Стеной стояла вишня за Кацбахом,
с двух засух жажду в ягоды вобрав.
И даже звери думали со страхом:
куда же столько этого добра!
Упасть под куст и с ветки
(не на блюде!)
пощипывать, поплевывать на лес,
в то время как вокруг ступают люди
а тяжелеет лыковый туес.
Потом уснуть
с пустым ведром в обнимку,
а пробудясь, пробраться в грузовик,
в уютную шоферскую кабинку,
где на стекле все тот же ясный лик
с цветной обложки старого журнала
устало улыбается...
И вот
за перелески солнышко упало,
и у костра куражится народ.
В полночном гневе пролетит сохатый,
под гик и свист ломая сухостой.
И под звездой падучей и хвостатой
пунцово лица вскинуты.
Густой
во мраке сластью набухает вишня.
Закрой глаза — и ночи напролет
маячит сочный, вяжущий, давнишний
Кацбахский проливной вишневорот.
Ноябрь
Бродит ветер в поздней канители,
зябкий, неприкаянный, сырой.
По шиханам рощи облетели,
и зима вздыхает за горой.
На кустах шиповника колючих,
поджидая первый снегопад,
отголоском дней минувших, лучших,
сморщенные ягоды висят.
На протоках листья и коряги
крутит леденящая вода.
И в дождями залитом овраге
плавает холодная звезда.
Многоцветье спелое, лесное,
где же твой блистательный наряд?
Неужели так же и со мною —
эти дни, как листья, отгорят?
Что же вы, деревья, не шумите,
или не найдете нужных слов?
Только карагач — последний житель,
не смирён дыханием снегов.
* * *
Ю. Бобоне
Был ясен разум, тишина — крута.
А на листе не вышло ни черта.
Так речка в уготованное русло
бежит проворно, звонко да искусно,
но не сверкает рыба в глубине
и чайка не куражится в волне.
Был ясен разум, холоден, как сталь,
а на листе такая скукота...
Идешь невольно к истине извечной:
строка сильна, когда она беспечна.
Практичность в жизни — зыбкая зима,
она ведет к практичности ума.
Она ведет к практичности души.
Тогда пиши ты или не лиши —
не грянет взрыв шального подсознанья,
которому подвластны боль и тайна,
которому подсудны я и ты,
и человек, достигший высоты!
* * *
Фонари над тепловозом,
серебрится снежный пляс.
У тебя застыли слезы
на излучинках у глаз.
В путь завьюженный и дальний,
в куцавейную тайгу...
Ты не плачь, а пожелай мне
не замерзнуть на снегу.
Пожелай упорства в деле,
чтоб раздвинулось плечо.
Чтобы вьюги и метели
всюду были нипочем.
Встретят письма и морозы
да лихие топоры...
Только вытри, вытри слезы,
не печалься до поры.
Ну а если грустью странной
сердце сдавится в груди —
ты далекий свет полярный
между звездами найди.
Тепловоз вздохнул прощально,
мол, спешите — убегу.
Расставанья, расставанья,
тени бьются на снегу.
Луки
Речек выгнуты излуки,
ходят ветры шалые.
На бугре Большие Луки,
а в низинке — Малые.
Ох излука ты, излука,
полоса нейтральная!
На бугре такая скука,
а в низинке — чайная.
Вот уж первая — колом,
а вторая — соколом!
— Что, Тимоха, завелся?
У тебя получка вся. —
Ох излуки вы, излуки
да забухшие мостки.
Спать легли Большие Луки,
а низинка все не спит.
— Как осеннею порою
я картошечки нарою,
а засыплю урожай —
впору свадьбу наряжай!
— Что ты нюни распустил?
— Петька в город укатил.
В достославный Новгород,
из Больших — да под гору!
А на свадьбе на его
не гулять.
Окрутила его...
Машкою звать!
Ведь отменный, паразит,
тракторист!
А теперь в каком-то тресте
повис... —
Порастаяли излуки,
сникли ветры шалые...
Крепко спят Большие Луки,
а в низинке — Малые.
* * *
Не к селу, а к городу
эти ливни летние.
Не в лесную бороду,
не в поля соседние.
Помочило голову,
похлестало градом.
Это шибко здорово,
только шибко рядом.
Ходит город весело,
ставит город ногу
не в степное месиво —
на кремень-дорогу.
В ливнями прошитых
каменных яругах,
да с водою в сытых
водосточных трубах.
А в полях — ни толики,
сухомять — по локоть.
Остается только
ахать или охать.
Что все это значит?
Радуга взовьется —
то ли город плачет,
то ли степь смеется.
Песенка путника
Вот и я отощал понемножку,
повернул на жилище коня.
Это где это жарят картошку,
это кто это дразнит меня?
Открывай-ка, хозяин, ворота
и впускай.
И не будем темнить.
Нет, не пыль на душе — позолота,
так что нынче могу заплатить.
Я тебя угощу «Беломором»,
а спою тебе песню, а ты
постарайся не счесть меня вором,
и не прячь на чердак хомуты.
Конь мой молод, учен и застенчив,
не положит завистливый глаз
на ячмень,
и латунный бубенчик
не поднимет до кочета нас.
Так что здравствуй!
И дай-ка напиться.
Брось на лавку тулуп и прости
до зари, до последней жар-птицы,
той, что я стерегу на пути.
Грустное
Как зябко, брат, и неприютно,
как нынче ветер покрепчал.
Волной соленою и мутной
заплескивает мой причал.
По кромке берега когда-то
цвели деревья и дома.
А нынче волны в три наката
да опрокинутая тьма.
И морось дымная — на плечи,
а в клочьях тучи — звездный прах.
Лишь папиросы, будто свечи,
замерзли в наших рукавах.
Двор
Как на трех завалинках
сели деды в валенках
да как начали обсуждать-понуждать,
где что слыхать, что видать.
А девчонки — в «классики»
тротуарчик застили.
А мальчики...
Рядом — стайки-стаечки,
дощатые сарайчики.
Подле них то «чижика»,
то «попа» гоняют.
Подойди поближе —
ноги обломают!
Эх, клёк,
прыг-скок,
кому в лоб,
кому в бок!
Только тетки охали,
только бабки квохали.
Раз-два, взяли!
Разом обсказали.
А на завалинках —
на завалинках тихо.
Ни беды, ни лиха.
— Парит чтой-то!
Задвигайте шторки.
Гром среди ясного неба!
Только клюшечки тук-тук,
только валенки шмыг-шмыг.
Чистота
И выпал снег, и отлегло от сердца.
Как много света нынче от зимы!
И веники березовые в сенцах
охаживают белые пимы.
Засни, тропа, до синего колодца,
нахрустывай под валенками, снег!
Я не боюсь морозом уколоться,
скорей боюсь буранов по весне.
Звени, тропа!
Как первый снег блистает
своею первородной чистотой.
Не он ли самый наши дни листает,
не он ли светит на тропе крутой?
Журавлиные пляски
На вымахе болот, в куге зеленой,
на островках открывшейся земли,
в весеннем ритуале, окрыленно,
вернувшиеся пляшут журавли.
Их можно трогать голыми руками,
они слепы смертельно и глупы,
они вприпрыжку ходят между нами,
не чувствуя проложенной тропы.
Они забыли опасаться грома
летающих вдоль плавней катеров.
И льется журавлиная истома
над маревом безлесых островов.
Так, забывая обо всем на свете,
к тебе стремятся, Родина, в твой дом.
Так плачут старцы и смеются дети,
и умирают под твоим крылом.
Капуста
По Москве везут капусту
в широченных кузовах.
А в полях легко и пусто,
а в полях светло и грустно
гулевой царит размах.
И на села уповая,
от моста и до моста
шелестит, не уставая,
овощная, круговая,
золотистая Москва.
Сколько сока, сколько хруста,
сколько лавок там и тут!
По Москве везут капусту,
поле белое везут.
Кочаны везут с полей,
словно важных королей.
Пропустите, мне немножко,
дайте маленький листок.
У бетонного порожка
я пролью прохладный сок.
Все вилки (мое бы право —
церемониться не стал)
я налево и направо
по Москве бы раскатал.
Пусть белеют листья в ней,
словно письма из полей.
Шаровары
Брату
Только вьюги войны отшумели —
жизнь по кругу пошла своему.
Из карманов отцовской шинели
шаровары слатали в дому.
Двор качали минутные свары,
на завалинках тесно от них:
— Шаровары на нем, шаровары!
Наипервый в округе жених... —
В теневом посидельном затишке
вдовий сход отстрелялся сполна —
есть парнишке теперь на пальтишко,
приодела война пацана.
И на выход пустую глазницу
полоснув белоснежным бинтом,
батя мною не мог нагордиться,
как не мог насмеяться потом.
Время, время — витая дорога.
В нашу память не била шрапнель.
Я снимаю свою у порога
в опаленных ворсинках шинель.
Я влезаю в костюм угловатый,
не ко времени мрачен и тих.
И опять во дворе тороватом
шелестят: «Наипервый жених...»
Время, время, уйми кривотолки.
У отца, отошедшего вдаль,
отбродили по телу осколки,
и у матери выцвела шаль.
Где вразбежку, где медленным бродом,
наше детство прошло стороной.
Только солнце высоким восходом
непременно горит надо мной.
* * *
Хочу порой, края чужие
объехав вдоль и поперек,
вернуться в степи голубые,
найти знакомый огонек.
Кляня февральскую погоду,
вбежать с мороза в теплый дом,
пить чай с ватрушками и медом
под свист метели за окном.
И слов не поминая лишних,
о шумном городе забыв,
вбирать древесный дух жилища
старинной дедовской избы.
В углах проснутся дни и годы
и, жмурясь, двинутся на свет.
Плечистый и седобородый
к столу шагнет с портрета дед.
Стряхнув остатки долгой спячки,
изба засветится в снегах,
преобразится, станет зрячей...
И сено прорастет в стогах.
* * *
Дымилась Вахшская долина,
и запоздалый хлопковод
шатал приземисто и длинно
вдоль изумрудных вахшских вод.
Восток...
И каменный и жирный,
могучий и едва живой.
То упирался, как двужильный,
то возлежал, сторожевой.
Дымилась Вахшская долина,
кишели рыбой арыки.
И, словно вещая былина,
у ив стояли старики.
Их лица, бурями обдуты,
обожжены, как лики скал,
напоминали сухофрукты,
что сушит нам Таджикистан.
Дымилась Вахшская долина,
брала ноябрь в оборот.
И я приземисто и длинно
шагал вдоль изумрудных вод.
* * *
Хулят, хулят...
За что — не знают сами.
А разглядишь — хороший человек.
С простыми и веселыми глазами,
с глубокими морщинками у век.
Ругай и ты
и подпевай кому-то,
кляни его с другими и калечь.
Он для тебя в тяжелую минуту
рубаху снимет с похудевших плеч.
Он всех друзей несбывшихся заменит,
обид не вспомнит,
не сожмет кулак
и среди сплетен желтых не изменит,
смешной и неустроенный чудак.
Ты сыплешь густо едкими словами
и осудить спешишь.
А между тем
он беззащитен перед всеми нами
и одинок в стыдливой доброте.
Не приспособлен к жизни...
Эко дело!
Но оглянись вокруг и разгляди,
что имеет кроме тела
живое сердце и в живой груди.
* * *
Как мало в нас осталось естества,
проели плешь искусственность и умность.
Мы за холодным разумом едва
просматриваем вспыльчивую юность.
Что говорить!
Прекрасны города,
где наше время славится разгоном.
Да только блекнет речь, как лебеда,
под деловым, рачительным жаргоном.
И грянет час — сквозь едкие смешки
ты вдруг увидишь этот полдень жуткий,
твои дворы — бетонные мешки —
пробавлены растительностью жидкой.
Тогда беги, завязывай глаза,
куда-нибудь!
Чтобы потом вернуться,
чтоб во дворе глубоком улыбнуться
и снова «Здравствуй!» городу сказать.
* * *
Пробавляюсь осенью и ленью,
за окошко светлое гляжу...
Ничего в окне не нахожу,
трачу беззастенчиво мгновенья.
Трачу их, швыряю за окно,
немо, непродуманно и тупо...
Ну и что?
Расстраиваться глупо.
Все мгновенья жить не суждено.
* * *
Зори зыбки и медноголосы.
И плывут в омутовой волне
продувные сыпучие плесы,
как закатные думы во мне.
Здравствуй, Осень!
Какая ты нынче!
Дух какой у тебя золотой!
И привычны и так непривычны
голоса над вечерней водой.
Словно в память, в огонь мы глядимся
со звездой, ивняком наравне.
Это древнее наше единство...
пляшет пламя на темной волне.
Мы под головы сунем ладони,
подождем, как в ответ сентябрю
раскопытят последние кони
за сырым перелеском зарю.
* * *
И вот я дома, а в глазах — сверчки
от всех событий.
Снова как во сне.
Сынишка спит и кажет кулачки,
конечно, мне, кому же, как не мне.
Вот так уедешь — все дела, дела...
В заботах и трудах настолько тесно,
что возвратишься — свадьба в три стола,
а сын побрился и привел невесту.
Я сяду на углу, налейте мне
стакан граненый свадебного зелья.
Я был куда как в дальней стороне,
возможно, ради этого веселья.
Свою любовь я не транжирил, нет.
Я нес ее, как раненую птицу,
сквозь тьму соблазнов и сомнений свет,
боясь заледенеть и оступиться.
Я снова дома.
И в моем углу
опять светло и неприкосновенно.
И солнышко гуляет по столу,
в бумагах увязая по колено.
* * *
Слова про сердце и про душу,
про все начала из начал...
А человек сидел и слушал,
сидел и слушал.
И молчал.
Он знал, что глубина любая
тому бывает по плечу,
кто слову точно цену знает
и знает цену калачу.
Кто падал замертво на камни
и поднимался в полный рост,
кто землю пробовал руками
и верил свету дальних звезд.
Слова, слова...
И все про душу...
Расплылись...
И далек причал.
А человек сидел и слушал,
сидел и слушал.
И молчал.
* * *
Давайте будем завтракать брусникой.
Грешно в болоте этом помереть.
Вот нам бы только выбраться суметь
до зазывного дизельного крика.
Мы слишком толстокожи в городах
и до поры возвышенно циничны...
Вот лес тебе, болото, вот брусничник.
Да что-то слово зябнет на губах.
Ну что примолк?
Скажи, не ты ли с жаром
природу пел и девственность лесов.
Кто красным словом слушателя жалил,
захлебывался в сутолоке слов?
Скажи?
Молчишь. Тогда поешь брусники
и согласись, что не пуста земля.
Есть ровный тракт, и дизельные крики,
и человек, создавший дизеля.
* * *
У деревни Чулпан
на туманной реке Юрюзани,
проклиная пургу
за автобусным синим окном,
я увидел: во мгле
пролетели башкирские сани
и отважный малай
почему-то грозил кулаком.
Белый, белый мой край!
Среди северных ветел и пашен
не коснулась тебя
громового столетья узда.
Деревенька твоя
под карнизами силосных башен
по-башкирски — Чулпан,
а по-нашему просто — Звезда.
Восходящим огнем
ты летишь в заповедном просторе
от сосновых мостков
до пещер, потаенных в горах.
Ни веселья тебе,
ни тебе беспробудного горя,
только утренний свет
да щемящий колодезный страх.
Таганай
С расстояний дальних не видны
те легенды, что живут в народе.
Таганай — подставка для луны —
сказано в дословном переводе.
Котелок, таган и ятаган...
Кровью дымной набухали сечи.
Тех времен великий ураган
на земле названьями отмечен.
Что молчишь, высокий Таганай?
Вспомнил крик и ятаганный трепет?
Карагайский, кара-черный-гай —
черный лес да выжженные степи?
Может, успокаиваться рано?
Посмотри-ка на равнину — там
хмуро дремлет башня Тамерлана,
словно вызов будущим векам.
* * *
Играет старая пластинка,
и стены в тихой красноте...
Я ем вареники с хрустинкой,
лопочет чайник на плите.
Наш кот сибирский выгнул спину,
к сметане голову клоня...
А мать сушеную малину
готовит и журит меня.
Мол, езжу долго и повсюду,
душа о доме не болит.
Привез какую-то простуду
с названьем — острый тонзиллит.
Пора бы ей внучонка нянчить,
бутуза не спуская с рук,
с головкой словно одуванчик
и глазками как синий луг.
Пора...
Пластинка постарела.
И кот сибирский постарел.
Но вдалеке встает несмело
тот мир, который не согрел.
* * *
По склонам гор, бугров и впадин
сбегает к лету, торопясь,
берез веселое безрядье,
густая липовая вязь.
А над неспешным звоном полдня,
над быстротою мутных вод
высоко и победно поднят
крутой и чистый небосвод.
Древесный, липкий, сладковатый
ко мне крадется давний хмель...
Твой белоснежный школьный фартук
и мой внимательный портфель...
Мне в душу трепетным укором
вошли немного погодя
тот запах мокрого забора
сирени, взбухшей от дождя.
Тот выпускной прощальный вечер,
тревожный мрак ночных аллей,
фигурок шелест подвенечный
в желтках ослепших фонарей...
Но, годы быстрые загладив,
толпясь, бежит ко мне с бугров
берез веселое безрядье
и дым сгоняет со дворов.
Поселок Агидель
К тебе, бревенчатый, к тебе,
где на закате, на закате
дома в сиреневой резьбе
и женщина в лиловом платье.
Где воздух стружкою пропах
и до того чужому странно,
что гуси — в красных сапогах,
коровы — в рыжих сарафанах.
Все так же, грозный от забот,
кричит с завалинки широкой
дремучий дед Коловорот
в фуфайке с выгоревшим боком.
Все та же в быстрине форель,
ущелья в водопадах елей,
коричневая акварель
твоих приземистых строений.
К тебе, бревенчатый, к тебе,
древесный, струганый, открытый
в глуши зеленой позабытый —
к твоей затерянной судьбе.
Синева
Долы синие, синие горы,
и в глаза синева пролилась.
Скоро осень дождливая, скоро,
скоро желтыми станут озера,
и зароется в тину карась.
Посиди, на огонь погляди,
помолчи у костра золотого...
Древний трепет пройдет по груди —
и вовек не отыщется слово,
чтобы миг обозначить таким.
Да и стоит ли думать об этом!
За вишневым и ветреным летом
заклубился сентябрьский дым.
Дали синие, синий предел
и дыханья клубящийся иней...
В синих сумерках я подглядел,
как рассвет занимается синий.
Мне сказали
(не верю впервые!),
что в селе у башкирки одной
обретается конь вороной
и глаза у него голубые.
Самый тот, о котором я врал,
о котором я грезил однажды.
Мир поистине тесен и мал,
даже с чудом встречаешься дважды.
Подведи мне, башкирка, коня,
из тумана явись голубого!
Вороного искал, озорного,
с цветом глаз что у майского дня.
Я сойду с голубого подворья,
унесу беспорядки и лень.
Ой ты горе мое, синегорье,
разливная страна деревень.
Долы синие, синие дали,
городами не тронутый край...
Только сосны меня провожали
да забытый в избе травознай.
Базар
Сбежав от незаслуженной хулы,
я направляюсь в гости к Акбасару.
И с хвостиком вишневой пастилы
шагаю по восточному базару.
Над россыпями луковиц и дынь
в гостеприимном солнечном размахе,
сшибая прикаспийскую теплынь,
качаются просторные папахи
почтенных аксакалов...
От камней
тепло струится мутными волнами.
А кто-то с мандаринами ко мне,
а кто-то с незнакомыми словами.
И рядом, на краю базарных плит,
среди воскресной колготы и спешки
работает белесый инвалид
на собственной испытанной тележке.
Он гвоздики покоит на губах,
он молоточком целит по подошвам,
среди платков лаптастых и рубах
не думая о будущем и прошлом.
В его глазах дымит соленый Каспий,
в его движеньях северный размах...
И пламенеют яростные краски
на двух облитых солнцем орденах.
Грозовик
Хлебную страду подкарауля,
в запаленном бешенстве горда,
по макушке лета — по июлю,
скачет молний грозная орда.
По дороге, по коварно-пыльной,
удирает полный грузовик.
Вьется хвост пшеничный и ковыльный...
Ох и крепок нынче грозовик!
Притянула степь грома и тучи,
пошутила, а теперь всерьез
травы плачут горько и тягуче
проливными росплесками слез.
Укатав расхожие прогнозы,
в самый полдень, в медную теплынь,
в жизни нашей пролетают грозы,
расколов безоблачную синь.
Устоишь — хвала тебе и слава!
Упадешь — ну что же, видит бог:
значит, по чужому жил уставу,
а по своему, прости, не смог.
Бей, гроза!
Я прятаться не буду.
Зной такой стоит в моей труди,
что вода твоя подобна чуду,
охлаждает и велит: иди!
* * *
Еще тепло хранит земля...
Пусть вьюги с гор ползут по-лисьи.
Я вижу — гордо реют листья
на коченеющих ветвях.
Им дан отчаянный удел —
лишь тишину ненастье вспорет,
противоборствуя и споря,
стоять наперекор беде.
А все ли мы храним тепло,
не слишком ли боимся вьюги?
И стоит ли искать друг в друге
то, что давным-давно ушло?
Над переменами лица
не стоит суетиться годы...
Живи до самого конца
вот так, как борется природа.