Пошли в город и, увидев человека с кувшином воды, прошли за ним, покуда не вошел он в дом. Спросив же хозяина того дома, попросили его приготовить комнату, что бы в ней смог ты есть пасху с учениками твоими, с теми, числом двенадцать, кто был для тебя здесь ближе всего, кто стал для тебя семьей и с теми, кого ты избрал, дабы первыми с тобой вошли они в царствие мое.
А когда настал час, возлег ты с двенадцатью, с теми, кого избрал, говорил с ними и ел пасху в кругу их. Прекрасен и светел был лик твой, как никогда прежде, хоть и был ты и до селе неотразимее всех рожденных сынов человеческих. И слова твои как нектар вкушали они, те, кто был дорог сердцу твоему и духу твоему, и те, кого возлюбил и я, ибо ты для меня избрал их, сын мой возлюбленный. И видел я печальный свет глаз твоих, предчувствующего о наступлении часа твоего.
И был я с тобой, ибо не мог оставить тебя в сей тяжелый час. Видел я печаль твою и радость твою, и пил их, как пили вино, ученики твои, не ведающие о приближающемся. Но был я рад и за них и также был с ними как с тобой, хоть и не был из их числа, как думали они.
В неярком свете масла блистало лицо твое. И глаза твои. Нестерпимо мне было видеть великолепие сие, ибо необъятное знание мое, слитое с ограниченным взглядом человеческим, коим созерцал я тебя, рождали неутешимую печаль мою, об участи твоей.
Сеточка трещин в стене, в дрожащем свете огня, казалась живой и скорбящей. Тонко изливалась она по шершавому камню из тьмы и прерывалась на полужизни не замеченная никем, как и песчинки, долетевшие в ее устье с позавчерашним ветром. Серый камень приютил ее в теле своем, дал жизнь ей, от которой спустя десятки лет примет смерть, но благодарно, как должное, как принимает сейчас свою одинокую судьбу в теснине стеновой кладки. Он помнит еще тепло рук каменщика, указавшего ему это место, помнит густой его голос, который никогда больше не коснется его шершавых пор, у каждой из которых своя память, как своя участь, пока, всего лишь на десятки лет, слитая воедино, до того времени, когда ветер разнесет их по миру одинокими разбитыми песчинками. Ибо неисповедимы пути мои, сынок.
И разломились губы твои печальной трещиной, как разламывается глина в тоске по влаге. Но не смог ты сказать ученикам своим то, что собирался и вместо этого встал в великом смущении. И потянулись руки твои к воде, как алчущие спасения, а любовь твоя к братьям твоим излилась печальным взглядом из сердца, полного до краев. И снял ты с себя одежду верхнюю и, взяв полотенце, перепоясался. Потом влил воды в умывальницу и стал омывать ноги двенадцати, коих избрал, ибо выказать им всю любовь свою и показать, что они не от мира сего, как и ты не от мира.
И снова узрел я грядущее твое, сынок, словно в отражении воды той, коей омывал ты ноги их. И влага та была влагой слез моих о тебе, за страдание твое. Тихо отвечал ты на вопросы их о том, что делаешь, но не могли они уразуметь истинного смысла речей и дел твоих, ибо близился лишь час твой, но не их.
И если бы мог, ты омыл бы их слезами радости твоей и печали твоей, ибо были они и так чисты и не от грязи омывал ты их, а от любви своей. Но не стал ты смущать их слезами своими, и без того смущенных без меры и отдал им до поры, только лишь речи и влагу.
Вода целовала твои руки, струилась вниз, послушная и неприкосновенная одновременно. Сбегала блеском и прозрачностью, забирала тепло твое и рассыпалась, как солнечные брызги. И в каждой капельке жил закат, прижигающий горизонт, как кровавую рану. И рана тлела, благодарным затушенным угольком, а капелька стекала на пол, другая - по холодной лодыжке, третья - по узору ладони, следующая - растворялась в полотенце, вплоть до последней, которая падала в глухой колодец памяти. И было их тысячи, и о каждой я мог знать, и на каждую пал мой промысел. Ибо нет ничего, что не подвластно воле моей, сынок.
Но вот, наконец, не смог ты смолчать боле. И снова отворились уста твои, и, возмутившись духом, сказал ты ученикам своим, что один из них, ядущий с тобой, предаст тебя. Они весьма опечалились и начали говорить тебе, каждый из них: Не я ли, Господи? Но не мог ты ответить им из-за великой печали своей и скорби, и от великого смятения в сердце своем. Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком говоришь ты, и один из них сказал тебе: Господи! Кто же это?
Но смятение не покинуло сердце твое и не знал ты, как ответить двенадцати, но знал, что вопрошающему должно ответ дать. С печалью взирал ты на тех, кого избрал, и были сомкнуты уста твои, храня звуки слов твоих. Но руки твои, сынок, преданные мне, как и тело твое изначала века, потянулись к хлебу и надломили его прежде, чем открылись уста твои.
Как великий разлом между телом и духом, как молния в темном небе, как глубокая морщина скорби во лбу, разделила надвое черная трещина теплую еще хлебную плоть. И упали незамеченные никем крошки этой питательной плоти на скатерть, как падают замертво птицы. И часть из них попала в вино, дрогнувшее кругами, но тут же вновь обретшее гладь и невозмутимость багрового отражения, где плясал огонь масляных светильников, как в смутных воспоминаниях или предчувствиях. И в них тонули набухшие крошки хлеба, навсегда отделенные от того куска, который дрожал в руке твоей, сынок.
И не зная как быть, чего не было до селе с тобой, ты сказал, опустив глаза переполненные влагой подобно чаше, что не минует тебя: тот предаст меня, кому я, обмакнув кусок хлеба, подам. И как наваждение покатилась слеза по щеке твоей и, упав, обмакнула кусок хлеба в дрожащей руке твоей. И прошептал ты, скорбя: но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается, лучше было бы этому человеку не родиться. И случилось все так, как желал ты, сын мой возлюбленный. Протянул я руки к хлебу сему, окропленному слезою твоею и вином, то есть кровью твоей, ибо был я не рожденный от человека, а одно что призрак из тени в обличии человеческом.
Дрогнул ты всем телом своим и возвел печальные очи мне, сынок. И сам впервые узрел того, кто предаст тебя. И воскликнул в сердце своем: Иуда, ты ли это? Но никто не расслышал крик сей, только губы твои дрогнули в сухом алкании, а посему и я не раскрыл своей тайны тебе. О том, что был я с тобою рядом уже многие дни в обличии ученика твоего, ибо не смел отдать тебя на распятие иным путем, кроме как собственным волеизлиянием. Ибо люблю тебя без меры, сын мой. И не меньше чем тех, кого одиннадцать избрал ты. И не мог допустить я, чтобы кто-то из них стал предателем не по воле своей, ибо не было из них подобных, даже если бы ты приказал им. А посему стал я, отец твой небесный, двенадцатым, приняв обличие человеческое Иуды Симонова Искариота, сына, которого не было до селе никогда и никогда подобного ему боле не будет.
Долго смотрел ты в глаза мои, пока со скорбью в сердце своем промолвил: что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежавших не понял, к чему ты это сказал мне. А как у меня был ящик с монетами, то некоторые думали, что ты говоришь мне: купи, что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим.
Дрожала черная прядь на светлом лбу Симона Петра, как дрожит веточка смоковницы перед бурей. Ранние для его лет морщинки сбились в смущенные ряды, согнанные смутными мыслями, как стадо овец. Испарина пота выступила холодной росой, но не рождая просветления, как ручей, не стекая по взволнованному пульсом его виску. Алые трещинки проросли из уголков его светлых глаз, как будто знания о кровавых молниях затаившихся в грозных небесах моих, что заставят его ныне в эту ночь, прежде нежели дважды пропоет петух, трижды отречься от тебя, сынок.
И приняв кусок хлеба от тебя, тотчас вышел я. А была ночь. Именно та ночь, в тени которой многое осталось сокрыто и многое случилось, что не возможно было отныне исправить. И опомнился ты, сын мой, и ужаснулся поступку ученика твоего, коим считал меня. Но не мог уже вернуть меня. И в великом смятении схватил хлеб оставшийся и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, воскликнул: примите, ядите: сие есть тело мое, которое за вас предается. И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть кровь моя, за многих изливаемая во оставление грехов. Творил ты сие, помня в сердце своем, слова, что сказали уста твои до того: тот предаст меня, кому я, обмакнув кусок хлеба, подам. Дабы снять груз тяжкий предательства с Иуды и возложить на плечи всех двенадцати, коих избрал. Но было поздно. И была ночь.
Тысячи тысяч маленьких звездных огоньков пронзали огромное тело ее, преодолевая неизмеримый земным взглядом путь. И находили последнее пристанище в черных зрачках моих, зрачках человеческих, зрачках предателя. И почувствовал я, сынок, нечто до селе никогда не веданное мной в сердце своем, ибо не было у меня ранее сердца человеческого, сердца Иуды. Вся безграничность моя, отца твоего небесного, вдруг сузилась до комариного писка разорванной совести, как если бы я был всем на свете песком, а меня заставили течь сквозь узкое горлышко песочных часов времени человеческого. Так впервые, как показалось мне тогда, постиг я суть души человеческой, мною же созданной, великой пред Господом в уничижении и раскаянии своем.
И шел я, шатаясь под мрачным небом, так же когда-то созданным мной. И видело оно в великом молчании, как вошел я к первосвященникам и фарисеям и говорил с ними, как предать тебя, сына моего возлюбленного. Видело оно, как обрадовались они и согласились дать мне денег. А посему, взял я отряд воинов и служителей от первосвященников и начальников, и пошел туда, за поток Кедрон, в сад с фонарями и светильниками и оружием.
А небо по-прежнему молча качалось надо мной, словно не был я уже Создателем его, а был лишь кротким рабом, познавшим бездонное наслаждение падения своего. И хотя отказывались ноги мои сгибаться, шел я вперед к горе Елеонской, не ведая, как делаю это. И отказывались глаза мои видеть дорогу, из-за слез навернувшихся, но вели меня уже фарисеи и воины их в Гефсиманский сад. И не внимал я от горя осторожным возгласам их и всему, что звучало вокруг, но пробилась ко мне, как когда-то в дом наш небесный, молитва твоя, сынок. И услышал я, как сквозь толщу мутной воды голос твой. И шептал он мне: Отче! Все возможно тебе. О, если бы ты благоволил пронесть чашу сию мимо меня! впрочем, не моя воля, но твоя да будет.
Так и было.
Пришел я с отрядом воинов и служителей в Гефсиманию, не ведая, как оказался там. Но только лишь узрел тебя, сын мой, вышедшего к нам навстречу. И сказал ты: кого ищите? Отвечали вокруг меня стражники: Иисуса Назарея. Сказал же ты им: что это ты и есть. Подкосились ноги мои, сынок, упал я ниц, не в силах двигаться в трепете перед тем, что предстоит быть содеянным, и стражники фарисеевы завидев меня таким, отступили назад и пали на землю. Тогда опять спросил ты их: кого ищете? Они вновь сказали: Иисуса Назарея. Отвечал ты им: я сказал вам, что это я, итак, если меня ищете, оставьте их, пусть идут, - да сбудется слово, реченое Им, отцом моим небесным: из тех, которых ты мне дал, я не погубил никого. Ибо надеялся ты, что нет среди воинов меня, кого считал ты Иудой по прозванию Искариот, и что не станет он предателем твоим.
Но нашел я силы в себе подняться на ноги, дрожащие и вместо крика злостного, только лишь приник к губам твоим, сын мой возлюбленный. Воспылал ты скорбным чувством, узнав во мне ученика своего, и молвил в смятении и в удивлении: Иуда! Целованием ли предаешь Сына Человеческого?
Да было так.
Взявши тебя, повели в дом первосвященника, а я остался в Гефсимании без памяти с тридцатью серебряниками. Во тьме катался я по земле в пыли, не ведая от счастья или от отчаяния. Рвал волосы, не зная боли, и щипал кожу щек моих, дабы уразуметь содеянное. Но глаза мои человеческие отныне были сухи, как пески пустыни, где прошел ты искушение, сынок. Забыл я о мире и слышал лишь злостные крики, избивавших тебя, и как закрывши тебя, ударяли они по лицу твоему и спрашивали: прореки, кто ударил тебя? И много иных хулений произносили против тебя, кои я слышал как обо мне. И кровь твоя текла по лицу моему, а боль твоя горела огнем во мне, но не мог я отныне остановить сие, ибо с трепетом понимал, что сам хотел этого. А когда взошло надо мной, лежащим в грязи, солнце, собрались старейшины народа и ввели тебя в преторию, где вышел к тебе Пилат. А я валялся грязный под молчаливым и осиротевшим небом, в слезах и влаге человеческой, как низший из всего людского рода во все времена. И снизошло на меня нечто неописуемое языком человеческим. Ибо это сравнимо лишь с помешательством и безумием. Понял я, что человек жаждет всемогущества, как счастья и величия, но мое же величие, как отца небесного, в ограниченности, коим владеет сознание людское, уничижающее себя до предела, подлое в пошлости и бессовестности, которого вкусил я из мира сего, как из кубка в личине Иуды, хотя и не было на земле такого сына. Настоящее всемогущество узнал я в ощущении низости, ибо если ты можешь все, то это тоже, как если бы ты ничего не мог. А если ты червь, то воистину, хотя бы в грязи можешь ползать. А значит, это и есть самое божественное чувство - самоуничижение.
И был я без памяти, не знаю сколько, купаясь в своем безумии, выпивая его как нектар чудодейственный. Кричал я, как пьяный, звуки нечеловеческие, раскидывал серебряники в лица заплативших мне эту сумму ничтожную, за столь невыразимое, что не доводилось еще испытывать никому во все времена, смеясь диким смехом, как в исступлении, будто помрачился разум мой, будто легла на него, а вслед за сим и по всей земле тьма кромешная.
А очнулся лишь от слов твоих, как гром средь неба ясного, возопившего громким голосом под моим тесным черепом: Или, Или! Лама савахвани? То есть: Боже мой, боже мой! Для чего ты меня оставил?
И стало это правдой. Ибо не нашел ты спустя некоторое время, как вознесся, испустив дух, отца своего на небесах опустевших, которые я всецело передал отныне в твои разбитые руки.
И сказал я в сердце своем, в сердце предателя Иуды Искариота, отвечая на крик твой: иду я, сын мой возлюбленный, ибо узрел я не истину, но правду, иду по путям сердца своего, но неисповедимы пути мои, а посему нет нам больше мгновения, чтобы повстречаться, ибо путь мой лежит не в царствие небесное, а через сосенку у ручья к гиене огненной, принимающей всех предателей, нечестивцев и грешников в лоно свое.
А посему, заклинаю тебя, сын мой возлюбленный, не ищи меня боле ни под небом, ни в царствие небесном, ибо нет в них отныне моего наслаждения.