1.
Отдельно взятый вакуум, скорбя
о нематериальности астрала,
cгущaeтcя, бypлит, клaдёт начало
и начинает чувствовать себя.

Взгляд, вперенный в слепую пустоту,
от скуки начинает видеть небо,
из черноты вылущивая небыль
внезапных звёзд, вмонтированных в тьму.

Слух, оттолкнувшись от немой звезды,
выдумывает шум, из какофоний
родитcя звук. В мицелиях гармоний
уже маячат нотные листы...

2.
Поэт, гоняя по скуле желвак,
заносит мысли в толстую тетрадку.
На нём красивый замшевый пиджак,
и неразменный рубль под подкладкой.

Воображенье трогает ландшафт,
где в воскресенье, выбритые чисто,
в локальной кирхе местный бюргершафт
внимает пожилому органисту.

Мир безупречно выпукл и вполне
реален словно головы на плахе.
Практически невидимы нигде
сгустившегося вакуума знаки...

В регистрах оживает Йоханн Брамс...
Но тут картинка вдруг теряет ясность
и, то ли энтропии перебрав,
то ли набрав критическую массу,

но агрегат сгущения в себе
даёт вдруг сбой, зашкаливает датчик,
всё движется к какой-нибудь черте,
вернее, всё летит к чертям собачьим.

Какой-то бред ползёт из-под пера...
Ландшафт грозится выпрыгнуть из рамы.
На небе расползается дыра.
В теряющей трёхмерность голограмме

вращается огромная спираль.
В разверзлую дыру с противным свистом
уносится вся чудо-пастораль,
включая бюргершафт и органиста.

3.
Поэт гоняет по скуле желвак
и сочиняет рифмы к новой песням.
Он носит смерть как замшевый пиджак,
и бесконечный вакуум под сердцем.