему, то хотя бы позвонить, дав номера домашнего и служебного телефонов. Он вложил записку в конверт с олимпийской символикой и отпечатанной на нём маркой (несколько таких конвертов недавно купила Даша - так, на всякий случай, они лежали в ящике тумбы, на которой стоял телевизор, он знал - где, сходил и взял один). Игорь положил конверт в другой внутренний карман пиджака, чтобы завтра бросить его в почтовый ящик, который висел у входа в министерство.
  

4.

  
   Саня пришёл домой поздно вечером - он после завода ещё подхалтуривал в одном не так давно образованном НИИ, в котором решили создать что-то вроде производственной базы, а попросту говоря - мастерские, в которых, как намечалось, можно было бы изготавливать опытные образцы разрабатываемой аппаратуры, хотя бы - макеты таких образцов. Но это было решение руководства института, не подкреплённое выделением "сверху" необходимых фондов на оборудование, поэтому станочный парк собирался из того, что удавалось выпросить на городских заводах - как правило, списанные, исчерпавшие свой ресурс станки, подлежащие ремонту или, в крайнем случае (и это было лучшее из того, что можно было ожидать), наладке. Руководителем этих мастерских был назначен оформленный как старший научный сотрудник (так как в утверждённой структуре НИИ отсутствовала "производственная база") бывший коллега Палина по заводской службе главного механика, недавно вышедший на пенсию знающий инженер, который, однако, из-за слабости здоровья, уже ничего не мог делать руками. А Саня - мог, и получалось у него это хорошо, он с детства любил возиться с "железками" в сарае во дворе родительского дома, в котором отец всегда что-то мастерил, поэтому и вуз Саня выбрал такого профиля, а его работа на производстве - особенно последние четырнадцать лет в Белгороде - дала ему колоссальный опыт. Эта подвернувшаяся около месяца назад "халтура" была очень кстати и удобна. Удобна потому, что он мог ходить в НИИ вечерами и в выходные, было договорено, что на проходной НИИ ему выдавались ключи, и он мог работать в удобное для себя время. А кстати - по двум причинам. Во-первых, постоянная работа вечерами отвлекала его от обычной выпивки, как только он выходил с завода, это стало привычкой, и Палин боялся, что станет просто алкоголиком, а уговорить себя отказаться от выпивки не хватало силы воли, да и что ему делать вечерами - смотреть телевизор, что ли? Там нечего смотреть, один Брежнев с его "сиськи-масиськи", Нонна, жена, даже принесла с работы шутку: включишь утюг - а там опять Брежнев... Во-вторых - и он даже не мог решить, что важнее, - ему очень нужны были деньги. Вообще-то говоря, деньги всегда нужны, и чем больше, тем лучше, но у него из-за Пашки, брата, сложилась такая ситуация. Где-то месяца два с половиной назад, в мае, Пашка вдруг явился к нему вечером в панике и попросил тысячу рублей. "Ты что, сдурел? - сказал ему Саня. - Откуда у меня такие деньги? Что случилось?" И брат рассказал ему, что "поимел" одну деваху, та оказалась девственницей, написала заявление в милицию об изнасиловании и требует тысячу рублей, чтобы забрать заявление. "Нет, ты точно сдурел, - сказал тогда Саня. - Мало ли баб, которые и так не против? Что за девка? Откуда?" - "Да Нинка, работает штукатуром в моей бригаде. Чёрт попутал, захотелось свеженького... И к кому мне обратиться, кроме тебя? Не у жены же просить из "загашника...". Жена Паши была властной особой, дома командовала и им, и двумя сыновьями, только свекровь свою, Елену Илларионовну, слушалась безоговорочно, хотя та никогда ничего не говорила с приказными интонациями, но была безоглядно уважаема снохой ещё с той давней поры, когда учила её в школе русскому языку и литературе. Паша привёл жену в родительский дом пять лет назад, а через год, когда только родился первенец, умер отец, уже давно пенсионер, умер внезапно, в сарае, где он что-то очередное мастерил. Елена Илларионовна тоже уже не работала, часто болела, и "власть" в доме как-то автоматически перешла к жене Паши. Паша в доме был тише воды, что не мешало ему погуливать на стороне, приходить домой подвыпившим, но о первом жена не знала, на второе смотрела сквозь пальцы: какой мужик не выпивает, главное - чтоб в меру и чтоб это не очень сказывалось на бюджете семьи. И тут такой прокол в Пашкиной жизни... Нужны деньги, иначе... Не хотелось даже думать, что будет, если иначе...
   Саня посвятил в проблему Нонну, они обошли соседей - тех, с которыми были хоть в каких-то отношениях, но только в одной квартире смогли одолжить - на месяц - двести рублей. Пришлось Сане брать деньги в заводской кассе взаимопомощи - с условием отдачи, но там такую большую сумму (восемьсот рублей!) не могли выдать одному человеку, Саня попросил сотрудника тоже обратиться в кассу, но всё равно нужной суммы не набиралось, и тогда Нонна, работавшая бухгалтером в горисполкоме, тоже обратилась в свою кассу взаимопомощи и получила деньги на таких же условиях.
   Теперь нужно было отдавать долги, оплаты работы Сани в НИИ всё равно было недостаточно, чтоб их погасить, и Палин рассчитывал только на получение подъёмных: сразу после Нового года он написал в лесопромышленный комбинат в Игарке с предложением своих услуг, прочтя в газете "требуются...", через месяц его попросили прислать копию трудовой книжки и справку о семейном положении, ещё через два месяца - как раз перед тем, как Пашка попросил о помощи - был прислан договор, который Саня подписал и отправил, и теперь он ждал вызова. Там, он слышал, хорошо зарабатывают, скопить бы деньги да построить домик где-нибудь на юге, где потеплее.
   ...Когда он пришёл домой после "халтуры" и сел ужинать, Нонна дала ему два полученных сегодня письма: от Федоровского и - долгожданное - из Игарки. Письму Игоря он удивился, но, не читая, отложил в сторону. А во втором письме сообщалось, что ему отослан денежный перевод и через два месяца его ждут на новом месте работы, жилплощадь его семье будет предоставлена. Нонна не очень верила в эту затею мужа, и теперь волновалась: как всё будет, как срываться с насиженного места... И они решили, что Саня поедет сначала один, осмотрится, и, если всё сложится благополучно, если жильё будет приемлемым, то Нонна с дочкой Леночкой потом прилетят к нему, главное - успеть к началу учебного года, чтоб дочка могла пойти во время в школу. Леночка была от первого брака Нонны, когда Саня женился, ей было два года, теперь - десять, она звала Саню папой.
   Женился Саня быстро, через три с половиной недели после знакомства переехал к Нонне, а ещё через месяц они оформили брак в загсе. Познакомились они на крестинах сына сотрудника и приятеля Сани - вернее, не на самих крестинах, в церкви Нонны не было, а потом, дома у приятеля, куда сразу все отправились отмечать это событие. Саня сразу обратил на неё внимание - интересная и, как ему показалось, спокойная молодая женщина, она пришла с маленькой дочкой, которая тихо играла в другой комнате со старшей дочерью приятеля, женщина помогала накрывать праздничный стол. Выяснилось, что Нонна - подруга матери новорожденного, они вместе работают, что отец её дочки погиб. Было около семи вечера, когда она засобиралась уходить - дочке пора ложиться спать, и она не отказалась от предложения Сани проводить её домой. Жила Нонна недалеко, через два квартала, Саня поднял к квартире на третьем этаже коляску, в которой проделала путь к дому её дочка, и, так как не был приглашён войти в квартиру, попрощался и ушёл. Но под вечер следующей субботы он с цветами и коробкой хороших конфет явился по знакомому уже адресу, был впущен в квартиру, несмотря на замеченное им некоторое удивление Нонны. Они проговорили часа три, попили чаю после того как дочка была уложена спать в другой комнате, и Саня, получив согласие на то, что завтра днём он зайдёт и они втроём пойдут погулять, если будет хорошая погода, попрощался. Он вышел из квартиры не то чтобы расстроенный, но немного удивлённый тем, что так и не почувствовал желания Нонны, чтобы он остался - никакого намёка на это с её стороны не было. После проведенного вместе воскресного дня (погуляли в парке, покатали маленькую Леночку на каруселях, пообедали в ресторане, а вечером, уложив Леночку спать, опять пили чай) это удивление усилилось, и Саня по дороге домой понял, что ему нравится Нонна. Нравится не так, как другие молодые женщины, пусть весьма привлекательные, но стремящиеся как угодно, хотя бы на время разбить своё одиночество, почувствовать мужскую ласку. Он встречался с такими женщинами, оставался у них ночевать, не имея никаких обязательств перед ними, да и они, как правило, ничего не требовали сверх того, что он хотел и мог им дать. Только две последние его "пассии" - такое совпадение - явно хотели закрепления их отношений, но Саня отшучивался, как мог, а в результате каждая из них в один прекрасный день (точнее - утро, и между этими событиями прошло месяца четыре) сказала ему - слово в слово - одно и тоже: "Больше не приходи. Я выхожу замуж". А Нонна - другая. Он переехал к ней жить лишь после того как она ответила согласием на его предложение выйти за него замуж, сказав, глядя ему в глаза: "Я тебе верю, Саня...".
   ...Встреча выпускников в следующем году, о которой писал Федоровский, пройдёт, конечно, без него, Сани Палина, хотя он хотел бы повидаться с прежними друзьями. В ближайшую субботу по дороге в НИИ он зашёл на почту, где был междугородний телефон-автомат, набрал номер домашнего телефона Игоря, но никого не застал. Тогда он позвонил Полинке - номер её телефона он предусмотрительно разыскал в своей старой, ещё харьковской записной книжке - и поговорил с ней минут пять, коротко ответив на её вопросы о себе, о своих планах, и расспросив об её житье-бытье.
   - Очень жаль, что ты не сможешь побывать в Москве, - сказала Полинка. - Я рассчитывала, что мы соберёмся всей своей компанией. Я знаю, что собираются приехать и Митёк, и Валюшка, и Маруся, и...
   Она замолчала, не договорив, не назвав Тату, и Саня понял это, усмехнувшись про себя, но ничего не сказал Полинке. Что было, то было, и хотя быльём поросло, ему было бы неприятно услышать даже упоминание об его бывшей жене. Он не отдавал себе отчёта, однако где-то в глубине души все эти годы Тата присутствовала, впрочем, скорее всего, не столько она сама, сколько какой-то неприятный осадок от их разрыва...
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 4

Год 1986

1.

  
   Тата поставила чемодан и большую сумку дверей квартиры и глубоко вздохнула, переводя дух после подъёма по лестнице со своим "неподъёмным" грузом. Из Москвы налегке не приедешь, всё купленное в столице она еле-еле упаковала: и продукты, и кое-что из одежды и Илюшке, и Фиме, и себе, конечно, в общем - "шмотки", как говорит сын. Пусть - "шмотки", но без них не обойтись, всему семейству нужно прилично выглядеть. Тате было жарко в утеплённом плаще, в Москве было в самый раз, а здесь, в Харькове, значительно теплее, всё-таки - юг, по сравнению со столицей. Хорошо ещё, что чемодан на колёсиках, заграничный, из мягкой серой кожи - во всяком случае, выглядит, как из кожи, а там - кто его знает... Его подарили "молодым" родители Фимы на десятилетие свадьбы, где-то достал свёкор, пользуясь старыми связями. Чемодан можно везти по тротуару, держа за шлейку, но на вокзале, пока Тата добралась до такси по подземному переходу с его лестницами сначала вниз, потом вверх, пришлось изрядно помучиться, а носильщика брать не хотелось, она здорово поистратилась. В Москве её отвезли на Курский вокзал Володя с Полинкой на своей машине, а здесь никто её не встретил, не мог. Илюшка в школе, как-никак конец десятого класса, нельзя пропускать уроки, надо получить хороший аттестат, поступать в институт... Правда, у сына есть год в запасе перед призывом в армию, не дай Бог - в армию, война в Афганистане никак не закончится, сколько можно... А у Фимы сегодня первый рабочий день после затянувшихся майских праздников. В "конторе", где он работает, очень строгие порядки, заявление на предоставление отгула, а отгулы за недоиспользованный прошлогодний отпуск у Фимы ещё остались, надо писать заранее, за два дня, по телефону тоже никак нельзя договориться об этом с начальством. С ним - с начальством - у него и так отношения довольно напряжённые, поскольку Фиму время от времени всё ещё приглашают на шахматные турниры - и как участника (правда, всё реже в таком качестве), и как судью, - и это не может нравиться начальству: работа есть работа, каждый человек на счету, особенно, когда приходит из райкома разнарядка отправить сколько-то человек в "колхоз"... Из поездок муж всегда что-нибудь привозил Тате, благо, деньги, пусть не очень большие, в семье водились, Фима всё-таки кое-что получал, когда приглашался в судьи, да руководство шахматным кружком в доме пионеров где-то в районе тракторного завода давало некоторый доход. И этот модный югославский плащ тоже привёз муж в прошлом году из Минска. А не отпускать Фиму на турниры начальство не может - опять же, в том же райкоме директор однажды получил взбучку за это: вы что, сказали ему, срываете мероприятие, которое на контроле у вышестоящих органов? Об этом рассказала Тате её бывшая сотрудница по заводу, которая каким-то образом оказалась инструктором именно этого райкома партии. Собственно, "каким образом" - понятно, её любовником был обкомовский деятель, их связь началась, когда оба работали на заводе: он - секретарём парткома, она - заместителем секретаря комсомольской организации, и именно она курировала совет молодых специалистов, и на этом поприще познакомилась и даже, можно сказать, подружилась с Татой. Они до сих пор, хотя прошло столько лет, иногда перезваниваются, а встречаются редко, Тата уже и не вспомнит, когда видела давнюю знакомую в последний раз.
   Тата планировала вернуться ещё вчера, и обратный билет на поезд в Харьков у неё был, тогда бы Фима её встретил. Но Полинка и Игорь, узнав, что ей выходить на работу нужно не сразу после праздников, а через три дня, уговорили Тату остаться ещё на один день, поскольку только вчера утром заканчивалось трёхдневное пребывание сокурсников, отмечавших двадцатипятилетие окончания вуза, в подмосковном пансионате, принадлежавшим министерству, в котором работал Игорь. Она поначалу отказывалась, но, позвонив Фиме, всё-таки согласилась. Игорь же без труда поменял ей железнодорожный билет на день позже. Съехались в пансионат шестого мая, а на следующий день было организовано обильное застолье - как раз в годовщину начала антиалкогольной компании. Ох, уж этот Горбачёв, его все собравшиеся воспринимали, в общем, положительно - хотя бы потому, что он говорил, выступая, без бумажки, хотя и не всегда было понятно, что он хотел сказать. Но придумать такое - резко ограничить продажу спиртного - это было слишком: алкоголики всё равно будут пить - уже самогон и вообще что придётся, любую бурду, лишь бы отдавало спиртом, пусть техническим, опасным для здоровья. Однако на столе у сокурсников всё было, что надо, Игорь постарался, вот что значит пребывание в номенклатуре - пусть "средненькой", как он говорит, но всё же... Да и закуски было вдоволь, в том числе всякие деликатесы, о которых за пределами Москвы подчас и не слыхивали. Недаром Игорь и другие организаторы встречи, представляющие все группы курса, предупреждали, что денег, присланных заранее участниками праздника, может не хватить. Что ж, каждому пришлось добавить по приезде немного...
   Тата открыла висевшую на ремешке на плече новую, меньше недели назад купленную в Москве сумочку, чтобы достать ключи от квартиры, и услышала, как этажом выше хлопнула дверь, а затем - быстрые шаги по лестнице.
   - Наташа! - услышала она. - Рад вас видеть. Ох, как вы нагрузились... Что же вас никто не встретил?
   Тата обернулась. К ней спускался Свитнев.
   - Здравствуйте, Серёжа. Да так получилось... Мои мужчины заняты. А вы давно в Харькове?
   - Десятый день. Завтра утром улетаю.
   - Через Москву? Я только что оттуда. Останавливалась у Полинки.
   - Да? Как они там с Володей? Здоровы? Давно их не видел. И не знаю, когда буду в Москве. Я сюда летел через Волгоград, был там перед праздниками в командировке, и обратно тем же путём.
   - Коморные вроде бы в порядке. А как чувствуют себя ваши родители?
   - Мама держится, а отец... - Свитнев развёл руками. - Я его неделю назад устроил в больницу, хорошую больницу, чтоб провели обследование, врачи ничего определённого не говорят, но чувствую, что дела неважные... Сейчас еду забирать его домой.
   - Да, жалко... Ну, привет большой родителям. Я буду к ним забегать. А вы, Сережа, если будет возможность, зайдите к нам вечерком, ладно?
   -Спасибо. Постараюсь. Ну, будьте здоровы. Фиме привет, если не выберусь к вам. Я его мельком видел, но поговорить не удалось.
   - До свидания. И вам всего наилучшего.
   - Ещё раз - спасибо. Пока.
   Свитнев кивнул и пошёл вниз по лестнице. Тата посмотрела ему вслед. Они давно выяснили, несмотря на неуверенность когда-то Маруси, что подруга её и Таты Полинка - его хорошая знакомая. Более того, года полтора назад, в предыдущий приезд Свитнева в Харьков она увидела и друга Сергея Аркадия Сафонова, Свитнев представил его, когда они столкнулись лицом к лицу здесь же, на этой лестничной площадке - друзья спускались сверху, как сегодня Сергей, а она с Фимой выходили из своей квартиры. Тата не сразу догадалась, что этот высокий интересный мужчина - тот самый парень, возмужавший за прошедшие больше двадцати лет, о котором ей давно рассказывала Полинка и воспоминания о случайной встрече с которым ещё в студенческие годы долго не давали подруге покоя. Тогда фамилия "Сафонов" вызвала у неё совсем другие ассоциации: она слышала эту фамилию от Валюшки, так та называла своего начальника, не то чтобы жалуясь на него Тате, а просто упомянув её несколько раз в разговоре с ней, когда речь зашла о том, что у Валюшки в тот период было много работы, она часто задерживается после окончания рабочего дня в своём институте, даже выходные приходится прихватывать. Это исключало возможность съездить на дачный участок недалеко от Харькова и совсем близко от пригородной железнодорожной станции, где заботами Ивана Васильевича был построен начатый ещё при жизни Стеллы Романовны вполне приличный дом. Туда Валюшка часто приглашала Тату с семьёй, и они в какой-нибудь из выходных или на праздники с удовольствие ездили "на природу", особенно, когда Илюшка был ещё маленьким, школьником младших классов. Валюшка садилась в "жигулёнок" свёкра рядом с ним, сзади размещались Тата с сыном и маленькая дочка Кривенко, названная в честь покойной бабушки Стеллой, а Валера с Фимой отправлялись на электричку, и приезжали на дачу почти одновременно со своими семьями... Как раз к тому времени, когда начались эти поездки, Илюшка перестал писаться ночью в постель, такое длилось долго, ещё с детсадовского его возраста. Но что удивительно, в садике днём Илюшка спал без подобных эксцессов, а вот дома ночью... Маруся посоветовала Тате пригласить осмотреть сына профессора-педиатра Гиля, жившего недалеко, в доме, носившем название "Химик", и дала ей номер его телефона. "Я к нему как-то обращалась однажды, - сказала Маруся. - Симпатичный дядечка, нам помог. Он, как оказалось, какой-то дальний родственник Лизы Пешневой, моей сотрудницы, она и подсказала мне, что его можно позвать домой частным образом". Профессор прослушал Илюшку, пощупал его, слегка надавливая там и там холёной кистью с длинными пальцами, и успокоил Тату, сказав, что со временем пройдёт эта напасть и что единственным способом сейчас является будить ребёнка ночью, и Тата или Фима так и делали, постепенно приноровясь успевать поднять его на несколько минут, но всё же не всегда успевали... Слава Богу, к середине второго класса Илюшка, чувствующий себя виноватым в таких случаях, и Тата видела, что он чуть не плачет, и успокаивала его, совсем перестал пускать лужи в постель. Баба Нюра, жившая в соседнем доме, одинокая пожилая женщина, которая встречала Илюшку в первых классах из школы, кормила его и была с ним до прихода с работы кого-то из родителей, даже не знала о том, что случалось с её подопечным. Как давно это было, даже не верится, теперь Илюша вон как вымахал...
   Вечером того же дня, когда Тата познакомилась с Сафоновым, она позвонила Валюшке, и выяснилось, что - да, это тот самый Аркадий Германович Сафонов, знающий инженер и требовательный руководитель. И лишь потом, сопоставив имя Аркадий и то, что он является товарищем Свитнева "ёщё со студенческих времён", как сказал тогда при встрече Сергей, с тем, что она помнила из давнишнего рассказа Полинки, - сопоставив всё это, она поняла... Странная штука - память, подумала тогда в который раз Тата: то, что надо, не всегда и вспомнишь, а какие-то мелочи, которые тебя напрямую не касаются, намертво засели в голове... Только сейчас, в Москве, она рассказала о знакомстве с Сафоновым Полинке, та удивлённо подняла брови, спросила, как он выглядит, Тата поделилась своими впечатлениями, а Полинка сказала: "Быльём поросло..." - но, тем не менее, они обе подивились тому, какие сюрпризы приносит жизнь, как пересекаются судьбы людей, и не вообще людей, абстрактных, а их, в частности...
   Тата только вознамерилась вставить первый ключ из двух на кольце в соответствующую замочную скважину, как за дверью послышался шорох. Тата не успела испугаться, как дверь открылась, и на пороге возник сын - в лёгкой джинсовой куртке поверх синей водолазки, и то, и другое тоже когда-то давно было привезено Фимой - из Киева, кажется, и на вырост, она ещё, помнится, попеняла тогда мужу: разве он не знает размеров у сына? Упрёк, конечно, был напрасным...
   - Мамуля, привет, с приездом, - сказал он и поцеловал её в щеку, наклонившись. Он здорово вытянулся за последний год, стал значительно выше Фимы, такой же черноволосый, как отец, с таким же носом и подбородком, но с зелёными мамиными глазами. - Ого! Сколько притащила! И новая сумка...
   - Ты почему не в школе? Здравствуй, сынок. Ты здоров? - Тата тоже поцеловала его, попав в подбородок. - Что случилось?
   - Да ничего. Всё в порядке. Просто я забыл дома одну книжку, которую обещал принести Светке. Сейчас большая переменка, бегу на урок, - он посмотрел на часы. - Сегодня шесть уроков, сразу потом приду. Как ты?
   - Потом. Беги, а то опоздаешь.
   Светка - одноклассница сына, небольшого роста, с явно семитскими чертами лица и непропорционально развитой грудью. Она часто бывала в квартире Левицких, особенно в последние полгода. Тата подозревала, хотя не хотелось об этом думать, что отношения Илюши с одноклассницей выходят за рамки дружеских, связанных не только и не столько со школьными проблемами, сколько с шахматами: Илюша, с детства приобщённый к шахматам отцом, сейчас уже кандидат в мастера, что, кстати, совсем немаловажно, так как даёт дополнительные шансы поступления в вуз, и Света Гринберг, тоже выросшая в "шахматной" семье, в которой гордились своим родственником, гроссмейстером с почти сорокалетним стажем, вместе защищали честь района на городских и областных юношеских турнирах и даже дважды играли в республиканских турнирах. Подозрения у Таты возникли, когда она обнаружила на диванной подушке свернувшийся полукольцом длинный чёрный волос, явно принадлежавший Свете. "Что ж тут поделаешь, вошёл в возраст, - подумала тогда Тата о сыне. - Всё бурлит в нём, да и в Светке тоже". Она мысленно улыбнулась, вспомнив себя в том возрасте. Илюше она, конечно, ничего не сказала, да и Фиме тоже. Увлечение сына шахматами поначалу настораживало Тату: как бы оно не сказывалось отрицательно на учёбе. Но Илюшка успевал в школе вполне прилично и, вообще, однажды в ответ на тревожные замечания Таты сказал ей, что шахматы только помогают, развивая абстрактное мышление и математические способности, поскольку, "знаешь, сколько возможно вариантов обычной шахматной партии из сорока, например, ходов? Полтора, умноженное на десять в сто двадцать восьмой степени! Это больше, чем в космическом пространстве имеется атомов". Тата не знала, сколько там имеется атомов, но цифра впечатляла...
   Тата проводила взглядом сына. Школа - рядом, успеет, решила она. Илюшка, наверное, воспользуется дырой в деревянном заборе, ограждающем школьный двор, - одна доска забора давно оторвана, другая рядом держится на одном гвозде сверху, легко отодвигается.
   Она вошла в квартиру, сняла плащ и, оставив в коридоре вещи, осмотрела комнаты. Всё вроде бы в порядке, только в кухонной мойке немного посуды, не вымытой после завтрака её мужчин. Но это ничего, не страшно, понятно, что спешили. Тата открыла холодильник - почти пустой, хорошо, что она кое-что привезла, не надо сразу бежать по магазинам, впрочем, там мало что можно купить. Может, сходить пока на ближний Сумской рынок? Это не займёт много времени. Хорошее было время, когда был жив свёкор, при нём не было проблем с продуктами...
   Тата позвонила на работу Фиме, не стала разбирать чемодан и сумку и, переодевшись, остановилась перед выходом за продуктами перед большим зеркалом, чтобы причесаться. Трёхстворчатое трюмо в их с Фимой комнате было старинным, зеркала, особенно среднее, большое, несколько потускнели от времени, она давно хотела выбросить этот "антиквариат". Но муж возражал: память об отце, и даже не столько об отце, сколько об его родителях, дедушке и бабушке Фимы, которых он хорошо помнил. Он рассказывал Тате, что трюмо пережило оккупацию, и это была единственная вещь из довоенной мебели Левицких, которую семья обнаружила в квартире, вернувшись из эвакуации и вселившись в неё снова после решения с городскими властями определённых проблем, связанных с тем, что квартира уже была занята другими людьми. Причиной желания Таты избавиться от трюмо было не только то, что зеркала перестали в полной мере отвечать своим функциональным задачам, но и другое. То, что, как она где-то прочла однажды, зеркало может вбирать в себя от смотрящего в него негативную энергию, коль таковая была у человека, и передавать её другому. А кто знает, кто смотрелся в это зеркало за столько лет? В том числе, в период оккупации города фашистами?
   Причёсываясь, Тата с удовлетворением отметила, что седины не обнаруживается - не то, что у Полинки. Конечно, морщинки на лице есть - в углах рта, от глаз к вискам, но до висков не доходят, а это значит, как считают китайские физиономисты, что Тата не собирается разводиться, она не склонна изменять мужу. Об этом, смеясь, поведала Даша, жена Игоря, когда они все сидели за столом в квартире Коморных в первый же вечер пребывания Таты в Москве. "И у Полины, и у меня тоже нет так называемого "рыбьего хвоста" морщин от глаз к вискам, - сказала она. - Так что наши мужья могут быть спокойны". Даша ещё раз внимательно осмотрела лица присутствующих и продолжила: "Слава Богу, я не вижу ни у кого и коротких волнистых горизонтальных линий на лбу, что свидетельствовало бы о серьёзных проблемах со здоровьем. Так что будем, надеюсь, жить долго". Тогда посмеялись над заявлениями Даши, но Тата на следующее утро долго рассматривала в ванной своё лицо. И сейчас, глядя на себя в зеркало, она пришла к выводу, что в целом выглядит вполне прилично. Глаза также светятся сквозь стёкла очков, хотя около года назад она начала замечать, что зрение слабеет, но тут же приняла меры, обратившись пожилому доктору-глазнику из знаменитого харьковского института имени Гиршмана. На приём к нему её устроил Фима, вспомнивший, что его хороший знакомый, тоже незаурядный шахматист, - сын известного в городе офтальмолога. Доктор порекомендовал Тате ежедневно не менее тридцати секунд совершать обоими глазными яблоками движения из стороны в сторону. Как результат, ухудшение зрения замедлилось, и, как заметила Тата и удивилась этому, стала лучше память.
   Стоя у зеркала, Тата вспомнила ходовое выражение: "сорок пять - баба ягодка опять". Ей уже не сорок пять, чуть больше, но не растолстела, чувствует себя хорошо и знает, что по-прежнему нравится мужчинам. Вот бы, подумала она, посмотреть на себя в так называемое "зеркальное зеркало", в котором изображение человека возникает таким, каким его видят окружающие. Это "зеркальное зеркало", как рассказывал ей муж, прочитав о нём в так называемой "копилке курьёзов", публикуемой регулярно в разделе юмора одной из газет, - это забавное изобретение было создано в японском "Обществе бесполезных изобретений", есть там такое, и представляет собой, по сути, систему зеркал. Значит, она видит себя в своём зеркале не такой, как она на самом деле выглядит, как её видят другие, в том числе мужчины. Но она никому никогда не даёт никакого повода, её полностью устраивает в "этом плане" Фима. Вообще, она давала себе отчёт в том, что после рождения сына её либидо (кажется, это так называется?) заметно ослабело, не носит такого взрывного характера, как прежде, когда её естество настоятельно требовало своего... А они с Фимой как-то очень быстро притёрлись - во всех смыслах - друг к другу, недаром их знаки зодиака принадлежат к одной стихии, как Тата выяснила совсем недавно, когда заинтересовалась астрологией: она - Рыба, а Фима - Рак. Даже группа крови у них одинаковая, что, как считают японцы, является необходимым условием крепости брака. Наверное, правда, это не единственное условие, есть, видимо, и другие критерии, но разве можно всё разложить по полочкам?... Хотелось бы, конечно (она и это понимала в душе про себя), чтоб муж был менее сдержан в постели и сам бы догадывался о её невысказанных фантазиях, которые всё же имели место. Тата с интересом прочла в потрёпанной книжке издания начала века, найденной в доме сестры Фимы, муж которой был завзятым библиофилом, собравшим огромную библиотеку, что Раки, оказывается, в любовных играх медлительны и ленивы, предпочитая отдавать инициативу партнёру, а Рыбы, вообще-то говоря, нетребовательны в постели, но не терпят грубости и прямолинейности. Удивительно, но всё, в целом, сходилось - так и у них с Фимой. Даже то, что обоим доставляло исключительно острое удовольствие заниматься любовью в воде - в море летом, когда они проводили там отпуск, отойдя подальше от берега, от людей, но чтоб ещё ощущалось дно под ногами, и убедившись, что Илюшка в это время плещется в "лягушатнике". Недаром, Рак и Рыба - водяные знаки, их стихия - вода... Что ни говори, к мужу, всё-таки, у неё претензий нет, он её хочет часто, в отличие, как она поняла из нескольких прорвавшихся слов Полинки, от отношений такого рода у подруги с Володей. А Валюшку ей просто жалко: Валера приезжает раз год, иногда чаще, иногда реже, что это за семейная жизнь? Уже прошло года четыре, наверное, как Валера снова ходит в море, устроился в торговый флот, и, как рассказывала Валюшка, помог ему в этом его сокурсник по училищу, которого они случайно встретили, приехав в отпуск в Одессу. Валеру тянуло в Одессу, к морю, и они почти каждый год проводили там отпуск, тем более, что надо было и Анечку оздоравливать, она часто простуживалась. Валюшка никак не могла удержать мужа от этого шага, да и не очень старалась, понимая, что тот только и думает о том, чтобы вернуться в море, иногда становится таким раздражительным, что она перестаёт его узнавать. "На него накатывает время от времени, но потом проходит" - так Валюшка сказала однажды Тате, ей надо было поделиться с кем-то своими неприятностями, хотя это и не было ей обычно свойственно, и подруга сочувственно посмотрела на неё, ничего не говоря. "Ладно, надеюсь, успокоится", - продолжила тогда Валюшка. Но, видно, не успокоился... Вот и сейчас Валера, должно быть, ещё в Харькове, Валюшка ожидала его приезда, когда Тата уезжала в Москву, и, естественно, какое значение может иметь для подруги встреча выпускников, когда должен приехать Валера? Правда, Тата подозревала, догадывалась по каким-то нюансам, сквозившим в их разговорах, хотя прямо никогда с Валюшкой об этом не говорилось - у подруги не такой был характер, - что Валюшка, несмотря на беззаветную любовь к мужу, редко испытывала то, что должна испытывать женщина в постели с любимым. Ну и что? Вполне возможно, что многие женщины, если не половина, обделены этим. И такая обделённость плохо отражается на здоровье, часто служит причиной разводов, как сказала когда-то Тате пожилая врач-гинеколог, которую регулярно - раз в год обязательно - она посещает, помня давние наставления своей мамы, полученные ещё в молодости. Тогда мама узнала от самой Таты, что дочь не чурается мужчин, и был такой случай, когда Тата вынуждена была обратиться к маме... Та же докторша однажды сказала Тате, что полчаса любовных утех в постели сжигают столько же калорий, сколько сорок минут интенсивной пробежки, поэтому, если не хочется толстеть, то надо сделать соответствующие выводы... А как, интересно, в этом плане у Маруси? Тоже ведь не спросишь, у них такое не принято. Ладно, это всё общие рассуждения, не относящиеся к "текущему моменту"... Вечером, решила Тата, надо будет позвонить и Валюшке, и Марусе.
   Маруся тоже не ездила на этот раз в Москву, сказав Тате по телефону, что никак не получится: как подруга знает, её Ваган, недавно вышедший в отставку в звании подполковника, решил переезжать жить в Ереван, и вот сейчас как раз этот вопрос практически решён, и начались сборы в дорогу, и основная проблема состоит в том, как перегнать их "Волгу" в Ереван. Но главное, сказала Маруся, что консерватория в Ереване приняла документы Армена о переводе из харьковской консерватории, и снова вспомнила с благодарностью Лизу Пешневу, которая когда-то помогла устроить её младшего сына в класс фортепиано музыкальной школы, куда его, семилетнего тогда, никак не хотели принимать, ссылаясь на отсутствие мест и, вообще, сказав, что "у мальчика короткие пальцы, он неперспективен". А "мальчик с короткими пальцами" успешно осваивал фортепиано, проводя много времени дома за инструментом, потом перешёл учиться в музыкальную десятилетку, окончил её c хорошими оценками и поступил в консерваторию. Маруся делилась с Татой своими переживаниями по поводу того, что Ваган не очень доволен своими сыновьями: ни один из них не захотел стать военным (сама Маруся, как раз, была рада этому), а старший, Рубен, - вообще отрезанный ломоть, учиться в аспирантуре в Киеве и вряд ли в ближайшем будущем переедет жить в Ереван, хотя всё может быть...
   В общем, кроме Таты, из тех, кто входил в их студенческую компанию, а потом уехал из Москвы, на встречу прибыл лишь Митёк Камынин, и то - даже не на всеобщую встречу, проходившую в пансионате, куда он не собирался отправляться, а повидаться со старыми друзьями. Он прожил у Игоря три дня и уехал в свой Днепропетровск, объяснив, что жалко времени, самая пора использовать выходные для огородных работ, чем немало всех удивил. Без бороды и усов, которые были у него когда-то, давным-давно, в последнюю встречу с ним Таты, и которые, в общем-то, его красили, по-прежнему по-юношески стройный, но немного лысеющий, Митёк поразил друзей неожиданной словоохотливостью, ранее не замечаемой у него, стремлением долго объяснять очевидные вещи - так, что приходилось останавливать его, иначе никто другой не мог вставить слова. О ГДР, где он когда-то проработал целый год, Камынин говорил с восторгом, прошедшее с той поры время не стёрло полученных впечатлений. "Представляете, - говорил он, - страна вроде бы как социалистическая, а совсем другая... Мне многое было странно, а немецкий язык - вообще... Немцы что-то говорят, говорят, я так и не научился их понимать, с нашей группой на работе всегда был переводчик, так вот, немец произносит длинную фразу, а в конце - "нихт", то есть "нет", и всё, что он говорил, на самом деле наоборот. Ведь оказывается, что когда в предложении присутствует сказуемое с частицей "не", то она ставится в самом его конце". Или вдруг, поймав взгляд Игоря, Митёк начал рассуждать на тему, что глаза человека излучают некую энергию. "Каждый из нас замечал, и нередко, - говорил он друзьям, - что чувствуется, когда кто-то смотрит тебе в затылок, и инстинктивно оборачиваешься... Учёные считают, что глаза выдают подчас мощный биоэнергетический импульс. Был такой случай в Англии: на охотника напала медведица, и он, уже лёжа на земле в ожидании неминуемой кончины, буквально вперил свой взгляд, полный отчаяния и ярости, в глаза зверя, стараясь попадать взглядом точно в зрачки медведицы. И случилось то, что можно назвать чудом: медведица замерла на месте, а потом с громким ревом рухнула мёртвая на землю. Потом было установлено, что на её теле не было ни одной раны, а просто остановилось сердце. Вот так-то..." Чувствовалось, что Камынин много читал, но, видимо, в основном, научно-популярную литературу, и почерпнутые в ней сведения, не всегда очевидные для его сокурсников, более того - часто малоправдоподобные для них, излагались им с воодушевлением и с подробностями, совершенно не нужными остальным, особенно - сейчас, поскольку друзья, встретившись, хотели поговорить о том, как складывалась жизнь каждого из них за время, когда они не виделись. Единственное, что заинтересовало Тату в монологах Митька, были сведения о свойствах драгоценных камней - свойствах, которыми они были наделены людьми ещё в глубокой древности. Оказывают ли они какое-либо влияние на людей или нет, у Таты уверенности ни в том, ни в другом не было, но она всё же попросила Камынина записать на листке бумаги, что он знает об этом, и тот выполнил её просьбу, пока остальные, посмеиваясь, вспоминали казусы, случавшиеся в их студенческой жизни. Получив листок, Тата пробежала его глазами и сказала: "Ну и память у тебя, Митёк, позавидуешь...". На что тот ответил: "Не жалуюсь. Но всё-таки могла бы быть лучше. Есть люди, у которых от рождения феноменальная память, я к ним, к сожалению, не отношусь. Вот, например, у Пушкина был брат Лев, тот, действительно, обладал такой памятью. Был случай: поэт по дороге из Петербурга в Москву потерял текст главы "Евгения Онегина", кажется, пятой, не помню доподлинно. Он должен был отдать главу в печать и - потерял, а черновиков не сохранилось. Тогда он написал о происшествии брату, который был тогда на Кавказе, а Лев только однажды слышал, как Александр Сергеевич читал эту главу и один раз сам прочёл её. И, представляешь, брат записал по памяти всё точно, вплоть до запятых, и отправил почтой поэту. Вот это память... Есть и другие примеры: считается, что Сократ знал в лицо каждого из двадцати тысяч жителей Афин, а Эйлер - помнишь его по курсу высшей математике в нашем институте? - мог назвать все значения ста чисел, возведенных в квадрат, куб, и так до шестой степени"... Тот листок Камынина и сейчас лежит в сумочке Таты, она помнит не всё, что он написал тогда, но в голове застряло, что агат, являющийся вообще-то камнем полудрагоценным, она где-то читала об этом, приносит спокойствие, благожелательность, уверенность в себе, а дымчатый топаз считается камнем любви и, кроме того, улучшает зрение. У неё как раз был такой камень, подаренный покойным свёкром при рождении внука, знакомый свёкра пожилой ювелир сделал потом обрамление камня - овал из золотой проволоки с петелькой, позволяющей носить камень на золотой цепочке, тоже золотой, преподнесенной ей на первую годовщину свадьбы Фимой. Её близорукость, Тата стала замечать это в последнее время, действительно, несколько уменьшилась, но то ли в результате действия топаза, то ли, скорее, возраст даёт о себе знать, ведь у людей, имевших раньше прекрасное зрение, с годами развивается обычно дальнозоркость, вон сколько её сотрудников после сорока лет вынуждены теперь пользоваться очками...
   Несколько дней, проведенных Татой в квартире Коморных перед отъездом в пансионат, пролетели быстро. Днём - беготня по магазинам, один день целиком вместе с Полинкой, которая знала, где можно поискать то, что Тате было нужно, а вечерами - разговоры, разговоры с подругой... Разговоры обо всём и, конечно, о детях, в первую очередь. Только у Таты и Полинки было по одному ребёнку, у двух остальных подруг - по двое, даже у Камынина уже двое детей, сыновья. Есть ли дети у Сани, они не знали, вообще о нём не было неизвестно ничего, и даже Игорь потерял с ним связь. Тата жалела, и поделилась этим с Полинкой, что хотела бы иметь ещё дочку, но не получилось, а теперь даже говорить об этом поздно. "Да, - говорила она Полинке, - не вышло из нас с тобой многодетных матерей, жалко. Не таких, конечно, как одна латиноамериканка - Фима слышал о ней не то по "Голосу Америки", не то по "Свободе", - она несколько лет назад родила своего пятьдесят пятого ребёнка. Представляешь? Прямо свиноматка какая-то... А я хотела бы иметь, кроме Илюшки, ещё пару деток, в том числе обязательно дочку". "Я тоже, - кивнула головой Полинка, - но ты знаешь, я больше ни разу не беременела, не получалось. А ведь ни одного аборта не делала. И предохранялась только первые года два после рождения Борьки. Мне давно сказал один профессор - Даша устроила к нему, - что у меня слишком много мужских гормонов, они мешают...". Полинка вздохнула. "Ну да Бог с ним, как вышло, так вышло, - сказала она, - теперь вот внук есть".
   Разговаривали подруги в комнате, которая была отведена Тате в трёхкомнатной квартире Коморных, где она уже бывала в прежние посещения Москвы. Полинка всё ещё называла эту комнату комнатой Игоря, хотя сын год назад переехал с семьёй в кооперативный дом в другом районе, в однокомнатную квартиру. Квартира старших Коморных тоже была в кооперативном доме, расположенном рядом с тем домом, где они жили раньше, - удачно получилось, как много лет назад говорила Полинка Тате, впервые попавшей в новое жильё подруги. Удачно в том смысле, что легко было переезжать, когда совершился обмен, при котором Коморные отдали свою прежнюю двухкомнатную квартиру плюс однокомнатную, которую выделили, наконец, Володе на работе.
   Володя уходил спать, а они всё говорили... Несмотря на разный уклад их жизней, на возникшие в них - в их жизнях - различные интересы, связанные с чертами их характеров, проявлявшимися ещё в студенческие годы, не говоря уже о различии, весьма существенном, материальных условий, они по-прежнему были близки друг другу, душевно близки, что проявлялось неярко, как-то подспудно, но каждая из них чувствовала, вроде бы особо ничем внешне не проявляя свои чувства, эту близость. А тут ещё у обеих, как оказалась, существует общая проблема: и Володя, и Фима с некоторых пор начали всерьёз интересоваться иудаизмом, время от времени говорили жёнам, что хотели бы уехать в Израиль. Пока это были лишь разговоры, нечто вроде разведки - как к этому отнесётся жена? И Полинка, и Тата лишь отмахивались, не поддерживая таких разговоров, но обеих начинало тревожить желание мужей. "Ты хоть еврейка, - говорила Тата подруге,- а я что там буду делать, как буду жить? А Илюша? Он же точно не может считаться там евреем..." В свою очередь, Полинка отвечала, что она никуда не поедет без сына и внука, а Боря и слышать не хочет об Израиле, где его сын, когда подрастёт, должен будет воевать, ведь Израилю арабское окружение никогда не даст жить спокойно, мирно. Подруги повздыхали, но решили, что "этот бред" их мужей пройдёт, в конце концов. "Хочешь, я тебя развеселю? - сказала Тата после недолгого молчания, вызванного "перевариванием" каждой в себе воспоминаний об "идефикс" своих мужей. - Мне Фима как-то сказал, что древние еврейские законы не препятствуют мужчинам жениться на нескольких женщинах, но не больше четырёх. Но один еврейский мудрец ещё Бог знает когда - кажется, в одиннадцатом веке - добился принятия какой-то высшей еврейской инстанцией постановления о запрете многожёнства, но запрет этот должен был действовать определённое время, которое давно кончилось". "Этого ещё не хватало", - ответила Полинка, и подруги улыбнулись друг другу.
   В последний день походов по магазинам Полинка оставила Тату одну на Калининском проспекте. "Боря попросил приехать к нему на пару часов, посидеть с Сашенькой, ему с женой надо куда-то сходить вместе, - сказала она. - Ты же не заблудишься, доберёшься сама? Володя должен быть дома, но вот возьми, на всякий случай ключи". "Не заблужусь, - улыбнулась Тата. - Я ещё немного поброжу здесь. Езжай". Полинка пошла к метро, а Тата направилась к большому книжному магазину - Илюшка с Фимой составили список из шести книг, их они хотели иметь дома ("Авось, надыбаешь на что-то", - сказал на своём сленге, за который Тата его постоянно ругала, сын). Тата медленно шла вдоль стеллажей с новинками, рассматривая выставленные книги, и неожиданно услышала: "Извините...". Тата подняла глаза: перед ней стоял высокий седовласый мужчина с холёным лицом, в модном плаще. "Извините, - повторил он. - Извините тысячу раз. Я не мог не обратиться к вам, просто оторопел". Тата удивлённо посмотрела на мужчину, сделала шаг в сторону - разве нужны ей случайные знакомства, да ещё в магазине, практически на улице? "Подождите, - продолжал мужчина, - не уходите. Выслушайте меня, всего несколько слов. Я тоже не знакомлюсь вот так, случайно, - улыбнулся он. - Просто вы так похожи на мою покойную жену, одно лицо, я, действительно, оторопел". Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и, повторив ещё раз "подождите, пожалуйста, одну минуту", вынул из него фотографию и протянул Тате. Тата не взяла её в руки, но увидела на фотографии женщину с юношей и поразилась сходству и женщины с собой, и юноши на фотографии с её Илюшкой. "Действительно, похожи, - сказала она. - И что удивительно, так это то, что мой сын - копия этого молодого человека. Это ваш сын?" - "Да. Фото трёхлетней давности. Вы москвичка?" - "Нет, приехала в гости". - "Впрочем, я не имею права вас расспрашивать. Такое совпадение... Возможно, моя жена была какой-то вашей дальней родственницей. Знаете, наследственные черты могут передаваться непредсказуемо, через поколения". "Всё возможно", - ответила Тата и подумала, что её родители - детдомовские, родных своих не знали, так что, в самом деле, всё возможно. Но она ничего не сказала об этом мужчине. "Ну, ещё раз - извините, - сказал он, пряча в бумажник фотографию. - Я вижу, что вы несколько растеряны и даже, может быть, вам неприятно моё обращение к вам. Поэтому позвольте откланяться. Но, на всякий случай, вот моя визитка, рад буду помочь вам в чужом для вас городе, если потребуется, конечно". Он протянул Тате плотный прямоугольник - видимо, пластиковый на ощупь. Она взяла его машинально, услышав "до свидания" мужчины, который затем быстрым шагом направился к выходу из магазина. Своё "до свидания" Тата проговорила уже ему в спину.
   Вечером Тата рассказала об этой необычной встрече Коморным. На визитке над несколькими номерами телефонов было написано - на русском и английском языках: Орликов Виктор Тимофеевич, заместитель министра - и указано название министерства. "Так это же министерство Игоря, - сказала Полинка. - Надо будет у него спросить про этого Орликова. Тата не забыла и уже в пансионате спросила Игоря. Тот подтвердил, что есть такой, неплохой мужик, и, действительно, у него несколько лет назад умерла жена.
   В Москве у Таты произошла ещё одна неожиданная встреча. В день отъезда, выходя у дома Коморных из машины, на которой Володя привёз из пансионата жену с подругой, она вдруг увидела выходящего из подъезда Пешнева. Он шёл вместе с мужчиной в белой жокейской шапочке. Тата оторопела. "Георгий Сергеевич, как вы здесь? Вот так встреча! Здравствуйте!" - "Здравствуйте, Наташа. Действительно, неожиданно...". Пока Коморные здоровались со спутником Пешнева, выяснилось, что Пешнев приехал в командировку, но специально на день раньше, что бы завтра, в первый рабочий день после праздников, с самого утра заняться делами, поскольку у него есть всего два дня для решения всех своих проблем, и он должен вернуться во время в Харьков, так как у него по расписанию лекции. "А вы ещё долго будете в Москве?" - спросил он. "Сегодня уезжаю" - "Ну, привет Фиме. Будьте здоровы". И Пешнев с товарищем пошли в сторону станции метро. Потом Коморные рассказали Тате, что с Пешневым был их сосед Вильков, он вообще-то харьковчанин по рождению, но в Москве давно, работает в институте, связанном тематикой с "конторой" Володи, и они даже не один раз встречались по работе. Тата же, в свою очередь, сказала, что с их соседом был её бывший начальник, одноклассник и её Фимы, и мужа Валюшки. Они с Фимой когда-то, лет восемь уже прошло, встретили его на улице, тогда как раз Тата искала работу, собираясь уходить с завода (хотелось работать поближе к дому), и Фима спросил Пешнева, не знает ли тот, куда можно устроиться. Расспросив Тату о её специальности, Пешнев неожиданно предложил ей перейти в его лабораторию в крупном институте, занимавшемся автоматизацией газовой отрасли, и она стала там работать. Но года через три Пешнев сам ушёл из института, перейдя на преподавательскую работу. "Кстати, - добавила Тата, - жена Пешнева работает вместе с нашей Марусей. Вот такие совпадения..." Потом, оставшись в кухне наедине с Полинкой, Тата шепнула ей: "Ещё раз - кстати: Пешнев учился в институте в одной группе с Аркадием Сафоновым и Сергеем Свитневым. Вот так-то...". Полинка лишь удивлённо покачала головой. "А Фима мой, вообще-то говоря, - продолжала Тата, - недолюбливает Пешнева, видимо, завидует его успешности, хотя и скрывает это. И я была удивлена в своё время, что он обратился к нему с просьбой о моей работе". "А ты по-прежнему, врачуешь?" - спросила Полинка, сделав несколько пассов руками над своей головой. "Бывает, - улыбнулась Тата. - Я познакомилась с несколькими удивительными людьми. Вот у них способности... Я даже Пешневу посоветовала обратиться к одной женщине - у него сынишка болел, так она ему здорово помогла". "Кто бы мне помог..." - вздохнула Полинка. "А с чем у тебя проблемы? - Тата внимательно посмотрела на подругу. - Старые дела?" Она знала об перенесенных Полинкой когда-то операциях. - "Да нет, с тем всё в порядке, уже забыла. Появляются всё новые. Не хочется говорить об этом. Ну, вот, например, судороги. У тебя не бывает?" Тата отрицательно покачала головой. Полина вздохнула: "А у меня всё чаще. Руки и ноги. Даша сказала, что в организме не хватает железа, магния и кальция, сейчас пью таблетки. Ладно, поговорим о чём-нибудь более весёлом. Тевье-молочник у Шолом-Алейхема предлагал в таких случаях говорить о холере в Одессе". Подруги рассмеялись и обнялись.
   Конечно, нужно заботиться о своём здоровье и здоровье своих близких, а не всегда получается: быт, текучка, наплевательское отношение к себе... Пока гром не грянет - и дальше по известной поговорке. Незадолго до поездки в Москву Тата почувствовала какой-то кисло-металлический вкус во рту, он не проходил вплоть до самого отъезда, и Тата подумала, не связано ли это с недавним происшествием в Чернобыле. Но газеты и телевидение успокаивали: ничего страшного не произошло, небольшая авария, всё под контролем. На встрече выпускников Тата слышала разговоры о случившемся, звучало слово "катастрофа", кто-то ссылался на "вражьи голоса", но всё это было как-то мимоходом, эти разговоры перебивались сразу же другими, связанными с ними, бывшими студентами, встретившимися после долгих лет разлуки, и с совместными воспоминаниями о годах учёбы. Она всё же спрашивала и Володю Коморного, а потом и Игоря о действительном положении вещей - всё-таки они, пусть с разных сторон и в разной степени, но, находясь, в общем, ближе к закрытым от широкой публики проблемам, могли знать больше. Однако они так ничего, по сути, и не ответили ей ("Молчали, как партизаны на допросе", - рассказывала Тата мужу). Только Игорь при прощании, отведя её в сторону, посоветовал: "Ты пока не езди в те края, и в Киев тоже...".
   ...Свитнев, как и намеревался, вечером зашёл к Левицким (так - квартирой Левицких - Сергей и его родители привыкли называть расположенную этажом ниже квартиру соседей, где когда-то жила семейная пара с двумя детьми, все - Левицкие; теперь же Левицкими здесь были Фима и Илюша, а Наташа сохранила свою ещё девичью фамилию - Летнева).
   - Я ненадолго, - сразу же сказал он, едва переступив порог. - По сути - попрощаться.
   - Посидите немного с нами, Серёжа, мы как раз собирались попить чайку, - Тата, открывшая дверь Свитневу, провела его мимо полуоткрытой двери комнаты, в которой Сергей заметил Илью, склонившегося над письменным столом. Илюша обернулся и приветственно поднял руку.
   - Привет, - кивнул ему Свитнев и вошёл в гостиную, из которой другая дверь вела в спальню Таты и Фимы. Фима и Сергей пожали друг другу руки, Фима указал на стул:
   - Садись.
   - Как папа? - спросила Тата. - Забрали из больницы?
   - Забрал. Чувствует он себя лучше, но всё равно слаб. А мне надо уезжать. Ничего не поделаешь...
   - Я буду заходить к вашим родителям, - Тата уже говорила это утром Свитневу, она вздохнула. - Мало ли что потребуется... Фима, наверное, чайник уже вскипел.
   Фима вышел в кухню, а Тата стала расставлять чашки. "Старость - не радость" - эта известная сентенция, когда-то давно воспринимаемая чисто умозрительно, теперь была ей более понятна своей безысходностью - с той поры, когда начал болеть Николай Иванович, и мама, заметно сникшая, разрывалась между ним, требующим постоянного внимания и ухода, и по-прежнему не очень здоровым младшим сыном, у которого, к тому же, всё как-то неудачно складывалось в жизни. Тата видела всё это собственными глазами, помогала маме, чем могла, когда с Илюшкой ездила во Львов зимой, в зимние каникулы Илюшки, использовав дни, оставшиеся от прерванного прошлогоднего отпуска. Тогда Фиму срочно вызвали телеграммой на судейство очередного шахматного турнира. Это был редкий случай, когда они были на отдыхе без сына, которому удалось достать путёвку в Артек на комсомольскую смену. Они с Фимой один раз успели съездить повидаться с сыном, недалеко ведь, но жизнь в Артеке кипела, шла по своим законам, и Илюшка, видно было, тяготился приездом родителей - чувствовалось, что он с нетерпением ждёт, когда они, наконец, уедут и, тем самым, предоставят ему возможность заниматься своими делами. Из Ялты Тата она уехала вместе с Фимой, не захотела оставаться одна, сразу же, договорившись, вышла на работу, а сейчас для этой поездки в Москву забрала последние свои дни, оставшиеся от отпуска.
   - Ну, как вы живёте? Всё, надеюсь, в порядке? - спросил Свитнев, отпив из чашки. - Хороший чай, ароматный. Из Москвы привезли?
   - Да, взяла на Кировской. Очередь там... - Тата вздохнула. - Мы с Полинкой часа полтора стояли. А у нас, вроде, всё нормально, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, - и она постучала по столешнице, отогнув угол скатерти.
   Свитнев улыбнулся:
   - Постучали по дереву? А вы знаете происхождение этого суеверия? Когда-то был обычай давать беглому преступнику убежище в церкви, и если он успевал прикоснуться к церковной двери, обычно, естественно, деревянной, то считал себя спасённым, так как с этого момента церковь брала его под свою защиту. Да и задолго до этого существовала традиция прикасаться к дереву, чтобы спастись от бед, ведь давным-давно люди поклонялись древесным духам.
   - Интересно... А вот когда чёрная кошка перебежит дорогу? Я сегодня возвращалась с рынка, и вдруг огромный, чернющий такой кот выскочил из-за угла и перебежал перед самым моим носом тротуар. - Тата рассмеялась. - Я даже остановилась, начала будто бы что искать в сумке, пока меня не обогнал какой-то парень, который и пересёк первым путь кота.
   Фима молча укоризненно посмотрел на жену, покачал головой.
   - Предыстория этого тоже известна. - Свитнев сделал ещё два глотка. - В старину кошек было мало, ими дорожили и не выпускали со двора. Если же случалось, что кошка бегает вне двора, это могло означать одно: несчастье в доме, смерть или пожар. И в ней видели предвестник беды. Позже, когда кошачий род расплодился, этот предрассудок распространился исключительно на чёрных кошек, поскольку чёрный цвет издавна служил символом горя, цветом нечистой силы. Вот такое дело... Да, а где ваша кошка? Что-то не видно...
   - Вы, Сережа, ну прямо энциклопедия, - сказала Тата и снова вздохнула. - А Дусеньки моей уже полтора года как нет, старая уже была. Больше живности мы не заводили. Серёжа, вот в Москве мне рассказали такую историю: у Брежнева был чёрный кот, звали его Лама, так как он был подарен Брежневу самим Далай-ламой, который предупредил, как рассказывают, что кормить кота должен сам хозяин и только сырым мясом, и при этом беречь кота, поскольку вслед за его смертью неминуемо последует смерть хозяина. И вот, говорят, в день, когда на Брежнева было совершено неудавшееся покушение - помните? - в начале шестьдесят девятого года, Брежнев встречал в аэропорту космонавтов после очередной удачной экспедиции - рано утром в тот день кот начал скрестись в дверь к ещё спавшему Брежневу, а когда его, наконец, впустили, прыгнул к нему на грудь и стал жалобно мяукать, а потом всё утро, до отъезда того в аэропорт, не отходил от него. И Брежнев сел не в первую машину кортежа, в которой обычно ездил, а во вторую. А на обратном пути, уже у самого Кремля, была обстреляна как раз первая машина.
   - Ну и что? Выдумки всё это, - сказал Фима, когда его жена замолчала, чтобы отхлебнуть из чашки, но Тата лишь бросила на него взгляд и продолжала:
   - Мне говорили, что этот Лама спас своего хозяина ещё раз, через год. При каждой попытке Брежнева выйти из дома, кот, жалобно мяукая, хватал зубами за его штанины. Брежнев насторожился и решил в этот день не покидать дачи. А его ЗИЛ, отправленный по какой-то надобности в Кремль, попал по дороге в аварию... Кот погиб под колёсами автомобиля весной восемьдесят второго, после этого здоровье генсека совсем расклеилось, и он умер, как известно в том же году, в ноябре. Как Вы, Серёжа, относитесь к этой истории?
   Свитнев пожал плечами.
   - Бог его знает, - сказал он. - Природа и человека, и животных полна загадок. А об этой истории я не слышал. Всё может быть... Хотя я думаю, что Брежнев, несмотря на все усилия Четвёртого Главного управления Минздрава, обслуживающего верхушку страны, скончался от своих многочисленных болезней, как, впрочем, и другие старцы из Политбюро. Вы же помните эту "гонку на лафетах", как назвали люди череду их похорон, - гроб с телом умершего или урну с его прахом везли, как говорится, в последний путь на орудийном лафете. Подумать только, за период с восьмидесятого по восемьдесят пятый год умерли, кроме трёх генсеков - Брежнева, Андропова и Черненко, ещё четверо: Косыгин, Суслов, Пельше, Устинов. Горбачёв, по сравнению с ними, просто мальчишка... Посмотрим, что он сможет сделать со страной, с её экономикой, которая, по моим представлениям, агонизирует.
   - Посмотрим, - сказал Фима. - Хотя ничего хорошего я уже не жду.
   Он вздохнул и обратился к Свитневу:
   - Серёжа, ты лучше расскажи Наташе про соль. Она как рассыплет случайно соль, ахает полдня.
   - В следующий раз. Тоже интересная история. Но уже поздно. И Наташа не отдохнула с дороги, и мне рано вставать на самолёт. Спасибо. - Свитнев допил чай и поднялся. - Рад, что у вас всё в порядке.
   - Подождите, Сережа, - заторопилась Тата. - Я не успела сказать вам, что встретила в Москве вашего приятеля Пешнева. Так неожиданно... Была удивлена.
   - Я знаю, что он собирался на несколько дней в Москву. Но то, что вы повстречались в огромном городе, - действительно, удивительно. Ладно, мне пора.
   Свитнев направился к двери, потом обернулся и обратился к Тате:
   - Я не расспросил вас о Коморных. Будете звонить Полине, от меня большой привет. Думаю, что через несколько месяцев навещу их.
   Он помолчал, потом добавил:
   - Кстати. О ваших друзьях. Помнится, среди них есть Дмитрий Камынин. А его родной брат Сергей работает со мной. Толковый человек. Так что, если будете общаться с приятелем, можете ему передать, что его брата на работе ценят, да и во всём остальном, насколько я знаю, у него полный ажур.
   Тата рассмеялась:
   - С Камыниным я уже пообщалась в Москве. Когда будет следующий раз, даже не представляю. Но, если случится, обязательно передам ваши слова. Ему будет приятно.
   У входной двери, уже открытой Фимой, мужчины обменялись рукопожатием, Тате Свитнев галантно поцеловал руку и помахал, прощаясь, Илюше, выглянувшему в коридор.
   - Ну, до встречи, - сказал он, и Левицкие закрыли дверь, когда Свитнев скрылся за поворотом лестничного марша.
   - Такой хороший, знающий парень, - сказала Тата, когда они с Фимой вернулись в комнату. - А до сих пор не женат.
   - "Парень", - хмыкнул Фима. - Скоро "полтинник", а всё "парень"... И откуда ты знаешь, может, уже женился.
   - Да нет, мне его мама жаловалась. Поэтому я его и не спрашивала об этом. И куда бабы смотрят?
   - Значит, ему не нужно. Сократ говорил, что брак - необходимое зло и что женится человек или нет, всё равно - и в том, и в другом случае будет раскаиваться.
   - Фима, ты читал Сократа? Что-то я не замечала.
   - Да нет, на работе говорили, а я запомнил, может, не совсем точно.
   - Значит, брак - это зло? И для тебя тоже?
   - Ну вот, приняла на свой счёт, глупая... Это к нам не относится, - и Фима обнял жену.
  

2.

  
   Свитнев уезжал с тяжёлым сердцем: отец был плох, он это понимал, но ничего сделать был не в состоянии. О возвращении насовсем в Харьков, чтоб быть рядом со стареющими родителями, с очень больным отцом, которому уже не так много осталось, и Свитнев это знал из разговоров с врачами, не могло быть и речи. Он договорился с опытной медсестрой из больницы, в которой лежал отец, что она ежедневно будет звонить его маме и, если потребуется, заходить, благо, жила она, как оказалось, недалеко, в том доме, где в студенческие годы жили Пешнев и Сафонов. Сергей оговорил с медсестрой плату за услуги, и оставил матери дополнительно необходимую сумму, её должно было хватить на полгода. В результате он сел в самолёт что называется с пустыми карманами, решив, что в Алма-Ате он перехватит у знакомых в министерстве денег, чтобы добраться домой. Свитнев дорожил своей работой. И не только потому, что она обеспечивала ему достойное положение в обществе и вполне приличный материальный достаток, но и потому, и это было для него главным, как он чувствовал, специально не формулируя для себя, не выражая словами свои ощущения, - потому, что на службе он был "в своей тарелке", работа была ему в радость, что, вообще-то говоря, не часто встречается. Ему дважды предлагали солидную должность в республиканском министерстве, но он, поразмыслив, отказывался: в своём городе он был "сам себе голова", руководя крупной энергосистемой, охватывающей несколько областей Казахстана и являющейся частью единой союзной энергосистемы, и у него не было никакого желания лишаться, пусть относительной в некоторой степени, но - самостоятельности в решении производственных вопросов. К тому же, он был знаком с нравами, царящими в министерстве, знал о склоках, время от времени там вспыхивающих, о лизоблюдстве тех, кто стремился во что бы то ни стало удержаться на своём месте, не обладая необходимыми в достаточной степени для этого места, своего занимаемого поста профессиональными качествами. Конечно, и в Харькове он легко бы нашёл работу, и друзья бы помогли в этом, но он так привык жить сам, ни от кого не завися даже в быту, это с одной стороны, а с другой - жить без особых обязательств перед кем-либо (не считая родителей, которым он, естественно, помогал и навещал, как только представлялась возможность), - так привык к такому положению, что какие-либо перемены в сложившемся укладе жизни стали бы для него катастрофой. Возможно и поэтому тоже он так до сих пор и не женился на Кате - сначала, правда, хотел этого, но тогда явно противодействовала этому её дочка, а потом и желание жениться пропало, его устраивало существующее положение вещей: Катя и есть рядом, когда он этого хочет, и в то же время её нет с ним постоянно, и не надо всё время оглядываться, думать, как она отнесётся к тому или иному его действию, к проявлению его привычек в быту, от которых ему трудно было бы отказаться, думать также и о том, не обижается ли она, когда он - бывает, надолго - углубляется, находясь дома, в сферы, далёкие от реальной жизни, но крайне интересные ему. Впрочем, у Кати тоже есть свои интересы, которые он не разделяет, хотя понимает, что для неё важно то, чему она посвящает часть своего свободного времени, - например, экуменизму, то есть появившемуся ещё в начале века движению за лучшее взаимопонимание и сотрудничество христианских конфессий. Наверное, в этом есть смысл, и это движение полезно, поскольку в Казахстане, кроме атеистов - таких, как он, Сергей Свитнев, - много верующих православных и много - среди местных немцев - католиков и протестантов, как братья Красс, хотя Альфред никогда не касается в разговорах этой темы, нельзя ему при его должности слыть верующим, но Галя как-то проговорилась... Вот если бы это движение охватило не только христиан, но и местных мусульман, было бы вообще здорово. Правда, тогда бы это было уже другое движение...
   Катя по-прежнему была ему близка, он прекрасно к ней относился, делал, по возможности, всё, о чём она просила, и не только то, что просила, но того страстного стремления постоянно быть месте с ней, как раньше, у него уже не было, он стал заглядываться, часто не отдавая себе в этом отчёта, на других привлекательных, с его точки зрения, женщин, однако никогда не предпринимал в отношении их никаких действий. Потом он понял, и не удивился этому, поскольку такое понимание было естественным, что и кроме Кати, есть достойные внимания представительницы "слабого пола". И теперь, расположившись в самолётном кресле и перебирая в памяти события, имевшие место в Харькове, Свитнев неожиданно осознал, что ему нравится Наташа, жена Фимы. Перед его мысленным взором постоянно стояли зелёные глаза Наташи, которых не портили очки с тонкими дужками, её благожелательная улыбка на полных губах. "Такие губы, - вспомнил Свитнев когда-то прочитанное, - признак повышенной чувствительности, добродушия, внутреннего спокойствия. А вот у Кати губы бантиком, как у Мэрилин Монро, а такие губы считаются самыми женственными. Обладательницы их тоже являются чувственными натурами, это, судя по Кате, действительно, так, но, кроме того, они добры, активны, что не исключает возможности проявления неискренности и лживости. Правда, последних качеств я у Кати не замечал. И чего это я только сейчас вспомнил о её губах? Пора, видно, к ним прикоснуться, и всё такое...". И Свитнев улыбнулся, почувствовав, что стало неудобно сидеть: в нём внезапно возникло желание, и, чтобы как-то умерить его, он перекинул ногу за ногу, что было непросто из малого расстояния между рядами кресел в самолёте, и это его движение было бы совсем невозможно, если бы, к счастью, соседнее кресло не пустовало. Устроившись поудобнее, Свитнев закрыл глаза, решив подремать, как он обычно делал при перелётах, чтобы быстрее прошло время. Лёгкая дрёма наступила быстро, но в ней перед его мысленным взором вставали то Наташа, то Катя, такие разные внешне, но обе, как он чувствовал, желанные. Катя - превалировала, и Сергей даже в своём полусне понимал, почему: он знал её лучше - не только характер и мироощущение, что вполне понятно, но не это сейчас было главным, а её тело, досконально изученное за годы их связи. Когда впервые он увидел её голой, даже не столько увидел, сколько ощутил её грудь под своими руками, то на мгновение почувствовал, что такое уже было с ним, этакое "дежавю", и лишь после, умиротворённый, лёжа на боку рядом с Катей и лаская её большие продолговатые дынеобразные груди с направленными далеко вбок крупными сосками, он вспомнил, где и когда он прикасался уже к подобной груди. У Свитнева до Кати было не так много женщин, и, глядя на Катю в одежде, нельзя было определить форму её груди - приятно полногрудая, как сразу оценил он при первой же встрече, и всё. А теперь он вспомнил... Это был его первый завершённый как должно быть опыт общения с женщиной. Её звали Тамара, Тома. Они вместе работали в пионерском лагере в посёлке Высоком под Харьковом. Сергей только что окончил третий курс, прошёл месячную производственную практику на Харьковском электромеханическом заводе, и отец, работавший тогда в городской филармонии и бывший в хороших отношениях с заведующим отделом культуры горсовета, устроил его пионервожатым в лагерь, в котором проводили каникулы малолетние отпрыски работников искусства. Сергей был пионервожатым, а воспитательницей отряда, в котором были собраны дети десяти-одиннадцати лет, была назначена Тамара, студентка библиотечного института. Она была старше Сергея на год. В корпусе, где размещался отряд, было две комнаты, одна - для девочек, и в ней была постель Тамары, в другой комнате спали мальчики и Сергей, его койка стояла прямо у входной двери. Он долгое время не замечал, что Тома "положила на него глаз", - почти до конца пионерской смены. Они при детях и в присутствии начальницы лагеря, властной профсоюзной деятельницы средних лет, были на "вы", обращались друг к другу по имени-отчеству, и у Сергея и в мыслях не было начинать с ней другие, кроме повседневных деловых, отношения. Он и не умел завязывать "другие" отношения, был тогда влюблён без взаимности в свою сокурсницу Юлю Котенко из параллельной группы, и друзья его даже слегка подшучивали над ним. После завершения учёбы он больше не встречал Юлю, "красавицу, спортсменку и комсомолку" - к ней очень подходили определения, которыми характеризовали героиню актрисы Варлей в известном и приятном кинофильме. В прошлом году, приехав в Харьков на очередной сбор выпускников и встретив там Нелю Сухинину, Сергей под впечатлением разговоров собравшихся, вспоминавших о студенческой поре, спросил её, знает ли она что-нибудь о Юле, ведь обе они были родом из Краматорска, жили все пять лет учёбы в одной комнате общежития. Неля ответила, что Юля уже несколько лет как живёт в Израиле. "В Израиле? - удивился он. - Разве она еврейка? Или её муж еврей?" "Муж как раз русский, - сказала Неля. - Но мама у Юли еврейка. Все и уехали. Сын Юли сейчас служит там в армии". - "Ты переписываешься с ней?" - "Да. И скажу тебе по секрету, - Неля оглянулась, улыбнулась и понизила голос, - я скоро смогу передать ей привет тебя - если хочешь, конечно - лично". - "Ты тоже уезжаешь?" Неля вздохнула. "Уезжаю, - сказала она. - Феликс мой настаивает. Вся его родня едет. Вот только наша старшая дочка остаётся в Москве. Её муж - ни в какую... И нас отговаривал. Он заместитель главного инженера крупного номерного предприятия, опасается, как бы наш отъезд не навредил ему. Серёжа, я здесь никому не говорила об отъезде, прошу тебя...". Свитнев кивнул.
   А тогда, в пионерлагере, глядя на Тамару с её каким-то плоским лицом, на котором лишь явственно выделялись скулы, выдававшие, как считал Сергей, наличие в ней доли восточной крови, он не испытывал никакого возбуждения, желания понравиться, обычно возникающих у парня в присутствии девушки. Конечно, Сергея постоянно тревожило его естество, но эта тревожность никак не была связана конкретно с Тамарой. Но однажды тёплым поздним вечером, когда дети уже спали и он тоже уже начинал проваливаться в сон, накрывшись простынёй и забыв снять очки, что часто с ним бывало, поскольку они были как бы неотъемлемой частью его организма, Сергей почувствовал, как что-то легко коснулось его груди, поползло вниз к животу. Он открыл глаза и увидел в полумраке, создаваемым пробивающимся в окна лунным светом, Тому. Она стояла, нагнувшись к нему, рука её из-под накинутого на плечи лёгкого халатика, в котором она обычно ходила по утрам умываться, скользила по его телу, белели в сумраке открытые её грудь и живот, только ниже темнели трусики. "Подвинься", - сказала она и, не дожидаясь, пока он выполнит её просьбу, присела, а потом и легла боком на краю кровати, навалившись на него своей грудью, упругой и большой. Её рука по-прежнему была на его теле, прошла под резинкой трусов, добралась до лобка. Ещё плохо понимая, что происходит, Сергей испытал острое желание, и произошло то, что должно было произойти под руководством опытной в этом деле женщины... Всё это было так давно, Свитнев и не вспоминал бы, может быть, о Тамаре, но форма Катиной груди и потом, почти каждый раз, когда они были в постели, напомнила ему случившееся в юности. Правда, грудь у Кати была куда мягче и податливей, что, впрочем, понятно: зрелая, рожавшая женщина. И ощущения у Свитнева, ласкающего Катю, были теперь иные, тоже приятные, но, насколько он мог помнить, всё же иные, чем тогда, в пионерском лагере, когда он не мог оторваться от упругих атласных на ощупь "дынь" Томы. Он прочёл когда-то, ещё до Кати, в английском журнале, попавшемуся ему на глаза в областной библиотеке, что найдена определённая зависимость между объёмом и формой женской груди, с одной стороны, а с другой - характером женщины, её темпераментом при интимных отношениях. Он не запомнил, что чему соответствует, тогда эта информация его не заинтересовала, помнил только своё удивление - чем только учёные мужи не занимаются! - и ещё один из выводов того исследования, заключающееся в том, что созерцание обнажённой женской груди благотворно сказывается на здоровье мужчины: снижается риск инфаркта и инсульта. Свитнев, к счастью, не мог проверить на себе это утверждение, но - может быть, что так, он любил смотреть на обнажённую Катю, и не только, правда, на обнажённую. И в своих нередких отлучках, когда он вспоминал о своей подруге, перед его внутренним взором чаще всего вставал её образ не в постели с ним, что тоже, естественно, бывало, а та картина, которая запечатлелась в его памяти: они были тогда на отдыхе, Катина дочка смотрела в холле по телевизору мультики, Катя в лёгком обтягивающем платье стояла у окна в его комнате боком к нему, и Сергей в последних лучах заходящего солнца плохо различал черты её лица, но зато ему чётко виделся абрис её фигуры - с высокой грудью, всё ещё достаточно тонкой талией и развитыми бёдрами - ну, прямо синусоида, поставленная на попа, как он подумал, неожиданно найдя такое математическо-техническое сравнение...
   Свитнев пробудился от дрёмы, услышав голос, похожий своим тембром на Наташин.
   - Надо пристегнуться, - сказала стюардесса. - Идём на посадку.
   "Интересно, - подумал Сергей, ещё не отошедший от своих воспоминаний, - а как выглядит грудь у Наташи, если без лифчика?" И тут же одёрнул себя: "Вот дурак..."
   С Фимой Левицким Сергей Свитнев познакомился, когда оба они учились в девятом классе, но в разных школах, и Свитневы переехали в дом, где жили Левицкие. Раньше они жили недалеко от стадиона "Динамо". Этот когда-то окраинный район назывался Шатиловкой и состоял из одноэтажных и, как правило, частных домов, в одном из которых, принадлежавшем родителям мамы Сергея, и жили Свитневы. Здесь же они пережили немецкую оккупацию. Собственно, Свитнев - это фамилия отца Сергея, а деда и бабушки - Хоменко, деда Сергей помнил плохо, он, давно болевший, умер при немцах, так и не дождавшись признания новой властью его тоже немцем, на что он рассчитывал, поскольку его мать была настоящей немкой, приехавшей в Россию из небольшого баварского городка в царствование Александра III в качестве бонны, которая должна была опекать младших отпрысков богатой купеческой семьи. Дед начал скрывать, что он наполовину немец, как рассказывала впоследствии Сергею мама, после гонения на немцев в России в начале Первой мировой войны, и это вошло у него в привычку, что, в конце концов, оправдалось, когда такие гонения повторились с началом войны с фашистской Германией. Уже немощный, дед встретил сообщение о нападении Гитлера на СССР с внутренним злорадством, даже жене сначала ничего не говорил, но рассчитывал, как потом выяснилось, что с коммунистами будет покончено, а он с семьёй сможет уехать в Германию и жить в цивилизованной стране. Поэтому он наотрез отказался эвакуироваться, хотя и была такая возможность...А бабушка Сергея "ушла в мир иной" уже здесь, в новой квартире, когда Сергей только-только поступил учиться в Политехнический институт. Эту квартиру выделили семье Хоменко-Свитневых городские власти,им, можно сказать, повезло, так как участок, на котором стоял их дом, уже развалюха, без воды и канализации, потребовался, как и ещё несколько участков рядом, для нового строительства. Что там собирались строить, их волновало мало. Бабушке, заслуженной учительнице, с трудом удалось, отвергая другое предлагаемое жильё (малометражное, смежные комнаты), добиться именно этой давно пустовавшей квартиры, бывшей, как ей потом сказали, "в резерве" горисполкома, а удалось ей потому, что, как оказалось, заместитель председателя горисполкома был когда-то её учеником и сохранил о ней самые тёплые воспоминания. Он ещё задолго до войны оканчивал ту самую школу, в которую потом ходил Сергей. Когда семья переехала, на семейном совете было решено, что Сергей не будет переходить в новую школу, хотя та была буквально рядом, поскольку всё-таки - девятый класс, не имеет смысла менять учителей, привыкать к новым, возможно, порядкам. Что ж, придётся тратить лишнее время на дорогу в прежнюю школу. Ничего страшного...
   Родители Сергея были музыкантами, скрипачами. Познакомились они, будучи студентами консерватории, и поженились в конце учёбы: он, высокий, худой, чуть прихрамывающий (результат падения с дерева в детстве), и она, маленькая и, как тогда говорили, "субтильная", очень близорукая. Эта близорукость была передана по наследству Сергею, родившемуся в положенное время, когда молодая семья поселилась в одноэтажном деревянном доме, принадлежавшем до революции родителям матери Арсения Петровича, отца Сергея. Потом этот дом был национализирован, в него вселили ещё две семьи, и бывшим владельцам остались две комнаты, но с отдельным входом прямо с улицы. Дом был недалеко от центра города: пройти от Павловской площади через Рыбный мост, пересечь по прямой небольшую площадь, названную впоследствии именем Урицкого, на которой позже было возведено новое здание цирка, и чуть дальше до переулка, где находился хлебозавод. Впритык к хлебозаводу и стоял дом, в котором Свитневы жили почти до самой немецкой оккупации. К началу войны деда Сергея по отцовской линии уже не было в живых, но именно он в своё время, обнаружив у сына абсолютный музыкальный слух, настоял, чтобы Арсений Петрович получил музыкальное образование. Дел сам играл на кларнете и гобое, работая до конца жизни в оперном театре. Так как пианино в доме отсутствовало, было решено, что Арсений станет скрипачом. Скрипка, а не духовой инструмент, была выбрана потому, что, по наблюдениям отца, у Арсения "не хватало дыхания", и это могло сказаться потом на его профессиональных качествах как музыканта. С началом войны в филармонии, где работали родители Сергея, было сформировано несколько концертных бригад, которые должны были выезжать с концертами в воинские части, госпиталя. В первой такой поездке они были и во время начала бомбардировок немцами Харькова, отправив перед отъездом сына в дом на Шатиловке, где за ним присматривала бабушка - шёл август, она ещё находилась в отпуске, а мама Арсения Петровича, медсестра, работала. А когда родители Сергея вернулись в Харьков, то не обнаружили своего дома, он, как и находившийся рядом хлебозавод, был разрушен, сгорел. Мама Арсения Петровича, спавшая в ту ночь дома после шестнадцатичасового дежурства и не услышавшая сигналов воздушной тревоги, погибла...
   Сергей мало что помнил из периода немецкой оккупации, только ощущение холода и то, что ему постоянно хотелось кушать. Ему только-только исполнилось пять лет, когда Харьков был освобождён. А родители не любили вспоминать то время, то, как они жили и выжили в те почти два года. Только однажды, это было лет десять назад (нет, пожалуй, уже двенадцать), когда они с отцом, выйдя из троллейбуса на Сумской, направлялись в филармонию, где отец работал последние дни (он плохо ходил, и Сергей провожал его), отец кое-что рассказал о тех временах. Тогда отец неожиданно остановился, окликнув моложаво выглядевшую женщину. "Надя, здравствуйте! Вот не ожидал вас встретить. Давно вы в Харькове?" Женщина остановилась. "А, Арсений, здравствуйте, сказала она. - Рада вас видеть в добром здравии. Я приехала навестить отца, он никак не хочет перебираться ко мне. Это ваш сын?" - "Да, Сергей" - "Здравствуйте, - знакомая отца протянула Сергею руку. - Надежда Михайловна". Сергей представился. Он хотел, было, сказать, что отец далеко не "в добром здравии", но промолчал. Надежда Михайловна и отец поговорили ещё несколько минут и распрощались - Надежда Михайловна куда-то спешила. Когда она ушла, Сергей вопросительно посмотрел на отца. "Надя Старова, - сказал тот. - Впрочем, теперешнюю её фамилию я не знаю. Лет пять назад она переехала с мужем и детьми в Киев, её муж - профессор, не то физик, не то математик, получил там хорошую работу. А до отъезда я её часто встречал филармонии. Она сама - филолог, хотя отличная пианистка". - "Откуда ты её знаешь?" - "Встречались во времена оккупации. И она, и я играли в ресторане, забавляли фрицев. Иногда по очереди, иногда вместе, дуэтом. А потом, когда немцы возобновили работу оперного театра, я был там в оркестре, а она приходила в оперу в свободные от ресторана вечера, особенно, когда пел знаменитый в то время тенор Суслов. Надя увидела меня как-то в антракте и потом каждый раз подходила к оркестровой яме поздороваться. А Суслов сбежал потом вместе с немцами". Отец замолчал, они пересекли Сумскую, сели на скамейку в сквере напротив драматического театра. Время ещё в запасе было, здание филармонии рядом. "Серёжа, - сказал отец, - вот сейчас только подумал: Суслов. Может, тот Суслов - родственник нынешнего нашего идеолога? А? Вот было бы смешно". Сергей улыбнулся: "Не думаю. Папа, а сколько же лет этой даме, которую мы встретили? Выглядит молодо. - "Во время войны она была совсем ещё девчушкой, в сорок первом окончила десятилетку. Потом я долго не встречал её, увидел через много лет неподалёку от того места, где стоял до войны наш дом. Оказалось, Надя всю жизнь жила в том же районе, только чуть дальше, за Гольдберговской церковью. Знаешь, где эта церковь находится?" Сергей кивнул. "Это одна из немногих церквей в городе, которая не была закрыта, - продолжил отец. - Надя сказала тогда, что оканчивает филфак университета".
   Сергей никак не ожидал, что увидит папину знакомую ещё раз. В 1981 году он, будучи в Москве, заехал ненадолго в Харьков, чтобы вместе с родителями отметить сорок пять лет их совместной жизни. Отмечали скромно, дома, но назавтра Сергей повёл родителей в кафе-мороженое, что в саду Шевченко, и там за несколькими сдвинутыми вместе столами в противоположном углу большого зала увидел Жору Пешнева с его Лизой и, что его крайне удивило, ту самую Надежду Михайловну в окружении ещё пяти или шести человек её приблизительно возраста. Жора его не видел, а Сергею неудобно было подходить к этой компании. В тот же день, наведавшись вечером домой к Пешневым, он узнал, что знакомая отца является подругой тётки Жоры, она приехала на празднование сорокалетия окончания школы, позавчера соученики гуляли в ресторане, а вчера часть из них решила поесть мороженое. Жора же с женой, зная, где они соберутся, пошли с букетом роз поздороваться с Надеждой Михайловной, поскольку Пешнев ей весьма благодарен, так как она в своё время, десять лет назад, оказала ему определённую помощь в организации защиты диссертации в Киевском институте кибернетики, в котором работала заведующей редакционным отделом, что выяснилось совершенно случайно, но когда выяснилось, она предупредила Жору, что только подскажет, куда и к кому надо обращаться, но ни с кем о нём говорить не будет. "Тесен мир" - на этой сакраментальной фразе сошлись тогда Сергей и Жора. Впервые такой вывод сделал для себя Свитнев ещё в студенческие годы, когда отец, услышав от сына фамилию "Пешнев" и увидев Жору в своём доме, спросил его, не родственник ли Жоры Костя Пешнев, пояснив, что ходил с ним в одну школу, они учились в одном классе. "У меня есть родной дядя, которого зовут Костя, - сказал тогда Жора. - Может быть, это он?" "Где он сейчас? - спросил Свитнев-старший. - Жив?" - "Да, живёт в Краснодаре. Передать ему что-нибудь?" - "Нет, не надо, - Арсений Петрович махнул рукой. - Может, и не помнит меня... Впрочем, привет передайте, а вдруг вспомнит". Сентенция "мир тесен" снова пришла на ум друзьям, но они только понимающе переглянулись, когда к Пешневым в тот же вечер зашёл неожиданно Эдик Штейн, Жорин школьный товарищ. "Вы дома?" - спросил он, когда Пешнев открыл ему дверь, и, поздоровавшись с вышедшей в коридор Лизой, прямо с порога заявил, что если не во время, то сразу же ретируется, просто был здесь рядом по делу, как не зайти, они давно не виделись, у него сегодня свободный вечер, жена уехала на несколько дней в Никополь, там у её двоюродной сестры юбилей, и тёща с тестем поехали вместе с ней... "Да ладно тебе, заходи", - сказал Жора и провёл Эдика в комнату, где познакомил нежданного, но всегда желанного гостя с Сергеем. "Эдик - самый главный гобоист нашего оперного театра, - добавил он. - И отец Эдика был там первым гобоем. В общем, династия". "Надо же - сказал Свитнев, - и дед мой был до войны первым гобоем в харьковской опере. Его фамилия - Свитнев". Тут-то и посмотрели, улыбнувшись, друг на друга однокурсники, а Эдик в это время говорил, как бы извиняясь: "До войны наша семья жила не в Харькове".
   То, что Сергей практически ничего не знал о своём деде Свитневе, кроме того, что тот был музыкантом и работал в оперном театре, можно было как-то себе объяснить, поскольку дед умер ещё до рождения внука, хотя такое объяснение не выдерживало критики: при желании он мог бы проявить настойчивость, расспрашивая отца. Но то, что он не знает как следует своего отца тоже, ошарашило Сергея. Отец, всегда молчаливый и не склонный к разговорам на отвлечённые темы, редко изменял своему обычаю коротко отвечать на вопросы сына и, сколько помнил себя Сергей, так было всегда - без вранья и недомолвок, но коротко. Исключения случались (например, рассказ его о Наде Старовой), но Сергей мог бы пересчитать их по пальцам. С детства он был на попечении мамы и, в большей степени, бабушки. Отец мог поинтересоваться его школьными успехами - и только. На отце лежали все хозяйственные заботы, особенно - до переезда в новую квартиру. Он должен был обеспечивать семью водой, топливом, следить, чтоб вовремя приехал золотарь очистить выгребную яму, заготовить на зиму картошку, соленья, загрузив ими имеющийся в доме погреб. С возрастом руки отца огрубели, но по-прежнему нежно обращались со скрипкой, и он считался отличным скрипачом. Хотя Сергей интересовался музыкой и сам неплохо играл на старинном, фирмы "Шрёдер" пианино, окончив музыкальную школу, отец не сказал ни слова против, когда сын решил после школы поступать учиться в технический вуз. Но в этот последний по времени приезд сына в Харьков отец неожиданно предстал перед ним другой, незнакомой ему стороной. Сергей даже испугался, решив, что это нехорошее предзнаменование: значит, отец чувствует, что жить ему осталось недолго. А потом отец и сам об этом сказал. За день до выписки из больницы, когда Сергей пришёл к нему, отец сидел на кровати, в четырёхместной палате он был один - две койки вообще пустовали, а единственный сосед, худой, скуластый парень с огромными мешками под глазами, находился в холле больницы, Сергей поздоровался с ним по пути в отцовскую палату, парень разговаривал с молодой женщиной, женой, видимо. Отец выглядел неважно, лицо его было серым, и на вопрос Сергея "как самочувствие?" не ответил, только посмотрел на сына долгим взглядом и сказал, когда Сергей, придвинув стул, сел рядом: "Забирай меня отсюда скорей. Мне здесь делать уже нечего". - "Завтра, я только что говорил с твоим палатным врачом. Сегодня поставят тебе ещё капельницу, в последний раз, а завтра - домой". - "Когда ты уезжаешь?" - "Послезавтра утром". Отец вздохнул и, не глядя на сына, сказал: "Когда ты приедешь в следующий раз, меня уже не будет". - "Ну что ты, папа...". - "Не перебивай. Может, правда, успеешь на похороны. Так вот, я хочу, чтобы ты знал, и не удивлялся: меня будут хоронить по христианскому обряду. Мама всё знает, как и что надо сделать". Сергей не представлял себе, как мама сможет пережить уход из жизни отца, всю жизнь они прожили в полном согласии, мама называла отца не иначе как Сенечка, Сенюша, только несколько раз Сергей слышал, что мама говорила - Арсений, когда случалось некоторое несовпадение мнений по какому-то вопросу, очень редкое, и лишь так мама выражала своё неудовольствие. Сейчас Сергей не мог найти слов для ответа отцу, и нужно ли было отвечать? Он, действительно, был удивлён, не предполагал, что отец - человек верующий, никогда не замечал за ним такого, в их доме икон не было, даже в старом доме на Шатиловке он не видел их. Отец продолжал: "Мы с мамой никогда не говорили тебе, что ты тоже крещёный, крестили тебя в той же Гольдберговской церкви, что и меня когда-то, теперешний тамошний батюшка будет меня и соборовать, и отпевать, с ним договорено. Так что, если успеешь ко мне, то как-то перетерпи, ты же коммунист...". Да, Сергей вступил в своё время в партию, надо было, иначе не занимал бы сейчас той должности, которую имеет. К идеологическим догмам он относился как к объективной реальности, которая существует, ничего тут не поделаешь, существует, как явления природы, на которые невозможно оказывать влияние. Он знал, что "светлое будущее - коммунизм" - фикция, чушь, необходимая, чтоб пудрить мозги, но, однако же, в обществе приходится жить по существующим в нём правилам, создав при этом внутри себя тот собственный мир, в который нет доступа посторонним. Он давно, ещё со студенческой скамьи, сомневался в постулатах "марксистско-ленинской философии", которые вбивались в голову во время учёбы, в диалектическом материализме, эти сомнения особенно усилились после того, как почитал труды философов-идеалистов. К ним он получил доступ в фондах областной библиотеки, закрытых для обычных посетителей, но не для него, поскольку одно время, ещё до Кати, был довольно близко знаком с одной работницей этой библиотеки, которая тайком давала Сергею на дом интересующие его книги, убедившись, что он, имея навыки скорочтения, может быстро возвратить их. "Если представить, что объективной реальности, то есть всего того, что меня окружает в жизни, - рассуждал Свитнев, - всех тех предметов, которые я могу пощупать, не существует вообще, то что же существует на самом деле? Может быть, лишь та картина мира, которую я себе рисую? Вернее, есть множество таких картин, у каждого человека - своя, и любая из них - реальность, и все эти реальности составляют единое целое? В таком случае это целое должно быть настолько гармонично, что его свойства должны проявляться в той или иной форме в любом предмете - в том, который я могу потрогать, и в тех, к которым прикоснуться невозможно - к электрону, например, или, допустим, к Юпитеру. Если исходить из таких предпосылок, то я, тоже "предмет" для других людей, являюсь, как ни невероятно подобное звучит, носителем свойств Вселенной и обладаю, не зная этого, многими её возможностями. Бр-р-р... Что-то занесло меня... Но что-то во всём этом есть, только не хватает знаний, чтобы разобраться как следует...".
   Конечно, хорошо было бы досконально изучить труды философов, в том числе русских, большинство которых были выдворены из страны советской властью, ведь так интересно! Но катастрофически не хватало на всё времени, служба часто требовала от Сергея полной отдачи, но, слава Богу, не всегда: дело было поставлено так, что его ближайшие помощники - руководители подразделений - были весьма компетентны в сферах своей деятельности, и, если не случалось форс-мажорных обстоятельств, то Свитнев мог с лёгким сердцем уезжать в командировки, которые были необходимой частью его работы. Правда, командировки, а уезжал он не только в Алма-Ату и в Москву (в столицу он ездил охотно, так как это позволяло ему выкроить несколько дней, чтоб смотаться к родителям в Харьков), отрывали его, как правило, от книг. Особой системы в его чтении не было, в разных книжках и журналах он находил сведения, которые казались ему интересными, наводили на размышления, и Сергей без усилий, не специально, запоминал их. К таким сведениям относились и вопросы, связанные с эзотерическими системами, о которых в последнее время стали часто писать (к ним, в том числе, относили и шаманство - особое видение мира как вселенской гармонии; к тому же, года два назад Володя Коморный как-то вскользь заметил, что эзотерикой начало всерьёз заниматься оборонное ведомство, но не стал развивать эту тему, несмотря на осторожные вопросы Свитнева). И, естественно, его интересовало всё, что связано с мирозданием. Свитнева поразило высказывание одного действующего академика (его фамилия не задержалась в памяти, но в ней осталось, почти дословно, что он писал). Академик считал, что Вселенная состоит из некой субстанции, которую никак нельзя назвать материальной, скорее - духовной, имеющей волновую природу, эта субстанция и строит весь материальный мир. Академик утверждал, что есть такие волны, которые могут мгновенно распространяться в любую точку Вселенной, и благодаря этому любое произнесенное слово или имевшее место событие запечатлеваются в каждой точке Вселенной навсегда. Отсюда следует, что есть некая Высшая сила (слово "Высшая" было написано в статье с заглавной буквы) - сила, которая, благодаря таким волновым функциям мироздания, видит весь мир моментально. "Не это ли, - думал Свитнев, - есть свидетельство существования Бога? Из высказываний академика следует, что всё в окружающем пространстве имеет волновую природу - всё, включая человека, и материальным миром управляет волновая функция мироздания, без неё он оставался бы мёртвым, и имя этой волновой функции - Дух, иначе и не назовёшь...".
   Эти его мысли вспомнились Сергею, когда он уходил из больницы после разговора с отцом. Вполне возможно, что он, выросший атеистом, многое потерял в познании мира. Но познать мир так хотелось! Познать с разных сторон, познакомиться с разными точками зрения на него, с разными подходами к его изучению, кроме привычного - с позиций "марксистко-ленинской философии". Вчера в книжном ларьке рядом с магазином "Оптика" на площади Тевелева (площадь давно именовалась Советской, но коренные харьковчане привыкли к старому названию) он увидел книжку Блаватской - это, видимо, было первое в Советском Союзе издание труда представителя эзотерической науки, ещё как науки официально не признанной. Но Свитнев не раз встречал упоминание об этой знаменитой женщине, которая провела в прошлом веке много лет в Тибете и Индии и которой даже в "Советском энциклопедическом словаре", изданном в 1980 году, было посвящено несколько строк. Книжку, естественно, он купил, это было три недели назад, но успел только пролистать. Очень жаль, что сунул её в сданную в багаж сумку, а то бы почитал в самолёте вместо того, чтобы дремать и представлять себе в полусне глупости...
   Обычно что-нибудь, что можно почитать в самолёте, Свитнев клал в свой командировочный портфель, который в качестве "ручной клади" всегда брал с собой. Так он сделал и на этот раз - он летел в Красноярск, а потом предстояло ещё слетать в Игарку. Об этой командировке Свитнев был предупреждён в Алма-Ате ещё при возвращении из Харькова. Он был включён в состав комиссии, сформированной союзным министерством для выработки рекомендаций по совершенствованию единой союзной системы электроснабжения, в которой слабым звеном являлось положение в отдалённых районах Восточной Сибири. Тогда же он узнал, что председателем комиссии из пяти человек утверждён Федоровский, только два месяца назад назначенный руководителем московского главка. Он-то и предложил включить в комиссию Свитнева. "Вы же понимаете, Сергей Арсеньевич, - сказали ему в Алма-Ате, - что Игорь Александрович, уважаемый, безусловно, человек и опытный руководитель, не специалист в технических вопросах функционирования электрических сетей, так что придётся вам потянуть это дело". Все члены комиссии должны были встретиться в Красноярске, и за четыре дня до вылета Свитневу позвонили и сообщили дату и время сбора комиссии в крайкоме партии, а также название гостиницы, где был забронирован для него номер.
   В Красноярске комиссия провела два дня и вылетела в Игарку. В Сибири Свитневу бывать ещё не приходилось, тем более - в её северной части. Здесь только начиналась весна, было холодно, и Свитнев подумал, что мог бы одеться и потеплее. Работа комиссии шла интенсивно, всем хотелось поскорее завершить её, и на заключительном этапе комиссия провела два дня в предоставленном ей кабинете в директорском корпусе лесопромышленного комплекса, который являлся главным предприятием города. Обедали в отдельной комнате столовой, предназначенной для руководящего персонала предприятия, где можно было отметить в меню те блюда, которые хочешь получить на обед завтра. Во время обеда в этой комнате в последний день пребывания в Игарке Свитнев заметил обращённый на него взгляд садящегося за соседний стол высокого человека с редеющими светлыми волосами. Его лицо показалось Свитневу знакомым, но никаких ассоциаций, связанных с этим человеком, не возникало - голова и во время обеда была занята поиском формулировок, которые должны были быть включены в заключительный документ, подготавливаемый комиссией. Нужно было так сформулировать выводы, чтобы и дело двигалось, и у Красноярского крайкома, где должен был завизирован итоговый документ, не возникло особых возражений. Когда Свитнев встал из-за стола, человек поднялся тоже и догнал Свитнева у дверей.
   - Извините, - сказал он. - Вы харьковчанин?
   - Да, - Свитнев ещё раз внимательно посмотрел на него. - Вы тоже? Не могу вспомнить, но мы встречались.
   - Вы жили в районе Госпрома?
   Они вышли в коридор.
   - Точно, - ответил Свитнев. - И вы?
   - Да. В "Красном промышленнике"
   - А я в шестом корпусе "Нового быта".
   - Там- то мы и пересекались. Моя фамилия Житомирский. Виктор Семёнович. Помнится, я видел как-то вас вместе с Юрой Пешневым.
   - С Жорой Пешневым? Это мой товарищ, мы вместе учились в Политехническом. А я - Свитнев Сергей Арсеньевич.
   - Для вас - Жора, для меня - Юра, - улыбнулся Житомирский. - Он тоже мой товарищ, но ещё со школы. Вы ведь не сто тридцать первую школу оканчивали?
   - Сто тридцать третью. В 1955 году.
   - И мы в том же году. Я видел Пешнева два года назад, когда был в Харькове.
   - А я месяц назад, ездил навестить родителей и заходил к Жоре.
   - Как он там? Как Лиза?
   - Да, кажется, всё нормально. Их сын в этом году оканчивает университет. А вы давно в Игарке?
   - Давно уже. Привык. Ведаю здесь капитальным строительством, занимаюсь реконструкций. Я строитель по профессии, окончил ХИСИ.
   - Тяжело, наверное, строить здесь? Вечная мерзлота...
   Житомирский улыбнулся:
   - Есть, конечно, проблемы. Но ничего, строим. Вбиваем сваи поглубже и строим.
   - Мамонтов не находили?
   - Мне не случалось. А мой старший сын - его, кстати, мы с женой назвали Юрой, в честь, так сказать, Пешнева, - тоже строитель, был недавно в командировке в Якутии, и как раз при нём там выкопали часть туши мамонта.
   Они шли, разговаривая, по коридору. Свитнев подумал, что когда-то, когда в этом районе был совсем другой климат, здесь бродили мамонты, и люди на них охотились. Был так называемый каменный век, относительно недавно - с точки зрения времени существования Земли, эпоха так называемого плейстоцена, если он правильно помнит, и та эпоха сменилась эпохой голоцена, в которой сейчас живёт человечество, а обе эти эпохи составляют кайнозойскую эру, которая началась приблизительно семьдесят миллионов лет назад. Вот мамонты вымерли в результате природных катаклизмов, а есть живность, которая пережила эти катаклизмы, например, дельфины. Несколько лет назад, будучи в отпуске в Крыму, Свитнев случайно познакомился с сотрудником крымского дельфинария, бывшим харьковчанином, и тот свозил его к себе на работу, и много рассказывал о дельфинах - особенно, о дельфинах черноморских, которых существует несколько видов. Оказалось, что некоторые виды дельфинов существуют десять миллионов лет, в то время как "возраст" приматов - два миллиона лет, а человек появился вообще лишь триста пятьдесят столетий назад. "Как интересно получается, - усмехнулся про себя Сергей, - спросил о вечной мерзлоте, а память перешла к вопросам, связанным с мирозданием. Что ж, так устроен человеческий мозг...".
   Свитнев и Житомирский вышли на лестничную площадку.
   - А вы здесь с комиссией, как я понял? - спросил Житомирский.
   - С комиссией. Сегодня заканчиваем, надеюсь, работу.
   - Я понял, что сейчас вы живёте не в Харькове. А где, если не секрет?
   Свитнев назвал свой город, добавив:
   - Сразу после института попал в Казахстан, так и остался там.
   - Может быть, вечером поужинаем вместе? - спросил Житомирский. - У меня дома. Здесь недалеко. Я зайду за вами. Моя жена будет рада встретиться с харьковчанином.
   - Спасибо, - улыбнулся Свитнев. - Боюсь, не получится. Я не могу сказать, когда освобожусь сегодня, а завтра рано утром улетаем.
   - Жаль. Хотелось поговорить... Что ж, будете в родных пенатах, передавайте привет Пешневу.
   Они распрощались, обменявшись рукопожатием. "Это мой земляк, харьковчанин", - сказал Свитнев своим коллегам, обедавшим вместе с ним и тоже начавшим подниматься по лестнице. Но в тот же день, часа через три, он снова встретился с Житомирским. Федоровский и Свитнев направлялись к директору комбината, чтобы решить несколько технических вопросов (задержать после окончания рабочего дня опытную машинистку, чтоб отпечатать подготавливаемое заключение, определиться с доставкой комиссии завтра утром к самолёту). Они открыли дверь в приёмную директора, а в это время оттуда выходили Житомирский и невысокий плотного телосложения человек, при виде которого Федоровский воскликнул:
   - Саня! Ты?
   - Здравствуй, Игорь, - улыбнулся Палин, выходя в коридор. - И я не ожидал тебя здесь встретить.
   Друзья обнялись.
   - Саня, когда освободишься, подойди в комнату, - Игорь назвал номер кабинета, отведенного комиссии. - Я там буду ещё часа два. Обязательно, прошу тебя. Завтра я улетаю. И как я забыл, что ты должен быть в Игарке? Ведь мне говорила Полинка, что ты звонил. Когда же это было? Да, шесть лет назад... Договорились?
   Палин кивнул.
   - Это мой однокурсник, - пояснил Федоровский Свитневу, подходя к столу секретаря директора. - Были в одной компании. Четверть века не виделись, ужас!
   - Алексей Николаевич нас ждёт, - сказал он секретарше, та кивнула и подошла к двери в кабинет.
   - Прошу, - сказала она, открывая дверь.
   Саня дождался, пока Игорь подпишет подготовленное заключение комиссии, и отвёл его к себе домой. Федоровский вернулся в гостиницу глубокой ночью. Времени для сна почти не оставалось. Чтобы ещё раз попрощаться с товарищем студенческих лет, Палин подошёл ранним утром к микроавтобусу, который должен был отвезти комиссию к самолёту.
  

3.

  
   Саня, закурив, смотрел вслед микроавтобусу, пока тот не скрылся за поворотом, потом пошёл домой. Хотелось спать, и он не мог решить: то ли сварить себе кофе, к которому он пристрастился в последнее время, и собираться на работу, то ли позвонить Житомирскому - его непосредственный начальник уже, наверное, встал - и сказать, что придёт на пару часов позже, а самому поспать эти пару часов. Всё равно, сегодня последний день перед отпуском, на службе у него полный порядок, его ребята знают, что и как надо делать за время его отсутствия, перечень работ расписан и отдан Коле Иванову, которого, с согласия Житомирского, он оставляет за себя. Коля, Саня уверен, справится, даже если возникнут непредвиденные обстоятельства. Конечно, зайти сегодня в управление придётся, но особых дел уже нет, остались мелочи, и надо, по сути, лишь попрощаться с коллегами. Поспать всё-таки было бы неплохо, голова гудит после застолья с Игорем, основную "нагрузку" он, хозяин дома, взял на себя, что случалось теперь нечасто, но такое было почему-то настроение, а Игорь лишь потягивал сухое вино. В общем, надо поставить будильник и поспать без помех - Нонна уйдёт на работу, тоже в последний раз перед отпуском, а Леночка спит и спать буде долго, вчера пришла поздно с "гулек", как называл Саня её долгое отсутствие вечерами, всё учащающееся. Она перешла в десятый класс, у неё уже каникулы, может спать, сколько хочет. Леночка, рослая, черноглазая (в маму), с чёрными же локонами, обрамляющими белокожее лицо с едва заметным румянцем, нельзя сказать, что писаная красавица, но - пикантная, как говорил Саня жене, последние полгода уж очень часто, когда не надо было завтра утром рано вставать, чтоб идти в школу, возвращалась домой очень поздно. Она отговаривалась, что была то у одной подруги, то у другой, и это настораживало и Саню, и - особенно - Нонну, которая не раз выговаривала дочке, и однажды Саня, выключив телевизор, услышал в наступившей тишине, как Нонна в кухне в сердцах назвала её шалавой.
   Шесть лет в Игарке пролетели быстро, только встретив Федоровского, Саня осознал, что уже - шесть лет. Свои студенческие годы он вспоминал всё реже, лишь Игорь и разговор с ним вчера вечером, затянувшийся на полночи, всколыхнули в памяти многое, в том числе то, что и вспоминать не хотелось, Тату, например. Он с удивлением обнаружил, что воспоминания эти для него вещь второстепенная, далёкое прошлое, никак не стыкующееся с его теперешней жизнью, с её заботами, с его, Александра Ивановича Палина, сегодняшним мироощущением. Он, конечно, обрадовался, увидев товарища студенческих лет, это чувство возникло спонтанно, помимо его воли, но быстро прошло, и, разговаривая с Игорем, расспрашивая об его житье-бытье, о других сокурсниках из их бывшей компании, делал это как-то механически, отдавая себе отчёт в том, что на самом деле ему всё это неинтересно, просто как бы долг прошлому, иначе поступать было бы неудобно перед Игорем, явно довольным тем, что так неожиданно они встретились. Видя это, Саня не мог не пойти сегодня проводить Игоря. Опять же - "долг"... Из переписки с родственниками в Днепропетровске, прерывающейся иногда, но потом возобновляемой под влиянием писем мамы, Саня знал, что Митёк Камынин, работающей вместе с дядей Парамоном, в общем и целом процветает, передавал ему приветы, если не забывал, и всё. У каждого из их студенческой компании была своя жизнь, слабо пересекающаяся, как он считал, с жизнями остальных, у каждого свой путь с непременными ухабами на нём, и задача его, Палина, самому преодолевать ухабы, встречающиеся на его пути, что он и делает с той или иной степенью успеха, и в преодолении их никто помочь не может.
   Прибыв в Игарку, Палин начал работать инженером-механиком в отделе капитального строительства лесопромышленного комплекса, но уже через год возглавил всю ремонтную службу этого отдела, в ведении которого было изрядное число строительных машин и механизмов: краны, лебёдки, устройства для забивания свай и многое другое. Доход семьи стал вполне приличным, Саня выпивал редко - разве что промёрзнув на стройках. Достигнутое материальное состояние подвигло его на то, что он ещё раз предложил жене: он хотел бы удочерить Леночку. Такое предложение он делал ещё лет восемь назад, но Нонна тогда ответила, что не имеет смысла, поскольку дочка получает пенсию "по потере кормильца" - не ахти какие деньги, но всё же, а если оформить удочерение, то этой пенсии не будет. Теперь же Саня с Нонной зарабатывали столько, что та пенсионная сумма не играла никакой роли, мизер, но Нонна снова возразила: пусть всё остаётся, как есть, не надо дочке менять фамилию, ведь и она, Нонна, приняв когда-то фамилию Виктора, не поменяла её, выйдя замуж за Саню. А сейчас всё менять - с документами не разберёшься, будет путаница. "В общем, не надо, Санечка...".
   В отпуск Саня с семьёй ездил раз в два года, в промежуточное лето Леночку отравляли в пионерский лагерь на юг, под Красноярск. Сейчас они собирались в отпуск в третий раз. Надо было заехать в Белгород, повидать маму, уже совсем старенькую. Письма, которые он получал от неё примерно раз в месяц, короткие, не очень содержательные, были написаны рукой Клавы, жены Пашки - у мамы стало плохо с глазами, да и правая рука дрожала, но что интересно: письма были вполне грамотными, без ошибок, хотя были заметны исправления в отдельных словах - видимо, мама всё-таки проверяла по привычке то, что написала сноха под её диктовку. Пашка вообще не писал, только передавал приветы, и каждый раз, прочитав "Паша передаёт привет", Саня вспоминал и со смехом однажды рассказал Нонне, как при последнем посещении Белгорода они с братом неспешно шли по улице и Пашка вдруг резко буквально что называется нырнул в оказавшуюся рядом дверь гастронома. Саня, удивившись, последовал за ним и, догнав, спросил, что случилось, на что Пашка ответил, что им навстречу шла Нинка, та самая... "Наверное, к родителям приехала, - сказал Пашка. - Мне говорили на работе, что она учится в Харькове...".
   В этом году, как и в прошлые отпуска, хотелось поскорее попасть на юг, к морю. Но Саня и Нонна планировали после Белгорода съездить в Киев, где жили Кира, сестра Нонны, и Лёня, её двоюродный брат, и там надо было "провентилировать" вопрос о возможном поступлении Леночки в институт через год (пора, пора об этом думать, время бежит, желательно с Кирой лично, а не в письмах, договориться о жилье дочки хотя бы в первое время, пока будут идти вступительные экзамены).
   На свою квартиру в Белгороде Нонна перед отъездом в Игарку оформила бронь. Присматривать за ней было поручено Клаве - именно ей Нонна, как было договорено с мужем, отдала ключи, поскольку Саня опасался, что его непутёвый Пашка будет водить туда девок, и его заботила не столько моральная сторона этого дела (брат неисправим!), сколько то, что в квартире при ключах у Пашки будет бардак. В эту маленькую квартирку в старом четырёхэтажном доме, построенном ещё до войны, Нонна приехала девятнадцатилетней, только что окончившей бухгалтерские курсы. Она, будучи уже беременной, приехала к мужу, несмотря на протесты своей мамы, которая боялась отпускать в незнакомый город свою дочку в её положении, считая, что рожать надо в Киеве. Но Витя, муж, звонил в Киев почти каждый день и настаивал на её приезде, и Нонна, как только получила свидетельство об окончании курсов, отправилась в Белгород. Саня никогда не спрашивал жену об её первом муже, Нонна тоже не любила вспоминать о случившейся трагедии, и Саня узнал некоторые подробности о прошлой жизни жены от её мамы, Адели Соломоновны, которая как-то удивительно своей манерой поведения была похожа на его собственную маму. У Сани и Адели Соломоновны почему-то сразу, как только Саня впервые приехал с Нонной в её родной город, установились тёплые отношения, чего нельзя было сказать об отношениях его с Кирой, которая показалась ему несколько высокомерной, себе на уме, и его впечатление о сестре жены Нонна потом нехотя подтвердила. "Понимаете, Шура, - говорила Адель Соломоновна Сане - она называла его Шурой с первого дня знакомства, когда Саня представился - Александр, - Нонночка добрая душа, вы уж поберегите её, она так настрадалась...". Она хлопотала на кухне, Саня сидел здесь же и чинил утюг, а Нонна с Леночкой пошли по магазинам, ведь в Киеве, в отличие от Белгорода, хоть что-то можно было купить приличное из одежды. Из сбивчивого, непоследовательного рассказа тёщи Саня узнал, что Нонна познакомилась в Киеве с командированным из Белгорода мужчиной, он был старше на тринадцать лет, и она, год назад окончившая школу и не пытавшаяся даже поступать в вуз ("Нонночка неважно училась в школе, - вздохнула Адель Соломоновна, - не то что моя старшая, Кира"), влюбилась в высокого русоволосого монтажника-высотника ("Ну, вылитый артист Рыбников из фильма, не помню названия, где он играет такого же монтажника, вот такое совпадение"). Виктор пробыл в Киеве месяцев пять или чуть больше ("Что-то они здесь строили большое и сложное", - говорила Адель Соломоновна), из них последние два месяца он, расписавшись с Нонной, жил у них на улице Саксаганского, в доме, в котором семья жила ещё до войны и из которого будущий отец Нонны ушёл на фронт и куда вернулась из эвакуации Адель Соломоновна с дочкой, а потом сюда добрался из госпиталя и весь израненный её муж. "Родилась Нонночка, и всё было хорошо, пока её папа не ушёл из жизни", - Адель Соломоновна опять вздохнула, помолчала, переводя дыхание, и продолжила: "Нонночке было четырнадцать лет, а Кирочке - двадцать три, уже год как работала после окончания института. Хорошо ещё, что у меня нужная профессия, хорошие портнихи всегда в цене, клиенток у меня было много". Саня закончил возиться с утюгом, проверил - нагревается, и сидел на табурете, молча слушая тёщу. Она, не отходя от разделочного стола, стоящего рядом с газовой плитой, только поворачиваясь то к плите, то обратно к столу, говорила и говорила. Чувствовалось, что ей хочется высказаться, как бывает в поезде, когда случайному попутчику изливают душу. Саня, конечно, не относился к этой категории, он не был случайным для Адели Соломоновны, но он понимал, что не Нонне же ей излагать эту историю, та и так всё знает, и зачем ей напоминать о плохом в жизни, и не старшей дочери, на которую, как Саня успел заметить, Адель Соломоновна смотрела с некоторой опаской, когда та заходила в отчий дом. Кира, рыжеволосая, со светло-карими глазами, не похожая внешне ни на мать, ни на сестру, а копия отца, как говорила Сане жена, недавно переехала с мужем в новую квартиру, хотя ухитрилась оставаться прописанной в квартире матери. Из того, что рассказывала тёща, Саня уяснил, что по окончанию командировки Виктор должен был вернуться в Белгород, он не хотел перебираться в Киев. В Белгороде его ценили на работе, в Белгороде была своя квартира, оставшаяся ему после смерти родителей - они ушли один за другим пять лет назад, умерли от болезней и старости, он был у них единственный и поздний ребёнок. Виктор уехал, а за ним вскоре отправилась в Белгород и Нонна. Когда пришло время ей рожать, Адель Соломоновна приехала к дочери, пробыла в Белгороде четыре месяца, помогая дочке, но потом вынуждена была вернуться в Киев, так как обострились собственные болезни, а в Киеве были те врачи, которые наблюдали её давно, и только они могли помочь. А ещё через полгода Виктор погиб, сорвавшись с большой высоты, Адель Соломоновна снова поехала к дочери, надеясь уговорить её вернуться в Киев, хотя понимала, что это ей не удастся, поскольку Кира к этому времени привела в дом мужа, весьма приятного человека, ничего не скажешь, да Шура и сам может судить, встречался с ним. Но в квартире на Саксаганского стало бы совсем тесно, если б Нонна вернулась, а тут ещё и Кира уже ждала ребёнка. В общем, Нонна осталась в Белгороде, отдала Леночку в ясли, пошла работать. Да и как бросать квартиру, отдавать её государству в наше время, когда такой дефицит с жильём?..
   Адель Соломоновна умерла в позапрошлом году - как раз в это время Палины собирались в отпуск, пришлось вылететь, с трудом переоформив авиабилеты, на девять дней раньше, чтоб успеть на похороны. Поминки были скромными - даже не поминки, у евреев проведение такого мероприятия не принято, а просто, придя с кладбища усталыми, собрались за столом близкие люди покойной: Кира с мужем и двумя детьми и двоюродный брат Киры и Нонны Лёня с Люсьеной Наумовной, которая, как рассказывала мужу Нонна, помогала растить маленьких внуков Лёни, оставшихся в тот день дома с матерью. Люсьена Наумовна была дружна с Аделей Соломоновной, их связывала память о покойном брате последней, который был женат вторым браком на Люсьене Наумовне, и Лёня относился к ней как к родному человеку. Впрочем, общество, собравшееся за столом после похорон, было смешанным: мужья дочерей Адели Соломоновны евреями не были, да и Лёня, Леонид Иосифович Осиновский, был записан русским - по национальности его матери, и "хорошая" пятая графа в его паспорте способствовала карьерному росту Лёни, вполне оправданному благодаря его знаниям и способностям.
   В тот приезд в Киев Саня впервые разговорился с мужем Киры Егором Петровичем Дудко, раньше как-то не получалось - встречались, здоровались, обменивались какими-то дежурными фразами - и всё. Егор Петрович был девятью годами старше, пережил немецкую оккупацию в Киеве и в деревне под Киевом, где жила его бабушка, к которой он добрался, оставшись совсем один после взрыва радиоуправляемой мины, заложенной перед уходом из города частей Красной армии в одном из домов главной улицы столицы Украины. В этом доме, как предполагалось (и было угадано), должен был разместиться или немецкий штаб, или какое-то другое важное немецкое военное учреждение. Взрыв вызвал пожар, практически уничтоживший Крещатик. Егор Петрович, к началу войны четырнадцатилетний, после ухода отца на фронт (мама его умерла давно) жил с тётей, бездетной женой брата отца, тоже призванного в первые дни войны в армию, и она, проходившая в момент взрыва неподалёку от того дома, оказалась случайной жертвой. Всё это Сане рассказывал Егор Петрович, когда они вдвоём сидели, потягивая коньяк, в просторной кухне квартиры Дудко по окончании воскресного обеда, устроенного Кирой, после которого сёстры с детьми пошли прогуляться в Голосеевсий парк, посидеть на скамейке на круче над Днепром. Лена не хотела идти. "Мне не интересно", - сказала она, скосив глаза на своих двоюродных братьев и сыновей её троюродной сестры Жанны. Сыновья Киры, Олег и Денис, были младше Лены на один и три года соответственно, старший - рыжий, младший - черноволосый, но оба одинаково смирные, спрашивающие постоянно свою маму, можно ли то или это, в отличие от детей Жанны, братьев-погодков, очень похожих внешне друг на друга, но только - внешне, так как явно отличались темпераментом, как отметила про себя Нонна. Поди ж ты, малышня, а уже отличаются поведением: старший, Коля, которому уже исполнилось пять лет, - молчаливый, спокойный, даже медлительный, для него лучше всяких игрушек книжка, он уже больше года как читает сам, и младший, Лёша, Алексей, названный именем отца, ушедшего из жизни до рождения второго сына, - непоседа, вертлявый, его Жанна усадила за стол во время обеда рядом с собой и всё время одёргивала. "Я лучше телевизор посмотрю", - сказала Лена, но Нонна, в конце концов, уговорила её. На этот воскресный обед Кира пригласила сестру с семьёй нехотя, иначе было нельзя, ни муж, ни Лёня не поняли бы её, если б она просто оставила родственников в маминой (теперь - её) квартире, не уделив им внимания в те несколько дней, которые они должны провести в Киеве перед тем как отправиться в одесский пансионат, куда, как ей сказала сестра, давно были получены в профкоме путёвки и куда они должны были лететь прямо из Игарки, но смерть Адели Соломоновны заставила скорректировать планы. После похорон мамы Кира услышала, как Лёня сказал Нонне, что он сегодня вечером уезжает в командировку, но к следующей среде обязательно вернётся, скорее всего - во вторник, и в среду к шести часам он ждёт Палиных у себя дома. И Кире было бы неловко перед двоюродным братом, к тому же - её теперешним начальником на работе, если бы он узнал, что она не должным образом отнеслась к приехавшим родственникам. На обед она позвала и Жанну с детьми, иначе было нельзя...
   Саня и Егор Петрович устроились в кухне, здесь было проще, не надо было опасаться, что что-то случайно капнет на стол, следить, чтобы, не дай Бог, не поцарапать стильную импортную мебель в остальных трёх комнатах квартиры Дудко, расставленную умело, со вкусом, что создавало определённый уют ("Как здесь красиво! - шепнуло мужу Нонна. - Не то что у нас с тобой"). Обедали в самой большой комнате, гостиной, и Кира постоянно дёргала детей - и своих, и Жанны: осторожно, не пролей, не поцарапай. Егор Петрович только посматривал на жену, не говоря ни слова, и Саня понял, что он уже привык к властным манерам жены.
   "Пойдём на кухню", - сказал Дудко, когда они с Саней остались одни. Он достал из бара, встроенного в мебельную стенку, бутылку коньяка. "Рюмки есть в кухне", - добавил он. Посуда после обеда была уже вся перемыта стараниями Киры и Нонны, даже Леночка помогала им, и стол в кухне, за которым семья обычно ела, был свободен.
   Саня взял в руки бутылку, посмотрел на этикетку. Коньяк был армянский - точно такой, какой, насколько он помнил, несколько раз привозила в Москву после посещения родных в Армении Маруся. Егор Петрович достал из подвесного шкафчика простые рюмки, из холодильника - лимон, нарезал его. Саня разлил коньяк. "Ну, будем", - сказал Егор Петрович, они чокнулись, выпили. Дудко сразу снова наполнил рюмки, но на это раз они только пригубили. "Ну, давайте, Саня, знакомиться, - сказал хозяин дома. - А то как-то не случалось толком поговорить. Впрочем, давай перейдём на "ты", если не возражаешь". Дудко улыбнулся и добавил: "Всё-таки мы близкие родственники". "Не возражаю" - тоже улыбнулся Саня, они обменялись рукопожатием, снова чокнулись и выпили.
   Саня поведал вкратце о себе, то же сделал и Егор. Саня стал называть Дудко по имени, преодолев в себе некоторые трудности, связанные с разностью их возрастов. Из рассказов Егора он узнал, что, живя у бабушки, матери отца, Егор ходил за четыре километра в посёлок, где работал в столярной мастерской, организованной немцами для своих нужд при созданном ими же учебном заведении - вроде советского производственно-технического училища, которое должно было подготовить местную молодёжь для работы на предприятиях Германии (сначала хоть как-то подготовить, а уже потом - в эшелон и в Германию). Очень скоро после того как выгнали немцев, бабушке пришло письмо от отца, он лежал в госпитале, ранение было таким, что на фронт он уже не попадёт, и он надеялся через какое-то время вернуться в Киев. В это же время старший товарищ Егора, с которым он работал в мастерской и который успел до войны закончить десятилетку, но не был призван в армию из-за хромоты, собрался ехать в Киев, так как узнал, что там начат набор студентов в строительный институт. Он предложил Егору попытать счастья вместе, а то, что у того нет среднего образования, - не беда, говорил он, как-нибудь прорвёшься. И Егор поехал - без всякой надежды на успех, без денег, с буханкой хлеба в сумке. На самом деле он хотел посмотреть, цела ли их с отцом квартира, и надеялся лишь на то, что найдёт какую-никакую работу, чтоб себя прокормить. Квартира была цела, но входная дверь нараспашку, из неё было вынесено всё, что представляло хоть какую-то ценность, и всё, что могло сгодиться в качестве дров. Здесь друзья и поселились, притащив из недалеко расположенного здания бывшего студенческого общежития две железные кровати с продавленными сетками и найденные там же, в подвале, два матраца с клочками ваты, вылезающими из дыр в них. Теперь проблема была в том, что надо было как-то закрыть квартиру. Но Егору повезло: у одних остававшихся в доме соседей нашёлся большой навесной амбарный замок с двумя ключами, он был одолжен на время Егору, и он, найдя несколько изогнутых толстых гвоздей, вбил их в створки дверей - теперь было куда вешать замок. Конечно, эта конструкция не могла противостоять, если б кто-то пожелал проникнуть в квартиру, однако показывала, что квартира имеет хозяев. Товарищ Егора подал документы в институт и до начала занятий был послан на восстановительные работы учебного здания, его раз в день кормили из солдатской кухни. А Егору приходилось самому добывать себе пропитание, и он подрядился пилить и колото дрова у хозяев, которые сами не могли справиться с этим делом, но могли оплатить труды парня или хотя бы накормить его. Вечерами Егору помогал товарищ. Кроме того, Егор, с детства хорошо рисующий (он до войны ходил в художественный кружок дома пионеров) и обладающий почти каллиграфическим почерком, рисовал вывески и писал разного рода объявления для организаций, восстанавливающих свою деятельность в городе. Товарищ сказал ему, что в институт принимают и окончивших только девять классов, из таких юношей и девушек формируют специальные группы для подготовки их в студенты. Но где Егору было взять документ хотя бы об окончании девяти классов? У него за плечами было лишь семилетка... Однако ему снова повезло: Один из хозяев, которого Егор обеспечивал дровами, оказался бывшим директором школы, его снова приняли на работу, но уже не директором, поскольку был в оккупации, Егор поговорил с ним, и тот обещал, ссылаясь на свои оставшиеся связи в педагогической среде, сделать ему документы о сдаче экстерном учебных дисциплин по программам восьмого и девятого классов, но за это Егор должен был бесплатно пилить и колоть дрова ему в течение двух месяцев. Егор согласился, понимая, что тот может и обмануть, но выхода не было. И что удивительно, Егор обманут не был! Он получил, в конце концов, необходимые документы и отнёс их в институт... "Так я стал студентом, - говорил Егор Сане. - Учился на архитектурном отделении. Сначала было очень трудно, так как у меня были огромные пробелы в знаниях общетехнических дисциплин. Особенно не давалась химия... Приходилось подгонять ночью, спал очень мало, поскольку после занятий надо было где-то подрабатывать, чтобы было что кушать. Стало немного легче, когда вернулся отец, у него была пенсия, а потом и он пошёл работать".
   Егор помолчал, наполнил рюмки и посмотрел прямо в глаза Сане. "О том "экстерне" даже моя Кира не знает, - сказал он. - Знали покойный отец и тот мой товарищ, который подтолкнул меня на это дело, но и он, Серёга, два месяца назад внезапно умер - сердце... Так что теперь никто здесь не может мне навредить. Только ты теперь", - Егор опять посмотрел в глаза Сане. "Ну, конечно, сейчас побегу", - привстал Саня с кухонной табуретки и тут же, улыбаясь, сел снова. "Да нет, ты в Киеве человек чужой, гость, поэтому и рассказал я тебе эту историю. Она, честно говоря, не даёт мне покоя. Ладно, проехали, как теперь говорят. Давай помянем моего Серегу". И они молча выпили, потом вышли на балкон, дверь на который была в кухне, закурили. "Тебе нравится Киев?" - спросил Егор. "Да, прекрасный город. Я, как ты знаешь, бываю здесь нечасто, но замечаю, что строится много, город украшается. Впрочем, это неудивительно, ведь город-герой". - "Ну да, "герой", - выделил интонацией последнее слово Егор. - Какой он герой? Это Хрущёв придумал. Даже было бы смешно, если б не было так грустно. На самом деле всё было иначе. Я помню. И коренные киевляне точно знают, как было. Я говорил со многими, и они подтвердили мои впечатления". - "Ну и как было?" - "Да в сорок первом никаких боёв ни в городе, ни в его окрестностях не было. Где-то в середине августа немцы остановились в километрах двадцати-тридцати от Киева и дальше по каким-то причинам не двигались целый месяц. И линии фронта как таковой не было. Родственник моей тётки, у которой я жил, я тебе говорил, вдруг в начале сентября неожиданно заявился к ней, а он, этот дедок, был жителем деревни, в которой уже стояли немцы. Дедок пришёл в Киев за покупками, тётка удивлялась и сначала не поверила ему, что там немцы, но он показал немецкую газету, в которую были завёрнуты деньги, - много, как я помню, советских денег, - наверное, сбросились все его соседи и отправили его покупать обувь и ткани. Тётя сомневалась, что он без проблем доберётся обратно, но я потом встретил его в том посёлке, где работал, и он сказал, что тогда благополучно вернулся в своё село и принёс мешок с покупками. А немцы вскоре вошли в Киев без единого выстрела, как говорится. Нет, вру, слышал и видел, как они расстреляли на улице, где жил тогда, двух наших солдат, пытавшихся удрать на мотоцикле. В общем, "волюнтарист" Хрущёв всё потом переврал". "Да-а, - сказал Саня, когда Егор замолчал, - недаром говорят, что история пишется победителями. И то, что ты рассказал, подтверждает эту мысль. Ещё Наполеон писал что-то вроде того, что история - это басня, в которую договорились поверить. Так и у нас: где-то наверху договорились, а мы все верим...". "Наполеон? - с некоторым удивлением посмотрел на Саню Егор. - Это точно? Откуда ты знаешь?" - "А я собрал уже приличную библиотеку. У нас в Игарке с книгами проблем нет. Читаю вечерами, исторические, в основном, труды".
   ...Этот разговор состоялся два года назад, а сейчас Палины снова направлялись в Киев - должны были сесть в вечерний фирменный поезд в Харькове, куда их довезла во второй половине дня электричка. Оставив в камере хранения харьковского вокзала вещи, они по просьбе Саниной мамы пошли навестить её двоюродную сестру Екатерину Викторовну, с которой, в силу возраста обеих, она давно не виделась. Саня смутно помнил дорогу к дому, где жила его двоюродная тётя, но довольно быстро нашёл. Домик выглядел таким же, как много лет назад, и Екатерина Викторовна, на взгляд Сани, изменилась мало, только двигалась, как он отметил, медленней, чем когда-то. "Всё-таки ей уже восемьдесят шесть лет, - подумал Саня. - Мама намного младше, а выглядит хуже". Екатерина Викторовна была дома одна, она удивилась приходу гостей, но Саню узнала. Он познакомил её с Нонной и Леночкой, передал гостинцы из Белгорода, ответил, как мог, на расспросы тётки, они попили чаю с привезенным тортом, и Палины уже собирались встать из-за стола, чтоб распрощаться, как Екатерина Викторовна вдруг попросила:
   - Лена, деточка, дай-ка мне твою правую руку, я посмотрю на твою ладонь. Ты ведь не левша?
   И, увидев, что Лена отрицательно покачала головой, Екатерина Викторовна, обращаясь уже сразу ко всем, сказала:
   - Я к концу жизни увлеклась хиромантией. Очень интересно, оказывается. Раньше хиромантию отвергали как чушь, так сказать - лженауку, но в последнее время придумали ей новое название - "дерматография", и появились интересные публикации. А самый первый трактат по хиромантии создал ещё Аристотель Бог знает когда, я читала, что за 350 лет до новой эры. Давай свою ладошку, деточка, не бойся. Ты слышала об этом древнегреческом философе?
   Лена кивнула и положила на стол руку ладонью вверх.
   - Вот посмотри, - говорила Екатерина Викторовна, проводя пальцем по ладони Лены, - вот твоя линия жизни, хорошая линия, длинная, и линии здоровья, сердца, ума и судьбы у тебя в полном порядке. Это значит, что ты будешь жить долго и счастливо.
   Лена улыбнулась, посмотрела на родителей. Саня подмигнул ей. А Екатерина Викторовна, поднявшись, достала с полки на стене старую, обтрёпанную книжку в когда-то твёрдом переплёте, теперь целиком в трещинах. Она положила книжку на стол и сказала:
   - Вот здесь всё описано подробно и очень интересно.
   Лена прочла вслух:
   -"Тайны руки. Искусство узнавать жизнь, характер и будущность каждого посредством простаго изследования руки. Москва 1868". Как странно написано! Неграмотно. И эти твёрдые знаки...
   -Тогда было грамотно, - сказал Саня. - Что ты хочешь - прошлый век...
   Лена ещё раз внимательно посмотрела на обложку книги.
   -Кажется, я такую видела в нашем книжном магазине, - сказала она.
   -Точно, - подтвердил Саня. - И я видел. Ротапринтное издание. Нашли старую книгу и возобновили её таким образом.
   -Так вот, - сказала Екатерина Викторовна, снова взяв в руку ладонь Лены, - Эти линии формируются у будущего ребёнка ещё в утробе матери, а когда он появляется на свет, сразу же можно предсказать его предрасположенность к тяжёлым заболеваниям. У тебя, деточка, ничего такого, слава Богу, нет. А линии на левой ладони - дай-ка мне и левую руку (Лена протянула вторую руку) - показывают качества, унаследованные от предков. На левой руке в течение жизни появляются новые линии и бугорки, отражающие судьбоносные события, которые происходят. У тебя, деточка, ничего подобного ещё нет. А всё это происходит потому, что существует прямая связь между руками и мозгом.
   -Как интересно! - сказала Лена. - Папа, купишь эту книгу, если она ещё будет в магазине?
   - Конечно, - улыбнулся Саня.
   Нонна за всё время этого разговора не проронила ни слова, снисходительно посматривая на дочь и мужа.
   - Саня, - наконец, сказала она, - нам, наверное, пора...
   - Да-да, идём.
   Они попрощались с Екатериной Викторовной, пожелав ей здоровья и долголетия, и вышли. До отхода поезда оставалось около двух часов.
   В Киеве их встречал со своим "жигулёнком" Лёня. Ключи от квартиры на Саксаганского были у него, их оставила ему Кира перед отъездом всей семьи Дудко в отпуск, они должны были вернуться через два дня. Лёня позаботился, чтоб холодильник в квартире не был пуст, но, доставив в квартиру гостей, сказал, что часам к пяти заедет за ними, повезёт к себе на то ли поздний обед, то ли ранний ужин, Жанна, его дочка, уже подготовилась к приёму дорогих родственников. Ведь два года назад он так и не смог принять их у себя, позвонил тогда, сказав, что срок его командировки продлён, непредвиденные обстоятельства, тысяча извинений, и жаль, что он не успеет приехать в Киев ко дню отъезда Палиных в Одессу... За это время в квартире на Саксаганского Егором Петровичем была устроено что-то вроде художественной мастерской, где он в свободное время работал, творил... Об этом ещё по дороге Лёня рассказал гостям, объяснив, что Кира не терпит у себя дома "художественного беспорядка" и запаха краски. А сам Дудко - известный и уважаемый в городе человек, через которого проходят все более-менее значимые архитектурные проекты, и от него зависит, будет ли построено то или иное солидное здание либо сооружение, человек принципиальный в отстаивании своих убеждений, касающихся архитектуры, даже слишком принципиальный, - Егор Петрович, говорил Лёня, пасует перед своей женой и никогда не перечит ей. Чувствовалось, что Лёня рад снова увидеть Нонну ("Ты прекрасно выглядишь, молодец", - сказал он ей, вручая букет роз на вокзале). Он знал сестрёнку с её детства, она выросла на его глазах, долгое время виделся с ней ежедневно, когда после смерти своей мамы почти ежедневно приходил на Саксаганского поесть. С младшей из дочек Адели Соломоновны у него были доверительные отношения, она, детским чутьём определив, что Лёня ей друг, посвящала его в свои маленькие тайны, его, а не маму и, тем более, не старшую сестру, интуитивно решив, что той совсем не интересно всё, что связано с ней, Нонной.
   По дороге к дому, где семье придётся провести неделю, Нонна, выслушав Лёню, предположила, что сразу же надо будет навести в квартире элементарный порядок, убраться, но, к её радости, квартира оказалась чистой, и, увидев её удивление, Лёня сказал, что Егор перед отъездом привёл всё в надлежащий вид, а вчера вечером сюда заходили, чтоб проветрить квартиру, он и Жанна, которая вытерла накопившуюся почти за месяц пыль.
   Лёня заехал за родственниками в начале шестого, привёз их к себе. Их уже заждались Жанна и пришедшая ей помочь накрыть на стол Люсьена Наумовна, жившая неподалеку. Квартира у Лёни была не хуже, чем у Дудко, но с разнокалиберной мебелью, что отметила про себя Нонна. После обильного обеда он сказала брату, что ей нужно с ним поговорить, и они прошли в дальнюю комнату, служащую одновременно и спальней, и кабинетом Лёни.
   - Лёня, - сказала Нонна, сев в кресло у письменного стола, - вот какое дело. Леночка перешла в десятый класс, через год оканчивает школу, мы с Саней хотели бы, чтобы дальше она училась в Киеве. Возникает столько проблем...
   - Я помогу, чем смогу, - сказал Лёня. - А где Леночка хочет учиться?
   - Она ещё не выбрала. Да и мы не знаем, что ей посоветовать. Саня считает, что надо идти в строительный институт, и он связан со строительством, хотя и не строитель по профессии, да и ты, и Кира имеете к строительству отношение. Ну, это определится, в конце концов. Меня волнует, где она будет жить и во время вступительных экзаменов, и, если поступит, потом.
   - Значит, так. Давай по порядку, - сказал брат. - Если надумает поступать не на строительную специальность, я не смогу ничем помочь. Может быть, Егор как-то поможет... Если же пойдёт по моему профилю, или близкому к нему, то я смогу помочь с поступлением лишь в случае успешной сдачи экзаменов, когда оценки будут близки к проходному баллу. Тогда я смогу поговорить с кем надо. Теперь второе. О жилье не беспокойся. На экзамены ты ведь приедешь с Леночкой?
   Нонна кивнула.
   - Ну и будете жить на Саксаганского. Какие проблемы? Разве сможет Кира отказать? Ни в коем случае. А, дай Бог, поступит в институт, то будет жить там же или здесь, у меня, пока не захочет, - Лёня улыбнулся, - перебраться в студенческое общежитие. Такое бывает, студенческая вольница, молодость, никуда от этого не деться...
   - Я не хотела бы, чтоб Лена тебя стесняла, у тебя и так тесновато. Ты думаешь, Кира может согласиться, чтоб Лена долго жила на Саксаганского? А как же Егор Петрович? Там же его мастерская...
   - Не знаю. Сейчас - не знаю... Посмотрим. Во всяком случае, эта проблема как-то решится.
   Лёня помолчал, потом сказал:
   - Егор хороший мужик. Ты знаешь, это я его познакомил с Кирой.
   - Да?
   - Да. Я знаю его давно. А тут случилась конференция по проблемам киевского строительства и городской архитектуры, и Кира там была, она тогда ещё не работала со мной. Егор только что развёлся со своей первой женой, она была дочерью известного украинского деятеля культуры, не буду называть фамилию, лауреата Сталинской премии, орденоносца. Родители её с самого начала были против этого брака - какой-то архитектор, только что окончивший институт, ни кола, ни двора... А его вскоре призвали в армию, сказали - офицером в кадры, отправили на Дальний Восток, жена с ним не поехала, а сделала, по настоянию родителей аборт. Егору удалось демобилизоваться через два года, он вернулся в Киев, и через какое-то время они развелись. А тут - Кира... Она сразу поняла, что Егор - человек перспективный...
   Пока Лёня и Нонна разговаривали, Жанна с помощью Люсьены Наумовны и Лены убрали со стола. Жанна осталась в кухне мыть посуду, её дети и Лена расположились у телевизора, а Люсьена Наумовна подсела к Сане, продолжавшему сидеть за столом, просматривая свежие газеты.
   - Вы тоже строитель? - спросила Люсьена Наумовна.
   - Нет, я инженер-механик, но работаю в строительстве.
   - Механик? Сын моего второго мужа тоже оканчивал вуз как механик, но не работает по полученной специальности. А где вы учились?
   - В Москве, - и Саня назвал институт.
   - Неужели? А в каком году окончили?
   - В шестьдесят первом.
   - Ну да? Так вы должны знать тогда Федоровского, Игоря Федоровского.
   Саня опешил.
   - Игоря? Конечно. Мы учились в одной группе и дружили. А неделю назад мы виделись, он приезжал в Игарку с комиссией.
   - Вот это да! Я знаю, что Игорь был в Игарке, - Люсьена Наумовна сняла от волнения очки, повертела их в руках, снова отдела. - Он мне звонил три дня назад. Но я никак не могла догадаться сопоставить его поездку с тем, что вы тоже из Игарки, тем более с тем, что вы хорошо знакомы. Как он выглядит? Я давно его не видела.
   Саня пожал плечами и ответил:
   - По-моему, нормально.
  

4.

  
   Полине Игорь позвонил на следующий день после возвращения из командировки, вечером.
   - Привет, Полинка, - сказал он, услышав её голос. - Как у вас дела? Всё нормально?
   - Здравствуй, Игорёк. Да вроде всё обычно, без особых новостей. И то, слава Богу... У тебя как? Даша, дети?
   - Как ты говоришь, слава Богу. Слушай, Полинка, у меня для тебя два сообщения. Во-первых, тебе привет от Свитнева.
   - Ну? Сергей, что, в Москве?
   - Нет, мы с ним были в одной министерской комиссии, вместе были в командировке. А вот второе сообщение - сногсшибательное: я встречался с Саней Палиным.
   - Действительно, сногсшибательное... И где?
   - Мы со Свитневым летали в Игарку. Помнишь, ты сама мне говорила, что Саня собирается завербоваться туда на работу? Шесть лет назад.
   - Неужели шесть лет прошло? Помню, он тогда позвонил.
   - Ну вот, а я вспомнил, только когда неожиданно встретил его там.
   - И как он? Жена, дети?
   - По-моему, он всем доволен. Жена его - милая женщина с дочкой, которая называет Саню папой, ей уже шестнадцать. Саня рассказал мне - мы полночи просидели с ним у него дома, - что её - дочки, я имею в виду - отец погиб, когда ей не было ещё и года. Жаль только, что Саню я встретил лишь накануне отбытия из Игарки, не обо всём, мне кажется, успели поговорить.
   - Спрашивал о наших?
   - Конечно, обо всех, кроме Таты. А я не решился её упоминать. Может, зря...
   - Значит, не забыл Саня старую историю. Хотя столько времени прошло... Видимо, саднит что-то в душе. Не нам, Игорёк, судить об этом. Жив, здоров, доволен, как я поняла из твоих слов, и слава Богу. Не собирается он возвращаться с Севера?
   - Вроде бы нет. Я понял, что он хочет накопить деньжат - там очень прилично платят, - чтобы, как я понял, купить домик где-нибудь на юге.
   - В Москве Саня не собирается побывать в ближайшем будущем?
   - Не говорил. Сейчас - с этого понедельника - и он, и жена его уже в отпуске, и маршрут у них определён: Белгород, где мама, потом Киев, где живут родственники его жены и, наконец, отдых - в Крыму, кажется, в этом я могу ошибиться.
   - Жалко. Хотелось бы его увидеть. Будем надеяться, что когда-нибудь это всё-таки случится, - Игорь услышал в трубке, как Полина вздохнула.
   - Секундочку, Полинка, здесь Даша что-то мне шепчет, извини. - Игорь прикрыл трубку ладонью, но через несколько секунд продолжил:
   - Полинка, оказывается, это Даша сказала мне, чтоб я пригасил вас с Володей к нам на дачу в субботу. И как это я сам не догадался сказать? Я был бы очень рад вас повидать. Мы не встречались уже больше месяца. И было бы неплохо, если б вы и заночевали у нас на даче. Будем надеяться, что погода нас не подведёт.
   - Спасибо. Я поговорю с Володей. Думаю, что мы приедем. Вот только относительно ночёвки - не знаю сейчас: может у Бори есть какие-то планы, связанные с нами. Посмотрим.
   - Так я позвоню в пятницу, договоримся конкретно?
   - Да, Игорёк, позвони. Или я позвоню, если что-то не сложится. Даше привет. Будь здоров.
   - До свиданья, Полинка. Володе привет тоже.
   Игорь положил телефонную трубку и чертыхнулся про себя. Он, конечно, должен был позвонить Полинке, не мог не позвонить, не рассказать о встрече с Саней и не передать привет от Свитнева. Со Свитневым Коморные поддерживали дружеские отношения, и тот был бы удивлён, если б узнал, зайдя навестить их по приезде в очередной раз в Москву, что они не в курсе того, что была такая их с Федоровским совместная поездка. Всё это так, позвонить было необходимо, но Игорь совсем не собирался приглашать их на субботу, это Дашина спонтанная инициатива, и если б он промолчал, не отреагировав на шёпот жены, она бы, Игорь уверен, сама потом позвонила Полинке, а позже просто сообщила бы ему об этом. Так сложилось, он уже давно привык к такому и не возражал, что вся будничная жизнь семьи, обычные хозяйственный заботы, взаимоотношения с окружающими семью людьми - всё это находилось в ведении Даши; она говорила ему, если возникали какие-то проблемы, которые нужно было решить ему или им вместе, и тогда Игорь подключался к этому делу, и, как правило, проблемы решались. Он был очень загружен в министерстве, и не только на своём рабочем месте, и не только с той поры, когда он стал, наконец, начальником главка. Ужесточение режима работы началось при Андропове, и этот принятый ритм работы стараниями министра, озабоченного своей карьерой, сохранился до сих пор. Игорь даже не был уверен, что сумеет поехать в субботу на дачу - мало ли что взбредёт в голову "наверху", могут придумать что-нибудь... Да и вообще, если удастся, всё-таки, вырваться из города, ему хотелось, наконец, полного покоя - не поддерживать беседу с гостями, хотя он хорошо относился к Коморным, не "держать лицо", а расслабиться, сходить в лес и на речку с сыном, посидеть спокойно со своими записями, если не будет дождя, в тени под старой яблоней за импровизированным столом, который представлял собой деревоплиту, прикреплённую к двум врытым в землю толстым обрубкам когда-то спиленного на этом же участке тополя. У Лёвушки обнаружилась аллергия на тополиный пух в первое же лето, когда Федоровские приобрели эту дачу, и тополь, росший рядом с домом, пришлось спилить. Собственно, тогда теперешнего дома ещё не было, на его месте стояла деревянная развалюха, которую давно никто не посещал. Она принадлежала коллеге Всеволода Петровича, дача которого была по соседству, их участки даже не были разграничены забором, только длинным рядом кустов малины, относящимися к участку коллеги, разросшихся и не ухоженных. Коллега Всеволода Петровича был бездетным вдовцом, он долго болел и умер. И отец Даши после долгих проволочек добился, чтобы Игорь стал членом дачного кооператива, владеющего обширной территорией в живописном уголке ближнего Подмосковья. Это случилось три года назад, и уже год, как двухэтажный блочный дом Федоровских был закончен строительством. В нём был водопровод и канализация, как и на большинстве участков этого элитного кооператива, Игорь достал импортную электрическую печь, чтоб можно было готовить еду, оставалась лишь проблема с отоплением дома, и Даша постоянно напоминала ему об этом. Конечно, и эту задачу можно было решить, поставив в комнатах несколько надёжных электрических калориферов. Но, во-первых, уже "финансы поют романсы", ещё не до конца выплачен долг тестю, помогшему построить дом, а Игорь ни за что не хотел принимать в подарок даже часть суммы, выделенной Дашиными родителями на строительство; во-вторых, ходили слухи, что вот-вот начнётся подвод газа к территории дачного кооператива, и Всеволод Петрович, его старожил, находящийся в добрых отношениях с председателем кооператива, подтвердил, что да, намечается такое... К тому же, куда спешить с отоплением? Здесь они бывают только летом, и то не каждую неделю, редко - в погожие дни ранней осени, зимой - никогда. Это Фаина Львовна находится на даче безвыездно с июня по сентябрь, и Всеволод Петрович ежедневно ездит сюда - благо, его возит прикреплённая служебная машина. С тёщей сейчас Лёвушка - сразу после начала каникул она забрала его к себе. Ларочка, конечно, не поедет на дачу с родителями - она вообще не любит ездить туда, она уже взрослая, со своими интересами, со своей компанией, к тому же через несколько дней - вручение дипломов об окончании университета, да и Алекс, как она сказала, должен прилететь в воскресенье.
   Это ещё одна головная боль - Алекс Латанофф. Он прилетал из своей Австралии каждый год, летом, на две-три недели. А звонил каждый месяц - сначала домой Федоровским, а затем, когда Игорь сказал дочке, что это нехорошо, у него могут быть неприятности, Ларочка договорилась с Алексом, что каждый раз в определённый день и в определённое время будет ждать его звонка в здании Центрального телеграфа. В прошлом году, в очередной свой приезд Алекс, уже дипломированный специалист, работавший в крупной фирме в Мельбурне и хорошо зарабатывающий, официально попросил у Федоровских руки их дочери. Ларочка улыбалась и не возражала. "Я понимаю, - сказал Алекс Игорю, - у вас могут возникнуть карьерные трудности, но я весь прошедший год посещал марксистский кружок, выполнял кое-какие поручения и два месяца назад вступил в компартию Австралии. Вот моё удостоверение". И он, достав из внутреннего кармана пиджака, протянул его Игорю. "Конечно, - улыбнулся он, - коммунист из меня никакой, но ради Ларочки... Вы меня, надеюсь, поймёте, если я скажу, что это временно". Он помахал удостоверением и спрятал его. Игорь и Даша переглянулись. Дело принимало серьёзный оборот. Они не знали, как реагировать. С одной стороны, они понимали, что Ларочка любит Алекса, желали ей счастья, и было бы здорово, если б она прожила свою жизнь в другой стране, более цивилизованной. В нескольких таких других странах Игорь побывал, и не только в относящихся к "социалистическому лагерю", но даже в последних жизнь текла иначе, иначе чувствовали себя люди... С другой стороны, как расстаться с собственным ребёнком, с любимой дочкой? Будто уловив их мысли, Алекс сказал: "Каждый год мы будем приезжать в отпуск". И Ларочка, обняв сзади сидящих рядом на стульях родителей, сказала: "Ну, пожалуйста...". "Не сейчас, - Игорь нагнул рукой голову дочки и поцеловал её в лоб, - Алекс, Ларочка, мы просим вас подождать ещё год. Ларочка должна закончить учёбу. Это будет правильно. Ведь так?" И Игорь, встав, посмотрел на молодых людей. У Даши повлажнели глаза, она кивнула и сказала: "Ларочка, папа прав. Мы не будем возражать. Но через год". "Хорошо", - сказала Ларочка и подошла к Алексу. "Мы можем подождать?" - спросила она его. Алекс пожал плечами, взял её за руку и сказал: "Ладно, если вы так считаете... Тогда пусть это будет считаться обручением" - и, уже не стесняясь родителей Ларочки, поцеловал её в губы. "Да, - оторвавшись от невесты, добавил он, - я как-то забыл вам сказать, что мои родители не возражают, им очень нравится Ларочка, они видели её на фотографиях". "Ещё бы, - подумал Игорь, - такая красавица...". Ларочка, действительно, стала настоящей красавицей, а как светятся её глаза, когда она смотрит на Алекса! В чертах лица дочки неуловимо присутствовало что-то и от Даши, и от покойной мамы Игоря, и он часто незаметно любовался ею. Да и Даша прекрасно выглядит, ни единой морщинки, Игорь читал, что существует такой тип женщин, которых годы - до определённого возраста, конечно - только красят. Когда они с Дашей стались одни, он спросил жену: "Как ты думаешь, у Ларочки с Алексом уже было?" "Не знаю... Да и какая разница, - отмахнулась Даша. - Что ты хочешь, молодые...". "Совсем взрослой стала дочка, - отметил позже Игорь в очередной своей тетради, которых скопилось столько, что еле помещались в тумбе письменного стола. - Взрослая, красивая и умная... Как там у Грибоедова в "Горе от ума"? Не помню точно. Что-то о том, как трудно быть "взрослой дочери отцом". Действительно, трудно. Я почему-то переживаю больше, чем Даша, как мне кажется. Как сложится её жизнь? С её аккуратностью, начитанностью, знаниями, которыми она иногда меня поражает, у неё, надеюсь, не должно быть особых проблем, если, конечно, она будет счастлива с Алексом. О знаниях: недавно - правда, со ссылкой на Алекса, Ларочка, сказала мне (привожу почти дословно), что часто слова, выражения и понятия, которые на слуху и суть которых всем известны, мы употребляем, не задумываясь об их первоначальном значении. И в качестве примера привела Вельзевула, этакого страшного демона, упоминаемого в беллетристике, который, оказывается, не что иное, на самом деле, как "повелитель мух" в переводе. И тут же спросила: не считаю ли я, что и под понятием "коммунизм" сейчас подразумевается совсем не то, что имел в виду Маркс. Что я мог ответить? Просто ушёл от ответа, так как не могу даже родному человеку, собственной дочке, говорить то, что я обо всём этом думаю. Даже то, что я упоминаю сейчас об этом в своих записях - уже преступление с точки зрения "компетентных органов". А Ларочка, по всей видимости, своим последним высказыванием отражает настроения определённой части молодёжи, молодёжи думающей, и она разделяет тот негатив по отношению к существующему положению вещей, который в её окружении имеет место. Представляю, чего ей, круглой отличнице за все годы учёбы в университете, стоило получать свои "пятёрки" по так называемым "общественным" дисциплинам"... Но - "се ля ви"... В этом году её представляли даже на получение "ленинской стипендии", но не прошло, так как она принципиально не занималась тем, что именуется "общественной работой". Может быть, и внутренняя настроенность Ларочки сыграла роль в том, что она хочет уехать из страны? Хотелось бы верить, что не только это, а - любовь...".
   ...И вот Алекс прилетает снова. Надо готовиться к свадьбе, пройти через все перипетии, связанные с нею, главное - получить официальное разрешение на брак с иностранцем. Он предупредил дочку, чтоб Алекс ни в коем случае не забыл захватить с собой удостоверение члена компартии, оно должно помочь и в сроках получения разрешения, и самому Федоровскому, которого начнут, скорее всего, "вызывать на ковёр". Страшно отпускать дочку так далеко, на другой край света, в другое полушарие, но ничего не попишешь... И что она будет делать там с её филологическим образованием? Правда, романо-германская филология, Ларочка прекрасно знает английский язык, уже подрабатывала синхронным переводчиком... Да ещё немецкий и французский... Или она вообще не станет работать? Не известно. Время покажет... Нужно, наконец, сказать тестю и тёще о предстоящем событии. Всё скрывали, не хотели расстраивать, да и они с Дашей до конца не были уверены, что это произойдёт. Как они отнесутся? Вполне вероятно, что положительно, ведь у Фаины Львовны родственники в Австралии, две двоюродных сестры, ещё с двадцатых годов, и ещё живы, возможно, это, естественно, не афишировалось. Ни Даша, ни, тем более, Игорь никогда не спрашивали Фаину Львовну, поддерживает ли она связи с заграничными родственниками, и если - да, то каким образом. Но Игорь понимал, что "кому надо" - безусловно, владели информацией обо всём...
   В пятницу Игорь приехал домой поздно - министр вернулся из ЦК вздрюченный, собрал своих замов и начальников главков и устроил разнос, особенно недовольно посматривая на Орликова, и Игорь понял, что перед "общим сбором" у министра с Виктором Тимофеевичем был отдельный разговор. Слава Богу, что не приказал начинать "срочно исправлять допущенные ошибки", как он выразился, прямо завтра, в субботу. Главк Игоря курировался не Орликовым, в нём как раз упущений никаких не было - во всяком случае, министр не упоминал о них, разразившись своей гневной тирадой в отношении других подразделений, но если бы он решил объявить субботу рабочим днём, то это касалась бы и его, Игоря. За ужином Даша сказала ему, что звонила Полина, они с Володей поедут к Федоровским, доберутся сами часам к одиннадцати, дорогу знают, но ночевать не останутся.
   - Ну и хорошо, - сказал Игорь. - Это даже к лучшему. В воскресенье надо будет поговорить с твоими родителями, сказать о Ларочке. Даша, завари мне, пожалуйста, зелёный чай.
   Коморные приехали на своих "Жигулях" на дачу Федоровских около одиннадцати. К этому времени Игорь успел сходить с Лёвушкой в лес, погулять там, отвечая на бесчисленные вопросы сына, касающиеся всего на свете. Он много читал, читал всё подряд - библиотеки и у родителей, и, особенно, у деда были прекрасные. Даша попыталась, было, руководить чтением сына ("Это тебе ещё рано, а это ты пока не сможешь понять"), но - бесполезно, Лёвушка слушал маму, кивал, но делал по-своему. Сегодня он просился на речку, но было ещё прохладно, хотя и ожидался жаркий день. "Пойдём после обеда, - сказал Игорь сыну, - пусть вода прогреется". А Даша, забежав к родителям, внимательно осмотрев сына, поцеловав его, расспросив маму о том, как прошла неделя, как они с папой себя чувствуют, не было ли неприятностей с Лёвушкой, вернулась в свой дом готовить обед, главным блюдом которого намечался шашлык - мясо для него Даша замариновала заранее, в Москве. Фаина Львовна порывалась пойти помочь ей, но Даша сказала, что не надо, скоро приедут Коморные и Полина поможет.
   Полина привезла огромный торт - она была мастерицей по этой части, полтора года назад даже вышла её книжка кулинарных рецептов, и Даша иногда заглядывала в подаренный Федоровским экземпляр. Игорь и Володя занялись во дворе шашлыками, Лёвушка крутился здесь же, го потом ему надоело, и он устроился с книжкой за столом под старой яблоней. Полина пошла к Даше в кухню, готовая сразу же включиться в подготовку всего остального, что должно было быть на столе.
   - За тобой - борщ, - сказала ей Даша, протягивая синий сатиновый передник в мелких блеклых цветочках. - Настоящий украинский борщ по твоему рецепту. Всё, что надо для него я привезла. Точно по твоей книжке.
   - Рецепт не мой, а моей тёти Берты. Ты знаешь, у меня никогда не получался борщ, такой как она готовила. Или это только воспоминания тех вкусовых ощущений, из детства... Не знаю... Ну давай, приготовлю. Надеюсь, получится неплохо.
   Полина принялась за дело.
   - Как дети, Даша? - через некоторое время спросила она. - Я их давно не видела. Лёвушка подрос, красивый мальчик. Послушный?
   - В меру, - улыбнулась Даша.
   - А что у Ларочки? Уже получила диплом?
   - На следующей неделе вроде бы. А завтра прилетает Алекс.
   - Ну? И что?
   - А то, что проблема. Мы с Игорем не знаем, что делать.
   - Что, так серьёзно?
   - Серьёзнее не бывает. Видимо, вам с Володей надо ждать приглашения на свадьбу.
   - Я даже не знаю, - Полина присела на табуретку и посмотрела на Дашу, - мне нужно поздравлять тебя или нет?
   - Я сама не знаю. Но Ларочка настроена на отъезд. Ты представляешь, родное дитё уезжает за тридевять земель! И навсегда...
   - Да-а... - протянула Полина, вставая. - И советом со стороны тут не поможешь...
   - Не поможешь. Ладно, чему быть, того не миновать. Ты лучше расскажи, Полинка, как Боря, внук. Часто его видишь?
   - Раз в две-три недели, иногда чаще. Завтра Боря привезёт Сашеньку к нам.
   - А как у тебя с Бориной женой? Ладите?
   - Не очень. Ира - копия своей мамаши, которую, скажу по секрету, я терпеть не могу. Типичная торговка с рынка. Я имею в виду мамашу. Ира, конечно, не такая, но всё же... Ладно, как ты говоришь. Изменить ничего нельзя.
   Полина вздохнула.
   - Давай переменим тему, - сказала она. - Что у тебя на работе? Справляешься?
   Даша год назад защитила, наконец, кандидатскую диссертацию, полгода ждала утверждения её ВАКом, и уже два месяца как получила должность старшего научного сотрудника в другой лаборатории в своём институте, но ей намекнули, что у неё есть перспектива возглавить эту лабораторию - как только нынешний её заведующий, семидесятилетний доктор наук, больной и почти не появлявшийся в институте, уйдёт, наконец, на пенсию.
   - Справляюсь, - улыбнулась она. - Теперь ко мне поступает много интересной информации. Такое читаешь, что поверить трудно. Но ведь нас снабжают сведениями или достоверными, или теми, у которых есть большая вероятность истинности, но такие подлежат проверке, в том числе и нашими силами.
   - Например? Что интересного в мире медицины?
   - Пример? Ну, вот пример - не совсем из области медицины, даже совсем не из этой области. Но, возможно, какая-то связь есть... Так вот. В конце пятидесятых годов некий шведский оперный певец предавался любимому занятию: записывал в своём саду голоса птиц на плёнку. Но на этот раз запись у него получилась странная: Он в саду был один, а при прослушивании записи отчётливо слышался мужской голос, который с определённой долей иронии, как показалось певцу, излагал лекцию по орнитологии. Это явление заинтересовало его, он стал экспериментировать, в том числе с радиоприёмником, настраивая его на межволновые частоты, и вскоре стал различать какие-то голоса, понимать фразы, и даже однажды услышал голос давно умершей своей матери, которая обращалась к нему.
   - Чушь какая-то, - сказала Полинка. - Не может такого быть.
   - Чушь? Не знаю... Но есть такая информация. Ведь ещё Эдисон году в двадцатом, кажется, говорил, что с помощью электричества человечество сможет наладить контакты с душами умерших. Значит, были у него для этого основания? После того певца в мире было проделано множество опытов такого же плана. К примеру, на чистую плёнку записывали тишину и при её прослушивании неоднократно слышали - отчётливо слышали - множество голосов. При этом создаётся впечатление, что говорящий, чей голос слышен и, как правило, узнаваем, находится в замкнутом пространстве, его речь монотонна, нет ни ударений в словах, ни интонационных акцентов во фразах. Так услышали и голос Маяковского. Это явление, которым заинтересовались серьёзные учёные, получило название "феномен электрического голоса" - ФЭГ сокращённо. И у нас в стране уже начали заниматься этим явлением. Но не в нашем институте, а в других учреждениях, закрытых, как ты понимаешь...
   - Во всё это трудно поверить. Спиритизм какой-то...
   - Точно. Поэтому-то и нет широкой информации об этом. Мы ведь все атеисты, в загробную жизнь не верим. Или вот ещё такой феномен: в США живёт человек, совершенно не чувствующий боль, он совершенно спокойно прокалывает шею, щёки, руки вертелами, выступая перед публикой, заглатывает верёвку, а потом у неё на глазах извлекает эту верёвку из желудка с помощью скальпеля и хирургических щипцов. Каково, а? Этим феноменом заинтересовались и в Америке, и у нас, ищут такого человека в Союзе, чтоб исследовать его с целью найти способы, увеличивающие порог чувствительности к боли.
   За разговором время текло незаметно. В кухню заглянул Игорь.
   - Дамы, вы скоро? Уже кушать хочется, - сказал он - Как пахнет здорово...
   Полина сняла крышку с кастрюли с борщом, зачерпнула ложкой, попробовала.
   - Кажется, готово.
   Даша сказала мужу:
   - Пошли Лёвушку за бабушкой с дедушкой. Будем обедать. Сейчас мы с Полинкой накроем на стол. Обедать будем на веранде.
   Всё было очень вкусно: и салаты из свежих овощей, и борщ, и шашлык, и Полинкин торт, съеденный с чаем, приготовленным, как положено, с использованием самовара - старинного, но вполне работоспособного прибора, с незапамятных времён хранившегося в семье родителей Фаины Львовны и доставшегося ей по наследству. Оставшуюся еду Даша и Полина отнесли в объёмистый холодильник, и, загружая его, Полина спросила Дашу, знает ли она, кто, по сути, изобрёл этот удивительный, такой необходимый агрегат.
   - И кто? - спросила Даша.
   - Теперь я тебя удивлю. Ты не поверишь - Эйнштейн. Тот самый Альберт Эйнштейн.
   - Ну да? И как это его угораздило? Теоретика...
   - Тем не менее.
   Убрав со стола с помощью мужей, Даша и Полина отправились мыть посуду, Всеволод Петрович ушёл к себе подремать (в выходные дни он не отказывал себе в дневном отдыхе), Игорь, взяв большое полотенце, собрался идти с сыном, как и обещал, на речку.
   - Ты с нами? - спросил он Володю.
   - Конечно. Только пойду одену плавки.
   - Володя, перебила их разговор Фаина Львовна, - вы можете немного задержаться? Я хотела спросить кое-что у вас.
   Коморный, вставший уже из-за стола, снова сел.
   - Идите, - сказал он Игорю. - Я вас догоню. Слушаю вас, Финна Львовна.
   - Володя, мне не с кем поговорить об Израиле, об еврейской эмиграции. Всеволод Петрович и слушать не хочет. Даша тоже. Как вы к этому относитесь?
   - Никак, - Володя пожал плечами. Он кривил душой, но не рассказывать же матери Даши о своём тайном желании переселиться на родину предков, о чём мечтали его родители, ушедшие из жизни один за другим с разрывом по времени в полтора месяца три года назад. Он даже Полине больше не заикался об этом своём желании - после того как она однажды твёрдо сказала, что всегда будет рядом с сыном, а Боря на осторожное прощупывание отца ответил - и довольно резко: "Куда ты клонишь? Хочешь под пули? Там же перманентная война. Не забывай этого". Володя и сам понимал, что его желание - что-то вроде "идефикс", и вряд ли когда-нибудь осуществится - и не только потому, что жена и сын против, но и из-за того, что у него работа такая: закрытое предприятие, он имеет определённый уровень допуска к секретным работам, член партии... Да, собственно, никто его не поймёт, и он тоже пребывает в постоянных сомнениях: ну, как ему всё бросить, высокую зарплату, прекрасную квартиру, уважение коллег, в конце концов? И куда? На пустее место? Начинать всё сначала? Но мысль об отъезде, несмотря на вполне разумные "против", всё равно сидела у него в голове...
   - Понимаете, Володя, - говорила тем временем Фаина Львовна, - Мы с Всеволодом Петровичем люди вполне обеспеченные, но это сейчас, пока Всеволод Петрович работает. И потом, правда, наверное, на жизнь хватать будет, пенсия у мужа приличная. Но... Мы люди пожилые, даже, следует сказать прямо, уже старые, это сейчас мы пользуемся услугами Четвёртого Главного медицинского управления, а что будет потом? Вы же знаете, как относятся к пенсионерам. Заслуги Всеволода Петровича сразу же забудутся, связи исчезнут. Даша с Игорем, конечно, будут помогать, устроят, в случае надобности, в хорошую больницу, обеспечат квалифицированное лечение. Но нельзя же постоянно рассчитывать на них, у них своих забот достаточно. Поэтому я интересуюсь Израилем, там, как мне говорили, иное отношение к репатриантам преклонного возраста. Вы что-нибудь знаете об этом?
   - Специально не интересовался. Но думаю, что отношение к пенсионерам там лучше, уважительнее, чем здесь. У вас, наверное, есть знакомые в Израиле, свяжитесь с ними, пусть подробно напишут. Теперь переписка с ними не вызывает ни у кого - Володя поднял голову и посмотрел наверх, - раздражения. Времена нынче иные. Я знаю совершенно точно, что или уже начаты, или вот-вот начнутся переговоры о восстановлении дипломатических отношений между нашими странами.
   - Попробую, - вздохнув, сказала Фаина Львовна. - Володя, у вас, возможно, есть какие-то книжки... Я хотела бы почитать об истории Израиля, об истории евреев. Я с детства помню, отец говорил, что было "двенадцать колен израилевых". Именно так он говорил, я запомнила. Куда сейчас что-либо положила в доме, не помню, а то, что было чёрт знает когда, помню. Такие дела... А вы знаете, к какому такому колену вы относитесь?
   - Увы, и книжек нет, и не знаю, к какому колену... - Коморный с сожалением покачал головой, помолчал и продолжил:
   - Я и по предков своих знаю лишь до прадеда. Но кое-что читал. Интересно всё это...
   - Что - это?
   - Если коротко, то так: у Авраама, праотца и евреев, и арабов, был внук Иаков, считающийся патриархом еврейского народа, а у него родилось двенадцать детей, которые и стали основателями двенадцати колен, или родов, или племён. При знаменитом царе Соломоне все колена были объединены в одно государство, но после его смерти государство распалось на два: Иудею, в которой жили два колена, и Самарию, объединившую десять колен. В результате многих завоеваний "земли обетованной" уцелели лишь находившиеся в Иудее колена Иуды и Беньямина, остальные колена были выселены с их земель, постепенно смешались с другими народами, затерялись среди них. Этому способствовали и вековые гонения на евреев, погромы. Следы пропавших колен исследователи обнаруживали и в Африке, и в Латинской Америке, даже в Индии и Японии. Некоторые исследователи считают, что даже пуштуны, этот самый воинственный народ из населяющих Афганистан народов, оказывающий самое сильное сопротивление советским войскам, вышли из одного из пропавших колен израилевых. А в Японию, как предполагают, попали потомки колена Гада, тоже сына Иакова. Существует даже смелая догадка, что и в жилах императора Японии, микадо, как звучит его титул, есть частичка еврейской крови.
   Володя улыбнулся, глядя на Фаину Львовну. Она, сидевшая, опёршись локтем на стол и подперев ладонью голову, и внимательно слушавшая его, при последних словах выпрямилась на стуле и махнула рукой.
   - Не может быть... - только и сказала она.
   - Всё может быть, - ответил Володя и продолжил:
   - Так что, дорогая Фаина Львовна, к какому роду-племени евреев мы с вами относимся, определить невозможно, мне так представляется. Да это и неважно...
   - А что, по-вашему, важно?
   - Что - по-моему? По-моему, важно, ощущать себя евреем, внутренне ощущать... Следовать, по возможности библейским заповедям...
   - Да, знаю, их было десять. Их использовали, Всеволод Петрович говорил, когда писали современные... заповеди, что ли? - не знаю, как назвать, ну, это... строителей коммунизма.
   Коморный опять улыбнулся.
   - Точно, - сказал он. - Те заповеди были начертаны Богом на так называемых "скрижалях Завета", двух каменных плитах, данных Моисею на горе Синай. Там была целая история: сначала Моисей их, эти плиты, разбил, увидев поклонение его народа "золотому тельцу" - не буду объяснять, что это было такое, неважно, - а потом он снова по Божьему велению высек из камня новые скрижали и второй раз поднялся на Синай. И снова на скрижалях Богом были высечены те же слова, те же десять заповедей. Скрижали потом хранились в "ковчеге Завета", который был установлен царём Соломоном в построенном им Иерусалимском храме. Затем были войны, завоевания Израиля, разрушения, и куда делись эти скрижали, неизвестно. Вот такие-то дела...
   Фаина Львовна вздохнула.
   - Я, наверное, уже утомила вас, Володечка...
   Коморный отрицательно покачал головой:
   - Ну, что вы...
   Но Дашина мама, сказав: "И не возражайте", - продолжила:
   - Но у меня есть ещё один вопрос, вы, я уверена, знаете...
   -Что именно?
   - Моя старая приятельница, мы с детства знакомы, одинокая, я помогаю ей время от времени, всё рвётся в Израиль, но почему-то никак не уедет. Так она утверждает, что там другой год сейчас идёт, не восемьдесят шестой, как у нас, а другой. Вы не знаете, почему?
   - Это как раз знаю, - улыбнулся Володя. - Действительно, там другое летоисчисление, счёт годов идёт от так называемого "сотворения мира", то есть, можно сказать, от Адама и Евы. Кстати, такое же летоисчисление было в России до Петра I. Сейчас в Израиле пять тысяч семьсот сорок шестой год, следующий наступит осенью, причём текущий год считается високосным, таких високосных годов в каждом двадцатилетии семь, и в каждом из них по тринадцать месяцев. Это связано с тем, что в Израиле пользуются лунно-солнечным календарём, его надо постоянно корректировать, иначе может получиться так, что весенний праздник Песах попадёт на осень, а праздник сбора урожая, который называется Суккот, - наоборот, не на осень, а на весну. Это я так упрощённо говорю, Финна Львовна, без подробностей. По этому календарю считается, что Адам умер в 930 году, а Авраам родился в 1948 и умер, если не ошибаюсь, в 2123 году. Кажется, так.
   - Спасибо, Володя, я, кажется, поняла.
   На веранду вышли Даша и Полина.
   - Ты здесь, не пошёл купаться? - спросила Полина мужа.
   - Сейчас иду. А ты?
   - Я тоже. Даша, ты поёдёшь на речку?
   - Нет. Идите, - ответила та. - Я посижу здесь, поговорю с мамой.
   ...Коморные вернулись домой поздно. Когда Полина зашла перед сном в ванную комнату и уже разделась, она услышала, как зазвонил телефон. Приоткрыв дверь, она крикнула Володе:
   - Возьми трубку! Ты слышишь?
   - Слышу.
   Полина включила душ. Когда она вышла из ванной, Володя сказал ей:
   - Звонила твоя подруга Валентина. Из Харькова. Она приезжает в понедельник в командировку. Сказала, что звонила нам целый день.
   - Ты сказал ей, что она может остановиться у нас?
   - Конечно.
   - Надо будет её встретить. Утром я перезвоню ей, узнаю, каким поездом она приезжает.
   - А ты сможешь встретить?
   - Думаю, что да. Завтра попробую дозвониться Петру Кузьмичу, скажу, что задержусь на пару часов.
   Пётр Кузьмич был генеральным директором швейного объединения, где работала Полина.
   - А если не дозвонишься? - спросил Володя. - Может, он на даче...
   - Ну, кому-нибудь дозвонюсь. Ему передадут.
  
  
  
  

ГЛАВА 5

Год 1992

  

1.

  
   Валюшка шла по коридору института в свой отдел, возвращаясь с обеденного перерыва. Когда она проходила мимо кабинета Сафонова, заместителя главного инженера института, дверь кабинета открылась, и на пороге появился Аркадий Германович.
   - О, Валентина Петровна, вы как раз мне и нужны. Здравствуйте.
   - Добрый день, - Валюшка остановилась и вопросительно посмотрела на Сафонова. Поседел, морщины в углах рта, но по-прежнему представительный, видный мужчина... Когда-то, уже давно, он был начальником отдела, в котором она работала, они виделись ежедневно, но с той поры, как Сафонов пошёл на повышение - и по заслугам, как считала она, и не только она, а, пожалуй, все в отделе и в институте тоже - с того времени они встречались далеко не каждый день, лишь на совещаниях по вопросам, связанным с проектами, в которых Валюшка принимала участие, да и то не со всеми, а только с некоторыми, достаточно редко, если в них случались "затыки", не всегда вызванные собственно проводимыми разработками, а, скорее, некими внешними обстоятельствами. Работая много лет в институте, общаясь с Сафоновым - раньше постоянно, теперь реже, - она ни разу не давала ему понять, что у них есть общие знакомые. Впрочем, он вряд ли помнит Полинку, случайная встреча с которой в студенческие годы оставила след в душе подруги, хотя его товарищ Свитнев, с которым Валюшка вообще-то говоря не знакома, но видела его, знает о нём, наверняка говорил ему о том, что, бывая в Москве, видится с Полинкой. Однако с Пешневым, тоже его товарищем, она же знакома - можно сказать, с детства, но, правда, отношения у них такие, что лишь "здравствуйте - до свидания", не больше. Какое-то внутреннее чувство, неосознанное, останавливало её от разговора с Сафоновым на любую другую тему, не относящуюся к производственным вопросам...
   - Валентина Петровна, зайдите ко мне, пожалуйста, - Сафонов посмотрел на наручные часы, - минут через двадцать.
   Валюшка кивнула:
   - Хорошо.
   До звонка, оповещающего о конце перерыва, оставалось около десяти минут, она успеет выпить чашку чаю и съесть бутерброд с котлетой, только вчера приготовленной. Электрический чайник, использование которого категорически запрещено проверяющими пожарниками и который обычно спрятан от глаз начальства, но всё равно включаемый каждый день сотрудниками, наверняка ещё не остыл. Полчаса пробежки по близлежащим к институту продуктовым магазинам ничего не дали - хоть шаром покати, ничего приличного съестного нет. Приходится покупать продукты на рынке - там всего много, но цены! Впрочем, и в кооперативных ларьках, где можно купить колбасу, они не меньше, да и нет доверия к качеству этой колбасы, неизвестно, из чего и в каких условиях её производят. Нет, лучше ходить на базар, там хоть видишь мясо, которое покупаешь, да и фрукты-овощи в изобилии, ведь август... Да ещё эти купоны, этакие эрзац-деньги, полностью заменившие в Украине рубли с начала года, её зарплаты, выдаваемой в купонах, категорически не хватает на жизнь. А ведь зарплата у неё, главного инженера проектов, вполне приличная по старым меркам. Приходится иногда, когда повезёт, подрабатывать в составе так называемых "временных творческих коллективов". Они создаются расплодившимися фирмами, организованными, как правило, бывшими комсомольскими функционерами, бедовыми ребятами, сохранившими связи в хозяйственных структурах бывшего Союза и поддерживающими эти связи путём денежного отката лицам, которые обеспечивают подписание договоров на работы, выполняемые этими "временными творческими коллективами". Валюшке предлагали участвовать в таких работах как опытному специалисту в области подготовки предприятий к внедрению систем автоматизированного управления, она, привлекая, не особенно афишируя это, ряд своих сотрудников, пользующихся её доверием, проводила - конечно, в нерабочее время - обследование некоторых харьковских предприятий, разрабатывала постановки экономических задач, которые должны были решаться с помощью вычислительной техники, писала отчёты. Выполняя всё добросовестно, она, тем не менее, понимала, что в большинстве случаев её труды никому не нужны, просто нужно "отбыть номер", её отчёты заказчиком будут положены на полку, чтобы предъявить в случае необходимости контрольным органам в оправдание расходования денежных средств, часто бюджетных. Всё это так, но деньги были необходимы каждый день, и не только ей - она однажды у кассы "комсомольской фирмы" увидела Пешнева - значит, и он принимал участие в такого рода работах. Они коротко поздоровались, и всё, хотя первым желанием Валюшки было сказать ему, что несколько дней назад приехал Валера, её так и распирало сознание того, что муж дома. Но она сразу же подумала, что Пешнев, возможно, и вообще не знает, что Валера уже давно бывает в Харькове наездами. Впрочем, и ей, и, видимо, Пешневу, не хотелось говорить о причинах их встречи здесь, что неминуемо бы произошло...
   Хорошо, что Валера привёз значительную сумму, в том числе в долларах. Когда Валюшка пожаловалась мужу на "трудности жизни", Валера сказал: "Ну, что ты хочешь - инфляция... Союз развалился не только потому, что всем надоело всевластие партийной верхушки, занятой в последнее время лишь тем, чтобы набивать свои карманы - вот она, действительно, жила практически при коммунизме, - не только потому, что политическая элита бывших союзных республик, теперь провозгласивших независимость, хотела урвать свой кусок пирога, оторвав его у центральной власти, но и потому, что экономическое положение страны катилось к краху. И знаешь почему? Одна из причин - важнейшая - в том, что цены на экспортируемую нефть упали, золотой и валютный запасы были почти исчерпаны, а именно за счёт поступлений от продажи нефти и золота экономика как-то держалась на плаву, закупалось за рубежом продовольствие. И получилось вот что: как только республики объявили о своей независимости, стали отдельными государствами, их банки стали печатать рубли, ничем не обеспеченные - то есть не обеспеченные никаким товаром. И эти рубли, раз границ не было, разошлись по всей территории бывшего единого государства. Украина, как я понимаю, пытаясь ограничить, если не совсем прекратить, вывоз со своей территории производимой здесь продукции - продовольствия, в первую очередь, - ввела свою денежную единицу". Валера замолчал, встал из-за стола в кухне, где они сидели поздним вечером, подошёл к жене, поцеловал её в лоб. Иван Васильевич и Стеллочка уже спали. "Кстати, о купонах,- сказал Валера. - Вот в местных газетах пишут, что Украина, наконец, впервые в истории ввела свою национальную валюту, и это неотъемлемый признак независимости. Это неправда. Я читал, что вроде бы ещё Богдан Хмельницкий чеканил монеты - правда, их пока не могут найти, а в "Поднятой целине" Шолохова есть упоминание о карбованцах - бумажных деньгах, которые появились на Украине после революции, но ещё до установления здесь советской власти. Да и в период немецкой оккупации Украины были введены в 1942 году купюры номиналом в десять карбованцев. Кстати - ещё раз кстати, - Валера улыбнулся, - слово "карбованец" происходит от "карбувать", так в старину называли способ делать расчётные отметки. Другие же исследователи считают, оно связано со словом "карбь", которым называли насечку на ребре металлических денег". "Откуда такие сведения?" - спросила Валюшка. "На судне есть свободное время. Куда его деть? Вот и читаю всё подряд, слушаю радио, в том числе и "из-за бугра", как раньше говорили, да и размышляю о разном... А на "карбованец" я обратил внимание, поскольку слышал по приёмнику украинскую передачу, в которой говорилось о том, что "купон" - понятие временное, скоро будут введены в качестве украинских денег карбованцы". Валера потянулся. "Вот такие-то дела, - сказал он. - Уже поздно. Пошли-ка спать".
   Валера уехал позавчера, пробыв с семьёй около двух месяцев. Его судно, приписанное к одесскому порту, могло, наконец, продолжать выполнение давнего контракта с греческим грузоперевозчиком - контракта, заключённого ещё при советской власти. Судно стало собственностью Украины, и это время ушло на то, чтобы новая украинская бюрократия (впрочем - старая, перелицевавшаяся, приспособившаяся к условиям "самостийной" Украины) ввело судно в свой реестр и переоформила существующий контракт, весьма выгодный. К этой волоките Валера, на счастье, не имел никакого отношения, ею занималось в Одессе руководство порта и капитан (тому повезло лишь в том смысле, что его семья жила в Одессе). Когда все формальности были соблюдены, Валере позвонили, и он уехал. Он знал, что волокита будет длиться долго, поэтому это время мог располагать собой, но последние три недели своего отпуска провёл в Харькове, вернувшись с Валюшкой и младшей дочкой из поездки и сразу же позвонив домой капитану, который сообщил ему, что дело идёт, но медленно, и Валера ещё минимум полмесяца может свободен. Когда Валера приехал из Одессы, Валюшка оформила себе с ближайшего понедельника очередной отпуск, и они втроём отправились сначала в Новгород - надо было оплатить и установить на могиле покойной мамы Валюшки памятник, заказанный сводной сестрой Валюшки. Валера поначалу опасался оставлять отца одного, всё-таки - уже за восемьдесят, но Иван Васильевич успокоил сына, сказав, что чувствует себя прекрасно. И Валюшка подтвердила: Иван Васильевич ни на что не жалуется, сам водит машину, копается на даче в грядках, готовит еду - да так, что и ей, невестке, есть чему у него поучиться до сих пор. Но готовит он, так сказать, по большим праздникам, вообще старается вести "здоровый образ жизни", голодает по какой-то особой схеме - то день, то три, то даже неделю, раз в году целый месяц не ест мяса, говоря, что надо очистить системы пищеварения и кровообращения, поскольку употребление в пищу мяса загрязняет все клетки организма. Иван Васильевич не раз развивал в разговорах с невесткой теорию, суть которой заключалась в том, что причиной смерти является загрязнение тела как физическое - пищей и токсинами, так и энергетическое, возникающее и с возрастом, от собственных прожитых лет, и от других людей, поскольку при общении с ними происходит обмен эмоциональной энергией. Чужая такая энергия плохо действует на человека, ведь известно, что большая концентрация людей в замкнутом пространстве длительное время (в самолёте, например, а ещё хуже - если работаешь в доме престарелых или в больнице с тяжело больными людьми) приводит в общем-то здорового человека к головным болям, депрессии, расстройству у него пищеварительного тракта. "И не приведи Господь, - говорил Иван Васильевич, - если в твоём окружении находится человек-"вампир", который забирает твою энергию, своей у него от рождения не хватает, так случается, а ты после общения с ним - даже не общения, а просто находясь рядом - чувствуешь себя плохо, выжатым, по известному выражению, как лимон". Валюшка знала о "вампирах", подозревала, что нынешний её начальник отдела именно таков, так как каждый раз после разговоров с ним, а они были неминуемы, работа есть работа, у неё начинала болеть голова, но это состояние, к счастью, быстро проходило. А Иван Васильевич, кроме голодания, использовал так называемое сферическое дыхание - восемнадцать вдохов и выходов по специальной методике, которую рекомендует восточная медицина для очищения организма. Рассказывая всё это мужу, Валюшка добавила, что на такие "подвиги" человек способен только будучи на пенсии, наверное... Но, на всякий случай, она перед отъездом попросила соседку, одинокую пенсионерку, с которой свёкор иногда чаёвничал вечерами, разговаривал, вспоминая прошедшую жизнь, присматривать за ним.
   Мама Валюшки, овдовевшая три года назад, до последнего своего дня жила в той же квартире со своей падчерицей и её мужем, бездетными, не жаловалась ни на здоровье, ни на отношение к себе дочки покойного мужа, и Валюшка сама, каждый год приезжая хоть на несколько дней навесить маму, видела, что к ней в семье относятся предупредительно, с уважением. И вдруг в прошлом году - инсульт, тяжёлый, с мгновенной смертью. Валюша узнала об этом по телефону, и сразу же выехала в Новгород вместе со Стеллой. Ни Валера, находившийся в плавании, ни старшая дочь Аня, которая жила в Ленинграде и была на сносях - вот-вот рожать - на похороны приехать не смогли. Тогда очень помог в организации похорон сосед мамы по подъезду Александр Михайлович Тоценко, отставной офицер, бывший "афганец", друживший с отчимом Валюшки. Она и раньше была с ним знакома, подивившись в очередной раз переплетению людских судеб, ведь Александр Михайлович был харьковчанином, учился в одном классе с ёё Валерой, с Пешневым и Левицким. Он каждый раз передавал им приветы, но Пешневу Валюшке так и не случилось сказать об этом, они не встречались. Позвонив после похорон и поминок в Ленинград, Валюшка узнала у Миши, мужа Анюты, что прошедшей ночью родился её внук, всё в порядке, Анечка чувствует себя нормально. Следующим утром она позвонила в свой институт и, объяснив ситуацию, попросила неделю отпуска за свой счёт. Начальник её отдела долго не соглашался, говоря: "Вы что - не слышали? В стране объявлено чрезвычайное положение", - но потом, перезвонив по внутреннему институтскому телефону Сафонову и, видимо, получив его "добро", согласился. В тот же день она вместе со Стеллочкой, предупредив по телефону Ивана Васильевича, выехала в Ленинград - благо, совсем близко. Что ей, в конце концов, этот ГКЧП, когда дочка родила?
   Аня окончила физико-математический факультет харьковского университета. Там же учился, но на другом отделении старший сын Сильвы Рубен, они и поступали вместе - вместе в том смысле, что у них был один репетитор по математике, нанятый подругами на всякий случай, чтоб полностью учесть университетские требования к абитуриентам. Валюшка и Маруся даже как бы шутя обсуждали возможность женитьбы детей в будущем - чем чёрт не шутит, а вдруг... Ни та, ни другая не возражали бы, Валюшка относилась к Рубену по-матерински, Марусе нравилась Анюта. Но это так, домыслы были, ничего из этого не вышло, дети относились друг к друге по-товарищески, не более того.
   Побывав на втором курсе в университетской обсерватории, Анюта сказала маме: "Там висит портрет Левицкого Григория Васильевича, который основал обсерваторию ещё в 1888 году. Ты не знаешь, может быть, он родственник дяди Фимы?" "Нет, - улыбнувшись, покачала головой Валюшка. - Точно не родственник". Она не стала объяснять дочке, что у евреев если имя Григорий встречается, и довольно часто, то Василиев среди них точно не было в девятнадцатом веке, сейчас - возможно, наверное, но редко. Анечка была под большим впечатлением от посещения обсерватории. "Так интересно! - сказала она маме. - Я даже кое-что записала из того, что нам рассказывали. Вот, например, - она открыла блокнот и продолжала, заглядывая в него, - на Землю попадает лишь 47% солнечной энергии, 19% поглощается атмосферой, а ещё 34% рассеивается в космосе. Или вот: внутри Юпитера, самой большой планеты, могли бы поместиться все остальные планеты Солнечной системы. А Солнце - тоже звезда, ближайшая к нам, следующая по близости - звезда, которая называется Проксима Центавра, и чтобы её достичь на автомобиле, едущем с большой скоростью, понадобилось бы почти пятьдесят миллионов лет. Представляешь?" Анечка всерьёз увлеклась астрономией, специализировалась в этом направлении, и её - отличницы - последняя учебная практика была в Ленинграде, в Пулковской обсерватории. Там она - точная копия своей мамы в молодости, в отличие от младшей сестры, смуглой, черноволосой и черноглазой, похожей на покойную бабушку-цыганку - познакомилась со своим будущим мужем Мишей Соловьёвым, он к тому времени после окончания ленинградского университета уже четыре года работал здесь, обеспечивая обработку на вычислительной машине астрономических наблюдений. Роман был скоротечным, и уже к концу практики Ани они собрались пожениться. Узнав об этом, Валюшка была слегка ошарашена неожиданностью, но быстро приняла это событие как должное. "Се ля ви", - подумала она, и в голове у неё возникла банальная мысль - "дело молодое". Некстати (а может, кстати?) вспомнилось прочитанное в английской газете коммунистов, единственном издании капиталистических стран, которое продавалось в киосках "Союзпечати", что, по данным Всемирной организации здравоохранения, в мире ежедневно происходит сто миллионов половых актов, из них больше девятисот тысяч приводят к зачатию новой жизни, но в то же время чреваты заражением разными нехорошими болезнями, и таких случаев тоже много - больше трёхсот тысяч в день. Но в среднем один землянин занимается сексом чуть больше ста раз в год. "Я - намного реже, - внутренне улыбнулась Валюшка. - Хотя, пока Валера не стал уходить в плавания, было, пожалуй, даже чаще".
   К счастью, вскоре в Харьков приехал Валера, и семья Кривенко в полном составе - у Стеллочки как раз начались в школе весенние каникулы - поехала на свадьбу. Потом Анюта вернулась в Харьков, а получив диплом, сразу же уехала к мужу, стала работать там же, в Пулковской обсерватории. Молодые жили у родителей Миши, детей у них долго не было, и Валюшка даже стала беспокоиться по этому поводу. Но когда Аня, наконец, забеременела - так совпало, - молодой семье, ценя Мишу как классного специалиста, дали однокомнатную квартиру в районе новостроек.
   В Ленинграде Валера и Валюшка всегда останавливались - скорее, только ночевали, как правило - у Артёма, товарища Валеры ещё по училищу, их койки во время учёбы стояли рядом, и в увольнительные Валера часто ездил с Артёмом к нему домой, в большую - четыре комнаты - квартиру в центре, на Канале Грибоедова. Это была квартира его деда, вице-адмирала в отставке. В последние годы учёбы друзей адмирал, будучи вдовцом, жил один, не считая ежедневно приходящей домработницы, его сын, отец Артёма, к тому времени дослужившийся до звания контр-адмирала, был переведен в Москву в центральный аппарат министерства, а старшая сестра Артёма уехала с мужем, тоже морским офицером, на Дальний Восток. Артём избежал увольнения из армии, чему был подвергнут Валера, - родственники "подсуетились", и Артём остался служить в Ленинграде, став ко времени свадьбы Анечки капитаном второго ранга, штабным работником. Он был дважды женат, но семейная жизнь не складывалась, и, как бы предчувствуя такой поворот событий, он ни одну из своих жён не прописывал в квартире, оставшейся ему после смерти деда. Да и они, обе ленинградки, обе, по случайному совпадению, единственные дочки высоких чинов в Ленинградском военном округе, практичные современные особы, не стремились прописываться у мужа, не желая потерять "в случае чего" (например, при переводе отцов для продолжения службы в иных местах Союза или, не дай Бог, смерти родителей) прекрасное жильё, где они жили до замужества, тоже в центральной части города. Первый раз Артём женился поздно, в браке детей не было, после первых месяцев страсти он обнаружил, что жена - неряха, всё в доме раскидано, не убрано, нет никакой еды, хотя жена фактически не работала - то есть, будучи преподавателем русского языка и литературы, каждый раз, устроившись на работу в какую-либо школу, через месяц, а то и раньше, увольнялась, говоря мужу, что её ученики - дебилы, действуют ей на нервы. Через полгода Артём развёлся, а ещё через полгода женился опять. Новая жена была полной противоположностью первой, Артём был всем доволен, родилась дочка (ровесница младшей дочери Валеры), и всё было хорошо, пока однажды, вернувшись раньше срока из служебной поездки, он не обнаружил в своей спальне мужчину "в разобранном виде". "Ну, в общем, как в старом анекдоте", - рассказывая Валере о своей жизни, говорил Артём, снова наполняя рюмки. Они давно не встречались, только разговаривали по телефону, когда Валера возвращался из своих плаваний. "Хорошо ещё, что Ирочки, дочки, дома не было, - продолжал Артём. - Она была у родителей жены, иначе стала бы свидетелем сцены, совершенно не нужной для детских глаз и ушей". Последовал развод, бывшая жена с дочкой вернулась к родителям, но с Ирочкой он встречается, она часто у него бывает.
   Валера позвонил Артёму из Харькова, сказав, что летит в Ленинград на свадьбу старшей дочки вместе с женой и младшей дочерью, и спросив, можно ли у него остановиться. "Ну конечно, - ответил Артём. - Я буду дома часов в семь вечера, позвони мне, я приеду за вами, куда скажешь". Самолёт приземлился в Ленинграде днём, их встречали Анюта и Миша, высокий шатен со светло-карими глазами и ямочкой на подбородке. Анюта, немного смущаясь, познакомила с ним родителей. На двух такси - Валера с Мишей в одном, Анечка с мамой и сестрой в другом - они приехали домой к Мише. А вечером за семьёй Кривенко заехал на своей "Волге" Артём и отвёз их к себе. Анечка и Миша проводили их к машине, Анюта поцеловала родителей и сестру, сказав, опять же смущаясь, что останется у Миши.
   Гости Артёма были сыты, Валюшка с дочкой лишь попили чаю и, утомлённые дорогой и впечатлениями от встречи с новыми родственниками, пошли спать, а Валера с Артёмом ещё долго сидели в кухне, понемногу потягивая коньяк и разговаривая. "Я, скорее всего, больше не женюсь, хватит моих опытов, - сказал Артём в конце разговора. - Есть у меня, так сказать, "приходящая жена", хорошая женщина, хозяйственная, добрая, не требовательная, я хорошо к ней отношусь, но жениться... Нет, не хочу, хотя она, возможно, и желает этого, но никогда даже не намекает на это. Она разведёнка, давно, живет на Литейном с мамой-старушкой и сыном-студентом, и, как ни странно, - Артём улыбнулся, - тоже преподаёт в школе русский язык и литературу. Я звоню ей, она приходит, остаётся у меня, хозяйствует...". "Так ты не забудь, - сказал Валера, направляясь в ванную чистить зубы, - ты приглашён в пятницу на свадьбу". Артём ответил: "Не забуду".
   Назавтра первую половину дня семья Кривенко провела в хождении по магазинам. Они не искали подарки молодожёнам, решив заранее, что лучше - деньги, молодым виднее, что им нужно. Свадебное платье у Анюты уже было, она его вчера продемонстрировала родителям. "Как красиво!"- воскликнула Стелла, когда старшая сестра примерила платье. Валюшка улыбнулась и погладила младшую по голове, подумав, что, дай Бог, и у Стеллочки когда-нибудь будет подобное платье, а у неё самой его не было... Стеллочку надо было приодеть - растёт дочка, да и Валюшке не мешало немного обновить свой гардероб. В первую очередь ей нужны были новые туфли, она долго не могла подобрать - чтобы и по ноге были, и красивые, но, наконец, купила в Гостином дворе то, что ей подошло - итальянские, изящные, на платформе средней высоты, то, что надо. Валера одобрил эту покупку, заметив, что, насколько он помнит, читал где-то, что туфли на платформе - довольно высокой, достигающей порой двадцати сантиметров ("Представляешь себя в таких туфлях?" - спросил он жену, улыбнувшись) появились во Франции и Италии ещё в шестнадцатом веке. Проблема с подбором себе обуви началась у Валюшки не так давно - до позапрошлого года ей полностью подходили туфли, которые каждый раз привозил Валера из своих плаваний, а потом - нет: на правой ноге "выскочила косточка", как выразилась ещё год назад Тата, которая тоже столкнулась с такой неприятностью, и Валюшка теперь должна была обязательно примерять обувь перед покупкой. Последние две пары туфель, привезенные Валерой, пришлось предлагать сотрудницам (и у Анечки, и у Таты размер ноги был больший), и оба раза эти туфли сразу же были проданы.
   К обеду, как было условлено, Валюшка с Валерой и Стеллочкой поехали к будущим сватам. Первое впечатление о них у Валюшки и Валеры сложилось хорошее, они надеялись, что не разочаруются и в дальнейшем, да их, Кривенко, впечатление, в общем и целом, не имеет значения, лишь бы к Анечке они относились хорошо, ведь ей жить с ними. Пока, как они обратили внимание, всё говорило о том, что старшие Соловьёвы довольны выбором сына, называли Анечку дочкой. Родители Миши Андрей Михайлович и Римма Григорьевна были намного старше Валюшки и Валеры, у них был ещё старший сын Андрей, живущий с семьёй отдельно. Его вчера не было, он должен был приехать к обеду сегодня, взяв на работе несколько отгулов, чтобы помочь родителям подготовиться к свадьбе Миши; празднование намечалось в ближайшем к дому кафе, в которое Андрей должен был с утра заехать, чтоб уточнить некоторые детали. "В роду Соловьёвых есть давняя традиция, - сказал вчера Андрей Михайлович. - Старшего сына всегда называли Андреем, второго - Михаилом, следующего, если таковые появлялись, любым другим именем. У меня тоже был младший брат Миша, он умер в младенчестве, царство ему небесное. У нашего старшего сына тоже двое мальчишек - Андрюшка и Мишутка, совсем ещё маленький, грудничок. И вообще, в нашем роду рождались только мальчики, надеюсь, что и эта традиция будет продолжена". Говоря это, он улыбнулся и посмотрел на Мишу и Анюту. Миша пожал плечами, а его невеста опустила глаза. "И вот что я вам ещё скажу, дорогие сваты, - продолжал Андрей Михайлович, - ваша дочка становится баронессой, и я не шучу. Дело в том, что было два рода баронов Соловьёвых, я так и не смог выяснить, к какому именно я принадлежу. Один род баронов Соловьёвых ведёт начало от братьев, которые, будучи изначально евреями, получили баронство от Петра Первого - тогда было принято в Европе присваивать монархами этот титул "за заслуги перед отечеством" выдающимся евреям, даже если они оставались приверженцами веры предков. И знаменитый деятель петровской эпохи еврей Шафиров стал бароном, и на Западе банкир Ротшильд. Кстати, вы знаете, как появилась фамилия Ротшильд? - Андрей Михайлович сделал паузу в своём рассказе, отпил из фужера несколько глотков минеральной воды. - В одном немецком княжестве, не помню - каком, Германия тогда была раздроблена на множество мелких государств, существовала лавка, в которой можно было обменять деньги - валют, по современному выражению, тоже было множество - и взять некую сумму под проценты. Над входом в лавку висела эмблема вроде герба красного цвета, а по-немецки "рот" - это красный, а "шильд" - вывеска. Владелец лавки сумел разбогатеть, а его сыновья - их, кажется, было четверо, продолжили дело отца уже на более высоком уровне. - Андрей Михайлович снова отпил воды. - Но я отвлёкся. Другой род Соловьёвых, о котором я говорил, русские люди, получил баронство при Екатерине Первой, почему-то трое из четырёх братьев. Мне верится, что если я отношусь к русскому роду Соловьёвых, то являюсь потомком не этого, четвёртого брата". Андрей Михайлович засмеялся. "Да ладно тебе, - вступила в разговор Римма Григорьевна. - Успокойся. Так это или нет - неважно. Даже если ты не барон, ваша Анечка, - обратилась она к Валюшке и Валере, - теперь и наша Анечка тоже, всё равно становится баронессой - может быть с некоторой натяжкой. Ведь я - урождённая баронесса, это уж точно. Моя девичья фамилия Гинцбург. Мой прадед, банкир, еврей, живший в немецком герцогстве Гессен-Дармштадтском, был отправлен посланником герцогства в Россию, и в 1870 году был возведён своим герцогом в баронское достоинство. Сохранился, несмотря на все коллизии жизни, документ об этом, я его храню. А прадед остался в России, женился здесь, родились дети".
   Из дальнейшего разговор за столом выяснилось, что Андрей Михайлович, востоковед по профессии, в конце сороковых годов был в длительной командировке в Средней Азии, и в городе Фрунзе познакомился с молодым археологом Риммой Гинцбург, семья которой осела в тех краях в начале тридцатых годов, практически убежав из Ленинграда, спасаясь он начинающихся репрессий, ещё более жёстких, как понял отец Риммы, чем те, которые пришлось пережить сразу же после революции. Андрей Михайлович увёз Римму Григорьевну к себе в Ленинград, они поженились.
   Все эти разговоры были вчера, в день прилёта семьи Кривенко. Валера, отвечая на осторожные вопросы новых уже почти родственников, тоже поведал кое-что из их с Валюшкой жизни - то, чего они не знали из рассказов Анечки. Сегодня, отправляясь к Соловьёвым, Валюшка и Валера ожидали продолжения знакомства друг с другом. Это и понятно, ведь их дети объединяют свои судьбы... Да и поговорить с Анечкой они толком вчера не успели - как проходит практика, есть ли проблемы...
   Старший сын Соловьёвых запаздывал, он позвонил, что придёт позже, отобедали без него. Андрей, такой же высокий и стройный, как Миша, но уже с залысинами, делающими лоб ещё больше, и с небольшими усиками щёточкой, явился уже после того как со стола было убрано. Он познакомился с родителями и сёстрёнкой будущей жены брата и на предложение матери пообедать, ответил, что нет, спасибо, он поел в кафе, продегустировав, как он выразился, кое-что из того, что будет предложено гостям на свадьбе. "Меня угощали, - сказал он, - совершенно бесплатно, кафе заинтересовано в клиентуре. Я обо всём окончательно договорился". Соловьёвы, ушли в другую комнату, извинившись перед Валюшкой и Валерой ("Нам надо ещё кое-что обсудить, - сказал Андрей Михайлович. - Мы недолго. Анечка, включи, пожалуйста, телевизор, сейчас по программе должны быть мультики, пусть сестрёнка посмотрит"), а родители невесты сели в расположенные в углу кресла, между которыми стоял высокий торшер. "Анюта, - сказал Валера, - подсаживайся к нам, мы с мамой так и не успели поговорить с тобой". Аня, усадив Стеллочку перед телевизором в ещё одной комнате трёхкомнатной квартиры Соловьёвых - детская передача, действительно, только началась, придвинула стул, села напротив родителей. "Ну, расскажи, дочка, как у тебя дела на практике. Не заваливаешь дипломную работу в связи с новыми обстоятельствами?" - спросил Валера, улыбаясь, и внимательно посмотрел на Анюту. "Ну что ты, пап, - тоже улыбнулась Анюта, - ты же меня знаешь, я же всегда отличница. Или ты в своих плаваниях начал сомневаться во мне?" Валюшка смотрела на мужа и дочку и думала о том, что и в самом деле юность Анюты прошла практически в отсутствии Валеры, и дочь не то чтобы упрекает отца, но помнит об этом. "Да нет, - сказал Валера, - не сомневаюсь, конечно, просто хочу знать, чем ты занимаешься, что нового узнала, что тебя, возможно, заинтересовало из узнанного в здешней обсерватории". - "Узнала очень много. Здесь совсем другой уровень наблюдений и исследований. А оборудование какое! Мой руководитель, член-корреспондент Академии наук, между прочим, заинтересовался одной публикацией, появившейся на Западе, я её случайно обнаружила и показала ему. В ней говорилось, что, по предположению многих астрономов, основанных на анализе орбит движения планет, существует ещё одна планета, её назвали "планетой Х", и её период обращения вокруг Солнца составляет больше трёх тысяч лет. Представляете?" Валюшка смотрела на дочку с удовольствием: как Анюта воодушевилась, говоря о своей профессии, это чудесно. Вот если ещё и семейная жизнь сложится у неё благополучно, не пропадёт любовь, от которой, и это заметно, когда она смотрит на Мишу, она вся светится, если всё сойдётся - и любимая работа (это, пожалуй, не самое главное в жизни женщины, но - важное, подумала Валюшка), и счастливый брак в неувядающей любви, как у них с Валерой (Валюшка украдкой, не поворачивая головы, взглянула на мужа - он не отводил глаз от старшей дочки, и чувствовалось, что любовался ею), и хорошие - в будущем - дети (неужели - только мальчики?), если всё будет так - дай Бог, чтобы так - то, действительно, это будет прекрасно. А Анюта продолжала: "Мой руководитель решил проверить расчёты зарубежных коллег, и меня привлёк к этому, и Миша ему помогает, разработав программу для машинной обработки данных. А самое интересное и удивительное, что, как оказалось, упоминание об этой неизвестной планете содержится в шумерских табличках, найденных при раскопках и расшифрованных. Шумеры - был такой народ, живший в Месопотамии, в междуречье Тигра и Евфрата Бог знает когда, бесследно исчезнувший, это известно ещё из школьного курса истории. Об этих табличках нам с Мишей рассказали Римма Григорьевна и Андрей Михайлович, когда узнали о нашей работе. Да вот и Мишины родители, - сказала Анечка, увидев, что Соловьёвы входят в комнату, - они лучше меня расскажут об этом". "О чём речь? - спросил Андрей Михайлович, услышав последние слова Анюта. "О шумерских табличках и неизвестной планете", - ответила Анюта. "А, да, мы с женой занимались когда-то этим вопросом, каждый с точки зрения своей профессии. Ту планету шумеры называли Набиру".
   Родители Миши расположились на диване, обитом золотистой велюровой тканью, их сыновья - за столом, покрытым после обеда тоже золотистой, с бахромой по периметру, скатертью, на которой была поставлена высокая ваза с розами - с этими розами Анечка и Миша вчера встречали семью Кривенко. Анюта развернула свой стул, чтобы не сидеть спиной к Мишиным родителям. "Шумерская цивилизация, - сказал Андрей Михайлович, - зародилась шесть тысяч лет назад, довольно развитая цивилизация, как можно судить по оставленным письменным памятникам. Памятники - в виде глиняных табличек с выдавленными в глине комбинациями клиновидных чёрточек, так называемой клинописью, которая, как уверены специалисты, стала впоследствии основой для создания письменности хеттов, затем финикийцев, а ещё позднее - прообразом греческого алфавита, а затем и других европейских языков. Об уровне развития шумерской цивилизации говорит хотя бы то, что именно в те времена было придумано много полезного: от арифметики, лунно-солнечного календаря и колеса до гвоздей и пива. В мифах шумеров - а, может, и не мифах - кто знает? - говорится о том, что далёкая планета, находящаяся, так сказать, на задворках Солнечной системы, - обиталище богов, часть из которых, существа из плоти и крови, когда-то спустилась на Землю и, скрещиваясь с местными приматами, дала потомство, это потомство и образовало человечество. Вот так. Значит, мы не только от обезьян произошли... Или совсем не от обезьян". Андрей Михайлович замолчал, и, воспользовавшись возникшей паузой, в разговор вступил его старший сын. "Да, - сказал он, - дарвиновские постулаты в последнее время всё больше подвергаются сомнению - в значительной их части. Теория эволюции не может, например, объяснить, почему у обычного человека сорок шесть хромосом - в каждой клетке содержится по двадцать три пары, в которых заложено сто тысяч генов, составляющих как раз то, что называется человеческим геномом, а у шимпанзе и гориллы, наиболее близким к человеку обезьян, количество хромосом - сорок восемь". "Андрей - биолог, - шепнула Аня маме, наклонившись к ней, её стул стоял теперь рядом с креслом Валюшки, под углом к нему. - Он специализируется в генетике". Валюшка кивнула, приложив палец к губам. А Андрей продолжал: "Сейчас всё больше серьёзных учёных - в разных странах и в разных областях знания: и в биологии, и в физике, не говоря уже о философии - я имею в виду не наши официальные философские доктрины, а другие направления в философии, - многие исследователи склоняются к мысли, что появление всего нашего мироздания, в том числе человека, не обошлось без "Господнего промысла", как говорят церковники. И неважно, какое имя носил и носит Всевышний...". "Анечка, - обратился он к невесте брата, - помнишь, ты рассказывала нам о том, что наша Солнечная система, одна из множества галактик в космосе, движется по спирали?" "Да", - ответила Анюта. "А ведь молекулы ДНК - всем же известна эта аббревиатура? - Андрей обвёл взглядом всех в комнате, - молекулы ДНК, в которых, собственно, и находятся упомянутые мной хромосомы, тоже имеют спиралевидную форму. Если формы этих спиралей совпадают - требуется, конечно, доскональное изучение такого непростого вопроса, - если совпадут, то не будет ли это означать, что наши хромосомы несут в себе информацию об определённых участках космоса? Вот интересная проблема...". Андрей встал, посмотрел на часы. "Мне пора, - сказал он. - Встретимся в загсе". Он улыбнулся, подошёл к родителям, поцеловал их, затем наклоном головы, сказав "до свидания", попрощался с будущими родственниками и, услышав от них тоже "до свидания", вышел из комнаты. Миша пошёл его проводить к входной двери.
   "Может, чаю?" - спросила гостей Римма Григорьевна, когда Миша вернулся в комнату. "Можно, - ответил Валера. - Попьём чайку?" - обратился он к жене. "Попьём, - улыбнулась Валюшка. - Столько нового мы сейчас услышали, надо переварить... и запить". "Это ещё не всё, - сказала Римма Григорьевна. - Миша, пойди поставь чайник, пожалуйста. - К тому, что говорил сын, могу добавить как археолог, знакомый с исследованиями в этой области, которая таит в себе тоже много загадок. Кроме того, Андрей Михайлович тоже рассказывал мне о многих необъяснимых с точки зрения современных представлений фактах, он с ними сталкивался в своей работе. Да вы, безусловно, сами кое-что читали или слышали о них. Вот, например, так называемые "великие пирамиды" в Египте, в Гизе - пирамиды фараонов Хеопса, Хефрена и Микорена, разве они могли быть возведены семьдесят пять-восемьдесят тысяч лет назад, как об этом пишет Елена Блаватская, я о ней ещё скажу, разве могли обычные люди при том низком уровне знаний, который отводит тому времени современная наука, создать те грандиозные сооружения? А знаменитый Сфинкс неподалёку, возведённый, как показали исследования, задолго до тех пирамид, пропорции лица которого не характерны для человека? Или пирамиды в Южной Америке, или там же, в Перу, в долине Наске, многокилометровые следы на земле, похожие на остатки аэродрома либо - даже - космодрома... Из шумерских текстов, о которых уже шла речь, следует, что и те, и другие пирамиды использовались в качестве посадочных ориентиров для кораблей из космоса. Можно считать эти сведения легендой, основанной на каких-то древних верованиях, но как тогда объяснить существование в Англии Стоунхенджа - остатков явно древней обсерватории? Как объяснить обширные знания народов майя и ольмеков в Южной и Центральной Америке или племени догонов, и сегодня обитающего в Африке, в Мали? Эти догоны знают о космосе столько же - или почти столько же, - как современная наука астрономия. Они уверены, что являются потомками пришельцев, прибывших на Землю с Сириуса и смешавшихся с местными приматами. О взаимоотношениях между землянами и инопланетянами говорится и в древней индийской рукописи - сейчас не вспомню её названия, у Андрея Михайловича записано, - Римма Григорьевна посмотрела на мужа, тот кивнул. - Эта рукопись написана на санскрите где-то между пятым и восьмым веками нашей эры, но была создана, как считают специалисты, на основе ещё более древних источников. А как объяснить рисунки и упоминание о летательных аппаратах, похожих на те, которые теперь определяются как НЛО? Да что там шумеры... Вот при археологических раскопках на острове Мальта, в слоях, относящихся к эпохе каменного века, были найдены изделия, которые ну никак не могли - по определению, не могли - быть изготовлены людьми".
   Римма Григорьевна встала и, сказав: "Чайник уже, наверное, вскипел", - вышла в кухню. Вслед за ней поднялись Валюшка и Анюта. Женщины накрыли стол к чаепитию. Анюта позвала к столу и сестричку: "Пойдём, там вкусные конфеты. Мультики ведь закончились?" Чай, хорошо заваренный, душистый, был разлит по широким и низким чашкам с золотистой каёмкой, такая же каёмка была и на остальных предметах чайного сервиза, и Валюшка переглянулась с мужем - точно такой сервиз был у них дома. Римма Григорьевна поставила на стол коробку конфет, печенье в удлинённой и почти плоской хрустальной вазе и принесла в другой вазе, уже объёмистой, варенье. "Это кизиловое, - сказала она, улыбнувшись. - Из прошлогодних запасов, Анюта, принеси, пожалуйста, вазочки для варенья". Чай был очень горячим, пили неспешно, Андрей Михайлович продолжил тему, которую развивала его жена перед тем, как все сели за стол. "Нам с Риммой Григорьевной давно, в период "хрущёвской оттепели", друзья дали почитать книжку Елены Блаватской, слышали о ней?" "Нет", - сказала Валюшка. "Слышал", - кивнул Валера. "Собственно, дали нам на время не саму книгу, имевшую название "Тайная доктрина" и изданную в Риге в тридцать седьмом году, а выжимки из неё, нечто вроде реферата, в котором изложены основные мысли автора. Вряд ли в Союзе тогда стали бы печатать книгу, совершенно противоположную по содержанию и по идеям официальной идеологии... Кто-то сделал эту работу, отпечатал на ротаторе. А лет шесть назад нам сказали, что первый том "Тайной доктрины" появился в Доме книги на Невском, я съездил туда, но книгу уже раскупили. В краткой справке, приложенной к тому реферату, сообщалось, что Блаватская по линии матери относится к роду князей Долгоруких, Рюриковичей, много лет провела в Индии и Тибете, стала буддисткой и посвятила свою жизнь... - Андрей Михайлович помолчал, подбирая слова. - Можно сказать так: исследованию неразгаданного, неизвестного в нашей жизни, в истории человечества. Ведь Будда считал - это я знаю не из труда Блаватской, занимался в своё время историей буддизма и его философией, - что невежество - самое большое зло и источник всех бед человечества, и это, в общем, правильно. Блаватская писала, что у нашей нынешней человеческой расы - расы как обобщённого понятия, в котором современная наука выделяет, как известно, негроидную, монголоидную и европеоидную расы, и к последней относимся мы с вами, - были предшественники. Давным-давно были и другие расы. Первые две я не берусь сейчас определить, это были некие аморфные существа, а потом - лемурийцы и атланты, те атланты, которые, по Платону, жили в Атлантиде да, видимо, не только там. Некоторые исследователи считают, что остров Мальта в Средиземном море и близлежащие к нему два острова являются оставшейся частью Атлантиды. В качестве доказательств они указывают на глубокие - до 70 сантиметров - колеи, будто врезанные в каменистую почву, сеть которых покрывает Мальту, на ряд огромных каменных глыб, расположенных в полукилометре друг от друга на пустынном плато и напоминающих английский Стоунхендж, и, наконец, на самый древний храм на Земле, которому более шести тысяч лет и который окружён оградой из вертикально стоящих камней, часть из них больше пяти метров в высоту, и весит каждый пятьдесят тонн. Каким образом их могли установить? Объяснение даёт Блаватская. Лемурийцы, по Блаватской, исчезли два-три миллиона лет назад, успев образовать в своей среде некое сообщество, которое она назвала субрасой лемуро-атлантов, и от них уже произошли потом атланты. Основная часть атлантов погибла при Всемирном потопе восемьсот пятьдесят тысяч лет назад, но некоторые группы их ещё существовали более восьмисот тысяч лет, и в недрах атлантической цивилизации появилась пятая по счёту раса - арийцы, наша сегодняшняя раса. При этом атланты и арийцы долгие тысячелетия жили параллельно, одновременно. Мы все, независимо от цвета кожи и разреза глаз, - арийцы, но, опять же, арийцы не в том понимании, которое вкладывал в это понятие Гитлер, называвший арийцев высшей расой и относивший к ним только людей "нордического типа". В нацистской идеологии были перевраны древние восточные представления и верования, но Гитлер кое-то почерпнул из них, уверовав вслед за своим идейным учителем, если можно его так назвать, Гансом Горбитером в существование грандиозной энергии, которой насыщена Вселенная и источник которой находится в Тибете. Овладение ею ведёт к небывалому могуществу. Недаром Гитлер организовал экспедицию в Тибет, которая, однако, практически не дала результатов. Но чёрт с ним, с Гитлером... Интересно то, что предшествующие расы, особенно - первые три, обладали совсем другими, нежели современное человечество, способностями, в том числе и психо-энергетическими, позволяющими им уже тогда создавать многое из того, что при нашем современном уровне науки и техники ещё невозможно. Самое удивительное, по Блаватской, что они могли материализовать мысли, являющиеся высшим проявлением психической энергии, и я готов поверить, что подъём огромных глыб при создании "великих пирамид" и тех, что на Мальте, осуществлялось с помощью концентрации мысли - энергией "тонкого мира", как называла она это явление, противопоставляя его физическому, материальному миру, с которым мы ежеминутно сталкиваемся, в котором живём. Вы скажете - чушь, такого не может быть? Для нас с вами это, действительно, из области фантастики. Но как быть с известным теперь во всём мире - кроме нашего отечества, конечно - индусом, у которого труднопроизносимое имя с единственной легко читаемой частью - Баба. К этому индусу, в его школу - не подберу другого слова для обозначения созданного им заведения, известного как Гуфа-ашрам - стекается из разных стран множество паломников. Он в наше время демонстрирует материализацию мысли: вдруг из ничего возникает чашка риса, или кольцо, или ещё что-нибудь. Прямо - скатерть-самобранка из русских сказок... И это не фокусы, отнюдь, иначе за много лет тысячи людей, видевших это, заметили бы подвох". Андрей Михайлович взял из вазы печенье, пожевал, запил глотком из чашки. Потом сказал: "Таким образом, если верить Блаватской, то не следует отвергать информацию, изложенную в шумерских табличках... Те предшественники современного человека были огромного роста, жили сотни, а то и тысячи лет, это потом, с течением времени по каким-то причинам, так и не выясненным, человек стал мельчать и жить меньше времени. Но даже в Библии говориться, что прародитель евреев и арабов Авраам жил всё-таки сто семьдесят пять лет, где найдёшь сейчас человека такого возраста?"
   Римма Григорьевна во время длинного монолога мужа сидела молча, посматривая на него, но не обходя вниманием и остальных, сидевших за столом: кому-то пододвигая варенье, кому-то подливая чай. Когда он замолчал, она сказала, обращаясь к гостям: "Андрей Михайлович у меня человек увлекающийся, несколько восторженный до сих пор, однако всё, что он рассказывал, скорее всего, "имеет место быть", как говорится". А Андрей Михайлович допил залпом остывший чай, провёл ладонью по абсолютно лысой голове и сказал, глядя на родителей Анечки: "Ладно. Мы с Риммой Григорьевной, наверное, вас совсем замучили своими разговорами. Я буду заканчивать". "Ну, что вы, - запротестовал Валера, - всё, что вы рассказывали, очень интересно". "Да" - поддержала мужа Валюшка скорее из вежливости. То, что говорил Андрей Михайлович за чаепитием, она слушала в пол-уха, поглядывая постоянно на Анюту и Мишу, которые тоже вроде бы слушали Мишиного отца, но, скорее всего, не слышали, ощущая друг друга рядом, касаясь коленями, изо всех сил скрывая возбуждение, охватывающую обоих чувственность - Валюшка была в этом уверена, - ещё и в малой степени не притуплённую достаточно коротким временем, проведенным вместе. "Надеюсь, - думала Валюшка, - что Анечка получает и физическое удовольствие. Может, хоть в этом отличается от меня". Годы ничего не изменили в её ощущениях при близости с Валерой, но она была бесконечно рада, когда муж, приезжая после долгих отлучек, вёл себя в постели, как пылкий юноша с нерастраченными силами. А ведь тоже уже не молод... И поневоле приходящие в душу подозрения, что Валера вряд ли вне дома ведёт монашеский образ жизни, рассеивались... Года три назад, когда Анюта была, кажется, на втором курсе, точно Валюшка не помнила, дочка, всё чаще крутившаяся перед зеркалом (и Валюшка с пониманием относилась к этому - девушка в период первых влюблённостей, она встречалась - "дружила" - со своим сокурсником, но никогда не возвращалась домой поздно), принесла домой брошюрку, изданную обществом "Знание". Валюшка из любопытства просмотрела её и запомнила, что ещё Авиценна и Парацельс, знаменитые врачи прошлого, писали, что в период влюблённости люди практически не болеют. Причина этого, как выяснили современные исследователи, заключается в том, что в организме влюблённых происходят необыкновенные физиологические и биохимические изменения: значительно усиливается иммунитет, сопротивление инфекциям, повышается количество эритроцитов - носителей кислорода. У них, в отличие от остальных, даже нервные клетки восстанавливаются. "Дай Бог, чтобы у Анюты и Миши - подумала Валюшка, глядя на них, - это состояние никогда не прошло". В той брошюрке говорилось, что состояние эмоционального подъёма и приподнятого настроения у влюблённых передаётся окружающим их, и у тех тоже, если они долго общаются с влюблёнными, улучшаются показатели здоровья. Сама Валюшка такого не замечала, да, правда, как она могла заметить? Но всё может быть... И если дети рождаются в любви, а не от случайного зачатия, то это прекрасно, это - "с небес", как писал тот же Парацельс, и это определение поразило тогда Валюшку, и поэтому запомнилось. А у самой любви, как было сказано в брошюре, есть три стадии: вожделение, страстное увлечение и привязанность. Сейчас у Анюты, думала Валюшка, наверное, уже вторая стадия, первая привела к тому, что она уже спит с Мишей, вторая будет длиться примерно год, а потом наступит то, что и является истинной любовью, как у неё самой с Валерой...
   От мыслей об Анюте, о её судьбе Валюшку снова оторвал Андрей Михайлович, но, как оказалось, то, что он сказал, тоже относится - пусть опосредованно - к её мыслям. Андрей Михайлович, пересев на диван, говорил: "Я, как уже упоминал, долго изучал буддизм и индуистскую религию тоже. Очень интересные мысли есть и в той, и в другой философии. Кстати, есть предположение, что Иисус Христос жил какое-то время в Индии до того, как стал проповедовать своё учение, да и после воскрешения возвратился в Кашмир, где прожил ещё долго, там и похоронен. Впрочем, это может быть легендой... Так вот, по индуисткой философии и религии бессмертный Дух (с большой буквы), который и есть человек, проживает множество жизней. Каждая из них определяется совершёнными в прошлых жизнях поступками, или, как индуистами определяется, кармой, то есть суммой впечатлений, которые оставляют в душе эти поступки. У буддистов почти то же самое, с некоторыми изменениями в деталях. Глава буддистов Далай-лама, последний, избранный в 1936 году, четырнадцатый по счёту, вынужденный покинуть Тибет из-за преследований китайскими коммунистами и укрывшийся в Индии, говорил, что смерть является лишь переменой одежды, имея в виду, что человек не исчезает полностью, обращается в прах только его физическое тело, а дух в большинстве случаев когда-нибудь обретает новую, как правило, человеческую оболочку. Это называется реинкарнацией. И считается, что, если супруги живут в счастливом браке, как мы, - Андрей Михайлович поцеловал руку севшей рядом с ним жене, - чего и вам, Анечка и Миша, желаем, то прерванный смертью одного из супругов брак - ничего не поделаешь, надо трезво смотреть на вещи, такова жизнь, - этот брак через какое-то время после смерти другого супруга возобновится в физическом мире снова, поскольку произойдёт их реинкарнация, чтобы в новой жизни бывшие муж и жена могли быть вновь соединены. Честно говоря, я не до конца уверен в такой возможности, но хотелось бы верить...".
   "Да, хотелось бы... - сказал Валера. Он встал, прошёлся по комнате, остановился перед Андреем Михайловичем. - Скажите, а что говорит наука по этому поводу? Есть ли какие-то доказательства такому... - он на секунду замолчал, подбирая слова, но, видимо, так и не нашёл точного определения, - превращению, что ли?" "Видите ли, - ответил тот, - есть ряд исследователей - за рубежом, естественно, - которые всерьёз занимаются этим феноменом. Они считают, что у каждого индивидуума может быть от пятидесяти до четырёхсот реинкарнаций. Как это подсчитано - Бог весть. Поэтому я не могу утверждать, что такое явление существует, а говорю, что хотелось бы верить. Но в то же время известный американский профессор медицины по фамилии Стевенсон описал более двух тысяч случаев перевоплощений в разных странах. Доказательствами факта реинкарнации он считает несколько явлений. Первое - способность вдруг заговорить на незнакомом языке. Следующее - наличие у определённого человека врождённых физических отклонений, присущих кому-то "в прошлой жизни", о чём этот человек знает. Профессор приводит много примеров этому, например, одна девочка, родившаяся с ногой без стопы, помнила себя молодой женщиной, попавшей когда-то под поезд в другой местности, женщина не выжила, но вот - возродилась в новом теле, и Стевенсон, проведя исследование соответствующих архивов, нашёл подтверждение этому факту. Вот такие исторические свидетельства являются, по мнению учёного, ещё одним доказательством существования реинкарнации".
   Последний монолог Андрея Михайловича прошёл мимо ушей Валюшки, она сидела, машинально помешивая ложкой в чашке, ещё на треть заполненной остывшим чаем, и думала о своих девочках. "Стелла, сколько ты съела конфет? - она строго посмотрела на младшую дочь. - Хватит". Стеллочка подошла к Анюте, прижалась к её плечу, та поцеловала её в макушку. "Да ладно, мамочка, - сказала Анюта, - не каждый же день...". Валюшка посмотрела на дочек - такие внешне разные, и разница в возрасте почти тринадцать лет, обе любимые...
   За окном стало темнеть. "Нам пора, наверное, - сказал Валера, всё ещё стоявший перед Андреем Михайловичем. - Завтра трудный день". Они распрощались, Анюта и Миша пошли проводить их к троллейбусу.
   Назавтра, после загса, в котором процедура была стандартно-торжественной и где у Валюшки даже навернулись слёзы, когда Анюта, необыкновенно красивая, ставила свою подпись, все - родственники и приятели Миши - сели в автобус, организованный Мишиным братом, и поехали в кафе. Свадьба прошла, в общем-то, обычно - с поздравлениями, подарками, тостами, с частым "горько!", с непременным вальсом молодых, - но для Валюшки всё было необычно и трогательно, ведь замуж выходила её дочь... В кафе на короткое время приехала жена Андрея Лиля, которая не была в загсе и явилась сюда поздравить молодых, оставив маленького Мишутку у своей мамы и взяв с собой старшего сына, пятилетнего Андрюшу, который показался Валюшке букой, не по-детски угрюмым. Его посадили за стол, и он сидел молча, откусывая понемножку пирожное "эклер" - любимое его лакомство, как сказал Валюшке Миша, заметив, что она смотрит на Андрюшу. Андрюша не вставал, не шалил, как обычно делают дети в его возрасте, и это в какую-то минуту отметила Валюшка, занятая мыслями совсем о другом... Через час брат Миши вызвал такси, и Лиля с сыном уехали - пора было кормить Мишутку.
   Свадьба закончилась поздно, а в субботу днём был уже авиарейс на Харьков - надо было возвращаться, в понедельник Стеллочке уже в школу. В аэропорт Валеру и Валюшку отвёз Артём, туда же приехали Анюта и новоиспеченный зять Кривенко. Времени до вылета ещё было много, Артём, распрощавшись, уехал, и можно было спокойно поговорить с Анютой. Когда обо всём было переговорено, Валюшкой и Валерой даны все наставления дочке, хотя они понимали, что это - впустую, у неё теперь своя жизнь, Валюшка вдруг вспомнила о необычном поведении племянника Миши и спросила о нём. "Он, в самом деле, необычный ребёнок" - сказала Анюта. - Правда, Миша?" Миша кивнул и сказал: "Андрюша уже читает толстые книги, решает сложные задачи по математике, ведь Лиля математик по образованию, у неё кандидатская диссертация на выходе, вот Мишутка мешает закончить... А Андрюша - можно сказать, вундеркинд, с одной стороны, а с другой - тяжёлый ребёнок, весь в себе, и есть проблема, как его воспитывать дальше - не в смысле учёбы, здесь будет, наверное, всё в порядке, - а в общежитейском смысле". Миша помолчал, потом, как будто решившись, сказал: "Теперь часто появляются такие дети, есть даже научное название этого явления, сейчас не припомню. Я не так давно читал в одном английском научном журнале, что два мальчика на острове Тайвань, восьмилетний и десятилетний, соревновались в решении арифметических примеров - умножение, деление многозначных чисел - с восьмью докторами наук, вооружёнными, так сказать, персональными компьютерами. Кстати, в цивилизованном мире персональные компьютеры используются уже значительно шире чем у нас, у нас их попросту не хватает... Да, так вот, мальчики производили действия в уме, и за то время, которое каждый из них потратил на решение полного задания с выдачей почти стопроцентно правильных результатов, учёные смогли справиться лишь с третью примеров. Уму непостижимо!.. А у нас в стране, есть такие сведения, где-то в Волгоградской области родился мальчик, который в восемь месяцев заговорил сразу целыми фразами, а в три года начал рассказывать о Вселенной - с полным знанием дела, перечисляя планет, звёздных систем и номера галактик. Ну, откуда это у него? Андрюшка, племянник, слава Богу, не такой. Потому что, как считают психиатры - правда, и они могут ошибаться, - у подобных детей, вундеркиндов в какой-то определённой области, могут быть нарушения в работе мозга, психические заболевания. Чёрт его знает, что это за явление... Учёные мужи толком не могут объяснить, но называют - аутизм и считают, что этот аутизм был присущ многим гениям - Ньютону, Дарвину, Эйнштейну, Менделееву, например, и другим. Я читал как-то, что большинство - если не все - гениев, известных в истории человечества, были не совсем нормальными - в общепринятом понимании - людьми. И для них было характерно как необычное строение мозга - кажется, если не ошибаюсь, утолщённые передние височные доли, высокая скорость передачи импульсов между клетками мозга, что-то ещё, - так и наличие определённых болезней, я не запомнил - каких, но как-то связанных с составом крови и с особенностями психики. Такие дела... А брат собирается, когда сын подрастёт, провести специальное исследование его крови. Вдруг обнаружится, что у Андрюшки не сорок шесть хромосом, как у всех нас, а сорок восемь? Таких людей, говорит Андрей, на Земле уже миллионы, и они, по предположению специалистов в этой области, составят, в конце концов, новую расу людей, следующую после современного человечества. Вот, вспомнил: таких людей называют индиго". Валера и Валюшка переглянулись. "Вот это да-а... - протянул Валера. - Столько необычного мы услышали от твоих, Миша, родителей, а теперь, оказывается, что ещё не всё...". Миша пожал плечами. "Время покажет", - сказал он. По радио объявили посадку на харьковский рейс, Валюшка и Валера расцеловались с дочкой и зятем и пошли к стойке регистрации.
   ...До рождения внука Валюшка ещё дважды ездила в Ленинград, однажды вместе с Валерой, и дважды Анюта с Мишей заезжали ненадолго в Харьков - по пути в отпуск, на юг. Из этих двух раз они тоже лишь однажды виделись с Валерой, даже задержались в Харькове, когда Валера, позвонив из Одессы, сказал, что выезжает. В прошлогодний короткий визит Валюшки в Ленинград, когда Анюта родила, она останавливалась у сватов, дождалась выписки дочки из роддома, повозилась день с маленьким, которого нарекли, конечно же, Андреем, и вынуждена была возвратиться в Харьков. Зато в этом году почти половину своего отпуска она провела рядом с внуком, годовалый Андрюшка стал её узнавать, улыбался, когда она брала его на руки. Правда, он так же улыбался и Валере, и Стеллочке - здоровый и нормальный ребёнок; дай Бог, он не станет таким, как его двоюродный брат и тёзка, который доставляет родителям массу неприятностей, несмотря на то, что в двенадцать лет получил школьный аттестат зрелости и решался вопрос о продолжении его учёбы в университете. Конечно, вундеркинд - это здорово, но сколько хлопот!.. Но даже не в хлопотах дело, а в обычной боязни за его судьбу, за его физическое и психическое здоровье.
   До Ленинграда - теперь уже снова Санкт-Петербурга - семья Кривенко четыре дня провела в Новгороде, памятник маме был установлен, Валера с удовольствием пообщался со своим одноклассником Аликом Тоценко, которого не видел со дня окончания школы, и тот сказал, что ему надо, конечно, съездить в Харьков, давно пора, хотя родственников там практически не осталось, только дальние, но в Харькове могила мамы, надо и ему обустроить её, как следует... "Ты знаешь, - говорил Алик Валере, - а я ведь никого из нашего класса за все эти годы не видел. Нет, вру, однажды в военном санатории - я там долечивался после госпиталя, был ранен в Афганистане - встретился мне Владик Мощенко. Помнишь его?" Валера кивнул. "В десятом классе он сидел с Юрой Пешневым за одной партой, прямо за мной, - продолжал Тоценко. - Но в санатории тогда мы не успели даже толком поговорить, он только прибыл туда с женой и двумя дочками, а я оформлялся уже на выписку, должен был уезжать. Ты не знаешь, где он сейчас?" - "Нет. Слышал когда-то от Пешнева, что Владик приезжал в Харьков регулярно, пока его мать была жива". "Хотелось бы повидаться со многими, - вздохнул Алик. - Вот выберусь в Харьков...". "Не знаю даже, кого ты сможешь увидеть, - ответил Валера. - Разбрелись кто куда... Вот, например, Фима Левицкий и Даня Петиков в Израиле. Помнишь их?" - "Конечно".
   "Как там Тата? - подумала Валюшка, присутствовавшая при разговоре мужа с Тоценко - Как устроилась, как приспособилась к новой жизни?" Тата с семьёй в начале прошлого года перебралась в Израиль, где к тому времени - в городе Хайфа - уже год обитали родные Фимы - его мать и сестра с мужем и детьми. Тата не хотела уезжать, но Фима настоял, говоря, что в стране полный бардак, и ссылаясь на крепнущий антисемитизм - и, действительно, оба они, Тата и Фима, не раз вытаскивали из своего почтового ящика листовки с угрозами евреям. Да и Илюша поддержал отца, несмотря на то, что ему до получения диплома оставалось тогда всего полгода - лишь преддипломная практика и подготовка дипломной работы. Тата говорила Валюшке, что и Фима, и Илюшка считают: не надо оканчивать вуз здесь, так легче будет продолжить учёбу в Израиле. Но Тата подозревала, что одной из побудительных причин желания сына уехать является также и то, что его подружка Света уже несколько лет в Израиле, они переписываются... Тата звонила и писала редко, и Валюшка чувствовала, что подруга чувствует себя там не в своей тарелке, переживает, но надеется всё же, что со временем жизнь наладится. В первом же телефонном разговоре, когда она только поселилась в Хайфе, Тата упомянула о том, что Фима встретил в городе своего одноклассника Петикова, Валера, конечно, помнит его, тот тоже приехал в Израиль недавно и мало что мог посоветовать. Тата обещала писать о своей жизни подробно, но письма были достаточно краткими...
   Из Питера, как снова всё чаще стали называть свой город его коренные жители, Валюшка с мужем и Стеллочкой полетели в Сочи, сняли там комнату, но она смогла пробыть там лишь неделю, вернулась в Харьков, так как заканчивался отпуск, а Валера с дочкой остались ещё на одну неделю - покупаться, погреться после дождливой "Северной Пальмиры" на солнышке, Стеллочке это было необходимо, у неё была неважная носоглотка, частые насморки в холодное время года.
   И вот уже кончается вторая неделя, как Валюшка вышла после отпуска на работу. Здесь практически нечего не изменилось, если не считать увольнения ещё двоих сотрудников. Численность отдела таяла, это началось ещё в прошлом году, когда тогдашний главный специалист отдела Вадим Алеексеевич, хороший специалист, с которым Валюшка часто советовалась по выполняемым проектам, ушёл из института. Он вместе с двоюродным братом, бывшим комсомольским деятелем областного масштаба, организовал научно-производственную фирму - одну из тех, в которых создавались "временные творческие коллективы". Но основной доход фирме, как признался Вадим Алексеевич Валюшке при встрече, о которой договорился с ней по телефону и на которой предложил ей поучаствовать во временной работе, давала перепродажа персональных компьютеров - страшного дефицита на просторах бывшего Союза, а их фирма закупала по дешёвке за рубежом. Немудрено, что люди разбегались из института: на зарплату, уровень которой не менялся с советских времён, основной массе сотрудников прожить было трудно, деньги всё время обесценивались. Хорошо ещё, что вообще регулярно платили зарплату, в отличие от других подобных институтов в городе, и в этом была заслуга, по общему мнению, только директора, который лишь ему одному, по-видимому, известным способом обеспечивал существование института "на плаву". Это, Валюшка понимала, была непростая задача, поскольку объём работ за год сократился на треть, у заказчиков тоже не было денег. Финансовое положение института несколько поддерживала арендная плата за половину этажа - одного из трёх, принадлежащих институту в шестиэтажном здании, там разместилась какая-то торговая фирма. До Валюшки доходили слухи, распространяемые злыми языками, что на банковский счёт института поступает лишь часть арендной платы, остальная же - наличными в карман директора. Что ж, всё может быть... Но так или иначе институт продолжал работать. А увольнение сотрудников воспринималось спокойно - уходили "лишние рты", но беда была в том, что покидали институт люди способные, которые в иных условиях могли бы, будучи сейчас специалистами некоего среднего уровня, обеспечить себе карьерный рост. Они, молодые и энергичные, разбредались по кооперативам различного толка, где зарабатывали больше; нескольких своих бывших сотрудников Валюшка встречала на рынках, в рядах, торгующих всем чем угодно. Со времени увольнения Вадима Алексеевича Валюшка поневоле должна была вникать во все разработки, ведущиеся в отделе, хотя её должность предполагала, что она ответственна за какой-то один, в крайнем случае - два или, уже совсем редко, три проекта. Но начальник отдела ничего не понимал в работах вверенного ему подразделения, пустое место в этом смысле. Он был назначен сюда много лет назад, сменив Сафонова, так как был бессменным секретарём парторганизации института, на хорошем счету в райкоме партии, и такое назначение никого не удивило, было обычным явлением. Этот человек окончил когда-то вечернее отделение торгового института как инженер-механик по холодильным установкам и попал в институт по протекции тогдашнего главного инженера, своего родственника, устроившего его в небольшую экспериментальную мастерскую, имевшуюся в институте, где сразу же проявил склонность к общественной работе. За прошедшие годы руководства отделом он так и не смог войти в курс дела, да и, видимо, не стремился... Начальник Валюшки остался на своей должности и после того как протежировавший его главный инженер ушёл на пенсию, был заменен другим, креатурой обкома партии, несмотря на возражения киевского министерства, сформулированные с подачи директора института, хотевшего видеть на этом месте Сафонова. Но и этот главный инженер давно не появлялся в институте, болел и, вообще-то говоря, вполне тоже мог быть отправлен на пенсию - по инвалидности, но времена изменились, и Сафонов полгода назад не принял предложения директора переместиться в кабинет на ступеньку выше. В кулуарах института отнеслись к этому с сожалением, но было понятно, что Аркадию Германовичу сейчас уже не имеет смысла взваливать на себя и другие направления в деятельности института - из-за полной неразберихи с заказчиками, с оплатой выполненных работ. Конечно, ему приходилось заниматься и теми вопросами, которые впрямую не относились к его обязанностям, но принципиальных решений по ним он не принимал, оставляя их директору. После провала ГКЧП и последующего запрещения деятельности компартии на территории ставшего независимым государства начальник Валюшкиного отдела полностью сник, на него даже жалко было смотреть. Теперь на своём рабочем месте он бывал ещё меньше, чем раньше, куда-то ходил, выполняя поручения директора, не желавшего по каким-то причинам лично обращаться к кому-то и использовавшего связи бывшего парторга среди партийных аппаратчиков, оставшихся формально не у дел, но не растерявшихся: большинство из них смогло приспособиться к новым условиям жизни, заняв административные и хозяйственные должности в городе и области. Только во время отпуска Валюшки, как ей рассказывали сотрудники, начальник отдела почти всё время проводил за своим столом, что-то читая и делая выписки. Сегодня, появившись в отделе с утра, он тоже ушёл почти сразу же, и когда Валюшка вернулась с перерыва, начальника в отделе не было.
   Минут через десять после того как прозвенел звонок, обозначивший окончание обеденного перерыва, Валюшка пошла к Сафонову.
   - Заходите, Валентина Петровна, - сказал он, когда она открыла дверь его кабинета. С самого начала, когда Аркадий Германович занял этот кабинет, он, собрав руководящий состав подчинённых ему напрямую отделов, заявил о том, что любой из присутствующих может входить к нему без стука, то есть сразу открывать дверь; в случае же присутствия у него в кабинете уже кого-то следует молча прикрыть дверь и ждать, пока он, Сафонов, освободиться, если, конечно, он, заметив нового посетителя, не пригласит его войти; так же надо поступать, если он говорит по телефону; а если он в кабинете один и занимается документами, то сам отреагирует на открывшуюся дверь и скажет, можно ли войти, или попросит зайти позднее и укажет время.
   - Присаживайтесь, - сказал Сафонов. - Вот какое дело. Да, во-первых, с первого сентября вы назначены главным специалистом отдела. Приказ уже подписан. В деньгах прибавка небольшая, но статус... - он улыбнулся. - Это справедливо, вы давно всё в отделе тянете на себе.
   - Спасибо.
   Справедливость, оказывается, может восторжествовать, пусть частично. Вообще- то, её могли бы назначить и начальником отдела - всем известно, что представляет собой нынешний, но она не хотела этого и боялась: не хотелось заниматься административными вопросами в коллективе, особенно - отправкой сотрудников на всякого рода работы, в первую очередь, на сельскохозяйственные, что продолжалось в прежнем объёме, несмотря на прекращение деятельности райкомов партии, но их функции переняли другие властные структуры.
   - А во-вторых? - спросила Валюшка.
   - Во-вторых, я хочу попросить вас съездить в командировку в Киев. Со мной вместе. Сможете?
   Валюшка удивилась: вместе? Это было не совсем обычно. У Сафонова и у неё всегда разные задачи. Но ему виднее. Объяснит.
   - Когда? - спросила она.
   - Выедим завтра. До конца недели.
   Что ж, если надо, так надо, подумала Валюшка. Стеллочка уже большая девочка - девушка, можно сказать, шестнадцать лет, через год оканчивает школу, вполне может провести эти дни с дедом, может быть даже на даче, заодно и присмотрит за ним. А к началу учебного года Валюшка вернётся.
   -Хорошо, - сказала она. - А какова задача?
   - Проблема с нашим киевским отделом. Вы бывали там?
   Валюшка кивнула. Этот отдел был организован лет десять назад для выполнения работ для предприятий Киевской области по решению украинского министерства, к которому относился институт. Формально он входил в структуру института, но, по сути, работал по заказам, поступающим непосредственно из министерства, заинтересованного в добрых отношениях с киевским обкомом партии, в частности, с его промышленным отделом. Заказов было немного, но штат отдела был непомерно раздут за счёт сотрудников, часто не имеющих никакого отношения по своей специальности и квалификации к работам, которые подлежали выполнению, но направленных туда по протекции высоких чинов министерства. К тому же, и сам Синельников, начальник киевского отдела, будучи братом жены заместителя министра (все это знали, да он и не скрывал, даже подчёркивал свои родственные связи) и любителем застолий, тоже слабо разбирался в разработках отдела. Всё там держалось на главном специалисте, но даже в прежние стабильные времена этот отдел в финансовом плане был ненужной нагрузкой для института, снижал показатели его деятельности. Всего этого Валюшка не знала, но хорошо знал Сафонов.
   - Этот отдел мы расформировываем. В министерстве в принципе всё согласовано. Синельников месяц назад ушёл на пенсию, да от него всё равно толку было мало. Гольдин, главный специалист, тоже два дня назад подал заявление на увольнение, собирается в Израиль. В общем, отдел остаётся "без руля и без ветрил", по известному выражению. Да и новых заказов на работы нет. Вам надо будет разобраться в общих чертах с состоянием имеющихся разработок, оценить примерно их готовность. Решим так: те заказы, уровень выполнения которых меньше 40% - вы мне скажете, - будем аннулировать, это уже моя задача, остальные работы забёрём сюда. Гольдин поможет собрать по ним подготовленную документацию, он человек ответственный, я с ним говорил, сделает всё, как надо. Потом кто-нибудь съездит в Киев, всё привезёт. Задача понятна?
   - Понятна.
   - Ну и чудно. Оформляйте командировку. Я сейчас пошлю за билетами на Киев.
   Вечером неожиданно позвонила Полинка - просто так, давно не общались. В разговоре выяснилось, что завтра и Игорь собирается в Киев.
   - Его Люся уезжает в Германию. Едет попрощаться и проводить, - сказала Полинка. - Знаешь её?
   - Не знакома, но слышала о ней.
   - Я сейчас перезвоню Игорю. Он, скорее всего, тебе позвонит. Может, встретитесь в Киеве.
   - Буду рада. Это, в самом деле, было бы здорово.
   Через час позвонил Игорь и продиктовал Валюшке номер телефона Люси.
   - Её зовут Люсьена Наумовна, - сказал он. - Я остановлюсь у неё. Но на всякий случай запиши ещё один номер, там может находиться Люсьена Наумовна, да и я.
   И Игорь продиктовал Валюшке номер телефона Лёни.
  

2.

  
   - Люся, почему ты не упаковала мои коньки? - Лёша вошёл в самую большую комнату квартиры деда, держа в руках ботинки с коньками, и вопросительно смотрел на Люсьену Наумовну. Сыновья Жанны с младенчества звали её Люсей и обращались на "ты", она не возражала, ей это даже нравилось, поскольку она, действительно, чувствовала себя их настоящей бабушкой. Лёша с удовольствием занимался фигурным катанием, и Жанна была довольна, что её младший сын увлёкся этим, а не пропадает во дворе всё свободное от школы время и в каникулы, если его с братом не увозят куда-нибудь на отдых. Дворовая компания мальчишек не нравилась ни Жанне, ни Люсе, ни Лёне - пацанва уже покуривала, шлялась неизвестно где, и Лёшу раньше часто приходилось искать, когда наступали сумерки, а его всё не было дома. Теперь же такое случалось редко - тренировки три, а то и четыре раза в неделю, Лёша приходил уставшим, во двор выходил редко. А Коля, старший, вообще не общался со своими дворовыми сверстниками, его любимым занятием были книги - и не только художественная литература (он, кажется, к своим тринадцати годам уже успел перечитать всю классику - если и не всю, то очень многое и из русской, и из западноевропейской литературы). В последнее время он увлёкся книгами по математике и физике - сначала популярными изданиями, а затем, как обратил внимание дед, всё более сложными, специальными, и задавал вопросы, на которые Лёне ответить не мог. Эти вопросы возникали у Коли обычно во время их прогулок, как правило - вечерами, иначе Колю отправить на свежий воздух не получалось, отказывался, и только с дедом, у которого вечерний моцион вошёл в привычку, нарушаемую лишь командировками или внезапным недомоганием, внук соглашался выйти погулять. Правда, однажды Коля вышел погулять и с Люсей. Это было ранней осенью прошлого года, когда Лёша заболел ветрянкой - кто-то из ребят в первые же дни школьных занятий занёс в Лёшин класс такую заразу, и чтобы он не заразил брата, Люся забрала Колю на неделю к себе домой. С большим трудом Люся тогда уговорила его пойти пройтись, заинтересовав тем, что они зайдут в дом на Андреевском спуске, в котором когда-то жил Булгаков, а она расскажет ему об этом писателе, книги которого Коля ещё не читал (рано ему, как считали его родные). Андреевский спуск был недалеко от дома Люси, погода стояла ясная, тихая, и там, неподалеку от дома Булгакова, Люся неожиданно увидела соседа по своему подъезду, тот сидел на раскладном стульчике за мольбертом. Люся не только не знала, что сосед - художник, даже фамилия его была незнакома ей, она лишь коротко здоровалась с ним и его женой, когда они сталкивались в подъезде. Эта чета не вызывала у Люси симпатии, хотя, возможно, и напрасно - так, по внешнему виду: он - лысеющий, предпенсионного возраста, с отвисшим животом, на котором, видимо, не держались брюки, приспущенные вниз и затянутые под животом ремнём; она - явно моложе мужа, с крашенными хной волосами. Фамилия лишь одних соседей была знакома ей - Шеины, и то только потому, что квартира этой супружеской пары находилась рядом с её квартирой, двери в квартиры разделял узкий простенок, и, проходя мимо квартиры Шеиных к лестнице, она видела табличку с фамилией на соседней двери. Тогда, на Андреевском спуске, Люся даже не подошла к соседу, оказавшемуся художником, как-то неудобно было, а тот не заметил её с Колей, увлёкшись работой. Но два месяца назад, когда Люся и Жанна с мужем пришли в немецкое консульство за визами на въезд в Германию, сосед с женой тоже там были, пришли, как выяснилось в завязавшемся разговоре (его никак нельзя было избежать, да и зачем?), подавать заявление на выезд. Здесь, наконец, Люся и познакомилась с соседями. Художника звали Натан Белевич, его жена оказалась тёзкой Лёниной дочки. Белевич пригласил своих новых знакомых посетить небольшую выставку его картин, разместившуюся в фойе кинотеатра "Киев". Но Люся так и не сходила пока на выставку, так как её осмотр поневоле должен был сопровождаться посещением кинозала, а фильма, достойного внимания, в кинотеатре всё не было и не было.
   Сборы к отъезду осуществлялись, в основном, в квартире Лёни. В большой комнате уже стояли упакованные чемоданы и несколько больших клетчатых сумок на змейках и картонных коробок, перевязанных клейкой лентой и верёвками. Сыновья Жанны жили здесь, в квартире деда, а она сама разрывалась между двумя домами - отцовским и мужа. Три года назад она, наконец, вышла замуж, о чём втайне мечтала давно, страдающая от отсутствия мужской ласки. Незадолго до замужества Жанна стала работать секретарём-делопроизводителем в киевском филиале одного харьковского проектного института, начальником этого филиала (точнее сказать - отдела) был Владимир Сергеевич Синельников, импозантный седеющий мужчина много старше её, но стройный и подтянутый, которого не очень портил большой и рыхлый нос. Поговаривали, что он не чурается выпивки, но он так умело начал ухаживать за новой сотрудницей, что она не смогла устоять, тем более узнав, что он давно разведен, детей нет, а есть однокомнатная квартира в районе завода "Большевик". В общем, она стала возвращаться в отцовскую квартиру поздно, затем вообще стала не приходить домой ночевать, предупредив отца и зная, что с её сыновьями будет всё в порядке благодаря Люсе, которая вырастила, по сути, их. Когда она сказала отцу и Люсе, что выходит замуж и за кого, отец промолчал, только слегка поморщился, что Жанна заметила, а Люся сказала: "И правильно...". При знакомстве Синельников произвёл на них благоприятное впечатление, Лёня смягчился, сказав обычное в таких случаях: "Совет да любовь вам". Жанне пришлось уйти из отдела, но муж устроил её на подобную должность в министерство. После знакомства с Синельниковым Люся в очередной раз сказала Лёне, что пора бы и ему жениться, ненормально это - здоровому мужчине жить так, но Лёня опять отмахнулся, ничего не сказав. У него были, конечно, женщины, иногда он "уезжал в командировку" на несколько дней, только Люсе оставляя киевский телефон, по которому можно звонить вечером - "на всякий случай, мало ли чего...", как говорил он. Раньше такое случалось чаще, и однажды после очередной "командировки" Люся его всё-таки "дожала", буквально заставив ответить на вопрос, почему он не женится. "Она слишком молода, - сказал тогда "сынок". - Почти ровесница Жанны". "Так это же прекрасно! Молодая жена продлевает мужчине жизнь. Это я тебе говорю как врач. Это доказано. Чего ты пугаешься?" - Люся посмотрела на Лёню, который упрямо помотал отрицательно головой, и добавила: "Вот если наоборот - если жена намного старше мужа, то бытующее представление о том, что это хорошо для женщины, ошибочно. Ей может быть, так сказать "хорошо" в интимном плане, но до поры до времени, а вообще такая ситуация, и это тоже доказано, сокращает, как правило годы её жизни. Впрочем, это я так, вспомнила, тебя это не касается". В последнее время "командировки" стали реже, и Люся понимала, что Лёня, увы, тоже стареет, и в нём, видимо, постепенно утихает мужское начало. Вот у Синельникова оно, это самое начало, видимо, неиссякаемо - об этом можно догадываться по тому, как расцвела после замужества Жанна, несмотря на её полную хлопот жизнь.
   Инициатором эмиграции в Германию явился именно Синельников. Он, благодаря своим обширным связям в городе, узнал о такой возможности - отъезда в уже объединённую Германию - раньше других в семье. О том, что евреям можно было уезжать в ГДР, было известно ещё два года назад. Но ФРГ объявила о приёме на жительство евреев лишь в начале прошлого года, и связано оно было с объединением страны, когда руководство ФРГ было вынуждено перенять на себя обязательства, принятые ранее - возможно, в пику западным соседям - правительством ГДР с целью восстановления в Германии "еврейской жизни", уничтоженной при гитлеровском режиме. Основной предпосылкой такого решения - и в ГДР, а затем и в обретшей свою целостность Германии - явились моральные соображения: чувство вины немцев за преступления, совершённые с участием значительного большинства населения в годы Второй мировой войны, и в первую очередь - против евреев. В скором времени после того, как Синельников узнал о возможности эмиграции евреев (ещё до официального сообщения), он сказал жене: "Давай уедем жить в Германию. Хоть поживём по-человечески в Европе". "Как же, - опешила Жанна, - а дети, а отец, а Люся?" - "Дети, само собой, с нами. А отцу и Люсьене Наумовне тоже предложим. Что делать здесь немолодым уже людям? Деньги обесцениваются, всё дорожает, как жить? А что, нам немцы разрешат. У тебя мама была еврейкой, и отец твой еврей наполовину, не говоря уже о Люсьене Наумовне, "чистой", так сказать, еврейке". Лёня встретил предложение эмигрировать в штыки ("Никуда не поеду, - сказал он. - И не уговаривайте"), а Люся задумалась. Конечно, жить стало значительно тяжелей, её пенсии, если честно говорить, уже не хватает, и если бы не Лёня... Лёня, подозревала Люся, привязался к какой-то женщине - сильнее, чем к прежним своим пассиям, хотел бы привести её в свой дом, но стеснялся и дочки, и внуков, и Люси, думая, наверное, что домашние будут над ним за глаза подсмеиваться: как же, "седина в бороду - бес в ребро". И этим обстоятельством тоже, возможно, вызвано категорическое нежелание Лёни покидать Киев. Но если Жанна с мужем настроены серьёзно, то заберут детей, и как тогда она, Люся, будет жить без тех, которых выпестовала? Это же её семья... Она не представляла себе, как бы жила без них, она не была готова к одиночеству, как определила ей судьба. Она, судьба, распорядилась так, что детей у Люси не было - последствия того давнего аборта, вообще никаких родственников нет, родными стали лишь Лёня, его дочка и внуки, да Игорь с его семьёй ("Как там Ларочка? - подумала она. - А Лёвушка уже совсем взрослый, в институт поступает... Как он сдал экзамены? Вот Игорь приедет завтра, расскажет подробно"). Она понимала - даже не понимала умом, а как-то ощущала всем своим естеством, - что человек не должен быть один, он существо коллективное, так задумано природой. И ещё одно обстоятельство подспудно тревожило её. Пока она, слава Богу, чувствует себя неплохо, как будто законсервировалась, хотя только что отметили её юбилей. Глядя на себя в зеркало по утрам, когда причёсывалась, Люся отмечала, стараясь быть объективной, что мало меняется, и это радовало её. Она помнила когда-то вычитанную фразу, приписываемую знаменитому французу Ларошфуко, о том, что немногие умеют быть стариками, и старалась "уметь", спокойно относится к своему возрасту, не хныкать в душе, вообще не думать о годах, а заполнять жизнь повседневными хлопотами, читать, смотреть телевизор. Но годы эти самые всё-таки идут, никуда от этого не деться, все смертны, смерть обмануть нельзя. Однажды Люся, полистав книгу о мифах Древней Греции, которую читал Коля, наткнулась на одну из историй, в которой говорилось о том, как Зевс поразил молнией одного из героев (в памяти Люси не задержалось его имя) за то, что тот нарушил священный запрет и научился воскрешать мёртвых. В общем, как ни крути, а старость "есть в наличии", говоря казённым языком, и неизвестно, что будет дальше со здоровьем, а здесь теперь за любую медицинскую услугу надо платить, и много, нельзя же всё время полагаться на помощь Лёни или, в крайнем случае, Игоря. Как у них будет дальше с работой, с заработками - совсем не ясно, всё может произойти, время такое... И, убедившись, что Синельников и Жанна твёрдо решили уезжать, подала в немецкое консульство одновременно с ними (но не вместе - ведь не считается же родственницей) документы на разрешение выехать в Германию. Перед посещением консульства Синельникову удалось сделать почти невозможное: он организовал, предъявив куда надо свидетельства о рождении Жанны и воспользовавшись протекцией мужа своей родной сестры, получение для Жанны нового паспорта, в котором вместо прежней русской национальности, как в старом, было указано "еврейка".
   До получения разрешения на выезд в Германию, которое случилось полтора месяца назад, она ничего не говорила о своём намерении Игорю, хотя он регулярно звонил, справлялся об её жизни, а под Новый год передал ей с оказией приличную сумму денег.
   За прошедший год Люся, никогда раньше не интересовавшаяся "еврейским вопросом", но осознавая, что в Германии, если туда попадёт, она будет находиться под покровительством какой-то еврейской общины, и надо бы знать хоть что-то о еврейской жизни в Германии в прошлом и настоящем, кроме общеизвестных фактов поголовного истребления евреев гитлеровцами, начала заходить в синагогу (с удивлением обнаружив, что в Киеве находится не одна синагога), познакомилась с раввином, оказавшимся высокообразованным человеком, не замкнувшимся на своём вероучении, узнала от него в беседах много интересного. Он дал ей несколько книжек, которые с трудом, но всё-таки Люся прочла, прежде чем вернуть их раввину, даже выписала кое-что в школьную тетрадку, позаимствованную у детей Жанны и уже спрятанную в папку. Эта папка, в которую она сложила и сохранившиеся фотографии своих покойных родителей и мужей, а также снимки семей "сынков" - Игоря и Лёни, в самом начале сборов была уложена в чемодан - чтоб не забыть, не дай Бог. Среди сделанных ею выписок её поразила в наибольшей степени одна, она много раз перечитывала текст, принадлежавший русскому философу Бердяеву, высланному советской властью из России в числе других представителей интеллигенции в 1922 году. Философ цитировал какого-то известного французского католика, слова которого пришлись Люсе по душе, и она их выписала (а имя его не зафиксировала, оно ей было неизвестно и ни о чём не говорило): "Предположите, что окружающие вас люди постоянно говорят с величайшим презрением о вашем отце и матери и имеют по отношению к ним лишь унижающие ругательства и сарказмы, каковы были бы ваши чувства? Но это именно происходит с Господом Иисусом Христом. Забывают или не хотят знать, что наш Бог, ставший человеком, еврей, еврей по преимуществу, по природе, что мать его еврейка, цветок еврейской расы, что апостолы были евреи, так же как и все пророки, наконец, что наша священная литургия почерпнута из еврейских книг. Но тогда как выразить чудовищность оскорбления и кощунства, которое представляет собой унижение еврейской расы?" И Бердяев, приводя эти слова, говорит, что они обращены к христианам-антисемитам и должны быть ими услышаны. "Поистине поразительно, - пишет философ, - легкомыслие христиан, которые считают возможным быть антисемитами. Христианство по своим человеческим истокам есть религия еврейского типа, то есть типа мессианско-пророческого". Эти фразы, выписанные Люсей, задели её за живое, заставили задуматься, хотя она сама никогда не испытывала по отношению к себе проявлений антисемитизма - может быть, потому, что её мужья были уважаемыми в обществе людьми, но она знала, что антисемитизм в Союзе существует - и на бытовом уровне, и даже на государственном. Но так как её лично это никогда не касалось, то и не случалось ей думать об этом явлении и, тем более, обсуждать его с кем-либо.
   Люся получала удовольствие от общения с раввином. Но о современной жизни евреев в Германии раввин мало что мог рассказать - лишь то, что после войны евреев там осталось совсем немного, но постепенно жизнь еврейских общин при поддержке государства возрождается, численность их членов сначала (в первый период после разгрома фашистов) пополнялась за счёт прибывавших из стран Восточной Европы, а теперь - и из стран, образовавшихся на развалинах бывшего СССР. А вот история евреев в Германии очень интересна, и, хотя первым о Германии и германцах поведал древнееврейский историк Иосиф Флавий в конце первого века новой эры, евреев там тогда было совсем мало, но всё же они были ещё со времён Цезаря - часть торговцев-евреев, сопровождавших римские легионы в их походах, оставались жить на завоёванных землях. Но уже в следующем веке число евреев в этих местах увеличилось - за счёт выселения на территории, которые относятся к современной Германии, в тогдашнюю глухую провинцию империи, тысяч евреев, захваченных в плен римлянами после подавления восстаний против Рима, поработившего их родину. Кроме того, среди солдат и офицеров римских легионов, охранявших от "германских варваров" северные границы государства, были евреи, даже один фельдмаршал - Тиберий Александр, племянник известного философа Филона Александрийского, и эти еврейско-римские воины, отслужив определённый срок, могли селиться на новых римских землях, в том числе германских. Образовывались значительные еврейские сообщества, одними из наиболее древних и известных стали еврейские поселения на территориях нынешних городов Трир и Кёльн. Столетия евреи жили в окружении римлян, а затем в германском окружении - с той поры, когда германские племена франков, завоевав к пятому веку всю Галлию и вытеснив оттуда римлян, создали огромное государство, разделённое в середине девятого века внуками императора Карла Великого на две части: западную, которая впоследствии стала Францией, и восточную, в которую входили земли, составляющие сегодня Германию. И говорили евреи на языках местного населения - сначала на латинском, затем на франкском, причём восточнофранкский язык значительно отличался от западнофранкского. Последний стал со временем старофранцузским, а первый - старонемецким языком. И еврейский язык идиш, на котором - Люся помнила - говорили иногда дома её мама и бабушка, чтобы она, маленькая, не поняла, о чём идёт речь, это, оказывается, не что иное как язык, выработанный за столетия евреями на основе одного из диалектов старого немецкого языка с вкраплениями древнееврейских и славянских слов и выражений. Кое-что из этого языка Люся до сих пор помнила, детская память цепкая... Самое интересное то, что и Люся, и Жанна с мужем и детьми, получив разрешение на въезд в Германию, должны были осесть в Баварии и поначалу явиться в пересыльный пункт, находящийся в Нюрнберге, центре исторической области Германии, именующейся Франконией, то есть области, откуда местные племена франков когда-то пошли завоёвывать - и завоевали - пол-Европы...
   В одной из книжек, которые дал ей раввин, Люся нашла объяснение понятия Ашкенази. Так называют в Израиле евреев, предки которых являются выходцами из Центральной и Восточной Европы. Дело в том, что старое название Германии на иврите, этом древнейшем еврейском языке, - Ашкеназ. Так звали, согласно священной книге иудеев Торе (и христианской Библии тоже), одного из правнуков Ноя, который получил для себя и своих потомков земли для расселения где-то на Севере. Это "где-то", по мнению исследователей, - Скандинавия, название созвучно слову "ашкеназ". Поскольку Скандинавия, как считается, по-прежнему является хранительницей древнегерманских традиций, мифологии, культуры всех германских народов, то естественно предположить, что она является легендарной прародиной германских племён.
   Всё это интересно, но сейчас не актуально. Так, для общего развития, чтобы можно было просветить мальчиков. Они больше всего волновали и Люсю, и Жанну, и, конечно деда Лёню, который всё последнее время ходил мрачный, молча переживая грядущее расставание с семьёй. Повезло, что в школе у мальчиков был немецкий, а не английский, какие-то зачатки знаний языка у них в головах имелись, а последние три месяца они усиленно учили его с нанятым преподавателем из университета. Но как будет с ними, с их учёбой в Германии? Неизвестно... Конечно, их определят в школу, но пока они там освоятся - в смысле языка, - сколько времени пройдёт? Наверняка потеряют год или даже два... К тому же, как стало известно, в Германии в гимназии учатся целых тринадцать лет, в вуз можно поступать, главным образом, только после окончания гимназии, другие же формы школьного обучения, которые существуют тоже, не дают права сразу же получать высшее образование, надо ещё дополнительно учиться - где, пока не ясно. Значит, детям надо учиться так хорошо, чтобы приняли потом в гимназию... А Леша, дурачок, беспокоится о коньках... Люся объяснила ему, что пока он возобновит занятия фигурным катанием на новом месте жительства, пройдёт неизвестно сколько времени, нога его вырастет, нужны будут другие ботинки с коньками, их ему обязательно купят, и пусть он не сомневается - заниматься фигурным катанием он будет... Жанна тоже учит язык с преподавателем, а её муж считает для себя, что для него такое - пустая трата денег, ему уже шестьдесят лет, его - что, пошлют там на работу? Какие-то языковые навыки, необходимые в быту, он и в Германии освоит, ведь не дурак же он. А Люся, заглядывая в "немецкие" учебные тетради Жанны и её сыновей и слушая, как они повторяют вслух заученные слова, тоже вспоминала (правда, это не очень получалось) язык, которому её учили в школе и в институте, учили плохо, как она теперь понимала, - так, чтобы, как говорится, "отбыть номер". Но довольно часто звучание немецких слов было ей знакомо, значит, то, что ей врезалось в детскую память из идиш, не так уж незначительно...
   Конечно, с собой надо иметь деньги. Хоть и говорят, что Германия полностью обеспечивает всем прибывающих еврейских эмигрантов, но разве всего предусмотришь, что нужно будет для жизни? У Синельникова, Жанна говорила, были кое-какие накопления, он смог перевести их и некоторую сумму, которую дал дочке Лёня, в немецкие марки, да обе однокомнатные квартиры - Синельникова и Люси - проданы за доллары. Синельников ухитрился сначала без особых трудностей приватизировать их, хотя, несмотря на действующий закон о приватизации, чиновники всячески ставили палки в колёса, а затем найти хорошего покупателя на квартиру Люси - хорошего в том смысле, что он заплатил приличные деньги. Но Люсина квартира того стоила - всё-таки центр города... С квартирой Синельникова всё оказалось значительно проще - её приобрела Нонна для своей Леночки, оформив на неё, так как, во-первых, Нонна и Саня считались гражданами России, в отличие от Лены, в паспорте которой уже стоял штамп, что она является украинской гражданкой, и это упрощало процедуру купли-продажи, а во-вторых, жить в этой квартире будет, действительно, Лена - с мужем и дочкой. Нонна приезжала ненадолго, уже второй раз за год (первый раз - когда Лена собралась рожать), приезжала опять одна, без мужа, который, как она рассказала, не может вырваться из Игарки. Он занят новым делом: поскольку, объяснила она, лесопромышленный комбинат дышит на ладан, начальник Сани Житомирский, воспользовавшись новыми веяниями в стране, организовал звероводческую ферму для разведения норок, и Саня, формально числясь работником комбината, помогает Житомирскому, вся техника, вся механизация - на нём. Дело пошло, шкурки норок пользуются спросом, особенно - у иностранных покупателей, с которыми Житомирский связался благодаря регулярно проводившемуся пушному аукциону в Питере, а в "Северной Пальмире" Житомирский часто бывал и раньше, там находится головной проектный институт, обеспечивавший необходимой технической документацией комбинат, в том числе строительные работы на нём, и, кроме того, этот самый Житомирский, являясь одним из немногих в бывшем Союзе судей международной категории по бадминтону, время от времени приглашался судить соревнования, которые по этому ещё мало распространённому виду спорта виду спорта часто проводились в Ленинграде. Нонна говорила, что не знает, сколько ещё времени они с Саней будут жить в Игарке, всё зависит от того, как скоро соберутся деньги на дом где-нибудь на Юге, желательно у моря, в крайнем случае - у большой реки. Саня хочет купить или построить такой дом, чтоб и для Лены с мужем и ребёнком там было место, во всяком случае, они могли бы приезжать в отпуск, на отдых. А с Белгородом их уже почти ничего не связывает, мама Сани умерла, а что делать с её, Нонны, квартирой там, они решат позже: или продадут, если уж будет совсем не хватать денег на новый дом, или просто подарят Саниному брату - у того подросли дети, тесно стало в старом отцовском доме, к тому же, дом тот, действительно, старый, требует капитального ремонта, и на поддержание его хоть в каком-то приличном состоянии сейчас уходят деньги, которые семья Саниного брата получает от съёмщиков, которые живут в квартире Нонны.
   Люся и Синельников договорились с новыми владельцами их квартир, что те получат ключи послезавтра, в день отъезда, так что Игорь, который приезжает завтра утром, одну ночь - после отъезда - скорее всего, проведёт в квартире Лёни. Уезжают они берлинским поездом, в Берлине надо будет делать пересадку в поезд на Нюрнберг, как найти этот поезд, как взять билеты - ещё одна проблема, и Жанна с помощью преподавателя подготовила на немецком языке фразы, которые надо будет говорить в том или ином случае, но с конечной целью попасть в поезд на Нюрнберг.
   Мысли о предстоящем отъезде, не оставлявшие Люсю ни на минуту, прервал телефонный звонок. Эти мысли, как она предполагала, не уходили, даже когда она засыпала, поскольку сон её в последнее время стал неспокойным, прерывистым, ей начали снится какие-то кошмары, которые не запоминались, но неприятные ощущения от того, что что-то такое нехорошее снилось, у Люси долго ещё оставалось после пробуждения утром. Даже когда уходили из жизни её мужья, и она оказывалась физически и морально раздавленной, кошмары Люсе не снились, она могла просто не спать, не засыпать - и всё, и так несколько суток, пока усталость не брала своё и она не проваливалась в сон, как в пустоту... Давным-давно, ещё живя в Калинине, она ходила на курсы повышения квалификации врачей, там преподавались начала неврологии и психиатрии, в том числе затрагивались проблемы сна и сновидений. Люся многое запомнила, потому что тогда ей было интересно, она была мало знакома с этими разделами медицины, так как последние годы её учёбы пришлись на военное время, а для выполнения поставленной задачи ускоренного выпуска врачей предпочтение отдавалось хирургической и терапевтической подготовке выпускников, и это делалось за счёт других дисциплин. Потом Люся кое-что почитала и пришла к выводу (вернее - согласилась с мнением специалистов), что человек видит во сне то, с чем он сталкивался когда-то в жизни, воспринимал мозгом, что думал, что переживал, поскольку любая информация, полученная человеком - независимо от того, когда это произошло, и в какой форме, - откладывается в его памяти. Как писал великий русский физиолог Сеченов, и Люся даже выписала его высказывание, "сон - это небывалая комбинация былых впечатлений". А во время сна эти впечатления всплывают в виде разнообразных картинок, часто настолько осмысленных, что человек просыпается с убеждением, что он видел нечто из будущего. Такие сны в народе называют вещими, то есть пророческими. И с доисторических времён делались попытки их объяснить, составлялись всевозможные сонники. Первый из известных сонников датирован (уму непостижимо!) двухтысячным годом до новой эры. В сонниках, возможно, присутствует и явная чепуха (во всяком случае, Люся так считала, просмотрев тонкую книжицу, принесенную откуда-то Жанной), но именно во сне Менделеев увидел свою таблицу химических элементов, Бор - модель атома, Шлиман - место, где впоследствии он раскопал древнегреческую Трою. Они сами писали об этом. Считается, что многие великие поэты, писатели, композиторы (во всяком случае, в этом уверены исследователи их творчества) часто творили под влиянием своих снов: и Моцарт, и Вагнер, и Пушкин, и Грибоедов, и Гёте, и Гейне, и Вольтер... Вряд ли, усмехнувшись про себя, подумала Люся, выдающиеся личности создали бы что-нибудь путное, если бы во сне их постоянно преследовали кошмары. Когда она поделилась с Жанной, что плохо спит из-за них, та позвонила знакомому экстрасенсу, услугами которого пользовалась ещё до того, как вышла замуж, потратив на него кучу денег. Экстрасенсов к концу горбачёвской перестройки развелось в городе множество, Жанна верила в их необычные способности, Люся - нет, но понимала, что ей, наверное, даже - наверняка, не всё известно в существующем мироздании, что-то, безусловно, остаётся за пределами её восприятия жизни и, может быть, есть всё-таки, некий Высший Разум, как бы его не называли привержены той или иной религии, в том числе и приятный и знающий собеседник раввин, который осторожно пытался и её приобщить к своему вероучению. Поговорив с экстрасенсом, Жанна сказала Люсе, что тот не может за глаза помочь, ему надо пообщаться с человеком, и предложил придти к нему. Но сказал, и Жанна постаралась как можно точнее передать его слова, что, мол, наши души во время сна оставляют тело и, летая где-то далеко, встречаются с душами других людей, как живых, так и умерших, и те подсказывают, как уберечься от опасностей, и как решить возникающие проблемы. Люся, конечно, отказалась идти к экстрасенсу.
   ...Когда раздался телефонный звонок, Люся замешкалась, и трубку взял Коля, только что вошедший в комнату. Кроме детей и её, больше никого дома не было: Лёня на работе, Жанна в квартире мужа заканчивает упаковывать вещи, обязательно придёт, как она сказала, позвонив утром, чтоб справиться о детях, но попозже - надо же готовиться к завтрашнему "всеобщему сбору", к застолью, посвящённому проводам. А Синельников уехал добывать ещё что-нибудь приличное съестное в дорогу - например, настоящую сырокопчёную колбасу хотелось бы достать, но настоящую, а не ту, которую продают теперь кооперативные ларьки. Заодно он должен купить выпивку на завтрашнее застолье.
   - Люся, это Лена, - сказал Коля. - Тебя спрашивает.
   Лена? Люся думала, что звонит Кира, двоюродная сестра Лёни. Кира ей не очень нравилась, слишком высокомерная, такое создавалось впечатление. Но - родственница Лёни, чувствовалось, что она относится к брату с некоторым почтением. Недели полторы назад Кира приходила, долго расспрашивала Люсю о Германии, о том, что Люся знает, слышала об отношении там к еврейским эмигрантам, ведь немцы столько горя принесли евреям, неужели фашистский дух полностью выветрился? Люся только пожимала плечами и отвечала, что они, решившие уехать из развалившегося СССР, надеются на лучшее... В конце концов, Кира вызвалась помочь в сборах, в подготовке к прощальному сбору родни, но с тех пор не приходила и не звонила.
   Люся взяла трубку:
   - Здравствуй, Леночка. Как малышка? Рубен приехал?
   Люся знала, что Рубен, муж Лены, уехал около недели назад в командировку.
   - Люсьена Наумовна, здравствуйте. Я могу подъехать к вам, может быть, надо чем-то помочь. У меня есть время. Анжелочку я покормила, спит, Рубен вернулся утром, посидит с ней.
   - Ну что ж, приезжай, если можешь. Дело найдётся.
   Лена вышла замуж два года назад, дочке уже девять месяцев. Она взяла в институте академический отпуск, но говорила, что, наверное, переведётся на заочное отделение, ещё они с Рубеном не решили, как будет. После замужества она переехала из студенческого общежития к Рубену, кандидату физико-математических наук, научному сотруднику Института физики Академии наук Украины - у него была комната в доме гостиничного типа, принадлежавшем институту, стандартной панельной пятиэтажке. Когда Саня с Нонной приезжали в Киев на свадьбу, Саня был буквально в шоке, увидев мать жениха - Марусю, которую не встречал со дня окончания вуза. Сильва тоже была крайне удивлена и обрадована тем, что избранница её с Ваганом сына - падчерица Палина, которого Лена зовёт папой. Естественно, она не могла предполагать этого, поскольку у Лены другая фамилия, и Сане тоже ни о чём не говорила фамилия Рубена - кроме того, что она армянская. Оказалось, что Лена познакомилась с Рубеном на свадьбе своей подружки, вышедшей замуж за товарища - и сотрудника - Рубена, а через полгода они и сами подали заявление в загс...
   Нонна поначалу отнеслась к новоиспеченному мужу дочки несколько настороженно - всё-таки "восточный человек" с другим, возможно, менталитетом, нравами, предпочтениями в жизни, но Саня успокоил её, сказав, что его Маруся, умница, рассудительная и "порядочная во всех отношениях", не могла воспитать плохого сына, к тому же Рубен вырос в Харькове, в среде, далёкой от восточных традиций, и, вообще, армяне - христиане, принявшие христианство задолго до крещения Руси. После разговора с Рубеном - так, обо всём понемножку, - у Сани сложилось мнение, и он поделился им с женой, что их зять - человек вдумчивый, спокойный, адекватно относящийся к реалиям жизни, несмотря на молодость, ну, может быть, слегка увлекающийся. Последнее Саня вынес из рассказа Рубена о впечатлениях, вынесенных им из увиденного в недавней последней командировке, когда он, будучи членом специальной комиссии, в которую входили физики, химики и биологи, ездил в Житомир. "Понимаете - говорил он тестю, - обычный человек определяет для себя слово "чудо" как нечто поразившее его воображение, удивляющее своей необычностью. И так было всегда, на протяжении веков, к чему бы ни относилось это "нечто" - к природным ли проявлениям, к произведениям рук человеческих, к религиозным фантомам. Таких фантомов, по свидетельству христианской литературы, как говорится, "несть числа", можно верить в них, можно - нет, но то, что я увидел в Житомире, заставит задуматься, по-моему, и закоренелых скептиков. Представляете, Александр Иванович, там на территории православной церкви спилили сухой клён, и в центре его среза на фоне светлой древесины обнаружилось чёткое пятно в виде креста, сочившееся ярко-красным соком, хотя обычный цвет кленового сока - белый...Как это объяснить? Наша комиссия не нашла достойного объяснения. Взяли пробы, сейчас исследуются. Но то, что я видел своими глазами, полностью соответствует религиозным представлениям о том, что чудо - это сверхъестественное явление, вызванное вмешательством божественной силы. А я ведь атеист..." Рубен замолчал, посмотрел на отчима своей жены. Тот, видно, задумавшись, смотрел куда-то в сторону. Пауза затянулась, и Рубен сказал: "Чтоб завершить эту тему, Александр Иванович. Я убеждён в следующем: мир наш так устроен, что у любых природных явлений, объектов, даже понятий обязательно есть свои антиподы. За примерами далеко ходить не надо. Простейшие: у медали или монеты всегда две стороны, стрелка компаса показывает на два полюса. Мы знаем, что добро противостоит злу, свет - тьме и так далее. Классики материализма называли это единством и борьбой противоположностей. И существование чудес вписывается в эту теорию. Ведь если есть вещи обыденные, привычные, то, значит, должны существовать и чудеса...". Во время этой тирады Саня поднял на Рубена глаза, потом произнёс: "Может быть, ты в чём-то и прав...". И подумал: не есть ли чудо то, что он породнился с Марусей, пусть не кровное родство, но всё же...
   Через день после свадьбы Саня поехал - один, без жены - в Днепропетровск навестить своих дядей, рассчитывал на три дня, но задержался, так как в день его приезда в Днепропетровск скоропостижно скончался младший брат отца Василий Спиридонович, и Саня остался на похороны. Митька Камынина он не застал в городе - поговорив по телефону с его тёщей, узнал, что тот с женой уехал на похороны - опять похороны, вот такое совпадение! - своей мамы. Когда Саня вернулся в Киев, они с Нонной сразу же отправились в Игарку - время поджимало, отпуск заканчивался. А назавтра молодожёны с родителями Рубена полетели в Ереван - там было продолжение свадьбы с участием всех армянских родственников.

3.

  
   Из шести лет, прошедших после переезда из Харькова в Ереван, для Сильвы только первый год (может, чуть больше) был относительно спокойным, хотя приходилось обживаться на новом месте, даже приспосабливаться к местным условиям жизни, о которых она несколько подзабыла за годы, проведенные вне Армении, хотя она и регулярно посещала родные места. Сёстры и брат во всём помогали "переселенцам". Володя (Сильва про себя и наедине с мужем по-прежнему называла его Володей), будучи вышедшим в отставку старшим офицером, сдавшим государству жильё по прежнему месту службы, получил в соответствии с существующими правилами небольшую трёхкомнатную квартиру в панельном девятиэтажном доме в районе новостроек, его военная пенсия, вполне приличная, позволяла скромно, но достойно жить, даже если бы она сидела дома, не устраивалась на работу. Но Сильва не хотела оставаться домохозяйкой, хотела ещё поработать, пусть недолго, хотя бы до пенсии, а может, и потом ещё год-другой. Да и, к тому же, дополнительные деньги никогда не мешают, вон Армен, студент консерватории, постоянно, извиняясь, просил денег - какая там у него стипендия, гроши, а у него, молодого человека, есть, естественно, определённые затраты, о которых он не говорит родителям, но Сильва всё понимает сама. И через три месяца она пошла работать в конструкторское бюро, разрабатывавшее оснастку для предприятий лёгкой промышленности республики.
   А потом началось такое, что не могло оставить равнодушным ни одного армянина: на требование, выдвинутое жителями Нагорного Карабаха, формально относящегося к Азербайджану в статусе автономной области, но населённого преимущественно армянами, - на требование воссоединения этого района с Арменией ответом стала резня армян в Сумгаите в феврале 1988 года. Это вызвало, в свою очередь, небывалую по силе и своим последствиям межнациональную и межконфессиональную рознь: около миллиона мусульман в течение нескольких месяцев покинули Армению и столько же армян бежали из Азербайджана. 1 декабря следующего года Армения и Нагорный Карабах объявили о своём воссоединении, с чем не мог, конечно, согласиться Азербайджан. С незапамятных времён эта местность, которую армяне называют Арцах, была армянской, входила ещё до новой эры в Армянское царство, а потом много раз переходила из рук в руки, пока в 1920 году не была передана большевиками Азербайджану. Несмотря на усилия Горбачева по умиротворению враждующих сторон, в январе 1990 года в Баку начались погромы: преследовали оставшихся там армян. Погромы были остановлены только введенными в Баку войсками. Володя считал, и Сильва была согласна с мужем, что карабахский конфликт, разрушив представление о братстве народов в СССР, в значительной мере способствовал ослаблению всей конструкции государства, что привело, наряду, безусловно, и с другими причинами, к окончательному прекращению его существования.
   Слава Богу, что во время празднования в Ереване женитьбы старшего сына, Рубена, было относительное затишье. Но - относительное, напряжённость в армянском обществе сохранялось, и гости на свадьбе то и дело срывались на разговоры об Арцахе, и это поначалу коробило Лену - пока Рубен не объяснил ей, в чём дело. Жалко лишь было, что счастью внука не могли порадоваться его бабушки и дедушки - их уже не было в живых. А Сильва была уверена, что Рубен будет счастлив в браке - Лена ей понравилась сразу, когда она увидела, с каким обожанием невестка смотрит на её сына. По приезде в Ереван Сильва получила от сестёр и брата свою долю наследства - часть денег, вырученных от продажи дома родителей. Володя, единственный сын, не хотел продавать отчий дом в Абовяне, съездил туда, привёл его в порядок, сдал кому-то в наём и по возвращении сказал жене: "Пусть стоит. Мало ли что будет...".
   Ещё через год, когда после августа 1991 года союзная власть практически исчезла, началась настоящая война между азербайджанскими войсками и армией Арцаха, состоящей из добровольцев - как местных, так и прибывших из Армении. Она идёт и сейчас - с переменным успехом. Самое ужасное состоит в том, что там погиб младший брат Сильвы. Все родные - сёстры, жена - отговаривали его от того, чтоб он ехал в Арцах воевать, уже ведь не мальчик, и здоровье уже не то, и сноровки, как у молодых, уже нет... Не послушал, поехал. И вот чем это кончилось... Похоронили брата в Ереване месяц назад, за его телом ездили Володя и муж средней сестры, Сильва волновалась, еле дождалась своего Володю.
   Хорошо ещё, что Армена не уговорили отправляться в Арцах. После окончания консерватории его призвали в армию, но определили в военный оркестр - некое местное подобие ансамбля Советской армии имени Александрова. Армянские власти после провозглашения независимости Армении в этом году никого официально не направляли в Арцах, но определённая работа по формированию отрядов добровольцев велась, особенно, среди призванных новобранцев, но Армен не поддался, устоял.
   А Володя в независимой теперь Армении перестал получать свою военную пенсию - другая теперь страна... Пришлось ему устраиваться на работу. Его взяли в аппарат военного ведомства, где он стал работать по своей специальности, с вычислительной техникой. Одновременно он списался со своим товарищем, по-прежнему служившему в Подмосковье, уже на высокой должности, и тот пообещал поразмыслить над тем, как Володе вернуться в российскую армию хотя бы на несколько лет, чтобы заслужить уже российскую военную пенсию. Так что, считала Сильва, вполне возможно, что им придётся уехать на время из Еревана...
   Володя, и Сильва это видела, очень переживал по поводу сложившейся ситуации. Единственной отдушиной для него, позволявшей ему забыть текущие неприятности, стало давнее увлечение уфологией - исследованиями, связанными с возможным наличием внеземных цивилизаций, с неопознанными летающими объектами, как именуют непонятные образования, появляющиеся время от времени в небе. Их обычно называют аббревиатурой - НЛО. Интерес к ним проявился у Володи ещё в Харькове, он созвонился и списался с другими людьми, убеждёнными в том, что Землю посещают пришельцы из космоса, и тогда Сильва впервые услышала слово "уфолог". Именно так представлялись исследователи, занимающиеся этими вопросами. В первые годы после переезда в Ереван Володя несколько раз ездил в экспедиции, организуемые уфологами, на места предполагаемой посадки НЛО, для встречи с людьми, убеждёнными, что контактировали с представителями внеземных цивилизаций, - "контактёрами", как в среде уфологов стало принято их называть. Потом настали тяжёлые времена, и началось всё с катастрофического землетрясения в Спитаке и окрестностях 7 декабря 1988 года, когда погибло около двадцати пяти тысяч человек, сто сорок тысяч стали инвалидами, было разрушено несколько городов и более трёхсот сёл, и без крова осталось более миллиона человек. Тогда вся страна и армяне из зарубежья оказывали помощь республике. Тогда же Сильва встретилась с Игорем Федоровским - Бог знает, сколько времени не виделись! Игорь приезжал в потерпевшую от бедствия Армению в составе правительственной комиссии, возглавляемой главой союзного правительства Рыжковым, и, конечно же, Игорь посетил Сильву и Володю. Об его жизни, также как и о том, как дела у Митька Камынина, тем более - у Сани Палина, Сильва тогда мало что знала, только какие-то отрывочные сведения, которые можно было вынести из писем Полинки. Сильва переписывалась также с Валюшкой и Лизой Пешневой, а в последнее время и с Татой. С Татой - после перерыва, длившегося больше года, вызванного, как объяснила в первом письме, извиняясь, подруга, трудностями, поначалу возникшими в жизни в Израиле, неопределённостью положения, даже некоторой растерянностью, связанной с полной переменой уклада жизни, необходимостью приспосабливаться к новым порядкам, учить чужой и трудный язык - иврит, который давался тяжело, хотя и она, и Фима, и Илюша исправно посещали "ульпан" (так называются в Израиле языковые курсы). Этот период в жизни Таты ещё не совсем закончился, но она и её семья постепенно всё-таки "вписываются" в новые обстоятельства жизни, она и Фима начали уже работать - правда, не по специальности, а сын вот- вот будет призван в армию ("Здесь совсем другое отношение к службе в армии, - писала Тата. - Молодые люди - и девушки тоже - стремятся отслужить, поскольку у них после армии появляются некоторые привилегии, а Илюшка хочет потом учиться, чтоб завершить, наконец, образование, в "технионе" - это в Хайфе такой вуз, наподобие политехнического института. Дай Бог, чтобы никаких военных действий в это время не было"). Тата устроилась в проектную строительную фирму, занята пока канцелярской работой, но пошла на вечерние компьютерные курсы, чтоб переквалифицироваться для работы на персональных компьютерах. ("Ты не поверишь, - писала она, - но в моей, так сказать, фирме работает одноклассник Фимы, вот такое совпадение. Везёт мне на его одноклассников - в Харькове я тоже одно время трудилась под руководством Фиминого одноклассника, Пешнева, мужа твоей сотрудницы, да ты, наверное, помнишь об этом"). А Фима пока работает охранником в крупном супермаркете - "каньоне", как такие магазины называются в Израиле, и, кроме того, подрабатывает как тренер в местном шахматном клубе. Рассказав о своей жизни, Тата поделилась своими впечатлениями о посещении двух святынь бахаизма ("Ты знаешь, что это такое?" - спрашивала она. - Я ничего раньше не знала об этой самой молодой из мировых религий, насчитывающей, говорят, уже около пяти миллионов последователей в разных странах. Так вот, в Хайфе и Акко находятся могилы зачинателей этой религии, персов, имён их я не запомнила, но на могилы приезжают постоянно множество паломников, они являются для них священными"). А в последнем письме от Таты, которое Сильва получила только вчера, подруга восторженно писала о том, что они с Фимой ездили в Иерусалим на экскурсию - Фиму премировали трёхдневной путёвкой на двоих, Тата взяла отгулы. За какие такие подвиги Фиму наградили, он не рассказывал ("Чтобы меня не волновать, наверное, - делилась Тата с Сильвой. - У охранников небезопасная работа"). Иерусалим произвёл на Тату незабываемое впечатление. Особенно поразила её так называемая Стена плача длиной в двести метров, у которой постоянно стоят в молитве иудеи и в расщелины которой люди - в основном, туристы - вкладывают записки с просьбами к Всевышнему. Эта стена - единственное, что осталось от величественного иерусалимского храма, разрушенного римлянами в семидесятом году (при императоре Тите) в наказание за мятеж евреев против римского владычества. Разрушенный ими храм, писала Тата, пересказывая пояснения экскурсовода, был уже вторым иудейским святилищем на том же месте. Первое здание Храма было построено ещё знаменитым царём Соломоном ("Ты читала его "Песнь песней"? - спрашивала в письме Тата. - Я только недавно прочла. Удивительная вещь! А ей три тысячи лет!"), но Храм был разрушен в 586 году до новой эры вавилонским царём Навуходоносором. И только после окончания вавилонского ига был выстроен новый великолепный Храм, на этот раз царём Иродом - тем самым, в правление которого родился Христос. Именно из двора этого здания Христос выгонял торговцев, и именно о Храме он сказал пророческие слова - о том, что всё это будет разрушено. Так и случилось, так и осталась от Храма лишь Стена плача. Как написала Тата со слов гида, Наполеон, на время отбивший Палестину у турок, однажды, проходя мимо местной синагоги, услышал доносящиеся оттуда рыдания. И в ответ на вопрос, что случилось, ему рассказали, что оплакиваемая евреями трагедия - разрушение Храма в Иерусалиме - произошла ещё тысячу восемьсот лет назад. По преданию, потрясённый услышанным император сказал тогда, что если народ может так долго скорбеть по поводу разрушения здания, которого никто из живущих его представителей не видел, то, без сомнения, вскоре настанет день, когда еврейский народ станет свидетелем его восстановления. "Может быть, действительно, восстановят? - писала Тата. - Хотя вряд ли: сразу за стеной, там, где был сам Храм, теперь уже фактически арабская земля...". В этом же письме Тата сообщала, что Фима регулярно ходит по субботам в синагогу ("Кто бы мог подумать такое раньше?" - писала она), а как-то он завёл с ней разговор о том, что желательно было бы, чтобы она приняла гиюр ("Это такой комплекс мероприятий, говоря принятым в Союзе языком, в результате которого человек переходит в иудаизм. Представляешь? Я - верующая иудейка!.. Я это представить себе не могу. А Фима привёл пример: был такой польский граф Валентин Потоцкий, который, будучи раньше ревностным католиком, изучил Талмуд и стал иудеем. За что и был в середине восемнадцатого века сожжён в Вильнюсе на костре. Бр-р-р... Сейчас, правда, вряд ли будут сжигать, да и некому, но зачем мне всё это дело нужно?"). И Сильва поняла, что, несмотря на достаточно бодрый тон письма, подруге нелегко, она чувствует себя не в своей тарелке.
   ...Вскоре после отъезда Игоря начались карабахские проблемы, затем, после короткой передышки, на которую выпала свадьба Рубена, - переживания по поводу развала Союза, чего Володя не мог никак принять, смерть брата Сильвы... В общем, ни общая обстановка как в Армении, так и в остальной части бывшего огромного государства, ни материальное положение семьи уже не позволяли Володе ездить в экспедиции, но он по-прежнему посвящал всё свободное время своему увлечению. И как ни странно - Сильва удивлялась сама себе, - она тоже постепенно под влиянием рассказов мужа не то чтобы уверовала в пришельцев, но всё-таки прониклась интересом к уфологии. Она спрашивала Рубена, когда он приезжал с Леной в Ереван отмечать их бракосочетание, что он думает по этому поводу, ведь - физик, работает в академическом институте, наверное, там интересуются фактами, если они, действительно, имеют место, - фактами, которым официальная наука пока не может дать объяснения. Но сын толком ничего не прояснил, сказал только, что слышал: кто-то в его институте этими вопросами занимается, но тема до сих пор засекречена, хотя с прошлого, то есть восемьдесят девятого, года, в прессе начались открытые публикации о НЛО, в том числе о свидетельствах очевидцев этих и подобных им аномальных явлений.
   Врождённая - или благоприобретённая - пунктуальность (Сильва не могла бы сказать, откуда у неё это качество), привычка систематизировать полученную информацию и новые знания, выработанная ею ещё в студенческие годы и помогавшая ей и хорошо учиться, и потом успешно работать, привели её к мысли, что надо бы записать то, что она знает о проблемах, связанных с НЛО, то, что она почерпнула из рассказов мужа, из его записей - разрозненных, на отдельных листках, даже их обрывках, попавших ему под руку, когда он должен был что-то зафиксировать для памяти (раньше Сильва не замечала за ним такой неорганизованности, и это её несколько пугало). Кроме того, она и сама уже кое-что прочла в появившихся статьях на заинтересовавшую её тему. И совсем недавно она взяла стопку листков бумаги и попыталась изложить основное, без подробностей всё, в чём не то чтобы была уже убеждена, но всё-таки... Было воскресенье, Володя уехал к кому-то чинить телевизор (тоже какой-никакой приработок), Армен тоже ушёл из дому (сказал - к друзьям), но прежде чем начать писать, Сильва, уже было севшае в кресло у письменного стола, встала, пошла в кухню, достала из подвесного шкафчика плитку чёрного шоколада и, разрывая на ходу обёртку, вернулась за стол. Она давно заметила, что шоколад - именно чёрный, с большим содержанием какао - помогает ей сосредоточиться, сконцентрировать мысли и не могла полностью отказаться от него, хотя знала, что его употребление не способствует исполнению её желания сбросить вес, а она катастрофически в последние годы поправилась, несмотря на диету, на которую она время от времени "садится". Каждый раз, отламывая дольку шоколада, Сильва думала, что какой молодец был Колумб, обративший внимание на како-бобы, которые вскоре попали в Испанию и использовались, поджаренные и перемолотые, имеющие горьковатый вкус, в качестве компонента при приготовлении соусов для мясных блюд. Но ещё больший молодец был тот неизвестный испанский повар, который первым смешал порошок какао с сахаром и разогрел эту смесь, получив, таким образом шоколад... А сегодня в мире (Сильва слышала по телевизору), изготавливается свыше двух миллионов тонн шоколада, прямо Эверест какой-то сладкий!..
   Отправляя в рот кусочки шоколада, Сильва писала:
   "1. Во Вселенной существует ряд внеземных цивилизаций, значительно более совершенных, нежели земная, о чём свидетельствуют их технические энергетические возможности, проявляющиеся в скорости движения НЛО, их размерах (до сотней метров в длину или в диаметре) и манипуляциях, проводимых как самими кораблями этих цивилизаций, так и их экипажами (пришельцами, как принято их называть), когда последние находятся на Земле.
   2. Часть внеземных цивилизаций настроена по отношению к людям благожелательно, часть - равнодушно, а часть - агрессивно. Все они исследуют разные аспекты земной цивилизации, людей, животный и растительный мир Земли. Но, если есть свидетельства о помощи людям со стороны пришельцев (излечение от смертельных болезней, уменьшение опасности для людей вследствие земных катастроф, как это было в Чернобыле, когда ожидался ядерный взрыв, однако зависший над повреждённым реактором НЛО своим энергетическим воздействием в сотни раз уменьшил уровень радиации), то существуют и факты, когда пришельцы изымали из людей и животных их внутренние органы, в первую очередь - половые, и железы внутренней секреции. Это производилось двумя способами: или "хирургические операции делались инопланетянами прямо на Земле, или люди и животные втягивались какими-то лучами (их физическая сущность неизвестна) в корабль пришельцев, а потом обезображенные тела выбрасывались. Зафиксированы случаи, когда безвозвратно исчезали полностью экипажи морских судов, целые воинские подразделения, всё население деревень и посёлков. Можно предположить, что все внеземные цивилизации, независимо от их отношения к землянам, против освоения человечеством космического пространства. Об этом говорят встречи американских астронавтов на Луне, после чего программа освоения земного спутника в США была заморожена; таков же итог программы исследования Марса - после уничтожения там американского аппарата. Два американских космических корабля были тоже уничтожены инопланетянами. Они же повинны в смерти трёх советских космонавтов, отправка которых на Землю в спускаемом аппарате сопровождалась присутствием НЛО в непосредственной близости от него.
   3. Уже есть тысячи наблюдений, которые связаны с НЛО и которые были сделаны практически во всех странах мира, - как самих аппаратов в небе, так и следов их посадки на Землю. Они имеют разную форму: шар, цилиндр, диск, треугольник - и светятся тоже разными цветами. Лучи, испускаемые ими, тоже могут быть разных цветов. Появляются они и в одиночку, и группами. При этом наблюдались столкновения, даже бои между группами инопланетных кораблей, относящихся, видимо, к разным, враждующим между собой внеземным цивилизациям. Последний такой бой имел место относительно недавно, 16 сентября 1989 года, над берегом Камы на окраине Перми: шесть тёмно-серых "тарелок" атаковали седьмую, ярко-золотистого цвета, та пыталась уйти от преследования, но не смогла и, поражённая лучами, испускаемыми противниками, упала в болото на территории военного полигона. Это, видимо, был единственный случай, когда наблюдаемое многими людьми сражение "тарелок" не удалось окончательно замолчать органами власти, поскольку военнослужащие, направленные к месту падения НЛО, получили сильные ожоги, так и не выполнив задания извлечь "тарелку" из болота. Сведения о подобных столкновениях есть и в исторических хрониках, описывающих аналогичные сражения над Парижем, Лондоном, Мадридом в средние века. Зафиксированы и столкновения НЛО с военными самолётами США и СССР, которые каждый раз заканчивались гибелью или значительными повреждениями самолётов. Результатом этого стало запрещение лётчикам (и в США, и в Союзе) преследовать НЛО. Тем не менее, в США при президенте Рейгане начались работы по созданию системы противоракетной обороны с намечаемым размещением её элементов в космосе. Официально считалось, что эта система будет противодействовать гипотетическим ракетным атакам со стороны СССР, но на самом деле она должна была быть предназначена для защиты от возможного нападения инопланетян. Ещё до указанного запрещения военным противостоять пришельцам однажды в США НЛО был сбит ракетой, его обломки и тела экипажа увезли на секретную базу, на которой уже давно проводились исследования остатков НЛО, потерпевшего крушение в США в 1947 году, и останков инопланетян. С той поры эти исследования в США были строго засекречены, а появление в небе НЛО объяснялось населению как проявление редких атмосферных явлений или тем, что это запускаемые для прогноза погоды атмосферные зонды либо остатки светящихся - опять же, под влиянием атмосферных явлений - испытательных ракет. Та же картина была и в СССР, но значительно позже: в Союзе наблюдением за НЛО систематически начало заниматься военное ведомство во второй половине семидесятых годов, и тоже все сведения о НЛО были засекречены. Однако в последнее время стали просачиваться сведения, что американские космонавты, летавшие на Луну по программе "Аполлон", свидетельствовали о наличии там представителей внеземных цивилизаций. Возможно, именно поэтому дальнейшие посещения Луны были прекращены.
   4. Исследования в США материалов, из которых были сделаны корабли инопланетян, и материалов, находящихся внутри кораблей, показали, что они неизвестны, но их структура навела исследователей на ряд предположений, реализация которых привела в конечном итоге к созданию микросхем и высокопрочных материалов. Исследования останков пришельцев, погибших в 1947 году, показали, что эти приблизительно 120-сантиметровые существа человекообразного вида - скорее всего, роботы, поскольку не имели пищевого тракта, они подпитывались энергией самого корабля, который, в свою очередь, получал энергию извне. Но существует масса свидетельств, полученных от контактёров (некоторые из них, по их заявленим, не единожды побывали на кораблях пришельцев, часто не по своей воле, но потом были возвращены на Землю), о том, что рост инопланетян колеблется примерно от восьмидесяти сантиметров до двух и более метров, что у некоторых зеленоватая кожа, у других - тёмная, а есть и такие, которых трудно отличить от землян. Общение с ними происходило, в основном, на мысленном уровне: контактёр как бы слышал внутренний голос на родном языке и мог отвечать или своим голосом, или тоже мысленно, и его понимали.
   5. Сведения о НЛО - об "огненных колесницах" - можно найти в преданиях разных народов и в древних рукописях. Некоторые исследователи Библии видят описание НЛО в словах пророка Иезекииля: "бурный ветер шёл от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него...". Другие исследователи, не знакомые с данными, собранными уфологами, или вообще относящиеся к существованию внеземных цивилизаций скептически, полагают, что НЛО появляются из так называемых "параллельных миров", существующих в других измерениях, отличных от трёхмерного мира, в котором обитает человечество, и связанных с иными представлениями о характеристиках таких философских категорий, как время и пространство".
   Сильва вспомнила, что об этих философских категориях интересно рассказывал Рубен в свой последний приезд, но с точки зрения его специальности - физики. Он говорил что-то о пространственно-временных тоннелях, которые могут возникнуть при определённых условиях и которые могут дать возможность путешествовать во времени, реализуя в перспективе тем самым "машину времени" фантаста Герберта Уэллса. Такие условия якобы недавно создали в эксперименте американские учёные, повторяя засекреченные опыты подобного рода, которые проводил раньше Эйнштейн и теоретическое обоснование которых потом дал его друг, философ и математик (Сильва не запомнила его фамилию, в памяти осталось лишь то, что он, спасаясь от нацистов, уехал из Австрии в США). "Если это возможно, - подумала Сильва, - то вполне можно представить, что НЛО появляются из прошлого или будущего... Но это выше моего понимания".
   Такую же фразу - "это выше моего понимания" - произнёс тогда присутствующий при том разговоре Армен, когда его старший брат начал развивать мысль о пространстве и времени, говоря о существующем в некоторых научных кругах предположении, скорее - догадках, что любое вещество в нашем материальном мире - не что иное, как искривленное пространство, в котором замедленно течение времени. "Искривлённое пространство? Что это такое?" - спросил Армен. Рубен начал объяснять, и Сильва видела, что он подбирает слова, стараясь сложные вещи изложить как можно проще. Но Армен, махнув рукой, сказал ту самую фразу и ушёл в свою комнату. А Сильва, поняв далеко не всё из того, что говорил Рубен, запомнила всё же его объяснение, касающееся того, что если бы время вообще, предположим невероятное, было остановлено, то отсутствовало бы то, что мы называем гравитацией, и вещество не имело бы веса. В качестве примера Рубен привёл тот факт, что некоторые йоги силой мысли, которая, как уже стало обиходным утверждением, материальна, могут на какой-то короткий период остановить течение времени, и поэтому наблюдались случаи, когда йог поднимался над землёй и как бы парил в воздухе.
   Вспомнив тот давний разговор, Сильва вздохнула и в очередной раз подумала о своих сыновьях, о том, какие они разные по своим склонностям, по интересам, по характеру, наконец, том, что их объединяет - хотелось бы этому верить - привязанность, даже любовь к своим родителям, она это чувствует. Что ж, правду говорят, что сыновья - каждый - отрезанный ломоть, Рубен вряд ли когда-нибудь переедет жить в Ереван, Армен тоже, по всей видимости, не останется здесь - здесь жить всё труднее и труднее, молодые люди стремятся уехать куда-нибудь, лучше - в Европу или Америку. У Сильвы были подозрения, и она ими делилась с мужем, что Армен не напрасно начал усиленно ухаживать за приехавшей из Швейцарии на двухгодичную стажировку в ереванский университет девушкой Эльзой, полуармянкой, полунемкой. Сильва видела её, симпатичная девушка, светловолосая, сероглазая. Нет, конечно, вполне возможно, что она, действительно, нравится Армену, но может быть ведь и другой вариант: Армен хочет уехать с Эльзой в Швейцарию... Ничего не поделаешь, он уже взрослый человек, да и они сами, она и Володя, возможно, уедут из Еревана, а на сколько времени - неизвестно.
   "Ладно, - решила Сильва, - от нас с Володей ничего не зависит. Будем жить сегодняшним днём. Вернусь-ка я к своей писанине, к известной мне информации". Она отломала очередной кусочек шоколада и, жуя, перечитала написанное. "Ага, я остановилась на пятом пункте. Продолжим", - решила она. И Сильва снова взяла ручку и начала писать:
   "Так или иначе, но одно из первых в истории упоминаний о НЛО относится ко времени Александра Македонского. Источники свидетельствуют, что несколько светящихся "серебряных щита" разрушили стены неприступной крепости, которую в течение полугода не могло взять войско Александра Македонского, а тут помогли НЛО. Есть предположения, что будущий великий полководец был рождён в результате связи его матери с инопланетянином - во всяком случае, легенда подтверждает тот факт, что к моменту его зачатия его "юридический", как сказали бы сегодня, отец давно не прикасался к своей жене. Вполне вероятно, что предположение об отчасти внеземном происхождении Александра имеет под собой почву, поскольку уж очень невероятными представляются его многочисленные победы над сильными врагами относительно небольшими силами, а при этом он сражался в первых рядах и оставался жив. Значит, напрашивается вывод: его вели, охраняли какие-то силы. Какие?.. В этом контексте интересна также будоражащая общественность мысль о том, что и Иисус Христос имел внеземное происхождение. На эту мысль наталкивает, кроме тезиса о "непорочном зачатии", описанный многими процесс его вознесения, в котором присутствуют какие-то личности в белых одеждах и нечто в небе, что можно принять за корабль инопланетян. Всё это вполне возможно, так как древние источники повествуют о многочисленных половых связях "богов" с землянами, при этом с инопланетянами спаривались, в основном, женщины, меньше - земные мужчины. Например, в шестой Книге Бытия Библии сказано (цитирую почти дословно), что в те времена, когда сыны Божьи стали входить к дочерям человеческим, и они стали рожать им детей, появились на Земле великаны. И в наше время случается, что пришельцы вступают в половой контакт с женщинами, те сами об этом рассказывают, и такое можно было бы считать плодом их воображения, если бы время от времени не рождались дети, совсем не похожие на землян, а с явными признаками физических особенностей отцов. Многие контактёры, общавшиеся с инопланетянами, рассказывают, что им говорили о том, что инопланетяне сознательно создают на Земле гибридов, с женщинами-гибридами опять вступают в половую связь, рождается следующее поколение гибридов и так далее, и всё это с целью вывести новую человеческую расу, подчиняющуюся некоей внеземной цивилизации, то есть, иными словами, чтобы колонизовать Землю. В рассказах контактёров фигурируют данные о том, что уже сейчас на Земле около 50% её жителей - гибриды, они в своём большинстве не подозревают об этом, но в нужный момент их каким-то образом активизируют для выполнения приказов иноземных цивилизаций. Примеры их вмешательства в ход человеческой истории известны. Например, Вашингтон и Черчилль сами писали о том, что ими в их деятельности подчас двигала какая-то не осознанная ими сила, Сократ же говорил, что некий голос с ранних лет давал ему советы. А в черепе Наполеона, по ряду источников, после него смерти вообще нашли имплантат - пластинку длиной в двенадцать миллиметров, своеобразное приёмо-передающее устройство, через которое, если всё это правда, он получал указания, советы, не подозревая об этом, и своим изумительным победам в период с 1804 по 1810 год он был обязан, по-видимому, этим советам. А потом по каким-то причинам связь прервалась. Возможно, что сегодняшние экстрасенсы (не мошенники, себя представляющие экстрасенсами, а люди, обладающие, действительно, сверхъестественными способностями) тоже являются гибридами в каком-то поколении, которым переданы от предков-инопланетян эти способности. Медики у ряда контакатёров и теперь обнаруживают имплантаты - небольшие по размерам (примерно с семечку дыни) пластинки разной формы, выполненные, как правило, из материалов, не известных на Земле.
   6. Причина, по которой предпринимаются попытки колонизации Земли, до сих пор не ясна. Возможно, на какой-то планете, с которой на Землю прибывают пришельцы с целью её будущей колонизации, постепенно ухудшаются условия обитания (может быть, из-за космических катаклизмов, о которых земляне ничего не знают). Возможно, таких планет несколько, и существующие там цивилизации заботятся о продлении своего существования. Во всяком случае, эти цивилизации стремятся к своей цели серьёзно и постепенно. Известно, что на Земле создано несколько баз, в которых постоянно находятся инопланетяне и их корабли. Они, как правило, расположены под водой и строго охраняются от землян. Корабли пришельцев так же хорошо себя чувствуют под водой, как и в атмосфере. Наиболее известны три базы. Одна - в Антарктиде, о ней узнали вскоре после окончания Второй мировой войны, когда американская эскадра военных кораблей, приблизившаяся, не зная того, к базе, была в считанные минуты разгромлена вылетающими из воды НЛО, поражавшими корабли своими лучами. Другая - в глубоководной Марианской впадине, где был повреждён пришельцами исследовательский батискаф, так и не достигший намеченной цели - дна впадины. Третья - у берегов Пуэрто-Рико, и, по сведениям, обнародованным американскими уфологами, там состоялась встреча представителей пришельцев с офицерами военно-морских сил США. Нечто вроде подобной базы - во всяком случае, место постоянных посадок кораблей пришельцев - находится на Медведицкой гряде в Волгоградской области России".
   Вечером Сильва показала написанное Володе. Тот прочёл, удивлённо посмотрел на жену и сказал: "Молодец. Есть несколько неточностей, но это неважно. И с экстрасенсами ты, кажется, переборщила. Впрочем, чем чёрт не шутит... Я и не знал, что ты настолько увлеклась уфологией". "Но ты же занимаешься этим, я же должна знать, на что тратит время мой муж, - улыбнулась Сильва. - Честно говоря, я не до конца уверена, что всё, что я попыталась собрать на этих листках воедино, соответствует действительности". "Всё равно - молодец", - повторил Володя и неожиданно для Сильвы поцеловал, взяв её руку, в ладонь. Давно, очень давно он не проявлял таких нежностей, может, только когда они поженились, а потом обычное "исполнение супружеских обязанностей", а в книжках написано, что южные мужчины темпераментны... Этого нельзя сказать о Володе, в последние годы всё реже совершалось это "исполнение"; даже тогда, когда Сильва, превозмогая себя, говорила ему: "Иди ко мне", - он не всегда откликался на её просьбу, а теперь им обоим уже далеко за пятьдесят, она и теперь часто хотела бы сказать мужу те же слова, но не решалась, а ждала, когда он сам проявит инициативу, а это бывает всё реже и реже... Она даже стала, втайне от Володи, покупать корень имбиря, измельчать его, доводя почти до порошкообразного состояния, что было непросто, требовало усилий, и подсыпать понемногу мужу в еду, чтобы, как сказала однажды, года три назад, её сестра - средняя - усилить мужскую потенцию. Сестра говорила, что ещё в Древнем Риме имбирь обязательно входил в рацион мужчин, даже рабов, чтобы последние чаще "хотели" своих подруг и тем самым способствовали появлению нового поколения рабов. У Сильвы почему-то всё это осталось в памяти, как и то, что сестра была удовлетворена достигнутыми результатами использования такой добавки в пище её мужа. Но пока подобных результатов у себя с Володей Сильва не ощущала... Может быть - даже наверняка, - на физическое состояние мужа в этом плане повлияли его волнения, связанные с событиями последних лет, но в остальном все показатели его здоровья в норме или почти в норме, о чём свидетельствовали результаты тщательного обследования, которое Сильва в прошлом году заставила (буквально - заставила!) его пройти в самой лучшей ереванской клинике, куда его определил муж её старшей сестры, по-прежнему руководивший знаменитым коньячным заводом и пользующийся влиянием в городе. Она отвергала возможность того, что Володя "тратит свою мужскую силу" где-то на стороне: не такой он человек, за всю долгую их совместную жизнь она не замечала даже намёка на такое - со службы всегда сразу домой, а здесь, в Армении, и возможностей для адюльтера куда меньше, редкие армянские женщины способны на совращение чужого мужа, а других женщин в Ереване почти не осталось. Сильва была уверена, что муж при интимной близости с ней всегда бывал удовлетворён, что к нему полностью относится то, что она недавно прочла в одном из расплодившихся изданий, о существовании которых в Советском Союзе нельзя было и помыслить. Оказывается, как определили учёные, у мужской особи, если он ощущает счастье при сексе (слово-то какое противное!) с одной партнёршей, вырабатывается гормон вазопрессин (она выписала это название, не надеясь, что запомнит), его ещё называют гормоном верности, и только его недостаток ведёт к супружеским изменам...
   Эти мысли проносились в голове Сильвы, кода Володя продолжал говорить: "Интересно то, что многие ничего не знают о НЛО, а если знают, не придают этому явлению значения, не чувствуют опасности. Вот твои студенческие друзья... Кто-нибудь их них задумывается об этом? Даже твой Игорь... Высокопоставленный чиновник, а туда же...". Володя не мог забыть, что Игорь, посетивший их (сколько времени прошло, а Володя помнит, не может выбросить из памяти невольную обиду, которую нанёс ему Игорь), в ответ на рассказ о том, чем увлекается муж Сильвы, только махнул рукой и сказал: "Мне бы ваши проблемы...". Но, спохватившись, сразу же добавил: "Я имею в виду, конечно, не все проблемы, а только эту вашу уфологию".
  

4.

  
   Проблемы у самого Игоря, действительно, в последние годы возникали одна за другой, нанизывались, как бусинки на нитку. Они появились ещё до землетрясения в Армении, но и в последние годы не давали ему расслабиться, хотя внешне он выглядел - на людях - всегда вполне спокойным, выдержанным, привычно приветливым. Конечно, проблемы - вернее вопросы, которые надо было решать и на службе, и в семье - существовали всегда, это нормально, жизнь есть жизнь во всех её проявлениях, но чтобы он так нервничал, как в последние годы, такого раньше не было. У него даже начало прихватывать сердце, впервые это случилось три года назад в гимнастическом зале, куда он по-прежнему ходил каждый раз, когда представлялась возможность. Тогда он вдруг почувствовал резкую боль, сел, а потом прилёг на гимнастический мат, его состояние было замечено, вызвали, несмотря на его возражения, "скорую", он категорически отказался от носилок и, перед тем как его увезли, успел отдать тренеру, которого давно и хорошо знал, ключи от своей машины с просьбой отогнать её к его дому. В дежурной в тот день больнице, куда Игоря привезли, он пробыл пять дней - предынфарктное состояние, но ничего страшного, серия уколов, таблетки. Вскоре он посчитал себя совсем здоровым, но его не отпускали, пока не закончится минимальный курс лечения. Даша всполошилась, хотела перевести мужа на второй день пребывания его в больнице в другую, приличную клинику, такая возможность была, хотя Всеволода Петровича уже не было в живых, он умер в начале года по дороге на работу, прямо в машине, и водитель привёз к месту службы только его тело. Игорь, почувствовав себя несколько лучше, отказался: зачем эти хлопоты, ещё одалживаться у кого-то... С той поры боли в сердце иногда появлялись, но не такие сильные, Игорь принимал необходимое лекарство, и всё приходило в норму. К сожалению, от посещений гимнастического зала пришлось отказаться, но через некоторое время, решив, что нельзя поддаваться болезням, надо же тренировать сердце, и проконсультировавшись с хорошим кардиологом, который с сомнением покачал головой, но всё же разрешил осторожно попробовать, Игорь возобновил свои утренние пробежки - не такие интенсивные, как прежде, но всё-таки...
   Проблемы начались, когда Ларочка, выйдя замуж, начала оформлять документы для отъезда в Австралию. В парткоме министерства долго выговаривали ему: как он, коммунист и ответственный работник, мог допустить такое. И предупредили: могут последовать оргвыводы. После заседания парткома Орликов, входивший в его состав, сказал Игорю, позвонив ему лично, минуя своего секретаря: "Расстроились, Игорь Александрович? Не тушуйтесь. Ничего не будет, не те времена. Перестройка, так сказать...". Это ободрило Игоря. Замминистра Виктор Тимофеевич Орликов был ему симпатичен, и создавалось впечатление, что и тот благоволил к нему, Игорю, хотя на службе это никак не сказывалось, поскольку Орликов курировал другие главки, и Игорь непосредственно ему не подчинялся. Но это хорошее отношение сказалось позднее, после землетрясения в Спитаке и проведения работ по восстановления разрушенных энергосистем, когда не всё удавалось сделать быстро и так, как надо, в результате чего Рыжков, глава правительства СССР снял с работы их министра (официально - "в связи с переходом на другую работу"), назначив на этот пост Орликова. Игорь тоже чуть было не лишился своего поста, но, по словам работника секретариата Рыжкова, переданным Даше её сослуживицей, женой того чиновника, вопрос "о неполном служебном соответствии начальника главка Федоровского И.А." был снят по настоянию новоиспеченного министра.
   Нельзя сказать, что они подружились, но сблизились как-то больше. Произошло это случайно. После смерти мужа Фаина Львовна решила продать дачу. "Зачем она мне нужна? - говорила она дочке и зятю. - Если я захочу летом выбраться из Москвы, вы отвезёте меня к себе, на свою дачу. Игорь, найди покупателя". Игорь сообщил о намерении тёщи председателю дачного кооператива, и в одно из воскресений весны девяностого года на его даче неожиданно появился Орликов в сопровождении председателя кооператива. И Игорь, и Орликов были страшно удивлены встрече. Оказалось, что Виктор Тимофеевич подыскивает небольшой загородный дом для своего сына, у него около года назад родились двойняшки, на лето их надо вывозить на свежий воздух, а на даче самого Орликова, находящейся неподалеку, минут двадцать на машине, места, так сложилось, недостаточно. Всё это выяснилось за обедом, который как раз заканчивала готовить Даша и на который был приглашён неожиданный гость, и он не отказался, в отличие от председателя кооператива, - тот, несколько смутившись, сослался на неотложные дела и ушёл. Орликов даже выпил рюмку коньяка, не больше, так как был за рулём. Он, обычно сдержанный, высокий и худощавый, прекрасно выглядевший для своих лет человек, не мог не ответить на вопросы Фаины Львовны - вопросы, которые не осмелился бы задать Игорь. И рассказал, что хозяйничает на его даче мать его покойной первой жены, у неё никого из родственников не осталось, кроме семьи её слишком рано ушедшей из жизни дочери, а теперь, после его вторичной женитьбы, когда на дачу приезжает сын с семьёй и он сам с женой и её дочерью-подростком, становится совсем тесно. Игорь знал, в министерстве это не было секретом, что Виктор Тимофеевич полгода назад женился, его избранница, интересная женщина лет сорока пяти, может, чуть больше, работала до последнего времени в соседнем главке, и министерская "общественность" одобрила выбор своего главного начальника, поскольку - разве правильно так долго ходить в холостяках такому видному мужчине, что с того, что ему уже за шестьдесят, он, судя по внешнему виду, ещё в полном соку...
   О цене за дачу Фаина Львовна сама договаривалась с Орликовым, и Игорь был благодарен ей за это, ему было бы как-то неловко. Он только сводил Виктора Тимофеевича на "объект продажи", как тот выразился, и всё показал. Прощаясь, Орликов заметил висевшую в простенке между дверью и окном, выходивших на веранду, увеличенную фотографию в простой рамке, что-то заинтересовало его, и он и подошёл ближе, чтоб рассмотреть её. Игоря на фотографии он узнал, конечно, и спросил: "Игорь Александрович, простите за любопытство, а кто это с вами?" Снимок был не очень качественный, не хватало резкости, поэтому Даша не хотела, чтобы эта фотография висела в их московской квартире, и привезла сюда. Она была сделана четыре года назад во время встречи выпускников, и запечатлела Игоря, обнимающего за плечи Полинку и Тату. "Это мои однокурсницы, мы были в одной студенческой компании и не порываем связей", - ответил он. "Лицо женщины, что справа, мне знакомо, - сказал Орликов. - Как её зовут?" - "Тата. Простите, Наталья Летнева". "Видите ли, - помедлив, сказал Орликов, - я эту женщину как-то встретил в Москве, давно, она была в том же плаще, что на фото, у меня хорошая зрительная память даже на мелочи. Я пытался тогда заговорить с ней, что, в общем, не в моих правилах... Очень уж - просто удивительно - ваша Наталья похожа на мою первую жену, одно лицо...". "Это было в восемьдесят шестом году?" - спросил Игорь. "Наверное. Да, скорее всего". - "Мы отмечали двадцатипятилетие окончания института, тогда и сфотографировались". - "Она же не москвичка? Где она живёт?" - "Пока в Харькове. Но вот-вот уедет с мужем и сыном в Израиль, там родители мужа. Улетят из Шереметьево. Буду провожать". Виктор Тимофеевич кивнул, ничего не сказав. Потом поцеловал руку Фаине Львовне, чем привёл её в восхищение, затем - Даше. Игорь проводил его до ворот, и после рукопожатия Орликов ушёл к своей "Волге", оставленной у дома председателя дачного кооператива.
   Орликов, говоря о причинах, побудивших его искать вторую дачу, и упомянув о своём сыне, ничего не спросил о детях Федоровских, и Игорю было понятно это: не друзья же они, а начальник и подчинённый, хотя и в добрых отношениях, и в подобных обстоятельствах не принято интересоваться личной жизнью друг друга. Другое дело, если человек сам рассказывает что-либо... Однако Фаина Львовна, услышав, что Орликов не так давно стал дедом, не преминула заметить, что она уже прабабушка, есть правнук Андрюшка, жалко, что здесь, на даче, нет его фотографий. "Да вы богатая женщина, - улыбнулся Орликов. - Поздравляю". И больше к этой теме не возвращались, поскольку Даша попросила маму помочь расставить на столе столовые приборы.
   Андрюшка - Эндрю, как было записано в его свидетельстве о рождении - появился на свет в ноябре восемьдесят седьмого, сейчас, значит, ему уже почти четыре с половиной года, а Игорь видел его только на фотографиях. Даша весной восемьдесят восьмого летала в Австралию, понянчилась с внуком-грудничком - крепенький, слава Богу, был малыш, активный и похож, как она потом говорила мужу, на него, Игоря, судя по сохранившимся его детским снимкам. Родители Алекса встретили Дашу прекрасно, относились к ней внимательно и уважительно. Алекс - тоже, и ей приятно было видеть, как он трогательно и заботливо ухаживает за женой и сыном, как смотрит на них - нежно и с любовью.
   Кроме того, в Австралии Даша встречалась с родственниками по линии мамы, те уже плохо говорили по-русски, но ничего, друг друга понимали. Родственники долго расспрашивали Дашу о жизни в Союзе, о Фаине Львовне, которую никогда не видели, но слышали о ней и передали ей в подарок несколько пустяшных сувениров. Даша хотела позднее ещё навестить Ларочку и внука, но не получалось: то Игорь всё время в командировках и нельзя оставлять Лёвушку лишь на попечении бабушки, у него начинался переходный возраст, то у Игоря неприятности на службе, то он болел, а потом - смерть отца... Так и не вышло опять побывать в Австралии, но Даша надеялась, что - пока. Тем более, что Ларочка сообщила в письме, что снова ждёт ребёнка. Хотя после событий августа прошлого года и, как их следствия, Беловежской Пущи всё пошло кувырком, всё стало проблематично...
   В последнюю пятницу перед созданием ГКЧП Федоровские как раз вернулись из отпуска, отдыхали в Крыму, в понедельник и Игорю, и Даше надо было выходить на работу. Санаторий был высшего класса: и обслуживание, и процедуры, которые принимала Даша (она в последнее начала полнеть - нарушился обмен веществ), и питание (для Даши - диетическое, низкокалорийное; кроме того, она договорилась, чтобы на завтрак ей давали два куриных яйца, поскольку, по последним исследованиям американских учёных, ставших известными в её институте, сочетание низкокалорийной пищи с яйцами даёт неожиданный эффект - можно в два раза быстрее сбросить лишний вес). В общем, всё было на надлежащем уровне, а главное - море и санаторный пляж, огороженный, всегда чистый, обустроенный, с тентами от солнца и удобными лежаками и шезлонгами. Ни Игорь, ни Лёвушка на процедуры не ходили, Игорь, пока Даша была занята, ждал её или на скамейке, перелистывая последние газеты, в примыкающем к корпусам санатория тенистом парке, или уже на пляже, проплыв два-три раза до буйка и обратно после того как, придя, посидел минут десять в тени, чтобы остыть. Игорь на пляже никогда не выходил, если не был в море, из-под тента, не загорал, как в былые годы, опасаясь навредить сердцу - память о предынфарктном его состоянии жила в нём постоянно, он не хотел повторения. Даша тоже всегда находилась в тени - она, белокожая от природы, быстро "сгорала" на солнце, в молодости такое бывало не раз. Но всё равно к концу отпуска они неплохо загорели, находясь почти постоянно в светлое время суток на свежем воздухе. А Лёвушка вообще стал похож на светловолосого цыгана. Он мало времени проводил с родителями, почти не бывал под тентом, он, физически хорошо развитый, с великолепным торсом (заслуга Игоря, приучившего его к занятиям спортом), выглядел старше своих лет, как-то быстро по приезде в санаторий вошёл в компанию молодёжи, среди которой были и старшеклассники, и уже студенты, приехавшие на отдых с родителями либо самостоятельно (последнее касалось студентов, более старших ребят и девушек). Не все они жили в этом санатории, поэтому не все могли посещать его пляж, и компания обосновывалась на "диком" пляже, находящемся довольно далеко (Игорь и Даша как-то сходили туда - посмотреть издали, где проводит определённое время их сын: крупная галька, редкие валуна на берегу, в отдалении - невысокие кусты, практически не дающие тени; именно оттуда они несколько минут наблюдали за сыном, не желая, чтобы тот их увидел; но после этого настояли, чтобы Лёвушка не был на солнце с непокрытой головой, и снабдили его жокейной шапочкой с большим козырьком, предусмотрительно брошенной в чемодан перед отъездом). Если не на пляже, то компанию можно было увидеть в парке, или же она уходила в спортивный городок, расположенный сразу же за парком, с другой его стороны. А вечером - танцплощадка, и это было самое тревожное для Федоровских-старших время, поскольку там, по слухам, "правили бал", местные ребята, не всегда приветливые с отдыхающими, скорее - наоборот. Пока Лёвушка (сын настаивал, чтобы при посторонних родители звали его не уменьшительным, а полным именем - Лев) не приходил домой - а случалось, что очень поздно, бывало, за полночь - Даша нервничала, вся изводилась. Игорь каждый раз пытался её успокаивать. Он говорил, что сын ведь не один там, что Лёвушка может за себя постоять, ничего плохого не может произойти и, вообще, ничего не поделаешь, он уже вырос, уже парубок (Игорь вдруг вспомнил понравившееся ему когда-то слово - "парубок", имеющее украинские корни, вычитанное у Гоголя и так подходящее к сегодняшнему возрасту сына). Но Даша на утро не удерживалась от того, чтобы не попенять сыну за позднее возвращение, и однажды Лёвушка сказал, что это в последний раз он поехал отдыхать вместе с родителями, хватит с него такой плотной опеки с их стороны. Игорь и Даша переглянулись, и Игорь только и сказал: "Ну, посмотрим...".
   Этот разговор получил неожиданное продолжение, но уже не связанное с отдыхом, а вообще - с полным неприятием сыном контроля над собой. И взбунтовался он во время ГКЧП, когда Игорь и Даша, будучи в сильнейшем волнении (Даша - просто в панике), нашли своего Лёвушку, почти сутки отсутствовавшего дома, среди массы людей у Белого Дома, организовавшихся против возврата старых порядков. Сын, тащивший какую-то железную раму вместе с напарником, лысеющим мужчиной средних лет, лицо которого показалось Игорю знакомым (но он не мог вспомнить, да и не до того было), наотрез отказался уходить оттуда, был возбуждён, но твёрд в своём убеждении, что всё делает правильно. И, извинившись, что не звонил домой ("Не было возможности, не мог отлучиться ни на минуту, чтоб поискать телефон-автомат. Да не волнуйтесь вы так! Мамочка, со мной всё в порядке, нас здесь даже подкармливают. Идите домой. Я забегу, надеюсь, к вечеру"), Лёвушка порывался уйти от родителей, видя, как в нетерпении его напарник переминается с ноги на ногу, и кивнув ему в ответ на его "Лев, ты идёшь?". Поцеловав мать и сказав отцу: "Ты хоть меня понимаешь?", - он поднял с мостовой свой конец рамы и ушёл. У Даши по щекам катились слёзы. "Хоть жив, слава Богу, - сказала она. - Что же нам делать? Ведь ещё совсем мальчик...". "Уже не мальчик, шестнадцать лет, - ответил Игорь и, поцеловав жену в лоб, решился. - Иди домой, Даша. Я останусь здесь. Позвоню. И думаю, что уговорю Лёвушку вернуться домой". Утром, перед выходом на поиски сына (а он догадывался, где тот может быть, но не говорил Даше, чтоб не вселять в неё надежду - напрасную, может быть) он позвонил своей секретарше, сказав, что неважно себя чувствует, придёт позже, если станет получше. А Даша была в таком состоянии, что только отмахнулась от мужа, предложившего ей тоже позвонить на работу. Последние события в стране были для Игоря неожиданны, как для большинства населения (даже, пожалуй, всего), но если бы он был не в отпуске в предыдущие недели, то, вполне возможно, какая-то информация просочилась, дошла бы до него, во всяком случае - он бы уловил (опять же - возможно) какие-то веяния, если таковые доходили до руководства министерства. В годы горбачёвской перестройки, по ощущениям Игоря, всё было достаточно зыбко. С одной стороны, он в душе приветствовал начинания Горбачёва, связанные с возможностью и вероятностью перестройки всей жизни (кроме, естественно, совершенно дурацкого "сухого закона", принесшего лишь неприятности и людям, и государству в целом). С другой - он, включённый в номенклатурный аппарат и чувствующий себя в нём достаточно комфортно, несмотря на постоянную тревогу сделать что-то не так, как нужно руководству, что вызвало бы вполне определённые нехорошие последствия и чего он, благодаря накопленному опыту, успешно, как правило, избегал, теперь опасался, что нововведения могут в какой-то степени нарушить привычный для него порядок вещей и что ему будет трудно, скорее всего, приспособиться к новым условиям, если они всё же возникнут. Игорь ни с кем не делился этими своими размышлениями, даже с Дашей, лишь по привычке отражал их в очередной своей общей тетради - их, тетрадей, скопилось уже так много, что они почти полностью заполнили два ящика тумбы его письменного стола дома.
   С тех событий прошёл уже год, Лёвушка окончил - и неплохо - элитную физико-математическую школу с углублённым изучением английского языка и подал документы на физмат университета. Он всерьёз интересовался математикой, её прикладными направлениями, в частности - программным обеспечением вычислительных машин. Персональный компьютер дома уже стоял около двух лет, Игорь приобрёл его сразу же, как стало это возможно, когда многочисленные кооперативы и всевозможные работающие на коммерческой основе научно-технические центры возникли в стране, и одним из самых прибыльных для них дел стала закупка за рубежом больших партий компьютеров и их поставка с колоссальной прибылью различным советским организациям. Лёвушка несколько раз говорил отцу, что хотел бы, чтобы дома был персональный компьютер, и неожиданно представился случай: Исаак Матвеевич, бывший работник министерства, хозяйственник, обладавший разносторонними связями в Москве, одним из первых организовавший торгово-посреднический кооператив, когда правительство разрешило такой вид деятельности, неожиданно позвонил Игорю и предложил ему компьютер. "Почти по себестоимости, - сказал он. - Теперь это необходимая вещь. Поверьте моему опыту". "По себестоимости? - переспросил Игорь. - Что так?" - "Да не беспокойтесь, компьютер в порядке. Я сразу вспомнил о вас. Приезжайте, договоримся". Исаак Матвеевич продиктовал адрес, и Игорь в субботу съездил к нему, еле найдя полуподвальное помещение в старом доме в Замоскворечье, где нашёл пристанище кооператив. Две большие комнаты со скрипучим полом из широких, давно не крашенных досок и ободранными стенами были заставлены разнокалиберными коробками, оставлявшими узкий проход к канцелярскому письменному столу, и на нём стоял тот самый компьютер, который был предназначен для Игоря. Оказалось, что "почти по себестоимости" связано с глубокой царапиной на корпусе монитора (этот термин был для Игоря новым, другими словами - на корпусе экрана размером с экран небольшого телевизора). "Это, - Исаак Матвеевич (кажется, в том же самом необъятном пиджаке, как отметил про себя Игорь) ткнул пальцем в царапину, - никак не влияет на его работу. Ну, случилось при транспортировке... В конце концов, если что-то будет не так, я заберу компьютер назад и верну деньги. Вы же меня знаете". Игорь не сомневался в добропорядочности старого знакомого. "Я могу прислать специалиста, - продолжал тот. - Он берёт недорого, подключит, сделает необходимую программную начинку". "Сколько стоит этот агрегат?" - спросил Игорь. Исаак Матвеевич ответил. "Хорошо, возьму. А относительно подключения и прочего позвоню вам". Игорь достал бумажник, расплатился. "Вы же на машине?" - спросил Исаак Матвеевич. "Да", - кивнул Игорь. "Сейчас мы всё упакуем. Толя! - позвал он. Из другой комнаты появился средних лет мужчина в хлопчатобумажной грязно-белой кепочке, Игорь видел только его спину, когда, спустившись на несколько ступенек и увидев на стене табличку с названием кооператива, прошёл в открытую настежь входную дверь. Сейчас мужчина поздоровался, Игорь ответил, а Исаак Матвеевич сказал, что надо упаковать компьютер и отнести всё в машину гостя. Много позже, когда закончились треволнения, связанные с Лёвушкой во время ГКЧП, Игорь вспомнил, что напарником сына тогда был тот самый сотрудник Исаака Матвеевича...
   Лёвушка страшно обрадовался приобретению. "По-моему, такие же компьютеры у нас в школе", - сказал он. И добавил в ответ на вопрос отца, нужно ли приглашать специалиста: "Не надо, я сам справлюсь. Принесу из школы необходимые программы, мне дадут". А Даша вспомнила, что примерно полгода назад школа собирала с родителей учеников деньги, небольшие суммы с каждого, объясняя это тем, что появилась возможность приобрести компьютеры, гороно выделило средства, но их немного не хватает. Игорь об этом не знал, все затраты на нужды семьи производила Даша, он не вникал в то, на что тратятся деньги из семейного бюджета.
   Тогда Лёвушка быстро стал с компьютером "на ты", а теперь вот-вот начнутся вступительные экзамены, сын усиленно готовится к ним. Репетитора пригласили только по русскому языку - на всякий случай, и то потому, что знакомые отрекомендовали того как "из кругов, близких к университету". Из-за предстоящих экзаменов сына Федоровские в отпуск пока не уходили, Москву покидали только при поездках на дачу по выходным. У Игоря даже командировок с начала года ни одной не было.
   Тревога за сына (а вдруг срежется на экзаменах, не поступит, всякое может быть...) была лишь одним из факторов - немаловажным, но одним - сумятицы в душе Игоря, наложенным на общее непонимание, как жить дальше. Как могло случиться, что после референдума, в котором подавляющее большинство населения высказалось за сохранение СССР, произошло то, что произошло - "парад суверенитетов" бывших союзных республик? С Прибалтикой более-менее понятно: из исторической памяти тамошнего населения, включая часть партийных функционеров даже высшего уровня, за полвека не смог изгладиться захват их независимых государств Советским Союзом, массовые аресты и ссылки в сибирскую глухомань - и до, и после Великой Отечественной войны - людей, в том числе большинства из интеллектуальной элиты этих народов. Советская пропаганда представляла вхождение Литвы, Латвии и Эстонии в Союз как результат волеизъявления их населения, и Игорь долго не подвергал сомнению этот тезис, но со временем, бывая по делам службы в Прибалтике и не один раз проводя там с семьёй отпуск, в некоторых приватных беседах чувствовал, что в высказываниях его собеседников, относящихся к титульным нациям, проскальзывали нотки, которые можно было трактовать по-всякому - во всяком случае, не возникало ощущения, что его собеседники счастливы тем, что живут в огромной стране, строящей социализм.. И, вообще, весь уклад, образ жизни коренного населения Прибалтики, его менталитет (это слово начинало входить в моду) свидетельствовали о том, что там - Европа, и как разительно отличалось всё, что наблюдал там Игорь, от того, что он видел в других частях государства, населённых преимущественно людьми, которых по происхождению можно было бы отнести к европейцам. Не говоря уже, естественно, о республиках и анклавах, населённых, в основном, народами, исторически относящимися к миру ислама или буддизма... Окончательно Игорь убедился, что всё было не так, как он считал с детства, прослушав передачу на эту тему не то "Голоса Америки", не то радиостанции "Свобода" - не помнил, на чью волну попал, шаря в один из вечеров во время ГКЧП по диапазонам радиоприёмника - "вражьи" голоса" перестали глушить в период "перестройки". Ну, ладно, Прибалтика... А остальные бывшие республики? Во главе значительной части их стали прежние секретари ЦК республиканских компартий - что, неограниченной власти захотелось? Конечно, если бы не эта попытка государственного переворота под формальным руководством пьяного горбачёвского вице-президента, а на самом деле, инициированная КГБ, то Союз, возможно, не развалился бы, перемены наступили бы, но не в такой же степени... Впрочем, совершенно не ясно, что было бы... Как потом Игорь случайно узнал от сведущих людей, Горбачёв, по сути, сам был виноват в появлении ГКЧП, сказав своим ближайшим сподвижникам, прилетавшим к нему в Форос, "делайте, что хотите", - он был в растерянности от того, что происходит в стране, и опасался, что подготовленный новый Союзный договор больше никто, кроме давших уже на это согласие среднеазиатских республик и Белоруссии, не подпишет, не придавая в то же время большого значения тому, что многие из его окружения были вообще противниками того договора. А потом Горбачёв делал вид, что никаких разговоров с ним о введении чрезвычайного положения не было...
   Теперь, при новом российском правительстве так называемых "реформаторов" неизвестно, чего ждать... Министерство, скорее всего, будет тоже реформировано, и найдётся ли в его новом виде, если оно вообще сохранится как таковое, место для него, сегодняшнего начальника главка Федоровского? Это мучило Игоря, хотя он не подавал виду ни на работе, где министр Орликов, знающий наверняка больше, молчал "как рыба об лёд" (по неоднократно слышанному им от Даши выражению), ни, тем более, дома. Единственное, что он узнал, так это то, что правительством недавно, 15 июля, подписано постановление о приватизации государственных предприятий. Слухи об этом ходили давно, но вот - свершилось, и Игорю было пока непонятно, будут ли подлежать приватизации абсолютно все объекты, относящиеся к его министерству или что-то останется в государственной собственности. В министерстве по этому поводу ещё не проводилось совещания, не было приказа министра, но сотрудники уже вовсю обсуждали нововведение и то, как отразится это на их судьбе. Самое интересное, что и Даша в своём институте слышала что-то по этому поводу и сегодня за ужином спросила мужа:
   - Ты можешь мне объяснить, что всё это значит и что это такое - ваучер?
   Игорь, как мог, как понимал сам, пояснил, что была подсчитана стоимость всех предприятий России, полученную сумму можно считать национальным достоянием страны, и примерно её треть предполагается раздать бесплатно населению, на каждого человека получается 10 тысяч рублей. Но раздавать будут не деньгами, а на эту сумму - особыми чеками, названными ваучерами. Это слово, как говорят сведущие люди, имеет польское происхождение, почему его использовали, Игорю непонятно, да и не в этом суть.
   - А суть в том, - говорил Игорь, - что эти ваучеры, а мы должны получить три штуки, можно продавать, если найдутся покупатели, покупать самим у других, покупать на них акции предприятий и потом получать дивиденды с этих акций.
   - Подожди. Акции, дивиденды... - Даша удивлённо посмотрела на мужа. - Это всё как будто из другой жизни. Ты как будто пересказываешь "Финансиста" Драйзера.
   - К тому и идём, - усмехнулся Игорь, вытирая бумажной салфеткой рот и вставая из-за стола - Спасибо.
   Элементом ужина, как всегда, было свиное сало. Уже три года (после того, как у Игоря случились неприятности с сердцем) Даша обязательно включала его в семейный рацион - 50 граммов, не больше, и обязательно свежего, малосолёного. В поисках такого сала, которое ежедневно понемногу употребляли последние советские вожди для поддержания здоровья, а это ей было доподлинно известно, и она рассказала об этом мужу, Даша объехала в своё время все московские рынки, пока не нашла на одном из них настоящее украинское сало, полностью отвечающее её требованиям. Она покупала его понемногу, не больше килограмма, и, в основном, у кого-то одной из двух продавщиц, регулярно получавших свежее сало с Украины; поставки его были налажены, шли без сбоев; если одной продавщицы не было на её постоянном месте, то другая обязательно присутствовала. Пока всё шло так же, как раньше, но Даша опасалась, что объявленная независимость Украины, введение там своих денежных знаков, нарушат эти поставки. К тому же, сало сильно подорожало, впрочем, цены взвинтились на все продукты не только на рынках, она жаловалась на это мужу, но тот отмахнулся: "Проживём, деньги есть...". Но на всякий случай они решили снять со своих счетов в сберкассах деньги, оставив на них незначительные суммы, чтобы совсем не закрывать их. "Надо бы перевести часть денег в доллары", - сказал Игорь.
   А о сале, о его пользе Даша прочла мужу целую лекцию. Оказывается, бытующие представления о том, что сало - источник холестерина в крови, "нехорошего" вещества, вызывающего закупорку сосудов, - эти представления преувеличены, поскольку холестерина в сале в два раза меньше, чем в сливочном масле, но зато оно содержит полезные для сердца и сосудов жирные кислоты определённого вида ("Например, - сказала Даша мужу, - линолевая кислота. Впрочем, ты всё равно не запомнишь, и не надо. Важно, что она препятствует отложению жиров в организме. Ну что ты смеёшься? Я поправилась не потому, что ем вместе с тобой сало, а по другой причине, ты же знаешь"). Сало, продолжала Даша просвещать Игоря, это единственный натуральный жир, то есть не проходивший никакой промышленной обработки, единственный такой жир, который доступен человеку. Только в сале из продуктов животного происхождения содержатся незаменимые кислоты, которые необходимы для работы сердечной мышцы, защиты от онкологических заболеваний. Они, к тому же, входят в состав человеческих гормонов. "Опять же, - говорила Даша, - тебе названия этих кислот ни о чём не скажут, но они в сале имеются, и одна из них - ладно, скажу: называется она арахидоновая кислота - нужна для мужского тестостерона, и, таким образом, она способствует вместе с селеном, ещё одним веществом, которым богато сало, повышению потенции. А это как раз меня очень интересует". Даша при последних словах засмеялась и поцеловала мужа.
   То, что жену "интересует", стало ещё одной проблемой у Игоря. С некоторого времени она стала, по его мнению, слишком требовательной в этом плане, и это совпало, как он обратил внимание, с наступившим у неё климаксом, или, по другому, "культурному" выражению, менопаузой. Даша ничего об этом ему не говорила, но он догадался, заметив сначала, что она стала более раздражительной, а потом - что перестала напоминать ему в постели, чтоб он предохранялся. И всё чаще проявляла инициативу. Такого откровенного желания заняться сексом Игорь даже в их молодости не замечал за ней, обычно он всегда являлся зачинщиком, а Даша, как правило, не возражала. Бывало, подталкивала его, но мягко, не открыто. Теперь же было всё наоборот, и это иногда угнетало Игоря - и не потому, что его пыл в этом смысле угас, нет, он мог, и на прежнем, как правило, уровне, жена была довольна, но не так же часто надо... Бывали, правда, сбои, когда его самочувствие оставляло желать лучшего. Всё-таки не мальчик... Хотя и сейчас, встречая летом на улицах молодых женщин в открытых полупрозрачных блузках, сквозь которые было заметно отсутствие лифчика (кто бы мог подумать лет двадцать-тридцать назад, что такое возможно - "о времена, о нравы!") и явно угадывались выпирающие тёмные пятна сосков, он чувствовал нечто, естество его реагировало автоматически. После Зои у Игоря не было женщин на стороне, он не прилагал усилий в этом направлении, его целиком устраивала Даша, чувства к которой и в молодости не были взрывными, а с годами всё вошло в привычную колею и нарушать её не хотелось. Но в последнее время он иногда просто насиловал себя, идя навстречу желанию жены. А Даша подсунула ему ксерокопию отчёта одной из лабораторий своего института, в котором, в частности, говорилось, что регулярный секс способствует продлению жизни, избавлению от лишнего веса (не только у мужчин, это было бы понятно, всё-таки "работают" именно они, но и у женщин), поскольку при оргазме сжигается больше ста килокалорий, а в мозгу вырабатывается особый гормон, который приводит к тому, что человек становится смелее, исчезают или значительно уменьшаются всевозможные страхи. На последнее положение отчёта Даша обратила особое внимание Игоря, догадываясь, что его нервы, вследствие происходящих в стране событий, не в лучшей форме. Он и сам понимал это, временами болела голова и, как ни странно, желудок, но Игорь не придавал своим недомоганиям особого значения - вот всё "устаканится", в конце концов, он пойдёт в отпуск, отдохнёт, и всё пройдёт.
   ...Лёвушка успешно сдал вступительные экзамены (одна "четвёрка" - по сочинению) и был принят в университет. С лёгким сердцем Игорь, испросив разрешения у Орликова отсутствовать два дня - в понедельник и вторник, сел в пятницу вечером в фирменный поезд "Москва - Киев" (хоть поезда ходили нормально в существующей непредсказуемой обстановке на просторах бывшего Советского Союза!) и отправился попрощаться с Люсей, проводить её. Прощание было нелёгким, и когда отошёл поезд на Берлин, Игорь впервые подумал о том, что, может, и ему с семьёй придётся кардинально поменять жизнь, эмигрировав в Австралию, к дочке и внукам, недаром же Фаина Львовна, когда в стране начались перемены, которые она не понимала и не принимала, уже намекала на такую возможность.
   Перед тем как во вторник отправиться на вокзал, чтоб ехать домой, Игорь встретился с Валюшкой. Они проговорили больше двух часов в кафе на Крещатике. Валюшку Игорь не видел давно, очень давно, и отметил, что она прекрасно выглядит, такая же интересная, как в былые годы, и сказал ей об этом. Воспоминания, воспоминания, фрагменты жизни, дети, внуки - всё присутствовало в их разговоре...
   Самое удивительное, что на вокзале, прежде чем пройти на свой перрон Игорь неожиданно встретил Митька Камынина. Удивлению их не было предела... Но поговорить они толком не смогли - у Камынина через три минуты отправлялся поезд в Днепропетровск, он только и успел сказать, что два дня был в Киеве в командировке, а Игорь пообещал завтра же позвонить ему.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 6

Год 1996

  

1.

  
   Камынин стоял на перроне в ожидании киевского поезда, которым возвращалась Людочка. Он пришёл намного раньше, выйдя из дому заблаговременно, не надеясь на нормальную работу городского транспорта, но повезло: добрался быстро. И теперь приходится ждать. А тут ещё поезд запаздывает на 15- 20 минут, как он с трудом разобрал из сообщения вокзального радио сквозь треск и какие-то шумы, сопровождавшие невнятную, как всегда и на любых вокзалах, речь диктора, сегодня - дикторши. К тому же, она говорила на украинском языке, обычно для Митька он не был проблемой, несмотря на долгие годы, проведенные хотя и в украинском городе, но, в основном, русскоговорящем, и отсутствием у него практики общения на "мове" после школьных лет. Однако, если на вокзалах и в аэропортах России, где он, будучи в командировках и не раз слушая объявления по радио, чего-то не мог разобрать в них, всё-таки, как правило, понимал из контекста сообщения его суть, редко переспрашивая других пассажиров или встречающих, то здесь, в Днепропетровске, как и в Киеве и Харькове, Митьку было сложно выделить из передаваемой невнятицы то, что его интересовало. Но сегодня, к счастью, он понял, на сколько времени опаздывает поезд, и не надо было ни у кого переспрашивать, впрочем, и не у кого было, поскольку, хотя несколько человек и находилось на этом перроне, но далеко от него, где-то посередине платформы, а он отошёл подальше, так как Людочка вчера по телефону назвала номер вагона. Митька дома не было, разговаривала с Людочкой тёща, она записала и передала зятю, и он понимал, что этот вагон будет в конце поезда. Платформа, на которую должен был придти поезд из Киева, была устроена так, что её основная часть находилась вровень с полом тамбуров большинства вагонов, и только одна её сторона покатым пандусом спускалась вниз к наземному переходу через железнодорожные пути, по которому на перрон могли въезжать гружённые электрокары и тележки носильщиков. Пассажирам оконечных вагонов прибывающих поездов было не так удобно выходить - по лесенке, и именно в этой части платформы ждал поезда Митёк.
   Было очень холодно, мороз градусов под двадцать, наверное. Дома термометр за окном в комнате тёщи был невиден из-за замёрзших стёкол. Эта комната - с балконом, самая большая в квартире в хорошем доме недалеко от центра города - когда-то считалась "детской", там спали и занимались мальчики. Сюда Камынины с Ривой Кельмановной, удачно объединив их две квартиры, въехали давным-давно, через три месяца после рождения младшего сына и через четыре после возвращения Митька с женой из ГДР. Когда же Женечка съехал из родительского дома, комнату с балконом заняла тёща, так было определено на семейном совете по её настоянию, она по-прежнему умела настоять на своём, было незаметно, чтоб годы сказывались на её физическом состоянии и характере. А вещи Вали, младшего, перенесли тогда в бывшую комнату бабушки. Дома младшего сына звали Вальком, имя было выбрано ещё до его рождения, поскольку оно подходило и мальчику, и девочке, а неизвестно было, кто родится, и решили поступить так же, как тогда, когда ждали первого ребёнка. Только старый бабушкин кот Мурзик, толстый и ленивый, живший у Ривы Кельмановны ещё в её однокомнатной квартире, ни под каким видом не хотел менять "местожительства" и остался в облюбованном им углу возле отопительной батареи в теперешней комнате Валька. Митёк относился к кошкам равнодушно, предпочитал бы, если уж заводить в доме живность, собаку, помня, как дружил мальцом с жившим во дворе родительского дома псом по кличке Ворон, названным так из-за иссиня-чёрного цвета его шерсти. Но Митёк когда-то и где-то читал, и это отложилось в его памяти, что кошка в доме - это хорошо, кошки лечат и сохраняют в доме порядок. Они свободолюбивы и, в отличие от других животных, на воле не сбиваются в стаи с вожаком, их нельзя принуждать, кошка в доме сама найдёт своё место, при этом, согласно китайским поверьям, она очищает помещение от скапливающейся независимо от воли человека негативной энергии.
   Сейчас Камынин продрог, несмотря на то, что был тепло одет: на голове - меховая шапка с опускающимися наушниками, зимнее пальто поверх толстого свитера, одеваемого обычно, когда выбирался (в последнее время всё реже) походить на лыжах. Тогда поверх свитера он надевал приобретённую ещё в ГДР лёгкую ветровку с капюшоном из какой-то искусственной ткани. Этот свитер - дорогой, норвежский, чисто шерстяной, тёмно-синий с двумя белыми оленями на груди - ему подарила жена уже давно, на пятидесятилетний юбилей, купив его, как потом рассказала Митьку Людочка, будучи в командировке в Москве, в Добрынинском универмаге, Митёк знал этот универмаг, тоже посещал его, бывая в Москве, покупая в нём что-нибудь для семьи. Немного замёрзли пальцы ног в ботинках "на рыбьем меху", хотя он в шерстяных носках, но - только пальцы, поскольку под брюки поддеты спортивные хлопчатобумажные штаны, в которых он ходил дома.
   Возвращаться в здание вокзала, чтоб погреться, не имело смысла: во-первых, далековато, мало времени осталось до прихода поезда, только и можно успеть сходить туда и обратно, а во-вторых, Митёк терпеть не мог атмосферу вокзальных помещений - затхлую, с каким-то специфическим запахом, даже трудно было определить - чего, наверное, смесь человеческих испарений, дезинфекции и чего-то ещё - возможно, доносящихся из вокзальных буфетов запахов прогорклого масла, на котором были пожарены разного рода пирожки, беляши, ватрушки и прочая снедь.
   Небольшое опоздание поезда - это ещё ничего, терпимо. Странно, что железная дорога вообще функционирует почти нормально в нынешней разрухе. Производственные предприятия в ставшей "самостийной" Украине или совсем стоят, или, в лучшем случае, загружены работой частично, его, Камынина, институт тоже переживает не лучшие времена: резко сократился объём заказов и, следовательно, количество разрабатываемых проектов, поэтому уменьшилось число сотрудников - молодёжь разбежалась кто куда, кому охота сидеть месяцами без зарплаты. Митёк тоже в прошлом году почти полгода был в отпуске "за свой счёт", и сейчас та же картина. Хорошо ещё, что Людочка избежала этого, зарплату получает исправно, да и пенсию она уже заслужила - чепуховую по нынешним временам, но всё-таки...Хорошо, что так вышло: давным-давно, когда его назначили главным специалистом отдела, в котором работала Людочка, они решили "не разводить семейственность", следуя намёку директора - именно намёку, прямо ничего такого не было сказано. Тогда Людочка перешла на работу в другой проектно-изыскательский институт, он был меньше как по численности сотрудников, так и по объёму работ, но эти работы оказались востребованными и в нынешнее непростое время. Людочка там явно "пришлась ко двору", довольно быстро сделала карьеру, став начальником небольшого отдела, в горбачёвские времена вступила, по настоянию руководства, в партию, но пробыла в её рядах недолго... Митьку в партию вступать ни разу не предлагали, хотя его социальное происхождение вполне подходило, по работе претензий не было, общественной работой занимался, да он и сам был бы не прочь - чисто из житейских соображений, но не предлагали, и он вообще-то предполагал, почему. Дело было, видимо, в следующем. Когда Митёк поехал работать в ГДР, жена не отправилась с ним, хотя по существующим правилам (годичная командировка мужа) имела на это право. Она долго не решалась оставить Женечку на полное попечение маме, да и Рива Кельмановна не была в восторге от такой перспективы, а когда Людочка решилась и уговорила маму, то опоздала с оформлением на поездку документов и не успела ко времени отъезда группы институтских специалистов. Возглавлял группу многолетний парторг института, работавший начальником одного из его отделов, обрюзгший мужчина пятидесяти "с хвостиком" лет. Специалист он был никакой, но считался хорошим администратором. Он был женат вторым браком на пышнотелой тридцатилетней бездетной блондинке, работавшей техником в том же отделе, что и Камынин. Митёк давно чувствовал её интерес к себе, но отделывался шуточками, и всё. Она поехала в ГДР с мужем, более того, тот смог оформить её в качестве полноправного члена команды специалистов - зачем же терять возможность получения семьёй дополнительного дохода? Техник, действительно, был нужен, но в институте можно было выбрать более достойную по своим умениям кандидатуру... В ГДР жена парторга что называется - распоясалась, почувствовав, возможно, внешне другую атмосферу жизни, наблюдая иной быт, иные условия, как ей представлялось, существования, поражаясь наличию частных магазинов. В ней, не очень умной женщине, это Камынин давно понял, внутри что-то сорвалось - так ему казалось, - ей как будто стало на всё наплевать. Она усилила свои притязания к Митьку, несмотря на то, что в узком коллективе не сохранишь секретов, всё было видно, он не знал, как ему быть, старался, по возможности, не оставаться с ней наедине. Жаль, что в ГДР не поехал Парамон Спиридонович - в последний момент его забраковала медкомиссия, определив у него какие-то неприятности с почками и порекомендовав лечь на операцию. Жаль, потому что Митёк, возможно (именно - возможно, он не был уверен, что решился бы), посоветовался бы с ним, как "разрулить" возникшую ситуацию. А однажды в конце рабочего дня, уже в одиночестве складывая бумаги на своём столе в одной из комнат выделенного группе советских специалистов помещения, он услышал сквозь приоткрытую дверь в другую комнату, как парторг, считая, что все уже ушли, упрекает жену за её поведение. Та ответила: "Да пошёл ты... Делаю что хочу! Что - отправишь меня домой? И как ты будешь выглядеть в институте после этого? Три "ха-ха"! Я молодая женщина, хочу, что скрывать, сам должен понимать, чего, а ты уже мало на что не способен, шаришь ночью по мне рукой, и на этом всё, как правило, кончается. В общем, заткнись!" Митёк на цыпочках ушёл, подумав, что парторг, беря лет десять назад в жёны молодую чертёжницу, должен был хорошо представлять себе, что будет потом, ведь такая разница в возрасте когда-то скажется. Чем кончился тот разговор, он не знал, но, судя по дальнейшему поведению жены парторга, - ничем... Впрочем, Митька это мало интересовало, поскольку эта "сексуально озабоченная", хотя поначалу, когда только приехала, наконец, Людочка, продолжала довольно нахально преследовать Митька, но потом переключилась на другой объект - невзрачного с виду сотрудника, такого же, примерно, возраста, что и Камынин, может, ненамного младше, знающего специалиста в области контрольно-измерительной аппаратуры. Тот сотрудник формально состоял в браке, иначе бы его не выпустили в загранкомандировку, но в институте было известно, что с женой, довольно скандальной особой, приходившей на работу к супругу "качать права", он не живёт, собирается разводиться. Людочке, конечно же, стало известно о происходивших событиях, связанных с её мужем, даже, кажется, сам парторг говорил с ней. Доподлинно Митьку это известно не было, Людочка не проронила ни слова по этому поводу, но через месяца полтора сказала ему, что, видимо, беременна. Митёк обрадовался, так как давно хотел ещё детей, но и удивился, поскольку все его прежние разговоры с женой на эту тему мягко пресекались ею под разными предлогами. Впрочем, он знал, что у неё долго были проблемы "по женской части", потом она говорила, что возраст уже не тот, поздно, и вот - на тебе, забеременела в сорок лет... Митёк был уверен, хотя никогда не говорил об этом с женой, что подвигла её на этот шаг своего рода боязнь за их семью, вызванная интересом к нему другой женщины. Наверное, так, но, как бы там ни было, он был рад, что у них будет ещё малыш. А парторг по возвращении в Днепропетровск продолжал коситься не только на того сотрудника, с которым у его жены были (или не были - кто знает?) "шашни", но и на Камынина, однако, видимо, не смог воспрепятствовать его назначению через некоторое время главным специалистом отдела. Получению этой должности способствовало и то, как считал сам Митёк, что на очередных перевыборах профкома института он снова вошёл в его состав, стал по-прежнему заниматься спортивно-массовыми мероприятиями. Он знал, что на должность главного специалиста был ещё один претендент - женщина, работавшая в техническом отделе руководителем группы, знающая, со значительно большим, чем у него, опытом работы, но обременённая детьми, с трудом соглашающаяся на выезды в командировки, мало активная в общественной жизни. И выбор руководства пал на него...
   Всё это было давно, сейчас не имели никакого значения былые взаимоотношения Митька с тогдашним парторгом института, который ещё в конце "брежневской эры" вышёл на пенсию и через два года умер. Жена его вскоре после возвращения из ГДР уволилась, и доподлинно известно не было, хотя ходили разные слухи, живёт ли она с мужем, но на его похоронах, участие в организации которых принимал институт, она присутствовала, как рассказывали потом Камынину сотрудники, его самого в это время не было в городе. В общем, всё это - в прошлом. Заботило его теперь одно: заработок. Надо было поддерживать нормальный уровень жизни семьи, Валёк требовал всё новых и новых затрат, ничего не поделаешь, растёт, уже в девятом классе, парубок, как однажды сказала о нём тёща, Рива Кельмановна. Семейные накопления, основу которых составил доход от давней годичной командировки в ГДР и первоначально предназначенные, как когда-то было решено, для покупки машины (Митёк записался, было, в очередь на работе и даже поступил на курсы вождения), в последние годы быстро таяли. А тогда, после получения водительских прав ему почти каждую ночь снился один и тот же цветной сон, это продолжалось достаточно долго: как будто машина у него уже есть - небесного с серебряным отливом цвета "Волга", никто из семьи об этом не знает, и он тайком на рассвете отправляется к ней, стоящей почему-то в сарае во дворе дома родителей Людочки в Конотопе, садится за руль и едет, едет по пустынным дорогам, останавливаясь на перекрёстках при красных сигналах светофоров, и их, светофоров, на его пути много, а потом он снова едет и едет, пока не просыпается... Митёк хотел бы понять, что означает этот повторяющийся сон. Но из старинного сонника, который в центральной городской библиотеке был принесен ему работавшей там женой его сотрудника среди нескольких других изданий, связанных со сновидениями, он ничего не вынес - и немудрено, ведь когда сонник составлялся автомобилей или вообще ещё не было, или они были в диковинку. Но зато, перелистав другие книжки, он узнал много интересного и удивительного. Например, ему понравилось сравнение русского философа Успенского. Он писал, что сон - как звёздное небо, которое видно только ночью, хотя и днём никуда не исчезает. Так и сон, являющийся особой формой сознания человека, и "работает" она всегда. Но днём не слышны её тихие подсказки, заглушаемые так называемым "здравым смыслом", которым обычно руководствуется каждый и который часто подводит человека. Ночью же, когда шум обычных мыслей умолкает, возникает возможность соприкоснуться со своей глубинной сущностью, чтобы попытаться увидеть гораздо больше и дальше, по сравнению с тем, что представляется в период бодрствования. Правда, это высказывание философа никак не помогало расшифровать сон Митька с машиной, но он же, наверное, что-то всё же означал? Ощущение во сне, если правильно Камынин его оценивал, было приятным, и это хорошо, согласно мнению психологов, изучавших феномен сновидений и обративших внимание на умение использовать каким-то образом свои сны, присущее загадочному племени синоев в Малайзии. Коль ощущение было приятным, вполне возможно положительное решение какой-то проблемы в жизни. Но какой? Проблем всегда хватало... Сны не только лечат, в чём были уверены древние греки, а затем и Зигмунд Фрейд, разработавший вместе с другим классиком психоанализа Карлом Густавом Юнгом методы использования сновидений своих пациентов для диагностики и лечения неврозов и иных психических расстройств. Известно, что иногда во сне приходят самые гениальные озарения, примеров в истории много... А тот сон - с "Волгой" небесного с серебристым отливом цвета - с течением времени приходил к Митьку всё реже, но - приходил, и это продолжалось до тех пор, пока во дворе дома, где жили Камынины, ночью не сгорела в прошлом году примерно такой же окраски машина их соседа - иномарка, говорили, что БМВ, Митёк слабо разбирался в этом. Ходили слухи, что машина была взорвана недоброжелателями соседа. Сосед купил такую же квартиру, как у Камыниных, этажом ниже, прямо под ними, за полгода до этого инцидента - молодой рыжеватый мужчина с приятным лицом и пронзительными тёмно-серыми глазами, всегда вежливо здоровавшийся при встрече в подъезде или во дворе. Однажды Митёк под вечер возвращался домой, было ещё светло, и в это время во двор въехала машина соседа, из неё, кроме соседа в строгом бежевом костюме и при галстуке, вставшем из-за руля, вышли ещё трое молодых парней, внешне - полная противоположность хозяину машины, крикливо одетые, коротко стриженые, с такими лицами, что при виде них возникало неосознанное чувство опасности. Двое из парней, перебивая друг друга, что-то напористо говорили соседу, продолжая, видимо, разговор, начатый в машине, Митёк не понял, о чём они говорили, но чётко расслышал несколько раз, как к соседу обращались - Батон. "Значит, это его прозвище - Батон, - подумал тогда Митёк. - Или, как принято в криминальном мире, - погоняло. Производное от его фамилии - Батонский". То, что сосед связан - или был связан - с криминалом, Камынины подозревали - ну откуда у относительно молодого человека такие деньги, чтобы купить и дорогую машину, и подобную квартиру? Но претензий к нему не было. Наоборот, Митёк вынужден был поблагодарить его. Дело в том, что вскоре после вселения Батонского в новую квартиру, он затеял в ней колоссальный ремонт - в общем, нормальная ситуация, но за неполную неделю, которую Митёк с женой и сыном провели в институтском пансионате (невиданное дело - пансионат всё ещё функционировал, пусть со скромной едой, но всё же, Митёк получил бесплатную путёвку, а за жену и сына пришлось заплатить) - за это недолгое время в их квартире были заменены унитаз с бачком и ванна. "Пришли двое сантехников из ЖЭКа, - рассказала потом Рива Кельмановна, - и за день всё заменили". Камынины были обрадованы, но и удивлены. Чего это вдруг? Удивление усилилось, когда выяснилось, что ни у кого больше в подъезде таких работ не проводилось. Митёк сходил в ЖЭК, там сказали, что они здесь не при чём, это всё Батонский, делает у себя так называемый "евроремонт", может быть, рабочие ошиблись квартирой? Митёк пошёл было в ремонтируемую квартиру, но соседа не застал, однако через день, увидев из окна, что подъезжает его машина, вышел встретить его, спустившись на один этаж. "Всё в порядке, - сказал Батонский в ответ на вопрос Митька. - Не переживайте. Мне нужна гарантия того, что мою квартиру не зальют сверху". - "Но у нас не было никаких проблем в этом плане с бывшими жильцами вашей квартиры". - "Но со временем могли же быть? Всё когда-нибудь приходит в негодность. Я вкладываю большие "бабки" в ремонт, мне дешевле заменить у вас сантехнику, чем потом делать ремонт заново". Речь соседа была вполне интеллигентна, только слово "бабки" выбивалось из нормального лексикона, но так в последнее стали время называть деньги и вполне культурные люди. "Сколько же всё это стоит? - спросил Камынин. - Я не готов был к таким тратам. Но я расплачусь. Не сразу, но постепенно расплачусь". "Не берите в голову. Я так решил и так сделал. Я же сказал: мне так выгодно, мне нужны гарантии. Считайте, что это подарок вам с целью - как это говорится? - ага, с целью налаживания добрососедских отношений, - Батонский первый раз за беседу улыбнулся. - Это всё. Будьте здоровы". И сосед, открыв ключом дверь в свою квартиру, ушёл. Митёк только и успел, растерявшись, сказать ему вдогонку "спасибо". Говоря, что расплатится, он и не представлял себе, как и когда он сможет это сделать, но жизнь распорядилась так, что и не пришлось бы: через месяц примерно после взрыва иномарки Батон исчез, и Митёк никогда больше его не встречал...
   При "наличии отсутствия" стабильной зарплаты в институте Камынин искал заработок, где только возможно. Ему часто попадались объявления в городской газете, да и местная телестудия не раз показывала рекламные ролики о пищевых добавках американской фирмы "Гербалайф", применение которых якобы творило чудеса, способствуя улучшению здоровья человека. И эти добавки можно было купить в открывшемся в Днепропетровске представительстве фирмы, а самое главное, что заинтересовало Митька (он не собирался пока ничего покупать), - это то, что приглашались на собрание люди, которые бы распространяли "гербалайф" среди населения. Указывалось место и время его проведения, и Митёк пошёл на него. В большом зале одного из вузов города собралось множество людей, половина из которых, даже, видимо, больше, как понял Камынин, наблюдая за ходом этого даже не собрания, а некоего театрального действа, прославляющего пищевые добавки, уже участвовали в их распространении. К концу этого действа "неофитам", так сказать, к которым относился и он, были розданы анкеты. Их надо было заполнить, подписать и сдать организаторам, что автоматически включало подписавшего в сеть распространителей добавок - другими словами, торговцев ими за определённое вознаграждение. Митёк не представлял себя в такой роли, поэтому, прочитав полученную анкету, просто ушёл. Но как человек, всегда заботившийся о здоровье - своём и своей семьи, - он решил выяснить, что же это такое - пищевые добавки, насколько они полезны. Оксана, соседка по лестничной клетке, полная сорокалетняя женщина, была в восторге от той пищевой добавки, которую она принимала уже около полугода. "Я же похудела на четыре килограмма! - говорила она Камыниным, зайдя к ним по какой-то бытовой надобности. - Никакая диета ничего не давала, я, как набрала вес после рождения второй дочки, так и не могла похудеть, а это помогло". В один из следующих дней после посещения собрания "гербалайфовцев", когда на работу идти по-прежнему не надо было, Митёк сходил в библиотеку, просидел в её читальном зале полдня, пересмотрел всё, что смогла дать ему по интересующей его тематике знакомая библиотекарша. Но выяснил он только то, что пищевые добавки были вызваны к жизни возникшей в пятидесятые годы теорией, гласившей, что старение живого организма связано с накоплением в нём повреждений, вызываемых так называемыми свободными радикалами. А большинство пищевых добавок содержит вещества, способные препятствовать их образованию, и называются эти вещества антиоксидантами. Однако, оказывается, существует огромное количество природных веществ, обладающих антиоксидантными свойствами, и эти самые добавки совсем не обязательны к применению, к тому же, они содержат в своём составе и другие вещества, польза которых для человека может быть подвержена сомнению, так как вызывают привыкание к пищевым добавкам. В общем, сделал вывод Митёк, это просто хорошо раскрученный бизнес-проект. Как раз в этот день, возвращаясь ближе к вечеру домой из библиотеки, он в подъезде встретил Оксану. "Слушайте, Дмитрий, - сказала она как-то растерянно. - Я не знаю, что и думать. Помните, я говорила вам о пищевых добавках?" Камынин кивнул. При встречах с соседкой, когда на ней не было верхней одежды, он старался не смотреть на неё, хотя понимал, что это невежливо, но иначе взгляд упирался в её огромную грудь, на которую, как каждый раз машинально думал Митёк, вряд ли можно подобрать лифчик, и поэтому она, грудь, огромным бугром свисает на живот. Он ни разу за все годы семейной жизни не изменял жене, даже не пытался, хотя поползновения на него со стороны женщин - и не только той самой жены парторга - он ощущал, в последнее время - тоже, поскольку, как он предполагал, женщины чувствовали, что он, несмотря на возраст, всё ещё "мужчина в соку". И, действительно, ему казалось, что пыл его естества до сих пор нисколько не утратил свою силу, Людочка могла бы это подтвердить, она по-прежнему была для него самой лучшей из женщин, но иногда во сне ему представлялось, что он ласкает другую грудь, не жены, а значительно объёмистей, ему доставляет это огромное удовольствие, и он хочет разглядеть черты лица обладательницы такой удивительной груди, но не может - лицо расплывается, и он просыпается. Этот сон, о котором он, конечно, не рассказывал Людочке, всплывал в его памяти - не каждый раз, но бывало, - когда ему где-нибудь встречалась женщина с хорошей фигурой, главное - с высокой грудью, не такой огромной, как у Оксаны, но такой, к которой было применимо запомнившееся Митьку высказывание его школьного товарища, когда он учился в десятом классе. Тот сказал по-украински, указывая кивком головы на одну из их одноклассниц: "Повна пазуха грудей, визьмешь - маешь вещь", - и теперь, соотнося свой сон и ту фразу с увиденной "фигуристой" женщиной, Митёк зачастую чувствовал определённое возбуждение... Видимо, прав был тот его формально ещё женатый сотрудник, с которым они вместе были в Германии и который накануне командировки туда высказал как-то интересную мысль, провожая взглядом в коридоре института двух незнакомых молодых женщин, одетых уже по-весеннему, благодаря чему можно было заметить, насколько хороши их фигуры, - в общем, "приятных во всех отношениях". Женщины вышли из кабинета главного инженера в тот момент, когда Митёк с сотрудником подходили к двери в кабинет, вызванные начальством. "Смотрите, Дмитрий Иванович, какие привлекательные дамы нас посещают, - сказал сотрудник. - И та, и другая, что называется, вполне... Даже трудно сказать, кто из них лучше. Впрочем, я где-то читал, и я на собственном опыте убедился в истинности этого, что из двух внешне привлекательных женщин с примерно, как представляется, одинаково хорошими душевными качествами, мужчина выбирает ту, у которой больше грудь. Я и клюнул когда-то на эту удочку". Митёк вспомнил эту тираду сотрудника, разговаривая с Оксаной. "Неужели и на неё можно польститься? - подумал он. - Но польстился же её муж. Наверное, в то время таких габаритов у неё не было". А Оксана продолжала: "Так вот, сегодня я просматривала только что пришедший на фирму с почтой английский журнал, и надо же...". Она перевела дух, поставила тяжёлую сумку у своей двери, стала доставать ключи. Камынины знали, что Оксана работает переводчицей в совместном предприятии научно-технического профиля. "Там есть статья о пищевых добавках, - сказала она, вставляя ключ в замочную скважину. - Британские учёные недавно выяснили, что эти добавки - пшик, ничего не дают, пустые обещания... А основатель "Гербалайфа" Марк Хьюз, заработавший на добавках миллионы, недавно умер, всего сорок четыре года ему было. Написано - от передозировки. Неужели переел своих добавок? И всё-таки, отчего же я похудела? Не понимаю...". Митёк пожал плечами: "Похудели - ну и ладно, ну и хорошо. Вы, наверное, принимали ещё какие-то меры, ели, возможно, меньше". - "Возможно. А сколько денег я ухлопала на них! Жалко". "Ничего, - Митёк засмеялся. - Зато теперь почувствуете экономию". И они распрощались. Открывая своим ключом дверь квартиры, Митёк подумал о том, что это естественно - стремление людей поправить своё здоровье, отсюда - множество приверженцев всяческих пищевых добавок, представляющихся некоей панацеей от всех болезней, продлевающих жизнь. Он тоже хотел жить долго, это желание оформилось в нём ещё в молодые годы, он вёл всегда "здоровый образ жизни" - по набившему оскомину выражению, присутствующему во всей печатной продукции, посвящённой проблемам здоровья. Но он чувствовал, что это хоть и правильно, но, видимо, недостаточно для продления существования на этом свете, важна, конечно, хорошая наследственность, однако, наверное, и этого мало, ведь в организме в течение жизни накапливаются разного рода шлаки, и учёные, занимающиеся проблемами старения организмов, ищут, как он читал недавно в по-прежнему любимом журнале "Наука и жизнь", способы очищения от мусора, скапливающего на клеточном уровне. При этом предполагается, что в будущем развитие медицины дойдёт до такого состояния, что будет возможно избавление от ненужных и повреждённых клеток и добавление в проблемные органы человека новых клеток. Но когда это будет? Сколько лет потребуется учёным для того, чтобы, сделав укол или дав принять человеку специальную таблетку, очистить его организм и, тем самым, увеличить время его жизни? И как дорого это всё будет стоить? Митёк с сожалением констатировал, что вряд ли он успеет и сможет воспользоваться будущими достижениями учёных...
   Камынин зарабатывал тем, что время от времени, не часто, ему попадались заказы от "новых русских" (или "новых украинцев") на ремонт квартир, даже на несложные столярные работы - например, сбить стеллажи, отполировать или отлакировать их. Митек всё делал тщательно и умело, и довольные хозяева, бывало, рекомендовали его другим заказчикам. А с весны до осени он всё свободное время пропадал на огороде - четыре остановки электричкой, потом около километра пешком, там у Камыниных был участок в шесть соток в садово-огородном товариществе, организованном ещё пятнадцать лет назад усилиями старого директора института, ныне уже покойного. На участки даже провели воду для полива, купив в складчину насос, установив его в сколоченной будке на берегу пруда, примыкающего к территории товарищества, и проложив трубы. Соседний участок принадлежал Парамону Спиридоновичу Палину, тоже умершему - скончался в позапрошлом году скоропостижно, как когда-то его младший брат. Парамон Спиридонович, давно вдовец, казался довольно бодрым, постоянно, выйдя на пенсию, копался в тёплое время года в своих "владениях", построил из бетонных блоков вполне приличный дом, в котором и зимой, благодаря русской печи, можно было жить. От него Митёк время от времени узнавал что-то о жизни Сани, его племянника, в последний раз, незадолго до смерти, Парамон Спиридонович говорил, что Саня всё ещё в Игарке, но строит дом где-то на Дону, хочет перебраться туда. Теперь участок Парамона Спиридоновича был в запустении, его дочь и уже взрослые внуки приезжали сюда редко. Людочка тоже редко бывала здесь, планировавшийся Камыниными дом так и не был на участке построен, единственная крыша, которая была, - это старый списанный вагончик, его сумела приобрести Людочка в своём институте, и Митёк с определёнными сложностями доставил его сюда. В нём он хранил необходимый инвентарь, в нём же мог спрятаться от дождя. Наибольшая часть огорода была отведена под картошку, но Митёк выращивал понемногу и разные овощи, вспоминая навыки своей сельской жизни. Проблемы были с доставкой урожая в город, в подвал дома - слава Богу, что таковой существовал, и Камыниным был отведен закуток, который Митёк загородил, навесил дверь с замком с секретом. Случалось, что Митёк договаривался с кем-нибудь из соседей по товариществу, имеющим машину, и часть урожая таким образом перевозил, оплачивая соседу стоимость бензина. Но и на себе приходилось тащить солидные мешки до электрички. Дважды Митек недосчитывался урожая - кто-то выкапывал его картошку, половинил грядки с овощами. Вообще-то говоря, существовал сторож, старик, обитавший в ближайшем селе, расположенном за лесом, в трёх, примерно, километрах. Но жил он в сезон - с весны до осени - здесь же, в небольшой хибарке с телефоном, но разве мог он за всем усмотреть? К тому же, он всегда был навеселе - поговаривали, что самогон он готовил лично, во всяком случае, он не единожды предлагал этот горячительный напиток огородникам. Скорее всего, "помогали" собрать урожай жители того же самого села.
   Несмотря на физические усилия, которых в той или иной степени в разное время требовал огород, Камынин здесь отдыхал душой - "вдали от шума городского", как пелось в старом романсе, любимом Людочкой. Она вообще предпочитала любой другой музыке романсы и мелодичные задушевные песни, в отличие от сыновей и мужа, который вообще относился к музыке равнодушно, только иногда, услышав своеобразный голос Высоцкого, доносившийся из комнаты младшего сына, заходил туда, чтоб были более разборчивы слова песен. Валёк, сдержанный в проявлении каких-либо эмоций, молчаливый - не в отца, и характером, и внешне больше всего похожий на бабушку Риву Кельмановну, любил слушать бардовские песни, магнитофонные записи которых были у него в большом количестве. Отроческие и юношеские годы старшего, Женечки (родители и бабушка по-прежнему называли его, уже зрелого мужчину, так, уменьшительным именем), пришлись на период расцвета в стране многочисленных вокально-инструментальных ансамблей, а затем и всевозможных рок-групп. Однако увлечение ими у него прошло (если и не совсем прошло, то перестало активно проявляться) в студенческие годы, после того как он случайно попал на занятия танцевального коллектива, существовавшего в вузе, в котором учился. "Случайно" - не совсем соответствует истине: Женечка, как он позже рассказывал родителям, пришёл туда, узнав, что однокурсница, которая ему нравилась и за которой он пытался ухаживать, сначала - безуспешно, посещала этот коллектив, где разучивались европейские и латиноамериканский танцы и шла подготовка к танцевальным конкурсам. И он, от природы подвижный и ловкий, физически хорошо развитый (благодаря занятиям спортом, к чему был приучен с детства), успешно прошёл своеобразный экзамен, который устроила ему руководительница коллектива, молодящаяся женщина неопределённых лет с неестественным красновато-рыжим цветом волос. "Покажите, что вы можете", - сказала она ему тогда и включила магнитофон, вставив в него кассету, выбранную из многих других, лежащих в выдвинутом ящике письменного стола с торчавшим ключом. Женечка был принят в коллектив, больше всего ему нравилось танцевать танго - тем более что его партнёршей стала та самая однокурсница Марина. Они даже через полгода занятий заняли первое место в разряде танго на областном конкурсе танцоров и должны были поехать на республиканский конкурс, но заболела Марина - "острое респираторное заболевание", как поставил диагноз вызванный врач, написав "ОРЗ" в справке для представления в деканат, а на самом деле настоящий грипп с высокой температурой. "Жаль, что так получилось, не поехали в Киев, - говорил Женечка родителям. - Понимаете, всем известно танго, но то танго, которое танцуют люди на всяких вечеринках или посетители ресторана, - это не настоящее танго, а так - эрзац. Настоящее танго, латиноамериканское, совсем другое. Вернее, почти совсем другое, и оно, завезенное в начале века из Аргентины, произвело фурор в Европе. Прежде всего, сама музыка... Музыку танго с удовольствием слушали, например, и последний русский царь, и Черчилль, хотя она и "родилась", так сказать, в портовых кабаках Южной Америки, и там под эту темпераментную и чувственную музыку двигались пары. Обвинения в "греховной сущности" танго постепенно сошли на нет, музыка танго стала популярной во всём мире, и особенно поспособствовал этому аргентинский актёр, поэт и певец Карлос Гардель". "Да ты, сынок, целую лекцию нам прочёл", - сказала Людочка, и Митёк почему-то запомнил имя - Карлос Гардель. У него часто оседало в голове что-нибудь ненужное, и вот это - тоже. И каждый раз теперь, когда они с Женечкой говорят по телефону, всплывает почему-то имя этого аргентинца. Женечка уже давно в Липецке, они с Мариной поженились перед защитой дипломных проектов и стали жить вместе с бабушкой Марины по маме, в той квартире Марина жила с рождения, а в год поступления Марины в институт её мама вышла замуж (своего отца Марина не помнила, он оставил семью, когда её не было и года, и больше не появлялся). Мама с мужем, бездетным вдовцом, уехала в Липецк, куда перевели на работу на трубный завод мужа. Марина пришлась по душе старшим Камыниным - приветливая, голубоглазая, с хорошей фигурой, её миловидное лицо лишь немного портила слишком широкая, по мнению Митька (и он поделился свои наблюдением с женой) нижняя челюсть, плавно переходящая в острый подбородок, что несколько напоминало чистопородную лошадь. Через год после свадьбы у Женечки с Мариной родился первый внук Камыниных Сашенька, а ещё через два года - как раз тогда, когда у них закончился трёхлетний срок работы молодых специалистов по полученным в вузе направлениям - они с большим трудом обменяли квартиру в Днепропетровске на квартиру в Липецке. Теперь бы это было невозможно, теперь - ужас: родители и сын живут в разных государствах... Причиной того обмена стала немощь бабушки Марины, которая нуждалась уже в постоянном уходе, а его могла обеспечить неработающая уже, вышедшая на пенсию дочь, врач, а Марина не хотела, чтобы бабушка просто сама переехала в Липецк, не хотела с ней расставаться. В Липецке оба - и Женечка, и Марина - работают на металлургическом заводе, у них родился в позапрошлом году ещё один сын, Олежек. Камынины-старшие видели его лишь раз, ездили в Липецк, когда малышу было три месяца, тогда Митёк выполнил крупный заказ, появились деньги, и они поехали, оставив - ненадолго - младшего сына на попечении Ривы Кельмановны. Та до сих пор ещё не видела своего второго правнука, видела только на присылаемых из Липецка фотографиях, по которым и её дочь с зятем могли следить за развитием Олежки.
   А мама Митька, не говоря уже об отце, так и не успела порадоваться появлению правнуков. Отец даже Валька не видел - ушёл из жизни, когда Митёк был в той своей единственной загранкомандировке, и пока до него дошли сведения о кончине отца - через Риву Кельмановну, которой позвонила, съездив в Чугуев, младшая сестра Вера, и через институт, куда обратилась тёща, - прошло время, и Митёк никак не мог не опоздать на похороны, ведь уже началось лето, в селе морга нет, нельзя откладывать эту печальную процедуру... И, испытывая угрызения совести, он не поехал - тем более что до конца командировки оставалось всего ничего, около месяца, надо было завершить свою часть работы по подготовки техдокументации, без него никто бы не смог этого сделать. Но через два дня после прибытия в Днепропетровск он отправился к своей маме - на короткое время, поскольку Людочка была на сносях, с трудом выдержала долгую - поездом - дорогу из ГДР домой, да ещё с пересадкой.
   В селе Митёк уже не застал ни своих сестёр-двойняшек Кати и Нади, ни брата Сергея - они были на похоронах отца, но после девятого дня уехали. Катю и Серёжу он не видел давно - никак не совпадали по времени их и его приезды в родительский дом, а с Надей встречался здесь три года назад, она привозила к родителям на лето двух своих девочек. С родителями постоянно жила Вера - и то, было дело, отсутствовала около года, когда уезжала к Сергею в Казахстан, рассчитывая там осесть - найти работу и, если повезёт, выйти замуж. С работой не заладилось, хотя брат помогал устраиваться то в одно место, то в другое, но специальности у Веры не было, курсы маляров она бросила - не понравилось, а чёрной работы хватало и дома, стоило ли ехать за тридевять земель за тем же? Жила Вера сначала у Сергея, понимая, что обременяет его семью, и так, без неё, было тесно в маленькой двухкомнатной квартире, потом перебралась в общежитие, но соседство с ещё тремя женщинами разного возраста, с разными характерами и привычками мало нравилось ей. Но зато она познакомилась с хорошим парнем, жившим в том же общежитии и работавшим электриком на стройке - той самой, где она практиковалась как будущий маляр и откуда сбежала, в конце концов. Его звали Ваней, на самом деле он был по рождению обрусевшим немцем Иоганном Майером, сиротой с недавних пор, не имеющим никаких родственников - раньше, как он знал по рассказам покойных родителей, их было много, но все ушли из жизни: кто во время каторжных, по существу, работ в "трудармии", кто, подорвав там здоровье, уже после войны, одни раньше, другие позже. Вера забеременела и уговорила Ваню уехать с ней на её родину - что ему делать здесь, без кола, без двора? Зарегистрировали свой брак они уже, приехав к родителям Веры, в местном сельсовете, и вскоре родился сын, Алеша. Митек познакомился с Ваней, когда с Людочкой и Женечкой приезжал на их свадьбу. Добрый и хозяйственный, сразу же начавший работать по специальности в колхозе, Ваня понравился ему. Ко времени смерти отца у Веры с Ваней было уже двое детей - второй родилась дочка Маша, и Митёк всем привёз заграничные подарки. Он не был в родном селе два с половиной года, так получилось, в селе ничего не изменилось, только соседский двор, начинающийся за рядом молодых кустов малины, которых здесь раньше не было, участки разделяла лишь давным-давно протоптанная тропинка, обрёл новых хозяев. Соседский участок был таким же большим, как у Камыниных, на нём, в конце, противоположном улице, когда-то стоял большой деревянный дом. Ещё один лом - даже не дом, а хибара, в одну комнату и с соломенной крышей - единственным окном выходил на улицу, а через два десятков метров от этой хибары стоял на кирпичном основании дом Камыниных. В оккупацию большой соседский дом заняли немцы, выгнав в хибару Фоминичну, оставшуюся одинокой вдову, оба неженатых сына которой были на фронте. Этот дом незадолго до прихода советских войск сгорел - что-то натворили там немцы, и Митёк помнил, как его, четырёхлетнего, сёстры вывели ночью полуодетым во двор, и он видел пламя на соседском участке. Слава Богу, что было безветренно, огонь не распространился дальше, родной дом не пострадал, хотя мама и сёстры, передав братьев прибежавшим соседям, вынесли на всякий случай из дома что могли. Один из соседских братьев погиб в самом конце войны, другой вернулся, но долго в селе не задержался, уехал в Харьков, успев пристроить к хибарке, в которой чудом выжила, благодаря оставшимся запасам в погребе под хибаркой, мать, кухоньку. С той поры Митёк никогда больше его не видел. Иногда, приезжая домой на летние каникулы в годы учёбы, он замечал на соседнем участке, кроме Фоминичны, ещё одну женщину и пацана. Мама говорила ему, что мальчишка - это внук Фоминичны, а женщина - бывшая жена её сына, они развелись, и он куда-то уехал, не подаёт о себе знать. А теперь мама сообщила Митьку, что соседка умерла почти два года назад, участок наследовал её внук, но он здесь практически не бывал, а прошедшей зимой продал его. И теперь там хозяйствует - наездами - женщина, зовут её Инна. "Работящая, - одобрением говорила мама, - хоть и городская". Они сидели под старой яблоней на врытой в землю ножками (по сути - обструганными поленьями) скамье, которую соорудил давным-давно отец. "Второй год возится с огородом, - продолжала мама, - и малину посадила. С весны до осени приезжает почти каждые выходные, иногда с мужем, а вот сейчас её сестра приехала, вон лежит под такой же, как наша, яблоней, - отец с мужем Фоминичны, Фёдором, вместе привезли саженцы, уже и не упомню, в каком году. Отдыхает сестра, нет, чтобы помочь чем-то...". Через несколько минут Митёк услышал, как Инна, выйдя из кухоньки, позвала: "Лиза! Иди помоги мне", - и увидел, что её сестра встала с раскладушки и, оправив на себе открытый сарафан, направилась к Инне. Раскладушка, как показалось Митьку, была такая же, как имелась у него в Днепропетровске, - складывающаяся вчетверо, защитного цвета брезент, натянутый пружинами на каркас из алюминиевых трубок. Да и Лиза тоже показалась ему знакомой, и по мере того, как она приближалась, он мог лучше разглядеть её лицо и всё больше утверждался в мысли, что он уже когда-то видел эту женщину. И почему-то ощущение того, что она ему как-то знакома, ассоциировалось в его памяти с Майей Николаевной, хозяйкой квартиры, в которой они с Людочкой жили в Томске. Митёк долго не мог разобраться в этом своём ощущении, оно подспудно мучило его, и только в ночном поезде по дороге домой, а он уехал из села в тот же день, чтобы завтра, в понедельник, выйти на работу, - только тогда он вспомнил, где и когда он единственный раз видел сестру новой соседки мамы, и что её имя он слышал от Маруси и что он так и не выполнил просьбу Майи Николаевны... Самое интересное - это то, что много позже, в год Чернобыльской катастрофы, прогуливаясь с женой и Вальком в один из редких пасмурных дней августа по набережной Ялты, он снова встретил Лизу (или ему показалось, что это она - видел её издалека, может принял за неё просто похожую женщину). В том году они проводили отпуск в ялтинском санатории "Донбасс", Митьку в институте дали бесплатную путёвку - как вознаграждение за выигрыш городского первенства по футболу среди проектных и научно-исследовательских институтов, а он был, несмотря на солидный для футболиста возраст, капитаном институтской команды. Митьку удалось приобрести в облпрофсовете ещё одну путёвку на те же сроки - для Людочки, а сына они взяли с собой на свой страх и риск, надеясь договориться на месте. И договорились, приехав в санаторий: оплатили питание для Валька, а диван для него в выделенной им комнате был...
   А мамы не стало летом девяносто второго. На похороны Митёк приезжал с Людочкой, прилетали сёстры. Брата не было, он уже месяцев восемь жил в Германии. С Сергеем Митёк виделся около года назад, они с Людочкой летали к нему на пятидесятилетний юбилей, тогда и узнал, что брат с семьёй и родителями жены собираются переезжать жить в уже объединённую Германию. Митёк и раньше знал, естественно, что Маша, жена брата, по рождению немка, девичья фамилия которой Красс, "русская немка", как называли обрусевших немцев, предки которых попали в Россию - некоторые при Екатерине II, некоторые в последующие царствования, но он не придавал этому никакого значения - "лишь бы человек хороший", считал он, как и большинство жителей Союза. А вон как всё повернулось... Германия "открыла двери" для своих соотечественников по крови, и кто из "природных немцев" хотел переселиться на родину предков, то - пожалуйста... Время было непонятное, только недавно завершилось крахом ГКЧП, чувствовалось, что что-то ещё должно произойти в стране, но нельзя же отказать брату в своём присутствии на его юбилее, тем более что он как-то не очень вразумительно намекал по телефону, что в его жизни намечаются перемены. Во всяком случае, именно так Митёк понял Сергея. Но чтоб кардинально изменить привычный образ жизни... Что ж, решение было принято, и получилось, что Митёк приехал попрощаться с братом. Он и Людочка познакомились с тестем и тёщей Сергея, с Машиной сестрой и её мужем, тоже "русским немцем", с семьёй Альфреда Красса, младшего брата тестя. Все они, кроме семьи Альфреда, готовились к переезду в Германию. Альфред, как понял Митёк, пока не собирался в Германию из-за сложившихся обстоятельств (Сергей сказал брату, не вдаваясь в подробности, что - семейные проблемы, но Митёк предполагал, что немаловажную роль в "обстоятельствах" играет и то, что Альфред - это понятно было из разговоров - занимал довольно значимый пост в области). К моменту приезда Митька с Людочкой Сергей уже уволился с работы, но на празднование его юбилея был приглашён его бывший начальник Сергей Арсеньевич Свитнев, брат познакомил их, и Митёк отметил про себя, что Свитнев пришёл один. "Надо будет спросить у Серёжи, почему он один здесь, без жены", - подумал Митёк. Позднее со Свитневым у него завязался разговор, связанный с Харьковом. Шум юбилейного застолья в ресторане нарастал, громко звучала музыка, стало душно, и Митёк вышел проветриться в холл ресторана, и там он увидел Свитнева. Тот сидел в кресле, Митёк сел в соседнее. "Кажется его зовут Сергеем Арсеньевичем, - вспомнил Камынин. - Да, точно". Быстро выяснилось, что у них есть общие знакомые: Тата, Полинка, Игорь Федоровский. Митёк давно никого из них не видел, и сказал Свитневу, что с Татой, наверное, уже никогда и не встретится - он знал из телефонного разговора с Игорем, что она уехала в Израиль. Разве что Тата когда-нибудь соберётся приехать, чтоб навестить маму и брата, она тогда, конечно, кому-нибудь позвонит из их компании, и они все (или почти все), возможно, где-нибудь встретятся. Камынин давно не был в Москве, но с Игорем регулярно перезванивался: то Игорь позвонит Митьку, то он Игорю - примерно каждые полтора-два месяца они разговаривали. Значительно реже Камынин общался по телефону с остальными студенческими друзьями, связи с Саней вообще не было, о нём он лишь когда-то слышал от Игоря, а позднее и от Маруси. Свитнев тоже знал об отъезде Таты, а с Полинкой и Игорем виделся в прошлом году, будучи в Москве. "Кстати, Дмитрий Иванович, - сказал он, - а вы не встречались в Москве с неким Камыниным, дипломатическим работником? Ваш однофамилец или, может быть, даже ваш родственник?" "Нет, - покачал головой Митёк, - не встречался. Но от покойного отца давным-давно, когда собирался ехать в Москву поступать в институт, слышал, что наш дальний родственник - уж не помню степень родства - учится в Москве в институте международных отношений, отец давал мне номер телефона его матери, она жила где-то в Московской области, но я так и не звонил ей, а потом и листок с записанным телефоном затерялся". "Жаль, - улыбнулся Свитнев, - а то бы, возможно, вы с братом, моим тёзкой, оказались сейчас роднёй нашего посла в Испании. И тоже возможно, хотя и маловероятно, что Сергей Иванович не согласился бы уезжать в Германию. Он стал хорошим специалистом, вырос, что называется, на моих глазах, жалко, что уезжает. Но я понимаю: обстоятельства. Я имею ввиду не обстоятельства здесь, а общие обстоятельства...". Митёк почувствовал, что его собеседник что-то недоговаривает, и сам был бы не прочь выяснить точку зрения Свитнева на эти "общие обстоятельства", но не решался - он, как никак, незнакомый Свитневу человек. Поэтому Камынин лишь, пожав плечами, сказал: "Относительно родства - всё может быть. Действительно, было бы занимательно". И, тоже улыбнувшись, продолжил: "С удовольствием съездил бы навестить родственника. Испания - прекрасная страна, много читал о ней. Бой быков и всё такое прочее...". "К слову сказать, об Испании. - Свитнев снял очки с толстыми стёклами, достал из кармана пиджака белоснежный с голубой каймой носовой платок, протёр стёкла, спрятал платок. - Я там тоже не был, а хотелось бы. Богатая и удивительная история у этой страны. Совсем недавно выяснилось - были проведены соответствующие генетические исследования, - что пятая часть испанцев имеет еврейских предков, то есть это потомки тех евреев, которые в конце пятнадцатого века под угрозой выдворения из страны или даже смерти были обращены в христианство, и диктатор Франко тоже относился к этой категории испанцев, что, впрочем, было известно давно. И считается, что Сервантес также принадлежал к семье еврейских выкрестов, поскольку в "Дон Кихоте" специалисты обнаружили многочисленные ссылки на каббалу и еврейские обычаи, а в эпизоде, когда Санчо Панса вершит суд, имеется практически полный перевод целой страницы из Талмуда. А десятая часть испанцев - потомки мавров, другими словами - арабов, властвовавших длительное время на Пиренейском полуострове. После свержения мусульманского владычества оставшиеся в стране мавры были вынуждёны принять христианство". Свитнев чихнул, успев достать из кармана брюк другой платок, и, сказав "извините", продолжал: "Да, Испания... Те исследования, о которых я говорил, не касались басков, народа, обитающего на севере страны и в юго-западной Франции. Это единственный западноевропейский народ, язык которого не относится к индоевропейской группе языков. Его происхождение, как и происхождение самого народа, до конца не выяснено. Есть теория, что баски - дальние родственники грузин, например, слово "иберы" означает как общее название древних племён Пиренейского полуострова, так и название восточно-грузинских племён. Но эта теория не нашла своего полного подтверждения. Во всяком случае, этот небольшой народ дал миру много знаменитостей: басками были Симон Боливар, Васко да Гама, Долорес Ибарурри, Че Гевара. Знаменитый тенор Пласидо Доминго - тоже баск, да и Александр Дюма-сын был баском по матери". Свитнев снова чихнул, опять извинившись. В холле было значительно прохладнее, чем в ресторанном зале. "Вы простудились? - спросил Камынин. Может, вернёмся в зал?" - "Да нет, это просто реакция на шампанское. У меня всегда так от местного шампанского. Этот напиток и шампанским назвать-то нельзя. Это одно из игристых вин с названием, сворованным у французов. Настоящему французскому шампанскому, а я - был случай, его пробовал однажды - уже больше трёхсот лет, и изобрёл его монах Дом Периньон, можно сказать, случайно, оставив бродить в герметичных бутылках вино, полученное из винограда, выращенного во французской провинции Шампань". Свитнев помолчал, потом встал, сказав: "Надо пойти выпить кофе, оно почему-то помогает мне в таких случаях". "Кофе? - удивился Митёк. - И часто вы пьёте кофе? Это же нездорово". Свитнев улыбнулся. "Это миф, - сказал он, - что кофе вредно. Никакой связи между кофе и сердечными заболеваниями нет. А кофе стимулирует работу мозга. Если не злоупотреблять - пить целый день крепчайший кофе, то этот напиток вполне полезен. В молодости я вообще не пил кофе, у родителей моих как-то не принят был этот напиток, а то, что можно было налить из бачка в студенческой столовой, вряд ли - теперь я понимаю - можно было назвать "кофе. И по приезде сюда после института долгое время пил только чай, и зелёный часто, очень распространённый здесь, но потом, так случилось, присоединился к любителям кофе. Чай тоже пью, конечно... Кстати сказать, недавно было определено специалистами в этой области, что и кофе, и чай, благодаря содержащемуся в них кофеину, занимают места в первой пятёрке продуктов, способствующих омолаживанию организма благодаря содержащимся в них, как и в шоколаде, впрочем, так называемых антиоксидантов, защищающих клетки от старения. Врачи даже рекомендуют регулярно делать кофейные клизмы". "Да? - удивился Камынин. - И всё-таки я бы посоветовал вам, в связи с этими вашими "чихами", попробовать укрепить свой иммунитет. Действительно, чай - и чёрный, и зелёный - способствует этому. И надо есть, хотя бы иногда, красное мясо - именно красное, в нём содержится много цинка, необходимого для защиты от инфекций, а также красные овощи - для поддержания уровня каротина. Из каротина образуется витамин А, который усиливает защитные функции кожи, этого естественного барьера на пути проникновения в человека микробов и вредных бактерий". "Откуда такие познания? - внимательно посмотрев на Митька, спросил Свитнев. - Вы же, насколько я знаю, не медик". "Не медик, - улыбнулся Камынин.. - У меня бабушка и мама были, как теперь говорят, народными целительницами, я кое-что из их рецептов знаю и применяю в своей семье. Если хотите, я вам дам простейший рецепт для быстрого - конечно, относительно быстрого - восстановления защитных функций организма". - "Буду благодарен". Свитнев вернулся в кресло, достал из внутреннего кармана пиджака небольшой блокнот и шариковую авторучку, сказал: "Готов записать". - "Значит, так. Надо смешать по полстакана сока чёрной редьки и моркови, добавить по столовой ложке мёда и лимонного или клюквенного сока. Успеваете писать?" - "Да". - "Нужно пить эту смесь по столовой ложке утром и на ночь. Особенно в осенне-зимний период". - "Спасибо, записал, попробую. Кажется, эта смесь будет даже приятна на вкус". - "Да, вкусно. Моя мама считала - у меня это записано в тетрадке её рецептов, - что эта и подобные смеси с несколько другими составляющими помогают, не про нас с вами будь сказано, даже эпилептикам, я, правда, не имел возможности проверить, и слава Богу". "Неужели?" - Свитнев встал, спрятал блокнот, говоря: "Жаль в таком случае, что многие великие люди прошлых времён не пользовались, видимо, подобными рекомендациями. А ведь страдали эпилепсией, судя по литературе, немало великих: апостол Павел и Будда, Юлий Цезарь и Наполеон, Данте и Достоевский... Ладно... Ну что ж, пойдёмте праздновать дальше?" Митёк тоже поднялся из кресла и сказал немного неуверенно: "Подождите минутку, Сергей Арсеньевич... Я хотел бы узнать ваше мнение по поводу последних событий в стране. Что дальше-то будет?" - "Что будет - не знаю. И вряд ли кто-нибудь сможет ответить точно. Понял одно: коммунистические идеи себя не оправдали на практике. Видимо, прав был Герцен, сказавший когда-то что-то вроде того, что коммунизм - это всего лишь преобразованная николаевская казарма. Умный был человек, разочаровавшийся в левачестве и радикализме, понявший ограниченность Маркса. А мы все - или большинство, включая меня - не смогли этого долго понять... Такие вот дела... Недаром "железный канцлер", как его называли, Отто фон Бисмарк писал, что революцию задумывают интеллектуалы, совершают фанатики, а плодами пользуются проходимцы. Так, в сущности, и есть. Да вы и сами, вероятно, всё это знаете. Ну что, пошли?".
   Слушать Свитнева, разговаривать с ним Камынину было интересно. Митёк и сам много читал, правда, довольно бессистемно, что попадалось под руку, - читал всё, что давало новые знания о мире, но чувствовалось, что познания Свитнева и шире, и глубже. Камынину хотелось бы ещё встретиться с Сергеем Арсеньевичем, побеседовать с ним на разные темы, но не получилось, до отъезда они так больше и не встретились. Брат сказал, что на следующий день после юбилейного банкета Свитнев отправилсяЈ как стало ему известно от кого-то из бывших сотрудников, в Алма-Ату, в министерство, добавив, отвечая на вопрос Митька, что Сергей Арсеньевич - холостяк, никогда, насколько он знает, женат не был, женщину, с которой он долгое время встречался, давно не видно в городе, может, они расстались - так по слухам, но точно неизвестно. В общем, здесь Митьку уже не удастся с ним увидеться. А ведь так хотелось бы послушать его мнение о многом, что занимало Митька в последнее время. Например, о том, что, как полагают учёные мужи, все люди на Земле - родственники, и если копнуть в глубь веков, то окажется, что четырнадцать поколений назад жили их общие предки. Как это может быть? Ведь за всю историю человечества, начавшуюся 162 тысячи лет назад, как утверждается другими исследователями, родилось 107 миллиардов людей. Что-то не сходится в этих утверждениях... Чему верить? И вообще: насколько достоверны исторические сведения? Камынин совсем недавно прочитал, что, когда Андре Моруа, французского писателя, спросили, кто больше изменил ход истории - Цезарь или Наполеон (что они оба, как сказал Свитнев, были эпилептиками, вряд ли знал Моруа), писатель ответил в том духе, что никто и никогда так не изменял ход истории, как сами историки, по-разному освещающие её. И Митёк был склонен этому верить. Интересно, а Свитнев?
   ...Далеко из-за поворота показался, наконец, киевский поезд, прервав воспоминания Камынина, вызванные полученным только вчера последним письмом от брата. Серёжа среди прочего сообщил, что, как он узнал от одного из друзей, который по-прежнему жил в далёком казахстанском городе и с которым изредка переписывался, Свитнев в конце прошлого года уволился и уехал в свой Харьков. "Ты теперь ближе к нему, чем я, - писал брат. - Если вдруг встретишься, передай от меня привет". "Как же - встретишься... - подумал, прочтя письмо брата, Митёк. - Маловероятно...". Командировок, тем более - в Харьков, у него давно не было, его теперь с Харьковом и родным селом ничего не связывало - Вера с семьёй два года назад тоже уехала в Германию, продав родительский дом, живёт далёко от Серёжи, в другом конце Германии, они видятся редко.
   Место на платформе, где стоял Митёк, он угадал почти точно - всего несколько шагов надо было сделать, чтобы подойти к открываемой проводницей двери вагона. Людочка появилась в проёме двери третьей, после двух молодых парней в одинаковых лётческих - на меху - куртках, легко спрыгнувших с высокой нижней ступеньки на перрон вместе с большими клетчатыми в синюю полоску сумками. Камынин, подняв руку, взял у жены её дорожную сумку, помог ей "приземлиться". Поцеловав жену, спросил:
   - Ну, как? Сдала?
   - Сдала. Всё в порядке. Хотя нервы и потрепали. Что дома? Все здоровы? Как Валёк?
   - Был немного простужен, вчера даже в школу не ходил. Но бабушка быстро справилась с этим своими методами, и к вечеру уже всё было в порядке.
   - Что - лимоном?
   - Да.
   Рива Кельмановна имела свои рецепты борьбы с некоторыми хворями, и не всегда доверяла тетрадке зятя, хотя иногда и сама использовала - для себя - кое-что из рецептов, записанных в ней. При первых признаках простуды она использовала свои рецепты домашнего лечения, похожие на те, что были записаны у Митька, но несколько иные, часто просто иначе применяемые те же компоненты: она нарезала мелко лимон, заливала его двумя стаканами кипятка, настаивала минут двадцать, и надо было, не подслащивая настой, выпить его постепенно в течение часа. Вчера как раз она трижды делала этот напиток и заставила внука выпить его. Другим её проверенным средством при простуде - особенно, если сухой кашель - являлась чёрная редька: в ней делается глубокая выемка, она заполняется двумя ложками мёда, закрывается листом бумаги, и через три-четыре часа уже можно - и нужно - пить выделенный редькой сок, смешанный с мёдом, пить понемногу три-четыре раза в день.
   - Это правда, что уже нет простуды? - спросила Людочка.
   - Вроде нет.
   Людочка ездила в Киев не в командировку, как было сказано Риве Кельмановне, а в немецкое посольство сдавать документы для выезда на постоянное место жительства в Германию. Камынины решили пока не посвящать в задуманное маму Людочки, хотя, конечно, её документы, как и документы младшего сына, Людочка отвезла в посольство. Женечка, с которым они поговорили, чтобы не слышала Рива Кельмановна, по телефону-автомату, установленному в городском почтамте, отказался участвовать в этом деле - его Марина ни за что бы не уехала так далеко от своей мамы. Эта поездка Людочки явилась итогом огромного количества дел, которые надо было выполнить, чтобы документы Камыниных соответствовали требованиям Германии к еврейской эмиграции. И самое трудное - привести доказательства того, что Людочка - еврейка по матери и, следовательно, Валёк по матери тоже еврей. Документы собирались и оформлялись втайне от Ривы Кельмановны, хотя соблюдать тайну было сложно из-за её "вездесущности" в доме, не утраченной с годами наблюдательности. Её дочку и зятя поражала её память, совершенно не ослабевшая, как это обычно бывает у пожилых людей, она сама объясняла свою память тем - и как-то сказала об этом Людочке, - что она ест малокалорийную пищу (это соответствовало действительности, как давно заметили домашние), что способствует улучшению памяти у людей преклонного возраста. "Это я тебе говорю как медик", - добавила она, заметив недоверчивое выражение на лице дочери. Вальку объяснили, что бабушке о возможном отъезде пока ничего говорить не надо и наказали строго-настрого хранить секрет. И всё это несмотря на то, что именно Рива Кельмановна являлась тем "паровозом" (обиходное выражение в смешанных русско- и украинско-еврейских семьях, собирающихся на ПМЖ в Германию) - "паровозом", который мог вывезти из страны их всех. Камынины не были уверены в том, захочет ли мама Людочки покидать насиженное место, без неё они, конечно, никуда бы не поехали, и решили сказать ей об отъезде только тогда, когда будет получено разрешение на въезд в Германию. А если положительного решения не будет, то и говорить Риве Кельмановне незачем, зачем тревожить без толку пожилую женщину...
   Камынины давно задумывались над возможностью отъезда - с тех пор, как в стране началась неразбериха, но последней каплей, вызвавшей кардинальное решение начать подготовку необходимых документов для этого, послужил звонок Полинки месяца два назад. Она сообщила, что её Боря живёт с семьёй в Германии, уже давно, она просто не хотела говорить об этом, пока не поняла, что сын уехал окончательно, они с Володей тоже, скорее всего, отправятся туда, когда - не ясно, так как у Володи есть проблемы, связанные с определённой секретностью его работы. "Такие вот дела, - вздохнув, сказала тогда Полинка. - И Игорь собирается в Австралию... Ты же знаешь, что он перенёс инфаркт? Как он туда долетит... В общем, кто куда...". "Вот именно - кто куда... - сказал Митёк жене, передав ей сказанное Полинкой. - А Тата в Израиле... Сплошная география... А мы - в Германию, ладно?" И Людочка согласилась с ним. Митёк не хотел говорить жене - не потому, что не доверял ей, нет, тайн от неё у него вообще не было, а как-то стеснялся, что ли, - не хотел говорить, что подспудной причиной его желания покинуть родину, изменить течение жизни была возникшая в нём в последнее время какая-то душевная сумятица, приведшая к осознанию того, что он, мужчина, глава семьи, уважаемый на работе специалист, так и не сумел стать человеком успешным, и неважно - почему, ведь, конечно, не только перемены в стране, способствовали этому, а что-то ещё, что он не мог сформулировать, выразить словами, но что было в нём самом, в его характере, в его мировосприятии. Конечно, ему не раз везло в жизни, просто везло - и с переездом в Днепропетровск, и с получением квартиры, и с загранкомандировкой, но он не сумел закрепить это везение, превратив его в не прерываемую ничем и никогда успешность. Митёк не то чтобы завидовал более успешным знакомым, скорее - удивлялся тому, как здорово у них всё складывается в жизни, подсознательно ощущая, что зависть - чувство нехорошее, которое в крайней своей форме может нанести вред не только тому, кому завидуют (в народе говорят: сглазили), но и разрушает психику самого завистника. И подтверждение правильности этого своего ощущения он неожиданно нашёл, прочитав старинную притчу, в которой говорилось, что некий правитель сказал двум людям, что выполнит любую их просьбу при условии, что второй из них получит в два раза больше, чем первый проситель, на что один из этих людей, вызвавшись быть первым, попросил выколоть ему один глаз. Митёк пытался совершенствовать себя и физически, и интеллектуально, понимая, что, если первое дело ему удаётся вполне, то второе - не очень, а оно необходимо, так как глубины интеллекта, коль отнестись к себе самокритично, ему не хватает, и он догадывался, почему: развитие интеллекта начинается с детства, а у него этого не получилось из-за жизненных обстоятельств. Он всю жизнь пытался восполнить этот пробел, читая всё, что давало новые для него сведения о мире. Знания, получаемые им таким образом и скопившиеся в его голове, были, как правило, ему интересны, и он запоминал прочитанное, но они были настолько разнородны и зачастую не имели никакого отношения к реальной жизни, что иногда напоминали ему хлам, который хранился на всякий случай в сарае рядом с родительским домом и среди которого, случалось, можно было, всё-таки, найти кое-что полезное. Митьку помнилась одна фраза древнекитайского мудреца Конфуция, которая звучало примерно так: необходимо в жизни сделать нечто большее, чем банальное совершенство. Совершенствоваться он стремился, но что "нечто большее" он сумел сделать? В соответствии с известной сентенцией мужчина должен в течение жизни построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Только последнее удалось ему вполне - даже два сына. Относительно дома - то смотря с какой стороны рассматривать это понятие: если как материальное понятие, как строительный объект - то нет, не построил, а если в смысле создания крепкой семьи, домашнего очага - то, в общем, да. А дерево он пытался посадить на своём участке, даже три дерева, яблони, но они засохли, не успев первый раз зацвести - то ли саженцы попались не жизнеспособные, то ли его внутренняя энергетика так отрицательно повлияла на них, что вряд ли, поскольку огородные культуры, выращиваемые им, и комнатные цветы в горшках в квартире благосклонно воспринимали его уход за ними - росли, цвели... И Митёк удивлялся тому, что, как сказала ему при последней встрече Полинка, цветы в горшках в её московской квартире не приживаются, гибнут, несмотря на надлежащий уход, она это заметила давно и уже не заводит дома растений.
   ...Поздно вечером того дня, когда Людочка вернулась из Киева, подождав, пока Рива Кельмановна отправиться спать, и плотно закрыв дверь в их с Людочкой комнату, Митёк позвонил Полинке, сказав, что Людочка благополучно сдала документы в посольство Германии.
  

2.

  
   Была совершеннейшая темень, когда Полина поставила машину напротив своего дома, осторожно въехав в гараж-"ракушку", уместившуюся среди нескольких других разномастных построек, которые служили укрытием для личных автомобилей жильцов. Сегодня вообще-то была очередь Володи ехать на работу на их старом "жигулёнке", так они давно договорились - по очереди, но это правило нарушалось, по взаимному согласию, когда кому-то надо было днём мотаться по делам по городу, как сегодня Полине. Их машину вообще-то давно бы пора поменять, всё время с ней что-то происходило, и Полина каждый раз боялась, садясь за руль, что она не заведётся. А если это случится не дома, не при выезде из гаража, что случалось, а в городе, как было однажды, когда пришлось прибегнуть к посторонней помощи? Хорошо ещё, что в тот раз "жигулёнок" не захотел заводиться, когда Полина собиралась выехать из своего объединения. А вот у Володи он всегда заводится, и как-то в ответ на жалобу жены он сказал - то ли шутя, то ли серьёзно, она так и не поняла: "Понимаешь, Полина, у любой техники то же есть нечто вроде души, она любит, чтоб к ней относились с уважением, ласково. Если её ругать последними словами, когда что-то не так с ней, то ничего не получится, надо попросить - мол, милая, ну заведись, пожалуйста, очень прошу. И будет всё в порядке". Полина тогда только махнула рукой...
   Свет единственного уцелевшего уличного фонаря, стоявшего у дальнего угла дома, сквозь мелкий снег, сыпавший с утра, почти не доходил к гаражам и подъезду, в который вошла Полина. Благо, хоть в подъезде свет был. Во всяком случае, и на первом этаже, где Полина, открыв почтовый ящик, достала из него письмо от сына ("Значит, Володи ещё нет дома", - подумала она), и на втором этаже, где находилась квартира Коморных, под потолком площадок тускло горели пыльные маломощные лампочки. В эту пятиэтажку, внешне, если не особо присматриваться, похожую на их прежний дом, но не панельную, а кирпичную, Коморные въехали уже больше десяти лет назад. Когда Володя, наконец, получил на работе однокомнатную квартиру - не без труда, - они принялись искать обмен, и обязательным условием среди прочих было то, что новая квартира должна была находиться не выше третьего этажа, если дом без лифта, но и первый этаж исключался. Прошло несколько месяцев, пока в их поле зрения не попала эта квартира - две комнаты смежные и одна отдельная, и санузел раздельный.
   Полина медленно поднялась на свой этаж, ступая на каждую ступеньку сначала здоровой ногой, а затем подтягивая к ней другую, с рождения доставлявшую ей неприятные ощущения, в последние годы усиливавшиеся время от времени, как сегодня, - какая-то тупая боль в тазобедренном суставе. Стандартные рекомендованные врачами процедуры, которые она ежедневно проводила дома, не всегда помогали, или помогали, но на короткий срок. На работе и, вообще, на людях, она не могла позволить себе расслабиться и ходить так, как сейчас поднималась к своей квартире. Двойные двери в квартиру имели три замка, один из них - на внешней двери - барахлил, и Полина с трудом открыла его. Она говорила об этом замке мужу, да он и сам знал, что нужно или исправить его, если удастся (а Володя, Полина убедилась в этом за годы замужества, многое умел делать руками), или, скорее всего, заменить. Но "воз и ныне там"... Вторую дверь Коморные поставили давно, лет шесть назад, в период разрухи в стране, сопровождающейся участившимися грабежами и всплеском антисемитизма. Такое было время... Правда, кто-то из великих писал что-то вроде того, что время не подлежит обсуждению, а обсуждению подлежат люди, разместившиеся в нём. Полина уже не смогла бы сказать, чья это мысль, как и повторить дословно высказывание, когда-то ею записанное, но его смысл был таков. Действительно, как гласит арабская пословица, люди имеют больше общего со своим временем, чем со своими отцами...
   Квартира, когда они здесь поселились, была в ужасном состоянии, и Володя, взяв отпуск, сам сделал полный ремонт, Боря, тогда студент, иногда помогал вечерами и в воскресенье, только сантехника пришлось пригласить - его привела Полина из своего объединения, наведя справки о его квалификации. Вообще, всё обеспечение материалами для проведения ремонта Полина взяла на себя: долго выбирала обои в специализированном магазине, достала красивую плитку для ванной и кухни, купила на работе - благо там как раз шла реконструкция одного из корпусов - два мешка цемента высокой марки, договорилась, чтобы к дому пригнали самосвал с чистым песком, который был высыпан рядом с гаражами (тогда их было меньше, чем сейчас). Песок этот поистрепал ей нервы: жители дома, обрадовавшись дармовщине, набирали их вёдрами для своих нужд, несмотря на то, что Полина на каждом подъезде повесила объявления с просьбой не брать его, поскольку - ремонт в квартире. Но - брали, невозможно же было сутками стоять у кучи песка и отгонять людей... Войдя в квартиру и оставив вторую дверь в неё, внутреннюю, как всегда, открытой (её закрывали и запирали только на ночь), Полина зажгла в коридоре свет и, не раздеваясь, достала из сумки очки и прочла письмо сына. Боря писал, что всё, в основном, в порядке: Саша учится в гимназии, они с женой в этом году оканчивают компьютерные курсы. В общем, письмо было успокаивающее. Полину постоянно тревожила жизнь сына в Германии. Как он там устроится? Найдёт ли достойную работу? Как дела у внука - нашёл ли он себе там товарищей, достаточно ли освоил немецкий язык? Судя по тому, что Саша учится уже в гимназии после начальной школы, с немецким у него нормально. Жаль, конечно, что в учёбе он потерял два года в связи с переездом. Но, видимо, то, что почти год перед отъездом он учил с помощью приглашённого педагога немецкий язык, сказалось благотворно. А про свои компьютерные курсы Боря уже писал. В Германии не имеет значения, что у человека высшее образование, что он с компьютером давно "на ты", - важен документ, выданный немецким учебным заведением, без него можно рассчитывать только на то, что будешь подсобным рабочим или вкалывать на конвейере. Единицы с инженерными дипломами смогли устроиться работать по своей специальности, и непременным условием этого было безукоризненное знание немецкого языка. И, конечно, везение...
   Полина была в шоковом состоянии, когда три года назад сын сказал, что они с женой подали документы на выезд на жительство в Германию. На этом настояла жена, а её убедили в необходимости отъезда родители. С ними, своими сватами, у Полины были сложные отношения. Оба - торговые работники, не бедные, судя по всему (и, как думали Коморные, это было связано с их работой), коренные москвичи, но с каким-то местечковым (так Полина определила для себя) налётом в поведении, в рассуждениях, мало чем интересующиеся в жизни, кроме, конечно, благополучия своей семьи. Дочь была их единственным и поздним ребёнком, избалованным и своенравным, но способным к получению знаний. Она - не то чтобы красавица, но пикантная, хорошей фигурой, с короткой стрижкой каштановых волос - окончила физмат университета на два года позже окончания Борей Бауманского училища. Они сразу же поженились, хотя Полина была не в восторге от невесты сына, а потом и от невестки (или снохи? - она всегда путала эти понятия), в речи которой время от времени проскальзывали интонация и словечки её матери, вызывавшие у Полины безотчётное неприятие с того дня, как они с Володей познакомились с её родителями. Володя не был настроен так категорично, сваты, как считала Полина, чем-то походили на его родителей. Полина пыталась успокоить себя тем, что каждая мать хочет идеальной жены для своего сына, идеальной в своём представлении, часто ошибочном, и это тоже понимала в душе Полина, но ничего не смогла с собой поделать - нечто вроде ревности, материнской ревности постоянно присутствовало в ней. Она, естественно, при встречах с невесткой никак выдавала своих чувств и, тем более, ничего не говорила сыну, ощущая подсознательно, что ни к чему хорошему это не приведёт. Встречи были нечасты, так как молодожёны ни дня не жили ни с одними родителями, ни с другими, заблаговременно сняв однокомнатную квартиру на проспекте Вернадского - эта квартира принадлежала старшему брату приятеля Бори, а брат этот был в длительной загранкомандировке. А через год, когда должен был вот-вот появиться ребёнок, молодая семья въехала в находящуюся в Химках свою кооперативную однокомнатную квартиру, оплаченную на паритетных началах Коморными и их свтами. Полина несколько смягчилась, когда оказалось, что невестка - прекрасная мать. Сашенька, внук, стал главным человеком в жизни Полины. И вот уже чуть больше года как внук в Германии...
   Хорошо, что сегодня уже пятница, конец рабочей недели, можно будет два дня заниматься своими делами - если, конечно, ничего не случится на работе, в объединении, как по-прежнему старые работники называли созданное на его основе три с половиной года назад акционерное общество, в котором она уже второй год главный инженер. Ирония судьбы: получила эту должность на следующий день после того как стала оформлять пенсию. Полина всё равно продолжала бы работать, ведь пенсионные деньги помешать не могут, деньги вообще лишними не бывают. А теперь она отвечает за надёжную работу всего оборудования, а оно в большинстве своём старое, изношенное, почти выработавшее свой ресурс. В выходные дни в объединении будет работать бригада ремонтников, специалисты, она их тщательно подбирала в бригаду сама, жёстко добиваясь увольнения малоквалифицированных рабочих и выпивох, и, наоборот, обеспечив мало-мальски приличную зарплату тем, в чьей квалификации и порядочности была уверена.
   Полина сняла котиковую шубу и такую же, в виде берета, шапочку, потом, присев на стул в прихожей, сапоги, и, поднявшись, посмотрела на себя в висевшее напротив вешалки зеркало. Да, вид не ахти какой, устала... К тому же, кажется, она немного простудилась, покашливает. Надо сделать себе "гоголь-моголь", подумала она, по рецепту тёти Берты, она так лечила племянницу в детстве при первых признаках простуды: три желтка, две столовых ложки сахара взбиваются вместе, и эта смесь четыре-пять раз в день принимается понемногу до еды. Когда простуживался отец, то в смесь добавлялось ещё немного коньяка, граммов пятьдесят - для усиления эффекта. Коньяк вроде бы в доме есть, Полина помнила, что полбутылки стояло в баре мебельной стенки. Она ещё глянула на себя в зеркало. Может, действительно, как говорят, нужно при неважном настроении пристально посмотреть себе в глаза в зеркале, и особенно, если это зеркало находится в квартире сразу же за входной дверью, и тогда оно способно поглотить отрицательную энергию, которую могут принести в дом хозяева или гости. Ведь недаром существует примета: если, выйдя из дому, вернуться за забытой вещью, то надо обязательно посмотреться в зеркало, иначе можно ожидать неприятностей - "пути не будет".
   Переодеваясь в спальне, Полина посмотрела на некое образование, возникшее у неё на коже ниже левого локтя две недели назад. Оно, похожее на бородавку, стало меньше, благодаря тому, видимо, что она, по совету Даши, вчера помазала его соком чистотела, который в плотно закрытом пузырьке Даша и дала ей - Полина специально два дня назад заезжала к ней днём на работу. "Это прекрасное средство, с высокой биологической активностью, - сказала Даша Полине по телефону, узнав о новых неприятностях у Полины, - особенно, если что-то появляется на коже, недаром чистотел в народе называют бородавочником. Но ни в коем случае нельзя принимать то, что я тебе дам, вовнутрь, это неразбавленный сок, он как яд". "Я летом собираю его на даче, - рассказала Даша при встрече, - растёт у забора, сорняк с такими желтыми цветочками. Я пропускаю его через мясорубку, отжимаю через марлю, сок - в бутылку с герметичной пробкой, которую нужно время от времени открывать, чтобы выпустить газ, и через неделю, когда сок перебродит, его можно использовать. Помажешь несколько дней, и всё должно исчезнуть". Сейчас Полина достала пузырёк из ящика тумбы, стоящей у кровати, и спичкой с намотанной на неё ватой ещё раз помазала соком чистотела нужное место на руке. Выходя из спальни, она поправила загнувшийся край лежавшего на полу ковра, круглая форма которого символизировала мир и духовность, если верить расплодившимся в Москве дизайнерам, успешно набивавшим себе цену в среде "новых русских", и пошла в кухню. Там она зажгла газовую плиту и поставила на неё чайник, проверив, есть ли в нём вода. Есть не хотелось, но надо было всё равно соорудить ужин - Володя придёт голодный, если, конечно, в его "конторе" нет сегодня очередного "сабантуя" по какому-либо поводу, а поводы такие в последнее время что-то участились... То, что мужа ещё нет дома, может свидетельствовать как раз о таком случае. Завтра неделя, как позвонил Митёк с сообщением о подаче документов на выезд в Германию, и сразу после разговора с ним Полина спросила, как у Володи дела с ликвидацией его "секретности". Тот тогда только пожал плечами, сказав: "Как-то движется". Когда Боря уехал, он был вынужден, естественно, сообщить об этом "кому надо" на службе, перестал пользоваться в работе закрытыми материалами, ездить в командировки на "объекты", где раньше пропадал месяцами, будучи, как казалось, незаменимым специалистом в своей области. И благодаря тому, что Володя был в прекрасных отношениях с "секретчиками", особенно - с одним инспектором, давним знакомым, они когда-то росли в одном дворе, он рассчитывал на то, что его в как можно короткое время лишат допуска к работам, которыми он был занят со дня поступления на работу в "контору". Но ждать этого надо было ещё, как минимум, год, и Полина знала об этом.
   Полина знала и то, что отъезд сына в Германию - и навсегда, как понимали и она, и Володя - окончательно нарушил давно тлеющие в муже планы когда-нибудь уехать на "историческую родину". Теперь этим планам - крышка, и Полина знала, что Володя тоже, как и она, не представляет себе жизни на склоне своих лет вдали от сына и внука. Он молча согласился, кивнув, когда она сказала ему, что он должен как можно скорее избавиться от работ, имеющих гриф секретности, чтобы власти не имели возможности препятствовать их эмиграции. Как говориться, "не было счастья, так несчастье помогло" - в том смысле, что Полина не была уверена, что смогла бы отговорить мужа от его стремления уехать всей семьёй в Израиль, убедив в такой необходимости Борю (что, кстати, тоже было проблематично, и Полина в душе надеялась, что, когда Володя окончательно "созреет" для реализации своих планов, то сын опять, как и раньше, не согласится с доводами отца). Когда же Боря сообщил о намерении уехать в Германию, Полина поняла, что, хотя Володя и пытался - безуспешно - переубедить сына, он, в конце концов, смирился с тем, что вынашиваемая им идея никогда не будет реализована. Володя вообще чувствовал свою принадлежность к "избранному народу" значительно сильнее, чем Полина. И это несмотря на то, что проявлений антисемитизма, которые всегда имели место, особенно раньше, при советской власти и в первый период после её "кончины", он на своей работе никогда не ощущал, в отличие от Полины, её карьерный рост при правлении коммунистов как раз тормозился без явных причин. Что касается так называемого бытового антисемитизма, то он существовал всегда, и, к сожалению, не только среди малообразованных людей. К счастью, в кругу общения Коморных, который составляли люди разных национальностей, таковых не было и не могло быть. Полина предполагала, почему её муж по духу своему, по "состоянию души" ближе к еврейству, чем она, хотя именно она в течение жизни больше, чем Володя, общалась с евреями, у неё, в отличие от мужа, были родственники, с которыми она поддерживала отношения, насколько могла раньше, а теперь регулярно переписывается с дядей в Америке, уже совсем стареньким. А у Володи родственников практически нет, может, и есть - дальние, но после смерти родителей связи с ними потеряны. Но - воспитание, которое получает ребёнок в семье, та обстановка дома, те разговоры, которые он слышит, та информация, которую он - скорее всего, неосознанно - впитывает... Володя мало рассказывал о своих детских годах, но Полина знала, что когда-то в родительском доме жили и его бабушка с дедушкой, родители мамы, он много времени проводил с ними, пока они с разницей в год не ушли из жизни, ему тогда было лет одиннадцать-двенадцать, они между собой и с мамой говорили на языке идиш, он немного - отдельные слова и выражения - понимал, и до сих пор кое-что помнит. Еще тогда, когда Володя лелеял надежду, что он семьёй уедет, в конце концов, в Израиль, он приобрёл в синагоге, что в Спасоглинищевском переулке, Пятикнижие Моисеево, другими словами, в христианской традиции - Ветхий Завет, являющийся первой частью главной книги христиан - Библии. Купленная Володей книга, изданная в Нью-Йорке в 1977 году, была на иврите с дословным переводом на русский язык, и он долго её изучал, пытаясь хоть как то разобраться в дебрях древнего языка иудеев. На синагогальные службы Володя не ходил ни разу, опасаясь, и вполне правильно, что среди присутствующих на них обязательно есть некто, кто потом доложит "куда надо", и будут неприятности на работе. Но у него всё же появились новые знакомые из тех, кто посещает синагогу - не столько по религиозным мотивам, сколько надеясь на совет и некоторую возможную помощь в получении разрешения на выезд из страны. Никого из них Володя домой не приглашал, и Полина узнала об их существовании из слов мужа, который объяснил появление у него кучи разнородной литературы, посвящённой еврейству, его истории и положения в современном мире. В свободное время он читал её, делал выписки на стандартных листах бумаги, которые складывал в обычную конторскую папку с завязками. Полину обычно не интересовало, что муж там пишет - "чем бы душа не тешилась...", лишь бы его занятие не мешало течению обычной жизни с её заботами и необходимостью решать какие-то всё время возникающие проблемы. Но однажды, это было лет пять назад, она сидела дома на больничном с сильной простудой, подхваченной на весеннем сквозняке, возникшем, когда в её рабочем помещении стали мыть окна и одновременно долго - что-то сразу не получалось - заменяли пришедшую в негодность старую входную дверь, выходящую в коридор с открытыми окнами во двор, а у неё была срочная работа, она не могла выйти. В тот день, находясь дома, она, так как не было сил что-то делать по хозяйству, да и не хотелось, только бы лежать, взяла Володину папку и стала просматривать его выписки. Лежащий сверху стопки лист содержал одну запись о том, что антисемитизм как политическое движение возник в конце девятнадцатого века, и это слово "антисемитизм" - ввёл в общественный обиход в 1879 году журналист Вильгельм Марр. Среди разбросанных на других листах разных сведений из истории евреев, которые были сами по себе интересны, но никак не затрагивали её, Полина обнаружила высказывания о евреях известных людей, и её заинтересовало как содержание этих высказываний, отдающих должное угнетаемому в течение всей человеческой цивилизации народу, так и форма их - форма изложения мыслей. Этот её интерес был связан с тем, что с некоторых пор она почувствовала непреодолимую тягу к писательству и искала тот свой стиль, который выделил бы то, что она будет писать, от других авторов, даже классиков, многие произведение которых она прочла за годы жизни. А то, что писать она будет, не вызывало у неё сомнений. К тому времени, кроме двух рассказов, опубликованных в литературных журналах ("случаи из жизни" - так она сама определяла их тематику, и таких "случаев" у неё в памяти скопилось много), у неё вышли книжки - тоже две: одна с кулинарными рецептами, вторая - по домоводству (с подзаголовком "Как из ничего сделать что-то"). И уже в издательстве находилась ещё одна, тоже связанная с кулинарией, - рецепты любимых блюд московских знаменитостей: актёров, режиссёров, художников, телеведущих, но когда она выйдет в свет, и выйдет ли вообще, было совершенно не ясно - теперь издательства, если нет уверенности в том, что вышедшая книжка быстро разойдётся, не спешат с изданием и часто предлагают авторам самим оплатить его издержки, а гонорар автор получит потом, если книжка, конечно, будет востребована, будет иметь спрос. Подобного предложения к Полине пока не поступало, и она не знала, не думала ещё, что решит в таком случае. Готовя свои книжки, связанные с кулинарией, она внимательно просмотрела кучу опубликованных материалов по диетологии и сделала для себя вывод: диета - это хорошо, она нужна обязательно, если человек страдает каким-то заболеванием, требующим отказаться от определённых продуктов; или если вполне здоровому человеку по известным ему причинам нужно похудеть; но любая однообразная диета в течение долгого времени - особенно в случае, когда используемые продукты ему не по вкусу - может снизить эмоциональный настрой, сделать человека апатичным, вызвать хроническую усталость, привести к нервному расстройству и даже - вот парадокс! - к тому, что он наберёт вес, поскольку человек, не ощущая знакомого и любимого вкуса пищи, ест автоматически и не осознаёт количества поглощаемой еды. Именно поэтому в этих её книжках не было ни слова о диете...
   Но главная книга Полины (она про себя называла её так - главной), мало связанная, по её задумке, с бытом, была ещё впереди, она постоянно думала о ней, о сюжетных линиях, о структуре, о форме изложения, о том, как включить в ткань повествования наиболее важное из истории её жизни и жизни её друзей, а также хотя бы часть из той массы разнородной, но интересной информации, мало или совсем неизвестной широкой публике, - из тех сведений, которые она, часто совершенно случайно, получала, общаясь с разными людьми. К таким сведениям относились и удивительные данные, которые содержались в двух листках, принесенных Володей с работы - на вечер, чтобы Полина смогла прочесть, утром он должен был отнести их назад. Эти листки с грифом "для служебного пользования" дал Володе прочесть его знакомый "секретчик", сказав, смеясь, что в их "контору" они попали случайно, не по адресу: кто-то где-то что-то перепутал. Полина и раньше читала кое-что о "вольных каменщиках", о масонстве - о явлении, восходящем исторически к знаменитому ордену тамплиеров, об иллюминатах, о других масонских ложах, распространившихся по всему миру. Но для неё стали откровением содержащиеся в принесенном мужем документе сведения, что все президенты США были масонами, принадлежавшими разным американским ложам, которых было множество, исключением был только президент Кеннеди, истинный католик, но он был убит, и, может, не последнюю роль в его гибели было то, что он не принадлежал к масонам. А основателем и первым главой чисто американского масонства был знаменитый Бенджамин Франклин, и из 56 отцов-основателей США, подписавших Декларацию о независимости, 53 входили в масонские ложи. В документе высказывалось предположение, что масонские знаки и символы есть даже на долларовых купюрах прежних выпусков. Что ж, подумала Полина, это вполне возможно, если и всё остальное, прочитанное ею, - правда, а не очередная пропагандистская "утка", ведь ещё Конфуций говорил (Полина достала свою тетрадь с набросками для новой книги и проверила цитату), что "знаки и символы правят миром, а не слово и закон". Масонами, оказывается, были, и это было тоже ей интересно, многие выдающиеся личности в истории цивилизации: Ньютон, Гюго, Леонардо да Винчи, Моцарт... Интересно? Ещё как!..
   Записи мужа заинтересовали её также и с той точки зрения, что, возможно, что-то из цитируемых высказываний можно будет использовать - прямо или косвенно - в её новой книге. Вот, например, Володя выписал большую цитату из рассказа Александра Ивановича Куприна "Жидовка": "Удивительный, непостижимый еврейский народ!... Что ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столетий прошел он, ни с кем не смешиваясь, брезгливо обособляясь от всех наций, тая в своем сердце вековую скорбь и вековой пламень. Пестрая, огромная жизнь Рима, Греции и Египта давным-давно сделались достоянием музейных коллекций, стала историческим бредом, далекой сказкой, а этот таинственный народ, ... не только существует, но сохранил повсюду крепкий, горячий южный тип, сохранил свою веру, полную великих надежд и мелочных обрядов, сохранил священный язык своих вдохновенных божественных книг, сохранил свою мистическую азбуку, от самого начертания которой веет тысячелетней давностью! Что он перенес в дни своей юности? С кем торговал и заключал союзы, с кем воевал? Нигде не осталось следа от его загадочных врагов, а он гибкий и бессмертный, все еще живет, точно выполняя чье-то сверхъестественное предопределение. Его история вся проникнута трагическим ужасом и вся залита собственной кровью: столетние пленения, насилие, ненависть, рабство, пытки, костры из человеческого мяса, изгнание, бесправие... Как мог он остаться в живых?... Почем знать: может быть какой-нибудь высшей силе было угодно, чтобы евреи, потеряв свою родину, играли роль вечной закваски в огромном мировом брожении?"
   А вот несколько выписок из статьи Марка Твена "О евреях", опубликованной в 1899 году: "Еврей - не бродяга и не бездельник, он не пьяница, не скандалист или бунтарь, он не сварлив. В любой стране в статистике преступлений еврей фигурирует крайне редко. К убийствам и прочим актам насилия он практически не бывает причастным" Далее: "Христианская Европа во все века должна была ограничивать деятельность евреев. Если еврей начинал работать в области механики или машиностроения, христианам приходилось бросить это дело. Если еврей становился врачом, он оказывался лучшим, и к нему переходила практика. Если он брался за сельское хозяйство, другие фермеры вынуждены были подыскивать себе иное занятие. Поскольку было совершенно невозможно конкурировать с евреем в какой бы то ни было отрасли, приходилось призывать на помощь закон и спасать христианина от работного дома. Одно ремесло за другим отнимал закон у евреев, и, наконец, для него почти ничего не осталось. Еврею запретили заниматься сельским хозяйством и юриспруденцией. В медицине оставили возможность обслуживать только своих собратьев-евреев, не допускали к ремеслам. Пришлось даже закрыть двери учебных и научных учреждений перед этим чудовищным противником. Но, несмотря на это, будучи почти лишенным возможности найти работу, еврей изыскивал пути делать деньги и даже становился богатым". И ещё: "Если статистика верна, евреи составляют не более 1% человеческой расы. Это напоминает смутное облачко космической пыли, затерянное в великолепии Млечного Пути. Нормально о еврее должно быть едва слышно, но о нем слышно, о нем всегда было слышно. Он так же заметен на планете, как любой другой народ, и его коммерческие достижения крайне непропорциональны его мизерному количеству. Его вклад в мировой список выдающихся имен в литературе, науке, искусствах, музыке, финансах, медицине и углубленных исследованиях - вообще вне всяких пропорций с его численностью. Он великолепно боролся в этом мире во все века; и делал это со связанными руками. Он мог бы кичиться этим, и это было бы для него простительно. Египтяне, вавилоняне и персы возникли, наполнили планету шумом и великолепием, затем поблекли как сон и исчезли; за ними последовали греки и римляне, которые произвели много шума, но и они ушли; другие народы выскакивали, держа высоко свой факел на протяжении некоторого времени, но затем их факел догорал, и ныне они сидят в потемках или исчезли совсем. Еврей видел их всех, победил их всех, и остается сегодня таким же, каким он был всегда, не проявляя ни признаков распада, ни возрастной дряхлости, ни слабости членов, ни снижения энергии, ни притупления его живого и агрессивного ума. Все вещи смертны, кроме еврея; все прочие силы уходят, но он остается. В чем секрет его бессмертия?"
   Потрясающий текст, подумала Полина, прочтя его. Понятен интерес Володи к таким высказываниям. Только в одном со времён Куприна изменилась ситуация: сейчас, насколько она знает, евреев уже не 1, а 0,2% общей численности населения мира.
   И другой американец, второй президент США Джон Адамс писал, что "евреи сделали для воспитания людей больше, чем любая другая нация ... Они - наиболее славная нация из когда-либо населявших землю. Римляне и их империя были не более чем мыльным пузырем в сравнении с евреями. Они дали религию трем четвертям земного шара и оказали на жизнь человечества влияние большее и более благотворное, чем любой другой народ, древний или современный".
   Даже известный как ярый антисемит классик русской (да и мировой) литературы Фёдор Михайлович Достоевский, произведения которого, кстати, Полина не любила и с трудом читала, не всегда дочитывая до конца, - этот классик в своём дневнике отмечал (видимо, с сожалением) нечто такое в еврейском народе, наличие чего-то такого, "...чтобы существовать сорок веков на земле, то есть во весь почти исторический период человечества, да ещё в таком плотном и нераздельном единении ... терять столько раз свою территорию, свою политическую независимость, законы, почти даже веру, терять и всякий раз опять соединяться, опять создавать себе законы... такой необыкновенно сильный и энергичный народ...". А другой антисемит, главный редактор дореволюционного журнала "Киевлянин" Шульгин, несмотря на свои порочные убеждения, отмечал в своей статье "К евреям и о них": "Вы сильнее нас, вы нас забьете, поэтому нельзя допустить уравнения в правах... народ этот обладает огромной волей и удивительной выносливостью; его природе свойственна великая трудоспособность, ненасытная любовь к деятельности; нервная система его необычайна, и в этом отношении он превосходит, кажется, все другие народы".
   Примерно о тех же качествах еврейского народа, но уже с явной симпатией к нему писал Максим Горький в нескольких статьях, отмечая, что "главная, а может быть, единственная: причина вражды к евреям" заключается в том, что "они нарушают покой сытых и самодовольных и бросают луч света на темные стороны жизни. Своей энергией и воодушевлением они внесли в жизнь огонь и неутомимое искание правды. Они будили народы, не давая им покоя..." И о проявлениях антисемитизма: "Сейчас снова в душе русского человека назревает гнойный нарыв зависти и ненависти бездельников и лентяев к евреям - народу живому, деятельному, который потому и обгоняет тяжелого русского человека на всех путях жизни, что умеет и любит работать... В продолжение всего тяжелого пути человечества к прогрессу, к свету... еврей стоял живым протестом... против всего грязного, всего низкого в человеческой жизни, против грубых актов насилия человека над человеком, против отвратительной пошлости и духовного невежества".
   Читая выписки мужа, Полина поражалась тому, как много литературы, связанной хоть как-то с интересующими его вопросами, он "перелопатил". У неё бы никогда не дошли руки до трудов Николая Александровича Бердяева, этого выдающегося русского религиозного философа, о котором она, конечно, слышала (например, то, что он в числе других русских интеллигентов, не принявших советскую власть, был в 1922 году выслан из страны), но чтоб читать эти труды - нет уж, увольте... Неужели Володя прочёл целиком его работу "Христианство и антисемитизм", из которой в папке лежало несколько выписок на двух листах, скрепленных вместе канцелярской скрепкой? Может быть, этот труд философа и сейчас находится дома? Не хотелось вставать, чтоб посмотреть на письменном столе мужа и на двух подвесных книжных полках, висевших над этим столом. Впрочем, это и неважно... Важно то, что Володя выписал. На каждом листе после написанных наверху полностью фамилии, имени и отчества философа (иначе откуда бы Полина знала его имя и отчество?) было по две цитаты. На первом: "Еврейский вопрос... это ось, вокруг которой вращается религиозная история. Таинственна историческая судьба евреев... Ни один народ в мире не пережил бы столь долгого рассеяния и, наверное, потерял бы свое лицо и растворился бы среди других народов. Но по неисповедимым путям Божьим народ этот должен сохраниться до конца времен". И дальше: "...Евреи объявляются расой низшей, отверженной и враждебной остальному человечеству. Но при этом низшая раса оказывается самой сильной, вечно побеждающей другие расы в свободной конкуренции". На втором листе - сначала следующая выписка: "Еврейский погром не только греховен и бесчеловечен, но он есть показатель страшной слабости и неспособности. В основе антисемитизма лежит бездарность. Когда изъявляют претензию на то, что Эйнштейн, открывший закон относительности, еврей, что еврей Фрейд, еврей Бергсон, то это есть претензия бездарности! В этом есть что-то жалкое. Есть только один способ борьбы против того, что евреи играют большую роль в науке и философии: делайте сами великие открытия, будьте великими учеными и философами. Бороться с преобладанием евреев в культуре можно только собственным творчеством культуры". И затем: "Для нас, христиан, еврейский вопрос совсем не есть вопрос о том, хороши или плохи евреи, а есть вопрос о том, хороши или плохи мы, христиане".
   С этими мыслями философа перекликались зафиксированные Володей выдержки из проповеди архиепископа Симферопольского и Крымского Луки (в миру - Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого, знаменитого хирурга, профессора, бывшего среди лауреатов первой послевоенной Сталинской премии в 1946 году). Интересно, где Володя взял текст этой проповеди, неужели она была опубликована? Полина прочла: "... Слова мои о Пресвятой Богородице в одной из проповедей моих, в которой я сказал, что Она была еврейкой, весьма неприятно поразили некоторых из вас. "Как, еврейка - наша Пресвятая Богородица?" Что же вы хотите, чтобы Она была русской? Но ведь русского народа тогда ещё не существовало. ... Неужели никогда не читали в послании святого апостола Павла такие слова: "Известно, что Господь наш воссиял из колена Иудина?" ... Что Христос был еврей, некоторым неприятно. Почему это может быть неприятно? Почему может быть неприятен тот народ, который был избран Богом, отмечен Богом, почему? Потому что у нас ещё держатся застарелые антипатии к евреям. Так надо вырвать с корнем эту антипатию. Если это Богом избранный народ, то мы должны относиться к нему с глубоким уважением и с любовью. Ведь христианство началось из недр народа еврейского, первые христиане были все евреями. Не должны ли мы поэтому любить тот народ, из которого воссиял Христос, из которого приняло начало и христианство наше?"
   ...Потом эта папка исчезла со стола Володи. Полина вспомнила о ней не так давно, когда более-менее сформировалась, как ей представлялось, идея её будущей книги, и она вернулась к мысли, что, возможно, в ней - в книге - следовало бы использовать кое-что из материалов о евреях, собранных мужем. Володя был в командировке, Полине не терпелось ещё раз просмотреть листы, исписанные им, и она нашла папку в одном из ящиков стола мужа. Для него, поняла Полина, эти материалы, подогревавшие желание объединиться со своим народом в Израиле, уже потеряли актуальность, поскольку такое желание уже не могло быть осуществлено. Она чувствовала, что муж всё ещё переживает потерю мечты, если высокопарно выразиться, но переживает молча, никогда не говоря об этом. Хорошо ещё, что его снова не было в Москве прошлой осенью, когда она встретилась в Шереметьево с Татой - подруга была проездом, вернее - "пролётом", из Израиля во Львов, и Полина отвезла её во Внуково к нужному Тате рейсу. Между рейсами было около четырёх часов, всё это время они проговорили - и по дороге в машине, и потом, ожидая регистрации во Внуково. "Смешная ситуация, - сказала Тата сразу после того как они встретились и расцеловались. - Во Львов через Москву лететь значительно дешевле, чем через Киев". Затем она объяснила, что во Львов она направляется по необходимости. "Конечно, давно надо было повидать маму, но, слава Богу, она ещё крепится, на ходу, я рассчитывала, что она приедет к нам погостить весной, но месяц назад умер отчим, я не могла сразу вылететь, да и брат мой, честно говоря, совсем плох. Надо что-то делать, что - не знаю, посмотрим...". А так у них в Израиле всё в порядке - относительном, конечно: с изучением иврита справились с трудом - так, что-то знают на бытовом уровне, у сына с этим лучше, но там много выходцев из Союза, в том числе и врачей. В общем, со всем справляются, она работает, и Фима тоже - он вошёл в тренерскую команду молодёжной сборной страны по шахматам, а Илюшка отслужил в армии и сейчас начал учиться, хочет завершить высшее образование, да и жениться собирается на той самой девушке, с которой встречался ещё в Харькове. Во всяком случае, они уже давно "в интиме", на выходные дни из армии он не всегда попадал прямо домой, к родителям, иногда забегал лишь на следующий день, перед тем как отравиться обратно на службу.
   О встрече с Татой она так и не сказала мужу - зачем вызывать у него ненужные сожаления о несбывшемся? Марусе о Тате она, конечно же, рассказала, когда та со своим Ваганом приезжала встречать вместе Новый 1996 год, - рассказала, предупредив, чтобы она не проговорилась об этом при Коморном. "Называй меня при Вагане только Сильвой", - попросила подруга при первой встрече около трёх лет назад, когда она с мужем навестила Коморных вскоре после того как они обосновались в Подмосковье ("Пришлось приехать на время, года на четыре, Вагану надо заработать российскую военную пенсию, его давний приятель помог ему вернуться в армию, - сказала тогда Маруся, - были сложности с нашим армянским гражданством, но Вагану помогли получить и российское, а я вообще на полулегальном положении, но как жене дали всё же пропуск в посёлок". Полина по-прежнему про себя и наедине с подругой звала её только так - привычка, ничего не поделаешь...). В тот предновогодний вечер Коморным позвонил Свитнев, поздравил с наступающим. Во время разговора Полины с ним выглянула в коридор, где находился один из двух спаренных телефонных аппаратов, имеющихся в квартире, Сильва, она завершала в кухне приготовление какого-то особого армянского блюда ("Будет сюрприз", - предупредила она), и Полина сказала ей, что это звонил из Харькова Серёжа Свитнев, её старый и хороший знакомый. "Свитнев? - переспросила Сильва. - Это тот, кто был соседом Таты?" - "Да". - "Я его видела. А почему из Харькова? Что, он приехал навестить родителей? Помнится, он живёт где-то в Казахстане". "Он недавно вернулся в Харьков, - пояснила Полина. - Отец его умер, он не мог оставить одну старую мать. Он один сын у неё". С Сергеем Свитневым Полина виделась за два месяца до Нового года, он был в Москве проездом - именно проездом, приехал поездом со всеми своими вещами, окончательно перебираясь в Харьков, куда он должен был отправиться назавтра. Сергей рассказал, что уже договорено - он будет работать в областном управлении энергосистемами, туда ему составил протекцию его институтский товарищ, они учились в одной группе, товарищ этот работает главным энергетиком крупного домостроительного комбината в Харькове и имеет большие связи в среде местных энергетиков. Свитнев привёз для Игоря мумиё, о чём просила его Полина, позвонив ему загодя, недели за три до его появления в столице (теперь - только российской столице), вспомнив, что когда-то слышала от него, что он уже привозил кому-то в Москве это старинное народное средство, широко применяемое на Востоке. А Игорю рекомендовали попринимать его по определённой схеме в связи с сердечной недостаточностью и - в смеси с алоэ и лимоном - для повышения общего жизненного тонуса. Свитнев остановился на сутки у Коморных, приглашённый переночевать у них, а вечером вызвался съездить с ними к Федоровским, сказав, что будет чувствовать себя неловко, если не попрощается с Игорем Александровичем, ведь неизвестно когда он теперь попадёт в Москву и попадёт ли вообще... Полина смотрела на Свитнева и думала: вот интересный мужчина, умница, с прекрасным характером, а - без семьи, так и не женился, неудобно было спрашивать, почему. То ли боялся потерять независимость, то ли опасался - бессознательно, видимо - слишком тесных эмоциональных отношений с женщиной, то ли, и такое возможно, хотел, но не нашёл женщину, похожую на свою мать. Кто знает?.. Вечером следующего дня Коморные отвезли Свитнева на Курский вокзал, помогли ему взять в камере хранения вещи, найти носильщика с тележкой, и попрощались с ним уже в вагоне.
   А в одну из суббот лета прошлого года, утром, к Коморным приехало сразу пятеро гостей: Сильва с мужем, со старшим сыном, его женой и маленькой внучкой Сильвы. Естественно, это было предварительно согласовано, как и то, что Сильва, Рубен, Лена и Анжелочка пробудут у них до среды, Ваган уедет в понедельник первой электричкой на службу, а в среду ближе к вечеру опять приедет. Если не успеет к Коморным домой, то обязательно успеет к поезду, который увезёт сына с семьёй в Ростов-на-Дону, где их встретит Саня, а, проводив их, они с Сильвой вернутся в свой закрытый для посетителей посёлок. Эта невозможность принять у себя своих родных, тем более - граждан другого государства, каковыми являлись Рубен и Лена, и привела к тому, что повидаться с сыном, невесткой и внучкой можно было только вне посёлка, значит - у Коморных, где ж ещё? Были некоторые трудности с тем, как разместить гостей на ночлег, но всё образовалось. "Для полного твоего счастья, - говорила, смеясь, Сильва подруге, - здесь сейчас не хватает Армена с семьёй". "Ну, что-нибудь придумали бы, - ответила тоже с улыбкой тогда Полина.
   Армен женился на Эльзе за месяц до отъезда Сильвы с мужем в Подмосковье. На свадьбу прилетали родители невесты: отец - абсолютно седой, с характерным армянским носом человек, весьма обеспеченный, по словам Армена, владеющий в городе Сент-Галле стоматологической клиникой, улыбчивый и разговорчивый, хотя он, родившийся в Швейцарии в армянской семье эмигрантов уже во втором поколении, иногда с трудом подбирал слова на армянском языке; мать - молодящаяся крашеная блондинка, младше мужа лет на десять, не меньше, очень худая, суховатая по характеру, как показалось Сильве, но это представление могло быть обманчивым, так как мать Эльзы ни слова не знала ни по-русски, ни по-армянски, и общаться с ней можно было только через её мужа или Армена, кое-как объяснявшегося на немецком языке. Ваган забронировал сватам номер "люкс" в лучшей гостинице Еревана. На свадьбу прилетал из Киева Рубен, подгадав к этому времени свою командировку, поскольку в его Институте физики он отвечал за с трудом восстановленные ослабевшие, было, связи с армянскими коллегами, занимающимися подобными проблемами в научных организациях, подведомственных Академии наук Армении. Когда у Эльзы закончилась стажировка, молодая семья уехала в Швейцарию, пустив в квартиру родителей, по согласованию с ними, только что женившегося младшего сына средней сестры Сильвы с условием, что тот будет оплачивать коммунальные услуги. Недавно у Армена родилась дочка, назвали её Ингрид, и Армен обещал, что как только его родители вернутся в Ереван, он сразу же привезёт семью к ним - надо же, чтоб они увидели и вторую свою внучку, совсем уж иностранку...
   Рубен же семьёй был в Москве проездом, они направлялась навестить родителей Лены и отдохнуть там - в доме на берегу Дона, в посёлке, бывшей казачьей станице, связанным с областным центром автобусным сообщением. Саня с Нонной свою квартиру в Белгороде передали брату Сани, официально продав её ему, но не взяв ни копейки денег (по документам всё выглядело как операция "купли-продажи", это было проще, чем возиться с процедурой дарения, да ещё платить налог), и, увезя из Саниного родительского дома кое-какие дорогие Сане мелкие вещи, в том числе дневники мамы, обосновались в том посёлке основательно, обустроили свой участок у дома, посадили сад, нашли работу. У них тоже были проблемы, но уже с вступлением во владение построенным домом и участком при нём и с регистрацией по новому месту жительства. "Вы же не казак", - сказал Сане усатый детина в черкеске, расположившийся за большим столом, когда он и Нонна пришли в поселковую администрацию, и исподлобья испытывающе посмотрел на него. Пришлось с этим начальником находить "общий язык", и Саня остался доволен, что обошлось недорого. Вообще - идиотизм, по сути: когда строился дом Палиных, Саня вкладывал деньги, давал работу людям, никого не волновало, что он не казак, да и, вообще, какое это имело значение теперь, в современной России? Надо же - не казак... Пришлось немного понервничать, пока завершилась вся эта процедура... Всё это рассказала Лена со слов матери. У Сани была "Нива", подержанная, но ещё в вполне приличном состоянии, и, как он сказал по телефону, позвонив Коморным и уточнив, когда и каким поездом приедут дети, он встретит их и отвезёт домой. Услышав его голос, Полина обрадовалась - сколько лет прошло с тех пор, как они виделись, она отсутствовала в Москве, когда Саня прошлой осенью был здесь проездом, заехал на несколько часов домой к Игорю. Она начала расспрашивать его (как он? как живёт? здоров ли?), но Саня ответил, что говорит с почты, дома телефона пока нет, но вот он скоро купит сотовый телефон, тогда они поговорят подробно. А когда привёзёт родных домой, то обязательно опять сходит на почту, позвонит, чтоб сообщить об этом. "А ты уж передашь Марусе", - сказал он. Когда он позвонил, Маруси не было в квартире, гости поехали пройтись по магазинам. А звонить домой Сильве, в посёлок, было нельзя, обычные номера у поселковых телефонов отсутствовали, жители посёлка сами могли звонить куда угодно, но через специальную службу. Положив тогда трубку, Полина вздохнула: как интересно было бы собраться всем вместе, их студенческой компанией, но не получится, кто где, годами не видимся, да что - годами, многими годами, только Игорь исключение, и то - пока, даже по телефону с остальными редко говорю, вот и с Валюшкой давно не разговаривала, как она там? Надо позвонить, прямо сейчас, пока Маруся здесь. Хорошо, что она в понедельник вечером съездила с Марусей домой к Игорю, встретились в таком усечённом составе, поговорили, повспоминали... Именно тогда Полина с удивлением узнала от Игоря, что он и Саня, как выяснилось, дальние родственники. И с Марусей Игорь тоже почти родственник - через её сына и падчерицу Сани. Как всё в жизни переплетается! Кто бы мог подумать...
   ...Найдя папку мужа, Полина подумала, что Володя может и выбросить её за ненадобностью, и на следующий день сделала копии листов из папки в небольшом частном магазинчике рядом с входом в метро, в нём его хозяин для получения дополнительного дохода установил ксерокс. Володину папку Полина положила на место, а копии вложила в другую папку и спрятала её в своём отделении платяного шкафа. Но перед этим она снова перечла - как говорится, наискосок, быстро - выписки Володи и обратила внимание на одну цитату, которая, насколько она помнила, раньше не попадалась ей на глаза, но, возможно, тогда, давно, она просто пропустила строчку, принадлежавшую Марине Цветаевой: "С последним евреем мы похороним последнего русского интеллигента". Как афористично сказано! Однако Полина была не совсем согласна с высказыванием знаменитой поэтессы. Конечно, среди евреев много истинных интеллигентов, это правда, но сколько она знает евреев, которых нельзя отнести к интеллигентам даже с большой натяжкой! Те же сваты её, с ними же не о чем говорить... А с другой стороны, в их с Володей окружении, среди тех, с кем они общаются, большинство - не евреи, хотя и они, понятно, есть, но все в этом окружении - настоящие интеллигенты, и не только потому что образованны, это важно, но не главное. Главное - состояние души, способность понять или, в крайнем случае, попытаться понять не только других людей, относясь к ним благожелательно и бескорыстно, а не с точки зрения получения выгоды в той или иной форме, но понять и всё, что происходит вокруг, иметь своё мнение, не всегда совпадающее с общепринятыми оценками чего-либо, пусть иногда ошибочное мнение, но своё, пусть редко высказываемое прилюдно, лишь в среде близких по духу людей, но выработанное в себе или путём размышлений, основанных на логическом анализе "за" и "против", или, и так бывает, чисто интуитивно, благодаря складу натуры, бессознательно, возможно, использующей заложенные в память знания и опыт своей жизни. Полина была полностью согласна с фразой, как-то услышанной ею из уст начавшего приобретать широкое признание режиссёра Марка Захарова, с которым Коморные познакомились в Доме кино, хотя это знакомство и не имело продолжения. Захаров сказал тогда, что, если Полина верно запомнила, "притворяться можно кем угодно, нельзя притвориться интеллигентным человеком".
   Так случилось, что в последние годы Коморные часто встречались, кроме Федоровских и ещё одной семейной пары врачей - подруги Даши и её мужа, весьма приятных в общении, ещё с несколькими представителями киноискусства. Началось всё с того, что давным-давно, ещё при советской власти Володя, консультируя на "Мосфильме" документальный фильм, связанный с разработками его "конторы", как-то быстро сошёлся с его режиссёром, который, вообще-то говоря, не был документалистом. Он до этой картины снял несколько художественных фильмов, но последний встретил резкое неприятие у цензуры и был "положен на полку", в результате чего он долго оставался и без работы, и, как следствие, без заработка, пока, понимая его положение, в руководстве киностудии, с которой он был связан давно, не предложили ему - для "реабилитации", как ему было сказано - снять патриотический документальный фильм. Этот фильм был уже начат производством, шли подготовительные работы к съёмкам, но неожиданно тяжело заболел - и, как выяснилось, надолго - его режиссёр, старый и опытный специалист в области этого направления киноискусства. Режиссёр, с которым познакомился Володя, взялся за дело, фильм был снят. Он получился, по отзывам, хорошим и, главное, соответствующим замыслам "верхов". После того как фильм был принят всеми инстанциями, режиссёр (звали его Константином Самойловичем - странное сочетание имени и отчества, как отметила Полина, знакомясь с ним) пригласил Володю с женой в ресторан Дома кино и организовал так, что и потом Коморные смогли ходить туда - не только в ресторан, что случалось крайне редко, но, в основном, на просмотры новых фильмов, в том числе зарубежных, и даже присутствовать как гости на обсуждении их. Константин Самойлович, давно разведённый и бездетный, с подстриженной под ёжик седеющей головой и самопроизвольно подёргивающемся верхним веком на левым глазе, стал бывать у них дома, с удовольствием "вкушал", нахваливая, домашнюю еду, не переставая восхищаться умению Полины "буквально из ничего", как он однажды выразился, готовить такие вкусности. Он был прекрасным рассказчиком (после того как его первый документальный фильм получил высокую оценку, ему стали поручать делать другие подобные фильмы, в качестве документалиста он много ездил и по стране, и в зарубежье), и Полина иногда не могла удержаться, чтобы после его ухода не записать - коротко - то, что он рассказывал. Именно Константин Самойлович посоветовал ей написать книжку о любимых блюдах известных людей искусства, но это было позднее, примерно через года три после того как Коморные с его подачи познакомились в Доме кино, где они с ним нередко встречались, не договариваясь предварительно об этом, с рядом деятелей, которых знала вся страна, "важнейшего", по определению вождя мирового пролетариата, искусства. Среди них был актёр, много снимавшийся, но получивший всенародное признание после исполнения главной роли в культовом сериале, снятом по роману Юлиана Семёнова; он выглядел потомственным интеллигентом, хотя родился в рабочей семье, был женат вторым браком на женщине, не имеющей никакого отношения к кино, и, возможно, поэтому он и решился жениться на ней, обжегшись в первом браке, заключённом в молодости по бешеной страсти с сокурсницей, ставшей впоследствии великой, по признанию не только советских, но и зарубежных специалистов, актрисой, но подавлявшей его своим темпераментом и крутым характером. Внешне полной противоположностью первому был другой новый знакомый Коморных, актёр и режиссёр, ставший позже частым гостем в их доме, любивший там, как и Константин Самойлович, вкусно поесть в периоды своего холостяцкого житья; он, успевший повоевать в Великую Отечественную и получить ранение, снявший несколько удачных фильмов и сыгравший в них и в лентах других режиссёров множество ролей, выделялся некрасивым, даже, можно сказать, уродливым лицом, но во всём его облике угадывалась такая мужская сила, такое обаяние, что несколько первых красавиц советского кино не могло устоять перед ним, однако каждый раз через несколько лет семейной жизни он снова оставался один, так как его избранницы не выдерживали совместного с ним быта, заполнявшегося время от времени, когда у него случались неприятности в его работе - всё чаще и чаще, - пристрастием к выпивке. С этими и другими людьми из мира кино Полина и Володя с удовольствием встречались, общались, обмениваясь мнениями - и не только по вопросам сферы киноискусства, в которых Коморные были, естественно, дилетантами, оценивающими фильмы лишь как зрители. Не только такие темы присутствовали в их разговорах, но и всё то, что заполняло жизнь каждого и страны в целом. Но все эти новые знакомые, интересные и приятные люди, оставались просто хорошими знакомыми, хотя однажды Коморные даже были в гостях дома у того узнаваемого на улицах после показанного по телевидению сериала актёра, жена которого, встретившая их внешне приветливо, была, как почувствовала Полина по каким-то вроде бы ничего не значившим мелочам, не очень рада их визиту. Другое дело - ещё одна "киношная" семья, с которой они, познакомившись, как-то быстро сошлись, подружились: отец - режиссёр (кстати, именно он когда-то дал по-настоящему "путёвку в жизнь", тому знаменитому киноактёру, жена которого оказалась недостаточно приветливой), сын - актёр и режиссёр, запомнившийся зрителям по блистательно сыгранной роли Дениса Давыдова в фильме, посвящённом Отечественной войне 1812 года, и хозяйка дома, где Коморные стали бывать, жена и мать, ставшая вскоре близкой приятельницей Полины.
   Все, кто впервые попадал домой к Коморным, поражались обилию картин, висевших во всех трёх жилых комнатах и в коридоре. Они были разными по размеру и тематике изображённого на них, но все - в аккуратных рамках, большей частью сделанных руками Володи. Большинство из них принадлежало кисти малоизвестных художников, но автором трёх были ставшие лет шесть-семь назад признанными в кругу искусствоведов мастерами когда-то молодые люди, продававшие свои картины в Битцевском парке. Собственно говоря, все полотна, висевшие в квартире, были приобретены или в Битцевском парке, или позже в Измайловском. Началось всё с того, что когда-то, в середине семидесятых годов Коморные с маленьким сыном отправились в субботний день ранней осени погулять в Битицевский парк, самый большой парк Москвы именуемый также лесопарком. Однако не только погулять, но "совместить приятное с полезным", как выразилась обиходным высказыванием Полина (словесные штампы - это была её беда и в последующие годы, она всегда старалась избавиться от них, вылавливая в рукописях своих книг). Тогда "полезным" являлось намерение подобрать подарок имениннику - Грише Боровскому, мужу Оли, подруги Даши. К Боровским они были приглашены на завтра, в воскресенье. Что подарить мужчине, у которого, в общем, всё, что надо для жизни, есть? Мужской одеколон? Галстук? Набор носовых платков дарить почему-то не принято. Сорочку? Но сорочка или галстук могут не подойти имениннику: сорочка - по размеру (Гриша крупный мужчина), галстук - по расцветке, и то, и другое может быть ему не по вкусу, Коморные ещё не настолько хорошо его знают, более-менее сблизились не так давно. И они решили подарить Грише картину, если найдут что-нибудь приличное, лучше какоё-нибудь приятный пейзаж. Полина знала, что в Битцевском парке молодые московские художники с некоторых пор проводят стихийную выставку-продажу своих работ. Коморные долго ходили, рассматривая картины, по аллеям парка, пока не захныкал, устав, Борька. В конце концов, они подобрали подарок, а заодно, благо продавались небольшие, но вполне интересные, на их взгляд, полотна недорого, купили и себе один понравившийся обоим пейзаж: берёза на фоне осеннего неба, освещённая пробившимся сквозь тучи лучом солнца, россыпь опавших листьев под ней. С тех пор Коморные время от времени ходили в Битцевский парк, смотрели выставленные на продажу картины, иногда покупали понравившиеся, это стало своеобразной привычкой, от которой они не смогли (впрочем, и не хотели) отказываться, когда Битцевский самодеятельный вернисаж был городскими властями - из-за протестов жителей домов, расположенных рядом с парком - переведен в конце восьмидесятых в другой парк, Измайловский. Хорошо ещё, что там рядом была станция метро...
   О том, что у них есть три картины, представляющие ценность не только художественную, но уже и материальную, благодаря тому, что их авторы стали известными, Коморные узнали от одного художника кино. Его привёл однажды в их квартиру тот самый режиссёр и актёр, лицо которого представлялось, на первый взгляд, неприятным, но который, обладая незаурядным художественным вкусом, не единожды говорил им, что они молодцы, коль собрали и продолжают собирать коллекцию хороших, по его мнению, полотен - пусть пока малоизвестных авторов, но, чем чёрт не шутит, вполне возможно, что кто-то из них станет знаменитым. Новый гость Коморных внимательно осмотрел развешанные на стенах, как на выставке, картины, пытался разобрать авторские подписи на них, но известных ему подписей нашёл лишь три и сказал хозяевам, что именно эти три полотна принадлежат уже известным художникам. Остальное, что он увидел, тоже оставляет хорошее впечатление, есть вполне талантливые работы, насколько он может судить, но кто писал эти картины, он не знает, у большинства их авторов, он думает, есть хорошее будущее, если, конечно, кто-то из них не сопьётся, что, увы, случается сплошь и рядом... "Если хотите, - сказал он за ужином, - я могу найти вам покупателя на те три картины, дадут хорошие деньги". Полина переглянулась с мужем. "Спасибо, - ответила она. - Не надо". "Не надо", - повторил за ней Володя.
   ...Полина была ещё в кухне, готовя (после того как сделала себе "гоголь-моголь") еду на выходные дни, когда через приоткрытую дверь в коридор услышала, как Володя пытается открыть своим ключом тот самый неисправный замок. Полина вышла в коридор, сказала мужу сквозь закрытую входную дверь, чтоб он вытащил ключ, и, повернув колёсико замка, впустила Володю.
   - И сколько это будет продолжаться? - спросила она.
   Володя не сразу понял, о чём это она: о том, что он пришёл навеселе, или о замке? Решив, что сейчас удобнее, чтобы он понял, что - о замке, Володя похлопал ладонью по сумке, которую начал снимать с плеча, и сказал:
   - Купил новый, завтра поставлю.
   - Наконец-то...
   Полина внимательно посмотрела на мужа: говорит медленно, движения его, раздевающегося, тоже медленные.
   - Много выпил? - спросила она.
   - Да нет...
   Но Полина видела - по тому, как муж прошёл в кухню, как наливал в стакан из бутылки, стоящей на подоконнике, минеральную воду, - что много. Такое уже случалось в последнее время, а дважды даже после "сабантуев"" на работе ему становилось совсем плохо: добравшись домой и едва успев снять верхнюю одежду, Володя мчался в туалет, был там долго, оттуда неоднократно слышались звуки слива воды, потом он, виновато улыбаясь ей, стоявшей в коридоре и нервничавшей, шёл в ванную, оттуда - с наполненным наполовину пластмассовым ведром и тряпкой - снова направлялся в туалет, но Полина оба раза останавливала его, сказав: "Иди умойся, приведи себя в порядок, я сама уберу". После последнего случая она, правда, предупредила мужа, что больше убирать за ним не будет. "Безобразие, - говорила она наутро проспавшемуся Володе. - Что это такое? Ты что - хочешь соответствовать известному самому короткому анекдоту "еврей-алкоголик"? Зачем ты доводишь себя до такого состояния?" Володя ответил тогда: "Виноват. Не знаю, как получилось... Просто, ты знаешь, когда выпью, не так болит желудок. Но вчера, видимо, опять перебрал... Извини".
   Сегодня такого ужасного состояния у Володи не было, Полине это было видно.
   - Ужинать будешь? - спросила она.
   - Нет. Приму душ - и спать.
   - Живот болит?
   Володя поморщился.
   - Немного, - сказал он. - Сносно.
   Боли в желудке у него начались вскоре после отъезда Бори. Во время очередной диспансеризации сотрудников "конторы", которая проводилась регулярно, он пожаловался на своё недомогание, его положили на несколько дней в прикреплённую к "конторе" больницу на обследование, но так и не удалось определить причину, вызывающую боли: все органы функционировали нормально, никакой патологии. Это подтвердил и Григорий Боровский, известный врач-гастроэнтеролог, доктор медицины, работавший заведующим отделением в одной из клиник, относящихся раньше к знаменитому Четвёртому Главному управлению Минздрава СССР, обслуживающему верхние эшелоны власти. И теперь эта клиника оставалась, как правило, недоступной для простых пациентов. Володя позвонил ему, и тот в одну из суббот специально приехал в клинику, чтоб лично провести Володе неприятную процедуру гастроэндоскопии, связанную с вводом специальной трубки через рот в желудок. Потом Гриша просмотрел результаты прежних исследований, принесенные Володе, и сказал ему и Полине, позвав её, ожидавшую мужа в холле в того же этажа, где проходило обследование, в свой кабинет и усадив их в удобные кресла, что, действительно, никаких существенных изменений он тоже не обнаружил и что, по его мнению, имеют место так называемые психосоматические боли. "Можно, конечно, обратиться к психотерапевту, я устрою, у нас здесь есть хороший специалист, но, честно говоря, я не думаю, что он сможет помочь. Хотя попробовать, повторяю, можно. Но я и сам, мне кажется, могу сказать то, что скажет он. Я в своё время тоже достаточно плотно занимался этой проблемой". "Так что же такое эти боли, как ты сказал, - психосоматические?" - спросила Полина. "Ну, на эту тему можно прочесть целую лекцию, - сказал, улыбнувшись, Гриша. - Вы же слышали, конечно, выражение: все болезни от нервов. Эта народная мудрость очень часто - к сожалению, даже слишком часто - отражает истинное положение вещей. Если не считать всякого рода инфекции, несчастные случаи, врождённые пороки, а также злокачественные образования, природа возникновения которых до сих пор до конца не выяснена, хотя не исключается здесь плохая наследственность, то почти все человеческие болезни связаны с психологическими несоответствиями и расстройствами, возникающими в подсознании, в мыслях. Находится, - Гриша на миг замолчал, подбирая, видимо, нужное слово, - можно сказать так: слабое звено в организме человека, слабое от природы, от предков, или же ослабевшее в результате неправильного образа жизни, к примеру - питания, и именно на него, на слабое звено, оказывает негативное воздействие психологическое состояние человека, возможно - стресс, им пережитый. Если у человека, испытывающего боли в каком-то органе, исследованиями исключены физиологические их причины, то это значит, что есть другие причины для этого, психосоматического характера. Я не буду касаться таких причин, это психотерапевт всё выспрашивает, но не все пациенты говорят правду - это неправильно, но понять их можно: у каждого свои "скелеты в шкафу", и даже доктору рассказывают далеко не всё". Гриша опять замолчал, потом спросил: "Полина, хочешь кофе? Я бы выпил, - и когда Полина кивнула в ответ, обратился к Володе, - а ты?" Володя так же молча помотал отрицательно головой. Гриша встал из-за стола, насыпал в импортную электрическую кофеварку молотый кофе, набрав его из плотно закрытой крышкой стеклянной банки, которую достал из подвесного шкафчика вместе со специальной, круглой формы ложкой с удлинённой ручкой, включил кофеварку. "Нужно немного подождать, - сказал он, взяв из того же шкафчика и ставя на стол две фаянсовые чашки с золотым ободком по верхнему краю, уже с чайными ложками в них, и сахарницу. Когда кофе был готов, Гриша положил в свою чашку две ложки сахара и пододвинул сахарницу к Полине, чтобы и она взяла сахар. Но Полина сказала, улыбнувшись, что ограничивает с некоторых пор себя в сладком, на что Гриша ответил: "Напрасно, глюкоза нужна, чтоб мозги работали хорошо". Он разлил кофе по чашкам, сделал глоток и, промолвив: "Чудесно", - продолжил свою "лекцию": "Ну что можно ещё сказать? Если коротко, то организм внутренне переживает все, что мы тщательно скрываем даже от самих себя. Ещё в древнегреческой философии и медицине была распространена мысль о том, что душа и дух влияют на тело. Рано или поздно накопившиеся проблемы дают о себе знать, проявляясь психосоматическими заболеваниями. И первое место среди них занимают нарушения желудочно-кишечного тракта, как у тебя, Володя. Недаром на Востоке считают, что в желудке находится второй мозг. Есть даже образное выражение для желудочно-кишечного тракта - "звучащий орган эмоций". Гриша замолчал, отпил несколько глотков кофе, глядя на внимательно слушающих его Полину и Володю, и сказал: "В общем, в основе психосоматических явлений лежит механизм психологической защиты, который при возникновении психотравмирующих событий в жизни у разных людей проявляется по-разному - в зависимости от наследственности, темперамента, свойств личности. Насколько я смог узнать тебя, Володя, за время нашего знакомства, ты человек сдержанный, даже немного замкнутый - извини за характеристику, - и думаю, что у тебя довольно низкий порог чувствительности к всякого рода раздражителям, а их в нашей жизни ох как много, а при этом ты на них слишком интенсивно реагируешь, что тоже нехорошо. Человек вообще - и ты, и я, и любой другой - старается не думать о неприятностях, отметать от себя проблемы, не анализировать их. И они, вытесненные из головы, как бы проваливаются на телесный уровень, а если есть "слабое звено", о котором я говорил, то в нём начинаются болевые ощущения - как следствие хронических отрицательных эмоций, не нашедших правильного и своевременного выхода, то есть, как формулируется в психологии, "неотреагированных". Вот так-то, друзья... Всё понятно?" Ответил Володя: "Понятно... Хорошо... То есть - не хорошо, конечно. Что же надо делать?" Гриша задал встречный вопрос: "Хочешь, я тебя сведу с психотерапевтом?" - "Пока нет. А что ты посоветуешь, как бороться с болями?" - "Ну, говорить, чтобы ты не нервничал и уничтожил причины, вызывающие твоё состояние, бесполезно, как я понимаю. Что ж, принимай систематически что-нибудь успокоительное - например, валериану, пустырник. А когда уж сильно припечёт, то болеутоляющее". - "Что именно?" - "Я выпишу тебе рецепт, попробуй, должно помогать". Гриша выдвинул ящик стола, достал бланк (Полина заметила, что бланк рецепта имел уже печать - не обычный штамп, который она не раз видела на рецептах лекарств, а именно печать круглой формы), заполнил его, расписался и протянул рецепт Володе. "Печать на рецепте не этой клиники, - сказал он, - а той поликлиники, где я ещё подрабатываю консультантом. Это я вам говорю на всякий случай". "Спасибо, Гриша, ты столько времени нам уделил", - сказала Полина. "Спасибо", - повторил в унисон жене, поднимаясь, Володя. "Ну что вы, - улыбнулся Гриша. - Свои же люди...". И они распрощались.
   ...Когда утром Полина встала с постели - поздно, нехотя, превозмогая разлитую по телу слабость, - Володя уже складывал инструменты после замены замка, она и не слышала, как он возился с дверью. Во время утреннего душа вода попала ей в левое ухо, как случалось уже не раз ("Опять забыла заткнуть ухо ваткой", - подумала она). Обычно с этим она справлялась сама, как советовала ей Даша: поднять голову к потолку, потом энергично покрутить ею из стороны в сторону, оттянуть пальцами ушную раковину вверх, выпрямляя слуховой проход. И сегодня эти манипуляции помогли: вода вытекла. Но дважды в подобных случаях ей приходилось обращаться к врачу... После необходимых утренних процедур, в том числе с больной ногой, включая, как давно посоветовал ей врач-ортопед, лёгкое поглаживание рукой несколько минут кожной поверхности в районе тазобедренного сустава, по-прежнему, как вчера вечером, но, правда, меньше, дающего неприятные ощущения (врач говорил, что поглаживание благоприятно действует на нервные окончания, и боли ослабевают, и это оказалось, действительно, так), - после всего проделанного, как каждое утро, Полина дважды глотнула свой "гоголь-моголь", подумав, что надо бы сделать ещё, но в доме осталось одно яйцо, значит - нужно попросить Володю сходить в магазин, тем более, что, кроме яиц, нелишне бы прикупить и другие продукты, она составит список. Перед тем как сесть завтракать, Полина достала из книжного шкафа старинный сонник, который ей достался по наследству от тёти Берты, и полистала его. Спала она сегодня плохо, всё время приходили какие-то сны, что бывало редко, она обычно не запоминала их, и сегодняшние - тоже, кроме последнего, прерванного пробуждением. Ей приснилась огромная птица, которая безостановочно кружилась над ней, а она безуспешно птицу отгоняла и, отчаявшись отогнать, проснулась... В соннике Полина нашла трактовку сна, она, конечно, не очень поверила ей, но было занятно, поскольку было написано, что птица во сне - знак заметности человека, не зря с древности птица считалась неким знамением, и недаром, когда надо отметить что-то в читаемом тексте, рядом ставится "птичка", или, по-другому, "галочка". Если поверить объяснению в соннике, то Полине следовало бы возгордиться, но это - заметность - вряд ли, как с сожалением подумала она, соответствует действительности, во всяком случае - пока.
   После завтрака овсяной кашей и творогом Володя пил кофе, а Полина заварила себе мятный чай. Она пила его по чашке утром и вечером, это вошло в привычку давно, с той поры, когда было определено, что у неё в организме от рождения повышенное содержание мужских гормонов, тестостерона, следствием чего, в частности, кроме всего прочего, является появление волос на лице и теле, даже на груди, как с ужасом заметила когда-то у себя она. А мята снижает, оказывается, уровень этого самого тестостерона в крови, действительно - так, Полина на себе почувствовала, что "оволосение" (противный термин, который применил тогда доктор, посоветовав пить мятный чай) уменьшается, на груди и животе вообще исчезло, а главное - стало заметно меньше волос на лице, хотя и приходилось иногда пользоваться старым методом - методом её школьной учительницы...
   Полина ещё не допила чай, когда позвонил Игорь, пригласив их приехать вечером.
   - Игорь, а можно перенести наш визит на завтра? - сказала в трубку Полина. - А то я немного простужена, не хотелось бы сегодня выходить из дому. Да и, не дай Бог, ещё заражу тебя и Дашу. А сегодня вылечусь обязательно.
   Игорь подозвал к телефону жену.
   - Завтра - так завтра, - сказала Даша. - Выздоравливай. Ждём тебя и Володю завтра.

3.

  
   - А я позавчера была последний день на работе! - это было первое, что сказала Даша после того как поздоровалась, открыв дверь Коморным. - Написала заявление об уходе, пошла к главврачу, я знала, что он на месте, и он сразу же отпустил меня. Теперь лишь оформить обходной листок и получить расчёт.
   - Что же ты мне не сказала о своём намерении, мы же недавно виделись? - спросила Полина.
   - Тогда ещё было всё под вопросом, а в четверг мы получили, наконец, австралийские визы. Всё, "финита ля комедия". Проходите, дорогие, - Даша проводила гостей в гостиную, где их встретил, поднявшись с кресла, Игорь.
   То, что Федоровские собираются уезжать в Австралию, было известно Полине уже месяца четыре. Но оформление документов тянулось долго, было неясно, получат ли они положительное решение, и в глубине души она надеялась, что такового не будет, уж очень было ей жалко расставаться с дорогими ей людьми, хотя и понимала, что Игорю нужно отправляться так далеко ради жизни, что расставание неизбежно.
   Игорь тоже понимал, что другого выхода, кроме как переселиться в Австралию, нет. И не только потому, что там ему сделают операцию на сердце, без чего, как ему объяснили, он долго не протянет, но и потому, что ему хотелось, наконец, увидеть внуков - хотя бы лишь увидеть перед операцией, если операция ничего не даст, а, наоборот, закончится летальным исходом, что тоже возможно, поскольку случай у него какой-то особый. Здесь тоже, в принципе, делают операции на сердце, однако, гарантий на благоприятный исход дать никто не может, да и такие операции в Москве способны проводить всего максимум два хирурга, и к ним огромная очередь, не пробиться... А там подобные операции поставлены на поток, хирурги-кардиологи что называется набили руку, да и медицинская аппаратура самая современная. Об этом писала Ларочка, сообщив, что уже принципиально договорено с ведущим хирургом одной из специализированных клиник, оплатит всё её Алекс, а московские специалисты подтвердили, что, конечно, лучше, если есть возможность, оперироваться где-то за рубежом, можно и в Австралии. Ещё одной причиной принятия решения об эмиграции была ситуация с Лёвушкой: во-первых, есть вероятность через год, когда он окончит университет, загреметь в армию, что, естественно, не может радовать по понятным основаниям, а во-вторых - компания молодёжи, с которой сын с некоторых пор общался, - дети внезапно разбогатевших отцов, сколотивших огромные капиталы путями, о которых можно было только догадываться, молодые люди, не желающие ничем серьёзным заниматься, сплошное веселье... В эту компанию, как поняли Игорь и Даша, Лёвушку ввела Оля, девушка, с которой сын случайно познакомился полгода назад, возвращаясь на машине с дачи, куда отвозил родителей и бабушку (Игорь уже не садился сам за руль), она голосовала на трассе, стоя рядом с "мерседесом", который заглох. Лёвушка остановился, попытался устранить неисправность, но не смог - было что-то с двигателем - и подвёз Олю в Москву. Они стали встречаться, Лёвушка однажды привёл её домой, познакомив с родителями, и в разговоре выяснилось, что Оля старше Лёвушки на три года, но это не страшно, неприятно то, что она не учится, не работает и откровенно говорит, что считает: ей, с её внешностью, это и не надо, а надо выйти замуж, но она не ищет состоятельного дебила, как она выразилась, капитал её родителей таков, что и ей и её будущим детям хватит, а ей нужен такой, как Лёвушка, красивый и умный, и квартира у неё своя уже есть... Во время этого разговора Лёвушка, изредка усмехаясь, смотрел то на родителей, то на Олю, ничего не говоря. Потом он и Оля ушли, и вернулся Лёвушка домой уже заполночь, ни разу не было такого, чтоб он не ночевал дома. Но ни следующий день, ни после Лёвушка не спрашивал родителей об их впечатлении об Оле, и это давало им надежду на то, что Оля - просто очередная его подруга. Старшие Федоровские понимали, что сын спит с ней, но не это их заботило - Игорь вспоминал себя в такие же, как сейчас у Лёвушки, годы, - а волновало то, что, судя по откровенности Оли, она настроена решительно, может забеременеть, и тогда Лёвушке придётся, возможно, даже не будучи до конца уверенным, что будущий ребёнок - его, жениться "как честный человек", по известному выражению. Пришлось Игорю поговорить с сыном на эту тему, но Лёвушка, рассмеявшись, успокоил отца, сказав, что он не дурак, а к тому же ведь они все собираются уезжать в Австралию, и он, как знают родители, будет только рад этому, поэтому - зачем создавать себе сейчас сложности?
   Когда родители впервые сказали сыну об Австралии, боясь его негативной реакции, Лёвушка сразу же поддержал их, сказав, что - правильно, здесь у него особых перспектив не предвидится, даже несмотря на то, что он уже и сейчас неплохой программист. Учился Лёвушка хорошо, проблем с этим у него не было, участвовал в работе студенческого научного общества, в прошлом году делал там доклад на английском языке - общепринятом языке компьютерщиков. Доклад этот был принят благожелательно профессором, заведующим профильной на факультете кафедрой, который сказал Лёвушке, что, когда тот закончит учёбу, будет рассматриваться вопрос об его поступлении в аспирантуру. "Спасибо, - сказал тогда Лёвушка профессору. - Давайте доживём". "Что вы имеете в виду? - удивился профессор. - Мой возраст?" "Ой, извините, я как-то не сообразил. Просто такое выражение. Ещё раз извините. И ещё раз спасибо". С английским языком у Лёвушки было всё в порядке, он надеялся завершить образование, пусть потеряв, может, год, в Австралии, а с австралийским диплом и если ещё получить там гражданство, можно работать где угодно, в любой стране, и заодно посмотреть мир...
   Игорь всё-таки с тяжёлым сердцем принимал решение об эмиграции. Но положение безвыходное. И не в такой тяжёлой, в общем, ситуации, как у него, многие люди принимают решение покинуть родину, и у каждого уехавшего есть на то свои причины, подчас не известные и не понятные окружающим. Вот и сосед Федоровских Миша, став неожиданно для Игоря по документам немцем, уехал с семьёй в Германию. Чем он руководствовался? Игорь не знал этого и не спрашивал Мишу. И Коморные хотят уехать, но тут понятна причина - сын в Германии. И Тата уже давно в Израиле... И он уедет, дай Бог, на другой конец света. Что ж, надо, ничего не поделаешь...
   К этому "надо" Игорь пришёл не сразу. Он долго сопротивлялся, несмотря на уговоры Даши и молчаливое неодобрение тёщи, которая после давних намёков на отъезд в Австралию лишь однажды откровенно поддержала дочь, присутствуя при её разговоре с мужем, но, получив достаточно резкую отповедь от зятя, для него совершенно не характерную, больше ни разу не решилась высказывать в его присутствии своё мнение по этому вопросу. Фаина Львовна чувствовала себя для своего возраста вполне сносно, была, что называется, на ходу, но основное время проводила не в своей квартире, а у Федоровских, помогая дочери по хозяйству и ночуя в кабинете Игоря. Она практически переехала сюда сразу же, как у Игоря случился второй инфаркт, тяжелейший, Даша сутками пропадала у мужа в больнице, а когда его выписали домой, очень слабого, но Даша должна была ходить на работу, кто-то же должен был оставаться дома, чтобы следить, как бы снова чего-нибудь не случилось...
   Первый инфаркт настиг Игоря в конце октября 93-го, вскоре после трагических событий в Москве, связанных с противостоянием Ельцина и парламента, со стрельбой на улицах, с ни за что погибшими людьми. Игорь тяжело переживал эти события, внешне не проявляя своего душевного непокоя, вызванного опасениями начала новой гражданской войны. Он не мог для себя решить, кого из противоборствующих сторон он поддержал бы, если б пришлось делать такой выбор. Да и в министерстве творилось чёрт-те что, никто, по сути, не работал, ничего не решалось. Он ничего не говорил жене о своём смятении, но она чувствовала, что с мужем что-то творится, в нём проявляется несвойственная раньше растерянность. Это были явные признаки того, что Игорь переживает некий стресс, и Даша догадывалась, чем он может быть вызван. Эти признаки дали ей повод опасаться возникновения сосудистых проблем у мужа, возможности спазма сосудов, нарушения их проходимости. И она заставляла Игоря пить таблетки валерианы, заваривала для него пустырник, а однажды, придя с работы, сказала ему, впервые употребив слово "стресс" применительно к состоянию мужа, что в её институте стали известны результаты исследований британских учёных, которые свидетельствуют о том, что лучше всего уменьшает воздействие стресса на человека чтение - лучше даже, чем прослушивание музыки или прогулки. "Читай, пожалуйста, побольше, - сказала Даша, - но не газеты. И меньше смотри телевизор, только развлекательные программы, Читай, вон какая у нас библиотека собралась, у тебя никогда на книги не было времени". И Игорь стал всё своё свободное время отдавать книгам. Даша была права: многие годы он собирал библиотеку - благо, была такая возможность, благодаря его статусу в министерстве, но на чтение не хватало времени. Теперь он читал всё подряд, снимая с книжных полок книги, не дочитывая их до конца, если терялся интерес к написанному, но, тем не менее, отвлекаясь от тревожащих его мыслей. Кое-что он даже выписывал в очередную свою толстую тетрадь, если находил в книгах что-то, какую-то мысль, которая либо удивляла его своей оригинальностью, либо соответствовала тому, что он думает по тому или иному поводу. К примеру, перечитав с удовольствием читанную ещё в школьные годы повесть Джерома К. Джерома "Трое в лодке, не считая собаки" (пожалуй, единственную книжку, которую он не отбросил, не дочитав), Игорь обнаружил в послесловии, посвящённом жизнеописанию писателя, приведенное там его высказывание, сделанное после поездки в царскую Россию, и выписал это высказывание: "Люди, подготавливающие в настоящее время революцию ... не обладают ложным понятием относительно того чудовища, в которое они вдыхают жизнь. Они хорошо знают, что чудовище это растопчет их, но вместе с тем им хорошо известно, что заодно с ними будут растоптаны несправедливость и невежество, ненавидеть которые они научились сильнее, чем любить самих себя". С одним здесь был не совсем согласен Игорь: невежество было, в общем и целом, всё-таки растоптано, во всяком случае - неграмотность народа в его основной массе при советской власти было ликвидирована. А в остальном всё правильно: революции, как правило, пожирают своих творцов, только единицы, сумевшие уничтожить своих былых соратников, выживают...
   Но инфаркт всё-таки поразил сердце Игоря - первый звоночек, как сказали ему в больнице при выписке из неё. Его направили в специализированный санаторий в Подмосковье - реабилитационный центр для сердечников, потом предложили оформить ему инвалидность, от чего Игорь категорически отказался: чувствовал он себя неплохо, да и мысль о том, что на пятьдесят пятом году жизни он должен выбыть из рядов работающих, "трудового народа", так сказать, если говорить штампами советского периода, казалась ему дикой. Конечно, он стал более внимательно относиться к себе, к своему организму, прислушиваясь к нему, отмечая случавшиеся недомогания, и каждый раз говорил о них Даше. Даша или сама принимала необходимые меры, или, если чувствовала, что происходит что-то серьёзное, что она сама определить не может и что справиться имеющимися дома средствами тоже нельзя, настаивала, чтобы Игорь обратился к врачу-специалисту. Однако такое бывало раза два-три за полтора года, Игорь работал, но в командировки не ездил, хотя иногда край как надо было. Он чувствовал, что то, что он работает не в полную силу, отражается на деятельности его главка, и был благодарен Орликову, по-прежнему остававшемуся, несмотря на все изменения в стране, на министерском посту, когда тот "выбил" новую должность в министерской кадровой сетке - советника-консультанта министра, которую и предложил занять Игорю. При этом было сделано так, что его оклад уменьшился незначительно.
   Инвалидность определили Игорю после второго инфаркта, была назначена вторая группа инвалидности и соответствующая пенсия. Но он имел право работать полдня с половинной, естественно, зарплатой, чем он и воспользовался, согласовав этот вопрос с Орликовым, который, вообще-то говоря, мог и отказаться. После больницы, после четырёх недель опять в реабилитационном центре и очередного законного отпуска Игорь вышел на работу, но, во-первых, ему физически тяжело было ежедневно ездить в министерство, а во-вторых, и это, пожалуй, было главным, он морально чувствовал себя плохо, не в своей тарелке, поскольку понимал, что проку от него на работе теперь мало. И когда было принято окончательное решение об отъезде в Австралию и, более того, Ларочка прислала необходимые официальные документы, позволяющие начать подготовку к отъезду, Игорь уволился.
   По возвращении домой из реабилитационного центра, где раза два три дня в неделю вечерами, а в воскресенье обязательно, его навещали Даша и Лёвушка (сын - за рулём), Игорь заметил в спальне небольших размеров икону, стоявшую на прикроватной тумбочке Даши у стены, покрытой ковром, и упирающуюся верхней своей частью в ковёр. Поймав удивлённый взгляд мужа, Даша, немного смущённо улыбнувшись, сказала: "Так надо, Игорёк... Это святая, Матрона Московская. Я же крещёная, моя бабушка Аня, мама папы, ты её уже не застал в живых, окрестила меня, когда я была совсем маленькая. Я никогда тебе этого не говорила...". Игорь вспомнил, что когда-то среди Дашиных "прибамбасов", как он их называл, - колечек, бус и всякого такого, лежавших обычно в палехской шкатулке жены, он однажды, когда Даша что-то в ней искала и вывалила всё содержимое шкатулки на кровать, он заметил простой - видимо, оловянный - крестик на шнурке, но тогда что-то отвлекло его от вопроса, откуда он у Даши, а потом как-то забылось. А Даша продолжала говорить: "Когда тебе было совсем плохо, я не знала, что делать, чем помочь... Я давно слышала, что есть такая православная святая Матрона Московская, правда, она ещё не канонизирована церковью, но, как мне сказали, за этим дело не станет. Сказали в Покровском женском монастыре, есть такой на Таганке, в самом центре, там она похоронена. Я слышала, что она была провидицей и при жизни помогала людям, и даже после смерти - тоже... Ну чего ты улыбаешься? Я тоже слабо верила в это. Но когда безвыходное положение, то... Надо было съездить на могилу Матроны - обязательно с цветами, попросить её о помощи. И перед иконой её в тамошнем храме тоже попросить... Что я и сделала. И дома перед её иконкой, я там её и приобрела, тоже просить... Может, то, что ты вышел из тяжелейшего состояния - о твоём положении мне откровенно говорил профессор, наблюдавший за тобой, он был когда-то учеником папы, - может быть, в этом заслуга и Матроны Московской". "Это твоя заслуга, - сказал Игорь и поцеловал жену в лоб. - Ты молодец у меня". "Конечно, молодец, - улыбнулась Даша. - А эта святая, по рассказам, действительно творила чудеса. Даже Сталин, говорят, когда немцы были под Москвой, ездил к ней, и она сказала ему, чтобы он всё руководство отправил из столицы, а сам оставался на месте, и чтобы икона Казанской Божьей матери оставалось в Москве, и ею надо обнести весь город. И тогда немцы не захватят Москву, будут отброшены". "Да-а... - протянул Игорь, взяв руки жены и, приподняв их, окунул в её ладони своё лицо. - Трудно во всё это поверить, но, Бог знает, что-то во всём это есть. Мне непонятное. Не знаю...". Он поймал себя на том, что чуть не сказал "чёрт знает", но вовремя спохватился. Может быть, и "расплодившиеся" в последнее время экстрасенсы - или хотя бы некоторое из них - обладают, действительно, некими способностями, которые могут помочь людям, даже предсказывать события. Как знаменитая болгарская Ванга...
   Во всяком случае, даже в Дашином институте серьёзно относились к наиболее выдающимся экстрасенсам, видевшим невооружённым глазом, как они утверждали, некое свечение вокруг человеческого тела - разного цвета и интенсивности у отдельных его частей, проводились исследования возможностей этих уникумов и сравнение их наблюдений с показаниями самой современной аппаратуры. Такая аппаратура была задействована - Даша договорилась об этом - и при обследовании Игоря ещё до того как он вышел на работу. Даша объяснила мужу, что существует так называемый "эффект Кирлиана", открытый супругами Кирлиан давно, но долгое время результаты их исследований были в Советском Союзе засекречены. А суть их заключается в том, что любой объект, помещённый в электромагнитное поле, начинает светиться - и "неживой" объект, и растение, и человек. При этом, если взять, например, листочки от двух растений одного вида, но одного здорового, а другого больного, то свечение от этих листочков будет разным. Так же и у человека, поскольку участки кожного покрова связаны через нервную систему с определёнными внутренними органами. Поэтому, когда какой-то орган не в порядке, свечение соответствующей ему части кожи иное по сравнению с тем случаем, когда орган здоров, что даёт возможность диагностировать болезни ещё на их ранней стадии. Вообще-то говоря, о наличии у человека своеобразной энергетической ауры, как в последнее время стали именовать это явление, предполагалось с давних времён, так как люди верили, что каждого человека окутывает энергетическое поле, которое служит ему определенной защитой. И эта защита может быть нарушена разными причинами: инфекцией, пережитым стрессом, генетической предрасположенностью к каким-либо болезням и даже сглазом, то есть - наведением порчи, и убеждение в существовании последней из перечисленных причин широко распространено в народе благодаря многовековым наблюдениям. Такое убеждение имеет право на существование - даже в современную эпоху зафиксированы удивительные случаи, когда энергия, исходящая из глаз одного человека, убивала другого, останавливала агрессивные действия хищника. Однако это крайние, достаточно редкие случаи. Широко известны другие, не с такими тяжёлыми последствиями, факты: Лев Толстой, по свидетельству современников, "просвечивал" собеседника насквозь - как рентген, сказали бы сегодня, а Сталин своим взглядом заставлял опускать глаза и парализовал волю. Даже при закрытых глазах энергия их взгляда в некоторых случаях способна творить чудеса: экстрасенс Роза Кулешова видела с закрытыми глазами предметы на расстоянии трёх метров, "читала" письма в запечатанных конвертах.
   К моменту обследования Игоря в Дашином институте Кулешовой уже не было в живых, но диагноз другого "подопытного" экстрасенса, молодой девушки с усталым лицом, которой предложили "посмотреть" Игоря, полностью совпал с результатами его обследования по методу Кирлиан: есть значительный энергетический пробой, совсем другое свечение в области сердца...
   Перестав ездить на работу, Игорь первое время не знал, куда себя деть, чем заняться. Но потом как-то свыкся с ничегонеделанием, впрочем, какие-то дела, кроме чтения и сидения у телевизора, всё время находились. Было неясно, как долго продлится оформление документов на выезд из страны, скорее всего - долго, как он предполагал, хорошо зная бюрократическую машину, частью которой он многие годы был и которая в последние годы всё усиливала своё влияние на жизнь населения. Днём в будние дни он редко выходил из дому, разве что в открывшийся неподалёку супермаркет - шикарное заведение наподобие тех, которые он видел в нескольких загранкомандировках, но, конечно, с местной, ещё советской спецификой, проявляющейся в неприветливости и неулыбчевости кассиров, чьи рабочие места были оборудованы по западному образцу, в грубости работников, встречаемых между рядами стеллажей, где они расставляли поступившие в продажу товары, в их нежелании помочь найти нужное, в обилии охранников, мощных парней, подозрительно оглядывающих каждого покупателя. Если Игорю нужно было куда-то съездить, он согласовывал время поездки с сыном, а Лёвушка, естественно, не всегда был свободен. Только вечерами и в выходные дни, если была хорошая погода, Игорь выходил с Дашей прогуляться - просто походить не спеша по близлежащим улицам, обращая внимание на произошедшие в городе перемены, которых он раньше, даже если они уже и были, просто не замечал, живя напряжённо, оглядываясь по сторонам лишь во время отпуска.
   Конечно, было много проблем, связанных с предстоящим отъездом, если он всё-таки состоится, полной уверенности в этом не было - мало ли что может решить та самая бюрократическая машина, ведь он, Игорь Александрович Федоровский, входил в "номенклатуру", имел "секретный допуск"... Но надо надеяться на лучшее. И постепенно готовиться. Готовится - значит разобраться с нажитым за жизнь: что необходимо взять с собой, а с чем придётся расстаться, ведь в самолёт много не возьмёшь. Прежде всего - с документами и разными нужными "бумагами", одновременно надо искать покупателей на квартиры, дачу, машину - найти, договориться, но до самого отъезда не продавать, только квартиру Фаину Львовны можно продать сразу, всё равно она практически живёт здесь, в семье дочки. Где и как искать покупателей? В Москве, судя по рекламным объявлениям в газетах, развелось много фирм, занимающихся куплей-продажей недвижимости, но Игорь, хотя и ничего не знал об их деятельности, доверия к ним не испытывал, опасался обмана. Перебирая в памяти знакомых, которые могут, в принципе, иметь какое-либо отношение к "новой экономической политике", действующей в стране, к так называемому рынку, грабительскому по своей сути, как он считал, Игорь вспомнил об Исааке Матвеевиче, нашёл в старой записной книжке его домашний телефон и, позвонив ему вечером, попросил приехать к нему домой в любое удобное тому время. "Есть дело, - сказал он, - но это не телефонный разговор. И извините, что вынужден потревожить вас, не я к вам, а прошу вас ко мне. Я после инфаркта". И после ахов и вздохов собеседника Игорь договорился с Исааком Матвеевичем о дне и часе его посещения и продиктовал адрес. Исаак Матвеевич ещё более потолстел, облысел совершенно, но выглядел бодро, хотя, как он сказал, уже почти не занимается делами - так, по мелочам, когда что-нибудь подворачивается, бывший его кооператив пришлось ликвидировать - "конкуренты задавили, молодые да ранние". Когда Игорь, усадив гостя в комнате, служившей ему кабинетом, изложил свою проблему, добавив, что Исаак Матвееевич не останется в накладе, если поможет, тот даже всплеснул руками. "Это ж надо, - сказал он, - вы попали в самую точку, мой сын держит риэлторскую контору, как это вы так подгадали, что позвонили мне?" "Риэлторскую?" - переспросил Игорь. - "Да, так теперь называются организации, занимающиеся куплей продажей недвижимости. Ничего не поделаешь, мода... Я прямо сейчас, если позволите, позвоню сыну, он подъедет к вам. Только машиной он заниматься не будет, но я помогу вам её продать, если вы сами не найдёте покупателя". Исаак Матвеевич протянул руку к телефону на письменном столе, но Игорь остановил его. "Подождите, уважаемый Исаак Матвеевич, - сказал он, слегка смущённо улыбнувшись. - Видите ли, у меня вообще-то нет особого доверия к подобным конторам, вон сколько их реклам в газетах, хотелось бы как-то напрямую иметь дело с покупателями". "Понимаю вас, - вздохнул его собеседник. - Как говорится, имеет место быть... Но вы же давно меня знаете... Я гарантирую. И вообще, будет официально оформленный договор, нотариус, деньги, в случае продажи, будут переведены на указанный вами счёт, и только после этого вы поставите свою подпись под соответствующим документом. Ну, так что?" "Звоните", - кивнул Игорь.
   Квартира Фаины Львовны была продана быстро, деньги были переведены Ларочке, а покупателей на квартиру Федоровских и на дачу пришлось искать долго, поскольку не находилось желающих ждать, пока продавец "соизволит освободить помещение". Но, в конце концов, и они нашлись, вернее - один, из "новых русских", пожелавший приобрести и квартиру, и дачу и согласившийся - уж очень ему понравилась квартира в центре Москвы - подождать, пока прежние хозяева выедут. Но при этом он настаивал на снижении оплаты за приобретаемую недвижимость - из-за задержки с завершением сделки - на десять процентов от первоначально оговоренной цены, но после непростых переговоров и он, и Игорь согласились на шесть процентов.
   Игорь с тревогой ждал и разрешения на выезд из страны, и затем - на въезд в Австралию. Но он испытывал тревогу и по поводу того, как его семья будет освобождать от своих вещей квартиру и дачу. Это дело было тоже совсем не простым, как показал опыт продажи квартиры тёщи. Сколько барахла скопилось в квартире за годы жизни в ней родителей Даши! Давно не используемыми вещами - хламом, по сути - были забиты шкафы, антресоли, кладовка в подвале. Как чуть ли не у гоголевского Плюшкина... Игорь понимал, что часть старых вещей дорога Фаине Львовне как память о прошедшей жизни - о благополучной и обеспеченной жизни, созданной талантом и усердием покойного Всеволода Петровича, но среди них, этих вещей, попадались совсем уж удивительные экземпляры: дамская соломенная шляпка с надорванными полями, электрический утюг с треснувшей пластмассовой ручкой и оборванным проводом, что-то ещё подобное, о чём рассказывала Игорю Даша, занимавшаяся разборкой вещей в квартире мамы. Ей помогал иногда Лёвушка, Игорь ездил с ним туда несколько раз, чтобы встретиться с покупателями мебели, часть которой была в весьма хорошем состоянии. Покупателей на мебель, хрусталь, импортные сервизы и некоторые почти новые вещи из одежды находил Исаак Матвеевич, продавалось дёшево, но всё же это лучше, чем ничего. То, что не удалось продать и не раздарить соседям, было просто выброшено. Фаина Львовна на удивление спокойно отнеслась к тому, что всё - или почти всё, драгоценности остались - добро, нажитое ею с мужем, ушло в тартарары...
   О продаже машины Лёвушка договорился с сокурсником - за смешную цену, и сокурсник согласился подождать...
   Игорь никак не мог решить, что делать со своими записями, с тетрадями, которых скопилось много, - взять с собой? Лишний вес для самолёта, да и что дальше? Хорошо, если намеченная операция закончится благополучно, а если нет? Надо трезво смотреть на вещи... Если он "покинет сей мир", кому они будут нужны? Детям? Но у них своя жизнь: у дочери - уже устоявшаяся, совершенно отличная от прежней здесь, с её новыми заботами и стремлениями; у сына - будут другие задачи, навалятся проблемы, жизненно важные и сейчас и потом, ведь судя по его высказываниям, он хочет повидать мир, поработать после учёбы в США. Сжечь тетради (как Гоголь вторую часть "Мёртвых душ", подумал Игорь и усмехнулся при таком сравнении)? В общем, есть вопрос, который неминуемо нужно решить... Он долго просматривал свои записи, частью бегло, но иногда его взгляд цеплялся за какую-то фразу, давным-давно написанную им, он читал то, что было перед этой фразой и после, и так прочитывал несколько тетрадных страниц подряд, удивляясь то наивности своих давних представлений, то - вдруг - интересной мысли, с которой он был согласен и сейчас, опять удивляясь тому, как она могла ему тогда придти в голову. Единственное, что он твёрдо решил взять с собой в Австралию, - бабушкино послание дочке, его маме. Это то, что наверняка будет интересно и его детям и, возможно, детям его детей, когда они вырастут. И это единственная имеющаяся информация о предках Игоря, поскольку о родителях своего отца он знал лишь то, что дед Федоровский был убеждённым большевиком, с начала гражданской войны направленным партией в войска, ставшим потом профессиональным военным политруком и погибшим в финскую войну, когда Игорь был ещё совсем крохой. Он не знал и бабушки, матери отца, умершей ещё раньше от пневмонии, как рассказывал его отец. Эти скудные сведения Игорь записал на отдельном листке и вклеил его в бабушкину тетрадку. Он давно сделал ксерокопии всех страниц бабушкиной тетрадки - на всякий случай, ещё не решив окончательно, как поступит со своими записями, но вложил копии в зеленоватую полиэтиленовую прозрачную папку и присоединил эту папку к своим тетрадям.
   Когда позапрошлой осенью Игоря навестил Саня Палин, гость отказался от ужина, так как времени у него было, Саня должен был успеть к поезду (и опоздал бы, если б Лёвушка не отвёз его на машине). Разговаривали они в комнате, примыкавшей к спальне Федоровских - в той комнате, которую освободил Лёвушка, занявший комнату сестры после её отъезда. С той поры комната рядом со спальней стала в шутку именоваться кабинетом, и туда переместился из гостиной письменный стол Игоря. В "кабинет" Даша принесла уже заваренный чай в немецком термосе, выполненном в виде чайника, печенье и сахарницу, и Игорь, заметив, что Саня с интересом рассматривает эту сахарницу - из серебристого металла, украшенную гравировками и гирляндами, - сказал, что это остаток от старинного чайного сервиза "фраже", принадлежавшего родителям его тёщи, такую посуду изготовляла в девятнадцатом веке в Варшаве одноимённая фирма, напыляя гальваническим способом серебро на обычный металл. В разговоре, перескакивающем с темы на тему, Игорь сказал, что его мать была по отцу дворянкой. Как это получилось, что вызвало такое неожиданное сообщение, Игорь потом вспомнить не мог. Но самым удивительным было то, что Саня ответил, что и его мама - тоже. "А как звучала её девичья фамилия?" - спросил Игорь. "Вележанова", - сказал Саня. Игорь почувствовал, что у него учащённо забилось сердце, что было совсем не хорошо. Он посидел минуту, прикрыв глаза, вызвав тревожный вопрос товарища: "Что с тобой? Плохо? Позвать Дашу?" - но затем ответил: "Ничего... Я в порядке... Дело в том, что Вележанова - девичья фамилия моей мамы тоже. Совпадение? Или мы с тобой, Саня, всё-таки родственники?" Саня лишь развёл руками и пообещал прислать Игорю копии тех страниц маминого дневника, в которых говорится об её родословной. И эти копии Игоря ждали дома, когда он вернулся, наконец, после второго инфаркта, после реабилитационного центра. В бандероли от Сани лежала также его записка с извинениями по поводу задержки выполнения обещания, связанное с отсутствием в его посёлке копировальных устройств, обеспечивающих хорошее качество копий. Даша по просьбе мужа отправила Сане телеграмму с благодарностью и тоже извинениями за задержанный ответ, указав - уже по собственной инициативе - причину. Игорь присланное Саней тоже присовокупил к своим записям.
   А осенью прошлого года Игорь попросил Свитнева, заехавшего к Федоровским попрощаться, выяснить в Харькове, если это будет возможно, есть ли в городе кто-нибудь по фамилии Старов. На что Свитнев тогда ответил, что, насколько он помнит, он знал женщину с такой фамилией, Надежду Михайловну, она, когда он в первый и последний раз её видел, много лет назад, жила уже постоянно в Киеве, но он попробует ещё, если удастся, что-нибудь узнать, и позвонит. И месяц назад Свитнев позвонил, сказав, что в городе, согласно данным адресного бюро, Старовых нет, а та Надежда Михайловна, по сведениям, полученным им от товарища, ближе её знавшим, уже давно живёт в Германии, а покойный отец её был профессором математики, преподавал, даже уже будучи в пенсионном возрасте, в Харьковском университете.
   ...Когда Федоровские вместе с приехавшими Коморными отужинали, Игорь сказал:
   - А теперь главное, почему мы с Дашей попросили вас приехать. Не считая, конечно, того, что мы всегда рады вас видеть.
   Он улыбнулся, помолчал, глядя на гостей, смотрящих на него с ожиданием, и продолжил:
   - Я хочу попросить тебя, Полинка, взять на хранение и, надеюсь, для дальнейшего использования мои многолетние записи.
   Он встал изо стола, за которым проходил ужин, подошёл к одному из двух кресел, стоявших в гостиной напротив телевизора, и положил руку на лежащий там большой полиэтиленовый пакет, когда-то принесенный Дашей из ГУМа.
   - Здесь мои тетради, - сказал он. - Я много лет записывал в них... - он на секунду замолк, потом закончил, - разное, можно так сказать. Ты, дорогая Полинка, человек пишущий, наверное, сможешь использовать что-то отсюда, я буду только рад. А мне, в связи с известными обстоятельствами, эти записи уже вряд ли пригодятся, да и лишний вес в самолёт, пакет тяжёлый, Даша даже не разрешает мне его поднимать, хотя и напрасно, просто перестраховывается. И, честно говоря, выбрасывать всё это жалко.
   Несмотря на попытки Полины возразить - мол, что ты на себе уже ставишь крест, тебе самому пригодятся, и детям, и внукам, Игорь был твёрд, сказав, что, если она не возьмёт тетради, их придётся перед отлётом в Австралию сжечь. Даша присоединилась к просьбе мужа, добавив, что, когда Коморные тоже уедут из страны, уедут в Германию, чего они хотят, и правильно хотят, то к ним будет полностью относиться заключение американских экспертов в области психологии, гласящее, что проживание в неродной стране способствует психологической трансформации человека, обогащает его творческий потенциал, стимулирует воображение творческих личностей. "Таких, как ты, Полинка", - добавила Даша. К тому же в Германию Коморные поедут, скорее всего, автобусом, не бросят же они свои картины, многое можно с собой взять, не то что самолётом...
   В общем, Коморные вышли из квартиры Фелоровских с пакетом Игоря, его отнёс в машину Володя - пакет был, действительно, тяжеловат. О копиях, сделанных Игорем и Саней, тоже находящихся в пакете, Полине тогда известно не было, Игорь о них не говорил - зачем говорить, сама увидит...
   Когда Коморные уехали, Игорь посмотрел на часы и сказал:
   - Опять сегодня не позвонили Люсе. Вчера забыли и сегодня тоже. Завтра надо обязательно. Надо же сообщить ей, что визы нами получены.
   Люся знала о намерении Федоровских покинуть страну, они изредка перезванивались. А в прошлом году, когда Игорь только-только вернулся домой, она, будучи на побывке у Лёни в Киеве и позвонив в Москву, приезжала на три дня повидаться, билеты в Москву и обратно в Киев купил ей Лёня.
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 7

Год 2006

  

1.

  
   Люся проснулась, как всегда, рано. Её наручные часики, золотые, с потемневшим за годы циферблатом, которые когда-то были подарены ей мужем, Александром Васильевичем Федоровским, и которые, как ни странно, до сих пор исправно шли, показывали без четверти семь. Перед сном она их снимала, и они лежали на прикроватной тумбочке. Уже лет пятьдесят Люся просыпалась точно в это время, её "биологические часы" срабатывали как будильник. За окном шёл дождь, было пасмурно, ещё только-только начало светать, не то что в такие утренние часы летом. Ничего не поделаешь - начало ноября, обычные дожди в это время. Впрочем, здесь дожди очень часты независимо от времени года, и у Люси стало привычкой всегда, за редким исключением, когда летом недели две примерно стоит жара - и ни ветерка, носить в своей сумочке складной зонтик.
   Сегодня суббота, вообще-то по субботам она, если нормально себя чувствует, ходит обычно в синагогу на утренние чтения Торы, проводимые раввином. Впрочем, не ходит, а ездит - сначала автобусом, а потом трамваем, хотя глубоко верующие евреи не позволяют себе по субботам пользоваться городским транспортом. Люся не столько вслушивается в то, что говорит раввин, тем более что ей далеко не всё понятно - не так хорошо она владеет языком, да и сама суть читаемого текста, как правило, тяжела для восприятия, если раввин не комментирует его - сколько, сидя в большом и красивом зале синагоги, ощущает некую умиротворённость, покой на душе - покой, которого ей так недостаёт. В зале народу совсем немного - обязательно члены правления общины, им по статусу необходимо здесь присутствовать, среди них у Люси есть знакомые, и ещё несколько человек. Женщины, кроме неё, обычно в субботу в синагогу не приходят, и она сидит на "женских местах", как предписывают религиозные правила, - на "галёрке", над залом - одна, хотя раввин, весьма приятный в личном общении человек лет шестидесяти, придерживающийся либеральных взглядов, однажды предлагал ей спуститься в зал к мужчинам. Но она не хотела нарушать те самые правила. И когда Люся приходит на пятничную вечернюю молитву, которую она старается не пропускать и на которую собирается людей больше, в том числе бывает и несколько женщин, она поднимается наверх и нередко сидит там по-прежнему одна. Нельзя сказать, что она стала такой уж религиозной, нет, но вся прошедшая жизнь со всеми её событиями, перипетиями приближала Люсю к мысли о том, что многое, случавшееся с ней, будто бы было предопределено, предназначено ей свыше, что кто-то, видимо, управляет человеческой судьбой, а, значит, существует нечто, ею непознанное и, если честно сказать себе, не очень ей ясное - даже, можно сказать, совсем не ясное. Это "нечто" в разных верованиях имеет разные имена, Люсе было ближе общее - Всевышний. Но, поскольку она была по рождению еврейкой и её предки исповедовали с незапамятных времён, несмотря на тысячелетние гонения, свою древнюю религию, да и, как помнила Люся, покойная мама говорила, что Люсин прапрадед был раввином, то в какой ещё другой религии она могла пытаться искать успокоение и ответ на вопрос, не то чтобы мучивший её, скорее - вызывавший удивление: почему именно она, в отличие от своих родителей, так долго живёт и чувствует себя всё ещё довольно сносно? Кто и как определил её судьбу? И какой срок жизни, всё-таки, отпущен ей Всевышним, если это явление существует?
   О прапрадеде-раввине мама сказала ей незадолго до своей смерти, находясь на больничной койке в больнице, в которой проработала почти всю свою жизнь, сказала шёпотом, чтобы не слышали соседки по палате, и вызваны её слова были известием о смерти Сталина, который, по доходившим и до Люси слухам, намеревался - и мама тоже об этом слышала - вывезти всех евреев Союза на Дальний Восток и, якобы, уже были подготовлены эшелоны, состоявшие из товарных вагонов, для этой акции. Люся не верила этим слухам, а вообще всё может быть, мало ли что может придумать "отец всех народов"... "Теперь, наверное, этого не будет, слава Богу...", - сказала тогда мама. Она уже две недели лежала в больнице, не вставала, Люся, взяв отпуск, специально приехала, чтоб за ней ухаживать, так как на больничный персонал в этом смысле надежды было мало. У мамы обнаружили рак, надежды не было, и ещё через неделю её не стало. А за год до этого умер от инфаркта отец. Когда это случилось, Люся уговаривала маму уехать из Свердловска, переехать к ней, но та ни в какую не соглашалась: здесь её работа, здесь есть друзья - немногочисленные, но есть, она не хочет бросать город, где прошла вся жизнь, где могилы мужа и родителей... И отец, и мать Люси ушли из жизни очень рано, а вот она, их единственный ребёнок, всё живёт... Конечно, она не могла не думать о том, что когда-нибудь - непреложно - и её жизнь подойдёт к концу, и это не страшило её. Страшило другое: как это будет происходить, вернее - как проведёт она последние дни, а, может, месяцы или годы, когда станет совсем немощной старухой, одинокой, без родных людей рядом. Здесь, в Германии, и при наличии детей старики часто - в большинстве случаев - отправляются доживать свой век в дома престарелых, где им обеспечивается надлежащий уход и необходимая медицинская помощь. Здесь такие дома - не чета советским богадельням, здесь в них всё по высшему классу, здесь воистину реализован советский лозунг "всё для человека", так и оставшийся на родине простой агиткой, ничем не подтверждённой на практике. Даже когда человек уже немощен и является, по существу, лишь обузой для общества... Вот такой может быть капитализм, оказывается. Если дети принятого в дом престарелых старика способны по своему уровню доходов оплачивать его пребывание там, они это делают, а если доходы недостаточны, то соответствующие расходы частично или полностью берёт на себя государство, и, естественно, полностью по обеспечению жизни в нём получателей социальной помощи, к которым относится Люся. Она понимала, что ей, скорее всего, не избежать, в конце концов, дома престарелых (если её не хватит "кондрашка" внезапно, без видимых предпосылок для этого), и интересовалась условиями жизни в них и процедурой того, как туда старики попадают. Она была рада, услышав в общине, что намечается организация подобного заведения с участием общины, и в него будут попадать её члены преклонного возраста, если по бытовым и медицинским показателям это будет необходимо. То есть обитателями дома будут, в основном, русскоязычные старики, так как подавляющее большинство членов общины - выходцы из республик бывшего СССР, местных жителей-евреев в ней всего несколько десятков. А значит, и персонал нового дома престарелых, если планы по его созданию осуществятся, должен быть русскоязычным, что немаловажно. Люся надеялась, что до времени, когда она будет вынуждена переселиться в доме престарелых, ещё далеко. Пока же некоторую бесплатную помощь она получала на дому: раз в неделю приходила уборщица, тоже раз в неделю заходила медсестра, особой надобности в которой у Люси не было, но важно было то, что Люся в любой день могла ей позвонить, если надо. Кроме того, если надо было закупить много продуктов - такое случалось редко, но случалось, когда, например, в каком-то магазине были резко снижены на многое цены, и поэтому можно было существенно сэкономить, - то она заказывала для поездки в магазин машину на определённый день (не на сегодня, конечно), и водитель отвезёт, привезёт обратно и даже донесёт тяжёлые сумки до дверей квартиры. Жаль, конечно, что нельзя было заказывать машину на среду - неудобно как-то, там, куда она ходит по средам, бывают большие очереди, нельзя заставлять ждать водителя, у него есть и другие заказы, и не только отвезти кого-нибудь в магазин, но кого-то, уж совсем немощного, к врачу. А по средам Люся ходила в "бесплатный магазин", так называли это место иммигранты из бывшего Союза, там, действительно было нечто вроде магазина, но продукты отпускались бесплатно, - вернее, за символоческое одно евро, только надо было иметь удостоверение получателя социальной помощи. Продукты были не ахти какие, не разносолы, а овощи, йогурты, срок годности которых подходил к концу, разнородный хлеб вчерашней выпечки - всё то, что туда привозили из магазинов, следящих за тем, чтобы их покупатели не жаловались на залежалый товар. Сначала Люся стеснялась быть клиентом "бесплатного магазина", но обилие приходящих в него соотечественников убедило её в том, что стесняться нечего. А какие-никакие продукты, взятые там, служили существенным подспорьем, позволявшим скопить денег на всякого рода поездки. Иногда она имела возможность получить продуктов так много, что не донести, поэтому с некоторых пор её спутницей по средам являлась сумка на колёсиках, которую она купила. Такую сумку, с лёгкой руки приехавших из Украины, здесь называли "кравчучкой" - по фамилии первого президента "незалежной" Украины.
   В общем, о таком уровне обслуживания, как в Германии, можно было только мечтать в Киеве, если б она вернулась домой, хотя Лёня говорил ей, что теперь и там предпринимаются определённые меры для помощи ветеранам. Мысль о возвращении возникла у Люси лишь однажды, и то на секунду, когда Жанна с детьми собралась назад в Киев и незамедлительно уехала. Синельников - негодяй, как очень быстро выяснилось здесь. Поначалу было всё относительно нормально, они ожидали определённых трудностей, они и не заставили себя ждать, поскольку непонятно было, что надо предпринимать, куда обращаться - непонятно и потому тоже, что недостаточное знание немецкого языка, скорее - незнание его, не позволяло чётко понять, чего хотят от них немецкие чиновники. Люся, Жанна с детьми и Синельников были одними из первых, кого в Нюрнберге, куда они приехали поездом из Берлина, тамошние чиновники направили жить в этот южнобаварский город, имеющий, как они узнали позже, двухтысячелетнюю историю. Их и ещё одну молодую семейную пару музыкантов привезли сюда автобусом и высадили у двухэтажного дома, в котором размещалось общежитие и где уже жили две "русские" семьи, прибывшие несколько дней назад. В общежитии киевляне прожили около двух месяцев. Почти всё это время ушло на оформление документов для получения бессрочного вида на жительство в Германии - такой статус давали сразу так называемым "контингентным беженцам", к которым были приравнены приезжающие из бывшего Союза евреи; на оформление причитающегося денежного пособия; на поиски курсов немецкого языка для Жанны (ни Люсю, ни Синельникова на такие курсы не приняли - после шестидесяти лет человек считался бесперспективным в смысле дальнейшего трудоустройства); наконец, на поиски съёмных квартир, плату за найм которых, как и за курсы, тоже брало на себя государство - до тех пор, пока трудоспособный человек не начнёт работать и не будет способен сам оплачивать квартиру. Коля и Лёша через неделю после приезда начали ходить в недалеко расположенную начальную школу для изучения немецкого языка - в класс, где местных ребят не было, сплошь турки, вьетнамцы, югославы... Требование незамедлительно отправить сыновей Жанны в школу явилось неожиданным - в Баварии, оказалось, школьный учебный год заканчивается в конце июля.
   С поиском квартир была проблема, и нешуточная. Как искать, где искать, было совершенно непонятно. Но Эльвира, новая руководительница общежития, занявшая этот пост недели через три после их приезда в город и даже поселившаяся в этом же доме, одна занявшая отдельную двухкомнатную квартиру на первом этаже, "русская" немка лет сорока пяти, может, чуть больше, рыжеволосая (крашеная, как отметила Люся), - Эльвира сказала, что без помощи маклера они не обойдутся. Она и привела маклера, тоже "русского" немца, седоватого и прихрамывающего, с весьма интеллигентной речью. Синельникова, как всегда в свободное от необходимых посещений местных учреждений время, дома не было (если позволительно было назвать домом общежитие), он возвращался обычно подвыпившим. "Только пиво", - говорил он Жанне, когда она выговаривала ему, но так было лишь поначалу, потом ей надоело, слава Богу, что у него хватало ума не выпивать при детях. Люся провела маклера в свою комнату на втором этаже (по немецким понятиям это был первый этаж, а там, где жила Эльвира, - так называемый "эргешос", то есть этаж на земле), по пути постучала в дверь, за которой находились две смежные комнаты, в которых разместилась семья Жанны и Синельникова, позвала Жанну. С маклером они договорились быстро, поручив ему найти две квартиры - трёхкомнатную и однокомнатную, главное - рядом, если не в одном доме, то в соседних, и, переглянувшись, согласились на размер оплаты услуг маклера, о котором он сказал, сославшись на общепринятые в городе нормы. Оставив номер своего телефона, маклер ушёл. План Люси и Жанны был вдребезги разбит вечером, когда Жанна рассказала мужу о договоренности с маклером. "А мне этого не надо, - сказал Синельников. - Пусть твоя Люся переезжает, а мы с тобой снимем две разные квартиры, ты с детьми одну, а я другую. Так здесь можно, супруги здесь могут жить отдельно друг от друга, и каждый будет получать денег от социальной службы больше в общей сумме, чем если бы мы жили вместе". "Ты не хочешь с нами жить?" - опешила Жанна, и у неё выступили слёзы. - "Не хочу. Надоело". "Как - надоело? И я надоела?" - Жанна уже не могла сдерживать слёзы, всхлипнула - тихо, чтоб не разбудить мальчиков, спящих в соседней комнате. "Ну вот, начинается... - поморщился Синельников. - Ну, если откровенно - не хотел говорить раньше времени, - то да. Будем жить каждый своей жизнью". Жанна пыталась взять себя в руки, хотя это было сложно, она никак не ожидала такого предательства. "Если так, - сказала она, и слёзы как-то сразу высохли, - то я завтра же подам на развод, выясню, как это здесь делается, и тебя вышвырнут из Германии, ты же не еврей, приехал сюда благодаря мне". Синельников рассмеялся и сказал: "Глупая, ничего у тебя не выйдет. Можешь разводиться, я не возражаю, можешь возвращаться в Киев. А я останусь здесь в уже приобретённом статусе. Мы уже женаты больше трёх лет, а значит, как мне разъяснила Эльвира, наш брак не будет признан в Германии фиктивным, а мало ли что может произойти между супругами...". "Эльвира? Значит, всё-таки - Эльвира...". У Жанны и раньше возникали смутные подозрения, теперь они подтвердились. Она, как была в домашнем халате и тапочках, выбежала из комнаты, спустилась по лестнице и вышла на улицу в поздний безлунный вечер. Накрапывал дождь, она стояла под козырьком над входом в общежитие и не знала, как ей быть дальше, что делать. Минут через двадцать, замёрзнув и заставив себя успокоиться, она вернулась в дом. Синельникова в комнате не было, на улицу он не выходил, это могло означать только одно: он у Эльвиры. Жанна никак не могла заснуть, лёгкая дремота настигла её лишь под утро, когда начинало светать, и была прервана Колей, направившимся в туалет, расположенный, как и душевая кабина и умывальник, дальше по коридору. Синельникова всё не было, Жанна привела себя в порядок, накормила и отправила в школу сыновей и, ничего не сказав Люсе, поехала в русскоязычное туристическое агентство, на вывеску которого она как-то обратила внимание, проходя мимо. Там по-русски было написано: "Агентство Аэрофлота. Билеты на автобусы в Россию, Украину, Белоруссию". Она купила билеты для себя и детей, автобус фирмы "Крафт" отходил в Киев через три дня. Тут же из телефона-автомата Жанна позвонила отцу в Киев, надеясь, что он дома, ведь суббота, и сказала ему, что возвращается совсем, и не надо ни о чём спрашивать, приедет - всё расскажет.
   Для Люси отъезд Жанны был полной неожиданностью, но она не упрекала Жанну, что та не дала ей об этом знать перед покупкой билетов, поняв, что это ничего бы не изменило, это - во-первых, а во-вторых, как ни больно было ей расставаться с родными людьми, особенно - детьми, Люся бы не решилась уехать вместе с ними - как ей жить теперь в Киеве, квартиры же уже нет, не у Лёни же жить в качестве "бедной родственницы"... Кто был рад отъезду в Киев - так это ребята, в Германии им совсем не нравилось...
   Люся тогда позвонила маклеру, сказав, что теперь речь может идти только об однокомнатной квартире для неё, и очень скоро она въехала сюда, в эту квартирку на последнем этаже шестиэтажного (по советским понятиям) дома, построенного, как и все близлежащие дома (целый микрорайон), ещё к летним Олимпийским играм 1972 года, проходившим в Мюнхене, но соревнования по водным видам спорта проводились в этом городе. С Синельниковым она говорила только один раз, сказав ему, что он человек непорядочный, и она не хочет его больше знать. А переехав из общежития, вообще не встречалась с ним, только видела его иногда издали в городе.
   Конечно, тяжело - в первую очередь, психологически - жить одной, не имея близко родных людей. Одиночество, вообще, - страшная вещь, находишься дома и некому слова сказать. Иногда, когда становилось совсем невмоготу, а по телевизору нет ничего путного, сплошной шоу-бизнес, Люся даже начинала читать вслух какую-либо книжку, чтоб разрушить тишину в квартире. Книги она брала в библиотеке в синагоге, там её организовали из томов, переданных (естественно, безвозмездно) общине её русскоязычными членами, большинство из которых, переезжая в Германию, везли с собой в большом количестве книги, с которыми трудно было расставаться и которые, как они надеялись, будут читать, набираясь ума-разума, их малолетние дети и внуки. Напрасные надежды, как говорится... Дети легко и быстро осваивали чужой им поначалу язык - и в детских садах, и школе, но, главное, общаясь с немецкими сверстниками, и, как правило, не хотели читать русские книжки, немецкие тоже читали мало, книжки заменялись телевизором и компьютером с его игровыми возможностями, если компьютер был у родителей. Библиотекой заведовала (почти на общественных началах, община платила гроши) профессиональная библиотекарша по имени Лора, похожая на цыганку бывшая харьковчанка, милая женщина не первой молодости, сыновья которой обосновались в США, и она почти каждый год к ним летала. Может быть, благодаря ей, из-за всеобщего хорошего к ней отношения, библиотека как раз и пополнялась изданиями, которые дарили люди из своих привезенных книжных собраний, или прочитав книги, купленные в многочисленных в городе "русских" магазинах либо заказанные по каталогам немецкого аналога "Книги - почтой", распространявшего издания на русском языке. Люсе было неинтересно читать беллетристику - все эти романы и повести, сюжеты которых, придуманные авторами, представлялись ей банальными, повторяющими во многом друг друга. И, хотя они казались часто вполне жизненными, её ничего не захватывало в них, поскольку её собственная долгая жизнь, полная многообразных событий, была сложнее, можно сказать - трагичнее, и она иногда удивлялась сама себе: как это она, несмотря на всё случавшееся с ней в течение прожитых лет, сумела сохранить трезвое отношение к окружающему миру, к окружающим её теперь людям, из которых далеко не все были ей по душе, но она понимала, что нет людей без недостатков в своём характере, в своей сущности, и кто-то, наверное, видит что-то такое и в ней самой. Что ж, каждый - не без греха... С большей охотой Люся читала мемуары, жизнеописания известных в прошлом людей, живших в разное время, начиная с древних времён, и появляющиеся в разных русскоязычных газетах и журналах статьи, связанные с последними медицинскими исследованиями, а также, внутренне сопротивляясь этому поначалу, материалы, посвящённые тому, что она раньше считала абсолютной чушью, - по эзотерике, нумерологии, астрологии. Она как-то подсознательно чувствовала, что не могут быть полной чепухой тайные знания, существующие у разных народов и передаваемые из поколения в поколение на протяжении веков, что каждому человеку предназначена определённая судьба, скрытая для него, но есть люди, которых в мире единицы и для которых по каким-то причинам приоткрыта завеса этих тайных знаний, и они, эти уникумы, способны - таких примеров тысячи - предсказать конкретному человеку, что его ожидает в жизни. Другие, не обладающие тайными знаниями, но мыслители по своей натуре, пытались получить какие-то сведения о судьбе людей иными способами - так ещё в древности появились нумерология и астрология. Пифагор, создатель нумерологии, и его современные последователи считают, что во многом судьбу человека определяет его день рождения. По их методике Люся, внезапно вспомнив, что свекровь Леночки, двоюродной племянницы её Лёни, как-то обмолвилась, что интересуется нумерологией, рассчитала своё так называемое "число рождения" и получила в результате число 2, что - по нумерологии - означает "равновесие и контраст". Как ни странно, примерив на себя эти понятия, Люся согласилась с ними: она всегда, всю свою жизнь, старалась, несмотря ни на что, поддерживать в своей душе равновесие, а контрастов - противоречий между её внутренним состоянием, стремлениями и обстоятельствами жизни - хватало, даже сверх меры. День рождения человека является также отправным пунктом для составления астрологами прогноза его судьбы. Но они считают, что только треть того, что будет в его судьбе, определяют звёзды; ещё одна треть зависит от конкретной материальной деятельности человека за годы жизни, предшествующие времени составления прогноза, и последствий этой деятельности, другими словами - от его кармы, одного из центральных понятий в философии индуизма и буддизма, этим самым делая индивида ответственным за свою собственную жизнь, а также за страдания и наслаждения, которые она - жизнь - приносит как самому индивиду, так и тем, кто его окружает; наконец, оставшаяся треть определяется выбором человека, его волей что-то изменить в своей жизни. Две последние трети для Люси уже не актуальны: все её поступки, которые могли как-то влиять на других людей, и последствия этих поступков - в прошлом, а выбор она тоже сделала, приехав в Германию. Что именно "говорят звёзды" относительно её, она хотела бы знать. Но где найти квалифицированного астролога - не тех любителей (а, возможно, и шарлатанов), чьи гороскопы еженедельно публикуются во многих изданиях? Здесь таковых, насколько ей известно, нет...
   Читая мемуарную и биографическую литературу, Люся по давней привычке выписывала заинтересовавшие её изречения, мысли авторов, которые иногда озвучивались героями их книг, в том числе, например, парадоксальные, можно сказать - афористические высказывания, приписываемые Оскару Уальду: "Давать советы всегда плохо, но хорошего совета тебе никто не простит". Или: "Атеизм нуждается в религии не меньше, чем вера". И ещё одно высказывание, которое поразило Люсю своей точностью: "Трудно избежать будущего". А у Мориса Дрюона она вычитала фразу, которая заставила её задуматься: "Устраивать счастье тех, кого любишь, вопреки их воли и даже наперекор ей - значит любить недостаточно".
   На просмотр телевизионных передач у Люси прежде уходило больше времени, теперь - меньше. Раньше на её балконе стояла спутниковая антенна, "тарелка", которая давала возможность смотреть множество программ и российского телевидения, и украинского. Но в прошлом году фирма, владеющая домом, категорически предписала жильцам снять "тарелки", портившие якобы внешний вид фасада. Однако, чтобы обеспечить иммигрантам установленное законом их право на получение информации на родном языке, фирма возвела на высотном доме, стоявшем рядом, телеантенну, от которой в каждую квартиру окрестных домов был проведен кабель, и по нему передавалось несколько русских и украинских телепрограмм. За это взималась плата, небольшая, но всё-таки. И дело не в оплате, хотя при "тарелке", установка которой обошлась в кругленькую сумму, но потом ни за что не надо было платить, а в том, что со временем число телеканалов, которые можно было смотреть, резко уменьшилось: украинские вообще исчезли, а русские работали с перебоями, их было практически всего два, и, кроме новостных программ (явный официоз, необъективный) и бесконечных сериалов, а также глупейших, непонятно на кого рассчитанных юмористических передач, эти каналы ничего не предлагали, разве что иногда хороший концерт.
   Люся старалась меньше бывать дома, больше - на людях, знакомых было много, в том числе приятных для неё людей, но вот родных здесь не было. Если не считать Киру, двоюродную сестру Лёни, которая с большим своим семейством приехала в Германию уже лет восемь назад и в Нюрнберге, в пересыльном лагере для приехавших из бывшего Союза, попросилась в этот город, сославшись на то, что в нём живёт её тётка и указав адрес Люси. Так было договорено, когда Люся уже во второй раз после своего отъезда в Германию приезжала погостить в Киев. Оба сына Киры к тому времени стали врачами, старший, Олег, даже кандидатом наук, специалистом в области компьютерной томографии, относительно новом направлении в исследовании организма человека. Олег был женат на сокурснице, индуске, дочери какого видного деятеля индийской компартии, учившейся в Киеве, у них уже был сынишка, смугленький, черноглазый - вылитый Радж Капур, прославившийся давным-давно фильмом "Бродяга". Таким же, наверное, этот актёр был в детстве, как подумала Люся, первый раз увидев маленького Максимку. Люся не любила бывать у Киры, разве что приходила на дни рождения, чего никак нельзя было избежать, она не была расположена к сестре Лёни и в Киеве, а здесь - тем более, наблюдая за её поведением, видя её апломб, что называется - "себе на уме", видя её отношение к мужу, Егору Петровичу, к которому Люся относилась с уважением. У Егора Петровича было неважно с сердцем, он и приехал уже нездоровым, и вскоре после приезда перенёс операцию на сердце, был неделю в коме, еле "оклемался". А Кира относилась к этому как-то очень спокойно, и буквально через три недели после выхода мужа из больницы, уехала одна отдыхать на море в Испанию, оставив Егора Петровича без необходимого после такой операции ухода, возложив эту обязанность на старшего сына с женой. Но те, как и младший сын Денис, были целыми днями заняты - учились, стараясь подтвердить, как это необходимо в Германии, свои дипломы врачей, братья вечерами ещё подрабатывали в доме престарелых, жена Олега спешила в детский сад за Максимкой (туда с большим трудом удалось его устроить), и только после этого могла ненадолго зайти к свёкру, а тот целый день был один, делал себе супчик из сухого порошка в пакетах, купленных в магазине. А Кира и впоследствии каждый год уезжала отдыхать на море, всегда одна...
   Егор Петрович молодец, выкарабкался тогда и, хоть и неважно себя чувствует, но живёт, рисует понемногу для собственного удовольствия. А вот Игорька уже нет на свете, умер. И вроде операция в Австралии прошла успешно, выглядел он вполне прилично, когда Люся видела его в последний раз. Она встречала 2000-й год в Австралии, Ларочка оплатила её перелёт туда и обратно, а три года назад Даша сообщила ей, что Игоря, её "сынка" не стало. На похороны прилетал Лёвушка, он уже работает в США, там и женился на девушке, тоже, ещё ребёнком, приехавшей из Союза. В прошлом году Даша написала, что умерла её мама, а через неделю у Лёвушки родилась дочка, которую назвали Фанни. Что ж, всё естественно, жизнь продолжается, идёт смена поколений - так вроде этот процесс называется, только жаль, что она вряд ли когда-нибудь ещё увидит детей и внуков Игорька. Разбросала судьба близких ей людей по разным странам и даже континентам... Кого она надеется ещё увидеть - так это своих киевлян: Лёню, Жанну, Колю, Лёшу. В прошлом году Люся в пятый раз ездила в Киев, порадовалась за ребят - оба стали самостоятельными людьми: старший из братьев окончил физмат университета, работает системным программистом, хорошо зарабатывает, даже снял себе квартиру недалеко от квартиры деда, а Лёша, инженер-строитель, живёт по-прежнему с родными, но иногда дома не ночует, предупредив, правда, мать. Оба не женаты, оба на её вопрос, когда женятся, отвечали, смеясь, одинаково: а зачем? Вот только Лену Люся не сумела повидать - та накануне её приезда отправилась с мужем и дочкой в отпуск к своим родителям на Дон, но Лёня говорил, что у неё всё в порядке, она всё-таки окончила учёбу в вузе, работает. А годом раньше у Люси здесь гостил Лёня, он был впервые в Германии, был почти месяц, оформила ему приглашение на въезд в страну Люся через общину, стоило это недорого. Этим делом занимался в общине старейший член её правления, старше её на несколько лет, говоривший, что не может сидеть дома, умрёт без общения с людьми (как Люся понимала его!). В отличие от практически всех пожилых евреев, получавших социальную помощь - деньги небольшие, но жить можно, - у него был более высокий статус - "носителя немецкой культуры" (может, это как-то иначе называлось, Люся не была уверена в формулировке), благодаря тому, что значительный период своего детства он провёл в Германии, ещё до войны, его отец был работником советского торгового представительства. В Германии же он ходил в школу, поэтому прекрасно знал немецкий язык, местные обычаи, культурные традиции, а теперь вот и денег получал от государства больше.
   Люся через работавшие в городе несколько русскоязычных туристических бюро организовала Лёне поездки по Европе - в Париж, Амстердам, где она уже бывала, и по городам Германии. В некоторые недальние баварские города Люся ездила вместе с ним, не пользуясь услугами бюро, она уже хорошо знала достопримечательности этой самой богатой красивейшими ландшафтами и самой туристической федеральной земли Германии, и не прочь была ещё раз посетить некоторые места, о которых она могла, как настоящий гид, кое-что рассказать Лёне. Например, о знаменитых баварских замках, среди которых выделялся замок Нойшванштайн, построенный в конце девятнадцатого века при короле Людвиге Втором - короле-романтике, как его теперь называют, довольно странном человеке, как считали его современники, зацикленном на Средневековье, да ещё (есть и такое предположение) имевшим, по распространённому выражению, "нетрадиционную ориентацию". Или, будучи с Лёней в старинном городе-музее Ротенбург с сохранившейся почти полностью крепостной стеной красного цвета ("рот" по-немецки означает "красный"), соединяющей около трёх десятков внушительных башен, поведать "сынку" местную легенду, которая повествует о том, что, когда во время Тридцатилетней войны, опустошившей пол-Европы, протестантский Ротенбург был захвачен войсками католиков и бургомистр вместе с членами городского совета были приговорены к смерти, главе захватчиков во время его обеда был преподнесён кубок вина ёмкостью в три с четвертью литра, а тот заявил, что если найдётся человек, который сможет осушить этот кубок "одним залпом", то он подарит жизнь осуждённым, да и город останется целым; и такое немыслимое действо совершил тогда сам бургомистр... Но больше всего Лёне понравился Бамберг - "национальное достояние Германии", как сказала ему Люся, - самый большой полностью сохранившийся старый город Германии, включённый поэтому ЮНЕСКО в число памятников всемирного культурного наследия. Его ещё называют "маленькой Венецией" - из-за того, что в одной его части дома как бы вырастают прямо из воды местной речки. Лёне понравилось и местное пиво, производимое - опять, как рассказала Люся - только здесь, оно называется "дымным", поскольку имеет привкус дымка, появляющийся в нём оттого, что солод для него сушат над тлеющей древесиной. Вообще, пиво - любимый напиток немцев, особенно - коренных жителей Баварии, большинство из которых не считает себя немцами, а - баварцами, и язык их существенно отличается от литературного немецкого языка. В любом кафе здесь можно увидеть человека, сидящего перед большой, литровой кружкой пива какого-либо сорта, а сортов здесь великое множество, и самый большой в Германии многодневный "пивной" праздник (так называемый "Октобрфест") проходит ежегодно в конце сентября - начале октября в Мюнхене. Люсе не нравилось никакое пиво, в молодости, да и в зрелом возрасте она могла выпить в застолье пару рюмок водки, теперь - только красного сухого вина, которое полезно в небольших количествах для укрепления сердца, но противопоказано гипертоникам, так как может вызвать повышение кровяного давления. Но с давлением - тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! - у Люси пока, слава Богу, всё в порядке.
   ...Люся откинула одеяло, села на кровати. Кровать стояла в дальнем от балкона углу комнаты у стены в нише, вернее, если можно так выразиться, в полу-нише, поскольку изголовье кровати было ограничено с другой стороны короткой стенкой, выступом в комнату, в котором находилась небольшая кладовка. Дверь в неё открывалась из узкого коридорчика у входа в квартиру, а по другую сторону коридорчика была дверь в совмещённый санузел. Кровать от выступа отделяло полметра, там как раз помещалась тумбочка. В квартире было прохладно, Люся ещё ни разу с начала осени не включала отопительные батареи, оснащённые регуляторами, с помощью которых можно было увеличить или уменьшить подачу в батареи горячей воды. После недавно законченного ремонта дома, который заключался в замене деревянных оконных рам на пластиковые и облицовке стен и крыши утеплительными плитами, в квартирах должно было стать, по уверению владельца дома, увеличившего после ремонта плату за съём квартир, теплее, но пока Люся этого не ощущала. Может, действительно, зимой не надо будет включать на полную мощность батареи, что приходилось делать в предыдущие годы и, как следствие, платить значительные суммы за отопление в соответствии с показаниями счетчиков, установленных на батареях и фиксирующих степень их нагревания. Если включать батареи, то надо это делать одновременно и в комнате, и в кухне, соединённых между собой проёмом в виде арки. Кухня была достаточно вместительной, там стоял круглый стол, за которым Люся и ела и могла принимать гостей, если кто-то, довольно редко, заходил к ней. А четыре года назад она полностью оборудовала кухню, это сделал - за плату, конечно - один из членов общины, умелец, у которого "руки росли, откуда надо", бывший проректор одного из вузов Ульяновска, нашедший себе здесь заработок. Он смастерил разделочный столик, установив его впритык между мойкой и электрической плитой, навесил подвесные шкафчики, покрыл всё самоклеющейся плёнкой с рисунком "под дуб", и кухня стала выглядеть весьма привлекательно. С этим умельцем Люсю познакомили её киевские соседи Шеины, которые, как оказалось, приехав лет через пять после Люси, сняли жильё в соседнем доме, расположенном напротив, через большую лужайку с ухоженной, постоянно подстригаемой в тёплое время года травой, среди которой весной появляются полевые цветы. Вообще, как выяснилось, здесь много киевлян, в том числе и ещё одни соседи по подъезду в Киеве - чета Белевичей, жили они здесь тоже неподалёку, на соседней улице, а мать Жанны Белевич - в том же доме, что и Шеины. Мать Жанны давно болела, не ходила, и Люся не единожды встречала Жанну, когда та выходила от матери, часто заплаканная. Что ж, слёзы - это даже полезно для организма: как незадолго до того прочитала Люся, в слезах находятся биологически активные вещества, которые выводят из организма токсины, возникающие при стрессе, тем самым уменьшая его действие, а также обладают бактерицидными свойствами, успокаивают боль; недаром в древности у ряда народов существовал обычай, состоящий в том, что во время войн женщины должны были плакать только над специальным сосудом, в котором собирались слёзы, они потом смешивались со специальными маслами и применялись для заживления ран.
   Ни с Шеинами, ни с Белевичами Люся практически не общалась - в основном, они лишь здоровались при встречах. Почему - так, она бы толком объяснить не могла. Возможно, они напоминали ей о её киевской квартире, о продаже которой она в глубине души жалела, хотя и понимала, что жалеть бесполезно, что было - то было и прошло, всё в прошлом, и она, приезжая в Киев к Лёне, ни разу не подходила к своему бывшему дому, обходила стороной, даже если туда, куда она направлялась, было ближе пройти мимо него. Из всех соотечественников, живущих в этом микрорайоне, она более-менее близкие отношения поддерживала с семьёй Пешневых, Лизой и Юрой, снимавших двухкомнатную квартиру в том же доме, что и она, но тремя этажами ниже. И то потому, что у Пешневых и Люси оказались общие знакомые - люди, к которые были Люсе приятны. Люся даже разрешила на время своего путешествия в Австралию поселить в своей квартире приехавшую в гости к Пешневым тётушку кого-то из них.
   Общие знакомые Люси и Пешневых - это давние, со студенческих времён, друзья покойного Игоря Полина Коморная и Дмитрий Камынин, волею случая (случая ли?) живущие теперь в одном с Люсей баварском городе. Полину с мужем Люся встречала не раз в "прежней жизни", бывая в Москве у Игорька, а Камынина лишь однажды. Только здесь она, благодаря Полине, узнала его ближе, познакомилась с его женой, которая Люсе очень понравилась, а сам Дмитрий иногда поражал её своей не по возрасту наивностью в рассуждениях и непривычным ей многословием, а в целом - каким-то простодушием. Видимо, это качество - простодушие - и являлось той чертой, которая издавна привлекала его институтских друзей. Люсю не переставало удивлять стечение обстоятельств, приведших и её, и их сюда, в город на юге Германии, это надо же было так получиться, чтоб судьбы их всех переплелись таким образом... Чего только не бывает на перекрёстках судеб... Взять хотя бы удивительное совпадение: будучи у Игорька в Австралии, она познакомилась с его новым приятелем, харьковчанином в прошлом, а он оказался знакомым Пешневых, и больше никто из их знакомых в Австралию не эмигрировал...
   Подобные мысли не оставляли её никогда, и тоже крутились в голове сейчас, когда она, сидя на кровати, начала проводить привычные утренние процедуры, направленные на то, чтоб активизировать свой организм, привести его "в рабочее состояние". Первое, что сделала Люся, - это долго тёрла свои ладони друг о друга, напрягая их, пока не почувствовала, что они потеплели. Потом по очереди помассировала пальцы, каждый в отдельности, руки от запястья по всей длине, шею и плечи, лицо, ушные раковины и мочки ушей, вернулась к бровям, найдя по центру их особые болевые точки и помассировав эти точки, затем надавила на переносицу и на точки - тоже болевые - у основания ноздрей, слева и справа, покрутила несколько раз головой в стороны и вверх-вниз. После этого она долго массировала живот круговыми движениями руки по часовой стрелке, потом двумя руками поясницу и, наконец, перешла к ногам. Она растёрла пальцы ног, напряжёнными пальцами рук прошлась по ступням, надавливая на них, чтобы активизировать имеющиеся там нервные окончания, связанные со всеми органами человеческого тела, затем помассировала икры ног и выше коленей. Встав на ноги, Люся сделала лёгкую зарядку: помахала руками, повернула несколько раз торс в разные стороны, потом, подняв руки над головой, согнув их в локтях и положив ладони на шею, тянула попеременно локти вверх - так тоже несколько раз, после чего немного поприседала и, восстановив дыхание обычными упражнениями, известными ещё с уроков физкультуры в школе, отправилась принимать контрастный душ. Приведя себя в порядок, Люся позавтракала кашей - сегодня эта была гречневая, приготовленная с вечера, выпила чашку чая с двумя ложками творога, оделась и вышла из дому. Она решила съездить к железнодорожному вокзалу, там рядом с трамвайной остановкой был большой парфюмерный магазин и недалеко - цветочный: ей надо было купить подарок и цветы, поскольку сегодня она была приглашена на день рождения Людмилы Камыниной - Людочки, как её всегда называл муж и другие вслед за ним. Хотя ей в первое время как-то неудобно было обращаться даже к более-менее хорошо знакомым людям уже солидного возраста не по имени-отчеству, а просто по имени, но так здесь было принято, и она приняла эти правила. Но к ней обращались всё-таки по имени-отчеству - видно, все чувствовали, как и она, определённое неудобство, ведь она, как-никак, была намного старше своих знакомых.
   Направляясь к автобусной остановке ко времени, когда по строго выдерживаемому расписанию (каждые пятнадцать минут), должен был подойти автобус, Люся издали увидела Лизу Пешневу, стоящую на остановке и разговаривающую с женщиной в длинной куртке с капюшоном, закрывающим её лицо. Подойдя к ним, Люся поздоровалась с Лизой, та ответила, а её спутница, откинув капюшон, сказала:
   - Здравствуйте, уважаемая, Люсьена Наумовна! Не ожидали меня здесь встретить?
   Люся не то чтобы опешила, но удивление её было сильным.
   - Сильва Ашотовна! Как вы здесь оказались? Здравствуйте, дорогая. Вот не ожидала...
   - Я была в Швейцарии, гостила у младшего сына, он там живёт. Вот созвонилась с Лизой, мы давние подруги, работали долго вместе в Харькове, и решила заехать сюда на несколько дней, повидаться со всеми.
   Подошёл полупустой автобус, они вошли, сели в свободное "четырёхместное купе" - по два сдвоенных кресла напротив друг друга.
   - У меня к вам просьба, Люсьена Наумовна, - сказала Лиза. - Пожалуйста, не говорите никому о том, что Сильвуша приехала. До вечера не говорите. Мы хотим сделать Камыниным и Коморным сюрприз. Поэтому и придём поздравлять Людочку немного позже, чтоб все уже собрались.
   Люся кивнула:
   - Хорошо.
   Ей нужно было вставать через две остановки, чтоб пересесть на трамвай, идущий к вокзалу, а её попутчицы ехали дальше. Поэтому, она только лишь успела спросить Сильву об её старшем сыне, о Леночке и внучке.
   - У них, слава Богу, всё нормально, - ответила Сильва. - Мы виделись летом, Анжелочка - просто прелесть...
   - Ну, до встречи у Камыниных, - сказала Люся, поднявшись, чтоб выйти из автобуса.
  

2.

  
   Митёк (впрочем, так его уже давно никто не назвал, только иногда у Полинки прорывалось - и то лишь тогда, когда никого других вокруг не было, её однажды Людочка, заметно смущаясь, попросила не обращаться к Камынину привычным со студенческих лет именем, сказав, что как-то неловко слышать "Митёк" по отношению к солидному, уже, можно сказать, немолодому человеку) - Дмитрий Иванович, Митя, поздравил жену ещё вчера, поскольку день рождения у Людочки был на самом деле накануне, но праздновать именины было решено сегодня, в субботу, так как Валёк вчера не мог придти, только позвонил, чтобы поздравить маму. Его звонок последовал как раз сразу же после того как Камынины поговорили, включив в своём телефонном аппарате функцию громкой связи, со старшим сыном Женечкой, его женой Мариной и внуками Сашей и Олегом, уже студентами, позвонившим с поздравлениями из Липецка. Женя и Марина уже дважды приезжали погостить, а как взрослеют внуки, Камынины могли судить только по фотографиям. Вчера даже Рива Кельмановна, опираясь на специальное устройство на колёсиках, выдаваемое бесплатно социальной службой по медицинским показаниям людям, имеющим проблемы с "опорно-двигательным аппаратом", если говорить казённым языком, смогла доковылять из своей комнаты к телефону, чтобы услышать голос любимого внука, которого она выпестовала и который поговорил с ней, справляясь о её самочувствии. Камынины переглянулись, ожидая, что же ответит Людочкина мама внуку, но Рива Кельмановна не стала распространяться на эту тему, только и сказала Женечке, что "спасибо" и что "ничего, в соответствии с возрастом". Конечно, возраст давал о себе знать, всё-таки уже пошёл 97-й год, но лишь лет пять назад её здоровье стало резко ухудшаться, а раньше, кроме давно привычного для Камыниных непроизвольного трясения головы, причины которого местные эскулапы так до конца и не выяснили, у Ривы Кельмановны никаких особых отклонений в состоянии здоровья не наблюдалось, врач, который её постоянно наблюдал, говорил, что у неё удивительно здоровое сердце, чувствовала она себя более-менее нормально, полностью себя обслуживала, даже участвовала в приготовлении еды, гуляла с Людочкой в хорошую погоду недалеко от дома вдоль живописно изгибающейся речки, приятно шумящей на искусственно созданных порогах. В то время Митя с Людочкой могли уезжать из дому на несколько дней, оставив бабушку на попечение Валька, который жил ещё с ними. Они съездили в Париж, побывали в Риме, немного ознакомились с достопримечательностями Баварии, совершили несколько однодневных экскурсий в другие города, расположенные недалеко от того города, куда их забросила судьба. Эти поездки обходились дёшево благодаря существованию на железной дороге страны так называемого "билета выходного дня", по которому можно было ездить впятером куда угодно в течение дня. И Камынины пользовались этим, отправляясь куда-нибудь обычно с Пешневыми, вчетвером. С семейной парой Пешневых - Лизой и Юрой - они познакомились ещё в Нюрнберге, в пересыльном лагере, как его называли временные обитатели, эмигранты, приезжающие в Германию из бывшего Союза с предписанием на жительство в Баварии, хотя трудно было назвать лагерем этот многоэтажный комплекс. А потом обе семьи оказались в одном и том же общежитии города, в который были направлены из Нюрнберга, и так случилось, что сын Пешневых Слава, более-менее знавший немецкий язык, помог Камыниным снять трёхкомнатную квартиру в доме, расположенном буквально рядом с домом, в который за несколько месяцев до того вселились старшие Пешневы. Сам Слава жил в соседнем с Камыниными подъезде, жил до развода с женой, но в той квартире по-прежнему обитают его бывшая жена и красавица дочка, а сам Слава с новой семьёй теперь живёт в Мюнхене, растит сынишку, появлению которого Пешневы были безумно рады, особенно Юра, уже и не надеявшийся на то, что род Пешневых не угаснет. Ещё в Нюрнберге Митя понял, что Лиза - та самая женщина, которую он видел: в Харькове вместе с Марусей, а потом и в своём селе на соседнем участке. Он убедился, что прав, когда они с Лизой выяснили: его Маруся, которую, и он, естественно, это знал, зовут Сильвой, была Лизиной подругой, а в селе был домик сестры Лизы, и она там бывала иногда. Тем более, что года четыре назад к Пешневым приезжали в гости сестра Лизы Инна с мужем, и Митя с ними познакомился, в очередной раз убедившись, что мир тесен...
   Из однодневных поездок Мите особенно запомнилась экскурсия в Ульм - город, путь в который занимает чуть больше часа, хотя он относится к другой федеральной земле Германии, пограничный с Баварией, отделённой от неё Дунаем, город, знаменитый своим самым высоким в мире готическим собором, крышу которого украшает изображение воробья. Как узнали Камынины и Пешневы, приблизившись в соборе к группе туристов с русскоязычным гидом, эта птичка увековечена на самом почетном месте неспроста, а в соответствии с легендой, которая гласит, что именно воробей, строящий гнездо, подсказал отцам города гениально простое решение сложной инженерной задачи: дело в том, что подвода, загруженная поперек длинными балками, необходимыми для строительства, никак не проходила сквозь городские ворота, но в этот момент бургомистр увидел вьющего гнездо воробья, который длинную палочку проталкивал концом вперед, а не поперек... И легенда утверждает, по словам гида, что "без Ульмского воробья подвода с балками и по сей день стояла бы у ворот города". Ах, эти немецкие легенды, их великое множество, удивительно, как сочетается практицизм немцев с их романтизмом...
   Все эти путешествия были давно, последние годы Камынины не могли оставлять без своего присутствия Риву Кельмановну. И причина не в том, что Валёк уже не жил с ними, а в состоянии Митиной тёщи. Самое большее, на что стала она способна, это посидеть на балконе летним днём и, обычно лёжа в своей кровати, почитать книжку,. Даже телевизор смотреть ей стало трудно - резко упал слух, плохо помогал и слуховой аппарат, и мощные наушники, которые купил ей зять. А от мельканья телевизионной рекламы, чем дальше, тем больше занимавшей эфирное время, ей становилось просто нехорошо.
   Младший сын уже год как выехал от родителей, он устроился на работу в фирме, расположенной в пригороде, был занят там с четырёх часов до полуночи, отправлялся туда прямо из Высшей технической школы, аналога инженерного вуза в Союзе, до получения диплома ему ещё около года. Рядом с работой он снял на паях с сокурсником, тоже работавшим в фирме, небольшую квартирку. Жаль, конечно, что высшее образование сын получает с запозданием, но это немецкие реалии - сначала нужно было досконально выучить язык, окончить местную гимназию, а на это потребовались годы. По субботам Валёк, как правило, приезжал к родителям, иногда - не каждый раз - оставался ночевать. Это понятно: у него есть подруга, и, как догадывались Камынины, у сына с ней не только платонические отношения, такое в современном мире в порядке вещей, что было, в общем, не то что дико для них, но ими, воспитанными в патриархальных, можно сказать, традициях, не воспринималось как явление нормальное. Конечно, они не говорили с сыном на эту тему, только спросили однажды, не собирается ли он жениться, на что получили ответ - с улыбкой, - что нет, успеется... Лишь одно поначалу было непонятно им: если встречи сына с подругой происходят в его съёмной квартире, то где в это время его сокурсник? Но потом случайно в разговоре с Вальком выяснилось, что сокурсник обычно в субботу уходит и возвращается вечером в воскресенье - видимо, решили Камынины, у того тоже есть девушка, но с квартирой, где они могут встречаться.
   Сегодня Камынины ждут сына к обеду, обед будет лёгким, так сказать - "перекус" в преддверии вечернего застолья, когда придут поздравить Людочку и друзья. К середине дня должен приехать и Серёжа, младший брат, он с женой доедет машиной часа за полтора, даже меньше, они живут в тоже баварском городке, совсем близко. Если Камынины уже девять лет здесь, то брат с семьёй и с родителями жены в Германии находятся значительно дольше.
   "Годы летят", как поётся в песне. Митя иногда с удивлением думал, что вот ему уже пошёл шестьдесят восьмой год, как быстро пронеслось время! Если верить данным современной науки, утверждающей, что клетки человеческого организма полностью обновляются примерно за семь лет и начинается новый жизненный цикл, он находится сейчас в периоде так называемого "аттестата зрелости" очередной семилетки, и в этом периоде - по науке - следует утвердиться в своём жизненном выборе. Что он, по сути, и сделал... Митя был всем доволен в теперешней жизни, главное - не надо думать о хлебе насущном. Квартира прекрасно оборудована, есть всё необходимое, включая даже посудомоечную машину, о чём в "прежней жизни" нельзя было и мечтать. Из оборудования пришлось докупать немногое, значительная часть мебели досталась бесплатно - Камынины взяли её в своё время на так называемом "шроте". Это была мебель (и не только мебель, а и, например, совсем новый тренажёр и велосипед в хорошем состоянии), которую немцы выносили на улицу из своих квартир как ненужную уже им в связи с переездом в другую квартиру или вообще в другой город. Немцы весьма мобильны, не привязаны навсегда к одному и тому месту жительства, переезжают туда, где находят работу, легко отправляются в любой, пусть расположенный далеко от прежнего места жительства, район страны. А перевозить мебель дорого, дешевле купить новую, тем более что старая может "не вписаться" своими размерами в габариты новой квартиры. Эти соображения подходят и для случая, когда немецкая семья переезжает в другую квартиру в том же городе. При этом, чем меньше надо будет загружать вещей в обязательно заказываемую машину для вывоза их на свалку, тем меньше времени будут работать приезжавшие с машиной грузчики и тем дешевле обойдётся заказ на машину при её почасовой оплате. Выброшенная мебель, кроме мягкой - диванов, кресел, - была, как правило, разобрана, иначе её невозможно вынести на улицу, и Митя потом дома собирал её, это было несложно, и приводил в нормальный вид. А всякие полочки и несколько шкафчиков, о которых говорила Милочка, что они нужны, Митя соорудил сам из досок и реек, тоже подобранных, как и кое-что из инструмента, на "шроте", затем отполировав или покрасив их.
   Получаемых от социальной службы денег не только хватало на жизнь, но ещё и оставалось. Тем более, что тёще была положена ещё дополнительная помощь, связанная с необходимостью надлежащего ухода за старым и больным человеком. Эта помощь могла осуществляться двумя путями: или специальной службой, предназначенной для этого, в виде ежедневных посещений медсестры, или же выделением ежемесячно дополнительных денежных сумм, которыми нуждающийся в уходе человек мог распоряжаться самостоятельно, нанимая, если надо, кого-то для ухода за собой. Камынины решили, что им подходит второй путь, Людочка всё равно не может оставить без самого хорошего ухода (с помощью Мити при необходимости) свою маму, а дополнительные деньги тоже пусть поступают на открытый на имя Ривы Кельмановны счёт в сберкассе, которым Камынины могут пользоваться при помощи карточки для банкомата, подобной такой же, какая есть у них, но выданной персонально Риве Кельмановне при оформлении семьи на жительство в городе.
   Да, деньги сейчас в семье были, и значительно больше, чем Камынины могли себе представить, собираясь уезжать в Германию. Сумма, полученная от продажи в Днепропетровске квартиры и привезенная с собой, только на первых порах чуть-чуть уменьшилась, а потом даже приумножилась. Они приоделись, Милочка постоянно что-то заказывала себе по каталогам, а в тех случаях, когда присланная одежда не подходила по каким-то причинам, сразу же отправляла её обратно, при этом бесплатно - таковы были правила. Митя купил себе новый велосипед - современный, со всеми "прибамбасами", а тот, что был подобран на "шроте", был отправлен в подвальную клетушку, относящуюся к квартире Камыниных. Купил он и лыжи - дорогие, ничуть нее хуже, даже лучше, современнее тех, что были у него раньше, купил и лыжные ботинки. Велосипед - почти круглый год, если нет наледи на дорогах, лыжи - зимой, когда выпадет много снега, что бывает нечасто, и тогда через близкий к дому лес с широкими просеками или вдоль речки - к озеру, на противоположном берегу которого возвышается старинный замок. В бесснежные зимы Митя несколько раз с такими же любителями лыжных прогулок ездил электричкой - примерно час в пути - в предгорья Альп, где всегда много снега. А на велосипеде он объездил весь город, его пригороды, даже близлежащие насёлённые пункты, буквально примыкающие к его городу, но формально имеющие самостоятельный статус. И только на велосипеде - в относительно далёкие от дома Камыниных продовольственные магазины за каким-нибудь продуктом, который решила купить Людочка, обнаружив в рекламных листках, еженедельно забрасываемых в почтовые ящики всех жильцов, что он в том магазине дешевле.
   Митя совершенно не чувствовал своего возраста, никаких физических недомоганий не испытывал, всегда был бодр и по-прежнему активен в постели, что удивляло даже Людочку, как-то сказавшую ему, что он молодец, в отличие, видимо, от других мужчин тех же лет из знакомых семейных пар, которые, судя по тому, что супруги спят в разных комнатах - она это поняла, бывая с Митей у них в гостях и не видя в их квартирах двойного спального места, а лишь диванчики в разных комнатах, - мужья "на это дело" уже неспособны. Конечно, Митя немного полысел и поседел, но оставшиеся на голове волосы он даже одно время красил - когда Людочка красила голову, что делала уже давно систематически, оставаясь блондинкой, как в молодости, он тоже, бывало, пользовался той же краской, но потом прекратил это занятие. Он только пару раз за все годы здесь немного простужался, но дня за три полностью выздоравливал, сидя дома и пользуясь рецептами из своей старой тетрадки. Она пополнялась новыми рецептами народной медицины, вычитанными Митей в местной русскоязычной прессе, много места на своих страницах уделяющей проблемам здоровья, или услышанными им по российскому телевидению в передаче, которую вёл небезызвестный Геннадий Малахов. Он запомнился Мите ещё по его книжке, купленной когда-то в Днепропетровске и посвящённой способам лечения многих болезней мочой. Один из способов заключался в том, что нужно её пить. Такие методы Митя отвергал ввиду инстинктивного отвращения к подобному лечению, хотя и знал людей, использующих их и, к его удивлению, довольных ими. В его тетрадке те рецепты Малахова, естественно, не появились, но он кое-что записывал из рассказываемых людьми, приглашёнными на передачу, способов лечения тех или иных недомоганий. За годы тетрадка превратилась в огромный "гроссбух" из-за постоянных вклеек в неё новых листов. Две страницы были посвящены выписке из исследования связи анатомического строения человека с характеристикой его физического и психического состояния, с возможными его болезнями. В этом исследовании Митя с удовольствием обнаружил, что короткие пальцы на руках, как у него, свидетельствуют о высокой сопротивляемости организма окружающим негативным факторам, а длинные пальцы, как у его Людочки, говорят об очень эмоциональной, восприимчивой и эстетической натуре, что действительно так, он может подтвердить это, зная свою жену. В глубине Митиной души всегда существовало нечто вроде удивления, не формулируемого, никогда не выражаемого словами, - удивления тому, что он и Людочка - такие разные почти во всём люди, но, надо же, столько лет вместе, живут в любви и согласии... А что такое - любовь? Столько о ней написано, столько дано определений - от возвышенных до физиологических (теперь пишут - "химия", реакция чего-то там в организме, Митя не вдавался в подробности), а "воз и ныне там", ни одно из определений Митю не устраивало. Тем более то, что когда-то его поразило, - высказывание Анатоля Франса, приведенное в брошюрке "Классики о любви, женщинах, супружестве", которая бросилась ему в глаза на стенде в "русском" магазине рядом с кассой и которую он купил и прочёл, отметив сбоку карандашом это высказывание: "Истинная любовь не нуждается ни в симпатии, ни в уважении, ни в дружбе; она живёт желанием и питается обманом. Истинно любят только то, чего не знают". Людочка тоже с сомнением покачала головой, прочтя эту зафиксированную мысль писателя, и высказала предположение о том, что приведенные в брошюрке высказывания вообще не принадлежат указанным в ней авторам - может, составителю брошюрки половину, если не всё, придумали сами? Теперь на бывшей родине всё возможно, никакой цензуры не существует, это, в общем, хорошо, но проходимцам открыта дорога, ради денег могут пойти на что угодно...
   Здоровье жены беспокоило Митю. В тех самых исследованиях он прочёл, что повышенная слезоточивость, которая в последнее время у неё наблюдается, вызвана недостатком калия в организме. В аптеке они купили таблетки калия, Людочка начала их принимать, и постепенно эта неприятность сошла на нет. Но главное беспокойство было связано с болями у жены в спине. Оказалось, что в районе поясницы немного стёрлось несколько позвонков, пришлось заниматься лечебной физкультурой, посещать бассейн, в воде которого тоже проводятся специальные процедуры, процесс лечения длительный, идёт до сих пор.
   Последняя запись в Митином "гроссбухе" касалась укрепления памяти. С некоторых пор Митя стал замечать за собой (и Людочка жаловалась на то же), что всё или почти всё , что происходило когда-то, давно, помнится хорошо, даже детали давних событий, а то, что было вчера или позавчера, он вспоминает с трудом или вдруг не может вспомнить фамилию своего знакомого, или же - как называется что-то, с чем он неоднократно сталкивался, и это мучило его, пока он всё же не вспомнит. А рецепт борьбы с провалами памяти был несложный: треть пол-литровой бутылки надо наполнить очищенным и порезанным чесноком, залить водкой, настаивать две недели в темноте, ежедневно взбалтывая, а потом пить перед обедом, накапав в чайную ложку с холодной водой сначала две капли, на следующий день - три, и так - до двадцати пяти, затем каждый день уменьшать дозу на одну каплю, доведя снова до двух. После двухнедельного перерыва можно повторить курс. Пока ни Митя, ни Людочка особых результатов такого лечения не наблюдали, но упорно продолжали его, пошли уже на четвёртый "круг". Митя считал, что результат, в конце концов, будет - пусть не такой, какой продемонстрировал один американец, который запомнил за полторы минуты и сумел воспроизвести порядок размещения на столе 52 игральных карт.
   Митя к врачам обращался редко: однажды к зубному, поставившему ему пломбу, третью по счёту в его рту с полным набором своих зубов, и ещё раз, когда он прошлой зимой упал с велосипеда на скользкой дороге (слава Богу - рядом с домом), результатом чего была трещина в лодыжке и, как следствие, тугая повязка в течение месяца и костыли для передвижения по квартире. В тот месяц Людочке пришлось непривычно туго, ведь основным "снабженцем" семьи был Митя, но помог Валёк, он по субботам загружал холодильник родителей продуктами. Непривычным этот месяц был и для Мити - непривычным потому, что он лишился обычной ежедневной физической нагрузки, чувствовал себя не в своей тарелке и впервые подумал о том, что, к счастью, он ни разу в жизни не лежал в больнице, если не считать курьёзного случая давным-давно, ещё до приезда сюда, когда ему показалось, что в горле застряла рыбная кость, была вызвана "скорая помощь", его отвезли в больницу, он провёл там ночь (он помнил, что ему было очень холодно лежать на комковатом матрасе под тонким вытертым больничным одеялом), а утром выяснилось, что никакой кости в горле нет, есть царапина - возможно, от неё, а саму кость он или проглотил (значит, была совсем мелкая), или выплюнул, отхаркиваясь, когда почувствовал неприятные ощущения в горле. Конечно, местные больницы не чета больницам на родине, куда, говорят, нужно теперь брать с собой своё постельное бельё, еду и даже необходимые лекарства, если клиника, в которую попадаешь, обычная, не платная. А в платных там стоимость лечения, тем более - хирургического вмешательства, если требуется, запредельная. Здесь всё иначе, как рассказывал Пешнев, перенесший уже несколько операций, всё на высшем уровне - и лечение, и уход, и общая атмосфера благожелательности со стороны персонала, и всё это бесплатно для застрахованных в больничной кассе, а страховку таким, как Камынины и Пешневы, оплачивает социальное ведомство. Даже костыли для себя Митя получил бесплатно. Ладно, у него это был несчастный случай, с кем не бывает, а вот почему у Юры Пешнева возникло столько хворей? Может, потому, что всю жизнь - и до сих пор - курит? Говорит - с пятнадцати лет... А Митя никогда не курил, попробовал однажды в студенческие годы с подачи Сани Палина, не понравилось...
   "Дожить хотя бы до возраста тёщи, а может, если получится, и больше", - мечтал Митя. Он удивлялся жизнеспособности Ривы Кельмановны и по-хорошему завидовал ей, а ведь жизнь у неё была нелёгкая, много было трудностей и бед. Наверное, думал он, всё дело в генах, её родители, как она рассказывала, были долгожителями, в отличие от его родителей, да и век женщин, согласно мировой статистике, больше, чем у мужчин. Когда-то давно он прочитал запомнившееся - не дословно - выражение, смысл которого заключался в том, что мы, то есть люди, есть то, что мы едим. Можно ли совсем не есть? Оказывается, у кого-то это получается - у одного восьмидесятилетнего человека в Индии, который, по свидетельствам прессы (прессы серьёзной, не "жёлтой") уже семьдесят лет ничего не ест, и наблюдения за ним с последующим его медицинским обследованием показали, что, действительно, не ест и не пьёт, вполне здоров, и, как он говорит, получает энергию для жизнедеятельности из космоса. Вот такой удивительный феномен... Вряд ли он может быть широко распространён. Но к тому, что он ест, Митя стал относиться внимательней, по-прежнему, как все прошедшие годы, старался не передать (вон тёща, молодец, всегда ела мало), хотя и не всегда это правило выдерживалось - например, во время каких-либо праздничных застолий, когда выпивал три-четыре рюмки водки, возбуждавшей аппетит. Из алкогольных напитков он предпочитал именно водку - хороших сортов, очищенную, например, "Столичную", продававшуюся в "русских" магазинах, шведский "Абсолют" и водку международной, можно сказать, марки "Смирофф". Небольшое количество алкоголя человеку необходимо, он знал это, поскольку он снижает уровень холестерина в крови, а красное сухое вино, к тому же, укрепляет сердечную мышцу. Но к сухому вину Митя относился холодно - оно было кисловато на его вкус. В пище он, вообще-то, всегда был неразборчив, на родине ел всё, что было в доме, что готовила Людочка, но здесь был такой широкий выбор! Камынины старались покупать те продукты, которые, как они выяснили, содержали в большем количестве, чем другие, микроэлементы - так называемые "кирпичики здоровья". Они необходимы организму, поскольку железо, кобальт, цинк и медь способствуют кровообразованию, фтор нужен для укрепления костей, селен замедляет процесс старения организма, а без йода невозможно нормальное функционирование щитовидной железы. Наверное, местная вода содержала мало йода, поэтому в продаже всегда была пищевая йодистая соль, только такую солью Камынины использовали. Один-два раза в год, но обязательно в начале весны Камынины покупали в аптеке упаковку поливитаминов с микроэлементами, она, называемая "Центрум", содержала 60 таблеток - как раз им вдвоём на месяц, если принимать по одной после завтрака. А тёща от этих таблеток отказалась - сказала, что они вызывают у неё изжогу. Позже, прочитав о перечне обязательных для здоровья человека продуктов, составленном учёными мужами и содержавшем двадцать наименований, Митя выписал его, показал жене, и они решили по возможности ежедневно употреблять в пищу хоть что-то из этих продуктов. Конечно, весь перечень использовать было невозможно, но многое из него постоянно стало входить в их рацион: фасоль, жирная рыба, петрушка, яблоки, помидоры, варёные яйца, зелёный горошек, чёрный шоколад, чернослив, зелёный горошек, зелёный чай. Они как раз и содержали нужные микроэлементы. Конечно, значительную часть этих продуктов Камынины и раньше ели постоянно, но часть - очень редко или никогда, а теперь всё это стало обязательным. Если раньше они только изредка завтракали овсяной кашей, тоже входившей в тот перечень, то на первых порах Людочка стала подавать на завтрак её ежедневно, а после того, как Митя ещё через какое-то время вычитал, что американские учёные определили, что из круп лишь гречка мешает образованию в организме раковых клеток, то они стали перемежать овсяную кашу с гречневой. Употребление в пищу гречки было тем более актуально, что обе его старшие сестры - Надя и Катя - в позапрошлом году скончались от рака, обе с промежутком в два месяца. Вот что значит - близнецы, подумал Митя, узнав о второй смерти - тогда ушла из жизни Катя. Бог знает, сколько времени он не видел их и уже не увидит... Они, давно пенсионерки, жили по-прежнему на севере России, дети их выросли, обзавелись семьями, одни разъехались, другие продолжали жить там же, где родители. Митя практически не знал этих своих племянников и племянниц. Живя в Днепропетровске, он нечасто, но всё же переписывался с сёстрами, а отсюда звонил им время от времени. Об их смерти ему сообщили их мужья, от чего умерли - тоже, почти одинаковыми словами, говоря, что, наверное, болезнь была вызвана их работой на вредном производстве, а работали до выхода на пенсию они на одном предприятии. А может, подумал Митя, есть и некоторая генетическая предрасположенность... Чтоб поехать на похороны, не могло быть речи - и дорого, но это - ладно, а вот - далеко, не успеть...
   То, что Вера не позвонила поздравить Людочку, - так это в порядке вещей. Младшая сестра никогда не звонит сама, Валёк даже однажды процитировал Жванецкого, сказавшего что-то в том духе, что, если долго не звонят родственники, то это означает, что у них всё в порядке. И в дни рождений Вера, естественно, тоже не звонила, говорила потом, что забывает, у неё вообще-то есть эти даты в записной книжке - всех родных, их супругов и детей, но она забывает посмотреть записи, а часто не помнит, где лежит книжка, долго не может её найти. Всё это Вера сказала как-то Мите, когда он сам в очередной раз позвонил ей. Звонит он нечасто, раз в месяц-полтора, и знает, что и Вера, и её Ваня, то есть Иоганн, и их дети - все работают: Ваня в строительной фирме, и Алёша, отслужив здесь в армии, - тоже, а Вера и Маша укладывают в тару какие-то продуктовые пакеты. Они приехали в Германию через два года после Камыниных по линии "немцев-переселенцев" и поселились в небольшом городке под Кёльном, но дети уже живут отдельно, хотя и не обзавелись семьями, - взрослые уже, как в прошлом году по телефону сказала со вздохом Вера, особенно переживающая за Машу, которую никто из череды её кавалеров не зовёт замуж, а поживёт с ней некоторое время и исчезает. Камынины навещали их пять лет назад, когда ещё могли оставлять Риву Кельмановну без своего присмотра, - поехали с автобусной экскурсией в Кёльн в сопровождении русскоязычного гида, но обратно, предупредив гида, не отправились, а встретились, как было договорено, вечером у касс железнодорожного вокзала с Ваней, благо - была пятница, и тот отвёз их к себе. А днём в воскресенье Камынины по билету "выходного дня" уехали домой. В пути находились долго, почти десять часов, со многими пересадками, зато - дёшево, и было время обменяться впечатлениями и о встрече с родственниками, и об увиденном в Кёльне, прежде всего о знаменитом соборе, который строился не одно столетие, "жемчужине готической архитектуре", как его называют. Ещё собираясь в экскурсию, Камынины почитали кое-что о нём, поэтому, когда гид в соборе подвёл группу к золотому ларцу, в котором, по преданию, хранятся мощи трёх волхвов, пришедших к яслям, где лежал новорожденный Иисус Христос, Митя и Людочка могли бы дополнить его пояснения, рассказав, что эти мощи "святых королей", как называют волхвов верующие, долгое время находились в Милане - до тех пор, пока император Фридрих Барбаросса не преподнёс их в качестве дара кёльнскому архиепископу. А сам ларец, считающийся шедевром средневекового искусства, был изготовлен позже, в 1230 году. И не менее интересно было бы узнать экскурсионной группе то, что, поскольку волхвы Каспар, Мельхиор и Вальтазар когда-то благополучно нашли путь в Вифлеем, следуя за Вифлеемской звездой, то, значит, их можно считать покровителями всех путешествующих, и именно поэтому к их мощам уже давно стали устремляться многочисленные паломники, в том числе те, кто много времени проводит в дороге.
   Вообще, за исключением туристических проспектов, Митя читал мало, в отличие от жены, которая брала беллетристику в синагогальной библиотеке для себя и для мамы. На телевизор, велосипед или лыжи у Мити уходило много времени. Его не привлекали художественные вымыслы, а в местной русскоязычной прессе, которую просматривал, он находил массу занимательных фактов из различных областей жизни и науки, которыми всегда интересовался. Например, он с удивлением узнал, что ряд усвоенных ещё со школьных лет вроде бы аксиом - не что иное, как заблуждения, передаваемые людьми из поколения в поколение. К таким заблуждениям относится то, что мыши любят сыр (они предпочитают, на самом деле, сладкую пищу и продукты из злаков); и то, что лампочку изобрёл Эдисон (а изобрёл её англичанин Джозеф Суэн); в разных полушариях вода в воронках закручивается не в разные стороны, а в одну; неверным оказалось суждение, что горечь и сладость ощущается разными рецепторами языка; Колумб не считал, что Земля плоская, как утверждалось раньше, иначе он не отправился в Индию кружным путём; наконец, Эйнштейн учился в школе хорошо, у него не было с этим проблем, в чём были убеждены многие ученики и что грело их души; и ещё есть подобные примеры.
  

3.

  
   Сюрприз получился на славу. Когда Митя открыл дверь, он не сразу заметил Сильву - она спряталась за высоким Пешневым.
   - Ну, наконец, - сказал Митя. - Заждались вас уже. Привет, заходите.
   Он сделал два шага назад, пропуская в квартиру гостей. Первой вошла в прихожую Лиза, за ней - Юра, и из-за его плеча выглянула Сильва.
   - Здравствуй, Митёк, - сказала она.
   - Мару-у- ся, - протянул опешивший Камынин. - Откуда ты? Людочка, Полинка, идите сюда, тут такое!..
   Пока, сидя за уставленным всякими праздничными яствами столом, гости провозглашали тосты за здоровье именинницы, её мамы, мужа, сыновей и внуков, Сильва отметала всякие попытки Полинки и Мити в промежутках между тостами расспросить её, сказав, в конце концов, что расскажет всё потом, сейчас главное действующее лицо - Людочка, что она рада познакомиться с женой Мити, и даже произнесла традиционное армянское пожелание счастья - сначала по-армянски, а затем перевела его на русский язык.
   В конце застолья помянули Игоря. Потом Людочка предложила гостям чай, но Пешнев и Сильва предпочли кофе, а на замечание Полинки, что уже вечер, после кофе трудно будет заснуть, Пешнев сказал, что у кого - как, а кофе, вообще, пить надо, так как уже совершенно точно установлено, что кофеин восстанавливает клетки мозга, способствует приостановке в мозгу процессов, приводящих к болезни Альцгеймера. Кроме того, как доказано исследованиями, проведенными в Америке, кофе снижает вероятность появления камней в желчном пузыре и почках, предупреждает цирроз печени и болезнь Паркинсона, уменьшает риск заболевания раком толстой кишки.
   - Ну, напугал, - выслушав эту тираду, сказал Митя. - А всё-таки буду пить чай. Людочка испекла такой шикарный "наполеон"!
   После чая Рива Кельмановна, уставшая от долгого застолья, попрощавшись с гостями, ушла с помощью дочки в свою комнату. Вскоре и Митин брат, за всё время сделавший пару глотков шампанского, отправился с женой домой. Только тогда Сильва, устроившись в мягком кресле, стала рассказывать о себе.
   Собственно, рассказывать было мало о чём. Обычный быт пенсионеров с его трудностями в достаточно бедной стране, усугубляемых тем обстоятельством, что сыновья далеко, не в состоянии помочь, когда в помощи возникает необходимость, а такое случается иногда. В материальном плане - терпимо, лучше, чем у многих других пенсионеров в Армении, даже купили компьютер, теперь можно пользоваться интернетом - некая отдушина в повседневной жизни, "мир, как на ладони" - так говорят. Это всё благодаря российской военной пенсии, которая перечисляется на открытый Ваганом счёт в солидном московском банке и которая время от времени увеличивается на несколько процентов, как и у всех российских пенсионеров. К тому же банк начисляет на хранящуюся на счету сумму свои проценты, невелика добавка, но всё же... Сначала Ваган ежегодно летал в Москву - буквально на один день, - чтобы снять деньги со счёта, а потом, когда в Ереване появились денежные автоматы международной сети денежного обращения (их было совсем мало, но были), Ваган оформил себе банковскую карточку и стал пользоваться этими автоматами, выдававшими деньги в армянских денежных единицах - драмах. За это, естественно, брался определённый процент, но всё же это было выгоднее, чем летать в Москву, да и можно было не забирать сразу всю накопленную сумму, а брать сколько нужно. Сильва тоже получала пенсию, но и работала вплоть до позапрошлого года, за исключением четырёхлетнего периода, когда жила с мужем в Подмосковье. В общем, на жизнь хватало, к тому же Вагану удавалось иногда подзаработать починкой различной бытовой электронной техники. В свободное время он, кроме "сидения" в интернете, по-прежнему интересуется НЛО, подбирает появляющиеся новые материалы по этой теме, но и по другой теме - по поискам Ноева ковчега, многое свидетельствует о том, что его остатки находятся на склоне священной для армян горе Арарат, теперь гора на территории Турции, с чем историческая память армян согласиться не может... В общем, "чем бы дитя не тешилась...", а мужчина на пенсии - что то же дитя... А материальная ситуация в семье позволяла Сильве с мужем (чаще одной Сильве) навещать раз в год-полтора Рубена с семьёй в Киеве, отказываясь от его предложений оплатить проезд, а вот теперь - впервые - навестить младшего сына в Швейцарии, поздравить его с сорокалетием. За все годы жизни Армена в Швейцарии он лишь однажды приезжал к родителям - вместе с женой и полуторагодовалой дочкой. И в таком коллективе уже вряд ли когда-нибудь приедет, поскольку уже год, как он и Эльза c дочкой живут в разных квартирах, ещё не разведены, но к этому, видимо, идёт... Хорошо ещё, что Армен успел получить швейцарское гражданство... Почему так случилось у сына с женой, Сильва так и не узнала, Армен не хотел говорить на эту тему, но, что удивительно, остался в прекрасных отношениях со своим тестем, тот даже приезжал поздравить его. И с дочкой он общается регулярно, он забирает Ингрид в субботу и до вечера в воскресенье она проводит время с ним. Симпатичная нормальная девочка, немного говорит по-армянски, немного похожа - очертанием подбородка, изгибом губ - на свою мать, насколько Сильва помнит Эльзу (и не только по её изображению на свадебной фотографии), - а тёмные глаза, миндалевидные, как у самой Сильвы, нос с горбинкой (аккуратный носик, не то что у деда по матери, дай Бог, не станет с возрастом таким) - армянские. Сильва гуляла с внучкой, разговаривала с ней. Армен в дочке души не чает, поэтому, когда Сильва заикнулась, было, что, может, ему надо вернуться домой, в Ереван, он только удивлённо посмотрел на неё и покачал отрицательно головой. Потом он обнял Сильву и сказал: "Вот Ингрид подрастёт, и мы с ней приедем к вам с папой в гости. И с Рубеном очень хочу повидаться". Он достаточно зарабатывает, работая в музыкальной школе, даёт частные уроки уже вышедшим из школьного возраста и, кроме того, пишет музыку на стихи местного, но широко известного в немецкой части страны поэта, который сам предложил ему сотрудничество, и некоторые из этих песен уже получили признание, какие-то деньги идут Армену за их исполнение на эстраде и в ресторанах. Поэтому ему было нетяжело купить маме трёхдневный тур по Швейцарии, она побывала в Цюрихе, Женеве, на знаменитых рейнских водопадах. В этой поездке она познакомилась с семьёй своих примерно одногодков, которые, во-первых, оказались соседями Армена, а во-вторых, что самое удивительное, выяснилось в разговорах, что они, харьковчане, были знакомы с Пешневыми и даже однажды приезжали к ним сюда.
   Перед самым отъездом Сильвы из Сент-Галле позвонил Ваган. Он сказал, что наладил "скайп" - возможность разговоров по компьютерной сети, значительно дешевле, чем по обычному телефону, он уже разговаривал так с Рубеном, и настоятельно рекомендовал младшему сыну тоже купить компьютер, организовать выход в интернет, и тогда они из Еревана смогут разговаривать и с Арменом.
   - У Лизы с Юрой "скайп" работает, - сказала Сильва, - я записала их "скайповский" адрес, будем теперь чаще общаться. А у вас, - обратилась она к Коморным и Камыниным, - компьютеры есть?
   - Есть, - ответила Полина, - и "скайп" подключён. Я тебе запишу наш адрес.
   - Есть, - тоже сказал Митя, - старенький, Валёк когда-то купил по дешёвке. Но интернетом мы не пользуемся, как-то нужды не было.
   - Ну что ты, - удивилась Сильва. - это такое удовольствие. Даже если не пользоваться "скайпом", а просто читать интернетовские материалы и даже слушать ряд передач тех телеканалов, которые не принимаются вашим телевизором. Да и отправлять и получать письма по электронной почте - удобно и быстро. С вашим старшим сыном, например, переписываться.
   - Да, - вступила в разговор Людочка, - надо будет этим делом заняться. Валёк, это сложно?
   - Да нет, если захотите, я всё сделаю, - ответил Камынин-младший.
   Он встал со стула в углу комнаты у столика с телефоном, которым только что пользовался, прикрыв ладонью трубку, и подошёл к родителям, сидевшим на раскладном диване, когда-то тоже подобранном на "шроте", но и сейчас выглядевшем относительно новым.
   - Мам, можно тебя на минутку?
   Людочка вышла с ним в другую комнату. Пока их не было, Полина спросила Сильву:
   - А что тебе известно о Сане? На мои письма - тоже, признаюсь, достаточно редкие - он отвечает через раз. Последнее письмо получила, наверное, месяцев пять назад. И всё забываю написать снова. Недаром считается, что годы и расстояния рвут связь даже между самыми близкими людьми. А я когда-то думала, что наша - семи студентов - общностьЈ непонятно, на чём основанная, но - общность, никогда не станет менее крепкой. Но, увы... С той поры прошла целая жизнь... Митя и я - здесь, ты - в Армении, Валюшка - на Украине, Саня - в России, Тата - вообще за тридевять земель, в Израиле, Игоря уже нет с нами, это ж надо - уехать в Австралию, чтоб покинуть сей мир... Кошмар, как раскидало нас...
   Сильва несколько секунд помедлила с ответом, потом глубоко вздохнула и протянула:
   - Да-а...
   Потом ещё раз вздохнула и сказала:
   - Да, кошмар... В чём-то ты, Полинка, видимо, права. Но вот мы трое из нашей компании собрались здесь и рады другу, ведь верно?
   - Конечно, Маруся, - подтвердил Митя, а Полина кивнула.
   - А относительно Сани, - продолжала Сильва, - я могу сказать только то, что мне говорили Рубен и Леночка. Только то, что и Саня, и его жена на пенсии, занимаются своим участком, сад их уже хорошо плодоносит, Саня увлёкся рыбалкой, Дон ещё богат рыбой. Саня, правда, иногда ещё имеет небольшой заработок, ремонтируя, а чаще - консультируя при ремонте оборудования на нескольких местных производствах как в своём посёлке, так и в соседних. Вот Люсьена Наумовна может, наверное, подтвердить всё это. Источник у нас общий.
   Люся кивнула.
   - Могу лишь добавить, - сказала она, - что виделась с Александром Ивановичем несколько лет назад, когда он с женой приезжал в Киев, а я как раз там гостила. По-прежнему крепкий на вид, только голова совсем седая. А в прошлом году встречалась в Киеве с сыном, невесткой и внучкой Сильвы Ашотовны. Внучка, Анжелочка, взрослая красивая девушка, прекрасно рисует - откуда это взялось? Она раздумывает, ещё не решила, куда поступать учиться после окончания школы - может быть, и по художественной части. Что-нибудь уже решено? - спросила она у Сильвы?
   - По-моему, ещё нет.
   Вернулись Людочка с сыном.
   - Митя, - сказала Людочка, - Валёк уходит.
   Митя встал, Валёк, попрощавшись с гостями, вышел с родителями в коридор.
   Люся спросила Сильву:
   - Вы по-прежнему занимаетесь нумерологией?
   Сильва улыбнулась:
   - Что значит - занимаюсь? Интересуюсь. А к чему вы спрашиваете, Люсьена Наумовна?
   - Да так... Попалась мне книжка. Интересно...
   - Правда - интересно? А я в интернете прочитала - вернее, пробежала глазами, как говорится, наискосок, труды некоего Александра Александрова, который создал собственную систему нумерологии, усовершенствовав, как он считает, метод Пифагора и его учеников. Но что самое удивительное, этот автор пришёл к тому, что нумерология - через дату рождения человека - связана с его именем, а имя - с судьбой его носителя.
   - Чушь какая-то, - сказал Пешнев, молчавший до этого времени. Он сидел, просматривая последний номер еженедельной русскоязычной газеты "Европа-Экспресс", издающейся в Германии. Никого из тех, кто упоминался в разговоре, он не знал, только помнил сыновей Сильвы, да и то, когда они ещё были юношами.
   - Ну, Юра, я не стала бы так безоговорочно судить, - сказала Сильва. - Мы мало что знаем - из-за нашего материалистического мировоззрения, мировосприятия, заложенных в нас ещё в школьные годы - о том, что и как влияет на нашу жизнь, кроме, конечно, собственных усилий в этом направлении. Но эти усилия не всегда приводят к хорошим результатам, а есть люди, которые вообще не способны прилагать усилия. Почему так получается? Как можно это объяснить? Возможно, и данное родителями имя как-то влияет...
   После паузы, вызванной возвращением Камыниных в комнату, где сидели гости, Сильва сказала:
   - Дорогие хозяева, я бы сейчас выпила чаю. Митя, согреешь?
   - Я бы тоже выпила, - сказала Лиза.
   - И я, - подхватил Володя Коморный.
   Камынин взял со стола электрический чайник и вышел.
   - Так вот, - продолжала Сильва, - там же в интернете я нашла также труды других "специалистов по именам", если можно так выразиться. Это небезызвестная провидица Людмила-Стефания, слышали о ней?
   Полина кивнула:
   - Конечно. Пару лет назад она гастролировала в Германии.
   - И ещё, - продолжала Сильва, - Борис Хигир, который представляется как профессор психологии и доктор философии, но у меня вызывают недоумение эти его титулы - я как-то видела его по российскому телевидению, он принимал участие в какой-то, не помню, программе, меня поразило тогда его некоторое косноязычие.
   - Я слышал о нём, ещё до переезда в Германию, - вставил Пешнев. - Извини, Сильвуша, что перебил тебя. Он, кажется, тоже харьковчанин.
   Сильва улыбнулась - Сильвушей, кроме её мужа, называла её только Лиза, а за ней и Юра.
   - Ничего, - сказала она, - прощаю. И Хигир, и Людмила-Стефания, и Александров дают - каждый свою - интерпретации распространённых среди славянского населения России имён. Эти интерпретации иногда в чём-то совпадают, но чаще - нет, что даёт повод - главный повод - усомниться во всём этом "учении" в кавычках. Другой повод - несовпадение трактовки ими имен хорошо знакомых мне людей с тем, что я знаю о них. Это касается и меня самой и моего имени.
   - Я же говорю - чушь, - опять вставил Пешнев.
   - Может быть, и чушь, но интересная, - вздохнула Сильва. - Особенно вызывает удивление утверждение Хигира, что каждому имени мужчины или женщины соответствует для обретения счастья в семейной жизни только определённые сочетания имени и отчества лиц противоположного пола. Представляете?
   Вернувшийся с чайником Митя, услышав последнее сказанное Сильвой, спросил:
   - А что там написано про меня: Дмитрий Иванович и Людмила Васильевна? Мы подходим друг другу?
   - А ты это так и не выяснил за столько лет? - Людочка посмотрела, улыбнувшись, на мужа, встала, погладила его по плечу, и Сильва отметила про себя: вот - очевидно - счастливая пара.
   - Ну, так кому чай? Давайте к столу, - сказала Людочка.
   - А я - опять кофе, - Пешнев пересел на стул у стола, остальные последовали за ним.
   - Не помню, Митя, - сказала, усаживаясь за стол, Сильва. - Наверное, в вашем случае Хигир попал бы в точку. Но когда я читала трактовки имён, то в первую очередь, естественно, посмотрела, что пишут о моём имени, оно есть в перечне рассматриваемых женских имён у Хигира, и обнаружила, что он мне льстит, говоря, что я твердая, решительная, умею постоять за себя. Или он прав? - Сильва улыбнулась, посмотрев на присутствующих, и сделала глоток из чашки.
   - Ну что ж, я согласна с этим определением, - сказала Полина.
   А Сильва продолжала:
   - Но там же Хигир уверяет, что женщина с именем Сильва обладает прекрасной фигурой, что обо мне уж никак не скажешь.
   - Да ладно, Маруся, что ты на себя наговариваешь, - Митя посмотрел на подругу студенческих лет.
   - Спасибо, Митя, ты настоящий друг, но и ты мне льстишь, - рассмеялась Сильва, потом сказала:
   - А дальше мне захотелось посмотреть характеристику кого-либо из знакомых, кого я хорошо, по моим представлениям, знаю. И выбрала Тату. Может быть, потому что я её не видела с тех пор, когда уехала из Харькова в Ереван. Правда, не помню, как её полное имя - Наталья или Наталия?
   Сильва посмотрела на Полину, та пожала плечами.
   - Оказывается, для специалистов это разные имена. Я прочла трактовку и того, и другого. Каждый из интерпретаторов даёт женщинам с одинаковым именем из этих двух характеристики, в чём-то совпадающие, в чём-то отличающиеся, но главное - мало относящиеся к нашей Тате, насколько мы её знаем. Я помню, что в этих характеристиках есть какие-то слова, которые можно отнести и Тате, но слова - общие, они могут относится и к любому другому человеку. Однако среди имён мужчин, с которыми Наталья или Наталия может быть счастлива нет ни Александра, что, как мы знаем, соответствует истине, ни Ефима, что истине не соответствует, поскольку, насколько я знаю, Тата вполне довольна своим мужем.
   - Последнее я могу подтвердить, - сказала Полина. - Тата и Фима приезжали к нам в позапрошлом году. Благо, у Израиля с Германией безвизовый режим. И даже Юра с твоим впечатлением будет согласен, хотя они с Фимой, как я узнала от Таты, не очень жаловали друг друга со школьной скамьи.
   - Что было, то прошло, - сказал Пешнев. - Повидались, всё в порядке. Вашу Тату я тоже знаю давно - не так давно, как вы трое, но всё же. И дай Бог, у них, у Таты и Фимы будет всё в порядке. За Татой, - он закончил со смехом, - в Израиле следил до последнего времени мой товарищ и по совместительству теперь сват, под началом которого она работала.
   - Сильвуша, - после паузы обратился к подруге жены Пешнев, - а что твои аферисты-мыслители говорят о моём имени?
   - Ну, во-первых, я бы их всё-таки так не обзывала, а во-вторых, я читала и о Юрии тоже, ничего плохого, насколько я помню, о тебе не говорят.
   - Естественно. Тем более, что по паспорту моё имя Георгий.
   Присутствующие, даже Люся, рассмеялись.
   - Если говорить серьёзно, - продолжал Пешнев, - все эти пришедшие из древности... я даже не знаю, как назвать их - науки, что ли? Или лженауки, что то же, наверное, неправильно - эти нумерология, астрология, хиромантия вобрали в себя, конечно, многовековый человеческий опыт, и я допускаю, что что-то истинное в них содержится, не специалист в этом, не могу судить определённо, но в последнее время развелось столько "специалистов" в кавычках, постоянно выступающих в не очень серьёзной прессе, при этом противореча друг другу. Особенно это касается, доморощенных астрологов. И поневоле возникает скепсис. Ну как я могу относиться к утверждению астрологов, что семейная пара, в которую соединились Водолей и Рыба, обречена на несчастье? А мы с женой как раз такие, уже сорок семь лет вместе лет и не жалуемся...
   - Не жалуемся, - улыбнулась Лиза.
   - Вы молодцы, - сказала Сильва, посмотрев на Пешневых, - но давайте сменим тему.
   Она обратилась к Полине:
   - Что у Таты сейчас? Она пишет? Я давно не получала от неё писем.
   - Да вроде бы всё обычно. Если конспективно, то, когда они с Фимой приезжали, она ещё работала, сейчас уже на пенсии. Пенсия мизерная, она подрабатывает у соседей по дому, проводя полдня с их сыном, школьником младших классов, встречает его из школы, кормит, следит, в общем, за ним, пока не вернётся с работы кто-либо из родителей. Фима работает, сын - тоже, он после окончания вуза попал в компьютерную фирму "Интел", зарабатывает неплохо, изредка помогает родителям, но у него своя семья, семилетняя уже дочурка, за которой присматривает его тёща. С женитьбой Ильи были проблемы. Он, хотя, как и Тата, гражданин Израиля и даже прошёл обязательную воинскую службу, но по тамошним религиозным законам, поскольку рождён матерью - не еврейкой, евреем не является, у него даже в паспорте проставлено, что он без национальности, такая глупость.
   - Это нам с Лизой знакомо, у жены нашего Славы такая же надпись в паспорте - вклинился Пешнев. - Действительно, глупость. Никогда не мог понять, как в цивилизованном государстве, каковым считает себя Израиль, религия до сих пор не отделена от государства. Поэтому и проблемы с женитьбой у не евреев.
   - Да, - продолжила Полина, - так вот, чтобы официально жениться, Илье пришлось со своей будущей женой отправиться на Кипр, где за соответствующую плату они получили необходимый документ о браке, который признаётся израильскими властями. Ещё одна несуразица: власти, понимая, видимо, что надо как-то решать проблему брака не евреев, узаконили такую для них отдушину. Тата рассказывала, когда была здесь, что 2002 год у них был тяжёлым: сначала умерла мать Фимы, а вскоре последовали одна за другой смерти брата и мамы самой Таты. Она не успела на похороны брата, но когда прилетела во Львов, мама была совсем плоха, лежала в больнице и там через несколько дней ушла из жизни. Перед смертью она успела сказать дочке, где находится её завещание, которое она оформила после того как вступила в наследство после смерти её мужа. Тата нашла это завещание, через полгода опять слетала во Львов, продала квартиру и всё в ней, что можно было продать, и перевела деньги на свой счёт в Израиле. В общем, навсегда попрощалась с Украиной. А сейчас, пишет она, всё, как я уже говорила, у неё идёт своим чередом, обычная жизнь...
   Полина замолчала. Потом, оглядев присутствующих, сказала:
   - А у меня для вас тоже сюрприз. Будете удивлены, но завтра утром к нам приезжает Валюшка.
   Митя и Сильва почти хором воскликнули:
   - Валюшка? Откуда?
   - Она сегодня утром звонила из Гейдельберга. Она там гостит у старшей дочери. Приедет на два дня.
   - Её дочь в Гейдельберге? Там же самый старый университет в Германии, - сказал Митя.
   - Анечка там уже лет шесть, оказывается. Она и её муж работают в тамошней обсерватории. В общем, всех присутствующих приглашаю завтра к обеду, к двум часам. Люсьена Наумовна, прошу вас, это и вас касается.
   - Спасибо, Полина. Но я завтра не смогу, извините.
   Люся завтра должна была идти на день рождения Киры, и тоже к обеду.
   - Полинка, но я же завтра улетаю, - несколько растерянно сказала Сильва.
   - Из Мюнхена?
   - Да.
   - Когда у тебя самолёт?
   - В десять с минутами вечера.
   - Так, понятно. Одну минутку.
   Полина вышла из-за стола, ушла, чуть прихрамывая, в другую комнату, закрыв за собой дверь. Она достала из сумки мобильный телефон, вызвала из его памяти номер сына - мобильные телефоны Коморных-старших и Бори работали в одной системе связи, поэтому разговоры определённой общей длительности в месяц были бесплатными. Вернувшись, она сказала:
   - Сильва, тебе надо быть в аэропорту часов в девять. Поэтому наш Боря заедет за тобой на своей машине к нам около восьми. Вечером трасса почти пуста, так что доедете нормально. Поэтому, пожалуйста, с чемоданом или с сумкой - что там у тебя - к нам вместе с Лизой и Юрой. Тем более, что они с Валюшкой знакомы. Ведь так?
   - Так, - сказал Пешнев. - Ещё с детства. Как оказалось, мы жили в одном доме Ташкенте в период эвакуации. Сильвуша, не возражаешь?
   - Не возражаю, - улыбнувшись, ответила Сильва. - Рада буду повидаться с Валюшкой. Тем более, что я её не видела, как и Тату, со дня отъезда из Харькова.
  

4.

  
   Когда случилось несчастье, Валюшка долго не могла в это поверить, но подспудная мысль, что её девичья фамилия - Беда - сыграла всё-таки свою роль в её жизни, не покидала её. Пусть в завершающей стадии жизни - но догнала... Около двух месяцев после гибели мужа четыре года назад она находилась в совершеннейшей прострации, первые дней пятнадцать вообще не выходила из дому, лежала молча и с сухими глазами в их с Валерой постели, дочка буквально насильно кормила её - благо, Стелла была дома, только-только ушла в декретный отпуск, тоже, естественно, переживала, но старалась держаться, помня, что её состояние может отразиться на ребёнке, который вскоре должен был появиться на свет, ведь первая беременность на второй год замужества была неудачной, прервалась на ранней стадии, когда она упала на улице зимой в гололедицу, отцу, который был в плавании, даже не сказали об этом, чтоб не расстраивался. Мама тогда попереживала какое-то время, но когда выяснилось, что это случайность, дочка вполне может иметь детей, она успокоилась. Теперь же Валюшка даже не имел ни сил, ни желания позвонить на работу - это, сама догадавшись, сделала дочка, попросив оформить маме отпуск. Валюшка не подходила к телефону, подошла только, когда Стелла позвонила сестре, сообщив о несчастье, и Анюта позвала к телефону маму и, плача, говорила ей какие-то слова утешения, а Валюшка отвечала невпопад "да-да и лишь одиннадцатилетнему Андрюшке, сказавшему: "Бабуля, не плачь, мы тебя любим", - ответила: "И вас всех люблю. Целую тебя". Через несколько дней Кеша, зять, пригласил к тёще профессора-невропатолога, тот сказал, что - депрессия, ничего страшного, должна пройти со временем, выписал лекарства.
   Валера умер от сердечного приступа - погиб, как справедливо считала Валюшка, так как оказался без медицинской помощи в той совершенно неожиданной и ужасной ситуации, когда сухогруз, на котором он был штурманом, был захвачен у берегов Африки в Индийском океане сомалийскими пиратами. Это была одна из первых акций подобного рода, в то время ещё редких, осуществлённая сомалийцами после того как Сомали в 1991 году перестало существовать как централизованное государство, до того получавшее финансовую помощь от Советского Союза. Союз развалился, помощь, благодаря которой удерживалась власть в стране, прекратилась, началась гражданская война, результат - разруха, голод, бандитизм, а самый прибыльный бандитизм - вооружённый захват иностранных судов, курс которых пролегал мимо африканского побережья и за которые можно было потребовать и получить выкуп от владельцев суден или грузов на них. Ни судовладельцы, ни экипажи судов не были готовы к такому повороту событий в этом районе мирового океана. Было известно о подобных случаях в районе Малайского архипелага, но, здесь, у берегов Африки ситуация до недавних пор был вполне спокойной. Греческий судовладелец долго не знал, как поступить, тянул с выполнением требования пиратов. А в это время обстановка на судне накалялась, его команда испытывала недостаток в пище и питьевой воде, и лучше всех знающий английский язык Валера, как рассказал много позже Валюшке капитан судна, позвонивший ей воскресным утром из Одессы, - Валера попытался поговорить с захватчиками. Он долго стучал в запертую снаружи дверь кубрика, где находился весь экипаж, но когда дверь, наконец открылась, он не успел сказать ни слова, получив сильный удар прикладом в грудь, в область сердца, после чего упал, потеряв сознание. Ночью он умер. У Валеры уже несколько лет были проблемы с сердцем, и он, уходя в этот последний свой рейс, обещал жене, позвонив из Марселя, где грузилось судно, что - всё, после рейса получит расчёт и вернётся в Харьков, накопленной за годы плаваний валюты хватит, он надеется, надолго, будет ещё как-то подрабатывать к пенсии, а чувствует он себя хорошо, лекарствами, на всякий случай, запасся, через пару месяцев будет дома. А вот как случилось... За время пленения лекарства, в приёме которых в большем объёме была необходимость из-за сложившейся ситуации, вызвавшей стресс, закончились, и его товарищи по несчастью ничем не могли ему помочь... Совершенно доконала Валюшку та часть рассказа капитана, в которой он сообщил, что тело Валеры, по приказу пиратов, было спущено в море, его товарищи только успели завернуть его в два одеяла и обвязать верёвками. Значит, и могилу мужа она никогда не увидит... "Вряд ли вас это утешит, - сказал капитан, - но ваш муж был моряком, хорошим моряком, и он похоронен по древнему морскому обычаю". Под конец разговора капитан, ещё раз выразив Валюшке свои соболезнования, попросил сообщить ему номер её банковского счёта, он перечислит на него последний заработок Валеры уже в гривнах. Последнее Валюшка уже не слышала, что-то щёлкнула в голове, она осела на пол в коридоре, где находился телефон, выпустив из рук трубку. К маме бросилась Стелла, не заметив сначала повисшую на проводе трубку, но потом, услышав доносящийся из неё как бы издалека голос, взяла трубку и сказала: "Извините, маме плохо, вы можете перезвонить позже?" Поздно вечером капитан позвонил снова, взяла трубку Стелла, капитан поинтересовался самочувствием её мамы, опять выразил сочувствие и повторил свой вопрос. Стелла нашла документы с номером счёта и продиктовала его. Деньги поступили на счёт через несколько дней, но Валюшка узнала об этом только спустя месяц.
   Стелла, в конце концов, уговорила маму выйти из дому. Старенький "жигулёнок" покойного Ивана Васильевича, отца Валеры, всё ещё был на ходу благодаря "рукастости" Кеши - Иннокентия, который, хотя был гуманитарием по профессии, в технике разбирался тоже - конечно, не в современных направлениях её, но в нужных в жизни механизмах вполне достаточно. Он был одногодком Стеллы, родился в Золочеве, районном центре области, в семье священника, и лет с четырнадцати, наверное, отцовский "Москвич" был на его попечении после того как несколько раз он помогал автослесарю из местного совхоза, прихожанину церкви, где служил отец, чинить выходившую из строя машину. И потом в каникулы он подрабатывал в ремонтной мастерской совхоза. Несмотря на желание отца, чтобы единственный сын (в семье были ещё младшие две дочери) пошёл по его стопам, Кеша, увлекавшийся историей, особенно - древней, поступил после школы на исторический факультет университета в Харькове, попал в одну студенческую группу со Стеллой, и в конце пятого курса они поженились. При этом он попросил свою избранницу покреститься, что и осуществил его отец в своей церкви и там потом обвенчал их. Валюшка и Валера, естественно, присутствовали при венчании. Им тоже отец Кеши предлагал тогда принять крещение, но родители Стелы, переглянувшись, вежливо отказались, сказав что-то вроде того, что подумают, может - позднее...
   Это "позднее" для Валюшки наступило как раз в тот день, когда дочка уговорила её выйти из дому, и Кеша отвёз их в Благовещенский собор, главный собор города. По дороге Стелла сказала маме, что они едут в церковь, тамошний батюшка убеждён, что сможет помочь ей. "Не отказывайся, мамочка, - сказала дочка. - Вот увидишь, тебе станет легче". "Делай, что считаешь нужным", - ответила Валюшка. И она безучастно слушала, что говорил ей благообразный седой священник, предложивший ей, в конце концов, покреститься, а потом молиться, молиться... Единственное, что дошло до её сознания из речи батюшки - наверное, потому, что она не ожидала от священнослужителя в его долгой тираде такой ссылки, а тот сказал, что даже Альбер Камю, французский писатель и философ-экзистенциалист, лауреат Нобелевской премии, считал, что "человек - животное религиозное". "Не отказывайся, мамочка, креститься", - шепнула ей Стелла, и Валюшка согласно кивнула. После проведенного обряда батюшка вручил ей молитвенник, а затем провёл службу "за упокоение души раба Божьего Валерия". Нельзя сказать, что Валюшка ничего не почувствовала в результате действий священника, но всё как-то происходило на периферии её сознания, однако дома по настоянию дочки начала читать молитвенник - сначала про себя, не особенно вдумываясь в содержание текста, но через некоторое время стала уже шептать молитвы, вслушиваясь в свой голос и находя определённый смысл в читаемом, а иногда читала молитвенник, стоя перед иконой Божьей Матери, висевшей в углу комнаты Стелы и Кеши. Там однажды она заметила на столике под иконой раскрытую книжку в мягкой обложке и с текстом, набранным крупным шрифтом, среди которого бросилось в глаза выделенное светло-зелёным фломастером слово "смирение". Валюшка взяла книжку и зашла в кухню к дочке спросить, что это за книжка, на что Стелла ответила, что - Кешина, маме полезно бы почитать, и Валюшка поняла, что книжка оказалась перед её глазами не случайно. Вернувшись в свою комнату, она стала её просматривать, поначалу не понимая, зачем дочка рекомендует её ей. Первая часть книжки была посвящена семи смертным грехам, перечень которых был составлен римским Папой Григорием Великим ещё в шестом веке и которые к Валюшке не имели никакого отношения - ей не присущи были ни гордыня, ни зависть, ни чревоугодие, ни гнев, ни алчность, ни - тем более - праздность и похоть. Но затем Валюшка прочла, что христианам полагается блюсти то же семь - в противовес грехам - святых добродетелей, и среди них, кроме целомудрия, умеренности, усердия, терпения, доброты и щедрости, которые она с полным правом и без ложной скромности могла бы отнести к себе, поскольку все эти качества пронесла через всю свою жизнь, - кроме них, в книжке значилось ещё смирение - слово, выделенное фломастером. Присуще ли ей смирение? Как сказать... Какое может быть смирение, если речь идёт о жизненных коллизиях, когда всё в обществе устроено так - и сейчас тоже, несмотря на крах тоталитарного режима, - что, даже будучи абсолютно уверенной в своей правоте, ничего не добьёшься, если соглашаться с неверными, зачастую - глупыми, решениями начальства да и просто каких-то чиновников и ничего не делать, чтобы изменить эти решения? Или, может быть, говорится о смирении перед Всевышним, предлагается принимать смиренно всё, что с тобой и с твоими близкими происходит, в том числе смерть? Валюшке трудно было с этим согласиться. Впрочем, какая она христианка? Только-только покрестилась...
   Тем не менее, как это ни казалось ей самой странным, через несколько дней она почувствовала некоторое облегчение, мысли о Валере, о Валере и себе уже душили её не до такой степени, как прежде, она начала интересоваться домом, а когда закончился отпуск, вышла на работу. Вообще-то говоря, особой работы не было, так - кое-что, по мелочам, и как институт ещё держался на плаву, она давно не понимала, а теперь ей стало вообще это не интересно. Институт разваливался на глазах, особенно это стало заметно после того как уволился Аркадий Германович Сафонов, который стал, к удивлению всех, не Сафоновым, а Брауном и который не стал скрывать, что собирается уезжать в Германию, на родину своего отца. В полупустом своём отделе Валюшка занималась своим делом машинально - проверяла, что сделано оставшимися в отделе немногочисленными сотрудниками, отвечала на вопросы, если они возникали у них, давала задания, но всё это, как говорят в таких случаях, "на автомате", мысли её были заняты другим, и среди них возникла ещё одна: а не пора ли выйти на пенсию?
   Более-менее Валюшка вышла из депрессии, когда Стелла родила девочку - крепкую малышку с тёмными - в свою маму - волосиками на голове. И мысли уже дважды теперь бабушки переключились в значительной степени на заботы о внучке, которую назвали в честь покойного деда Валерией, Лерочкой, решив, что это, к тому же, хорошее сочетание имени и отчества - Валерия Иннокентьевна. Да, жизнь, если говорить о ней в планетарном масштабе, думала Валюшка, не кончается, одно поколение уходит, другое появляется, жаль только, очень жаль, что внучку не увидит Валера, он так хотел именно внучку... И она решила: как только у Стеллы закончится декретный отпуск, она уйдёт на пенсию, будет ухаживать за внучкой. Так и сделала, была с Лерочкой до трёх лет, пока та не пошла в детский сад - правильно, когда ребёнок растёт, общаясь с другими детьми.
   Стелла работала в школе, которую когда окончил отец, напротив дома, преподавала историю, Кеша - сначала в историческом музее, потом лаборантом на кафедре в университете, поступив в заочную аспирантуру для подготовки кандидатской диссертации по теме, связанной с так называемыми "местами силы", историей их использования человечеством. Эта тема интересовала его давно, и он увлечённо рассказывал жене и тёще о том, что на Земле существуют участки с повышенной энергетикой, особой атмосферой местности, и пребывание там людей способствует или гармонизации организма и позитивному настрою, или же, наоборот, ухудшению самочувствия. Такие места могут быть где угодно: в городах, в горах, в поле, в болоте, на дне водоёмов. Именно в "сильных" местах с положительной энергетикой испокон веков строили храмы, монастыри, церкви, и назывались они святыми, или сакральными (сакральный на латыни - это священный в переводе). Кешу интересовало, как наши предки находили эти места, когда началось их использование в интересах людей, как это происходило. Сейчас известно много "мест силы", расположенных в разных частях света - например, гора Кайлас на Тибете, Иерусалим, а на территории России - Шайтан-озеро в Омской области, остров Кижи, древнее поселение Аркаим, остатки которого обнаружены в Челябинской области (Аркаим - пример "места силы", отрицательно влияющего на все живое, там деревья в прилегающих рощах и лесах страдают раковыми наростами, их стволы уродливо искривлены). Особенно много подобных мест, но положительно влияющих на человека, почему-то в Карелии, и это обстоятельство дало возможность исследователям предположить, что на этой территории существовала некогда древняя цивилизация - Гиперброрея.
   Это название было знакомо Валюшке, о Гиперборее интересно рассказывал Андрей Михайлович, свёкор Анюты, когда десять лет назад она с Валерой и Стеллой приезжали в Питер, чтобы попрощаться с семьями старшей дочки и сватов, уезжавших жить в Германию. Подробности Валюшка не запомнила, не до того ей тогда было, ведь дочка и внук уезжают насовсем, как они будут теперь видеться? Но название это врезалось в память, и, когда Кеша стал рассказывать о "местах силы" в Карелии - в крае, полном неразгаданных тайн и удивительных загадок, у Валюшки это сочетание названий - Карелия и Гиперборея - вызвало воспоминание о той поездке. Сообщение Анюты по телефону о скором отъезде вызвало поначалу шок, хорошо ещё, что было лето, Валера за день до того приехал домой, они вдвоём собирались на отдых в Крым, а у Стеллы уже начались каникулы перед четвёртым курсом. Они быстро собрались и отправились в Питер. Ехали поездом около суток, и всё это время они гадали, как, каким образом Анюта с мужем и Андрюшкой получили разрешение на постоянное жительство в Германии. Поняли одно: организовали всё это, безусловно, сваты, но как? Их недоумение по этому поводу развеял Андрей Михайлович. Он пояснил, что, вообще-то говоря, они с Риммой Григорьевной сами не ожидали положительного решения вопроса о переселении в Германию. Но решили попытаться... "Вы сами знаете, - говорил он, - какова обстановка у нас в России, да и у вас на Украине вряд ли лучше. На пенсию не проживёшь, сбережения превратились в пшик, детям выдают зарплату время от времени, а на что хватает этой зарплаты? Цены-то вон какие на всё... Вот такие дела... Раньше в течение семидесяти лет нас всех, охаивая дореволюционную жизнь в стране, уговаривали немного подождать, так как вот-вот наступит прекрасное будущее, но, по выражению Жванецкого, сложение тёмного прошлого со светлым будущим даёт серое настоящее. Так и было всю нашу сознательную жизнь - серость существования, несмотря на мои с женой - и ваши, конечно, тоже, дорогие сваты - некоторые личные успехи в жизни. Но страна развалена, и теперь, вообще, жизнь стала ещё серее... В общем, собрали мы с женой все документы, свидетельствующие о нашем происхождении, и пошли на приём к немецкому консулу. Очередь к нему была - не дай Бог... Только через неделю попали к нему. Такой средних лет мужчина с усталым лицом, по-русски говорил медленно, явно подбирая слова, иногда переспрашивал, и тогда Римма Григорьевна начинала объясняться с ним по-немецки, жена хорошо знает язык, не то что я - через пень-колоду, в школе когда-то учил, а в институте - английский, и всю жизнь пользовался им в своей работе. Так вот, мы считали, что можем претендовать на выезд в Германию по так называемой "еврейской линии", поскольку в сохранившейся метрике Риммы Григорьевны указана национальность её мамы - еврейка, а мои предки тоже, возможно, были евреями. Однако консул обратил внимание на девичью фамилию Риммы Григорьевны - Гинцбург. Он был заметно удивлён, сказал, что такая же фамилия была у его жены до замужества, а она немка. Потом он скопировал на ксероксе в соседней с его кабинетом комнате все наши документы, в том числе достаточно ветхие, связанные с историей семей наших родителей, сказав, что они его заинтересовали, он попытается выяснить всё, что связано с фамилией Гинцбург. Это займёт, как он считал, недели две, и тогда пригласит нас письмом ещё раз придти к нему - но уже без очереди, письмо послужит пропуском. Так и случилось. При новой встрече консул сказал, обращаясь к Римме Григорьевне, что её предок, немецкий барон, был подданным Германии, поэтому принято решение считать её немкой, и её семья, включая детей и внуков, могут прибыть в Германию на постоянное место жительство в качестве немцев-переселенцев и получить немецкое гражданство. Старший сын отказался от этого предложения, поскольку он только что защитил докторскую диссертацию, у него есть хорошие перспективы и в научной деятельности, и в финансовом отношении, так как он должен вот-вот получить грант от фонда Сороса на несколько лет, решение об этом уже принято, оформляются документы. А главное - внук Андрей, необычный ребёнок, его среду обитания, если можно так выразиться, менять нельзя никак. Миша и Анечка согласились поменять место и, я думаю, даже образ жизни - в надежде на то, что нашему с вами общему внуку откроются другие перспективы, он уж точно будет жить в цивилизованном обществе". После длинного монолога, который Валюшка и Валера внимательно слушали, Андрей Михайлович сделал паузу, потом улыбнулся и сказал: "Как пишет Жванецкий, "мало найти своё место в жизни, надо найти его первым". Первым - не первым, но отставать нельзя. Трудности у нас у всех, конечно же, будут, особенно у Миши и Анечки, но они справятся, молодые. Анечка немного знает немецкий, Миша - неплохо английский, подучатся, найдут работу. А вы будете приезжать в гости. Или они к вам. В общем, так...".
   Трудности у младших Соловьёвых, естественно, были, и немалые. Не было проблем лишь у старшего поколения: через короткое время после прибытия обеих семей в небольшой городок Лаймен в федеральной земле Баден-Вюртемберг, куда немецкие власти направили их для постоянного проживания, Римме Григорьевне как "немке" и её супругу стали выплачивать пенсию. Пенсии были рассчитаны с учётом их трудового стажа в Советском Союзе и оказались вполне приличными, обеспечивающими старшим Соловьёвым достойную жизнь в съёмной двухкомнатной квартире. С пенсиями им повезло, так как, если бы они переселились в Германию после 93-го года, пенсию получала бы только Римма Григорьевна - немецкие власти стали экономить. В том же доме, что родители Миши, поселилась, уже в трёхкомнатной квартире, и Анюта с семьёй. Первые года полтора, даже больше, они были на полном государственном обеспечении - пока учились сначала на языковых курсах, затем в годичной так называемой "компьютерной академии", находящейся в Гейдельберге. Благо - недалеко, примерно 50 километров от Лаймена, связанного с университетским центром регулярным автобусным сообщением. Всё это время маленький Андрюша находился на попечении бабушки с дедушкой, даже через год, когда он пошёл в школу, попав в специально организованный класс для детей, не знающих или плохо знающих немецкий язык. Весь этот год Римма Григорьевна занималась с внуком, прививая ему зачатки знаний немецкого языка. После окончания учёбы Анюта и Миша, зарегистрировавшись на бирже труда в своём городе, несколько месяцев не могли найти работу, но потом им повезло: биржа направила Мишу работать в местный муниципалитет, где освободилась вакансия компьютерщика, обслуживающего по своей специальности государственные учреждения в городе. А вскоре и Аннюта получила работу в школе, где учился Андрюшка - собственно, не в самой школе, а, если называть это учреждение по привычным советским меркам, в "группе продлённого дня", где проводят время школьники младших классов, пока их родители заняты на работе, обедают, готовят домашние задания. И Анечка была там в роли как воспитателя, так и педагога, помогавшего малышам справиться с математическими заданиями. Анюта и Миша практически были заняты по полдня, соответственно общий их заработок был недостаточен для обеспечения нормальной жизни, включая оплату квартиры, поэтому биржа труда доплачивала им до уровня установленного прожиточного минимума. Но всё это время они искали более достойную работу, рассылая так называемые "бевербунги", в которых указывалось их образование и прошлая трудовая деятельность. И, наконец, после многих отказов от возможных работодателей пришло приглашение на собеседование из "Центра астрономии" гейдельбергского университета - сначала Анюте, а через две недели Мише. Такое редкое совпадение, действительно - повезло! У обоих собеседование прошло успешно, и они были приняты на работу, стали заниматься привычным для себя делом, переехали в Гейдельберг. До окончания четырёхклассной начальной школы Андрюша оставался у бабушки с дедушкой, потом родители забрали его к себе, определили в гимназию.
   Первый раз повидаться со старшей дочерью Валюшка ездила в девяносто девятом, когда Анюта и Миша жили ещё в Лаймене, ездила вместе со Стеллой, Валера не смог, был в плавании, приглашение на поездку тогда оформляла Римма Григорьевна. А через год после гибели Валеры Анюта с семьёй приезжала в Харьков. И вот в этом году Валюшка снова поехала навестить своих родных, уже одна... Когда она как-то упомянула в разговоре с дочерью, что недалеко, в Баварии, живут её друзья ещё со студенческих времён, Анюта предложила ей съездить к ним, купила её железнодорожные билеты туда и обратно, и Валюшка позвонила Полинке.
  

5.

  
   При встречах Полины с Митей каждый раз, за редкими исключениями, они, улыбаясь и еле сдерживая смех, представлялись друг другу: "Полина - Дмитрий". Это стало шутливой традицией с первой их встречи здесь, в этом городе. Получилось так, что они почти год ничего не знали друг о друге. Камынины уехали в Германию в ноябре 97-го, а Коморные - в сентябре 98-го. Полина рассчитывала, что они уедут ещё весной, и поэтому, когда под самый новый, 1998 год, неожиданно нашёлся покупатель на их квартиру, да ещё и вместе с частью мебели, предложивший такие деньги, которые они и не предполагали получить, они дали согласие. Деньги были переведены сыну в Германию, а они, в ожидании отъезда, сняли однокомнатную квартиру недалеко от метро "Добрынинская" и перевезли туда свои вещи, полностью загромоздив ими, в том числе бережно упакованными картинами, своё временное жильё. Но отъезд всё откладывался и откладывался. Сначала Володю, когда он подал заявление на увольнение, уговорили поработать ещё два месяца, зная при этом, что он собирается уезжать на постоянное жительство в Германию, - уговорили, "давя на совесть", поскольку надо было довести до ума проводимую его подразделением важную разработку, а один из сотрудников, отвечающий за основную её часть, слёг в больницу с инфарктом. Потом началась волынка с разрешением Володе на выезд из страны, хотя он давно - и сознательно - ушёл от работ, связанных с секретностью. В конце концов, всё образовалось, и они уехали, прихватив с собой свою коллекцию картин, пополнившуюся за последние годы новыми интересными работами, приобретёнными задёшево, но потерявшую два экземпляра, авторами которых были ставшие известными художники и которые пришлось продать - правда, за приличную сумму. Эти картины таможенная служба не разрешила вывозить из страны, когда Володя, сделав фотографии всех картин, висевших в квартире, ещё до продажи своего жилья, обратился туда за соответствующим разрешением.
   Полина никак не могла предположить, что Камынины попадут в Германии в город, где обосновался её Боря. А Митя несколько раз пытался дозвониться по московскому телефону Коморных, но сначала никто не отвечал, а потом кто-то взял трубку и сказал, что никаких Коморных здесь нет, идёт ремонт квартиры, а где они, не знает.
   Борис Коморный приехал в Нюрнберг встретить родителей, которые должны были прибыть автобусом из Москвы, приехал загодя вместе с социальным работником еврейской общины города, в котором жил, а тот привёз с собой официальное письмо общины с визой городских властей. В письме говорилось, что община готова принять семью Коморных в составе двух человек, приехавшую из России, а виза городских властей свидетельствовала о согласии города взять на себя расходы по их содержанию. Макс, так звали спутника Бориса, с которым он был в приятельских отношениях, ещё до прибытия автобуса сходил в администрацию "пересыльного лагеря", куда прибывали все направленные в Баварию евреи-эмигранты из бывшего Союза, и предварительно согласовал там этот вопрос. Нужно только было, чтоб сами приехавшие появились в администрации и предъявили свои документы. Автобус опоздал ненамного, часа на полтора, Борис остался с вещами родителей, а Макс сопроводил их в администрацию, и буквально через двадцать минут все они уже сидели в такси - грузопассажирском микроавтобусе, - вызванном по телефону Максом, и ехали на железнодорожный вокзал. А ещё через три часа, уже поздним вечером, Полина и Володя вошли в квартиру сына.
   Борис был знаком с Пешневыми, с Георгием Сергеевичем его познакомил Макс, к которому Пешнев за полгода до того обратился с просьбой порекомендовать специалиста-компьютерщика. Пешнев намеревался тогда наладить выпуск городской русскоязычной газеты - вернее, городского приложения к дортмундскому изданию, в котором заместителем главного редактора был его старый харьковский товарищ. Из затеи Пешнева ничего не вышло, но он и Борис Коморный остались в добрых отношениях. И когда Борис позвонил ему с необычной просьбой, которая заключалось в том, что он хотел бы познакомить перебравшихся сюда недавно родителей с интеллигентными людьми того же примерно возраста, чтобы им - родителям - было с кем общаться, Пешнев рассмеялся в трубку, сказав, что спасибо за высокую оценку его личности и что - пожалуйста, пусть Борис приводит своих родителей, он с женой рады будут с ними познакомиться, только надо позвонить за пару дней до прихода, мало ли какие проблемы могут возникнуть у них, Пешневых... На вечер, когда должны были придти Коморные, Пешневы пригласили к себе ещё Митю с Людочкой, и Полина, когда потом вспоминала этот день, опять, как и тогда, ощущала какую-то нереальность происшедшего, не просто удивление своё и такое же удивление Мити, заметное и объяснимое, а просто - шок, когда они встретились в квартире Пешневых... Присутствие Мити при первой встрече с Пешневыми помогло разрядить её и Володи некоторую первоначальную неловкость - пришли к незнакомым людям, как-то всё-таки неудобно, несмотря на договорённость. Боря, сопроводив их сюда, представил родителей и хозяев друг другу и ушёл. Только он вышел, как раздался звонок домофона и явились Камынины. Жену Мити Полина не узнала бы, если б встретила её на улице - виделась с ней лишь однажды давным-давно, когда Митя был с женой в Москве. Ощущение нереальности у Полины усилилось, когда Митя, уже сидя за накрытым Лизой столом, сказал ей: "Полинка, будешь удивлена сейчас ещё больше. Дело в том, что Лиза и Юра...", - он кивнул головой в сторону сидевших слева от него хозяев и замолк, поскольку Пешнев, заметив удивлённый взгляд гостьи, направленный на него, перебил Митю. "Извини, Митя", - сказал Юра и, обращаясь к Полине, продолжил: "Юра - это моё домашнее, можно сказать, имя. Так называют меня и друзья. Ваш сын представил меня как Георгия Сергеевича, это верно, мои студенческие друзья звали меня Жорой, но вы и вы, - он посмотрел на мужа Полины, - можете называть меня Юрой, к чему эти формальности... Митя, ещё раз извини, так чем же ты хотел ещё удивить наших гостей?" "А тем, что Лиза и ты, - улыбнулся Митя (он с Пешневым давно был "на ты", с Лизой - нет, она всем обретённым в Германии знакомым, даже тем, кого Пешневы считали близкими друзьями, говорила "вы"), - вы знаете по Харькову наших общих с Полинкой друзей - Тату, Валюшку и Марусю - виноват, не Марусю, а Сильву, Марусей её мы называли в студенческие годы, производное от фамилии". "Ну и дела-а... - протянула Полина, откинувшись на стуле с высокой спинкой. - Действительно, нечто невообразимое... Уму непостижимо - найти с вами наших общих знакомых из прошлой жизни". "Да, - подтвердил Пешнев. - Сильва - подруга Лизы, они долго работали вместе, а мужья двух других ваших подруг - мои одноклассники, к тому же с Наташей Летневой мы одно время тоже вместе работали". "А свёкор вашей Валентины, - добавила Лиза, - был хорошим знакомым моего отца".
   Когда Лиза с помощью Людочки убрала со стола и Лиза приготовила всё к чаепитию (кофе предпочли только Юра и Володя Коморный), Полина спросила: "Юра, хотите меня окончательно привести в шоковое состояние? Соседом Таты в Харькове был мой хороший знакомый Сергей Свитнев. Неужели и его вы знаете?" "Конечно, - рассмеялся Пешнев. - Знаю, и очень хорошо. Это мой товарищ, мы учились в одной группе в институте". "Ну, всё, - вздохнула Полина. - Это, в конце концов, невозможно... Володя, - обратилась она к мужу, - разве можно было такое предположить? Что здесь, в этом немецком городе, мы встретимся с Митей Камыниным и познакомимся с семьёй, знающей многих наших друзей?" Володя пожал плечами и сказал, улыбнувшись: "Мы предполагаем, а Бог располагает... Чего только не случается в жизни...".
   Был уже поздний вечер, когда Коморные собрались уходить. Митя с Людочкой пошли проводить их к автобусу, остановка которого находилась прямо под окнами Камыниных. В ожидании автобуса - всего несколько минут - Полина спросила у Мити, как Пешневы оказались здесь. Митя в ответ рассмеялся. "Очень просто, - сказал он, - Лиза - еврейка, а у Юры мама была еврейкой. И они оба члены общины. В отличие от меня".
   Уже дома - они ещё жили у сына, но вот-вот должны были переехать в свою съёмную квартиру, там владелец квартиры производил ремонт - Полина никак не могла осмыслить происшедшее. Как такое могло случиться? Как её собственная судьба и судьбы близких ей людей смогли переплестись так, что на этих судьбах возникли новые перекрёстки с новыми персонажами, связанными своими уже судьбами с её жизнью? Кто управляет всем этим? Неужели - просто некое совпадение, простая случайность? Вот бы описать всё это... Но хватит ли умения?..
   Пешневы произвели на неё хорошее впечатление, и Володя был того же мнения. Красивая пара, ничего не скажешь. Лиза, по-видимому, была красавицей в молодости, она и сейчас по-женски весьма привлекательна со своими серо-зелёными глазами и пепельной головой, на которой чередуются чёрные и седые пряди. Женщины вообще редко отдают должное красоте других женщин, такой стереотип существует, но Полина всегда старалась быть объективной. А Юра - чувствуется, что человек он умный, выбивающийся из общего ряда себе подобных, интеллигентная речь... Хотя что это такое - интеллигент в современном понимании? Кто он в современном обществе? В английской энциклопедии приведены два понятия: интеллигент и - отдельно - русский интеллигент. Борис Васильев, автор повести, по которой был снят знаменитый фильм "А зори здесь тихие", считает, что русских интеллигентов, как сообщества, влияющего на жизнь страны, на родине давно уже нет, их уничтожила или выгнала за пределы отечества советская власть, недаром Ленин ввёл в обиход выражение "гнилая интеллигенция", отражающее отношение власти к знающим, думающим, воспитанным людям. Но и в Советском Союзе, как и в каждом народе, были люди, выделяющиеся из общей массы своей волей, талантом, работоспособностью, знаниями, почерпнутыми не только из используемых в школах и вузах учебников, эти люди и становились теми, кого стали называть "советской интеллигенцией". Однако они были вынуждены делать то, что им прикажет государство, иначе они вообще остались бы без средств к существованию. Истинная интеллигенция всегда была в конфронтации с государством, она была регулятором, который смягчает действия власти, а если она просит у неё денег, то какая же это интеллигенция? И теперь тоже те, кто считался "советской интеллигенцией", в большинстве своём служат власти, уже новой, другой власти, потому что у них нет своей экономической базы, а она необходима, чтобы жить, кормить семью и иметь возможность творить независимо от государства. С этими мыслями писателя Полина была, в принципе, согласна. И она, и её Володя относились к таким интеллигентам, Володя, можно сказать, - в первом поколении, она сама - во втором, но суть от этого не меняется. И уехали они в Германию не потому, что стало на душе отвратительно от "службы", от общей ситуации в стране, не от проявлений антисемитизма, которые безусловно имели место, но, скорее, лишь на бытовом уровне, и их семьи ни разу не коснулись - и она, и муж занимали приличные должности, она стала даже главным инженером швейного объединения, поэтому и зарплаты у них была выше среднего уровня, да плюс пенсии, а, значит, уехали и не по экономическим соображениям, как большинство (Полина была уверена в этом) евреев, эмигрировавших в Германию. Решились на этот шаг, зачеркнувший всю их прежнюю жизнь, в целом - благополучную, и не только в материальном плане, решились по одной причине: единственный сын и единственный внук жили уже там, и им, что греха таить, страшно было оставаться в старости без них. Правильно сделал Боря, что уехал тогда, в Германии Саша будет жить в цивилизованном обществе и его будущие дети тоже, а что ждало внука в Москве? Возможно, всё бы и обошлось, но не каждый ребёнок в существующей в стране ситуации - с бандитизмом, с бездуховностью, со стремлением любыми путями к большим деньгам, может вырасти нормальным человеком. Откуда возьмётся у ребёнка, а потом и подростка, юноши правильное понимание жизни, как разовьются высокие духовные потребности, если, кроме примера родителей и бабушек с дедушками, которые, конечно, ничему плохому его не научат, а, наоборот, будут стараться прививать ему только хорошее, существует влияние части одноклассников, для которых всё "по фигу", молодёжных компаний, которые жизнь воспринимают, как показывают её по телевизору - с бесконечными песнями и плясками, с пошлым юмором, с обязательным едва завуалированным сексом, с необъективной - до неприличия - оценкой всего, что происходит в стране... Нет, правильно тогда сделал Боря.
   Восемь лет, прожитых в этом южно-баварском городе, пролетели для Полины удивительно быстро - день за днём, год за годом... Сначала были определённые трудности - и с устройством быта, и с привыканием к местным порядкам, и, естественно, с языком, который она так и не освоила, хотя исправно посещала, когда была в состоянии физически, курсы немецкого языка, организованные при еврейской общине, - в отличие от мужа, как-то достаточно быстро приобретшего определённый словарный запас, чтобы можно было общаться при необходимости с чиновниками и немецкими врачами. Володе помогло некоторое знание идиша - достаточно обрывочное, вынесенное из детства, из семьи, где часто звучала речь на этом еврейском языке, распространенном когда-то среди евреев Центральной Европы и привнесённым в Российскую империю оказавшимися там его носителями. Разобраться в местной ситуации помогал сын да и повзрослевший внук.
   Время пролетело быстро ещё и потому, что за эти годы Полина перенесла две сложнейшие операции, возможные, наверное, и в Москве, но определённо такие дорогие, что осилить их было бы очень сложно, и потому, что им с Володей пришлось дважды менять здесь квартиры. Обе эти проблемы были связаны и с волнениями, конечно, и с определёнными трудностями, сопутствующими и поиску квартир, и обустройству на новом месте. С больной ногой стало через год после приезда совсем плохо, и единственным спасением стала замена тазобедренного сустава, титановый сустав был поставлен Полине в специализированной больнице бесплатно, на основании медицинской страховки, оплачиваемой государством. При выписке из больницы Полина получила справку, свидетельствующую о том, что в её организме находится металл, - такая справка необходима была в случае перелётов, поскольку аппаратура в аэропортах реагировала на него при проходе пассажира в зал ожидания перед посадкой в самолёт. Полине она была, действительно, необходима, поскольку надо было время от времени летать в Москву за пенсиями, накапливаемыми на сберкнижках её и Володи, да и по вопросам, связанным с изданием её новой книжки. Правда, пенсии Коморных потом стали их головной болью - когда у местных властей, выплачивающих социальное пособие, появилось понимание, что у их подопечных пенсионного возраста, прибывших из России, получаемые ими пенсии - это дополнительный доход, которые нужно вычитать из суммы пособия. И началась волокита с оповещением социальной службы о величине пенсий, с организацией перечисления их на счёта пенсионеров в Германии. Ситуация сложилась такая, что можно было даже позавидовать выходцам с Украины (например, Пешневым), которым, если они выехали за рубеж на постоянное место жительства, пенсия, по украинскому законодательству, не выплачивается.
   Через два с половиной года после первой операции Полина была вынуждена лечь на вторую - теперь "забарахлила" и вторая нога, опять стало трудно ходить. Вторая операция тоже прошла успешно, опять титановый сустав, и через месяц, после реабилитации в специальном центре при больнице, Полина снова почувствовала себя сносно, хотя слегка прихрамывала. Все остальные её "болячки" как-то приутихли, слава Богу, даже от волосяного покрова там, где он не должен быть у женщин, она полностью избавилась благодаря специальному крему, который посоветовал применять "домашний" врач, к которому они с Володей прикрепились и постоянно обращались при необходимости.
   А с квартирами им просто не повезло. Первая из них находилась недалеко от центра на втором этаже, и единственным её недостатком было то, что одна из комнат выходила окнами на трассу, по которой днём и ночью проносились машины "скорой помощи", направляющиеся с сиренами в центральную городскую больницу. Володя прекрасно оборудовал её, развесил привезенные картины, частью купив, частью самостоятельно соорудив к ним рамы. Но через полгода после первой операции Полины хозяин заявил им, что у него изменилась семейная ситуация, к нему переезжает дочка с маленьким ребёнком, она будет жить в занятой Коморными квартире, и он просит их в течение трёх месяцев освободить её. Вторая квартира, которая с трудом была найдена, находилась уже довольно далеко от центра города, была на третьем этаже без лифта, Володя опять применил всё своё старание, чтоб оборудовать её надлежащим образом, но ещё через год Полина почувствовала, что ей всё труднее подниматься домой, и Коморные стали снова искать квартиру. На этот раз удача повернулась к ним лицом. Найденная квартира оказалась в самом центре, в доме с лифтом, и недорогая - стоимость ежемесячной оплаты её вписывалась в ту сумму, которая выделялась получателям социальной помощи для оплаты съёмного жилья. К тому же социальная служба, на основании врачебного заключения о невозможности Полины подниматься пешком на третий этаж, даже оплатила перевоз их вещей и мебели в новую квартиру. И здесь вновь над постелью Полины (они с Володей спали в разных комнатах, интимные радости остались в прошлом) муж повесил в сделанной им рамочке напечатанный крупным шрифтом текст, который был привезен из Москвы и имел название "молитва". Этот текст при последней перед отъездом в Германию встрече со знаменитым киноактёром тот подарил Полине, сказав, что эта "молитва" висит в квартире кинорежиссёра Алексея Германа, она досталась тому в наследство от отца, писателя Юрия Германа, а как она появилась у последнего, актёр не знает. "Молитва", её содержание нашли отклик в душе Полины, и она решила, что этот текст всегда теперь должен находиться близко, чтоб она могла сразу, когда захочет, увидеть его. В тексте значилось:
   "Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь.
   Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать...
   Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить. Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом.
   Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности.
   Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели. Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них - все слаще.
   Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие.
   Усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других.
   Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок, доказав, что и я могу ошибаться...
   Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность.
   Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные из них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава - вершинные творения самого дьявола.
   Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях...".
   Каждый день Полина пробегала глазами эту "молитву".
   Уже из новой квартиры Полина пошла на вторую операцию.
   В промежутках между операциями и переездами из квартиры в квартиру (последние были связаны с достаточно долгими каждый раз обустройствами и организацией быта на новом месте) Полина всё свободное время писала - сначала шариковой ручкой, и её тексты набирал на купленном с помощью Бори компьютере Володя. А потом и сама она освоилась с компьютером, так было быстрее и удобнее, можно было легко править написанное. Она уже не представляла своей жизни без этого занятия, оно доставляло ей удовольствие, она писала, почти ничего не придумывая, - столько в её жизни было встреч с интересными людьми, и не обязательно знаменитыми, известными обществу, а просто хорошими, о перипетиях жизни и тех, и других она кое-что знала по их рассказам при встречах раньше и по своим собственным наблюдениям. И книжка, которая была издана в Москве, была посвящена этим людям, большинства из них уже не было на свете, а о тех, кто ещё был жив, в том числе о той знаменитости, которая подарила ей "молитву", Полина писала осторожно, чтобы, не дай Бог, не обидеть их. Об этой книжке ей удалось договориться благодаря старым связям в издательстве, где когда-то печаталась её кулинарная книга, издательство сменило название, стало частным, но адрес не поменяло, и в нём по-прежнему работала редактором милая женщина, при первой встрече с Полиной ей было лет тридцать, они тогда сразу, несмотря на разницу в возрасте, как-то пришлись друг другу по душе и потом не забывали звонить друг другу, чтобы поздравить с праздниками. И теперь их встреча была не то чтобы радостной, но вполне дружелюбной, редактор, естественно, выглядела уже не так молодо, однако по-прежнему производила приятное впечатление. Она согласилась прочитать рукопись, через три дня дала Полине свои замечания, с большинством которых Полина сразу же согласилась, вспомнив о том, что примерно то же ей говорил Пешнев, которому она давала прочесть написанное. А ещё через три дня, перед самым отлётом из Москвы, Полина подписала с издательством договор. Согласно договору она оплачивает работы по изданию её книжки, получит тридцать её экземпляров, а при реализации тиража, хотя бы 80% его, на её счёт в московской сберкассе будет перечисляться в качестве гонорара определённый процент от выручки. Книжка была издана, Володя из очередной поездки в Москву за пенсиями привёз тридцать экземпляров, но деньги на счёт Полины так и не начали поступать...
   Пешневу Полина давала читать всё, что писала и считала готовым, не случайно, а удостоверившись в наличии у него какого-то необъяснимого даже им самим чутья к слову. Его коробило, и это Полина видела по его лицу, когда в помещении в синагоге, предназначенном для разного рода собраний, он слушал на иногда устраиваемых там литературных вечерах выступления членов общины, начавших здесь, в эмиграции, писать - кто стихи, кто прозу, включая мемуары. Из разговоров с Пешневым Полина поняла, что, будучи сам человеком пишущим, он вообще-то относится с пониманием к попыткам людей на склоне лет, не обременённых заботой о "хлебе насущном", чем-то заниматься, ведь времени свободного много, а жизненный опыт значителен, и хочется как-то отразить его на бумаге - хотя бы для детей и, особенно, внуков, в надежде, что те когда-нибудь прочтут и поймут, что они, эти люди, прожили свои жизни не совсем зря. Отсюда - их записанные воспоминания, которыми хочется поделиться с другими, отсюда - стихотворчество, которое можно назвать поэзией с определённой натяжкой, если вообще можно назвать таковой, хотя есть всё-таки среди членов общины люди, пишущие неплохие стихи, но их раз-два и обчёлся. Сам Пешнев, по его рассказам, только в первые годы по приезде сюда дважды выступал на подобных вечерах с чтением своих пародий на с тихи советских поэтов, пародии принимались собравшимися хорошо, но он не решался читать там свои стихи, сборник которых издал здесь позже - за свой счёт, - понимая, что его стихи тоже не идеальны, и называя себя не поэтом, а "ремесленником стихосложения". А Полине его стихи нравились, хотя в них отсутствовали, как правило, всякие художественные приёмы, характерные для поэзии, но была мысль (Полина назвала бы это слово, применительно к стихам Пешнева, с большой буквы - Мысль), в них отражались, насколько возможно, коллизии предыдущей жизни, присущие не только жизни самого автора. Недаром его сборник так и назывался - "Отраженья".
   С семьёй Пешневых Коморные сблизились быстро. Полине нравились и Лиза с её чуть увядшей с годами привлекательностью и серо-зелёными глазами, во взгляде которых, когда она смотрела на мужа, светилась нежность, и Юра, называвший жену не иначе как Лизонька. Их отношения между собой вызывали у Полины некоторую зависть, поскольку у них с Володей, несмотря на полное согласие между ними, как это выглядело со стороны, уже давно не так, но было бы смешно как-то менять существующий уклад семейной жизни - возраст не тот, каждый из них жил своими интересами вне общего бытаЈ но помогая друг другу в случае необходимости и привычно постоянно "гавкаясь" по любому поводу, что, кстати, не осталось незамеченным Юрой Пешневым, и он иногда не мог удержаться, чтобы в шутливой форме не высказаться на эту тему при встречах с Коморными, если они собирались только вчетвером и Полина с мужем начинали обмениваться слегка затушёванными колкостями. Юра, с которым и Полина, и Володя как-то незаметно перешли "на ты", всё понимал, был наблюдательным, обладал чувством юмора и легко ориентировался в разных областях знания, посетовав однажды в разговоре, что те знания, которыми обладают интеллигентные, образованные люди его поколения, к которым относятся, естественно, и Полина с Володей, исчезнут вместе с ними, ведь молодёжь, в основном, зациклена на современной жизни с её проблемами, часто непростыми, он может судить по своей внучке, молодёжь не читает серьёзных книг, из которых можно многое почерпнуть, не читает почти ничего, кроме учебников и специальной литературы, связанной с профессией, имеющейся или будущей. Знаниями Пешнева время от времени пользовалась Полина, звоня ему, когда хотела уточнить что-либо, что невозможно было обойти в работе над очередной рукописью. Прочитав то, что написала Полина, или прослушав ею написанное при авторском чтении, он обычно высказывал несколько замечаний, среди которых особенно часто указывал на некую морализаторскую направленность рукописи и советовал смягчить это морализаторство: не надо, по его мнению, так прямо, "в лоб", наставлять возможного будущего читателя в том, что хорошо, что плохо. И Полина, как правило, следовала его советам. Несколько своих рассказов она послала в русскоязычные журналы, издаваемые в Германии, но их так и не опубликовали. Пешнев советовал ей, чтоб добиться публикаций здесь, попробовать писать статьи, а не художественную прозу, - статьи на разные темы, которые могут заинтересовать русскоязычных читателей в Германии и, соответственно, русскоязычные издания. Например, почему бы не написать об истории письменности в Европе, как она развивалась до немецкого первопечатника Гуттенберга - в общем, "откуда она пошла есть", если использовать выражение из древнерусской рукописи, проследить её историю: шумерские таблички с клинописью; изобретение бумаги в Китае, технология её изготовления тогда и потом в Германии, куда она попала через Испанию от арабов; как изготовлялся папирус в Египте, чем на нём писали; потом - пергамент (изначально он назывался "пергамен" - по имени древнего Пергамского царства, где впервые начали его применять), сыгравший злую шутку в истории рукописных книг, так как написанный на нём, изготовленном из тонкой телячьей или бараньей кожи, старый текст легко вычищался и писался новый, и так погибли безвозвратно древнейшие рукописи, в том числе первый перевод Библии на немецкий язык; и так далее. Или другая тема: в мире произошло столько случайных изобретений, сегодня так необходимых человечеству, - например, пенициллин или та же виагра, пользующаяся сейчас колоссальным спросом у немолодых мужчин, были получены случайно. Собрать бы все такие изобретения, поискать о них информацию в интернете, оформить в одну статью, она могла бы вызвать интерес... Полина понимала, что Пешнев в чём-то прав, вот её Володя по "наущению" Юры написал статью о Дизеле, изобретшем новый двигатель и работавшем когда-то в этом городе, Володя пересмотрел массу материалов о нём, и статья была напечатана в журнале, в котором сам Пешнев время от времени публиковал свои статьи. Они касались самых разных тем, они появлялись и в других изданиях, в которых, кроме статей, публиковались также его оригинальные кроссворды, в которых большая часть разгадываемых слов была связана с историей, географией, наукой, выдающимися личностями Германии. Юра - молодец, думала Полина, нашёл свою нишу для хоть какой-то здесь деятельности, до него никто не додумывался до таких кроссвордов, а они полезны для интеграции приехавших в местное общество. Всё это так, но у неё были другие планы. Она никак не могла решиться начать писать главную свою книгу, задуманную давно, хотя материалов для неё, включая бесценные, как она считала, тетрадки Игоря, накопилось уже много, и они постоянно дополнялись новыми, в том числе её записями о жизни в Германии, некоторые стороны которой и удивляли её, и были интересны сами по себе. Взять хотя бы ситуацию в местной еврейской общине, бытовавшие раньше склоки в ней, из-за чего многие члены общины перестали фактически участвовать в её жизни, в том числе Пешнев. Он однажды сказал ей, что физически не переносит скандалов, и с людьми, которые пытаются "брать на горло" оппонентов, он не хочет иметь ничего общего, а таких, у кого интеллигентность "и рядом не стояла", в общине много, они, может быть, по общей численности членов, и в меньшинстве, но их своеобразная активность создаёт впечатление, что других - нормальных, думающих, разумных - просто не существует.
   А Володя не такой брезгливый, но его активность в жизни общины проявилась не сразу, он, будучи по своей натуре человеком в делах вдумчивым, из тех, кто "медленно запрягает, но быстро ездит", изучал положение в общине изнутри. Получалось это как-то само собой. Года через полтора после приезда в Германию Володя, давно интересовавшийся еврейской историей и уже сносно читавший по-немецки, пользуясь, естественно, словарём, когда что-то не мог понять, пошёл к председателю правления общины, польскому еврею, попавшему в этот город сразу после войны молодым человеком и сколотившему здесь состояние, теперь немецкому пенсионеру, и договорился с ним, что будет - безусловно, бесплатно - разбирать архив общины, сложенный в беспорядке в каморке на третьем этаже здания синагоги. Примерно год ушёл на то, чтоб навести приблизительный порядок в архивных документах. Он нашёл в них много интересного, побывал, заручившись письмом из правления, в городском архиве, сняв там копии с некоторых документов, касавшихся жизни евреев в городе до Второй мировой войны, побеседовал с единственным выжившим при нацистском режиме евреем, уже глубоким стариком, жителем города с довоенных часов. Вскоре почерпнутые сведения Володя изложил в брошюре, небольшой тираж которой был оплачен общиной и которая содержала информацию о численности общины до войны, фотографии прежнего здания синагоги, где собиралась еврейская община до постройки нынешнего здания, законченного строительством в 1917 году (надо же - в разгар Первой мировой войны!), а также фото здания в центре города, куда нацисты сгоняли евреев перед отправкой в концлагерь, и многое других интересных материалов, связанных с евреями города. К тому времени прежний председатель общины умер, его место заняла молодая женщина по имени Аврора, которая, когда Коморные приехали, была помощницей Макса, приятеля Бориса, в социальной службе общины, но сумела "подсидеть" его, и Макс был уволен, обвинённый по инициативе Авроры в каких-то прегрешениях, и она заняла его место, а потом сумела добиться своего избрания председателем общины. Мало для кого было секретом, что Аврора постепенно стала относиться к деньгам общины как к своему кошельку, но долго удерживала свой пост благодаря поддержке многих "горлопанов", получавших от неё разного рода подачки. В общине зрело недовольство её деятельностью, среди тех, кто правильно понимал ситуацию, не малую роль стал играть Володя, и Полина как-то раз на курсах немецкого языка случайно услышала разговор двух женщин, в разговоре был упомянут её муж, названный "серым кардиналом". Дома она сказала об этом Володе, тот, засмеявшись, ответил, что вряд ли он достоин такой чести, он просто иногда даёт советы фрондирующей части членов общины, как поступать в тех или иных случаях. Видимо эти советы пришлись кстати, поскольку ещё через некоторое время была проведена ревизия финансового состояния общины, и вскрылись такие нарушения, какие не позволяли Авроре и дальше возглавлять общину, её чуть не отдали под суд, но пожалели, вняв её обещаниям возместить потраченное не на нужды общины. Правление было переизбрано, и заместителем председателя, юриста средних лет, стал Володя.
   ...Володя уже стоял в коридоре у дверей одетый, собравшись с утра поехать в общину, где по четвергам, согласно графику, он как член правления должен был принимать посетителей, когда раздался телефонный звонок, Полина, видимо, его не слышала, находясь в кухне за плотно закрытой дверью. Володя сделал несколько шагов назад, открыл кухонную дверь, сказал: "Полина, телефон. Я опаздываю", - он торопился на остановку автобуса, который приходил точно по расписанию. Полина поспешила в комнату к телефону и, поднимая трубку, услышала, как за мужем захлопнулась входная дверь. Звонил Пешнев.
   - Доброе утро, Полина, - сказал он. - У меня для тебя приятное, надеюсь, известие. Послезавтра к нам приезжает Сергей Свитнев. Хочешь его увидеть?
   - Привет, Юра. Конечно, очень хочу. Долго здесь будет Серёжа?
   - Не могу сказать точно. Два-три дня, по-видимому. Он остановился в Мюнхене у нашего общего товарища. И у него, насколько я понял по телефонному разговору - он звонил только что, - обширные планы на пребывание в Германии. В общем, если нет возражений, послезавтра ты с Володей - к нам, часам к двум.
   - Обязательно. Спасибо. Привет Лизе. До встречи.
   Они распрощались, и Полина подумала, что какая интересная неделя выпала: только третий день пошёл, как уехала Валюшка, а теперь приезжает Свитнев. Встречи, встречи - как напоминание о прошлой жизни, о молодости... Как выглядит теперь Серёжа, как живёт? Десять лет они не виделись...
   Свитнев на вид не изменился мало, но, конечно, возрастные изменения всё-таки заметны, отметила про себя Полина, в каком-то порыве поцеловав его в щёку, когда Пешнев, открыв дверь ей и Володе, отступил назад, и она увидела стоявшего здесь же, в прихожей, Сергея. У него прибавилось седины, стали глубже морщины в уголках рта, но те же внимательные глаза за толстыми стёклами очков, та же приятная улыбка... В комнате, куда, раздевшись, вошли Коморные, их, кроме Лизы, с которой они тоже расцеловались, встретила ещё незнакомая пара, Юра перезнакомил гостей, высокого мужчину с седой копной на голове и правильными чертами мужественного лица, которое тронули годы, звали Аркадий, его жену, полную женщину - Милой. За обедом и после его окончания тянулись бесконечные разговоры о жизни в Германии и в бывшем Союзе, о детях и внуках, и Полине никак не удавалось расшевелить Свитнева, чтоб он подробнее рассказал о своей жизни, он ограничивался тем, что говорил, что всё у него нормально, работает ещё, что вот он вырвался в отпуск в Германию, что хочет объездить здесь всё, что будет возможно, съездит обязательно в Париж, что он согласен со своими друзьями, говорившими ему, что для экскурсий он выбрал не лучшее время года, лучше бы весной или в начале лета, но так получилось. Полина надеялась, что разговорит Свитнева позже, он же не откажется зайти к ней домой, как было в прежние годы, пусть дом её уже другой, не в Москве, а здесь, но это её с мужем дом, и в их доме его всегда привечали. Узнав, что Аркадий с женой сегодня же возвращаются в Мюнхен, она пригласила Пешневых и Свитнева назавтра к себе, но, но в ответ Сергей, переглянувшись с Юрой, сказал:
   - Извините, Полина, но завтра я никак не могу. Завтра мы идём к моим друзьям из того города в Казахстане, где я провёл значительную часть жизни. Они живут теперь здесь, вот такое совпадение. Уже созвонились с ними. Вы знаете семью Красс, Галину и Альфреда?
   Полина не была знакома с ними, но слышала о них от Пешневых. Вообще-то она, кажется, уже слышала эту фамилию, кажется - от Таты когда-то, фамилия, если сейчас Полина не ошибается, запомнилась тем, что напоминала персонажа романа о восстании Спартака, это же говорила и Тата, которая, как помнится, рассказывала, что в эвакуацию жила где-то в Поволжье в доме с табличкой с этой фамилией. А здесь Юра и Галя Красс учились вместе на языковых курсах, были симпатичны друг другу, а когда выяснилось, что у них есть общий знакомый - Сергей Свитнев, - сблизились, стали встречаться семьями. Полина помотала отрицательно головой, а Свитнев продолжил:
   - К тому же, к ним должен завтра приехать повидаться со мной мой тёзка Сергей, Сергей Иванович Камынин, младший брат вашего приятеля Дмитрия Ивановича, а мы с тёзкой долго работали вместе. Он, я думаю, заедет и к своему брату. А давайте, Полина, встретимся послезавтра? Я специально - он улыбнулся, - останусь здесь ещё на один день, чтоб пойти к вам в гости.
   Так и договорились. В понедельник Пешневы и Свитнев с роскошным букетом осенних цветов явились к Коморным. После ужина Полина опять начала расспрашивать Свитнева о его жизни. Он не хотел вдаваться в подробности (кому они могут быть интересны?), но рассказал, что мамы давно нет, он женат на женщине, с которой его много связывало ("Слава Богу, - вставила Полина. - Негоже, когда мужчина нашего с вами возраста живёт один"), всё, в общем, хорошо, здоровье пока подводит не очень. Свитнев не хотел рассказывать о Кате, Полина её не знает и даже никогда не слышала о ней. А вчера у Крассов, вспоминавших Катю и передавших ей огромный привет, он рассказал, как случилось, что они с Катей опять вместе. Дело в том, и это знали Альфред и Галя, что, когда дочка Кати окончила школу, её отец, перебравшийся к тому времени в Алма-Ату, забрал её к себе, там она поступила в университет, но после третьего курса бросила его, выйдя замуж за служившего там офицера-орденоносца, и вскоре уехала с ним, переведенным продолжать службу в Краснодар. Её отца, бывшего мужа Кати, уже не было в живых, дочка не хотела оставаться жить вместе с его вдовой, с которой и при жизни отца отношения у неё были сложными, а у молодой семьи своего жилья не было, и отъезд в Краснодар был выходом из ситуации. В начале девяносто первого года она родила двойню, двух мальчиков, Катя уже в это время была в Краснодаре - взяв отпуск, поехала к дочке перед её родами. Детки оказались слабенькими, дочка сама не справлялась с ними, тем более что сначала бытовые условия были ужасными - вся семья жила в офицерском общежитии, но после рождения детей зятю Кати дали, к счастью, без очереди трёхкомнатную квартиру, учитывая, вероятно, и его бывшие "афганские" заслуги, такое была большой редкостью. Вернувшись ненадолго домой, Катя рассчиталась на работе, продала - совсем дёшево, поскольку надо было быстро - свою квартиру (это уже можно было сделать) и, несмотря на недовольство Свитнева, уехала жить в Кировоград, где вскоре нашла работу по своей врачебной специальности. Свитнев и Катя переписывались, не часто, но всё же, он тяжело переживал её отъезд, Катя тоже, судя по её письмам, была несчастлива, но дочь и внуки, которые постоянно болели, требовали её внимания, и изменить она ничего не могла. Совсем плохо стало, когда через четыре с половиной года зять погиб в Чечне. Почти целый год Свитнев не знал об этом, Катя не писала, а когда написала, он сразу же поехал в Краснодар и уговорил Катю переехать с дочкой и внуками к нему в Харьков - он уже жил один, мама недолго прожила после его возвращения из Казахстана, трёхкомнатная квартира даже пугала его своей пустотой... Ещё через три месяца в Краснодаре были улажены все формальности и продана квартира ("Не тратьте эти деньги, - сказал Свитнев Кате и её дочери, когда приехал за ними, чтоб перевезти в Харьков семью - уже свою семью, как он считал и надеялся на это, - не тратьте, они пригодятся в будущем мальчикам"). И новый 97-й год они встречали уже в квартире Свитнева. А через месяц он официально оформил брак с Катей, иначе её с дочкой и внуками нельзя было прописать в его квартире, которая стала его собственностью без особых проволочек - благодаря заблаговременным завещаниям сначала отца, а потом и мамы. Мальчики - теперь уже подростки, учатся в школе рядом с домом - в той школе, которую оканчивал Пешнев, они получают из России пенсию за погибшего отца и остались жить с бабушкой и с ним после того как дочка Кати в позапрошлом году вышла замуж за бездетного вдовца, старшего её на три года, он понравился и Кате, и Свитневу - приятный в общении мужчина, инженер. Дочка переехала к нему в двухкомнатную квартиру в относительно новом районе города, но рядом со станцией метро, и сейчас ждёт ребёнка. Катя нервничает по этому поводу, ведь дочке уже тридцать шесть. Она все годы работала, даже после того как оформила пенсию, только недавно оставила работу.
   Чтобы переключить внимание Полины от себя, он, хитровато улыбаясь, сказал:
   - Вот позавчера вы и Володя познакомились с нашим с Жорой товарищем Аркадием. Он никого вам не напомнил?
   Полина пожала плечами:
   - Нет.
   - Совсем никого? А если порыться в своей памяти, вспомнить, как в песне, "когда мы были молодые..."?
   - Не тяните, Серёжа, что я должна вспомнить? И кого?
   - Макеевка, зима, девушка, поскользнувшись, упала, два парня, как галантные кавалеры, помогли ей подняться и проводили домой...
   Полина охнула:
   - Неужели? Аркадий - тот ваш товарищ?
   - Да. Вспомнили, наконец?
   Полина кивнула. Значит, позавчерашний их с Володей новый знакомый - для неё и не новый вовсе. Сколько лет прошло! Конечно, она не могла теперь его узнать, увидев впервые после той мимолётной встречи, но хорошо помнила, что он тогда так понравился ей, что снился, и долго, даже эротические сны с его участием являлись, хотя его лицо постепенно стёрлось в памяти.
   - Удивительная вещь - жизнь, - глубоко вздохнув, сказала она. - Не перестаю поражаться её хитросплетениям. Ну как, скажите, Серёжа, такое возможно? Здесь, в Германии, встречаю человека, которого один раз видела - сколько лет назад? Сейчас подсчитаю... Да, почти сорок семь лет назад...
   Теперь Свитнев пожал плечами, отвечая:
   - Старая сентенция: и невозможное возможно... Такова реальность.
   - Да, реальность... Серёжа, - Полина посмотрела на Свитнева, - у вас есть ещё время? Я хотела бы прочитать свой новый рассказ, Юра мой главный критик.
   - Время до поезда есть, - ответил за Свитнева Пешнев, посмотрев на настенные часы нал дверью в комнату. - Послушаем тебя, Полина.
   Рассказ был о знакомом Коморных режиссёре-документалисте, о его давней поездке в Болгарию с посещением старинного города Велики-Преслав, который был столицей Первого Болгарского царства при царе Симеоне Великом и который был захвачен позже киевским царём Святославом, желавшим перенести в него свою столицу, а ещё позже вошёл в состав Византии. Рассказ вёлся в основной своей части от лица режиссёра, об интересных встречах его в этом городе, о впечатлениях от развалин церкви, построенной Симеоном, от текста конца десятого века, найденного в ней, написанного на глаголице - славянской азбуке, предшествующей кириллице.
   Окончив чтение, Полина, сняв очки, посмотрела на гостей:
   - Ну как?
   - Интересно, - сказала Лиза, - для меня нечто новое, особенно - о Святославе. Не знала.
   - Что интересно, это точно, - поддержал жену Пешнев. - Если дашь мне почитать самому, я уточню своё мнение. Кажется, есть некоторые шероховатости в тексте, надо ещё раз почитать.
   - Вы молодец, Полина, - сказал Свитнев. - Очень интересная тема.
   Он снял очки, протёр их платком и продолжил:
   - В истории славянской письменности до сих пор не всё ясно, так считают учёные мужи. Кириллица, азбука, которой мы пользуемся, возникла на базе глаголицы. Буквы глаголицы были довольно сложны для написания и чтения, так как имели разного рода завитки и петельки, которые здорово мешали. Сначала монашествующие братья Кирилл и Мефодий, в миру Константин и Михаил, при этом Михаил был старшим из братьев, придумали для славян, в первую очередь - для болгар, глаголицу с целью перевода на понятный для них язык богослужебных книг, что и было сделано в 863, если не ошибаюсь, году, чтоб легче было нести славянам "слово Божие". Главным среди братьев в этом деле бы Кирилл, он был более образованным и считался известным богословом. Глаголица распространилась по всему миру и не только славянскому. Анна, дочь Ярослава Мудрого, ставшая королевой Франции в одиннадцатом веке, привезла с собой Евангелие, написанное на глаголице, и именно на нём приносила королевскую клятву. И в последующие несколько столетий французские короли присягали на этом Евангелии - вплоть до Людовика Четырнадцатого. А затем, как предполагается, на базе глаголицы уже учениками Кирилла и Мефодия была разработана более простая в написании азбука, названная кириллицей в честь учителя. Это уникальное явление среди всех известных способов буквенного письма, поскольку только в ней есть смысловое содержание, и набор букв кириллицы представляет как бы "послание к славянам". В самом деле, если читать старую азбуку, у каждой буквы которой было своё название до реформы азбуки советской властью в 1918 году, то получается - вслушайтесь - такой текст: "Аз буки веде. Глагол добро есте. Живите зело, земля, и, иже како люди, мыслите наш он покои. Рцы слово твердо..." Дальше я, увы, не помню.
   - Ну, Серёжа, вы по-прежнему поражаете своими познаниями, - сказала Полина, внимательно слушавшая Свитнева. - Как всегда, и в разных областях... Вам бы книги писать...
   - Нет, увольте, - улыбнулся Свитнев, вставая с кресла. - Достаточно того, что пишете вы и наш друг Жора - простите, для вас - Юра. Вы читали его роман?
   - Нет, - ответила Полина, - всё жду, когда Юра его распечатает. Я не могу читать большие тексты на компьютере.
   - А я прочту, как только вернусь домой. Жора уже переслал мне его по электронной почте. Ладно, - сказал Свитнев, сделав шаг к Полине, - был очень рад повидаться с вами, Полина и Володя, но пора уходить. Всего вам самого доброго! Надеюсь, что ещё когда-нибудь увидимся.
   После ухода гостей (Володя пошёл проводить их к автобусу), Полина почувствовала вдруг такую усталость, что села у неприбранного стола. Встречи последней недели и мысли, связанные с ними, взбудоражили её, в голове был какой-то сумбур, никак не укладывалось "по полочкам" всё увиденное и услышанное. Пересилив себя, она вынесла в кухню посуду и к возвращению мужа перемыла её, после чего, хотя было ещё рано и для неё необычно, пошла спать. Сон был тяжёлый и прерывистый, в сновидения являлись её друзья со студенческих лет, люди из её окружения в Москве и здесь, но являлись как-то странно - то по отдельности, то группами, состав которых в реальной жизни был бы невозможен: зеленоглазая Тата, ещё молодая, какую Полина впервые увидела пятьдесят лет назад, со вчерашним седовласым Аркадием у Стены Плача, как Полина представляла её по фотографиям; Сильва обсуждает что-то в Доме кино с известным советским актёром и режиссёром, некрасивым, но обаятельным и знаменитым; Саня с Пешневым играют в шахматы (Полина удивилась во сне - разве Саня умеет играть в шахматы? Пешнев - да, и любит); Валюшка и её тётя Берта на даче Игоря, тётя режет овощи на салат, а Валюшка интересуется у Игоря, жарящего шашлык, когда он будет готов; Свитнев, Аркадий Самойлович (ещё один Аркадий!) и Люсьена Наумовна, сидя у неё в московской квартире за столом, спорят о времени появления кириллицы...
   Когда Полина окончательно проснулась, было ещё темно, только-только начинался поздний осенний рассвет. Она села на постели, покрутила несколько раз головой - вверх-вниз, вправо-влево, - пытаясь сбросить давящую тяжесть в ней, потом, протянув руку, включила настольную лампу на письменном столе рядом с постелью и, захватив халат, пошла в ванную. Умеренно контрастный душ немного помог придти в себя, на обратном пути в свою комнату она заглянула к мужу - Володя спал на боку, мерно посапывая. Полина села за стол, взяла из стопки в папке на столе лист бумаги, ручку и написала крупными буквами "Перекрёстки судеб". Это словосочетание крутилось в её голове, когда она проснулась, оно, видимо, так ей казалось, загрузив собой полностью мозг, и разбудило её. Может, это не случайно? И так надо назвать её будущую главную книгу? Во сне пришло озарение, как (Полина усмехнулась про себя, когда на ум пришло такое сравнение) у Менделеева с его периодической таблицей? А, действительно, почему бы и нет? Почему не назвать так книгу? Переплетение судеб её близких и не очень близких людей с их мыслями, желаниями, склонностями, ошибками в жизни и достижениями, её размышления об этих судьбах, её знания многих деталях жизни вообще, накопленные за годы как результат и собственного опыта, и опыта более умных, чем она сама, если подходить самокритично, людей, которым они делились с человечеством, и её собственные догадки в размышлениях, которые приводили подчас к определённым обобщениям, можно сказать, "около философским", не всегда верным, возможно, но интересным ей самой, - всё это должно быть отражено в книге.
   Как изложить в книге свои мысли о мироздании (если говорить высоким слогом) и мысли других (например, Игоря), Полина примерно представляла, но как они смогут влиться в контекст описания жизни её и её друзей, без которого - этого описания - она не мыслила обойтись ни в коем случае? Ведь без этого книга станет не художественным произведением, чего она желала, а сухим трактатом, интерес к которому возникнет у немногих... Значит, нужно проследить, как в течение жизни переплетались судьбы, перекрёстки которых дают повод считать, что мало что в жизни происходит случайно.
   Полина взяла ещё один лист бумаги, решив графически обозначить эти перекрёстки, нарисовать нечто вроде схемы, отражающей случившиеся (но, всё-таки, не случайные, как она была уверена) связи в жизни некоторых персонажей будущей книги - тех из них, кто был ей особенно близок. Вот их было семеро в студенческой компании, прибывших в Москву учиться кто откуда, и свою дружбу друг с другом они пронесли через всю жизнь, за одним исключением: Тата и Саня не контактировали после своего давнего развода, хотя, как хотелось бы думать Полине, если бы они сейчас встретились, то - дружески. Саня и Игорь - дальние родственники, у каждого дед по маме носил дворянскую фамилию Вележанов, деды были троюродными братьями. Один родной дядя Сани работал в Днепропетровске в одном институте с Митей, они и вне работы поддерживали дружеские, можно сказать, отношения, хотя Митя был на много младше, Митя был знаком и с другим дядей Сани. Саня женат вторым браком на двоюродной сестре "сынка" Люсьены Наумовны, как она его называет, Лёни, а падчерица Сани, которая относится к нему как к отцу, вышла замуж за старшего сына Сильвы. Игорь - тоже "сынок" Люсьены Наумовны, "сынки" знакомы. Как и Юра Пешнев, Игорь и Валюшка детьми были в эвакуации в Ташкенте, их мамы дружили с семьёй Пешневых и даже после войны с ней переписывались. Возможно, там тогда был и Марк, не состоявшийся жених Таты в студенческие годы (как бы это проверить? Было бы интересно, если - да), мама которого, если это тот Марк, была знакома с Пешневыми с довоенных времён, а отец Таты выходил из уже занятого немцами Харькова вместе с отцом Юры. Отец Лизы Пешневой, как она рассказывала, был хорошо знаком со свёкром Валюшки (она это подтвердила в свой недавний приезд) и, как свидетельствует Игорь в своих записях, с его отцом тоже. Лиза подружилось с Сильвой, когда Сильва, Валюшка и Тата почти одновременно стали жить в Харькове, мужья Таты и Валюшки были одноклассниками Юры Пешнева, его институтский товарищ Аркадий Сафонов - тот, в которого она, Полина, мгновенно влюбилась при случайной встрече с ним в юности, что потом некоторое время не давало ей спокойно спать - долго был начальником Валюшки на работе. Родители другого товарища Юры - Сергея Свитнева - жили в одном подъезде с Татой, и её муж был знаком с ним со школьных лет, а сама Тата одно время работала в подчинении у Юры, а потом, уехав в Израиль, попала на работу в проектно-строительную контору, где ведущим специалистом был тоже одноклассник и её мужа, и Пешнева, друживший с Юрой со школьных лет и ставший недавно, к тому же, его сватом, так как единственный сын Пешевых женился вторым браком на его дочке. Не будучи знаком с Лизой до переезда в Германию, Митя раньше не раз видел её - и в своём родном селе на соседнем с его родительским домом участке, новой хозяйкой которого стала сестра Лизы, и во время командировки в Харьков, встретив её вместе с Сильвой. Младший брат Мити Сергей значительное время проработал под руководством Свитнева, он был женат на дочери старшего брата соседа Свитнева по дому в казахстанском городе, где все они жили, и со своими соседями, Альфредом и Галиной Красс, Свитнев дружил; с подругой Галины долго встречался и, в конце концов, женился на ней, уже вернувшись в Харьков. Альфред и Галина стали здесь, в Германии, приятелями Пешневых, Сергей Камынин со своей семьёй и родителями жены, приехав в Баварию ещё раньше, живёт в соседнем городе, недалеко, приезжает к брату. Наконец, сама Полина, оказывается, и раньше видела Юру - Тата, будучи в Москве, обратила её внимание на него, выходящего из подъезда дома, в котором они с Володей жили последние годы в Москве, Пешнев шёл вместе с их соседом, Володиным знакомым, но она, конечно, не запомнила Пешнева и познакомилась с ним только здесь. В тот день знакомства Митя говорил, что, когда они поженились с Людочкой, то сняли в Томске квартиру у женщины, девичья фамилия которой была Пешнева, звали - Майя, и она, узнав, что Митя родом из Харьковской области, просила навести справки о её родственниках в Харькове, но мало что могла о них сказать, и Митя не смог выполнить её просьбу. На это Юра тогда ответил, что у его деда Пешнева была большая родня, и ему помнится, что его тётя Мария, кажется, когда-то называла это имя, но он не уверен, и больше ничего сказать по этому поводу не может.
   Вот такие пироги, как говаривала в неоднозначных, не совсем понятных ей ситуациях покойная тётя Берта... Все эти связи между близкими Полине людьми как-то сами по себе всплыли в её памяти, она пыталась отобразить их графически - кружками, линиями, стрелками. Схема получилась сложная, но она чувствовала, что не всё отразилось в ней, скорее всего, она просто не всё знает, но предполагает, что существуют и другие связи, например, не даёт покоя запомнившаяся ей фамилия Старов из недавно перечитанного послания бабушки Игоря его маме. Тем более что эта фамилия тоже связана с Харьковом, и Свитнев говорил Игорю, что знал женщину с такой фамилией, вполне возможно, что её знал и Пешнев (надо будет его спросить, как она не выяснила этого раньше?). Вряд ли кто-нибудь, кроме Полины, смог бы разобраться в нарисованной ею схеме, но этого и не надо, для неё схема была понятной. Но как описать все перипетии жизни персонажей её книги, всех персонажей, а их будет больше, чем те, самые близкие ей, которые получили своё место на этой исчёрканной схеме? При этом вполне возможно, что, описывая эти перипетии, ей придётся самой что-то додумывать (или - придумывать?). Как логично, но в то же время интересно для будущего возможного читателя отразить словом пересечение линий и стрелок между кружками на её схеме? Часть пересечений она назвала для себя перекрёстками - перекрёстками судеб её и её друзей-товарищей...
   Что ж, будет стараться... Пора приступать к книге...
  

2008 - 2010 гг.

  
  
  
  
  
  
  
  
  

2312

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"