Человек сидящий -> Человек идущий -> Человек стоящий -> Человек упавший
Овцы думают о вечном. (эпиграф)
Итак, предположим, себе сидящего человека. Чего нам стОит подобный пустяк? Мы же существа, наделенные способностью не только производить и потреблять картофельные чипсы. Можем же мы, как венец творческой мысли и наделенные самостоятельностью, какой не наделен никто, просто-напросто представить себе сидящего человека? И пусть на нем будет что-нибудь летнее, потому что - решим заранее - вокруг лето. На нем синяя футболка, кроссовки и какие-нибудь подходящие под это все брюки. У человека есть вкус к этой жизни. Он брюнет и слегка небрит. Это эффектно смотрится - он явно нравится дамам, и дамы, соответственно нравятся ему. Не скажу, что он молод - не умею определять возраст по внешнему виду. Несомненно, можно предположить и возраст, но стОит ли? Во всяком случае, волосы на его голове тронуты сединой. Он даже седеет эффектно - прядками, поэтому не закрашивает эти признаки старости. Как ему кажется, это придает ему солидности. Окружающие тоже с этим согласны и рекомендуют его своим друзьям исключительно как человека, на которого вполне можно положиться, или ждать взаимности в обращенном к нему чему-нибудь хорошем. Он сам себе нравится в тех случаях, когда ему нравятся окружающие, и еще больше он себе нравится, когда окружающие антипатичны ему. Тем не менее, он старается бежать антипатий, потому что об антипатичном человеке думаешь ровно столько же, как и о симпатичном, ровно так же, как ненависть и любовь равны по модулю. Но симпатия и любовь все же приятнее. Где он сидит? Предположим в кафе. В летнем кафе. Уж слишком приятный ветерок дует, скажем, с юго-востока, чтобы не присесть и не выпить на пару с собой кружку пива. Все равно какого. Этот человек пил разливное (для того чтобы не зацикливаться на подобной мелочи), пусть даже он всегда с некоей настороженностью относился к разливному пиву, потому что его приятель еще в студенческие годы предупреждал его о том, что такое пиво разбавляют водой и не самой лучшей. Позже он с меньшей серьезностью стал относиться к подобным вещам, но какая-то подкожная настороженность все же осталась. Этот же приятель утверждал, что бабушки, продающие семечки на каждом углу, непременно греют в них ноги, что, по их мнениям, помогает от радикулита. Якобы две бабки, сидящие на своих вечных скамейках возле подъезда говорили об этом, а потом обнявшись и помогая друг другу передвигаться, направились лечить радикулит на брудершафт. Так что человек ел семечки только лишь в виде казинаков и запивал их чаем с лимоном. Предположим, что он не пил кофе. Да, он прочно занимал позиции в плотных рядах чаефилов. Не то, что бы его привлекала метатрансцендентальная мистика всех этих чайных церемоний, нет, он просто предпочитал вкус, цвет, запах, консистенцию и разнообразие чая, чем кофе. Ведь что есть кофе? Он варится в джезвах, подается на стол в маленьких белых чашечках... Но загляните в чашечку: что там? Там круглая черная дыра, и люди наклоняют чашечки и вливают в себя эти черные дыры небольшими глотками. Единственное бытие, которое омрачает кофейное небытие - это та самая дурацкая пенка. Кофе вечно старается быть плотным и скопировать вас. Разве скажешь такое о чае? Чай может быть красным, зеленым, желтым, крупно-мелко листовым или вовсе гранулированным. Хотя вот это последнее, вроде бы как не чай вовсе. Это как пиво разливное - не пиво. А кофе разве может быть зеленым? А красным? Нет, он всегда черный, как ботинок! И к тому же эта реклама, где старый негр лезет руками и лицом в кофейные зерна. Как-то сами собой представляются бабкины ноги, которые медленно, но верно погружаются в горячие семечки. Но мы уже предположили, что человек пил пиво, потому что для чая было слишком жарко, а для пива - в самый раз. Итак, летнее кафе. Допустим, оно находится на перекрестке каких-нибудь не самых маленьких улиц. Ведь нам не важно название города - все они одинаковые. Пусть одна улица окажется улицей Ленина, а другая - Пролетарской. Нам это не особо важно, главное, чтобы по ним ездили машины, создавая неопределенный шум и бибикание. Мимо кафе они проезжают вот в какой последовательности: сначала красный металлик, затем просто желтая, после нее синяя, а за ней серый металлик и, кажется, это "Мицубиси". Уловили систему? Я тоже. Да разве важно, какого цвета машина размажет по своему радиатору муху, летящую по своим нехитрым делам именно по улице Ленина, или по Пролетарской? Вокруг, конечно, дома, за которыми не видно что дальше. Внизу домов магазины, наверху жилая площадь, где живет множество людей нами не придуманных. Они выходят утром или вечером на балконы и поливают свои гортензии и герань, неизбежно капая на ниженаходящиеся балконы. Нам остается только пожалеть тех, кто живет на первом этаже и не имеет балконов. Балконы на первом этаже не нужны, так как не на кого капать. Поэтому жители первых этажей не разводят ни гортензий, ни герани. Счастлив ли человек без герани? Предположим, что да, хотя оставим и противоположный вариант для рассмотрения, если возникнут трудности с первым. Допустим, что предположенный нами человек находится в глубокой задумчивости, что можно заметить по его взгляду, проходящему сквозь пивную кружку, пластмассовую синюю крышку стола, брусчатку, грунт и уходящем вникуда. Человек даже не обращает внимания на трех ос, гудящих вокруг него, и проносящихся иной раз мимо его уха, словно шальные пули. Видимо насекомым нравится испытывать терпение предполагаемого. Быть может, нам это покажется несколько невероятным, но в праве ли мы утверждать, что осам нравится, а что - нет. Четкость подобных убеждений есть необходимая условность нашей будничной жизни, она направлена на то, чтобы мы, сидя в трамвае и следуя на работу, думали бы о предстоящем рабочем дне, а не об условности необходимого, необходимости условного и о чем-то сверх необходимого или условного. Человек-сидящий, по пути на работу думал о Катиных ногах - это был основной из немногих стимулов его посещения рабочего офиса. И пусть эти ноги ночами охватывают тело какого-либо иного джентльмена, но если она ходит на работу в юбке, которая немногим больше его ремня на брюках, то почему бы и не поглазеть на эту роскошь. Ах нет, что вы! - не будем влюблять нашего человека в какую-то фешенебельную Катю. Вообще не будем его ни в кого влюблять. Пусть Катя сходит с ума от байкеров и обожает всякого рода мотоциклы, не разбираясь ни в марках, ни в видах, но по ее мнению, мужчина, не имеющий между ног железного коня - во всех смыслах этого слова, - не имеет права быть между ее ног. Наш человек, понятное дело, байкером не являлся, зато, скажем, редактором был хорошим, для чего мотоцикл не был необходим. Не будем лишать его любви. Любвей в жизни человека хватало. Наверное, он отдыхал от последней из них, предположим, длительное время, чем никак не тяготился - в его распоряжении и по его карману были услуги местных шлюх. Он три раза был женат, но исренние чувства испытывал лишь к первой своей супруге. Это весьма обыкновенно.
Первая супруга предположенного.
Дадим ей какое-нибудь нехитрое и запоминающееся имя, например, Маша. Допустим, они вместе где-нибудь учились. В университете. Мария была, несомненно, ангелом, а предполагаемый нами человек в то время далеко не был лидером в своем коллективе. А заметили они друг друга, когда узнали, что их интересы ровно настолько схожи, насколько отличаются от интересов окружающего большинства. Допустим, что они писали стихи. Мария про любовь, а наш человек - про все остальное. Разумеется, они этого стеснялись, и, хотя оба печатались в студенческой литературной газете, которую читали только те, кто там печатались, они все же старались, чтобы эта их слабость оставалась в тени. И она оставалась. А встретились они и познакомились на ... ну, скажем, на литературном вечере, устроенном той же самой газетой. Они читали нараспев, с чувством и выражением свои и чужие подростковые порывы. Сделаем так, что она, как оказалось тогда, читала его стихи, а он - ее. А после этого за чашкой чая они обсуждали не там поставленные акценты. Как это было мило смотреть на них со стороны. Она немного сутулилась и пила чай не поднося чашку к губам, а как-то наклоняясь к ней. Вообще она стеснялась, а он этого не видел и говорил всякое фуфло. Она не понимала, что это фуфло и слушала, а он не задумывался о том, что говорит фуфло. Они подружились и с тех пор знали где и как ставить акценты в стихах друг друга, как никто другой. В общем, они вели себя так, как ведут робкие люди, влюбленные, но боящиеся себе в этом признаться. Он не замечал, как пытался заглянуть ей под блузку, или засматривался на ее губы, когда они были слегка приоткрыты, или на ее ноги, когда позволяла возможность и не приходилось смотреть в глаза. Не будем сочинять в подробностях их прогулки под фонарями, их сидения на крышах, их встречи и прощания, их какая нам разница что. Скажем лишь, что это было, и не будем задумываться о том, были ли те подробности, которых мы не придумали, потому что они только подразумевались. Мы никак не травмируем этим психику ни одного из них, потому что и психику их мы предполагаем. Во всяком случае, они не понимали того, что влюблены, пока не выпили на чьем-то дне рождения выше нормы и не проснулись утром в одной постели. Очень милая история, не будем из приличия и уважения к ним рыться в подробностях подразумеваемого. Так же мы не будем доскональными в счастьях и несчастьях их совместного прошлого. Было все, что должно было быть. Она любила мороженное и салат "оливье", а он это и пиво. Еще она принесла домой котенка. "Он такой миленький, мне его жалко стало, и я решила его покормить". Из этого серого комка вырос потом такой засранец, что можно было святых выносить вон. Но человек терпел, потому что эта толстая бесстыдная мразь очень импонировала Машуле. Он так и называл свою жену: "Машуля". Ей нравилось, и она его тоже как-то по-кретински называла, что ему это не нравилось, но он не подавал вида, будучи джентльменом. А кота сбила машина, после чего в доме появился хомяк, а потом собака. Машуля и ее свекровь не чаяли души друг в друге. Допустим эту странность, чем отличим эту семейную жизнь, от остальных семейных жизней. Маша того же требовала и от мужа по отношению к своей маме, но эти отношения были далеки от теплых. Они были односторонними: с одной стороны теща преклонялась перед личностью предположенного, с другой стороны предположенного от этого воротило, но он терпел. А новый год они справляли всегда вместе. Это была семейная мистерия. Когда били куранты, они целовались стоя. Однажды, когда он был в командировке в новогоднюю ночь, они решили, что нового года не было, как такового и их личное летоисчисление с тех пор на один год отставало от мирового. А потом она забеременела. Когда она ему об этом сказала, то он не понял, как нужно себя повести в такой момент, и она, решив, что он недоволен, очень на него обиделась. А потом родила... Мальчик. Папаше пришлось его полюбить - это инстинкт такой, отцовский. Просто любишь это красненькое в тряпочках и все. А что делать? Оно росло, превращалось в человека, и было крещено и наречено Петей. Ничего ласкающего душу наш предположенный в Пете найти никак не мог - просто любил и все. А Петя всю свою совместную с отцом жизнь хотел рацию и велосипед с амортизаторами. Рацию папа ему купил, а вот велосипед - нет. Сынок называл свою мечту "Лясик с амортиками", и мама хотела эту хрень вместе с сыном. Она его очень любила и как могла создавала вокруг него эдем. Предполагаемому это иногда надоедало, и когда Петя однажды спер папину зарплату, то был за это порот. Мама страдала от подобной жестокости и ограничила влияние папы на сына. Еще они ездили за город, или в деревню.
А потом Маша растолстела, и он ее разлюбил.
Ему тогда вдруг показалось, что Мария есть банальная кошелка из тех, кто предназначен быть мамой и женой, и что проснись она тогда в постели другого, то исправно бы любила этого другого и родила не Петю, а Клаву и та требовала бы Барби и непременно с домиком. А Маша стирала бы носки не ему, а кому-нибудь другому, готовила бы жрать, ждала бы из командировки, не празднуя новый год лишь потому, что этот "кто-то другой" первым наложил на нее лапу. И вообще, наш человек-сидящий стал злым. Когда что-то растет среди добра - оно быстро ему надоедает, и культивирует в мироощущении изрядную дозу дерьма. Человек сидящий стал отождествлять доброту с глупостью. Этому его научила благая семейная жизнь. Совершенно неинтересно было не ревновать жену. Ровно через год она вышла замуж за Сидора Фроловича. Он приносил домой всю зарплату, имел двух своих детей и любил их, был респектабелен, практичен, громко ржал и оказался идеальным мужем, просто предназначенным для Машули, которая была предназначена для семьи. Выпив один раз с Сидором Фроловичем, наш человек твердо удостоверился, что тот является мерзким кретином и понятно почему. Не будем упрекать человека-сидящего в неправоте. Пусть. Вообще, эта семейная жизнь оказалась таким фуфлом, и наш человек тогда пожалел, что потратил на нее свои прекрасные двенадцать лет. Они пронеслись как два года. Ему хотелось в омут головой, и он бросился, соблюдая потрясающую перпендикулярность своего тела и поверхности омута.
Вторая супруга предпологаемого.
Если на вопрос "стерва ли вы?" - она отвечает "О да!" и, освободив ногу от туфли, пихает ее вам в пах под столом - знайте, что она не стерва, а дура. Настоящая стерва шлет на хуй и закуривает сигарету, держа ее зубами. Это была Регина. Мы специально предположили какое-нибудь редкое имя, для того, чтобы наш человек заинтересовался этим. Неудивительно, что ему хотелось разнообразия после ежевечернего просмотра дурацких юмористических передач, в обнимку с женой и сыном Петей. Тонкие, почти нитевидные губы Регины, которые ужасно кривились при произношении особо эксцентричных выражений и переработке жвачки, выдавали в ней блядь первой категории и высшей пробы. Эта бесцеремонность привлекала человека. Машуля всегда ждала его, выходящего из ванной не иначе как лежа голенькой в темноте, накрывшись одеялом и улыбаясь. Регина же вытворяла нечто более импозантное, хотя разило от нее табаком и жвачкой. Он, разумеется, ее не любил - к чему эти нюансы, - зато с ней было интереснее. Когда он припер к ней на свидание цветы, то она сказала "да". Он не понял, что это значит, потом же оказалось, что жениться. Со всеми предыдущими она трахалась, и они ей цветов не таскали. Потом они расходились в твердой уверенности, что все это время пользовались друг другом, а этот догадался подарить цветы, значит, жениться хочет. Она тоже была тупая. Ему было пофигу. Она работала в баре, а он в редакции, поэтому она возвращалась домой поздно, а он рано. Скорее всего, он обо всем догадывался, но решил, что пока не поймает с поличным, ничего не будет предпринимать. Ему казалось, что это заденет только его мужское достоинство, и он набьет ему морду, а то и вообще убьет, потому что его мужское достоинство того стоило. Но когда он увидел этого заморыша, он сначала удивился, а потом засмеялся и смеялся долго. На его простынях и его жене был какой-то нарик покоцаный, и единственное, чего ему не хватало - это плешивости. Этому обсоску очень пошла бы плешивость. Впервые он видел сквозь слезы от смеха человека, которому пошла бы плешивость. Пока предположенный смеялся, неплешивый успел одеться и проскользнуть за дверь. Наш человек на мгновенье перестал смеяться и послал Регину вслед за дистрофиком с надеждой на то, что больше никогда ее не увидит, а потом опять засмеялся. Был скандал и судебный процесс, потому то женское достоинство было ущерблено до основания и почти насмерть. На суде Регина ничего не выиграла и назло всему миру вышла замуж за заморыша и была верна только ему, а он проиграл ее в карты, и она уверилась в том, что ее прошлое патологическое блядство было не худшим пороком, и стала брать за это деньги. А наш человек соскучился по чистым носкам и глаженым рубашкам. И вот что он сделал...
Третья супруга сами знаете кого.
Он женился в третий раз. На этот раз это была медсестричка, чуть ли не в два раза моложе его. Дамы его возраста больше не возбуждали. Это естественно. Она сбежала из дома, потому что ее родители были против этого брака. Быть может, он бы ее полюбил, потому что человеком она была интересным и разносторонним, и выглядела свободной от всех уз, даже пребывая глубоко замужем, однако он так и не успел полюбить ее, потому что ее сначала изнасиловали, а потом, через полчаса бедняжку, с трудом добирающуюся до дома сбила машина. Наверное это было наказание Божие за измену, хотя бога-то, мы уж никак не предполагали. На похороны он опоздал, потому что проспал, а когда пришел и увидел, что все закончилось - плюнул и поехал доедать свой завтрак. Скорбь - акт сугубо публичный, а раз никого нет, то придется потом выносить их касания за руку и "мои соболезнования" и кивать, кивать, кивать...
Предположим, что было все именно так. Это никому не помешает допить свой кофе и доесть сосиску в тесте. Теперь же он сидел на стыке двух улиц - Пролетарской и Ленина в наплевать каком городе - все они одинаковые. Он думал. Допустим, что он совершил что-то архиважное и суперхорошее. Он спас людей. Предположим, что было это так: Он ехал на работу в автобусе, потому что машина была в ремонте. Ему было жарко и душно ото всего. Всем было жарко и душно друг от друга. Все испарялись и хотели пить. Те, у кого было что пить, пшикали открываемыми сосудами и пили, а те, у кого пить было нечего, смотрели, или старались не смотреть, как пьют те, у кого есть что. Человек ехал, а над ним нависали тела, словно фьорды над проливом, но он не мог отвернуться и смотреть в окно, потому что сидел лицом ко всему салону и спиной к лобовому стеклу. О эти лица в общественном транспорте! Глаза стерильно освобождают свой смысл от присутствия души и устремляют свои взгляды сквозь коротенькие занавесочки. По их лицам мерцают тени, тигрино их окрашивая, а они в ответ похожи на лысых пластмассовых манекенов, у которых отсоединяется голова и с которыми в шутку поздоровался в магазине один парень, а его друг рассмеялся над этим. Они едут и моделируют в своей голове ситуации, альтернативные и более правильные, относительно происшествий недавнего их прошлого. Одна спалила горячие бутерброды и думала над тем, что могла бы этого избежать, если бы прекратила миньет у самого финала. Проще было бы вообще не ставить на плиту эти дурацкие бутерброды, все равно съесть их не удалось. Другой думал о том, что не сказал даме своего сердца. Всегда находятся дополнительные и ясные аргументы, но почему это происходит когда уже поздно? Третий думал о новом самосвале, у которого колеса поворачиваются, и о том, почему у того дядьки козявка из носа торчит. Все были живы, но скрывали это, потому что ехали в общественном транспорте. И, предположим, случилось так, что у водителя отказало сердце. Этого никто не заметил, кроме нашего человека. Предположим, что как раз в этот момент он собирался выходить. Когда он увидел это, то решил, что не хочет подыхать, запрыгнул в водительскую кабинку, остановил автобус и вызвал скорую помощь. В салоне никто ничего не понял, потому что им никто не сказал по каналу громкой связи: "уважаемые пассажиры, сейчас этот человек спасет ваши думающие тела от травм или летального исхода" Поэтому люди поняли, что произошло, только тогда, когда услышали то, что говорил человек в микрофон своего мобильника, вызывая скорую помощь. А до этого, они хотели нанести повреждения его телу за то, что они не поняли его действий. Те, кто поняли, что произошло, находились в ступоре и не понимали как им себя повести. Остальные дергали всех за рукав и спрашивали "что случилось?". Потом приехала скорая помощь, проглотила тело водителя и скрылась в сторону ближайшего пути. Все разошлись, потому что интересное кончилось. Человек ушел первым и дошел до кафе, что находится на слиянии улиц Пролетарской и Ленина. Там он купил пиво, сел и стал думать о произошедшем, о степени доброты своего поступка. Когда он увидел размякшее тело потенциально дохлого водителя, то он не пожалел о его самочувствии. Он вообще ни о чем не успел подумать, а решил действовать. За то время, пока он действовал, он успел подумать, что водитель слишком много весит, чтобы быть достойным тех калорий, которые человек затратил на его смещение с педалей. И если бы это не сделал наш человек, это сделал бы кто-нибудь другой. Более или менее правильно, но сделал бы. И вообще, данный поступок есть поступок без замысла. Это поступок по ситуации. Женщина, стоящая на тротуаре с двумя авоськами, в одной из которых арбуз, а в другой - тоже продукты, поступает по ситуации, переходя улицу на зеленый свет. Она не перешла бы улицу на красный в этой ситуации, но сделала бы так в другой, например, если бы она украла этот арбуз. Мужчина с забавными усиками увернулся от футбольного мяча, летевшего ему в лицо и посланного ударом ноги помирающего со страха школьника. Этот мужчина не стал бы уворачиваться от мяча, будучи футболистом и принимая пас на голову. Собака не подошла бы к гражданину в сером пальто, если бы у него в руках не было колбасы. Это ведь так естественно, это ведь так ожиданно. И, тем не менее, нашему человеку потрясла руку исполненная благодарности толстая тетка, сверхбальзаковского возраста, мужик, к которому когда-то подошла собака за халявной колбасой и еще кто-то. В другой ситуации, человек откусил бы и начал жевать кусок хлеба с паштетом из шпрот, глядя у себя дома репортаж о перевернутом автобусе, сочащемся кровью. Продуманное и спланированное заранее добро, люди испокон считали позерством и очковтирательством. С другой стороны действие по обстоятельствам не избегает относительности. Амели, написавшая на стене красной краской и крупными буквами: "Если бы не ты, мои чувства были бы лишь бледным отражением чужой любви", чтобы поддержать неудавшегося писателя, не сожалела о том, что какой-нибудь Пьер, живший в этом доме вместе со сварливой мачехой, оттирал потом эту краску ножичком, тогда как его друзья проигрывали без него финальный дворовый матч. Она об этом не знала. Или Костик, создавший побег Хоботова из больницы, о чем он думал? Его же предупреждала Маргарита Павловна. А как оценить то, что один дал другому пистолет, при условии, что тот другой был болен раком? "Добро нужно делать!" - утверждал однажды невероятно огромный поп, поглаживая по голове маленького слушателя кончиками огромных пальцев - "Добро нужно делать не раздумывая. Корысть в добре, как сор в вине" - последний фразеологизм отец Евсей придумал сам, на ходу и был этим очень доволен - "Да, словно сор в вине. А откуда она корысть-то? Откуда?". Мальчик сделал вид, что думает над ответом - ему хотелось гулять. "В замысле корысть, сын мой, в замысле. Если ты добро сделал, не раздумывая, то ты и сам добрый, понимаешь?". Мальчик закивал. "То-то... Иди давай к бабке". Нет, наш человек не рассуждал о добре и зле. Предположим, что он определил их для себя так же, как и все - на интуитивном уровне. Он рассуждал о качестве и пробе добра какого угодно и как угодно определенного. И дело тут, видимо, в искренности, которая, являясь, по сути, качеством сугубо ангельским, оказывается сором в вине. Наш человек совершил акт изъятия душ человеческих из лап костлявых смерти, не имея никакого умысла. Напротив, он ехал в дурном настроении и мечтал о прохладном душе сугубо для своего тела, и, будь в его распоряжении самая высокая колокольня, он начхал бы на проблемы всех остальных именно оттуда. Но ситуация бросила кубики таким образом, что человеку пришлось спасти людей под колокольней. И это добро попадало под статью добра виртуозного, добра апробированного, добра совершенного добрым человеком. Но чем хуже господин N, который проснулся однажды утром и почувствовал себя филантропом и альтруистом, и что он умрет, если не выполнит хотя бы полнормы искреннего добра, за которую ему не надо ничего? Он не знает с чего начать и начинает переводить бабушек через дорогу, уступать места в трамваях, доставать кошек с деревьев, помогать делать уроки и спасать утопающих. Подразумевается, что такое добро должно желать противоположного для своего воплощения: чтобы тонущие тонули, чтобы уроки не делались, чтобы кошки не могли слезть с деревьев. И чем более велик человек, чем более велико добро, которому он себя посвятил, тем более жуткое поприще требуется для его свершений. Чтобы спасать из пожаров, нужно, чтобы дома горели, а в них были люди, чтобы предотвращать ядерные войны, нужно, чтобы они грозили, чтобы остановить конец света, нужно, чтобы он начался. Иначе кто бы имел понятие о великом добре? А зло всегда должно быть замышлено, иначе это не зло вовсе, а "так получилось". И вообще никакой разницы между причиной так или иначе совершенного добра и финалом, потому что все остальное домысливается окружающими в зависимости от авторитета добродеятеля и подозрительности домысливающих. А домысел не есть критерий истины, это знают и сами домысливающие, только по упрямости своей не хотят в это верить. "Вся же эта теория доброго человека" - подумал добрый зоопарковский заяц, поедая морковку-фри на свой нехитрый обед, - "Вся эта теория доброго человека есть, скорее всего, постдобросодеянная терапия для определения доброты самого себя особо озабоченными по этому поводу людьми". Поверим ему. А если кто-либо действительно озабочен коэффициентом своей доброты, то после каждого содеянного его рука лежит на груди, а мысли заняты сначала анализом содеянного и, убедившись, что содеянное есть добро, они далее сосредоточены на факте, побудившем испытуемого содеять, и было ли в этом хоть какое-либо присутствие замысла. При определенной практике в этом направлении, замысел неизбежно появляется, но к этому времени кто угодно уже начинает анализировать прежде результаты содеянного, нежели предпосылки. Это и есть замысел и отсюда грядет заражение им ваших чаяний быть бескорыстно добрым. И вы уходите из монастыря. Мистер L случайно совершает добро, имея желание всего-навсего уничтожить человечество, все видят результат и начинают подбрасывать несчастного мистера L, рассыпающегося в проклятиях и пытающегося разъяснить недоумкам истинные цели своего поступка, но люди, не слыша сиплых криков злопыхателя за своими громоподобными "ура!", случайно роняют мистера L, и так же случайно затаптывают его насмерть. Наш человек-сидящий улыбается при мысли о таком поступке и жуткой степени относительности данного поступка по отношению к благодарящим, равно как и о поступке благодарящих по отношению к L. Человек поднял стеклянно-граненую кружку с пивом цвета пива, посмотрел на то, как солнце преломляет себя сквозь пузырьки, и решил, что отныне будет считать все свои поступки безотносительными ровно настолько, насколько они являются таковыми в действительности. Отныне, поступки могли быть совершенными, или достигшими своей цели, или несовершенными - не достигшими. Ценными стали поступки, которые достигли поставленной цели, а остальные были поступками бесполезными. Еще были поступки без цели, или для чужой цели. Такие поступки человек решил не брать в расчет и проглотил пиво, которое щекотало ему язык. Отрицательность или положительность своего воздействия на мир человек решил доверить окружающим, которых это касалось в первую очередь. Именно этой первоочередностью, которая заставила последующие поколения воспитывать друг друга в духе доброго человека, как эталона мер, весов, этической грамотности и пригодности, именно этой первоочередностью предоставил наш человек оперировать окружающим относительно своих поступков, ибо от их мнения ему не становилось ни холодно, ни жарко, ни щекотно, ни полиэтиленово. Безотносительные поступки (если эта безотносительность была определена окружающими) определены были нашим человеком, как поступки, не достигшие своей цели, или поступки, совершенные во имя целей окружающего большинства. Эгоизм? Еще бы! Размышления над жизнью ведут именно туда, и никуда более. И это низринуло нашего человека в прорву необычайной и неуместной радости, ибо не стоило теперь париться над этической, и, как бы то ни было, эстетической жилой своих судебных шевелений. Теперь все поступки были разложены по полочкам относительности, безотносительности, или бесполезности. А целевая ценность не имела необходимости быть оцененной, потому, что важность достигнутой цели была первоосновной для человека-сидящего, а все остальные важности были не тем, для чего поступок был совершен. Так решил человек-сидящий. И еще, оттолкнувшись от всего передуманного, наш человек-предположенный размышлял о степени своего существования. Он со скорбью решил, что степень его существования достаточно мала для положения вещей, сложившегося в том времени, в котором он жил. Для нас не существует отдельной особи того или иного вида москитов, которую прихлопнул на своем плече неизвестный нам исследователь, ищущий самку циркового шимпанзе, сбежавшую в джунгли. Почему же мы существуем для кого-нибудь, кроме как для себя? Мы знаем, что на нашей планете есть такое животное, как рысь, но мы не знаем, что у рыси, которая вчера поймала большую крысу, кисточки на ушах в полтора раза больше, чем кисточки на ушах рыси, которая в этот же день родила четырех котят. Нам все равно о каждом составляющем популяцию данного вида, мы мыслим об одном экземпляре, относительно всего того, что мы знаем о данном виде. Мы привыкли мыслить от вида к личности, ибо мыслим сугубо субъективно, тем не менее, глядя друг на друга, мы, всего-навсего, допускаем то, что наблюдаемый нами мыслит по-своему субъективно. Но какая нам разница, когда мы думаем о нем, как об объекте? Мы знаем и уверены в том, что каждый из нас мыслит себя существом достойным сверхзоологического индивидуализма. И статистика упорствует в своих замечаниях о том, что нас осталось шесть миллиардов, а в N году нас будет W миллиардов, и что мы будем делать, такие разнообразные? Зачем с пафосом утверждать о своей уникальности при таком количестве уникумов, конкурирующих с тобой в уникальности? Можно выстроить людей по внешности, по изменчивости носа, скажем, или глаза. И тогда мы увидим потрясающий градиент от курносого носа к носу горбатому, а от него к носу пуговкой или картошкой. И как в этом не быть чем-то, кроме как этапом в видоизменении носа? Внешне примечательны только уроды или красавцы мирового масштаба, но ведь и их навалом. И все что нам от них надо - это то, что преподносит нам, обывателям, желтая пресса. От них остались только скандалы и их взаимозаменяемость по отношению к кому угодно в кино, где они играют. Они есть люди Х, где Х - переменная, как пластилин. При всех их попытках быть духовными для нас, нам остается все равно. А от Эдисона осталась только лампочка, а от Тесла - только катушка, а от Алексеева - только подводные крылья, экранный эффект и какая-то неудачная фотка. И если бы где-нибудь был человек, который бы носил некоторый феерический костюм, и об этом костюме бы все знали и удивлялись, то по миру ходил бы костюм без человека внутри, ибо костюм существовал бы тогда в намного большей степени, чем человек. Что же говорить про нашего человека, который взаимозаменяем, как пробка, как бритва в станке, как что угодно, созданное по ГОСТу? Он умрет, о нем поплачут, и не останется от него ни лампочки, ни подводных крыльев, он исчезнет как данность, и ничего не будет связано с его именем. Он не сожалеет об этом, но располагает найденным, как неизбежным. О нем остались только данные и ничего кроме, потому что все остальные относятся к нему как к общественной единице. И мы все существуем вот так вот - частями и продуктами, заслуженными внимания. Ходят по улицам костюмы, ездят машины, размахивают руки, орут глотки, но нету никого по сути, в той цельности, в какой понимает себя каждый, но есть человек в принципе, в шести миллиардном количестве, управляемый статистически и биологически. И все друг о друге знают, и все предсказуемы, и все подыхают от цианида, но возвращаются извне, при помощи антибиотиков и массажа сердца. Дворник мыслит об отдельно взятом Сергее Михайловиче Половинкине, как о враге, потому что том мусорит окурками, а любовница Сергея Михайловича мыслит о нем, как о великом человеке, а жена, как об импотенте. А сам он о себе мыслит путем сравнений своих качеств со своим же мнением об окружающих. И парадокс своей положительности и отрицательности одновременно, Сергей Михайлович решает своим несуществованием, или несуществование его, как такового, дает ему право быть и положительным и отрицательным одновременно. И судить о нас можно и индуктивно, и дидуктивно, потому что и Сергей Михайлович Половинкин отдельно, и все шесть миллиардов вместе взятые, являются одновременно и общим, и частным, и картинкой в учебнике по Анатомии.
И, предположим, здесь у человека-сидящего закончилось пиво. Мало того, ему отчетливо показалось, что он не хочет больше пива. Допустим, что он встал и пошел, потому что ничто не мешало ему сделать это. В его распоряжении была неограниченная площадь, заполняемая нашей неограниченной, но все же приземленной фантазией. Он шел и думал о ценности своих поступков с точки зрения целенаправлености и безотносительности. И еще он не хотел бы, чтобы это осталось только мыслями. Он должен совершить что-либо грандиозное в своем исполнении, то есть то, что он раньше считал грандиозным, а сейчас безотносительным, так как теперь вся ценность любого поступка в достижении цели и затратах на это. Мораль завяла и высохла из-за своей непригодности. Человек решил лишить жизни себе подобного. "А почему бы и нет?" - думал он, проходя мимо какой-то витрины с дурацким хрусталем, - "Почему бы и не убить одного, ведь я спас намного больше?". Предположим, что он так подумал. Цель данного негениального плана была в том, чтобы доказать себе отсутствие угрызений совести после содеянного. Ведь не было же бешеного ликования после случая с автобусом, почему тогда должна быть скорбь после смерти постороннего? Он думал о том, с кого начать, потому что люди, следующие уголовному кодексу не воймут его тезисам, а ему хотелось жить настолько свободно, насколько позволяла неагрессивная окружающая среда. Чем менее существующего человека он уничтожит, тем более вероятно дальнейшее комфортное продолжение жизни. Может начать с алкаша, который поселился на его лестничной площадке и уже третью ночь орет: "Не нужен мне берег туре-ецкай, и Аф-фрика мне не нужна-а", потому что больше слов не знает? А днем он лежит и смердит. Ничего грандиозного в таком убийстве наш человек-идущий не находит. Это вроде того, как наступить в говно, уничтожив ровную и симметричную кучку. Скоро на подобных мудаков откроют охоту и подобные безотносительные поступки будет совершать каждый второй подонок. Запрет, он превращает комедию в фарс. А разве человек-идущий подонок? Нет, он всего-навсего сомневается в своей правоте. Любое сомнение требует своего разрешения. А жрать запретные яблоки - это всего-навсего онанизм опасностью. Это не то, совсем не то. Кого же убить? Все его существо стучало кулаком по столу так, что подпрыгивал графин с полупитьевой водой, и требовало эстетики. Можно убить красивую женщину. Но ни одна из них не умрет красиво, так как он хотел: тихонько ахнув и осев, сползши по стене. Они все визжат и корчат свои прекрасные голубоглазые лица. Хотя в этом тоже есть что-то эстетическое, но это надо понимать, к этому надо привыкнуть, этим надо проникнуться. И такое совершается далеко не безотносительно, а потому что это действительно мерзко, это совершается от усталости самоанализа. Ребенка и старика слишком легко и неинтересно. Быть геростратом без имени, который убил Кеннеди - нужно слишком много мозгов и времени на постройку гениальных планов. Нужно переходить на личности. Человек шел и перебирал в уме тех, кого убить было бы наиболее всего жалко. И как ему показалось, нашел. Появлению этой эврики он обрадовался и купил мороженое, не потому что хотел, а потому что как раз в это время проходил мимо ларька. Долее нужно было поразмышлять о способах. Способов масса, это понятно, но какой из них доставит наибольшее удовольствие и наименьшие затраты? И человек-идущий нашел то, что ему нужно. Куда он пошел дальше? К дому, который насчитывал десять этажей. Ему нужен был одиннадцатый, потому что он любил смотреть на город с крыши и часто это делал, сидя именно на этом доме. Стенки лифта, в котором он ехал, признавались в любви каким-то сашам, колям, машам и прочим несуществующим и абстрактным для читателя этих надписей личностям. Было тускло и сверху немного давило, как всегда в лифте. Еще немного скрипел механизм, который заставлял лифт двигаться по своей долбаной вертикали. Он медленно прошивал этажи с чудовищем в животе, исписанный изнутри, скрипел и по машинальной привычке выполнял свою работу, не задумываясь о том кого, вез, потому что не хотел, и потому что у него не было мозгов. В нем испокон века царапали похабщину и нехитрые признания в любви и в том, что Петька Коновалов - дурак и лох, в нем испокон века трахались, блевали и спали, в нем испражнялись и просто поднимались до нужного этажа, а он всегда был одинаково одномерен в своей мобильности и вертикально эрективен. Он всегда был приверженцем оси Z, и не знал никакой другой. Человек стоял на крыше дома номер девять, дома с грустным лифтом и захламленными балконами, дома обыкновенного в своей будничности и плановности, и просто рефлексировал, глядя в даль, расслабив зрачки и держа руки в карманах. В небе верещали стрижи, на соседней антенне орали галки, внизу вопили воробьи, но все равно вокруг было потрясающе тихо. Человек-стоящий ощутил это всей своей кожей, которая сейчас, почему-то стала главным индикатором его мироощущения. И, вняв этому, наш человек шагнул за ничтожный бортик, обрамляющий край жизни, не дающий упасть с крыши только пустым банкам из-под пива. Вряд ли наш человек-падающий сможет пожалеть о своем поступке, и мораль тут бессильна. Предположим, что так оно и было.