Аннотация: Стилизация в духе русской романтической псевдоготической прозы 1820-1830х годов.
"Тайна старого поместья"
Я повстречал Ревельского в гостиной г-жи Карамзиной. В юности мы с ним были дружны, но после пути наши разошлись, и до меня доходили только слухи о его успехах на дипломатическом поприще; говорили, что несколько лет он провел в Европе, выполняя тайные поручения государя.
Приемы Карамзиной собирали весь цвет образованного Петербурга, всех, сколько-нибудь известных и талантливых. Здесь никогда не играли в карты, разговор шел только на родном русском языке, и можно было дискутировать о любых литературных новинках, или послушать стихи и прозу в исполнении самих авторов. В тот вечер я приехал чуть позже обычного, и застал гостей за обсуждением необычной темы: они говорили о страшных и необыкновенных историях, коими так богато наше устное народное творчество. Услышав знакомый голос, я подошел ближе, и увидел подле хозяйки Ревельского, рассуждавшего о сходстве и различиях в фольклорной традиции Европы и России. Меня изумило, как мало изменился он за прошедшие годы, разве только на висках появилось немного седины, да черты лица стали чуть жестче. Завидев меня, он кивнул с улыбкой, будто мы расстались только вчера, и продолжил свой рассказ.
-- В Германии мне доводилось слышать истории о замученных девицах, и почти то же самое рассказывают наши крестьяне в Варшавской и Минской губерниях. Будто бы при возведении монастыря или замка одна стена всегда давала трещину, строители решили заручиться помощью нечистого духа и принесли в жертву девушку, замуровав ее в стену. С тех пор призрак ее в образе Белой дамы или Белой панны бродит по окрестностям, устрашая своим видом суеверных жителей.
Некоторым из присутствующих был знаком подобный сюжет, о чем они не преминули заявить, утверждая, впрочем, что логического объяснения тут не найти.
-- Между тем, я своими глазами видел нечто, служащее подтверждением подобных историй, -- продолжал Ревельский. -- Раз под Варшавой я проезжал мимо старого францисканского монастыря, непрерывные дожди размыли почву, и часть стены обрушилась. Когда стали разбирать завал, под камнями нашли женский скелет, мне его после показали монахи...
-- Полно, г-н Ревельский, поведайте нам что-нибудь не столь ужасное, -- мягко прервала его хозяйка.
-- Извольте, -- отозвался тот. -- Есть легенда о строительстве Ольшанского замка, что в Виленской губернии. Говорят, для его постройки требовалось столько денег, что местные крестьяне жили впроголодь, выплачивая своему князю подати. Но князь всего лишь выполнял капризы любимой дочери, пожелавшей иметь самый красивый замок в округе. И в один прекрасный день крестьяне прокляли княжну, которая в этот самый миг сидела за ткацким станком. Потолок в ее покоях рухнул, а тела потом так и не нашли. И с тех пор в коридорах и комнатах раздается стук ткацкого станка, за которым продолжает ткать прСклятая княжна.
Гости одобрили очередной предмет беседы и с воодушевлением принялись обсуждать разные таинственные звуки, о которых повествуют предания: звон колоколов, сгинувших вместе с колокольней, ржание лошадей, лязг цепей и тому подобные слуховые иллюзии. Я заметил, что Ревельский больше не принимает участия в разговоре, чуть принужденно улыбаясь и ограничиваясь односложными ответами, на лицо его будто упала скорбная тень. Спустя немного времени он распрощался с хозяйкой, и вышел.
Признаюсь, тщательно скрываемая тревога в глазах давнишнего друга меня взволновала; захотелось возобновить наше прежнее знакомство, и узнать, в чем же дело. Я последовал за ним, и нагнал уже на улице, когда тот садился в наемный экипаж. Завидев меня, он смутился, но потом лицо его прояснилось.
-- Пожалуй, тебя мне сам Бог послал, -- сказал Ревельский. -- Чувствую, сегодня мне не удастся избежать мрачных мыслей, но общество друга юности располагает к успокоению. Будь моим гостем этим вечером.
-- Почту за честь, -- ответил я, садясь в экипаж вслед за Ревельским.
Как я ранее слышал, мой друг квартировал в частном особняке на Мойке. Впрочем, ясно, что бывая в Петербурге лишь наездами, трудно содержать комнаты в порядке, и многого я не ожидал. Но квартира его оказалась довольно уютной, хоть и требовала женской руки. Высокий, облицованный белыми изразцами камин в библиотеке был вычищен и уже заполнен дровами, осталось только разжечь его, чтобы разогнать осеннюю сырость. Предложив мне превосходного бордо, Ревельский устроился в старом вольтеровском кресле, я сел напротив, сколько-то времени мы молча наслаждались терпкой изысканностью вина, а я украдкой разглядывал моего друга. Плясавшие в камине языки пламени освещали его лицо, безжалостно подчеркивая скорбные складки у губ и нахмуренные брови; глаза, прежде сиявшие живостью, теперь выражали лишь тоску и усталость.
Пользуясь правом некогда соединявшей нас близкой дружбы, я не стал церемониться, и прямо спросил:
-- Что с тобою приключилось?
-- Сам не знаю, -- тихо ответил он. -- Пожалуй, я стал героем одной из тех историй, что с таким интересом обсуждали гости г-жи Карамзиной.
Снова наполнив наши бокалы благородным рубиновым напитком, Ревельский начал свой рассказ.
-- Как тебе известно, по долгу службы мне приходится часто путешествовать, как по Европе, так и по нашим губерниям. Около года назад я направлялся в Варшаву, и путь мой лежал через белорусское Полесье. Не знаю, доводилось ли тебе там бывать, но места те довольно унылы, особенно осенью и ранней весной. Однообразные плоские равнины, изредка поросшие темными ельниками, мелкие ручьи и речушки, сливающиеся в непролазные болота, и редкие хутора. Многодневный дождь совсем размыл дорогу, и чтобы карета не увязла в болотистой почве, я решил заночевать в первом же трактире, что попадется мне на пути. Но мест там вовсе не оказалось, и трактирщик, распознав во мне дворянина, предложил воспользоваться гостеприимством графа N-ского, чья усадьба располагалась неподалеку. Так я и поступил.
Усадьба находилась в упадке, как и многие виденные мною в тех краях поместья, принадлежавшие древним, но давно обедневшим дворянским родам. Высокие каменные столбы, на которых держались кованные въездные ворота, совсем покосились и покрылись мхом, а распахнутые створки ворот вросли в землю. Широкая подъездная аллея, прежде обрамленная стройными рядами кленов и тополей, теперь была завалена сломанными ветками и рухнувшими деревьями, так что мне даже пришлось оставить карету у ворот, и вместе с кучером с осторожностью пробираться к дому пешком.
Сам дом производил не менее печальное впечатление: потемневшая штукатурка местами отвалилась со стен, из-под нее проглядывали камень и кирпичи, высокие стрельчатые окна прятались за глухими ставнями, изящные колонны с капителями поросли мхом от постоянной сырости, а причудливые медные водосточные трубы в виде химер и драконьих голов совсем позеленели от старости. Взойдя по выщербленным мраморным ступеням на широкое крыльцо, я постучал в почерневшую дубовую дверь, на которой еще сохранились остатки искусной резьбы, уже сожалея о своем решении не оставаться в трактире.
Но здешний хозяин некогда прекрасного дома оказался весьма приятным в обращении человеком, и совершенно развеял мое первое впечатление об этих местах. Он принадлежал к побочной ветви древнего польского королевского рода, и хотя мы прежде не встречались, у нас нашлись общие знакомые в варшавских аристократических салонах. Граф N-ский был много старше меня, но семьей, то бишь женой и детьми, не обзавелся, полагаю, потому что не смог бы обеспечить им жизни, достойной такого славного имени. Обстановка в усадьбе оказалась старомодной, но величественной, и сохранилась много лучше, чем я предположил, увидев дом снаружи. Еда и вино, предложенные гостеприимным хозяином, также были выше всяческих похвал; полагаю, он был рад принять столичного гостя, и узнать последние светские сплетни. В свой черед, граф развлекал меня до странности мрачными местными легендами: о разбойниках, схоронивших в лесной пещере большой клад и похищенную девицу, за которыми они не смогли вернуться по причине заключения под стражу и казни, после чего скончавшаяся от голода и холода девица превратилась в хранительницу проклятых сокровищ, об ушедшем в болотную топь костеле со всеми прихожанами и епископом, и прочими крестьянскими небылицами. Я рассчитывал выехать засветло, посему после ужина заранее попрощался с графом, и отправился спать; признаюсь, вина было выпито немало, и я не помню, как добрался до отведенной мне комнаты.
Посреди ночи я проснулся, в недоумении, что же меня разбудило. В комнате было прохладно, и хмель мой прошел, после я некоторое время лежал, тщетно пытаясь снова заснуть. Но этого никак не удавалось, обычные для подобных старых домов скрипы, шорохи и прочие непонятные звуки вызывали в памяти давешние жуткие сказки. Вдруг послышался отчетливый, пусть и очень тихий, женский плач. Мне подумалось, что это одна из служанок, но плач все не унимался; я встал с кровати, накинул шлафрок, и подошел к двери, намереваясь выглянуть в коридор. Вдруг дверь распахнулась, и в мою спальню проскользнула молодая девушка. В лунном сиянии, освещавшем комнату, девица казалась хрупкой и бледной, длинные черные волосы в беспорядке раскинулись по плечам, глаза горели лихорадочным огнем. Она схватила меня за руку, тонкие пальцы были совсем ледяными.
-- Спасите меня, -- жарко зашептала она, -- помогите мне уехать, пока еще не поздно...
Из сбивчивого рассказа я понял, что граф N-ский, ее дальний родственник, выступал в роли опекуна, и хотел завладеть наследством девушки, поскольку сам полностью разорился. История была слишком невероятной, и я предположил, что моя ночная гостья прочитала слишком много романов г-жи Радклиф, и теперь страдает от собственного болезненного воображения. Помилуйте, как в наше просвещенное время могли бы происходить подобные вещи? Постаравшись ее успокоить, я предложил даме вернуться к себе, и поговорить со мной завтра, когда она сможет рассуждать здраво. В глазах ее блеснули слезы, печально покачав головой, она отпустила мою руку, и исчезла за дверью.
Проснувшись утром, я вспомнил о ночном визите, но когда девушка не появилась, счел его не более чем сном. Поскольку с графом я попрощался еще с вечера, то не стал задерживаться и отправился в путь, благо, погода немного улучшилась.
Спустя полгода я снова оказался в этих местах, возвращаясь в Петербург. Решив заглянуть в поместье графа N-ского, я велел кучеру свернуть с тракта на дорогу, ведущую в имение. Добравшись до ворот, я с удивлением и ужасом обозревал открывшуюся моему взору картину. Полагаю, в усадьбе случился пожар, и она выгорела почти дотла, крыша провалилась внутрь, в почерневших стенах зияли провалы разбитых окон. Никаких признаков жизни видно не было. Я решил остановиться в ближайшем трактире, и разузнать, что же тут случилось. Трактирщик оказался разговорчивым малым, и охотно поведал, как зимой от выскочившего из печи уголька вспыхнул огонь на усадебной кухне, а поскольку слуг в имении почти не было, пожар потушить вовремя не сумели. По счастью, всем обитателям поместья удалось спастись.
-- А что сталось с графом N-ским? -- поинтересовался я.
-- Он почти тотчас уехал, сказывают, теперь в Варшаве обретается, -- ответил трактирщик.
-- А его племянница? Та дальняя родственница, у которой он был опекуном?
-- Помилуйте, пан, какая родственница, кроме самого графа да пары слуг в имении никто и не жил. И то сказать, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Усадьба-то сгорела, а вскорости граф наследство получил изрядное, почему и в Варшаву уехал. Теперь, глядишь, на знатной панночке какой женится...
Дальнейшие расспросы ни к чему не привели, трактирщик отрицал самую возможность существования таинственной графской подопечной. Я продолжил свой путь в Петербург, но случай этот не шел у меня из головы. Допускаю, что та ночная встреча мне приснилась, а пожар и графское наследство -- всего лишь случайное стечение обстоятельств. Но если это был не сон, если девушке действительно угрожала опасность, и я мог ее спасти, но не сделал этого? Опасаюсь, мне никогда этого не выяснить, но до самой смерти не смогу я забыть того умоляющего шепота и своего безрассудного отказа.
Ревельский тяжко вздохнул, и снова наполнил свой бокал. Я был в замешательстве, поскольку на ум не приходило ничего, способного развеять его сомнения. История и впрямь оказалась загадочной. Мы еще немного беседовали, но я чувствовал, что мой друг уже тяготится своей откровенностью, мне сделалось неловко, и я скоро откланялся. Больше мы не виделись. Вскоре я узнал, что он вернулся в Европу, а через несколько лет до меня дошло известие о его трагической кончине от внезапной болезни. Но зная глубочайшую порядочность Ревельского, я полагаю, что смерть его приключилась от сердечной тоски и невозможности разгадать тайну старого поместья.