Патеев Тимур Камилевич : другие произведения.

Илия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Итак, полагаю, время пришло. С радостью представляю вам, потенциальным читателям, первый роман дилогии "Рим и Византий". Альтернативная история со смещенным фокусом (центром) восприятия. Представьте себе мир, в котором человечество пошло по иному пути развития. Это случилось примерно две тысячи лет назад. Точнее сказать будет трудно, ведь подсчет времени мало кем ведется, лишь условно, так же, как это было принято во времена римской империи. В те далекие времена произошло нечто странное, таинственное и пугающее, в результате чего Евангелие, "Благая весть" было проповедано "во всех уголках Вселенной". Никто не скармливал христиан львам, не было никаких волнений и возмущений по всей римской империи, люди просто каким-то чудом приняли новое учение целиком и сразу. Всюду, куда бы не пришли апостолы, люди внимательно слушали их и принимали благовест с легким сердцем, пока те, как утверждает писание, не удалились из мира при таинственных обстоятельствах. Что послужило тому причиной? Божественное вмешательство, вера и духовная мощь апостолов? Или природа сего явления совершенно иная? Достаточно правок, все-таки пора "вывести произведение в свет", хотя, разумеется, оно и по сей день остается в процессе шлифовки и доработки, а так же обдумывании и включении сюжетных мостиков ко второму роману дилогии. Не судите строго и получите удовольствие от прочтения.
   Илия.
  
  От автора.
  
  Прежде всего хотелось бы предупредить вас, будущих читателей, что перед вами находится не совсем обычный роман. В чем же его необычность? Что ж, это вполне резонный вопрос чтобы попытаться на него ответить. Честно говоря, сделать бы мне это хотелось основным приемом, примененным в самом романе. Это первая для меня работа со "смещенным центром восприятия". Если обозначить этот термин более конкретно, то у нас получится очень короткое замечание: правды нигде нет. Хотя, впрочем, если задуматься... Но речь не об этом. Речь о том, что куда бы не обратился ваш взор, в мире Рима и Византия нигде нет истины, казалось бы, наверное она обитает где-то еще? Но нет ее и в других землях. Неужели под землей? Как знать, как знать, хотя, ничего хорошего "из-под земли" никогда не приходило. На небе? Тоже весьма спорный вопрос, ведь именно оттуда... хотя, это уже другая история.
  Правда, когда вы пытаетесь на ней сфокусироваться, теряется, расплывается, ускользает, "фокус" смещается, вроде бы можно попытаться его ухватить, но все слишком зыбко. Впрочем, это только мое мнение и вы, быть может, увидите все в другом свете, чего я вам искренне и желаю.
  Далее хотелось бы отметить, что некоторые идеи, высказанные на страницах этого романа могут показаться оскорбительными для людей придерживающихся тех или иных убеждений, но уверяю вас, господа, автор не ставил себе задачу оскорбить кого-либо. Мне претит сама подобная мысль, так что, как говорится, "все совпадения исключительно случайны", честно.
  Мир, описанный в "Илие" выдуман мной, но лишь отчасти. Думаю, вы без труда сможете отыскать в нем отголоски нашего, реального мира. Отчасти, во многом роман это исторический, впрочем, настолько же, насколько и фантастический. Бывают ведь истории основанные на реальных событиях? Так вот, здесь у нас несколько иная ситуация, вполне реальная история, основанная на вымышленном сюжете. Нечто среднее между границами двух миров.
  
  Зачин
  
   Представьте себе мир, в котором человечество пошло по иному пути развития. Это случилось примерно две тысячи лет назад. Точнее сказать будет трудно, ведь подсчет времени мало кем ведется, лишь условно, так же, как это было принято во времена римской империи.
   В те далекие времена произошло нечто странное, таинственное и пугающее, в результате чего Евангелие, "Благая весть" было проповедано "во всех уголках Вселенной". Никто не скармливал христиан львам, не было никаких волнений и возмущений по всей римской империи, люди просто каким-то чудом приняли новое учение целиком и сразу. Всюду, куда бы не пришли апостолы, люди внимательно слушали их и принимали благовест с легким сердцем, пока те, как утверждает писание, не удалились из мира при таинственных обстоятельствах.
   Что послужило тому причиной? Божественное вмешательство, вера и духовная мощь апостолов? Или природа сего явления совершенно иная?
   На секунду представьте себе мир, в котором не состоялось легендарных соборов, где был утвержден "символ веры". Жители империи называют себя учениками Господа, не осеняют себя крестным знамением и не носят крестов. Подумайте о мире, не знающем медицины и какой-либо другой науки, кроме Богословия, правда, в нем по понятным причинам отсутствует раздел апологетики. Как вы думаете, что бы случилось с людьми, последовавшими по так называемому "духовному пути"? Интересно ли вам узнать, что такое Церковь для людей, не видевших власти кроме как от Бога, где кесарю было отдано сполна, так, что больше не потребовалось? И как живут не принявшие истину, исшедшую от Незримого Утешителя, за пределами империи, которая не познает тлена.
   Как поведет себя "тело Христово", не разделившись на части, ведь по всей империи, а значит и по всей земле больше нет никаких конфессий, этих теней, которые государство отбрасывало на истинную веру! Все они упразднены в угоду высшей цели, искуплению и покаянию. Нет, общество не пало, не остановилось в развитии, теперь оно управляется двумя неделимыми крылами церкви Рима и Византия. Жизнь продолжается и империя живет водительством мистического Облака, духа и Незримого Утешителя. Люди позабыли историю, ныне мало кто задает лишние вопросы, да и к чему это, когда Царство Божие, как говорят Пастухи, наступило и теперь каждому ссудится по делам его здесь, при земной жизни.
   Что-то в этом мире пошло не так и многие это чувствуют. Нечто в мире раскачивает равновесие сил, до этого пребывавших в литургическом балансе. Ветер, дующий со стороны Гроба Господня становится слишком переменчивым и несет в себе горький привкус пепла...
   Может быть в это получится разобраться у Илии, верного и благонадежного раба, силою провиденья посланного к Святому старцу в помощники. Вместе им предстоит совершить длительное путешествие в глубину диких лесов, через земли эллинов и прочих народов, населяющих империю а заодно узнать их быт и нравы.
   Божьей милостью старец и его юный слуга направлены в далекие лесные земли, куда, как рассказывают, мало кому удавалось дойти и слава о тех местах идет дурная. Они идут чтобы силой молитвы и святого слова попытаться исцелить местного Пастуха, а заодно узнать, что за таинственная сила пытается выйти на связь со Святыми... Впрочем, может статься, их ведет туда нечто иное?
   Силы, дремавшие до этого момента, кажется, пробуждаются, и на Царство Небесное движется несметное воинство, а в это же время, где-то посреди песков и обветренных пустынь, среди разрушенных идолов, возле великого камня открывает глаза Он, тот, от чьего имени сотрясутся стены неприступных Рима и Византия и древние устои будут попраны...
  
  
   Часть первая.
  
   Наверное, меня трудно назвать добропорядочным последователем Господа. Он учил, что следует молиться непрерывно и непрестанно бороться со своими недостатками. Мне же зачастую интересны мирские вещи, духовный отец говорит, что это в силу возраста и неразумения, а еще что вся эта блажь лечиться молитвой и святым причащением. Да я и не спорю, каждую неделю преломляю хлеб и пью вино со своими братьями, такими же как я, последователями Господа. Только вопросов от этого меньше не становится.
   Господь говорил, "будьте как дети", Святые же добавляют "блаженны неведующие". Что поделать, видать сатана крепко пустил в меня свои корни и простым преломлением хлеба его уже не вытравить. Поначалу, лет семь назад, когда меня впервые посетили подобные мысли, я дико перепугался и побежал к своей плотской матери. К тому моменту я уже был в том возрасте, когда родителей следовало "оставить" во имя Единого Духовного Отца и руководства Духа Святого и они были мне "как братья". Но нас матерью по-прежнему связывала крепкая духовная связь, которую она считала грехом и об избавлении от которого молилась денно и нощно. Тем не менее, в те годы я еще мог прийти к ней и поделиться самым сокровенным не рискуя что это выйдет за пределы ее жилища. Мама сказала, что поскольку теперь мне уже много лет и я, следуя положениям Церкви не считаюсь безгрешным, в меня вселился сатана и таким образом он испытывает мою веру.
   "Будь бдителен, брат мой", - говорила мама, - "молись и проси об искуплении своих грехов, или князь бесовской овладеет тобой окончательно". Когда она говорила это, по ее худым, впалым щекам катились мелкие бисеринки слез, мама прятала глаза и поправляла свой старый платок.
   Я просил своего Пастуха, чтобы он изгнал из меня беса, но тот лишь отстранился, видать, не было на то одобрения Святого Духа. "Бди и молись", сказал мой Пастух. Собственно, этим я и занимаюсь уже много лет, но не только этим. Мысли мои, подчас, заняты совершенно греховными думами, как то: отчего солнце восходит на Востоке а заходит на Западе, или, к примеру, вот еще, отчего днем звезд не видать, а ночью мерцающими огоньками усыпан весь небосвод?
   Во времена Господа, когда он ходил по земле и учил среди книжников и фарисеев, некоторые из эллинов считали, будто над головой у нас вовсе не твердь. Сейчас, конечно, не те времена, чтобы задаваться подобными вопросами. Верно Святые запретили нам думать о глупостях, "истина в неведении", "знать надо только Царствие, что не от мира сего, но от мира другого".
   Но я, все же, думаю, что это крайне важный вопрос и следует подходить весьма обстоятельно к его изучению. Отчего небо полно звезд? Святые рассуждали об этом в начальные времена и пришли к выводу, что "так порешил Господь". В сущности, этим ответом, в конечном итоге, исчерпывается любой вопрос, но меня он не устраивает.
   Я долго сопротивлялся мысли "а почему он так порешил", гнал его из своей головы пока это было возможным, но когда мука стала непереносимой я поддался искушению и среди одной из холодных бессонных ночей принялся рассуждать на эту тему. Я живу на развалинах древнего римского театра. Здесь, помимо меня делит пищу и кров еще около сорока братьев, у нас есть свой Пастух, и на нем, как говорят многие, запечатлена Святая Благодать.
   Вот, кстати, еще один интересный вопрос, который мучает меня по сей день: почему развалины римских строений все никак не рухнут? Обветшали, осыпались, но стоят. Некогда помпезные храмы их срамным богам возвышаются, продуваемые всеми ветрами, в их разграбленных временем помещениях гуляют холодные сквозняки, крыши их худы, но они до сих пор, вот уже третью тысячу лет дают пристанище последователям Господа. Сменились поколения, а мир нисколько не изменился. Конечно, можно отнести это к чуду, промыслу и не думать об этом, но разве вам не кажется, что у всякой вещи есть свой срок?
   Потому и не могу сказать, будто я "верный и добропорядочный". Бесовские мысли основательно засевшие в моей голове не дают мне покоя и терзают греховную душу, ослабляя дух. Вера моя слабеет день ото дня и я не знаю чем могу искупить свой грех. Остается надеяться лишь на чудо и уповать на Господа.
   Сегодня год две тысячи четырнадцатый от рождества Спасителя, третий день месяца августа и я, недостойный раб божий Илия в подобных размышлениях спускаюсь к центру форума на общую проповедь Пастуха.
   Выступы на ступенях отполированы тысячами кожаных сандалий, ступавших по ним за все прошедшие времена. Это строение помнит власть пестрых языческих сил, когда окрестные леса населяли феи и сатиры а в морях и океане жили неведомые боги. Откуда я об этом знаю? Об этом можно прочесть в тех немногих книгах, которые не были сожжены во времена окончательного принятия Благой Вести всеми людьми вселенной. Всего в мире осталось четыре библиотеки, одна из них, самая большая, на двести фолиантов, находится на развалинах древней Александрийской Библиотеки, которую, по преданию, от скверны очистил сам Святой Дух, явившись с небес. То были великие времена, как сказывают благовествующие, и величие их заключалось в окончательном очищении от скверны, как плесень проникшей во все сферы человеческой жизни. Великий утешитель, нисшедший с неба и пребывающий в мире незримо по сию пору сам выбрал, какие книги оставить. Не мне судить, но скорее всего одобрены были самые безобидные, не способные нанести духовного вреда.
   Хмурое утро встречает нас на небольшой округлой площади. Камень под ногами испещрен трещинами, из них лезет молодая трава. Небо затянуто тучами, должно быть, к дождю, как бог подаст. Братья уже собрались, стоят угрюмые и не выспавшиеся в предвкушении спасительного слова. Пастух всегда опаздывает на утреннюю проповедь, должно быть до последнего молится о прощении грехов, своих и наших. Он, надо заметить, хороший человек, любящий нас, хоть иногда бывает строг, но это не беда, плоть слаба, но дух силен. Через телесные наказания приходит понимание и крепнет дух, а в крепости его заключается спасение для души.
   Не зря Пастухам отпущено больше, нежели простым смертным. Мы что трава, сегодня растем и колышемся, а завтра пожухли и увяли, вернувшись в землю. Пастухи из другого теста, их сердца горят огнем истинной любви и веры, чтобы вести и наставлять нас на повседневный подвиг. Так было не всегда, но только после сошествия Святого Духа, утешителя страждущих. До того все люди были равны, пока бог не разделил их по справедливости, воздав каждому по заслугам. С тех пор мы живем в Царствии Божием на земле, оно приблизилось к нам и некоторые даже способны его узреть. Рассказывают, будто раньше, в древние времена пророки тоже жили дольше обычных людей, некоторые до восьмиста лет. Разумеется, такого теперь не встретишь в наши времена, да и зачем, если человек успевает покаяться за отпущенный ему срок? Дольше живешь - больше грешишь, а это от лукавого.
   Все проблемы только от моего неверия, говорит Пастух, но иногда мне не хочется ему верить. Я хочу изучать предметы, как это делали грешники, не имевшие Благодати. Ах, если бы это было возможно в наши прекрасные дни! Почему Святой Дух в милости своей запретил изучать сущность предметов? Почему отрезал нам путь познания, ведь человек столь многого мог бы добиться на этом поприще. К примеру, не потребовалось бы прибегать к помощи Святых по мелочам, тем самым не отвлекая их от молитв за Мир, решая тот или иной вопрос самостоятельно. Лечить живот и пускать кровь за ухом теперь опасно, этим занимается сатана, и взявшись врачевать страждущего кроме как с помощью молитвы легко ступить на тропу, с которой уже не будет возврата.
   Небольшой участок хмурого неба осветился теплым золотым светом. Братья подняли свои головы на которые накинуты капюшоны и принялись впитывать солнечный свет, если сегодня Господь не пошлет им пищи, полученных от света сил должно хватить до следующего дня, усмиряя свои чувства с помощью молитвы.
   Пожалуй, это одно из главных чудес, ниспосланных нам сокрытым Утешителем, теперь Господь питает наши тела не только с помощью пищи. После сошествия Святого Духа стало возможным притягивать солнечный свет, он стал как бы осязаем, его потоки ощущались как легкие сквозняки, которые можно притягивать силой мысли. Безусловно, невозможно прожить питаясь одним лишь солнечным светом, он скорее предназначен для поддержания уже после того, как человек принял какую-то тварную еду.
   - Брат Илья! - один из мужчин отделился от обшей толпы и направился ко мне на встречу. Он обнял меня и поцеловал в обе щеки, затем огладил бороду и спросил, - как твои дела?
   - Жив Господь среди нас, - ответил я, принимая его заботу. - Покуда терпит мои грехи, как твое здоровье, Никодим?
   Немолодой уже мужчина с глубокой проседью в волосах и на бороде вздохнул, явно с усилием, и улыбнулся:
   - Все хорошо, еще один день прожил, чему и радуюсь.
   - Ты к Святому еще не ходил?
   - А ты не слышал? - удивился Никодим. - Святой сам прибудет в нашу скромную обитель.
   - Не может быть, уж не по твою ли душу?
   - Что ты, - махнул рукой мужчина, - кто я, ничтожный раб. Говорят, Господь подвизал его на какую-то миссию и путь его пролегает через эти места. А заглянет он лишь для того, чтобы ответить на наши мольбы.
   - Это было бы здорово! - заверил я Никодима. - Представляешь, если он исцелит тебя от недуга?
   - Это было бы просто чудесно, - улыбнулся мужчина, и только сейчас я заметил нездоровый румянец у него на щеках. - Но за что мне такая благодать? Жизнь моя есть один сплошной грех, - вздохнул он.
   - На то Господь и учил нас прощать, что сам милосерд и прощает до семижды семи раз каждому.
   - Боюсь, молодой человек, мои семьдесят семь раз давно истекли, - огорченно заявил Никодим, похлопав меня по плечу, затем добавил, - но у тебя все еще впереди!
  
   Пастух вышел к нам спустя полчаса после того, как все собрались на площади старинного театра. Глава нашей общины был человеком крупным, но не толстым. Да, он был полноват, но его крепкие руки, покрытые лабиринтами выступающих вен, напоминали о временах, когда ему приходилось самому тягать плуг. Пастух познал все тяготы и лишения обычной грешной души. Рассказывали, будто он много лет подряд трудился где-то на римских фермах, надеясь скопить средства для путешествия к святой земле, но Истина открылась ему раньше, прямо во время работы. Рабы, окружавшие его, приняли его благовествование и тотчас донесли местному Пастуху. Сразу же после этого новоиспеченный евангелист был направлен к епископу, дабы тот проверил, от Духа ли его новые способности, или от сатаны. Затем наш Пастух учился наставлять свое стадо, как учил Господь во все поколения, и руководить жизнью общины.
   Волею судьбы наша община оказалась мужской, сестры не спасались вместе с нами, о чем непрестанно молил бога Афанаил, глава нашей общины. Пастух не переносил женский пол, считая его вместилищем греха, и призывал устоять от соблазна, отняв от себя какой-либо член.
   Мне всегда казалось, что отец Афанаил напоминает Зевса, древнего забытого бога, чьи статуи так и валяются нетронутыми, если не считать плюща, обвившего их. Те же слегка кудрявые седые волосы, аккуратная борода, мощные руки, которыми, должно быть, так легко швырять языческие молнии. Пастуху не доставало только тоги, чтобы сравниться с древним потомком Кроноса.
   - Дивен бог! - высокопарно произнес Афанаил, торжественно вознося руки к небу. - Да продлятся дни царствия его, да снизойдет с небес благодать Духа Святого!
   - Осанна, - воскликнул кто-то из братьев, потрясая кулаком.
   - Аминь, - выкрикнули сразу несколько мужчин.
   - Проявим ревность в Духе! - нравоучительно и как-то вкрадчиво сказал Пастух. - Бдите и молитесь, ибо близок час суда, хоть и не известно о времени том. Братья, услышавшие благую весть, я, недостойный раб Афанаил, обращаюсь сегодня к вам не с привычной проповедью, какую вы привыкли получать от меня каждый день на протяжении многих лет. Сегодня особый день, отмеченный свыше.
   С этими словами Пастух поправил свой серый плащ, который был сшит из более плотной ткани, чем у остальных братьев. Широкий капюшон этого плаща скрывал лопатки, кончик его почти доставал до кожаного пояса Афанаила.
   - В сей час нас осветил своим присутствием ярчайший из ликов, скромнейший из божьих угодников, Святой отец Григорий. - Сказав это, Пастух отошел в сторону, давая место старцу, с трудом взошедшему на древнюю сцену, помнящую трагедии Гомера.
   Старец прокашлялся и, опершись на посох, едва заметно махнул рукой:
   - Будет тебе, милый. - Светлые глаза старика, сокрытые под густыми белоснежными бровями, смотрели в пол, скрываясь от возможного встречного взгляда. - Человека грешней меня надо еще поискать.
   Возникшую тишину на секунду прервали возгласы братьев, почтительно расступившихся перед Святым. Но вот старец воздел руку и попросил тишины. Крики тут же прекратились, стало слышно, как шумят деревья за каменными стенами амфитеатра.
   - Прошу вас, любимые, - произнес старец тихим певучим голосом, - послушайте, я не отниму много вашего времени.
   Выждав с минуту, пока все успокоятся и не воззрят на него тихо и благоговейно, будучи готовыми внимать его речам, Святой продолжил:
   - Одному из вас предписано оставить сегодня стадо ваше и Пастуха вашего возлюбленного, ибо Святой дух говорил ко мне, и я слышал, - затем он прошептал совсем тихо, - Да сбудется реченное.
   - Кто же это, Святой отец? - раболепно осведомился Афанаил.
   - Да снизойдет на него Незримый Утешитель и да явит он себя сам! - провозгласил Григорий.
   Меня охватило невидимое воздушное чувство, словно сквозь тело прошел искрящийся, наполненный мельчайшими молниями ветер. Нечто похожее я испытывал, когда получал недостающую еду от солнечного света, только тогда по ощущениям я чувствовал, что меня наполняют чем-то нематериальным, но будоражащим, а теперь... теперь описать это было очень трудно. Приятный добрый шквал снизошел на меня сверху, хотя, конечно, правильнее было бы сказать, что сразу со всех сторон, главная из которых была "верхом". Чувство радости и духовного счастия и пробуждения наполнило мою грудь, словно я получил отпущение сразу множество грехов, или, должно быть, подобное чувствовали люди, из которых изошел бес. Мои руки непроизвольно сомкнулись у груди, одна ладонь прилегла к другой, образуя подобие лодочки. Братья, стоящие рядом со мной с радостным испугом отходили от меня и тыкали пальцами в нарастающее сияние.
   Правая нога сделала шаг в сторону сцены. Я не давал команды своим членам, они делали это самостоятельно, точнее, по чьей-то неизъяснимой воле. Своим естеством я ощущал, что все происходящее сейчас правильно, неимоверно правильно, это единственное, в чем можно быть уверенным абсолютно и безоговорочно. Ветер и присутствие утешающего величия во мне на миг затмили мой взор, и я подумал, будто лечу над полом, а не ступаю босыми ногами по твердым шероховатым камням.
   - Брат Илия? - удивился Пастух, расставляя свои длинные руки для отеческого объятья. Трудно было понять рад он, или скорее больше удивлен, ведь явно "не по делам отмерена чаша сия", но "судом от мира другого".
   - Отец Афанаил, - с небывалой легкостью произнес я, приобнимая своего духовного лидера.
   - Се есть свидетельство господне! - торжественно заверил Святой всех присутствующих.
   Волна эйфории пошла на спад, мир больше не был чист и светел, уже проглядывали хмурые небритые лица моих братьев, обветшалые остатки форума и заросли деревьев за его пределами.
   Я всеми средствами удержать это мгновение как можно дольше, беспомощно цепляясь за каждый его отрезок, не желая отпускать то прекрасное, что еще миг назад наполняло мою душу. Будь моя воля, я бы вцепился в это чувство мертвой хваткой и пребывал бы в нем до скончания века, забыв молитвы и прочую жизнь. Боже, что я опять говорю, какие страшные мысли!
   - Когда вы пожелаете отправиться? - учтиво спросил Афанаил у старца.
   - Мы отправимся тотчас же, - ответил Григорий, снова сгорбившись.
   - Святой отец, - память о священном трепете, наполнявшем меня была еще жива, и в порыве чувств я бросился на колени и ухватился за жилистые ноги старца. - Помилуйте! Разрешите говорить к вам!
   - Что ты! - встрепенулся старик, схватив меня за плечи и поднимая с колен. - Ну-ка быстро поднимайся, Господь с тобой, разве так можно? Кто я, чтобы падать передо мной на колени?
   Искренне не понимая, кто же достоин почтения, как если не сам Святой Григорий, я решил передать ему просьбу своего брата.
   - Святой отец, один из наших братьев весьма нуждается, прошу вас, прийдите и возложите на него свои руки!
   - Да как ты смеешь! - взревел Пастух, уже замахнувшись рукой для увесистой оплеухи в мою честь. Я зажмурился, ожидая хлесткого удара, но тонкая иссохшая рука старика перехватила широкую ладонь Афанаила.
   - Бог с тобой, - возразил старец, не выпуская руки, - не они для тебя, но ты для них, как их судишь, так и тебе судится.
   - Но разве не для этого я преставлен к стаду сему? - от удивления у Пастуха, ставшего еще больше похожим на Зевса, округлились глаза.
   - Для того ли идет пастух по долине возле стада, чтобы сохранить его от волка или попадания в яму, или чтобы только палкой охаживать несмышленую овцу? - любящим голосом вопросил старец, и Афанаил расплакался.
   - Прости меня, отец мой! - Пастух рухнул на колени, хотя обычно преклонял их довольно чинно, стараясь не уронить положенного ему высокого достоинства.
   - Что ты у меня просишь прощения? - искренне удивился Святой. - Не у меня проси его, но у брата своего.
   - Прости меня, Илия! - уже более сдержанно произнес Пастух, я лишь кивнул, бог простит, кто я такой, чтобы судить этого человека.
   - Вот и славно! - улыбнулся старец. - Где нуждающийся, пусть подойдет сюда, я возложу на него руки.
   Никодим робко вышел из толпы, подталкиваемый своими братьями. Он боялся приблизится к Святому даже на шаг. Сжавшись и пряча глаза, мой брат попятился куда-то в сторону. Старец сам подошел к нему, возложил руки на плечи и тряхнул нуждающегося, словно пытаясь пробудить ото сна.
   - Очнись, брат, ибо нет в тебе благодати! - строго сказал старец. - Оттого и нуждаешься, что оставил веру.
   Никодим затрясся от страха, он всегда был довольно скромным человеком, хоть и плохим последователем Господа, если верить нашему Пастуху. Мой брат затрясся пуще прежнего, теперь его трясло уже всего. Святой старец переложил руки ему на шею, приблизил его к себе и плюнул ему в глаза. На небесах раздался гром, отчего сразу несколько братьев пригнулись, ожидая гнева божьего.
   - Открой глаза, Никодим, иди и не греши более. Оставил тебя твой недуг, - произнес Григорий с тяжестью в голосе.
   Мой брат развернулся и поплелся обратно на свое место, неловко переставляя ноги. Глаза Никодима остекленели, взгляд был совершенно отсутствующим, на лице лежала тень какой-то нездешней отрешенности.
   Афанаил призвал возблагодарить бога и помолиться. Старец отошел в сторону и присел на каменную ступень. Он тяжело дышал, его плечи опустились, словно он взвалил на себя гранитную плиту. На протяжении всей проповеди Пастуха я то и дело поглядывал на Святого, словно опасаясь, что он растворится в воздухе. Никодим улыбался и только повторял за другими "осанна" и "аминь".
   Когда Пастух закончил проповедь и раздал братьям задания на день, я уже был готов ко всему. В частности и к тому, что меня накажут за неслыханную дерзость. Мысль о том, что старец заберет меня с собой, не давала покоя, но и согревала. Если честно, я не знаю что там, за пределами нашей общины. Каждый день я просыпаюсь и по пути к амфитеатру вижу петляющую между деревьев дорогу, уходящую к линии горизонта. Где-то на севере видны огни соседней общины, в которую, как рассказывают, тоже не принимают женщин. На этом мои скудные познания в географии и заканчиваются, несмотря на нешуточный интерес к забытым наукам.
   - Брат Илия, - Пастух поманил меня пальцем, - подойди сюда.
   Интонация его голоса изменилась, в ней появились нотки уважения, но жесты выдавали его с головой, он по-прежнему считал меня одним из рабов, недостойных приблизившегося Царствия.
   - Старец изъявил свою волю, и я не в праве ей противиться, хотя, на мой взгляд, ты не достоин той чести, что выпала на твою грешную голову.
   - Полностью согласен с вами, достопочтенный, - я смиренно поклонился своему покровителю.
   - Ты должен знать, что будь на то моя воля, то в странствие со Святым пустился бы кто угодно, но не ты.
   - И снова вы правы, достойнейший.
   - Даже твой дружок, идиот Никодим (неоднозначная фраза, т.к. слово "идиот" в переводе с древнегреческого обозначает "свой человек", т.о. в общине каждый может являться "идиотом" друг другу. Следует заметить, что такое обращение именно в истинном его значении было довольно распространенно в некоторых закрытых раннехристианских общинах), которому уж совершенно не по делам его воздалось. На мой взгляд, вы только злите небеса своим грешным поведением, а расплачивается потом вся наша община.
   Когда Пастух подобным образом наставлял меня или других моих братьев, следовало соглашаться и кивать головой, ведь Афанаил заботился о нашем спасении вопреки нашим греховным помыслам.
   - Знай же, брат мой, что я люблю тебя, но не в достаточной мере и мне легче молиться во искупление этого греха, чем побороть его.
   Эта фраза Пастуха означала, что он меня терпеть не может и мне следует радоваться, что я покидаю общину, в которой, как считает Афанаил, даром ел свой хлеб семь долгих упоительных лет.
   - Кто я, чтобы перечить подобному вам, - заученной фразой ответил я, глядя в пол.
   - Илия, - позвал меня старец, - поди сюда, Илия.
   - Что встал столбом? - крикнул Пастух, будучи недоволен, что ему не дали закончить наставление. - Иди, Святой зовет тебя.
   - Помоги старику подняться, - улыбнулся Григорий.
   Я взял старца под локоть и помог ему встать. Затем он, опираясь на меня, побрел в сторону навеса, желая отдохнуть под крышей.
   - Кажется, сейчас пойдет дождь, - тихо произнес Григорий.
   - Откуда вы знаете? - спросил я.
   - Во всем воля Господа, - ответил он.
  
   Мне дали полчаса на то, чтобы собрать свои нехитрые пожитки и попрощаться с братьями. Первым делом я забежал в тесную каменную лачугу, в которой пахло потом и кислятиной, здесь вместе со мной проживали еще пятеро братьев. Забрав с собой несколько листков пергамента, исписанных различными благовествованиями, я поворошил внутри своей постели, и извлек из сопревшей соломы округлый кусок прозрачного стекла, найденный в окрестностях амфитеатра.
   Лачугу, в которой мы жили, построил брат Афанасий, почивший двадцать лет назад, говорят, он хорошо мастерил и резал по камню а так же мог возводить нехитрые строения, правда, все удивлялся как древние "язышники" сумели выстроить такие красивые дома, которые стоят по сию пору. Этим же вопросом задавался и я, но вслух его не произносил, это было не безопасно.
   Внутри нашей почивальни никого не было, братья вышли на поле и будут там до самого вечера, а вернувшись, будут замаливать грех своего труда во имя пропитания, ведь сам учитель сказал: "взгляните на птиц, они не сеют не жнут, но Господь питает их, а вы куда лучше птиц". В подтверждении этих слов незримый утешитель ниспослал нам возможность питаться светом, но не "наядаться до отвала", но мы и тогда не сумели обуздать свою бесовскую природу. Иногда мне кажется, будто богу угодно, чтобы мы все грешили и каялись в этом... что я говорю, да отнимется язык мой!
  
   Никодим собирал сливу и напевал один из псалмов, когда я подошел и отвлек его.
   - А, брат Илия, пришел попрощаться? - он приобнял меня за плечи и улыбнулся.
   - Да, совсем скоро я покину вас, - мне сделалось грустно от того, что, быть может, я никогда больше не увижу своего друга, настоящего "идиота".
   - Благодарю тебя за все, - искренне произнес Никодим, глядя мне прямо в глаза. - Ты был для меня самым близким человеком в наше общине, я очень рад, что Святой избрал именно тебя.
   - Как ты думаешь, брат Никодим, я действительно достоин подобной участи?
   - Не сомневайся, Илья, кто как не ты достоин составить общество Святому? Твой ум сочетает в себе два противоположных качества, крепость и гибкость, а люди божественного ранга ценят это гораздо больше нас, обычных грешных овец. Я раньше все размышлял, отчего им важно, чтобы их приближенные имели разумение, но потом оставил эти мысли, уж больно они греховны, ими-то сатана и мог увести меня от прямого пути. Раз есть в этом потребность, значит так и надо, - подытожил он свои рассуждения. - Им виднее, они бога ведают, а мы как птички, светом да молитвой питаемся, нам ли быть недовольными?
   - Просто я не чувствую в себе чего-то особенного, за что меня следовало избрать в услужение Святому.
   - Старайся поменьше думать, от этого портится голова, думай только боговы мысли, те, что дозволены, так оно легче. Полагаю, Святой Григорий даст тебе пищу для ума. Прощай, Илья и спаси тебя Христос-бог за то, что ты вступился за меня сегодня на форуме. Я уже чувствую себя гораздо лучше, вера во мне словно воспламенилась, теперь я осязаю семя греха и посвящу остаток земного пути попыткам искоренить большую его часть, да поможет мне в этом бог и наш Пастух!
   - Окстись, Никодим, он нас на дух не переносит, - возмутился я.
   - Так то из-за нашей греховности происходит, потому что глупостью своей или своим высокомерием мы притягиваем невзгоды на нашу общину. Я стану верным и благонадежным рабом, и однажды, вот увидишь, он полюбит меня всем умом. Представляешь, божьей милостью ты и Святой снова будете проходить через эти места и, повстречавшись снова, ты застанешь меня совершенно иным человеком. Это просто великолепно, Илья.
   После чудесного исцеления и сошествия на него благодати Святого духа Никодим словно бы поглупел. Он, конечно и раньше был оптимистом, но мне еще ни разу не доводилось слышать от него подобной чепухи. Никогда мой товарищ не стремился стать "благочестивым рабом", скорее видел в этом "лицемерное устремление" и фарисейство.
   - Что ж, Никодим, в таком случае прощай, я рад оставить тебя в добром здравии и прекрасном расположении духа. Пусть на тебе пребывает божье благословление!
  
   В очередной раз я сбежал по ступенькам форума и почувствовал легкий укол ностальгии, я ведь покидаю свой дом, возможно, навсегда. Но это чувство не задержалось надолго, практически моментально сменившись радостным предчувствием предстоящих открытий, ведь до сего дня я всего пару раз покидал пределы братства. Хибара, в которой всегда было тесно и жарко, отчего каждое пробуждение было болезненным, кружилась и гудела голова, форум, на котором языческие игрища эллинов сменились однообразными проповедями Пастуха и поля, расположенные вокруг театра, вот и весь мой мир. Что происходит там, где дорога сливается с линией горизонта, исчезая в прозрачной синеве, мне неведомо. Быть может, бог в милости своей дает мне возможность заглянуть чуточку дальше моего носа.
   - Больно ты рано, - сказал Святой. - Что, никаких дел нет?
   - Да как-то все само собой завершилось, - улыбнулся я. - Столько лет здесь, а прикипел только к одному человеку.
   - Явно не к вашему Пастуху, - рассмеялся старец.
   - Это так очевидно? - удивился я.
   - Да ваш Пастух обыкновенный напыщенный индюк, который не понимает, что делает, - заявил Георгий, не переставая смеяться. - Он подобен слепому капитану, стоящему за штурвалом корабля.
   Я непроизвольно пригнулся, словно ожидая удара палкой по лопаткам. Афанаил часто любил приблизиться сзади и со всей силы ударить по спине за то что не "бдил во Христе", а то и просто так, чтобы не переставали уповать на "милость божью". Он называл это "педагогикас", еще одно древнее эллинское слово. Что и говорить, наставления своего Пастуха и его заботу о каждой овце я запомню надолго.
   - Разве можно так говорить? - удивился я.
   - Если так оно и есть, то почему бы не сказать? - ответил старец. - Напыщенный индюк, почему-то, всегда обижается, когда его называют напыщенным индюком. Имеющие власть от бога не любят, когда им говорят правду, тем более в лицо. Знаешь, что о таких говорил Христос? Не мечите бисер перед свиньями, лучше отдалитесь от них. Я же добавлю, что его слова "оставь мертвым хоронить своих мертвецов" тоже можно отнести к вашему Пастуху и подобных ему.
   Святой старец-то стал слаб на ум и дерзок на суждения, подумал я. Больше похоже на какую-то ересь, хотя, учитывая отсутствие какой-то четко структурированной системы, любое вольнодумство можно счесть таковой.
   - Если ты готов следовать за мной, то запасись терпением и благослови свои стопы. Наш путь лежит на северо-восток в земли варваров, покрытые густыми непролазными лесами. Мы пойдем через Грецию и Валахию, затем ступим на земли Скифии и уже оттуда углубимся в новгородские леса, где и будет конец нашему путешествию.
   - Отец Григорий, а что такое Греция? - спросил я.
   - Эта область, земля, на которой ты сейчас находишься, некогда так называлось государство, располагавшееся здесь.
   - Го-су-да-р-ст-во, - повторил я. - Какое сложное слово.
   - А значение его еще сложнее, - снова рассмеялся Святой. - Похоже, тебя ждет множество открытий, а, Илия? Бог всегда указывает на любопытных, он любит отважных и алчущих знаний.
  
   Мы покинули пределы общины, оставив позади амфитеатр и возделываемые братьями поля. Дорога то и дела петляла из стороны в стороны, мы прошли мимо нескольких небольших рощиц, которые раньше я видел только издалека. Вблизи это были обычные деревья и ничего загадочного в них не оказалось, а мне всегда представлялись какие-то тайны, скрывавшиеся за листвой.
   - Сколько тебе лет? - спросил Георгий.
   - По-моему, двадцать семь, точно не знаю, никто ведь не считает.
   - Ну как же никто? - спросил меня старец. - Например ты, считаешь ведь? Говори как есть, не надо врать, отныне никто не будет охаживать тебя палкой по ребрам за то, что ход твоих мыслей не сообразен моему.
   Не поверив его словам, я, все же, решил сказать ему правду. Святой Георгий производил впечатление доброго человека, в нем то проступала какая-то неземная строгость, то светилась теплым ровным огоньком кроткая доброта. Иной раз я забывал, что иду рядом со Святым, но одного взгляда в его сторону было достаточно, чтобы понять, что это за человек.
   - Двадцать восьмой год пошел, - признался я. - Двадцать семь и три месяца.
   - Вот видишь, и небеса не разверзлись, - одобрительно кивнул старец. - Многие считают, хоть это и не одобряется Церковью. Я же полагаю, что Церковь это прежде всего люди, общность людей, и если общность считает, то как может Церковь не одобрять этого? Церковь же не разделилась на две части, а какие-то ее отдельные представители не могут говорить за всех перед Господом.
   Предо мной идет сам сатана, как есть, в очередной раз убедился я, услышав речи Святого отца. Видимо, это то самое искушение, о котором меня предостерегала мать и Пастух. Быть может, не так уж был плох мой покровитель?
   - Что ты меня сразу в бесы записываешь? - раздосадовано спросил старец. - Неужто похож так? И в самом деле, надо будет расчесаться, а то космы одни на голове.
   Он и в сердце моем читает, ужаснулся я. Должно быть, обольстил всю нашу общину, да увел самого глупого и слабого в вере, чтобы овладеть душой, сокрыв ее на веки вечные там где тьма и скрежет зубов. Сколько мне еще видеть белый свет, Господи всеблагой?
   - Да погоди ты, в самом деле! Экий ты скорый на расправу, за тобой и не поспеешь! - старец остановился и облокотился на свой отполированный до блеска посох.
   Первой моей мыслью было бежать. Бежать, куда глаза глядят, главное, чтобы подальше от этого человека, произносящего крамольные речи, читающего мои мысли.
   - Разве ты не этого хотел всем своим сердцем и душой? Уж не ответов ли ты алкал все те семь лет, что жил в общине и претерпевал поучения Афанаила? С самого детства, когда ты еще считался безгрешным, тебя волновали вопросы, о которых другие даже не задумываются, воспринимая происходящее как данность. Незримый Утешитель пребывает в мире и все видит. Иногда он нисходит на нас, даруя мир и благодать, порой, отнимает что-то, но все, что ни делается к лучшему, запомни это! - сказав это, старец умолк и искренне, по-доброму, посмотрел на меня.
   - Откуда вы все знаете? - все еще испытывая недоверие, спросил я.
   - Святой Дух позволяет читать многое, как бы видеть и воспринимать мир сквозь него, но это не всегда так, только когда он сам попустительствует. Например, сейчас он открыл твое нутро и я читал в нем не хуже, чем читаю в небесах ход облаков и туч, или течение вод, которые несет гремящая река. Порой я стою и смотрю на водичку, лесной ручей в густой чащобе и так залюбуюсь, что когда оглянусь, вокруг уже темно, а мне этого и не заметно, когда Святой Дух открывает что-то, ты видишь это только через Свет.
   Мне все еще было не по себе. Вытерев нос рукавом своей накидки, я недоверчиво посмотрел старцу в глаза.
   - Я вас боюсь, уж больно вы высоко стоите, так высоко, что можете рассуждать о любых вещах, и ничего вам за это не будет.
   - Не меня надо бояться, но только одного Бога.
   Знаю я, кто позволяет тебе видеть через свое око, старый пень, подумал я и тут же испугался своих мыслей. Должно быть, сейчас он схватить меня и совершит жестокую расправу!
   Старик рассмеялся. Стоя посередине пыльной дороги, он опирался на свой посох и хохотал, долго, продолжительно и с удовольствием. Налетающий ветер трепал его кудри и бороду, шевелил седые брови и полы одежды. Затем, отсмеявшись, он смахнул слезу с краешек глаз и произнес:
   - Старый я, это верно, но умом, братец, ты куда меня старше. Вспомни, что говорил Христос-бог, "будьте как дети", "их есть Царствие Небесное", они наследуют землю. Ты же стоишь здесь, передо мною, и я слышу, как скрипят шарниры и шестеренки твоего закостенелого ума, жаждущего познания. Сие противоречие в тебе столь сильно, что я буквально слышу отзвуки духовной борьбы, исходящие из глубин твоего разума.
   - Святые так себя не ведут! - возразил я, держась на почтительном расстоянии от старца, все еще ожидая, что он вот-вот обернется страшным зверем и бросится на меня.
   - Да что ты? - удивился Григорий. - И много Святых ты знал лично?
   - Меня учили, что они имеют неземное благочестие! - снова возразил я.
   - И тебя всегда не устраивали подобные ответы, к тому же, что ты подразумеваешь под благочестием? Уж не на своего ли Пастуха ты ориентируешься, рассуждая о благочестии?
   По правде сказать, старец снова попал в самую точку, еще бы, легко так делать, когда свои глаза, пусть и на время, тебе предоставляет сам Святой Дух. Мне не ведом механизм возникновения мысли, но именно образ Афанаила приходил на ум, стоило только подумать о благочестии, и это при том, что я понимал, что к ней Пастух имеет довольно косвенное отношение. Получалось, что я знал, что Афанаил не благочестив, но это единственное, что вспоминалось при упоминании благочестия. Долгие годы я пытался уверить себя в святости и благонадежности своего покровителя, но душа всякий раз протестовала против такого умозаключения, словно говоря: "оглянись, неужели ты не видишь очевидного, он пытается соответствовать букве, но не духу. По чину-то у него все как полагается, но капни глубже, и отыщешь копоть".
   - Может быть, но что в этом плохого? - возразил я. - Он наставлял общину, ведя ее к спасению, это благодать была ниспослана ему и нам выше, и, возможно, надо было следовать за ним, а я поддался искушению.
   - Надо же, сколько оправданий способен придумать человек, чтобы не идти к истине! - вздохнул старец, продолжив путь. - И самые убедительные из них он станет сочинять, когда Господь откроет ему прямую дорогу к его заветным желаниям, лишь бы остаться на том же месте, пребывая в пустых мечтаниях, как в дреме.
   Должно быть, я пронял его сатанинское нутро, подумалось мне, но я по привычке, тотчас устыдился своих мыслей.
  - Ты просто несмышлен, хотя, определенно, ход некоторых твоих измышлений меня настораживает. Да, прости, я снова "читаю в твоем сердце", как ты это называешь, если Святой Дух открывает эту возможность, значит, так должно.
  - Могу ли я вернуться обратно в общину и продолжить служение среди братьев? - осведомился я.
  - Конечно, можешь, в любой момент, хоть сейчас уходи. Полагаю, Пастух примет тебя с распростертыми объятиями, равно как и братья, каждый из которых мечтал уйти вместе со Святым, чтобы поступить к нему в послушники. Как ты считаешь, расстроятся они, когда узнают, что единственный шанс, который выпал на всю общину был предоставлен тебе, и ты им не воспользовался? А вообще, знаешь что, иди-ка ты действительно обратно, мы еще недалеко отошли, будешь в общине засветло.
   После этих слов я почувствовал угрызения совести. Старец знал, с какой стороны ко мне подступиться, хотя, это и не удивительно, учитывая, что он читает у меня в сердце. Прав он был и с тем, что вернуться сейчас обратно было бы глупо со всех сторон. Это ли не тот самый шанс, который выпадает раз в жизни одному на миллион недостойных? Вдруг Господь и впрямь избрал для меня какой-то особенный путь, не такой, каким последуют мои братья, прежде чем вернутся к Отцу нашему небесному? Но что это за судьба, которая ждет меня впереди? Сейчас, следуя за прихрамывающим на правую ногу Святым, я не видел и даже не мог представить того, что ждет меня дальше. Будущее представлялось мне весьма туманным, хотя еще совсем недавно все было предрешено: мрачная утренняя проповедь, хмурые лица братьев, кусочек черного хлеба и кружка воды, работа в поле, мысли о Творце и попытки непрестанно оставаться в состоянии молитвы. Я знал, что так будет и дальше и эта уверенность в завтрашнем дне давала мне покой. Передо мной не стояло выбора, все, что мне следовало делать, это размышлять о Боге и трудиться на благо общины. Да, это было тяжело, зачастую приходилось работать на пределе своих возможностей, но я знал, что в конце дня меня будет ждать скудный ужин и теплая хибара, пропахшая потом, в которой будут тихо переговариваться еще несколько людей. Знание завтрашнего дня есть сокровище, которое мы держим в своей житнице и которым не дорожим, спокойно расходуя его на пустяки, хотя зачастую кроме него у человека больше ничего и нет.
   - Вы правы, - сказал я. - Уйти сейчас будет несправедливо, хотя бы по отношению к моим братьям.
   - Если ты последуешь за мной только ради одних братьев, ты потерпишь поражение, - грустно заметил Святой. - Нельзя идти свой путь чужими ногами как и нельзя заставить чужие ноги идти своим путем.
   - Но всегда можно обуться в сапоги, любезно предоставленные добрым человеком, - добавил я, сам удивляясь откуда у меня взялась эта мысль.
   - Надо же, а ты не так глуп, каким кажешься, - улыбнулся старец, повернув голову в мою сторону. - Что ж, если мысль о братьях является для тебя таковыми "сапогами", то смело обувайся в них и иди дальше. Но давай договоримся, чтобы впредь ты больше не собирался уйти, хорошо? Если хочешь идти, то уходи сейчас, или иди за мной до самого конца нашего пути.
   Григорий вновь остановился и обернулся ко мне. Старец уставился мне прямо в глаза, и я осознал, что он снова читает мою душу.
   - Я, я не знаю. Что вы мне посоветуете? - мне следовало сказать что-нибудь, возможно, соврать, но смысла в этом было мало. - Наверное, во мне мало веры и больше сомнений.
   - Веры в тебе хватит на пять Пастухов, а если брать таких, как Афанаил, то и на все десять, - рассмеялся Григорий. - А сомнений у тебя и вправду много, но я не нахожу в этом ничего страшного, ведь именно они привели меня к тебе. Они и твой секрет, который ты хранишь пуще всего остального.
   - Что? - опешил я.
   - Видишь ли, сомнения подталкивают человека к изучению их предмета, следовательно, пробуждают тягу к знаниям, а именно она движет вперед человеческое естество. Раскаяние и покаяние, это, разумеется, хорошо, но не только из них состоит наша природа. Помимо того, что человек грешен он еще и любознателен. Мы давно забыли об этом, выставив на первый план один лишь только грех, возвели его во главу угла, сделали своим фетишем.
   - Чем? - невольно перебил я старца.
   - Неважно. Фетишем. Речь о том, что не стоит забывать и о других аспектах нашего бытия. К примеру, тебя, должно быть, мучает множество вопросов, о которых другие даже не помышляют.
   - Это так, Святой отец! - с пылом согласился я, вставая на колени и приклоняя голову.
   - Что ты! - воскликнул Григорий, с небывалой прытью подскакивая мне и отряхивая пыль с моих колен, - не делай так больше никогда, понял?
   - Но Афанаил требовал...
   - Забудь раз и навсегда что требовал от тебя Афанаил, это, скажем так, первая ступень послушания. Все, чему он тебя учил предназначено для широких масс, для большинства людей, для того, чтобы людям жилось проще. Не легче, заметь, такой задачи никто никогда не ставил, а проще. Ведь всегда проще подчиняться. Да что уж там, - махнул рукой старец, - проще вытерпеть клеймо раба на своем плече, чем самому принять судьбоносное решение, ведь раб, пусть и в душе, может судить своего господина за неверное решение, за тяжелую судьбу, а вольному человеку судить некого. Разве что себя самого, но это самый страшный суд, где оправдать будет некому.
   - Но, позвольте, - встрял я Святого. - Господь дал нам Пастухов, их власть от него, следовательно, любое их наказание - промысел божий и его надо сносить со всей покорностью!
   - Кто тебе сказал? - спросил старец.
   - Пастух.
   - То есть, Пастух сказал тебе, что он Пастух, и ты поверил в это, причем, бездоказательно? - риторика старца сильно напоминала древнегреческую манеру ведения дискурса. - А если бы он заявил, что он сын божий, то ты так же поверил бы ему, не требуя никаких подтверждений?
   - Но ведь это ни одно и тоже, - возразил я.
   - Почему нет?
   - Все знают, что Пастух от бога, - сказал я уже менее уверенно.
   Внезапно я поймал себя на мысли что действительно не понимаю, почему именно я и мои братья верили Пастуху. Просто, так положено, "все" так делают, это же нормально, это же Пастух - все эти мысли мельтешили у меня в голове как мелкие рыбешки в пруду. Если задуматься, то мы все эти годы подряд слушались Пастуха и молча сносили методы его "педагогикас" совершенно без каких-либо оснований, просто потому что так положено. Кем и когда - никто не знал, просто положено. Видимо поэтому время от времени ко мне в голову и приходили грешные мысли. Хотя, так ли уж они грешны, если задуматься, ведь я всего лишь навсего хотел знать.
   - Задумался? - спросил Григорий, медленно переставляя негнущиеся ноги. Странно, как этот старец преодолевал огромные расстояния пешком, ведь силы в нем совсем мало, еле идет. - Подумай, это хорошо, - согласился он, - теперь с тебя никто за это не спросит.
   - Получается, власть Пастуха не от бога?
   - Ну, - улыбнулся старец, - у тебя слишком острый ум, некоторые углы торчат как заусенцы, их бы неплохо было обтесать. Не принимай все буквально, многое, из того, чему учил вас Афанаил от бога. Теоретически, косвенно, он делал это от имени Господа, может быть даже с его помощью, но это не значит, что им руководствовал Незримый Утешитель. Скорее, Пастухи действуют по инерции, потому что так "положено". Кем и когда - не их ума дело, Господь призвал, значит надо подняться на служение, тем более, участь Пастуха более завидна по сравнению с судьбой простого мирянина, если судить с точки зрения обычного человека.
  
   За беседой я не заметил, как вокруг стало темнеть. Григорий продолжал шаркать по дороге, всякий раз поднимая пыль, когда его правая сандалия носком задевала поверхность.
   - Не поспеем сегодня до селения, - заявил старец. - Придется заночевать под открытым небом.
   Огни селения мерцали вдалеке, до них было рукой подать, но учитывая с какой скоростью мы двигались, это заняло бы еще половину следующего дня или всю ночь.
   - Не торопись, бог даст везде успеем, - густые усы старца растянулись в широкой улыбке, обнажив ровные ряды желтоватых зубов. Удивительно, как ему удалось сохранить зубы целыми в столь преклонном возрасте?
   - А я не вкушаю мясного, - ответил старец на не заданный вслух вопрос. - И вообще кушаю мало, в пище мало проку для духа, только лишнее искушение для тела. К чему лишний раз бесов дразнить?
   - Мы в общине тоже практиковали очищение голодом. Правда, трудиться было обременительно, - с ужасом вспомнил я время "назначенных постов", которые учреждал Пастух. - Но Афанаил утверждал что через подобные страдания приходит очищение, следовательно, и искупление.
   - А за что вы все время каялись? - спросил старец. - Неужели у вас в общине все сплошь были лихоимцы?
   - Ну как же, - вырвалось у меня, хотя я уже почувствовал, что объяснить ничего толком не смогу, ответом попросту нет. - Все грешны, все каются, на том и мир стоит. А у Святых разве не так?
   - Так-то оно так, но не совсем. Со временем сам все узнаешь и увидишь, а ныне больше смотри и слушай, тебе предстоит многому научиться и многое перенять у меня. Взалкай бесед моих! - торжественно произнес Григорий, воздев свой посох к темнеющему небу, на котором загорелись первые звезды.
   - Я готов служить вам, Святой отец, - заверил я старца. В этот момент в моем сердце пропали последние сомнения на счет моей дальнейшей судьбы. Пусть беседы идущего передо мной человека неясны и туманны, а порой напоминают откровенную ересь, пусть я ступил на путь, на котором мне предначертано потерять свою душу и лишиться возможности искупления. Сейчас важно утвердиться хоть в чем-то. Прежняя моя жизнь была скучна и однообразна, но среди ее серых будней пряталось сокровище, она была ясна и предсказуема. Та прежняя жизнь не нравилась мне, мне в ней было тесно, словно подросшему цыпленку в яичной скорлупе. Господь ниспослал мне шанс, за который я должен ухватиться, в нем мой путь, здесь, сейчас, на этой дороге в сгущающихся сумерках, следовать за старцем, чьи перлы вызывают у меня страх за свое спасение. Как знать, быть может, сам Христос посылает мне такое испытание в надежде, что я не предам его светлого лика? Кто я такой, чтобы отступить или отныне подумать иначе? - Я готов, - снова прошептали мои губы.
   - Ну и славно, - как-то обыденно произнес старец, - тогда давай-ка свернем с дороги и расположимся под кронами вон тех деревьев, - его кривой палец указал на небольшую рощицу. Которых в округе было много. - Ты умеешь добывать огонь?
   - Да, но на это потребуется много времени, вы пока сможете отдохнуть.
   - Я могу отдыхать и без костра, это для тебя, ночи теперь холодные.
   - А вы что же, не мерзнете?
   - Плоть слаба и немощна, дух же силен, - заявил старец, осторожно спускаясь по обочине, круто уходившей вниз.
   - Я взял с собой немного хлеба, думаю, на сегодня нам хватит, но завтра, когда доберемся до селения, все же неплохо было бы пополнить запасы.
   - Оставь свою котомку, - резко сказал Григорий, обернувшись ко мне. Большую часть пути я созерцал его сгорбленный силуэт лишь со спины, поворачивался он в редких случаях.
   - Но ведь там же наш хлеб! - возразил я.
   - Брось ее, маловерный! - злобно воскликнул старец.
   - Послушайте, но что же мы будем есть? Вы-то ладно, судя по всему, можете питаться одним светом, но мне такого Господь не попустил, грехи не позволяют, я светом лишь подпитываюсь, чтобы экономить еду.
   - Как ты хочешь быть в будущем, если не в силах расстаться со своим прошлым? - седые взлохмаченные волосы старца развевались на легком ветру.
   Мы стояли по пояс в густой мясистой траве, по правую сторону возвышалась дорожная обочина, слева темнели раскидистые деревья.
   - Я готов, только не понимаю, причем здесь моя сумка, в которой лежит последний хлеб. - Если честно, я совершенно не осознавал, зачем спорю со своим новым заступником и покровителем. Может быть, просто хотелось показать ему свой характер, или возразить из чувства противоречия, ведь он сказал, что инакомыслие теперь не под запретом и как раз оно привело Святого ко мне. Вот пусть и получает что хотел. - Может быть, еще предложите сорвать с себя балахон и шествовать за вами без одежды?
   - Экий ты упрямый, - смирился старец, присаживаясь на сухой пень. - Ну, будь по-твоему.
   И это все? - возликовал я в душе. Он так быстро согласился со мной? Выходит, я могу давить на него, когда это потребуется.
   - Вы хотя бы объясните, - попросил я.
   - Не сейчас, что-то не хочется, мой милый, - устало произнес Святой. - Позже, позже я буду говорить к тебе, а теперь мне надо побыть с богом наедине.
   - Мне вас оставить?
   - Что ты! - испуганно возразил старик, словно я сказал какое-то святотатство. - Располагайся на ночлег, пойди, собери дров, а я пока здесь посижу, дух переведу.
   Хворост пришлось собирать в кромешной темноте. Я то и дело натыкался на какой-нибудь сучок, хрустел и трещал на всю округу, распугивая мелкую живность. Когда в моих руках набралась основательная охапка, я вернулся к старцу.
   - Пойди теперь и поищи ягод.
   - Их теперь уже нет, нынче холода стоят, - возразил я.
   - А ты вон там поищи, - Григорий указал на небольшую поляну.
   Удивлению моему не было предела, когда в указанном месте я увидел целую россыпь полевых ягод, мелкие бисеринки алели в примятой сухой траве, словно капельки крови. Я рвал мелкие ягоды под светом звезд и пытался мысленно вернуться в состояние молитвы, чтобы хоть на мгновение снова ощутить благодать и присутствие Святого Духа.
   Когда я вернулся к Святому, на месте нашего ночлега горел небольшой костерок, а вокруг огня сушились крупные грибы.
   - Откуда это? - спросил я.
   - Господь послал, - ответил старец.
   Григорий сидел на отдалении от костра, словно подчеркивая, что ему не нужно тепло, получаемое извне, хватает и своего, которое он черпает из непрестанного общения с Господом.
   - Чудеса, - мне все еще не верилось, что огонь возник сам собой. Одно дело слухи и россказни о деяниях Святых, и совсем другое видеть все собственными глазами. Да, подвижники, следуя примеру апостолов, умели исцелять болезни именем Незримого Утешителя, но о других их подвигах речь обычно не велась, хотя молва шла, что Святые способны на различные подвиги.
   - Главный подвиг тот, что в душе, - не поднимая морщинистых век, на которых плясали блики костра, произнес старец. - Все остальное показное, лишь для отвода глаз, оно лишь отвлекает. Силен не тот, кто видел и уверовал, а тот, кто не видел и поверил!
   Интересно, трудно ли Святым даются исцеления болезней? Ведь это большая редкость, о подобном приходится долгие годы молить сначала у Пастуха и только затем у Господа. К тому же, не всем страждущим бог посылает утешение.
   - Исцелять Никодима не входило в мои планы, если ты об этом, - сказал Григорий. - Но ты искренне попросил, а мне и не жалко. Не так уж это и сложно, - пояснил старец. - Порой как-то не по себе становится, словно сатана твое тело как одежду надевает и теребит, грызет, огнем поджигает изнутри, как бы давая помучиться за другого. Потерпишь чуток, и все снова нормально становится, поболит и пройдет. Иной раз терпеть приходится долго, конечно, но покуда есть возможность, людям следует помогать. Мы для того на этой земле и пребываем, иначе зачем жить?
   То так этот старик говорит, то эдак, в надежде, что он меня не услышит, подумал я, никак его не угадать, по всему выходит - сложный тип! Никогда бы не подумал, что Святые такие как этот старец. Мне они обычно представлялись холодными и отрешенными, строгими, суровыми в вере, какими-то неземными, а отец Григорий вполне себе земной человек.
   Сняв котомку с плеча, я отбросил ее в траву, показывая, что не буду вкушать прихваченного в дорогу хлеба, и уселся поближе к огню, согревая руки и замерзшие стопы. Очень скоро мне стало тепло и приятно от потрескивающего огня и общества старца. На душу опустился странный покой, какого мне раньше не доводилось ощущать. Казалось, будто в этом моменте и состоит весь смысл жизни, сидеть возле яркого теплого костра, вдыхать аромат свежих ягод и грибов, наблюдать, как изо рта при дыхании вырывается облачко пара и ожидать, когда Святой заговорит.
   Время шло, Григорий по-прежнему сидел с закрытыми глазами, то ли в полудреме, то ли погрузившись в свои мысли, а может, общался с богом. Вокруг сделалось темно, где-то вдалеке послышался вой, в кустах неподалеку затрепетали и взметнулись птицы. Запрокинув голову вверх, я на мгновенье замер от открывшейся мне картины: чистый небосвод был усыпан звездами от края и до края. Мерцающих огоньков было столько, что захватывало дух. Звезды образовывали целые плеяды, группировались в некие формы, напоминавшие то ковш, то силуэт сказочного зверя. Душа моя трепетала от восторга при взгляде на ночное небо.
   Нащупав ладонью лежащий неподалеку гриб, я схватил его, поднес ко рту, вдохнул свежий земляной запах и откусил от толстой маслянистой шапки. На вкус он оказался пресным, но вполне приемлемым. В этот вечер я наелся как никогда ранее. Афанаил, увидев сколько я съел, наставил бы меня на трехдневный пост без вкушения пищи и воды, а заодно отходил бы по бокам в целях профилактики. Ягоды, которые я собрал, оказались необычайно сочными, и это при том, что в это время года они уже не растут.
   Наевшись до отвала, я лег возле костра, и принялся рассуждать о том, что идти за Святым подвижником веры не так уж и плохо. В самом деле, и чего это я испугался в самом начале пути? С другой стороны, тогда мне еще не были ведомы изменения, которые должны были произойти. А сейчас, лежа с полным брюхом у костра, отчего бы и не порассуждать о прелестях новой жизни? Пожалуй, такого он никогда себе не позволял, находясь в братстве. Максимум, что разрешал Афанаил, это дополнительный кусок хлеба на праздники или во время причастия. Мы с братьями непрестанно испытывали чувство голода, замерзали, возделывая мерзлые поля, сбивали ноги и руки в кровь, починяя ветхие кельи и перетаскивая тяжелые булыжники.
   Костер все никак не прогорал, хотя я ни разу не подбрасывал в него сучьев. Должно быть, это еще одно доказательства чудесной природы Святых, огонь неугасимый. Выходит, они обладают даром вызывать его по желанию. Или только в случаях крайней нужды? Хотя, впрочем, какая Григорию нужда в этом костерке, когда он одной своей волей способен исцелять немощных? Это скорее из милосердия, чтобы я, маловерный, не замерз ночью.
   Рассуждая о подобных вещах, я прикрыл глаза и в скором времени заснул. Снились мне подводные чудовища, оплетенные водорослями и тиной, тянущие ко мне свои мерзкие ласты и щупальца с темного ледяного дна какого-то озера. На утро меня разбудил какой-то легкий шорох. Приоткрыв один глаз, я обнаружил ежа, принесшего на своей спинке два больших гриба. Он всячески пытался их сбросить и явно намеревался как можно скорее скрыться с посторонних глаз. Так вот откуда вчера взялись грибы! Неужто старец имеет власть еще и над животными?
   Приподнявшись, я оглянулся. Ежу все же удалось сбросить сначала один гриб, затем второй, и он мелкими шажками поспешил прочь, оставив после себя осеннее угощение. Старца нигде не было, костер потух, углей было мало, несколько крепких сучьев едва подгорели. Неподалеку лежала нетронутой горсть хвороста, вчера принесенная мной. Возле погасшего костра обнаружилось несколько грибов, видимо ежь приходил не один раз или ему помогал кто-то и свежая горсть полевых ягод.
   - Отец Григорий! - прокашлявшись, позвал я. - Отец Григорий, где вы?
   Вскочив с земли, я отряхнулся и размял затекшие ноги и руки. Куда же делся старец? Неужто решил меня оставить? Я испытал легкое разочарование, ну конечно, зачем ему такой ученик, сыщет себе другого, посмыщленее.
   Спохватившись, я принялся бродить по роще, чтобы убедиться что Григорий покинул меня. Звезды на небе погасли, теперь над головой мчались тяжелые тучи, приносящие ветер. Кроны деревьев неспокойно шелестели.
   - Отец... - я запнулся на полуслове.
   Впереди за зарослями кустарника скрывалась небольшая поляна, неприметная глазу. Деревья, растущие вокруг, словно скрывали ее своими длинными корявыми ветвями. Там я и отыскал Святого. Он стоял на коленях, спиной ко мне, и судя по всему, молился.
   Почувствовав себя полным дураком, я неловко отступил и вернулся к кострищу. В самом деле, что со мной, как я мог усомниться в этом человеке? Ведь Григорий уже называл меня маловерным, так оно и есть!
   Вскоре старец появился из зарослей. Лицо его выглядело отдохнувшим и посвежевшим, взгляд сделался острым и цепким, будто он скинул за одну ночь лет двадцать.
   - И чего ты разорался с утра пораньше? Я ему специально выспаться дал, а он в крик! Поди, у вас в братстве никогда высыпаться не давали?
   - Это точно, - робко кивнул я. - Мы спали по четыре часа в сутки, а то и меньше, если имели на то спасительное наставление Пастуха.
   - Дай угадаю, "бдите и молитесь"? - спросил старец, подбирая свой дорожный посох.
   - Да, чтобы не растерять ревности в боге, - пояснил я. - Афанаил очень переживал за нас, постоянно говорил, будто мы становимся пустыми внутри, напоказ помышляя о добродетели.
   - Прав он был, как ты думаешь?
   - Не знаю, - честно признался я, ответа на этот вопрос у меня не было. - Возможно.
   Мы продолжили свой путь. Сегодня старец шел гораздо быстрее, его правая нога больше не задевала носком землю.
   - Сегодня будем в селении, побеседуем с местным Пастухом, тебе будет полезно посмотреть, как живут в других местах.
   - Семь лет живу в братстве и ни разу не приходилось здесь побывать, - вздохнул я. - Только и делал, что поглядывал в эту сторону с полей во время работы и думал, как они тут живут.
   - Полагаешь, как-то иначе, нежели вы? Закон божий везде есть один, что здесь, что в лесах, что в пустынях.
   - Так-то оно так, но своими глазами посмотреть всегда интереснее, - сказал я и ускорил шаг, чтобы не отставать от старца, показывающего небывалую прыть.
  
  Часть вторая
  
   Когда мне исполнилось семь лет, мама решила, что надо попытаться дать мне хоть какие-то знания о мире. Ранним утром она растолкала меня, подняла с постели и заставила хорошенько умыться. Причесывая меня возле ушата с ледяной водой, мама выискивала возможные изъяны, разглаживала складки на одежде, стряхивала несуществующую пыль, поправляла сбивающийся на один бок ворот льняной рубахи. Я покорно стоял и смиренно ожидал своей участи. На мой не заданный вопрос мама сказала примерно следующее:
   - Сегодня решится твоя судьба, если откроется, что в тебе есть какие-то особенности, тебя ждет легкая и интересная жизнь и водительство самого Незримого Утешителя. Срок моего покровительства тебе скоро истекает, и уже через какое-то время я буду тебе не больше, чем сестра, ибо так учил нас Господь. Слушай внимательно, сынок, не сопротивляйся и не перебивай меня. - Мать поправила непослушную прядку волос, выбившуюся из-под платка. - Я попытаюсь сделать так, чтобы ты знал больше других. Сегодня мы пойдем в библиотеку, и там я буду иметь беседу с ее настоятелем. Если нам повезет и Христос поможет нам, тебе устроят испытание. Во время испытания все будет зависеть только от тебя, я не смогу быть с тобой рядом и помогать, поэтому будь предельно собран и внимателен, слушай все, что тебе говорят, и запоминай каждое слово, мой милый. Смотри по сторонам и старайся запомнить каждый узор и каждую букву, что запечатлены на стенах библиотеки, и не забывай непрестанно молиться богу, чтобы он заступился за тебя и назначил тебе легкую судьбу.
   - Мама, а правда, что в библиотеке стены говорят?
   - Я там ни разу не была, но те, кому довелось, рассказывают всякое, в том числе и о говорящих и движущихся стенах. Да, думаю, это правда и очень скоро нам предстоит в этом убедиться.
   Предвкушение от скорого соприкосновения с тайной заглушило во мне нарастающее чувство тревоги. Мама поставила на стол глиняную посудку с патокой и крынку со свежим молоком. Потрепав меня за волосы, она улыбнулась, поцеловала меня в щеку и сказала:
   - С днем рождения, сынок, кушай на здоровье!
   - Мама, но откуда у нас это угощение?
   - Не важно, кушай скорее, нам скоро пора выходить.
   Пока я уплетал неожиданное угощение за обе щеки, мама хлопотала по дому, словно опасаясь оставить неубранным хоть один его уголок. Молоко было теплым и очень жирным, как раз таким, какое я люблю. Патока оказалась свежей и нежной, настолько, что трудно ее с чем-то сравнить. Вообще все сегодня утром было каким-то восхитительным, и солнце, приветливо светившее в распахнутое окно, и крики торговцев, доносившиеся с соседней улицы, на которой находился рынок.
   - Ма-ам, а расскажи мне еще про то, как живут в других городах и общинах.
   - Ох, сынок, - улыбнулась она, - я ведь тебе уже сотню раз рассказывала, неужели никак не надоест?
   - Ну расскажи-и, - попросил я, болтая ногами, свисавшими с широкого грубо вытесанного стула.
   - Господь распорядился таким образом, что торговля, как явление, ест только в некоторых местах на свете, все же остальные люди живут и спасаются общинами. Множество наших братьев и сестер предпочитают жить раздельно, это когда брат с братьями а сестра только с сестрами и надо всем этим стоит добрый Пастух. Он ведет стадо верных и благоразумных рабов к избавлению через покаяние и искупление к светлому спасению.
   - А почему у нас нет Пастухов?
   - А зачем они нам? - спросила мать резким, не терпящим возражений тоном. - Нам и без них неплохо живется. Да, нашу жизнь легкой не назовешь, зато мы исповедуем Господа нашего в сердце и непрестанно молимся наедине, а главное, с нас не спрашивается каждодневно по делам нашим. Жить в общине гораздо тяжелее, мой дорогой. Наше общество дает множество возможностей, помимо Царствия Небесного вкусить на этой земле плодов познания от предыдущих поколений, род которых прервался и память о которых почти исчезла, сделавшись довольно малочисленной. Господь отдал вселенную своей Церкви и ее торжество прославлено в веках сонмом херувимов. Ах, иногда мне кажется, я слышу, как они поют, славя Христа, - мама просияла, словно бы свечение исходило откуда-то изнутри, закатила глаза и прижала ладони к сердцу.
   - Зачем же нам все эти блага, когда никто не благ, как кроме один бог? - удивился я, вспоминая слова Благовествования.
   - Чтобы разнообразить нашу жизнь, - поучительно сказала мать. - Многие миллионы евангелий, открытых через последователей Господа и запечатленных в сердцах человеческих учат о всеблагости Господа. Но ведь жизнь состоит из множества разных вещей, мы молимся, думаем о боге, вкушаем пищу, питаемся Светом, ниспосланным Незримым Утешителем, трудимся на благо Церкви. Одни ловят рыбу чтобы продать ее другим, третий починяет обувь но берет за это лепешку или меру серебра. Другие учат старой мудрости, доставшейся от эллинов, и открывают в людях дремлющие возможности. В нашем мире можно заниматься совершенно разными вещами и далеко не все они будут тем, что, как учит Благовествование, угодны богу. Наверное, если это напрямую не запрещено, значит чем-то можно поступиться ради общего блага. К примеру, нигде в Евангелии не сказано, что тебе запрещено учиться в библиотеке, наоборот, наше общество дает тебе возможность открыть в себе склонность к обучению грамоте. Как знать, может быть, ты, Илия, когда-нибудь станешь одним из тех, кто сможет понять тайну говорящих стен, пребывающих в постоянном преображении? - мама подошла ко мне и снова погладила меня по голове, положив другую свою руку мне на плечо. - Я всем сердцем желаю, чтобы тебя приняли ко двору библиотеки, мне кажется, у тебя есть тяга к знаниям.
   - Да, - согласился я, пытаясь убрать мамину руку с плеча, - мне очень интересно учиться всему новому.
   - К сожалению, в наши времена это большая редкость, - вздохнула мать и убрала за мной пустую посуду.
  
   Вскоре после самого вкусного завтрака из тех, что мне приходилось когда-либо пробовать, мы с мамой покинули наше скромное жилище. Очутившись на тесном и шумном базаре, мать крепко схватила мою руку, чтобы толпа не оттеснила меня от нее и потащила за собой вперед, в сторону соборной площади на которой находилось старинное здание библиотеки.
   В центре площади на каменном пьедестале, венчавшем круглый фонтан, возвышался памятник Апостолу. Мужчина в летах с широкой окладистой бородой и длинными вьющимися волосами, перехваченными шнурком, стоял в возвышенной позе, словно бы вопрошая небеса о чем-то вечном. На нем была самая простая накидка, на поясе болталась сумка со свитками, на которых он записывал своё благовествование, чтобы перечитывать в краткие мгновения отдыха от пути и проповедей.
   Должно быть это был святой и великий человек, думал я, перепрыгивая через разноцветные булыжники, которыми была выложена вся площадь. Апостол учил людей добру, понимаю, терпению и любви, был гоним за идеи бога и терпел все тяготы и невзгоды.
   Правда вскоре Апостолы отошли от прямого благовествования, передав эту великую честь первым пресвитерам и дьяконам. Сами же они, как говорилось, предпочли больше времени посвящать молитвам. Говорят, что в апостольские времена, когда Церковь еще не была утверждена на земле, учение Господа представляло из себя довольно разрозненные идеи, зачастую противоречащие одна другой, а то и вовсе имеющие взаимоисключающие параграфы. Для того и нужен был Незримый Утешитель, чтобы снизойдя к людям, уровнять их во Христе, сделав их одним целым, одной идеей, одной верой. Впрочем, это все старинные истории, покоящиеся в пыльных фолиантах на древнеарамейском языке, который ныне практически забыт.
   Я никогда не мог себе четко представить, как именно происходили всем известные евангельские события. Без сомнения, князь бесовской застлал мне глаза, не иначе, но картины упорно отказывались возникать в голове.
   - Мама, а как ты думаешь, этот дядя (я имел ввиду Апостола) учил всех людей, на всем-привсем белом свете?
   - Нет, конечно, глупенький, - улыбнулась мать, обернувшись ко мне. - Апостолы учили только первое время, ты же знаешь, дальше они передали полномочия и занялись организационными моментами, такой организации как Церковь просто необходимы эффективные правители, способные совладать со всеми сложностями, возникавшими в первые века становления веры.
   - А что с ними случилось потом?
   - Они все вознеслись на небеса, где и пребывают по сей день, ожидая Страшного Суда, чтобы воздать каждому по заслугам.
   - А кто возглавил Церковь после смерти последнего Апостола? - не унимался я.
   - Апостольский ранг, или чин, как его еще называют, остался в Церкви самым высоким, но не передающимся через рукоположение. Выше Апостолов никогда не было и уже не будет, чином ниже идут Патриархи, их традиция берет свое начало от благословения Апостолами.
   Там мы и шли, мать держала меня за руку и в очередной, не помню уже какой по счету раз объясняла мне устройство Церкви и ее краткую историю. Я любил слушать ее связную, спокойную, какую-то размеренную речь, она никогда не торопилась, всегда делилась имеющимися знаниями охотно, с открытым сердцем. Порой мать бывала строгой, но лишь в те моменты, когда мой детский разум отказывался понимать и усваивать те или иные моменты. Все, что касалось дисциплины, в нашей семье имело особенный статус, если не сказать первостепенный. Не смотря на это, мама уважала мое право на самостоятельность и не только поощряла любые мои попытки сделать что-то самому, но зачастую ставила меня в такое положение, из которого выход мог отыскать только один человек. Иногда это меня злило, порой, просто раздражало, но я всегда держал язык за зубами, полагая, что и так уже согрешил достаточно, чтобы добавить к длинному увесистому списку "неуважение к родителям".
   На площади находилось множество торговых прилавков с овощами, мясом, дарами средиземного моря. Ветер донес до меня аромат восточных сладостей, вперемешку с клубами сизого дыма, выпущенного из кальяна, несколько торговцев расположились в тени крытой закусочной и передавали диковинку из рук в руки, выпуская клубы и кольца дыма прямо над толпой снующих прохожих.
   Между нами проталкивались грузчики, несущие на спине тяжелые тюки, сновали ловкие торговцы и зазывалы, предлагая попробовать самое лучшее лакомство в мире. Пару раз мне чуть не заехали прямо по носу, один раз продавец не рассчитал и ткнул в меня рыбой, которую расхваливал громким басом, второй раз пекарь, принимающий хлеб у своего подмастерья, довольно неприятно задел меня локтем и в ответ лишь прошипел: "чего ты тут встал?".
   Над головой плыли рваные облака, их воздушная белизна блекла на фоне насыщенной небесной синевы. Ветерок трепал аккуратно расчесанные волосы, настроение было хорошим, в тот день я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
   Миновав соборную площадь, мы проследовали в храмовый комплекс. О, как красиво и величественно смотрелась целая плеяда церквей, выстроенных в разных стилях, начиная от северо-африканского с его глиняной отделкой и заканчивая греко-скифскими позолоченными куполами, венчавшими стройные ряды аккуратных башенок. Мне то и дело приходилось вертеть головой, пытаясь разглядеть очередное строение. Мама постоянно дергала за руку, тянула за собой, судя по всему, мы опаздывали.
   Пройдя под высокой аркой, смыкавшейся высоко над головой, мы оказались в затененном помещении. Внутри было прохладно, солнечный зной не успевал прогреть каменную толщу, и мне сделалось зябко, впрочем, может быть, я просто переволновался или еще не привык.
   Какое-то время мы просто стояли, всматриваясь в полумрак небольшого зала. По углам висели тяжелые медные лампадки с зажженными свечами, совершенно не рассеивающими мрак. Блики от маленьких огоньков плясали на длинных цепях, на которые крепились импровизированные подсвечники.
   Мама пригладила взлохмаченные уличным ветром волосы и склонилась ко мне. В очередной раз поправив ворот и расправив складки на моей льняной рубахе она окинула меня оценивающим взглядом и, вроде бы, осталась довольна.
   - Видишь, там, в темноте стоит человек? - Он кивнула куда-то влево.
   Я посмотрел в указанную сторону и заметил, что в самом углу, на границе света и тени стоит фигура, облаченная в рясу.
   - Он наблюдает за нами с того момента как мы пришли. Сейчас ты подойдешь к нему и сделаешь все, о чем он скажет.
   - Хорошо, мама, - улыбнулся я, вглядываясь в черты ее лица. Раньше я этого не замечал, но сейчас с какой-то тревогой обнаружил, что возле ее глаз появились тоненькие морщинки.
   - Ну все, иди, господь с тобой! - она похлопала меня по плечу и легонько подтолкнула в сторону темного силуэта. - Они не любят долго ждать.
   Я неохотно отступил от мамы и направился в сторону поджидавшего меня человека. Издалека его очертания больше напоминали нечто злобное, чуждое всему, о чем, должно быть, проповедовали Апостолы. Каждый шаг приближал меня к темной фигуре, но я не подмечал на ней никаких новых подробностей, она по-прежнему оставалась окутана мраком.
   - Мир вам! - робко произнес я, стараясь показаться вежливым и благовоспитанным.
   Никто не ответил мне. Мрачная тень стояла в углу, бросая на меня свой тяжелый взгляд, от которого подкашивались ноги и замирало сердце. Когда я сделал очередной робкий шажок в сторону тени, то с ужасом заметил, что практически не могу сделать вдох. Руки сами потянулись к горлу, словно пытаясь отыскать там незримую удавку, но приступ внезапно закончился. В горле словно разомкнулся гнетущий замок и воздух снова хлынул в изголодавшиеся легкие.
   - У меня сегодня день рождения, - зачем-то произнес я. Обернувшись, я заметил, что мама покинула помещение, впрочем, не исключено что ее попросили выйти.
   - Остановись. - Повелела мне тень. - Ближе не подходи. Вот так. Вытяни руки, покажи ладони, так. Знаешь, что обозначают эти линии, бегущие по ним? - саркастично спросил звонкий голос.
   - Нет, господин, - ответил я, склонив голову в знак уважения.
   - Хорошо. Потому что если бы ты сказал, что знаешь, я был бы вынужден прекратить с тобой всяческое общение. Догадываешься почему? - фигура склонилась ко мне, и из тени выступил треугольный капюшон лилового цвета, скрывавший бледное худое лицо с острыми скулами.
   - Потому что Господь в мудрости своей запретил людям тайные знания, в том числе хиромантию, - мой голос слегка вибрировал, точно натянутая струна.
   - Очень хорошо, мой мальчик, - лицо в капюшоне прикрыло глаза. - Теперь подумай о боге.
   Я закрыл глаза и мысленно потянулся к величественному, кипящему силой и жизнью естеству.
   - Думай сильнее! - крикнул человек в капюшоне. - Так, чтобы я мог слышать твои мысли!
   По моему телу побежал озноб, руки била крупная дрожь, мысли путались, в голову то и дело прокрадывались мысли о злом человеке, стоявшем в углу и заставляющим меня заниматься странными вещами.
   - Еще сильнее! - человек выступил из тьмы, я услышал, как шуршит его лиловая мантия, но не решился открыть глаза. Он склонился прямо надо мной, я ощущал его зловонное дыхание, чувствовал, как из его ноздрей со свистом выходит воздух.
   Дальше все пошло как обычно, когда я чувствами тянулся к богу, мысли переплелись воедино, образовав некий тоннель, в конце которого бушевал хаос из чистой энергии, носившейся там подобно тому, как Дух божий носился над бесплотными волнами. Вскоре я начал ощущать густеющий вокруг меня воздух и слышать, как в нем сухо потрескивают заряды электричества.
   - Достаточно! - возвестил все тот же голос. - Теперь открой глаза.
   Я повиновался, не мог не повиноваться. Вокруг меня все еще колыхалось густое воздушное марево, образующее форму овала. Рядом со мной возвышался служитель Церкви. Его хмурое злобное лицо замерло, став похожим на статую. Руки служителя уперлись в бока, его поза была весьма осуждающей, мне оставалось только гадать, в чем именно я мог так сильно прогневать этого властного человека.
   - Следуй за мной, - обронил он и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, резко направился к неприметному дверному проему.
   Шли мы долго, через какое-то время я осознал, что потерялся среди многочисленных развилок и поворотов. Потолок над нашими головами то опускался, то резко уходил вверх, образуя массивные своды невиданных чертогов, пребывающих во тьме. Судя по всему, в этих залах хранилось нечто очень важное, пару раз я заметил ковчеги из красного дерева мастерски сработанные неведомыми мастерами. Оставалось только гадать, какие артефакты скрываются внутри таких хранилищ.
   Разумеется, я не задавал никаких вопросов своему высокому собеседнику. Стараясь не отставать от него ни на шаг, я семенил за служителем, порой переходя на бег, так как его ша был явно шире.
   Коридор закончился внезапно и резко. Мы вышли в ярко освещенную комнату, все стены которой были обшиты золотыми пластинами. Мне пришлось зажмуриться и прикрыть глаза, отвыкшие от яркого света руками. Постояв некоторое время, я осмотрелся и поначалу был испуган тому, что увидел. Золотые пластины, крепящиеся на яркие многогранные болты, были испещрены надписями на незнакомом мне языке. На некоторых из них красовались рисунки, иллюстрирующие события из евангелия. Но самым удивительным было то, что все изображения двигались. Причем, двигались весьма странным образом. Они словно пребывали в постоянном движении, свершая одно и то же действие. К примеру, рисунок на котором солдаты пронзали Христа, при первом взгляде оставался статичен, и глазу трудно было уловить, что же именно на нем движется. Но стоило присмотреться, как можно было с уверенностью сказать, будто копья, направленные к телу Спасителя находятся как бы в движении, но при этом не сдвигаются с места.
   Не поверив своим глазам, я мотнул головой и снова уставился на рисунок. Так и есть, копья движутся, но при этом остаются неподвижны. Что-то внутри меня протестовало против подобного обстоятельства, словно сам факт существования этого явления наносил оскорбление естественному ходу вещей.
   - Что ты видишь? - спросил служитель.
   - Стены, они как будто движутся, но в то же время остаются неподвижны.
   - И что ты думаешь по этому поводу? - рявкнул мужчина.
   - Не знаю, - честно признался я, вжав голову в плечи, никогда раньше я не чувствовал себя настолько маленьким и беззащитным.
   - Так они движутся, или нет?
   - И да, и нет, - вздохнул я.
   - Разве такое возможно? - зарычал служитель церковной библиотеки с намеком на то, что я морочу ему голову.
   - Клянусь богом, я не знаю, - я опустился на колени и заплакал. Служитель не произнес больше ни слова. Снова зашелестела его мантия, он приблизился ко мне и возложил свою руку мне на голову.
  
   Устало опустившись прямо на стылую землю, я дал отдых гудящим ногам. Правую ступню придется перемотать бинтом, или к вечеру ремни на сандалиях сотрут ногу в кровь.
   - Отче, - обратился я к старцу, - не повелите ранам на моей ноге зажить, чтобы я и дальше мог следовать за вами, не теряя темп?
   - Как ты считаешь, - спросил Святой, - мог ли Христос исцелить свои раны, пребывая на кресте, или сойти с креста, когда ему кричали "если ты господь, то сойди"?
   - Конечно! - согласился я.
   - Тогда почему он этого не сделал?
   - Не знаю, зато помню, что он исцелял многих нуждающихся и оказывал помощь всем, кто к нему обращался, - уклончиво ответил я. - А еще он сказал "стучите, и вам откроют, просите, и дано вам будет". Как по мне, так ваш вопрос больше адресован вам. Вы тот, на кого снизошел Незримый Утешитель, а я самый настоящий страждущий.
   - Языком ворочать ты неплохо научился, - согласился старец, присаживаясь рядом со мной. Когда он говорил, у него изо рта вырывалось облачко пара, осень выдалась холодная, в некоторых краях, которые мы миновали, уже выпал снег, покрыв еще не успевшую сникнуть траву.
   - А вам нет равных в умении уходить от ответов, тем более, когда вы в них не заинтересованы.
   - И то верно, не люблю того, чего не люблю, - снова кивнул Григорий.
   - Вот опять, учитель, что насчет моей ноги? - за месяцы путешествия со старцем я научился нелегкому общению со Святым, которое подразумевало ряд определенных навыков и нюансов, без которых невозможно было бы самое элементарное понимание между нами. К примеру, старец любил с легкостью перескакивать с одной темы разговора на другую и неохотно возвращался на предыдущую, считая, что невежливо даже подмечать эту его особенность.
   В чем-то этот человек был Святым, в других же мелких обыденных вещах он оставался грешником, каких поискать, впрочем, отец Григорий и не скрывал этого, охотно подчеркивая свою несовершенность. Ни разу от него я не слышал фразы "никто не совершенен", тем самым он никогда не сравнивал себя с другими, не перекладывал ответственность и не пытался тем самым поделить ее на всех, признавая личную природу своей греховности.
   - Язва на твоей ноге возникла не просто так, - многозначительно произнес старик.
   - И то верно, - согласился я, роясь в котомке в поисках склянки с мазью от открытых ран, которую мне подарили в одной из деревень. - Она является следствием моего следования за вами.
   - Сильно болит? - искренне спросил Григорий, придвинувшись поближе ко мне.
   - Прилично, думаю, до конца вечера на ногах устою, но с утра уже не встану, сильно натерло.
   - Дай посмотрю, - он притронулся к моей изувеченной ступне, и меня словно дернуло током. - Эх ты, бедный!
   Святой плюнул мне в глаза, затем растер руки и возложил их на мою ногу. Подул сильный ветер, засыпав нас мерзлой пылью вперемешку с мелким снегом.
   - Веруешь ли ты в Господа нашего, единого в трех ипостасях, бога истинного?
   - Верую, - искреннее согласился я, содрогнувшись от промозглого ветра, вокруг стремительно холодало. Если к вечеру не дойдем до селения, плохи наши дела.
   - Тогда встань, и иди, твоя вера спасла тебя! - торжественно заявил старец, убирая руку с моей ступни.
   Я радостно посмотрел на ногу, но раны никуда не исчезли.
   - Учитель, как это понимать? - удивился я. - Вы не исцелили меня, чуда не произошло!
   - Чудо заключается в том, что каждый лишь сам способен исцелить себя через веру, пока ты не поймешь этого простого правила, твое тело будет покрываться язвами, подчиняясь законам мира сего. Но стоит тебе узреть подлинное внутри себя, как заживут язвы твои, и тогда узришь ты что истинное, а что ложное.
   Спорить было бесполезно. Собравшись с силами, я подскочил на одной ноге и закинул сумку через плечо. Темнело довольно быстро, изгибистая линия дороги с трудом угадывалась вдалеке. Очередной порыв ветра заставил меня укутаться в походную одежду, но она была настолько легкой, что это не принесло желаемого облегчения. Рубаха и штаны болтались на мне, под ними гулял ледяной сквозняк, заставляя зубы стучать друг об друга.
   Мы брели по мерзлой дороге, сопротивляясь порывам шквального ветра. Мои мысли были только о тепле и болевшей ноге. В какой-то момент боль стала нестерпимой, но не взирая на это я продолжал идти, сам не понимая как это у меня получается. Впереди, на небольшом отдалении от меня маячил ставший уже привычным силуэт старца, он то исчезал в буране мелких снежинок и вечерних сумерках, то выступал из них, и в эти моменты словно освещался незримым внутренним светом.
   Огни селения замаячили вдалеке дав надежду на кров и ночлег. К тому моменту я уже хромал и готов был опуститься на четвереньки, только бы не чувствовать острой боли, сопровождавшей каждое соприкосновение ступни с поверхностью дороги.
   Последние моменты сражения с собой самые длинные и самые тяжелые. Легкие горели от морозного воздуха, появился острый и сухой кашель, мое зрение сузилось до сгорбленной фигуры старца, уверенно идущего впереди.
   - Я, я больше не могу, отче, - из груди вместо кашля вырвался какой-то странный клекот.
   - Можешь, маловерный, - сурово сказал Григорий, обернувшись. На его усах и бороде образовались маленькие сосульки. Суровая выдалась зима, не припомню чтобы в это время так мело.
   - Нога, она совсем не дает мне покоя, учитель, прошу вас, - заскулил я.
   - Значит, прыгай на одной! - заявил Святой, пытаясь перекричать шум ветра. - Видишь, там впереди огни селения? Быть может там тебе помогут, укрепись в вере и уповай на Господа.
   Проклиная все на свете, я собрал оставшиеся силы в кулак и продолжил путь, сдерживая, чтобы не завыть в голос и не покрыть Святого старца отборной бранью. Один бог знает, каких усилий мне стоили последние часы, которые мы провели в холоде и мгле, среди завывания вьюги и воя волков. На небе выступила луна, осветив оставшийся путь, и когда я заметил, что селение уже прямо перед нами, дух мой воспрял. Я возблагодарил Господа за терпение, которым он меня наградил.
   Деревня оказалась небольшой, на дюжину дворов. Как выяснилось, местная община не придерживалась строгости в вере, и мужчине здесь разрешалось сожительствовать с женщиной не только как с сестрой, но и плотски, заводя детей. Местный Пастух благословлял подобное непотребство и не видел в нем ничего плохого. Встречать нас вышли все, от мала до велика. Пастух по имени Думитру, приземистый мужчина с выпирающим как бочка животом, от всей души поприветствовал нас, отвесив Григорию земной поклон и предложив ему омовение ног.
   - Возблагодарим Господа, что в столь поздний и темный час он послал нам утешителя, дабы напитать духовные наши потребства и омыть зерцала душ наших! - разведя в стороны свои пухлые руки, торжественно произнес Думитру. - Возлюбленные гости, искренне прошу пройти в мою скромную обитель и преломить со мной хлеб.
   - Мне необходима мазь, - прохрипел я.
   - Какая мазь тебе необходима, отрок? - с улыбкой спросил Пастух, уточнив, - согревающая, расслабляющая или заживляющая?
   - Заживляющая, - застонал я, из глаз струились непроизвольные слезы.
   - О тебе позаботится семейство Корнеля, - Пастух махнул рукой, давая знак одному из мужиков, одетых в толстые тулупы.
   Двое крепких мужчин взяли меня под руки, и повели в сторону одного из домов, чьи окна светились теплым мерцающим светом лучины. Скрипнула крепкая дубовая дверь, и я очутился в сенях. Здесь было еще холодно, но уже не так, как на улице. Предвкушая уют и тепло домашнего очага, я в очередной раз ужаснулся холоду и мраку, что царствовал сейчас за толстыми бревенчатыми стенами дома, приютившего меня на эту ночь.
   Убранство дома поразило меня своей скромностью, хотя, учитывая быт и нравы, царившие в общинах, ничего другого ожидать и не приходилось. Грубо сработанный стол, несколько стульев, две кровати да печь, вот и весь нехитрый скарб. В углу, правда, я заметил потемневшую бочку, доверху заполненную свежевзбитым маслом, видимо хозяева промышляют коровой, бог им в помощь.
   - Ну-ка, покажи свою ногу, - велела мне женщина с обиженным лицом. - Господь истинный! - воскликнула она, стоило мне размотать бинт, пропитанный сукровицей.
   - Мне бы просто мазью помазать, - успокаивая себя, заметил я. - Она уже почти не болит.
   - Да ты ее обморозил, - пояснила женщина. - Бинт промок и замерз, а ты, поди и не чувствовал. Посмотри, кончики пальцев аж почернели! Сейчас будет больно, - сказала она и принялась растирать мне ногу, приговаривая, - ишь ты, ледяная-то какая!
   Ловким движением она макнула палец в кадку с мазью, пахнущую травами и принялась втирать ее мне в кожу. Вскоре я начал ощущать приятное покалывающее тепло в ноющей от холода ноге. Боль понемногу разбавлялась приятным теплом, я почувствовал, как кровь снова побежала по стопе.
  - Сохрани тебя Господь, добрая женщина, мне уже лучше, - выдыхая с облегчением поблагодарил я свою невзрачную и неразговорчивую спасительницу. - Думал, что не дойду до вашего селения.
  - Господь привел, не иначе, - ответила женщина, поправив седые жидкие волосы, выбившиеся из-под теплого платка. - Нога отогреется, но мозоли так быстро не заживут, если только старец твой чуда не содеет.
  - Это вряд ли, не любит он меня, - пояснил я. - Чужим людям чудеса направо и налево раздает, а мне даже стопу заживить не желает. Накормил, правда, один раз хлебами да грибами, так это по началу было, а потом никаких чудес. Иной раз сомневаться начинаю, а умеет ли он, все в него так верят, а я с ним хожу, таскаюсь везде по пятам, и вижу только его спину, вечно маячащую впереди, вот и все чудо.
  - Что ты, родной, конечно умеет, - запротестовала женщина, - Святой Григорий имеет сошествие Незримого Утешителя, на нем пребывает благодать, как же ему не уметь!
  - Так-то оно так, - согласился я, слегка приподнимаясь на лавке, чтобы выглянуть в окно. - Да вот только что-то не балует меня благой старец. Иной раз бывает очень суров и ничего не объясняет, только и знает, что твердит одно и тоже, "отыщи царствие внутри себя, и тогда все поймешь, а без этого невозможно спасение". Я ведь до этого в общине семь лет жил, там, признаться, тоже не мед с молоком, но покидал ее с чувством, что теперь-то станет легче дышаться. Да не тут-то было, - вздохнул я.
  - Ничего, - женщина погладила меня по голове своей маленькой грубой рукой, - терпи, сынок, всем нам несладко в этой жизни приходится, все как-нибудь наладится, если попустит Господь.
  Мы оба вздохнули, и тут отворилась дверь, запустив из сеней холодный сквозняк и ворох снежинок. На пороге стоял глава дома, Корнель, крепкий высокий мужчина, широкий в плечах. На нем была надета грубо сработанная волчья шкура, под ней проглядывал теплый кафтан и ворот рубахи. На голове сидела теплая соболья шапка, из-под которой вились густые черные волосы. Лицо Корнеля скрывала густая борода, одни лишь карие глаза остро смотрели на меня.
  - Мир вашему дому, - пытаясь встать, приветствовал я хозяина дома.
  - Лежи уж, не вставай, - басовито ответствовал Корнель. - Куда тебе теперь!
  Женщина вскочила и бросилась к мужу. Мужчина протянул ей сначала одну ногу, потом другую, жена старательно сняла с него крепко сбитые сапоги на грубом шве, затем приняла волчью шкуру и помогла снять кафтан. Хозяин остался в одной рубахе. Отряхнув бороду от инея и поправив волосы, Корнель спросил, готов ли ушат с водой. Жена подала ему принадлежности, и он умылся. Обтираясь, Корнель фыркал и громко кашлял, стоя на одном месте.
  - Дечебал скоро вернется, сготовь ушат и для него, он дрова колит, - сказал хозяин дома, усаживаясь за стол. - Я велел сегодня каши нам сготовить, ты сподобилась?
  - Как есть, милый, сейчас чугунок достану, - с момента когда муж переступил порог дома, его супруга ни на минуту не присела, суетясь по хозяйству. - Сынок заходил, сказывал про дрова. Не скоро еще, поди, воротится, много вы нынче из лесу привезли.
  - Завтра кролика тебе принесу, четверг не скоромный, приготовишь, а то в пятницу опять ничего мясного вкушать нельзя будет.
  - Воля твоя, батюшка, - приветливо сказала жена, - если повелишь, приготовлю.
  - Что нового делается? - Корнель будто не обращал на меня никакого внимания. - Какие известия на дворе?
  - Да все по-старому, кроме гостей, - женщина кивнула в мою сторону.
  - А, эти, - многозначительно произнес муж, почесав бороду. - По мне так обычные оборванцы, мало ли кто среди ночи шастает? Сама знаешь, Илина, места у нас темные, много чего недоброго творится. Нормальные люди ночью по дворам не ходят, словно тати какие, а дома сидят. Ладно уж, Пастух попросил, значит надо уважить. Сегодня переночует, а завтра Господь в подмогу.
  - Да куда ему, кормилец? - засуетилась жена. - У него же видишь с ногой что творится?
  - А мне какое дело? - удивился Корнель, вдыхая аромат дымящейся каши, которую ему поднесла жена. - Божью заповедь я исполню, против не пойду, а дальше уж не мое дело.
  - Говорят, второй, что пришел, сам Святой Григорий, - переходя на шепот, сказала Илина.
  - У бога много разных людей, кто-то из них свят, иной уродлив, но всех нас он любит одинаково, не делая различий, так учил нас Христос через истинное благовествование Апостолов, все что сверх этого - лишнее, выше моего разумения. В Господа нашего я верую, Незримого Утешителя опасаюсь, чего еще придумывать? Путь спасения открыт, он прямой, а мы все пытаемся себе его усложнить.
  - Темен ты, - печально отозвалась жена, смахивая слезинку, - не ведаешь что говоришь. Святой человек с богом говорит без посредников, ему Пастухи ноги омывают, признавая власть от Духа, а ты...
  - А мне что? - грубо перебил Корнель свою жену. - Я свое дело делаю, Пастуха слушаюсь крепко, сказал он за отроком приглядеть, я и пригляжу, но сверх меры от меня не надо требовать, а то прогневаешь понапрасну.
  - Простите, - вмешался я в разговор. - Мне очень жаль, что своим присутствием я смущаю ваш быт, если вы мне поможете, я постараюсь уйти.
  - И куда же ты пойдешь? - усмехнулся хозяин дома.
  - Неважно, куда бог направит, - решительно заявил я, свешивая больную ногу с лавки.
  - Да тебя никто не примет, дурной. Кому здесь сдался чужак, к тому же увечный.
  - Это совсем неважно, - я старался чтобы мой голос звучал как можно тверже.
  - А чего тебе здесь не лежится? - уже спокойнее спросил Корнель, погрузив пустую ложку в густую наваристую кашу, в которой уже почти растворился большой ломоть масла. - Завтра отнесем тебя ко двору Пастуха, а пока отлежись, женка сына накормит, а все что останется с тобой поделит. Трудом возместить не сможешь, так доброго слова будет достаточно, я человек добропорядочный, против закона не иду.
  - Вы ясно дали понять, что не рады мне, если это так, то я не могу больше здесь оставаться, это против того, чему учит Господь, - превозмогая снова накатившую жгучую боль, ответил я.
  - Ляг, тебе говорят, что ты как баба, на любое слово обижаешься? Мало ли что в миру говорят, эдак тебе и жизни не хватит, чтобы все переслушать да обидеться на каждого!
  - Вы излишне добры ко мне, - мрачно произнес я, снова опускаясь на твердую, но такую теплую лавку, в данный момент она казалась мне пуховой периной, если сравнивать с вьюгой, чей свист доносился за окном.
  - Пустое, - махнул рукой мужчина, и одним глотком осушил полкрынки свежего молока. Отерев бороду широким рукавом, он икнул и снова принялся за еду. - Скажи лучше, правда ли, что твой спутник Святой, или это все россказни? Смотри только не ври мне, у меня на это дело нюх тонкий, в миг учую.
  - Истинно, так оно и есть, мой учитель, отец Григорий, Святой старец, странствующий по миру и помогающий людям укрепиться в вере.
  - И много ли чудес совершил твой старец?
  - Отец Григорий учит, что главное чудо в обретении Царства Небесного здесь, на земле, внутри себя, и что только через него понимается вся суть, все же остальное есть суетное, преходящее.
  - Надо же, - усмехнулся Корнель, - как ловко он от темы уворачивается, не иначе как у своего старца подобному научился, и не прижучишь! Ну и как подобные словеса должны помочь мне укрепиться в вере? По-моему ими можно только смутить неокрепший в вере ум, что скажешь, раб?
  - Вам виднее, достопочтенный господин, во многом я не согласен с моим учителем, но одно знаю точно, человек он не простой, бога знает и держится. - Меня начинал утомлять этот разговор, больше напоминающий допрос какого-то преступника. Хозяин дома явно пытался меня в чем-то уличить, изначально относясь ко всему что исповедовал отец Григорий с недоверием. Что ж, в этом селении спасаются таким образом, у каждого пастора овцы различаются, здесь одни, а там другие. В идеале не стоило заострять свое внимание на подобных мелочах и относиться ко всему, что происходило с должным смирением, но сатана еще в детстве сбил меня с прямого пути, сделав грешным, хотя все дети до семи лет считаются безгрешными. Терпение мое иссякало, я начинал потихоньку закипать. В какой-то момент мне начало казаться, что я не посмотрю на то, кто есть хозяин в доме, поднимусь и скажу все, что о нем думаю.
  - Тоже мне новость, места Христовы по всей земле простираются, пойди сыщи кто бога не держится, кого ты этим решил удивить?
  - Корнель, - жена попыталась успокоить разъяренного хозяина, положив ему руку на плечо.
  - Что такого? Отойди, ну, живо! Кому сказал! Вот так. А теперь пусть говорит, невиданное дело, чтобы мужик вместо ответа за бабским фартуком прятался.
  - Говорят, есть места, где будто бы Христа не чтут, - я попытался сменить тему разговора, так как она явно ушла не в то русло.
  - Брешут, не бывает таких мест. Кого нам чтить, если не Господа, который явился во плоти и в духе снизошел на наш мир с небес, пребывая среди нас и по сию пору? Каким же надо быть глупцом, чтобы отрицать подобное небесное водительство?
  - Везде люди думают по-разному, - продолжил я.
  - Куда ни кинь, всюду одно и тоже, не мети хвостом, остолоп! - мужчина стукнул по столу пудовым кулаком и у меня возникло нехорошее предчувствие, уж больно он был горяч, так и до беды недалеко, надобно с ним поосторожнее.- Я ездил в соседние веси, так там такие же избы стоят, мужики в тулупах ходят и на волков по зиме охотятся, что ты мне хочешь сказать, будто где-то это не так?
  - К примеру, в тех местах, откуда я родом, не бывает столько снега, даже глубокой зимой, море шумит рядом и никогда не замерзает. Мы ходим по земле с непокрытыми ногами в сандалиях и говорим на несколько ином языке.
  - Опять брешешь, собака? - взревел Корнель, поднимаясь из-за стола. - Как же я тогда тебя понимаю? Всюду во вселенной язык один, божий, на котором записаны благовествования Господни!
  - Но ведь Христос говорил на арамейском, а мы с вами сейчас на греческом, - попытался возразить я, скорее машинально, чем из чувства реального протеста.
  - Это вот так вот вы учите и творите свои чудеса, да? Все с вами понятно! - презрительно заявил мужчина, встав из-за стола. - Жена, я поел, спаси тебя Господь, теперь убери со стола.
  Хозяин дома поставил стул рядом с лавкой, на которой я сидел, уселся на него и принялся сверлить меня злобным взглядом, скрестив руки на груди.
  - Говоришь ты, конечно, чудно, половину слов я и не знаю, но ведь основной смысл понятен, значит язык один.
  - Хорошо, допустим, - согласился я, обрадовавшись, что удалось найти хотя бы одну точку соприкосновения. - Язык один, но диалекты разные, у всех общин они отличаются. Один диакон объяснял мне, когда я еще находился в Риме, что каждая община как бы варится в своем котле, образуя маленький народец, вырабатывая свои собственные слова для объяснения тех или иных явлений. К примеру, даже слово "корова" у нас звучит иначе, а в предыдущем селении ее и вовсе зовут по-другому, хотя подразумевают все ту же корову.
  - И зачем нам это все надо? - спросил Корнель. - Какая мне разница как зовут корову в соседней деревне? У тебя, парень, точно мозги набекрень. Не о том ты думаешь, не о том заботишься. Бога надо уважить, да про урожай не забывать, кому какое дело, чем коровы отличаются? Тьфу! Работать надо, трудиться каждый день, чтобы Пастуху помочь, а не рассуждать о том кто во что горазд имена давать. Один Господь дает имена явлениям и вещам, а ты только смущаешь людей. Что-то мне от твоих рассуждений ни капли легче на душе не стало, наоборот, один мрак да злоба глупая, лихая.
  - Ну, так я и не Святой, - все, что мне оставалось это пожать плечами и развести руками.
  - Это уж точно, - грубо рассмеялся мужчина, явно намереваясь в очередной раз оскорбить меня. - Жена, стели постель, пора ложиться, завтра вставать затемно, идем на охоту.
  Илина подготовила постель, взбила пышные подушки и присела на краешек кровати, чтобы расчесать волосы гребешком.
  - Ладно уж, будь здоров, поправляйся, завтра с первым солнцем отнесем тебя к Пастуху, а пока наслаждайся предоставленным тебе кровом, - покровительственно заявил Корнель, накрываясь одеялом. - Жена, затуши лучину.
  
  В комнате воцарилась мгла. За окошком завывал ветер, сыпавший ледяной пылью, в избе поскрипывали половицы да потрескивали угольки в печи. Усталость дала о себе знать, тишина и покой быстро сморили меня. Я уже находился на самой границе сна, когда до меня донесся грубый голос хозяина дома:
  - Да ладно тебе, чего воротишься? Что еще значит "неприлично"? Мало ли кто тут, в моей избе?
  Кровать скрипела еще некоторое время, затем кряхтение и сопение прекратилось, сменившись мерным дыханием и храпом. Я еще какое-то время лежал, размышляя о жизни, но потом слабость человеческая взяла свое и сон забрал меня в свои липкие объятия.
  
  Утро еще не наступило. За окном падал мелкий снежок, плотные густые сумерки окутали селение. Меня разбудил кашель Корнеля. Хозяин дома проснулся, громко прокашлялся и высморкался. Затем сходил в сени и умылся ледяной водой. Я в это время уже не спал, лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь домашним уютом и теплом. В нашей общине последователям Христа не полагалось такого комфорта, все, на что мы могли рассчитывать, это тесный домик с постоянно дымящей печкой. Поистине, учение одно, но всегда отыщутся сто учеников, которые поймут и истолкуют его по-разному. К примеру здесь, насколько я понял, было принято брать в жены понравившихся женщин, создавать с ними семью и строить собственные дома. Соблазнительно, но в том-то и беда. Через подобную роскошь сатана и обольщает неокрепшую в борьбе с искушениями душу. Легко увести человека от прямого, но такого сложного пути соблазняя извилистыми тропами желаний и чаяний, гораздо сложнее устоять в искушении, оставшись верным Господу нашему.
  Корнель приблизился ко мне, громко сопя, он не знал, что я бодрствую, разбуженный его звуками.
  - Эй, служка, - он ткнул меня в бок кулаком, да так что я невольно выдохнул, до того сильным был тычок. - Поднимайся, пора тебе выметаться.
  - Доброе утро, храни вас Господь, - поприветствовал я хозяина дома.
  - Как нога? - сурово спросил он. - Идти сможешь?
  Я попытался встать, но острая жгучая боль тут же заверила меня в обратном, идти я не смогу, ни сегодня, ни завтра. Расстроено покачав головой, я опустил взор, и принялся ожидать брани со стороны Корнеля. Но тот, на удивление лишь сел за стол и отпил молока. Затем мужчина принялся намазывать жирное масло на свежий хлеб, его лицо при этом оставалось сосредоточенным, словно он думал о чем-то.
  - Сейчас вернется мой сын, и мы поможем тебе дойти до дома Пастуха. Хочешь хлеба? - он поднял свой взор на меня.
  - Вы желаете преломить со мной хлеб?
  - Да, - ответил мужчина.
  - В таком случае у меня в котомке есть склянка с плодом виноградной лозы, если вы позволите, я доползу до нее на четвереньках.
  Корнель поднялся и медленно, вперевалочку прошел по избе. Схватив мою дорожную котомку он не стал в ней шариться, лишь поднес ко мне и молча протянул. Я запустил руку в суму, отыскал прохладную бутыль и извлек ее наружу.
  Откупорив пробку, я посмотрел на хозяина дома, он не говоря ни слова подсел ко мне.
  - Господь наш и милостивый Утешитель, просим тебя благословить сии дары, дабы снизошла на них благодать твоя и стали они плотию твоей и кровию твоей, которую мы едим и пьем. - С этими словами я принял каравай из рук Корнеля, взял его в обе руки и поднял над головой.
  Затем я преломил хлеб и протянул половину хозяину дома.
  - Ибо так только способны мы обрести Царствие Небесное. Сие тело Христово вкушаем мы в час сей. - С этими словами я отщипнул мягкий сдобный кусок хлеба и положил его себе в рот.
  Корнель повторил за мной, оставаясь очень серьезен. Теперь он смотрел на меня по-другому, в его взгляде появилось даже какое-то уважение.
  - Сию кровь Христову принимаем мы в себя, дабы причаститься его святых даров и чтобы жил он в нас и мы жили в нем, - я сделал небольшой глоток из бутылки и протянул ее Корнелю. Он молча принял вино и сделал глоток.
  Повинуясь внезапному порыву, я встал и не почувствовал боли. Отступив на шаг от лавки на которой провел ночь, я повернулся к хозяину дома.
  - Гляди-ка, - мужчина ткнул указательным пальцем на мою ступню, - нога-то очистилась.
  Я пошевелил пальцами на ноге. В местах обморожения и мозолей кожа была розовой, новой, свеженародившейся. По всей ноге прокатилась волна приятного тепла. Сердце мое наполнилось радостным благолепием от осознания только что произошедшего, я снова, как в детстве прикоснулся к таинству и душа ликовала от этой сопричастности.
  - Благослови, отче, - Корнель бросился к моим ногам, встав на колени. Он обхватил мои голени и зарыдал, уткнувшись в них лицом. - Прости, что сомневался, черств сердцем, обмирщал, прости ради Христа, что не узрел твоей святой природы.
  - Да что вы, - смутился я, пытаясь высвободиться из его объятий, - я же говорил вам, никакой я не святой, в жизни духовной такое сплошь и рядом и вовсе не является чудом.
  - Что же тогда чудо, если не это? - подняв взор, спросил Корнель, утирая слезы.
  - Чудо это подвиг духа, это борьба со своими страстями, это победа над плотию, а то, что вы сейчас видели уже следствие, принимать сие за чудо - прямая дорога к обольщению!
  - Нога, твоя нога, - снова забубнил хозяин дома, - он очистилась, - это чудо, чудо.
  Скрипнула дверь и на пороге возник Дечебал, сын Корнеля.
  - Что здесь происходит? - спросил молодой человек. - Отец, я заночевал в сенях, почему ты стоишь на коленях перед этим человеком?
  - Иди скорее сюда, сын мой! - воскликнул Корнель, протягивая руки к Дечебалу, - иди и причастись тайн Христовых! Отче, прошу вас, благослови мой дом!
  - Но у меня нет сана, - испуганно возразил я, - я не вправе благословлять кого-либо, на то у меня нет рукоположения.
  - Молю тебя, чудотворец, благослови дом наш! - со слезами на глазах просил Корнель. Его сын не говоря ни слова молча подошел и встал на колени рядом с отцом. Взгляд Дечебала все еще выражал непонимание, но я не решался его развеять.
  - Благословляется дома сей в роды последующие, и да пребудет на нем благодать и водительство Незримого Утешителя!
  Стоило мне закончить и опустить руки на лоб Корнеля и его сына, как бы проводя через себя нисходящую божью благодать, хозяин дома отыскал мою руку и принялся лобызать ее. Его усы покалывали мою ладонь, а я смотрел в мутное стекло, за которым мерзлые сумерки растворялись в белоснежном утре. Проснулась Илина, сев на постели она молча смотрела на нас, не говоря ни слова.
  
  Внешнее всегда торжествует над внутренним, рассуждал я, когда Корнель вел меня через пустые сонные дворы. Кажется, теперь до меня потихоньку начинал доходить смысл слов, которые передал мне Григорий. И хитер же мой покровитель, сколько времени необходимо, чтобы дойти до смысла сказанного им.
  Нога больше не беспокоила меня, и я с удовольствием ступал по промерзшей земле, покрытой тонким слоем снега, похрустывающего под ногами.
  - Намело-то, почитай, на пару месяцев раньше землю покрыло, - делился своими впечатлениями Корнель. Его голос теперь стал заискивающим, словно он имел единственную цель в разговоре со мной - ублажить мой слух. - Как вы считаете?
  - Господин Корнель, бросьте, вовсе не обязательно обращаться ко мне на "вы".
  - Как же, ваша милость, - глуповато хихикнул мужчина, - иначе нельзя! Вон и дом Пастуха, глядите.
  Мы подошли к самому крупному и основательному дому в этом небольшом селении. Жилище главы общины, пасущего овец пред лицом Господа было сделано из толстых крепких бревен с каменным пристроем. Дом огибала аккуратная изгородь с резными воротами. Всего я насчитал двенадцать окон, интересно, зачем Пастуху столько помещений, их ведь необходимо отапливать, зимой дров не напасешься. Как неосмотрительно, подумал я. Из крыши выходило две трубы, что же получается, у него в доме две печи? Невиданная роскошь, просто дикая расточительность, куда ему, зачем? Впрочем, опять князь бесовской застлал мне глаза, кто я такой, чтобы судить этого божьего человека?
  - Мир вашему дому, - поклонился я Пастуху.
  - Здравствуй, светлый отрок, - ответил Пастух, протягивая мне обе руки для приветственных объятий. - Как тебе отдыхалось в доме Корнеля? Все ли хорошо? Вижу, ты оправился от ран?
  - Благодарю вас за гостеприимство, - сдержанно ответствовал я, - приняли меня хорошо, мне теперь гораздо легче.
  - Чудо, господин Пастух, он сотворил чудо! - чуть ли не закричал Корнель, возложив руку себе на грудь. - Этот юноша исцелил себя, очистил себе ногу!
  - Чудны промыслы Господни и велики его деяния, - расставив руки в знак благоговения, заверил Пастух.
  Григорий, все это время стоявший за спиной главы селения бросил на меня хмурый взгляд, словно собираясь спросить с меня мои дела.
  - Я-то по началу думал, что это проходимец какой, - не унимался Корнель, - грубил ему, хотел выставить, не принимал сердцем. - На его глазах снова выступили слезы. - Но видит бог, я же не знал, что на этом отроке пребывает благодать!
  - Видит бог, - Григорий выступил из-за спины Пастуха, - я тоже не знал.
  - Неисповедимы пути господни, - добродушно рассмеялся Думитру, - возрадуемся же сему. - После продолжительной паузы, ставшей в какой-то момент неловкой, Пастух прокашлялся, и произнес, - Что ж, мы были рады принять у себя столь великих гостей, и будем надеяться, что Господь приведет нас к еще одной встречи уже в этой жизни.
  - Нам пора, - сухо сказал Святой, - прощай, Думитру, помни о чем я тебя предупреждал и сохрани веру в чистоте, ибо чует мое сердце, грядут непростые времена, что-то в мире вот-вот надломится и перемены изольются на нас с щедростью дождя, пролившегося в летний зной.
  - Благослови вас Господь, отче, - Пастух поклонился старцу, коснувшись пальцами заснеженной земли. - Вовек мне не забыть бесед ваших. Мы дадим вам хлебов с собой в дорогу, и иных продуктов.
  Я радостно потер руки, предвкушая обильные кушанья в конце всех трудностей пути сегодняшнего дня.
  - Благодарю, но мы ни в чем не нуждаемся, - ответствовал Григорий, удяляясь. - Господь питает нас, как птиц небесных, так что же нам на него не уповать.
  Я чуть не расплакался от досады, но спорить с моим наставником было бесполезно. Поклонившись Пастуху, затем Корнелю с сыном, я побежал догонять удаляющегося Святого старца.
  Селение постепенно просыпалось, на дворе появились женщины, выливающие ночные горшки, иные набирали воду в колодце, кто-то из отроков колол дрова возле крыльца. Из нескольких труб повалил синеватый дымок, должно быть, готовят еду, с сожалением подумал я.
  - Отец Григорий, - спросил я своего спутника, - а почему мы не взяли у них хлебов с собой в дорогу?
  Мы покинули селение, находившееся в области, которую римляне, сгинувшие без следа, именовали Дакией и теперь наш путь лежал на северо-восток, вдоль границы моря, к древнему полуострову, на котором, некогда, эллины основали свою колонию.
  - Ты же у нас теперь чудотворец, сам сотворишь себе хлебов, - улыбнувшись в свои густые усы, сказал Григорий.
  - Будет вам, отче, чего злорадствуете? Я, если честно, и сам не понял, как все это случилось, вроде проснулись спозоранок, перед рассветом, Корнель начал что-то бурчать, затем неожиданно предложил преломить с ним хлеб. Ну я и преломил, а потом гляжу, а нога-то очистилась, и все было так быстро, так шибко, как во сне, мгновения едва угадывались, нет, не понимаю, - вздохнул я.
  - Ну а чего ты не понимаешь-то? - удивился старец, бодро переставляя свой дорожный посох, - сам же всем сердцем желал исцеления.
  - Так разве мне можно? - испуганно переспросил я, - по моим-то грехам? Я, поди, ничего, кроме презрения и не достоин.
  - Глупый ты, - уверенно произнес Григорий, - вспомни, кого Христос исцелял! Тех, кто в этом нуждался и уж всяко не являл собой образец целомудрия. Дело не в соблюдении чистоты, дело в том, как ты на это смотришь. Можно соблюдать неземную чистоту и оставаться при этом темным.
  - Да, - согласился я, но мне все равно кажется, что я не достоин.
  - Ну и бог с тобой, главное зажила нога твоя, так что ты теперь можешь идти рядом со мной, а большего нам и не надо, правда ведь? - улыбнулся Григорий.
  - Правда, отче, - согласился я, поравнявшись со старцем плечо в плечо. - А как вы думаете, что такое духовный подвиг?
  Так мы и продолжили наш путь.
  
  Несколько дней к ряду нам не попадалось селений, даже признаков человеческого жилья или обустройства, мы просто брели сквозь пургу, швырявшую нам в лицо пригоршни мелкой снежной пыли. Краткие наши перерывы мы делали в зарослях кустарника, чтобы хоть немного укрыться от ледяной пурги. Огня не разводили, спали совсем немного, да и то у меня было сомнение, что в тот момент, когда я блаженно прикрываю глаза и проваливаюсь в черный сон, отец Григорий не бодрствует, проводя время, отпущенное на отдых в молитвах.
  Старец не рассказывал, а я не задавал вопросов, отчего мы еще не окоченели в одних легких одеждах посередине белесой зимы, когда даже привычные к лютым морозам Корнель и другие сельчане зябко кутались в теплые звериные шкуры и обувались в мягкие лоскутные сапоги.
  Иной раз, когда я открывал глаза после сна, то замечал, как вокруг нас оттаивала небольшая полянка и на ней распускались цветы и произрастала мелкая трава, которым было суждено замерзнуть и погибнуть, стоило нам отойти. Как правило, полянка оттаивала в форме круга, посередине которого в молитвенной позе сидел Святой Григорий. Будучи уже знаком с этим необыкновением я, как правило, ложился поближе к моему наставнику, и мне становилось тепло и спокойно, как дома, за крепкой и теплой стеной, укрывающей от бурь и невзгод.
  Отец Григорий был строг со мной, не баловал добрым словом, не давал расслабиться, постоянно обращал внимание на те вещи, о которых я даже не задумывался. Но в то же время он был и справедлив ко мне, никогда не ругал попусту, не поднимал руку, как мой бывший Пастух и не искал во мне изъяна, лишь обнажал уже имеющиеся. Довольно часто старец стыдил меня, но свидетелем тому была лишь дорожная пыль вперемешку со снегом, колючий ветер да красное солнце, быстро закатывающееся за горизонт.
  Однажды, примерно на двадцатый день пути, мы брели по дороге посреди ночи, едва различая путь перед собой. Внезапно неподалеку раздался протяжный вой, ему вторило множество голосов, затем раздался лай и послышался бег, словно бы к нам приближалась стая собак.
  - Это не собаки, Илия, - спокойно промолвил старец. Я больше не удивлялся, что мои мысли для него что слова, он что читает, что слушает, для него все одно. Стоит заметить, что меня больше не раздражал этот факт, значит так надо.
  - Что ж, тогда, судя по всему, пришел наш черед предстать перед Господом.
  - Что ты опять сомневаешься, маловерный, что искушаешь Господа? - разозлился старик. - Мы и так стоим пред лицем его, только ты не видишь его и не слышишь, хотя он говорит к тебе.
  - Это волки, и они сожрут нас, поглядите, вон их стая уже несется к нам через заснеженное поле! - возмутился я.
  Это было чистой правдой, по направлению к нам мчалась стая волков, числом не менее двух десятков. Они скакали по залитым лунным светом сугробам, отчаянно торопясь к желанной добыче, к нам.
  - Что будем делать, отче? Молиться? Быть может, и в этот раз бог нас спасет? Есть у вас в запасе какие-нибудь военные чудеса, или вы только исцеляете?
  Григорий устало прикрыл глаза. Порой мне казалось, что его искренне утомляет мое неверие, но сейчас был совсем не тот случай, опасность была реальной, приближающейся к нам со скоростью, на какую только способны были все четыре лапы.
  - Или, может быть, вы отходите их своим посохом? О, это будет славная битва, - я спародировал как он будет это делать.
  Мой покровитель молчал. Не говоря ни слова, он перехватил свой дорожный посох двумя руками, подбросил его, словно примеряясь к оружию, и повернулся к стае, с воем несущейся к нам. В ночи мелькали впалые бока волков, на которых кожа перекатывалась по выпирающим ребрам. Свалявшаяся шерсть не скрывала болезненную худобу, видимо, давно звери сидели без добычи, если не потрапезничают в ближайшее время, им несдобровать. Яростно сверкали глаза, белели острые клыки, выпирающие из разинутой пасти из которых свешивались длинные алые языки и вырывались клубы пара.
  - Встань позади меня, - велел Григорий, голосом, не терпящим препирательств.
  Я тотчас повиновался и, надо сказать, сделал это в последний момент, когда один из волков уже выскочил на дорогу. Челюсти клацнули, укусив воздух, где еще миг до этого находился мой бок.
  - Господь милосердный! - испугался я, поскользнувшись от испуга.
  Святой увернулся от укуса и ловко заехал хищнику по морде. Раздался сухой треск и волк завыл от боли. Прижавшись к земле, животное испуганно поползло в сторону с пробитым черепом. Остальные волки остановились и принялись медленно окружать нас со всех сторон, злобно сверкая угольками глаз. Сразу двое хищников бросилось на старца с противоположных сторон. Григорий увернулся от выпадов, ловко отойдя назад, благодаря чему животные чуть не влетели друг в друга. Трость ловко крутанулась в руках Святого, и он нанес два удара, холодно и расчетливо, сдержано, как воин, привыкший сражаться каждый день.
  Один из волков пал замертво, второй лежал с пробитой головой, скребя лапами побагровевший снег.
  - Учитель, осторожно! - закричал я, пытаясь привлечь внимание Григория, на которого разом бросилось пятеро волков. Трое из них вцепились ему в руки и ногу, атаку двоих он успел отбить.
  Не помня себя от страха я вскочил с земли и уповая на Господа схватил первый попавшийся булыжник, лежавший у обочины. Холод и вес камня словно отрезвили меня, я подскочил к Григорию, пытавшемуся скинуть с себя троих повисших на нем волков, и принялся молотить по костлявым тушам кулаком с зажатым в нем камнем. За считанные секунды наземь повалилась сначала один мертвый хищник, за ним второй, а в третьего Григорий воткнул свой посох и отбросил зверя далеко от себя.
  Я едва успел перевести дух, как снова пришлось сражаться, еще один волк прыгнул прямо на меня, отделив меня от Святого. Клыки сомкнулись прямо у меня перед переносицей. Я машинально выставил вперед руки, нащупав гортань, спрятанную за шерстью. Нос почувствовал зловоние, исходящее из волчьей пасти. Я схватил волка за небо и за нижнюю челюсть, не дав ему сомкнуть зубы, затем принялся раздвигать ее. Животное сопротивлялось, скребло передними лапами мою грудь и плечи, но не могло совладать с человеческими руками. Вскоре раздался утробный хруст и волк, заскулив, дернулся и повис в моих руках.
  Сбросив с себя мертвую тушу, я вскочил и попытался оценить обстановку. Перед Григорием уже лежала груда мертвых туш, но несколько волков все еще атаковали старца, намереваясь добиться своего. Тело Григория покрывало множество ран, некоторые из них были глубокими, из них струилась густая кровь. Старец из последних сил отбивался от хищников, стараясь не подпускать их ко мне. Снова схватив свой булыжник, я с воплем бросился на волков, повисших на моем учителе. Исход битвы был предрешен, когда еще несколько волков пали на землю мертвыми. Оставшиеся хищники с лаем и поскуливанием бежали прочь, пытаясь спасти свою шкуру, судя по всему, они почуяли, что перевес на нашей стороне.
  Тело била крупная дрожь, я отбросил спасительный камень в сторону и поспешил подхватить Григория, который, покачнувшись, рухнул, лишившись чувств. Его руки разжались, выпустив окровавленный посох, на который налипли остатки волчьих мозгов. Вовремя перехватив учителя, я помог ему опуститься на землю и принялся разрывать на себе рубаху, чтобы перевязать открытые раны.
  Открыв глаза, Григорий улыбнулся и сказал:
  - Надобно бы помолиться за зверушек и с дороги их убрать.
  
  Часть третья
  
  Все что происходило дальше, я помню с трудом. Мое детское сознание приложило множество усилий, чтобы сделать эти воспоминания как можно более размытыми. Разумеется, забыть такое я был не в силах, но вот сгладить углы оказалось просто необходимо.
  В момент, когда служитель положил руку мне на голову, произошло нечто странное. Мир как-будто схлопнулся до размеров тонкой линии мгновенно сократившейся до белоснежной точки. Это походило на удар колотушкой по темени, или даже еще чем-то более увесистым, не знаю, не помню. Все, что я тогда чувствовал, мир перестал существовать, меня словно выключили, посадили в абсолютно пустой чулан, где не существовало даже темноты. Я не сидел, не стоял и не пребывал в каком-либо еще состоянии. Меня не было, и в то же время я был, вот только где именно сказать было невозможно.
  Вселенная продолжала существовать вне моего восприятия, я очень остро чувствовал это, словно ослепший хищник, привыкший доверяться только своему обонянию. Жизнь искрилась, дышала где-то совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, но нас с ней разделяла незримая грань, за которой был заперт я.
  - Услышь глас бога истинного! - раздался громогласный голос, раскатистым эхом пронесшийся по моей темнице.
  Ничего не происходило, я уже было начал думать, что это была какая-то проверка, словно кто-то упражнялся в актерском мастерстве. Бездействие приводило меня в отчаянье, и я попытался почувствовать свое тело, руки, ноги, взъерошенные волосы на голове. Безуспешно, эти значения утратили всяческий смысл, все, что я чувствовал по отношению к себе это нечто длинное, сложившееся в спираль, словно змея, изготовленная к прыжку. Неужели, это мое новое тело? - испугался я тогда. Змея, мерзкое создание, ассоциирующееся с грехопадением и сатаной. Мерзкий Василиск, уподобленный Господом всему самому скверному, что только может воплотить в себе человек. Змию уготована самая печальная участь из всех, что можно себе представить, ведь именно он привнес в нашу жизнь горечь познания.
  - Нет! - закричал я. - Помогите, я не хочу, не хочу! Пустите меня обратно, мне страшно!
  - Услышь глас бога истинного, - вновь раздался глас со всех сторон. - Ибо если ты узришь Господа бога твоего, не выдержит подобного ужаса дух твой и умрет смертию истинною.
  - Только не это! - бился я в истерике, - нет, Господь, пощади меня, не дай мне увидеть тебя! Обещаю, я буду хорошим мальчиком, только не являй мне свой лик!
  Перед глазами снова вспыхнула точка, растянувшаяся в линию, затем линия, словно плохо сшитый шов, разбежалась во все стороны, впуская меня в мир. Все случившееся словно прокрутилось в обратную сторону. Я вывалился из пустоты и ощутил себя лежащим на полу. Мои пальцы скрючило от судороги, ноги стучали по холодным камням, на которых я лежал. Изо рта, глаз и ушей текла кровь. Первый вздох принес мучительную боль, вселяя в меня жизнь. По телу пробежала жгучая электрическая волна, запустившая мои органы и застывшие члены.
  - Заткнись! - служитель схватил меня за шиворот и рывком поднял ноги. - Что ты видел? Отвечай, живо!
  - Ничего не было, я, я был змеей, вокруг пустота и бог, он говорил что-то, всего несколько слов.
  - Какие именно слова ты слышал? Не спать, - его сильные пальцы сжались у меня на воротнике, мужчина что было силы тряхнул меня, пытаясь привести в чувства.
  - Он говорил "услышь глас бога истинного".
  - А ты, что ты?
  - Я очень испугался, дяденька, отпустите меня, пожалуйста, я понял, что не хочу оставаться у вас.
  - Что ты ему сказал? - старательно проговаривая каждое слово, снова спросил меня служитель.
  - Я начал кричать "только не это".
  - И все? Больше не было ничего? - немного смягчившись, продолжил допрос библиотекарь.
  - Голос сказал, что если я узрю Господа, то дух мой умрет истинной смертью. Святой отец, а что такое истинная смерть? Разве бывает еще и не истинная?
  - Помехи и фрагментарные сигналы, - с шумом выдохнув, произнес служитель. На его лице читалось явное облегчение. - Можешь расслабиться, иди за мной.
  Путь наверх уже не показался мне таким долгим, как в первый раз. Мы покинули странную золотую комнату с движущимися стенами и направлялись к поверхности храма, под которой и находились древние катакомбы. Не сразу я понял, что оказался в числе тех немногих счастливчиков, кому довелось увидеть чудесные комнаты собственными глазами, впрочем, сейчас, еле ворочая ногами от усталости и перенесенного страха, я уже не считал это такой уж особой привилегией. Скорее наоборот, как говорится, век бы еще не видеть.
  Солнечный свет заставил меня прищуриться. Еще никогда я так не радовался теплому летнему ветерку и звону колоколов, доносившемуся откуда-то неподалеку. Мама ожидала нас у входа, возле арки.
  Служитель велел мне идти вперед, а сам отвел маму за руку и сказал ей несколько слов, от которых она сделалась печальной, а потом и вовсе заплакала. Она никогда не рассказывала, о чем они говорили тогда, на все мои расспросы отвечала лишь: "он благословил нас жить в согласии с Господом".
  Когда мы вышли на площадь, душа моя наполнилась радостью и теплом, ведь мой день рождения продолжался, какие тут могут быть переживания? Подумаешь, мама сводила меня в какое-то неприятное место, я очень скоро забуду об этом происшествии.
  - Мама, а пойдем, посмотрим на жонглеров! - я дернул ее за руку.
  - Пойдем, родной. - Мама ответила не сразу, ее что-то очень сильно тяготило.
  Мы прошли мимо статуи Апостола, и я еще раз попытался представить его великие и чудные деяния во всех красках. Жизнь продолжалась, и в тот момент я еще не знал, что она предрешена, впрочем, не уверен, что если бы знал, сие знание хоть как-то меня осчастливило.
  
  - Он не подошел, - констатировал толстый лысый мужчина в роскошных одеждах.
  - Нет, слава богу, - ответил служитель, проверявший Илью на пригодность.
  - В последнее время довольно много детей ретранслируют сигналы.
  - Да, ваше преосвященство, - согласился худой мужчина в капюшоне.
  - Детишки это маленькие антенны Господа, ловят все его послания и благовествуют их нам.
  - Вот только мы никак не можем расшифровать эти сигналы и составить их воедино, чтобы образовать послание, которая Вселенная пытается до нас донести.
  - Не Вселенная, Аристофан, а Господь, это он говорит с нами, просто мы настолько грешны, что не можем понять этого.
  - При всем уважении, ваша милость, но отчего вы так уверены, что это именно бог говорит с нами? Почему вы не допускаете, что какие-то иные силы могут пытаться искать встречи с нами? Ведь не существует никаких доказательств...
  - Конечно же, это Господь, - перебил своего собеседника полный мужчина, в его голосе звучало благоговение. - Он говорит только через детей, а они безгрешны, следовательно, это не князь бесовской, ибо он не имеет ключа от их сердца. Бог продолжает водительствовать нас, но мы еще не готовы открыть всю суть его нового откровения, хотя наши маленькие приемники уже способны принимать его сигналы. Разве ты не чувствуешь, еще немного и случиться нечто грандиозное?
  - Но ведь пророчество...
  - Древнее суеверие, ересь, - усмехнулся лысый служитель. - Учение о том, что голос детский известит о близящемся конце, ибо дети наследуют Царствие Небесное и Христос говорил: будьте как дети. Пока еще ни один ребенок не слышал гласа пророческого о Конце...
  - Вот именно, ваше преосвященство, пока...
  
  Мы побывали на площади, где мама разрешила мне вдоволь насмотреться на фокусников, акробатов и глотателей ножей. Домой мы вернулись уже под вечер, когда на улице застрекотали цикады, а на небе выступили звезды. Лежа в своей постели, я вспоминал прошедший день, и радовался, что все эти ужасные испытания закончились. Мама все еще расстраивалась и не говорила в чем дело. Я начал думать, что чем-то ее прогневал или расстроил, в самом деле, ну не расстраиваться же так только от того, что меня не приняли в Библиотеку? Туда не принимают абсолютное большинство детей, какие у меня были шансы? Вообще, с чего это она взяла, что меня примут? Да и слава богу, что не подошел, если там такие ужасы творятся даже на приеме, то остается только гадать что же происходит во время самого служения. Слишком велика плата за одну лишь возможность лицезреть движущиеся и разговаривающие стены.
  На утро настроение мамы так и не улучшилось, как и на следующий день и через неделю. Я долго не мог понять, в чем дело, однажды не выдержал, и спросил:
  - Мам, а почему ты больше не улыбаешься?
  Она посмотрела на меня, опустилась на стул и заплакала. Закрыв лицо руками, мама рыдала, не скрывая от меня своих эмоций, хотя обычно никогда так не делала, и даже если знала, что нам нечего кушать, уходила на кухню и тихонько плакала там.
  - Подойди ко мне, Илья, - она протянула руку и провела тонкими, влажными от слез пальцами по моей щеке.
  - Не плачь, пожалуйста, - искренне попросил я, - мне больно видеть, как ты плачешь. Папе бы это не понравилось.
  - Папе, - повторила она, вытирая платком мокрое лицо. - У тебя не было папы, мой родной.
  - Он погиб во время путешествия по морю, я помню, мам. Папа был умелым плотником, о котором знал весь мастеровой квартал, он состоял в гильдии и был на особом счету у префекта.
  - Нет, ты не понимаешь, все это я придумала, чтобы не пугать тебя раньше времени, Илия. - Она произнесла мое имя на церковный манер, что делала только в редких случаях, когда у нас должен был состояться серьезный разговор. - У тебя никогда не была папы-плотника, который любил тебя больше жизни и погиб во время кораблекрушения.
  - Но тогда кем же он был? - спросил я, все еще не понимая, к чему она клонит.
  - Никем, - тихо прошептала мать. - Его не существовало.
  - Так не бывает, - улыбнулся я, - у всех детей бывают мама с папой, просто иногда кого-то из родителей Господь забирает раньше, чтобы испытать нашу веру, это всем известно. Зачем ты врешь мне, мам?
  - Присядь, мой дорогой, - серьезно сказала мать.
  Я сел на стул возле нее и принялся болтать ногами, все еще рассчитывая, что разговор не будет столь серьезным. Как я был тогда наивен.
  - У тебя не было папы в... в общепринятом смысле, потому что я никогда не была с мужчиной.
  - Но как тогда я появился на свет, ведь дети появляются после того как Господь освятит любовь родителей, мамы и папы. Без папы я не пришел бы на землю, - все еще не понимая, спросил я.
  - Я скажу тебе, но ты должен пообещать, что будешь хранить это в тайне.
  - Обещаю, мам.
  - Когда тебя еще не было, и я не отделилась от своих родителей, за мной ухаживал молодой человек. Он был известен своей ревностью к Господу, многие знали его как благочестивого раба, другие как активного проповедника Царствия Небесного, третьи говорили, что ему суждено стать Святым. Мы полюбили друг друга и готовились стать одною плотью, как учил нас Христос. Твои бабушка и дедушка души в нем души не чаяли и сразу же благословили наше решение. У моего будущего мужа не было родителей, он был сиротой, а на вопрос что с ними случилось, отвечал весьма неохотно, отговорками. Я тогда не придала этому особого значения, может быть ему просто неприятно вспоминать старое.
  Мать замолчала, словно анализируя сказанное, затем продолжила:
  - Поскольку ему нечем было выкупить меня у родителей, они пошли нам на уступки, согласившись на формальную церемонию. Мой отец давал неплохое приданое, именно благодаря твоему дедушке мы сейчас имеем крышу над головой. Когда уже была назначена дата венчания и мы с моим любимым считали дни до свадьбы, произошла странная вещь.
  Летней ночью, стоило мне задремать после того, как мы несколько часов подряд беседовали у балкона с моим женихом, рассуждая о звездах и великолепии неба, я вдруг очнулась и почувствовала тревогу. Чувство опасности было настолько острым, что я тут же соскочила со своей постели и хотела позвать моего отца, который спал за стенкой. Тьма сгустилась в моей комнате, сделалась практически непроглядной, я с трудом угадывала очертания знакомых с детства предметов. Лунная ночь, проглядывающая в занавешенное окно, давала совсем мало света. В комнате сделалось душно, мне было практически нечем дышать.
  Страх обуял меня и я прижалась к стене, чтобы почувствовать хоть какую-то защищенность. В жаркой ночи до меня донеслось не то шипение, не то треск, словно ко мне кралась невидимая змея. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, я хотела закричать, но не смогла. Шипение раздалось ближе, в нескольких шагах от меня. Затем все на мгновение стихло и я услышала страшный, но в то же время обольстительный голос:
  - Радуйся, благодатная, ибо назначено тебе от Господа бога твоего стать матерью, не познав мужчины.
  Я прикрыла рот ладонями, чтобы сдержать стон, готовый вырваться из моих уст. Тьма колыхалась вокруг меня, подобно полуденному мареву. В следующий миг нечто ледяное коснулось моего сердца, затем я почувствовала, как мое тело парализовало от кончиков пальцев на ногах до макушки. Сердце словно сдавили ледяной рукой. Неведомая сила повалила меня на кровать. В воздухе пахло грозой и чем-то еще, это был странный запах, я никогда его раньше не встречала. Лишь потом я узнала, что это запах серы.
  Я пыталась сопротивляться, но неведомый незнакомец сжал меня так крепко, что я не могла и пошевелиться. Очертания его были размыты, ночной гость напоминал ожившую тень. Он проник в меня и надругался надо мной, издавая при этом нечеловеческие звуки. Покончив с делом, незнакомец взвился, словно дым, и выпорхнул в окно, прорычав напоследок:
  - Сим благословляешься ты и плод чрева твоего.
  Всю ночь я провела в слезах по утраченной чести, на утро же, с первыми петухами я побежала в комнату к матери и рассказала ей обо всем. Мать успокоила меня и повелела никому об этом не говорить. Если это от бога, то ничего дурного, доченька, - успокаивала меня она. - Если же не от бога, то это выяснится лишь в год тринадцатый, когда детей испытывают в Библиотеке. Одно я знаю точно, если все это правда, то твой ребенок обязательно пройдет испытание и поступит во служение Церкви, если же нет... Тут она замолчала, явно испугавшись даже думать о подобном.
  - И я не прошел испытание, - с досадой произнес я, чувствуя, как ком подступает к горлу. - Но что же случилось дальше?
  - Это не имеет значения, - вздохнула мать.
  - Я хочу знать, расскажи мне, пожалуйста, прошу тебя, - зачем-то попросил ее я.
  - В тот же день, когда мой жених с раннего утра пришел ко мне, чтобы проведать перед работой и справиться о том, хорошо ли я спала, я все ему рассказала. Он спокойно выслушал меня, затем закрыл лицо руками и зарыдал. В первый раз я увидела, как проливает слезы крепкий статный мужчина. Это было ужасно. Какое-то время мы сидели с ним, взявшись за руки, затем, чувствуя, как внутри меня что-то обрывается, я сказала ему, что мы не можем больше видеться. Никогда. Что отныне, поскольку я понесла, мне следует посвятить свою жизнь ожиданию, чтобы узнать, от бога то, что случилось минувшей ночью, или же нет. В тот момент, впрочем, как и всю последующую жизнь я не чувствовала на себе какой-то особой благодати или предопределения, что, не скрою, довольно сильно расстраивало меня, подтачивая веру.
  Мне пришлось прогнать его силой. Понимая, что причиняю ему боль и наношу непоправимый урон, я била ему в грудь кулаками и проклинала сквозь слезы, лишь бы он ушел. Все, чего я хотела в тот момент, это остаться в полном одиночестве, чтобы в молитвах, уповая на бога, разобраться в произошедшем. Мой, теперь уже бывший жених не желал так просто оставлять меня, он клялся, что будет любить меня всегда, даже не взирая на то, что святое Венчание еще не связало нас, говорил, что примет ребенка как своего, вне зависимости от его природы, обещал держать все в секрете. Он искренне любил меня и желал только одного - остаться со мной. Но я была непреклонна. Я позвала на помощь отца, закричала так сильно, что сбежались соседи. До сих пор помню, как мужчины оттаскивают моего любимого от нашего дома, как он рвется ко мне, желая защитить от позора. Разговоры утихли еще не скоро, но я больше никогда не видела его. Говорят, мой отец договорился с местным управителем, чтобы его и на шаг не подпускали к нашему дому. Не знаю, никогда не вдавалась в подробности.
  Так прошло какое-то время и стало очевидно, что я в положении. Отец разочаровался во мне, посыпав голову пеплом и публично умыв руки. Мать поддержала меня, но не могла выказывать это публично. Вскоре мой папа решил, что в его доме нет места бесчестию и греху и что приданое, которое он нам обещал, сослужит лучшую службу, если сослать в новый дом обесчещенную дочь. Так я перебралась в наш с тобой дом и живу здесь до сих пор. Твой дедушка умер спустя два года после того события, наш род пришел в упадок, так как некому было поддержать его дела. Вскоре все успехи моего папы пошли прахом, скопленные деньги пошли на уплату аренды и еды. Мама не была приучена к труду, так как все и всегда в нашем доме делалось моим отцом. Еще через три года умерла и твоя бабушка, оставив мне несколько крупных долгов.
  Когда ты родился, наш род еще не пребывал в упадке, он преуспевал, и был весьма уважаем в Риме, нашем вечном городе, который не прейдет никогда. Теперь, как ты видишь, все, что у нас осталось, это наша небольшая хибара. Я помню, как нам пророчествовали долгую безбедную жизнь, а моему жениху следовало занять место моего отца, когда ему предстояло отойти от дел.
  - Выходит, во всем виноват я.
  - Что ты, конечно нет, наверное, богу было угодно послать на мою голову такое испытание, - сказала мама, из ее глаз снова полились слезы. - Ты ни в чем не виноват, мой милый, просто... - она замолчала, подбирая слова. - Просто жизнь так сложилась. Теперь все будет хорошо, я уверена.
  - Но ведь я...
  - Это не имеет значения, главное, что я знаю - ты принадлежишь богу, а не кому-то еще, запомни это.
  
  Но, разумеется, это имело значение. С тех пор мать отдалилась от меня, сделалась холодной, какой-то чужой. Порой я совсем не узнавал ее, видя в ней какую-то совершенно мне незнакомую женщину. Казалось, запас любви и нежности ко мне имелся лишь до срока испытания, а дальше, видимо, следовало действовать по результатам. Теперь же, когда я не прошел испытание, мать с чистой совестью имела право обвинить меня во всех бедах, постигших нашу семью. В принципе, все получалось очень складно, в какой-то момент я даже сам поверил, что во всем случившемся виноват даже не таинственный ночной гость, а только я и больше никто.
  Мы все меньше говорили по душам, хотя мне очень часто хотелось поделиться с ней своим успехом или переживанием. Они лишь кивала, прятала взгляд и шептала себе что-то под нос, выдерживая дистанцию.
  Вскоре мне удалось найти работу. Пекарь с рынка согласился взять меня к себе в помощники. Отныне большая часть моей жизни проходила у жаркой печи, я загружал туда большие, пышущие жаром противни и вынимал из печи ароматный хлеб. Через несколько месяцев меня подпустили к столу, на котором замешивали и раскатывали тесто. Пекарь и его жена были добры ко мне, но спуску не давали, в первое время голова моя гудела от полученных тумаков, а когда я учился замешивать тесто, гудела еще больше, но я был непреклонен, во что бы то ни стало решив овладеть хоть каким-то мастерством. Все полученные средства я отдавал матери. Поначалу это были сущие копейки, за которые было даже обидно работать, но потом, когда я научился выпекать хлеб сам, тем самым освободив пекаря от части работы (они с женой поочередно стояли за прилавком), денег стало гораздо больше. Мать довольно прохладно относилась ко всем моим успехам, лишь кивая головой и сухо произнося "молодец, дай бог". Однажды, совсем неожиданно для меня, со мной заговорила одна молодая особа, девушка, постоянно покупавшая хлеб для своих господ, в чьем доме она работала служанкой. Ее звали Анна. Отсчитывая чеканные монеты, она улыбнулась, отчего на щеках у нее образовались две милые ямочки, и спросила меня:
  - Как тебя зовут?
  - Илья, - растерявшись, ответил я.
  - Ты работаешь здесь уже почти год, а я все не знаю твоего имени.
  - Почему же раньше не поинтересовалась? - удивился я, одновременно проклиная себя за то, что не сделал этого сам.
  - Стеснялась, если честно, - ответила она, робко пряча взгляд. - Ты всегда такой суровый, сосредоточенный, словно постоянно рассуждаешь над чем-то серьезным.
  Я никогда не задумывался, как выгляжу со стороны, поэтому ее слова стали для меня откровением, тем более, если учитывать что никто больше не обращал на меня особого внимания, пекарь и его жена не в счет.
  - Есть такое дело, - с ходу соврал я и тут же помянул бесов, толкающих меня на грех. Отвечая ей дальше, я уже мысленно задавался вопросом, для чего я сейчас пытаюсь напустить на себя как можно больше серьезности и значительности, не обладая ни тем, ни другим. - Думы мои и в правду не легки, приходится помнить о многом, а когда же заниматься этим, как не на работе.
  - Чудной ты, - заявила Анна, складывая хлеба в большую котомку. - Этим обычно занимаются после работы, в свободное время, нередко делятся с кем-нибудь, чтобы не держать в себе.
  - Мне не с кем поделиться, - грустно ответил я. - Друзей у меня нет.
  - Быть может, расскажешь мне?
  - Ты приглашаешь меня встретиться? Смотри, я не ищу себе жену.
  - Готовишь себя к Служению?
  - Нет, просто не ищу, - насупился я, мне очень не нравилось, когда разговор заходил на эту тему. Пекарь несколько раз беседовал со мной по поводу женитьбы, намекая, чтобы я нашел девушку, которая смогла помогать мне у печи, чтобы его жена смогла наконец-то отойти от дел, ибо она была в летах. Мне приходилось отстаивать свое право на независимость, отвечая, что я не ищу себе супругу, и Господь не видит в этом ничего дурного, наоборот даже, призывает отнять свои члены для Царствия Небесного.
  То верно, - накручивая свои седые усы, рассуждал пожилой пекарь, - но и одному всю жизнь прожить тоже, поди, скучно. Не знаю, малец, что творится у тебя в голове, но как по мне, так ты явно чем-то обижен на женщин.
  - Во сколько ты заканчиваешь? - уточнила Анна.
  - Поздно, - ответил я, - в десять, а то и в одиннадцать.
  - Хорошее время, - поправляя вьющиеся каштановые локоны, сказала девушка, - как раз спадет жара и можно будет прогуляться. Тебе нравится площадь Апостола?
  
  Я оттащил раненного старца с дороги и принялся разгребать снег, чтобы уложить его на землю. Почему-то мне казалось. Что так ему будет теплее. Я скинул с себя рубаху, порвал рукав на лоскуты и перевязал его жуткие рваные раны. Григорий не приходил в себя, лишь тяжело и прерывисто дышал.
  - Господи, что же делать? - я суетился вокруг него, точно размякшая римская дама, увидевшая мышь, выскочившую перед ней. - Как жаль, что я не Святой, а то бы в миг исцелил вас силою своей молитвы. Может помолиться? Хотя, что толку от моих молитв, одна трата драгоценного времени, по крайней мере, сейчас. Молитвы таких как я до Господа не доходят, они застревают где-то на полпути в тяжелых грозовых тучах, цепляясь за их широкие выступы.
  Рассуждая об этом, я расшвырял снег и положил дрожащего старца на мерзлую землю. Вьюга усиливалась, пыл сражения сходил на нет, и я всем телом начинал ощущать лютый холод, спасения от которого у меня не было.
  Как было бы здорово, если бы сейчас, в эту самую пору здесь проезжала какая-нибудь повозка, движущаяся в ближайшее селение.
  - Не беспокойтесь, отче, - я принялся растирать ладони и стопы Григория, потому что с ужасом заметил, что некоторые пальцы почернели, и их покрыл иней. - Я не дам вам умереть, бог поможет, ведь благодать его пребывает на вас. - В тот момент я искренне верил в святую природу старца, уповая только на ее связь с Господом. - Я помру - не беда, зато вас бог точно выведет, не должно прерваться вашей миссии сейчас, когда мы уже столько прошли.
  Каждое произнесенное мной слово отзывалось в сердце каким-то приятным теплым звоном, словно кто-то совсем рядом играл на арфе. Но вокруг была лишь белая пустыня, на много верст вокруг не видно ни зги.
  - Как вы заступились за меня, грудью заградив от диких зверей, так и Господь явит вам свое святое заступничество, вот увидите, осталось еще немного подождать. - Мне и в самом деле оставалось надеяться и уповать только на чудо, положение наше было весьма печально.
  "Бдите и молитесь", вспомнил я слова Господа, несущие в себе животворное начало. "Ибо в чем застану, в том и буду судить".
  - Скоро все закончится, - продолжал я растирать стонущего Григория, с удивлением заметив, что его раны перестали кровоточить, на них образовалась грубая засохшая корка. - Вы исцелите того Пастуха, что поручено, искренне надеюсь, что он стоит того, чтобы проделать такой путь.
  Григорий приподнялся на локтях, из его горла вместе с облачком пара вырвался кашель, он сплюнул на землю алую мокроту и испугано посмотрел на меня.
  - Кто ты? - с трепетом спросил он.
  Ну вот, подумалось мне, бредит, уже и своего нерадивого ученика не признает, видать, совсем плохи наши дела.
  - Да это я, ваш ученик и слуга, раб божий Илия, - принялся объяснять ему я.
  Раны старца стремительно затягивались, болячки, покрывавшие их, лопались и под ними виднелись свежие розовые рубцы. Все это происходило у меня на глазах, от удивления я чуть было не подскочил, но все же совладал с собой и продолжил растирать ладони Григория. Его пальцы, к слову, покраснели и стали теплыми, если не сказать горячими, не в пример моим.
  Увидев, что старцу становится лучше, я покрыл его остатками рубахи, а сам побежал на дорогу. В суете я совсем забыл свой первоначальный план, освежевать туши волков, сняв с них шкуры. По правде говоря, я не имел даже малейшего представления о том, как это делается. У меня не было ни ножа, ни каких либо еще принадлежностей для того, чтобы провести эту процедуру, но это какой-никакой план, все же лучше, чем сидеть без дела и лить слезы над телом своего учителя.
  Туши волков уже присыпало снегом, кровь, вытекшая из ран, замерзла, окрасив снег в алый цвет. Тела окоченели и примерзли к земле, мне пришлось с силой отдирать их ото льда. Подумать только, а я ведь собирался обложиться тушами и таким образом согреться. До чего же глуп я бываю порой.
  Бросив тело с вытянутыми лапами в сторону, я выпрямился, чтобы вытереть выступивший пот и едва не подскочил на месте от испуга. Григорий стоял в полный рост там, где я его оставил. Над головой его происходило какое-то странное свечение, словно источником света был он сам и лучи исходили изнутри.
  Я закрыл глаза и мотнул головой, пытаясь уверить себя в том, что это обычный морок, но когда я открыл их, наваждение не исчезло. Мой учитель по-прежнему стоял передо мной, буквально в нескольких шагах. Взгляд его был каким-то неземным, в нем читалась мудрость, на которую не способен обычный смертный. На моих глазах выступили слезы, наверное, я никогда не был так счастлив, как сейчас, в этот момент, осознав, что мой учитель жив и не покинет меня посреди этой ледяной пустыни, кишащей хищниками.
  - Отче! - воззвал я, бросаясь на колени к его ногам. Обняв его колени, я уткнулся в них и заплакал. - Я уж было подумал, что вы меня оставите.
  Мягкая рука старца коснулась моей макушки, так обычно делала мать, чтобы успокоить меня. Григорий по-отечески взъерошил мне волосы и произнес:
  - Будет тебе, успокойся, отрок. Видишь теперь, вера твоя спасла тебя, и по делам твоим воздалось тебе. - Он говорил тихо, но его слова не уносил ветер.
  - Что вы говорите мне? - не стыдясь своих слез, спросил я. - О чем вы?
  - О том, что благодаря тебе я встал на ноги.
  - Нет, святой отец, это вы исцелили себя, явив еще одно чудо избавления от бремени! - заявил я, поднимаясь на ноги.
  - Оглянись вокруг, - посоветовал Григорий. - Еще мгновение назад я лежал, тело мое кровоточило от ран, и душа мое покидала сию юдоль скорби. Но твои руки, растиравшие мои онемевшие члены и твои слова, произнесенные с жаром в сердце, совершили подлинное чудо, они явили истинную веру, пусть ты еще этого не видишь и не чувствуешь.
  - Но вы...
  - Я попросту не мог исцелить сам себя, так как не обучен этому, к тому же я был не в том состоянии. Смотри, вокруг того места куда ты меня положил, земля отогрелась и даже теперь еще здесь гораздо теплее чем на расстоянии вытянутой руки от того места, где свершилось деяние сие.
  Я все еще не верил его словам. Должно быть, он просто бредит, возможно, не оправился от тяжелых ран или ударился головой когда падал.
  - Я не падал на голову, - развеял мои сомнения старец, привычно прочитав чужие мысли. - Прости, ты этого шибко не любишь, но я делаю это по привычке, для меня что мысли, что слова, все одно.
  - Помню, - первый раз за этот день я улыбнулся и совсем не даже ничуть не рассердился на эту его особенность.
  - Спасибо тебе, Илия, вижу, что не зря взял тебя с собой в путь и сбывается предреченное Господом. Что именно тебе знать покамест не обязательно, придет время, ты и сам все поймешь. - Григорий улыбнулся, и добавил, - а зверушек все же, надо похоронить, причем, без всяких чудес.
  
  Мы продолжили дорогу только к утру. Снег прекратился, тучи разошлись и на небе выступили луна и звезды. Мне пришлось выкапывать яму буквально руками, Григорий подтащил туши волков и сел, облокотившись об дерево. Время от времени я поглядывал на него, проверяя, срывается ли с его губ облачко пара. Старец что-то шептал себе под нос, прикрыв глаза, видимо молился. Моя же задача оказалась куда проще и куда сложнее одновременно. Мерзлая земля оказалось совершенно неподатливой, я очень быстро раскровил себе все ногти, пытаясь ее разрыть.
  - Может быть, нам просто их сжечь? - отчаявшись, спросил я. - Они ведь уже умерли, им точно все равно. Заодно и погреемся.
  - Почему заботясь о чужом погребении, ты ищешь выгоды для себя? - строго спросил Григорий. - Да и потом, ты действительно считаешь, что в такой мороз развести костер, не имея под рукой никаких средств, будет гораздо проще, чем вырыть яму?
  - Не знаю, - ответил я, в отчаянии глядя на свои измученные руки, - наверное. Учитель, а вы не хотите помочь мне с ямой? Мои руки все в крови и пальцы уже почернели от холода.
  - Могу, - спокойно произнес Григорий и вскочил с земли, словно и не лежал при смерти пару часов назад. - Странно, что ты раньше об этом не попросил, вдвоем мы мигом выроем эту яму.
  Проклиная себя за глупость, я снова принялся за работу. Старец подошел ко мне и принялся долбить мерзлую землю своей тростью. Надо сказать, что дело наладилось, Григорию удалось пробить мерзлую корку, сковавшую землю сверху, а дальше почва оказалось сырой и податливой. Через несколько часов мы закончили рыть яму, осталось только покидать в нее застывшие туши животных.
  - Вы уж простите нас, зверушки, - искренне сожалея о содеянном, промолвил Святой. - Бог приглядит за вами теперь, раз уж мы не оберегли.
  - Вообще-то, - начал, было, я, - это они на нас на...
  - Цыц, порождение ехидны, - обозлился на меня Григорий. - Дай с творениями божьими как следует попрощаться.
  
  Покончив с погребением, мы снова вышли на дорогу и продолжили путь. Меня шатало от усталости и холода, старец же шел, как ни в чем не бывало, я едва поспевал за ним.
  - Как вы думаете. - Спросил я, в надежде, что Святой порадует меня хорошими вестями, - далеко ли до ближайшей общины?
  - Далеко, Илия, верст тридцать, а то и сорок. Нескоро еще мы туда придем.
  Эта новость окончательно добила меня, сломив всяческое сопротивление и волю.
  - Отче, я не дойду эти сорок верст. Давайте остановимся и передохнем хоть немного, пока усталость и холод не лишили меня последних сил.
  Святой остановился и обернулся, посмотрев на меня. Затем он подошел ко мне и схватил за плечи. Я не почувствовал никакого тепла, хотя уже привык к тому как отец Григорий спасал меня от холода.
  - Пожалуй, и в самом деле следует отдохнуть, - сказал он и сошел с дороги.
  Мы расположились у ближайшего дерева, побросав сумки возле массивного ствола. Старец извлек из сумки хлеб и разноцветную бутылку, словно склеенную из разных осколков. Откупорив склянку, Григорий протянул ее мне и сказал:
  - Ешь и пей во имя причащения Святых Таинств Господних, да снизойдет на тебя Дух его, да пребудет на тебе благодать Незримого Утешителя.
  Вино оказалось пряным, его вкус навевал мысли о теплом солнечном море и далеких греческих полисах. Кровь виноградной лозы обожгла мой язык и горло, согревая своим теплом. В желудке заурчало от голода. Приняв из открытых ладоней ломоть хлеба, я с жадностью откусил большой кусок и блаженно прикрыл глаза. Ничего вкуснее я в жизни не ел, хотя перепробовал много всякого в лавке у пекаря. Пышный и сдобный этот хлеб дышал свежестью, словно только что вынутый из печи.
  Стоило мне вкусить предложенного старцем, как холод тут же отступил, сделавшись не таким обжигающим, он больше не отбирал у меня жизненные силы, не пил соки. Я снова откусил от хлеба основательный кусок и с удивлением обнаружил, что он ничуть не уменьшился. Повторив эксперимент несколько раз, я почувствовал необычайную сытость и гармонию внутри себя. Отдав ровно такой же кусок обратно в руки Святому, я с благодарностью и удивлением произнес:
  - Спаси вас Господь, благодарю от всей души.
  
  Небольшая передышка вдохнула в меня силы, и я смог дойти сорок верст, а потом еще сорок, и еще. Мы шли бесконечно долгой, вьющейся подобно змее дорогой, разменивая версты да стряхивая пыль со стоп и сношенных сандалий. Дни сменялись днями, нам навстречу попадались совершенно разные люди, и с каждым из них мы беседовали, пытаясь выведать, что происходит в далеких густых лесах, куда люди суются редко. В тех восточных землях, в северных чащобах обитали чудные племена не то склавинов, не то рабов, звали их по-разному, то на греческий манер, то на латинский.
  Так прошло еще два месяца нашего пути. Мы миновали земли, которые греки называли Дакией, и вышли в теплые края, доселе не знавшие снежных бурь и замерзшего моря. Здесь бушевала та же ледяная метель, что и всюду, где мы были до этого.
  - Отче, как вы думаете, это везде теперь так? - глядя на густую снежную пелену, бушевавшую до самой линии горизонта, спросил я.
  - Почитай, что везде, - строго ответил старец. - Когда я покидал Византий, там уже выпал снег и бушевала пурга. Торговцы, пришедшие с юга, сказывали, будто и ближе к святому граду видели "белую пелену", так они называют снег.
  - Что же это такое делается?
  - Не ведаю, - вздохнул Святой, и двинулся дальше, в сторону небольшого селения, маячившего далеко впереди.
  Сначала мы заметили только дым от печных труб, затем, когда приблизились, увидели заснеженные крыши и потемневшие от сырости деревянные избы. Поселение было крупным, мы заметили много людей. Дети бегали гурьбой, играя в снежки, на скамейках сидели старики, женщины суетились по хозяйству. Зайдя на крайний двор, Григорий заявил:
  - Мир вам, где мы можем найти местного Пастуха?
  - А вы кто такие и откуда будете? - с недоверием спросила симпатичная молодая девушка, развешивающая сушиться белье.
  - Я скиталец Григорий, а это мой ученик Илия, идем с Византия и Рима, - ответил мой учитель. - А как тебя зовут, доченька?
  - Олеся я, - ответила девушка и смутилась, ее лицо покраснело. - Пан Гетьман наш, почитай, дома сидит со своей жинкой, там его и ищите, самая большая изба посредине хутора, та, что с коньком.
  - Спаси тебя Христос, красавица, - поклонился ей Святой.
  - Зачем вы поклонились этой девчонке? - удивленно спросил я, когда мы покинули двор.
  - А что в этом такого? Чай спина не переломиться, а человеку приятно, - ответствовал старец.
  - То верно, но если каждому кланяться, то спина-то и отвалиться. - Ворчал я, мне действительно не понравилось, что Святой раскланивается перед каждой девицей. Ему это определенно не к лицу, не подобает, не приличествует.
  - Христос с блудницами сидел да иными лихоимцами, так где он, а где я, чего уж и мне доброй девушке не поклониться? - примиряющее заявил Григорий. - Не злись, мой хороший.
  Мы миновали несколько дворов, и вышли к центру селения, или, как назвала его Олеся, хутора. Здесь селились зажиточные люди, дома тут стояли двух этажные, о них еще сказывали в Византии, называя "теремами". Здания украшала искусная резьба, сложный рисунок, которого я раньше нигде не встречал. Некоторые крыши венчали маленькие декоративные купола, выкрашенные в разные цвета, наподобие церковных, только в миниатюре.
  - Какое тут у них все чудное, - раскрыв рот от изумления, произнес я.
  - Глянь, у Пастуха-то дом о трех этажах, - ткнул меня в бок Григорий.
  
  Гетьману доложили о том, что прибыли какие-то проходимцы-попрошайки, которые, тем не менее, выглядят "по-божьему", так что гнать их сразу не рекомендуется, мало ли. Лучше сначала порасспросить, кто такие, да куда путь держат.
  Пастух поднялся с погретой за ночь постели и сладко потянулся. В голове у него роились разные неприятные мысли. Он уже давно не жил "по благодати", отпав от нее через многочисленные грехи, одним из которых была ложь всем хуторянам о том, что бладгодать-то как раз на нем и пребывает. Ее отсутствие лишало его связи с Церковью и ее иерархами, так что Пан не был в курсе посланники ли это от бога или просто выдающие себя за таковых бедняки.
  - Постараюсь побыстрее от них отделаться, в такой холод неохота из постели вылезать, - сказал Гетьман жене, оставшейся в кровати под теплым одеялом.
  - Андрюшка, - крикнул Пастух, - чарку принеси.
  Входная дверь со скрипом отворилась и на пороге возник рослый гридень, поставленный в услужение "пасущему овец Господа". У юношу были голубые светлые глаза и милые веснушки на щеках. В руках Андрей держал чарку, выполненную в виде утки, до краев наполненную хмельным медом:
  - Доброе утро, батюшка, как почивалось? - с улыбкой спросил гридень, поклонившись своему благодетелю.
  - Сквозняки проклятые замучили, - ворчливо отозвался Гетьман, вытирая бороду тыльной стороной ладони, - всю ночь ветер в щелях завывает, глаз сомкнуть невозможно, тому, кто конопатил, с десяток плетей надо прописать во спасение его грешной души.
  - Так то Савелий, Савелий конопатил, - удивленно произнес Андрей, - он свое дело крепко знает, всю жизнь дома строит, его еще отец учили с дедом.
  - Ну, будет тебе, - примирительно поднял руку Пан, - веди уже, показывай, где эти проходимцы.
  Пока Пастух и гридень шли по широкому коридору третьего этажа, глава хутора размышлял над тем, как поскорее отделаться от незваных гостей.
  - А что, Андрюшка, сказывают наши гости? Кто такие, откуда будут?
  - Как пришли, старец поклонился до земли и милостиво попросил встретиться с Пастухом, дабы преломить с ним хлеб во спасение.
  Ох и не к добру это, рассудил Гетьман. Причастие желают совершить вот так, с порога, обычно так проходимцы не делают. А ну как это и настоящие, всамделишные странники, от Церкви посланные с божьим заданием в наши края? Или они здесь просто проходом? Чем больше Пан рассуждал о путниках, ожидавших его на крыльце, тем меньше нравилось ему все происходящее.
  - Что еще говорят? Ну? - рявкнул он на гридня. - Чертовы лестницы, уж больной долго с верхнего терема на нижний спускаться, зря мы видимо третий-то этаж надстроили, как думаешь?
  - Я? - удивился Андрюшка.
  - Да уж, действительно, откуда тебе в таких вопросах разбираться, - согласился Гетьман. - Веди уже.
  
  Сначала на украшенное умелой резьбой крыльцо выбежал гридень, затем он распахнул дверь и придерживал ее для своего благодетеля. На пороге возник дородный Пастух, широкий, что в плечах, что в бедрах. Живот Пана Гетьмана выпирал чуть ли не на целый локоть, шествуя впереди него. На плечах у божиего проводника покоилась роскошная бобровая накидка с длинными рукавами, которые, при желании, можно было перевязать. Одет Пастух был в алую рубаху и теплые аккуратно сшитые штаны, на ногах красовались мягкие сапоги.
  Гетьман сложил два перста вместе и воздел руку, сказав:
  - Во имя Отца.
  Затем Пастух опустил руку на уровень чуть ниже груди и добавил:
  - И Сына.
  После чего поднял руку на уровень плеч и провел перстами с лева направо, словно бы осеняя стоявших напротив него неким знаком:
  - И Святаго Духа, нисшедшего нашего Незримаго Утешителя. - Сказав это, Пан поклонился в пояс.
  - Что это он делает? - удивленно спросил я у своего учителя, но Григорий стоял так же растерянно, как и я, глядя на Пастуха непонимающими глазами.
  - Отродясь такого не видовал, - ответил Святой.
  - Благославен будь Господь бог наш и его посланники, - торжественно, нараспев произнес Пан, - дивен бог во Святых своих, да будут благодатны в роды его ученики.
  - Здравствуй, Пастух, - тихо произнес Григорий, опершись на свой дорожный посох. - И тебе всего хорошего, Христос тебе в помощь, да вижу, ты и так ни в чем не ведаешь нужды.
  Гетьман издал непонятный звук, то ли икнул, то ли усмехнулся, намереваясь обосновать, что старец не прав, высказываясь таким образом.
  - Что вы, добрые люди, всей кровью служим своему стаду, не жалеем ничего, кстати, не слышал, как бишь вас по имени-званию?
  - Я Григорий, - все тем же спокойным голосом ответствовал старец, - в разных краях меня знают под разными именами и обличьями, иным я представился старцем, кто-то даже умудрился разглядеть во мне Святого, хотя сам я себя таковым не считаю. А это мой ученик, чудотворец Илия, божиим промыслом вернувшийся на путь с которого сошел в раннем детстве.
  Я с удивлением обернулся на Григория, явно недоумевая - о чем это он говорит? Какой еще "путь", с которого я свернул?
  - Чудотворец, говоришь? - Пан недоверчиво прищюрился, словно пытаясь разглядеть во мне какой-то изъян. - Возможно, возможно, а ты, значит, Григорий, который исцелял людей силою своей веры, потому что на тебе якобы прибывает благодать господня?
  - Так говорят, - многозначно отозвался Святой.
  - Из самого Византия путь держишь?
  - А то как же. Путь мой был неблизок. Сначала мне пришлось посетить земли мавров, потом, по специальному приглашению я пришел в Рим, миновав Илирию, и уже оттуда, по велению и благословению Церкви я направился в земли склавинов, забрав по пути моего спутника. Он из Апполонии, в той области находилась община, где он обитал.
  - И у вас есть церковная грамота? - все еще с подозрением спросил глава общины.
  - А зачем она мне, власть Христова во все пределы вселенной распространяется, если вы имеете общение в благодати, можете хоть сейчас заглянуть в Облако, что являет откровения Пастухам и узнать оттуда всю необходимую информацию, бумажки это для людей, лишенных сана божеского и сохранивших облик человеческий.
  - Да, но... - замешкался Гетьман. По правде говоря, он давно уже лишился способности обращаться к Облаку благодати, с помощью которого Пастухи имели возможность изредка обмениваться новостями и утверждать приказы, направленные Незримым Утешителем. Пан перестал "чувствовать" облако даже раньше, чем из него ушла "основная" благодать. Это было неприятно, по началу даже как-то непривычно, но потом отсутствие ощущения единого Облака, объединявшего всех Пастухов мира ему подменила сладостная греховность и он не долго расстраивался по этому поводу. К тому же, довольно часто в Облаке содержалась странная, порой пугающая своей несвязностью информация, словно бог в одночасье лишился рассудка.
  Я посмотрел на Григория, в его зрачках на одно мгновенье вспыхнул и тут же потух странный белый свет, словно бы в этом свете сохранился отпечаток какой-то информации.
  - К тому же, после преломления хлеба и пития крови христовой я хотел бы обсудить с вами последние новости, которые сейчас передаются из Облака всем Пастухам. Вести действительно дурные, есть что обсудить, не так ли? - теперь уже с недоверием спрашивал старец.
  - Еще бы! - вовремя нашелся Пан, спохватившись. Он три раза повторил тот странный ритуал с вздыманием двух перстов, постоянно повторяя "во имя Отца, Сына и Святаго Духа..."
  - Что это вы делаете, милостивый Пастух? - не выдержал я, наконец.
  - Что? - удивленно переспросил Пан.
  - Ну, вот это, - я пародийно повторил его жесты.
  - Ах это... - Гетьман задумался. Этим жестом, или, как его называли "крестным знамением" его научил пользоваться предшественник, предыдущий Пастух, для всех жителей общины "вознесшийся на небеса". В действительности же дело обстояло несколько хуже, менее благовидно и чудесно, нежели Пан рассказал своей пастве. Его предшественник, Пастух Феофилакт покоился на дне лесного оврага с перерезанным горлом, но о таких подробностях знать никому было не обязательно, ведь благоверный Феофилакт в мудрости своей оставил заботу и попечительство о пастве на нем, верном и добропорядочном рабе, Пане Гетьмане.
  На хуторе бытовало поверие, будто сие "знамение" научил творить один из апостолов, проходивший здесь почти две тысячи лет назад. Его путь лежал из новообращенной Греции к берегам Днепра, где он воздвиг некий крест. Зачем он воздвиг орудие распятия латинян-язычников у реки, для всех оставалось загадкой, но "знамение" сохранилось и закрепилось среди местного населения, став доброй традицией. Во всяком случае, и здесь, на полуострове, и дальше на север, люди знали и творили "крестное знамение" уже много столетий подряд.
  - Сим жестом мы, православные причисляем себя ко Святой Троице Господней, - с благоговением заявил Пан, - а научил нас этому сам Андрей Первозванный!
  - Кто вы, православные? - удивился Григорий. - Это что еще такое, как прикажите понимать?
  - Православные, - замешкался Гетьман, - верующие во Христа и его апостольскую вселенскую Церковь.
  - Но почему православные? - не унимался Святой. - Вы что, в православие верите?
  - Не понял, - Пастух почесал затылок, недоумевая.
  - В Христа надо верить и быть его учениками и последователями, и никем мы не можем быть, кроме как следующими его примеру, суть христианами. Какие еще православные?
  - То не я выдумал, ваша милость, - Пан на всякий случай поклонился, выказывая свою покорность. - Как нас учили, так мы и живем, в чем наставили, в том и наставление имеем. Сказано, что православные, православные и есть.
  - Гляди, как бы не завел тебя и паству твою этот путь в бездну, где тьма и скрежет зубов. Иные же из учеников Христа, по-твоему, не православные, другую веру имеют и Господа не исповедуют?
  - То мне не ведомо, - развел руками Пастух.
  - А должно быть ведомо, Облако разослало вести по всей вселенной о том, что вера одна есть, и нет никакой латинянской и папской и какой иной веры. Ни марианства, ни арианства, ни православия, есть только дорога Христова, ведущая к спасению и обретению Царствия Небесного через исповедание своих грехов. Что будет, если каждый начнет веру по-своему понимать? - не унимался Григорий. - Бардак будет и непоследовательность по всей земле. На то и направил Незримый Утешитель наказ через Облако иметь одну веру, нерушимую веру в Господа нашего, Христа.
  - Истинно говорите ко мне, - воздел руки Пан Гетьман, - ибо узрел я ныне, что правдивы и искренны слова ваши. Учение одно, но есть множество учеников, понимающих его несколько по-разному. Знаю теперь, что разуметь надобно сообразно генеральному плану учения, которое нам нисходит из Облака благодати. Грешен, Святой отец. - Тут Пастух сошел с крыльца и демонстративно перекрестившись, рухнул на колени перед старцем. - Прошу тебя, отпусти мне мои грехи, дай замолить их и исправить.
  - Будет тебе, - Святой отстранился от Пастуха, отступив на шаг назад. - По вере твоей воздастся тебе, поступай сообразно велению Незримого Утешителя и простится тебе до семидесяти семи раз.
  
  После сцены на крыльце, Гетьман пригласил нас отобедать, чем бог послал. Нас провели в широкий обеденный зал с горевшим возле стола камином, усадили на резные стулья и просили ни о чем не беспокоиться.
  Пастух щелкнул пальцами и в обеденную стали вносить подносы, усыпанные яствами. Здесь было и мясо, и выпечка и фрукты, которых нигде не сыщешь в это время года.
  Стоило мне почувствовать тепло, как веки налились усталостью, и я захотел спать. Интересно, сколько мы здесь пробудем? - спросил себя я, но внешне ничем это не выдал.
  "До завтра, думаю, останемся" - раздался в моей голове знакомый голос. "Это что же, отче, теперь вы можете прямо вот так, минуя язык со мной говорить?" - спросил я. "Я и раньше мог, дурень, это ты был не в состоянии принять мои языковые волны" - ответил старец. - "Продолжай в том же духе и скоро сможешь узреть Облако". "Что продолжать-то?" - не совсем понял я. "Просто продолжай".
  - Как давно Облако являло вам свое откровение? - задал вопрос Григорий, так и не притронувшись к еде.
  - Э-э, прошу вас, господин, преломите и благословите хлеб, - уклончиво заявил Пастух. - А потом мои слуги наполнят вином наши кубки и мы, после вашего благословения, вкусим крови христовой.
  - Сперва ответьте на мой вопрос, - сухо заявил старец.
  Надо заметить, я в первый раз был допущен к трапезе вместе со Святым, все предыдущие разы меня оставляли на попечение какой-нибудь семьи или доброго человека, а Пастух и Старец удалялись. Интересно, чтобы это могло значить?
  - Ну хорошо, - кивнул Пан, - я отвечу вам, отче, раз уж вы так любопытны. - В последний раз я прикасался к Облаку своим разумом довольно давно, это было больше года назад.
  - Чего ж так? - язвительно спросил старец, - невместно показалось?
  Гетьман снова перекрестился, меня, признаться, уже начало это раздражать.
  - Дело не в этом, просто, - Пастух задумался, - просто последнее откровение пришедшее из Облака запретило мне дальнейшее общение в благодати. В назидание за грехи, или еще почему, то мне неведомо, а только с тех пор я не имею возможности к нему обращаться. Пробовал, как обычно мысленно тянулся к пронизанному грозовыми молниями штормящему циклону, но он не шел ко мне навстречу. А раз так, то кто я такой, чтобы идти против воли Господа.
  "Темнит этот Гетьман, как есть темнит" - снова раздался голос у меня в голове. "Не так он прост, каким хочет казаться" - согласился я со своим учителем. "Что будем делать?". "Подождем пока, посмотрим" - был мне ответ.
  - А скажи-ка мне, Пан Гетьман, последним откровением из Облака не отменялось ли твое верховодство над стадом сим?
  - Да как вы смеете! - кулак главы общины со всей мощью обрушился на длинный дубовый стол. Кубок, стоявший рядом покачнулся и повалился набок, по белой скатерти разлилось красное вино. - Упрекать в чем-то подобном меня, да еще в моем доме, когда я проявил к вам снисходительность!
  - Снисходительность? - удивился старец. - Это что это ты понимаешь под снисходительностью? Уж ни эти ли потворства чревоугодию? - Григорий кивнул в сторону стола уставленного угощениями.
  - Может быть и так, - переходя на крик отвечал разъяренный Гетьман. - Не всем же быть святыми, кто-то и грешить должен.
  - Не себя ли ты считаешь наделенным таким правом? - Святой неспешно поднялся из-за стола.
  - А хотя бы и себя, православие наше ему не нравится, ишь, Святой отыскался. Смотри у меня! - Пан вскочил со своего кресла, украшенного позолотой. - Все-то ему знать надобно, когда, где, да что. У нас на хуторе таких не любят, хоть бы вы были и из Церкви присланы, подумаешь, велика беда, латиняне или греки в очередной раз пытаются нас дураками выставить, все-то вам не так. А я так тебе скажу, милостивый Святой. В чем же заключается твоя святость, ежели ты и знамения крестного не знаешь, а? Скажи мне, будь так добр.
  - Не будь столь вспыльчив, склавин, но будь кроток, - спокойно произнес Григорий.
  - Я не раб*(имеет место игра слов, т.к. слово "slave", "sclav", "slav" в латинице имеют один корень и означают приблизительно одно - "раб". Отсюда и производные, племя "склавинов", "славяне". В латинском языке слово "slave" зачастую являлось синонимом раба)! - опрокинув свое кресло, взревел Гетьман.
  - Все мы рабы перед Господом нашим, Исусом Христом, - вступился я, - прошу вас, Пан, сядьте, успокойтесь, давайте поговорим. Ведь благодати общаться во Христе никто, слава богу, вас не лишал?
  - Это можно, - тотчас согласился Гетьман, как ни в чем не бывало, и уселся на вовремя подставленное гриднем кресло. - Ну, чего стоите, присаживайтесь, в ногах правды нет.
  - И то верно, - согласился я, кивнув старцу, чтобы тот покамест попридержал свои богословские претензии, ибо наш собеседник вспыльчив гораздо сильнее обычного к тому же по каким-то причинам, не признает главенство Григория по основным богословским вопросам. Последнее не давало мне покоя и я решил обязательно во всем разобраться, как только появится такая возможность. Порасспрашивать братьев и сестер, живущих в общине, узнать что они думают о служении их Пастуха.
  - Вот ты, отрок, - Пан, судя по всему почувствовав, что одержал верх и смог, что называется, продавить нас, обратился ко мне назидательным, если не сказать покровительственным тоном. - Ты еще молод, у тебя, думаю, есть возможность спастись, брось ты этого бесноватого, видишь ведь, что спасения за ним нет, одни бесы по пятам за вами ходят. Оставь его и прилепись к нам, община даст тебе все, что необходимо для души: труд, пост и молитву, а так же возможность служить Господу через своего господина.
  - Боюсь, это невозможно, - виновато улыбаясь, заверил его я.
  - Отчего же? - спросил Пастух.
  - Те времена, когда я мог послужить Господу проживая в общине миновали, теперь, волею судьбы, я призван следовать за этим старцем, дабы учиться у него.
  - Даже если его путь неминуемо ведет к погибели? - улыбнувшись, осведомился Гетьман, отпивая вина из кубка.
  - Даже так, - кивнул я, соглашаясь.
  - Ну что ж, это твое решение, - пожал он плечами, - плевать. К тому же, греку никогда до конца не понять нас, так что я не очень расстроюсь.
  "Пастух-то ложный" - сказал Григорий, - "отпал от Церкви, верит в свои суеверия к тому же я не чувствую рукоположения от предыдущего Пастуха, что-то тут явно не так".
  - Скажите, а что случилось с вашим предшественником, Феофилактом, если я не ошибаюсь? Информация о нем хранится в облаке, вот только жизненный путь его совершенно непостижимым образом обрывается.
  - Вы, Святой отец, вижу, все не уйметесь? - огрызнулся Гетьман. - Сгинул мой предшественник, блаженный Феофилакт, как есть сгинул. Но перед кончиной успел передать мне свое благословение на подвиг во имя Господне.
  - То есть, рукоположил вас?
  - Ну, предположим, - уклончиво ответил Пастух.
  - При каких же обстоятельствах сгинул прежний Пастух, если успел благословить и рукоположить вас, но вы не успели помочь ему или даже не обратиться в Духе к Облаку, чтобы положить его в Гроб?
  - Вы задаете слишком много вопросов, - сощурился Гетьман. - Слишком! Ешьте и убирайтесь из моего дома.
  - Странно, но я только что обратился к Облаку и в нем не хранится никакой информации о рукоположении Феофилактом кого-либо на подвиг Пастуха. По закону Господнему у Феофилакта нет преемника.
  - Навет! - закричал Пан Гетьман. - Ты ветхий гнилоуст, своими речами смеешь еще смущать слуг моих?
  - Кажется, во тьме своей ты запамятовал, что все они, - Григорий с легкой улыбкой на лице кивнул на присутствующих в зале слуг, - рабы божьи, но не твои рабы и между богом и рабом не может быть никакого посредничества. Пастух не вассал, как и упраздненные в большинстве своем священники, утверждавшие, будто спасение возможно только через их посредничество в евхаристии, это суть небесное растовщичество, именно таких побивал Христос в храме каменном, и именно такие пытаются влезть в храм духовный.
  Воцарилась гнетущая тишина. Старец взял в руки каравай, отломил от него кусок и смочил красным вином.
  - Что же ты больше не просишь меня благословить сии дары и не настаиваешь угоститься в доме твоем? - иронично спросил Григорий.
  Пан Гетьман хранил злобное молчание, лишь изредка до меня доносилось его чавканье и причмокивание, а так же хруст мелких косточек, перемалываемых его крепкими зубами.
  
  Покончив с трапезой, во время которой Григорий даже не прикоснулся к еде, нам велели покинуть дома Пастуха и поискать себе убежища на ночь. "Авось кто и пустит", напоследок рассмеялся Пан Гетьман, провожая нас до порога.
  - Вы уж извините, дальше не пойду, а то больно шибко дует, не люблю сквозняков.
  - Храни Господь общину сию от совращения с пути истинного, - прошептал старец, прикрыв глаза. При этом он ни разу даже не глянул в сторону Пастуха.
  - Во имя Отца, Сына и Святого Духа, спаси и сохрани, - перекрестил нас Гетьман.
  Григорий сплюнул, и мы побрели со двора. Когда за нами прикрыли высокие деревянные ворота и громыхнул засов, старец обратился ко мне:
  - Еще никогда не приходилось мне при столь странных обстоятельствах держать подобную беседу с лихоимцем. Ты ведь понял, что он никакой не Пастух?
  - Понял, отче.
  - А как ты понял? - переспросил Григорий. - Вернее, чем?
  - Словно внутри что-то встрепенулось, засвербело, как огонь в груди от осознания правды.
  - Значит, пробуждается в тебе сила. Скоро, бог даст, начнешь говорить на разных языках и благословлять змей.
  - О чем это вы, учитель? - спросил я, недоумевая.
  - О твоем будущем, но не позволим будущему отвлечь нас от настоящего, нам надо отыскать место для ночлега, тебе надобно отдохнуть, а мне помолиться. Завтра днем и двинемся в путь, мы уже близко к нашей цели, но нам все еще предстоит нелегкий переход.
  - Может быть, нам следует обратиться с просьбой к Олесе? Она показалась мне доброй сестрой, - слукавил я, пытаясь утаить греховную похоть, подталкивающую меня к таким рассуждениям.
  - Девка-то она и впрямь неплохая, только вот мудро ли искушать себя? - словно издеваясь, спросил старец. - Сомневаюсь, что ты готов отсечь глаз свой, соблазняющий тебя, чтобы родиться для Царствия Небесного.
  - Я устою, - пообещал я.
  - Дело не в этом, - заявил Святой, - конечно, устоишь, но грех проникает куда глубже твоих помыслов, он проростает в самую глубину твоего сердца. Устоять - это одно, и совсем другое оставить грех. Устоит всякий не слабый, но оставит не всякий сильный!
  В подобных беседах мы добрели до дома Олеси. Я постучал в мутное окошко, в избе проскочил силуэт, скрипнула дверь. Девушка, которую мы встретили утром, махнула нам рукой, приглашая войти в дом, и добавила:
  - Давайте, давайте, избу застудите, тепло выпустите.
  Мы поспешили войти внутрь. На пороге, переступать через который без приглашения мы не решились, Григорий оставил свою котомку и посох, затем поклонился в избу, и остался стоять. Я снял обувь и повторил поклон.
  - Прошу вас, пройдите, - сказала девушка. - Не стойте на пороге, это плохая примета.
  Хозяйка усадила нас на свою постель и принесла ушат с водой.
  - Для чего эта вода? - спросил я.
  - Чтобы омыть вам ноги, - ответила Олеся, - в доме у Пастуха, полагаю, вас наподчевали вдоволь.
  Никогда раньше я не испытывал столь сильную смесь из смущения и неловкости вперемешку с восторгом и преклонением. Олеся молчаливо и старательно омыла сначала ступни Григория, затем мои. После девушка обтерла нам ноги расписным полотенцем и усадила за стол.
  - Прошу вас, отче, благословите вино и хлеб сей, дабы ели мы и насытились.
  Григорий с удовольствием выполнил просьбу Олеси и преломил с ней хлеб. Девушка радовалась, испытывая неподдельный восторг от всего происходящего.
  Пока мой учитель вел неторопливую беседу с хозяйкой дома, я окинул взглядом избу и заострил свое внимание на затемненном углу, в котором горела маленькая золотая лампадка. Это был самый дальний от двери угол, в верхнем углу которого была приколочена широкая полка. На той полке стояли прямоугольные доски с различными изображениями людей. Среди почерневших от времени деревянных досок я отыскал изображение Спасителя.
  - Олеся, - я схватил девушку за запястье, - что это у тебя?
  Девушка испуганно воззрилась на иконы и тут же перекрестилась свободной правой рукой, нашептывая известные нам слова.
  - Это, это, - замешкалась она.
  - Идолов себе сотворили? - свирепо произнес Григорий, посмотрев туда же, куда и мы с Олесей.
  - Я все объясню, - пролепетала девушка.
  - Уходим, Илия, - грозно потребовал Святой, поднимаясь со стула.
  - Постойте, - взмолилась девушка, падая на колени перед Григорием. - Мы им не молимся, мы их почитаем, это не суть боги, но наши заступники, у которым просим помощи, благ же один только Господь, во веки веков, аминь.
  - Вспомни заповедь Моисееву и заповедь Господа! - сурово потребовал старец, потрясая кулаком.
  - Мы, православные, чтим эту заповедь, как никто. - С пылом произнесла девушка, в страхе зажмурив глаза.
  - Почему вы отделяете себя от иных учеников Господа, называя себя православными? - негодовал Святой.
  - Это они отделили себя от Церкви христовой, мы же имеем прямую преемственность от святой Апостольской Церкви, бывшей во времена Господа.
  - А другие не имеют? - не переставал удивляться Григорий.
  - Если они не православные, то нет.
  - Преемлете ли вы власть римскую и византийскую, как прямую параллель от бога, вторую ипостась власти на земле, от Господа, призывающего отдавать кесарю кесарево?
  - Нет, отче, - сквозь зажмуренные веки Олеси заструились ручейки слез, девушку била крупная дрожь.
  - Тогда понятно, почему ваш Пастух лишен благодати общения в Облаке, - подытожил старец. - Вы все здесь давно отпали от нынешней Церкви, единственно истинной во вселенной. Знаешь ли ты истинную Церковь, дочь моя?
  - Не знаю, отче, верую в Апостольскую Церковь Христа и ничего иного не приемлю, - снова ответила девушка.
  - Похоже, наступают последние дни, - устало произнес Святой, снова опускаясь на стул.
  - Что заставляет вас так думать? - осведомился я.
  - Последние дни приблизятся, когда среди народа Господня пропадет единство, его похитит князь бесовской, повелев всякому народу верить по-своему. Люди не узрят единства, оно станет вдруг невозможно, но будут видеть лишь различия, порождающие в них непонимание и сеющие вражду.
  - Отче, наша Церковь истинна, так как верна Господу богу, - девушка посмотрела на старца снизу вверх.
  - Так о своей вере будет думать каждый, этого и добивается враг наш. - Вздохнул Григорий. - Как может быть твоя Церковь истинной, когда ты не имеешь духовного Пастуха над собой и почитаешь людей, изображенных на дереве, веруя, что они молятся о заступничестве. Греховное посредничество, почему бы тебе не молиться о заступничестве Господу напрямую, дочь моя?
  - Но ведь вы же Святой, как вы можете так рассуждать? - протестовала Олеся. - Вам должен быть ведом смысл почитания икон!
  - Смысл мне ведом, и он не от бога, Олеся. Бог прямо сказал, что не следует почитать кого-то кроме него, все остальное людское, надуманное.
  Олеся стояла на коленях возле Святого и тяжело дышала. Внутри у нее шла тяжелая духовная работа, девушка осмысляла услышанное и пыталась принять то, о чем рассказал ей старец.
  - Испокон веков у нас так жили, - тихо произнесла хозяйка дома, все еще не поднимая глаз. - Здесь, на нашей земле, и в Киеве, после того как крестился народ наш, и на север, где трещат от мороза бескрайние леса. Всюду, где живут наши люди, знают веру православную, единственно верную, путь к спасению через Господа бога нашего Иисуса Христа, распятого и воскресшего на третий день по писанию.
  - Вы Церкви не знаете, а значит не знаете ни благодати Незримого Утешителя, ни Воскрешения во Гробу.
  - Что вы говорите? - девушка раскраснелась от ужаса и возмущения.
  - Незримый Утешитель давно уже сошел с небес и прибывает среди братьев наших, верных последователей Христа, как и обещал Господь. Воскрешение же во Гробу дано не каждому, но избранному. Это акт милосердия, дарования милости и обретение щедрот Господних здесь, на земле. Ее удостаиваются лишь некоторые, большинство же братьев еще не достигли необходимого духовного уровня, чтобы воскресить себя в свое тело, повторив подвиг Исуса.
  Похоже, Олеся никогда не слышала о Гробах, имеющихся в каждой столице провинции, которые повелел построить Господь еще в давние века, чтобы воскрешать некоторых по милости своей. Насколько же давно эти православные отпали от истинной Церкви, что не знают даже процедуры Воскрешения? Страшно подумать, немудрено, что у них тут все наперекос и Пастух не имеет благодати. Уж мой-то Пастух, Афанаил, всяко имел общение в Облаке, иначе, зачем бы он меня так мучил, только как не от усердия к богу?
  - Я не знаю о чем вы говорите, - прошептала девушка, - но мне страшно делается, вы словно позабыли веру Христову.
  Григорий устало вздохнул, решив, судя по всему, что спор бесполезен. Погладив по голове стоявшую на коленях девушку, он сказал:
  - Будет тебе, дочка. Давай, поднимайся, главное, мы в одно верим, пусть и по-разному. Лучше искать точки соприкосновения а не различия.
  - Спасибо вам, батюшка, что не станете меня бить, - Олеся расплакалась навзрыд. Она подняла глаза и сквозь слезы смотрела на старца.
  - Бить? - удивился Григорий. - С чего бы это мне тебя бить? Да резвее так поступают, что ты.
  - У нас это можно, - пояснила она. - В качестве воспитания и назидания это разрешено Пастуху, Священнику и венчанному мужу. Нельзя наносить травмы, которые будут мешать вспахивать землю и держать плуг, все же остальное дозволено и одобрено во спасение души.
  - Венчанному мужу, - повторил я, - а что, может быть какой-то еще другой муж?
  - Бывает, Священник разводит супругов, если им совсем уж тяжко.
  У меня от удивления округлились глаза. В каком смысле "священник" и в каком смысле "разводит"? Как же утверждение "что бог сочетал на небесах, тому навеки быть и не разрушить никаким земным действием"? Зачем же тогда венчаться пред лицем Господа, если с легкостью можно отменить действие священного обряда?
  - Ересь священнодействующих отменена Церковью, доченька, - сказал Григорий. - Теперь стадо Христово имеет только Пастухов, как тому и подобает быть по правде святого благовествования.
  - Не все ли равно как их называть? - спросила Олеся, поднимаясь с колен. - У нас есть и Пастух, на ваш, новый манер, и Священник, потому как имеем такое наставление от Старцев и пращуров.
  - Пастух и Священник, все же разные вещи, - пояснил я, присев на стул. - И работа, которую они ведут со стадом тоже разная. Пастух совершенен пред стадом и в глазах Господа более ему угоден, потому как о нем сказано в писании, а о священнике не сказано.
  - Я в таких вещах не разбираюсь, - пожала плечами девушка. - Мое дело маленькое, а на все остальное Пастух есть, они со Священником подскажут, как жить нужно, куда нам сирым в их познания лезть. Присядьте, гости дорогие, откушайте, чем бог послал.
  Учитель сел рядом со мной, придвинул стул поближе к столу. Олеся принялась хлопотать вокруг нас, то и дело вытирая кулаком раскрасневшиеся глаза.
  - Не думала ли ты доченька покаяться?
  - Как же, батюшка, - согласилась Олеся, - каждое воскресенье каюсь после причастия.
  В разных общинах церемония причастия могла отличаться. Церковь разрешала два вида причастия, первый, это когда Пастух, преломляя хлеб, раздает его каждому желающему и второй способ, когда братья равноправно преломляют хлеб и каждый дает каждому, подчеркивая тем самым, что все равны перед Христом, и Апостолы тому пример. Эти два способа Церковь допускала и не считала их ересью, любой другой способ причастия считался грехом. К примеру, во времена, когда еще существовал так называемый институт священнослужителей, причастием занимались именно священники, а сан Пастуха считался чем-то недопустимым в большинстве общин.
  - Я не о том, - продолжал старец, - думала ли ты принять веру истинной Церкви?
  - Так если нет разницы и верим мы в одно и тоже, то зачем? Я лучше останусь в наставлении предков, так оно вернее будет для меня. Уж слишком ваша Церковь страшная, Гробы какие-то, Незримые Утешители. Мы живого бога имеем и дух его, через Спасителя нам объясненный и ничего сверх этого нам ненадобно. Хотя, много чего, сколько живу, разуметь так и не получается.
  - Например? - спросил я.
  - Например, почему Пастух и Священник имеют право побивать нас, почем зря. К тому же, берут с нас десятину, а то и больше, в неурожайный-то год, а народ молчит, мол, так надобно. В душе ропщет, смотрит волком вслед Гетьману, но молчит.
  - Потому что вся власть от бога. Власть есть вторая ипостась божественного во вселенной, ибо сказано, что цезарю было отдано цезарево, но богу не отдано богово, и теперь все, что после цезаря есть только от бога, посему не может быть власти иной.
  - Ваш же Пастух силою бесовской правит, не имея благодати и рукоположения от Церкви, - вторил мне Григорий.
  - Выходит, другой Пастух нам нужен? - подытожила Олеся.
  - Как Рим решит, оттуда происходит назначение, - продолжил старец. - Если там рассмотрят ваше прошение и ситуацию, то, возможно, и пошлют вам истинного Пастуха от Церкви вам в наставление и спасение.
  - Так как же можно послать прошение в этот ваш Рим?
  - Я помолюсь сегодня, - тихо произнес Григорий, - глядишь, что-нибудь и получится. Правда, до Рима далеко, не дойти может молитва, Византий куда ближе, да и обряд их больше богу угоден, нежели латинский.
  - Да хоть Византий, нам бы, батюшка, лишь бы справедливость была, а откудова она, то дела не имеет. Приходится, вот, у чужеземцев просить, раз своими силами не можем порядок навести.
  - Это ты верно говоришь, бардак у вас тут знатный происходит. Но только хватит об этом, друзья мои. Позлословили и будет. Теперь давайте преломим хлеб и выпьем крови Христовой, ибо приблизился час, в который нам следует отдохнуть. - Григорий разломил свежий каравай на три части и протянул две из них мне и Олесе. - Примите тело Христово, ешьте и пейте, дабы вместить в себя духа Святого, Незримого Утешителя, посланного в знак прощения за наши грехи и свидетельство Господне пред всеми человеками.
  Когда мы причастились и поужинали, Олеся убрала со стола и предложила нам свою постель, единственную в избе.
  - А что же, дочка, мужа у тебя нет?
  - Одна я, батюшка, - ответила Олеся, взбивая пуховую подушку и простыню. - Мать прошлой весной преставилась, оставила мне дом и хозяйство, так Пастух сосватал меня Ивашкиным родителям, те, говорят, хорошее пожертвование в пользу храма сделали, да Пана Гетьмана не обидели, он как раз себе третий этаж надстроил.
  - А почему он решил твою судьбу? - удивился я. - Вы что, с ним в родстве?
  - Нет, слава богу, такого родства и даром не надобно, - Олеся демонстративно сплюнула. - Вот только разве он спрашивает кого? Сказал, что ему виднее как мою никчемную жизнь пристроить и дал свое согласие на венчание.
  - И что же, вас повенчали?
  - Нет пока, после рождества намечено, - насупилась девушка.
  - Сама-то что об этом обо всем думаешь? - снова полюбопытствовал я, скрестив руки на груди.
  - А куда мне деваться-то, одинокая девка, на выданье, заступиться некому. Повенчают и все дела, а уж коли перед богом слепят, то тут терпеть придется, вовек не отлепишься, - вздохнула Олеся. - Священник мне сказал, чтобы готовилась, постилась по-особенному, и была готова в срок. Рождество отпразднуем, там и свадьбу сыграем.
  - У вас и храм есть?
  - Да, наш народ его в лесу прячет, только на праздники туда ходим всем людом, а исповедуемся и причащаемся в доме Священника.
  - Что за диво! - сказал Григорий. - А как вы, моя прелесть, причащаетесь?
  - С ложечки, - пояснила Олеся.
  Мы с моим учителем недоумевающе переглянулись и снова уставились на девушку, приютившую нас на ночь.
  - Священник с помощником хлеб на мелкие кусочки крошат да в вине замачивают, а потом дают нам по кусочку с ложечки.
  - Помилуй Господи! - воскликнул Григорий. - Если бы во времена Христа людей причащали с ложечки, а не простым преломлением и благословением, страшно подумать чтобы сейчас по всей земле творилось. Откуда они это только выдумали?
  - Не знаю, отче, заведено так.
  - Ложись-ка спать, дитятко, - старец нежно погладил Олесю по волосам и вышел в сени, на мороз. Судя по-всему будет молиться до самого утра.
  Первым моим желанием было последовать за учителем, дабы в холоде и темноте ночи познавать истину и пытаться притронуться к Облаку, но девушка дернула меня за рукав и недвусмысленно потянула к расстеленной постели.
  - Коли суждено мне всю жизнь принадлежать одному Ивашке, хочу познать кого-нибудь еще, - прошептала она, и огонек полыхнул в ее темных глазах.
  Затем Олеся скинула с себя простецкий сарафан, оставшись совершенно голой. От ее форм у меня кругом пошла голова. Запах, исходивший от ее тела дурманил, распаляя кровь, мигом застучавшую в висках. Жар, исходивший от печи разморил мою плоть, склоняя к непотребству.
  - Али не нравлюсь? - задорно поддела она меня, ее колени соприкоснулись с моими.
  - Нравишься, - безучастно ответил я, сглатывая ком в горле. По идее сейчас самой спасительной мыслью была бы мысль о страданиях великих Святых, которые они претерпели, нистяжав духовную славу и обретя подвиг, но разум отчего-то думал совершенно о другом. Ох и грешен человек своим умишком. От подобной похоти, взбурлившей во мне, подобно адскому огню мне сделалось плохо. Скинув с себя наваждение, я отстранил от себя разгоряченную молодку и прошептал:
  - Отойди от меня, сатана, ибо плоть попирается духом, вера моя спасла меня и дух мой крепок во мне и не имеет плоть над ним никакой власти. - После этих слов дурная кровь постепенно перестала стучать у меня в голове, словно набат, призывающий к единственно верному действию. Словно рассеялись какие-то колдовские чары и ум пояснел. Мысли постепенно возвращались на свои места, сердце снова алкало благочестия, на какой-то момент мне даже стало страшно - ведь в уме я, должно быть, прелюбодействовал, хотя, как это узнать? Прелюбодеяние в уме ничуть не умаляет природы греха, оно даже сильнее плотских желаний, ибо плоть всего лишь безмолвный раб духа, который борется с разумом за главенство над естеством.
  Олеся глядела на меня испуганным зверьком, стыдливо прикрыв точеные наливные груди. Девушка не понимала, почему я отказал возлечь с ней, на ее лице запечатлелось нечто среднее между обидой и непониманием, причем, первое преобладало.
  - Ты что, принял Огненное Крещение? - наконец спросила она.
  - Что это? - удивился я, переводя дыхание, которое постепенно успокаивалось.
  - Ну, большая и малая печать, большая, это когда и ятра и срамной уд отсекают во имя Христово.
  - А, нет, слава богу, такой чести я не имел, - замахал я руками.
  - А чего тогда? - все еще не понимая, спросила она.
  - Я люблю тебя, сестра, - окончательно успокоившись, даже охладев, начал я. - Но иначе, как учил тому Христос. Все женское в тебе для меня искус, а, следовательно, не интересно. Для того, чтобы родиться для Царствия Небесного я должен умереть для греха.
  - Да ладно тебе, - обронила Олеся, накидывая на себя белое покрывало. - Все уж мы в бога верим, но зачем в такие крайности бросаться. Тебя послушать, эдак и жить не стоит, а можно сразу лечь да помереть, ведь куда не ступи ничего нельзя. Иной раз следует согрешить, чтобы потом было за что богу молиться. - И девушка снова глянула на меня с хищной улыбкой.
  - Если женился, то лучше если жить будешь со своей женой как с сестрой, уподобляясь ангелам божиим на небесах, - ответствовал я.
  - Ну, твоя взяла, как скажешь, сестра, так сестра. - Олеся сбросила покрывало, на короткое мгновенье оставшись голой и быстро надела бесформенную ночнушку. Ткань плавно и воздушно опустилась на ее упругое тело, кое-где выступили аппетитные округлости. Я отвернулся и воззвал к Сокрытому Утешителю. - Молочка хочешь? Холодненькое, в сенях оставила.
  Я лишь безмолвно кивнул, обрадовавшись тому, что эта ужасная сцена, судя по всему, завершилась, и мне удалось сохранить свою чистоту. Впрочем, о чем это я думаю? Как раз эти-то мысли о своей мнимой чистоте и способны завести в самую тьму, где плачь и скрежет зубов. Нет уж, избавь Господи!
  Олеся сходила в сени и принесла большой глиняный кувшин до краев наполненный молоком. Сверху плескались густые жирные сливки, от которых остаются забавные белые усы. Отпив глоток, я глянул в окно, за мутным стеклом сыпал крупный снег. Девушка села на краешек кровати и принялась расчесывать свои длинные густые волосы красивым резным гребешком.
  - Все переплетаются, - робко улыбнулась она, глянув на меня и отведя взор.
  - Послушай, Олеся, а как давно у вас снег пошел?
  - Да почитай с конца лета валит.
  - А раньше какая у вас бывала погода? Осенью, ранней зимой?
  - Всякая, - сказала девушка, - бывало всю зиму дождь со снегом вперемешку, иной раз сугробы даже местами до весны лежали, но море никогда не замерзало.
  - А теперь почему так случилось, как думаешь?
  - Наверное, за наши грехи. Сколько лет Господь попустительствовал, не до бесконечности же этому продолжаться, вот и сыпет. При Ное потопил, теперь заморозит, - спокойно и рассудительно заявила Олеся, отрешенно глядя куда-то в стену.
  - Это ты сама до этого додумалась, или подсказал кто?
  - Все-то тебе, братец, - это слово она произнесла игриво, намекая на так и не завершенное дело, - знать надобно. Вдруг сама, хотя, погоди, а может, и подсказал кто. Например, наш Священник.
  - И ты согласна с этой мыслью? Правда ли Господь вновь решил род людской со свету сжить?
  - Может быть, - уже не так уверенно произнесла девушка.
  - Но ведь после Завета с Христом наше обучение закончилось, и пророчество божье исполнилось в полной мере, не прошел и род один, как приблизилось Царствие Небесное, сошел Незримый Утешитель и люди стали одним народом божьим.
  - Не знаю я, - устало и разочарованно отозвалась девушка, залезая в постель и накрываясь одеялом. - Уж больно о сложных вещах ты рассуждаешь, Илья, моему уму такие неподвластны, давай спать. Можешь ко мне лечь, да не бойся ты, ишь, сжался весь, я не кусаюсь, просто ляжем. Или, если тебе невместно, я тебе на лавке постелила у печи. Смотри сам.
  Я вздохнул, и поплелся на лавку. Долгое время после того, как я лег и расслабился, до моих ушей доносились завывания ветра. Через какое-то время все прекратилось, вьюга стихла.
  - Спокойной ночи, Илья, божий человек, - прошептала Олеся и накрылась с головой одеялом.
  - Спокойной ночи, сестра.
  
  Наутро поднялись рано, еще засветло. На востоке только-только зарделась алая полоска рассвета, а мы уже были на ногах, умытые и одетые. Григорий вошел в избу, стоило мне сомкнуть веки. На самом деле, прошло, конечно, больше времени, но именно так мне показалось, когда старец принялся нещадно меня теребить и всячески расталкивать, дабы я поскорее очнулся ото сна.
  - Вставай, лежебока, - приговаривал он. - Сколько можно лавку своим туловищем подпирать, она не надувная, не улетит.
  - Учитель, еще так рано, - пытаясь проморгаться запротестовал я. - Дайте хоть полчасика полежать.
  - Вставай, кому говорят, мне видение доброе было, пойдем со мной на мороз, помолимся.
  Краткий момент, когда спросонья ты еще не до конца пришел в себя и волевые процессы не включились, знаком каждому. В этот позорный миг я был готов променять возможное спасение своей души на час, а то и два бодрого и крепкого сна.
  Поднявшись с лавки, я с треском и хрустом принялся разминать затекшие суставы. Когда моя рука потянулась за накидкой, старец резко одернул меня. В голове появилась его мысль, что следует остаться в одной только рубахе.
  Скрипнула дверь, и мы очутились в темных холодных сенях. Я поежился, по всему телу побежали мурашки, мыслями я тут же вернулся к прогретой за ночь избе, где все располагало к спокойному отдыху после долгой дороги.
  Затем мы вышли на улицу. В сумерках мне удалось разглядеть, как по насыпавшим за ночь сугробам стелится легкая поземка. В небе еще не погасли звезды, месяц хоть и побледнел, все еще освещал спавший хутор. Над крышами домов не видно было дымков, стало быть, хозяйки еще не затопили печи, чтобы выпечь хлеба. В хлеву неподалеку протяжно замычала корова.
  Мой учитель рухнул на колени прямо в высокий сугроб и положил перевитые узлами вен и сухожилий ладони себе на колени. Его бескровные губы шептали что-то неразборчивое, как ни старался, я так и не смог понять что именно.
  Я остался позади Григория, став на колени и повторив позу старца. Колени тут же промокли и заныли от жгучего холода.
  "Думая о другом" - раздался в моей голове голос старца. "Постарайся заглянуть как бы вглубь самого себя, словно глаза твои вывернули наизнанку". "Что ты видишь?"
  "Ничего, пустота", - ответил я.
  "То-то и оно, что пустота" - согласился Григорий. "Снаружи большой, огромный мир, а внутри пустота, темень одна".
  "Я не понимаю вас, учитель" - мысленно произнес я.
  "У меня для тебя важная весть, Илия. Скоро наше с тобой путешествие подойдет к концу, но еще раньше нам суждено будет расстаться".
  "Как же так, учитель?" - испугался я.
  "Прежде чем мы достигнем своей цели, меня отнимут от тебя, ибо дни мои сочтены и все предрешено. К цели тебе придется дойти без меня. Я знаю, ты справишься. У тебя все получится".
  - Но ведь я даже не знаю, куда толком мы идем, и зачем, - не выдержал я и выкрикнул эти слова. Из моего рта вырвалось облачко пара, странно, но холод действительно беспокоил меньше всего. По-крайней мере сейчас. - К тому же я так мало учился у вас...
  - Дальше будешь учиться у Господа, - вслух произнес Святой. - Не бойся, Илия, за тобой пойдут люди, и целые народы последуют за тобой, если ты обретешь благодать у Господа.
  - Кто я такой, чтобы иметь что-то от Господа! - воскликнул я, чувствуя горькую обиду на старца - как это так, он покинет меня? Меня, так и не оперившегося птенца, щенка, мешающегося в ногах. Что я стану делать без его мощи и наставления? С кем преломлю хлеб?
  - С теми, кто последует за тобой, - спокойно заявил Григорий. - Сим полагаю на тебя благодать евхаристии. Отныне ты будешь преломлять хлеб и давать вино, и люди станут есть и пить. - С этими словами Святой поднялся с земли и, повернулся ко мне. Затем он возложил руку мне на плечо и прошептал что-то на древнеарамейском. У него за спиной вспыхнул столп ослепительного белого огня. Я зажмурил глаза и попытался заслониться руками.
  С крыши сорвался голубь, все это время наблюдавший за нами. Птица пролетела у нас над головами, на секунду зависнув в воздухе. Голубь молотил крыльями, и я увидел, как с небес спускается мягкий теплый свет, преломляемый силуэтом птицы.
  Глаза непроизвольно щурились от двух источников света. Олеся выскочила на порог, наверное, увидела всполохи из окна, а может быть, уже давно за нами наблюдала, как знать.
  - Что происходит?
  - Должное, - успокоил меня Григорий.
  
  Свечение погасло так же мгновенно, как и появилось. Источник света скрывался за спиной Святого, посему природа чуда в очередной раз осталась для меня загадкой. Небесный свет и вовсе показался мне чем-то вроде северного сияния, о котором писали моряки, ходившие за пределы земной тверди. Даже после того как Господь явил себя, он оставил человеку выбор усомниться. Любые доказательства бытия Господня при тщательнейшем рассмотрении оставались лишь косвенными, только намекающими на его существование, которые, имея на то желание, можно было бы объяснить с иной позиции.
  Не сразу мы заметили, что за всем происходящим наблюдает мужик в ярком кафтане. Он стоял, схватившись за покосившийся забор, и выпятив глаза, взирал на сцену, произошедшую перед ним.
  - Чего тебе? - окликнула мужчину Олеся, подбежав к нам с учителем. Девушка осторожно накинула мне на плечи шерстяную накидку.
  - Милостивые господа, и ты, Олеська, - очнулся мужик, - наш Пастух, Пан Гетьман и Священник Захар приглашают вас поприсутстовать на божьем суде.
  - Кого судить будут? - прошипела девушка.
  - Известно кого, - мужик вытер нос рукавом, - лихоимца Савелия.
  - И в чем же его грех? - спросил Григорий.
  - Он обманул Пастуха, одурачил его.
  - Тоже мне грех, - рассмеялся старец. - Вот ежели бы случилось наоборот, тогда да, тогда был бы грех, а здесь милое дело.
  Мужик почесал затылок, явно не понимая над чем смеется Святой.
  - Ну будет тебе, иди теперь, - Григорий, плавно взмахнул рукой, - передай своему Гетьману, что мы непременно придем, стой, да еще скажи, что сегодняшней ночью я молился о справедливости и, кажется, Незримый Утешитель услышал мою молитву.
  - Как это понимать? - вмиг насупившись, крикнул мужик.
  - А тебе никак не надо это понимать, так и передай, как услышал. Запомнил?
  - Ну, - рявкнул посыльный.
  - Ну и славно, ступай с богом.
  - Это Сашко, прихвостень Гетьмана, - пояснила Олеся в след удаляющемуся быстрым шагом мужику, - у него на побегушках.
  - Расскажи-ка нам доченька, про Савелия, - попросил Святой, - такой ли уж он лихоимец, как о нем сказывают?
  - Что вы, батюшка, он и мухи не обидит, бога боится и зла по возможности не делает. Много лет назад беда с ним приключилась, попал его отец в оброк к пану Гетьману, да так крепко, что при жизни не смог из него выбраться. Извел его Пастух проклятый на трудных работах, все на него повесил, пахал на нем, как на запряженном воле, царствие ему небесное. Никодим успел при жизни передать мастерство сыну своему, Савелию, обучив его строительству и иным плотницким работам. Поскольку долги отца на сына не распространяются, Савелий после смерти отца остался свободен и волен был промышлять своим трудом по своему усмотрению, но Пастух не отставал от их семьи. Правдами и неправдами он закабалил и Савелия, спалив его двор. На вече Пастух объявил, что Савелий сам спьяну поджог сарай и избу, а жинку свою хотел погубить. Народ освистал плотника и требовал осудить его по всей строгости, но Пан, якобы явив свою милость, предложил Савелию "спасение" - до конца жизни служить на благо хутора, не имея с этого никакой выгоды.
  - И что же он, согласился? - спросил я.
  - С легким сердцем, перекрестился, да сказал: как угодно будет вашей милости, после чего Священник благословил его на сей подвиг.
  - Да, дела.
  - Да что же мы все здесь стоим? Пойдемте скорее в дом, я вас завтраком накормлю, а судиться все равно только в полдень будут.
  - Выходит, это можно будет прикорнуть еще часик, - рассудил я.
  - Ишь чего выдумал, - удивился старец, легонько ударив меня по голени своим посохом. - И так всю ночь проспал. Заниматься будем.
  - Ох, отче, - вздохнул я, - хотя бы сидя?
  - Может, ты еще и в доме захочешь?
  
  Я открыл глаза, когда рядом послышался голос Олеси. Она обращалась к учителю, торопила его.
  - Скоро начнут уже, батюшка.
  - Не боись, не начнут, - шепотом ответил ей старец, не желая отвлекать меня от духовной работы. А ты закрой глаза и тянись к Облаку.
  Послушав своего духовного наставника, я закрыл глаза и снова принялся фокусироваться на штормящей туче, из которой били жутковатые ветвистые молнии. Мощь облака была столь велика, что одного взгляда на него хватало, чтобы понять и прочувствовать ее. По началу, когда я мысленно приблизился к Облаку, меня трясло от ужаса, но потом я понял, что колоссальную мощь, которую оно излучает, я могу использовать, пропустив через себя, став, своего рода, проводником.
  - Я вам блинов напекла, - радостно сообщила Олеся, когда я открыл глаза.
  Изба наполнилась приятным запахом выпечки, на столе стоял кувшин с молоком, кадка со сметаной и целая гора румяных блинов на большой тарелке.
  - О, не откажусь, - Святой уселся за стол и схватил один блин.
  Я встал с пола и подсел к учителю. Стоило мне потянуться за блином, как Григорий ударил меня по руке, и сказал:
  - А тебе не надобно, ты и так питание получил.
  - Это какое же, отче? - опешил я.
  - Духовное, от бога. Почуял Облако?
  - Как есть, учитель, жутковатая вещь, но я, кажется, начинает нутром ощущать, как можно его использовать. К тому же из него постепенно проступают различные голоса, которые говорят, говорят что-то, да только я пока не разберу что.
  - Ничего, - старец засунул себе в рот блин, густо намазанный сметаной. - Разберешь как-нибудь, всему свой черед.
  - Позвольте уж, - я снова потянулся за едой и получил шлепок по тыльной стороне ладони, на этот раз более настойчивый.
  - Руки убери, кому сказано!
  - Я есть хочу! - запротестовал я.
  - Загляни в себя, да поглубже, не торопливо. Узри, что ты уже откушал, да немало. Этой энергии тебе хватит на весь день, а то и два, если расходовать с умом, хотя, куда там, - по-доброму пошутил старец.
  Олеся подошла к темному углу с ликами, три раза перекрестилась и прочла странную молитву, каких я никогда не слыхал. Григорий укоризненно посмотрел на девушку, словно бы говоря, что ж ты делаешь, доченька?
  Отключившись от внешнего мира, я словно бы провалился в себя. Это выглядело, как если бы мое зрение резко рухнуло внутрь головы, в красноватую темень. На какое-то время сделалось тихо, в ушах пищала и звенела немыслимая тишина, затем я почуял тепло, идущее снизу, из области груди, словно там зажглась лампадка. Нутро наполнилось приятным свечением, источавшим покой и стойкость. Ощущение плавно перелилось в довольствие и, к моему удивлению, какую-то немыслимую целостность, включавшую в себя сытость.
  Когда я открыл глаза, мне не потребовалось ничего говорить учителю. Он посмотрел мне в глаза, улыбнулся и прищурился, затем кивнул головой и продолжил трапезу.
  - И ты поешь, божий человек, - Олеся пододвинула ко мне тарелку поменьше и положила на нее блин.
  - Благодарю тебя, сестра, я сыт, - сказал я и решительно отодвинул тарелку. Так вот о каком питании "энергией солнца" говорили Пастухи и мои братья в общине. Такое "питание" дано не каждому, его нужно заслужить и осознать, пройти по длинному пути, наградой за который и будет дарованная возможность "брать от солнца" или от Духа Святого. Сейчас я отчетливо ощущал, что солнце здесь совершенно не причем, и духовная сытость вообще никак не связана с, как ее называли эллины, материальной едой. Вся суть в том, чтобы оставаться голодным желудком и превозмочь это чувство, сделавшись сытым духовно, причем настолько, что этого хватит и на то, чтобы чувство голода отступило.
  
  Ближе к полудню мы выдвинулись к дому Пана. Вокруг терема Пастуха собрался весь хутор. Я сразу отыскал в толпе священника в черной рясе с большим золотым крестом на груди. Григорий тоже увидел его и сказал мне в мыслях: "эк им распятие-то приглянулось, проповедуют Христа воскресшего, а носят Христа распятого, где тут ум?"
  "Наверное, Христа воскресшего изобразить сложнее", подумал я. "Все равно не пойму, зачем носить на себе символ смерти нашего бога, если после нее последовало воскрешение. Они словно застыли на одном промежутке, позабыв, что у этой истории было продолжение. Крест это символ смерти, на нем распинали множество лихоимцев и только одного Христа, так что это в большей степени человеческий знак, чем божеский", сказал Григорий.
  Олеся все это время молчаливо брела за нами. Скорее всего, она боялась осуждения со стороны братьев и сестер, за то, что приютила нас с учителем, ведь Гетьман наверняка был против этого.
  Святой отстал от меня на несколько шагов и поравнялся с девушкой:
  - Чего грустная такая?
  - Тяжко мне, батюшка, страшно, - Олеся вся побледнела. - Осудит меня Ивашкина родня.
  - Не бойся людей, уповай на Господа и все разрешится благополучно, - Григорий похлопал девушку по плечу и догнал меня.
  Прямо возле ворот Пастуха установили помост. Как выяснилось позже, смастерил его Савелий в одиночку за ночь только для того, чтобы на нем судили преступника.
  - А вот и наши гости пожаловали, - расхохотался Пан, уперев руки в бока. - Гляньте на них, люд честной!
  Толпа резко обернулась в нашу сторону и принялась всячески улюлюкать, свистеть и топать ногами. Пару раз в меня швырнули мелким камушком.
  - Расступитесь, дайте пройти божьим людям, - продолжил Гетьман. - Святой Григорий, вам сегодня выпала честь наблюдать за божественным судом.
  Последние слова Пастуха потонули в одобрительных возгласах и аплодисментах. Мы приблизились к помосту вплотную. Сверху возвышался Пан, к нему по лестницам поднялся Священник. Перед ними на коленях стоял Савелий с завязанными глазами.
  - У, собака! - Гетьман замахнулся и что было силы, отвесил оплеуху осужденному, отчего тот отлетел, повалившись на пол.
  - Так его, милостивый Пан! - захохотал в толпе какой-то мужик.
  - В чем обвиняется сей человек? - спокойно спросил Григорий, но вопрос его, тем не менее, услышали даже в последних рядах толпы.
  Священник удивленно поднял глаза на старца, явно заподозрив того в колдовстве или чем-то подобном.
  - Он плохо законопатил мне стены на третьем этаже терема, отчего я застудил себе бока и жена моя, милейший человек, моя сестра во Христе-боге, слегла с кашлем, - расхаживая по помосту рассказывал Гетьман. Его руки при этом упирались в округлые бока, свисавшие с пояса.
  - И какое же наказание ждет его за подобный проступок? - осведомился Святой.
  - Сорок ударов моей дубиной, и пусть молит Господа и Священника за заступничество, моя бы воля, так не бывать ему на этом свете, своими руками бы придушил, скотину!
  - А не слишком ли? - прищурившись, уточнил старец, оперевшись на посох.
  - Да где уж там, а ну-ка, хлопцы, несите мою дубину!
  На помост подняли внушительного вида булаву, на которую были насажены ржавые железные шипы. Толпа возликовала, мужики подбрасывали шапки, женщины кричали и хлопали в ладоши.
  - Выживет, так пошлю его на работы, будет в одну душу новым терем нашему несчастному Священнику поднимать, а не выживет, так в Геенну ему и дорога, порождению бесовскому.
  На Савелии не было лица, из-под туго перетянутой повязки стекали слезы, оставляя борозды на грязных щеках. Приговоренного била крупная дрожь. Савелию связали руки, рубаха, свободно болтавшаяся на его тщедушном, изнемогшем теле в некоторых местах пропиталась запекшейся кровью, видимо, его пытали.
  - А виновному вы слово дадите? - резонно осведомился Григорий.
  - Это еще зачем? - разозлился Священник, подняв над собой распятье с Господом, навсегда застывшим в самой измученной позе, в момент его истинных мучений.
  - Христос велел прощать до семижды семи раз, а вы сколько раз ему простили?
  - Ты мне тут диспутов-то не устраивай! - прорычал Гетьман, на его лице появилась зверская улыбка. - Сказано, виновен, значит виновен, что перед Господом, что перед законом.
  - А закон не от Господа ли? - вкрадчиво спросил старец.
  - Взять его! - Пан ткнул пальцем в Григория, его тотчас же схватили под локти и подняли на помост. - Доигрался, божий человек? Все тебе неймется, да? Ну, ничего, сейчас ты мучиничество на собственной шкуре испытаешь.
  - Не тронь Святого! - закричал Савелий, вскочив с места. - Меня замучай, но божьего человека не обижай!
  С этими словами арестованный бросился на Пастуха и толкнул его с помоста. Пан рухнул на землю, неудачно приземлившись на спину, и застонал, из его рта хлынула густая кровь. Бешено вращая покрасневшими глазами, Гетьман беспомощно водил руками по земле и силился что-то сказать, но из горла вырывалось лишь утробное бульканье. Злобная гримаса на лице Пастуха сменилась гримасой ужаса, видать не видел он не разверзшихся райских врат, ни Христа, никакого иного посмертия, оттого и маялся.
  - Пастуха убили! - завопил Священник, топая от злости ногами, обутыми в крепкие кожаные сапоги, проглядывающие из-под черной рясы. - Чего стоите, скоты? Вздернуть всех, и этого ирода, и девку, всех на помост тащите!
  В толпе раздались крики, послышался плачь и ропот, люди явно пребывали в растерянности. "Пастуха убили", доносилось со всех сторон. Меня попытались схватить, но я стал отталкиваться, кому-то даже получилось заехать в нос, мужик противно скрючился, сплюнул кровавую слюну и снова набросился на меня.
  - Учитель, - кричал я, когда меня тащили по лестнице. - Учитель, мы должны помочь ему, нам необходим Гроб!
  - Где ж я тебе посередине общины еретиков полноценный Гроб-то возьму? - удивился Григорий. - Нет уж, придется так, своими силами.
  - А вы сможете?
  На старца накинулось несколько мужчин, они принялись избивать его, один даже бил его пастуховой дубиной, замахиваясь ею высоко вверх. Послышался жутковатый хруст, от которого мне стало страшно, причем так, как не было даже в ту темную ночь, при нападении стаи волков.
  "Придется тебе самому" - этот голос принадлежал не Григорию, он был мне совершенно незнаком, можно было с уверенностью сказать, что я не слышал его раньше никогда. "Но я не умею", внутри меня что-то запротестовало. "Это не имеет значения" - сказал все тот же голос и растворился, словно волна, на которой он мог со мной общаться отключилась. Я осознал, что незнакомый голос не скажет больше ничего, а еще, что следует хотя бы попытаться взять ситуацию в свои руки.
  - А с этими что делать, святой отец? - спросил державший меня мужик в драной шубе. Его голос звучал грубо и как-то неуклюже.
  - Подвесить мерзавцев, чтоб неповадно было! - ответил Священник, в глубине души обрадовавшийся столь удачно освободившемуся месту главы общины. А в том, что главой изберут именно его у Никодима не было никаких сомнений. Царствие Небесное тебе, новопреставившийся Пан.
  - Стойте, - крикнул я, ощущая как где-то глубоко внутри, по мне растекается спокойствие. - Пустите меня к Пастуху, я попытаюсь помочь ему именем Господа!
  
  Часть четвертая.
  
  Известие о том, что моя мать скончалась, я принял со всем спокойствием, кротостью и смирением, каким подобает доброму и благопристойному рабу. Ей уже было много лет, и хотя мы так и не смогли стать близки, оставшись друг другу лишь духовными братьями во Христе, сердце мое, признаюсь, екнуло. Тоска взяла меня в тиски, защемило, зарезало мою душу, но внешне я остался спокоен, ничем не выдавая своей боли.
  Подруга матери, пожилая женщина из богатого древнего рода, с которым некогда дружило наше семейство, стояла перед прилавком и тяжело вздыхала, стараясь не смотреть мне в глаза.
  - Говорят, она не мучилась, легко отошла в Царствие божье.
  - Кто это вам сказал? - полюбопытствовал я.
  - Служитель Церкви, - лекторским тоном пояснила женщина, посмотрев на меня свысока, сверху вниз. - Они приготовят тело к погребению. Тебе, полагаю, достанется дом и ее скромные сбережения, какие она смогла скопить за годы каторжного труда.
  Я удивился, у моей матери получилось что-то скопить? Странное дело, впрочем, не об этом сейчас следует думать.
  - Ну что ты молчишь? - разозлилась подруга матери. Вернее, теперь уже ее бывшая подруга. - Отреагируй как-нибудь, ведь именно из-за тебя вся ее жизнь пошла наперекосяк.
  - Бог мне свидетель, - произнес я, принимаясь за работу. У меня пропало всякое желание разговаривать с этой надменной старушенцией, тем более в такой печальный момент, когда следует помышлять только хорошее и доброе. - И ей.
  - Неблагодарная ты скотина, - презрительно бросила она, и направилась в сторону выхода из лавки. На пороге, возле двери она обернулась и добавила, - дьявольское семя, его ничем не спрячешь.
  Как только она ушла, я принялся работать с удвоенной силой, как одержимый, словно работа способна была заглушить мою боль от утраты. Я удивлялся себе, казалось, боль, уж если и должна была быть, то явно не такая, какую сейчас испытывал. Максимум, какие-то бледные отголоски редких воспоминаний, глухая, ноющая боль о давней утрате, ведь потерял я ее не сегодня, а давным-давно. Если вдаваться в подробности, то потерял эту старую женщину даже не я, а маленький мальчик, где-то на площади Апостола, в свой день рождения. А сегодня умерла бледная тень той матери, с которой маленький Илия хотел бродить до позднего вечера, изучая содержимое лавок со сладостями и восточными побрякушками.
  Сожалел ли я о том, что за последние полгода не навестил ее ни разу? Нет, и, конечно да, жалел. Слезы катились по моим щекам, в горле сидел гнетущий ком. Руки машинально месили тесто, вытаскивали противни, снимали пышный хлеб, но все это происходило словно во сне, словно не со мной.
  Душа моя возликовала, когда на пороге возникла Анна. Она проплыла мимо выпечки, разложенной по корзинам своей фирменной легкой походкой. Девушка все поняла по моему лицу, мгновенно посерьезнев.
  - Что стряслось, любимый?
  - Моя мать, моя... сестра... моя мама скончалась, - с трудом произнес я, меня сотрясали немые рыдания.
  - Давно ли это случилось?
  - Недавно! - ответил я.
  - Ты пытался договориться насчет Гроба?
  - Но как? - от отчаянья и негодования я даже воскликнул. - Ведь ко Гробу допускают только избранных, на кого указал Незримый Утешитель.
  - Говорят, некоторые люди умеют советовать Незримому Утешителю, указывая на тех или иных усопших людей, которых он, по каким-то причинам мог проглядеть. Шансов, конечно, мало, - добавила девушка, закусив губу, - но попробовать стоит. Если ты, конечно, не против?
  - А что для этого нужно сделать? То есть, я хочу сказать, что готов!
  - На что ты готов, чтобы вернуть к жизни свою мать? - как-то странно, необычно и двусмысленно спросила Анна. Сама манера, с какой она задала мне этот вопрос, была ей не свойственна.
  - Я сделаю все, что в моих силах.
  - Хорошо, тогда пойдем, я знаю одного служителя Библиотеки, который занимается изучением истории Гробов.
  - Но как нам может помочь служитель Библиотеки? - удивился я. - К тому же, однажды я уже бывал там, и ничего хорошего из этого не вышло.
  - Ты бывал в Библиотеке? - удивилась Анна. - Что ты там делал?
  - Мама отвела меня туда на день рождения, чтобы определить мою судьбу, но я подвел ее.
  - Каким образом?
  - Меня не приняли в услужение.
  - Тоже мне, - девушка провела рукой по моей небритой щеке и слегка прикоснулась нежными губами к горячему лбу. - Не велика потеря.
  - Ты не понимаешь, - с досадой обронил я. - Мне просто необходимо было стать служителем Церкви, чтобы хоть как-то искупить свои грехи.
  - Поздно сейчас об этом говорить, закрывай лавку, дорогой, и поспешим в библиотеку. - Анна схватила меня за руки, с чувством сжала мои ладони и заглянула в мои глаза. - Мы должны попытаться, в конце концов, некогда ваш род был уважаем и процветал, быть может, один из его потомков и окажется в числе тех, кого Незримый Утешитель осенит благодатью уже здесь, на земле!
  - Ты права, Анна! - я перепрыгнул через прилавок и потащил ее к выходу. - Поспешим!
  
  - Знаете ли вы, каким именно образом нам были ниспосланы Гробы? - спросил скучающим тоном священнослужитель, сложив руки на необъятном животе.
  Мы переглянулись и пожали плечами.
  - Ну конечно, историю Церкви мы не знаем и не учим, и, что самое прискорбное, не хотим учить. Не так ли? - уточнил отец Марк, именно так он представился. У него были удивительно проникновенные светло-голубые глаза с белыми зрачками, отчего его взгляд, казалось, проникал в душу и оставлял там кусочек льда. Лысая голова Марка прекрасно контрастировала с его приземистым широким в плечах телом.
  - Когда Господь покинул нас, и Незримый Утешитель еще не сошел на землю, мы не имели никакого прямого водительства, пребывая в некой смуте. То и дело появлялись новые трактовки святого благовествования, каждый мнил себя епископом, все, кому не лень писали катехизисы, считая, что вправе диктовать свои условия. Во времена, когда Апостолы ходили по земле и проповедовали, мы не имели еще истинной Церкви, лишь ее зачатки, лекала, переданные Апостолам самим Христом.
  Но затем Дух Святой, еще пребывающий в вечности, связался с Апостолами и повелел им построить передатчики по всей земле, где бы не ступала нога их. Глас этот, повелевший им, раздавался как бы у них в головах, и благодать пребывала на них. Святой Дух в точности поведал Апостолам, как именно надлежит мастерить эти передатчики и указал на материал, из которого они должны быть сделаны. Так повторилось прямое водительство Господа. Если бы знали историю Церкви нашей, объединившей в себя и греческий, и латинский обряд, то помнили бы, как впервые Господь повелел народу израилеву построить Трубу, чтобы обрушить стены осаждаемого города. Именно эта история подтвердила божественное происхождение гласа и помогла Апостолам понять, что глас сей есть прямое водительство Духа Святого.
  Именно после этого момента Апостолы удаляются от проповедования, возлагая этот подвиг на пресвитеров, а сами отправляются строить передатчики воли Духа Святого по всей вселенной. Когда же их грандиозная работа была завершена, Незримый Утешитель вошел в наш мир и пребывает в нем до сих пор.
  - Каким образом он вошел в наш мир? - спросил я.
  - Святой Дух вошел в мир через передатчики, которые повелел Апостолам построить. Придя же, он исполнил пророчество Христа, став Незримым Утешителем до страшного суда. Воля его с нами и дух его нисходит на нас через передатчики, построенные Апостолами. От них же благодать вечно стоящего Рима и Византия, которые не познают тления, и так по всем пределам бывшей римской империи, дома стоят, и колизеи стоят, и не знают разрушения. Сие чудо питается только волей Незримого Утешителя через передатчики Апостолов, это подлинная духовная скрепа, связующая наш тварной мир с миром горним.
  - Но почему они не познают тления? - удивилась Анна.
  - Потому что они параллель от бога и вторая ипостась власти на земле, - торжественно заявил Марк, воздев указательный палец вверх.
  - Везде ли так происходит?
  - Нет, поскольку власть Римская и Византийская не по всей земле распространена, потому, увы, там где заканчиваются ее пределы, начинаются земли скорби и тлена, там здания рушатся и измельчаются со временем, мы же не знаем строительства, кроме как возведения новых зданий, не знаем ремонта и восстановления, кроме как реставрации древних храмов. И это еще одно подтверждение, что все происходящее от бога, Дух его, есть подлинный Незримый Утешитель, ныне пребывающий с нами.
  Но я отвлекся. Когда датчики были установлены, Дух Господень ворвался в пределы земли и принялся изливать свою волю, он объяснил, как следует устроить истинную Церковь для поклонения ему, научил священнослужителей обращаться к облаку для получения его прямого благословения и прочим чудесам. Назначил Пастухов, отменил священников, установил порядок евхаристии и дал самые детальные указания по всем без исключения вопросам. Разумеется, Церковь его установилась по всей земле, но лишь в пределах римской империи она имеет истинную силу. В землях же варварских, рабских и пустынных нет гарантии прямого водительства духом Святым, ибо там сила его датчиков, по каким-то причинам, несколько слабее. Впрочем, и там живут ученики Господа, прославляя его во все времена.
  Итак, когда работа Апостолов была выполнена, настало их время быть вознесенными, дабы усесться одесную сына Его и пребывать в благодати его во веки вечные. Незримый Утешитель снова говорил к Апостолам, наставив их иметь жизнь вечную, как пример награды за великий подвиг во имя Христа, дабы другие смотрели и дивились его могуществу. Последнему из Апостолов Дух открыл чудо Гроба, построенного по образу и подобию Гроба, в котором Христос пребывал три дня и велел ему построить такой же в Риме, в центральном соборе.
  Рассказывают, что сатана подсмотрел за Апостолом и решил похитить у него секрет чертежей, дабы самому уподобится Господу и иметь подобное устройство для своих слуг, но Апостол сумел защитить Гроб от хищения, ценой своей жизни. Служители, находившиеся рядом с ним в момент нападения темных сил, поместили тело его в Гроб и оставили там на три дня как бы в знак почтения, тогда они не знали еще, что Гроб готов к работе и запущен. На третий день служители вернулись за телом, дабы облачить его в праздничные одежды и увидели Апостола сидящим на смертном ложе. Он был бодр и источал размеренное свечение, по телу его пробегали искорки белого огня. Дав неимоверно четки указания по многим вопросам, Апостол некоторое время пророчествовал, затем встал, и вышел. Отойдя от города на приличное расстояние, он рукоположил своих приближенных и учеников, и вознесся. Те, кто был в тот момент рядом с ним, рассказывали, будто на краткое мгновение открылась им великолепная и страшная картина разверзшихся небес, в которых проглядывала чернеющая бездна и странные сонмы, парящие в ней.
  Одним из его последних указаний был призыв строить такие Гробы по всех крупных городах империи, по одному в каждой столице провинции. Так же последний Апостол поведал о порядке воскрешения и о том, кого именно следует воскрешать.
  - И кого же? - с нетерпением выпалил я.
  - Лишь тех, на кого укажет Незримый Утешитель, - Марк улыбнулся и развел руками, словно подводя черту под своим рассказом.
  Я понял, к чему он клонит и снова спросил.
  - А как вы определяете, на кого укажет Незримый Утешитель?
  - Чаще всего это приходит в видении одному из служителей Церкви. Обычно мы сами узнаем о том, что человек умер и приходим за ним, чтобы забрать его тело у удивленных родных. Таким образом, Церковь застрахована от нечестия и безумия пойти на поводу у властьимущих, пожелавших иметь жизнь вечную.
  - То есть, теоретически, воскресить можно любого, но проделывают это лишь с теми, на кого укажет видение?
  - Не видение, а Святой Дух. - Уточнил священнослужитель. - но в целом, думаю, вы правы. Сила незримого Утешителя настолько велика, что он способен воскресить любого, при условии, что Гроб находится на территории римской империи.
  
  - Что нам делать теперь? - спросил я, когда мы вышли из Библиотеки.
  - Не знаю, Илья, я думала, что этот человек нам не откажет, - Анна тяжело вздохнула.
  - Это безумие чистой воды! - воскликнул я, проведя рукой по волосам. - Ведь мы, по идее, толкали его на преступление направленное против Господа! Преступление, от которого последний из Апостолов и сам Дух Святой застраховали Церковь.
  - Все в этом мире поддается воле компромисса, - Анна взяла меня под руку и повела в сторону площади Апостола. - Пойдем, прогуляемся, у нас есть еще три дня до погребения, быть может, что-нибудь удастся придумать.
  Мы неспешно прогулялись по древней площади, вдыхая свежий воздух, наполненный ароматами цветов и сорванных фруктов. Посидели в тени длинных кипарисов и съели по пресной лепешке.
  - Какой она была? - спросила Анна, с любовью глядя на меня. - Расскажи мне про нее.
  - Я мало что знаю о ней, если честно. Самое главное, что я для себя уяснил, так это что вся ее жизнь пошла кувырком из-за моего появления на свет.
  - А кем был твой отец?
  Как можно было ответить на этот вопрос мне, человеку, не познавшему отца?
  - Мне бы не хотелось об этом сейчас вспоминать, придет день, и мы, возможно, поговорим с тобой об этом, но, умоляю тебя, не сейчас.
  - Конечно, дорогой, я просто хочу быть рядом и поддержать тебя в трудную минуту, хочу помочь тебе, - Анна взяла мою руку и сжала в своих маленьких ладошках.
  - Я так люблю тебя, - на сердце у меня потеплело. - Слава богу что ты у меня есть.
  На мгновение я задумался, а что бы я делал сейчас один, если бы у меня не было Анны? Ведь горечь утраты, как выяснилось, переживать легче тогда, когда есть на кого опереться. Подумать только, а ведь еще совсем недавно я не желал ничего, кроме спокойного тихого одиночества.
  
  После кратких раздумий мы более-менее определились с тем, как действовать и посетили еще нескольких людей. Все священнослужители отвечали нам одно и тоже - это не в их власти, все решает видение, ниспосланное Духом Святым, и что если за матерью не пришли служители Церкви, значит она не назначена в число получивших воскрешение на этой земле.
  - Я слышала, что Незримый Утешитель воскрешает людей, руководствуясь понятными лишь ему принципами. Иной раз он возвращает к жизни людей совсем уж недостойных, а порой и вовсе заслуживающих смерти. Отсюда и молва о том, что на "видение, указывающее на покойного" можно повлиять. Вот только, как и чем, я не знаю, - устало произнесла Анна.
  - Наверное, у нас просто нет необходимого влияния, открывающего двери, вход за которые запрещен таким как мы с тобой.
  - Думаешь?
  - Много ли Незримый Утешитель воскресил бедняков и людей низшего сословия?
  - Насколько мне известно, довольно мало, - ответила Анна, - в последнее время вообще никого. Это происходило раньше, на первых порах, теперь же вторую жизнь получают в основном представители Церкви и власти. Это естественно, ведь после Кесаря власть исходит напрямую от Господа, являясь параллелью Церкви, и среди нее не может быть недостойных.
  - Возможно, ты и права, - согласился я, - но тебе не кажется это странным? Неужели никто из неимущих за последнее время не был достоин второго шанса?
  - Что ты хочешь сказать, дорогой? Что Церковь лукавит, утверждая, будто мера избрания на воскрешение непогрешима?
  - Именно! - щелкнул я пальцами. - В точку. У нас нет рычагов, способных надавить там, где это необходимо для принятия "верного решения", только и всего. Все эти священнослужители говорили лишь то, что мы должны были услышать.
  - Я тоже так думаю, Илия, но у меня больше нет знакомых среди Церкви, чтобы попытаться снова. Что же нам делать, любимый?
  Пока я размышлял, скрестив руки на груди, на вечный город опустились быстрые сумерки. Застрекотали цикады, проснулись ночные птицы. Анна присела на остывшую от дневного зноя каменную лестницу и тоже пыталась вспомнить хоть кого-то, кто мог бы помочь нам указать Незримому Утешителю на усопшую.
  Вокруг сделалось невыносимо тихо, странная, даже пугающая тишина струилась в воздухе, поглощая в себе все звуки. Мои мысли витали где-то далеко, когда я заметил, что мы не одни. Вокруг нас уже давно перестали сновать редкие прохожие, последние торговцы закрыли свои прилавки и покинули площадь, даже стражники-легионеры, неспешно прогуливающиеся неподалеку, куда-то удалились. В тени приземистого дома стоял человек. Силуэт его скрывала густая тень, из которой проступали лишь редкие очертания, сумерки довершали начатое, делая его практически невидимым.
  Я напрягся, схватил Анну за руку, помогая ей подняться, и молча прижал к себе, нутром чувствуя опасность.
  - Кто вы? - спросил я у незнакомца, стоявшего в тени.
  Фигура источала какую-то неуловимую иронию, бывшую одновременно и ответом на мой вопрос. Только сейчас ко мне пришло осознание, что он наблюдал за нами уже довольно давно.
  - Как я понимаю, вы ищите возможность встречи с представителями Церкви, причем, не с кем-то из ее рядовых служителей? - голос незнакомца оказался неожиданно мужествен и в то же время мелодичен. - Я hereditare caelo, еt quia in caelo, я Princeps caelestis!
  С этими словами незнакомец вышел из тьмы и раскрыл свой плащ с алой подкладкой. Представившийся небожителем оказался мужчиной лет сорока с зачесанными назад седыми волосами. Его высокий лоб гордо возвышался над четкой линией аккуратных бровей, черные глаза смотрели остро. Нос и скулы "князя" были сильно заостренными, что придавало его лицо агрессивный, демонический вид.
  Анна сжала мою ладонь так сильно, что ее ногти проткнули мне кожу на ладони. Уткнувшись мне в плечо, она прошептала:
  - Дорогой, пойдем отсюда, пока не поздно. Мы возобновим наши поиски завтра, я уверена, мы обязательно кого-нибудь найдем.
  - Подожди, - прошептал я, не понимая, с чего это вдруг моя любимая, которую трудно было назвать робкой и пугливой вдруг так переживает. - Может быть, у него есть какие-то ценные сведения.
  - Они у него есть, - дыхание Анны обожгло мою щеку, - не сомневайся, и именно поэтому нам лучше удалиться.
  - Нет, - спокойно и уверенно ответил ей я. - Ты можешь идти, если хочешь, а я останусь и попытаюсь отыскать способ вернуть мою мать к жизни.
  - Илья, - по щекам Анны покатились слезы, но то были не слезы обиды, какие я умел различить, моя любимая плакала от страха, обуявшего ее.
  - Ну что ты, глупая? - спросил я, утерев ей слезы указательным пальцем. - Постой тут, видишь, ничего страшного, а я пойду и пообщаюсь с этим странным человеком.
  Сказав это, я отстранил от себя Анну и отступил от нее на шаг. Очертания ее тотчас сделались размытыми, словно девушку отделила от меня незримая сила. Она кричала что-то, но слова ее не долетали до моих ушей. Анна билась руками об невидимую ограду и звала меня вернуться, но я оставался непреклонен. Я повернулся к ней спиной, и направился к "наследующему небеса".
  - Полагаю, вы каким-то образом можете помочь мне? - спросил я, остановившись в нескольких шагах от собеседника.
  - Помочь себе можешь только ты сам, правда, не без моей помощи, здесь ты прав. - Ночной гость смотрел на меня с ухмылкой, в его глазах на мгновенье промелькнул отблеск желтого кошачьего пламени. - Я помогу вам со встречей, - наконец добавил он.
  - Но с чего бы вам помогать мне?- удивился я, оглянувшись назад, за моей спиной никого не было. К слову сказать, я никогда больше не видел Анну, и довольно скоро лицо ее окончательно стерлось из моей памяти. - Разве что вы добрый последователь Христа, мой господин, и оттого желаете мне покровительствовать.
  - Et caro mea es semen, дух от духа, и потому только я помогу тебе, - с этими словами "князь" снова скрылся в тени. Шаги его были беззвучны, лишь шелест плаща выдавал его движения. - Скажи, почему ты ищешь жизни для того, кто считал тебя своей главной болью? Ведь траур и тлен уже коснулись ее тела, смерть очистит все, она главный искупитель и уравнитель, - словно наговаривая ласковое признание, произнес "небожитель".
  - Веруешь ли ты во Христа? - просто и искренне спросил я, чуя подвох, - и исповедуешь ли его жертву и воскрешение?
  В сумраке что-то пророкотало, до меня донесся запах серы и озона. В темноте, где скрывался гость, полыхнули молнии.
  - Задай этот же вопрос себе, particula meum, когда сердце твое будет свободно от скорби и суеты и прислушайся к тому, что оно тебе ответит. Истинно говорю, ты удивишься! - его вкрадчивый голос произносил некоторые буквы с легким шипением, напоминавшим приближающуюся змею. - Тебе уготовано многое, Илия. Если ты позовешь, за тобой пойдут люди, они будут во всем слушаться тебя, будут преданы, как никто другой. Ты в силах изменить многое, и, - собеседник выдержал некоторую паузу, - считай это моим подарком на совершеннолетие.
  - Что именно?
  - Сейчас ты изо всех сил поспешишь в Центральный Храм, у его входа тебя будет ждать священнослужитель. Вместе с ним вы отправитесь к Гробу.
  - Стоит ли мне считать, что вы уже попросили его за меня?
  - Я никого никогда ни о чем не прошу, umbra spei meae, обычно просят у меня. Но можешь не сомневаться, просьба твоя улажена, тем не менее, твой прежней жизни приходит конец, Илия.
  - Нечистый? - сердце мое оборвалось, когда это слово сорвалось с губ. Я хотел вложить в вопрос все отвращение, которое испытывал к князю бесовскому, но вышел лишь тихий хрип, исполненный страха и оцепенения.
  - Оmnia relativa, - прорычала темнота и в ней окончательно истаяли очертания силуэта.
  С небес донесся раскатистый гром, земля под ногами ощутимо содрогнулась, так что я пошатнулся.
  - Господь всемогущий! - вырвалось у меня.
  Вспомнив последние слова собеседника, я словно очнулся от оцепенения и со всех ног помчался через пустынную площадь Апостолов. В последний раз пересекал я знакомые места, пробегая мимо памятника и аккуратно подстриженных кипарисов. Сердце бешено колотилось, мне было страшно, и я то и дело оглядывался, чтобы убедиться, не гонится ли за мной незнакомец в черно-алом плаще.
  Взбежав на крыльцо Храма, я принялся озираться по сторонам. От колонны отделился человек в лиловом капюшоне. Приблизившись, он, прищурившись, посмотрел на меня, и, оставшись доволен, жестом велел следовать за ним.
  - Она умерла недавно, но на ней нет прямой благодати от Господа, ниспосылаемой через откровение, так что учти, шансов на успех у нас примерно столько же, сколько и на неудачу. На все воля божья.
  - Я понимаю, - соврал я.
  - Сомневаюсь в этом, молодой человек, - усмехнулся старик, скидывая капюшон. - Если бы вы понимали хоть толику из того, о чем говорил Господь, вы бы не обивали пороги его Храма в просьбах и мольбах о том, чтобы мы, его служители, вернули вам усопших еще на какое-то время. Зачем им это, Илия, ты не задумывался, если они уже предстали перед Господом?
  - Сам факт их возвращения, не говорит ли в пользу того, что это правильно? - смалодушничал я. - Быть может, Господь возвращает их для каких-то особых дел.
  - Каких дел? - в сердцах обронил старик, махнув морщинистой рукой, - все одно и то же, стоит только вернуться к жизни, день, максимум неделя, и все возвращается на круги своя. Да будет тебе известно, юноша, что еще ни один, на кого указал Незримый Утешитель, не сделался лучше после того, как ему был дарован второй шанс. Даже не знаю, зачем сейчас тебе все это говорю.
  Мы шли долго, я успел запутаться в хитросплетении коридоров и многочисленных развилок, на которых были развешены шипящие факелы. Однако, наш путь подошел к концу, мы оказались в небольшом темном помещении, по сути это была комната, выдолбленная в скале из цельного камня. У черной поблескивающей стены покоился огромный валун, которым прикрывали вход в Гроб, небольшую пещеру с возвышением для тела.
  - Она там, можешь посмотреть, - сказал служитель Церкви, накидывая капюшон. - Можешь даже пожелать ей удачи и скорейшего возвращения.
  Не дослушав, я забежал в пещеру и приблизился к постаменту, на котором лежала она. Моя мать. Лицо ее было спокойным, морщины разгладились, глаза плотно прикрыты. Руки лежали на груди, сложенные крест накрест.
  - Все в порядке? - в помещение вошли двое молодых служителей.
  - Да, это она, - зачем-то сказал я, не отрывая взгляда от матери. В последний раз мы виделись с ней больше полугода назад.
  - В таком случае вам необходимо уйти, предоставьте ее мощи Незримого Утешителя!
  - Да, конечно, - находясь словно во сне, машинально ответил я, пятясь назад. Двое служителей склонились над телом матери и принялись совершать какие-то манипуляции.
  Застыв в проходе, я заострил свое внимание на странные тонкие разноцветные нити, вытянувшиеся от пола до потолка, их конец скрывался где-то в глубине скалы, в специально проделанном отверстии. Проведя рукой по рифленой каменной поверхности, я рукой нащупал некую щель и заглянул в нее: между каменной поверхностью пролегал тонкий слой белого материала, твердого на ощупь.
  - Это еще что такое? - изумился я.
  - Пойдемте, молодой человек, вам здесь не место, сейчас здесь будет происходит таинство, - старый священнослужитель схватил меня под руку и с силой потащил прочь из тесной пещеры, в которой находился Гроб.
  - Но я хочу посмотреть, эй, стойте! - я вырвался и побежал к Гробу. Валун, покоившийся у входа пришел в движение и с громким гулом принялся закрывать проход без чьей-либо помощи. - Оставьте ее, эй, слышите? Я передумал!
  Я не успел проскочить в узкую щель между стеной и валуном, он закрыл проход окончательно. Последнее, что я увидел, это как на тело матери накинули площаницу и на голову надели черную увитую проводами вуаль.
  Внутри Гроба вспыхнул яркий белый свет, процесс воскрешения начался.
  
  - Ну-ка живее, - рявкнул старик в лиловом капюшоне. - Я-то думал, ты, парень, с головой дружишь.
  - Что вы с ней сделаете? Что вы делаете со всеми умершими людьми, на которых указала благодать?
  - Известно что, - усмехнулся священнослужитель, - мы их воскрешаем по велению Господа нашего через благодать и помощь Незримого Утешителя.
  - Нет, - я остановился и попытался завести разговор, но старик грубо ткнул меня в грудь, намекая, что ничего у меня не выйдет.
  - Шевели ногами, ты что думаешь, я тут до второго пришествия с тобой сидеть буду? У меня своих дел полно, поторапливайся на выход.
  - Ответьте на мой вопрос, вы ведь знаете, о чем именно я спросил, - с досадой произнес я.
  - Конечно, знаю, и поверь мне, это меньшее из-за чего я бы стал расстраиваться на твоем месте, - поучительно заявил священнослужитель. - А на твои вопросы путь отвечает твой неведомый покровитель, столь бесцеремонным образом повлиявший на решение настоятеля нашего Храма. Думаю, у него есть ответы на все интересующие тебя вопросы.
  Гулкое эхо шагов разлеталось по тесным лабиринтам, расположенным под Храмом. Вскоре мы вышли на поверхность, и старик поручил меня двум легионерам, стоявшим у входа.
  - Илия? - спросил солдат с квадратной челюстью.
  - Да, - недоумевая, ответил я.
  - Вы арестованы, - агрессивно заявил он, и легионеры схватили меня.
  Попытки вырваться ни к чему не привели, второй солдат кольнул меня копьем под бок, из раны полилась кровь, и весь мой норов быстро улетучился вместе с силами самостоятельно передвигать ноги. Я не помню, как и куда меня тащили.
  Уже потом, на следующий день, когда мне позволили прийти в себя, представитель судьи сообщил мне, что меня обвиняют в поджоге дома пекаря. Будь у меня силы пошевелить хотя бы рукой, я немедленно попытался бы протестовать хотя бы в письменной форме, нацарапав слова ногтем на полу, но пальцы мои безвольно скребли по сырой сопревшей соломе, служившей подстилкой.
  Помощник судьи во всех подробностях рассказал мне, что дом и располагавшаяся в нем лавка и пекарня сгорели дотла, и в пожаре погиб сам пекарь со своей немощной женой. Судья обвинил меня в злоупотреблении доверием верных и благонадежных рабов господних и назначил мне смерть в наказание. Правда потом помощник добавил, что этот приговор не окончателен и его могут изменить на изгнание из вечного города без возможности возвращения, в случае если я признаюсь, что мною овладел князь бесовской и на момент совершения поджога я не владел собой в полной мере. По словам представителя закона, я втерся в доверие добрым людям с целью завладеть всем их имуществом и в результате довел дело до конца, попытавшись оставить как можно меньше следов.
  - На вашем месте, Илия, я бы молил бога лишь об одном, чтобы он помог вам как можно скорее покинуть Рим и вступить в какую-нибудь отдаленную общину, где задают мало вопросов, заботясь лишь о спасении. - Марк Тит, помощник судьи, мужчина слегка за тридцать, возвышался надо мной, словно его горделивые редкие победы, во время которых он ставивил ногу на грудь поверженному врагу. - Разумеется, лишь в том случае, если вы признаете свою вину.
  
  И я ее признал. А что мне было делать? Молодой, нищий, с напрочь испорченной непонятно кем репутацией. Кому я был нужен? Вряд ли теперь хоть кто-то взял бы меня в ученики, зная, что я убил своего покровителя, желая завладеть его имуществом.
  Судья сдержал свое обещание. Мне дали сутки на то, чтобы собрать свои пожитки и покинуть город. Когда двери суда с грохотом затворились, я устало побрел вдоль улицы, ловя на себе враждебные взгляды.
  - Убийца! - выкрикнула какая-то женщина, и швырнула в меня гнилой помидор.
  Наверное, следует сказать, что в целом люди были добры ко мне, учитывая масштабы приписываемой мне вины. Никто не бросался камнями, не бил палкой и даже не плюнул под ноги, большинство лишь провожали меня враждебными взглядами, говорящими красноречивее любых слов. Я брел вдоль старинной улицы, на небольшом отдалении за мной следовали два легионера, приставленных ко мне, чтобы проследить за исполнением наказания.
  В голове постоянно прокручивались собственные слова, которые пришлось сказать во время суда. "Признаю себя виновным в убийстве своего покровителя и его жены с преступной целью и, милостью Господа нашего Исуса Христа, рассчитываю на искупление своего тяжкого греха и иных, что успел совершить, да поможет мне в этом Незримый Утешитель!
  Возможно, это могло показаться странным, но не овладел ли мной князь бесовской именно в момент этого ложного признания вины, которой за мной не числилось? Думаю, так оно и было. Человек я без сомнения, пропащий, во всяком случае именно так мне казалось в тот момент, когда я устало брел и с каждым шагом все явственнее осознавал, что былая жизнь, которую удалось как-то наладить, рухнула в одночасье, причем по некой странной, не зависящей от меня причине. Во всем, что произошло мне не суждено будет разобраться и все, что остается, это придаваться скорбным и болезненным воспоминаниям.
  Искренне надеюсь, что моя мать получила второй шанс и нашла лучшую жизнь, которую, без сомнения, заслуживала и препятствием которой на протяжении всей ее нелегкой жизни был лишь я. Я покидал вечный город в надежде, что моя мама, некогда любившая меня проснется сейчас, в этот самый момент в Гробу, и первым, что она увидит, будет Ангел Господень, вестник счастья, зари новой жизни, восхода неземной благодати...
  
  София испуганно вдохнула. Вдох дался нелегко, женщина почувствовала, как легкие буквально расправляются после долгого простоя. Скопившаяся в них трупная желчь взвилась и обожгла внутренности, женщина подскочила и принялась откашливаться, испытывая небывалое удушье. Перед глазами стояла белая пелена, которая понемногу спадала. Когда кашель оставил ее, София протерла веки, убрав с них какую-то тонкую пленку, похожую на пенку от молока, и оглянулась.
  Она находилась в тесном маленьком помещении. Стены и потолок испускали мерное свечение, но его источника не было видно. Женщина сидела на каменной плите, на которой мигали разноцветные огоньки и по ярким светящимся зеркалам бежали какие-то обрывистые линии. Тело ее было обмотано в плащаницу, на которой отпечатались очертания ее лица.
  Память медленно и мучительно возвращалась к ней. Вот она стоит у темных ворот, воздев голову к звездному небу, но к ней никто не выходит. Звезды сияют ярко, их свет падает на плечи Софии. Высокие врата уходят своими навершиями вверх, вздымаясь перед маленькой женщиной несокрушимой преградой. Вот она слышит глас, и глас этот ужасен. Он говорит, он предрекает, он определяет ее судьбу. Кажется, ей постепенно становится понятен смысл слов: не познать тебе покоя ни в мире горнем, ни в дольнем. Незримый Утешитель...
  Тут весь окружающий мир схлопывается в одну точку и перед глазами стелется белесый туман, София слышит голоса двух молодых людей и приходит в себя. Женщина понимает что именно с ней произошло и склоняет голову в тихой мольбе. Уже в следующее мгновение ее только что воскресшее тело сотрясают глухие рыдания.
  - И чего они не радуются? - шепчет себе под нос один из молодых людей, сопровождавших процесс воскрешения, - еще ни одного не довелось увидеть, кто очнулся бы с улыбкой на лице.
  
  Отойдя от города на приличное расстояние, я остановился возле придорожного алтаря, чтобы помолиться пречистой деве. Закончив молитву, я поднялся с колен и решил заночевать неподалеку. Устроившись на ночлег, а вернее просто завалившись в траву неподалеку от алтаря, я вскоре задремал. Мой сон потревожили чьи-то шаги, шарканье и ворчание. Вокруг царила глубокая ночь, надо мной смыкались кроны вековых деревьев.
  - Чего разлегся? Здесь святое место! - раздался раздраженный голос у алтаря. - Да, я к тебе обращаюсь, ну-ка, подойди сюда.
  Я встал с примятой травы и вышел к подсвеченному свечами алтарю. Возле изображения девы Марии преклонив колени стоял мужчина в одежде Пастуха.
  - Не бойся, не обижу, - все еще сурово произнес мужчина. - Меня Афанаил зовут, я возвращаюсь в общину, куда милостью божьей назначен Пастухом через Облако, хотя, об этом тебе знать не обязательно. Можешь идти со мной, если хочешь.
  Что мне оставалось делать? Почесав голову, я смахнул с волос травинку и кивнул:
  - Меня зовут Илия, и я очень грешный человек.
  - Илия, Илия, - прошептал Афанаил, - подожди-ка секунду. - Он запрокинул глаза так, что стали видны только белки, его тело слегка подрагивало, затем все резко закончилось. - Да, понял, так точно. - Сказал он неизвестно кому. - Ты, душегубец, пойдешь со мной, спасаться вместе с другими лихоимцами.
  - Куда же мы пойдем? - спросил я.
  - Не все ли равно где тебе склонить свою голову в знак смирения и мольбы? - рассерженно спросил Пастух.
  - Мне просто интересно, - ответил я.
  - Это место недалеко отсюда, греческая земля, наша община живет у воды и милостью божьей имеет неплохой промысел к тому же мы живем среди развалин эллинского полиса, у нас имеется собственный амфитеатр, где мы ежедневно собираемся на проповедь, неподалеку находятся развалины мерзкого языческого храма, который не познает тлена в назидание и вечную помять о грехе. Мы трудимся и бдим, тщась отыскать милости божией, и пока он нам попустительствует. По доброте своей я готов взять тебя с собой и привести в общину, потому что, как выяснилось, за тебя просят какие-то сильные мира сего. Ну, что скажешь?
  - Так тому и быть, - согласился я, и мы неспешно побрели по темной лесной дороге.
  
  Я растер ладони до красноты, и прикоснулся к замершей груди Гетьмана. Короткое мгновение ничего не происходило, но в следующий миг его грудь судорожно вздернулась и заходила ходуном, легкие вспоминали как дышать, тело снова напитывалось кислородом. Как же быстро наш организм забывает о том, что он жил и начинает разрушаться, подумалось мне. Слишком быстро, непростительно быстро.
  Пастух содрогнулся и вскочил. Из его горла вырвался невнятный клекот, затем он прокашлялся и покраснел лицом. Его пальцы судорожно скребли воздух, словно в припадке, на лбу болезненно билась толстая жилка. Вид Пана больше напоминал подавившегося, чем победившего смерть и восставшего из мертвых. Наверное я что-то напутал и из-за этого он сейчас так мучается.
  - Помогите Пану! - закричал Священник, хищно глядя на меня. - А этих схватить!
  - Стойте, - прохрипел Гетьман, воздев правую руку с пунцовым кулаком. Священник замолчал и уставился на своего товарища. - Они содеяли чудо. Чудо! - закричал глава хутора.
  - Чудо! - радостно подхватила толпа.
  - Пан-то живой! - радостно захохотал какой-то мужик, обнажив редкие зубы.
  - Слава тебе, Господи наш! - несколько женщин в толпе запели какой-то гимн или псалом, я так и не разобрал в общей неразберихе.
  - Савелий, помоги мне Григория поднять, - окликнул я осужденного, - и уходим, пока они не опомнились.
  - И меня подождите! - раздался женский крик, Олеська сбежала по лестнице и побежала за нами. Кто-то заулюлюкал: "у-у, ведьма, с чужаками спуталась".
  Никто не решился тронуть девушку даже пальцем, боялись, когда я проходил мимо, испугано прятали глаза, видимо, признали во мне какую-то силу.
  - Как же это? - не унимался Священник, - ты что же, так их и отпустишь?
  - Пусть идут, - уверенно произнес Пан, - раз даже смерть ему подвластна, то кто я такой, чтобы пойти против?
  - Но ведь они все расскажут в Риме и Византии! - не унимался священнослужитель, до боли в фалангах сжимая золотое распятье. - К весне жди нового Пастуха, а то и Инквизицию!
  - Пущай, - выдохнул глава, - значит, на то воля божья.
  - Ты никак опять в божьи люди заделался? - удивился Священник.
  - Может и так, и есть от чего, меня, если ты не заметил, только что вернули с того света!
  - Брехня это все, - Священник сплюнул на помост. - Не верю я в эти их чудеса!
  - Тебе-то вестимо виднее где я только что побывал и что видал, - с сарказмом подметил Гетьман, растирая ледяные руки, - ну-ну.
  
  Мы беспрепятственно покинули деревню. Никто не пошел за нами в след, лишь проводили недобрыми взглядами да оставили в покое. Все внимание селян переключилось на воскресшего главу.
  - И как тебе это удалось? - спросил Савелий, помогая старцу переставлять ноги.
  - Сам не знаю, - ответил я, - само вышло как-то. Знаешь, как будто я внезапно понял, что именно надо делать, не знал, не знал, и тут бац, все ясно стало.
  - Господь пребывает на тебе, - почтительно заверил осужденный, - блажен путь твой.
  - Если бы, - вздохнул я, но в подробности вдаваться не стал.
  Мы сделали привал возле занесенной снегом рощи. Олеся, все это время безмолвно шествовавшая за нами натащила хвороста и развела огонь, Савелий, видимо желая быть полезным, скрылся между деревьев и вскоре показался оттуда с двумя зайцами в руках.
  Григорий все это время пребывал в сознании, молился, не открывая глаз и перебирал пальцами правой руки, складывая разные фигуры.
  - Старик-то плох совсем, - заметил Савелий, освежевывая второго зайца.
  - То не твоя забота, - огрызнулся я, - пусть у тебя о своем голова болит, поди, есть над чем задуматься.
  - Да вы не обижайтесь, господин, - сказал Савелий, вытерев нос тыльной стороной ладони, - я ж по-простому, взбрякнул и все. Скажите только, и я вовсе говорить не буду.
  - Помолчи, покамест, - согласился я, склонившись над старцем.
  Раздвинув слипшиеся окровавленные волосы, я провел пальцами по его голове и нащупал открытую рану, из которой вытекала кровь, видимо дубина пробила Григорию череп, теперь уж не разобрать.
  - Скоро, скоро отойду я в мир иной, но сперва должен разрешиться беседой и наставлением. - Внезапно четко произнес Григорий, взяв меня за руку. - Где ты, мой хороший? Не вижу тебя совсем, глаза что-то плохо зрят.
  - Я здесь, отче, - я постарался придвинуться так, чтобы Святой мог заметить хотя бы мой силуэт.
  - Страшно, Илия, с миром расставаться. Грехи вниз, под землю тянут, того и гляди провалюсь вместе со своим немощным телом в бездну.
  - Что вы, батюшка, какие у вас грехи, то разве грехи... - удивился я.
  - Тихо, строптивый! - осадил меня старец, сжав мою ладонь еще крепче. - Не искушай меня сейчас, внимай мне!
  Я замолчал, не выпуская руку Григория, и пристально вгляделся в его усталое лицо. Кожа побледнела, губы сделались бесцветными, щеки впали, глаза будто ввалились, надбровные дуги нависали над ними подобно сводам пещеры.
  - Вели оставить нас, - пытаясь отдышаться, прошептал Святой.
  - Савелий, Олеська, - начал я, но они уже вскочили с места и беспрекословно отдалились. Напоследок Савелий сказал мне:
  - Мы будем ждать тебя в роще, разведем там костер.
  В ответ я лишь кивнул головой, не желая терять время. Григорий попробовал приподняться, но тут же повалился на подстеленную накидку.
  - Как же мало я успел тебе дать, Илия, совсем ты ничего не узнал обо мне и моих мыслях, хотя, впрочем, о некоторых из них тебе знать и не стоило.
  - Ну что вы, отче, - вытирая со лба жирный слой копоти, промолвил я, - вы очень много мне дали.
  - Как я мог дать тебе много, когда сам многого не имел? Не скопил я богатств небесных здесь, на земле, все, что беру с собой - караван грехов, который мне даже самому не уволочь, видать, бесам придется мне помогать.
  Мне сделалось страшно от его слов, уж если он, Григорий, нистяжавший себе славу божьего угодника считает себя грешным, то куда деваться мне, проклятому?
  - Сейчас, когда близок конец мой, многое становится более ясно, Илия, словно отверзлись очи духовные, которыми раньше не умел видеть.
  - Учитель, не ответите ли вы на один мой вопрос?
  - На один, пожалуй, отвечу, - вздохнув, согласился старец.
  - Почему Церковь одна, а обрядов много и единства в них нет, как нет его и в действиях Пастухов? Почему есть единый язык, но говорят все на своих диалектах? Это дико, но мне до сих пор не ясно отчего, если Незримый Утешитель снизошел на землю, мы до сих пор имеем грех и страдание? Где обещанное Царство? Или, быть может, - я вскочил на ноги, - это оно и есть? Может быть, Он не всемогущ? Зачем ему все эти передатчики, которые Апостолы установили по всему миру, в чем, как я понял, и заключался их главный подвиг - подготовить почву для сошествия Незримого Утешителя?
  - Что ж, Илия, это действительно всего лишь один вопрос, - улыбнулся Святой, и его лицо на миг сделалось светлым, комья грязи и спекшейся крови стали незаметны. - Ты вопрошаешь, правда ли все то, во что мы верим?
  - Да, - согласился я, превозмогая любопытство.
  - Правда, но князь бесовской так тесно переплелся с ней, что порой трудно отделить ее от лжи.
  - И где же здесь ложь?
  - Пора, мой хороший, - голос старца сделался тихим, спокойным и в то же время каким-то торжественным. - Ты повернись ко мне спиной, да и иди так, а я за тобой пойду. - В его словах больше не было боли, было лишь разрешившееся спокойствие, наступившее в миг, некая потусторонняя уверенность, уже не принадлежащая этому миру. - Только не оборачивайся.
  Повинуясь словам Святого, я пошел вперед, испугавшись, что больше никогда не увижу моего учителя.
  - Один разок еще узришь, - успокоил Григорий, привычно залезая ко мне в мысли.
  Мы все шли, позади меня сначала слышался шум шагов, затем они стали становиться все легче, словно истаивая в воздухе. Все это время я боролся с желанием обернуться и взглянуть на старца, но его наказ крепко засел в моей голове: "только не оборачивайся".
  Вскоре шаги позади меня стихли, но я по-прежнему ощущал присутствие Святого так, словно он все еще шагал у меня за спиной. Это было странное, свербящее чувство, приводящее в недоумение. Любопытство буквально снедало меня изнутри.
  - Учитель! - наконец, не выдержав, обратился я к Григорию, - Вы здесь? Мы уже достаточно далеко ушли, как потом вам будет возвращаться, сугроб-то глубокий?
  - Учитель?! - выкрикнул я.
  В морозной тишине раздался треск, сломалась веточка, на которую я наступил, затем воцарилось торжественное молчание.
  Обернись, Илия... - глас, раздавшийся у меня за спиной, заставил меня подскочить от испуга и ужаса.
  Пав на колени в снег, я, остерегаясь, обернулся.
  
  Все вокруг заливало густое небесное сияние, тянущееся в разные стороны как бы клубящимися белесыми локонами. Посреди деревьев парил Святой Григорий, лик его преисполнился грозной торжественности, умиротворенное лицо осветилась теплым желтоватым сиянием. Грязные лохмотья старца сменились пурпурной рясой, на которой были изображены два креста и множество мельчайших узоров.
  Григорий поднял правую руку, сложив вместе мизинец, безымянный и большой пальцы. Указательный и средний оказались подняты вверх, как бы благословляя меня. За старцем, парящим в воздухе, разверзлось вечереющее небо с высыпающими на нем звездами. В один миг оно словно раскрылось, став близким, открыв свое нутро для того, чтобы впустить в иные миры нового подвижника.
  В разверзнувшихся небесах парили неисчислимые блестящие армады, иные из них были подобным левиафанам, другие напоминали рой, третьи летели на крыльях, чей размах затмевал собой свет звезды. За спиной у Григория в межзвездном пространстве парило Небесное Воинство. Вот за его плечами проступили силуэты в таких же как у него рясах, правда, тела их значительно отличались от человеческих, некоторые же вообще не имели с ними ничего общего по естеству, похожими их делали кресты, изображенные на торжественных одеждах.
  Бесчисленное воинство блистало во всем своем торжестве, затмевая тусклый перемежающийся отблеск звездного величия. Григорий постепенно поравнялся с другими силуэтами, стоявшими на самом краю разверзнувшегося сияющего портала, как бы сливаясь с общей картиной, делаясь ее полноправной частью.
  - Так отхожу в иное место, оставляя мир сей я, грешный Григорий. - с этими словами Святой перекрестился. - Прощай, Илия, и помни, Незримый Утешитель не...
  
  Тут видение прекратилось, и я зажмурился от яркой вспышки, ослепившей меня. Открыв глаза я с удивлением обнаружил что вокруг стемнело. Между голых стволов завывал ветер, вздымая вьющуюся поземку. Холод пронял меня до костей, но я по-прежнему стоял, не решаясь сдвинуться с места, дабы не рассеять торжественную тишину, присущую моменту.
  Виденное мною навсегда отпечаталось в моем сердце и больше никогда я не забывал образ войска Господня, парящего в безбрежных звездных пучинах, осененного светом Креста. Даже в самые тяжелые моменты, когда на мою долю выпадали испытания, казавшиеся мне неразрешимыми, я мысленно представлял перед собой рощу, тусклое вечернее небо и яркие снопы света, исходящие от возносящегося учителя, за спиной которого мне приоткрылось величие Господне.
  Через некоторое время я все же взял себя в руки и побрел куда глаза глядят, стуча зубами от холода. Вскоре до моего слуха донеслись крики, кто-то явно искал меня, называя по имени. Голосов было двое, мужской и женский.
  Обнадежившись, я побрел на крики звавших меня Савелия и Олеси. Вскоре мы встретились, девушка отыскала меня, когда я, лишившись чувств, рухнул в сугроб и лишь молитвенно приподнял руку, тщась, чтобы меня заметили.
  Когда меня привели в чувства и усадили у костра, накрыв теплым тулупом, который Савелий, настояв, снял с себя, спутники принялись расспрашивать меня наперебой обо всем, что случилось. Отвечал я кратко, вскользь, словно нехотя. Олеся растерла мне плечи и сунула под нос какую-то перечную настойку в маленькой склянке (откуда только взяла?). Отпив небольшой глоток, я сразу же принялся чихать и кашлять, в груди большим пятном разлилось опьяняющее тепло, легкие перестали издавать жалобный свист, выталкивая его с кашлем наружу.
  - Как ты себя чувствуешь? - заботливо спросила Олеся. - Не застудился?
  Я лишь отрицательно кивнул головой, мол, ничего, жить буду, и пододвинулся поближе к огню. Искорки и шипящие поленья согревали мне нутро, придавая сил. Образ Григория никак не шел из головы, его светлый, исполненный чистоты лик так и стоял перед глазами. Помоги ему Господи достигнуть иных, неясных мне вершин там, куда он устремился.
  - Что с Григорием? - спросил Савелий, вороша жаркие угли.
  - Он был вознесен, - ответил я. - Небеса разверзлись и он взошел на престол, став плечом к плечу среди равных.
  - Ты видел это своими глазами? - ужаснулась Олеся, подсев ко мне поближе.
  - Да, он воссоединился с воинством Господним, встав в один ряд с Патриархами иных рас.
  - Ты хочешь сказать, там, на небесах, есть еще люди?
  - Не люди, - пояснил я. - Люди живут только здесь, на земле. В видении, что было мне открыто, я отчетливо видел иных существ так же хорошо, как вижу сейчас тебя, Савелий.
  - Но как такое возможно, ведь Господь сотворил нас по своему образу и подобию! - возразил беглый плотник.
  - Все в нашем тварном мире Господу подобно, не один только человек, - пожал я плечами. - Видимо, стоит полагать, что благую весть проповедовали и иным видам, выходит, спасутся и они.
  - Как-то все это сложно, - молвил Савелий, сосредоточенно глядя в огонь. - Получается, что где-то там, на небесах, среди этих бесчисленных угольков есть иные земли, на которых живут другие существа, и каждому такому народу явился Христос?
  - О том мне не ведомо, не моя это забота, Савелий, и уж точно не твоя. Нам бы с нашим миром разобраться, а уж о небесном пусть Григорий за нас теперь печется, раз уж разрешился, дай бог ему, станем молить о его заступничестве перед богом.
  - Простите меня, милостивый господин, - мужчина прижал ладонь к сердцу в знак раскаянья, - вечно у меня, что на уме, то и на языке, мысли вперед меня бегут, да так что нет силы сдержаться. За то и пострадал у Гетьмана.
  - Это как же? - удивился я.
  - Промолчать надо было, а я возьми, да и скажи, что не кроют так паклей, один беспорядок.
  - И что?
  - Ну вот, Пан-то и не выдержал моих рассуждений, куда говорит, тебе, глупому, знать. Как замахнулся, да и треснул мне по уху, малахольному. Оно-то и понятно, поделом, что называется, да вот только прав я оказался, и пакля вся вылезла, стужу пропускать стала. А виноват кто? Савелий виноват, хоть и предупреждал и по уху даже за свое предупреждение получил, - рассмеялся он.
  - Ваш Пастух не соблюдает закон божий, удивительно, как ему до сих пор попускается, - сказал я. В голове шумело, глаза слипались, то ли от усталости, то ли от странной настойки.
  - А вот это уж точно не моего собачьего ума дело, - заявил Савелий, почесав бороду, - одно знаю, когда пристрой к его терему делали, не по уму сработали, оттого и не ладно. Говорили Пану, да он мужик упертый, все стоял на своем, вот и пострадал из-за сквозняков, жинка его почки застудила, все платком поясницу подпоясывала да меня проклинала. Да чего уж теперь вспоминать-то, - махнул рукой мой спутник, - минувшее. А вот Святого твоего жалко, по всему видно, большой был человек, сильный, бога в нем много имелось.
  - Теперь без него придется.
  - Что дальше делать станете?
  - Продолжу путь на север, необходимо завершить начатое, так Григорий велел.
  - А куда, если не секрет? - не унимался Савелий.
  - Экий ты любопытный, - улыбнулся я. - По правде сказать, я и сам толком не знаю. Григорий рассказывал о новом граде, что среди лесов стоит. Якобы мы должны были туда прийти, возложить руки на занемогшего Пастуха, но теперь столько времени уже прошло, неизвестно, здоров ли он, живой ли.
  - Раз ваш Святой о нем говорил, значит, так я есть, - утвердительно кивнул Савелий, - вы уж не сомневайтесь, господин.
  Простодушность Савелия подкупала, и я кивнул ему, склоняя голову на плечо, дрема одолевала меня все сильнее.
  - Поспи, Илия, - нежно прошептала мне в ухо Олеся, запустив руку мне в волосы. - Ты столько всего пережил, тебе необходим отдых.
  
  Проснулся я, как мне показалось, пару часов спустя, что называется, едва успел глаза прикрыть. Вокруг по-прежнему было темно, пурга завывала со всех сторон, но я ощущал тепло обнявших меня Олеси и Савелия, они прижались ко мне, чтобы совсем не околеть в этом лесу.
  Странно, по всем признакам должно было уже настать утро, когда темнота сменялась бледными грязно-розовыми сумерками, подумалось мне. Потянувшись, я сел, растер затекшие ноги и зевнул. Затем прокашлялся, чем и разбудил своих спутников.
  - Проснулись, ваше благородие? - спросонья заявил Савелий, поднимаясь.
  - Как есть, - подтвердил я, - только ты это дело брось, какое я тебе "благородие", ты что, человек я весьма недостойный.
  - Будет вам, своей верой мертвых воскрешаете, а все мните в себе какое-то "недостойство", - рассудил Савелий. - По мне так на вас и помолиться не грех, ежели что, а ну как поможет. Попробую как-нибудь.
  - Не смей даже думать такое, и мне о таком не говори.
  - Будет вам, - примирительно замахал руками беглый преступник. - Все-то к нам солнышко нейдет, видать, сильно мы его прогневали.
  - Когда должно было уже расцвести? - спросил я.
  - Часов девять как, - ответил Савелий. - Вы-то уже долго спать изволили, оно и понятно, после такого потрясения, само собой надо в себя прийти. Мы с Олеськой, - тут он толкнул спящую девушку, - эй, вставай, дуреха, проснулся наш Святой. Мы с ней сидели-сидели, все думали, как нам дальше быть да что делать, все надеялись рассвет увидеть, да так и легли затемно, здраво рассудив, что утро вечера мудренее. А оно видите, как получилось.
  - Помолчи, - попросил я.
  В голове что-то гудело, мешало думать и сосредоточится. Гул ощущался как нечто физическое, материальное, то с чем следовало разобраться, причем немедленно. Вскочив с ноги, я воздел руки и зажмурил глаза, мысленно потянувшись к Облаку. Тело мое, судя по всему, так и осталось стоять с воздетыми руками, а естество воспарило ввысь, к облакам. Окружающее пространство наполнилось ласковым теплом и различными образами, сменявшими друг друга. Вот по песчаному берегу бродит какой-то старик в черной рясе, он размышляет, мысли его благочестивы, судя по всему, он пребывает в состоянии так называемой непрестанной молитвы, поставлен на то, чтобы бдить и молиться. Видение сменяется следующим, теперь меня окружают суровые и величественные льды, сковывающие мерзлую землю. Где-то на далекой белеющей земле стоит грубое каменное здание с ржавой печной трубой. В нем находится человек, так же как и я, пребывающий сейчас в Облаке. Тело его застыло на скрипучем табурете, в руках дымится кружка горячего напитка. Следующий образ явил мне страдающего от лихорадки, над которым в молитвенной позе склонился Пастух. Рука его, по которой пробегают едва различимые искорки электричества, одним точечным прицелом присланные ему из Облака, прикасается к страждущему и тот перестает трястись.
  К образам добавляются голоса, целый хор голосов, говорящих на разный манер. Здесь слышатся все оттенки и диалекты греческого языка, на котором проповедовалась миру благая весть. От ледяного и грубого звучания саксонских земель до спешного, торопливого говора арабских пустынь. Голоса благословляют, просят, отчитываются, рассказывают, делятся переживаниями, кричат и ругаются, заискивающе оправдываются, но все это не сплетается в гомон, а наоборот, слышится по отдельности.
  Должно быть, где-то здесь я могу повстречать Григория, чтобы просить у него наставления в дальнейшем. Нет, тут же приходит осознание, моего учителя нет в этом щебечущем Облаке человеческих отчетов и просьб. Он где-то несоизмеримо выше, в зоне недосягаемости. Теперь до него могут дойти только мои молитвы, каковых он просил не оставлять.
  Мимо проноситься нечто дымчатое и величественное, на миг заслонившее собой весь окружающий мир, и голоса на мгновение смолкают в торжествующем безмолвии. Информационный шум, который продолжают испускать души Пастухов, доносится до меня подобно волне от брошенного в воду камня и сообщает, что тень эта есть ничто иное, как Незримый Утешитель.
  Стоит тени исчезнуть так же бесследно, как она возникла, голоса тут же заполняют собой весь окружающий мир. Образы бегут вереницей, хаотично сменяя друг друга. Я прикасаюсь прозрачной дланью к очередной движущейся картине и по ней бегут круги от того места, до которого я дотронулся. Рука непроизвольно отводит изображение влево, за ним выкатывается другое, я вижу Афанаила, с усердием поучающего одного из моих бывших братьев. Он бьет его по щекам своей широкой ладонью. Я прикасаюсь к изображению двумя пальцами, указательным и большим и развожу их в стороны, изображение увеличивается и поглощает меня, делая его частью.
  Илия, сопричастный, внемли гласу Господа твоего, Незримого Утешителя.
  Я оглянулся вокруг, но продолжал видеть лишь линию горизонта, до которой во всех направлениях распростерлись внутренние границы Облака. Среди этого бескрайнего простора порхали образы, местами клубился нежный белесый дым, подсвечивающийся позолотой, исходящей откуда-то сверху.
  Не ищи меня, Илия, потому что я всюду. - Снова послышался тот же голос.
  Трепет обуял меня, но вместе с ним я почувствовал некоторое разочарование, будто ожидал чего-то другого и если уж совсем честно, то у меня не сложилось ощущения, что это и вправду Бог, только страх перед ним.
  Направляйся в новый город, чтобы возложить руки на страждущего сопричастника. Сим благословение мое от Григория переходит к тебе и воля моя пребывает на тебе, как пребывала на нем. Ничего не бойся, учи и исцеляй нуждающихся, оставайся строг к себе и не спрашивай с других, ибо будет спрошено десятикратно с обижающих тебя. Неси учение о Незримом Утешителе, пребывающим среди Рима и Византия славянам, бога истинного не ведающим.
  Благословляю тебя и открываю таинство построения передатчика, который ты должен будешь построить на земле славянской, чтобы мог я туда прийти и пребывать с ними. Ступай, Илия, да осветится путь твой добрыми делами и широкой молвой. Дух мой пребывает на твоих плечах и слово мое на твоих устах запечатано, посему, если скажешь горе идти - пойдет.
  
  Когда я снова почувствовал свое тело, в ушах моих все еще звучал глас, подобный гремящему водопаду: скажешь горе идти - пойдет.
  Обернувшись, я увидел, как прямо передо мной стоят на коленях Савелий и Олеська. Под ногами стелилась густая трава, зацвел какой-то приземистый кустарник. В лицо подул теплый июльский ветерок, приносящий спокойствие и чувство полноты и гармонии. Мы втроем находились внутри прозрачного пузыря, центром которого, судя по всему, был я. За пределами пузыря хлестала вьюга и стелился мрак. Ветви деревьев тревожно колыхались на резком порывистом ветру.
  - Помилуй меня, - прошептала Олеся, вытирая слезы.
  - Отче! - Савелий перекрестился и попытался схватить меня за ногу.
  Я бросился к своим спутникам, чтобы поднять их с колен:
  - Ну-ка вставайте, ополоумели, что ли! - орал я, сгорая от стыда. На щеках выступил густой румянец.
  Когда с делом было покончено и Олесю с Савелием удалось-таки поднять, я отряхнул их и велел собираться. Холодало, пузырь постепенно терял свои защитные свойства, скоро они совсем исчезнут.
  - Давайте собираться, мои хорошие, - попросил я, принявшись совать вещи в свою катомку, - здесь нам задерживаться не с руки, пора в путь. Хотя, мы ведь так и не решили, пойдем ли вместе, или...
  - Я пойду с тобой, - улыбнулась Олеся, - кем бы ты там не был, хоть Святым, хоть бесом.
  - Да и мне деваться некуда, - усмехнулся Савелий, - а с вами хоть грехи свои замолю. К тому же вы вон что вытворяете, с вами и зимой не пропадешь!
  - Вместе замаливать станем, - пообещал я, радуясь, что не останусь один в пути.
  Покидав в сумки наши нехитрые пожитки мы выдвинулись в путь. Шагать по выросшим за ночь сугробам было тяжело и неприятно, ноги тут же вымокли и замерзли. Хотя, было бы ошибкой мерить время привычными сутками, ведь на земле так и не рассвело. Мы продирались сквозь леденящую ветреную мглу в надежде на то, что где-то далеко впереди, в новом граде, или новограде, как называл его Савелий, нас ждет ночлег и тепло.
  - Много чести, - рассуждала Олеська, - ради Пастуха тащиться в такую-то даль. Подумаешь, одним больше, одним меньше. Вот взять нашего, он и Пастух, и глава, и швец и жнец, а уж до чего человек был гнилой. У тебя, Илия, какой был Пастух?
  - Хороший, - соврал я.
  - Не бил тебя?
  - Разве что-то чуть-чуть, в целях педагогикас.
  - А что это такое пе-да-го-ги-кас? - с трудом выговаривая незнакомое слово, спросила девушка.
  - Это древняя наука о воспитании души и тела. У спартанцев было агоге, а у эллинов педагогикас. Методы были несколько разные, но цели примерно те же.
  - Никогда не слыхала, - хмыкнула Олеся. - Это у вас в Риме и Византии все такие умные?
  - По большей части, - улыбнулся я.
  - Это просто у нас есть такие глупые, - вставил свое слово молчавший до этого Савелий. - Молчала бы лучше, чего нас позоришь, глядишь, за умных бы сошли, в один ряд с эллинами!
  - А мы, может, своим умом умные, - насупилась девушка, - и чужого разуметь, никакой надобности нет. Вот эти ваши эллины потому и умными слывут, что чужого ума себе не причисляют, а своим пользуются.
  - Когда своего-то нет, только и остается, что чужим пользоваться, - проворчал Савелий, вытирая с бороды иней.
  - Илия, а твой учитель тоже знал педагогикас? - не унималась Олеся.
  - Не знаю, - пожал я плечами, - мы никогда с ним об этом не говорили. Он все больше о небесном говорил, мирское его мало заботило. И ловко же у него это получалось, через повседневные слова горние истины доносить, - я вздохнул, - мне его очень не хватает.
  - Ты видел его смерть?
  - Он не умер.
  - Да, да, понятно, но тело все равно надо было закопать.
  - Понимаешь, - сказал я, - нет никакого тела.
  - Как это нет? - посмотрел на меня беглый преступник. - Тело всегда есть, даже если человек уходит в мир иной.
  - В том-то и дело, что Григорий вознесся, а не преставился, он был взят вместе с телом.
  Савелий присвистнул, и долгое время не задавал никаких вопросов, видимо, переваривая услышанную информацию. Олеся тоже замолкла, до меня доносилось лишь ее прерывистое дыхание, девушка явно устала, выбилась из сил, но не подавала голоса, явно не желая прослыть слабой и капризной.
  Так мы шли некоторое время, вокруг постепенно холодало. Вскоре мороз стал ощутим настолько, что щеки теперь кололо непрестанно, а при дыхании из легких вырывался густой клубящийся пар.
  Всюду, куда не падал взгляд, нас окружала белая пустыня. Ветер налетал порывами и вздымал снежную пыль, сковывая взор.
  - Леса нигде не видать, - Савелий прищурился, всматриваясь вдаль. - Без костра нам долго не протянуть.
  - Как ты его разводить-то станешь в такой мерзлоте?
  - Развели же в прошлый раз как-то, Господь помог, - ответил плотник.
  - Там хотя бы ветра не было, а в такой степи никакое огниво не поможет.
  - В такой степи и жечь нечего, - согласился Савелий. - Что скажешь, Илия, что делать будем?
  - Идти вперед, - спокойной произнес я, пребывая в четкой уверенности. - Там дальше будет лес, и ветер обязательно стихнет.
  
  Уставшие и обессилевшие мы попадали прямо на рыхлый снег. Прямые стволы вековых елей, подобно шпилям римских храмов, устремляющиеся ввысь, казалось, царапали прозрачный купол небосвода. Я глядел на звездное небо, переводя дыхание. Тучи ушли на запад и ветер стих, уступив место тихой и ясной ночи. Тишина стояла такая, что слышно было, как шуршит по земле снежная пыль, подгоняемая легким ветерком.
  - Не соврали, ваше священство, - отдышавшись, заметил Савелий. - И вправду лес, да еще какой!
  - Я тебя сейчас ударю, - беззлобно отозвался я. - Просил ведь...
  - Будет вам, - махнул рукой плотник. - Ладно, вы отдыхайте, а я пойду дрова рубить, иначе мы скоро тут все околеем.
  - А я хворосту соберу, - Олеся вскочила с земли, - разжигать-то нечем.
  Пока мои спутники занимались поисками дров, я расстелил накидки, вырыл в сугробе яму для костра и достал всю имеющуюся у нас еду. Не густо, если в ближайшие дни мы не отыщем какого-нибудь селения, нам придется очень туго.
  Через какое-то время Савелий вернулся с вязанкой колотых дров. Свалив их в одну кучу, он улыбнулся и снова исчез в кустарнике, направившись за оставшимися поленьями. Олеся вернулась с охапкой хвороста, за которой ее саму было не видно, на поясе у нее висела тушка мертвого зайца.
  - Вот, зазевался, ушастый, сам виноват, в зимнем лесу гляди в оба, чуть что, можно и с жизнью проститься.
  
  Через пару дней мы вышли к первому селению на так называемом приграничье. Люд здесь селился разный, и беглые преступники, и бывшие каторжники, и просто воры и лихоимцы.
  На нас обратили внимание издалека, когда мы были еще только на подходе к селению. Встречать путников вышло несколько человек в лохмотьях, впрочем, все здесь одевались исходя скорее из практических соображений, нежели заботясь о своем облике.
  - Здравствуйте-здравствуйте, - растягивая слова, сказал один из встречавших нас противным гнусавым голосом. - Милости просим, гости дорогие. Кто такие будете и куда путь держите?
  Обращавшийся к нам подбоченился и сплюнул мне под ноги, как бы невзначай, но очень красноречиво.
  - Храни вас Господь! - торжественно произнес я.
  - Спасибо, и тебе не хворать, - тут же ответил не представившийся житель селения. Справа и слева от него стояли двое крепких молодых парней со свирепыми лицами.
  Григорий раскусил бы его в два счета, подумалось мне. Сколько нам на пути встречалось недружелюбных Пастухов и глав, всех уговаривал Святой на кров и пищу. Хотя, впрочем, люди сами охотно делились с нами за одну лишь возможность преломить со старцем хлеб.
  И как вести себя в подобной ситуации? Мне стало не по себе. Савелий и Олеська стояли у меня за спиной, плотник волком глядел на молодых парней, явно прикидывая в уме, что можно будет противопоставить их ручищам, больше напоминавшим оглобли и пудовым кулакам, которыми можно пользоваться вместо молота.
  - Вы уж не обижайтесь, места здесь дикие, земли приграничные, - продолжал мужчина с противным голосом, хитро прищурив один глаз. - Римским манерам мы здесь не обучены, законов ваших не знаем, бога не блюдем.
  - Что? - вырвалось у меня.
  - То, - передразнил мужчина, - у нас на то и особая привилегия имеется, от вашего духовенства, кстати. И Пастухов ваших на проповедь пускаем только оговоренное число. Потому и спрашиваю, кто такие, что на сегодня никаких Пастухов не значится. А другие здесь и не ходят, али вы беглые? - поинтересовался он.
  - Ну, - пожал плечами Савелий, явно расслабившись от осознания того, куда мы попали, - это как сказать.
  Выходит, у них тут вертеп разбойников! И что за приграничная зона? Что за граница здесь пролегает? Граница чего с чем? Задавшись этим вопросом, я обратился к Облаку.
  - У тебя на лице все написано, - рассмеялся мужчина. - Ладно уж, так и быть, я сегодня добрый, отвечу на твои вопросы. Ну, что смотришь, спросить ведь меня хочешь?
  Я молча кивнул и сглотнул тяжелый ком, засевший в горле. Ситуация нравилась мне все меньше. Быть может, стоило обойти это селение, но с другой стороны, припасов у нас не осталось вовсе, так что выбор не особо велик, либо идти через людное место и попытаться разжиться пропитанием, либо затянуть и без того тугие пояса.
  - Володька, отведи-ка их в мою хату, да вели накрыть стол, какие-никакие, а гости, а уж там поглядим. Прошу меня извинить, - поклонился мужчина, заведший с нами разговор, - я мигом, сделаю свои дела и посижу с вами.
  Молодой парень кивнул, и со свирепым выражением лица ткнул меня в спину, явно давая понять, что лучше не противиться. Мы и не сопротивлялись, пошли куда нам было велено. Нас провели через большую, очищенную от снега площадь, на которой трепетали на ветру несколько шатров, к ним вела вытоптанная тропинка из многочисленных следов, видимо в шатры ходили по много раз на дню. По бокам от шатров расположились прилавки с выложенной на них рыбой, хлебом и зерном. Судя по всему, торговля шла не особо бойко, людей на площади мало, торговцы терпеливо переминались с ноги на ногу, стараясь не замерзнуть.
  Пару раз мимо нас проскакали всадники на гнедых лошадях, однажды мне даже пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы не быть сбитым с ног крупным рысаком, косившим на меня своим карим глазом. Наездники были облачены в странные доспехи, сшитые из кожи и меха зверей, за спиной у них покоились длинные луки и колчаны, туго набитые оперенными стрелами. Подпоясывались воины прямыми мечами без ножен, поблескивающими в свете звезд.
  Возможно, мне показалось, но по-моему я видел жреца или волхва, облаченного в светлую ритуальную одежду. Этот факт встревожил меня еще больше, я глянул по сторонам, и встретившись глазами с Савелием понял, что он полностью разделяет мое беспокойство, в недоброе место мы забрели.
  - Чудное тут все какое-то, - промолвила Олеська, обхватив плечи руками в попытке согреться. - Вроде бы места-то от нас не далекие, а все иначе.
  - Это степь, - заметил Савелий, - здесь испокон веков жизнь другая, вольная.
  Мы вышли к неприметному деревянному дому, покосившемуся от старости, но все еще крепкому и добротному. Из печной трубы валил дым, в окнах теплился свет. Парень, которого звали "Володькой" дернул за медную ручку, грубо вколоченную в дверь и та со скрипом отворилась.
  - Баба Марья, тут эти, чужаки пришли, ваш муж велел стол накрыть и оказать им гостеприимство, - и добавил, - по возможности.
  - Проходите, - грянул детина, уже обращаясь к нам. - Только не рыпайтесь, сидите здесь, увижу вас на селе, своими руками, - он сжал ладони в кулак и поднес их к моему носу, - передушу!
  - Иди уже, - не отрываясь от нарезки каких-то корешков, прошепелявила пожилая женщина, - да Пашке передай, пусть к ужину воротится, иначе без него начнем.
  Володька поклонился в пояс и, протолкнув нас в тесную избу, прикрыл за собой дверь. Когда спина почувствовала тепло, я мысленно возблагодарил Господа за то, что мы все еще живы и имеем счастье отогреть свои члены.
  Мы стояли в дверях, переминаясь с ноги на ногу. Пол под нашими сапогами ходил ходуном и жалобно поскрипывал.
  - Ну, что топчитесь, как кроты? - проскрипела старушка в такт полу. - Проходите, да не разувайтесь, так ступайте. Вот стулья, присаживайтесь, рассказывайте.
  Пока она говорила, ее руки продолжали ловко крошить какой-то иссушенный укроп, или похожую на него зелень.
  - Благослови вас Христос за гостеприимство, - начал я, слегка поклонившись женщине.
  - Мне твои поклоны и даром не нать, и за деньги не нать, как и благословения Христова, ты это все прямо сейчас себе забери, там, у себя, в империи пригодится, там кланяться и будешь. А здесь места другие и мир другой, привыкай, если голова на плечах дорога. Мы ни Риму, ни Византию не служим, параллели власти не приемлем, обрядов не держимся и Господа вашего не исповедуем. Это наперед, чтоб ты знал, - прошамкала бабка.
  Злобные они все какие-то, подумалось мне. Интересно, и за что нас здесь так не жалуют, вроде ничего плохого не сделали.
  - Простите нас, если мы вас чем-то прогневали, может быть, мы не знаем каких-то ваших обычаев.
  - Конечно, не знаете, - по обидному рассмеялась старуха. - Только это здесь причем, вам про них знать и не положено.
  - Чем же мы так вас прогневали? - решил попытать счастья Савелий.
  - Веришь, нет, одним своим видом! - старуха метнула гневный взгляд и с неожиданной прытью воткнула нож в стол с такой силой, что лезвие наполовину углубилось в древесину. - Испокон веков вы здесь ходите, языком своим чешете, все переманить нас пытаетесь, переубедить, "благовествовать" - это слово она произнесла с особым омерзением. - Достали, мочи уже нет.
  - Вы имеете ввиду наших Пастухов, направляющих стопы к тем, кого еще не озарил свет сошедшего Незримого Утешителя?
  По сморщенному лицу старухи промелькнула зловещая тень:
  - Ага, про этих самых, горемычных, сколько их в наших степях сгинуло, и не перечесть. Почитай еще со времен Андрейки вашего, который пришел сюда нас "крестить".
  - Это она про Первозванного глаголит? - шепнул мне Савелий.
  - Видимо, - шепнул в ответ я.
  - Повадился к нам, железяки всякие мастерить, да под землю или среди камней прятать, - продолжала старуха. - Да вот только не крестились мы, и замысел его быстро раскусили.
  - И что же случилось потом? - спросил я.
  - Сгинул, - махнула рука баба Марья. - Говорили-говорили ему, не ходи на нашу землю, а уж если пришел, живи по ее законам, да все без толку. А народ у нас удалой, горячий, вот и не выдержали у кого-то нервы, погубили вашего Андрея Первозванного. Правда, случилось это не здесь, а где-то у Днепра, там, говорят, он пытался местное племя в вашу римскую веру обратить, да не вышло у него ничего. Князь местный, Володимир, велел сечь его ремнями, повалить на землю и волочить так до пределов земли, за что Красным Солнышком и прозвали и по сию пору помнят, что веру предков сохранил, не предал ради имперского холуйства. После изгнания след-то его и потерялся. Говорят, видели его, направляющимся в леса, дескать, по дороге он мастерил да прятал всюду свои железяки, якобы вдохновляемый духом на это дело, да только давно это было, поди разбери теперь что правда, а что вымысел.
  То, о чем рассказывала эта старая женщина, не умещалось у меня в голове. Я отказывался верить в услышанное. Андрей Первозванный принял здесь великие муки за веру Христову и нистяжал себе славу духовную, а здесь о нем помнят как о каком-то блаженном разбойнике, лезущим везде со своим уставом.
  - Почитай, с тех пор и повадились к нам ваши пастушки. Мода у вас какая, что ли, ума не приложу, - старуха почесала затылок. - В чужие дома влезать да одни и те же ошибки тысячелетиями совершать? Мы уж вам и так, и эдак, и по всякому сказывали - никакой веры христовой нам здесь, в славянских землях не надобно, мы тут сами по себе живем, без всякой власти эллинской. Да вам все равно неймется, так и прете в наши края. Вот скажи мне, касатик, по что ты сюда пришел, да еще двоих голодранцев за собою привел?
  Ее подслеповатые глаза, подернутые белой пеленой, злобно уставились на меня и я готов был поклясться, что жизни и прыти в них было не меньше, чем в моих.
  - Мне открылось...
  - Можешь не продолжать, - перебила меня баба Марья. - Твой всеблагой греческий Господь открыл тебе великую миссию, возложить руки на сопричастника, страждущего Пастуха, попутно шествуя и научая народы и творя чудеса во имя его, так?
  - Откуда тебе это известно? - опешил я.
  - Так тебе не первому такое "открылось", - ехидно подметила бабка. - Периодически это "откровение" нисходит на таких вот дурачков, и пускаетесь вы в путь, заведомо обрекая себя на погибель.
  - Но как? - только и смог вымолвить я.
  - Господь этот ваш через железяки ваши, каких их там, - женщина хлопнула себя по лбу, - передатчики, нет-нет да и посылает какую-нибудь ахинею очередному истинно раскаивающемуся. Тому, кто больше на его волну настроился.
  - Что вы такое говорите, - в ужасе прошептал я.
  - А то, родненький мой, - расхохоталась старуха. - Вот ты сам посуди, Христос ваш сказал: по вере вашей воздастся вам, и еще "в чем застану, в том и сужу". Но при этом надо каяться и думать, что ты достоин только худшего.
  - Что вы хотите сказать?
  - Как же тогда быть, если человек всю жизнь верил, что он достоин одного только огня, куда он после смерти попадет? Туда, куда учил Христос - по вере и воздастся! - старуха продолжала хрипло смеяться. - Застал тебя твой Господь в мыслях об аде - туда и ссудит, великое учение!
  - Вам ли судить о догматике веры, к которой вы не относитесь? - по правде сказать, мне хотелось ответить гораздо резче, но учитывая, что мы находились в гостях к тому же здесь нас пока что не очень-то жаловали, я все же решил вести себя сдержанно.
  - Мое дело, хочу сужу, хочу не сужу, - рассудила бабка, расставляя на стол деревянные тарелки. - Тебя послушать, так о Христе способен судить только сам Христос.
  - Вы все не так понимаете. - Как же мне не хватало мудрости учителя сейчас, в этот момент, чтобы попытаться убедить и наставить эту упрямую старуху. - Кстати, во что верите вы?
  - А с чего ты взял, что я во что-то верю? - удивилась баба Марья.
  - Ну как же, все верят в Господа, вы - нет, значит, верите во что-то другое.
  - Вон оно как, - издевательски удивилась старуха, - в таком случае в мужа дурака верю, в себя, горемычную, в зиму ледяную.
  Пожилая женщина, приютившая нас, явно издевалась, но мне и моим спутникам все же следовало соблюдать спокойствие и радушие. Стоит выказать хоть малейшее недовольство и нам окажут совершенно иное гостеприимство, которого, как считают многие в этом селении, мы действительно заслуживаем.
  
  Баба Марья успела накрыть на стол, грубо отказавшись от помощи Олеськи. "Будет тут мне еще всякая шушора прислуживать, - презрительно хмыкнула она. - Пастуху своему иди послужи!" Мы расселись на табуретах и вдыхали густой аромат гречневой каши, политой маслом. На столе лежал пучок мясистого зеленого лука, стояли две крынки ледяного молока. Освободив место, баба Марья поставила на стол поднос со свежеиспеченным хлебом, только что вышедшим из печи.
  - Жрать, поди, хотите?
  Мы ничего не ответили, как-то неопределенно пожав плечами, хотя желудки наши сморщились и больше напоминали урюк.
  - Сколько уже в пути? - снова обратилась она к нам.
  - Пару дней всего, - вдыхая опьяняющий аромат свежеприготовленной еды, ответил я.
  - А, ну значит, не особо изголодались. Стало быть, все из Рима? Девка-то не похожа, из местных, поди? - старуха похлопала Олесю по коленке своей морщинистой рукой.
  Девушка вопросительно посмотрела на меня, словно уточняя говорить правду, или нет. Я кивнул.
  - Да, с херсонщины.
  - Это хорошо, - отрешенно заметила баба Марья, - это хорошо.
  Отворилась входная дверь, и на пороге возник Павел. Отряхнув сапоги, он прикрыл за собой дверь, снял заснеженную шапку и тулуп. Потянувшись, он похлопал себя по животу и громко зевнул:
  - Что пожрать есть? - громко спросил он.
  - Как всегда, - с появлением мужчины, баба Марья словно расцвела. Вскочив с табурета, она принялась суетиться. - Вот, ужин, и эти сидят, тебя дожидаются, как просил, - жена ткнула костлявым пальцем в нашу сторону.
  - А, християне, - произнес Павел издевательским тоном. Такого прозвища мне еще не доводилось слышать, "християне". У нас, в пределах Империи, которая не познает тлена, все звали друг друга последователями учителя или верными и благонадежными рабами и казалось, будто так люди думают и обращаются друг к другу повсюду. Как же сильно я ошибался.
  - Да ты присаживайся, родной, - баба Марья подвинула табурет и Павел с кряхтеньем уселся за него. Какое-то время он сидел и просто сверлил нас свирепым взглядом.
  - Приступим, - наконец сказал хозяин дома и погрузил большую деревянную ложку в дымящуюся масляную кашу.
  Трапеза прошла в тягостном молчании, до нас то и дело доносились утробные звуки да суровое сопение Павла. Хорошо хоть не чавкает, подумалось мне. Впрочем, мужчина, встретивший и приютивший нас, вел себя за столом довольно аккуратно, чем сильно меня удивил, ибо, откуда им знать приличия, если они даже Христа не знают.
  - Стало быть, в Новгород идете? - наконец, спросил он, отодвинув от себя пустую тарелку. - По велению Святого Духа, или как его там?
  - Я слышал что-то о новом городе, но не уверен, что идти следует туда. Изначально мы с учителем шли в дикие земли славян, чтобы среди лесов отыскать племя, в котором занемог Пастух.
  - В Новгород, в Новгород, все ваши туда идут. Ох и достали же вы жителей Новгорода со своими навязчивыми идеями, - рассмеялся Павел, сложив руки на животе. Представить только, одно и тоже из раза в раз, только лица меняются, идут и идут, как мухи на гумно слетаются. Все Пастуха ихнего излечить хотите, да?
  - Истинно так! - подтвердил я, и спросил, понимая, что рискую. - Не желаете ли преломить со мной хлеб и разделить вино?
  - Нет уж, благодарю покорно, мы тут вина вашего не пьем, ни под видом крови Христовой, ни в виде крови лозы. Так вот, о чем бишь я, нет в Новгороде никакого Пастуха, мальчик.
  - Как нет?
  - Так, нет, понимаешь? Живут себе люди и в ус не дуют и ни в каких Пастухах ваших римских не нуждаются.
  - Все в водительстве Господнем нуждаются, - возразил я, - это каждый знает.
  - Каждый эллин, да только здесь тебе не Эллада и не Итака, здесь земли славянские, люди своим умом живут, а не чужим. Дело ваше, ребятки, да только дальше идти я вам не советую, поворачивайте-ка лучше, пока не поздно.
  - С чего бы это?
  - А с того, - пояснил Павел, - что не нужны вы там никому. Вы и здесь-то никому не нужны. Как дети, ей богу.
  В последних его словах я не нашел ничего для себя оскорбительного, ведь так учил нас Господь бог, "будьте как дети".
  - Спасибо вам за ваши увещевания, - сказал я.
  - Да какие увещевания, мальчик? Очнись! Я просто не хочу, чтобы очередной ополоумевший погиб понапрасну, ни за грош. Знаешь сколько таких как ты, с горящими глазами уходит возлагать руки на больного пастуха? И никто пока еще не вернулся. Не удивлюсь, если вас, християн, там, в лесах съедают живьем. Мне и самому порой подобное проделать хочется. - Павел снова рассмеялся, положив руки себе на живот.
  Мы сидели угрюмые и мрачные, всякий раз отводя взгляд, когда хозяин дома смотрел на нас.
  - Что же вы предлагаете нам делать? - наконец, спросил я, когда Павел закончил смеяться и принялся ковыряться у себя в зубах специально приготовленной для этого щепкой.
  - Уходите, - грозно сказал он. - Возвращайтесь в свое христьянское царство, и забудьте о наших землях, вы здесь никому не нужны со своим Утешителем. Девка может у нас остаться, она, вижу, из здешних, мы ее не обидим, пристроим. Откуда ты милая?
  - С херсонщины.
  - А откуда с херсонщины-то?
  - С хутора Пана Гетьмана.
  - Ух ты, - присвистнул Павел, - этого проходимца я знаю, хуже человека страшно даже представить. Он ведь Пастуха убил, чтобы занять его место, а после воду начал мутить, народ к правильной вере возвращать. Так я говорю?
  - Вам виднее, батюшка, - скромно ответила Олеся.
  - Вестимо так! - продолжил хозяин дома. - Он даже у християн на особом счету числится, ни вашим, ни нашим. И ведь живет, пес! - Павел ударил по столу кулаком. - Надо будет отправить ребяток войском, пусть повоюют дрянного.
  - Еще как живет! - подтвердил Савелий. - Так живет, что насилу живыми ушли.
  - А ты, стало быть, у него в немилости? - строго спросил Павел.
  - Как есть, - развел руками беглый плотник.
  - Пошто?
  - Сгубить меня хотел за то, что дом не так паклей покрыл.
  - А чего не так покрыл?
  - Предлагал по совести, да ведь разве Гетьмана-то убедишь? Уперся рогом, делай, говорит, как я велю, а мыслишки оставь другим думать, это, говорит, тебе делать даже вредно. Ну, я и сделал, как Пан приказал, да только что толку? Продувало весь третий этаж его терема, но кто в этом виноват? Савелий виноват, вестимо, вот и приговорил меня Гетьман к смертной казни.
  - Завтра же вышлю пять десятков всадников, - решительно заявил Павел, - будем разбираться. Сам во главе дружины поеду.
  - Помилуй, батюшка! - всплеснула руками баба Марья, - а ну как случится чего? Володьку лучше отправь, он парень молодой, толковый, давно отличиться желает, кровь-то кипит.
  - Будет тебе, хотя, впрочем, ты, наверное, права. - Почесав подбородок, рассудил Павел. - Володьку и пошлю. Одно ясно, с этим Гетьманом делать что-то пора, житья от него честному люду нет, да и ложному всякому учит, хоть и не эллинская вера, а все равно християнство. На кой оно нам ляд на нашей-то земле?
  - Прав, прав ты, батюшка, - примирительно, словно заговаривая, прошептала Марья.
  - Спасибо вам, - хором произнесли Олеська и Савелий.
  - Вы тут совершенно не причем, просто на земле порядок должен быть, а что это за порядок, когда каждый как ему вздумается жить начнет? Ум-то свой, да совесть одна у нас на всех общая, у славян, и пока совесть имут, стоять на этой земле будут наши дети и внуки, а не римляне и греки.
  - Вы пустите, если я решу идти дальше? - неожиданно для всех спросил я, когда вопрос, казалось, был уже решен.
  Хозяин дома некоторое время хранил молчание, обдумывая мои слова.
  - Пожалуй, да. Ступай себе, коли неймется. Я тебя предупредил, сгинешь ты там, а дальше какой с меня спрос? Что я, насильник какой? Иди себе, мы люди не злые, на чужую волю зуба не точим, но и за свою любой клык обломаем.
  На том и порешили. Встав из-за стола, мы с Савелием присели возле печи, пытаясь впитать ее исцеляющее тепло, баба Марья разрешила Олеське помочь ей брать со стола, чему та была несказанно рада. Павел уселся на кровати и долго думал о чем-то своем.
  - Ладно, давайте спать, ночь пройдет, утро присоветует, - наконец, сказал он.
  Баба Марья задула лучину, и в избе стало темно. За окошком, затянутым бычьим пузырем завывала метель, сыпала белой крошкой во все стороны. Олеся впотьмах, наощупь, нашла меня и прижалась к плечу. Через короткий миг я услышал ее ровное дыханье, девушка тут же уснула. Вскоре засопел и Савелий, захрапел громовым басом уставший от дневных забот Павел, утробно вторила ему баба Марья, и лишь мне одному не спалось в этот час. Казалось бы, усталость двухдневного перехода должна была сделать свое дело, но сон все никак не шел.
  Долго я слушал свист метели за окном и вспоминал свой жизненный путь, пока, наконец, сон не сморил меня под утро.
  Полоска зари еще не разгорелась на востоке, как под дверью раздался хруст снега, а затем и стук в дверь. Павел вскочил на постели и быстро натянул сапоги. Приоткрыв дверь, он протер глаза кулаком. На пороге стоял раскрасневшийся Володька.
  - Что стряслось?
  - Дурные новости с новгородчины, Павел Семеныч.
  - Сказывай!
  - Примчался гонец, говорит, срочно необходимо божьему человеку Илие ехать к ним, будто там некий Пастух занемог.
  Павел обомлел, его глаза округлились.
  - Нука-сь, повтори, что ты сейчас сказал? - свирепо попросил он.
  - Да я сам не поверил, даже врезал ему, поначалу. А он все на своем стоит. Говорит, знаю, что смешно звучит, и что, мол, не поверите, да только так и есть. Вече, дескать, направило, велело одна нога здесь, другая там, мухой.
  - Вече направило, Пастух в Новгороде занемог, да? - рассвирепев, зарычал Павел.
  - Да, и велели лучшего коня ему выдать да в путь-дорогу снарядить без промедления!
  - Ничего не понимаю, белены они там объелись, что ли, у себя на новгородчине? - Павел почесал лысеющий затылок, пребывая в замешательстве. - Отродясь такого не было.
  - Что делать прикажете? - переминаясь с ноги на ногу, спросил Володя, явно теряя терпение.
  - Значит так, вели седлать Белогрива, да только с возвратом, об этом я сам с этим християнином потолкую, да соберите ему снеди в дорогу, что у них там в ходу, хлеба положите, вина в котомку, да велите выдать тулуп, зима нынче холодная, еще обмерзнет пока по нашей земле скакать будет. Сам посуди, к чему нам окоченелый эллин, коли с него с живого спрос?
  Володька хохотнул Павловой шутке и умчался в сумерки, повторяя себе под нос приказы.
  - Слышь, - громким шепотом обратился ко мне Павел.
  - Да я не сплю, - отозвался я, вставая с нагретого места и потягиваясь.
  - Слышал, стало быть, весь наш разговор?
  - Слыхал.
  - И что думаешь?
  - Пути Господни неисповедимы, - искренне заверил я своего собеседника. - Моя судьба не в моих руках, но отец небесный ведет меня, и только на него я уповаю. Значит, должно было тому случиться.
  - Да как так-то? - раздосадовано всплеснул руками Павел. - Не было на новгородской земле никакого Пастуха, и тут на тебе, занемог. Опять что-то задумали, обмануть нас хотите, а, християне? Вы ведь все там у себя, в вашем цастве-государстве заодно.
  Ах, если бы, подумалось мне. Одна империя, один бог, одна вера, а порядка как не было, так и нет, всяк по-своему норовит жить. Как же ты, голова, ошибаешься.
  - У меня ведь все записано, с греком если водишься, то за все бумажку требуй с росписью, об этом пращуры наши еще ведали и нам велели не забывать. Сдается мне, християнин, нарушаете вы наш уговор. - Павел хитро прищурился.
  - Я в глаза не видел вашего договора и понятия не имею с кем именно он подписан.
  - Другого я и не ожидал. - Павел крепко выругался. - Всяк эллин, ежели его прижать, выкручиваться станет, аки вошь на сковороде. Значит так, божий человек Илия, коня я тебе, стало быть, выдам, в дорогу снаряжу, но большего от меня не жди.
  - Большего и не требуется, - я поклонился хозяину дома. - Благослови бог сей кров за оказанное гостеприимство, да не убудет с него, но прибавится в роды. Во имя Отца, Сына, и Незримого Утешителя, сошедшего на землю дабы мы имели Царствие Небесное.
  С этими словами я зачем-то перекрестил Павла, отчего тот оскалился и норовил схватить меня за правую руку, затем повернулся и перекрестил весь дом.
  
  Я запрыгнул в седло молодого, дерзкого коня, рывшего мощным копытом мерзлую землю. Откуда-то сзади донесся крик:
  - Стойте, стойте!
  - Что еще такое? - раздраженно крикнул Павел, оборачиваясь на голос.
  Из сумерек и снежного тумана показалась встревоженная Олеська, бегущая к нам. Волосы девушки развевались на порывистом ветру.
  - Илия! - девушка подбежала к моей лошади и схватила меня за ногу. - По что ты меня бросил, или так я тебе ненавистна?
  - Что ты, - растерялся я.
  - Я еду с тобой, подвинься.
  - Ты, девка не глупи, у нас останешься, мы тебя за Володьку выдадим, он детина крепкий, семени в нем много, пора бы и прорасти, а ты будешь ему благодатной, тучной пашней.
  - Подвинься, - решительно сказала девушка, - или ты хочешь, чтобы я бежала следом за твоей лошадью?
  Спрыгнув с коня, я помог Олесе забраться верхом, затем запрыгнул сам. Володька озлобленно посмотрел на меня, давая понять, что раздавил бы меня голыми руками, выдайся ему такая возможность.
  - Поехали, - шепнула мне в самое ухо Олеся.
  - А как же Савелий, его не возьмем с собой?
  - Он сказал, что здесь останется, когда я уходила. Велел передать, что станет за нас с тобой молиться, да велел, чтоб и мы его в странствиях не забывали.
  - Человек, пришедший со мной, Савелий, - обратился я к Павлу.
  - Он с нами останется, - кивнул глава селения, поглаживая бороду. - Здесь как раз место, таким как он, беглецы да бродяги основали это селение и по сию пору стерегут границу между римлянами и славянами. К тому же, он поедет с Володькой воевать вашего Гетьмана, так что есть ему чем заняться, кроме как слоняться по земле, как неприкаянный, так ведь, кажется, у вас, християн, говорят? Ну, езжайте, чего встали? Вперед, пока я не передумал! - Павел приблизился к нам и саданул лошадь по крупу, отчего та заржала. - Да смотрите, чтоб коня мне обратно вернули. Целым и невредимым, этой мой любимый жеребец. От сердца, можно сказать, отрываю.
  Вьюга швырнула в лицо пригоршню ледяной пыли, я промаргался и натянул поводья. Конь всхрапнул и тронулся гарцующим шагом. Вскоре нас догнал усталый гонец с нового города.
  - Мое почтение, Святой, - юноша с длинными каштановыми волосами перехваченными шнурком прижал руку к груди, и поклонился в седле. На его худом лице не дрогнул ни один мускул, глаза избегали встречи с моими. - Вече передает вам привет и просит как можно скорее явиться на нашу землю, чтобы...
  - Возложить руки на занемогшего сопричастника, - довершил я фразу за него.
  - Так и есть, - согласился юноша. - Меня зовут Ингмар, я провожу вас до детинца, и представлю сходу, если вы позволите.
  - Очень приятно, Ингмар, да только ошиблись вы, никакой я не Святой. Точнее будет сказать, я имел счастье сопровождать Святого Григория, идущего, дабы помочь Пастуху, это именно он должен был исполнить данное поручение. Впрочем, я даже не знаю, кем именно сие было поручено.
  - Так вы не знаете? - удивился юноша.
  - Нет, - пожал плечами я, ощущая, как Олеськины ладони покрепче перехватили меня за пояс.
  - Сие предсказали наши волхвы еще много лет назад, - сказал Ингмар. - И только сейчас предреченное начинает потихоньку сбываться. Мы наблюдаем это во множестве косвенных признаков.
  - Что вы имеете ввиду?
  - Например, Волхв Эйдже Огнеяр предсказал появление великой империи, которая возомнит себя прямым делом безликого Творца и не познает тлена. Люди, населяющие ее, подвергнутся нашествию паразита, спустившегося с небес, который замаскируется под Истину, давно уже явленную в бесчисленных звездных мирах. Этот паразит мимикрирует под учение, постепенно заменив его собой и исказив до неузнаваемости.
  Я испуганно уставился на Ингмара, словно отказываясь признавать, что я только что услышал.
  - Там, наверху давно идет страшная война, гибнут цивилизации и звезды, только нам об этом ничего неизвестно, от нас это тщательно скрывают. Впрочем, об этом тебе лучше поведают волхвы.
  - Получается, что нет, и не было никакого Пастуха, на которого следовало возложить руки? - с горечью произнес я.
  - Есть, - утешил Ингмар, - только это не совсем Пастух. Думаю, вам лучше будет взглянуть на это своими глазами, полагаю, вы сильно удивитесь.
  - Церковь послала Григория в склавинские леса через Облако, неужели она ошиблась с миссией? Такого просто не может быть.
  - Ваша Церковь не ошиблась, Святой, она лишь слепо последовала велению импульса, исходящего от паразита, на которого могут влиять наши волхвы, правда, лишь на определенные его решения, так как общность его весьма хаотична и неоднородна.
  - Ваши волхвы могут воздействовать на Облако? В своем ли ты уме, человек, что так богохульствуешь? - в этот момент я всей своей душой воспылал ненавистью к слепцу, еретичествующему прямо у меня перед глазами.
  - Что есть Облако, Святой? - тихо и спокойно, не роняя своего достоинства, вопросил Ингмар, - всего лишь проекция беспорядочных импульсов паразита, визуализированная в определенные образы, своего рода отражение его естества. Лично я лишен способности видеть и чувствовать его, как и все славяне, живущие по эту сторону границы.
  - Вы просто не имеете благодати Господней! - выкрикнул я, останавливая коня.
  - Мы просто разрушили все передатчики, транслирующие мысли паразита и не позволили построить новые. За это нас и не любят в вашей Европе, или как вы ее называете, империи. Это паразит велел вам искажать имя нашего народа, не меняя его семантического звучания, но в корне меняя саму суть. Славянин по-вашему раб, как, собственно, и вы, только раб другого сорта, грязный, оборванный, злобный. Мы не такие, эллин. Это ваш паразит внушает вам такое видение. И себя вы считаете рабами только по его наущению. Человек не раб по своей природе, он смертен и от того волен до конца своей жизни быть ее полноправным хозяином. Считать себя рабом и получать от этого эстетическое удовольствие явный признак духовной болезни, немощи.
  - Когда все закончится я поговорю с твоим главой, у меня к нему будет много вопросов по поводу твоего воспитания. Знай, склавин, что я буду ходатайствовать об отправке тебя к римскому престолу для разбирательства в ереси. - Менторским тоном произнес я, желая, чтобы каждое слово обратилось в пчелиный рой, атакующий дерзкого юношу.
  - Поверьте, когда все закончится, всякое желание в подобных действиях отпадет само собой.
  - Это мы еще посмотрим, я запомнил каждое твое слово, склавин, - презрительно заявил я, будучи не в силах побороть гнев.
  - Ваше право, - согласился Ингмар, - вы говорите.
  
  Кони пустились в галоп и на некоторое время наш диалог, а точнее будет сказать обвинительный монолог, затих. Мы скакали через бескрайнее поле, заметенное снегом, над нами проплывали грозные тучи, наполненные влагой. Солнце светило бледным белесым пятном, напоминавшим око упыря, глядящего из-под мутной воды. Снег сыпал, сдуваемый порывами шквального ветра, по сторонам возникали буранчики, поднимающие в воздух поземку.
  Скакали мы несколько часов к ряду, не давая отдых измученным лошадям. Вдалеке замаячила кромка леса.
  - Там и заночуем, - радостно сообщил Ингмар, постоянно всматривающийся вдаль.
  Спрыгнув с коня, я размял затекшие ноги и помог Олеське спуститься. Мы покидали котомки на стоптанный снег и задали корму лошадям. Юноша вырыл в снегу яму и побросал туда найденный неподалеку хворост. Затем достал из кармана своего необъятного тулупа странное приспособление и тут же высек искру. Огонь не занялся, и юноша принялся буквально поливать яркими оранжевыми искрами горстку сучьев, пока, наконец, не послышался треск занявшегося хвороста.
  - Что это у тебя за приспособление? - спросил я.
  - Для добычи огня, - пояснил Ингмар, - зовется огнивом, у вас, поди, и не слыхивали о таком?
  - Тоже мне, диво, - вставила свое слово Олеська, подсевшая к разгорающемуся огню. - У нас такое огниво в каждом доме есть, кремния в этих местах много, вот и мастерим, сколько надо.
  - У вас-то понятно, - согласно кивнул юноша, - вы своим умом живете и правильную веру исповедуете, против православия ни один славянин не пойдет, это наше, родное. Оттого и разум у вас не заснул, и к знаниям охоту не потеряли.
  - Ты же говорил, будто у вас волхвы, а все последователи Христа одолеваемы неким паразитом? - огрызнулся я. - Заговорился, страшно самому стало?
  - Отчего же, так и есть, как я говорил, - пояснил Ингмар, преклонив одно колено перед занявшимся огнем. - Славяне свою веру сохранили, да только учение Христа им едва ли не роднее, во всяком случае, многие среди новгородцев православные и никому это не мешает, и одним умом с сохранившими веру предков живут, и детей приживают, и дела воротят, тут никакого противоречия нет. На Киеве, было, бесновались, в свое время, но так то можно понять, Андрей этот ваш, пытался установить повсюду датчики, через которые становятся осязаемы частоты, на которых бредит паразит, потому и секли и выгнали прочь. Сами понимаете, такого христианства нам не надобно, это уже порабощение, а у нас тут волю любят, римской власти не приемлют.
  Я слушал этого юношу и все больше убеждался в том, что он бредит, что рассудок его помешался, и он нуждается в помощи.
  - Впрочем, вам обо всем расскажут и многое покажут в подтверждении сказанных слов, так что не извольте беспокоиться, - заверил меня Ингмар. - Совсем скоро вам предстоят мучения, каких вы еще не видывали, мы уже достаточно отдалились от границы, чтобы власть паразита, которая постоянно довлела на ваш разум, ослабла достаточно, чтобы вы смогли анализировать окружающий мир должным образом. Я бы на вашем месте готовился.
  - Как? - сипло спросил я.
  - Раз уж вы считаете себя христианином, то обратитесь к молитве.
  Что это за странное слово, которое эти склавины постоянно употребляют - "христианин"? Мы, верные и добропорядочные рабы предпочитаем считать себя последователями или учениками Господа, до чего же грубо в сравнении с этим звучит слово "христианин"!
  Впрочем, я последовал совету Ингмара и приступил к молитве, заранее отдалившись от юноши и Олеськи, сидящих у костра. Встав коленями в рыхлый сугроб, я прикрыл глаза и мысленно потянулся к Облаку. Мысль не "воспарила", осталась внутри меня. Сколько не пытался я ощутить связь с гремящим, могущественным, озаряемым вспышками молний Облаком, ничего не выходило. Связь пропала, или меня просто лишили благодати общения.
  Как некстати, подумал я, лишиться опоры как раз в тот момент, когда я так в ней нуждаюсь, на мой взгляд, это даже несколько жестоко. Хотя, может быть мне ниспослано еще одно испытание, на этот раз терпением противостоять кризису веры, справиться без духовной поддержки со всеми искушениями и вопросами.
  Грубая ткань штанов промокла насквозь, и колени заныли от холода. Я не шелохнулся, следуя совету Григория, исключил любые мысли о коленях, думая о горнем. Внутренний голос неспешно приступил к молитве, и по телу постепенно разлилось легкое тепло, напоминавшее дуновение летнего ветерка. Нутро мое наполнилось спокойным, теплящимся светом, слова образовали стройный грамматический ряд образов и символов, знакомых с детства, с площади Апостола в Риме, с тесных, сумеречных улиц, обвитых плющом, где все было знакомо и безопасно. Молитва отчистила сердце от страданий, я почувствовал, словно что-то сгребло в охапку все мои проблемы и отодвинуло их на второй план, сделав менее значимыми. Нет, они не растворились, не разрешились чудесным образом, с помощью молитвы я сумел посмотреть на них с точки зрения вечности, в которой находится Господь.
  Покой. Именно этим словом я мог охарактеризовать свое нынешнее состояние. Не благодать, не трепет, а именно покой. Никаких чудесных преображений, никакого парения и восторга, нутро мое теплилось подобно огоньку, искорке, в огромном океане бескрайней ночи, что окружала нас, куда не падал взгляд.
  Недалеко от меня треснула ветка, затем послышался хруст, словно две ноги ступили в снег прямо напротив меня. Я не стал открывать глаза, хотя, признаюсь, довольно сильно испугался. От незваного гостя исходил жар. Воздух раскалился, я почувствовал, как незнакомца окружает плотная, густая пелена, которая ощущалась кожей.
  - Я пришел, дух от духа, - услышал я знакомый голос.
  Это был голос из прошлой, забытой жизни. Жизни, которой, как мне теперь казалось, никогда и не было. Но, рано или поздно, и это я тоже прекрасно понимал, этой встречи суждено было случиться, ведь враг рода человеческого не прощает должникам своим, как это делает Господь, а требует с них стократно.
  Вскоре испуг и удивление сменились прежним спокойствием. Не знаю зачем, но я перекрестился, так и не открывая глаз, концентрируясь на внутреннем состоянии, которое служило мне своего рода щитом.
  Послышалось злобное шипение, оскорбленный визг, словно кому-то на руку плеснули кислотой.
  - Никогда не делай так больше, - прорычал голос.
  - Вот имя Отца, Сына, и Незримого Утешителя, - произнес я, накладывая на себя крестное знамение в очередной раз. Как ни странно, это не произвело должного эффекта.
  - Это не сработает. Ты так и не узнал формулы, я вижу это по твоей крови, она все еще принадлежит мне, вместе с ней по твоим сосудам носятся мои несозревшие дети.
  Теперь мне стало страшно, к тому же я почувствовал, как что-то кольнуло меня в области сердца, словно кто-то изнутри сильно противился моему спокойствию. Разозлись, подскочи и разорви на себе одежды, закричи, завопи, словно дикий зверь, ведь ты таким и являешься, сделай хоть что-нибудь, стоять на коленях просто невыносимо! Это глупо и нецелесообразно, встань с колен, Илия, дух от духа!
  Я сомкнул веки еще сильнее. Существо, стоявшее напротив меня приблизилось. Жар, исходивший от него, опалял мне щеки и нос.
  - Проснись, разозлись, Илия, вдохни аромат жизни, - вкрадчивый голос напомнил мне, как много лет назад над моей головой шелестели листвой кипарисы, на той темной улочке, где я впервые повстречал дьявола.
  - Верую в Господа вседержителя...
  Существо утробно взревело, затем рев перерос в озлобленный жуткий визг. Князь мира сего толкнул меня в грудь, и я повалился в снег. Открыв глаза, я увидел перед собой зверя, прятавшегося за личиной человека в черном плаще с алой подкладкой. Существо одновременно воплощало в себе и неземную красоту, и могущество, и жуткое, потустороннее омерзение, при взгляде на которое не было сил жить, дышать. Всей душой овладела смертная, скорбная тоска, руки сами поползли к груди, чтобы разодрать плоть, раздвинуть ребра и достать оттуда трепещущее сердце. Безумие текло по моим жилам, ноги тряслись так сильно, что я не смог бы подняться при всем желании.
  Вокруг нас сгущалась темнота. Мрак делался непроглядным, оглянувшись, я с трудом смог разглядеть стволы ближайших деревьев, все, что отставало от нас более чем на десять шагов, исчезало в чернильной темноте. С недосягаемых небес сыпались черные хлопья снега, впрочем, это могло быть и копотью. Воздух вокруг сделался спертым, мрачным, душным и вязким, как в джунглях Африки, где свою смерть отыскал Сципион.
  - Творца небес и тверди...
  - Прекрати, дитя, - бушевал князь небесный, являя мне бездны, где расклеенные скалы штурмовал свирепый огненный шторм. Мои глаза выгорели дотла, гортань превратилась в пепел, тело унес бушующий алый ураган, но душа осталась на прежнем месте, одинокая, беззащитная, не имеющая ничего, что могло бы свидетельствовать в ее пользу.
  - Я пришел к тебе, я пришел за тобой...
  - Подателя благ...
  Шторм пронизывал мое естество, и только дух оставался спокоен, воспарив где-то в поднебесной выси. Пока длится молитва, я защищен от страха, снедающего все на своем пути. Огонь отступил, и я услышал, как заскрипели жернова, жуткий металлический скрежет, удары таранов и противный пронзительный лязг. Пространство вокруг меня принялось сходиться, словно со всех четырех сторон меня сдавливали стены. Воздух заискрился и почернел.
  - Отец наш небесный, - произнес я, осознавая, что у меня нет рта, которым я мог бы произнести эти слова. - Ты есть на Небесах. - Поняв это, мысли потекли быстрее, словно прорвав плотину, которая долгое время мешала им течь должным образом. - Да светится имя Твое, да будет Царствие Твое на земле, как на небе...
  - Я возьму тебя! - завизжало существо, и я возблагодарил Господа, что у меня не осталось телесных глаз, чтобы видеть этот ужас, только духовный взор, которым все видело в ином свете. - Незримый Утешитель...
  Тут все разом прекратилось. Наваждение исчезло, и я открыл глаза. Вокруг меня был все тот же темный лес, я лежал в снегу, в небольшом углублении, которое выкопал сам, чтобы помолиться. Сердце бешено колотилось, дыхание вырывалось из груди с протяжным свистом, словно легкие прокололи в нескольких местах. По ногам бежали судороги, руки трясло.
  - Что со мной? - прошептал я, и с омерзением выплюнул что-то белое.
  На снег шлепнулся туго переплетенный сгусток длинных белесых червей, они дергались, копошились, словно агонизировали, издыхая на трескучем морозе. При одном взгляде на содержимое своего желудка, меня вывернуло наизнанку. В этот раз вместе с жидкостью червей вышло меньше, всего несколько штук. Я перекрестился, отчего паразиты мелко и противно запищали.
  - Господи, - вырвалось у меня непроизвольно.
  - Илия! - услышал я голос Олеськи. - Он изошел, изошел из тебя!
  Девушка быстрым шагом двигалась ко мне через глубокий сугроб.
  - Кто изошел? - устало спросил я, проведя языком по небу, желая убедиться, что во рту больше не осталось этой мерзости.
  - Черный, - пояснила она. - Неужели ты не чувствуешь? Огромный такой, крылатый, выбрался из тебя, продрав кожу за спиной и рухнул без сил на землю вот здесь, - девушка указала ногой, где именно. - Скреб своими когтищами землю, злобно шипел, затем взмыл в поднебесье, и был таков. Я все своими глазами видела, кто спросит - подтвержу! - Олеська гордо вскинула нос.
  Оглянувшись, я подслеповато прищурился, пытаясь сфокусировать расплывающиеся образы.
  - Померещилось тебе, глупая, - попытался успокоить я девушку, - да лучше мне руку, я сам подняться не могу, такое ощущение, что из меня душу вынули.
  - Со стороны так оно и выглядело. Только душа-то у тебя черная была, такую, поди, не жалко?
  - Ох и глупая же ты баба, Олеся, - вздохнул я, опираясь на ее плечо. - Пойдем лучше к костру, продрог я до нитки.
  Ингмар ждал нас возле огня. Юноша успел приготовить нехитрый ужин, который был незамедлительно съеден. Устало отвалившись на покрывало, я сказал:
  - Делайте со мной что хотите, но мне надо вздремнуть часок-другой.
  - Тяжело далось? - с едва уловимым пониманием спросил Ингмар.
  - Что далось? - нехотя переспросил я.
  - Очищение.
  - Откуда ты все знаешь, вроде просто гонец, посланный советом обычного племени дикарей, а знаний на целую Библиотеку наберется.
  - Это не потому, что я такой умный, - рассмеялся юноша, - просто у вас библиотеки маленькие.
  - Маленькие? - искренне удивился я, привстав на локте. Признаться, я всегда считал, что римская библиотека самая великая во вселенной, ну, или, по крайней мере, в нашем подлунном мире. Что опять позволяет себе этот дерзкий юноша? Быть может, он временами бредит?
  - Конечно, а зачем они вам, эти бесполезные книгохранилища? В империи, не познавшей тлена, нет места знаниям, только обрывкам, да и то лишь тем, которые угодны Незримому Утешителю. Много ты знаешь Пастухов, которые одобряют изучение древней литературы, пусть даже вашей, эллинской?
  - Но зачем она нам, ведь в ней содержатся сведения о бесах, некогда населявших наш мир.
  - Да, а заодно сведения о лечении множества болезней, в том числе паразитов, конструировании летательных аппаратов, прекрасные и возвышенные литературные произведения, пробуждающие в сердцах отвагу и чувство прекрасного, поднимающие извечные вопросы, минуя учение безумного паразита, сигналящего через датчики прямиком в вашу нервную систему. Кстати, Святой, те мерзкие твари, которых ты выплюнул и которые столь быстро издохли на морозе, жили у тебя в головном и спинном мозге, наделяя возможностью чувствовать "Облако". Теперь уж тебе эта благодать точно недоступна.
  Очень похоже на то, что я окончательно отпал от бога, с прискорбием подумалось мне. Как страшно, ужас, мрак, что теперь ждет меня впереди, ведь я стал самым страшным преступником в глазах Господа? Хотя, оглядываясь назад, можно смело заявить, что и тогда я не был образцом для подражания. Все, что касалось дел духовных в моей жизни шло из рук вон плохо, словно по наущению.
  - Именно об этом я и говорю, Илия, и именно поэтому ваши библиотеки такие маленькие, что вся ваша христианская литература не содержит абсолютно никаких научных сведений, одни лишь мысли огромного паразита, которого вы, христиане, обожествляете. Пожалуй, здесь я соглашусь с вашими Пастухами, изучать древнюю литературу действительно может оказаться вредно, ведь в ней слишком много "лишнего" по мнению ваших духовных наставников. Человек может начать задаваться лишними вопросами, на которые, подчас, сложно, а то и вовсе невозможно ответить. Поэтому проще объявить античную науку "вредной для души" и легким росчерком пера запретить, изъяв тем самым из ее из общественного дискурса. Раз об этом не говорят, значит этого не существует, не так ли? Вы куда лицемернее людей, которых сами же клеймите язычниками.
  - Я не понимаю тебя, Ингмар, - вздохнул я, несколько слукавив. В действительности я понимал, к чему клонит этот юноша, пожалуй, даже слишком хорошо понимал, просто не хотел в этом признаваться.
  - Тебе известно, о том, что книги, которых сохранилось и без того мало, содержат сведения о древнем мире, причем, ты не представляешь себе какого характера эти сведения, но при этом веришь, что они так или иначе будут вредны для твоей души только потому, что так говорят священнослужители.
  - Допустим, - мрачно обронил я, все еще продолжая выискивать языком белесых червей у себя во рту.
  - Так же дело обстоит и с "язычниками", вы искренне не понимаете, как можно верить в каких-то там других богов, если бог один, и это ваш бог, бог вашей, греческой интерпретации. Он один, но не такой, каким себе его представляют другие, а именно такой, каким он явил себя вам. Правильнее будет сказать, вы считаете богом того, кто объявил себя таковым и повелел распространять это мнение по всей вселенной. У всех же остальных бог "неправильный", подлежащий осуждению, любой, кто с вами не согласен смутьян, раскольник и еретик, достойный порицания, "безбожник". Не кажется ли тебе, Илия, что подобная позиция разительно отличается от того, чему учил Христос?
  - Возможно.
  - Но ведь именно его именем вы прикрываетесь, его последователями и учениками себя считаете, - с чувством произнес Ингмар.
  Решив промолчать, я прикрыл глаза и позволил себе провалиться в густой, вязкий, наполненный туманом сон. Ингмар, впрочем, не стал настаивать на дальнейшем продолжении разговора, будучи явно лучше меня осведомлен о том, что испытывает человек, оказавшийся за пределами влияния Церкви и Незримого Утешителя.
  Я не заметил, как Олеся осторожно приподняла мою голову и положила затылок себе на колени. Вскоре я ощутил, как ее пальцы прошлись по моим волосам. Девушка гладила меня, пока я засыпал. Уже на самой границе сна я услышал как Олеська и Ингмар перешептываются в полголоса, чтобы не потревожить мой сон.
  
  Засыпать и просыпаться когда вокруг кромешная темень довольно непривычно, поначалу даже немного жутковато, но, кажется, я уже привык. Впервые за долгое время я проснулся, а не пришел в себя с содроганием или оттого, что срочно необходимо что-то предпринимать. Олеся все так же сидела у потухшего, еле дымящегося костра, наш проводник спал напротив, положив голову на седло. Сверху падал крупный снег, лошади, стреноженные, топтались в нескольких шагах от нашей стоянки. Вокруг стояла зимняя тишина, до краев наполненная величественной красотой старого леса.
  - Проснулся? - тихо спросила девушка. - Как себя чувствуешь?
  - Лучше, - ответил я и поднялся. - Думаю, нам пора.
  - Тебе снились страшные сны?
  - Почему... с чего ты взяла?
  - Ты дергался во сне, шептал что-то несвязное и явно видел что-то нехорошее.
  - Во всяком случае, я этого не помню, слава богу, - ответил я. - Давай будить Ингмара и собираться, нам предстоит долгий путь, мне не терпится как можно скорее попасть в новый город.
  - Похвальное желание, - потягиваясь, произнес юноша. - Впрочем, мне тоже хотелось бы задать вам этот вопрос, Илия. Что вы видели во сне?
  - В этот раз мне не снилось никаких снов, - пояснил я, раздражаясь оттого, что мои собеседники, словно не хотят принимать во внимание мои слова.
  - Что ж, наверное, нам просто показалось, - деликатно произнес Ингмар, седлая своего коня. - У меня к вам будет одна небольшая, но очень важная просьба.
  - Пожалуйста, говорите, не стесняйтесь, - выразил я свое мнение.
  - Отныне запоминайте каждый свой сон или видение, которые будут вам явлены на землях славян, от этого зависит многое.
  Мое лицо сначала выразило недоумение, брови удивленно поползли вверх, далее сердито сошлись на переносице, затем я улыбнулся, и кивнул:
  - Ну, разумеется.
  
  Да, я не самый добропорядочный последователь Господа, теперь мне довелось увериться в этом окончательно. Странно, что некое провидение до сих пор попускает мне, дозволяя пребывать в миру, разумеется, только лишь ради исполнения определенной цели. Цели, о которой, впрочем, мне ничего до сих пор неизвестно. Я не знаю, кому верить и что делать дальше. Все, в чем я уверен, это что наши лошади бредут по заметенной снегом лесной дороге, а где-то неподалеку воют волки, сверкая алыми глазами в просветах между стволами деревьев. Над нами хмурое небо, ветер гонит темные тучи, несущие бесконечный снег. Луна покраснела, сделавшись похожей на упыриный глаз. Ужасный знак, впереди нас ожидают страшные испытания.
  Олеська дремлет в седле, крепко обхватив меня обеими руками и сцепив ладони на животе. Я чувствую ее прерывистое дыхание, щекочущее мне затылок. Лошадь вздыхает, выдыхая клубы пара, устала идти, волнуется, чует хищника, косит на меня глазом.
  - Но, милая, тихо, пошла, - успокаиваю животное я.
  - Они волков сильно боятся, - Ингмар слегка попридержал своего коня, поровнявшись с нами.
  - Я тоже, - усмехнулся я.
  - Вам-то чего бояться? - иронично обронил юноша в ответ. - Вы Святой, сотворите чудо и мы спасены.
  - Тебя послушать, мальчик, так Святые только для того и существуют, чтобы чудеса творить другим на потеху.
  - Не на потеху а для того, чтобы уверовали.
  - В кого, в Святых?
  - В бога, - пожал плечами Ингмар, - наверное.
  - Тогда причем здесь Святой, он сотворил чудо, в него, стало быть, и уверовали, так получается? Выходит, Святой для того и вершит дела?
  - Лихо вы все переиначиваете, - обронил юноша.
  - Это вы переиначиваете, не зная смысла, и не желая устранять проблемы в своем незнании, буквально радуетесь этому, выставляете напоказ, - не выдержал я. - Вы же даже не знаете святости, а беретесь рассуждать о том, для чего Святой совершает тот или иной поступок. Вам кажется, что для того, чтобы другие уверовали, и все на этом, этого достаточно. Подумать только, и этот человек недавно упрекал меня в излишней однозначности интерпретации! Вы глупый язычник, не знающий элементарных вещей, невидение которых позволяет вам считать, будто вы и так все знаете. Ваши убеждения деклоративны и абсолютны, вы "веруете" в то, что говорите не меньше, чем последователи Христа в его проповедь. Я не буду рассуждать о том, что мне вас жаль, ибо это не так. Во многом вы правы, хотя порой мне кажется, что вы бредите. Логичность некоторых ваших мыслей резко контрастирует с безумием других.
  - Что же, эллин, быть может, я и язычник, и вашего греческого логоса не исповедую, но в этом я нахожу лишь прибыль.
  - А эллином ты, стало быть, назвал, чтобы подчеркнуть мою "чужеродность"? Вы же всегда так делаете, когда желаете кого-то оскорбить, даете ему глупое прозвище?
  - Сказал христианин, зовущих всех славян "слэйвами". Да в вашем языке вообще нет различия между славянином и рабом, одумайся, латинянин.
  - Все мы рабы, - пояснил я. - Просто кто-то понимает значение этого слова, а кто-то даже не пытался узнать, что же оно значит. Скажи мне, почему ты считаешь, что быть рабом это плохо? Почему славянин это раб? Ход твоих мыслей не позволяет тебе подумать что, возможно, раб это славянин?
  - Какая разница?
  - Огромная, только чтобы ее понять и прочувствовать следует смотреть несколько дальше кончика своего носа.
  Ингмар не произнес больше ни слова, дальше мы ехали в полной тишине довольно долгое время. Лишь ветер шумел в облетевших ветвях, изредка нарушая тишину своим тоскливым свистом. Волки следовали за нами по пятам, и я невольно вспомнил наше сражение на дороге, когда Григория растерзали, да и мне досталось. Искренне надеюсь, что в этот раз опасность обойдет нас стороной, хотя, тогда мы были защищены силой небесной благодати, а теперь я даже не чувствую связи с Облаком. Довольно странное ощущение, обрести полноту осознания, ощутить внутренне спокойствие и умиротворенность и тут же лишиться этого. Чего бы мне сейчас хотелось, так это оказаться возле печи, за крепкими теплыми стенами, в теплой мягкой постели, накрыться плотным одеялом и проспать так несколько дней, но даже мысли об этом казались наивными и глупыми в той глуши, по которой мы торили себе путь.
  В какой-то момент я задремал прямо на ходу. Руки Олеськи сдавили меня посильнее, словно помогая проснуться, но это не помогло, я провалился в сон.
  Внешние шумы постепенно стихли, холод отступил. Передо мной колыхалось густое серое марево, примерно такое же, каким было затянуто все небо. В редеющем тумане изредка проглядывали смутно знакомые очертания. Скорее всего в них скрывался человек в алом плаще, дававший мне ничего не значащие имена на латыни той ночью, когда решилась моя судьба. Я знал, кто это, теперь знал. В клубах серого дыма скрывался дьявол. Он наблюдал за мной, не проявляя особого интереса. Мой "отец" изучал меня, и, казалось, испытывал легкое разочарование.
  - Я мог дать тебе все, - раздался голос у меня в голове. Слова странным образом растягивались, образуя длинное тягучее эхо.
  Твердо решив не вступать в переговоры с князем мира сего, я перекрестился и отвесил земной поклон. Разумеется, не ему.
  - Но ты выбрал иной путь. - Продолжал он. - Странно, а мне всегда казалось, что ты не настолько глуп и разбираешься в таких вещах.
  Я перекрестился во второй раз и снова отвесил поклон.
  - Я бы мог подарить тебе весь мир...
  - Кто я такой, - перекрестившись в третий раз, ответил я улыбнувшись, - чтобы делать мне такие подарки. Спасибо тебе, "отец", у меня и так есть все, что мне нужно.
  Силуэт выступил из тени, его плащ превратился в пару могучих трепещущих черных крыльев. Князь бесовской взмахнул ими, и, издав мерзкий шипящий звук, взмыл ввысь.
  Небо над нашими головами очистилось, на горизонте алела тоненькая полоска новой зари. Темнота отступала на юг, следуя за циклопическими крыльями, сотканными из тени.
  
  Часть пятая.
  
  В темной сырой пещере гулял сквозняк. В самом дальнем углу сидел сухощавый мужчина с черной всклокоченной бородой. Тело его иссохлось, словно мумия, глаза вывалились из орбит, губы шептали слова заученной молитвы. Мужчина просил бога об откровении, он жаждал его так сильно, так страстно, всем своим телом и душой. Он готов был отдать всего себя ради осознания сущности природы бога, но пока все что он видел это светлое пятно на противоположном конце пещеры.
  Несколько раз мужчина покидал пещеру, чтобы отдохнуть от затхлости и полумрака. Он возвращался в мир, ставший для него лишь светлым пятном, пытался найти покой и утешение в объятьях жены, которая была старше его, и находил искомое, но лишь на время. Стоило минуть неделе, как мужчиной снова овладевала тревога и острый, ни с чем несравнимый голод. Оставляя все мирское, он снова удалялся в пещеру, расположенную среди гор, откуда весь мир казался как на ладони, на расстоянии вытянутой руки, в форме размытого светлого пятная.
  Мужчина раскачивался из стороны в сторону, его трясло, словно от горячки, но его лоб оставался сухим, руки сменяли всевозможные молитвенные позы, казалось, он испробовал уже все варианты, а результата по-прежнему нет. Наверное, с досадой думал мужчина, он просто не достоин того, чтобы всемогущий господь открылся ему во всей полноте. От этой мысли становилось плохо, тяжко. Грусть и тоска подкатывали к самому сердцу и душили его, пока мужчина не перебивал их молитвой.
  Он пытался проповедовать на площадях ближайших городов о своей посланнической миссии, но над ним лишь смеялись полные торговцы, их тюрбаны дрожали от непрерывного хохота. В него тыкали пальцем и презрительно говорили "посланник божий, прореки нам". Слова этих людей были весьма убедительны, и в какое-то время мужчина сам начал думать, что с ним что-то не так. А вдруг я одержим, спросил он у жены.
  - Как ты можешь быть одержим, - ответила его возлюбленная, мудрая жена, которой он был обязан многим, - ведь если бы это было так, то дьявол в первую очередь искушал бы тебя через меня, но этого не происходит поэтому истинно тебе говорю, все что с тобой происходит от бога! - Она говорила это, и гладила своего мужа по седой голове, а он, закрыв глаза, внимал ее словам. - Не бойся ничего, муж мой, иди своим путем и продолжай вопрошать господа дальше.
  Тогда мужчина вновь вернулся в пещеру, и вот уже почти месяц не выходил наружу. Воздух вокруг сделался спертым, пропитался запахом его немытого тела, вокруг роились мухи, прямо перед глазами колыхалось густое марево.
  - Встань! - Свет от входа в пещеру заслонила громоздкая тень. Откуда-то донесся пугающий шипящий звук, словно неподалеку пряталась крупная ядовитая змея.
  Мужчина поднялся и прищурился, в надежде разглядеть незнакомца, потревожившего его покой. Голос был суровым и чистым одновременно, ему совершенно не хотелось противиться, странная, неизъяснимая мощь исходила от него.
  Отшельник с трудом поднялся с земли, ноги его затекли от многодневного сидения в одной позе, став словно деревянными.
  Силуэт исчез и в то же мгновенье очутился рядом с мужчиной, даже если бы он постарался, то не смог бы разглядеть, когда именно это произошло. Руки сдавили мужчину в плечах каменной хваткой, так, должно быть, сжимает в своих объятьях статуя.
  - Читай! - в этот раз голос раздался у мужчины в голове и был подобен небесному грому, застилавшему все остальное.
  - Я не умею, - пролепетал мужчина, подслеповато вглядываясь в поднесенный ему свиток с надписями на арабском языке.
  - Читай! - голос прозвучал сильнее, разрушая личность мужчины, ломая все внутренние преграды и страхи. К тому же его снова сдавили объятья статуи, да так сильно, что он не мог дышать и, казалось, слышал, как трещат его кости.
  - Я не умею, - на глазах мужчины выступили слезы, ему сделалось страшно, в этот самый момент он как нельзя четко осознал, что Господь его покинул.
  - Читай, - снова пророкотал голос, не ослабляя хватки. - Во имя Аллаха, милостивого, милосердного.
  Светлое пятно заслонили гигантские черные крылья незнакомца со свитком. В темной пещере остались двое, мужчина со сломленной волей, стоявший на коленях перед темным крылатым существом, с ужасом пытающийся прочесть хоть что-то с поднесенного ему светящегося свитка, и странный, незваный гость, неизвестно как и откуда появившийся там, где человек столь рьяно искал бога.
  
  Я очнулся. Образы, привидевшиеся мне, все еще стояли перед глазами. Кто был этот мужчина, павший на колени перед темным ангелом? Он искал бога, и намерения его были вполне искренними, пусть и несколько отличавшимися от Христовой добродетели. Впрочем, кто я такой, чтобы судить?
  Интересно, приключилось ли это в самом деле и что случилось потом? Что сделалось с тем несчастным, просидевшим в пещере долгое время в ожидании, когда же бог с ним заговорит? Должно быть ответа на этот вопрос я никогда не узнаю, впрочем, стоит ли упоминать слово "никогда", если речь идет о будущем, ведь все мы всего лишь пар пред лицеем Господа, сейчас я как никогда четко понимал это.
  - Проснулся? - хмуро спросил Ингмар.
  - Как есть, - кивнул я. - Доброе утро.
  - Заметил уже? - улыбнулся юноша.
  - Что заметил? - спросил я, и тут же осекся. Мы ехали через густой утренний туман, а с неба, сквозь густые светлые тучи грело мутное солнце.
  - Ночь ушла на юг, - пояснил Ингмар, - умчалась в сторону Иерусалима.
  - Но почему? - удивленно спросил я, слегка потягиваясь в седле, делая все возможное, чтобы не разбудить сопевшую позади меня Олесю.
  - Этого мы никогда не узнаем, если только ты нам не расскажешь, Святой, - лукаво улыбнулся юноша.
  - Я-то здесь причем?
  - А разве не ты прогнал ночь, Илия, божий человек?
  - Никоим образом, как я мог, если ехал рядом с тобой на лошади и клевал носом? Разве ты бы не заметил, если бы я сделал что-то подобное?
  - Иногда для того чтобы сделать что-то значимое вовсе необязательно извергать громы и молнии, достаточно лишь разогнать мрак внутри себя, или хотя бы не дать той маленькой искорке света окончательно погаснуть.
  - Что ты имеешь ввиду?
  - Я просил тебя запоминать все видения, которые будут явлены тебе на землях славян.
  - Ну, так и есть, - кивнул я, все еще не понимая, куда он клонит.
  - Что ты видел, Илия, божий человек?
  - Странную картину, - ответил я. - Темную пещеру и человека в ней, который искал бога.
  - И что же с ним случилось?
  - Я не хочу об этом говорить, мне становится страшно.
  - Он отыскал его? Ответь хотя бы на этот вопрос, это важно, - взволновался юноша, глядя на меня своими ясными карими глазами.
  - Поверь, Ингмар, я и правда не знаю ответа. То, что явилось ему, превосходит по мощи саму Церковь и мощь всех Пастухов вместе взятых.
  - Верю, - тихо обронил юноша. Дальше мы снова ехали молча.
  
  Дикое поле сменилось пересеченной местностью, на холмах по сторонам виднелись небольшие рощицы, вдалеке на линии горизонта маячил густой темный лес, напомнивший мне старые сказки, какие обычно о нем сказывали.
  - И что же, город ваш прямо посреди леса стоит? - спросил я, сидя на привале.
  - Прямо посреди, - согласился Ингмар. - Мы открытых пространств не любим, нам лес ближе, мы в нем появились, в нем и останемся.
  - Киев-то град не в лесу, вы вроде ему подвластны?
  - Град Кия сам по себе, херсонщина сама по себе, мы, вроде как, тоже - сами по себе, - пояснил юноша, подцепив кусок мяса кривым ножом. - Те на холмах живут, подобно римлянам, нам до них дела никакого нет.
  - Я всегда думал, что вы братья.
  - С чего бы это нам эти окраинские поляне были братьями, коли мы в лесу живем? - удивился Ингмар. - Живут на отшибе, под самым носом у латинян, веру их да обычаи потихоньку перенимают, а нам с этого какой прок? У нас свой путь, уж сколько ваших в нашу сторону ходило, и ни один еще не обольстил.
  - Ты имеешь ввиду Апостолов? - спросил я.
  - Да всех вас християн вместе взятых, так и норовите нас, славян обратить, чтобы и мы молились вашему паразиту. Я тебе один раз только скажу, божий человек, - в голосе юноши послышались железные нотки пренебрежения, одновременно с гордостью и высокомерием. - В славянском лесу погаснут последние огни христианского мира. Так сказано, и так будет.
  - Это тоже ваши волхвы предрекают?
  - А мне надоели ваши вечные споры о боге и о том, кто прав! - резко возразила Олеська, до этого молча слушавшая нашу затянувшуюся перепалку. - Порадовались бы лучше, что солнышко к нам вернулось, светом своим осветило, теплом согрело, а вы все туда же, эти правы, да эти нам не братья, да христиане паразиту молятся. Ну вот я христианка, как ты говоришь, отрок. И что с того? - искренне удивилась девушка. - Что я, паразиту молюсь? Да плевать я хотела на всех латинян с их обрядами, и Пастухи мне эти ваши не указ. Верую я в Господа нашего, как родители учили, как пращуры мои верили, и поменьше стараюсь об этом задумываться. Коли веришь, так верь без мудрствований! А то развели здесь демагогию кто прав, а кто нет. Думаете, вы на словах что-то решите? Ну морды друг другу набьете, и весь сказ, а дальше что? Уморили, право слово!
  Мы стыдливо примолкли, обвинения Олеськи имели под собой везкое основание, отчасти она была права.
  - Согласен, - неожиданно для меня кивнул Ингмар, - просто тема уж больно наболевшая, и у всякого славянина отношению к християнам подозрительное, само собой.
  - У всякого, да не у всякого, - ворчливо отозвалась Олеська, скрестив руки на груди.
  - Ладно, и вправду мы что-то зациклились, - вздохнул я. - По правде сказать, меня очень интересует, что случилось с ночью, откуда она пришла и куда умчалась?
  - Сказано тебе, в сторону гроба Господня, сейчас там должно быть, очень темно.
  - Что, над самим Иерусалимом?
  - Скорее, в окрестностях. А если быть точнее, то чуть подальше, возле Мекки, там теперь идолы плачут. Скоро неподалеку с небес обрушится черная скала, через которую зло повторно войдет в наш мир, и люди станут ей молиться, придав ей правильные формы.
  - Ты опять бредишь? - спросил я.
  - Хотелось бы мне, чтобы сказанное мною было просто горячечным бредом, - хмуро обронил Ингмар. - Да вот только когда это случится, несладко придется уже християнам, а не только славянам. Под угрозой будет сама вера в воскресение христово, ибо зло, которое войдет в мир, попытается отнять его у людей. Впрочем, - лицо юноши приобрело привычный ехидный оттенок, - как по мне, не велика беда.
  - Слабо во все это верится.
  - Это уже твое дело верить мне или нет. Я тебя в новый град приведу, с рук на руки передам, а дальше трава не расти. По мне так нечего тебе в славянских землях делать, ты здесь чужой.
  - Я тоже, выходит, чужая? - озлобленной кошкой прошипела Олеська.
  - Ты еще куда ни шло, херсонщина, пусть и не целиком, но все же родня нам, а этот, - юноша злобно сверкнул глазами, - инородец.
  - Ага, значит, есть свои, есть "полусвои", которых терпеть можно, а есть совсем чужие? - усмехнулась девушка, поправив рукой слипшиеся волосы. - Как удобно, слов нет.
  - Если любезный Ингмар думает, что путешествовать по этой земле для меня сплошное удовольствие, то он сильно ошибается, будь моя воля, знаете бы где я мечтал сейчас оказаться?
  - Неужто в Риме? - усмехнулся гонец.
  - Нет, не в Риме, - возразил я, мечтательно прикрыв глаза и мысленно представив пред собой унылый ландшафт с кустарниками, тянувшимися к тоскливому, затянутому тучами горизонту, брошенный амфитеатр, возле пролива и развалины греческого храма, видневшиеся с пригорка. - Большое всего на свете я бы желал сейчас оказаться в месте, которое еще совсем недавно мечтал покинуть всей душой. Не было мне покоя, казалось, что провести всю жизнь на одном месте самое плохое из того, что Господь подает нам. Как же я тогда ошибался.
  - Что же это за место, божий человек?
  - Это моя община, где день мрачен и хмур и пропитан монотонной суетой и тяжким трудом, где рядом меня окружали суровые на вид, измученные тяготами и лишениями братья, а к спасению вел знаток "педагогикас", Пастух Афанаил. Там был мой истинный покой и именно там, как мне тогда казалось, я не знал покоя. Сейчас я вспоминаю все, что было и сердце мое наполняется теплом.
  - А ты возьмешь меня в свою общину, Илия? - спросила Олеся, с надеждой посмотрев мне в глаза.
  Я улыбнулся и сказал:
  - Тебя туда не пустят, там спасаются только братья, сестрам вход в нашу общину строго запрещен, ибо мы избегали зла.
  - С такими-то взглядами зло само начнет избегать вас, от скуки. - Обронил Ингмар. - А ты, девка, лучше бы думала как отыскать себе нормального мужика, среди своих, а не этих живых мертвецов, облаченных в одинаковые хламиды. Как есть мертвецы, и чему в такой жизни радоваться?
  - Богообщению, - не задумываясь, ответил я.
  - И только? Тогда мне остается только наложить на себя руки, потому что перспектива жизни, в которой одна только радость, да и та - общение с богом кажется мне чем-то сродни безумию.
  - А ты все никак не уймешься? - уже беззлобно обратилась к юноше Олеська.
  - Да как же можно! - возразил гонец, - ты послушай, что он говорит, "богообщение".
  - Ну и что? Каждому своя радость, тебя вот, к примеру, что радует?
  - Процветание моего роду-племени, вот что меня радует, тяга к знаниям, обладание женщиной, хмельное веселье и крылья поэзии, - воодушевленно начал юноша, в надежде на то, что его слова возымеют эффект.
  - Ну и что? - тихо спросила Олеся.
  - То есть как это "что"? Что может быть важнее того, что я перечислил? - удивился Ингмар.
  - Например, общение с тем, кто дал тебе возможность испытать все это, - так же спокойно и уверенно ответила девушка, глядя ему прямо в глаза. - И почему ты считаешь, что все должны непременно согласиться с твоими мыслями?
  - Потому что они верны, от них исходит аромат жизни, а не могильный хлад.
  - Это как сказать, мне, к примеру, не приносит удовольствия большинство из того, что ты перечислил. Я не желаю обладать женщиной, хмельного отродясь не пью, ибо видела какими дурными после него становятся люди, в особенности мужчины, племя мое только и делало, что морило меня да угнетало, а поэзии я терпеть не могу, просто на дух не переношу. Да простит меня Илия, но однажды гостил у нас один грек, возвышенный такой, одухотворенный, рассказывал нам о геометрии небесных сфер, указывал на небеса, тыкал в них пальцем, тряс своей лысой головой и обращался к Кроносу, отцу Зевса, глядящему на него из безвременья. Затем этот старикашка обпился нашей бормотухой и принялся излагать о подвигах воинов Итаки. Поначалу все слушали его с удивлением, почесывая затылки, затем Гетьман выругался, плюнул себе на ладонь, да заехал этому греческому трагику в ухо, велев сечь того плетьми.
  На вопрос за что, Пан ответил весьма однозначно, чтобы трагедию свою эуропейскую тут не нагонял.
  - Какую трагедию? - переспросил я.
  - Э-у-ропейскую, - по слогам повторила Олеся, это богиня, в честь которой латиняне назвали континент, на котором расположена римская империя.
  - А почему бы и нет, собственно? - поинтересовался я.
  - Ну не любил Гетьман всего вашего, эллинского. Говорил, помню, и чего они нас все просвещать лезут? А ну как мы сунемся их просвещать, ведь запросвещаем тогда до самого Рима и Византия, да так, что всякое желание отпадет.
  Быть может действительно не стоит тревожить этих людей, впервые подумалось мне. Это их земля, у них свои обычаи, история, культура, зачем Церковь постоянно шлет сюда Пастухов, ведь судя по тому, что я вижу вокруг, последнее, в чем нуждается эта страна, так это в насаждении чужой культуры.
  - Пожалуй, у этого спора не может быть однозначно верного решения. Хотя, ваш Пан, насколько я помню, сам прикидывался Пастухом и вещал о благодати в облаке.
  - Тут я с тобой соглашусь, божий человек, - сказал Ингмар и устроился поудобнее, подложив себя седло под голову. - Однозначного ответа не будет, а Гетьман, хоть и сволочь редкостная, херсонская, говорить говорил, а на деле причащался у Священника, так что делай выводы сам.
  Меж тем, на востоке, возле Каабы сгущались темные тучи и статуи, высеченные из камня еще в незапамятные времена, обреченно взирали на собирающуюся бурю, готовую вот-вот разразиться.
  
  Меня никак нельзя назвать добропорядочным последователем Господа. Он учил, что молиться следует непрестанно и быть "как дети", а я не могу похвастаться и редкой молитвой в час покоя, только в момент крайней нужды, и то лишь для того, чтобы Незримый Утешитель ниспослал мне очередное чудесное спасение. Григорий, пока был со мной, не уставал повторять о том, чтобы я "бдил и молился", а мне эти его слова казались какими-то сухими и черствыми. Сейчас, когда провидение завело меня в самую глубь славянских земель и суть моего пребывания здесь по-прежнему не открыта, все, на что я могу надеяться, это милость божия.
  Искренне надеюсь и верю, что проделанный мною путь, смерть и вознесение Григория, все тяготы и невзгоды имеют смысл и конечная цель оправдает средства, брошенные во имя ее исполнения. Пока же, все что мне остается, это уповать на чудо и верить в лучшее. Лес смыкается над головой, верхушки вековых деревьев уже сокрыли собой солнце, а наш путь ведет все дальше.
  Я продолжаю надеяться на то, что в Новгороде отыщутся ответы хоть на какие-то вопросы, коих накопилось немало. Мой проводник стал хмур и неразговорчив, Олеся тоже говорит мало, только хищно оглядывается по сторонам.
  Природа вокруг нас сильно переменилась с того момента, как мы вошли в древний, темный и непролазный славянский лес. Я не уверен, но мне показалось, что пару раз среди мельтешащих стволов я увидел огромные грибы, размером с человека, которые оборачивались на стук копыт наших лошадей. Хотя, быть может, я просто устал.
  Однажды дорогу нам перегородил огромный олень. Рога его вздымались над нашими головами, грязная шерсть вздыбилась.
  - Гляди, - с ужасом прошептала Олеська, сидевшая позади меня.
  Глаза животного налились кровью и мерцали в сгущающихся сумерках, словно два алых огонька.
  - Господь милосердный, - невольно вырвалось у меня.
  Ингмар поднял руку, мы остановились и замерли.
  - Стойте спокойно, не дергайтесь, - сказал юноша. - И не смейте испытывать страх, он питается эмоциями, дадите ему себя попробовать, и это будет последнее, что вы запомните.
  Так мы стояли некоторое время. Животное жутковато склонило голову на бок, словно изучая нас. В этот момент я обратился к молитве и слышал, как Олеся в полголоса читает "Отче наш". Олень ударил заостренным копытом по промерзлой земле, обнажил странные, чем-то напоминавшие хищные зубы. Затем животное приблизилось к нам, и с шумом принялось принюхиваться.
  Наш проводник спокойно и незаметно положил руку на ножны, заученным движением взялся за рукоять и слегка выдвинул клинок.
  Олень поднял морду вверх, как это делают волки, издал неприятный каркающий звук и медленно отступил в тень.
  - Что это было? - шепотом осведомился я, когда Ингмар подал знак, что можно продолжать движение.
  - Чего здесь только не бывает, места дикие, необжитые, людьми неизведанные, а оттого и тайна в них еще теплится. Много чего можно встретить в наших лесах, - как-то отрешенно заметил юноша, вмиг сделавшись серьезным и повзрослевшим.
  Дальше снова ехали молча, никто больше не решился заводить разговор и уж тем более спорить кто прав, а кто нет.
  - Завтра к вечеру будем в Новгороде, - обронил Ингмар, и тут же добавил, - если сегодня все гладко пройдет.
  Что именно может пойти не гладко уточнять я не стал.
  
  Ночью мне снова стало плохо, долгое время тошнило. Спустя несколько часов головных болей и ужасного чувства давления внутри черепа, меня наконец вырвало. На этот раз клубок копошащихся червей был гораздо меньше первого, и сами белесые отростки выглядели слабыми, изможденными. Стоило паразитам покинуть мой организм, как я сразу же почувствовал себя легче, словно кто-то невидимый тотчас перестал меня пытать. К тому же было еще кое-что, новое чувство. Мне трудно объяснить, но больше всего это походило, как если бы вдруг у вас перестало сосать под ложечкой. Причем, сосало всю жизнь, с самого рождения, так давно, что вы перестали это замечать, и тут прекратило в один момент, причем так резко, что вы сами не понимаете хорошо это, или нет.
  Я отыскал палку и поковырял медленно ворочающийся клубок червей, те не обращали никакого внимания, двигались все реже, медленнее, некоторые из них уже замерзли и застыли. Мной овладело сильное желание, проткнуть тело каждого из них палкой, сжечь их на костре, уничтожить эту мерзость, жившую внутри меня, которая не только питалась за счет хозяина, но еще и принимала самое активное участие в его религиозных предпочтениях.
  С того момента, когда жизнедеятельность червей сошла на нет без поддержки датчиков, каких-либо кардинальных изменений со мной не произошло, по крайней мере я их не ощущал. Правда, теперь меня мучил один вопрос, чувство греховности и глубокой религиозности жители империи получают только благодаря паразитам, значит ли это, что и Святые так же являются их носителями? В таком случае получается что и Григорий носил в себе этих мерзких белесых червей? Что же тогда дает возможность творить чудеса? Чем больше червей внутри тебя, тем сильнее вера, или в Святых подсаживают каких-то иных тварей? От одной мысли об этом становилось мерзко.
  Черви в нашем мозгу, а не сами люди слышат бога, своего старшего брата, повелителя, главного Паразита, который, временами, несет полную околесицу. Еще бы, ведь он не наделен возможностью видеть мир сквозь призму человеческого естества и даже рассуждает, должно быть, сообразно своему видению окружающего мира. Датчики усиливают частоту сигнала, давая возможность паразитам общаться на расстоянии, вот почему распространение учения пошло быстрее с того момента как Апостолы удалились от проповеди! Они обошли империю и мастерили датчики всюду, где могли, а славяне отказались от этого по каким-то неизвестным причинам, быть может знали, хотя, откуда им знать?
  С другой стороны, эти создания, должно быть, не лишены иронии, раз сумели столько ловко мимикрировать под человеческие чувства и образы. А уж как ловко они вплелись в ткань христианского вероучения, я и описать не могу. Интересно, а Христос... впрочем нет, об этом лучше не думать, тяжелы, Господи, грехи мои и ничтожны мои думы!
  Черви прекратили ворочаться, застыли. Я вглядывался в их продолговатые белесые тела, переплетенные между собой так, что не разомкнуть. Ничего не скажешь, должно быть они покидали место своего пребывания в ужасе. Полагаю, что человеческий организм становится для них враждебной средой, не убаюкиваемый импульсами, исходящими от паразита-Господа, которые и ретранслируют передатчики.
  Где-то неподалеку заухал филин. Глухая ночь в темном древнем лесу слегка привела меня в чувства, заставив собраться. Оглянувшись, я поднялся с колен и перекрестился. С неба ярко светила полная луна, да так сильно, словно эта была византийская линза, многократно усиливавшая любой свет. Звезды мерцали с небосвода, под ногами похрустывал стоптанный снег. Засыпав снегом клубок бездвижных паразитов, я вернулся к костру.
  Олеська уже спала, улыбаясь чему-то во сне. Ингмар вдумчиво следил за всполохами костра, скрестив ладони лодочкой.
  - Вернулся? - слегка презрительно обронил он.
  - Как видишь, - в тон ему ответил я.
  - Как прошло?
  - О чем ты?
  - Твой организм сейчас очищается и очень активно перестраивается. Скоро тебе станет возможным осознание настоящей духовности, хотя, это еще не точно, тут многое зависит от тебя.
  - Я не понимаю, о чем ты говоришь, - подсев к нему, я налил себе в глиняную кружку горячей воды и сделал пару глотков. Вода обожгла горло и внутренности и, очень надеюсь, прочистила их от той мерзости, что могла еще оставаться во мне.
  - Христианское раболепие и чувство присутствия бога испытывается только благодаря жидкости, которое выделяют черви. Эта жидкость каким-то хитрым образом влияет на наше восприятие. Так говорят наши старейшины. Сейчас ты, должно быть, не чувствуешь бога столь же ярко и отчетливо как раньше. Я имею ввиду его присутствие где-то рядом.
  Прислушавшись к своим ощущениям, я вынужден был согласиться со своим проводником. Чувства действительно притупились или, если быть точнее, обесцветились. А еще пропало яркое и ощущение кого-то всемогущего рядом.
  - И долго это будет продолжаться? Я имею ввиду чувство пустоты внутри?
  - Пока не очистишься полностью, - кивнул Ингмар. - Если внутри тебя все еще остаются паразиты, они продолжают выделять жидкости, просто в меньшем количестве, а когда уровень жидкости падает, привыкший к ее действию организм тут же реагирует на это чувством утраты, пустоты. Это пройдет, но постепенно, не сразу. Впрочем, если ты сейчас вернешься в пределы действия датчиков, то паразиты, получая сигналы, подпитывающие их, снова начнут бурно размножаться.
  Признаюсь, эта мысль показалась мне не такой уж и ужасной, учитывая, что я снова обрету чувство сопричастности и возможность чувствовать Незримого Утешителя. Незримый Утешитель... не оттого ли его так назвали, что он спустился с небес в незапамятные времена и с тех пор скрывается где-то, посылая нам утешение через своих детей, живущих в нас? Любящий всеобщий отец, дарующим милость всем детям, пожелавшим принять его.
  Видимо я очистился уже достаточно, чтобы проблески здравомыслия, подобно всполохам зарницы, пробуждали во мне отвращение от одной мысли о мерзких червях. Нет, только не это, я больше не хочу быть оболочкой, домом для сошедших с небес врагов рода человеческого, внушавших нам близость бога. Зачем мне такая близость, какой прок от того, что ты чувствуешь мерзкого хозяина всех червей, считая его Господом, ведь это обман? Все обман...
  
  Рим, Церковь на площади Апостола.
  
  Священнослужитель устало провел рукой по бледному взмокшему лбу. Церемониальный головной убор неприятно оттягивал и без того тяжелую голову, сидевшую на тонкой лебединой шее. Передав младенца помощнику, он облегченно вздохнул. Новорожденный казался ему неподъемным. Руки, не привыкшие к нагрузке, тряслись от напряжения. Что поделать, сын самого кесаря достоин принять крещение из рук главы Церкви Христа.
  - Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, и Отца, и Незримого Утешителя, сошедшего с небес для обретения благодати всеми людьми, посвящаю тебя в таинство крещения, - произнес Священнослужитель заученные слова.
  Помощник трижды окунул ребенка в золотую купель и положил рядом на специально приготовленные пеленки.
  - Пеленай его, - обронил глава Церкви. Затем он повернулся к стоявшим позади кесарю и его жене. - Подойдите, дабы узреть чудо, которое мы имеем от Незримого Утешителя от самого его снисхождения во все роды.
  - Тише, тише, - шептал второй священник, обтирая плачущего младенца, - успокойся, сейчас все закончится.
  - Пусть отец решит, кто поделится с ребенком своим естеством, он сам, мать ли, либо смиренный и благонадежный раб Церкви.
  - Пусть благодать перейдет на моего сына от хранителя Церкви, - спокойно обронил кесарь.
  - Да будет так по велению Господа, отпустившего своею властию власть кесарю, за которую он заплатил сполна! - глава Церкви воздел руки кверху, затем приблизился к младенцу и обхватил его по бокам.
  Малыш не мог пошевелиться, он был очень напряжен, явно ощущая, что сейчас произойдет что-то противоестественное. Пеленки сковывали его движения, не давая ему возможности даже ворочаться.
  - От Апостолов, отыскавших благодать и разнесших ее по всей империи я передаю её тебе, о благородный Валериан, сын кесаря. - Сказав это, священнослужитель провел ладонью по розовой щеке младенца, затем тыльная ее сторона коснулась мочки уха, и в ушное отверстие скользнула едва видимая человеческому глазу белесая нить. Все это случилось настолько быстро, что никто из присутствующих ничего не заметил.
  В комнате с золотыми стенами воцарилась гробовая тишина. Кесарь склонил голову в знак благодарности, его жена, следуя древней традиции, присела, склонив обе ноги. Глава Церкви склонил голову в ответ точно так же, как это сделал кесарь, подчеркивая равенство между ними.
  - На этом чин крещения окончен, можете забрать чадо. В скором времени он придет в себя. Первое время он будет плакать, испытывая боль, но потом все пройдет и благодать Господа нашего запечатлится на нем.
  
  
  Окрестности Нового города.
  
  - Мы почти пришли, - мрачно заявил Ингмар.
  - Что-то ты не весел, - попыталась поддеть его Олеська, кокетливо поправив спутавшиеся волосы.
  - Напротив, рад, что скоро от вас отделаюсь, - усмехнулся юноша. - Ваше общество это испытание для меня. Хотя, ты, женщина, не настолько чужда мне, только твоя преданность этому любителю червей.
  - Я бы попросил, - честно говоря я и сам устал от этого дерзкого, не сдержанного проводника и, надо признаться, нисколько не переживал по поводу предстоящего расставания в ближайшем будущем. Скатертью дорогу, так, кажется, говорят и склавинов? Или как там они предпочитают называть себя, славяне? Что за странное самоназвание.
  - У Бога своего проси, хотя, нет, чего это я, "благодать" же здесь не работает! - расхохотался Ингмар.
  Я удивленно посмотрел на юношу:
  - Ты что, читаешь мои мысли?
  - Да у тебя на лице все написано.
  - Это как же?
  - А вот так, - не унимался проводник, - постное оно, как ваша еда в те дни, когда вы себя зачем-то ограничиваете в съестном.
  - Снова шутить вздумал? - спросил я уже менее сдержанно.
  - Будет вам, - Олеська одернула своего спутника, ущипнув в бок, она всегда так делала, когда хотела, чтобы Илия успокоился и не продолжал пустую перепалку. - Гляньте лучше, красота какая!
  За очередным заросшим густым кустарником холмом показались крепкие стены Нового Города. Вековые, ладно обтесанные бревна, прочно вкопанные в землю, заостренные сверху, больше напоминали чьи-то клыки. Такого высокого частокола я никогда не видел.
  - Ничего себе! - невольно вырвалось у меня. Ингмар лишь усмехнулся на это его восторженное высказывание.
  Лес расступился в стороны и все обозримое пространство теперь занимала гигантская деревянная стена, уходящая в обе стороны. Концы этой стены терялись в густых зарослях. Трудно было представить насколько огромен этот город, если ширина его даже навскидку не меньше Римской.
  Дорога вела прямо к широким распахнутым настежь воротам, возле которых было довольно людно. По обе стороны от ворот высились две сторожевые башни. Такие же башни были расположены по всей стене на определенном промежутке друг от друга. По стене со стороны города прохаживалась стража. Охраняли Новгород крепко, с таким обзором враг вряд ли сможет проскользнуть незамеченно.
  - От кого вы в этой глуши оборону держите? - спросил я у юноши. - Неужто кому-то в голову взбредет нападать на единственный оплот людей на много верст вокруг?
  - Людям-то вряд ли, - пояснил Игнмар, - здесь все свои, чужие редко ходят, а вот нелюдям - то запросто. Говорю же, места здесь дикие, в них еще много чего от первозданного мира осталось, да прижилось, мы ведь чащобу не трогаем, хоть она к нам и враждебна, но это понять можно, природа у нее такая, это она по нужде. Оттого без надобности и не вырубаем. Зато она нас от паразита вашего оберегает, верной защитой служит.
  - Каким образом? - поинтересовался я.
  - Не приживается он здесь, - пожал плечами юноша.
  Вдали послышался колокольный звон, сразу несколько колоколов разной величины рождали чудное звучание.
  - Видать, служба закончилась.
  Ничего на это не ответив, божий человек внутренне подивился тому, как поганые умудряются уживаться с верными и благонадежными рабами за одним частоколом и не перерезать друг другу глотки? Ведь сказано же, идите и научите все народы. А эти склавины учения явно не понимают, то ли разума не имут, то ли желания обучаться. Чудной народ, дикий и чудной.
  Лес обступал путешественников со всех сторон, густой, непролазный, он сомкнулся за их спинами, словно дружина сомкнула свои плотные ряды. Впереди в низине находился Новый Город, небо над ним было ясным, над избами вился дымок, кружили вороны.
  Присмотревшись, пока они неспешно спускались на уставших лошадях с небольшого пригорка, Илия заметил, что город даже условно не поделен на язычников и учеников Господа. Выходит, они живут все вместе и каким-то образом соседствуют. Доходило до того, что на одной улице мог находиться храм, а чуть поодаль капище.
  Представив себе это во всех красках, Илья перекрестился и зажмурил глаза. Морок какой-то. Надо будет поговорить с местным Пастухом. Кажется понятно, отчего он тут занемог. С таким-то стадом? Оказывается то, что мне довелось увидеть на херсонщине еще цветочки по сравнению с дикими землями. Поистине, Господь не обитает в этих краях. Это какой-то другой, дикий, холодный мир, по неизвестной причине сохранивший свою первозданную естественность.
  Лошади прошли мимо каменной статуи, изображавшей длинноусого воина в шлеме и с копьем. На камне, поросшем мхом виднелись выбоины от сильных ветров и проливных дождей, видать, долог караул этого стража, не первый век сторожит он подступы к Новому Городу.
  Ингмар учтиво поклонился изваянию, не слезая при этом с коня. Следуя дальше по ровной дороге они вскоре нагнали мужика, ведущего под уздцы лошадь, тащившую телегу. Неторопливо обернувшись, немолодой уже мужчина посмотрел на Ингмара и сняв шляпу, поклонился:
  - Доброго вам здоровья, - сказал он, выпрямляя спину. - Что нового на миру делается?
  - Да все так же, христьяне кругом шастают, - осадив коня, ответил юноша. - Что нового у нас в городе, Филимон?
  - Да почитай с того момента как вы отбыли ничего особенно не изменилось. Старейшины все ждут вашего возвращения, в городе в основном об этом толкуют, волхвы знаки ищут, однажды вече собиралось, поговорили-поговорили, да так и разошлись, новостей-то нет.
  - Сегодня новости будут, мой друг.
  - Вестимо, Ингмар. Как там наши пограничные друзья поживают? Не съели их еще христьяне-то? А на херсонщине как?
  - Да все так же, - юноша дернул узды, - придет время узнаешь, а нам торопиться надобно.
  - Ну, помогай вам бог, - мужчина еще раз поклонился и продолжил свой путь.
  - Ингмар, - обратился к проводнику Илья после некоторой паузы.
  - Чего тебе?
  - А этот человек ученик Господа?
  - Православный он, - ответила Олеська.
  - Как ты определила?
  - По кресту на гаутанчике под рубахой, по бороде окладистой, ну и свой он какой-то, одно слово - православный.
  - Имя у него греческое, - не унимался Илия, - Господа он признает, выходит он верный и благонадежный раб. Или, он как и ты, образа почитает?
  - Вестимо почитает, это ведь образы старцев, нистяжавших дух Господень, истинный, а не этот ваш, "римский", - объяснила девушка. - У вас оно все как-то торжественно, а у нас по простому все. Кроме того, червь не живет в досках, дерево очень близко нам по духу, в нем сила есть. Она дремлет до поры до времени, но не ровен час...
  - Все, прекрати, пожалуйста, - попросил я будучи не в силах и дальше выслушивать подобное богохульство. Поистине, чудны дела Господни, если бы мне сказал кто-нибудь, когда он бродил среди мрачного выцветшего пейзажа возле амфитеатра что следование за Святым заведет его в такие дебри, да еще в компании двух богохульников, одна из которых странным образом умудряется сочетать в себе чистоту искреннего добропорядочного раба и суккуба, искушающего на грех, ни за что бы не поверил. А оно вон как все повернулось.
  
  Стража у ворот пропустила нас без единого слова. Ингмар поздоровался с десятником и догнал нас. Проехав широкой улицей мы оказались на небольшой ярмарочной площади. Народу здесь было много, люд толпился разный, и зажиточные, в цветных сарафанах, и попроще, в льняных рубахах, и совсем уж бедные в каком-то рванье. В глаза бросалось другое, все эти люди ходили в толпе словно не замечая насколько сильно они различаются меж собой. Вот богатый купец остановился, рассмеялся басистым хохотом и похлопал по плечу какого-то оборванца, заведя с ним разговор.
  В Риме и Византии нищие вели себя гораздо скромнее, при случае могли получить от стражников на орехи, а здесь, в Новом Городе, на одной из площадей я вообще не видел ни одного стражника, только тех что у входа, стерегущих ворота.
  - Это как же они так запросто с оборванцами разговоры-то ведут? - спросил я.
  - А что, оборванцы не люди? - поинтересовался Ингмар. - Кажется, ваш Христос учил, будто все равны, а еще, говорят, сам хаживал в гости к малоимущим и был очень хорошо там принят.
  - Так-то оно так, - согласился божий человек, да только те времена давно прошли, теперь люди иначе живут. Богатые с богатыми, бедные с бедными. И никакие законы этому разделению помешать не могут, ни кесаря, ни небесные, все одно, каждый свое стадо ищет.
  - А по мне все вы, христьяне одно большое стадо, - мрачно обронил Ингмар.
  - Так и есть, язычник, только внутри одного большого стада есть стада поменьше, все не могут быть друг другу приятны, вот люди как-то и делятся.
  - Ну что ж, в таком случае, здесь, в Новгороде, тебя ждет еще больше открытий, - рассмеялся юноша. - Приехали.
  Наш провожатый остановил коня и передал узду светловолосому отроку, вышедшему навстречу путникам. Мы остановились возле высокого, потемневшего от времени резного терема.
  - Здесь я вас оставлю, - объяснил Ингмар. - Здесь вы сможете перевести дух, переодеться и помыться после дороги. К шести часам за вами придут и сопроводят на пир в вашу честь.
  - Спасибо тебе, добрый человек, - я протянул юноше руку, желая попрощаться с ним как следует, по-человечески.
  Юноша в задумчивости смотрел на предложенную ему руку, словно внутри него шла ожесточенная борьба и ни одна из сторон не могла взять верх. Затем он неуверенно протянул свою и пожал-таки ладонь Илии.
  Так спутники распрощались. Олеська спрыгнула с лошади и приветливо помахала рукой Ингмару, на что тот лишь молчаливо кивнул.
  - Хороший парень, - улыбнувшись, сказала она мне.
  - Парень-то хороший, да уж больно дерзок. Все они тут такие, что ли?
  - Края здесь такие, вот и народ нарождается дерзкий, - пояснила моя спутница. - Мямлей да тихоней здесь не проживешь.
  - Это я заметил, за словом в карман вы не полезете, - кивнул божий человек, поднимаясь по скрипучим ступенькам.
  Второй отрок, приставленный гостям в услужение распахнул тяжелую дубовую дверь, перехваченную кованными железными прутьями. Странники прошли в затемненные сени. Небольшие оконца, скорее напоминавшие бойницы были плотно занавешены алыми шторками. Пахло полынью и еще какими-то горькими травами.
  - Проходите, гости дорогие, - мальчишка отворил вторую дверь, приглашая войти в сам терем.
  Гостей проводили на второй этаж и развели по комнатам. Илия устало опустился на мягкую кровать и осторожно провел рукой по легкой, воздушной простыне. Почему-то ему вспомнился Григорий, вполне умевший довольствоваться холодной землей да пожухлой травой, и даже находившей в этом нечто большее.
  - Умыться желаете? - спросил мальчик.
  - Неплохо бы, - кивнул я.
  В соседнем помещении стоял ушат с горячей водой. Отрок принес чистое полотенце с красной вышивкой и застыл в сторонке.
  - Чего тебе? - спросил я. - Иди, Господь с тобою.
  - Вас не искупать? - удивленно спросил мальчишка.
  - Как-нибудь сам управлюсь, - заверил я его, залезая в ушат с водой.
  
  Вымывшись и сбрив отросшую бороду, я вернулся в комнату. Лицо мое распарилось и посвежело. Посмотревшись в зеркало я увидел розовые щеки и необычайно живые глаза, смотревшие несколько удивленно, словно видели собственное отражение впервые.
  В комнату беззвучно вошла Олеська.
  - Хотела чего?
  - Да так, - ответила девушка, - решила тебя проведать, мало ли, может нужно что, а я тут как тут, ежели понадоблюсь.
  - Вот лихая баба, - улыбнулся я, но душой воспарил, мысль о том, что кто-то проявляет обо мне заботу опьяняла и будоражила. Эх, согрешихом, паки-паки.
  Олеся прихорошилась, заплела волосы, подвела глаза и нарумянила щеки. Сейчас она выглядела очень привлекательно, еще никогда мне не приходилось смотреть на нее в таком ракурсе. Для меня эта девушка стала верной спутницей, с которой можно смело разделить тяготы ежедневного пути, но соблазнительной молодкой она предстала лишь однажды, когда обнажила передо мной свое тело возле жаркой печи в своем доме. Тогда я отверг ее, ведь за стеной прямо на снегу молился сам Святой Григорий и от него исходила такая мощь и защита, что о чем-то плотском и подумать было страшно. А теперь Григория нет и никто меня не одернет...
  Мысли слегка затуманились. Олеська, тут как тут, провела рукой по локтю, плечу, запустила ладонь в волосы. Господи, взмолился я, что же это такое делается?
  - Спасибо что проведала, Олеся, у меня все хорошо. Ступай теперь, мне надобно еще Господу помолиться как подобает, по чину.
  - Черствый ты, - лицо девушки перестало светиться, рука неприятно одернула волосы прежде чем опуститься. - Неужели же там можно, без ласки совсем? - Она попыталась посмотреть мне в глаза, но я лишь отвел взор.
  - Ступай, Олеся, - обронил я.
  Все оставшееся до ужина время я истово молился. Стоя на коленях, воодушевленно пытаясь представить себе своего учителя, вознесшегося прямо к Воинству Христову. Как я нуждался сейчас в прямом наставлении, как мне недоставало постоянных одергиваний и увещеваний Святого. Подумать только, когда-то мне казалось, будто Григорий излишне ко мне строг! Да он был слишком нежен к верному и благонадежному рабу, грешному и унылому Илие, являя мне все свое радушие и братскую любовь. Как жаль, что я слишком поздно понял и осознал это, да простит меня Святой заступник Григорий, чей дух парит сейчас среди звездных сфер среди архангелов и прочих Святых, как он.
  Комната на мгновение наполнилась теплым приятным свечением, правда источник света невозможно было определить, словно светился сам воздух. Затекшие колени перестало неприятно саднить, мне показалось, будто я парю на небольшом расстоянии прямо над шерстяным ковром и мне так хорошо, так спокойно. По голове словно бы провели рукой, хотя, как знать, может, это просто ветерок?
  - Учитель? - губы мои дрожали от волнения.
  Никто не ответил мне, лишь сердце сжалось в приятной истоме, получив некий утвердительный ответ. На душе у меня сделалось светло. Неприятные мысли оставили меня, перестав тяготить. Все, что я сейчас ощущал это свет, чистый, окрыляющий и преображающий свет, который нельзя ни с чем спутать.
  - Учитель, - снова взволнованно прошептал я. - Вы не оставляете меня.
  И снова Григорий говорил со мной в моем сердце, только речь его не измерялась словами, она переливалась в нем дивными волнами необычайного тепла от которого хотелось жить. Не могло быть никаких сомнений в том, что прямо сейчас в этой комнате, в этой языческом вертепе на краю мира, где не обитает сила Господа с ним рядом незримо пребывает его учитель, угодный богу Григорий. Он явился чтобы осветить своим присутствием мрачные будни заблудшего лихоимца.
  Как сир и убог пред этим величием скверный и дерзкий аз, пребывая в крайне взбудораженном состоянии, размышлял я. Как мерзки мысли мои, словно тля, по кусочку отъедающие себе все больше мирского в счет горнего.
  Свечение пропало и тепло постепенно угасло. Трепетное чувство остыло, но отголоски его остались где-то внутри, словно кто-то зажег там маленькую лампаду. Я подивился этому новому ощущению. Раньше такие озарения были очень короткими и после них я чувствовал себя опустошенным. Сейчас же часть тепла и той силы, что находилась от меня на расстоянии вытянутой руки осталась со мной даже после явления.
  Мысли мои сделались более четкими, слаженными, ясными. Я больше не кидался от одной думы к другой словно загнанный зверь. Произошло что-то необычайно важное, что именно объяснить будет довольно сложно, да этого и не требовалось, главное, теперь я ощутил, что учитель не оставил его, и до сих пор оказывает ему свое покровительство.
  - Слава тебе, Господи, - прошептал я и в дверь постучали.
  
  Ингмар явился за нами лично. Он переоделся в красную рубаху с красивой узорчатой вышивкой, перепоясанную широким кушаком с золотыми вкраплениями. Свободные штаны из темной ткани были залихвацки заправлены в алые сапоги, сработанные из кусков крепкой кожи. На шее юноши весел круглый оберег.
  - Ну что, перевели дух? Надеюсь, вам не довелось еще покушать? Потому как сегодня в вашу честь планируется смена сорока блюд! Готовьте ваши животы, придется поддерживать чтоб не треснули! - рассмеялся Ингмар. С ним произошли невидимые на первый взгляд изменения: он сделался спокоен, уверен в себе и стал более оптимистичен. На лице его теперь была улыбка, глаза смотрели живо и ясно. Вместо утомляющей привычки вступать в спор по-любому поводу осталась лишь бытовая грубость и легкая дерзость, присущая всем, если верить Олеське, кто живет в этих краях. Что ж, варвары, культуры церковной не имут, так что я был не в претензии. Откуда им знать как себя вести, если они ни разу не видели примера перед своими глазами?
  Мы спустились по широким ступеням на первый этаж, отроки отворили перед нами дверь и мы оказались на улице. Свежий холодный ветер подул в лицо. Я огляделся: в сумерках Новый Город выглядел более загадочно и необычно. Всюду были развешены факелы, на площади горел большой костер, который поддерживали специально для освещения. Не смотря на темное время суток на улице было много прохожих, люди прохаживались, кто-то спешил, другие стояли и обсуждали последние новости, временами показывая руками в сторону терема в котором довелось отдыхать гостям.
  - Вы сегодня главное новость, - объяснил Ингмар. - По всей новгородчине только и разговоров что о вас.
  - И что говорят? - поинтересовался я.
  - Разное. В основном интересуются правда ли вы посланы Церковью и как, если это правда, вам удалось пройти через кордон а потом и вовсе забрести в земли, где нету датчиков.
  - Это было не просто, но, все же... - начал, было, я.
  - Да дело не в том, было тебе просто или нет, - перебил Ингмар, рассмеявшись. - Здесь другое. Понимаешь, когда один из вас, христьян, принадлежащих Церкви заходит за территорию действия передатчиков, он не только перестает слышать и чувствовать Незримого Утешителя.
  - А что еще? - вмешалась Олеся.
  - Через какое-то время такой христьянин умирает, - закончил юноша.
  - Вот как? Но я пока еще жив, слава богу, - удивленно возразил я
  - В том-то и дело, - сказал Ингмар и трудно было понять расстроен он по этому поводу или испытывает какой-то интерес. - Твой случай особый. Похоже, ты действительно божий человек. Не Святой, конечно, куда тебе, но какое-то водительство за тобой определенно стоит, потому и дошел. Для наших старейшин это тревожный знак. Раз пришел один, значит придут и другие. Вы ведь никогда не остановитесь, верно? Будете пытаться нас просветить, пока стоит ваше ветхое царство-государство, не познавшее тлена? И плевать вам, христьянам, что мы вовсе в вашей Церкви тут не нуждаемся.
  За беседой мы миновали освещенную площадь и оказались на одной из широких улиц. Я не стал спорить с юношей, в конце концов, пусть думает как хочет, это его право. Очевидно, что взгляды у них совершенно разные и спорами их невозможно сделать хоть чуточку более похожими.
  Когда проходили мимо статуи Перуна Ингмар преклонил одно колено, и склонил голову. Я же лишь вознес короткую молитву. Глядя на меня Олеська неуверенно перекрестилась.
  - Вашей хулы отец не слышит, - пояснил юноша, - можете сколь угодно долго стращать его своими христьянскими напутствиями, от этого камень не расколется.
  Пока Ингмар отряхивал штанину к нам подошел волхв в грубой темной одежде с накинутом капюшоном в виде медвежьей головы. Он что-то спросил у юноши, тот рассмеялся и похлопал служителя по плечу, затем утвердительно сказал ему что-то в ответ. Я стоял на предпочтительном для любого благоразумного раба отдалении, девушка же во всем старалась повторять за мной, поэтому диалога мы не слышали.
  - Все никак в толк не возьму, - шепнула Олеська мне, пока они ждали своего спутника, - как же люди умирают-то, если Пастух ваш здесь обитается?
  - Может оттого и занемог? - пожал я плечами . - Да я и сам мало что понимаю. Только если занемог он, да и опасно это, как мог Господь в милости своей послать нас, почитай что на верную смерть? Тут что-то явно нечисто!
  - Вот-вот, - согласилась девушка. - Ну да тебе виднее, ты божий человек, ты и разбирайся.
  - Идемте, - махнул рукой Ингмар, поравнявшись со своими товарищами. - Это был жрец Перуна, он присматривает за капищем и следит за тем, чтобы требники не оскуднели. Если отец рассердится, быть беде.
  - Вы приносите жертвы? - я едва не подскочил на месте как ужаленный.
  - А как же иначе засвидетельствовать отцу свое почтение? - удивился Ингмар.
  - Господь всемогущий! - я зажмурил глаза и воззвал к учителю, дабы тот даровал мне мудрость и спокойствие.
  - Да будет тебе, что такого в пшеничной и ягодной требе? Вы так вообще все наоборот делаете, мы богу-то подносим, а вы хлеба трескаете да вино пьете, да еще полагаете что этого плоть и кровь богова. Богоеды!
  - Да как ты смеешь? - я не на шутку разозлился. - В момент освещения святых даров хлеб и вино становятся истиной плотью и кровью Христовой, таким образом мы приобщаемся светлых Христовых тайн!
  - Ага, от того и страшнее, - видя какое действие оказывают на меня его слова, продолжал юноша. - Ладно бы просто ели, чтобы бога своего помянуть, так нет, пока не представите что это сам бог и есть, не трапезничаете. Неужели же никакого другого способа нет как творцу свое почтение высказать, кроме как поеданием?
  Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. На все воля Господа, не иначе как я оказался в настоящем аду, о котором говорили некоторые святые. Правда, утверждали, что вход в него находится где-то на греческих землях, будто бы туда были сосланы бывшие олимпийские боги, хотя другие сказывали, будто они изначально были лишь бесами, а после утверждения на земле воли Незримого Утешителя им просто было указано на свое место. Впрочем, об этом лучше не думать. Об одной мысли о белесых червях, изшедших из тела, желудок мой сжался и если бы в нем что-нибудь было...
  - Долго ли нам еще? - решил сменить я тему.
  - Терем боярский уже виднеется, вон, погляди, - Ингмар ткнул пальцем в темнеющее небо, где в сполохах факелов, висевших на вторых и третьих этажах домов проглядывали очертания крупного строения, видневшегося впереди.
  Главы терема возвышались над другими строениями на несколько этажей. Темное отсыревшее дерево терялось в вечерней мгле, свет от факелов лишь мельком выхватывал из темноты его очертания. Окна-бойницы светились теплым приветливым светом, излучая гостеприимство, и окон этих было что семян в огурце. Сооружение напоминало нечто среднее между теремом и детинцем, высокие бревенчатые стены, украшенные резьбой и тонкой вязью, испещренные незнакомыми рунами, едва заметно светящими в темноте. Окна помещались на уровне второго этажа и выше, словно по задумке это здание когда-то выполняло и оборонительные функции.
  У входа, возле широкого крыльца с резными подпорками стояло двое стражников с копьями наперевес. Завидев Ингмара один из них лишь одобрительно кивнул и снова сделался неподвижен, как камень.
  - Идем, - позвал юноша, - нас уже заждались.
  Ингмар отворил тяжелую дверь и до товарищей донесся жар и запахи яств, послышались веселые голоса и чей-то смех.
  - Заходите, - пропустив своих спутников, юноша зашел сам и закрыл за собой дверь в прохладную ночь.
  В большом зале воцарилась тишина. Смолкли разговоры и смех. Множество людей перестали есть и пить и обратили свое внимание на вошедших.
  - Мир вам, - приветствовал я хозяев, воздев правую руку, понимая что выглядит это несколько неловко.
  Никто не ответил ни слова. Тягостное молчание миновало тот момент, когда оно перестает быть неловким и становится гнетущим. Миновало гораздо быстрее обычного, заметил божий человек.
  Олеська заняла свое привычное место, по правую руку за моим плечом. Она едва заметно взяла меня под локоть, то ли успокаивая себя, то ли стараясь приободрить божьего человека.
  В повисшей тишине слышно было потрескивание факелов, развешанных по всему залу. Блики от огня заставляли предметы отбрасывать на стены пляшущие колеблющиеся тени. Кто-то поставил на стол глиняную кружку и звук этот услышали, должно быть, и на другом конце терема.
  Пожалуй, это будет слишком, если я благословлю этот дом в роды, подумалось мне и в этот самый миг с нами заговорили:
  - А вот и гости пожаловали, - из-за стола поднялся грузный широкоплечий мужчина, в прошлом, судя по оставшейся выправке, воин. Седые волосы главы стола были перехвачены кожаным ремешком, округлая борода аккуратно подстрижена. Глубоко посаженые зеленые глаза смотрели строго и расчетливо.
  Мужчина уперся в стол своими пудовыми кулаками отчего тот скрипнул под давлением. Несколько мужчин постарше учтиво перевели взгляд на поднявшегося, явно ожидая что он еще скажет.
  - Ну что же вы встали на пороге? Входите, окажите почтение нашим богам и предкам, угоститесь во имя Рода.
  Я скривился от отвращения, все происходящее казалось мне нелепым вымыслом, какой-то греческой трагедией, а может быть и комедией или и тем и другим сразу. Верный и благонадежный раб трапезничает во имя бесовского племенного божка! Помилуй нас всех, Господи. Григорий, милостивец, на кого ты нас покинул?
  Ладонь Олеськи сжалась где-то в районе локтя, и я понял что стоит взять себя в руки и хотя бы попытаться сделать вид будто меня не оскорбляет одно только подобное предложение.
  - Чего молчите? - продолжал вопрошать поднявшийся мужчина суровым голосом, - али язык проглотили?
  - Благодарствуйте, - елейно произнес я, взяв всю свою волю в кулак. - Доброго вам здоровья. Мы голодны и не откажемся от трапезы, но вкушать пищу во имя языческого бога мы не станем.
  Раздался стук, над кем-то сломался стул. За столом послышался недовольный ропот, ощущение было такое, словно над пиром нависла грозовая туча готовая вот-вот разродиться бурей.
  - Вот как? - хитро прищурив один глаз сказал седовласый мужчина. Затем он отодвинул свой стул больше напоминавший небольших размеров ручной трон, и выйдя из-за стола, неторопливо направился в сторону путников. - Позвольте же узнать почему?
  - Господь в своей милости запретил нам иметь идолищ и кумиров, открыв, что все они суть бесы, а верховодит ими никто иной как князь мира сего.
  - А что? - рассмеялся мужчина, подбоченившись, обнажив свой свисающий ниже кушака объемистый живот, - миру порядок нужен, а где князь, там и порядок, так я говорю? Что же плохого что у мира князь есть?
  - А то, что князь этот лукавый, - отстранено пояснил я, - хоть и жилище его - облака и небеса.
  - Еще и в небесах живет! - возразил седовласый, - вы там, христьяне, ничего у себя в своей гнилой империи не путаете? Может быть, это одно лицо?
  Я устало вздохнул. Мне сделалось очень грустно и тяжело. Всем на свете проповедовано слово божье, кроме склавинов, последние же безнадежны в своем упрямстве. Теперь я очень четко понимал отчего Пастухи не преуспели в деле проповедования Благой вести в этих диких землях и сам Андрей первозванный потерпел поражение, сгинув в славянских лесах, потеряв рассудок.
  - Господь отделил агнцев от козлищь и овец от пастухов и свет от тьмы и последней назначил своего князя, некогда несшего свет. - Я произносил эти слова и чувствовал всю тщету самой попытки, ибо глухи были сердца этой паствы. Мистицизм и теология учеников Господа слишком сложна для глупых и неотесанных варваров-склавинов, да снизойдет на них озарение господне.
  - Мы тут очень любим и агнцев и козлищь, в особенности с кровью и непрожаренных, - смеясь, продолжал мужчина.
  Пройдя вдоль всего стола седовласый мужчина остановился напротив меня и надменно посмотрел мне в глаза. Я не отвел взгляда, не переставая поминать в молитвах Святого Григория, чтобы том ниспослал мне терпения.
  - А можешь сотворить какое-нибудь чудо что мы все тут, - он обернулся вокруг, призывая всех собравшихся себе во свидетели, - тебе поверили.
  - Поверили в чем? - уточнил я, - кажется я не успел еще ничего вам сказать, чтобы пришлось доказывать.
  - Ну как же, что ты - особенный, тот самый, кому суждено было дойти. Тот, - пояснил мужчина, покрутив ус, - с кого все и начнется.
  Последние слова напугали меня и заставили горько задуматься, но я не выдал этого никоим образом, оставшись каменно спокоен. Рука Олеськи, державшая меня за локоть странным образом придавала сил. Кому и куда было суждено дойти и что должно начаться после этого? Если я задам эти вопросы, рискую оказаться поднятым на смех, если не спрошу, могу остаться в неведении и еще неизвестно что хуже.
  - Особенности во мне никакой нет, - молвил я, - а дошел я сюда ценой смерти великого Святого, заступника Григория, ныне пребывающего со всем воинством Христовым, парящим в звездных просторах. Мы посланы сюда силою провиденья, явленного моему учителю. Он избрал меня себе в ученики и предложил идти с ним. О конечной цели ни я ни он не имели более точного представления. Все, о чем мне рассказывал Святой старец, это то, что где-то в славянских лесах нам необходимо будет возложить руки на занемогшего сопричастника. С этой целью я и пришел в Новый Город, ибо по слухам где-то здесь обитает один из моих братьев.
  - Что ж, божий человек, - эти слова мужчина произнес нарочито выделив их, - твоя правда. Ежели это все что тебе известно, то мне тебя жаль. Садись за стол, да девку свою захвати. Угоститесь, посидите с нами, заодно познакомлю вас с "занемогшим пастухом", ради которого вы тащились в такую даль.
  В зале снова воцарился легкий гомон, раздался первый смешок, заговорили мужики, зазвенели ударяющиеся кубки, послышались чавканье и утробные звуки. Мы с Олеськой сели у краешка стола по левую руку от говорившего с нами мужчины.
  - Меня зовут Олег, - наконец представился говоривший, - я новгородский воевода и один из семи бояр, ответственных за сход и вече. Сегодня в этом тереме заправляю я.
  С этими словами он отломил здоровенный окорок и откусил от него солидный кусок. Нетерпеливо прожевав его он запил все это алым клюквенным соком да так, что часть побежала по пышным усам и бороде, окрасив волосы в цвет крови.
  - Спаси тебя Господь, воевода Олег, - я учтиво склонил голову. - Если ты не возражаешь, мне бы хотелось как можно скорее встретиться со своим братом во Христе.
  - Успеешь еще, - махнул рукой воевода. - Никуда он не убежит, этот твой брат.
  - И все же.
  - Поешь, хотя бы, вон девка твоя иссохлась вся, одна кожа да кости, пусть хоть она угоститься нашей дичью, силы в ней много, и удали тоже, после нашего мяса кровь знаешь как кипит и играет! То в нас сила наших предков говорит, все что нас питает в наследство имеем, им и живем, им и насыщаемся, - с гордостью поведал Олег.
  Я потерял всякий аппетит. Многочисленные отсылки к богам и предкам, благословлявшим дичь, обитавшую в этих землях на пропитание новгородчанам делали саму мысль о вкушении скоромной пищи из тех мест крамольной.
  - Вижу ты парень упрямый, - отпив еще давленного сока добавил Олег. - А расскажи-ка мне сперва как у вас там в империи дела обстоят?
  - Давно я оттуда ушел, - спокойно ответил я, - когда уходил все так же было. В том и благость наша, что ничего у нас не меняется.
  - А в столицах бывал? - спросил воевода, сурово глянув на Илию.
  - Сам я в Риме родился, но давно его покинул, в Византии же никогда не бывал, но ходят слухи будто нечто странное там делается, впрочем, как и на востоке. Видимо, не долго еще будет Господь нам попустительствовать.
  - Это видать, греки про сельджуков сказывают, пояснил воевода. Ну да у этих демагогов любая проблема не иначе как конец света очередной. И зада своего без церемонии не почешут. Шалят там племена, говорят, прогоняют греков с насиженных мест и будто бы появился среди них один волк, собравший вокруг себя темную стаю. Нам тоже от них достается, но меньше. По херсонщине ходили, в Илирию, было, совались, но оттуда их, вроде как пока прогнали. Сильны они, однако ж что-то пока их сдерживает, как чирий, готовый вот-вот прорваться. Вот только если этот чирий лопнет, то плохо будет всей вашей империи. Думаю, она наконец познает тлен, - расхохотался Олег.
  - Такого мне слышать не доводилось, - робко произнес я.
  - Ну еще бы. А еще, говорят, эти племена веры Христовой не признают и будто бы ждут другого пророка, наиславнейшего, достойного похвалы, который расскажет им о настоящем боге. Поговаривают, будто бы даже пророчества какие-то сбываться начали.
  - Что мне с того, воевода Олег? - поинтересовался я. - Мое дело выполнить начатое, так где, ты говоришь, можно будет повидаться с Пастухом?
  - Экий ты неуемный, - хмыкнул воевода, но судя по всему, оценил это достоинство Илии как подобает. - Хорошо. Ты предпочитаешь здесь с ним поговорить, или тебя в комнату свести, чтобы с глазу на глаз могли покумекать?
  - Лучше будет, если с глазу на глаз.
  - Ну прямо тайная вечеря, ни дать ни взять. Все-то вы, христьяне, таинства жаждете!
  - Уж как есть, добрый человек, - я лишь в очередной раз склонил голову, проявляя кротость и смирение. Что бы ни случилось, я решил до последнего выказывать уважение этим варварам, в конце концов, скромность ни раз выручала там, где смелость лишь обламывала зубы. Скромный человек всегда в безопасности, говаривал учитель, и в нынешней обстановке я посмотрел на это его высказывание с совершенно другой открывшейся мне стороны. По всей видимости, так оно и есть.
  - Пересвет тебя отведет, - на плечо мне опустилась могучая ладонь. Я обернулся и увидел молодого парня с пшеничными волосами и ясными голубыми глазами.
  Олеська встала из-за стола, но Олег остановил ее:
  - Ну-ка цыц, девка. Ты-то куда собралась? Пусть мужики все выяснят, а ты пока с нами, стариками посидишь, ягодка. Ну, иди сюда! - с этими слова Олег схватил Олесю за талию и резко дернул к себе, от чего та упала к нему на колени.
  - Простите, воевода Олег, - пудовая рука нехорошо сжалась на моем плече, но я все же продолжил, - моя спутница всегда следует за мной. Думаю, ей будет лучше если она составит мне компанию.
  - Откуда тебе знать что для молодки лучше? - громко рассмеялся Олег и его заразительный смех подхватили все вокруг. - У тебя, поди, и корень-то уже отсох, все богу своему молишься, да в перерывах его же и ешь.
  - Она пойдет со мной, - спокойно повторил я. Пальцы больно сжали мое предплечье, но я не изменился в лице, хотя в пору было взвыть. Голос мой сделался более настойчивым.
  - Все хорошо, - Олеська видимо поняла что к чему и сориентировалась в ситуации, - Иди, Илюшенька, а я пока здесь посижу, честных господ беседой развлеку. Только, умоляю тебя, долго не ходи, а то нам в келью еще возвращаться, всенощная сегодня.
  - Православная? - хищно улыбаясь Олег провел рукой по нежной женской талии и поднялся к груди.
  - Так, батюшка, - робко закатила глаза Олеська. Когда надо притворщица из нее отменная.
  - Да какой же я тебе батюшка, - прогоготал воевода, - что ты? Я может, свататься к тебе хочу!
  - Да что вы, - Олеська едва заметным, но весьма настойчивым жестом сняла могучую руку воеводы со своего бедра. - Будет вам, я уже другому ссужена.
  - Знаешь как у нас, на новгородчине говорят? Мужик не кумир, подвинется. Это наши стражи бездвижно стоят, службу свою вековую несут, защищая нас от всякой нечисти, а мы люди подвижные, ежели что и подсуетиться можем. - От воеводы пахло жаренным луком и застоявшимся потом, которым пропиталась его льняная рубаха. Олеся буквально физически ощущала волны похоти, исходившие от седовласого мужчины.
  - Расскажите мне лучше о краях ваших дивных, - Олеська мило похлопала ресницами, отчего в Олеге проснулись давно забытые отцовские чувства и похоть немного приутихла. Он хмыкнул и отпил еще клюквенного сока. Рядом кто-то громко расхохотался. Илия вышел из-за стола и покинул зал, следуя за Пересветом.
  
  На втором этаже терема было тихо, темно и довольно прохладно, видимо, здесь совсем не топили. Чего дрова переводить, раз все собрались снизу, какой прок пустые стены отапливать?
  Я следовал за широкоплечим парнем, тот постоянно шел ко мне спиной, в редких лунных лучах, освещавших оконца мелькал его бритый затылок.
  Мы миновали длинный коридор, свернули налево и оказались в дальнем конце терема у крепкой двери. Пересвет постучал три раза, почтительно выждал и только затем приоткрыл дверь. Перекинувшись парой слов на своем мелодичном языке, он строго кивнул мне:
  - Можешь войти.
  - Спаси тебя бог, добрый человек, - непонятно почему, но мне внезапно захотелось повторить жест, который все время совершала Олеська, называя его крестным знамением. Сначала я подумал, что склавины, те, что из православных а не из поганых, страдают каким-то особым расстройством, навязчивым желанием повторять один и тот же жест наделяя его магическим значением, но теперь я не видел в этом ничего плохого. Наоборот, этот жест постепенно обретал какой-то глубокий мистический смысл и его исполнение давало чувство защищенности и чистоты.
  Тьфу ты, пропасть, ославянился совсем, в сердцах подумалось мне. Вдохнув полную грудь воздуха я шагнул за дверь навстречу своей судьбе. В комнате меня ождал итог, к которому шли вместе с учителем, но довелось дойти лишь мне одному. Так или иначе, путешествию приходит конец, чтобы дальше не случилось, волю Святого Григория я исполню, встретившись с сопричастником. Дальше как получиться, для того чтобы возложить на него руки мне необходимо рукоположение. Вряд ли Господь ответить на мои молитвы. Хотя, в момент когда учитель был взят на небо, мне открылось нечто большее и я своими глазами лицезрел воинство Христово во всем блеске и величии, это ли не явный признак того, что Господь со мною? Но на мне ли благословение, которое я могу передавать другим?
  Я представлял себе возможность рукоположения как некую искру, часть великого вселенского огня, который человек, отмеченный богом способен передавать другим.
  Я сделаю все что от меня зависит и даже больше, но ни один даже самый праведный верный и благонадежный раб не в праве располагать о том, что будет дальше. Поэтому сейчас я с чистым сердцем приоткрыл дверь и вошел в теплую, освещенную несколькими факелами комнату.
  От печи, стоявшей в углу исходило приятное согревающее тепло, на столе стояла крынка с искусным рисунком а рядом с ней две большие кружки. Широкое кресло было повернуто спиной к двери и я не видел кто сидит в нем. Незнакомец шелохнулся, послышался шелест его плаща, перекинул ногу на ногу, мелькнул его алый сапог.
  - Я пришел, брат во Христе, - сказал я, и что-то в моем сердце екнуло, словно растаял вековой лед. На глаза навернулись слезы. Неужели испытаниям приходит конец?
  Человек сидевший в кресле не ответил. Не предложил он и войти и сесть в точно такое же кресло, стоявшее рядом.
  - В эти дикие края привело меня провиденье и чудо Господне, в котором было явлено, что ты занемог. Нас было двое, Святой Григорий, но он, по воле Господа, был взят на небо, где в таких заступниках, нужда по всей видимости больше чем здесь, на грешной земле и я. Я готов завершить начатое и возложить на тебя руки, правда не знаю уже зачем, и благословение мое, которое пребывало на мне, думаю, вышло вместе с червями. Если ты не возражаешь, я все же попробую, вдруг Господь в очередной раз явит свою милость через меня? Ведь для чего-то я здесь, значит, весь проделанный мною путь имел смысл.
  Я сделал шаг в сторону кресла. Рука незнакомца склонилась к столу и взяла кружку. После некоторой заминки я сделал еще шаг влево, решив обойти препятствие и посмотреть на Пастуха, который вел себя довольно странным образом, особенно если учесть что он "занемог". Язычники-склавины, конечно, предупреждали меня о всяком, пытались сбить с толку, рассказывая разные истории о том, что никакого Пастуха вовсе нет и что все это просто сказка "христьянского бога", неизвестно зачем им придуманная и транслируемая через паразитов, живущих в теле. При одном воспоминании о белесых червях я снова, в который уже раз схватился за свои руки, привычно провел по венам и сухожилиям, ожидая, что сможет отловить одного из гадов, путешествующих по его членам.
  Пастух здесь, он сидит в этом самом кресле, но отчего же мне не хватает духу обойти его и заглянуть в лицо своей судьбе, словно он может увидеть там... Что? Приговор? Судьбу?
  Да чего я в самом деле боюсь? - спросил себя я и обошел кресло.
  Некоторое время я, что называется, стоял столбом. Наверное следовало сказать хоть что-то, но слова упрямо не шли на язык. В конечном итоге я опустил руки и ссутулился, словно вместе с глубоким выдохом из меня вышла вся сила. Я готовился ко всему, но о подобном даже не помышлял. Господь всемогущий, как такое вообще могло случиться? Что за лихоимство и как это понимать?
  Человек сидевший в кресле отпил из кружки, повращал ее в руке, осматривая узорчатый рисунок и поставил обратно на стол. Затем он снова откинулся в кресле и, наконец, спросил:
  - Что, не ожидал?
  - Видит бог, не ожидал, - растеряно произнес я, присаживаясь в соседнее кресло.
  - Что же, располагайся, Илия, божий человек, налей себе меда, выпей, расслабься и приготовься слушать. Думаю, нам предстоит долгий разговор, - сказал Ингмар.
  
  Над Новым Городом нависли тяжелые тучи, принесшие длительную непогоду. Они, словно вернувшиеся с тучных пажитей животные ждали, когда смогут освободиться от своего тяжелого бремени, излив его на землю в виде небесной влаги.
  Вскоре посыпал мелкий снежок, где-то на границе леса, куда не проникал свет факелов, развешенных по сторожевым башням, возвышавшимся над крепкими вековыми стенами, завыли волки. Их хриплый лай доносился далеко окрест. Один из стражников зябко поежился и прокашлялся:
  - Ишь, как маются.
  - Пусть воют, проклятущие, - проворчал его товарищ, растерев замерзшие ладони, - предки свое дело хорошо знают, по всей земле нашей дозором стоят.
  - Говорят, не всегда тому быть, - продолжал первый, отерев иней с усов. Ночи нынче непривычно холодные, морозные, снег, порой, сыплет густыми хлопьями, успевая растаять к утру в предрассветном тумане, когда с земли поднимаются все еще теплые испарения. Лес ночью дышит.
  - Пусть говорят, наше дело зенки до утра не смыкать, да за порядком следить, а обо всем остальном голова пусть у бояр кругом идет, на то мы их и избираем. Сходи лучше вниз, да кипятку принеси.
  - И то верно, - стражник прислонил копье к подпорке и спустился вниз, о чем-то рассуждая в слух.
  Вдоль по тракту, ведущему на заставу, которым прибыли путешественники стояли стражи земли новгородской, древние идолы богатырей и богов. Некоторые из них оставались неизменны, застыв грозными изваяниями, другие раскололись на две и больше частей, третьи превратились в щебень, обрушившись. И только возле самого Новгорода несколько статуй стояли нетронутыми, грозно вглядываясь в морозную тьму, откуда злобно урчали и скалились волки.
  
  Олеська вышла на улицу, потирая саднящую щеку. Слезы предательски заструились по ее лицу, оставляя грязевые дорожки на слое пыли. Сердце бешено колотилось от ненависти и негодования. Мысли постоянно возвращались к только что случившемуся. Девушку трясло.
  В какой-то момент Олеся согнулась пополам и ее вырвало. То ли от отвращения, то ли от переизбытка эмоций и сильного удара в живот, от которого до сих пор ныло все нутро.
  В груди болезненно шевельнулась тоска, в горле появился тягостный ком. Девушка притронулась рукой к маленькому нательному крестику и ощутила тепло, исходившее от него. Маленькое, трогательное, потустороннее, силы в этом тепле было столько, что хоть отбавляй.
  - Господь всемогущий, - одними губами, на которых запеклась кровь прошептала она, - сохрани божьего человека живым и здоровым.
  С этими словами Олеська отошла в тень и принялась истово молиться не обращая внимания на холод и тьму. Девушка не заметила ничего необычного вокруг, но когда мысли ее сделались слаженными, перейдя с хаотичного галопа к умеренной сдержанности, она поднялась с колен и огляделась вокруг. С неба падал мелкий снег, но вокруг нее на небольшом округлом расстоянии зеленела свежая трава и распустились несколько поздних цветов. Их стебли срывал и уносил ледяной ветер, клонивший их к земле.
  Девушка удивленно притронулась к одному из ночных цветов, словно пытаясь защитить его от ветра и холода. Бутончик сам потянулся к ее нежной белокурой ладони. Когда пальцы и лепестки соприкоснулись на один миг цветок наполнился теплым свечением, затем источил необычный аромат и сник, облетев и сделавшись безжизненным.
  - Что за диво? - прошептала Олеська, стоя в тени нависшего над ней терема.
  За толстой бревенчатой стеной продолжалась гулянка, распевали удалые песни, кто-то дрался, слышался треск стульев и звон разбиваемой посуды. Пару раз девушка различила громкий хохот воеводы Олега и снова чуть не вспыхнула гневом, но вовремя остановилась, не дав этому "цветку" прорасти. Ведь в таком случае она лишится всей благодати, всего умиротворения, какого никогда еще не испытывала, как сейчас, при мысли о божьем человеке.
  Вдали послышался жутковатый вой волков. Девушка испугано обернулась, словно ожидая увидеть стаю, алчущую ее крови у себя за спиной, но там никого не было. Круг постепенно засыпало свежим снегом, и девушка вышла из него, убедившись, что никто не стал свидетелем этого маленького чуда. Что это было она разберется потом, когда Илия покинет этот дом живым и невредимым. А завтра же утром, помолившись Господу богу они уйдут из этого города. Куда? Не важно, хоть к черту на рога. Скажет, что обратно к эллинам, значит обратно к эллинам. В мужскую общину? Плевать. Лучше она последует за ним незримой тенью, потому как здесь для нее места нет. Среди своего народа Олеська сделалась чужой и никто из склавинов не расскажет ей почему так получилось.
  
  
  Послесловие
  
  Утро выдалось морозное. Дом за ночь выстыл. Говорить с Ингмаром мы закончили ко времени, когда солнце должно было уже встать. Юноша зевнул и пожелал отдохнуть. На его глазах появилась странная мутная пелена, затем он закрыл их и погрузился в глубокий сон. Встав с кресла и размяв затекшую спину я положил на язык пару кисло-горьких ягод, лежавших на деревянном блюде. Терем погрузился в тишину, прерываему лишь поскрипыванием бревенчатых балок, удерживающих вес заметенной снегом крыши и протяжным храпом, доносившимся откуда-то снизу. Вьюга за окном все не унималась, мела, скрывая улицу в белесой мгле. Прикрыв за собой дверь я прошел по темному коридору. Факелы прогорели и погасли. Вокруг было темно. Под ногами поскрипывали половицы, изо рта при дыхании вырывался пар.
  Спустившись по лестнице я оказался в зале, где все это время продолжалось пиршество. Могучие витязи спали прямо за широкими дубовыми столами. В помещении стоял громкий тягучий храп. Некоторые мужики валялись прямо на полу, другие прислонились к стенам и спали в обнимку с копьем или щитом, казалось они готовы вскочить и ринуться в бой, ежели что.
  Стараясь издавать как можно меньше шума я прошел через весь зал, попутно пытаясь высмотреть, не дожидается ли где-то Олеська, но ее нигде не было. В сердце закралась тревога, но я успокоил себя тем, что она, скорее всего, покинула это языеское пиршество и находится где-нибудь в другом месте. Где именно мне и предстояло выяснить.
  Возле входной двери я поплотнее укутался в свой дорожный балахон и медленно приоткрыл тяжелую, окованную металлом дверь. Послышался легкий скрип, но никто не проснулся.
  Мне в лицо швырнуло пригоршню снега, стоило повернуться в сторону крыльца. Вокруг на расстоянии вытянутой руки можно было разглядеть разве чтоярко горящий огонь.
  - Илия, - услышал я знакомый и такой приятный голос, долетевший до меня сквозь вой метели. - Сюда.
  Безошибочно определив направление, куда надо было идти, я спустился с крыльца и прошел вперед. Сугроб под ногами хрустел, стопы проваливались в холодный снег и постепенно немели.
  Олеська ждала меня за домом. Когда я увидел, что она просто сидит в снегу, сердце мое сжалось от жалости и заботы:
  - Да как же ты столько вытерпела? - я подбежал к ней и принялся растирать руки, плечи.
  - Все хорошо, Илия, - румяные щеки Олеськи и живой, приветливый взгляд были тому подтверждением. Словно и не провела она эту морозную ночь на улице, в сугробе.
  - Почему ты ушла? - по моей щеке скатилась предательская слеза, - пойдем скорее в тепло.
  - Они стали говорить... - девушка на мгновение задумалась, устало моргнула, отчего ее ресницы слиплись, - всякое. Я и ушла, не стала их слушать. Тебя ждала, - и тут она посмотрела мне в глаза таким взглядом, от которого сердце встрепенулось.
  - И как ты разглядела меня посреди такой метели?
  - Я просто знала, что ты вышел из терема, для этого мне не нужны были глаза. Что-то случилось, - тихо, но очень уверенно ответила Олеська, - что-то очень хорошее и глубокое. Я не понимаю что это, но мне вдруг сделалось спокойно и тепло и... я просто знала, что буду ждать тебя здесь, Илия, божий человек.
  - Пойдем же в дом, Олеська, не глупи, а то сляжешь, что мы потом с тобой будем делать?
  - Нет, Илия, нам лучше уйти прямо сейчас, поверь, так будет правильно.
  - И куда мы пойдем среди ночи? Слышишь? - я приложил ладонь к уху, - волки воют? Нас просто съедят живьем и все дела. Даже Святой Григорий едва не погиб, защищая нас от этих чудовищ, что уж говорить о нас, маловерных? Не лучше ли будет дождаться когда рассветет?
  - Тогда нам придется ждать очень долго, - все тем же спокойным тоном сказала Олеська, и я понял, что она искренне верит в то, что говорит. А еще теперь наконец заметил, что в ней что-то действительно изменилось. Впрочем, времени рассуждать было не так уж и много.
  - Сейчас уже утро, - обронил я. - Скоро рассветет.
  - Тьма ушла из пределов Рима и Византия на восток, в земли склавинов и на юг, в святые места, сгустившись над долиной где плачут идолы и блестит темный обелиск, низвергшийся с небес. Облако прогнало ее сразу же после того как ты очистился и Он изошел из тебя.
  - Что ты такое говоришь? - опешил я. - Откуда...
  - Он ждал, таился, но Григорий хорошо тебя обучил. Ты был его сосудом, вместилищем, путевой кубышкой, в которой он до срока путешествовал по империи не познавшей тлена. Не спрашивай откуда мне все это открылось, просто прими на веру. Я сама не понимаю половину из того, что сказала, а вторую половину и не пытаюсь разуметь.
  - Вот дуреха, - улыбнулся я, и прижал ее к себе, пытаясь согреть. - Замерзла совсем, больше никогда не жди меня в сугробе!
  
  Мне все же удалось уговорить Олеську погреться возле костра, горевшего у капища. Сплунув себе под ноги я отбросил требы, принесенные горожанами и подвел Олеську поближе к огню, чтобы та хоть немного отошла от холода. Молодой волхв, приглядывавший за идолом, молча взирал на нас горящими глазами, но так и не приблизился. Поверх его головы была накинута волчья морда, служившая капюшоном. Все время пока мы грелись у костра он находился на почтительном расстоянии, не сводя с нас глаз.
  Крупные поленья громко потрескивали от распирающего жара, языки пламени вздымались высоко вверх, в стылый морозный воздух и метель отступала на почтительное расстояние. Влага выходила из горящего дерева со свистом и шипением. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и смотрели как искры от костра улетают в густую снежную пелену. Олеська слегка подрагивала, но уже гораздо меньше, отогревалась потихоньку.
  - Мы уйдем, Олеся, обещаю тебе. Тем более, здесь нам больше делать нечего. - Я глубоко вздохнул, чуть не поперхнувшись морозным воздухом, - Ингмар многое мне рассказал. Стоит отдать ему должное, промучив меня столь долгое время и заставив нас пройти длительный путь, он, все же расщедрился и не скрывал ничего.
  - Ты узнал все что хотел? - шепотом спросила Олеся, старясь закутаться в меня, словно в шубу, прижимаясь всем телом.
  - Многое, но не узнал главного. Впрочем, Ингмар здесь бессилен. Представляешь, он оказался сыном занемогшего сопричастника. Пастух, некогда посланный в эти земли, оказывается, отпал от Незримого Утешителя, и, насмотревшись на окружавших его дикарей, осклавинился, стал кланяться их идолам, взял себе жену из местных, прижил детей. Облако лишило его благодати, но связь с Церковью невозможно разрушить в одностороннем порядке. Что однажды благословлено на небесах не разрушит никакое земное дерзновение.
  - Все равно не понимаю, - прошептала девушка одними губами, но я услышал ее.
  - Пастух лишенный благодати трагически погиб, говорят его отравили местные волхвы за то что он позволял "двоеверие" и не отрицал Незримого Утешителя, ставя его в один ряд с местными погаными идолищами. Все же, что-то людское в нем осталось несмотря на все его предательство.
  - Если к тому времени он был уже мертв, то как Григорий получил откровение о том, что отпавший от Господа Пастух занемог и нуждается в помощи?
  - Не знаю, - признался я, - может быть откровение просто пришло с запозданием? Ведь любому Пастуху, отпавшему от Господа нужна помощь, разве не так? А может таким способом Господь силой своего провиденья и попущения выводит избранных чад за пределы империи не познавшей тлена? Вот только зачем?
  - В кого ты веришь, Илия? - неожиданно спросила Олеська, повернувшись ко мне. Снежинки падали на ее волосы и лоб, мгновенно превращаясь в капельки.
  - Что это еще? - удивился я.
  - Скажи! - потребовала девушка, сжав мои ладони.
  - В Господа бога.
  - А у него есть имя? - прищурив глаза, продолжала Олеська, не выпуская моих рук.
  - Не... да что с тобой, девка? - удивился я. - Может быть жар? Дай-ка лоб потрогаю! - но девушка не пустила меня, ее руки крепко держали мои.
  - Скажи.
  - Он Незримый Утешитель...
  - Это одно и то же?
  - Не понимаю...
  - Господь и этот твой "незримый утешитель" это одно и то же, как по-твоему? - старательно проговаривая кажое слово, пояснила Олеська.
  Честно говоря, ответа на этот вопрос у меня не было. Странно, казалось бы, это основополагающий богословский термин, который мы должны были изучать в общине, но я никогда не слышал от своего Пастуха догмата о том, что Господь есть Незримый Утешитель, это словно бы подразумевалось само собой.
  - Так что? - настойчиво спросила девушка, дав мне некоторое время на раздумья.
  - Не уверен, кажется, у меня есть сомнения на этот счет, - робко проговорил я.
  - Хорошо, - Олеська удовлетворенно кивнула и снова повернулась к костру, выпустив мои руки.
  - Может быть мы разберемся с этим по пути?
  - Как знаешь, - к моей спутнице вернулось былое спокойствие, настойчивость и уверенность куда-то исчезли. Поразительно как быстро она научилась меняться хотя, может всегда умела и это просто я не приглядывался к ней столь пристально? Огороди, Святой Григорий от подобных мыслей!
  - Согрелась? - через некоторое время спросил я, выпуская ее из своих объятий.
  - Да, - кротко ответила девушка, на мгновение сжав мои руки, словно не желая отпускать их.
  - Тогда нам действительно стоит идти. Странно, почему так долго не рассветает? Неужели тьма действительно пришла в эти земли?
  - Она поселилась в них до времени, пока ее отсюда не прогонят, но сердце ее обитается в иных местах. Тьма отступит и так будет по всей вселенной но случится это еще не скоро, - мрачно обронила девушка, набрасывая легкий импровизированный капюшон из серой ткани. - Идем, божий человек, нам пора продолжить путь. Я завершила здесь все свои дела и теперь последую за тобой. Больше меня в родном краю ничего не держит.
  - А ты считала эти земли родными? - с недоверием спросил я, - оглядываясь вокруг.
  - Отчасти, - сказала Олеська, - что херсонщина, что новгородчина, все склавинское, все одним законом держится. По крайней мере так было до этого времени. Что будет дальше, пусть бог решает.
  Мне было очень интересно с чего вдруг Олеська завела разговор о таких вещах, о которых, насколько я знаю, не решалась даже упоминать. С ней явно что-то произошло пока я беседовал с Ингмаром. Впрочем, и со мной тоже, но лучше об этом не думать.
  Ветер взвил поземку и снежная пыль осыпала нас с головы до ног. Костер злобно зашипел и прижался к обугленной земле, на которой мерцали уголья. Волхв укутался в свою шкуру и смотрел на нас исподлобья, но подойти так и не решился, по-видимому ему запретили это делать. За частоколом завывали волки, их громкий лай и протяжные стоны холодили кровь. Когда я представил себе, что нам вот-вот предстоит выйти за изгородь и продолжить свой путь сквозь буран навстречу голодным бестиям, мое сердце сжалось от ужаса. Помоги нам Господь!
  Мы молча повернулись и побрели прочь от костра, горящего у идола. Миновав узкий проход между двумя избами, я и Олеська вышли на площадь, на которой, как я помнил, распологалась ярмарка. Сейчас здесь было пусто, новгородцы, судя по всему, любят поспать, или в такую погоду никому не хочется вылезать из теплой, прогретой за ночь избы и постели.
  Молча мы брели мимо пустых столов, на которых в будний день торговцы раскладывали свои товары. Сейчас здесь резвилась снежная вьюга, наметая на прилавки пушистые сугробы. Стук молотка и бодрое фарканье запряженной лошади прозвучало совершенно неожиданно посреди безлюдья. Переглянувшись, мы пошли на звук и вскоре из снежного ветра выступил приземистый мужичок, проверявший збрую своей лошади. На голове мужчины была надета большая соболиная шапка, широкий тулуп надежно защищали его от мороза, а на ногах были меховые сапоги.
  - Мир тебе, добрый человек, - поприветствовал я не знакомца, стараясь перекричать шум ветра.
  Мужчина резко обернулся, явно не ожидая что за ним наблюдают. У него окзаалось круглое, похожее на Луну лицо, узкие раскосые глаза и жиденькие черные усы, сползающие вдоль линии губ. На его крупных щеках пылал румянец, на лбу таял снег, густые брови были покрыты инеем, образующимся во время дыхания.
  - Что ты делаешь здесь в такую рань? - продолжил я.
  - Да вот, домой собираюсь, - уклончиво ответил мужчина, выговаривая слова с необычным для моего уха акцентом.
  - Так ты не здешний? Откуда ты? Скажи, может нам по пути.
  - Уж точно не здешний, - усмехнулся мужчина, - по мне что, не видно? - он провел пухлой красной ладонью вокруг своего лица. - Я булгарин, и живу далеко отсюда.
  - Никогда о таком не слышал, - обратился я к Олеське, - а ты?
  - Пастух сказывал что-то о Булгарии, но то больше были сказки, будто бы есть город построенный волшебниками или заклинателями, а еще что их оберегают разные звери.
  - Так и есть, - продолжая улыбаться, заверил мужчина, - наши земли стережт белый барс, - он сделал акцент на следующее слово, которое произнес на своем языке, - ак барс. А город наш охраняет Зилант.
  - Вы так и зоветесь, Булгарией? - уточнил я.
  - Да, так и зовемся. А вы христьяне?
  - Да, - ответили мы в голос.
  - Только разные, - добавила Олеська. Мужчина вопрошающе посмотрел на девушку, явно спрашиваю: это как:
  - Я православная, из местных, а это, - девушка кивнула на меня, - божий человек, последователь Незримого Утешителя и ученик Святого мученика Григория.
  - Сочувствую, - вздохнул мужчина, обращаясь уже ко мне, при этом продолжая заниматься своими делами.
  - Это еще почему? - удивился я.
  - Ну как же, непросто, наверное, жить с червем в голове, - ответил мужчина, больше не глядя в нашу сторону.
  - Ты и про это знаешь? - удивился я, - меня, кстати, Илия зовут, рад познакомиться.
  - А я Бакир, - с этими словами мужчина протянул мне обе руки. Удивившись такому жесту, я пожал их и поинтересовался:
  - А откуда ты узнал про червя?
  - Молва разная идет, склавины народ словоохотливый, с ними находишься, только ходи и слушай, все дурные вести они тебе сами расскажут, ничего не утаят, - заметил Бакир.
  - Сказать всяко могут, - пожал плечами я, - а вдруг брешут?
  - Может и так, - согласился Бакир, поправляя сползшую на лоб шапку, - да только в нашей земле, почитай единственный умелец живет, кто этого червя из головы достать может, потому вашего брата мы много повидали. Все, кто хочет скрыться с глаз вездесущего Облака к нам бегут.
  - Что за ерунда? Этот червь сам выводится, как только покидаешь границы империи, - взволновано выпалил я. - Из меня их знаешь сколько вышло!
  - Так то его детки были, а червь сам, он всегда один, в голове живет и избавиться от него не так просто. Многие погибали, пытаясь это сделать, - Бакир многозначительно кивнул головой. - Ему все эти электрически поля нипочем, он и без них жить прекрасно может, мозговыми волнами питается.
  Земля под ногами качнулась. Еще момент и я бы упал. Олеська подхватила меня под локоть и помогла сесть на заснеженную скамью. Присев рядом она положила ладони на обе мои щеки и взглянула мне прямо в глаза:
  - Мне кажется я знаю куда мы дальше пойдем, божий человек.
  Свет исходящий из ее ясных глаз заставил меня прийти в себя. Добрая, едва заметная улыбка Олеси вернула меня в мир, помутившийся от новости, прозвучавшей как приговор.
  - Мне казалось надо идти в святую землю, предупредить людей, раз "волк" там "открывает глаза", - неуверенно произнес я. - Всем грозит опасность, я чувствую это!
  - От нас по Итилю к Каспию спуститесь, от тех мест через земли персов и вот вам земля, которую вы называете "святой", - проронил мужчина, закончив возиться с уздой. - Что отсюда, что от нас, разница не велика, от нас даже ближе будет, если весной в путь отправитесь, когда Итиль ото льда освобождается.
  - Идем, Илия, следует закончить начатое, - молвила Олеська, в миг сделавшись серьезной.
  Я не стал уточнять что она имеет ввиду, лишь кивнул и поднялся со скамьи.
  - Почему до сих пор людей не видно? - спросил я у булгарина. - Ты не знаешь?
  - Спят они, - мрачно обронил он.
  - Так ведь время уже утреннее, пора бы проснуться, - не унимался я.
  - Пора бы, - кивнул Бакир. - Ночь опять не отступила. Может дело в этом? Склавины спят беспробудным с ном в своих домах. Пусть их предки о них позаботятся! Ну так что, вы идете? Ждать вас я не буду, дорога предстоит долгая и опасная. До земель белого барса много чего странного творится.
  - А у вас все тихо? - с недоверием поинтересовался я.
  - Говорят же тебе, римлянин, нашу землю стерегут. Пока за ней приглядывают на ней ничего страшного не происходит, хотя вокруг тьма сгущается. Мы каждый вечер наблюдаем за звездами, делаем открытия и записываем все это на коже (имеется ввиду пергамент).
  Иначе говоря, занимаетесь запрещенным "накопительством", подумал я, но в слух этого не сказал. Что спорить с язычником, который всерьез думает, будто земли, в которых он живет охраняет какой-то барс. Интересно, как он догадался что я римлянин? Слово это, даже не будучи высказанным повторно, пробудило в моей голове целый ворох воспоминаний о жизни, оставшейся где-то далеко позади. Начиная с момента посещения "золотой комнаты" в церкви на площади Петра и заканчивая взятием под стражу и изгнанием. Вспомнилась угрумая община, в которой я спасался не один год, затерянная шде-то посреди серых холмов и развалин греческих храмов. Сердце сжалось от неожиданно накатившей тоски по обветшавшему колизею, сидя на стертых ступенях которого мы молча внимали словам Пастуха, обучавшего нас "педагогикас".
  Все это было так давно, и словно бы не со мной. К этому ощущению прибавилось еще одно: вряд ли мне доведется повидать родные места еще раз. Грядут события, в водовороте которых перемешаются истории целых стран и народов, линия моей судьбы теряется в них практически безвозвратно. Но чтобы не случилось, я пойду вперед. С божьей помощью извлеку мерзкого червя из своей головы и из города, построенного заклинятелями отправлюсь по Итилю, освободившемуся ото льда прямиком в святую землю через Каспий и земли персов. Да будет так, и да поможет нам в этом милостивый Господь. Святой Григорий, моли бога о нас...
  - Волхв, я видел волхва, они не уснули. Один из них молча наблюдал за нами, пока мы грелись с Олеськой у огня.
  - Оставь их, теперь наступают темные времена, - мрачно заявил Бакир. - Ну что, идем?
  - Идем, - тихо прошептала Олеся, взяв меня за руку.
  
  Фитилек с шипением потух. Привратники спали беспробудным сном в заснеженной башенке. Кипяток, принесенный одним из мужчин, давно остыл и превратился в лед. За частоколом в белом поле выли волки.
  Бакир остановил лошадь возле запертых ворот, затем мы вместе с ним сняли тяжелый засов и открыли двери.
  - Надо бы закрыть ворота, - сказал я, - чтобы звери не проникли в город.
  Булгарин лишь молча кивнул и мы, как могли, прикрыли за собой входные ворота. Новгород остался позади, мрачный, занесенный снегом. Впереди нас ждало неизвестное будущее, ледяная пыль метели, пригоршни которой швырял нам в лица злой кусачий ветер и длинная дорога среди диких и странных склавинских земель. Скоро, если дойдем, над нашими головами сомкнет ряды вековой лес, в котором обитает древняя сила, не изгнанная волею Незримого Утешителя. Дойдем ли мы до города булгар, я не знаю, посему полностью вверяю себя воли божьей и божьему провиденью.
   22.01.2016, Казань.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"