Перевалова Алла : другие произведения.

Отдушины

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Ее мужчина
  
  Указали, что Новый год надо встречать в зеленом с коричневым. На мне свитер с зелеными клеточками. Рядом со мной - игрушечный медвежонок, коричневый с красной грудкой. Скоро нас тоже поздравят, как весь советский народ, правда, ключи от телехоллов общежития разобрали и сидят на них, а на дверях телехоллов висят замки, и мы с мишкой от лица народа не можем пробраться к телевизору, хотя очень хочется - и для нас петь будут.
  31 декабря я позвонила подруге в 12 часов дня. Где-то новый год уже наступил на хвост старому, а мы еще не решили, где его встречать, с кем, как. Я настаивала на телевизоре и готова была ехать при его наличии на край света, то есть к подруге, потому что живет она именно там. Телевизор обещал привезти Ее мужчина. Оставить и уехать. Потому как Ее мужчина был не только ее. Через неделю он зарегистрирует брак с незаконной женой, то есть она с ним год жила вне закона, а через неделю заживет в законе. Чему он не рад - он рад моей подруге, но деньги записаны на жену и машина оформлена на нее в силу его страха из-за не совсем дозволенных махинаций его жизни. Он - деловой, а это всегда шатко: сегодня можно, завтра посадят. Вот и спасает имущество заранее.
  А так как новый год праздник семейный, то любой семьянин за пять минут до двенадцати должен появиться на пороге своего дома. Пусть стонут и чахнут в эту ночь любовницы. Переживут. Простят. Никуда не денутся. Жены стонать не будут. И денутся. Особенно если с деньгами и машиной. Потому женами в эту ночь дорожат.
  Моя подруга возлюбленная. Ей обещаны фрукты, продукты, игрушки, телевизор. Елка уже завезена и установлена. Запах и цвет обеспечены. Все остальное Ее мужчина должен доставить до боя курантов. А куранты прослушать уже с женой.
  Я выслушала программу действий Ее мужчины и поняла, что нужна подруге как спасательный круг. Вместо. И тем более упорствовала: мне нужен телевизор. Конечно, я могу обойтись и без него. Но тогда и без подруги. Иначе это будет ночь жалоб, излияний, тех стонов, от которых сбежит Ее мужчина и которые тем не менее адресованы ему. Через меня. Пусть хоть телевизор отвлечет. Можно будет реплики бросать, переводя беседу из задушевной в светскую: глянь, прическа у певицы - как пальма заморская с красненькими лепестками. Вот и поговорим чуть-чуть о певцах, прическах, пальмах, Сингапурах... И можно далеко уплыть, прежде чем она спохватится, что утонула в другом море, и вспомнит, что в Сингапуре Ее мужчина отдыхал с женой.
  Уж лучше сразу лечь спать и никуда не ехать. Проснуться в новом году и порадоваться как обычному празднику - еще одному пережитому. В конце концов - как собственному дню рождения. Сделать зарубку на линейке возраста и быстро отвернуться.
  Я позвонила своему мужчине с надеждой на его предложение, что вытащит из тумана, из мыслей, из обязательства перед подругой. А он не вытащил. Потому что я упиралась - хотела его решительности, а он осторожничал, переложил решение на меня. И опять все сосредоточилось на Ее мужчине: позвонит-не позвонит, приедет-не приедет, останется-уйдет, привезет-обманет.
  Я перезванивала подруге через каждые два часа. И узнавала новости о перемещениях Ее мужчины. Они вгрызались друг другу в уши, выясняя отношения по телефону. Ей хотелось выслать его из своей жизни именно в старом году, чтобы в новом было на что ссылаться. Но по телефону послать трудно, не очень эффектно и эффективно. И она жаждала его приезда. И оттягивала меня. Чтобы я вошла уже после бурной сцены, так как закатывать ее при свидетеле-подруге не хотелось. А мужчина все не приезжал.
  В десять вечера я сообщила своему, что, видимо, никуда не поеду, потому что расхотелось. И он поддержал: "Надо делать то, что хочется". Что хочется, не всегда делается. Только куранты бьют всегда. Уже бьют. Да одинокий пешеход бежит, не зная, что уже опоздал. Уже в новом году опоздал. Но все равно вместе со всем советским народом попал в новый год. Так что не беги, прохожий. Теперь можно не торопиться. Живем дальше. Отпили. Отпели. Завтра похмеляться и доедать. А потом работать - как в прошлом году. У медвежонка голова набок. Нет, спать он не хочет. Это она от природы с печальным уклоном, как врожденным укором. Ну не смотри так своими пуговками. Я хоть и в зеленых квадратиках, а беззащитная. И перед годом, и перед собой.
  
  Курица
  
  Он сказал: приезжайте, я поставлю курицу.
  Я читала "Траву забвения" и сама погружалась в забвение всего и всех. Время от времени чувствовала опасность глубокого погружения и поглядывала в окно, чтобы ощутить действительность: там шел снег - никуда не хотелось. И, успокаиваясь, продолжала читать. Важно было утвердиться в нежелании покидать кровать, позу, книгу.
  И вдруг - "приезжайте". Но когда мужчина сначала сообщит о плохом самочувствии, а потом вот так попросит, не предложит небрежно и нехотя, даже, может быть, скрывая за небрежностью желание, а именно попросит приехать, то надо все бросать и ехать. Особенно если мужчина, который просит нечасто.
  Я одевалась, проклиная курицу, мужчину, себя. Снег уже не шел. Зато шел ветер, и шел быстрее меня, а самое неприятное - навстречу. Мы сталкивались, мешая друг другу, но никто не хотел уступить дорогу.
  Я прыгала по сугробам, надрываясь от тяжести шести банок с лимоносахаром. Мужчина, желая использовать мой визит в полную силу, попросил зайти по пути - все равно ведь по пути! - за этой тяжестью, которую приготовили специально для него - любителя сладких лимонов.
  Распределив: три - в сумку на плече, три - в пакете,- я уравновесилась, как Фемида. И всю дорогу вершила правосудие над мужчинами, которые зазывают пожалеть их, а сами так безжалостны.
  В его квартиру я вошла с заготовленной на улице фразой: "Только из большого уважения к вам можно было совершить этот подвиг!" Не ради курицы же! Она тут совсем не при чем. Хотя к моему приходу была готова. Это подчеркивало необычность нашей встречи. Обычно ужин готовила я, когда посещала этот дом. Но стоило несколько дней не позвонить, как ужин приготовили для меня.
  За мной ухаживали, наливая, отрезая, убирая. Мне оставалось только следить за непрерывностью светской беседы, чтобы она не перескочила на невыгодную тему: почему я не звонила? Просто не хотелось набирать его номер и слышать его голос, который, известно что скажет, каким тоном и почему.
  Выпив по четыре чашки чая с лимоном-сахаром и подсчитав, что с такими темпами одной банки хватит едва на тридцать порций, мы решили, что меня пора проводить домой. Язык был сладким, как карамелька, которая не сосалась, не разгрызалась, не проглатывалась и не выплевывалась, а потому была противна.
  В 02.30 я прикидывала во сколько попаду домой и свои действия там, чтобы совершать их по сейчас намеченному плану с целью экономии сил и времени, поскольку завтра, то есть уже сегодня, мне надо встать в полвосьмого и быть через два часа на экзамене с зачетной книжкой, которую я оставила дома, почему и отказалась ночевать у него. Экзамен важнее его нежелания идти в ночь к машине.
  Ворота стоянки мы открыли, но дверца машины нам отказала. Разумеется, она замерзла. Это только я способна протащиться по такому морозу, не отреагировав на него. Человек по незнанию может совершить невероятное, чего никогда не сделает, заранее предупрежденный о всей сложности запланированного.
  Подергав дверцы, чтобы убедиться в бессмысленности нашего прихода, мы вернулись в квартиру. Он сказал: "Дороги не будет".
  Нагрузившись шприцем, бутылкой со спиртом, бумагой, спичками, снова пошли к машине, перешучиваясь: подходим к воротам, которые не стали закрывать на замок, а они настежь, и машины нет. Или по дороге на нас нападают наркоманы из-за шприца. Или алкоголики - из-за спирта.
  Никто не напал. Машина на месте. И начинаются наши пляски с факелами. Когда игла цедит в замок капли спирта, которые должны бы все разморозить, а они вытекают и замерзают на дверце. Когда ключ, протиснувшись в скважину наполовину, упрямится лезть дальше. Когда его руки краснеют, замерзая, и он сует их в карман, непонятно что грея - ключ или пальцы. Когда бумажный жгут, смоченный спиртом, ярко вспыхивает и сгорает прежде, чем ключ нагревается.
  Мы топчемся вокруг замерзшей машины час. Она не отвечает взаимностью, несмотря на горячие домогательства. Снова идем в квартиру - за грелкой с водой, но без крышки, поэтому я зажимаю отверстие рукой. Машина - как возлюбленная, способная своей фригидностью отпугнуть сексуального маньяка.
  У меня отбирают варежки, потому что его перчатки за запертыми дверцами, а те, что мне выдают взамен, ему малы. Теперь, наблюдая за горящим факелом, я боюсь за варежки, деликатно прикрываясь заботой о его руках.
  После полутора часов наших притопываний дверца, сверху донизу облитая кипятком из грелки, наконец открывается. Осталось завести двигатель. Чудеса ходят парами. Мотор пофыркал и загудел, на что сразу же откликнулось окно в доме рядом со стоянкой - вспыхнуло от негодования.
  Ни одна дверца больше не поддалась. Пришлось мне перелезть через руль. Мы сидели в холодном салоне, ожидая, пока оттают стекла. В процессе ожидания всегда замечаешь всякие мелочи и уделяешь им повышенное внимание. Он выяснил, что непорядок с тормозами, не срабатывает ручник - машина не застывает на месте, а катится вперед, будто из духа противоречия.
  Мне уже расхотелось куда-то ехать в этом полу размороженном автомобиле. И я решила: "Остаюсь". Но раз двигатель завелся, он не захотел его сразу глушить. Мы покатались до пяти утра вокруг парка и дома. Он демонстрировал неполадки. Я поддакивала. Спать не хотелось. Ничего не хотелось. Только бы очутиться в теплой квартире и спокойно досидеть до рассвета, когда можно поехать за зачетной книжкой на общественном транспорте.
  Вернулись на стоянку. И, открыв дверцы - после печки они разморозились, подождали, пока температура салона сравняется с температурой улицы. Подходя к подъезду, он заметил: "Говорил же, что дороги не будет". Я нервно хихикнула. Это было все, на что оказался способен мой застывший салон. Теперь его дверцы нуждались в грелке, спирте, зажигалке. Иначе ключ не повернется.
  Поднялись в квартиру. Ложиться я отказалась, так как через два часа мне нужно выходить. Он составил мне бессонную компанию. А зря. Потому что до 7 часов учил меня жизни, и мы говорили, не уступая друг другу: уступка казалась равносильной поражению, а поражаться не хотелось. Я сидела в позе сфинкса, загадку которого не разгадали. А он - в позе зевающего мужчины, который ждет, когда за мной можно будет закрыть дверь.
  И он ее закроет. Я спущусь на первый этаж и пойму, что забыла на батарее варежки. Поднимусь. Позвоню. Он уже успел надеть халат. Я заберу варежки. Покажу язык зеркалу, его зеркалу, ему покажу, чтобы дорога была, и наконец уйду. Усталая, замерзшая. "Приезжайте, я поставлю курицу".
  
  Мечта
  
  Он никогда не видел в магазине столько незнакомых продуктов. Он никогда не придавал значения тому, чем питался. Лишь бы желудок успокоить. Он нагружал его, как мешок, - для устойчивости. Поэтому в магазине покупал то, что попадалось на глаза и было привычно для организма.
  В тот день он тоже зашел за простым и привычным. Но увидел много незнакомых продуктов. Они были еще заметнее, потому что лежали там, где обычно ничего не лежало. Он хотел пройти мимо и не нарушить привычки. И не смог. Так захотелось попробовать эту странность. Он купил одну штучку, застенчиво делая вид, что питался всю жизнь только ею, а не потому, что поддался общему ажиотажу, ведь не десяток ухватил, а одну. Он не рассматривал ее в магазине. Дотерпел. Дома открыл, убеждая себя, что ничего особенного в ней быть не может, что взял ее для разнообразия, и если завтра не будет, то и замечательно, не велика нужда. Почему он внушал себе именно эти мысли?
  Он постарался есть в соответствии с внушением, но не смог сохранить на лице выражение небрежности и заранее - сытости. Съел все и быстро. Он не понял, было ли вкусно. В тот день он внезапно запел. Сидел на кухне перед пустой упаковкой и поскуливал. Могло показаться, что это плач, если бы он не отбивал себе ритм вилкой по столу. В остальном все было как обычно.
  Но на следующий день он пошел в магазин раньше чем всегда и шагал быстрее. Он и проснулся раньше - от мысли, что ему надо поторопиться, если хочет, чтобы сегодня повторилось вчера. Пришел к открытию. И чуть не заплакал: вокруг лежало знакомое и обычное. Он так расстроился, что не купил ничего, хотя желудок настаивал. Желудку было безразлично. А ему почему-то - нет.
  Прошла неделя. Или месяц. Он привык к привычному и перестал просыпаться от мысли, равной мечте. Но однажды он снова увидел в магазине незнакомые продукты. Другие, но столь же странные. Купил десять. Ему вдруг почудилось, что в нем хихикает и потирает руки желудок, ставший гигантом от пяток до макушки.
  Он съел сразу десять, едва закрыв дверь, стоя, не раздевшись. В конце концов ему стало тяжело и противно. Последнюю упаковку готов был выбросить не вскрывая. Но слишком долго просыпался от мысли, равной мечте.
  Он стал посещать магазин по несколько раз в день. Перестал приглашать гостей. А когда они по старой памяти приходили сами, предупреждал еще у дверей: "Сожалею, но холодильник пустой, кормить нечем". И, слыша в ответ: да я не голоден, просто посмотреть на тебя пришел, поболтать,- подозрительно вглядывался в гостя и все-таки прикрывал дверь кухни, где холодильник уже много недель был забит незнакомыми продуктами. Он время от времени открывал дверцу и любовался, едва слышно поскуливая. То ли пел, то ли плакал.
  
  Окно
  
  Он сидел у окна и наблюдал смену времен года. Они менялись без его участия. Он только фиксировал рождение, увядание, смерть на деревьях, росших под окном, у которого стояла его кровать. Последние два года он не вставал с постели. Слушал радио и смотрел в окно. От этого чувствовал себя выпавшим из времени и давно уже забывшим о пространстве. Какое тут пространство: кровать да окно! А время - только в репродукторе. Говорит, играет, сигналит, говорит, играет, сигналит. Часы он давно перестал ставить и проверять. Он ненужности. Вне времени время не требуется, именно такое: секундно-минутно-часовое. А иное - в окне. Дробленная на этапы вечность. Родство судеб дерева и человека.
  Смена времен года напоминала о его жизни, и он грустил, независимо от того, была весна, лето или осень. За окном рождение, увядание, смерть, у него - затянувшаяся старость, начало которой он давно утерял, и уже казалось, что таким родился, таким жил, поэтому накопившаяся усталость придавила к кровати и подставила окно, чтобы сознание наблюдало собственное помутнение через стекло, которое давно бы утратило прозрачность, если б не племянница. Племянница ли?
  Раз в неделю она приносила продукты и меняла постель. Раз в месяц мыла окно. Поэтому он еще знал счет месяцам, в чем впрочем не нуждался и не сердился, сбиваясь, если племянница мыла раз в два месяца.
  Уезжать от окна в дом престарелых он не хотел и упросил не хлопотать. Почему-то уверился, что там нет окон, а только старики со всех четырех сторон. И значит не рождение, увядание, смерть, а лишь смерть, неизбежная, каждодневная: в глазах, словах, телах. Этого ему не выдержать. Оказывается, ему еще нужны зеленые листья, на которые он взирает с равнодушием близости. Как и на племянницу. Кроме нее приходить некому. Слишком энергично он расчищал территорию вокруг себя. Всю жизнь кого отгонял, от кого сам убегал. Сначала в мыслях, потом в словах, затем в поступках. Уходил в монастырь, прятался в нору, так он шутил, объявляясь через время, достаточное для того, чтобы отучить от себя и отвыкнуть самому, чтобы разрыв казался естественным, чтобы избежать упреков и оправданий.
  А к родственникам его никогда не тянуло. Видимо, по наследству от родителей. Они ограничивались поздравительными открытками и реже праздников - письмами, охотнее принимали родню у себя, тем более, что в одном с ними городе жила только пожилая троюродная сестра отца, которая очень редко выбиралась в гости, в чем и состояла ее прелесть. Сходить же к ней не хватало желания. Иногда родители сетовали: родни по стране тьма, а мало про кого знаем. Они словно намекали узнать за них. И он согласно кивал, не испытывая потребности действовать.
  На старости лет привязался к окну. Привязанность вынужденная и холодная, как стекло. Но только на это он теперь и способен. Да на "спасибо" племяннице, тоже вынужденное и холодное, на которое она и не реагировала: делала то, зачем пришла, и уходила, давно привыкнув к этим уходам и приходам, совершаемым машинально, отстраненно от объекта.
  Они продолжаются два года с того дня, как ее разыскала врач из поликлиники и сообщила о лежачем пациенте - ее дяде, судя по документам. Она поверила, хотя не представляла, что у нее есть дядя да еще в одном с ней городе. И стала приходить раз в неделю. Он отнесся к ней равнодушно, словно к посторонней сиделке, которую призвала поликлиника. И она не обиделась, потому как сама ничего родственного не чувствовала в этих своих посещениях. Еще одно место работы появилось, вот и все. Ставила продукты, готовые к употреблению, в холодильник рядом с кроватью, а на стул у изголовья - судки с горячим обедом из трех блюд. Раз в неделю дядя ел подогретое и много. В остальные дни к еде почти не прикасался. Если не пора было мыть окно, она уходила, говоря "до свидания" уже от входное двери. Он то ли слышал, то ли нет.
  Она пришла в свой день. Поставила продукты в холодильник, подосадовав, что старые почти не тронуты. Как всегда спросила, не поворачиваясь: кормить? Если слышала "да", кормила, если он молчал - уходила. В этот раз дядя промолчал. Она взяла пустую сумку, хлопнула дверцей холодильника и ушла без "до свидания". Да он в нем и не нуждался. Теперь уже совсем.
  
  Веревка
  
  Бабушка умирала от рака. Внучка была рядом. Всю неделю - в больнице. До этого весь год - дома. Бабушка в 74 года продолжала преподавать, хотя дорога на работу давно превратилась в муку. Она шла, почти не отпуская стены домов. Внучке пришлось оставить свои дела и зажить бабушкиными передвижениями. А потом, в больнице - ее неподвижностью.
  От бабушки не скрыли диагноз. Лечить было поздно. В ее палате все умирали. Тем болезненнее внучка ощущала собственное здоровье. Медсестра признала ее за свою и давала разные поручения.
  В соседней палате доживал последнее красивый грузин. Никто не знал, сколько осталось. А он хотел услышать. Чтобы опередить? Его редко видели задумчивым, тем более хмурым. А когда не смотрели?
  Медсестра говорила: тяжелый пациент, - и относилась настороженно. Тяжелый - по созревшему в нем решению, по его отношению к себе, больному. С тех пор, как он пытался покончить с собой, его охраняли от него же.
  Внучка подружилась с ним, и охрану доверили ей. Они выходили гулять вместе. На балкон. Отпускать его в парк было рискованно. Их запястья соединяла веревка. Иногда внучка терялась: кто кого охраняет?
  Она любовалась им, как гордым, сильным зверем, попавшим в западню, но непокорным.
  Они стояли на балконе и дышали весной. Ее рука вдруг рванулась вниз, будто зажила самостоятельно. Мгновенная боль, как ожог, и - свобода. Она повернулась к нему, но его не было рядом. Он лежал внизу.
  Так и осталась загадка веревки: перерезал ли он ее, просто сильный мужчина не сумел перетянуть слабую женщину, или веревка сама воспротивилась? Запястье саднило памятью, когда в почтовом вагоне она везла гроб его семье. Сама так решила. Уже не веревкой, но чем-то связанная.
  Она хотела доставить гроб и сразу уехать. Оборвать, как оборвал он. Она чувствовала себя виноватой, что не уберегла. Но вдова сказала: "У меня трое сыновей и ни одной дочери. Ты - моя дочь". И у нее засаднило запястье, словно ее сердце сместилось туда.
  
  Страшная тайна
  
  Она спросила: "Сообщить тебе страшную тайну?" Прозвучало пародийно, словно она сама подчеркивала, что это может быть тайной у кого угодно, только не у нее. Привычка нашего общения: за иронией скрывать растерянность, за цинизмом - боль. Со временем поверхностный слой не воспринимаешь вовсе, а сразу - второй, тайный, как симпатические чернила.
  Вот и сейчас она почти весело сказала: "Я беременная". Вторая беременность за 22 года. В первый раз у нее случился выкидыш в кинотеатре. Я узнавала в героине фильма ее, сидящую рядом, а она в этот момент выкидывала. Поэтому фильм запомнила плохо. Беременность ее напугала - она гордилась своим умением предохраняться, высчитывать. И все благополучно сходило. В тот раз она чувствовала, что может залететь. Но рискнула, успокоенная прошлым благополучием. Очень уж хотелось. Он приехал на несколько дней и нравился ей. Потом жила в напряжении, пока опасение не подтвердилось.
  Потом прыгала со швейной машинкой. Сидела в кипятке. Искала народные рецепты. Здоровый организм не поддавался. Наконец, наглоталась таблеток и стала ждать. За два дня ничего не случилось. Кроме того, что в зеркале она наблюдала катастрофическое, на ее взгляд, расползание лица и фигуры. На третий день мы были в кино.
  В общежитие возвращались на такси. Она сидела бледная, молчаливая, сосредоточенная на чем-то своем, как потом выяснилось, на боли.
  Выкинув, она повеселела и страстно занялась возвращением тела в состояние прежнего внутреннего одиночества. Приходила в форму.
  Она начала приходить в нее четыре года назад. В 18 лет стала женщиной. С той поры бывала то по-детски восторженной, наивной, неуверенной в себе и любовниках, то по-женски опытной, рассудительной, достойной. Она потягивалась с кошачьей томностью и смешила жеманством.
  Любовников коллекционировала с азартом, охотно расписывая очередную историю знакомства и все остальное, не скрывая подробностей, наоборот, гордясь ими. В такие минуты она сама была увлечена своими способностями. Это не исключало того, что в следующем любовнике нуждалась для подтверждения этих способностей, для разнообразия с целью более полного самораскрытия и всесторонней самооценки. Она нашла испытательный полигон - сексуальный.
  Ее влекли небанальности. Лежать каждую ночь на правом боку, подставляя левый для ласк любовнику, ее утомляло, но она подчинялась, не привыкнув возражать и отказывать, тем самым обижать мужчину, который нравился.
  Было небанально заниматься любовью в машине. Первый рад. Второго ей уже не хотелось. Или на нижней полке в купе поезда. Только потому, что любопытны новые ощущения. Второй раз ее понадобилось бы брать силой - это оказалось жестко и узко.
  Она была уже достаточно опытна, чтобы поучать. И делала это с удовольствием. Доброжелательно, чуть снисходительно. Готовая в любой момент подкрепить теорию практикой. Могла бы согласиться из жалости и ради того, чтобы отвязался. Чтобы унизить и чтобы возвысить. Перебор. Пожалуй, все-таки возвыситься.
  О своей детской любви - впрочем, ей было 15 лет, - она рассказывала очень часто до прошлого года. А в прошлом году перестала. Чувство обрело завершенность. Она оттомилась.
  Крымский тракторист "Миша, мой Мишенька", поразивший в самое сердце, правда, трудно сказать, где оно у нее уже тогда билось, девчонку со смуглой кожей, широкими скулами, большими глазами доверчивого бесенка, и копной волос, еще не ведавших рыжей краски и знавших природный цвет... Как ты был не прав, не заметив тогда ее влюбленности, задержавшейся в ней на каких-то пять лет. С какой нежностью несвершения, горечью безответности и прищуром, означавшим: пробьет мой час! - она рассказывала о Крыме во главе с Мишей. Чтобы спустя пять лет оказаться там уже повзрослевшей, раскрывшей свои способности, поднаторевшей в азарте завоеваний. И взять без боя крепость, казавшуюся до боли неприступной, тяготившую этой неприступностью, как тяготит чужая собственность, которая нравится. Пять лет она готовилась к встрече. Так взрослый идет в магазин и покупает игрушку, о которой мечтал в детстве, но не получил. Так она уложила Мишеньку на травку, предварительно очаровав столично-заморским видом с порочностью манер. Ей удалось заставить женатого мужчину, отца ребенка, пожалеть о той пятнадцатилетней, чьей влюбленностью он пренебрег ради того, что имеет и что явно хуже, вот с этого момента особенно.
  Она надеялась, что полюбит еще сильнее, а на самом деле освободилась даже от прежнего чувства. Крым покинула победительницей. После чего, получив несколько обожающих ее посланий, накарябанных рукой, не умеющей писать ласковые фразы, но, наверное, умеющей ласкать, правда, она в минуты трезвого анализа вспоминала иное - его неловкость, из-за чего ей пришлось уметь за двоих и больше нафантазировать, чем реально получить; и обнаружив в Мише горячее желание собакой полежать на коврике у ее двери, она успокоилась. Совсем успокоилась. Мужчина, стремившийся на коврик, переставал ее волновать. Она считала, что на коврике должна лежать она. Если коврик будет мягкой, пушистой шкурой.
  Ее глаза туманились новыми победами.
  Но сейчас они казались глазами обманутого и заболевшего бесенка. "На 23-е назначено абортироваться. Понимаю, что совершу ужасное, преступное, как там еще говорят..." Я перебила, почувствовав, что она этого хочет: "Перестань. Какое преступление?!" Ей важно было оправдаться, и я оправдала, сняла грех, насколько это можно было сделать в торопливой беседе на дороге. Уж лучше так, чем топиться в кипятке или ронять себя со шкафа. Она выслушала деликатно, не слыша, и закончила: "Вчера приехал...(ее самый любимый мужчина), позвал встретиться, а у меня такая вот ситуация... А что! Это даже любопытно". И глаза ее томно потянулись.
  
  "Ах, эта Лебедева!"
  (конспект прожитой ночи)
  
  Я играла ее фамилией, не представляя облика. Вкладывала в интонацию ревность и действительно начинала ревновать. Он то беседовал с ней по телефону, то подвозил на машине, то заходил к ней в кабинет выпить чаю. И каждый раз подробно рассказывал. Казалось, только для того, чтобы я произнесла: "Ах, эта Лебедева!" И я произносила.
  В океане, на исследовательском судне, океанологи играют в волейбол мячом, привязанным к сетке. Мяч жалко, если улетит. И дорогую аппаратуру, ползущую на тросе за кораблем на глубине шесть километров, жалко, если оторвется. Но мяч жальче...
  Чтобы узнать это, я собралась за полчаса, а за оставшиеся 25 минут добралась до места, откуда меня обещали похитить. Похитителей ждала пять минут в обществе двух пьяных. Пьяные решили, что "Жигули" остановились ради них, а я нагло опередила.
  Чтобы потом всю дорогу торопиться к чаю с тортом, имея на все час времени. Чтобы, лишившись большей части часа, начать и закончить за десять минут, успев услышать про волейбол в океане.
  Чтобы, опоздав на полчаса, доставить рассказчика к дому, где волнуется 82-летняя тетушка, каждое утро делающая зарядку и живущая по режиму сохранения здоровья, а потому засыпающая в 23.00
  И все пережить ради одного слова: океанолог. Который на самом деле не океанолог, хотя полгода проводит действительно в океане, но занимается там не тем, чем, в моем представлении, занимаются океанологи. Об этом он не успел рассказать. С двумя высшими образованиями он получает третье из неутоленного еще его родителями желания учиться - утоляет и за них.
  А потом я выдержала дуэль с "Ах, этой Лебедевой!", которой захотелось попробовать меня на зуб. Ее собака Зося лаяла, выпрашивая то ласку, то гренок, каждый раз недовольная ни получением, ни отказом.
  Лебедева - солдат, смущенно краснеющий в атаке. Лучше захлебываться чаем с океанологом, чем пикироваться без всякой причины с женщиной. Ее терзает некая мысль, а я должна соответствовать терзаниям? Мне совсем не хочется соперничать. Дайте лучше утвердиться в моем открытии океанолога, который еще не мой, а уже собирается в океан. От меня?!
  Женщина не дождалась звонка мужчины в 23.09 - по сложившейся за последние дни традиции - и в 23.10 позвонила сама: "С вами что-то случилось?" Как быстро реагируют на нарушение и спешат восстановить, будто традиция заключает в себя "я" ее установительницы. Для восстановления она пошла на сближение, призвав в гости телефонного собеседника и меня, оказавшуюся рядом, хотя мысленно в океане.
  Мы пили чай. И мне виделись две женщины, играющие в волейбол головой мужчины, с аппетитом поедающего гренки.
  Это было соревнование улыбок. И хотелось переулыбать, показав, что понимаешь больше.
  Выйдя из машины у дверей общежития, я обрадовалась, что не одна так поздно: такси высадило высокого негра. Мы так и вошли - вместе. Он еще галантно пропустил меня вперед, придержав дверь, и закурил. Сонная вахтерша пробормотала навстречу: "И как вы не боитесь поздно..." Я выжала из себя последнюю в этот день многозначительную улыбку, и негр с достоинством (и есть же в них эдакое достоинство!) сказал: "Спокойной ночи". Мы вошли в лифт и вознеслись, оставив вахтерше вспоминать после пробуждения, сколько нас было, каких и были ли мы вместе.
  Неразумно принимать душ и умываться в четыре часа утра, чтобы лечь спать. Но иначе день не будет завершен. Лучше повторить процедуру через четыре часа, окончательно смыв сегодняшнюю ночь, одарившую каждого его парой - по ее, ночному, усмотрению.
  
  Ошибки
  (мораль)
  
  Указатель сообщил ему о том, что он вступает в страну, где все повторяется. За указателем он упал в яму.
  Выбравшись, смекнул, что за первой должна быть вторая, и, убедившись в своей правоте, отправился в обход. Обходя яму, он споткнулся о большой камень и сильно ушибся.
  Эге, - подумал он, - второй раз не споткнусь. Обходя следующий камень, он попал ногой в капкан. Боль заглушила радость от возможности избежать этого вторично.
  Обходя другой капкан, он так внимательно смотрел под ноги, что не заметил дерева и сильно ударился головой.
  Впредь буду умнее, - твердо решил он. Обойдя очередное дерево, он засмеялся от счастья. Указатель сообщал, что здесь заканчивается земля, где все повторяется.
  За указателем он упал в яму.
  
  Океанолог
  
  Так повелось, что каждый наш с подругой телефонный разговор начинался вопросом: "Замуж не вышла?" Словно мы были ужасно озабочены устройством друг друга. Может быть, мы искали друг в друге поддержку своему одиночеству. И, задавая вопрос, интонацией старались подсказать ответ, устроивший бы самолюбие и освободивший от заготовленной на неприятный случай зависти. Со временем вопрос стал раздражать. Он напоминал о возрасте, о необходимости иного ответа, так как истеричность интонации давно уже вытеснила иронию, и я уже не столько мило парировала вопрос остроумием, сколько отбивалась руками, ногами, языком, глазами: все участвовало в создании мини-репризы о замужестве, лишь бы отвести смех от автора ответа и перевести на сам ответ.
  Я знала, что у подруги есть постоянно действующий любовник, грозящий перерасти в жениха, поэтому со своей стороны считала вопрос менее бестактным и более закономерным. Правда, по инерции я не перестала спрашивать даже после того, как она несколькими фразами дала понять, что любовник женился на женщине старше себя - из-за денег и карьеры в лице ее отца.
  Подруга страдала. Во-первых из-за денег, которых у нее не было, и он подчеркнул это своим поступком. Во-вторых, из-за лет, которых набежало уже... пора для замужества.
  Теперь прежним телефонным вопросом я старалась дать ей понять, что не все потеряно, особенно то, чего и не было, что я в нее верю и потому так навязчива со своим любопытством. Если есть вопрос, значит, виден повод.
  Традицию нарушила она, сбив меня однажды со свежезаготовленного ответа непривычным вопросом: "Ты не одолжишь мне денег? Не хватает на машину." Если она так шутит, то уж слишком беспощадно к себе. И я осторожно промолчала, мысленно все же прикинув свои финансы. Разве что себя продать. А она добивала подробностями: "Он сделал мне свадебный подарок, но я кое-что на радостях прокутила - подруг по барам водила, а ты где была?" Этот переход заставил меня встряхнуться и со всей придирчивостью уточнить, не шутит ли она?
  Она не шутила. Тогда я, уже агрессивно, чувствуя начало приступа зависти, посоветовала попросить жениха добавить недостающие деньги. Кстати, кто он? Она ответила: "Океанолог". И мне захотелось в океан. Не за мужем, не за деньгами, не за машиной. За мечтой!
  С тех пор, как мне сказали, что по восточному гороскопу моя стихия - вода, я стала с собственническим вожделением смотреть на каждую лужу, о море говорить страстно, с придыханием: ненавижу пресную воду, она не соленая! - глоток воды делать с почти ритуальным благоговением, словно родную стихию в себя вливать. В общем, превратилась в сухопутную русалку с хвостом в голове и вечной жаждой на языке.
  Подруга прониклась и загорелась: "Давай и тебя сосватаем!" Это звучало благородно из уст человека с почти мужем и почти машиной. Она всерьез начала планировать праздник, где меня можно внедрить в общество бородатых, веселых и застенчивых океанологов. Так она их описала. Подчеркнув главное достоинство: полгода в океане.
  Отсутствие мужа при его наличии для нее предпочтительнее.
  Подруга выходит замуж! Я ликовала, словно это событие содержало и мое будущее. Мне виделся бородатый океанолог с моей головой на плече на борту белого парохода, каким я представляла исследовательское судно, вывозящее океанологов в океан, не имея понятия, чем они там занимаются. Но готова была заниматься тем же.
  Еще полгода мы перебрасывались вопросом: когда же состоится мое внедрение? Я уже не хотела ни бороды, ни плеча, ни океана. Я даже устала спрашивать подругу о дне свадьбы. Жених все плавал, все слал радиограммы. А она как-то скучно об этом говорила, словно испугалась вдруг сглазить. И у меня тем более пропадал интерес. Нельзя полгода ликовать, как нельзя полгода выходить замуж. Зато наша традиция возродилась с новой интонацией и подтекстом: "Ты еще не вышла замуж?" - спрашивала я чуть ехидно.
  Океанолог постепенно стал телефонной шуткой. Мы износили замужество, будто подвенечное платье - до венца - до дыр. О моем бородаче уже не было речи - одного никак не дождемся.
  Однажды я позвонила знакомому и услышала: "Вами интересуется мужчина". Я довольно хмыкнула: "Кто такой?" - "Океанолог". Я нервно захохотала. Знакомый не знал истории замужества моей подруги - шутка исключалась. Из подробностей я выяснила, что мы виделись один раз и в моей памяти он застенчив, весел, но без бороды. Тогда я не услышала зова океана. Может быть, он только сейчас и позвал. Мне показалось, что прошедшие полгода я действительно мечтала об океанологе.
  Ночью я сонно плыла на белом пароходе, и кто-то читал мне из гороскопа: "Ва-а-ша Стихи-и-и-я Вода-а-а. Ва-а-ша Стихи-и-ия Океано-о-о-лог..."
  
  Номер телефона
  
  Мужчины к ней не приставали, а ей очень хотелось этого. Она пыталась вычислить привлекательные для них черты, вглядываясь в женщин. Чего не хватает ей, чтобы нравиться? Ведь всего несколько лет назад, она помнит, к ней подходили на улице: "Девушка, как вас зовут?" Тогда она фыркала и не отвечала, а теперь сама была готова останавливать: вы не хотите узнать мое имя?
  Она все пыталась определить свой нынешний статус, сначала сравнивая себя с подругами, но они повыходили замуж, затем - с героинями романов, но в одних книгах девушек ее лет обзывали старыми девами, а в других - в самом соку, едва созревшими для супружества.
  Ей повезло снять квартиру и уехать из общежития. У нее появился телефон. Не хватало только приятного мужского голоса. Но не раздавать же номер прохожим!
  Она стояла на задней площадке автобуса и машинально перечитывала надписи-царапины: Света, Коля, Лена... На своем имени она споткнулась и всмотрелась в криво нацарапанную "Лену". Ей вспомнились объявления в газетах, где тоже - имя, просьба и телефон. Телефон.
  Это так удобно: невидимка говорит с невидимкой. Можно в любой момент исчезнуть. Она представила, как исчезает, прервав разговор, повесив трубку, не снимая больше никогда, а лучше сменив номер, и ей понравилось.
  А просьба? Она будет выразительна и притягательна своим отсутствием. Когда имя сопровождается только телефоном - столько разных догадок, вариантов ответа возникает, что хочется выяснить, как же на самом деле.
  Она раскраснелась от мыслей-фантазий. Полдела уже кем-то сделано - имя есть. Осталось подчеркнуть индивидуальность. Она достала из сумочки ключ от квартиры и быстро, прикрываясь собственной спиной, нацарапала семь цифр своего телефона. И стрелочку провела к "Лене".
  Три дня боялась покинуть квартиру, даже мусор выносила, оставляя дверь настежь и прислушиваясь: не звонит ли? Телефон молчал.
  На четвертый день разозлилась и ушла гулять. Вернулась поздно и, едва войдя в квартиру, испугалась сделанного: именно в ее отсутствие телефон мог звонить. От этой уверенности она не смогла избавиться в следующие дни. Ругала себя. Ругала всех, кто стоит на задней площадке и не понимает, что раз нацарапаны телефон и имя, да еще со стрелкой, значит, надо позвонить, хотя бы из любопытства. А вдруг автобус разобрали на металлолом? Или покрасили и закрасили?
  Она не могла решить: отчаяться и не ждать или надеяться дальше?
  Еще неделю дергалась. Вне дома - слыша телефонные звонки. Дома - от тишины.
  Через месяц раздался звонок. Это могла быть подруга. Или родители. Или еще кто-нибудь. Но позвонил невидимка с задней площадки. В ответ на ее "алло" он так и представился: "Я из автобуса. Вы случайно забыли здесь свой телефон, и я поспешил вернуть..."
  Поспешил! Его спешка обернулась для нее мукой ожидания.
  А он упивался красноречием: "Я оказался на вашем месте и сразу заметил обращение. Дай, думаю, объявлюсь, может, беда у человека и нужен спасательный круг. Очень даже могу. Потребность у меня такая - бросать себя терпящим бедствие. Вы сегодня что делаете? Может, не будем откладывать спасение?"
  Она слушала и краснела, словно раздели ее мечту и робкую наготу подменили чьей-то бесстыдной, порочной. Она испугалась, что может согласиться на встречу, лишь бы собеседник замолчал, и положила трубку, осторожно, будто он мог помешать, предупредить ее движение. На следующие звонки только вздрагивала, но к телефону не подходила.
  Каждое утро она выходила из дома с надеждой попасть в автобус со своим телефоном. Мечтала, как тем же ключом зацарапает цифры, имя, стрелку и просьбу, отсутствие которой, оказывается, можно так по-разному прочитать.
  Но автобус избегал ее, храня на задней площадке семизначное отчаяние.
  
  Эксперимент
  
  Коля Сироткин рос доверчивым и одиноким. Он верил чужим словам и поступкам, даже если они его обижали, потому что думал: они - обидчики - имеют на это право. Коля такое право тоже, может, имел, но из-за одиночества ему трудно было воспользоваться им. Обижать совсем посторонних он боялся: вдруг их право окажется правее?
  И тогда Коля Сироткин решил сделать из обезьяны человека. Во-первых, чтобы проверить, правильно ли его учили в школе и соответственно учению дразнили макакой, почему-то намекая на сходство именно с этой, мало похожей на человека разновидностью. Во-вторых, захотелось вырастить себе друга, чтобы тот привязался к нему из благодарности. В случае удачи Коля надеялся на славу и укрепление своего права обижать других.
  Он купил обезьянку с морщинистой мордочкой, но продавец заверил, что это ничего не значит, обезьянка юна и прекрасно поддается дрессировке. Дрессировать Коля не умел. В голове у него со школьной скамьи задержалась фраза о том, что самое надежное воспитание - метод кнута и пряника. Коля купил пряники и плетку.
  После того, как обезьянка съедала пряник, он хлестал ее, приговаривая внушение: "Не хочу быть обезьяной, хочу стать человеком".
  От пряников обезьянку тошнило, а от кнута она верещала и плакала. Коля внимательно изучал морщины на ее мордочке, чтобы заметить какие-то признаки превращения, держа перед собой зеркало - для сравнения. Обезьянка по-прежнему походила на себя, а не на Колю. И он возобновлял воспитательный процесс, поднося пряник и замахиваясь кнутом, отчего казалось, что ударит именно в том случае, если возьмешь сладость.
  Коля злился. Ему казалось, что маленькая тварь сознательно издевается над ним и его верой. В такие минуты ему слышалось обращенное к нему из детства: "Эй ты, макака!"
  Плач ребенка давно беспокоил соседей. Но зная, что у Коли детей нет, они приписывали звуки трудностям своей жизни. Правда, ежедневные галлюцинации настораживали. И чтобы проверить себя, соседи явились к Коле. Дверь была не заперта. Войдя в квартиру, они увидели висящую на люстре обезьянку. Она испуганно смотрела вниз, на Колю, который, сидя на четвереньках посреди комнаты, твердил: "Не хочу быть обезьяной, хочу стать человеком".
  
  Соседка
  
  Соседка пилила вишню. Ее рыхлое тело подстраивалось под пилу, как всадник под коня. Зубчики то и дело срывались с выгрызаемой полоски, отделяющей обреченную часть ствола, как голову от туловища. Голова бы хрипела и булькала кровью. Вишня не кровоточила: ягоды давно отпали и либо сгнили, либо стали наливкой, в общем, тоже сгнили, только с превращением, приятным на вкус.
  Соседка приговорила вишню за листья, которые та беззаботно роняла, куда они сами падали. А падали они на соседкину территорию, потому что забор не останавливает свободу дерева.
  Пила наглела. Я обхватила шею, словно в предчувствии трещины, и бросилась спасать. Или спасаться.
  - Остановитесь! Так нельзя. Вы же обещали только часть веток над своим двором срезать.
  - Что же я каждый год буду на лестнице корячиться с пилой? Они ведь станут расти.
  И пилой: вжик-вжик. А у меня дыхание перехватывает.
  - Вы не имеете права. Это наша вишня. Наш двор. Чужая собственность - понимаете? Вы покушаетесь на чужую... нашу... не ваше дерево. Стойте.
  Она махнула пилой на мой лепет.
  - Женщина! Я милицию вызову. Собаку выпущу. Она вам руку откусит. Бросьте пилу.
  У меня истерика от беспомощности. Не толкать же ее с лестницы. Не бросать же в нее камни. Не хлестать же спиленными ветками. Хотя именно этого хочется. Отпилить ей руки.
  - Я сама милицию вызову. Вы не имели права сажать дерево так близко к моему дому. Я еще корни перепилю. Они же мне стены порушат. Штраф платите. Или рубите под корень. Сама срублю.
  Когда она говорит, молчит пила. И я молю, чтобы она говорила. Криком, матом... Только не по вишне, по мне. Я перетерплю. Я не умею толкать с лестницы, забрасывать камнями, бить ветками. Разве что мысленно, сладострастно перепиливать ее шею, обхватив руками свою. Потому что все едино больно.
  
  Одиночество на войне
  (рассказ отца)
  
  Шли двадцатые сутки марша. Батальон двигался к фронту. Сапоги стерли, ступни сбили, ноги едва переставляли. Многие оседали на дорогу. Их поднимали угрозами и щелчками затворов. Двоих сильно отставших поставили перед строем, и командир с коня скомандовал "пли". Два выстрела за попытку дезертирства в назидание. Батальон развернули вправо и погнали дальше.
  Меня назначили командиром стрелкового расчета, наверное, за то, что успел окончить среднюю школу. В команду дали двух туркменов, годом младше.
  Ночью сходили с дороги и валились в бескрайнюю украинскую степь. На рассвете заходили на дорогу и шли дальше. Черта, где трава граничила с вытоптанным путем, была чертой между покоем и движение, между миром и войной. И каждый привал был провалом в счастье сна. Перед тем, как провалиться, я клал ноги на пулемет - рефлекс ответственности.
  После двадцатых суток похода я заснул, едва успев закинуть ноги на пулемет. Мои подчиненные спали рядом. Проснулись одновременно друг с другом и со светом. Вокруг была степь, дорога и никого. Нас забыли. Словно никакому батальону мы не принадлежали ночь назад.
  Но я командир. Мои туркменчата могут растеряться и спрашивать: куда идти? - а я не могу, некого мне спрашивать. Я снял с пулемета замок, положил в карман и сказал: ждите здесь. А сам отправился "туда", махнув рукой в сторону домика на горизонте, единственного признака жизни. Подбирался к нему как учили, с оглядками и остановками. Но домик пустовал, живой была только лошадь на привязи.
  Я вернулся к своему расчету, и мы стали ждать. Когда ждешь у дороги, обязательно дождешься. Рано или поздно движение случится - для того и дороги.
  Мимо нас прошла часть, которая ничего не знала о нашем батальоне. Потом прошла другая часть, тоже ничего не слыхавшая. Наконец мы дождались тех, кто сказал: айда с нами, доведем до ваших. И довели. Командир батальона встретил нас недоверчиво: "Я думал, вы в плен попали". И я испугался, будто мы действительно из плена, а пытаемся всех обмануть. Но для чего-то же мама на сделала аборт, хотя собиралась, когда носила меня. И почему-то я бывал ранен так, что можно было сказать: ближе к концу пуля передумала.
  В строю было спокойно и тепло, будто в доме. Хотелось поскорее забыть то ощущение растерянности и одиночества, когда просыпаешься в степи посреди четырех сторон света, не ведая где какая, подобно стрелке испорченного компаса, бесполезного и даже вредного своим присутствием; на земле, неизвестно чьей, без единственной опоры на командира, который хоть и ведет непонятно куда, но ведет, а ты ведешься, отчего голове легко, лишь ногам тяжко, но они для того и ноги, чтобы дорогу топтать, а дорога для того и дорога, чтобы по ней шли следующие сутки сорок второго года.
  
  Бог
  
  Пятилетнюю девочку защитил от собаки дедушка - сосед по двору. У него была седая борода и много морщин на лице.
  Девочка часто слышала от бабушки слово "бог" и как-то спросила у нее: какой он? Бабушка сказала: это добрый седой старик с бородой, который все видит, знает и всем, кто попал в беду, помогает.
  Девочка решила, что от собаки ее защитил бог.
  Она только ему доверяла свои детские тайны - ей нравилось шептать секреты в белую бороду, чтобы они оттуда никуда не смогли убежать. Она любила сидеть у дедушки на колене, как на качели, самой надежной качели во дворе.
  Он рассказывал истории, казавшиеся ей сказочными, но непохожие на книжные, которые бабушка читала по вечерам для снов. Его рассказы мирили ее с миром, хотя она этого еще не понимала.
  Она привыкла, что бог принадлежит ей. Девочка жалела делиться им даже с бабушкой.
  Она взрослела, но взрослела и нужда в седобородом, морщинноликом дворовом дедушке.
  Она слышала, что бог бессмертен, и радовалась.
  А дедушка умер. Ей только исполнилось шестнадцать. И она растерялась.
  
  Номер свободы
  
  Он был маленький, когда на него обрушились чужие истины, подавив желание фантазировать. Зачем? Если кровать уже названа кроватью, на дерево говорят дерево, а на траву - трава. И сколько он ни спрашивал, почему так, а не иначе, его обрывали и заставляли запоминать без всяких сомнений. Он догадался, что никто не знает ответов на эти вопросы, потому что живущие сами не придумывали названий, а тоже пользовались чужой фантазией.
  Все имеет свой номер. Он усвоил эту истину с тех пор, как проснулся и встретился взглядом с числом 10, выставленным тумбочкой как самое ценное свое "я". Каждый человек тоже имел номер, только двойной. Через черточку. Первая часть обозначала принадлежность кому-то, вторая - порядковый номер в обществе. Первая указывала, что ты - чужая собственность. Вторая гарантировала, что ты не одинок.
  Номер рисовали на бедре. Его бедро являлось 1438 членом общества и собственностью цифры 33: 33-1438. Когда его клеймили, он плакал. Потом пытался стереть чернила, пока номер не превратился в огромный бардовый синяк с еще более четкими цифрами.
  Он пытался противиться нормированности: в детстве - вопросами, на которые никто не мог ответить, и родители боялись, что у них ненормальный ребенок. Становясь старше - поступками, которые никто не мог объяснить, и от него требовали справок, что он не страдает отклонениями.
  Он стеснялся своего номера, и если приходилось раздеваться, то прикрывал его тщательнее интимных частей тела, которые естественны в отличие от номеров.
  Его спрашивали: "Чего ты добиваешься?" - "Свободы для себя". - "Но ты же член свободного общества и должен быть счастлив, куда уж больше?" - "Я не хочу, чтобы принадлежность к свободному обществу заключалась в наличии определенного номера".
  Ему повезло встретить девушку-чужестранку. Без номера. Они полюбили друг друга. Он чувствовал себя свободным, как мечтал. Однажды во сне ему привиделся некто, целующий его возлюбленную. Он проснулся, дрожа от ревности. Взял ручку и на спящем бедре, почти лаская, написал: 33-1. Правда, 33 нарисовалось слишком мелко и бледно. Но обвести он не решился. А единица определила место девушки в его жизни.
  
  Метровый монолог
  
  - Да, молодой человек, вы доедете до Кунцевской, раз пришли именно на эту платформу. Нет, мне не придется вам подсказывать, потому что это не автобус, где водитель не называет остановки, так что слушайте объявления, и не смотрите на меня так, молодой человек, я женщина не вашей мечты, а вы не мой мужчина, потому что я гораздо старше своего легкомысленного хвостика на затылке, а вы смотритесь его ровесником, потому давайте разойдемся без продолжения, молодой чело-о-о... ах, вы уже сели в другом конце вагона, а я все еще продолжаю мысленный диалог, придумывая ему счастливый конец.
  
  За джинсами
  
  В тринадцать лет меня распирало во все стороны, и я еще не научилась с этим бороться. В тринадцать лет хотелось чувствовать себя женщиной. Я шла по главной улице города с желанием во всей фигуре. Прикрыв глаза черными очками не столько от солнца, сколько для собственной броскости. И добросалась.
  На вид ему было лет 35. Для моего тринадцатилетия - пожилой. Он выловил меня из людского потока. Якобы моряк, только что из загранплавания, с корабля, его чемоданы ломятся от шмоток и он ищет покупателей или черный рынок.
  Где черный рынок я не знала, но покупателем готова была стать, хотя денег не было.
  Он начал перечислять вещи, и я мысленно отмечала: хочу, хочу, хочу... Хотелось всего. И когда он предложил мне глянуть, я согласилась. Только потрогать. И гордо уйти. Хотя вдруг он подождет с деньгами, а мама даст, а... Я мечтала и мысленно уже носила не виденные, не купленные вещи.
  Мы свернули с главной улицы на одну из неглавных. И тут он торопливо залепетал, что я смогу получить бесплатно все, что понравится, если позволю ему... он ведь из плавания, с корабля, без женщины восемь месяцев... если позволю хоть разок в задний проход... хотя бы.
  Мое возмущение остолбенело во мне. В 13 лет я была безграмотна по части порока. Но нечто генетическое подсказало: дальше идти не стоит. Я сделала вид, что предложение понято и именно потому не принято. Мои принципы не позволяют унизиться до заднего прохода.
  И я рванула к людям. А он с вожделением шел за моим задним проходом, пока я не пригрозила милиционером. Напугала не угроза, а реальный блюститель порядка и моей невинности, который появился на горизонте.
  Я уходила, мысленно перебирая содержимое его чемоданов и уже сомневалась, не вернуться ли? Подумаешь, разик...в задний...за те туфли, например...
  
  Рождение религии
  
  Вера нуждается в красивых декорациях. У него были голубые глаза, мягкий, будто ватный голос для чтения стихов и комплиментов, вязаная шапочка зимой для сохранения волос, коротких и вьющихся маленькими медузогоргонскими змейками, и аквариум, где я таки утонула после продолжительной обработки и чуть менее продолжительного всматривания в рыбью жизнь.
  Обрабатывали стихами и философией. Меня не остановило предупреждение, что не я первая. В семнадцать лет хотелось нравиться без будущего, без прошлого, тому, кто в данный момент рядом говорит приятное. А что у него было до меня, не волновало. И что будет после - тоже. Потому что тогда не существовало этого "после". Его рождает страх, а я не боялась. Я нравилась. Ревность к "после" затопила, когда оно пришло. Я даже решилась на открытку, спустя год разлуки. Новогодний писк о себе - в мечте - на весь наступающий год. Вот, мол, твоим голубым глазам мои ехидные слова якобы благодарности за науку и внимание, подразумевая стихи и философию, на самом деле робкая просьба: не забывай, - и надежда, что еще не успел забыть, что нравилась не потому, что просто существовала рядом, а потому, что вообще нравилась, что чувство породили не внешние обстоятельства, а само чувство породило их, и, в конечном итоге, что бросили не меня, а я. Что мое семнадцатилетие было случайностью, пусть даже удачно подвернувшейся, но не целенаправленно подобранной мишенью для созревшего выстрела. Мой возраст удобно ложился в его веру об идеальной разнице между мужчиной и женщиной. Ему было 33, и он хотел стать для меня искусом-иисусом.
  Я называла его коброй с голубыми глазами. Тогда - видя в нем опасность завлечения, ощущая в себе неспособность к сопротивлению и безропотность дарения себя затягивающейся петле. Потом придумала иное: увидела себя дудочкой, перед которой завороженная кобра сделала стойку.
  Тогда стойку делала я. А он музицировал. Мои уши никогда прежде не любили так много. Помню себя с телефонной трубкой и блаженной улыбкой. Входившие в комнату видели сумасшедшую, которая ничего не говорит и улыбается пятнадцать, двадцать, тридцать минут. А он читал мне наизусть поэму, не могла же я оборвать ссылкой на посетителей, которых, к счастью, отпугивала моя улыбка.
  Да разве могла я оценить это счастье любви по телефону! Будто под солнцем лежишь, а оно зайчиками щекочет. Или в ванне мамины руки купают.
  Он приучил меня не бояться тишины, хотя поначалу я смущалась молчать по телефону и слушать его молчание, казалось, на том конце провода обо мне давно забыли, и если не повесили трубку, то положили рядом. Он внушал мне, что отсутствующим голосом можно дышать, его можно слышать, только надо сильно захотеть. Тишина не в тягость, если молчишь с человеком, который, уверена, думает в миг тишины о тебе, а ты - о нем.
  Время от времени он пугал меня, то ли воспитывая ревность, то ли отвращая от себя, возвращаясь к трезвости, ссылкой на чью-то философию: мужчина, встретив красивую женщину, легко может преодолеть влечение к ней, представив ее в виде разлагающегося трупа с копошащимися червями. Я действительно пугалась, воображая в его взгляде на меня видение моего трупа. Мне не хотелось предстать перед ним в столь неприглядном виде. Я нервно хихикала и пыталась иронизировать над философией, гарантирующей мужчинам ущербность.
  Пофилософствовав, он улыбался в виде отточия, которое обрывало сказанное и в то же время слегка перечеркивало его: слова, мол, пустой звук, главное - чувство. Чувство - в его улыбке. Улыбаясь, он начинал целовать. И мой труп с червями отказывался ненаходимо глубоко. Его руки суетились и дрожали не от ужаса перед разложением, а от желания разлагаться вместе. Глаза расплывались так, как обычно, когда он долго смотрел на рыбок. Тогда взгляд оказывался по ту сторону стекла. Отвечая на поцелуи, я чувствовала его взгляд в себе, и хотелось зажмуриться. Он словно был уже внутри и оттуда звал себя самого. Я словно переставала существовать для него. И для себя. Я пугалась и начинала ждать, чтобы кто-нибудь постучал, чтобы он отпрыгнул, освободив меня и снаружи и внутри, чтобы вернулся к прежней своей все понимающей и ничегонеговорящей улыбке, чтобы у него перестали дрожать руки и губы и чтобы он открыл дверь и впустил стучащего на мое место.
  Делясь своими жизненными установками, он набивал ими мой голодный семнадцатилетний разум, с которым предлагал мне бороться до полного подавления его власти над сердцем. Он часто повторял, ссылаясь на рыб, что человека губит рассудок, насколько счастливее животное, не ведающее о борьбе разума с сердцем, живущее инстинктами, которые в нас задавлены условностями.
  Я смотрела на рыбок в его аквариуме и видела себя за стеклом. Я надеялась, что это начало моего освобождения от власти рассудка. Мне хотелось свободы. И чем сильнее хотелось, тем дольше я пялилась на ни в чем не повинных, ничего не подозревающих о своей показательности рыб, правда, иногда меня шокировали их поступки, типа поедания друг друга: кто кого догонит, кто к кому удачнее подберется, тот и заглатывает. Я наблюдала, как большую неповоротливую рыбку жадно пожирали мальки, и оправдывала их тем, что они не ведают, что творят, потому как бессознательны, а значит, не заслуживают осуждения, что и я добьюсь такого отношения к себе, когда избавлю инстинкты от границ условностей.
  Он внушал, что человек суетится по пустякам, к пустякам относя все: учебу, работу, жилье, даже еду (готов был жить под открытым небом и питаться тем, что под руку попадет, но не бросать же квартиру, раз она все равно уже есть!). Не надо ничего желать - удовлетворение закабаляет. Все придет само, просто плыви по течению. и принимай дарованное с благодарностью. Я представляла себя бревном в реке, и мне нравилась такая смиренная картина.
  Он говорил, что его не волнует, где, кем и за сколько работать. С большим удовольствием он пошел бы, например, грузчиком, чтобы свободное время отдавать книгам. Но раз так сложилось, значит, надо терпеть.
  Он распадался на двоих: одного - говорящего, другого - живущего. Говорящего о вере. Живущего без нее. Это смущало.
  Я начала от него отходить еще до нашей разлуки. Он пригласил на дачу, а я не поехала, как расчетливая динамистка, не вышла в условленное время и место, из окна наблюдая за его вязаной шапочкой, ожидая, пока освободится путь домой.
  Потом мне рассказали о его жене, которая трижды попадала в больницу с выкидышем. И когда в третий раз потеряла много крови и попросила вызвать мужа, он приехал и накричал: к чему эта паника, если она уже должна привыкнуть к выкидышам и не беременеть, чтобы не заставлять его участвовать в этих трагедиях. Они разошлись.
  Я смогла представить его голубые глаза холодными, хотя не захотела увидеть этот холод относящимся ко мне. Но я до сих пор не верю, что рассказывающие о чужой жизни знают, как было на самом деле. Как не верю и в то, что он в тот момент был жесток, потому что жесток по натуре. Кобра не может не защищаться.
  Наверное, я не захотела быть его попутным даром - одним из - побоялась, что он легко освободится от меня, чтобы самому не стать рабом, когда я окончательно вляпаюсь к нему в рабство.
  
  Петля
  
  Меня повесили, когда я спала. Проснулась в воздухе, привязанная за шею к дереву. Скоты, подумала, недовесили и убежали. Но раз жива, значит, надо жить. Например, почистить зубы. Провела пальцем во рту, размазала слюну. Выплюнула. Пора идти на работу. Там ведь не знают, что меня повесили, тем более недовесили. Ухватила веревку и стала подтягиваться к ветке. Доползла и, осторожно развязав узел, упала вниз. Чтобы свободный конец веревки не болтался, обмотала вокруг шеи.
  Поработала. Вернулась к дереву. Надо повиснуть, как висела, я ведь уже забыла, как было до того, как стало, то есть до дерева, до веревки и до себя на ней. Самой не допрыгнуть. Остановила прохожего: "Повесьте меня, пожалуйста." Убежал. Остановила второго, попыталась объяснить: спала, повесили, проснулась, жива, почистила, поработала, пора вешаться, а как? Он спросил: а если теперь веревка затянется? Что ж, отвечаю, перемен в жизни не избежать. Помог. Затянул. Зубы утром чистить не надо, вот только на работе не предупредила, уволят ведь за прогул...
  
  Наземное растение неземного ухода
  
  Ей казалось, что она родилась восемнадцатилетней. Или очнулась. И начала чувствовать, впитывать, задумываться. А до этого просто перемещалась, просто соответствовала. И ничего не искала на земле и в небе. Чтобы в 18 лет поднять глаза и встретить свою звезду. Самую яркую. Этим узнаваемую.
  С тех пор они перемигивались. Та, что на земле, любила вечерами убеждаться в своем неодиночестве. Она внушила себе, что стоит только посмотреть вверх, и звезда окажется перед глазами. В стороне дома. Она придумала, что по звезде можно найти дорогу, потому что она - на небе - светит там, куда идет она по земле.
  В пасмурную погоду обе грустили, не видя друг друга, и сбиваясь с пути.
  Когда поблизости никого не было, она позволяла себе улыбнуться и шепнуть звезде "привет". Когда мешали - взглядом извинялась за невозможность говорить выразительнее. Оттого отношения казались еще интимнее, еще таинственнее.
  Она услышала, что у каждого человека должен быть ангел-хранитель, и подумала о звезде. Ей захотелось видеть ангела таким. Хотя все чаще в ее глазах, обращенных к небу, звучало: мамочка. Не ангела зов. Земной плач. С земли - в небо - для земли.
  Ей не хотелось улетать. Она не ждала, что прилетят за ней. Просто поднять глаза и увидеть свою звезду, будто себя там. Подмигнуть. И было счастье.
  
  Аксиома
  
  Колю Сироткина обидели. Ему сказали: "Ты дурак. Это так же верно, как то, что Волга впадает в Каспийское море". И он задумался: действительно ли впадает? Он ухватился за сомнение во втором утверждении, как за символ сомнительности первого. Доказательства сравнялись в своей важности. И Коля Сироткин решил проверить Волгу. Он взял карту и пошел вдоль реки.
  Коля давно не выходил на природу. Он останавливался передохнуть только на зеленом и быстро проскакивал населенные пункты. Сбиться с дороги не боялся - шел строго по берегу. В день одолевал 1000 километров и спокойно засыпал, складывая карту под голову, чтобы еще раз мысленно повторить прожитый маршрут, смакуя детали речных изгибов и распаляя веру воображением: вот дойду до конца - посмотрим, кто дурак! Он хотел, чтобы Волга оказалась умнее и строптивее, чем о ней говорили. Неужели ей не надоело жить аксиомой и служить сравнением для обид, подобных нанесенной Коле.
  В неминуемый день Сироткин обнаружил море. Уперся в него и чуть не заплакал, узнав, что оно Каспийское.
  Потоптался на берегу своей обиды и вдруг придумал: а почему все-таки впадает? Ведь это как пойти: если сверху вниз, как я, то и Волга водопадом обернется в сторону моего спуска, а если б я снизу вверх пошел, то ее конец мне началом показался бы. На карте течение не нарисовано. А Коля уверен, что течение всегда направлено в ту сторону, куда идет человек, а не наоборот.
  
  Шедания
  
  Так в театре: проникнешь вместо запредельного яруса в недоступный партер с чувством нарушителя границы в ойкающем сердце, норовящем засверкать пятками в любой миг, вожмешься в стену, которая так же неприспособлена для прислонения, как ярус для сидения - стены в театре вежливо и властно отторгают от себя, но все же втиснешься неуютно, как во времянку под дождем, и высматриваешь пустое кресло - пока пустое - совсем пустое - наконец-то пустое навсегда - для меня, лишь бы хватило терпения дождаться закрытых дверей и гаснущего света, только тогда броситься в кресло и замереть, растаять во мраке, слившись с залом в процессе исчезновения в качестве полноправного зрителя партера, раз навсегда захотеть забыть про неудобное место в ярусе, но билет в кармане уже давно переселился куда-то в нутро, откуда разоблачает и попрекает присвоением чужого, где дрожит, предчувствуя местного хозяина, до самого конца спектакля, не свое превращает сидение в электрический стул, неуверенность - лучшая приманка для невезения, особенно когда не дотерпишь даже до третьего звонка и плюхнешься в кресло с надеждой, что последний зритель уже вошел в партер и прошел мимо пустого - уже как бы твоего, облюбованного - кресла, вот тут-то как раз и появится самый последний человек партера, чтобы вогнать тебя в краску и указать истинное твое место, куда побежишь под реплики актеров на сцене, подгонявшие тебя приговором надолго запомнить этот спектакль полным твоим провалом в роли человека, не сумевшего занять чужое место ради собственного удовольствия.
  Так в жизни: снимаешь чужую комнату, сжимаешься, когда по телефону спрашивают не тебя, от мысли, что тот, кого спрашивают, возможно, здесь действительно жил до тебя, или сейчас прописан, или будет когда-нибудь жить, или живет, как можно с уверенностью сказать, что не принадлежащее тебе не является собственностью другого, раз не твое - значит чье-то, но чье? - неуверенность сбивает голос на заискивающе-пытливые интонации и лишает сил сопротивляться, отстаивая собственное существование, и однажды находишь в почтовом ящике конверт со своим адресом, но чужой фамилией, и абсолютно всерьез пытаешься вспомнить, кто это и в каком углу комнаты он может обитать или когда начнет обитать, пока не уверишься, что такой фамилии в памяти нет, а значит, нет и в квартире, что правильный адрес не гарантирует наличие жильца, а наличие меня вовсе не ставит под сомнение чужая фамилия по моему - сейчас моему - адресу, я изменила номер корпуса с 1 на 2 и бросила конверт в почтовый ящик, надеясь на безвозвратность, письмо вернулось с переправленной - восстановленной - цифрой, я снова опустила конверт в почтовый ящик - уже далеко от дома - письмо вернулось преданным животным, но чувство хозяина во мне не родилось.
  Я не стала переправлять другие цифры: номер дома, квартиры - не надеясь угадать шифр замка, за которым освобождение. Просто вскрыла конверт и обрела повестку к следователю. Если бы дата вызова не оказалась в далеком прошлом, я бы усиленно размышляла: идти или нет? Воображение угодливо подсказывало наряд милиции, который явится по адресу и уведет меня, не уточняя фамилию. Ерзанье человека на чужом месте в ожидании разоблачения.
  Я смяла повестку с конвертом, как билет с местом в ярусе, после окончания спектакля, просмотренного из партера. Некоторое время думала о человеке, которого искали по этому адресу. То не была фамилия хозяина комнаты, сдавшего мне ее. То могла быть фамилия кого-то из бывших квартирантов. Или человек выдумал адрес, чтобы не нашли. Нашли меня. Адрес выдумал человека.
  Я внушила себе, что не сама расслабилась в чужом кресле, а меня попытались подсидеть. И забыла.
  Через четыре месяца в почтовом ящике оказался конверт с мои адресом и чужой - уже знакомой - фамилией.
  Из городской прокуратуры: "Сообщаем, что ваше заявление рассмотрено... опознание вашего мужа Шедания Р.Х. не проводилось... проводя расследование, следователь должен широко использовать помощь общественности для раскрытия преступления и для розыска лиц их совершивших... следствием не было допущено каких-либо нарушений законодательства..."
  Значит, я жена. Все-таки женщина. Уже определенность попадания. Шедания А.В. Я ведь действительно - А.В. И от меня ничего не требуют. Никуда не вызывают. И я успокоилась, словно получила долгожданный ответ и отныне нечего больше ждать.
  
  Старость
  
  На скамейке передо мной сидела женщина и зевала всем своим полным телом. Казалось, оно задыхается от голода и жадно утоляет его воздухом, который трудно проходит, заставляя тело высоко подниматься, дотягиваясь до невидимого лакомого глотка, и грузно опадать. Женщина была увлечена процедурой питания. Я - наблюдением за ней. Отчего вздрогнула, услышав вдруг ее голос из совершенно не голодного, не зевающего рта: "Вера Дмитревна, идите посидите, я вам место заняла". И придвинула к себе хозяйственную сумку, освобождая и без того пустую скамейку.
  Мне неудобно было резко обернуться, чтобы глянуть на ее собеседницу, потому только услышала ответ: "Нет, нет, домой, сразу домой пойдем". - "Да вы присядьте хоть на минуту. Посидим и пойдем",- настаивала женщина, словно дорожа своим усилием по охране и очищению скамейки. "Нет, я домой, сразу домой", - твердил старый голос с молодыми переливами былой красавицы.
  Так говорит человек, который уже не стоит на ногах, которому невтерпеж упасть и умереть, но не где-нибудь на скамейке, а только дома, в своей постели.
  Ох, эта своя постель! Видимо, с рождения она в нас заложена с некой защитной функцией, как ладанка на шее, камнем тянущая на дно своей и только своей постели. Чем чаще ночуешь в гостиничных кроватях, тем сильнее радуешься оказаться в собственной, домашней. Любая чужая постель утомляет, будто требует соблюдения каких-то чуждых норм, вплоть до несвободы потянуться всласть и подрыгать ногами, как, может быть, привык. Не свое нарушает ритуал сна и пробуждения и оседает недовольством собой, что губительно: уже с утра отяжелевший организм вряд ли вынесет бремя дальнейшего дня, вечера, ночи.
  Я скосила глаз вправо и назад, чтобы углядеть, кто же там вот-вот рухнет, чтобы подхватить, так как женщина на скамейке, наверное, утомленная зевотой, была спокойна, явно не хотела отрываться от скамьи и собеседницу усаживала именно из-за своего ленивого нежелания вставать. Мой глаз зацепил палочку, на которую кто-то опирался. Дальнейшее осталось за гранью восприятия и тем более захотелось подскочить и, как в общественном транспорте, уступить место "престарелым... инвалидам...с детьми".
  К женщине напротив меня подбежала собака и подарила ей еще миг счастливого сидения, словно преграждая путь для первого шага, а когда встанешь, ведь непременно надо шагнуть, немедленно, не только для того, чтобы оправить платье, значит, уже отступить от скамейки, но чтобы устоять, отстать, отодвинуть от себя приют, чтобы вмиг избавиться от тоски по нему, от его притяжения, чтобы начать иной этап жизни, с опорой на ноги, которые сразу должны почувствовать свою ответственность, свой долг перед хозяином. Облизнуться по оставленной косточке и засеменить прочь.
  Так женщина уже привстала на старческий зов: "Пойдем, Валя", - когда к ее ногам подскочила лохматая собачка с деловито виляющим носом, озабоченным запахами. Женщина умилилась, но как-то вяло, деланно, скрывая истинную причину секундного облегчения. Зато палочка продвинулась вперед, выведя за собой старушку, поддерживаемую молодой женщиной. Старушка запричитала, обнаружив прилив сил и желание продолжать жизнь: "Ой, какая... Ах, это мой сосед... Это Чапа... Чапочка..."
  "Сосед" относилось к мужчине, который независимо и осанисто прошел мимо в подъезд, даже поворотом головы не отреагировав на радость по поводу его узнавания. Словно "сосед" относилось к собаке. Может быть, так и было, и он привык, что все реплики достаются Чапе, пусть Чапа и реагирует на них.
  После их ухода уже ничто не удерживало Валю на скамейке и она встала.
  А я узнала в старушке актрису, не столько годами уставшую, сколько духом надломленную после какой-то трагедии в семье. Душа сжалась комочком и сжала тело, лишив его воздуха. Оно опало и потребовало палочку. Вторая ее рука опиралась на молодую женщину с видом пожилой девушки, в джинсах, нелепо-распашоночной маечке, в босоножках, именно босо-, будто голые ступни просто слегка, неприхотливо переплели чем-то сверху, подложили что-то снизу и пустили в путь. Женщина-девушка казалась той придворной фрейлиной, которые раз и навсегда лишены судьбой личной жизни, обрекаются на чужую личную жизнь, отдаются кому-нибудь в приживалки, поводыри, секретарши, и становятся спасителями и тиранами одновременно, потому что требуют услады для самолюбия, нуждаются в удовлетворении организма, единолично владеющего тайной своего призвания и потребляющего с капризностью принцессы, которая самоутверждается в капризах, в праве на них, блюда со стола жизни, ворчливо отбрасывая одни и ненасытно требуя добавки других.
  Женщина-девушка вела старушку смиренно до поры, так собака на поводке временно признает право хозяина надеяться на ее преданность. Отпущенная на волю, собака сама решает, когда проявить верность, когда предать.
  Валя первая вошла в подъезд и придержала дверь для двухголового существа на пяти ногах. Женщина-девушка проскользнула вперед и тоже, по эстафете, придержала дверь. Старушка утратила левую опору и суетливо стала нащупывать дверные перепонки.
  Она преодолевала ступеньки к лифту, а в моей голове крутилось и крутилось: не хочу быть старой, беспомощной, не хочу, не буду, не буду, буду...
  
  Зеркало
  
  Она поймала свое желание посмотреть в зеркало. Глаза, чувствуя бестактность собственного поведения и невозможность совладать с потребностью, зашарили по комнате, о зеркале которой она ничего не знала: есть ли оно, маленькое или большое, где висит, стоит, лежит, кривое, грязное, мутное, разбитое... Так бывает, среди дня вдруг нащупаешь фразу: ах, как хочется напиться, - и почувствуешь облегчение: та самая, необходимая, верная, что долго пряталась и мучила. Ее глаза искали зеркало, чтобы напиться.
  Хорошо, что подруга ничего не замечала и продолжала рассказывать о своих бедах, которые накапливала будто специально для подобных редких встреч. Из-за их редкости подруга старалась накопить как можно больше несчастий, чтобы максимально использовать визит и беседу. Она уже запрограммирована была на дурные вести и забыла, что когда-то они общались о разном, больше - о приятном для обеих.
  В отличие от столь богатой проблемами подруги, она, ищущая зеркало, но не забывающая кивать и вовремя подставлять глаза выразительно несчастным взглядам подруги, не испытывала желания поделиться, неважно плохим или хорошим, она вообще не хотела вставлять какие-то слова о себе, тем более искренние, не для того они встречались - редко, после длительных перезвонов и договоров, а потом передоговоров и опять созвонов - она давно смирилась, что ее вызывают, как неотложку, с гарантией быстрого и надежного приезда и последующего душевного облегчения. Она видела себя мешком, посеревшим от чужих несчастий и мокрым чужими слезами. В начале подругиного монолога она развязывала удавку на горловине, в конце - завязывала, ощущая, как отяжелела ее собственная душа. Впрочем, это тяготило гораздо меньше своих горестей, к которым нельзя было отнестись с такой же легкостью ироничной отстраненностью, сравнив опять же кого-нибудь или что-нибудь с мешком: для своих горестей мешок не виделся, может, и не искался.
  Так что беды подруги отвлекали и даже развлекали, как редкие выходы в театр одного актера, где от нее - зрителя в первом ряду, ждали мгновенной реакции, постоянного соучастия, более того - сострадания. Если бы подруга вдруг заподозрила ее в не страдании, то есть в исключительно внешнем, бес-сердечном подыгрывании, отражении, отторжении, разоблачила бы ее, в свою очередь, как актрису, как ТОЖЕ актрису - тогда оборвались бы звонки, встречи, беседы. Зеркалу не прощают равнодушия. Смотрящий глядит пристрастно - отражение ответить тем же не умеет.
  Возможно, она пережила бы обрыв связи тяжелее, чем подруга. Впрочем, обе вскоре наверняка утешились бы новыми глазами напротив, новыми монологами, то есть просто из одного театра перешли бы в другой. Но у подруги это случилось бы с меньшим напряжением: ее роль - говорящего - проще в силу своей агрессивности - роль завоевателя, которому безразлично кого завоевывать.
  Она же всегда играла роль непокоренного жителя временно оккупированной территории. Смена оккупантов вынуждает подстраиваться под нового диктатора, именно ради того, чтобы сохранить ощущение - или видимость, иллюзию? - непокоренности.
  Она понимала, что ей придется улавливать привычки, вкусы, недостатки, достоинства новой собеседницы, дабы выстроить свое поведение, отработать выражение глаз, подобрать лексикон сочувствия. Чтобы не проколоться на реплике, не к месту выпущенной или неудачно слепленной, на несвоевременно отведенном взгляде, может, снова в поисках зеркала, когда требуется смотреть пристально и выразительно в глаза собеседницы.
  Она не хотела ничего, то есть никого менять. Ее устраивала редкость встреч, а значит, возможность собрать с силами душу, превратить ее в мешок с перетянутым в готовности открытия горлом, и возможность потом, после монолога, отдышаться перед следующим вызовом. Ее устраивала подруга, чьи проблемы она уже сама могла конструировать и даже с большей фантазией. Ее устраивали те проблемы, которые своим однообразием, своей упорядоченностью не ставили в тупик и не вынуждали держаться настороже, то есть в постоянной готовности к неожиданной реакции.
  Поэтому она могла позволить себе в удобный момент отвести глаза от лица подруги и поискать в комнате зеркало. Хотя это желание, недавно подмеченное в себе, настораживало ее все больше и больше, по мере его бесконтрольного роста. Оно пугало явным привкусом актерства, причем, актера красующегося, сбрызнутого духами фальши. Ее же гордостью всегда был аромат искренности. Но глаза тянулись к зеркалу за подтверждением того, что их выражение сию секунду соответствует эпизоду монолога. Глаза искали зеркало, как сообщника, которому можно невидимо для окружающих подмигнуть - и снять с себя напряжение сознанием того, что есть еще кто-то, кто понимает необходимость этой утомительной игры в поддавки с чужим "я".
  
  Дьяволиада
  
  Наш начальник видит себя ведьмой. Тогда мы - вспомогательные ведьмочки. Это у нас теперь любимая игра: определять, кто какую энергию излучает и кто вампир, а кто - источник. Друг с друга глаз не спускаем и комплименты раздаем: с такими-то бровями, с такими-то зрачками!.. И каждому хочется в ответ услышать: на себя посмотри! Ради этого приятного укора можно у соседа еще что-нибудь ведьминское найти. Хотя ведьму никто из нас не видел, но приметы почему-то знаем. Главным образом - в себе. Ведь каждый считает, что делится с другом лишь маленькой частичкой своих достоинств, которых от этого деления не убудет, а другой потешится. То есть я, даже если не верю в ведьминские способности своих коллег, на всякий случай задабриваю их чары.
  Человек - загадка. Сидит напротив простак простаком, а как вступит ему в голову чье-нибудь внушение, что он страшной силой над людьми обладает, тут-то и начнет свой дар в ход пускать. И ведь сам не знает, что за инструмент, как пользоваться и, вообще, где оно находится, а общаться с ним становится тяжело. Лучше сразу обезопаситься. Пусть он знает, что даровит и сидит с этим знанием спокойно, уверенный, что в нужный момент нужная сила себя проявит, тем более, наверняка подействует, раз с трех сторон, от нас троих, идет такое мощное ежедневное внушение: ведьма ты, ведьма, никаких сомнений. При такой обработке человека кем угодно можно сделать. Только сейчас у нас эта игра.
  Были времена, когда ведьмы скрывали свои способности от непосвященных. Иначе - костер. От зависти, видно, и сжигали. Как хорошо, когда каждый несет в себе колдовские чары и если и завидует другому, то лишь в минуты излишне усердного самокопания, приводящего к всплеску сомнения в себе, да и то не унижается до явной мести конкурентам, так как опасается, что не сдюжит, не пересилит: вдруг соперник - еще большая ведьма. Проще пошевелить бровями да повращать зрачками на кого-нибудь, кто в тебя якобы верит, и тем самоутвердиться.
  Нынче костер ведьмам не грозит, разве что в их честь - фейерверком. Ведьмовство стало уважаемой специализацией, наконец-то определенным, давно искомым призванием.
  Наша комната превратилась в магический штаб. Входящего тщательно и не особенно таясь, наоборот демонстрируя свою проницательность и давая понять, что нас не проведешь, рассматриваем, чтобы ему, ушедшему, вынести приговор: шаманка, вампир, простак, ангел, СТР-Р-РАШНЫЙ человек... Отныне посетитель пронумерован, заспиртован и вколот в альбом, а значит, нам неинтересен. Мы прояснили свое отношение к нему, манера общения с ним введена в память. И человек уже невольник своей роли в нашей комнате. А мы, как режиссеры, наслаждаемся работой, причем, в глубине самолюбия каждый приписывает основную удачу себе, но вслух великодушно расточает похвалы окружающим.
  Так мы пьем чай или что-нибудь похожее по цвету - не запирая дверь, либо запирая, если цвет явно другой - и разгадываем особенности друг друга. Самая приятная фраза: "Я тебя еще не до конца поняла. Ты - сфинкс". Из подобных характеристик выбираешь более сладкую, и чай или что иное пьешь вприкуску, между глотками успевая сказать приятное коллегам. И невозможно ошибиться: три пары глаз смотрят на тебя с нескрываемым желанием раскрыть свою ведьминскую сущность. Подыгрывая, я так и строю фразу: мол, невозможно не опознать, как бы вы не скрывали. И глаза, затаившиеся было в страхе разоблачения, светлеют, разжимаются, я ощущаю мышечную расслабленность собеседника и спокойно углубляюсь в свой стакан, зная, что никакой непредвиденный импульс мне не грозит. Все сказано верно - сахар пал на дно, и теперь его размешивают. Мешайте, мешайте... Мне нравится быть сфинксом. Но иногда хочется, чтобы наконец разоблачили. Дьявола, сбившегося с пути.
  
  Телефон
  
  Я набираю чей-нибудь номер и вдруг после последней цифры понимаю, что набрала неправильно. Быстро нажимаю на рычаг и перенабираю. А где-то у кого-то все-таки успел прозвучать звонок. Человек, не дожидаясь второго, снял трубку и услышал гудки. Они вошли в него пульсирующей загадкой: кто бы это мог быть? Ошибка, чья-то нерешительность, что-то не сработало? Человек ходит по комнате, посматривая на аппарат. Садится за стол, не спуская глаз с телефона, уходит на кухню, прислушиваясь к жизни телефона. Человек ждет повтора. Чтобы позвонили и сказали: извините, то была ошибка. Или: привет, это у меня первый раз сорвалось. Или как-нибудь еще. Только непременно.
  Если спустя время звонок прозвенит, человек обязательно уточнит у собеседника: это не ты мне звонил, я не успел подойти? Нет, - ответит собеседник. И заноза таинственного звонка останется в теле.
  Лишь к вечеру, может быть, память завалит "загадку" новыми поступлениями и вопрос: кто это был? - перестанет тревожить предчувствием, что звонила судьба, и он не смог разгадать зачем.
  
  Двойник
  
  Я придумала себе двойника.
  По имени Анжелика - как героиня фильма, которая была красива красотой ухоженной актрисы.
  С фамилией Павлова - как у девочки Наташи из параллельного класса, которая была красива красотой юности.
  Певицу - как девушка на экране телевизора, которая была красива магической красотой зрелости.
  Я собрала тех, кого любила, в своего двойника и стала придумывать ему жизнь.
  Мне нравилось произносить громким шепотом, чтобы слышала только я, но обязательно слышала, как звучит имя и фамилия по отдельности, и чуть меньше вместе: "Выступает Анжелика Павлова!"
  Объявив себя, я выходила на воображаемую сцену, крепко зажимала микрофон в ладони и азартно, неумело, но, как мне представлялось, весьма завлекательно и от души, жестикулировала, пританцовывала, работала глазами, помогая рту, из которого опять же громким шепотом вырывались слова популярных песен.
  Моя фантазия не ограничивалась профессиональной жизнью двойника. Я щедро дарила Анжелике все, что происходило со мной. И уже ее глазами пересматривала лица людей, фильмы, книги, ее эмоциями проверяла встречи, знакомства, поступки, ее реакцией переживала правильность собственных решений.
  Мне представлялось, что она ведет себя намного точнее, естественнее, чем я. Она все делает красиво, потому что красота заложена в ней именем, фамилией и профессией. Я вынула из себя потребность в красоте и дала ей оболочку из самых нарядных и любимых одежд. Мечта обрела плоть и ожила. Я продолжала носить ее в себе, как в шкатулке, оберегая от пыли, грязи и холода. И только наедине с собой - с ней - я позволяла ей выйти и поддержать меня, доделав то, на что у меня не хватило уверенности. Она заступалась за меня в ссорах, незавершенность которых из-за моей слабости оседала во мне и томила. Она красиво хамила моим обидчикам и легко находила слова, не подвернувшиеся вовремя моему языку. Она была талантлива во всем, к чему я испытывала склонность, иногда выявляя кое-какие способности. Еще более талантлива она оказывалась в том, к чему я никаких способностей в себе не находила. Причем спокойно талантлива, без всякой зависти, суеты и жажды подавить конкурентов.
  Она красиво прощала слабых и бездарных. Была великолепна в своем великодушии к чужой серости, как, впрочем, и к чужой яркости. Ярких она просто покоряла, влюбляя в себя, приобщаясь, парализуя.
  Я сама обожала двойника больше себя. Но с возрастом мне труднее становилось придумывать ей взгляды, улыбки, жесты, походку, поступки, мысли, слова. Труднее было примерять все это. Сейчас я - одна, через миг - другая. Иной поворот головы, иная осанка, иная интонация и шепотом - иные фразы.
  Я устала проводить черту между собой и двойником, тем более, что давно заметила благотворное влияние Анжелики на меня: стала быстрее ориентироваться в ситуациях, иногда совсем по-двойниковски отвечать, вести себя. Я запуталась. Срослась. Тогда как двойник стал порой явно меня копировать, причем, меня прошлую, уходящую. И тем самым тормозил этот уход, силой возвращая мне устаревшие маски.
  Не хватало времени и сил на паузы перевоплощения, когда я уступала место на сцене двойнику. Все мешалось, путалось, раздражало. Иногда, вместо того, чтобы в свое удовольствие громким шепотом проиграть ситуацию. с двойником в главной роли, я мысленно, спешно проговаривала текст, не слыша ни интонации, ни подтекста, не видя эффектного сопровождения жестами. Я не получала удовольствия от собственной игры.
  И я поняла, что выросла. Двойник, задерганный руками кукловода, опал и сморщился, расслабленно выдохнув постоянную готовность. Анжелика постарела и обессилела, отдав мне свои эмоции, мысли, слова. Я задушила красоту в объятиях. Так влюбленный в кисть живописец выжимает из тюбика краску для удовлетворения своей прихоти.
  
  Легенда
  
  Легенду рождает желание уединиться, неготовность явить себя миру в идеальном состоянии.
  Новогоднюю ночь я решила провести дома. Но в 16.30 меня ждали автобус и друзья, чтобы ехать за город. Со вчерашнего дня я обещала им свою компанию. Потому что знала, сколько упреков, обвинений, нудных причитаний и уговоров обрушится, если сознаюсь, что все решила не так, как хочется им. Ведь их занудство означает лишь заботу о собственном удобстве. Им хорошо, если я буду рядом, в коллекции. Мою потребность не спросят.
  И я затаилась. Мысленно придумав оправдание на день их возвращения: упала по дороге к ним и разбила ногу. Вдребезги. Я знала, что перед отъездом они позвонят. И когда звонок раздался, точно в момент назначенной встречи и моего на ней отсутствия, я не сняла трубку. Не рассчитала, что спустя час они меня поймают. Этот второй звонок никак не должен был связать меня с ними - по времени. Но они позвонили с дороги. И я прокололась - сняла трубку, чтобы обмануть раньше намеченного срока. Легенда начала жить. Осложнив ситуацию возможностью вмешательства и исправления. Я сочиняла на ходу, что на правой ноге, в память о правой руке, сломанной весной при падении, содрала достаточно много - для крови и боли - кожи. Случилось это у самого метро, из-за гололеда вынудило меня ползком вернуться домой, забинтоваться и залечь. Для одинокой встречи нового года. Я, видимо, переборщила с надрывом, так растрогала друзей, что спустя два часа, доехав до места, они позвонили с отчаянным предложением - найти машину, пригнать за мной и доставить в их компанию. Я испугалась. И пришлось использовать весь интонационный материал, чтобы нащупать спасительный тон отказа-приказа. В подтексте содрогалось желание: оставьте меня в покое. Меня не поняли, но пообещали не мешать - не ехать, не звонить. Получилось, что остаться одинокой сложнее, чем найти компанию. Меня можно либо взять силой в момент моей слабости, либо никак. Подруга так и сказала: надо было утром заманить тебя ко мне под предлогом помочь готовить салаты, но я постеснялась навязываться. Она предчувствовала со свойственным ей пессимизмом, что я могу продинамить и меня стоит привязать как можно раньше.
  Ночью они звонили. Пока не напились и не увлеклись своими индивидуальностями, чтобы наконец-то забыть о моей. Я будто видела, как там все происходит. Их рассказ после возвращения совпал с моими фантазиями.
  Вернувшись, они опять звонили, уточняя мое самочувствие. И на следующий день я описывала состояние ноги. Положив трубку после очередной порции вдохновения, я подумала, что легкомыслие может меня подвести: плохо представляю себе ощущения человека с разбитой ногой. Легенда требует поверхностной правды. Я стала фантазировать. То есть постаралась увидеть, как упала, как добиралась домой, что чувствовала при падении, много ли крови пролила... Задумалась: должна ли чуть прихрамывать? И решила, что это излишне, много внимания потребует. Я вжилась в забинтованную ногу, пройдя все стадии боли.
  Перед встречей с друзьями, еще раз проверив свою готовность и верность легенде, мысленно ответив на возможные вопросы, я поняла, что травмированная нога по-хозяйски обосновалась в моей голове ноющим, взращенным мною же отростком судьбы: забинтованная легенда в оплату одиночества.
  
  Создатель
  
  Коля Сироткин был способным криминальным репортером. Он каждый раз удивительно много знал о преступлении, которое описывал, словно сам его совершил, а после решил проанализировать, себя проверить. Следователи черпали детали из его репортажей. Каждый раз его вызывали свидетелем - не верилось, что этого человека не было поблизости. "Откуда ты знаешь, как все происходило?" - спрашивали коллеги. "Приснилось",- улыбался Коля, будто ставил точку в очередном материале.
  Он никогда не оказывался на месте преступления раньше милиции. И никогда - вместе с ней. Будто стоял незаметно в сторонке и ждал своего выхода. В Коле жила страсть к актерству. Он появлялся на месте происшествия с репликой: "Кушать подано?" - и так обаятельно при этом было его лицо, как у счастливого своей профессией официанта, который любое блюдо преподносит радостно и гордо, словно сам его приготовил и уверен, что получилось вкусно.
  Милиция хмуро реагировала на появление Коли, зная, что завтра в газете появится материал, где журналист обстоятельно расскажет, как вечером по шоссе ехала машина, водитель резко затормозил, увидев лежащую на дороге девушку, вышел из машины и был убит ножом в спину - ударом столь сильным, что нож достал сердце. Откуда в репортаже возьмется девушка? Если при осмотре места происшествия криминалисты просто предположили, учитывая резкость торможения, что была тому причина. Автомобиль, кстати, исчез. Остался след. И лежащий на обочине труп. Потом уже, установив личность убитого, выяснили, что он сидел за рулем.
  Но Коля, получалось, знал это сразу. И даже упомянул в репортаже приметы преступника, которые никто не мог ему подсказать. Кроме сна, на который он упрямо ссылался.
  Преступника нашли по указанным в газете приметам. После того, как обнаружили автомобиль, перекрашенный, с новыми номерами, в комиссионном магазине. Продавец понятия не имел, каким способом добыл машину парень, которому он ее заказал просто угнать. Но в следующем репортаже Коля подробно описывал, как девятнадцатилетний убийца заплатил своей знакомой за то, что она ляжет на шоссе, как прятался, выжидая нужную марку автомобиля, как случай подставил под нож именно этого водителя.
  С особым удовольствием Коля рассуждал о Случае. О том, что самое интересное и забавное кроется в детали, не сотворенной человеком. Люди могут организовать все вокруг этой детали, но она всегда обрушится для них неожиданно. Можно заказать кражу автомобиля определенной марки. Заплатить определенной девушке. Но кто окажется трупом - всегда загадка. Выбор ножа зависит от указки судьбы. Может быть, этому человеку не суждено дольше жить? Возможно, он понадобился в другом месте? А здесь уже все свершил. И пришло время поставить мизансцену его ухода. Фигуры должны расположиться так-то. Декорации такие-то. Финал ясен. Убийцу найдут и посадят. Ему тоже необходимо небольшое переселение. Это деталь его предопределения. А девушка станет переживать, что способствовала гибели человека. И это переживание сделает ее ранимой и чуткой. Она понесет в себе грех, как ребенка, чтобы однажды разродиться немыслимо добрым поступком или, наоборот, еще более злым. Чтобы тоже переселиться.
  Коля упивался словами. Как режиссер, объясняющий ремарки драматурга. Как драматург, оправдывающий собственное творение.
  Единственная деталь, которой не хватало следствию, - нож. Его не нашли ни на месте преступления, ни у преступника. Убийца сам не знал, куда подевалось оружие. Оно будто исчезло после удара - в воздухе растворилось.
  Ни в одном репортаже Коля не обмолвился о ноже. Эта деталь его уже не волновала. Она лежала в ящике кухонного стола и ничем не выделялась.
  
  Кольцо
  (схема истории)
  
  1. Человек вошел в вагон метро и поехал по кольцу. На следующей станции двери перед ним раскрылись, и он увидел на платформе, у колонны, девушку, парня и мужчину. Мужчина взмахнул рукой и ударил парня ножом. Двери сомкнулись, поезд тронулся.
  2. На следующей станции, когда двери раскрылись, человек увидел на платформе, у колонны, девушку, парня и мужчину. Мужчина одной рукой рванул парня от девушки, а другую руку опустил в карман. Двери закрылись, поезд тронулся.
  3. На следующей станции человек увидел девушку и парня, слившихся в поцелуе. К ним приближался мужчина. Поезд отъехал.
  4. На следующей станции в раскрывшиеся двери человек увидел стоящую у колонны девушку. По платформе к ней шел парень. Мужчины не было.
  5. Человеку захотелось крикнуть. Только он не мог сообразить, что именно. Больше всего тянуло закричать: Я ЗНАЮ! Пока он метался в мыслях, двери закрылись, и поезд тронулся. Человек даже забыл выйти - это была его остановка. Но он решил, что так лучше. Доедет до той станции, где увидел сцену убийства, и либо попытается помешать, либо ему все почудилось и пора отдохнуть.
  6. Когда поезд остановился на первоначальной станции и двери раскрылись, человек увидел уборщицу, которая елозила машиной по платформе, затирая что-то у той самой колонны.
  7. Двери закрылись. Поезд отъехал.
  
  Рассказ
  
  О девушке, которая решила покончить с собой в метрополитене и целый день простояла на платформе, откладывая смерть до следующего поезда.
  Люди, сплоченные жаждой ступить на ускользающие ступени, будто в танце ламбада притесняясь друг к другу и шаркая вперед и вверх. Стекло дежурной кабинки с коричневеющими буквами "не даем", как обрубком отчаяния, лишающего надежды всех остальных вслед за собой. Нащупанное глазами уточнение - чуть выше основного удара - "справок", утешающее своей ограниченностью и дающее еще одну попытку не броситься под наползающий поезд, который готов проглотить не унесенных ступенями к выходу.
  Девушка видела проносившиеся перед лицом отрицания своей жизни: "не прислоняться". И ее пугало их увлекательное безразличие.
  
  Рассказ
  
  О слепой певице, которая прославилась, потому что имела красивый голос. То есть талант. О том, что она слепа, знал лишь ее продюсер. Другие накладывали грим (чужие руки рисовали ей лицо, а она даже не догадывалась, как выглядит, сидела перед зеркалом, ее вопрошали - вам нравится? - она кивала). Другие выбирали наряды (чужие руки одевали ее, а она не представляла, каково получается, стояла перед зеркалом, наряжальщики ждали ее реакции - она кивала). Она только выходила и пела. Всегда в темных очках. Окружающие думали, что таков имидж. Иронизировали - потом привыкли. Какая разница, в очках ты или без, если есть за что тебя уважать.
  
  Последнее счастье
  
  То, что вспомнишь, перед тем, как умрешь.
  
  Платье
  
  Было у меня такое платье. Зеленое с желтой вставкой. Сама не носила и другой не продала. Почему? Вот и думаю на склоне лет. Вроде всю жизнь старалась не привязываться к вещам. Потому что это еще менее понятно, чем привязанность к людям. Всю жизнь, если не раздаривала, то выбрасывала, особенно то, что явно отслужило и скончалось. А уж дарить тем, кто нравился, душа просила, как продолжения жизни. Или просительница платья не входила в число избранных, или платье сопротивлялось всем моим привычкам и принципам.
  
  Общение с мужчиной
  
  Оказывается, отвыкнуть от мужчины не так трудно, как опасаешься. Сначала привыкаешь к отсутствию ежевечернего телефонного звонка с вопросом: как прошел день? И чем дальше этот интерес, тем яснее предположение, что он с трудом дожидался конца моего рапорта, потому и сопел напряженно в трубку, будто торопил, задавая ритм, и я действительно начинала частить, укорачивать фразы, не договаривать слова, сворачиваться со своим в угоду тому, что подготовил он. А он, вежливо переждав две секунды после моего приговора себе: вот и все незначительное, что со мной приключилось, - принимался за дело, как кузнец, совестливо выбивающий из куска металла некий ритуальный инструмент вроде кусачек, или землепашец, взрывающий землю, словно мужчина, гордый собственным мужеством.
  И так любо ему было пересказывать свои события, что в области живота застывала паника: а не использует ли он меня в качестве запоминающего устройства. Птица-секретарь, стенографирующая услышанное из его уст. Уж больно отшлифованно звучали фразы, монументальность интонации взывала к вечности, а ответные реплики, даже "угу", не требовались, лишь некстати перебивали диктовку и карались нетерпеливым молчанием.
  Странное то было общение. Порой я беспокоилась: не думает ли он, что напрасно тратит время и слова. Иногда недоумевала: зачем вообще он со мной говорит? Он редко спрашивал, интересно ли мне слушать. То ли ему казалось, что люди именно так поддерживают связь друг с другом. Как инопланетянин, которому показали один пример, а до других не снизошли, вот он и начал строить жизнь по тому примеру, не подозревая их многообразие.
  Удовлетворившись, собеседник бодро прощался, почти не слыша ответного лепета, и будто сыто отваливался, сопя в стенку, выдыхая ей с тем же ритмом, что и мне, свою индивидуальность. Дышу ли я - его, казалось, не волновало. Как и то, могу ли слушать его, удобно ли, свободна ли. Правда, он навострился уточнять все это, прежде, чем затевать монолог. И если чувствовал сомнение в моем голосе, предлагал перезвонить. И перезванивал. Не обязательно в тот же вечер. Ему требовалась вся я, без чужеродных переживаний, без кого-то еще в голове. Чистая страница.
  И я торопилась привести себя в порядок к почти установившемуся времени звонков. Перед ужином, перед душем, перед сном. Его, разумеется. Каждый вечер мысленно точила карандаш, открывала блокнот и в боевой готовности посматривала на телефон. Не помню, хотелось ли мне, чтобы он позвонил. Скорее, хотелось, чтобы привычка не нарушалась, иначе это время надо было заполнять чем-то иным. Только в этот вечер? Или в следующий тоже? А в последующий? И как угадать? Зачем такой рваный ритм, вместо ровного мужского бормотания. Он мог пропустить несколько вечеров. И если подобное происходило после того, как я не смогла с ним поговорить, возникало дурное чувство, что он обиделся и решил меня наказать. На самом деле я, конечно, придумывала свою вину, но избавиться от нее было труднее, нежели дождаться его голоса. И только он мог внести желанный покой.
  Наверное, я вполне обошлась бы без этой работы на дому, но его глухой баритон из какой-то внутренней засады ехидно подсказывал: как и я без тебя. Отчего становилось не по себе, как женщине, которую бросил один мужчина, а в другого она просто не верит.
  Для того, чтобы прекратить его звонки, надо было всего-навсего согласиться с ним поработать. Встречаться каждый день, зримо подчиняясь, забыв прежние мгновения беззаботности и спокойно признав, что отношения неминуемо должны измениться и могут даже оборваться, потому что долго уживаться - это постоянно удивлять, долго удивлять - это кропотливо работать над собой, долго работать над собой ради одного ненасытного индивидуума - скучно, особенно если он не утруждает себя пополнением реакций.
  Тут, конечно, обоюдная беда. Ты выплясываешь перед ним канкан. Первый раз он приятно изумлен. Второй раз вяло одобряет. Третий - вертит головой по сторонам в поисках удобной причины для бегства. В предчувствии четвертого канкана он постарается проскочить мимо тебя. Значит надо уже во вторую встречу изобразить танец живота, потом - стриптиз или переброс ноги на ногу без нижнего белья. В общем, каждый миг - что-то новое. И сколько ж этого нового наберется в твоем сундуке? Да, возможно, что и достаточно, только вдруг прояснится мысль: ради кого? Одному ему столько разных меня?! Ему, который известно когда блаженно лыбится, когда закатывает глаза к потолку, когда потирает ладони, как приказчик перед очередной уловкой, когда упирается зрачками в пол, наставляя на тебя лоб неприятеля, жаждущего твоего полного провала - прямо немедленно, сквозь землю, долой из его жизни, потому что угнетаешь все лучшее в нем. Невыносимо.
  Придумывается оскорбительный сюжет про его затаенное желание. Встретить на болоте лягушку попроще, поприветливей. Нарядить словами и надеждами, внушая: возьми меня, я тебе пригожусь. Выжимая это из нее, будто капитуляцию или нападение (хорошо бы в одной упаковке, чтобы самолюбие не страдало: не ту выбрал, не то получил). Дождаться превращения в царевну, приписать заслугу себе, насладиться всеми угощениями. И выбраться из терема черным ходом, в кромешной тьме, начав дышать полной грудью и даже насвистывать на безопасном расстоянии от возможных вопросов. И ветром сдует все упреки, прежде чем он добредет до следующего болота осушать тамошних лягушек. К тому же всякая следующая царевна сама торопится очистить территорию от предыдущей, пропустив мужское чувство вины сквозь свои необъятные легкие и переработав его в нечто приятное для собственного самолюбия: не ты, родной, она сякая, я ж ничуть не обременю, оценишь, предпочтешь.
  А ты со своими канканами да танцами живота сопишь, словно травинка, вдавленная в землю сапогом: кому мешала, наоборот, старалась зеленеть оптимизмом. Но как он может менять реакции на твои проявления, если все время мельтешишь перед глазами, не освобождая для передышки, и кажешься чем-то настолько неизменным, что становится тошно провести с "тем же" остаток жизни. Почему он должен ради твоего разнообразия разрабатывать свое? Ты у него не одна. Да еще такая требовательная. Есть куда положительнее. В обоих зарождаются тихие раздражения, оттачивающие претензии для последней схватки. Кто сказал, что сильные личности могут уживаться?! Они могут убиваться и в конце концов убить. Избежать кончины помогает немедленная разлука, для того, чтобы поупражняться с вариантами из сундука на ком-то другом, почувствовать собственную мощь и востребованность, воссиять новой силой и либо никогда больше не пересекаться, скользя параллельными путями, либо встретиться вновь спустя достаточный для освежевания духа срок - кинуться в объятия и жить угомонно, вбирая выстраданный покой, как остаток со дна тарелки - хлебом, с нажимом, со сладостью последнего вкуса.
  
  Живое существо
  
  Она была его живым существом. Он покупал ее любимые лакомства и спешил домой. Каждый вечер был связан с ее появлением. Он выставлял угощение и ждал. Первое время только оно ее манило. Постепенно он приучил к себе как к безопасной приправе. А она спокойно лакомилась, изредка взглядывая на него, будто проверяя, не нарушает ли традиции. Но он не двигался, только губы шевелились, и глаза, казалось, метались за все тело, отражая не то происходящее внутри, не то скованное снаружи. Он рассказывал ей свою жизнь, прошлую, вспоминая порциями, связанными с настоящим, и настоящую, истекающую из прошлой, располагающую к будущему. Он обрел существо, которое могло слушать, потому что было живым. Он верил, что привязал ее к себе, хотя привязал себя. А существо каждый вечер, проглотив лакомство, уносилось в норку, заметая хвостиком память о собственном присутствии.
  
  Супостатка
  
  То ли пар, то ли дым, то ли миф повисел над столом... И ей предсказали равновесие: сначала убудет, потом прибудет, снова убудет и опять прибудет. Из "убудет" запомнилось, что лежать будет в лежку от горя. А из "прибудет" - влюбится без ума. И тотчас объявится супостатка, чтобы "в лежку" загнать. Зачем только такая влюбленность, что горем уравняется? Без равновесия, конечно, нельзя, но лучше к нему не готовиться. Она вот как прознала, так все больше о супостатке думала. Ни влюбленность, ни лежка не пугали, не манили. А супостатка запала. С ней остальное связалось. От нее происходило. К ней вело. Точка опоры для судьбы на этот год.
  Отныне все события она сопоставляла с гаданием. Что-то укладывалось - без чуть-чуть. Что-то совсем не к месту являлось, она сходу забывала неуместное - торопилась пережить, не почувствовав. Да во всем супостатку выискивала.
  Муж заболел и выздоровел. Мужчину встретила и слегка увлеклась. Но супостатки не было. А без нее судьба - не судьба. И болезнь мужа - не из гадания. И мужчина - не предсказанный. Она уж на подруг коситься начала - не среди них ли супостатка зреет? Но в гадании речь шла о незнакомке, и это спасало дружбу.
  Супостатка обернулась синонимом гадалки. Вера в предсказание требовала верности. Порабощала душу и диктовала поступки. Мысль о супостатке нуждалась в воплощении. Она мучилась незавершенностью, все равно что несовершенством собственной судьбы. Гадание - как гарантия весомости жизни, жизнь по предсказанию - правильная. Потому что предсказание оборачивается законом. Причем не свыше, а изнутри. Судьба, говорящая внутренним голосом. Кто под кого подстраивается? Пророчество под рок, или рок под пророка?
  Она подстроилась под супостатку. Она родила ее. Чтобы обрести свободу в крике: "Супостатка!" - и бить, бить, хлестать, вымещая свои долгие ожидания.
  Остается только найти возлюбленного. И досоответствовать предсказанию.
  
  Копилка
  
  За все в жизни надо платить. Коля Сироткин наполнил карман копейками и стал жить. Так, чтобы укладывать день - в монетку. Вкладывать монетку в день, как в копилку, которая потом, когда-нибудь заплатит ему за все, что он пережил, за что, переживая, платил: раз-плачивался, два-плакался...
  Когда одноклассница, которую он провожал домой без ее желания и потому, чтобы оправдать свою настырность, наступал ей на пятки башмаков и стукал - слегка - портфелем под коленки, на что ее нежелание провожания свирепело еще больше, и она, оглядываясь, отчитывала его, обзывала, побуждая к обиде, уходу, но добиваясь обратного, не потому, что он все еще хотел ее провожать, все еще нравилась она ему - нет, такая уже не вдохновляла на любовь, но он просто не знал дороги назад, слишком далеко за ней зашел, в совершенно незнакомое место, где она себя чувствовала уютно, а он боялся: это же действительно страшно - не просто в одиночестве в чужой обстановке, но наедине с чужим, зло относящимся к тебе человеком, который от ощущения твоей беспомощности становится всесильным, вернее, всесильной, и для окончательного подавления, утверждения своего могущества, она бросила его в собственной ауре, исказившей и без того чуждый воздух еще большим неприятием, отторжением мальчика, который любил, а теперь вряд ли еще кого полюбит, тем более, не скоро пойдет провожать. Насмешка над первым чувством - это монетка на самое дно копилки - не выцарапываема.
  Когда он пошел за ней, она не заметила сразу, заметила только, наткнувшись на него несколько раз в разных местах, то есть именно там, где была сама, а потом уже исподтишка следила - из-под собственного самолюбия, которое всегда хочет любоваться собой и ищет для этого опору в чужих глазах. Его глаза вели за ней. И это вдохновляло ее походку, жесты, повороты головы. Если бы, выйдя из магазина, она не увидела его больше никогда, то поставила бы себе двойку по поведению и лишилась бы веры в себя минимум на неделю, если не на всю жизнь, но он оказался рядом и даже заговорил. Они договорились пойти в кино, о чем он сказал так: "Ты купи билеты, тебе ведь ближе, а я подъеду". Она не успела обидеться, потому что они сразу разошлись до завтра, но "завтра" уже казалось неуютным и покалывало, как набитая жесткими перьями подушка, которая будто отталкивает голову, из самолюбия не желая терпеть неудобства.
  Она купила билеты в близком к ней кинотеатре и ждала до начала сеанса. Он не подъехал. Хотя, конечно, не знал о той однокласснице, которая заблудила первую любовь из-за нежелания тратить взаимность, которая теперь снизошла до покупки билетов на сеанс чувства, оставшегося без ответа. Словно звякнула монетка, долетев до дна памяти через пустоту души. Словно настигла наконец свое прошлое.
  
  1986-1999 гг.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"