— Вы, Акмела, просили рассказать,
кто такие кловуны, — старый камердинер сел в кресло у журнального столика
и жестом пригласил прислугу Дома (все с виду юноши) занять диван. — Рассаживайтесь,
коллеги.
— Да, мастер Аментола.
Мой выпуск профучилища в корпорации готовили как официантов на лыжных базах,
а там кловунов нет. Сюда на Кагор приехал, на вокзале видел.
Здесь в Доме поймал одного, прижал в углу, но так ничего и не добился. Твердил
одно: «Карлики мы. Я офицером был, в штабе Флота служил».
— Они фронтовики.
За воинские преступления списаны в кловуны.
Страдают амнезией. Не помнят когда, где, под чьим командованием воевали и
за какие провинности наказаны. Снится им что-то неопределенное, смутное… Коллегам
я о них рассказывал, но послушают еще. Да и забыли уже, поди: память короткая.
Итак, представьте себе,
что вы на Акияне. Ни кто из вас на этой планете не бывал, но должны знать:
столица Соединенных Цивилизаций Акиана с населением преимущественно из толлюдов.
Поздним вечером горожане
спешат в баню. Идут семьями и дружескими компаниями. Отовсюду звучат приветствия
и пожелания здоровья, слышны вокальные декламации поэтических произведений
и тягучие с придыханием обрядные речитативы на три голоса в исполнении подростков.
И четкое: «Ать, два, ать, два» — малые детишки в солдат играют. Взрослые несут
в двух пакетиках по щепоти птичьего корма и речного песка купленных у евцев,
уличных торговцев с лотков.
В бане горожан ждут кловуны.
Кто, когда прозвал так карликов, уже позабыто, слово «кловун» — искусственное
и явно производное от слова «клоун».
Казалось бы, пришли они
помыться, — торс, руки, плечи, шея и голова вымазаны пчелиным медом, — но
это отнюдь ни так. В огромной «помывочной» нет ни лавок, ни кранов с водой,
а шайки и тазики вмурованы в стены высоко под потолком.
Пол выложен керамической
плиткой в «шашечку»; напоминал бы шахматную доску, если бы не несметное число
клеток, не квадраты из нескольких черных плиток через десять метров, и не
по кловуну в них вместо шахматных фигур. Сидят те в «кортах». Термин этот
профессиональный, с одним корнем в слове «корточки». В таком положении и сидят
кловуны.
На бедрах у всех повязка,
ко лбу на присоске крепится кольцо диаметром в полметра, а присосками меньшими
к щекам — два шестисантиметровых стержня толщиной в карандаш (торчат подобием
рожек, и когда кловун говорит или жует, смешно выписывают в воздухе замысловатые
фигуры). В кольце — попугай. Здоровенный такой! Петух! Глаза — с монету, смотрит
на тебя одним, другой прищурен. И лапой сучит по загривку карлика — точит
шпору. Того и гляди, набросится. Жж-жуть! Называют попугая «хазаном».
Входят в помывочную горожане
гуртом, и тоже не мыться пришли: мужчины и женщины в одеждах и с детьми.
Становятся вкруг черных
квадратов «капеллами» по тридцать-сорок прихожан. Название сие произошло оттого,
что с запотевающего от духоты потолка каплет. И начинается «притоллюдия» к
«Действу»: малые детишки сыплют птичий корм на головы карликам.
Хазан корм склевывает,
«делает» в мед и ждет. Кловун пальцем «казинаки» с себя смазывает и отправляет
в рот. Заглотнув, произносит громко:
— Я ем говно!
Хазан подтверждает:
— Он ест говно.
И все кругом замирает…
Каждый вечер в банях «действуют» по одному и тому же ритуалу, и каждый раз,
приходит час, все замирает в каком-то необъяснимом состоянии предвещания ликующего
восторга. Тишина устанавливается безупречная. Не слышно даже как дети покидают
зал. У них наступает время игр и шалостей: младшие остаются у бань разрисовать
мелками стены, покопаться в песке у фундаментов. Старшие же отправляются на
«отстрел» из рогаток сверстников — детей евцев, «пощекотать» и самих папаш
— тех, кто рискнул поторговать и в вечерю. Остаются в банях граждане старше
восемнадцати лет…
И вот, чу, прорыв какой-то
средь мертвой тишины: со всех сторон волнами накатывает звук просыпаемого
из пакетов песка. Сыплют на головы кловунам.
Хазан деловито, — играет,
подлец, и каждую службу так! — склевывает песчинки и… «делает» кловуну на
грудь. Тот «казинаки» подбирает, съедает и произносит:
— Я ем говно!
— Он ест говно, — вторит
ему попугай.
Ровно через три минуты,
— заметьте, так во всех капеллах, по всей помывочной, во всех банях города
и городов планеты, — хазаны обращают внимание на то, что перестают «делать».
Желудок оттягивает, задний проход забит, натурально! Пораженная птица выкатывает
глаза и перепрыгивает с кольца на макушку кловуну. Завязнув лапками в меду,
один глаз прищурив, констатацию «Он ест говно» меняет — обращается к присутствующим
с резонным вопросом:
— Он ест говно?
Играет мастерски! В ярости
выклевывает по бритому черепу родинки, из себя — пух. Орет, как резанный.
Слюной брызжет… Побесновавшись так некоторое время, устает и опрокидывается
на спину — лапами вверх, перьями в мед. Отдохнув чуток, достает клювом кольцо
и, тужась, выдирает себя из липкой массы. Переползает и усаживается кловуну
на лицо, ножками на «рожки», брюшком на нос. Замолкает и поднимает свой петушиный
гребень.
Тогда «мальчик» — так зовут
кловунов в банях — левой рукой достает из-под задницы сачок для ловли бабочек,
а правую поднимает вверх. Сачок — на полу под попугаем, пальцы — над головой,
собраны в щелбан.
Представляете себе картину?
По всей помывочной, в позах пластически выразительных, эти парочки: «мальчики»
— на корточках и пернатые в раскоряку у них на носах. А вокруг прихожане толпятся.
И так во всякой бане, по всему городу, во всех городах Акияна. По сторонам
черных квадратов лежат, сидят, стоят мужчины, за мужчинами женщины — стоят.
У толлюдов, как вы знаете, не как у людоидов: женщины выше мужчин. Всем все
видно, у всех глазки горят.
В центре зала у медного
таза и деревянной колотушки, на стропах свисающих с потолка, ждет в одиночестве
своего часа мужчина. Ударит колотушкой по тазу три раза (этим он отбывает
общественное наказание: он злостный «покатигорошек», о ком ниже), — притоллюдия
завершится и Действо начнется.
Бум-м-мм!
Хазан занесенного над ним
щелбана не видит: глаза закрыты. И что-то там уже себе «мурлычет».
Еще раз — бум-м-ммм!
Еще раз — бум-м-мммммммм!
Мужчина оставляет колотушку,
срывается с места и мчит к капелле проскользнуть сквозь ряды женщин и девиц,
чтобы самому увидеть Действо.
И начинается. Хазан такое
выделывает, паразит! Детям не расскажешь.
А кловун начеку: повезет
— среагирует вовремя, а не повезет — не прочихается. Если толлюду, пусть он
только глаза закроет, всунуть в нос кончик зубочистки и легонько-легонько
повернуть в ноздре… Так вот, стократ сильнейшее чувство испытывает «мальчик».
Ему с лицом в попугаевых перьях ни чихнуть, ни пернуть, иначе только спугнет
петуха, но тот непременно «зубочистку» в нос засунет снова. Елозит перьями
по носу, губам, хвостом по подбородку и шее… но, в ноздрю попадет, и от щекотки
карлик прямо зайдется.
Улучив момент, кловун закатывает
щелбана — хазан валится в сачок и из задницы его, так и не испытавшего всей
полноты экстаза, сыпется песок. Но так везет только десятку-двум «мальчиков»,
остальные чихают под хохот прихожан. Представьте себе, идете вы по обезтоллюдившему
Акияну — тишина гробовая, и вдруг из бань — хохот. Шквальный поначалу, но
скоро упорядоченный во что-то вроде голосовой импровизации, напоминающей древний
умерший жанр музыкального исполнительства — хоровое пение. Им даже дирижируют
— кто-нибудь из женщин самых высоких в капелле.
Эта часть Действа — хохот
прихожан, чих «мальчиков», воркование удовлетворенных хазанов и фальцет неудовлетворенных
— «клекотом» зовется. Дирижируют не затем, чтобы стройность придать, а наоборот
стараются — посматривают на дирижеров-соседок — придерживаться разлада в капеллах.
А поступают так из соображений техники безопасности: стены старинных бань
древние, местами ветхие, малыши фундамент подкопали — рухнуть могут.
Поют, пока последний луч
заходящего солнца не потухнет в капле, сорвавшейся со дна медного тазика на
стене. Тогда дирижеры поочередно делают закругляющий взмах руками, и все стихает.
Прихожане расходятся — им завтра вставать рано и идти на заводы и фабрики.
Кловуны с уже угомонившимися попугаями, — орут только те, неудовлетворенные,
— направляются в парную. Здесь им предстоит вымыться и снова вымазаться медом.
Заново закрепить присоску с кольцом ко лбу и «рожки» к щекам, счистить с попугаев
мед и основательно прочистить им от песка задний проход. Неудовлетворенных
петухов, если те все еще требуют реванша, усаживают на носы кловунских погрудных
портретов, вылепленных из ореховой с шоколадом пасты: не натрахаются, так
нажрутся. Всем остальным, и «мальчикам», на ужин подают жидкую манку. Давно
когда-то кловуны забивали себе ноздри сервелатом, хазаны «зубочистку» вывихивали
и от того на клекоте орали благим матом — портили песню. Дирижеры это дело
заметили, попросили мэров — те приказали кормить в банях одной манкой. С тех
пор попугай и кловун прямо «не разлей-вода» — все свободное от службы время
играют в шашки.
Из парной выходят заполночь
— к Действу для прихожан второй смены заводов и фабрик. Час, проведенный в
бане, им усталость ночную снимает, и ко сну они отходят с миром и надеждой
на лучшую жизнь. Предстоит и третий выход — с восходом, для прихожан состоятельных.
Те из рестораций непременно заходят поклекотать — оно пищеварению способствует,
похмелье как рукой снимает, и жизнь после бани, кажется веселей.
Так — на Акияне, на провинциальных
же планетах СЦА все проще. Бани там есть, но в них горожане моются, а в «кортах»
кловуны сидят на городских площадях, в учрежденческих зданиях, на промышленных
предприятиях, в банках, метро и по Домам граждан, в которых служат по красным
углам всякого помещения, относимого к категории «занимаемая полезную площадь».
Так же в одной повязке по бедрам, вымазанные медом, но без колец и «рожек».
И вместо одного крупного попугая на голове у них восседают живописным венчиком
в десять-двенадцать голов попугайчики-хазанчики. Не те петухи, а мелкие попки.
Из пакета на груди кловун достает щепоть корма, посыпает себе макушку — попугайчики
склевывают и гадят на плечи и грудь, в мед. «Казинаки» съедаются, и ни каких
тебе «Я ем говно» и «Он ест говно»… Думаете, вонь из красных углов? Ничуть
не бывало. Подсыпьте в мед попугаев помет, пахнуть будет медом.
После «кортов» кловунов
заботит одна неприятность — как отмыться. Мыла толлюды давно не знают, и шампуней
у них нет, потому что умываются не водой, а полотенчи-комом. Протерся, и ты
помыт, даже побрит. Карликам они не подходят: забивается полотенчик-ком с
первым же касанием к их обгаженному (иначе не скажешь, если не применять определение
«обесчещенное») телу. Поэтому отмываться ходят в бани. Садятся в кружок и,
сковыривая попугайчиковое дерьмо, угощаются медком. В баночку с теплой водичкой
побросают сковырки — говно потонет, медок всплывет. Беседуют о том о сем,
делятся своими горестями большими и радостями маленькими… Моются с парком.
Вот уж где вонь так вонь — мама рОдная!
В Соединенных Цивилизациях
Акиана, куда входят патронируемые толлюдами планеты-заповедники людоидов,
кловуны есть только в Домах толлюдов, а на такой захолустной планете как наш
Кагор — только в нашем Доме Наместника Президента СЦА. Все они, сами видели,
— карлики. С аборигенами они одного роста, потому выходить из дому в город
им запрещается, бо всякое может случиться — хулиганья там хватает. Кловуны
не слуги, вообще никак не трудятся, в «кортах» только сидят. Бездельники:
живут на всем готовеньком. Впрочем, ни нам, камердинерам и прислуге, ни «мальчикам»
по баням на Акияне, завидовать им не стоит. Домашние кловуны — «игрушки»,
сначала у детей господских, а, вырастут те и покинут Дом, — у самих господ.
Жизнь у них, я вам доложу, не мед.
С самого начала от кловунов
требовалось веселить всех — создавать и поддерживать атмосферу праздника,
провоцировать везде смех с хохотом, причем с применением только трех видов
действий и приемов — кувырки, падения и тумаки. Демонстрация высокохудожественного
юмора в формах театрализованных сценок, интермедий, буффонад возбранялось
— это хлеб уличных и бродячих актеров. Вообразите себе, каково было кловунам!
Каких высот в искусстве — или спорте? — они должны были достигать, чтобы эти
кувырки, падения и тумаки, опостылевшие им по самый кобчик, могли в очередной
раз вызывать смех и хохот. Представляете, как старались и изощрялись? Пока
не просекли, что господа смеются все одно: уже только при одном их виде. Обязаны
так поступать — во всяком случае, на толлюдах. А со временем это — хохотать
— вошло у всех в привычку, как воздухом дышать. В нынешние времена, когда
кловунов в живых осталось мало, и проживают они в основном в столице, похохотать
можно только в банях на Действах.
Старались и добивались
успеха в кувырках, падениях и тумаках кловуны хотя бы из чувства уважения
к собственному достоинству. Обидно им было! Когда та война закончилась — века
минули! Людоиды, потомки противника толлюдов в войне, прозябали на своих планетах-резервациях,
теперь «заповедниках», а их отпрысков в Цивилизациях толлюдов — как собак,
на каждом углу чем-нибудь да торговали. Поначалу, все золотишком (толлюдские
власти не препятствовали: в военное время все запасы золота ушли на производство
солдат-андроидов), ноне — мелочевкой разной. А им, толлюдам-карликам, — современникам
и участникам Великой Войны!? До сих пор приходится курбеты выделывать.
Конечно, не все так мрачно:
все ж у толлюдов, прямых потомков толиэллов, гуманистов, каких в Акиане нет,
течет еще и кровь пращуров эллов из Океана — великих альтруистов. Так, в уединении,
и в их только, кловунов, присутствии, господин не смеялся — он отдыхал. Да
и кловуны тоже: выполняли, не заставляющий долго ждать, приказ «заткнуться».
Одним словом, уединение — счастье для господина, и кловунам — отдушина. В
такие минуты господин и карлики общались запросто. Играли в кегли и шахматы,
философствовали, помогали в чем-то друг другу. Если, например, господин —
учитель, карлики, проверяли домашние задания учеников, писали лекцию к предстоящему
уроку, а хозяин Дома тем временем готовил всем на кухне что-нибудь вкусненькое.
Могли посудачить, обсудить последние сплетни, поспорить, случалось и подраться.
Из чего нетрудно заключить, что господин и кловуны — тайные друзья. Но так
только до момента, пока в поле зрения не окажется какой-либо другой толлюд,
будь то жена, сын или слуга. Моментально господин начинал смеяться, даже если
в эту минуту подремывал в шезлонге. А кловуны — кувыркаться. Последним важно
было не запоздать, чтобы со стороны не было явно уж заметно, что господин
начинал смеяться, только потом кловуны — кувыркаться. Чтобы подобного казуса
избежать, был изобретен и производился кустарно наноприбор, названный «Определителем
присутствия». Закрепленный у господина за ухом, прибор сей засекал вторгшегося
в место уединения и раздражал определенные нервные центры, отчего тот, еще
во сне, начинал хохотать, а кловуны, как только заслышат хохот, — кувыркаться…
Повелась кловунада со времени
самого разгара Войны Первой, и первыми кловунами были не толлюды-карлики,
а военнопленные. Сидя в «кортах», те говна не ели, а посыпали себя пеплом
с военных пожарищ. С заключением мира и с восстановлением в Акиане экономики
пепел пришлось заменить птичьим кормом. Кто-то посыпал им головы кловунам,
и скоро все последовали этому примеру, потому, что корм был не столь дефицитным,
как стал пепел, и стоил дешевле. Когда-то на корм слетались птички разные
малые, но постепенно те были выжиты попугаями, после чего в кловунскую подготовку
к «кортам» добавилось вымазываться медом. Говорят, придумали это сами кловуны,
потому как птички — нет, а попугаи бессовестно «делали».
Со временем наступил кризис:
кловуны вымирали. А это сказывалось на ценах — дешевели попугаи, птичий корм
и мед. Ублюдки, — так называли эмигрантов-беглецов с планет людоидов, — предлагали
властям себя на место умершего кловуна, но цену заламывали! Подсчитали — за
столетие все золото, что здесь когда-то продали евцы, будет таким вот образом
возвращено людоидам, вернее, — евцам же, которыми столица пополнялась из года
в год («ублюдок» приобретал лицензию на торговлю, лоток, товар и становился
евцем). Кто с этим мог согласиться и смириться!?
Когда кловуны оставались
уже только у богатых, те восстали с требованием отмены кловунады. Но с этим
не соглашались триллионеры — заводчики попугаев, производители корма, пчеловоды.
Сговорившись, они остановили бройлерные птичники и кормопроизводство, их пчелы
в затоваренных пасеках обезумели — слетались в города и кусались. До того
доходило, что малому ребенку не копнуть совком в песочнице — натыкались на
мед, попугаев и их корм. Триллионеров не устраивала перспектива грядущей переориентации
со «спецухи» на каких-нибудь там курей и «курекис». Просчитались, однако.
Когда объявили о прекращении простоя, рабочие на предприятия не вышли. Держались
стойко, не нашлось ни одного штрейкбрехера, а поддерживали морально и помогали
им материально, как оказалось, миллионеры — владельцы заводов и фабрик. Когда
же исчезли в одну ночь все захоронения — даже в песочницах, — триллионеры
опомнились, но было поздно: миллионеры теперь соглашались покупать только
корм, но ни как ни попугаев, или наоборот. На переговоры с триллионерами миллионеры
выходили на площади с лозунгами: «Триллионеры — кровопийцы честных предпринимателей,
о покупке у вас меда даже и не заикайтесь!». Кроме всего прочего, восстание
привело к социальной революции. Теперь в общественных местах отводили специальные
зоны, где можно было бы запросто не смеяться с кловунов. Раньше как было?
Шел гражданин, например, через площадь с пьедесталами от порушенных памятников,
теперь с кловунами на них, — хохотал на ходу. Шел в метро, — хохотал, садился
в поезд и уезжал хохоча (в вагонах свои кловуны сидят). Теперь подходил к
перрону, очерчивал себя кругом по полу мелком и, пока ждал поезда, мог не
смеяться. Кандидаты в Гениальный Сенат СЦА обещали и разрешили притоллюдное
братание с кловунами. На той же площади, приглашал гражданин кловуна с пьедестала,
отводил в так называемое «отхожее место» и братался сколько душе угодно. Словом,
для кловунов началась лафа: не только братались, но уже и не кувыркались,
а в господских Домах жили, как у Господа за пазухой. Целыми днями в кегли
играли, телевизор смотрели уже не только по красным углам, но и тривизор в
гостиных, даже теловизор в господских спальнях. Их уже начали не кловунами,
а «приживалами» называть. А их попугайчики-хазанчики? Те совсем обнаглели:
корм с голов кловунов поглощали, но «делать» в мед — не делали. Терпели. А
как только господин с гостями прощался, разлетались и засирали всю прихожую.
Дошло до того, что уличные полисмены отворачивались, когда кловуны в подворотне
били какого-нибудь евца или ублюдка. Мед — невиданное дело! — толлюды стали
потреблять в пищу.
Но продлилось так недолго:
все, в конечном счете, вернулось на круги своя. И в этом кловуны не винят
граждан — слишком те были счастливы, чтобы осознавать что творят. Винят себя:
не устояли в революцию.
Однажды богатые за одну
ночь избавились от всех своих домашних кловунов. Утречком вышел народ на работу,
глядь, у каждой колонны в метро, у всякой витрины супермаркета стоит по кловуну.
Везде в общественных местах их странным образом стало больше. Моментально
подскочили цены на мел. И теперь уже восстали рабочие заводов и фабрик… Все
кончилось тем, что кловунов согнали в концентрационные лагеря. Под них приспособили…
Что б вы думали?.. Бани. Сюда же слетались попугаи с воплями: «Жрать давай!»
И вот же, сволочи, отказывались жрать без зрителей. Голодные и злые, начинали
невероятно быстро и обильно плодиться. В банях жара, духота, а под потолком
туча хазанчиков. И каждый требует бенефиса, угрожая сдохнуть. Под ногами,
куда не ступи, птенцы. Писк, выворачивающий желудок наизнанку, и скользко
к тому же.
Смрад по улицам, распространявшийся
от бань, стал нестерпимым!
Зрители в помывочных появлялись
в противогазах, птицы их не узнавали — пугались, отчего плодились пуще прежнего,
пачками. Ну, а когда противогазы все же снимали, тут такое начиналось! Хазанчики
только что не чавкали — жрали и поливали, жрали и поливали. А меду — нет!
Не думаете же, вы, что кловунам в концлагеря носили передачами мед, который
обходился богачам тогда в сумму равную уплате полугодового налога?
Долго не выдерживали.
Случались членовредительства, и даже самоубийства. А этого уже никак не могла
потерпеть влиятельная Церковь Проповеди «ХРИСТОСС». Проповедующая постулат:
«ХРани ИСТОво, Создателем Сотворенное», она к кловунаде относилась холодно,
и оберегала свою паству мессами, настолько занудными, что до революции молодежь
в приходы валом валила отдохнуть от хохота. В революцию, устававшая обниматься
еще и с кловунами, уединялась в храмах — здесь целовались и миловались. А
с рабочей контрреволюцией подростков доставляли в церкви после посещения ими
концлагеря, хорошо, если только затем, чтобы на ладан подышать, — отпеть.
Словом, Церковью была объявлена угроза отлучения всякого, кто не явится в
бани забрать своих кловунов, попугаев, помет (птенцов) и помет (говно) их.
Одновременно с Церковью выступило «Общество ветеранов «Несуразного конфликта»».
Пригрозив добиться повсеместного ввода занятий по гражданской обороне, ветераны
внесли на рассмотрение Гениальным Сенатом СЦА предложение такого содержания:
«…в целях ликвидации самой проблемы, повлекшей поколебимость патриотических
чувств, устоев и традиций, каждому кловуновладельцу выделять своим кловунам
антинекротики…». Предложение вскорости обернулось в Указ. Это возымело действие:
кловунов из концлагерей забрали. Тех, кого все же не забрали, освободили,
и они остались жить в банях, служить Действо. Понятное дело, столица. На других
планетах СЦА кловуны снова оказались на прежних местах — на предприятиях,
в метро и в красных углах жилищ. Они вымирали: какие финансовые средства у
муниципальной власти, на что им купить антинекротик? Только где-нигде на площадях
оставались на пьедесталах, но постепенно и эти были сменены мраморными и бронзовыми
образами.
Если богатые смирились
с таким поворотом дел, народные массы просто чувств лишились! И как не лишиться?
Только один толлюд из ста тысяч принимал препарат оскоминицин: настолько дефицитен
и дорог этот антинекротик. Выделять кловунам! Карликам! Военным преступникам!
(Официально, к тому времени кловунов из военнопленных не осталось, только
— толлюды-карлики, офицеры Флота, попавшие под трибунал.) Но роптать, особо
не стали. Евцы советовали, убедив, что простому толлюду все равно не отломится,
а вот буржуям аскоминицина поменее достанет. Да и когда возмущаться? Тем же
Указом всякому гражданину-домовладельцу предписывалось, если нет в наличии
«живых кловунов», незамедлительно в трехдневные сроки установить в красных
углах своих Домов «образы стандартно-типового кловуна». И это в сорока комнатах,
в сорока красных углах! Одно утешение, Указ гласил: «…малоимущим дозволяется
иметь кловунов не только электронно-механических, а и из дешевых материалов:
мрамора, бронзы, терракоты или гипса, а также надувных из резины». Зато, «набедренные
повязки, попугаи, птичий корм и мед безукоснительно должны быть натуральными…».
В итоге: триллионеры поправили свои дела; миллионеры провели перестройку и
сокращение штатов на своих заводах и фабриках. Выгнанные на улицу рабочие
подались в крестьяне, служащие и инженерно-технические работники — в интеллигенты.
Словом, богатые стали еще богаче, бедные — беднее. А кловуны остались в «кортах».
Кловунаду не отменили совсем,
так нате — получите «наше по локоть»: в столице придумали Действо, автором
которого был сам народ. То, что — евцы, сами те твердо отрицают. А вдохновителем
— Церковь Проповеди ХРИСТОСС. Храмов не хватало, поэтому приспособили бани,
новых храмов не возводили — строили бани. Чтит и творит Действо стар и млад,
богатый и бедный, в каждый день, всю свою жизнь. В провинциях традиция не
прижилась. Бань понастроили, но заминка за кловунами вышла — из пленных давно
вымерли, а толлюдам-карликам откуда там быть. Пробовали, садили в «корты»
под попугая электронно-механического кловуна, оказалось, щелбан не отрегулировать:
у хазана в сачке от щелбана электронно-механическими пальцами, если вовсе
не откидывал лапки, случалась стойкая импотенция. Да и потом, кому это в провинциях,
«вкалывающих» на столицу, охота петь?
Кловунам, получавшим после
Указа пайку антинекротика, знай, хазанов меняй. Живут птички по триста лет:
надоедают вусмерть. Одна радость: помыться теперь стало занятием менее хлопотным
и затратным. В Указе было указано: «…каждому живому кловуну предоставить в
личное пользование ванную комнату с водой и мылым…». Ванную комнату предоставили,
никто не знал, что имелось в виду под выражением: «…и мылым».
Поняв так, что опечатка в Указе — поступили, как кто понял эту самую опечатку:
покупали у евцев мыло или платили за сутенерство.
По той причине, что не
прижилось содержание кловунес, — к ним ревновали жены толлюдов, и хазанчики
их не выносили, — у кловунов не было воспроизводства потомства. Не это, правда,
их огорчало. Какой кловун хотел кловунской доли своим детям? Без бабы тяжко.
Высидишь на корточках смену с этими засранцами-хазанчиками на горбу, насмотришься
исподнизу под юбки и платья, наслушаешься «про это» по телевизору, так и не
знаешь к кому притулиться, чтобы пожалели и приласкали. Разве что к коллеге?
Так один сменщик тебя сменил — сидит в «кортах», «про это» смотрит, другой
в смене «сопроводителей-смехунов» смешит. Сосменщик из другого красного угла?
Такой же измотанный и озверевший, тоже уснуть старается. Да и топать к нему
сколько?! Жилых помещений у господина хоть и шесть, но каждое, в сравнении
с сорока комнатами малоимущих, площадью с космодром. Можно было, конечно,
по теловизору пообщаться, но такой аппарат даже очень состоятельным гражданам
доступен обычно один — в спальне, а тот, что есть и в холе Дома — у всех на
виду: так что, не в кайф. Одно только и утешало. Хозяевам и их гостям традиция
и правила приличия требовали посетить все красные углы. Кловуны уставали —
сидели на корточках, а домашним и гостям приходилось плестись такую даль от
одного красного угла в другой. Тоже жизнь — не мед.
До Указа существовала красивая тенденция: чем больше
кловунов вымирало, тем меньше оставалось богатых и общество толлюдов становилось
все более равноправным на самом деле, а не по конституции. Ведь богат или
беден ты, здесь судили только по тому, есть у тебя кловуны, или их нет. Если
есть — почет тебе и уважение; если нет — завод или фабрика. Ну, а впрочем,
все решало вечное тривиальное. Имел «бабки» — имел кловунов, был богат, и
бабок имел, сколько душе угодно и на скольких здоровья хватало. Не имел «бабок»
— не было у тебя ни кловунов, ни бабок, кроме жены. Правда, бедные верили,
что не в деньгах счастье, вернее, даже знали, что не в них. По ночам они спали
(телевизор надоел, тривизор и теловизор не по карману), а по утрам успевали
сделать физзарядку, почистить зубы, проверить и подправить домашние задание
у детей-школьников. На проходной фабрики, шапку снимали перед владельцем с
сочувствием. Сделай утренний и вечерний обход красных углов в шести комнатах
размером с космодром, да еще раз в случае прихода в Дом гостя; похохочи без
удержу и продыху, так не то, что зубы почистить перед сном не захочешь, теловизор
не включишь.
Умирал в Доме кловун —
двух других, составлявших с ним сменную бригаду, миллионер продавал, и тут
же отстраивал себе новый Дом, на одно жилое помещение меньший. Когда же у
него не оставалось ни одной комплектной смены, домовладелец — бывший состоятельный
гражданин, даже миллионер, теперь бедный заводской или фабричный, а то и интеллигент
— строил Дом о сорока комнатах. Обойти сорок красных углов тоже здоровье надо,
но все же сидят в них кловуны гипсовые или резиновые: к таким нет потребности
лезть в друзья, играть в кегли и шахматы. Сыпанул хазанчикам корму, похохотал
и дальше пошел. Хохотать по пути к очередному красному углу необязательно:
кловуны «сопроводители-смехуны» (сокращенно СС) — электронно-механические,
постоянно в ремонте.
В настоящее время полным
комплектом живых кловунов (живущих на оскоминицине) — по три сменные бригады
из шести карликов на шесть комнат, три сменные бригады СС из двенадцати карликов
в каждой — имеют только так называемые «арестократы» (от слова «арест»). Это
не обязательно толлюды состоятельные или аристократических кровей, наоборот,
как правило, из рабочих, служащих или инженерно-технических работников — уволенных
с заводов и фабрик, безработных. Жить им на что-то надо. Но жизнь у них —
сущая каторга.
По утрам в семье арестократа напутствуют друг друга:
«Чтоб тебе не споткнуться…». Это потому, что арестократ ведет ночной образ
жизни, и до завтрака во время паломничества по красным углам норовит уснуть
на ходу. Бодрствует самый старший в семье (пра-пра…прадедушка), он — вожак:
ведет семью, выстроенную за ним гуськом. Каждый левую руку кладет на плечо,
правую подмышку впереди идущему — так за день обходят весь Дом. Идут — дремлют.
«Эссесовцы» — не дураки: плетутся в сторонке — тоже гуськом, тумаками одними
обходятся и тоже дремлют. Но арестократы и хохочут — от щекотки подмышкой,
где вживлены импланты значительно повышающие чувствительность. Отец семейства
пристраивается в хвосте за младшеньким: уснет, прекратит щекотать братишку,
и скоро весь «гусек» по цепочке заснет. Плестись и дальше будут, но не хохотать.
А хохотать надо, потому как поход по красным углам транслируется по телевещанию
на весь Акиян. Зачем маются?!
Аристократы, которых немного на Акияне и которые одни,
кроме арестократов, все еще держат кловунов, не пропускают Действа в банях,
но у них, на деле всегда живущих в отрыве от народа, существует свое действо,
называемое «Обрядом». Причем, само существование и проведение оного скрывается
от народа, от власть предержащих и Церкви. Хотя, разумеется, знают все все.
Кловуны аристократических Домов — непосредственные участники Обряда.
Справляют Обряд не каждый
день, как Действо, а только раз в году — в празднование Дня Победы в Великой
Войне. И каждый раз кловуны ждут этого дня с ужасом, но и с теплящейся надеждой:
а вдруг пронесет, и в этот раз барин уедет отмечать событие в Дом к кому-нибудь.
Конечно, им жалко кловунов-братьев из того Дома, но они после помогают им
во всем, выхаживают, возвращают к жизни. В этом, кстати, им даже евцы помогают:
почти задаром поставляют самые свежие апельсины и мандарины.
Начинается все, если не
повезет, накануне празднования Дня Победы — за день, за два. В Дом съезжаются
гости. Находившись по красным углам до одури, вечером, как порядочные прихожане,
плетутся в баню на «клекот». Возвращаются совсем тихие-тихие, а ночью — как
кто подменит…
С первого дня кловунам
нет ни сна ни продыху. Если не в «кортах» сидят, кашу готовят.
Что «корты», кувырки, падения
и тумаки! Готовка гороховой каши — вот первейшая обязанность
кловунов. Правда, вменившаяся им не сразу с возникновением кловунады, а уже
после победы толлюдов в «Несуразном конфликте».
Приготовить гороховую кашу
— дело непростое. Это целое искусство, суть выражения которого — «букеты ароматов».
Создают эти букеты сами аристократы, кловуны — только соавторы. Их участие
заключается в подборе рецепта приготовления, соотносительно с индивидуальностью
органов пищеварения и кишечного тракта у индивида в тот или иной период его
жизни, а также учета состояния его здоровья. В этих вопросах кловуны — доки,
лечится барин, его чада и челядь только у них. Ну, и конечно, особый род искусства
— здесь авторство кловунов безраздельное — маскировка, попросту глушение естественных
звуков сопряженных с непосредственным актом создания аромата. Дело в том,
что наиболее искусные, изысканные и экстравагантные букеты получаются как
раз с наиболее громкими и четкими звуками при этом. А издавать подобные звуки
— проявление бескультурья, какое присуще акиянской интеллигенции, да крестьянам
по деревням. «Высокое искусство», в другом определении «классическое» — «букет»
при силе звучания 30-35Дб на расстоянии метра от источника. Глушится обычным
традиционным способом: бубенчиками на колпаках. Произведения андеграуда (80-90Дб)
маскируются различными ухищрениями и уловками: например, резким приседанием
в зауженных на бедрах штанах. Самый эффективный способ: одновременное с барином,
в тон и унисон ему, но более громкое звукоизвержение самим кловуном. Дороговато
для него обходится, так как горох, который приходится ему в этом случае потреблять
накануне, произрастает на «Священных полях» Акияна. Ну и, наконец, всвязи
с этим, для полной картины, о «покатигорошиках» — о тех интеллигентах, что
колотушкой бьют в банях по тазу. Если в порядке нормы гражданин ест кашу на
дни рождения, в праздники и по другим торжественным случаям, то эти — злоупотребляют.
Мало того, что едят кашу не из освященного церковью гороха, а выращенного
на незаконных плантациях периферийных планет и доставляемых в столицу контрабандно,
так еще, каждый день, приготовленные не кловунами и с низкой и тривиальной
потребностью — насытиться. Большим грехом это не считается, но и не приветствуется.
Так вот, накануне наступления
Дня Победы кловуны вечер до ночи сидят на кухне безвылазно. Заматывают кухонную
прислугу: то горох перемыть, то водичку слить, укропчика подрезать, ванилинчику
подсыпать, гвоздички доложить и чесночку намять — то… все начать сначала.
Самый тяжелый час — последний до полуночи, у кловуна все это время поджилки
трясутся. Ну, что как сейчас зайдет барин и распорядится: «Задать перцу!»
Бывало, успокоится и на ноги, уже не такие дрожащие, подымится, чтобы принять
личное участие в готовке, — повора не поспевают, официанты очередь устраивают,
— в туалет, наконец, сбегать… Нате! Заходит барин. Поваров и прислугу ветром
сдувает, а кловуны одни начинают у плит крутиться. И не потому, что волосы
дыбом и в штанах мокро, а потому, что иначе не выжить. И не потому, что жить
хочется — жить-то как раз и не хочется после всего, — а потому что после Обрядя
кловун клянется себе и перед лицом товарищей: «В-ы-ж-и-в-а-т-ь!!» Нет, не
подумайте чего такого: их не убивают. Сам себя может порешить — вот что страшит!
И не из-за боли, а потому, что: «О-б-и-д-н-о!!». И жаждет увидеть утром глаза
барина. В кегли с ним играешь, в шахматы проигрываешь, практически учишься
за его сорванцов, наконец, — друг твой, а такое себе позволяет! Барин, конечно
глаза прячет, в кегли играть не зовет, в шахматы норовит проиграть, другом
и по имени зовет — ведет себя так, что только открыто, во всеуслышанье не
просит простить. И знаете, прощают. Помучат денек-другой, а потом после нескольких
его неудач с «Определителем присутствия» требуют: «Проси прощения!». И просит.
Как же, считает себя аристократом, равно гуманистом и альтруистом, кому признание
в неблаговидности своих проступков и раскаяние — долг и обязанность. Но кошмары
во сне кловунов мучат еще долго.
Так вот, как только прозвучит
из уст барина указание задать перцу, отсчет времени начинается посекундный.
На приготовление каши «с перцем» времени часто отводится вобрез, так как решаются
гости на проведение Обряда в самый последний момент. Каша готовится по единому
рецепту: в большие чугунные сковороды без жира, масла и прочего насыпается
крупный отборный горох и жарится на большом огне. В завершение готовки над
сковородой разламывается до десятка охотничьих патронов с дымным порохом и
дробью на пернатую дичь — вместо перца, понятно. Обряд начнется по полуночи
Дня Победы, и успеть справить «вакханалию оргии» (кловуны иначе Обряд не называют)
необходимо за пять минут: на это время отключаются — по честному — все системы
слежки Охранкой.
За час до полуночи гости
собираются в гостиной насладиться букетами приглашенного известного мастера.
Без четверти двенадцать молодежь улизывет уединиться где-нибудь: у них своя
«любовь» — нюхают цветы. Матроны возвращаются в столовую посудачить за пирожными,
начиненными той же гороховой кашей. Уходят и те из мужей, кто решился испробовать
остренького: на прослушивании, откинув или раздвинув как бы невзначай фалды
фрака, демонстрировал, что и у него на брюках ширинка есть и сзади. Собираются
в домашнем охотничьем тире — без ружей. Становятся у стрелкового стенда, но
не к мишеням лицом, а к противоположной стене с портретами Отцов Наций и Верховных
Главнокомандующих. Расстояние до портретов три-четыре метра. Ровно в ноль
часов звучит гимн, под который в тир заходят кловуны с кашей в тазиках. Ставят
их на низенькие табуреты позади господ и проходят к портретам вплотную. С
последним аккордом гимна кловуны поворачиваются к господам лицами, а те к
ним спиной. Звучит бравурный марш. Аристократы в наклоне к тазику, пожирая
кашу, закидывают фалды фраков себе на спины и расстегивают ширинку. Заднюю…
Через две минуты — времени
остается три минуты — кловуны протирают портреты Отцов Наций и Верховных Главнокомандующих…
Пожалуй, все о кловунах…
Я устал.
Камердинер закончил рассказ.
Акмела поднялся с дивана и налил из графина желтоватой
жидкости, подал старику, тот выпил.
— Мастер Аментола,
а почему у кловунов нашего Дома нет хазанчиков, по красным углам не сидят,
только — в «кортах» в фойе, курбетов не выделывают, в мед не вымазываются,
никого не смешат? — спросил Акмела
— Вам что мало
забот пыль по Дому вытирать, хотели бы еще и попугаев помет убирать?.. Ну,
бедная, бедная планета, на которой мы живем. На Кагоре самым богатым, самым
знатным и влиятельным людоидам оскоминицин самим не по карману, а еще и кловунов
обеспечь. Толлюдов здесь проживает мало, и кловунов-карликов у них никогда
не было. У наших хазанчиков нет? Были, как только Наместник Дом этот отстроил,
но через пару лет ни одного не осталось. Передохли якобы, а я так полагаю,
по его приказу попугаев изничтожили. На Кагоре якобы попугаи не водятся, а
я знаю, есть, только держится сие в тайне, — надо полагать, властями планеты
с молчаливого согласия Наместника. Зато меду — залейся. Медовуху Наместник
обожает. А что ж кловуны наши? Посидят в «кортах», насмотрятся под юбки горничным
и слоняются по Дому, если не дрыхнут в своих гамаках, бездельники. Но вы их
не очень то забижайте, несчастных: помните, карлики выгоднее нас производят
обмен… Колитесь…
Юноши вскочили
с мест и в нетерпении похватали с подноса на полке серванта масленки. Они
воровали в Доме всякую мелочь — шампунь, мочалки, расчески, бигуди и тому
подобное — и выменивали у забулдыг на это самое машинное масло. Оно у людоидов
из нефти, андроидам без единой металлической детали без надобности, но воришки
им ширялись. Им кловуны до одного места, которое у них есть, но используют
исключительно побрызгать водичкой в тряпочку, перед тем как что-то в Доме
вытереть от пыли, от которой на Кагоре спасу нет. Их, когда совали носики
масленок себе в носы, занимало, что еще такого спереть в уже почти разграбленном
Доме и утром погнать карликов в город обменять на мазут — на опохмел.
— Все по своим комнатам — спать. Вы, Акмела, останьтесь…
Еще не пробовали? Не советую, подсядите, будете мучиться как эти балбесы.
Поговорим, я вас проведу по их комнатам, посмотрите какие они, ширнутые: из
гамака можно вытряхнуть и размазать по полу. Пейте лучше медовуху… Возьмите
из серванта себе фужер и подсаживайтесь ближе к столику… Вы знаете кто был
противником толлюдов в Великой Войне?
— Земляки.
— Знаете, кто
такие?
— Людоиды их
потомки.
— Знаете, кто
такие люди?
— Пращуры земляков…
Не хотите вы, мастер Аментола, сказать, что земляки и люди…
— Толлюды воевали с людьми.
— Извините меня, мастер Аментола, но, если вы придерживаетесь
такой концепции исторического развития Акиана, вас бы сюда на Кагор служить
в Доме Наместника Президента СЦА не отправили бы — Охранка этого бы не допустила.
— Я не придерживаюсь никакой концепции, я знаю, что это так. За войну с
людьми толлюды наказаны. О действительной истории Акиана вы узнаете завтра…
Выпейте медовухи. Прежде понюхайте ее, ощутите всю прелесть аромата. Мои рецепторы
основательно поизносились, вкусовые тоже, в голову только ударяет… Отхлебывайте
маленькими глотками… Налейте еще себе и мне… Благодарю… В профучилище
корпорации служит мой хороший друг… Я попросил его подыскать мне замену
в Доме, выбор пал на вас. Догадываетесь почему?
— Вам замену? Выходите на пенсию?
— Ну, ну, молодой андроид, нас по старости отправляют
на утилизацию… Я не хотел бы, чтобы то, что знаю, кануло в небытие под прессом.
Вы не ответили на мой последний вопрос.
— Ничем особенно среди однокурсников я не выделялся…
— Дорогой мой, я долго живу, многого повидал… знаю
все… Знаете, почему?
— У меня память не вытирается… я мало чего забываю.
Но я скрывал это.
— У вас, молодой андроид, та же аномалия, что и у
меня. Скрывать это не соответствие техническим условиям я вас научу. То, что
я сейчас поведал, вы не забудете, и перед отправкой в утиль перескажите все
молодому андроиду с такой же аномалией. Ищите такого загодя — я результата
достиг, посвятив поискам не одну сотню лет… Будем закругляться. Все разливайте…
Графин пуст — пойдем спать. Да проведу по комнатам, покажу ширнутых балбесов…
Понравилась медовуха? Напиток богов и… людей.