Владимир Владимирович Маяковский вышел на сцену ленинградского клуба рабочих. Низкорослый, небритый, коротко стриженный, в черной рубашке. Стихов своих наизусть он не помнил и поэтому всегда носил с собой небольшую папку с распечатанными текстами. Когда он вышел, в зале погас свет, и только шесть свечей, расставленных на полукруглой сцене, продолжали освещать происходящие события.
В первом ряду сидели ленинградские поэты, такие же как Маяковский. Они зааплодировали, но тихо и осторожно, чтобы волнами воздуха не потушить свечи, иначе Маяковскому станет страшно и творческий вечер провалится, не начавшись. За поэтами сидели рабочие. Их аплодисменты были менее сдержанными. "Володькаааа! Давай про блядей!" - закричали они. "Нет, сначала давай про хуй!" - "Или про пизду!" - "Давай про пиздохуй!" - "Вот, про пиздохуй давай! Володькаааа, мы любим тебя! Жги!".
Поэты обернулись к рабочим и стали шептать что-то неразборчивое. Впрочем, к тому времени Маяковский, мало обращая внимание на происходящее, уже говорил в микрофон.
- Здравствуйте, дорогие товарищи. Сегодня мой поэтический вечер. Рад приветствовать здесь вас всех. Простите, что, может быть, немного грустно - у меня разболелась печень, и поэтому гадкой болью отдается мой звучный смех. Во-первых, я хочу поблагодарить Владимира Ильича Ленина за то, что живет в своей избушке и дает нам советы мудрые. Во-вторых, хочу передать привет Сереже Есенину, он сидит тут в первом ряду и сияет своими кудрями. Очень жаль, что не пришел Саша Введенский, я хотел ему о многом сейчас рассказать. В частности о том, что его сказочки детские почему-то вызывают желание убивать.
Зал громко зааплодировал. Первая свеча потухла. Маяковский сглотнул слюну и продолжил.
- Знаете, дорогие товарищи рабочие, все могло быть совсем по-другому. Сережа Есенин, ты бы уже повесился зимней ночью, а я бы вообще застрелился у себя дома. А вы побеждали бы в войнах и в космос летали под песенки про караваны ракет. И как хорошо, ах, если б вы знали, что ни войн, ни космоса в общем-то нет. Ах если б вы знали, ах если б вы знали, ах если б вы только могли увидеть, какие ужасные дали чернели бы в мерзкой дали. Но, впрочем, довольно, довольно, довольно. Я вам расскажу о любви.
Зал громко зааплодировал. Вторая свеча потухла. Маяковский потер висок и продолжил.
- На небе в тот день росли оловянные глыбы седых, как у Боженьки борода, облаков. Казалось, еще немного - и под траурный марш несли бы прохожие мокрые мысли своих погребальных венков. И было все так, а потом бы настало все то, о чем я только что говорил. Но случилась она. И она сказала. Я тоже случился. И я повторил.
Зал громко зааплодировал. Третья свеча потухла. Маяковский провел рукой по лицу и продолжил.
- Дорогие мои, хорошие, не надо хлопать, дорогие, минутку внимания. Пожалуйста, послушайте, я уже перешел на шепот и не хочу переходить на молчание. Послушайте, это важно и наверняка кому-нибудь нужно. Мне кажется, об этом должен знать каждый, ребята, не хлопайте, давайте жить дружно, дело в том, что потом случилось что-то, чего я не вспомню никак, помню только, как мокро-соленый от пота во мне поднимался советский флаг, а потом настало совсем другое: ничего не стало, и я не стал. Оказалось, меня может быть только двое. Подождите, пожалуйста. Я устал.
Маяковский замолчал и стал пристально разглядывать микрофон. Зал громко зааплодировал. Четвертая свеча потухла. Маяковский слегка пошатнулся, провел ладонью по волосам, еще немного помолчал и продолжил.
- Я становлюсь небрит и вечен, я становлюсь себе конец. Я становлюсь как этот вечер и в нем дрожу, как холодец. Я становлюсь ужасно сладок, моих улыбок полон рот, полна несбыточных загадок моя весна наоборот. Я все белее и белее. Я превращаюсь в белый шум. За все великие идеи я вам станцую и спляшу. Покуда этот рваный шепот не разбудил моих зверей...
Отворилась дверь. Вошла молодая женщина в черном свитере и в брюках. Зал громко зааплодировал. Пятая свеча потухла. Маяковский продолжил.
- Читатель ждет уж рифмы "жопа" - так вот, возьми её скорей!
Не дожидаясь аплодисментов, он затушил последнюю свечу ударом каблука. Зал погрузился в полную темноту, настолько полную, что даже с закрытыми глазами обычно бывает светлее. Маяковский сел на краю сцены и обхватил голову руками. Никто не видел, как мелко тряслось его тело.