псилоцибиновые видения заоблачных миров и стадных торжеств с небесными гандхарвами и нападайтьями
(конкурс Свободное Творчество 2015 "Разные стороны")
Искусство предсказания сначала называли "маническим", т.е. неистовым. Позже, по невежеству добавив букву "твёрдо", прозвали его "мантическим", т.е. вдохновенным. И только наши дваждысвободнорождённые предки догадались исправить ошибку ошибкой и, добавив букву "рцы", стали называть его "мантрическим", т.е. заклинательным. Тем не менее и сейчас, уже давно разгадав нехитрую психологию этого искусства, простая муть перевёрнутой кофейной чашки иногда может озадачить даже самый здравый ум.
Надо порой что-нибудь отчебучить, если жизнь становится слишком стабильной. Иначе начнёт казаться, что будешь жить вечно. Нет, не будешь. Я сейчас путешествую, раньше я думал, что уже видел самые суровые места. Нет, всё не так. Есть ещё пара опасных, очень опасных местечек. Но хуже всего ― это не само место, а когда направляешься куда-то, где и не знаешь, чего ждать. Это опасно. Я-то знаю.
Каждый акт восприятия есть перцептивное суждение. Невозможно определить размеры, скорость перемещения и состояние человека, плывущего в пустоте, висящего в открытом космосе или парящего в фосфорном эфире 4-оксидиметил-триптамина. Поэтому сначала мне было трудно сказать, движусь ли я, если не движусь, то жив ли, а если не жив, то чем я отличаюсь от Бога. Любое воспринимаемое свойство должно определяться пространственным окружением, временем и cogito ― но об этих вещах я хранил почтительное молчание, ведь что касается пространства ― расстояние до приятельской деревни сродни тёмной материи, и погрешность его измерения зачастую приближается к 90%; что касается времени ― утро это не самая подходящая пора для молитв и размышлений о богах для одинокого философа, ещё не до конца прогнавшего юные олицетворения ночи; а что касается моего cogito ― не следует забывать, что злой гений неразумия появился раньше.
Тем не менее, надо было хоть немного определиться. Я только что проснулся и плыву куда-то в густом тумане. Но куда? Меня предупреждали, что надо свернуть, как только увижу первый белый тополь, иначе мне придёт конец. Первый тополь я очевидно давно пропустил, потому что лодку укачивала не вода, а облако пуховой перины. Но насколько душераздирающей должна быть молитва, чтобы разбудить небожителя? И тут я услышал, насколько.
Я окончательно проснулся ― действительно кто-то истошно вопил немного ниже по реке, а я уверенно шёл на звук, что увеличивало высоту и без того немужского голоса. Кроме того, впереди что-то горело, и я решил поскорей вылететь из этой грозовой тучи. Пристав к берегу, посреди реки я увидел горящий плот, на котором к мачте-берёзке была привязана молодая девушка с нарисованными усами и переодетая парнем.
Воздух прогорел до берегов, и я понял, что вижу чучело редкого праздника. Из-за нехватки людей публика была рассыпана то тут, то там, как будто прихотью случая ― как будто всё это делалось только ради видимости.
― Сейдни лунная спутница выезжает сквозе солнцеворота из своей чертоги на трёх лошадях, серебряной, золотой и бриллиантовой, на стречу к своей неполной супруге, рассыпая по небе огненные искры! ― голосил какой-то старух. ― Сейдни мы топим чучелу стужи и смерти!
Как я понял из дальнейших криков старейшины, они праздновали летний праздник умывания девиц. Правда, меня несколько удивило, что я не увидел ни одного мужчины, ни старика, ни мальчика.
Чего мне точно сейчас не хотелось, так это оказаться у них жертвенным куром. Промокнув с ног до головы, вылезая на берег, я побежал так, как будто прямо за плечами у меня мелькали копыта красных зайцев. "Это конец. Вот оно возмездие". Двигался я быстрее, чем визуальные сигналы обрабатывались мозгом, поэтому мои руки представляли собой непрерывный конус взмахов, рубящих черенки, в глазах было темно, и только третий глаз продолжал регистрировать ударные волны синих деревьев. Я остановился отдышаться. "В конце концов, ничего страшного со мной пока не произошло. Просто дальше буду путешествовать пешком. Подумаешь, попал в страну женщин. Возможно, я смогу оказаться им полезным". Я замёрз и дрожал как листок с молитвой. В висках стучало. "Всё это неспроста. Но это мой удел, а я ― мирный странник".
Вскоре я приметил ветхую хижину на окраине деревни. Я там никогда раньше не был, поэтому не мог точно сказать, так ли это было... Но все симптомы ветхой хижины на окраине деревни там присутствовали.
От первого же стука в самое сердце двери что-то в глубине дома забилось в ответ. Проведя осмотр, ничего опасного внутри не оказалось. Я снял использованную одежду. Несъедобная целлюлоза стен была единственным, что отделяло растения от животных, но внутренности ещё согревал тлеющий камелёк. Я огляделся. Среди множества бус грибных глюкогенов в виде правильных ведьминых кругов на стене висел парализованный каменной болезнью инвалид со склонённой набок головой, как будто слушая музыку. Ничего напоминающего одежду не было видно, зато над ведром читалась надпись: "Мойся, воды не жалей, будешь бел, как снег". Решив последовать совету, я повесил чайник над углями и продолжил обследование этого жилища невидимых медведиц.
В первом из двух имеющихся шкафов я нашёл растопку, но только я начал читать заголовок "История начинается в Шуме...", как на меня обрушились "Все притоки Мосаквы в хорографии Арпеджио Концертини", потом не задев головы сельской пушкой выстрелились два букварных либретто, затем я еле уберёг тело от хаотичной очереди "Душеспасительных семинаров" и т.д. ― пока через мгновение ливень этой весенней коллекции не иссяк, а над мёртвым потопом остались висеть лишь "Воспоминания гардеробмейстера Святого Духа" и "Каталог неподвижных звёзд Беркли". Зато во втором шкафу были уже песцовые свитки ― правда, единственной вещью, которую можно было надеть, оказался вечерний сарафан цвета дурного предзнаменования. Делать было нечего, я завертелась перед зеркалом, сконцентрировавшись на заросшем тридцатью годами лице, чтобы не абстрагироваться от своего полиморфно извращённого пола.
Раздался стук. Я обернулся ― крышка чайника прыгала во всю, его свист предвещал плохую погоду, а на пороге стояло какое-то чудовище с вязанкой котят в руках. У этого нового типа женщины волосы на лице росли больше внизу, как у перевёрнутого изображения. Не обращая на меня внимания, эта дедка вошла, заперла дверь, бросила котят в ведро и начала заливать пленников водой из чайника, уверенно сдерживая их крышкой. В ответ ведро погромыхало, произнося тайные имена потустороннего мира, и смолкло. Она распрямилась и повернулась ко мне.
― Зайка, сними усы!
Насколько память может восстановить события той ночи, два часа она провела в благочестивой беседе с изваянием богини Дрёмы, нанизывая колыбельные молитвы в такт с двенадцатитоновой музыкой часов. Каждая чёрточка её лица была исполнена красноречивой убедительности, а приоткрытые алые губы как будто только что произнесли слово "люблю". Время от времени она съедала священный гриб, вероятно, из ложных родственников опят, и угощала меня, отчего сознание моё вскоре помутилось и я подпал под власть разнообразных псилоцибиновых видений заоблачных миров и стадных торжеств с небесными гандхарвами и нападайтьями.
Позднее многое конечно забылось, но то, что она почитала свою богиню как супругу, что шептала о жарком семени вожделения к Ней, что жаловалась на жажду радости вечной, и что просила сделать себя сосудом благодати Её ― подобное забыть непросто. Слушая всё это, передо мной рисовалось, как Она старалась искупить чужие грехи своим пречистым телом драгоценным, мне слышались злословие и брань, я видел, как плевали позорно Ей в лицо и какие мерзкие строили рожи, я чувствовал Её усталость, бдения, слёзы и стыд, и как Она была унижаема, бесчестима и высечена; и как лик Её, к лицезрению которого весь женский род должен стремиться (и на который жаждут взглянуть сами апсары), злодейски был оплёван. Наконец, впав в экстаз, хозяйка взяла серп и принялась нарезать себе спираль розы вокруг пупка, по-матерински бормоча колыбельную: "Спи, усни, хоть сейдни умри..."
Я окончательно вышел из себя и ясно увидел самого себя со стороны, сидящим с закрытыми глазами, вроде задремавшего студента. И тут я понял, что Это ― сновидение, Я ― ясновидящий, и что вижу я видение сна ― правда это отнюдь не внесло ясности. Видение открыло глаза и начало всем своим видом выражать естественность и оправданность выбора своего сарафана для данной ситуации.
Оно. (Иронично оглядывает мою форму времён музыкальной школы).
Я. На себя посмотри.
Д-р Накал. Кто это-хм сказал?
Я. Это ― Полудевк, а я ― Иокасторп.
Д-р Накал. (Рисует схему). Увидев то, что нарисовано на доске-хм (пауза), вы, чего доброго, поверите, будто теперь знаете-хм всё. (Долгая пауза). И напрасно.
Оно. (То негодующе обмеривает перо, которым д-р Накал двигает во рту, то бросает конфузные взгляды на схему).
Я. Что в лоб, что по лбу!
Д-р Накал. (Комментирует схему, светя лазерной указкой. Воодушевившись своим монологом, он как будто помолодел, и его речь потекла плавно).
Мужчина верит, что ищет подход к женщине, но на деле он ищет подход к причине собственного желания ― к решению проблем, связанных с маленькой "ж" ― с маленькой "ж", которую вы видите, вписанной в окошко на графике, ― с тем, что оказывается под взглядами других. Маленькая "ж" ― это лишённость; это желание, лишенное субстанции. Как действующее начало маленькая "ж" не одушевляет субъект, мужчину, ― из-за неё он принимает объект, женщину, за свою душу.
Задача нашего дискурса состоит в том, чтобы отделить воображаемую маленькую "ж" от символического Бога. Многие стремились свести мистическое женское наслаждение к половым отношениям ― но если присмотреться, это совсем не так. Не одушевляемая маленькой "ж" и будучи объектом, женщина обречена всегда объектом оставаться ― ведь у объекта объекта нет. Поэтому её Объект ― это единственное жилище, которое можем мы предоставить божественному бытию или, проще говоря, ― Богу.
Подобные фантазии ― это, скорее, грёза, а не перверсия. А что представляет собой сам мир бытия, как не грёзу говорящего тела? Никакого познающего субъекта нет ― есть лишь субъекты, находящие себе в маленьких "ж" корреляты речи ― речи, которая и несёт в себе наслаждение.
Оно. (Сначала веселится, следя за лазерным зайчиком, но потом начинает паниковать, вскакивает, бежит, прыгает в открытое окно, с трудом протискивается, убегает).
Я. (Сонно). Всё это очень тонкие предметы.
Д-р Накал. Нимало. Хотите услышать-хм (пауза) действительно тонкую вещь?
Я. Давайте.
(Пауза).
Д-р Накал. Хотите-хм услышать её снова?
Я проснулся. С улицы доносились пьяные фортели блюза. Мне было хреново, причём с течением времени становилось всё хуже. Нужно было убираться отсюда. Не зная, куда заведёт меня мой романический замысел, я хотел быть вооружённым, но ночное оружие пропало вместе с призраками. Дело было плохо. Тут я услышал приближающийся металлический звон. Я выглянул в окно. Торопясь изо всех сил, ребёнок громыхал огромной тележкой. "Старый трюк с ребёнком, да? Не, я на такую ерунду не поведусь", ― подумал я. Мне было не по себе. Кроме того, когда он подъехал ближе, я увидел, что катил он не тележку, а рояль. "Да что со мной такое? Я боюсь ребёнка!" Я приоткрыл окошко.
― Эй, ребёнок! Ты чего тут забыл?
Отвлёкшись, он наехал на камень и опрокинул рояль, из которого посыпались ложки, вилки, какие-то болтики.
― Ребёнок, какого чёрта ты делаешь?
― Это случайность, сэр. Я не увидел... Извините!
― Да ты кто такой?
― Я доброволец, сэр, пожалуйста, дайте мне ещё один шанс!
Подняв инструмент и приняв мой ступор за одобрение, он воскликнул: "Я вас не подведу, сэр!", подтёр ностер и укатил в туман.
Куда ни глянь, всюду расстилалась белая мгла. Где-то между небом и землёй заскрипела ставня, и появилась чистая немигающая красная точка. Но простой смертный был разоблачён уже через мгновение, когда он, неловко протискиваюсь в окно, промолвил одно из тех веских слов, от которых содрогаются веки, а потом с шумом приземлился об свою тень, превратив сугроб под окном в тысячу пушинок.
Отряхиваясь, я заметил, что сквозь облака под ногами далеко внизу в мельчайших деталях виднелась неисчислимая армия, где были батальоны скрипичных ремесленников, батареи духовых оружейников, взводы арфовых портных, роты ударных стекольщиков, а также, под прикрытием полков органных башмачников, дивизионы балалаечных автоматчиков и лютневых пулемётчиков ― армия, которая, казалось, своей игрой была способна сбить спутник или раз и навсегда уничтожить созвучие.
Рог возвестил о собрании совета во дворце беседки с крыльями. Придав лицу нужное выражение, правитель докладывал:
― Наша армия расположилась треугольником, вершинами которого являются гора Монтебелло, населённый пункт Эпизефиры и село Вата-сюр-Нут. Забудьте всё, что вы слышали раньше...
Я видел правителя, министра, помощников ― но я не видел врага.
― Кто вы? ― спросил я главного.
Он повернулся ко мне ― на месте его лица был второй затылок.
― Здравствуйте, приветствую вас! ― обратился ко мне предтылок.
Я начал догадываться.
― А вы, наверное, Сам...
― Я маршал Шёнберн. Извините, но мы начинаем.
Он поднял жезл. Одиноко завыла труба. Вдалеке затрещали хлопушки, загремели барабаны, зазвучали литавры. Далеко в горах им ответило их альтер-эхо. Затем пьяно-пьяниссимо по черепичным пластинкам ксилофонов, установленных на крышах, по бронзовым гонгам, расположенным на улицах, и по пергаменту малых барабанов, укрытых в лесу, застучали мокрые козьи ножки.
― Предварительное замачивание молоточков, ― пояснил он, ― производит интересный эффект: первые звуки всегда получаются характерно грубыми и сухими, но этот небольшой рывок шума как будто сдвигает глыбу звука, и дальше на контрасте всё движется плавно, достигается мягкое и насыщенное звучание. Это я сам придумал, ― вставил он, не скрывая удовольствие, ― после чего оркестр продолжает тянуть этот тон.
― Ничего подобного, ― заметил я, ― я прежде не слыхал.
― А, это полиритм, а я ― звукомастер, ― отвечал он, отмахиваясь от назойливых нот, ― партитура этого кончерто-брутто содержит 2015 страниц. Он играется, используя дирижёрскую палочку длиной 12,6 см, в направлении шаровой плеяды Гончие-Псы-50 за созвездием Актеона. Там около миллиона дэвов, подобных Вивасвагни, поэтому вполне вероятно, что сообщение будет кем-то принято. А теперь попробуйте представить себя на месте нашего внеземного соседа, живущего где-то за четверть световой экса-версты непролазной тьмы и бездорожья от вашего домашнего очага. Как вы думаете, какие уникальные для нашего края вещи могли бы его заинтересовать?
Я задумался.
― Как мы надеемся, ― продолжал он, ― заоблачные коллеги догадаются, что в гармонии концерта зашифрованы такие характерные звуки, как: лебединые песни китов в исполнении мужского сопрано и хруст скелета, парящего в присутствии Нефритового императора; молитвы экстатика в ветхой головной косынке и плач ребёнка, увидевшего усы дракона; неровное дыхание, с которым отец вложил зародыш дочери, и немой вопль, с которым покойница княгиня в Кишинёве рожала княжну Марью; речи долгого парламентёра, поддержанного авторитетом иноземных народов, и бряцание гирлянды звёзд на небесном кителе хладного трупа; и, кроме прочего, тишина ― тишина, с которой сорок веков ждут новых армий пирамиды истёкших песочных часов пустынь. Всё это, конечно, нечто большее, чем просто концерт или представление. Я назвал Это ― "Impromptu in I major", ― подытожил он.
Слушая, я посыпал снегом дымящие струны рояля, но музыка всё усиливалась, и теперь уже снег моментально превращался в пар. Я сконцентрировался на том, чтобы снега в инструменте было как можно больше, но его запасы под ногами заканчивались, и во многих местах уже было видно траву. Невдалеке я услышал детский голос:
― Это сумасшествие! Уходи оттуда, ты промокнешь!
― Перезаряжай! ― проорал я в ответ.
Интенсивно накидывая снег, я весь даже взмок.
― Забудь, уходи оттуда!
Тут я увидел, что вода от тающего снега уже заполняет почти весь инструмент, а струны начинают булькать.
― Ещё немного!
― Уходи оттуда!
Я накидывал последние остатки снега.
― Готово! ― воскликнул я.
Но тут же увидел, что солист собирается взять локтевой аккорд, и я понял, что я в полной ж...
Прогремел взрыв, крышка захлопнула мой сугроб, и ледяная волна откинула меня обратно внутрь здания.
Я очнулся на полу, на меня смотрела девочка.
― Это н-ничего страшного, ― дрожа, промямлил я, приходя в сознание, ― п-просто потом п-покормите его с-сеном, пока он не н-наестся. Осторожно сзади! ― крикнул я, увидев какую-то тень и выхватывая нож без лезвия и рукоятки.
Девочка убежала.
В дом вошло знакомое чудовище и бросило возле меня свёрток с одеянием неопределённого цвета и фасона.
― Попробуй поменьше выделяться, ― предложила она.
― Где я? На Принцессовых островах или в Земле сестёр страстей крестовых? Вы тоже женщина? Что это за страна?
― Ну, это поле дев, а я ― и подавно-сь.
― А как я попал сюда?
― Видимо, очень хотела попасть, вот и попала.
Моя голова сама придумывала вопросы, мне оставалось лишь слушать.
― А размножаетесь вы тут, наверное, с помощью усов, вроде клубнички? Или опыляетесь ветром?
― Это называется "непорочный партеногенез", бриллиантовая ты моя сукина дочь.
― Но вы же не всегда были такими?
― Как известно, важнейшие процессы могут протекать только в однородной среде, но ваши цветущие города в итоге начали загнивать от распада продуктов левого полушария: от всей этой вашей патриологии, социологики, феядицеи, невнятной юрисдикции и прочей философистики ― и получилось как с тополью ― высаживая только мужские особи, чтоб деревья не пылили, женский пол не исчез, а начал проявляться через мужской. Таких, как мы, после вас явилось сначала, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец таких, как мы, не стало большинство.
― А у вас, я смотрю, с юриспруденцией всё проще, правонарушителей вы просто отправляете купаться, ― заметил я.
Она молча допивала кофе. Дождевые министрельбы по-весеннему доигрывали стаккапли своего священного финала.
― Чёрт бы побрал эту мирскую симфонию! ― вырвалось у неё.
― Вы не любите музыку?
― Как учит нас Чёрный кодекс, ― отвечала она, ― грех симфонии начался от волхвы Симфоны, которая хотела променять истинные духовные блага медитации на скрытые наслаждения ритмами плотской страсти, подменить оргии плотоумерщвления изнурением себя безысходными художествованиями, вытеснить духовное бытие театром звукотеней. Мы считаем, что истина обретается только через тишину созерцания.
Я улыбнулся, всё встало на свои места.
― Сейчас я понял коренную ошибку всего вашего проекта ― вы требуете абсолютного, а не относительного главенства духовных благ, но это является только признаком одряхления, ― а даже съедобные грибы, состарившись, могут стать ядовитыми, ― и когда духовный примат заходит слишком далеко, тогда сама симфония жизни погружается в унисон, ― это все равно как если бы кто государство заменил аристосократами, семью одной матерью, а разговор ― удовольствием говорящего тела.
Я торжествовал.
― Всё это десятибалльная ересь, ― возмутилась она, перевернула кофейные часы и, озадаченная полученным результатом, исчезла.
Горизонт прояснился, краски пейзажа приобрели непривычную яркость. Дождь уже затих, и я нарядился в сухую церковную мышковину. "Так гораздо лучше", ― подумал я, а тело механически кивнуло. Стряхнув остатки с блюдца, я огляделся в поисках подходящего инструмента. Из капустных грядок выросла девочка и услужливо подала мне отвёртку. Деревья затрясло от скрежета, с которым оракул выводил предсказание по фарфору: "Пишет А.Я. из своего кругосветного путешествия. Адресуйте все письма на край земли. Если через три года я не вернусь домой, пишите..."
