В дождях захлебывались рощи,
и так раскатывался гром —
что травы взламывали площадь
в асфальте полувековом.
Они — в штыки на камень черствый,
в упор, насквозь, наверняка!
О, сколько силы и упорства
в живой упругости ростка!
Трава...
Сдави — и соком брызнет.
Ни нет же! Смерти вопреки
неистовым стремленьем к жизни
полны вот эти стебельки.
И душу схватывает зависть...
Вот так суметь бы в мир войти:
в холодном камне бросить завязь,
сломить его — и расцвести!
* * *
Едва весна подрежет крылья стуже,
как я пойму: земли роднее нет,
где плавает по солнцу в каждой луже
и тянется сквозь камни первоцвет.
Где воробьи, шальные забияки,
хлопочут у столовой заводской,
где тянут стебли крохотные маки
недалеко от старой проходной.
А фонари, зажмурившись под утро,
глядят на солнце с белою каймой,
ныряющее золотистой уткой
в тумане легком над Магнит-горой,
По булочным развозят хлеб душистый,
с проталин жирных оплывает пар,
и дворник незатейливо, но чисто,
как в праздник, прибирает тротуар.
Такое ты увидишь только в мае:
едва встряхнется город ото сна —
и в каждой луже утро наступает,
и в каждом взгляде светится весна.
* * *
У подножья Магнитной горы,
на окраине, дымом повитой,
жил и рос я — не знал до поры
удивительной силы магнита.
А теперь захотел по весне
на долину взглянуть без предела,
где дымит сквозь протаявший снег
заводское горячее тело.
Где притихший окраинный дом
полон жизни спокойной и новой,
где с хребта кувыркается гром,
рассыпаясь в степи васильковой.
Как бы жил я от дома вдали,
если б все это было забыто,
если б сердцем не чуял земли —
удивительной силы магнита?
Руки
Благословенье плодотворной муке,
когда, верша вседневные дела,
тяжелой кровью набухают руки —
два добрых человеческих крыла.
Два откровенья, два тугих размаха,
две правды о лице и о душе.
Исходит потом легкая рубаха,
и свежесть родниковая — в ковше.
Так торжествуй, пульсируй и гори,
упорно потрясающее вечность
созвездье рук, рабочих, человечьих,
с тяжелой кровью истины внутри.
Тишина
Была ли тишина?
Не знаю...
Но с темнотой наверняка
жизнь продолжалась, громыхая,
в глухом саду у лесника.
Жуки в кореньях скрежетали,
лисята ерзали в норе,
возился ветер в краснотале,
а пес — в бессонной конуре
ворчал, бедовый, то и дело...
В кадушку тенькала вода,
а где шуршала лебеда —
кричала птица ошалело.
Звенела в теле кровь.
И где-то,
как выстрелы во тьме ночной,
срывались яблоки без ветра,
врезались в душный перегной.
Была ли тишина?
Не знаю...
Но было жутко, хоть кричи.
На всю галактику вздыхая,
земля ворочалась в ночи.
* * *
Предгорья.
Медленный туман.
Но у подножия отрога
видна неясная дорога.
Осенний светится
шихан.
Предгорья.
Сдержанный простор.
Но под крутым сосновым комлем
плетутся каменные корни —
истоки силы синих гор.
Куштумга
Когда шуршит колючая шуга,
точа и разрушая берега,
у дна тревожа шуструю форель,-
бежим туда,
где жгуча и туга,
спадая с гор, клокочет Куштумга
над жухлой остротой осокорей.
Она летит, взрываясь и рыча,
в ущельях тучных камни волоча,
смородину, мостки
и талый снег...
Башкирия — серебряный колчан,
где речки-стрелы с горного плеча
срываются в долины по весне.
Бежим! Бежим!
Я покажу тебе,
какой хочу завидовать судьбе —
речушке малой, позабытой богом,
что с первым солнцем, подобрав снега,
летит в объятья к заливным лугам,
не выбирая ровную дорогу.
* * *
С. Астафьеву
Еще на вешних трактах лужи
ложатся под грузовики,
еще недлинный день простужен
до хрипоты крутой реки.
Еще заборы, словно камни,
стоят и стынут по утрам
с цветастыми половиками
по неухоженным дворам.
Но, перебив нестойкий зимник,
за разъяренным солнцем вслед
над коченеющей пустыней
встает решительный рассвет.
И вот под крутобокой тучей
уже теснится и кричит
грай, суматошный и летучий,
пикируя в карагачи.
Метели по лесам заснули,
снега поношены до дыр...
С органной музыкой сосулек
поет скворец на все лады.
* * *
Захолустье и есть захолустье —
ни фонарь тебе в полночь, ни путь.
Лишь холодное лунное устье
сквозь туманную плещется муть.
Полустанок, вокзальчик щербатый,
и кромешная зга вдоль дорог...
Край забытый, бродягами клятый,
кто, скажи, тебя выдумать мог?
За какой островерхой деревней,
чердаками открытой во мрак,
ты звездою горишь предвечерней,
в города упирая большак?
Захолустье...
Не выдержат ноги
на проселках разбитых твоих...
И дороги, дороги, дороги,
словно боль одному за двоих.
Словно там, в небольших перелетах,
не искрят от зари до зари
города в громовых переплетах
и большие, как день, фонари.
Солнечная мельница
С утра качали мед.
Из медогонки
он падал тонким золотым лучом
и теплым солнцем оседал в бочонке
под проливным пикированьем пчел.
Ну что вы, луговые эскадрильи!
Забыли про нетронутый нектар...
У медогонки сотовые крылья
и молодой цветочный перегар.
А я гляжу на деда — и не верится.
Да вот она, ручная, среди дня
коробчатая солнечная мельница
стрекочет под рукою у меня.
— Парного меда выпивай — да в меру.
В нем столько солнца — пропалишь бока...
Куда ты столько?!
Ведь сгоришь, холера!
Небось воды хватил из родника... —
Ах, медогонка!
Смехота и мука.
В груди и горле — золотистый ком...
И долго дед отпаивает внука
настоянным на мяте кипятком.
Гвозди
Я в цех являлся, будто в гости,
и наблюдал издалека,
как скачут розовые гвозди
от раскаленного станка.
Сквозь перепады огневые
смотрел, забившись в уголке,
что говорят глухонемые
на рукавичном языке.
А гвозди свечками взлетали...
И я запомнил навсегда,
как пахнет жареною сталью
их закалившая вода.
Дрезина
В. Бояринову
Мы на дрезине мчали от Сибая
к Магнитке, отраженной в облаках,
и взвизгивали рельсы, залетая
под гулкие фанерные бока.
Легко лететь на крохотной дрезине,
расхлестывая дремлющую даль.
Шофер кирпич положит на педаль
и чутко дремлет, будто бы разиня.
Секутся искры из-под всех колес.
Лететь, лететь куда-то без оглядки!
Натужно прохохочет тепловоз —
и грохотом заполнятся распадки.
Лети, дрезина!
И кирпич — лежи
на позабытой пристально педали...
Как часто мы не успевали жить,
как часто мы лететь не успевали!
Бессонница
Большие Луки...
Что вы для меня
и я для вас, задумчивый и новый?
Сурова друга моего родня,
явился — спи,
ни слова, ни полслова.
Взгремишь щеколдой и на первый взгляд
старуху эту обзовешь старушкой.
А в чугуне картошины кипят,
и молоко морозится лягушкой.
Бессонница...
А мне бы пятый сон
и петухов не слышать на заборе.
А мне сегодня выспаться резон,
и как-то нужно совладать с собою.
Большие Луки у Неять-реки,
добротная, кирпичная деревня,
где большей частью нынче — старики,-
и те врастают постепенно в землю.
Над ними звезды и разливы рос,
леса, песчаник, вечное круженье...
Бессонница. И горечь папирос.
Бессонница.
Дороги продолженье...
Весна
Тучи мчатся лебедино,
а подснежники везде,
словно синие седины
в рыжей горной бороде.
Грач идет!
Убрали сани
и в телеге, будто встарь,
дед с почтенными усами
возит летний инвентарь.
На окне в бутылке винной
верба выбросила пух,
и, весну встречая, чинно
во дворе кричит петух.
Красное Село
Тот городишко в мартовской полуде,
у полустанка старенький вокзал...
И, нахлобучив шапки на глаза,
уходят прямо к солнцу люди.
В лучах дымят протаявшие доски,
деревья отряхнулись от снегов,
и тянет новой свежестью с лугов,
залитых полднем, как янтарным воском.
На пятачках открывшейся земли
уже мальцы, поднявшись спозаранку,
строгают сабли из лучистой дранки
и в плаванье готовят корабли.
А городок, зажмурившись от света,
лежит и смотрит в небо блеском крыш,
как невзначай проснувшийся малыш,
не видевший еще весны и лета.
* * *
Я не просил ни хлеба, ни вина
и в ночь ушел, не поминая бога,
когда в Демянске женщина одна
закрыла дверь и прогнала с порога.
К чему обида, если рядом друг,
живой участник озорных кочевий...
И так ли горько, что ругнули вдруг
и отказали запросто в ночлеге?
Не время упражняться в словесах
и вспоминать о человеке яро,
когда недвижны черные леса,
а Млечный Путь пронзителен и ярок.
Но все-таки спасибо и на том,
что эта ночь подарена повесам
не из окна, а так вот, целиком,
со звездами, песчаником и лесом.
* * *
Пока состав качался неуклюже
и отлетала к северу земля,
все выше, все покладистей и уже
протягивались к солнцу тополя.
Полнели тыквы вдоль дорог, и с яблонь
светился плод, тугой и наливной.
И даже рельсы говорили ямбом
под сердцем где-то, где-то подо мной.
Пускай ветра закладывают уши,
пусть по обшивке шелестят ветра...
Мы в Конотопе закупили груши
и огурцов соленых полведра.
Равнина, не продавленная падью,
под навесной волною ивняков,
и домиков прилежное безрядье,
и горы плоскодонных облаков...
И водокачка, и зарод, и пашня,
и ветер, что не в силах оглушить...
Какая даль!
Да за нее не страшно
не то что помереть, а жить и жить!..
Урал
Открапали неспешные дожди.
Взгляни туда, где села в дымке тают,
где ливень бурю гонит впереди
в молниями светит над хребтами.
Над продувной стремительностью троп,
над крутизной дорог закаменелых
огни и воды врезались в отрог,
и небеса вскипели ошалело.
Себя осенним золотом одень!
Пусть родники ворочаются в недрах,
кипит и стонет огнеликий день,
и полночь задыхается от ветра.
Седой Урал...
Звени и с бурей спорь!
Тесней и крепче к матушке-планете
ты встал и поднял до высоких зорь
дыханье молодых тысячелетий.