Отвальяжил май походку,
по колено — океан...
Задурманило молодку —
аж в глазах сплошной туман.
И почти за каждой дверью,
на подъем весьма легки,
утоленно чистят перья
на рассвете мужики.
Кровь гудит по гулким венам,
мать-природа так щедра,
что влюбляешься мгновенно...
Вот лукавая пора!
Деве старой все противно,
грамотей подвякнуть рад:
дескать, солнышко активно,
импотент кричит: разврат!
Бросьте, братцы, суесловить!
Отряхнитесь ото сна:
то накрыла мир любовью
волоокая весна.
Потому-то, брат, не спится,
в нас она берет свое.
Ни объехать, ни укрыться,
ни стряхнуть с себя ее.
* * *
По склонам гор, бугров и впадин
сбегают к лету торопясь
берез веселое безрядье,
густая липовая вязь.
А над неспешным звоном полдня,
над быстротою мутных вод
высоко и победно поднят
крутой и чистый небосвод.
Древесный, липкий, сладковатый
ко мне крадется давний хмель...
Твой белоснежный школьный фартук,
и мой обшарпанный портфель...
Мне в душу трепетным укором
вошли, немного погодя,
тот запах мокрого забора,
сирени, взбухшей от дождя,
тот выпускной печальный вечер,
тревожный мрак ночных аллей,
фигурок шелест подвенечный
в желтках ослепших фонарей...
Но, годы быстрые загладив,
толпясь, бежит ко мне с бугров
берез веселое безрядье
и дым сгоняет со дворов.
* * *
Обдуло землю, обметало рощи,
и в сто ручьев отголосил отрог,
и для меня теперь гораздо проще
прийти к тебе на тихий твой порог.
Я что не шел-то? Думал все и думал,
сомненья и догадки теребя,
пока в низины суховей не дунул.
И вот решился попытать себя.
Так здравствуй, здравствуй!
Я пришел сегодня
к одной тебе, и наплевать на то,
что некая обиженная сводня
меня рядила в грязное пальто.
Что называла разными словами,
пространно, срамовито, не спеша...
Чего мне в жизни только не совали,
но я беру, что требует душа.
Я верен был одной тебе, открытой,
и голос не подстроил с кем-то в лад.
Я, может быть, разбил свое корыто,
и только в этом нынче виноват.
Как в старом цехе горько от металла,
так нынче на душе твоей, а зря...
Обдуло земли, рощи обметало,
взгляни, какая круглая заря!
И мы в нее, кромешную, врастаем,
не замечая перемен в крови, —
мы заново на карту жизни ставим
во имя нашей раненой любви.
* * *
Ах, весна-неразбериха!
Ничего не угадать...
Где тут счастье, где тут лихо,
и кого в аллее тихой
нынче сладко обнимать.
Небывалая отвага.
Сам себя не узнаешь.
И куда ж ты, бедолага,
унимая в теле дрожь,
с этой женщиной идешь?
А соседка, как наседка,
мне кудахчет всякий раз:
— С кем связался, малолетка?
Положил на бабу глаз...
Мол, мозги тебе закрутит —
молодухе не в пример.
У нее супруг в Сургуте —
шибко важный инженер.
Да оставьте вы в покое!
Понимаю, что нельзя...
Но отчаянье какое,
а глаза-то, а глаза!
Сок березовый — слеза...
За одно твое желанье,
за слова твои в бреду,
за одно твое дыханье
да за всю твою беду —
я дорогу перейду!
Я супруга пожалею:
— Что ж ты делаешь, вандал!
Серым коршуном над нею,
а души не увидал.
Много думал да гадал,
а надежд не оправдал.
Ах, весна! Ломай каноны!
Повзрослел на десять лет...
Слишком щедро утоленный
свой осыпал белый цвет.
Поразвеял юный цвет.
И в душе печали нет.
* * *
Облака несутся быстро:
солнце — тень, солнце — тень...
В борозде кричит транзистор,
и антенна набекрень.
Крикнуть хочется: «Доколе?!»
Возражай — не возражай...
Наломали дров на поле —
не осилить урожай.
Все бы славно, все бы ладно,
и усталость — не порок.
Только слишком рядом лада —
сатинетовый платок.
Сатинетовый платок,
золотистый завиток.
Облака несутся быстро:
солнце — тень, солнце — тень...
Молока у нас канистра,
впереди хороший день.
Мы картошечки наварим
полведерка ввечеру.
И подпасочек-татарин
выйдет к нашему костру.
— Хороша вода из речки!
Ай, картошка хороша!..
Приберег бы ты уздечки,
раздосадная душа!
А транзистор тоже: «Лада-а...»
Так и пнул бы по ведру!
И рука твоя: «Не надо...»
И платочек на ветру.
* * *
Говорю тебе, Наташа:
— Здравствуй, что ли! — говорю.
Отчего же дружба наша
так похожа на зарю?
Я к тебе со всей душою,
у тебя — один лишь смех.
Или дружбы я не стою?
Не вводи меня во грех!
Ты не знаешь глаз мой карий,
разбитной, небрежный глаз.
Говорю тебе, Наталья,
не шути со мной сейчас!
Шибко дорого заплатишь
за мучительный полон,
шибко здорово заплачешь
за отвергнутый поклон.
Я одно тебе замечу:
доведешь до гнева ты.
Поднесу тебе при встрече
только желтые цветы.
Непонятна дружба наша,
непонятен этот смех.
Говорю тебе, Наташа,
не вводи меня во грех!
Проводы
Как у наших у ворот
пляшет дед Коловорот.
Два притопа, три прихлопа —
с лавок валится народ.
Осень дремна и щедра,
гонит в поле со двора.
А когда полны амбары —
заливайтесь, вечера!
— Я стаканчик пригублю,
городского полюблю.
Пусть потом уедет в город —
я посуду перебью!
— А у нас колхоз «Победа»,
на молоденьких лимит:
три вдовы, четыре деда,
председатель инвалид.
Ой ты, дед Коловорот!
Попляши-ка у ворот.
За отвагу и веселье
бабка вновь тебе нальет.
Ходит осень по земле,
задержалась на селе.
Ходит по полю девчонка
с тайной думкой на челе.
Ой, село! Звезда и рожь...
Крепко душу потревожь.
Захотелось девке в город,
потеряешь — не вернешь.
Расстоянья велики,
непривычны каблуки.
И глядят на девку деды,
вслед глядят из-под руки.
* * *
Что тебе, ясноглазая, снилось
в самый ранний, прилипчивый сон?
Высоченная башня под силос
или дальний степной гарнизон?
Или я, непутевый и нежный?
Все скажи, ничего не таи.
Может быть, я не спал безмятежно
в предрассветные годы свои.
Над озерами утро клубится
в полный рост, широко, до небес.
Мне бы только осталось влюбиться
по макушку, навек, наотрез!
* * *
Как много вишен! Сколько вишен
в твоем негаданном дворе!
Как будто в сад весенний вышел
и заплутался на заре.
Как будто нет в кольце кирпичном
поленниц, лавок, этажей,
складных мальчишечьих ножей
и коловерти прифабричной.
Как много вишен у беседки!
Привстали, вышли, занялись.
Как цветом истекают ветки,
во двор просеивая высь!
И небо за глухой стеною,
и ты в распахнутом окне.
И столько света надо мною,
и столько сумрака во мне!
* * *
К чему не привыкает человек!
И к жизни (а при жизни даже к смерти),
и к адресу любому на конверте,
к звучанью песен и теченью рек...
К чему не привыкает человек!
Он на плечах несет свой дымный век,
он искренне надеется, поверьте,
что разберется в этой круговерти...
Но, забывая все-таки о смерти,
к любви не привыкает человек!
* * *
Помню: рушились звезды с неба.
Было так тяжело и просто.
Ты вошла — и запахла снегом
Лазаретная белая простынь.
Ты вошла — распахнулись окна,
Улыбнулась в потоке сини...
Осторожно присела около,
Показалась еще красивей.
Это было уже когда-то.
Ты не спорь, это было, было!
Ты входила в мою палату,
И с тобою любовь входила.
Ничего! Заживет до свадьбы.
Будет все, как тогда... Ты помнишь?
Мы деревья опять посадим
И любовью наполним полночь.
* * *
Опять черемуховый холод
среди тепла, среди весны...
И май сугробами расколот,
и снова маетные сны.
Когда бы все так было важно!
Когда бы все предусмотреть!
Но кто-то голубем бумажным
по ветру должен улететь.
А может быть, потом, с годами,
лицо в ладонях утопив,
спрошу: «Так что же было с нами?»
И не найдется слов таких...
* * *
Вроде бы и дружба нас не бросила,
и находим общие дела...
Только вижу: крепко закурносела,
эко нос-то свой приподняла.
Почему-то я не разумею:
в ясном поле, среди бела дня,
волосы твои, совсем, как змеи,
жалят и уходят от меня.
И какая роковая сила —
скрытая впотай разрыв-трава
опоила нас и не спросила,
есть ли у нее на то права?
Звездное таинственное крошево
по ночам не сыплется в луга.
Значит, в этом ничего хорошего,
дружбу нашу замели снега.
Значит, хватит. Ради Бога, выпусти,
приготовь каленое словцо.
Дай же мне осунуться и выцвести,
и поднять усталое лицо.
* * *
Ни к селу, а к городу
эти ливни летние,
ни в лесную бороду,
ни в поля соседние.
Помочило голову,
похлестало градом.
Это шибко здорово,
только шибко рядом.
Ходит город весело,
ставит город ногу
не в степное месиво —
на кремень-дорогу
в ливнями прошитых
каменных яругах
да с водою, в сытых
водосточных трубах.
А в полях — ни толики,
сухомять — по локоть.
Остается только
ахать или охать.
Что все это значит?
Радуга взовьется —
то ли город плачет,
то ли степь смеется?
* * *
Я не скажу, а промолчу нарочно.
Что говорить! С годами ты поймешь,
когда другой, совсем не заполошный,
в твою любовь запустит ржавый нож.
Он бодрым будет, ласковым и смирным,
он принесет достаток в мирный дом.
Но вешний снег свернется колким фирном
на самом первом выпавшем моем.
Я знаю это, чувствую, провижу!
Но нет ни тени горечи, ни зла.
Свою беду я на сердце нанижу,
да и твою возьму, чтоб не могла
ни упрекать, ни жечь недобрым словом,
ни даже в мыслях осуждать меня,
когда нежданно пролетит над новым
отчаяние прожитого дня.
* * *
В окошко — свет, бросаемый Селеною.
И тишь в палате, золотая тишь...
А за окном — весна во всю Вселенную,
и ты над ней, печальная, стоишь.
А рано утром дедушка в треухе
в свою конюшню прохрустит ледком.
Весна, весна... Все это только слухи,
ты наяву заявишься потом.
А наяву — машины хлеб развозят
по магазинам, и зовут гудки.
Окраиной промчится паровозик —
и снова память схватит за грудки.
Вот так же в детстве, по весне окраинной,
забравшись на бетонное крыльцо,
в окне больничном находил лицо
печальное, восторженное, мамино.
И так же рядом грохотала жизнь,
рождались, тосковали, умирали...
И я кричал по-взрослому: «Держись!»
И папкины показывал медали.
Весна, весна... Я распахну окно —
и грянешь ты в притихшую палату.
Не мы с тобой сегодня виноваты,
не дедушка в треухе, не вино,
что за друзей хороших выпивали...
Активность солнца... Свалим на нее.
Весна! Твои разбуженные дали
все сердце искапелили мое!
* * *
Торовата голь на выдумки,
голь на выдумки хитра...
Если дочь твоя на выданье —
то ни шагу со двора.
Подопри ворота дышлами
и судьбу благослови.
Самому разникудышному
может повезти в любви.
Не случайно взгляд уносится,
преисполненный забот,
от курносой переносицы
за березовый заплот.
Торовата голь на выдумки,
голь на выдумки хитра...
Не шепчи, мамаша, Лидоньке
про степенного Петра.
От его степенства дутого
ей тепла не занимать.
Ой, не хочешь за беспутного!
Да, видать, не миновать.
Он такой самоуверенный,
брови черные — вразлет.
Он придет, хотя не велено,
а в глазах огонь и лед.
Сядет рядышком на лавочку,
ну, затворница, держись!
— Собирай, мамаша, лапочку,
лбами стукнемся о жизнь.
Нет колечка заграничного,
вот — река, а здесь — тайга.
Подарю фату пшеничную,
звезды в небе — жемчуга.
Квохчет матушка отходчиво:
— Взбаламутил девку, бес!
За кого иного-прочего,
сколько смирных-то окрест...
Торовата голь на выдумки...
Потеряешь — не вернешь.
Ох ты, Лида, Лида-Лидонька!
Пропадешь ты ни за грош!
Полустанок
Ничего-то мне нынче не надо...
По-старинному вечер пригож.
Миловзорая барышня, лада,
как, сударушка, чем ты живешь?
И за жизненным главным угором,
за его золотой полосой,
чьим любовным горишь уговором,
чьей цветешь заповедной красой?
По которым правам человека
ты вольна в подневольном краю?
Как хранишь ты на росстанях века
отворенную душу свою?
Только слово никто не уронит,
холодна предосенняя высь...
Сколько листьев на старом перроне!
Глянь: деревья-то как разрослись...
Надлом
По каким законам вероятности
погубила ты прекрасный сад?
Как смотрели на тебя с приятностью —
а теперь с презрением глядят.
Не вчера ль в цветении свободном
ты была свежа и молода...
Но зеленым змеем подколодным
на тебя прицелилась беда.
Роковых соблазнов не бежала,
одного не выбрала из двух —
и вонзилось пагубное жало
в плоть твою и сокрушило дух.
И теперь ни радости, ни ясности,
лишь тумана тягостная муть...
Как смотрели на тебя с приятностью —
взглянут ли еще когда-нибудь?
* * *
Вокруг спешат: скорей, скорей!
А я не замечаю вроде.
Таскаю жирных пескарей
и воздаю хвалу свободе.
Отважна удочка моя,
она три года проскучала...
— Скорей, скорей! — вокруг звучало,
и забывал о реках я.
Гляжу на камни и песок,
цветы оглядываю, травы...
Какой свободный, мудрый сок,
какие краски и оправы!
Какая зреет красота
по вековым своим канонам!
Какая ветка у куста!
Какие ящерки по склонам!
Плывите с миром, пескари!
Цветы, цветите! Зрейте, травы!
Пусть в чем-то города неправы,
но как же нам без их зари?
Лето
У домика с ветлой,
в долине светлой,
рассыпан день цветной,
как вишни с веток.
А золотой зенит водой развенчан —
по голышам звенит ручей-студенчик.
Гудит веселый шмель,
тепло и липко,
луга — медовая купель,
дороги — лыко.
Все при себе, как по-армейски.
Багаж крутых и горьких дум.
В шахтерском городе Копейске
иду, спокоен и угрюм.
Дороги новые и лица,
и снова сожжены мосты.
И надо заново явиться,
и надо в чем-то повториться,
забыв любимые черты.
— Забудь! — я память умоляю.
— Забудь! — я заново явлюсь.
Кольцо обиды повторяя,
твоей неправдою упьюсь.
Но зла не будет в сердце гулком,
да и к чему оно, когда
идут копейским переулком
мои сгоревшие года.
* * *
Конечно же, твое услышав имя
(ты это, сероглазая, учти!),
сбесились пескари на Ураиме,
хватаются за голые крючки.
Летит вода, качаются отроги,
толпясь, бегут по берегу цветы,
а пескари тебе целуют ноги —
саму природу соблазнила ты.
Но не меня. Меня отсоблазняли.
Невозмутимо, будто невзначай,
костер затею, рыбицу завялю,
подмоложу душицей дымный чай...
И на тебя прикрикну для порядка:
мол, что за шум, рыбалка — не базар...
Ты в целый мир влюбилась без оглядки,
ну и в меня, заметно по глазам.
Прости мою расчетливую кротость,
мое лукавство мудрое прости!
Мне потерять тебя — сорваться в пропасть,
тебе — всего лишь к краю подойти.
* * *
Как долог дождь, дома — и те набрякли.
Трамвай звенит, спешит навстречу злу.
И, умножаясь, тяжелеют капли,
скользящие по серому стеклу.
В последний раз на зло добром отвечу,
не хлопну дверью, до конца стерплю
жестокие привздернутые плечи...
И объясниться не потороплю.
Все слишком верно, слишком справедливо.
Но почему-то хочется понять:
какого черта ждали мы прилива
и ветра, чтобы парус наполнять
у нашей ветхой, но красивой лодки?
Куда бы мы на ней смогли приплыть?
Как долог дождь! Тоска метеосводки,
и между нами тоненькая нить.
Любимая! Курносая! Не верю!
Прощаюсь, не гадая наперед —
кому еще любовь откроет двери,
но точно знаю, что моя — умрет.
И ничего не жду от новой встречи...
В последний раз рассеянно взгляну
на милые, привздернутые плечи,
и, уходя, себя лишь прокляну.
* * *
Отчего сегодня ты печальна?
Бродишь, осень зябкую хуля...
Вон — теснятся грузчики у чайной,
пьют вино не одуренья для.
Чтоб согреться. И опять на плечи
взвалят тяжеленные кули.
Посмотри, печальный человечек,
как даются мятые рубли.
Не печалься, это от погоды,
это, может, к завтраму пройдет.
Синей темнотой набухли воды
и тяжелой медью — небосвод.
Посмотри: под этой мрачной высью,
не уйдя от жизненных вериг,
бодрый школьник собирает листья
на закладки для ученых книг.
В старых парках золотая роздымь,
ходят ветры, тучами грозя...
Этот мир куда как мудро создан,
и его придумывать нельзя.
Поступись своей холодной ленью,
а не то приму ее за спесь.
Мир прекрасен в каждом проявленьи,
принимай таким, каков он есть.
Накануне
Пес живет в избе, а я в подызбице...
Все, как надо, все, как у людей.
Пусть, сердечный, этим летом выспится,
холода предвидятся лютей.
Как бы нынче ни тряслись поджилки,
ни текли мурашки по спине —
все мои нехитрые пожитки
могут резко подскочить в цене.
Потому что, друг ты мой, незнайка,
угол свой и мужа возлюбя,
будет в доме грозная хозяйка
веником охаживать тебя.
Пусть хотя бы этим летом выспится
вдалеке от шумных площадей...
Пес живет в избе, а я в подызбице —
все, как надо, все, как у людей.
* * *
Как память нас сегодня отыскала...
Летела — и попала прямо в цель.
По телефону голос твой усталый,
так близок... и за тридевять земель.
И до тебя еще лететь и ехать,
по бездорожью мглистому идти.
Смеешься ты, я слышу — не до смеха,
и сто снегов упало на пути.
Сто тысяч ветров дремлют за хребтами,
какой из них меня повалит с ног?
Едва-едва твой голос в трубке смолк —
и пролегла дорога между нами.
И я в пути. Да здравствуют ветра!
Нас много раз испытывала вьюга.
И снова ты, далекая подруга,
ведешь меня, как звездочка, светла.
* * *
Я упаду — ты вскрикнешь от беды,
заплачешь ты — я встану на колени.
Да, в нашем доме нет живой воды,
она бушует кровью в каждой вене.
Ты замолчишь — я слово подарю,
уснешь — я тихо сяду у порога,
постерегу высокую зарю,
в которую уводит нас дорога.
* * *
Ничего! Перебьется душа,
переплачется, но не замкнется.
И ступлю я во двор не спеша,
и пройду поутру до колодца.
Обожгусь родниковой водой,
утолю застарелую жажду.
И за дальнею горной грядой
гром весенний ударится дважды.
Дважды гости ко мне постучат
и за добрым вином заночуют,
и весенние вести вручат,
и со мной заодно погорюют.
Дважды я позабуду о ней,
пожелаю удачи и счастья.
Запрягу своих добрых коней
и умчусь из села в одночасье.
Мой колодец затянет быльем,
и опустится в горнице вечер.
На каком перепутье моем
я тебя неожиданно встречу?
Дважды ливень промчится в горах,
дважды я поклонюсь тебе в ноги,
ты забудешь сомненья и страх
и со мною пойдешь по дороге.
Будут гости за добрым вином,
будет солнышко в горнице нашей.
Выпьем, что ли, за тесный наш дом,
вновь наполним заздравные чаши.
* * *
Как в темноте, не видя дыма,
не накуриться обречен —
вот так же мною ты любима,
во тьме, а я — изобличен.
Стою в лучах живого света
зажмурившийся и смешной,
а ты лукавишь рядом где-то
над спотыкающимся мной.
Ты мне протягиваешь руки
и говоришь: «Лови! Лови!»
А я иду на эти звуки,
и словно вечность до любви.
Войди в мой мир, ступи отважно,
моим прозрением дыша,
и отразится в нерве каждом
моя озябшая душа.
Не обжигай холодным взглядом,
не подводи меня к черте...
Как глупо: быть с тобою рядом —
и находиться в пустоте.
* * *
Лишь день усталый отлетает прочь
с последним золотистым самолетом,
как леденяще проседает ночь
на реки, перелески и болота.
А ты приходишь, зябкая, ко мне
с холодными закатными глазами,
и у едва теплящихся камней
вздыхают птицы сонные над нами.
Мы не спешим, нам нечего делить,
нам незачем любить и торопиться,
мы оборвали временную нить
и упустили солнечную птицу.
* * *
Я был надменным. А зачем, зачем?
Зачем тебя я трогаю глазами?
Ты для меня вчера была ничем.
Ну а теперь? Теперь судите сами.
Я отказался нынче от вина
и слишком обстоятельно побрился,
хотя известно — не придет она,
с каким бы сердцем об заклад ни бился.
Я нынче стал рассеянным и злым,
мне стыдно перед старыми друзьями.
Я перед кем-то был неотразим...
Ну а теперь? Теперь судите сами.
Брожу в тени усталый и смурной,
и первый раз приглядываюсь к звездам.
И никого теперь передо мной,
и, может быть, ты появилась поздно.
* * *
Я потемнел от горя твоего...
Мне улыбаться было бы нелепо —
ведь озеро синеет оттого,
что есть над ним безоблачное небо.
И солнце светит нам не потому,
что нынче в душах зябко — не иначе
из века в век положено ему
светить для всех — и зрячих, и незрячих.
А мы слепы. Но не бессильны, нет!
Нас целых двое в этом грозном мире...
И в темных душах зреет полусвет,
неотвратимо разрастаясь шире.
Два человека... Не сломить бедой!
Что горе нам, живущим и горячим?
...А жить ли так, бушуя лебедой,
иметь глаза, а быть душой незрячим?
* * *
Натворили дел, набедокурили.
Что ж теперь, куда деваться нам?
Пролетели озаренья бурями
прямо так, по нашим головам.
Я стою и нервный, и простуженный,
никому сегодня невдомек,
что на главной улице запруженной
есть и мой зеленый огонек.
Он тихонько сядет мне в ладони,
вывезет и выведет к моей
озорной и солнечной мадонне,
как на тройке вороных коней.
К золотой, пушистой и глазастой,
все, что было, — это было впрок...
Где же ты, не балуйся, не шастай.
Ах ты мой, зеленый огонек!
На отшибе
Мы живем, как в тумане,
с милым — рай в шалаше.
Без копейки в кармане,
с ясной зорькой в душе.
Вместо лампочки — плошка,
теплый дух калача.
С огорода — картошка,
и вода — из ключа.
Только верно ли пашем
персональный надел?
В заповеднике нашем
даже зверь поскучнел.
И порою обидно:
в речке столько язей,
только что-то не видно
закадычных друзей.
Закружило их лихо
среди общей беды.
Позабыли, как тихо
возле смирной воды.
Так зачем ты уехал?
Даже крикнуть невмочь —
только гулкое эхо
да провальная ночь.
Песни сладкие спеты,
и содом на душе...
Где ты, милый мой, где ты?
С милым — ад в шалаше.
Осенний этюд
Праздник солнышка и дыма,
загрустил осенний сад...
А всего-то: шла ты мимо
листьев пять тому назад.
Шла с улыбкой голубою,
взгляд по-вешнему лучист...
Почему же за тобою
закружился желтый лист?
Ледниковый, лысый камень
в три обхвата подо мной,
озабоченный веками
сохраняет жар дневной.
Где-то голос: «У, проклятый!
Всех цыплят перепугал...»
Первый лист, четвертый, пятый,
и шестой уже упал.
За осенним этим дымом
дни далекие видны:
птичьим крылышком старинным
маслит бабушка блины.
Трется хитрый кот о ноги
и урчит — аж звон в ушах...
А заветные дороги
снова листьями шуршат.
Ты прошла, и осень — мимо,
остывает камень мой...
Праздник солнышка и дыма,
вечер юности самой.
Надька
Она докажет этим свистунам
с распилочного шустрого участка,
докажет, что и ей доступно счастье —
единое, не с горем пополам.
И что силенок ей не занимать,
что счастье достается не по росту,
что счастье достается так непросто...
Она смогла его завоевать!
А Витька, Витька! Гордый вертопрах,
что рыскал в городке заблудшим зайцем,
и глазом не моргнул, как оказался
в ее надежных — Надькиных — силках.
Она пройдет по лесосекам всем,
навстречу дню по солнечным долинам
с горластым свертком, с большеглазым сыном,
в своей упрямой Надькиной красе.
А бригадир не выдержит: — Дела-а-а...-
На перекуре ахнет пилорама:
ведь надо же, синица, родила
бутуза на четыре килограмма!
А вся бригада сгрудится вокруг
и станет смирной, словно так и надо,
под первородной чистотою взгляда,
под теплотою материнских рук.
* * *
Набухший, неотжатый снег,
и сапоги на босу ногу,
и над мостками талый смех,
и та, что голосистей всех,
лукаво смотрит на дорогу.
Выкатывайся в степь, лети,
каленый говор приворотный!
Легли зажоры на пути.
И только берегом пройти,
мостками, речкой переметной.
Сквозь всплески, через талый смех,
вдоль одинокого парома
и мимо той, что краше всех,
домой, как на голову снег,
домой! И не прижиться дома.
День весны
Солнце яростью набухло,
так и плещет, так и льет,
тополя зеленым пухом
опоясали завод.
То-то было удивленья,
когда день ворвался вдруг
во всю ширь больших, весенних
распахнувшихся фрамуг.
То-то было суматохи
и девчачьей щебетни...
А какие нынче вздохи
подарили мне они!
* * *
Космические ливни и любовь...
Я между ними связь не обнажаю,
единственная, общая прямая —
такая даль и глубь, что стынет кровь.
Свидетели гигантских катастроф,
храня потоки бешеных энергий,
те ливни мчат, пронизывая землю,
нам говоря о гибели миров.
В шальном потоке миллиарды лет
они спешат незримыми дождями,
где убивая жизнь, где порождая
соцветья звезд, созвездия планет.
О, если б ты в щемящей высоте
меня искала на вселенской карте —
безмерный взрыв потряс бы тьму галактик
и я б к тебе сквозь бездну улетел!
* * *
Грызя по-детски яблоки литые,
наверно, мы приметили одни,
как погасали крыши золотые
и в длинном доме прыгали огни.
А выше, выше... Что творилось выше!
Последний луч, проворный и босой,
неугомонно сиганув по крышам,
унесся к тучам светлой полосой.
Затем густел и свертывался воздух,
и жутко разворачивалась мгла...
Но в темных тучах пролетали звезды,
и в длинном доме музыка жила.
Нелады
Нелады у меня, нелады...
Далеко ли теперь до беды?
На мели я сижу, на мели...
Душу, словно снега замели,
и врезается в тело шуга,
от которой белы берега.
Будто выброшен стылой волной
я живу на косе ледяной.
Ни огня, ни знакомых примет,
и кругом кристаллический свет
полумертвым холодным кольцом.
Но над ним золотое лицо,
золотой и привздернутый нос
в золотом ореоле волос.
И спешит золотая слеза,
по лучу золотому скользя...
И в волнах растворяется дым,
и совсем далеко до беды!
* * *
Как слово доброе нужно,
простое и святое слово —
«родной"... Да, знать, не суждено.
Кори себя и мучай снова.
Два человека, две беды,
два слишком разных человека...
И так заведено от века —
в чужие не попасть следы.
О как мне хочется узнать,
о чем, о чем ты будешь думать,
когда случится умирать?..
О как мне хочется узнать!
Что ты оставишь за собой?
Какую память, боль какую?
Хрусталь на полках не смакуя,
что ты оставишь за собой?
Через года, сквозь грустный дерн,
я всю твою беду провижу,
поскольку не бывает ближе
того, кто был тобой рожден.
Как молодой и умный зверь,
гонимый с обнаженных пашен,
в своем пророчестве теперь
ты сам себе бываешь страшен.
А слово доброе нужно,
такое крохотное слово.
Такая вечная основа...
Но, видит Бог, не суждено.
* * *
Ясно помню: сердце ныло.
Помню: все, что с нами было —
Нет, не ерунда!
Я любил, и ты любила.
Я забыл, и ты забыла.
Это ль не беда!
Было слово в тайной силе.
Мы его произносили
С трепетом и без.
Отсорили, износили
Это слово в вечной силе,
Павшее с небес.
Было пусто, было больно.
Подневольно?
Стало вольно.
Пронеслись года...
Я доволен?
Ты довольна.
Вольно?
Стало подневольно.
Это ль не беда!
* * *
Нудит жена: «Весь дом развалишь!
Рубах- и тех не напастись...»
А я звучу, не зная клавиш:
— Да что ты, милая, крестись!
Опять с расстройства вступит в спину.
Но, просияв с небесных круч,
падет на бодрую щетину
благословенный солнца луч.
— Жизнь продолжается! — замечу.
И, шею галстуком схватив,
исчезну далеко-далече,
всю боль вложив в аккредитив.
Исчезну в поисках ответа.
И там, за тридевять земель,
ее извечные советы
догонят и порушат цель.
— Она права,- замечу грустно.
И, взяв портфель на абордаж,
как пес побитый, безыскусно
опять домой свершу вояж.
Свезу раздумий целый ворох,
а покаяний — сразу два.
— Прости за отсыревший порох,
зато подсушены слова.
— Скажи, куда ж тебя носило? —
с порога глянет, словно рысь.
— Я и вернулся-то насилу.
Вот видишь — жив. — Перекрестись!
* * *
Зрячим был? Теперь молчать не в силах.
Жил доныне, будто бы во мгле.
Не бывает женщины некрасивых,
как цветов на матушке-земле.
Красота иная — солнце в небе,
валит с ног и ранит наповал.
Божий дар, а часто — тяжкий жребий,
каждый красоту сию знавал.
Не бывает некрасивых женщин,
бровь ли, взор, таинственный овал...
Потрудившись больше или меньше,
в каждой что-то Бог нарисовал.
Вот она идет по бездорожью,
мрачен день и низок небосвод,
только эта искорка-то Божья
ей погаснуть все же не дает.
И однажды (мы не знаем сами
день и час, когда вздохнет прилив)
ветер встречи вдруг раздует пламя,
все ее чертоги озарив.
Все сады, молчавшие до срока,
все, что было втуне и впотай,
все, что до цветенья одиноко
берегла с надеждой красота.
Потому-то и молчать не в силах,
потому сегодня говорю:
не бывает женщин некрасивых —
каждая хранит в себе зарю.
* * *
В петушиное зычное утро
я проснусь, а вокруг — ни души.
Наша старая лодочка утло
придавила собой камыши.
Ох как сяду в нее да поеду,
да разрежу рассветную гладь.
По туманному сизому следу
только прошлого не видать.
А зачем оно? Было — так было!
Каждый с прошлым своим не в ладах.
И любила — да вот не любила,
и любил — да забылась в годах.
Никакого от прошлого толка,
ни веселья тебе, ни беды,
остается оно ненадолго,
как на веслах следы от воды.
Продувное мое настроенье!
Что ж тебе не хватает огня?
А по берегу зябнет селенье,
что вчера приютило меня.
* * *
Отыщу траву болиголов,
выбью клин, как говорится, клином.
У меня сегодня нету слов,
чтоб с тобою объясниться длинно.
Помолчу, ступая по стерне.
Ты сегодня шибко говорлива...
Или кто привиделся во сне —
горько от сердечного прилива?
Отыщу траву болиголов
да навялю целую охапку.
И тогда, поверь, достанет слов,
чтобы не ломать, как Сеньке, шапку.
* * *
За хребты завалилась гроза,
грохотнула и канула где-то.
И парит, над лесами скользя
словно птица, плескучее лето.
Я прошел бы до смирной воды,
пробежал бы по росному логу...
Но твои озорные следы
заступают мне нынче дорогу.
Молодая, прозрачная даль...
Я брожу, не далек и не близок.
Но туда ли забрел я, туда ль,
не к твоим ли смешкам и капризам?
Плещет лето зеленой волной,
синей хвоей летит по отрогу...
Ну зачем же, смеясь надо мной,
ты опять заступаешь дорогу?
Ты ушла
Что происходит у меня в душе?
Широким холодом сверкают льдины
и, громоздясь, жестоко ранят берег
отточенными сизыми краями.
Что происходит у меня в душе?
Далекий взгляд сияет, как луна,
своим холодным выверенным светом
пронизывая сдавленную воду,
в которой пляшут сморщенные звезды.
Что происходит у меня в душе...
В ней столько льда и холода чужого,
что я, не слыша дня и зябко ежась,
пока не вижу выхода из ночи.
* * *
Я вижу: половодье крыш,
и в теплом ливне без оглядки
ты с летним зонтиком бежишь,
смешно закидывая пятки.
Гляжу с балконной высоты
как будто с птичьего полета...
Такая крошечная, ты
напоминаешь мне кого-то.
Из дальней сказки, из такой,
где есть исход благополучный,
где стоит лишь взмахнуть рукой —
и отведешь печальный случай.
Но жизнь от сказки далека,
а этот грустный ливень — вот он.
И разливается река,
и ты уже за поворотом.
И наш немыслимый разлад
коварней и куда как суше,
чем этот летний водопад,
что сблизил было наши души.
* * *
Проклинаю святую наивность...
В этой горной лесной стороне
за какую такую провинность
ты свалилась на голову мне?
И, казалось бы, что за особа?
А тебе и беда — не беда.
Вот засмейся ты только попробуй —
видит Бог, не прощу никогда!
Не прощу озорного лукавства,
не прощу пролетевшего дня.
Отыскать бы такое лекарство,
чтобы насмерть влюбилась в меня!
* * *
Гуси-лебеди мимо летели,
за собою тянули метели.
Отдыхали на озере синем,
забирали под крылья Россию.
Поднимаясь под солнышко выше,
пролетели над нашею крышей.
Видел я, как, печально вздыхая,
ты смотрела с крылечка на стаю.
Над бревенчатой вязью деревни
гуси-лебеди с песнею древней.
Ты сегодня похожа на птицу,
на печальную ту лебедицу,
что отстала от стаи далекой
и металась в тоске одинокой.
До свидания, белые крылья!
Дружит ветер со снежною пылью
и к тебе заметает дорожку,
где подолгу не гаснет окошко.
Гуси-лебеди мимо летели,
уронили на землю метели.