Опять весна задуматься велит...
Прости-прощай, забытый богом омут.
Летит вода и камни шевелит,
и берега раздавленные стонут.
В степи вовсю буксуют трактора —
апрельская лихая незадача...
Летит вода с утра и до утра —
предвестница покоя и удачи.
А далеко, за полою водой,
в краю сосновом, в доме у запруды
вызванивает голос молодой
и рассыпает в травы изумруды.
Летит вода и память шевелит,
волною мутной к прошлому относит.
А у тебя такой лукавый вид,
что о серьезном вряд ли кто и спросит,
Какою лодкой, на каком плоту
в твои владенья светлые пробраться?
Летит весна, хохочет на лету,
и надоело сердцу притворяться.
Я выйду в степь и воду усмирю,
и вздрогнешь ты в догадке неминучей,
и на твою сосновую зарю
надвинутся негаданные тучи.
И ты поймешь, лукавая, сама,
шальной душой играя лебедино:
когда в союз вступают свет и тьма —
весомей золотая середина.
* * *
«Как правая и левая рука,
твоя душа моей душе близка».
М. Цветаева
Я потемнел от горя твоего...
Мне улыбаться было бы нелепо —
ведь озеро синеет от того,
что есть над ним безоблачное небо.
И солнце светит нам не потому,
что нынче в душах зябко — не иначе
из века в век положено ему
светить для всех — и зрячих, и незрячих.
А мы слепы.
Но не бессильны, нет!
Нас целых двое в этом грозном мире...
И в темных душах зреет полусвет,
неотвратимо разрастаясь шире.
Два человека...
Не сломить бедой.
Что горе нам, живущим и горячим?
... А жить ли так, бушуя лебедой,
иметь глаза, но числиться незрячим?
* * *
Пусть проживешь ты лет сто пятьдесят
Во упокой, во здравие и силу.
Пусть проживешь ты ловко и красиво,
Мол, не спеши — и черт тебе не брат.
Пусть проживешь ты лет сто пятьдесят,
В углу зарывшись праведно и сносно...
Вот так дожди гнилые моросят
В июле золотом и сенокосном.
Пусть проживешь ты лет сто пятьдесят...
Куда уж нам с твоим кривым аршином.
С дремучей долголетия вершины
На кости наши не бросал бы взгляд.
* * *
А когда я вернулся победно
И вошел, постучав о косяк, —
Мелким бесом рассыпался недруг
И поставил армянский коньяк.
Как я выпил его некрасиво,
Кинул руку ко лбу козырьком...
Есть какая-то жуткая сила
В торжестве скоротечном людском.
Все мы, все, согласитесь, не боги.
Что ж мы ждем успокоенно миг,
Когда чьи-то большие дороги
Упираются в темный тупик?
Ну их к черту, завернутых в тогах!
Нынче полное право мое!
На разбитых и тесных дорогах
Сиротеет мое воронье.
Понимаю, что пошло и грубо
Заявляться в твой правильный дом.
Свой достаток, что выпустил в трубы,
Хоть частично верну — коньяком.
Ухожу я и зла не желаю,
А за этот внимательный стол
Я тебе вороных оставляю,
На которых тебя обошел.
Рутинёру
Нынче вся душа твоя в опале.
Но стоишь с упрямо сжатым ртом...
Рано, рано в прошлом закопали,
Бабки будем подбивать потом.
Не было такого уговора:
За несовершенные грехи
За руку удерживать, как вора,
Виноватить светлые стихи.
Не было! Так значит не на равных
Мы ведем наш молчаливый бой...
Это в худшем случае — забавно,
Видит бог, такое не впервой.
Было дело — доставалось по лбу,
Только я о боли забывал.
А стихи вынашивал, как бомбу,
Эту бомбу ты же подрывал.
Я привычный. Кожа задубела.
Но душа всегда обнажена...
Что ж ты так относишься дебело
К болям, что проносит вся страна?
Ты сегодня правилен и гладок.
Отутюжен, вылощен, силен...
Ты мне тычешь свой кривой порядок,
Князь удельный, тормоз всех времен.
Я твое падение провижу:
Ты уже сорвался и летишь.
Пропасть глубока. Все ниже, ниже...
Впрочем, ниже — ты не разглядишь.
Цирк
Везли облезлых старых петухов.
Зачем везли — уму непостижимо.
Куда таких, пощипанных и жирных,
но с гордой непреклонностью голов?
Везли за шумным цирком непременно,
хотя прошла их славная пора.
На них смотрели косо повара
и даже моськи лаяли с колена.
Среди ученых псов, котов, ослов
с зерном, шестками, чистою водою
везли, как будто племя молодое,
заслуженных, бывалых петухов.
Да разве же прогонишь, бросишь их,
привычных к шуму солнечной арены?
И потому везли с собой таких —
слепых, облезлых, жирных и надменных.
* * *
Говорят: беда одна не ходит...
Нынче вновь явилась не одна.
По уши влюбился, при народе
лоб разбил, виной тому — она.
Простудился. Встала вся работа.
Слег в постель, и навалилась лень.
Кот-мерзавец исцарапал фото
и пропал, и нету третий день.
Волком взвыть и зареветь медведем.
Но в заветных ямочках у рта,
словно предсказанье о победе,
ты пришла и принесла кота.
Лоб зажил, отхлынула простуда,
ты пришла уже не холодна...
И поверил я в иное чудо:
радость тоже ходит не одна.
* * *
— Тип-топ! — он бодро произнес в конце
Мудреной речи. Мол, живу не шибко.
И на его зализанном лице
Торжествовала тихая улыбка.
— Ну, ладненько,
Ну, ладушки,
Лады-ы-ы —
Он топнул ножкой, шевельнул рукою —
И в пристяжном окладе бороды
Проснулся ветер, крошки беспокоя.
Живут же люди! Нечего забыть.
Возделывают бороды на лицах.
И хочется от счастья волком выть
И непотребным словом подавиться.
* * *
Переживал беду свою,
А в сердце истина дрожала:
Пригревший на груди змею
Опасней вскормленного жала.
* * *
Напоминающий изгоя,
из этой жуткой колготы
я все же вышел, как из боя,
и предо мной явилась ты.
Вся в бликах солнечных, в туманах,
в смородинках лукавых глаз.
В смешных и крохотных обманах
ты теплой радугой зажглась.
Нет, ничего я не напутал.
Все было правильно, когда
в твоих небесных, слабых путах
я просмотрел свои года.
* * *
Мне приснилось семейное лоно
Посреди благодатной земли...
Я ушел, но остались лимоны,
Что из косточек трудно взошли.
Знаю, кто-то навязчиво спросит:
— Прав ли ты? — и уйдет налегке...
Разве будут они плодоносить
В этом тесном и темном горшке?
Я ушел в одночасье, без шапки,
Горько думая лишь об одном:
Подоконники севера зябки
Для садов, что живут под окном.
* * *
Лечу на электричке синей,
Сегодня — здесь, а завтра — там.
Москва устало апельсинит
И ананасит по углам.
Проспекты — сочными холстами.
Куда ни глянь — отменный вид.
За поросячьими хвостами
Скоромно очередь стоит.
А мне сегодня так не к спеху,
На все четыре стороны.
На все раскидистое эхо
Мои заботы не видны.
Чего ни встретишь по дороге,
Какие ни придут слова,
Когда от рук отбились ноги,
Но не отбилась голова.
1975
* * *
Живым — живое!
Отойди-ка, брат...
Зачем стонать, своей любуясь ролью?
Ты и лицом-то вроде розоват,
А все туда же — потрясаешь болью.
Придуманными бедами томим,
Ты ешь омлет размашисто и плотно,
А в голове облезлый херувим
Ворочает зловещие полотна,
Где все метанья мутные твои
Показаны с такою страшной силой,
Что кажется — рыдают соловьи
Над ранней и ухоженной могилой.
Живым-живое!
В сторону, с пути!
В твоем надломе сыро, как в канаве.
А если так, то уж позволь пройти,
Не думая о почестях и славе.
* * *
Я видел, видел: занималось утро
И сытый луг поддерживал коней.
И ты плыла, как подсадная утка,
По удивленной улице моей.
И комом горьким закатилось горло,
Когда совсем уж ветреной под стать
Ты вдоль плетня навязчиво и гордо
Несла свою нетронутую стать.
Нет у тебя ни друга, ни подруги.
Но почему, в отчаянье страшна,
Ты слишком долго снилась всей округе?
А и всего-то — женщина прошла.
* * *
Летели звуки слабые
И невесомый дым
Над крышами, над бабами,
Над городком моим.
Зазябшая окраина
Дремала в тополях,
И осень неприкаянно
Возилась во дворах.
Над рыжими ухабами,
Над прожелтью земли,
Над крышами, над бабами
Летели журавли.
И тень смеялась весело
В оранжевом окне,
И звуки были песнею,
Такой желанной мне.
Вечер
Без ветра немы провода,
Сады подрагивают сыто.
На темной скатерти пруда
Желтеет плот головкой сыра.
А листья воду пьют из луж,
И месяц выкрасился, будто
Сквозь пену облачных излук
Плывет оранжевая булка.
Дымится свежий каравай,
в светелке полнясь духом хлеба,
И запоздалый караван
Устало тянется по небу.
Мне кажется, я взял взаймы
У птиц дыхание второе,
В то время как вокруг немое
Предощущение зимы.
* * *
Эх, баня русская, — как песня.
Шагнешь наружу — благодать.
И тело дышит поднебесьем
Во всю распаренную стать.
И не удержишь стона в глотке,
Когда — к столу, ко щам, да в рост,
Да обнесут стаканом водки,
Хворобе наступив на хвост.
Да спать уложат под навесом,
Да рядом лягут...
И во сне
Потянет родиной и лесом,
Как детством тянет по весне.
* * *
Живу то волком, то медведем
среди словесной шелухи...
Но, словно вести о победе:
— Подходят к нынешней беседе
твои вчерашние стихи.
Стихи у жизни — та же сводня
во мгле тумана и добра.
Ты думаешь, живешь в сегодня?
Нет, ты покуда — во вчера.
Я знаю: скажешь послезавтра,
читая мой вчерашний стих,
мой день беспечный не простив,
переварив отменный завтрак:
— Ведь надо ж, голова такая —
а вот досталась дураку...
И предпоследнюю строку
сегодня не простишь.
Я знаю.
* * *
По Москве везут капусту
В широченных кузовах.
А в полях легко и пусто,
А в полях светло и грустно —
Гулевой царит размах.
На село не уповая,
От моста и до моста
Шелестит, не уставая,
Овощная, круговая,
Золотистая Москва.
Сколько сока, сколько хруста,
Сколько лавок там и тут!
По Москве везут капусту,
Поле белое везут.
Кочаны везут с полей,
Словно важных королей.
Пропустите, мне немножко,
Дайте маленький листок,
У бетонного порожка
Я пролью прохладный сок.
Все вилки, мое бы право,
Церемониться не стал,
Я налево и направо
По Москве бы раскатал.
Пусть белеют листья в ней,
Словно письма из полей.
В дороге
Шла электричка верным галсом —
Озера, пашни, камыши...
Ну и попутчик мне попался —
Хоть кол на голове теши.
Кричу: уже прозрели люди,
Пора бы жить вовсю начать.
Мол, хуже, говорю, не будет...
А он в ответ: как знать, как знать...
Я говорю, что все готово.
А он: не больно-то спеши.
Мол, дела нет, а только слово,
И то уже не для души.
А душу — та же дума гложет:
Дано ли нынче крепко встать?
Пустой мешок стоять не может,
Не может курица летать.
И так продолжится, доколе
Точить не перестанет ржа,
Коль не засеем в душах поле
И не осилим урожай.
А электричка в ночь летела
Сквозь нас и те же маяки...
И за окном ее темнело,
И в селах зябли огоньки.
* * *
Веселюсь ли, плачу ли, отчаясь,
В тяжких ли сомнениях живу —
Родина, тобою величаюсь
И дышу тобою наяву.
Как тебя измена ни качала,
Кто твоей покорности ни ждал —
В жилах наших рабское начало
Дух свободы все же побеждал.
Снова бой, когда не до величий,
Ветер века призрачен и лих,
Снова слышу доблестные кличи
Рядовых послушников твоих.
Не спасет от нечисти охрана...
Как в былые, смутные века
Так же далеко тебе до храма,
Только вечен купол в облаках.
Очищенье грянуло едва ли...
Сколько мы, наследуя тебя,
Обрели, а сколько потеряли,
Старый лес размашисто рубя?
Но от ран и памяти качаясь,
Не приемлю грязную молву.
Родина, тобою величаюсь,
И дышу тобою наяву.
На плач по России
Угораздило только приспичить
Отряхнуться от страха вполне —
И уже погребальная причеть
Полетела по вьюжной стране.
И погибнем-то мы в одночасье,
И трудились-то мы в полплеча,
И творили одни лишь несчастья
От и до имярек Ильича.
Снова груди расправлены гордо,
Снова рушить — от самых начал...
Вот уж время опробовать горло
Тем, кто с фигой в кармане молчал.
И орали на нас оглушенно,
и куда нас ни клали живьем,
сколько было по нам голошоно —
только мы все живем да живем.
Так скажите мне, люди, на милость,
Ну откуда такая и чья,
И по ком она вдруг закатилась
Горе-вопленица, плачея?
Видно, с криком «Ату!», не иначе,
Возопили, темны и глумны,
Мастера поминального плача
Над пустою могилой страны.
Эй, ретушёры!
Как в наше время ретушеры бойки!
Они сидят в редакциях, ворча,
и ретушь, как сапожные набойки,
кладут на фотографии сплеча.
Ну, посудите сами, что за лица:
вот этот не побрит, а тот — в грязи,
а третий исподлобья, хищной птицей,
глядит на всех, портрет изобразив.
А мы ему улыбку, да помягче
суровый взгляд, а блики — пригасим...
Чтоб лица были, как стандартный мячик,
какие редко встретишь на Руси.
Эй, ретушёры! Навострите кисти!
Воображенье бросьте у станка
да причешите время, ветры, мысли
сырыми гребешками колонка.
Вам всё равно не обработать имя
и не закрасить над заводом дым.
Глядит с портрета бодрый коксохимик —
попробуйте, побрейте коксохим!
1975
* * *
Не устает историю вершить
Законов свод.
И нет печальней повести...
Пока мы будем по указам жить —
Мы никогда не будем жить по совести.
На старых выработках
Веет ветер пустынной свободы...
Не спасет она, бьюсь об заклад.
На степные румяные воды
Опустился холодный закат.
Одиноко и зябко, и сиро,
И ничто не скорбит о былом.
Посреди опустевшего мира
Даже рыба не плещет крылом.
То ли время сегодня такое,
То ль тропа не туда привела...
Ты искал тишины и покоя,
И нашел...
А душа — не нашла.
Круг
Мало что ли в прошлом хохотал —
Хоть слезу кровавую бинтуй...
Ты чего губу-то раскатал
На красивый этот сабантуй?
Праздник на неделю, что калиф...
Но войдет лишь море в берега —
И опять закроется пролив,
И опять начнет расти шуга.
Уход
Печально знакомая сцена:
Не вынесший липких интриг,
Бросаешь привычные стены,
И ёкает что-то внутри.
И думы восходят живые
На жизни крутой пьедестал.
Блажен, кто сие не впервые
На шкуре своей испытал.
Наивный, совсем как невеста,
Приняв за истерику смех,
Мальчишка исследует место,
Что было отнюдь не для всех.
Полета тебе и удачи!
Но только средь этой пурги,
Глаза виновато не пряча,
Ты душу свою сбереги.
Со мною бывало и хлеще —
Кляли, надрывая живот...
Вы можете вынести вещи,
Но дух мой, где хочет, живет.
* * *
Не удивляйся, друг сердечный —
устал, какая к чёрту грусть.
Я весь какой-то поперечный
и сам в себе не разберусь.
Ночей свирепа канонада,
в кошмарах света не видать.
Да и тебе-то больно надо?
Себя не в силах расхлебать,
каноны общие нарушу,
сверну, оно пока честней...
Не заложить ли чёрту душу —
пускай помыкается с ней?
С ярмарки еду
В. Л. Титову
Где завидный покой
и ладья, и неспешные весла?
За крылатой рекой —
там, где рыбы летают и звёзды.
Где убийственный сон,
что грозит сотворением мира?
Там, где грешников сонм
заметается в черные дыры.
Отступила мечта,
уподобился старому деду...
Жизнь почти прожита,
и задумчиво с ярмарки еду.
Ни купец, ни орёл,
а с повадкой своей голубиной,
что на ней приобрёл?
Ожиданье и вздохи любимой?
Только жизнь разменял,
не имея характер бойцовский...
Что на ней потерял?
Голос матушки, корень отцовский?
Вот же детство, в груди,
ощутимо до каждого следа...
А уже, погляди,
не заметил, как с ярмарки еду.
* * *
Нет в поэзии безвременья,
Просто каждый — в свой черед.
Исключение — для гения,
Что над временем встает.
Каждый нужен, будто звёнышко
В нескончаемой цепи.
Каждый важен, словно зёрнышко
Поля хлебного в степи.
Невозвратны, как мгновения,
Все мы — волны у реки...
Нет в поэзии безвременья,
Рядом с ней — временщики.
* * *
О, жажда благородного порока,
Когда готовы мчать за океан
Нездешний привкус привозного сока
И золотая пыль закатных стран.
Но пуст карман, а тихий дом печален,
И низко-низко ходят облака,
И парусник души твоей причален,
Как песня, нежеланная пока.
И что с того, что истина — жестока:
Да, дни идут, а месяцы — бегут...
Летят лишь годы высоко—высоко,
И на причалах никого не ждут.
И что с того, что нет путей обратных
Тому, кто все равно не стал прямей
Под золотою пылью стран закатных —
За грустной пылью родины своей.
* * *
Н. Якшину
Как время не бедует —
Без рубежей и стран
Живет и в ус не дует
Запечный таракан.
Хотите ль, не хотите ль.
Но сквозь эпох мираж
Он, видно, прародитель,
Да и могильщик наш.
В какой жестокой силе
Его, ослеплены,
Давили и травили,
Да только хоть бы хны.
Не мы ли это сами,
Воспрявшие в золе?
И шевелим усами,
И ходим по земле.
А слезы — не бравада,
Когда — за край земли...
И только светит правда,
Как звездочка, вдали.
* * *
Есть у тоски высокие права —
На стройный хор любого бичеванья
Не обращать малейшего вниманья
И пропускать усердные слова.
Есть у тоски печальные права —
Лишь понимать радетелей любезных,
Их утверждать в потугах бесполезных
И принимать обидные слова.
Но на плечах своя же голова!
Ее не нужно заменять чужою.
А кто-то говорит: своей не стою...
К чему тогда усердные слова?
Не дай мне бог с чужою головой
Тянуть у жизни жалкий жребий свой.
Макушка лета
В. Навдушу
Ах, это лето! Бег чугунный
Колес от ветхого крыльца.
Удар то солнечный, то лунный —
И удивленью нет конца.
Какие люди! Сколько света!
И сколько мрака заодно...
Ах, это лето, это лето —
И студит, и палит оно.
А бег стремительней и круче,
И укротить его нельзя,
И с горизонта мчатся тучи,
Громами близкими грозя.
Макушка лета. Тлен, трава ли —
Клубятся росы по утрам...
И ты стоишь на перевале,
Открытый сразу двум ветрам.
* * *
Есть индивид, ушибленный корягой,
Той, под которой рыба не стоит.
На свой покой — всегда завидным скрягой,
Зато другим — пылит, пылит, пылит.
Во мгле ночной, при ясном свете солнца,
На всё и вся в обиде, как в парше,
При шорохе желанного червонца,
С неистребимым ханжеством в душе.
Перед любой распахнутый бедою
(Сей бренный мир печально посетил)
Жил человек, ушибленный звездою,
Недолго жил.
Светил, светил, светил.
* * *
Если можешь не писать — не пиши.
Эта истина куда как проста.
Ох, как долго я молчал от души,
Наконец-то отворились уста.
С глаз упала не одна пелена,
И в липучих покаянных ночах
Оглушила не одна тишина...
Пышен сад, а чуть росток не зачах.
Что ж, пора и за мирские дела.
Уж, казалось бы, и сад невелик,
Забурьянел от угла до угла,
Потому-то и сидеть не велит.
День объятия свои распростер,
Свет гуляет по надменным стволам.
Ох, и дымный нынче будет костер,
Ох, и здорово ж достанется нам!
Уфалейская церковь
В глубине Урала и России
Всякий, кто доламывал версту,
Становился чище и красивей,
На холме завидя красоту.
Не слепою верою в иконы —
Добротой и вечностью ума
Нисходили праздничные звоны
К людям с просветленного холма.
Эта верность укрепляла души,
В радости и горе единя...
Но уже росли твои чинуши
Под мерцаньем древнего огня.
Не забудут сосны и берёзы,
Как закатно меркли в витражах
Нет, совсем не яростные слёзы —
Слёзы состраданья и душа.
Чем же ты, бедняга, помешала
И за чьи вселенские грехи
Плоть твою еще терзают жала —
Те, что сами встали от сохи.
Где же он, родимец ненаглядный,
Тот Иван, не помнящий родства,
Для кого ты стала столь накладной,
Не отдав души и естества?
Ты прости нас, память, грянет мщенье —
И кусай себя за локоток.
Только вот зачем тебе прощенье,
Если нечем глянуть на восток.
1980
Аким
Акиму с детства не везло,
Видать, судьба осмеяна...
Уже под носом проросло,
А в голове — не сеяно.
И темечко чесал Аким:
Как в люди выбиться таким?
И он решил молчать, как тать.
А мудрые родители,
Вольны за сына выбирать,
В том добрый знак увидели.
Друзья загинуть не дадут...
И был Акиму институт.
Так через пень-колоду он,
Где молча, где с икотою
Прошел ученья Рубикон
Родительской заботою.
И, дальним замыслам верна,
явилась умная жена.
Аким не пил и не курил,
Был тихим в управлении,
Чужие речи говорил
И поминал о Ленине.
Одни летели под откос,
А он тихонько рос и рос.
И вот страшнее зверя нет —
Скала, стена, величие,
В кармане алый партбилет,
И сто чинуш в наличии.
Спроси: а знает ли Аким,
Кто сотворил его таким?
* * *
Как на плоту в бескрайних водах,
Где голоса весьма тихи,
Вот так же в этих жирных сводах
Звучали тощие стихи.
Хотя простора было много,
Но залетел, как в волчью пасть.
И некуда поставить ногу,
Не то что яблоку упасть.
* * *
Вот и я отощал понемножку,
Повернул на жилище коня.
Это где это жарят картошку,
Это кто это дразнит меня?
Открывай-ка, хозяин, ворота
И впускай, и не будем темнить.
Нет, не пыль на душе — позолота,
Так что нынче могу заплатить.
Я тебя угощу «Беломором»,
Я спою тебе песню, а ты
Постарайся не счесть меня вором
И не прячь на чердак хомуты.
Конь мой молод, учен и застенчив,
Не положит завистливый глаз
На ячмень, и латунный бубенчик
Не прогневит до кочета нас.
Так что здравствуй и дай-ка напиться,
Брось на лавку тулуп и прости
До зари, до последней жар-птицы,
Той, что я стерегу на пути.
* * *
Всё расставанья, расставанья...
Обид и слез напластованья,
Немые противостоянья
Перед великим расстояньем.
Всё расставанья.
Обид и слез напластованья...
Как ни садились, ни вставали —
А всё напрасные старанья...
Сразить решительным свиданьем,
И — расставанье!
Немые противостоянья...
Глаза потухшими кострами...
Два откровенных состоянья...
Состава краткое сиянье.
Всё! Расставанье...
Перед великим расстояньем
Ничтожны чувства и желанья.
Но, может, искренни страданья
В глазах, где искорки стадами
При расставанье?..
* * *
С хребта задумчиво стекал
Туманный вечер, тих и кроток...
Звонил у синего стекла,
Стучал в прозрачные ворота.
Вставали темные кусты...
Ну что вы, дайте оглядеться!
Но липким сумраком густым
За плечи уносилось детство.
Законы жизни не стереть.
Уходят облики и лица.
А в том ли счастье, чтобы спеть
И в этой песне повториться?